Крашевский Иосиф Игнатий
«Божий гнев. 5 часть.»

"Божий гнев. 5 часть."

- Погоди, хлопец, - прибавил, смеясь, Ксенсский, - много еще насмотришься в войске. Это не королевские покои, где стоят, как восковые куклы, нарядные панычи, все одинаковые; тут каждый таков, каким его сам Бог сотворил.

На другой день они пошли с Ксенсским к начальникам в лагерь, к знакомым и приятелям Сташека. Стржембош, никогда еще не бывавший среди таких людей, был совсем ошеломлен. Тут было на что посмотреть, и было, чем возмущаться, потому что в лагере их нередко натыкались на ссоры, драки и побоища, которых нельзя было унять никакими силами.

Войсковые суды, установленные королем, с трудом поддерживали порядок, так как, кроме солдат, в лагере было множество обозной челяди, которая бесчинствовала, не стесняясь.

Жалобы подавались непрерывно, потому что в предместьях нападали на женщин и чинили безобразия, а затем прятались в толпе и разыскать виновного было очень трудно, так как свой своего не выдавал.

При всем том было очень весело. Из города явилось множество торговцев, которые разбивали шинки под навесами, продавали живность, разные предметы одежды, так что многие щеголяли в подержанных женских кофтах, таких называли почему-то "горничными Святого Марка".

В палатках некоторых панов ротмистров и полковников и предводителей отрядов по целым дням стояли накрытые столы. Стоянки копейщиков можно было узнать издалека по целому лесу копий, вбитых в землю, и по грудам их, громоздившимся на возах. Каждый отряд возил с собой запасные копья, потому что много их ломалось в первой же битве.

Издали лагерь выглядел очень пестрым, потому что в нем было всего много: и возов, и балаганов, наскоро сколоченных из досок, или таких нарядных, что они походили на часовни, и полотняных шатров. Много развевалось хоругвей.

Только здесь Стржембош убедился, что звание хорунжего не было пустым титулом, и в посполитом рушенье, где нужно было хранить честь своей земли, в хорунжие выбирали людей сильных, храбрых, с которыми нелегко было справиться.

Просто нести тяжелое древко со знаменем было довольно трудно, а в битве, где хоругвь шла впереди, неприятель бросался на нее с особенным ожесточением; и хорунжий, как это было под Зборовом, должен был защищать ее своим телом, если ему обрубали обе руки.

Стоило посмотреть на этих панов хорунжих. Очень редко случалось, чтобы кто-нибудь из них терял свою драгоценную ношу, и то лишь вместе с жизнью.

Стржембош не обошел и половины лагеря, а голова у него закружилась от пестроты и разнообразия оружия и людей.

Полки еще собирались, устраивались и располагались вокруг ставок своих вождей. Ксенсскому нелегко было найти своего полковника Надольского, которому он хотел представить племянника. Всякому другому это было бы трудно, но Сташека знали все, многих из своих поклонников он даже не знал в лицо, и ему охотно давали справки. Надольского трудно было найти, хотя как полковнику ему подобало бы жить открыто, на виду. Но он был из тех оригиналов, которые не шли, как овцы, за другими.

Надольский был, как говорили, скуп и мог показаться таким, но правильнее было бы назвать его суровым. Тогда как другие полковники отличались гостеприимством, чем приобретали себе популярность, он не держал стола, и самое большее, если угощал кого-нибудь рюмкой водки и закуской.

"Панам, которые ко мне приходят, не так уж важно отведать моей похлебки и зраз, а если я буду кормить и поить их по пятидесяти человек в день, то у меня окажется дыра в кармане. Лучше же я помогу нуждающемуся", - говаривал он.

Поэтому он не брал с собою ни большого шатра, ни возов, ни прислуги. Ничего показного подле себя не терпел.

Когда набродившись по лагерю, Ксенсский и Стржембош добрались наконец до простой войлочной палатки Надольского, они нашли его с полковым писарем, составлявшим списки.

Это был человек уже не молодой, желтый, сухой, с подстриженными усами и наголо выбритой головой, одетый так, что в нем трудно было признать начальника. В палатке его не замечалось богатства, но то, что в ней находилось, отличалось прочностью и исправностью: оружие блестело, седла были вычищены от пыли и грязи.

Сам Надольский в темной епанче на красном жупане, черных сапогах, походил скорее на сельского хозяина, чем на жолнера. Однако он был жолнер своего рода, которого подчиненные боялись и слушались. Никому из них он не давал потачки, но зато и не позволял никому обижать своих и заботился о них, как о родных детях.

В глазах товарищей по оружию ему вредило и то, что он был не охотник до крикливых союзов, до бурных сходок и конфедераций; когда другие приглашали его, он отвечал: "У каждого свой разум; делайте, ваша милость, что вам угодно, а меня оставьте в покое. Я не забываю о жалованье, но поднимать из-за него свару и распрю не хочу".

Оратором Надольский не был и краснобаев не выносил; когда кто-нибудь заводил при нем длинную рацею, он надевал шапку и уходил.

"Полилась вода!" - говорил он, махнув рукой.

В повседневном обиходе он казался холодным; и никто бы не узнал в нем того человека, каким он становился в поле, выйдя на неприятелей.

Тут он постепенно возбуждался и разгорался так, что выходил из побоища совершенно разбитым, изломанным, с новыми рубцами. Два раза был в татарском плену и освобождался за небольшой выкуп, потому что татары судили о людях по одежде, и принимали Надольского за бедного шляхтича, который не мог много заплатить.

За время своего пребывания в Буджаке и в Крыму, где все его занятия заключались в том, чтобы носить воду и толочь просо, он выучился говорить по-татарски, но писать по-арабски и по-турецки не умел. Пан Отвиновский хотел научить его, но он отказался, сказав: "Я уже стар и в толмачи не собираюсь".

Он был - очень набожен, но тогда, как другие выставляли свое благочестие напоказ, он почти скрывал его. Вообще не любил говорить о своих делах.

Вряд ли нужно говорить, что Надольский не пользовался такой популярностью, как щедрые благодетели, сыпавшие деньгами, но все относились к нему с уважением.

Когда Ксенсский представил ему своего племянника, Надольский пристально посмотрел на него.

Узнавши, что тот только что прибыл из дворца, он сделал гримасу.

- Поступишь пока ко мне только на испытание, - сказал он, - потому что у меня тут настоящие жолнеры, а ты приехал оттуда, где люди распускаются.

- Оттого-то, - сказал Ксенсский, - я и хотел поместить его сюда, чтобы он не обабился при дворе. Хлопец здоровый, и охота есть, когда привыкнет, будет жолнером.

- Дай Бог, - заметил Надольский и спросил Стржембоша: - Скоро ли приедет наш милостивый король?

- Я думаю, скоро, - отвечал Дызма, - так как ему самому не терпится, особливо с тех пор, как пришли вести от гетмана Конецпольского; но нелегко выбраться со двором, тем более что и ее милость королева будет сопровождать его.

- Слышал я об этом и верить не хотел, - перебил Надольский. - Ведь мы тут не комедию играть будем, на которую забавно было бы посмотреть. Женскому полу, хоть бы и пани королеве, здесь не место.

- С ней поедут и многие другие, - добавил Стржембош.

- Только их и недоставало, - проворчал Надольский. - Казаки этому порадуются: женщины ведь не могут обойтись без уборов и драгоценностей, а это для них самая желанная добыча.

Полковник плюнул, заглянул в список писаря, который с пером в руке ожидал диктовки, и сказал Ксенсскому:

- Возьми же новичка в свои руки, да не давай ему потачки, если хочешь сделать из него жолнера. - А на ухо ему прибавил: - Выглядит он молодцом.

На этом свидание и кончилось, так как Надольский обратился к списку, а это значило, что мешать ему больше не следует.

С трудом пробираясь между палатками и балаганами, конями и возами, они услышали громкие крики, шум, виваты, смех, далеко разносившиеся из большого шатра, окруженного несколькими поменьше. В этом же месте, окруженном возами, находились бараки, будки и две кухни, вырытые в земле, из которых поднимались облака пара. Ксенсский остановился, желая как-нибудь обойти общество, пировавшее под большим шатром. За столами, устроенными из дверей, оторванных от сараев и положенных на бочки, собралось много веселых товарищей.

- Если нас заметят, - сказал Ксенсский, - то отсюда скоро не выберешься. У Надольского повернуться негде, присесть не на чем, а у пана стражника польного, Мариана Яскульского, как видишь, с утра до ночи, в будни и в праздник, толпа народа. Съедят и выпьют у него столько, что на эти деньги можно бы было содержать большой отряд жолнеров. Но у Яскульского такой уж характер: готов рубашку отдать, лишь бы его не заподозрили в скупости и скаредности. Наверное, детям ничего, кроме долгов, не оставит. Человек хороший, храбрый солдат, дело свое знает, но - дырявый мешок. Что он будет делать, когда придется выступать, - не знаю, потому что, наверное, он уже задолжал всем виноторговцам и поставщикам разных припасов.

Ксенсский напрасно искал прохода, который позволил бы ему миновать Яскульского. Справа был выкопан ров для стока воды, через который невозможно было перебраться, слева возы так тесно стояли между палатками, что пришлось бы перелезать через них, а это было неудобно, так как поклажа громоздилась на них высоко.

Оставалось только попытаться проскользнуть мимо незамеченными, что для Ксенсского, всеми любимого и знаемого, было совершенно невозможно. Лишь только они приблизились к палаткам, старый ротмистр Клодзинский, стоявший с огромным кубком подле группы собеседников, крикнул:

- Сташек! стой! пароль! Не уйдешь! Взять его! Не знает пароля!

Толпа товарищей бросилась к нему из шатра, с криком: "Ксенсский! Ксенсский!" - и сам Яскульский выбежал крича: "Где? где? Давайте его сюда, давайте!"

Уйти не было возможности.

Перед ними стоял пан польный стражник и с ласковой усмешкой приветствовал Ксенсского как желанного гостя, хотя собралось уже с полсотни других.

Средних лет, но очень моложавый, свежий, румяный, красивый, с открытым, рыцарским выражением лица, пан польный стражник имел в себе что-то настолько подкупающее, что устоять против него было трудно. Хороший товарищ, услужливый, добрый, всегда готовый и выпить, и пошуметь, и уладить ссору, он был одним из любимцев войска, и знали его почти все.

По костюму, довольно короткому, по тогдашней моде, красивому и прекрасно сшитому, хотя уже потертому и в пятнах, приобретенных за столом, видно было, что Яскульский любит наряжаться и хочет выглядеть красивым. Известно было, что он льнул к женщинам, которые платили ему тем же. Закрученные кверху усы, завитые волосы, черные огненные глаза, пунцовые губы с приятной усмешкой, румяные щеки, свежий цвет лица чрезвычайно молодили его.

- Ксенсский, - крикнул он, - не нанесешь же ты мне такого бесчестия, что минуешь мой шатер, не отведав моего хлеба-соли!

- Милый стражник, - воскликнул Ксенсский, - некогда мне, вожусь со своим племянником, только что зачисленным в полк; надо его снарядить с ног до головы, а времени мало.

Он указал на Стржембоша.

- Только что зачисленным... так нужно спрыснуть зачисление! - возразил Яскульский. - Надо окрестить молодца!

- Дорогой стражник, - перебил Ксенсский, - он едет из Варшавы, прямо от двора, а там некрещеных нет.

Тем временем его, уже переставшего упираться, тащили в шатер, а Стржембош должен был следовать за ним. Стол, к которому их подвели, походил на взятый приступом город. Много на нем было полных блюд и жбанов, но еще больше опорожненных, и множество опрокинутых стаканов и кубков. На земле звенело под ногами битое стекло. Некоторые из собеседников еще сидели перед кубками, иные, чересчур угостившиеся, спали, положив голову на руки, большинство толпилось вокруг столов, толкалось, сходилось и расходилось и вело беседу.

Хмель, татары, король, посполитое рушенье, обещанные отряды панов были главными темами болтовни.

- На этот раз, - сказал какой-то толстый шляхтич, с огромными усами, на котором платье, казалось, готово было лопнуть, так тесно оно охватывало его огромную, сильную и хорошо сложенную фигуру, - на этот раз, можно думать, посполитое рушенье не обманет; известия получаются самые утешительные. Сами воеводы ведут полки, и князь Доминик в том же числе.

Он презрительно рассмеялся, пожимая плечами.

- Только вот загадка, долго ли шляхта продержится с нами в поле; ведь она затоскует по домам, а когда ей захочется отведать жениной стряпни, никакая сила ее не удержит!

- Дольше, чем на шесть недель, я не рассчитываю, - заметил другой.

- А если война так скоро не кончится, тогда что? - спросил усатый великан.

- Тогда она ляжет на наши плечи, и нам придется кончать ее! - крикнул кто-то.

- А я думаю, - сказал другой, - что если Бог не против нас, она и четырех недель не протянется. Такого войска, какое у нас будет, ни казаки, ни поляки еще не видали. Как навалимся на них всей силой, раздавим в лепешку.

Стоявший подле него недоверчиво засмеялся.

- Кстати сказать, - крикнул кто-то, - Хмель ведет переговоры с ханом и старается уговорить его нарушить договор! Сулит ему верную добычу: будет-де забирать мед горстями из подкуренного улья, не опасаясь пчел.

- Хан поддался на уговоры, - заметил другой. - Идет с огромной ордой и, по слухам, страшно опустошает землю.

- Мы отомстим, - вмешался подошедший Яскульский. - Знаю наверняка, что король перед выступлением советовался с астрологами; звезды предвещают великую победу...

- Я звездам не верю! Все это плутовство, - проворчал кто-то. Ксенсский и Стржембош, поблагодарив за угощение, должны

были выпить еще по кубку с хозяином, и Дызму как приехавшего из Варшавы тотчас засыпали вопросами, что там делается; он сообщил, что готовятся выступать и идти, как можно скорее...

- Я слышал, - сказал Яскульский, - что в Люблин приедет к королю папский нунций. Для него уже нанята квартира. Маршалок Любомирский, который теперь в немилости у короля, тоже, вероятно, приедет, чтобы постараться смягчить его.

- Вряд ли это ему удастся, - заметил Стржембош, - король очень сердит на него.

- Правду сказать, и есть за что, однако маршалок рассчитывает, что ему удастся... Что такое пан Жидкевич, или Житкевич, в сравнении с Любомирским?

- Оно так! - рассмеялся Ксенсский. - Не знаю, как старо шляхетство пана инстигатора и происходит ли он от жида или от жита, но ведь известно всей Речи Посполитой, что если бы не соль, Любомирские значили бы немногим больше Житкевичей. Соль их вывезла.

- А теперь подвела, - рассмеялся Яскульский.

- Пересолили, - заключил Ксенсский.

Все засмеялись, хотя тут и не было ничего особенно остроумного; но зная Ксенсского и его шутливость, начинали смеяться обыкновенно в кредит, лишь только он открывал уста.

- Я за Любомирского не боюсь! - крикнул кто-то из шляхты, сидевший за столом. - За него королева, а стало быть, и Радзивиллы, и духовенство; а наш король, дай ему Боже благополучного правления, не злопамятен.

Беседа продолжалась и от двора перешла на войско. Стали перечислять, сколько дают различные паны.

- Двое братьев Пясецких, хотя и не очень богаты, ставят на свой счет полк, - сказал кто-то.

- Что удивительно, что Радзеевский дает рейтаров, которых снарядит насчет цейхгауза Казановских!

- Фредро - сто конных шляхтичей!

- Денгоф несколько сот.

- Князь Доминик несколько хоругвей, - перечисляли по порядку гости.

- Для князя Доминика этого мало, если Пясецкий дает полк, - перебил Ксенсский, - тем более что и качество войск разное; сотня пана Фредро больше стоит, чем тысяча пана Замойского.

- Замойский еще поставит! - вступился кто-то за князя Доминика.

Вообще все беспечно смотрели на будущее. Известия о том, что казаки опустошили несколько незащищенных городов, не приводили в уныние, потому что везде, где имелись не только стены, но и простые валы и частоколы, гарнизоны защищались успешно.

Переполох, воцарившийся после пилавецкого поражения, давно миновал, хотя виновникам до сих пор не могли простить позора.

В лагере можно было наслушаться и серьезных бесед, и крайне легкомысленных анекдотов, которые рассказывались ради смеха.

Тут же раздавались песенки, которые можно было исполнять только в мужской компании. Иные торговались о конях и менялись ими, что тотчас же вызывало всех из палатки: коней осматривали, ощупывали, проезжали; спорили, торговались.

Конь в это время, в походе, был для шляхтича дороже всего, доброму коню всадник часто бывал обязан спасением жизни, имея плохого, можно было поплатиться головой; каждый старался приобрести наилучшего, хотя бы за большие деньги.

Были и такие, которые умышленно барышничали конями, делая вид, что продают их по нужде и с неохотой. Впрочем, эти проделки были скоро замечены и прекращены.

Евреи и татары пригоняли целые табуны, так как кони всегда требовались в войске. Взявший коней из дома, нередко терял в дороге лучшего и старался заменить его.

Перед палатками было на что посмотреть; и челядь, и паны гарцевали на конях, гонялись, состязались, а так как свободного места было маловато, то требовалось большое искусство.

Нескоро удалось Ксенсскому, сделав знак Стржембошу, выбраться из-за стола и из палатки, и тронуться далее, старательно избегая таких же гостеприимных шатров, из которых доносились песни, музыка и смех.

- Всегда у нас весело начинается, - сказал Ксенсский, - хотя часто очень грустно кончается. Дай Бог, чтобы мы в таком же настроении вернулись на зимние квартиры! Не сомневаюсь в успехе, но всегда боюсь, видя такую чрезмерную самоуверенность.

Впервые видевший такую массу войска, Стржембош возвращался в гостиницу измученный и оглушенный. Он видел, что тут жизнь совсем особенная, к которой он не привык. Чувствовал, что ему придется выдержать серьезное испытание, как выразился Надольский.

- Имей в виду, - сказал ему Ксенсский, - что без драки здесь не обойдется. Хоть бы ты не хотел, тебя вызовут на поединок по пустейшему поводу, чтобы испытать, хорошо ли владеешь саблей.

- Этого я не боюсь, - усмехнулся Дызма, - сдается мне, что не ударю в грязь лицом...

VIII

По-видимому, все собирались ехать в Люблин с королем или за королем, хотя дело должно было решиться не здесь, и сборным пунктом для посполитого рушенья был назначен Константинов.

Но говорили, что набожный Ян Казимир надеется получить в виде благословения в поход часть Древа Святого Креста, значительный обломок которого хранился, как было известно, у отцов доминиканцев; говорили также о благословении, которое папский нунций должен привезти ему из Рима.

Все это притягивало сюда и тех, которым следовало здесь находиться, и таких, которых влекло простое любопытство, и таких, наконец, которые собирались ловить рыбу в мутной воде или мутить воду. К этим последним мог бы причислить себя известный в свое время крикун и буян, не уступавший никому из тех, которые при Батории начали на сеймах войну с королем для доказательства шляхетской силы, - пан подчаший сандомирский, Матвей Демицкий.

Он принадлежал к числу тех, которые вместо того чтобы кланяться и льстить двору, старались добиться от него исполнения своих требований бунтом и угрозами, а главным образом хвалились тем, что шляхта признавала их поборниками золотой вольности.

Сердечный приятель Радзеевского пан подчаший готовился, как только представится случай, выступить против короля, стать под хоругвь подканцлера. Не богатый, хотя и не бедный, не пользовавшийся значительным влиянием, хотя и поднимавший много шума, подчаший рассчитывал выступить в делах Речи Посполитой так, чтобы с ним должны были считаться.

Для этого требовалось главным образом огромное нахальство, а этим качеством Дембицкий, как и его приятель Радзеевский, был одарен в высшей степени.

Он имел внешность трибуна сеймиков, не представлявшую чего-либо значительного, но бросавшуюся в глаза. Довольно тучный, широкоплечий, с круглой, как шар, головой, румяными щеками, украшенными несколькими бородавками, широким ртом с толстыми губами, рыжеватыми жесткими усами и такими же волосами.

Слыл оратором, но в духе того времени, когда говорили vox, vox, praetereaque nihil ("Голос, голос, больше ничего не нужно".) - то есть выкрикивал громовым голосом пышные фразы, иногда подкрепляя их гневным окриком. Дембицкий знал вес тех немногих ходячих, излюбленных шляхтой, аргументов, которые всегда оказывались действенными: о гарантиях вольности, о палладиуме шляхетской свободы, о покушениях приобрести absolutum dominium (Абсолютная власть.), о посягательствах на право, которое стояло выше королевской воли и т. п. Для него каждый шаг, поступок короля был подозрителен, во всем он видел придворную интригу. Никто лучше него не знал скандальной хроники высочайших особ, которая обсуждалась в провинции и разрасталась здесь ad absurdum.

Оппозиция королю влекла за собой ненависть к тем, которые стояли близко к нему, пользовались его милостями. При Владиславе IV такие, как он, восставали против иностранных титулов и провалили, под предлогом шляхетского равенства, орден Непорочного Зачатия, который хотелось учредить королю; а при Казимире, когда он пытался облегчить положение крестьян, вопили против короля как нарушителя привилегий шляхты.

Дембицкий был смутьяном по призванию. Узнав, что где-нибудь собираются на совещание несколько человек, он являлся, по приглашению или незваный-непрошеный, и старался вызвать свару, не допустить до примирения. Суть дела его не интересовала, - ему важно было только показать, что он стоит на страже свободы.

Войско стягивалось в Люблин; сюда должны были прибыть король, королева с панами канцлерами и подканцлерами; как же было не явиться Дембицкому?

В случае необходимости, хотя и не слишком богатый, пан подчаший решался даже угощать у себя шляхту, хотя предпочитал угощаться вместе с нею за чужими столами. В крайнем случае и он принимал гостей, а шляхетское равенство служило ему предлогом поить панов-братьев водкой, пивом и слабым венгерским и кормить черным хлебом, колбасой, сыром и бигусом, а в виде особого лакомства солеными огурцами.

При этом он, разумеется, громил пристрастие к чужеземным обычаям и заграничным лакомствам. Это не мешало ему уплетать тонкие паштеты у богатых панов и высоко пенить испанские вина.

Детей и домашнее хозяйство он предоставил жене. Подчаший всецело принадлежал родине и хлопотам о ней, так что дома бывал редким гостем и часто, переночевавши одну ночь, уже мчался на съезды и сеймики.

Подчашего знали на них, и он знал тысячи людей, с которыми беспрестанно сталкивался. До сих пор, однако, надрывание глотки не принесло ему ничего; но теперь знакомство и дружба с Радзеевским должны были, как он надеялся, доставить ему повышение.

Подканцлеру для его замыслов требовался такой человек, как Дембицкий, а подчашему такой вождь, как Радзеевский. В случае надобности Дембицкий мог вызвать смуту и даже свалку, а под-канцлер усмирит их и этим усилит свое значение.

Оба они были совершенно равнодушны к судьбам Речи Посполитой и стремились только возвыситься и разбогатеть, каким угодно способом. Подчаший был самым подходящим орудием для Радзеевского.

Рассчитывая застать его здесь, Дембицкий отправился в Люблин и только тут узнал, что Радзеевский приедет вместе с королем и привезет свою жену. Не тратя времени даром, он пустился нащупывать почву в лагере, где у него было много знакомых. Правду сказать, здесь и так легко и свободно было смутьянить, так как хотя военная дисциплина давала себя знать, но беспокойных людей имелось достаточно, и ему улыбалась мысль посеять зерно, из которого могла вырасти конфедерация. Не было отряда или полка, которому не задерживали бы жалованья, а на эту пружину всегда можно было действовать.

На другой же день по прибытии пан подчаший угощался в лагере и гремел против безжалостного отношения к войскам и траты налогов на разные прихоти, когда жолнер Речи Посполитой умирает с голода, не получая жалованья. Многие поддакивали и аплодировали ему.

Случилось так, что Ксенсский и Стржембош не у Яскульского, а у пана Габриэля Стемпковского встретились с подчашим Дембицким, который, дав волю языку после нескольких кубков, начал высмеивать короля и рассказывать о нем разные выдумки. Говорили о том, что королева, а с нею и другие панны, приедут вслед за королем в Люблин.

- Наш милостивый король, - заметил подчаший, - любит белое мясо. Ого! Между нами будь сказано, всему свету известно, что теперешняя пани подканцлерша Радзеевская была с ним очень любезна при жизни первого мужа. Но с паном Иеронимом иметь дело не то, что с паном Адамом; он и королю не постеснялся сказать: руки прочь!

Стржембош, который слышал это и как придворный короля считал себя обязанным заступиться за него, недолго думая, крикнул:

- Как придворный короля, хорошо знакомый с его делами, объявляю, что ваши слова клевета! Неправда, будто король был для подканцлерши чем-нибудь другим, кроме опекуна.

Это заявление, высказанное громким и взволнованным голосом, как громом поразило Дембицкого, он грозно обратился к молодому человеку.

- А кто вы такой, сударь, что смеете так говорить со мной?..

- Дызма Стржембош, придворный его милости короля, к вашим услугам! - крикнул молодой человек, выпрямляясь. - И то, что говорю, готов отстаивать каким угодно способом.

Он ударил по своей сабле. Оставалось только обнажить оружие, но Дембицкий был не так-то скор на это. Он предпочитал сражаться языком.

- Очень приятно познакомиться с вашей милостью, - сказал он презрительным тоном, - но я не из пальцев высосал то, что говорю, не вижу причины скрывать, что, пользуясь расположением пана подканцлера, слышал это из его собственных уст. Если бы пан Радзеевский не положил конца этому...

- Пан подканцлер, - перебил Стржембош, - дурно живет с женой, хоть и недавно женился, что же удивительного, что он клевещет на нее. Но этот злой ворон...

Не дав ему кончить, подчаший схватился за саблю, уверенный, что его не допустят до драки, и бросился на Стржембоша.

Тот не испугался, и рука у него не дрогнула, схватившись за рукоять сабли. Но Дембицкий знал, что до поединка не дойдет.

Ксенсский подскочил к племяннику.

- Побойся ты Бога! - крикнул он. - Всего третий день здесь, а уж заводишь ссору.

- Не я ее завел, - возразил Дызма, - а что я не допускаю взводить на его милость короля гнусную клевету, в том никто меня упрекнуть не может. Пускай пан подканцлер клевещет на своих приятелей, но он не смеет задевать наияснейшего пана.

Дембицкий рвался к нему.

- Тут тесно! - крикнул Дызма. - Выйдем из палатки и посмотрим, уступлю ли я пану подчашему!

Хозяин стал уговаривать Стржембоша.

- Не обагряйте кровью моей веселой беседы, - упрашивал он, - ведь и повода нет достаточного. Сам подчаший оправдывается тем, что relata referet (Сообщает то, что ему сообщили.): не он виновник сплетни. Слухи действительно ходили, но придавать им такое значение, чтобы обнажать из-за них оружие, значит, оказывать королю плохую услугу.

Первый уступил Дембицкий; Дызма же, сказав себе, что отсрочка еще не конец, окинул его презрительным взглядом и молча отошел.

Ксенсский взял его под руку.

- Уйдем отсюда, - сказал он, - мне бы не хотелось чтоб ты с ним сцепился.

- Мог ли я слушать спокойно ложь и клевету, взводимые на короля? - возразил Стржембош. - Хорошо бы это было!..

Они вышли из палатки.

- Что ты вступился за короля, делает тебе честь, - отвечал Ксенсский, - я знал, что ты это сделаешь. Это была твоя обязанность, но раз обошлось без кровопролития, то и успокойся. Этот крикун плох насчет сабли, и ты бы изрубил его; но это мстительная и злая бестия, у которой везде есть свои люди. Лучше обойти эту кучу, чем ворошить ее!

Дызма вздохнул; ему было очень жаль упустить случай показать свою ловкость и отвагу; и Ксенсский едва утешил его тем, что победа над таким увальнем не принесла бы ему славы, но легко причинила бы вред.

- Ведь он не станет моим другом из-за того, что я выпустил его целым, - сказал Стржембош.

- В дружбе его ты не нуждаешься, - возразил дядя, - а что он будет теперь молчать, за то я ручаюсь.

- Да, - проворчал Дызма, - но уж если он мне попадется...

Ксенсский пожал плечами.

- Эх, горячая кровь! - воскликнул он. - Видимо, нужно часть ее выпустить! Потерпи немножко! Вот заведи знакомства в лагере, будешь иметь достаточно случаев подраться. Тут множество таких, которые поджидают и подстерегают вашего брата, новичков, и не пропустят их. Будь уверен, это неизбежно, - неизбежно, говорю тебе.

Дело с Дембицким на том и кончилось. Он не собирался возобновлять ссору и никого не прислал, Стржембошу было не до него. В тот же день он встретился с двумя бывшими придворными короля, с которыми вместе служил два года тому назад. Это были братья Лонцкие, служившие в панцирной хоругви, веселые ребята, думавшие только о том, как бы получше провести время и искавшие для этого добрых товарищей. Они завладели Стржембошем и не хотели его отпустить от себя.

Стояли они в городе, и в их доме ежедневно повторялось в малом масштабе то же, что у Яскульского. Приходил, кто хотел, ел и пил, и недостатка в посетителях не было. Играли в кости и в карты, но Стржембош питал отвращение к игре и к тому же должен был беречь деньги.

Не принимая участия в игре, он должен был сидеть с ними, развлекаться беседой. Первый день прошел спокойно, на второй рубились во дворе, но роль Стржембоша ограничилась тем, что он перевязал и уложил раненого Лонцкого.

На третий день, за обедом, Дызма, сам не зная как, поссорился со старым усачом Рокоссовским. Очевидно, последний искал, к чему бы прицепиться, рассчитывая на легкую победу над молокососом.

Обед еще не кончился, как вдруг Рокоссовский встал, выругал Дызму сопляком и выхватил саблю.

Стржембош вскочил, как ошпаренный; правда, мурашки пробежали у него по телу, так как его противник был силен и славился искусством фехтования. Но, на его счастье, Рокоссовский в этот день обедал уже вторично, и пиво, водка и вино порядком мутили ему голову.

Он бросился на Стржембоша так неосторожно, что тот сразу отхватил ему кусок уха. Кровь полилась, но Рокоссовский не чувствовал ее, крича: "Я тебя проучу, молокосос!" - Теснил его в угол, когда Дызма, отбив его палаш, так сильно ударил его по правой руке, что тот выронил оружие.

Подбежали Лонцкие, оттащили взбешенного старика; но о продолжении поединка не могло быть речи, потому что противник Стржембоша заболел от обжорства. Когда все успокоилось, выпили вина, а Рокоссовский, перевязанный, уснул на лавке.

Таким образом, первое выступление придворного его королевского величества оказалось как нельзя более удачным, так как вреда он не потерпел, а одолел знаменитого рубаку.

Когда он пришел вечером к Ксенсскому и рассказал об этом происшествии, дядя с хохотом обнял его и очень обрадовался.

- Ты в сорочке родился! - воскликнул он. - Когда узнают, что ты одолел Рокоссовского, никто уж тебя не зацепит, а это хорошо, потому что постоянные драки - кабацкое дело.

После того Стржембош мог свободно ходить по лагерю, смеяться с молодежью, пробовать коней, стрелять из лука, присматриваться к людям и вооружению, не опасаясь задирания. Он считался испытанным. Те, которые пользовались славой искусных бойцов, не прочь были померяться с ним, но Дызма был вежлив и никогда сам не подавал повода к ссоре.

Ему было на что посмотреть здесь, потому что в каждом отряде было много разного оружия и разные методы обращения с ним.

Многие еще носили для красоты изящные луки и сагайдаки, хотя не пользовались ими, другие стреляли из луков и не пренебрегали этим оружием.

Для защиты и для красоты пользовались щитами, а некоторые, часто имевшие дело с татарами, забавлялись метанием арабских дротиков, с которыми орда делала чудеса. Пистолеты и мушкеты, старые и новые, особенно те, которые получались из-за границы, тоже были в употреблении, но ими скорее забавлялись как игрушками, а в битве от них было мало проку. Даже копья не всегда можно было пускать в ход против казаков и татар, которые не шли в бой рядами, а бросались беспорядочной толпой; так что часто копья приходилось оставлять на возах, как это было под Зборовом.

Добрая сабля, бердыш и кончер (Род короткой широкой сабли.) были для жолнера главным оружием, о котором наиболее заботились. Кто привык к своей сабле, тот не отдал бы ее ни за какие сокровища в мире. Ценились не оправа и отделка, обыкновенно простые, а качество стали. С такой саблей в то время шляхтич ходил, ездил и даже спал, так как клал ее подле себя или под подушку.

Спустя несколько дней по прибытии в лагерь Дембицкого, влияние этого человека, хоть и не пользовавшегося весом, уже начало чувствоваться. Пошли толки о таких предметах, о которых раньше не говорили: о задерживании жалованья войскам, о медлительности посполитого рушенья, наконец, о верховном командовании войском.

Большинство стояло за Вишневецкого, который был суровым и разумным гетманом, счастливым в бою. Никто лучше него не знал казачества, его хитростей и способов ведения войны. Хмель дрожал, слыша его имя, и домогался его крови. Жолнеры, имея его вождем, шли в бой, не задумываясь, так как знали, что он бодрствует и днем, и ночью.

Но чем громче была слава этого имени, чем чаще оно повторялось всеми, тем более росли зависть и нерасположение к нему гетманов и старшин.

Самого короля сумели убедить, что если бы он дал булаву Иеремии, тот затмил бы его славу, всю победу приписывали бы ему. В лагере уже теперь одни отстаивали и прославляли его, другие боялись и сомневались, а все придворные, видевшие, как жаждал славы Ян Казимир, советовали ему остерегаться Иеремии.

Король, предостерегаемый, предубежденный, уже в Варшаве относился к нему холодно и здесь решил не допускать его до главного начальствования. Наговоры и нашептывания князя Доминика Заславского оказывали свое действие.

Можно было уже заранее предвидеть, что здесь снова поднимется вопрос, если не о булаве, то о влиятельном положении и командовании лучшими отрядами. Даже лучшие и храбрейшие из старшин, слыша постоянные славословия Вишневецкому как единственному человеку, который мог справиться с казаками, морщились и досадовали, не соглашаясь, что ему нет и не может быть равного.

Те же, которые враждебно относились к королю, как подчаший сандомирский, превозносили Иеремию, славили Калиновского, хвалили старого Потоцкого, лишь бы унизить Яна Казимира.

- Где же он воевал и учился этому делу? - говорили они. - В молодости, при первой попытке, погубил весь свой табор, сам едва спасся, потом ходил в сутане и пел в хоре, забавлялся и вздорил, но в поле не бывал. Упаси Боже, доверить такому гетману все войско Речи Посполитой, хоть бы и приставили к нему разумных советников. Он может довести его до гибели.

Стржембош, слушая почти каждый день эти разговоры, продолжал, как уже начал, защищать Яна Казимира, рассказывая о том, что видел своими глазами, как заботился король о войске, как близко он принимал к сердцу рыцарскую славу, потерпевшую ущерб под Пилавцами.

Злоречивые все это приписывали влиянию и старанию королевы.

- Не станет ее, - говорили они, - и у него разом пропадет охота воевать.

Словом, еще не собрались все силы, еще не выступили в поле, а уж спорили о том, чего нельзя было предусмотреть.

Относительно Хмельницкого и гетмана ежедневно приходили новые вести, но все они сходились в одном: что следовало поскорее идти на помощь Виннице и Каменцу, так как казаки угрожали взять их.

Калиновский, по слухам, оборонялся очень храбро, но принужденный драться с превосходящими силами, не мог долго устоять.

Каменец защищали его укрепления, но если б осада затянулась, ему грозил бы голод, притом всегда можно было опасаться измены. В войске у Калиновского тоже шли нелады и свары, а под Винницей дошло до разграбления возов своими же разбушевавшимися солдатами, с которыми начальники не могли справиться. Потихоньку говорили, что на Украине и в Подолии в войсках такой переполох, что люди уходят толпами, еще не видав неприятеля. Следовало торопиться на помощь Калиновскому.

Король и двор, при всей спешке, не могли выбраться так скоро, как следовало бы при таких опасных обстоятельствах. Дело шло не о Калиновском и Каменце, в неприступность которого верили, а о придании походу короля возможно большей торжественности. За это стояла главным образом королева, а за нею подчинявшийся ее влиянию король, выступавший точно в Крестовый поход, с чудотворным образом, с благословением апостолической столицы, с освященным мечом.

Все это имело целью поднять дух войска и поразить врага.

В Люблине собирались все, кто должен был сопутствовать королю или проститься с ним в этом городе. Стржембош каждый день встречал знакомые лица. Приехал и маршалок Любомирский, хотя король запретил ему показываться на глаза. Говорили, что у него найдутся здесь приятели и посредники, которые выхлопочут примирение и прощение.

После первых известий от Калиновского о взятии Ямполя, происшествий под Винницей и приготовлений к осаде в Каменце пришли дальнейшие о том, что Хмель, разделив свои силы на три части, сам идет на короля, часть войска отправил под Константинов, а остальных под Каменец.

С каждым днем в лагере усиливалось движение и дополнялись приготовления к походу, и все с великим нетерпением ожидали прибытия королевской четы.

Стржембош имел достаточно времени привыкнуть к новому для него образу жизни, в чем помогал ему дядя, нарочно давая ему разные поручения, чтоб он успел освоиться с делом еще до выступления.

IX

После долгого ожидания прибыли наконец в Люблин опередившие короля квартирмейстеры, обоз, прислуга и разная утварь, а в один прекрасный весенний день и сам Ян Казимир, хотя с не слишком многочисленной и блестящей свитой, но в латах и шлеме, совершил торжественный въезд в город. За ним следовала королева в карете, запряженной шестеркою белых лошадей, и ее свита, тоже в роскошных экипажах. Все проехали прямо в костел, где их встретил папский нунций де Торрес с многочисленным духовенством.

В этот день, впрочем, ограничились только краткой молитвой, а главную церемонию назначили на третий день, причем было оповещено, что святейший отец прислал королю освященный меч и шишак и благословение на войну в письме, а королеве, согласно обычаю, золотую розу, такую же мать Яна Казимира получила некогда из Рима.

В свите королевы, кроме ее француженок, находилась лишь одна польская пани, подканцлерша Радзеевская. Хотя она ехала с мужем, но уже была пущена в ход сплетня, будто она предприняла эту поездку не ради Марии Людвики, а ради короля.

На третий день, когда должно было состояться торжественное богослужение и передача меча и шишака, в костел с раннего утра устремились такие толпы народа, что у дверей пришлось поставить стражу. Почти вся войсковая старшина собралась на церемонию.

Никогда еще Люблин не видывал такого блестящего собрания, таких пышных свит, как в этот день. Некоторые с удивлением заметили, что в числе других в костеле присутствовал, несмотря на королевское запрещение, и Любомирский, прятавшийся за нунцием и толпой духовенства.

Хотя от короля постарались утаить, что за Любомирского собираются выступить с публичным ходатайством при таких условиях, которые делали отказ невозможным, но Радзеевский, не питавший особенной симпатии к Любомирскму, давши королеве слово, что не выдаст тайны, не преминул сообщить о ней Яну Казимиру. Быть может, если бы это сделал кто-нибудь другой, король заволновался бы и принял меры; но сообщение Радзеевского Казимир выслушал молча и затем не показал вида, что знает что-нибудь.

Передача меча по прочтении папского письма, затем вручение освященной розы Марии Людвике заняли довольно много времени, так как заранее назначенные ораторы должны были произнести благодарственные речи от имени получивших дары, в заключение нунций, вместе с окружавшими его, подвели к королю Любомирского, который бросился перед ним на колени, и начал умолять и просить, чтобы он соблаговолил отпустить ему вину.

Глаза всех обратились на короля, который побледнел, принял гордый и суровый вид и сначала отклонил просьбу, говоря, что не может оказать снисхождения оскорбителю королевского суда. Однако нунций, канцлер Лещинский и сенаторы окружили короля и пристали к нему, а королева тоже вступилась за маршалка, так что Ян Казимир, стоя перед алтарем и крестом, заклинаемый Иисусом, который простил своим мучителям, не мог больше упираться.

Король только проворчал, что должен поставить известные условия прощения, и, таким образом, подготовленное главным образом стараниями Радзивилла (который пользовался расположением духовенства за свою набожность) примирение состоялось.

При всем том Любомирскому пришлось дорого поплатиться за свою вспыльчивость и неуважение к суду, так как, не считая того, что он заплатил инстигатору Давиду Житкевичу, он навсегда потерял расположение короля.

Стржембош, получив на этот день увольнение от своих обязанностей в лагере, тотчас побежал к приятелям и знакомым, ко двору и королевской хоругви, в которую записались многие из его товарищей, - повидаться с ними и узнать, нет ли чего нового.

Тизенгауз, который остался на своей службе при особе короля и был в хороших отношениях со Стржембошем, мог всего лучше осведомить его и охотно рассказал обо всем, что произошло со времени его отъезда из Варшавы.

Он имел в виду главным образом подканцлера, который уже теперь подготовлял то, что должно было положить конец всему походу, войне и победам.

Знал также Тизенгауз, имевший своих людей в дворне Радзеевского, что тотчас по прибытии в Люблин подканцлер стал почасту запираться с подчашием Дембицким и вести с ним долгие и оживленные беседы.

Наружный мир Радзеевского с женой, как подозревал Тизенгауз, был подвохом и предательством, а взятие ее с собой имело какую-то тайную цель, остававшуюся для него неясной.

За все время поездки в Люблин поведение Радзеевского было непонятным, так как он не отходил от Марии Людвики, ехал при ней, служил ей, а королю показывался только тогда, когда видел, что это для него особенно несносно. Подканцлерша же, за которой он обыкновенно так ревниво следил, затрудняя всем и каждому доступ к ней, была теперь предоставлена самой себе, так что и король мог бы свободно сблизиться с нею, и те, которые взяли бы на себя роль посредников между ним и ей.

Однако подканцлерша, видимо, избегала всего, что могло бы кинуть какое-нибудь подозрение на нее и на короля. Король тоже не пытался сблизиться с нею, даже избегал ее, ради королевы, ради двора, наконец и из-за поведения Радзеевского, казавшегося ему странным и подозрительным.

Из всех съехавшихся сюда особ Мария Людвика бесспорно была самой счастливой; видно было, что она достигла того, чего хотела, и была спокойна за будущее. Могла сказать самой себе, что покорила Польшу и правила ей. Король подчинялся ее распоряжениям; иногда пробовал сопротивляться, но никогда не мог выдержать характера.

Когда он вспылит, Мария Людвика с большим тактом давала улечься его раздражению, выжидала, ублажала его; а затем, когда он успокаивался, поворачивала все по-своему. Это уже всем было известно.

Война, которая должна была покрыть короля славой, была главным образом ее делом и так увлекала ее, что она готова была сопровождать его, уверенная, что ни ей, ни ему не грозит никакая опасность.

Ян Казимир не перечил ей, хотя и находил ее фантазию странной. Сенаторы и гетманы не скрывали, что участие королевы в походе им вовсе не по нутру. По их представлению женщины, хотя бы и королевы, не могли находиться там, где лилась кровь, без оскорбления своих священнейших чувств; да и надобности в них не было, потому что они скорее ослабляли, чем повышали мужество войска. Вообще эта фантазия могла, по их мнению, только повредить походу. Королю не смели говорить об этом, но канцлеры, епископы и приезжавшие сенаторы все единогласно решили противиться дальнейшему присутствию королевы и уговаривать ее вернуться в Варшаву, где она могла с примасом заняться текущими делами.

Король как во всех остальных делах, так и в этом не хотел перечить жене.

После торжества передачи меча и шишака в костеле и прощения Любомирского король тотчас и с необычайною для него энергией занялся устройством войск, которые нашел здесь. После ранней молитвы, не обращая внимания на погоду, слякоть и холод, он по целым дням оставался на коне, делая смотры, знакомясь с полками и расспрашивая о них. Окружал себя почти исключительно военачальниками и ни о чем не говорил, кроме военных дел.

Отсюда он рассылал во все стороны людей на разведку и за языками, в Константинов, Винницу, Каменец, а доставленные известия обсуждал на военном совете.

Тем временем королева развлекалась, посещая костелы, беседуя с духовенством или принимая у себя гостей. В последних недостатка же было, так как во время войны люди умирали, и открывались вакансии, которыми она распоряжалась.

Но когда речь заходила о дальнейшем походе, все, точно сговорившись, высказывались против участия в нем королевы, ссылаясь на разные затруднения и опасности.

Главным образом указывали на неожиданные нападения казаков, которые в дальнем походе не давали покоя ни днем, ни ночью; и доказывали, что они представляют большую опасность для женщин и вообще для двора королевы, раз она будет при войске.

Мария Людвика или не отвечала, или подсмеивалась над этими предостережениями. В ее представлении поход посполитого рушенья с регулярным войском и иностранными отрядами рисовался триумфальным шествием.

Она помнила обычаи Франции, где королевы часто сопровождали в походе мужей; но люди, знакомые с обеими странами, отвечали на это, что в Польше, особливо на окраинах, дороги и в мирное время трудны и опасны - чего же ожидать во время войны!

Сама она, припоминая свой первый поход, после коронации, с Владиславом IV, могла бы поверить этим предостережениям; но блестящая экспедиция так увлекала ее, что отказаться от участия в ней ей было нелегко.

Она хмурилась, слушая эти грозные предостережения, а чаще всего прерывала их, переменяя тему разговора. В конце концов, однако, ей приходилось поневоле прислушиваться к общему голосу.

Радзеевский играл во всем этом какую-то неясную роль. Он не спорил с королевой, но и не поддерживал ее, а как будто присматривался к положению, еще не пытаясь им овладеть. В одном только он был постоянен: в своих отзывах о короле, когда оставался с глазу на глаз с Марией Людвикой.

Он не обнаруживал своего враждебного отношения к королю, таил свою злобу против него, но постоянно критиковал его действия, указывал на их погрешности, давал понять, что без опеки и разума жены Ян Казимир легко подчинится первому встречному и может погубить все надежды, связанные с походом.

Это слишком льстило Марии Людвике, чтобы она могла заступиться за мужа, тем более что хорошо знала его и видела, как трудно ему долго держаться на одинаковой высоте.

Теперь, впрочем, король даже удивлял ее: так близко принимал он к сердцу свои обязанности и так усердно исполнял их, не обнаруживая и признаков утомления.

Подканцлер целые дни проводил при дворе, то у короля, то у королевы, а вечером сходился с Дембицким, который приводил к нему таких же, как сам; и до поздней ночи совещался с ним, как бы извлечь из всего этого барыши, замутить воду и наловить рыбки.

Это казалось тем легче, что при короле теперь не было никого, кто мог бы дать ему разумный совет. Ссора с Любомирским, только наполовину улаженная, оттолкнула от него канцлера Радзивилла; не было при нем Оссолинского, как раньше; а из духовных лиц никто не мог заменить его.

О такой же важной роли, какую так долго играл Оссолинский, мечтал Радзеевский. Король казался ему слабым, а королеве он старался внушить доверие, сделаться для нее необходимым.

В вечерних, сопровождавшихся возлияниями беседах с Дембицким и несколькими подобными ему клевретами, которые могли служить Радзеевскому орудиями в войске и при дворе, подканцлер откровенно и легкомысленно говорил о будущем, как будто уже держал его в руках.

- Поверьте мне, я ведь каждый день его вижу, - говорил он. - Король каким был, таким и остался: человеком недалеким и бесхарактерным. Пыл его, искусственно раздутый женой, скоро угаснет, потому что у него никакое настроение не бывает продолжительным. Она, хоть и хитрая женщина, но все-таки женщина, и дает собою руководить. Теперь нет никого, что бы занимал в Речи Посполитой такое положение, как некогда канцлер Замойский. Откровенно скажу, оно принадлежит мне и я должен его занять.

- Должен! - кричал Дембицкий. - Это твоя обязанность по отношению к Речи Посполитой. Полдороги уже прошел!

- Больше, чем полдороги, - перебил Радзеевский, - думаю, что этот поход приведет меня к цели. Я все предусмотрел: короля надо поссорить с королевой; войско, главным образом посполитое рушенье, восстановить против него. Не любит он меня, я знаю, - засмеялся канцлер, - должен будет выносить, потому что без меня ему не обойтись. Тогда я продиктую ему мои условия, и буду всем владеть вместе с королевой, а его оставлю с обезьянами.

Подканал ерша, которая официально должна была сопровождать и развлекать королеву, в свите которой занимала первое место, в действительности была очень одинокой. Королева вовсе не сближалась с ней, издавна относилась к ней недоброжелательно; другие панны находили ее гордой, и, подозревая, что Ян Казимир неравнодушен к ней, посматривали на нее косо, приписывая ей странную перемену в поведении короля, который недавно еще усердно ухаживал за хорошенькими придворными паннами и рассыпался в любезностях перед ними, а теперь оставался совершенно равнодушным.

Иногда подканцлерше по целым часам не приходилось ни с кем обменяться словом, и так возвращаться домой. Тут она редко заставала мужа, а если он и приходил, то только для того, чтобы посмеяться над нею, спросить, осталась ли она довольна королем, удалось ли ей остаться с ним наедине?

Он окружил ее полчищем шпионов, сообщавших ему о каждом ее шаге. По вечерам доходило до стычек, а так как подканцлерша была нетерпелива и вспыльчива, то они превращались в бурные ссоры. Однако Радзеевский никогда не доводил их до крайности, и утром, как будто забыв о ссоре, приветствовал жену полуучтиво, полунасмешливо.

У обоих такая жизнь будила сильнейшее раздражение; подканцлерша плакала и говорила себе, что с таким мужем нельзя ужиться, что она должна уйти от него. Решение это она приняла уже во время поездки, но еще никому не доверяла его.

Осуществление этого намерения, даже при наибольшей энергии и самой деятельной помощи родных, связано было с тысячами затруднений. Расставаясь с подканцлером, она должна была бросить великолепный дворец, полный сокровищ, и предоставить его ему в добычу; он мог также завладеть имениями.

Злополучная Радзеевская обдумывала все это, когда однажды королева, она, все дамы, все сановники, двор получили приглашение на collazione, которое папский нунций устроил в рефентории отцов доминиканцев.

Весь большой свет должен был там собраться; нельзя было не приехать и ей. Но утром в этот день муж сказал ей, чтобы она уговорилась ехать с какой-нибудь панной, так как он не уверен, что будет там или во всяком случае приедет очень поздно.

Условившись с княгиней Сапегой, которая обещала заехать за ней, красавица Эльжбета, разубранная драгоценностями, и несмотря на бледное и измученное лицо все еще прекраснейшая из всех, отправилась на collazione.

Тут присутствовала королева со всем двором, все панны и жены сенаторов, находившиеся в это время в Люблине, много духовных и король с несколькими сенаторами.

Благоприятные известия, приходившие из провинций о посполитом рушеньи, привели Яна Казимира в такое веселое состояние духа, в каком его редко видали в больших собраниях. Он был очень любезен и ухаживал за женщинами.

Королева, которую зажимал нунций и окружало избранное общество, не имела возможности следить за ним, что, может быть, придавало ему развязности.

Обходя панн, король подошел наконец к подканцлерше.

- Вы здесь, пани, - сказал он, здороваясь с ней, - и во всем блеске... Радуюсь этому, так как заключаю отсюда, что дорога не слишком утомила вас.

Красавица Эльжбета подняла на него глаза.

- Ах, какое это ошибочное суждение, наияснейший пан, - сказала она. - Мы, женщины, часто вынуждены усмехаться особенно весело, когда на сердце особенно тяжело.

Король осмотрелся кругом.

Подле Радзеевской сидела только княгиня Сапега, от которой она не имела тайн.

- Я бы рад был узнать что-нибудь, - шепнул он, наклоняясь к подканцлерше, - но...

- И я бы рада была пожаловаться и посоветоваться. Очень нуждаюсь в этом.

Король дал знак рукою, сделал несколько шагов, осмотрелся, шепнул что-то на ухо Тизенгаузу, стоявшему у дверей, и вернулся к подканцлерше.

- Говорите смело, пани, - сказал он, - может быть, другого случая не представится, надо пользоваться этим.

Радзеевская кинула кругом боязливый взгляд, наконец, собралась с духом.

- Моя жизнь, - начала она, - превратилась в невыразимую муку. Сначала я думала, что смогу ее выносить или смягчу моего гонителя, но мука становится не по силам, а человек, который ее причиняет, не имеет жалости и не может измениться. Я приняла твердое решение расстаться с ним, иначе мне придется расстаться с жизнью. Прости меня Бог, если я несправедливо сужу о нем, но невозможно выносить его поступков; как своих первых двух жен он со свету сжил, так и меня хочет извести, сокращая мне жизнь.

- Боже мой, - перебил король, - что же случилось нового?

- Нового? - повторила подканцлерша. - Нового ничего не случилось; жизнь та же, что и раньше, только стала еще невыносимее. Каждый день я вынуждена терпеть издевательства, попреки, угрозы, оскорбительные выходки, хотя не подаю к ним ни малейшего повода. У меня все слезы выплаканы, все терпение исчерпано, гнев и негодование берут верх... Нет, нет! Я с ним жить не могу... Не буду!

Король сделал знак, чтобы она говорила тише.

- Очень для меня прискорбно, - сказал он, - слышать о вашем решении, и притом в такую минуту, когда я не могу вам помочь. Но заклинаю, потерпите, пора и время много значат! Правда, он должен будет сопровождать меня, но с какой стороны ни посмотреть, это очень трудное дело. Могут быть огромные потери.

- Потери! - перебила Радзеевская. - Но я не придаю им никакого значения! Я спасаю свою жизнь и честь. Не могу быть рабою... У меня есть братья...

- Даже при их помощи трудно устроить это дело, - сказал Ян Казимир, - но здесь нельзя обсудить его. Завтра... у княгини, - и указал на Сапегу, - когда я буду возвращаться из лагеря.

Подканцлерша низко поклонилась, а король, на которого уже начинали поглядывать, тотчас пошел дальше, и начал шутливую беседу с супругой воеводы люблинского.

К счастью, во время этого эпизода подканцлера еще не было в монастыре, но его жена знала, что ему донесут о ее довольно продолжительной беседе с королем.

Радзеевский приехал поздно, повертелся около королевы и нунция, затем пошел разыскивать других знакомых, а напоследок подошел к жене и насмешливо шепнул ей на ухо, что поздравляет ее с королевской милостью. Она с негодованием пожала плечами, но ничего не ответила.

Дома Радзеевский возобновил этот разговор и получил презрительный ответ. Оба разошлись раздраженными.

В назначенный час подканцлерша дожидалась уже короля у Сапеги, еще не остывшая от вчерашнего возбуждения, плачущая, то грозящая мужу, то жалующаяся на свою горькую участь.

- Мой Адам избаловал меня, - говорила она, - и я, которую он на руках носил, которая была госпожой и королевой, которой все повиновались, я оказалась теперь во власти человека без сердца, без чести, без чувства. Может ли быть участь печальнее?

Княгиня тщетно старалась утешить и успокоить ее, подканцлерша до того была взволнована своим горем, что не могла успокоиться. Поэтому они обе с нетерпением ожидали короля, который приехал верхом, сам третий, с двумя только придворными из своего полка.

Хозяйка и подканцлерша вышли к нему навстречу. Ян Казимир возвращался со смотра в довольно веселом настроении, но, видимо, не совсем спокойный, так как знал, что за каждым его шагом следят.

Княгиня Сапега стояла на Городской улице, очень людной, так что его посещение не могло остаться незамеченным.

Едва вступив на порог, Ян Казимир обратился к Радзеевской.

- Говорите, пани, о себе, потому что, к несчастью, у меня нет времени; и, пожалуй, кто-нибудь может меня застать здесь. Что случилось? Я думал, что подканцлер стал уступчивее и разумнее? Ведь он сам предложил вам эту поездку. Не вижу, почему бы ему быть недовольным ей. Какая его муха укусила?

Радзеевская сложила и заломила руки.

- Наияснейший пан, - сказала она с оживлением, - кто может похвалиться тем, что понял пана Радзеевского? Он ласков и улыбается, если это ему выгодно, притворяется сердитым, если хочет допечь или напугать кого-нибудь. Все у него рассчитано, коварно, низко. Этот человек внушает мне отвращение, омерзение; я не могу с ним жить, я должна уйти.

- Но как же это устроить? - ласково отвечал король. - Потолкуем!..

Княгиня Сапега, видя что разговор принимает такой характер, при котором посторонний свидетель может быть неудобным, вышла в соседнюю комнату, оставив подканцлершу наедине с королем.

Двери остались открытыми. Ян Казимир уселся и указал Радзеевской на кресло рядом, которое она и заняла.

- Я думаю об этом со вчерашнего вечера, - сказал он, взяв подканцлершу за руку и бросая на нее ласковый взгляд. - Я тоже думаю, что вы не можете с ним жить, потому что это будет не жизнь, а непрерывная пытка. Но уйти от него трудновато, и очень! Радзеевский не так-то легко выпустит из рук вас и ваше состояние. Закон дает ему большую силу, у вас он, как у себя дома, - вы не можете затворять перед ним двери. Захотите уйти от него, придется все бросить ему в добычу, а это ведь тяжело. Он растратит и спустит все, что покойник вам собрал в течение жизни, и что вы любите и цените как память о нем. Он может со своими рейтарами и челядью из Крылова и Радзеевиц захватить ваши фольварки. Объявив ему войну, дорогая пани, нужно быть готовым ко всему, честному и бесчестному, потому что он будет вас преследовать и мстить за себя per fas et nef as, a на пакости у него ума хватит!

Король говорил быстро; подканцлерша слушала, устремив на него взгляд, и порою слезы скатывались по ее щекам.

- Дорогая пани, - продолжал Ян Казимир, - разрывать с ним теперь я не советую, это неудобно; потерпите еще немного. Когда, Бог даст, вернемся из этого поход домой, можно будет обдумать и приготовить средства, выбрать час, чтобы достигнуть цели с наименьшими потерями. Я, со своей стороны, обещаю вам всяческую поддержку.

Что касается королевы, - прибавил он, опуская глаза и понизив голос, - что касается королевы, то я боюсь, что она будет держать сторону подканцлера, так как он сильно ухаживает за ней, а я... я... - он слегка смутился, - мне трудно будет вступиться за вас перед королевой, так как знаю, что она меня подозревает, хотя и не имеет к тому никакого повода... Словом, нужно пока отложить это дело, и вооружиться терпением, - вот мой совет. И не разрывать с ним, даже не подавать ему повода думать, что это может случиться.

Подканцлерша, дрожа, выслушала ответ, данный с очевидным сочувствием к ней, но в конце концов не выдержала и залилась слезами.

- Каждый день, каждый час с этим человеком невыразимая пытка для меня. Мне кажется, он умышленно старается об этом, и придумывает средства сделать мне жизнь как можно более мучительной. Все, что он знает обо мне, он обращает мне в обиду, оскорбление, издевательство. У него нет ни жалости, ни стыда. Хоть бы раз постыдился домашних. Моя прошлая жизнь, мое прошлое счастье, во всем он находит материал для обвинений и попреков. Ваше королевское величество знаете о портрете моего покойного мужа, который он велел вынести на чердак; то же самое он проделывает и с самыми дорогими для меня, по воспоминаниям, предметами. Доходит до самых наглых выходок... Хлопцы его, в угоду ему, стреляют из луков в моих любимых птичек. У меня нет даже шкатулки, в которой я могла бы что-нибудь спрятать; он выламывает замки, отбирает мои бумаги. Я не могу даже посылать письма братьям, из опасения, что они будут перехвачены. В собственном доме я нахожусь в полной зависимости от подкупленных слуг.

Радзеевская рыдала; Ян Казимир, глубоко тронутый, старался утешить ее и поддержать в ней мужество.

- Эта пытка не может долго длиться, - говорил он. - Возвращайтесь в Варшаву, пани подканцлерша, а я удержу его при себе. Он выставил полк рейтаров, который хочет презентовать мне; да и вообще вряд ли оставит войска. По долгу службы он обязан находиться при мне. У вас будет время отдохнуть, поразмыслить хорошенько, и даже обратиться к помощи братьев, которые, я не сомневаюсь, не откажут вам в ней. Не знаю, - прибавил он, понижая голос, - долго ли остается со мной королева. Она бы хотела отправиться со мною в поход, и мужества у нее хватит, но паны сенаторы против этого, так что по всей вероятности она вернется в Варшаву, а вы тоже либо с нею, либо сами по себе.

- До сих пор, - возразила Радзеевская, - он настаивал на том, чтобы я ехала. Какая у него цель, не знаю. Трудно его понять. Возможно, что он воспротивится моему отъезду, если он не в его планах.

- Как же быть в таком случае? - озабоченно спросил король.

Подканцлерша гордо подняла свою прекрасную головку.

- У меня есть еще горсть верных людей, - сказала она, - и если я отдам приказ о выезде, они послушаются меня, а не его. Нужно будет только устроить отъезд так, чтобы он не знал о нем или узнал слишком поздно.

Король недоверчиво усмехнулся.

- Милая пани подканцлерша, - ответил он, - не льстите себя надеждой обойти его в чем-нибудь. Сдается мне, что он знает не только каждое ваше слово, но и каждую вашу мысль. Действуйте осторожно, а главное, ни в каком случае не давайте ему Догадаться, что вы решили расстаться с ним. Когда дело дойдет до этого, вам придется укрыться в монастыре, пока мы выхлопочем в Риме развод. Дело это может затянуться, а тем временем надо будет принять меры против расхищения вашего имущества.

Радзеевская тяжко вздохнула.

- Притворяйтесь, - продолжал король, - хотя я по себе знаю, как трудно притворяться, когда питаешь отвращение и презрение к человеку. Ведь и я в таком же положении по отношению к нему, так как он издавна противен мне, а пристает и навязывается так, что я не могу отделаться от него. Он очень хорошо знает мои чувства к нему, но именно для того, чтобы допечь меня, не уступает ни шагу. Тщетно я отворачиваюсь, ухожу, не слушаю и не отвечаю, он повышает голос, забегает со всех сторон, - наконец, если сам ничего не может добиться, напрашивается у королевы на поручения ко мне, чтобы таким способом добраться до меня. Как видите, милая подканцлерша, я знаю его, так как он обращается со мной не лучше, чем с вами. Мой совет - притворяйтесь... и я пока должен выносить его.

В течение этой беседы княгиня находилась в другой комнате, где разговаривала с племянницей, и ни она, ни король, ни взволнованная подканцлерша не видали и не слыхали, как пан подканцлер, без сомнения уведомленный о свидании у Сапеги, тихонько подъехал к дому, отдал коня сопровождавшему его гайдуку, почти на цыпочках подкрался к двери, и, внезапно отворив ее, с шумом вошел в комнату, где сидели король и подканцлерша.

С насмешливой, злобной улыбкой, меряя собеседников глазами, подканцлер, не торопясь, как будто равнодушно, направился в королю, который покраснел, побледнел, страшно разгневанный этим вторжением, и принял гордую и величественную осанку.

Радзеевская, при виде мужа, побледнела, как смерть, так как знала, что ее ожидает за свидание, к тому же происходившее с глазу на глаз, так как княгиня, только минуту спустя, услышав голос подканцлера, вошла с племянницей в комнату.

Подканцлер, не обращая внимания на жену, с поклоном подошел к Яну Казимиру.

- Всюду искал ваше королевское величество, - сказал он, - потому что у канцлера есть спешные дела, да и королева спрашивала о вас; не знаю, какой счастливый случай надоумил меня заглянуть сюда.

- Да ведь я возвращаюсь прямо со смотра, - ответил король сухо, - и всего несколько минут тому назад заехал сюда, проведать пани Сапегу. Вы бы легко могли найти меня: я не делаю тайны из своих поездок.

Радзеевский смеялся.

- Конечно, вашему королевскому величеству, - начал он саркастическим тоном, посматривая на жену, - не мешало отдохнуть хоть несколько минут после утомительного осмотра войск.

Король ничего не ответил.

- Но дело в том, - продолжал подканцлер, - что нужно поскорее принять меры, нельзя терять ни минуты. Казаки теснят Калиновского, а Хмель спешит на нас, чтобы предупредить сбор посполитого рушенья и разбить нас прежде, чем оно подойдет. Воеводства же, известное дело, не торопятся поспеть к сроку, и всегда находят отговорки. Дай Бог, чтобы посполитое рушенье собралось в Константинов к пятому июня, а тем временем что будет с нами?

Эта мнимая заботливость de publicis (О государственных делах.) - как будто на сердце у Радзеевского лежали только дела Речи Посполитой - так резко противоречившая выражению его лица, окончательно возмутила короля.

Не отвечая Радзеевскому, он встал, и, подойдя к хозяйке, простился с нею, затем вполголоса сказал несколько слов подканцлерше, которая, не обращая внимания на злое лицо мужа, проводила его до дверей.

Подканцлер, который по его собственным словам, гонялся за королем и искал его ради спешных дел, вместо того чтобы сопровождать его, как предписывали ему обязанности, проводив его до коня, вернулся к Сапеге.

Лицо его сияло торжеством и злорадством, он видел, что может натворить неприятностей жене и Сапеге, а лучшего удовольствия для него не было. Прежде всего он обратился к Сапеге, и насмешливо поблагодарил ее за то, что она так любезно устроила его жене свидание с королем.

Но княгиня была не робкого десятка, и с гневом обрушилась на него.

- Постыдились бы вы, пан подканцлер, - крикнула она, - подозревать меня и оскорблять жену! Что же тут преступного, что король застал ее у меня? Или вас то удивляет, что Эльзуня относится к нему с почтением и уважением?.. Но ведь вашей милости известно, что если б не король, ей ничего не досталось бы после покойного мужа, а стало быть, вам не удалось бы поживиться!

Радзеевский слегка смутился, получив такой резкий отпор, он, может быть, ответил бы какой-нибудь выходкой, однако, что-то удержало его.

- Что же я такого сказал? - ответил он, смеясь. - Только поблагодарил, так как знаю, для моей жены беседовать с королем приятнее, чем с кем-нибудь другим, даже со мною. У них старая дружба, а мы, подданные его величества, должны считать себя счастливыми, если король обратит милостивое внимание на жену или дочь которого-нибудь из нас. От этого можно ожидать только всяческого добра нашему дому.

Возмущенная подканцлерша заплакала, что, впрочем, ничуть не огорчило, а еще более развеселило его. Княгиня, не обращая внимания на Радзеевского, отвернулась от него, взяла подканцлершу под руку, увела ее в другую комнату и замкнула за собою дверь.

Подканцлер тотчас надел шпагу и, упершись руками в боки, шумно вышел на крыльцо, приказывая подать себе коня, который дожидался его с прислугой.

Потребовалось немало времени, воды и забот, чтобы взволнованная подканцлерша пришла в себя.

- Не принимай этого так близко к сердцу, - уговаривала ее княгиня, - пусть себе плетет, что хочет; этим только вооружит против себя короля, так как, очевидно, шпионил за ним; вообще же ничего важного не случилось.

Нескоро потом уехала домой Радзеевская.

Подканцлер немедленно отправился к королеве, но застал здесь такое многочисленное общество, что не мог приступиться к ней.

Неизвестные пани, прибывшие с мужьями, являлись поочередно на поклон к своей королеве, чтобы иметь потом возможность говорить, что видели ее, хотя немногим доводилось с ней беседовать, так как знание французского языка не было еще распространенным, за исключением самых аристократических домов, а между пожилыми пани легче было найти таких, которые говорили по-латыни, чем владевших французским языком; королева же, хоть и говорила немного по-польски, но плохо и неохотно.

Но многие дамы были довольны уже тем, что им удалось видеть королеву и быть допущенными к руке ее величества.

Духовные, светские и войсковые особы вечно толклись в покоях Марии Людвики; к ней теснились все, как к распределительнице благ. Знали, что и на короля всего легче и успешнее можно было повлиять через нее.

На прием со стороны горожан и окрестных владельцев Мария Людвика не могла пожаловаться. Город поднес ей достойный подарок. Правда, он не мог, подобно Гданьску, предложить ей несколько тысяч только что отчеканенных полновесных золотых монет, но и серебряные вызолоченные сосуды были очень хороши для ее казны.

Каждый день почти развлекали ее потешными огнями (Фейерверками.), которые устраивал приехавший из Варшавы мастер этого дела. Вообще принимали очень гостеприимно.

Подканцлер под предлогом каких-то дел дождался, пока все разошлись. Ему хотелось осведомить королеву о своей удачной охоте. Он знал, что это во всяком случае настроит и вооружит ее против короля. Он шутливым тоном высказал свою жалобу.

- Гонялся я сегодня за его милостью королем по войску, - сказал он, - он делал смотр полкам; только я запоздал, а король поспешил на другой смотр.

Он рассмеялся; Мария Людвика с любопытством взглянула на него.

- Он поехал повидаться со старой знакомой, - продолжал Радзеевский. - Я каким-то инстинктом нашел его у княгини Сапеги, только он не к княгине приехал...

Он остановился. Королева с любопытством слушала.

- Там находилась моя жена, - продолжал он. - Вчера она была вместе с вашим королевским величеством на вечере, и король условился с нею насчет встречи в таком месте, где бы она могла свободнее побеседовать с ним, то есть пожаловаться на мою тиранию. Я застал их обоих, наедине, так как княгиня Сапега не хотела мешать излиянию чувств.

Подканцлер засмеялся, хотя видел, что королева нахмурилась и закусила губы. Однако она не стала его расспрашивать и длить этот разговор, а завела речь о другом.

Подканцлерша целый день оставалась дома, ожидая вечерней сцены с супругом. Но Радзеевский, у которого были дела с Дембицким, приехал так поздно, что она не видала его.

На другой день он поздоровался с нею, не заикнувшись о встрече у Сапеги, без всяких попреков и допросов, которых она ожидала. Объяснялось ли это расчетом или пренебрежением, подканцлерша не знала, но была почти благодарна мужу за то, что он оставил ее в покое.

Случай этот, вместо того чтобы еще ухудшить отношения между супругами, сделал их более сносными; подканцлерша дышала свободнее, Радзеевский же притворялся до того занятым важными делами, что как будто забывал о жене. Все это было у него так искусно подстроено, что трудно было разгадать его ходы.

Он стал даже не так часто навязываться королю; но бывал вместе с Дембицким на собраниях военных и панов и сеял там семена, которые должны были взойти позднее.

ЧАСТЬ III

I

Почти ежедневно приходили вести, которых так жаждал король, но они только выводили его из себя.

Он хотел двинуться дальше, к Константинову, но полки собирались медленно, и получавшиеся отовсюду жалобы доказывали, что своевольные жолнеры занимаются по дороге грабежом и вовсе не спешат к сборному пункту.

Иногда со стороны казаков получались известия, глубоко задевавшие короля; вроде слов, приписывавшихся татарскому хану, будто он больше дорожит дружбой простого казака, такого как Хмель, чем союзом с польским королем. В лагерь приводили иногда пленных казаков, татар, которые, забравшись чересчур далеко, попадали в руки польских отрядов. Они почти единогласно показывали, что Хмель разделил свои силы, что он шел против короля, а за ним Орда с огромными полчищами.

Тем временем войска собирались гораздо медленнее, чем хотелось королю, который с каждым днем раздражался сильнее.

Пребывание в Люблине королевы и дам, которые собирались к ней и около нее, вообще не нравилось ему. Он не смел говорить об этом, но это было ясно из всего его поведения. Королева же, хоть ее и пугали казаками, которые приближались и могли налететь неожиданно, охотно осталась бы с мужем, чувствуя, что может пригодиться ему, и замечая уже интриги, которые плелись вокруг нее.

Радзеевский до сих пор играл при ней роль друга, огорчавшегося тем, что неспособный король будет предоставлен самому себе; королеве, которая с самого начала не протестовала против этих инсинуаций по адресу ее мужа, теперь трудно было защищать его. Молчала, но судьба предыдущего похода, устроенного с таким трудом, несколько тревожила ее. Напротив, Ян Казимир был в наилучшем настроении и полон надежды. Набожный и уверенный в покровительстве неба, он утешался чудотворным образом Холмской Богоматери, который шел с войском.

В Люблине Яну Казимиру становилось все душнее; ему казалось, что если он выступит с главными силами, которые уже собрались, то запоздавшие отряды тоже поспешат к нему. Настаивая каждый день на выступлении из Люблина, король с начальниками назначили наконец день, а так как постоянно приходили новые известия о приближении казаков, то ему казалось, что Мария Людвика откажется сопровождать его дальше. Королева, до тех пор молчавшая, заявила в последнюю минуту, что, пока только возможно, она хочет сопутствовать мужу и разделять его труды.

Ян Казимир, хотя это было ему не совсем по нутру, должен был благодарить.

Радзеевский, подслушивавший и нашептывавший и тут, и там, подсмеивался. Он заявил жене, что она может и дальше оставаться с ним. Это двусмысленное "с ним" означало также короля. Под-канцлерша, довольная видимым миром, не спорила.

Выступление из Люблина произошло торжественно. Многие из важных особ возвращались отсюда обратно, другие оставались здесь, иные же, увлеченные примером королевы, в последнюю минуту решали ехать дальше.

Радзеевскую муж брал с собой тем охотнее, что войско шло к Сокалю и Бугу, а близ Буга находилось его местечко Крылов, доставшееся ему после первой жены. Как он говорил подканцлерше, она могла поместиться в старом доме, в Крылове, если бы в Сокале или в лагере ей было неудобно.

Войско с королем, который хотел во что бы то ни стало ехать впереди, на коне, довольно медленно двигалось на Ухань, в Красноставу. В походе все могли убедиться, что огромные обозы, тянувшиеся за войском, крайне затрудняли его движение. Возы и кареты, люди и кони короля и панов занимали гораздо больше места, чем жолнеры, которые должны были им уступать. Несметное множество возчиков, челяди, прислуги всякого рода ехало, шло, тащилось, окружая эти обозы. В этой толпе то и дело возникали ссоры, доходило до кулаков, палок, сабель. За слугами начинали ссориться паны, старшинам приходилось унимать и мирить.

Иногда эти свары доходили до самого короля, который учредил военные суды и строгую расправу, что, однако, не помогало.

Королева со своим двором, довольно многочисленным, с боязливыми женщинами, которых шутки ради постоянно пугали татарами и казаками, хоть и не боялась сама, но с трудом поддерживала какой-нибудь порядок среди своей челяди. К ней то и дело прибегали в испуге, особливо когда из передовых отрядов начали доставлять королю пленных.

Зрелище этих диких, зверских лиц повергало женщин в невыразимую тревогу. Выбегали посмотреть на них, возвращались бледные и дрожащие.

Из-за беспорядка в обозе Марии Людвики, иногда просто из-за фантазии королю приходилось терять время у кареты жены, что выводило его из себя. Он еще ничего не говорил, но становилось очевидным, что подобный поход становился все более невозможным и опасным.

В Ухани, вечером, Ян Казимир, оставшись с глазу на глаз с женой, набрался наконец смелости заявить, что для ее собственной безопасности ей следовало вернуться.

Мария Людвика, вероятно, не поддалась бы на такие запугивания, но король прибавил, что все дела остались на руках у примаса, и что она должна прийти к нему на помощь со своим советом и опытностью. Это ей было по нутру. Утомленной походом, соскучившейся по деловой жизни, ей одинаково улыбалось заменить короля дома и сопровождать его в походе. Выбор был затруднительным.

В эту минуту сомнения и колебания явился чуявший ее и рассчитывавший на нее Радзеевский. Все это он предвидел заранее и хотел извлечь из этого свои выгоды.

До сих пор он не был против участия королевы в походе, но дальше оно становилось поперек его планам. Он хотел поссорить ее с мужем, а там занять роль посредника, без которого им нельзя было бы обойтись.

Мария Людвика, не подозревавшая его далеко идущей интриги, хотя и знавшая его ненасытное честолюбие, доверчиво спросила его:

- Есть ли действительно какая-либо опасность для нас? Или нас просто запугивают, чтоб заставить вернуться?

Подканцлер состроил серьезную мину.

- В данный момент, - ответил он, - опасности еще нет, но что она может явиться каждую минуту, это, к несчастью, верно. Казаки отличаются дерзостью; их способ ведения войны основывается на таких дерзких нападениях, которых нельзя предвидеть, но к которым всегда нужно быть готовым. Без сомнения, наияснейшей пани было бы удобнее и спокойнее в Варшаве, куда ее призывают также и государственные дела.

- Так бы хотелось сопровождать мука! - вздохнула королева.

- И то не подлежит сомнению, - продолжал Радзеевский, - что присутствие здесь вашего королевского величества очень полезно. Король, предоставленный самому себе, может поддаться разным влияниям, слушать далеко не лучшие советы. Тяжело об этом говорить, но вряд ли у наияснейшего пана хватит силы справиться с походом, а если он будет слушать разных лиц, то легко наделает ошибок, которые могут все испортить. Меня король не хочет слушать, а другие...

Подканцлер пожал плечами и замолчал.

- Сами видите, - сказала королева, - что выбор для меня затруднителен. Оставаться или возвращаться? То и другое имеет свои невыгодные стороны.

- Ваше королевское величество, если возвращение станет неизбежным, а это должно случиться, - отвечал Радзеевский, - постарайтесь убедить короля, что я его вернейший слуга, что у меня хватит смелости и твердости довести до конца всякое дело с предводителями и шляхтой; пусть только король откажется от своего недоверия и отвращения ко мне, которые, мне кажется, надо приписать влиянию моей жены. Я стараюсь, ради государственных дел, помириться с нею, на многое смотрю сквозь пальцы... Королева в задумчивости прошлась по комнате.

- Значит, вы думаете, что ехать мне дальше с королем...

- ...было бы неблагоразумно, - закончил Радзеевский. - С этой мыслью надо освоиться заранее. Ваше королевское величество будете получать подробнейшие ежедневные сведения о том, что тут у нас будет делаться.

- Подожду еще, пока уж крайность не заставит покинуть обоз, - со вздохом сказала королева. - Вижу, что и в Варшаве была бы полезна, и здесь... так опасаюсь...

- Я остаюсь на страже, - с живостью подхватил Радзеевский, - буду доносить и сообщать обо всем. Если окажется необходимым помешать какому-нибудь опасному шагу, то хотя король и не слушается меня, но я найду средства помешать... по крайней мере протянуть время. Ваше королевское величество будете поддерживать меня своими письмами.

В этот вечер Мария Людвика была уже наполовину убеждена, что ей следует уехать. Она неохотно спросила подканцлера, что он думает делать с женой.

- Продвинувшись к Сокалю над Бугом, где находится мой Крылов, мне легко будет оставить ее там, а оттуда отправить в Варшаву. Я не хочу обременять ваше королевское величество ее обществом и увеличивать и без того громадный обоз.

Королева ничего не имела против такого решения, так как, питая нерасположение к Радзеевской, не желала оставлять ее при себе.

Радзеевский, подготовив, таким образом, Марию Людвику, отправился к королю, чтобы похвалиться этим; он знал, что это известие будет во всяком случае приятно.

Хотя король по обыкновению не питал охоты разговаривать с ним, но подканцлер этим не смутился.

- Наияснейший пан, - сказал он, понизив голос с таинственным видом, - я старался уговорить королеву вернуться в Варшаву. Чем дальше она будет сопровождать нас, тем более ее присутствие в обозе будет затруднять наше движение.

Ян Казимир повернулся к нему, но ничего не сказал.

- Мне кажется, наияснейшая пани сама начинает видеть, что ей неудобно оставаться.

Король что-то пробормотал.

- Вы только настаивайте сильнее, ваше королевское величество. Дело идет о безопасности ее особы, о неудобствах и лишениях, которые она, при ее слабом здоровье, не в состоянии выдержать. Можно даже пригласить на совещание доктора. Королева колеблется, так как беспокоится насчет вашего королевского величества, но я думаю, что она согласится наконец.

Не получив ответа, Радзеевский продолжал после минутной паузы:

- Жену я оставлю при себе до Сокаля. Недалеко от него мой Крылов, где она может поместиться. Дом там, правда, старый и запущенный, но я велел его почистить, а теперь весна... нужны только крыша да стены.

Король слушал, не показывая вида, что это может интересовать его; но в душе немало дивился тому, что подканцлер хочет задержать жену, отправив королеву. Это было для него непонятно.

Во время этих размышлений и навязчивых советов и наставлений подканцлера, которыми он одолевал короля, последнему доложили, что прибыли двое панов посланного на разведки отряда, Иохим Лонцкий и Куровский, которым в стычке с ордою под Кончицами удалось захватить в плен татарского мурзу Нечая.

Лонцкий первый напал на этого великана - так как мурза отличался громадным ростом, что редко встречается среди татар, - удачно выбил у него из рук саблю и хотел сбить его с коня, но мурза, схватив его, увлек с собою, и оба свалились в грязь. Бог весть, чем бы кончилась эта борьба, если б не подоспел Куровский, который раза два ударил мурзу обухом по голове, так что тот потерял сознание. Тогда его связали и увели в плен.

Затем они стали спорить из-за дорогого, превосходной работы панциря, бывшего на татарине, и, захватив с собой пленного, явились к королю на суд.

Так как было уже темно, когда они явились, а королю хотелось рассмотреть великана, которого ему описывали как какого-то невиданного дикого зверя, то он велел зажечь факелы, и множество народа сбежалось посмотреть на мурзу.

Его притащили на веревке, упирающегося, с разбитой и израненной головой, с едва присохшей кровью. Вышел король, собралась огромная толпа, и Лонцкий с Куровским начали рассказывать, как они овладели мурзой. При этом оба заявили права на вызолоченный панцирь художественной работы, который тоже принесли сюда.

Прежде чем Ян Казимир высказал свое мнение, кто-то в толпе крикнул:

- Что тут спорить о панцире? Приличнее было, как первую добычу, повергнуть его к стопам его королевского величества.

Разумеется, Лонцкий и Куровский ничего не имели против этого, но Ян Казимир отказался наотрез.

- Отстаньте! Я его не хочу и не приму. Присуждаю его Куровскому, так как без его помощи Лонцкий не только не добыл бы панциря, но эта черная бестия, наверное, раздавила бы его. А Лонцкого я сам вознагражу за мужество; не забуду, будь покоен.

Лонцкий преклонил колени перед королем, а Куровский завладел панцирем, к которому все теснились посмотреть, и в том числе случившийся здесь Отвиновский, заметивший на нем при свете факелов арабские надписи и решивший разобрать их позднее.

Мурза, на которого смотрели, как на пойманного живьем медведя, действительно был огромного роста и соответственной наружности. Кожа у него была почти так же черна, как у негра, а блеск его глаз и зубов, которыми он время от времени скрежетал, делали его еще страшнее.

О пленнике дали знать королеве; придворные дамы, разумеется, сбежались посмотреть. Темная ночь, факелы, все это сборище со связанным мурзою посреди, представляли такую картину, какую редко приходится видеть. Королева стояла на крыльце подле мужа и смотрела спокойно, не обнаруживая страха перед этим черным чудовищем, однако спросила стоявшего подле нее Клобуковского, все ли татары такие.

Тут вмешался Радзеевский, напоминая наияснейшей пани, что она не раз видела пленных татар в его дворе, - бывшем Казановских. Они были не особенно высокого роста, хотя крепкие, плечистые и сильные.

- Этот мурза, - прибавил Клобуковский, - страшен только на вид; многие из малорослых ногайцев, наверное, удалее его в бою.

Пока смотрели на это чудище, мурза бросился на землю и не хотел вставать, так что пришлось поднять его и тащить обратно насильно.

Король был доволен добычей Лонцкого, так как мурза напугал женщин и, может быть, самой королеве дал почувствовать, что французские войны, в которых женщины сопровождали мужей в походе, были совсем иного рода, а в войне с такими дикарями, почти звериного образа, женщинам было не место. Всякий солдат, под влиянием крови и военного пыла, может стать диким и бешеным, чего же ожидать от существа, уже по натуре дикого?

Все это было водой на мельницу Радзеевского, хотя и король был доволен.

Однако же королева не хотела возвращаться из У хани, а решила ехать с мужем до Красностава. Здесь Ян Казимир получил новые известия, из которых было ясно, что встреча с казаками и ордою не заставит себя долго ждать. Это возбудило даже некоторый переполох, так как еще не все войска собрались.

Королева заявила, что готова вернуться в столицу, чтоб не быть помехой королю в его военных действиях.

Пора было Марии Людвике принять это решение, потому что в Красноставе часу не проходило без нового известия. Не все они заслуживали веры и отчасти разногласили между собою, указывая местонахождение неприятеля то несколько дальше, то несколько ближе; но все сходились на том, что он недалеко и ничуть не боится посполитого рушенья.

Ксенсский, слушая эти известия, заметил, подсмеиваясь:

- Похоже, этот изменник казак знает нас лучше, чем мы сами себя знаем. Не боится посполитого рушенья; ему хорошо известно, что долго оно не выдержит: дерется храбро, но если придется терпеливо простоять две недели в поле, в грязи, поднимет ропот.

Некоторые протестовали, потому что минута была торжественная, а положение дел, при котором предпринималась окончательная расправа с бунтом, превозносилось выше всякой меры. Ксенсский помалкивал и покручивал усы:

"Поживем - увидим!"

После непродолжительной остановки в Красноставе король должен был на другой же день вернуться к Сокалю, а королева ехать обратно в Варшаву. Это произошло в раннее майское утро, довольно ясное, хотя и не особенно теплое. Быть может, помимо воли участников расставание приняло торжественный и трогательный характер. Вся свита Марии Людвики, все дамы обливались горькими слезами. Почти каждая имела в войске брата, мужа или другого родственника, который шел на войну, сулившую реки крови. Пред замком и в сенях стояли парочки, которым расставание было особенно горько. Мужчины старались казаться веселыми, но женщины не обнаруживали мужества, кроме королевы, которая сохранила его до конца.

Королю в этот день был подан его лучший и любимый конь чубарой масти, в парадной сбруе. Другие тоже, точно в день парадного смотра, выбрали лучших коней в дорогом уборе. Прислуга надела новые ливреи; хоругви, вынутые из чехлов, развевались по ветру. Копейщики держали в руках копья, и значки шумели, как лес, над их головами.

Стоявшая впереди гусарская хоругвь, при которой должен был ехать Ян Казимир, превосходила все остальные, так как здесь были отборные люди и отборные кони, а вооружение отличалось пышностью и блеском. Жалость брала при мысли, что этот цвет рыцарства принужден рисковать жизнью в борьбе с пьяными хлопами.

Но глядя на них, никто не мог и на минуту усомниться, что если такой отряд обрушится на неприятеля всей своей силой, то перед ним побегут тысячи.

Вышли ксендзы с благословением, реликвиями, святой водой, вышел король в полном вооружении, кроме шлема, который отдал пажу, явилась и королева в дорожной одежде. Прощание было краткое, но сердечное. Король велел подать ему шлем и сел на коня, но в свите Марии Людвики поднялись такой плач и рыдание, что у многих сердца сжались совсем не по-солдатски. Раздались крики: "На коней! На коней!" - и король, став впереди хоругви, дал знак к выступлению, еще раз поклонился жене, которая махала платком, и двинулся под звуки музыки.

Панны уселись в приготовленные кареты, челядь на коней, и вскоре из Красностава выходил уже серый хвост обоза.

Пани подканцлерша явилась к отъезду королевы, которая, простившись с ней очень сухо, отпустила ее. Радзеевский же еще довольно долго ехал верхом подле кареты Марии Людвики.

Многим, быть может, было грустно расставаться с женщинами, но для старших с их отъездом гора свалилась с плеч, так как двор королевы в походе был тяжелым бременем. Сам Ян Казимир понимал это как нельзя яснее.

Подканцлер, ехавший подле кареты, имел еще случай уверить королеву, что остается на страже как верный слуга и исполнитель ее воли. Он вздыхал, предвидя, что обязанность эта окажется не легкой, но рассчитывал на свою энергию.

Карета пани подканцлерши, не уступавшая в роскоши той, в которой ехала королева, продолжала путь в обозе короля, к Сокалю. Только она и осталась из всего громоздкого женского обоза.

Радзеевская ехала одна, в сопровождении слуги, погруженная в свои мысли, не зная, радоваться ли ей, или тревожиться по поводу снисходительности мужа и проекта поездки в Крылов.

По-видимому, он в конце концов отказался от своей ревности и подозрений и стал лучше относиться к жене, но могла ли она рассчитывать на него, зная его коварство и лицемерие.

Войско двигалось довольно медленно, и судьба решила, чтобы этот день не обошелся без трагического случая.

Хоругвь шла лесом, когда быстрый взгляд короля заметил издали сидевшего у дороги человека, по-видимому, нищего, но в странной одежде, оборванного, в сильно потертом лосином колете немецкого покроя.

Подле короля в числе других ехал вызванный из своей хоругви Стржембош, которого Ян Казимир хотел расспросить о ней.

Король указал на нищего.

- Головой ручаюсь, - сказал он, - что это шпион... смотрит исподлобья, а по одежде и всему обличью не похож на здешнего. Подозрительная фигура.

Стржембош поскакал к нему, так как король остановился; туда же бросились Яскульский с несколькими другими, слышавшими слова короля.

Нищий, увидев подъезжающих к нему, хотел было бежать, он остановился, сообразив, что уйти не удастся.

Стржембош первый догнал его, крича:

- Стой! Кто ты? Что за человек?

Только теперь они могли рассмотреть его лицо, на котором дрожали все мускулы, загорелое, морщинистое, с лисьим взглядом, действительно внушавшее подозрение.

Солдаты окружили его.

- Я жолнер, - сказал он, - чем же мне быть: жолнер из немецкого полка, который стоит поблизости.

- Что ж ты тут делаешь?

- Греюсь на солнышке, потому что меня трясет лихорадка.

Яскульский пристально взглянул на него и, заметив, что тот смутился, ударил его плетью по плечам и крикнул:

- Лжешь!

Король дал знак, чтобы нищего подвели к нему. Его повели, но от страху он едва мог идти и, казалось, вот-вот упадет.

Его поставили перед королем. Снова начались расспросы. Он уже не решился назвать себя жолнером немецкого полка, а говорил, что он нищий, что всегда жил в этих местах и ни в чем не виноват. Упал на колени перед королем и просил помиловать его.

Всем пришло в голову, что если б он действительно был нищим и ничего не знал за собою, то не перепугался бы так страшно. Притом и наружность его была крайне подозрительной.

Король, ударив рукой по седлу, сказал Яскульскому.

- Это шпион... я чувствую; допросите-ка его хорошенько...

Лишь только король вымолвил это, солдаты подхватили его и потащили в лес, хотя он вопил благим матом:

- Чего вы хотите от меня? Я ни в чем не провинился! Король стоял и ждал, пока из лесу доносились крики и вопли.

Немного погодя нищего уже тащили обратно к королю. Яскульский ехал впереди и кричал:

- Признался, что он шпион, подосланный Хмелем.

- Давай его сюда, - сказал король.

Его притащили, так как он уже не мог или не хотел идти, избитый до полусмерти. Говорил он довольно неясно и путался, но те, которые допрашивали его, передали королю его признание.

Оказалось, что он попал в войска по набору еще при Владиславе IV, но бежал и бродяжничал, а может быть и разбойничал.

- Кто тебя подослал? - спросил король.

- Казацкий гетман меня подослал, - отвечал бродяга, - и обещал награду, если я своими глазами увижу короля и донесу ему, что он сам находится при войске.

- Ага! Видите, - сказал король с торжеством, - я не ошибся. Меня поразил его лосиный колет, который он мог добыть только в войске; а то бы я не обратил на него внимания.

Король начал расспрашивать его о казаках: где он их оставил, много ли их, идет ли с ними орда, и велика ли она; но добились от него немногого, потому что у него путался язык. Он знал, что его ожидало, так как палач с прислугой уже стоял тут же, и веревка была готова, чтобы повесить его на ближайшей сосне.

Король не хотел слушать его просьб о пощаде.

- В военное время, - сказал он, - выпустить шпиона, значит, самому на себя готовить бич, а тащить его с собой связанного - лишняя обуза.

Король только послал к нему капеллана для исповеди. Тем временем войско двинулось дальше, и королевская хоругвь отошла еще очень недалеко, когда шпион уже качался на суку.

Все считали это хорошим предзнаменованием, удивляясь проницательности короля, так как много полков и людей прошли мимо этого человека, и никому не пришло в голову, что он может быть шпионом.

Другие припоминали то, чему долго никто не хотел верить, и что не каждым днем подтверждалось, а именно, что - хотя простой казак - Хмель был лучшим политиком, чем многие из патентованных государственных людей, и имел такие обстоятельные сведения, что всегда знал, о чем толкуют в королевском дворце, что решено в военном совете, что в тайном кабинете короля.

Отчасти это объясняется тем, что у всех почти панов в числе прислуги имелось много русинов, близких к казакам по вере и языку, и некоторые из них, терпя обиды и угнетения от строгих панов, мстили за себя тем, что служили Хмелю.

Из той горсти казаков, которая осталась верной князю Иеремии и другим, почти ежедневно кто-нибудь исчезал, а за остававшимися приходилось следить, не доверяя им, хоть они и клялись в верности.

До Сокаля Ян Казимир шел, не останавливаясь и увлекая своим приемом даже старейших жолнеров; в самом деле он проявлял необыкновенную энергию, неутомимость, бдительность, следил за порядком, не допускал в пути ни малейших бесчинств, за которые, как было оповещено в полках, карал военным судом.

При этом соблюдалась величайшая набожность; рано утром служили под палатками мессы, выступали с пением Богородицы и других гимнов, исполняемых ксендзами, которых никогда не было при войске так много, как в этом походе.

По примеру ксендза Лисицкого, погибшего под Збаражом, это духовенство позднее тоже не боялось ни пуль, ни татарских стрел, когда дело шло об исполнении обязанностей.

Те, которые знали короля так давно и близко, как Стржембош, положительно не узнавали его. Когда Дызма говорил об этом с дядей, Ксенсский подсмеивался по-своему.

- Я тоже им восхищаюсь, коханый мой, - говорил он, - но важно дотянуть до конца. Известное дело, люди придворного воспитания могут принудить себя ко всему; но то, что не вытекает из сердца, а только вынуждается обязанностью, немногого стоит.

Можно было дивиться уже тому, что король не взял с собой для развлечения никого из тех, которыми привык себя окружать, не искал забав и веселья, а работал без устали.

Это похвальное поведение короля было вовсе не по нутру подканцлеру, но он не мог ничего поделать. Он только подсмеивался над его строгостью, находя, что король обращается с войском, как учитель со школьниками, а не как вождь с рыцарством. Он вышучивал каждое слово короля, но тщетно старался заставить его следовать своим советам.

Король не спрашивал о пани подканцлерше, не старался с ней встречаться, хотя знал, что она ехала с войском. Радзеевский намекал ему о ней, но он ничего не отвечал.

Только на другой день случилось так, что Ян Казимир задержался в деревне, через которую проходило войске, а за ним показалась карета подканцлерши, в которой она сидела с охмистриной, пожилой женщиной.

Король, сойдя с коня беседовал со своими спутниками у самых ворот, Радзеевского же подле него не было. Увидев подканцлершу, он не преминул подойти к карете и поздороваться.

- Вы, я вижу, не боитесь ни татар, которыми нас так стращают, ни дорожных неудобств, - сказал он, - остались нам верны. Но, - прибавил он шепотом, - как же относится к этому муж?

- Сам захотел, чтоб я сопровождала его до Сокаля и Крылова, - отвечала Радзеевская, - я осталась по его воле.

Она опустила глаза и прибавила очень тихо:

- Чем это кончится, право, не знаю.

- Хотя мне и приятно вас видеть, - сказал король, - но ради вашего покоя желал бы, чтоб вы вернулись в Варшаву.

Сказав это, он поклонился и отошел, а Радзеевская поехала дальше. Подканцлер, хотя и далеко стоял, но не спускал глаз с кареты жены, покраснел, увидев, что король подходит к ней, однако остался на месте.

Впрочем, он не преминул в тот же день сообщить королю, что видел, как тот разговаривал с его женой. Слова его были вежливы, но улыбка и выражение лица насмешливы и циничны. Ян Казимир холодно ответил, что он спросил подканцлершу, почему она сопровождала мужа, хотя ей следовало бы вернуться в Варшаву.

- Она сказала мне, что вы сами того пожелали, и это не удивляет.

Сказав это, король отвернулся и вступил в беседу с капелланом.

Радзеевский остался, потому что хотел еще кое-что прибавить, но пришлось уйти несолоно хлебавши. Он хотел выместить это на жене, но та не стала его слушать и заперлась в своей спальне.

А ведь это было только начало путешествия.

II

Король со своими семью тысячами продолжал путь к Сокалю, куда одновременно с ним должен был идти старый гетман Потоцкий с семью тысячами. Туда же должны были явиться другие полки панов сенаторов, пожертвованные ими королю. До сих пор все шло удовлетворительно. Король был в духе, почти не слезал с коня и беседовал с военными. С другими духовными и светскими лицами, сопровождавшими его, он тоже был приветлив и становился суровым, только когда дело шло о нарушении дисциплины в войске, за которой строго следил, приказывая доносить ему о малейших происшествиях каждого дня. Заметили также, что даже в минуты самого веселого и разговорчивого настроения он нахмуривался при виде приближающегося подканцлера, отворачивался, избегал его, а вынужденный его нахальством к разговору, старался отделаться от него как можно скорее.

Это до того бросалось в глаза, что не только другие, но и сам Радзеевский должен был сознаться, что король нерасположен к нему, хотя уверял, что не знает почему. За неимением другой жертвы он вымещал это на жене, повторяя в ее присутствии разные выдумки о короле и зная, что она будет защищать его, отчего между ними то и дело возникали ссоры. Всего чаще подканцлерша разгневанная и заплаканная уходила от мужа и замыкалась; но он преследовал ее и не давал ей покоя.

Кроме того, он ежедневно посылал вместе с королевской корреспонденцией письма в Варшаву, в них отзывался о короле так, чтобы настроить против него Марию Людвику.

В первом же письме он сообщал, будто всему лагерю известно замечание короля, который после разлучения в Красноставе публично заявил, что, наконец-то, он, слава Богу, отделался от жены и может вздохнуть свободно и т. д.

Кроме того, Радзеевский доносил, что все советы королевы были тотчас забыты и осмеяны, что Ян Казимир не щадил ее в своих разговорах, бранил ее за докучливые советы и охоту мешаться в дела, которых она не понимала.

Раз вступив на путь этих выдумок, подканцлер заходил все дальше и дальше, уверяя, что король в своем управлении войсками обнаруживает неспособность и незнание дела, возбуждает недовольство в рыцарстве, проявляет то чрезмерную строгость, то излишек снисходительности...

Заключением всех этих писем было лестное для королевы сожаление о том, что она уехала, а король, лишенный ее разумных советов, легко может поставить в самое опасное положение Речь Посполитую... Не было ни одного распоряжения короля, о котором бы Радзеевский не сообщал в своих донесениях в искаженном виде, начиная от повешения шпиона до установленных королем судов и водворения более строгой дисциплины в войске.

Письма эти подканцлер ежедневно отдавал в королевскую канцелярию для отправки в Варшаву вместе с остальной корреспонденцией, в том числе и письмами короля, который диктовал их каждый вечер, дополняя иногда собственноручными приписками.

Не имея никого для излияния своих жалоб, Радзеевский мучил ими жену, а остальное помещал в письма королеве.

В походе король с каждым днем все больше отворачивался и удалялся от него, так что отношения, и без того неприязненные, еще ухудшились.

Ян Казимир был так утомлен и раздражен назойливостью под-канцлера, что в конце концов не хотел даже скрывать этого перед Двором, и его приближенные и служители видели, что всякий раз, как им удавалось не допустить к нему Радзеевского, король был им благодарен.

Торжественно и пышно состоялось под Сокалем соединение двух войск под начальством короля и седовласого гетмана Потоцкого.

Войско Потоцкого, заранее уведомленное о прибытии Яна Казимира, ожидало короля в строю, в праздничных одеждах, пышном вооружении, при звуках труб и литавр.

Королевские полки, во главе которых он ехал сам, в латах и шлеме, присланном папой, тоже шли парадным строем. Огромное пространство по берегу Буга заняли эти два отряда, зрелище которых радовало сердце.

Когда старый, изнуренный трудами и пленом гетман подъехал к королю, и тот со слезами приветствовал его, когда хоругви склонились перед королем, загремела музыка, а из тысяч грудей вырвались оглушительные крики; все были так возбуждены, что совсем забыли о неприятеле и грозящих опасностях.

Король, с радостным лицом, бок о бок с Потоцким, тотчас поехал осматривать хоругви, останавливаясь перед каждой, хваля, шутя, разговаривая с начальниками.

Целый день пошел на смотр, а затем на прием Потоцкого и совещание о военных делах. Никогда еще короля не видали таким оживленным и веселым.

Правда, что хотя соединившиеся силы были не особенно многочисленны, но они выдавались по вооружению, красоте, порядку, и состояли главным образом из старых, закаленных жолнеров, для которых война была хлебом насущным и любимым занятием.

Лагерь, в котором не было даже полных четырнадцати тысяч людей, на первый взгляд, казался гораздо более многолюдным, так как обозы вождей, товарищей (Товарищем в старом польском войске назывался конный шляхтич, приводивший большее или меньшее количество вооруженных людей.), старшины занимали не меньше места, чем само войско.

Когда все это разместилось и устроилось на занятых местах, всюду, куда глаз хватало, видны были палатки, хоругви, бараки, возы и таборы. Остановились подле местечка, в котором королю отвели помещение в монастыре.

Подканцлер постарался поместиться с женой на небольшом расстоянии от него. Он также надеялся преподнести королю приятный подарок, на который рассчитывал - и поджидал своих рейтаров, имея в виду предложить их его королевскому величеству. Это обошлось ему не слишком дорого, так как цейхгауз Казановских содержал огромный запас оружия и всяких приборов.

С королем он был по-прежнему в холодных отношениях и крайне раздражен против него. Всего горше было Радзеевскому то, что он тщетно искал себе союзников и друзей. Дембицкого и других сеймиковых крикунов здесь не было, а паны сенаторы, видя, как избегает его король, также уклонялись от приятельских отношений. Подканцлеру оставалось только искать приятелей среди войсковых, которых он приглашал, кормил, поил и осторожно настраивал против короля.

Всего печальнее жилось подканцлерше, которая начинала жалеть, что позволила мужу увлечь ее в этот поход. По целым дням она была вынуждена сидеть в гостинице одна со своей охмистриной и прислугой или смотреть из окна на сновавших мимо солдат разного оружия и хоругвей.

Радзеевский редко приходил рано, и не обедал с женой. Гостей своих он принимал в лагере, и возвращался поздно ночью, когда жена уже спала. Лишь иногда он нарочно приходил пораньше вечером, чтобы подразнить подканцлершу, высмеивая короля и заставляя ее вступаться за него.

Всякий раз почти доходило до таких сцен, что бедной жертве оставалось только уходить в слезах и запираться. Не всегда, однако, победа доставалась ему так легко. Иногда Радзеевская отвечала ему так колко и ядовито, что он выходил из себя.

Жизнь была просто мученическая. Два-три дня они не видались вовсе, затем подканцлер являлся с высмеиванием короля и т. д.

Письма он посылал с каждым днем все более злобные, стараясь выставить короля совершенно не способным человеком и подорвать веру королевы в его привязанность. Результат был таков, что король вскоре почувствовал в письмах жены влияние чьих-то наговоров. Но дела было так много, что Яну Казимиру пришлось отложить объяснение.

На другой день после прибытия в Сокаль пришли вести, что Хмельницкий с главными силами идет на Дубно и Олыку. Надеялись, что эти укрепленные городки, хотя и с небольшими гарнизонами, сумеют защититься.

Совещались, идти ли дальше и искать казаков, или ждать их. Тем временем почти каждый день приводили пленных, а всего приятнее было то, что несколько их доставил казак Збусский, который перешел на сторону польских войск и с успехом нападал на отряды Хмеля.

Вскоре потом князь Дмитрий Вишневецкий привел хоругвь, Лянцкоронский целый полк, причем Ян Казимир снова объезжал войска, делал смотры и решал войсковые дела, которых всегда было много.

Вслед за Забусским явился некий казак Богдашко, обещавшийся привести несколько полков от Хмеля. Приняли его любезно, но он оказался шпионом, который хотел только высмотреть, что делалось в войске и испытать Забусского.

Гетман также явился с войском из-под Каменца, но оно было невелико, так как его хоругви сильно поредели в боях.

Все время король был на ногах, осматривая прибывающие полки, устанавливая суды, входя в самые мелочные дела, в чем ему помогали теперь оба гетмана.

Новые хоругви подходили непрерывно; восемнадцать их привел Любомирский, полк рейтаров канцлер Радзивилл, каштелян бельский отряд пехоты, Вишневецкий три казацкие хоругви, даже небогатая шляхта доставляла людей, наконец, электор бранденбургский прислал сто всадников.

Радзеевский также должен был поторопиться со своими давно обещанными рейтарами и сам с великой помпой представил их королю, в образцовом порядке и прекрасном вооружении, так что Ян Казимир, хотя и не выносил его, чувствуя в нем врага, сделал любезное лицо и в очень лестных выражениях поблагодарил его за готовность служить Речи Посполитой...

Но это не успокоило Радзеевского, которому всего было мало, не склонило его к королю, и письма к Марии Людвике по-прежнему были полны клеветы. Главным образом подканцлер налегал на то, что король платит жене неблагодарностью, отзываясь о ней пренебрежительно, высмеивая ее советы и т. п.

В конце концов это так подействовало в Варшаве, что письма от Марии Людвики вовсе перестали приходить.

Сначала, однако, король, по горло заваленный делами, не обратил на это внимания.

То и дело приводили пленных и расспрашивали их о движениях Хмельницкого, относительно которого вскоре пришло известие, что, миновав Зборов, он идет к Сокалю. Господарь молдавский прислал письмо, в котором советовал остерегаться татар.

Бежавшие от Хмеля определяли его силы в сорок тысяч, не считая массы хлопов, навербованных насильно, за которыми смотрели несколько полков, чтобы они не разбежались.

Под конец уже изо дня в день приводили столько захваченных казаков, что нельзя было сомневаться насчет близкого столкновения с Хмелем, и король приказал объявить, чтобы все было готово к выступлению.

Но прежде чем выступили из Сокаля, произошли события, которые изменили положение подканцлера и навсегда отвратили от него короля.

Как мы уже упоминали, письма из войска в Варшаву отходили, а из Варшавы в войско приходили ежедневно. Последние письма королевы были уже коротенькими записками, а под конец почта стала привозить только письма примаса, официальные сообщения, а королева совсем перестала писать.

После нескольких дней этого непонятного молчания Ян Казимир начал беспокоиться о здоровье жены, но так как из остальной корреспонденции было видно, что никакой болезни с ней не приключилось, то ему пришло в голову, что она чем-нибудь недовольна и раздражена.

Трудно было догадаться, что бы это могло быть. В это время вернулся из Варшавы Тизенгауз, ездивший туда с письмами; король стал расспрашивать его с глазу на глаз...

- Что там делается? Почему нет писем от королевы? Слышал, знаешь ли что-нибудь?

- Боюсь и повторять, - ответил Тизенгауз, - может быть, это все сплетни.

- Говори! - сказал король. - Говори смело, ни один волос не упадет с твоей головы.

- Все это работа подканцлера, - ответил Тизенгауз. - Он каждый день посылает доклады о том, что здесь делается, и умышленно расстраивает наияснейшую пани. Придворные французы много толкуют о его письмах и докладах.

Ян Казимир замолчал.

Затем он велел позвать писаря из канцелярии. Тот сообщил, что Радзеевский ежедневно отправляет письма, адресованные или прямо на имя королевы, или на имя ее секретаря Денуайе.

Ожидаемое письмо от королевы и в этот день не было получено, зато от Денуайе пришел большой пакет на имя Радзеевского.

На другой день утром король приказал принести ему письма подканцлера в Варшаву. На этот раз оказалось только одно, но адресованное королеве.

Разгневанный и не считавший нужным соблюдать тайну писем в военное время, король унес его в спальню и распечатал.

Читая, он остолбенел от удивления и негодования. Радзеевский постепенно дошел до того, что просто издевался над королем, представлял его Марии Людвике совершенно неспособным, предсказывал поражение, критиковал меры, словом, всячески унижал Яна Казимира, а вдобавок изображал его чувства к королеве в самых мрачных красках, упрекая его в легкомыслии, жалуясь, что он не дает покою его жене своим волокитством, что было совершенной ложью.

Письма этого было довольно, чтобы объяснить молчание и гнев Марии Людвики. Прочитавши его раз и другой, король воскликнул:

- Ах! Змея подколодная!

Он стал ходить по спальне, обдумывая дело, и приказал просить к себе канцлера. Когда явился ксендз Лещинский, король не мог даже найти выражений, чтобы начать изложение дела, а взял письмо, шепнул что-то на ухо канцлеру и прибавил:

- Прочтите!

По лицу канцлера можно было видеть, какое впечатление произвело на него письмо, почерк которого был ему знаком: он не мог его докончить и взглянул на короля, который стоял, скрестив руки на груди.

- Теперь вы знаете, почему королева перестала писать ко мне, - сказал король, - и я должен держать этого человека при себе в войске! И он может участвовать в каждом совете по должности, тайн для него нет.

Епископ долго думал, сжимая в руке письмо, читал, перечитывал, не знал, что посоветовать, пытался найти что-нибудь в оправдание.

- Я не могу этого стерпеть, - сказал король, - поговорите с ним, но письмо покажите только в крайнем случае. Я чувствовал, что он мне враг, но не мог предполагать такой подлой измены. Теперь, когда все открыто, пусть он узнает об этом, и не лезет ко мне больше.

Король начал с гневом жаловаться и, предупреждая подозрение, сказал Лещинскому:

- Обвиняет меня в волокитстве за его женою, но это подлая клевета. Участь этой бедной женщины трогает меня, потому что я был и есть ее опекун. Он мстит мне за воображаемое ухаживание, о котором я и не думаю.

Епископ, взяв с собою письмо, зашел сначала в канцелярию, а оттуда вернулся в монастырь, зная, что Радзеевский по своему обыкновению непременно забежит к нему, так как под предлогом помощи Лещинскому он рад был всюду пролезть и во все впутываться.

Не прошло и часа, как он явился в самом веселом настроении духа, смеющийся, оживленный и чересчур развязный по отношению к старцу и духовной особе.

- Ну, что сегодня новенького, отче? В каком настроении встал его величество король? Уничтожает или осыпает любезностями? С ним ведь никогда нельзя знать, что ждет человека.

Епископ помолчал немного.

- Его милость король, - начал он, - очень беспокоится: уже несколько дней он не получает писем от королевы. Предполагает, что кто-нибудь настраивает ее против него ложными донесениями.

Он смотрел в глаза Радзеевскому, который с обычным бесстыдством воскликнул:

- Кто же знает? Может быть, в письмах короля королева нашла что-нибудь, подавшее ей повод к недовольству.

- Я читаю письма короля, - возразил канцлер, - ни разу в них не было ничего, что шло бы вразрез с привязанностью и уважением.

Радзеевский усмехнулся.

- Люди шлют отсюда письма, - сказал он, - может быть, кто-нибудь насплетничал. Королева ревнует его к моей жене. Да, может быть, и не без основания, так как король давно уже умильно поглядывает на ее.

Канцлер нахмурился.

- Как вам не стыдно! - сказал он строго. - Что за шутки...

После непродолжительной паузы Лещинский, уже не прибегая к обходам, продолжал:

- Из Варшавы королю доносят, что всему причиной письма вашей милости к наияснейшей пани. Король был всегда милостив к вам: не годится...

- Я никаких писем не пишу! - нахально крикнул Радзеевский.

- Никаких писем? - повторил Лещинский и прошелся по комнате. - Очень мне это прискорбно, - сказал он затем, - но я должен исполнить поручение короля. Посмотри-ка сюда и оправдайся. По тону и содержанию легко видеть, что это не первое письмо и что предыдущие были не лучше.

При виде развернутого письма, которое канцлер показал ему, лицо Радзеевского изменилось; он побледнел, замолчал. Устремил глаза на письмо и стоял, не говоря ни слова, но это минутное смущение и замешательство уличенного во лжи и предательстве быстро сменилось неистовым гневом, злостью и жаждой мести.

- Что ж вы скажете на это, пан подканцлер? - спросил Лещинский.

- Я? Ничего! - отвечал Радзеевский. - Не вижу тут вины; пишу, что думаю, пишу так, как думаю; королева имеет доверие ко мне, а король...

Крашевский Иосиф Игнатий - Божий гнев. 5 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Божий гнев. 6 часть.
Он махнул рукой. Ксендз Лещинский не имел от короля поручения делать е...

Божий гнев. 7 часть.
Разбили маленькую палатку для защиты от ветра и росы, потому что дождь...