Коллинз Уилки
«Опавшие листья (The Fallen Leaves). 2 часть.»

"Опавшие листья (The Fallen Leaves). 2 часть."

- Он сообщил вам, что влюблен в мою племянницу?

- Да, и показал ее портрет.

- Показал вам ее портрет. И вы вздумали пойти сюда и своими глазами убедиться, что это за девушка?

- Само собой разумеется.

Мистрис Фарнеби, без дальнейшего колебания, раскрыла имевшуюся у нее в виду цель.

- Амелиус еще очень молод, - начала она. - Вся жизнь у него еще впереди. Очень было бы печально, если б он женился теперь на девушке, которая не принесет ему счастья. - Она повернулась на стуле и указала на дверь, в которую вышла Регина. - Сказать между нами, - продолжала она, понизив голос до шепота, - думаете вы, что моя племянница сделает его счастливым?

Руфус колебался.

- Я выше семейных предрассудков, - сказала мистрис Фарнеби. - Не бойтесь оскорбить меня, говорите откровенно.

Руфус высказал бы прямо свое мнение всякой другой женщине, но эта женщина избавила его от смешного, она досуха вытерла его голову. Итак, он отвечал уклончиво:

- Мне кажется, что я не понимаю молодых леди этой страны.

Но мистрис Фарнеби нелегко было провести.

- Если б Амелиус был вашим сыном и просил бы вашего согласия на брак с моей племянницей, сказали ли бы вы "да"? - спросила она.

Этого было слишком для Руфуса.

- Нет, если б он даже ползал передо мной на коленях.

Мистрис Фарнеби была наконец удовлетворена.

- Таково и мое мнение, - сказала она. - Не удивляйтесь! Разве я не сказала вам, что не имею семейных предрассудков. Не знаете ли вы, говорил он с моим мужем или нет?

Руфус посмотрел на часы и отвечал:

- Он, должно быть, говорит с ним теперь.

Мистрис Фарнеби замолчала и задумалась. Она уже пыталась восстановить мистера Фарнеби против Амелиуса и получила решительный отпор.

- Мистер Гольденхарт окажет нам честь, если пожелает вступить с нами в родство. Он представитель старинного английского рода. - При таких обстоятельствах весьма возможно, что предложение Амелиуса будет принято. Мистрис Фарнеби тем не менее решилась воспрепятствовать этому браку и воспользоваться помощью нового союзника.

- Когда сообщит вам Амелиус о результате своих переговоров? - спросила она.

- Когда я вернусь домой.

- Так ступайте и помните одно. Если вы найдете какое-нибудь средство разлучить этих молодых людей, (ввиду их собственной пользы) и если я могу помочь вам - я с радостью помогу. Я так же люблю Амелиуса, как вы. Спросите его, не употребила ли я всевозможных усилий, чтобы удалить его от моей племянницы. Спросите, не говорила ли я ему, что она не подходящая ему жена? Приходите ко мне, когда вам будет угодно. Я очень люблю американцев. Прощайте.

Руфус пытался выразить ей благодарность свойственным ему лаконичным и красноречивым языком. Но его не выслушали, мистрис Фарнеби взяла его за плечи и вывела из комнаты.

- Если б эта женщина была американской гражданкой, - думал Руфус, идя по улицам, - она была бы первой женщиной - президентом Соединенных Штатов.

Его удивление энергии и решительности мистрис Фарнеби, выразившееся в этих сильных словах, имело, однако, свои границы. Как ни высоко ставил он ее, но тем не менее было что-то неприятное в ее глазах, что пугало и смущало его.

Глава XIV

Руфус нашел своего друга дома, лежавшим на софе и курившим с ожесточением. Прежде чем они успели обменяться хоть одним словом, американец увидел, что что-то неладно.

- Ну, что же сказал Фарнеби? - спросил он.

- Чтоб черт его побрал!

Руфус почувствовал тайное внутреннее облегчение.

- Я называю это нелегким испытанием, - спокойно заметил он, - но значение его ясно. Фарнеби сказал нет.

Амелиус подпрыгнул на софе и мигом очутился на ногах.

- Вы ошиблись на этот раз, - сказал он, засмеявшись с горечью. - Что больше всего раздражает меня, это именно то, что он не сказал ни да, ни нет. Усатый черт - если б вы только видели его! - начал с того, что сказал да. "Такой человек, как я, потомок старинного английского благородного рода делает ему великую честь своим предложением, он не может желать более блестящей партии для своей приемной дочери. Она заняла бы такое высокое положение и поддержала бы его с достоинством". Таким лестным образом начал он свою речь. Он жал мою руку своей холодной, потной лапой, мне даже тошно сделалось, даю вам честное слово. Подождите немного, вы еще не слышали самого интересного. Он вскоре переменил тон и стал меня расспрашивать "подумал ли я об обстановке". Я не понял, что он хотел сказать, а он объяснялся на чистом английском языке, он хотел узнать о моем состоянии. "Этот вопрос легко решить, - отвечал я. - Я получаю ежегодно пятьсот фунтов дохода, и все до последнего фартинга будет принадлежать и Регине". Он опустился или скорее упал в кресло. Он побледнел, или вернее позеленел. Сначала он мне не поверил, заявил, что я шучу. Я немедленно заверил его в истине своих слов. Тогда он сделался наглым, положительно нахальным.

- Разве вы, сударь, не заметили, как Регина привыкла жить в моем доме? Пятисот фунтов! Боже милостивый. При величайшей экономии пятисот фунтов хватит ей, чтоб уплатить по счету модистке и содержать экипаж и лошадь. Кто же будет платить за все прочее: за обстановку, за обеды и балы, за поездки за границу, а расходы на детей, кормилиц, докторов? Подумайте, мистер Гольденхарт. Я готов принести жертву для вас как для человека дворянского происхождения, жертву, которой бы я не принес для другого. Увеличьте свой доход вчетверо, и я ручаюсь вам, что после смерти своей оставлю Регине ежегодного дохода тысячу фунтов. Таким образом, вы будете получать три тысячи в год. Я знаю кое-что о домашних расходах и определенно говорю вам, что с меньшим жить невозможно.

Вот как он говорил, Руфус. Не могу описать вам наглость его тона. Если б я не думал о Регине, я обошелся бы с ним не как христианин, а взялся бы за свою палку и отколотил бы его.

Руфус не выразил удивления и не предложил никакого совета. Он погрузился в размышления о богатстве Фарнеби.

- Книжная торговля, как видно, приносит в этой стране большие барыши, - сказал он.

- Книжная торговля? - повторил Амелиус с пренебрежением. - У него двадцать других дел. Он издает газеты, У него есть медицинский патент, какой-то новый банк и еще Бог знает что. Это говорил мне один из его друзей. "Никто не знает: богат или беден Фарнеби, он, может быть, умрет миллионером или банкротом". Желал бы я дожить до того дня, когда социализм поставит на должное место таких людей!

- Попробуй прежде республики по нашему образцу, - сказал Руфус. - Когда Фарнеби упоминал о том, как привыкла жить его племянница, что хотел он этим сказать?

- Он подразумевал под этим экипаж для выездов, шампанское за столом и швейцара, чтоб отпирать дверь.

- Идеи Фарнеби переплыли моря и поселились в Нью-Йорке, - заметил Руфус. - А что вы отвечали ему?

- Я возражал! Все это пустое тщеславие! - сказал я. - Почему не можем мы с Региной начать скромную жизнь? К чему нам карета для выездов, шампанское, швейцар? Мы любим друг друга и будем счастливы. В Англии есть тысячи благородных семейств, которые желали бы иметь пятьсот фунтов дохода и довольствовались бы им. Дело в том, мистер Фарнеби, что вы преисполнены любовью к деньгам. Возьмите Новый Завет и прочтите, что сказал спаситель о богатых людях. Как бы вы думали, что он сделал, когда я заговорил таким образом - он с видом ужаса поднял руку кверху.

- Я не могу допускать святотатства у себя в конторе, - сказал он. - Я слушаю Евангелие в церкви каждое воскресенье, сударь.

- Этот христианин продукт новейшего времени. Он был упрям, как вол, не уступил ни на один дюйм. Его приемная дочь, твердил он, привыкла к известной обстановке. В такой обстановке она должна жить и выйти замуж, и это так будет, пока он имеет голос в этом деле. Впрочем, если она с пренебрежением отнесется к его желаниям и чувствам, то он от нее откажется, а она в таком возрасте, что может поступать, как ей угодно. В таком случае он заявит ей, так же откровенно как и мне, что он не даст ни фартинга, чтоб помочь ей и не упомянет имени ее в своем завещании. Честь же родства со мной он и теперь по-прежнему чувствует и признает, но при настоящих условиях не может принять ее. При другом положении дел он бы с гордостью повел Регину со мной к алтарю и с гордостью сознавал бы, что исполнил свою обязанность в отношении своей приемной дочери. Я оставлял его говорить, и когда он кончил, спокойно спросил его, не укажет ли он мне средство обратить мой доход в двухтысячный. Как бы вы думали, что он мне ответил?

- Он, может быть, предложил вам поместить ваш капитал в его предприятие? - сказал Руфус.

- Нет. Он считает торговлю унизительной для меня. Мой долг как джентльмена избрать какую-нибудь профессию. По некотором размышлении он нашел, что лучше всего сделать попытку на юридическом поприще, стать адвокатом - могут представиться выгодные дела, и средства улучшатся лет через десять. Вот перспектива, которую он мне представил, если я прошу его совета. Я спросил его, не шутит ли он. Конечно, нет! Мне всего еще двадцать два года, много времени для улучшения своих средств, и если я женюсь в тридцать лет, то буду еще достаточно молод. Я взял шляпу и на прощание высказал ему свое мнение. "Если вы действительно придерживаетесь такого взгляда, - сказал я, - то подумали ли вы о том, что Регина истомится и состарится за это время и что я могу не устоять против искушений, представляющихся молодым людям в Лондоне, или вы полагаете, что я проживу монахом в продолжение этих десяти лет? Нужна карета для выездов, шампанское и швейцар! Сохраните для себя ваши деньги, мистер Фарнеби, мы с Региной обойдемся и без них. Чему вы смеетесь, Руфус? Я думаю, что вы сами действовали бы не лучше моего".

Руфус вдруг принял снова свой важный вид.

- Говорю вам, Амелиус, - отвечал он, - вы представляете собой плод наполненный клещами, да?

- Что хотите вы этим сказать?

- Вы помните, я полагаю, когда мы были с вами на пароходе и вы рассказывали нам о том, что случилось с вами в Общине, рассказ этот обнаруживал соединение врожденного красноречия и чистого здравого смысла. Я теперь спрашиваю себя, сэр, что произошло с этим благовоспитанным, скромным молодым христианином, которого так изменило пребывание в Англии и знакомство с мистером Фарнеби? Я не могу отрицать, что вижу его во плоти по ту сторону стола, но также верно и то, что не вижу ни его духа, ни ума.

Амелиус опустился на софу.

- Иными словами, - сказал он, - вы находите, что я поступал тут как дурак.

Руфус закинул свои длинные ноги одну на другую и молча, утвердительно кивнул головой. Вместо того чтобы обидеться, Амелиус задумался.

- Я не обратил на это внимание сначала, - сказал он, - но теперь, когда вы об этом упомянули, я понимаю, что должен был показаться страшным простаком. Причина, как я полагаю, заключается в том, что я привык вращаться в обществе, которое вовсе не похоже на здешнее. Фарнеби - люди совершенно для меня новые. Когда речь идет о моей жизни в Тадморе, о том, что я видел, чему научился и что чувствовал в Общине, то я думаю и выражаюсь благоразумно, потому что тогда думаю и говорю о вещах, которые я знаю. Взвесьте и сообразите различие обстоятельств. Сверх того я влюблен, а это изменяет человека, и, как я слышал, не всегда к лучшему. Как бы то ни было, я имел дело с Фарнеби и прошлого не воротишь. Я не найду покоя до тех пор, пока не переговорю с Региной. Я прочел оставленную мне вами записку. Видели вы ее, побывав в доме?

Спокойный тон, которым был задан этот вопрос, удивил Руфуса. После приема, оказанного ему Региной, он ожидал, что от него потребуют отчета в его вольности. Но Амелиус был так поглощен настоящими заботами, что забыл о пошлых требованиях этикета. Слыша, что Руфус видел Регину, ему не пришло в голову спросить, какое впечатление произвела она на его друга. Мысли его были заняты препятствиями, которые могли возникнуть для его свиданий с ней.

- Фарнеби, после происшедшего между нами, непременно разлучит нас, - сказал Амелиус, - а мистрис Фарнеби будет ему помогать в том. Они не подозревают вас. Не можете ли вы еще побывать у них (вы в таких летах, что можете быть ей отцом) и под каким-нибудь предлогом увести ее гулять.

Ответ Руфуса был очень лаконичен. Он указал на окно и промолвил: "Посмотрите, какой дождь".

- Итак, я должен еще раз прибегнуть к услугам ее горничной, - сказал Амелиус безропотно. Он взял шляпу и дождевой зонт. - Не покидайте меня, старый товарищ, - прибавил он, отворяя дверь. - Это критический момент в моей жизни, я сильно нуждаюсь в друге.

- Вы думаете, что она выйдет за вас замуж против воли тетки и дяди? - спросил Руфус.

- Я в этом уверен, - отвечал Амелиус, выходя из комнаты.

Руфус грустно посмотрел ему вслед. Симпатия и сожаление выражалось в каждой черте его лица. Бедный малый! Как перенесет он, если она скажет нет? Что будет с ним, если она скажет да? Он с ожесточением потер рукой лоб, как человек, которого тревожат его собственные мысли. Минуту спустя он запустил руку в карман и снова вытащил оттуда рекомендательные письма к секретарю общественных учреждений.

- Если есть спасение для Амелиуса, - пробормотал он, - то оно должно заключаться тут.

Глава XV

Посредницей между Амелиусом и горничной Регины была старая женщина, торговавшая журналами и газетами неподалеку от дома мистрис Фарнеби. Отсюда письма его передавались горничной вместе с газетами и здесь же к вечеру находил он ответы. "Если б только Руфус мог увести ее на прогулку, я увидел бы Регину сегодня же", - думал Амелиус. "А теперь я должен ждать до завтра, а может быть и еще дольше. Вот соверен Фебы". И он вздохнул. Соверены становились редкостью в кошельке молодого социалиста.

Приблизившись к газетной лавочке, Амелиус заметил вышедшего оттуда мужчину, направившегося в дальний конец улицы. Когда он минуту спустя сам вошел в лавочку, торговка вынула письмо из-под счетов.

- Молодой человек сейчас принес это для вас, - сказала она.

Амелиус узнал на адресе почерк горничной. Мужчина, которого он только что видел, был посланным Фебы.

Он открыл письмо. Госпожа ее, как объяснила Феба, была слишком взволнована чтоб писать. Хозяин дома удивил всех домашних, возвратившись из конторы тремя часами ранее обыкновенного. Он нашел мистрис Ормонд (друга и приятельницу Регины, Сесиль) в гостях у своей племянницы и просил ее переговорить с ним наедине, прежде чем она оставит дом. Результатом этих переговоров было приглашение, сделанное Сесилью Регине погостить у нее в окрестностях Гарроу. Обе леди сегодня после полудня покинули Лондон в карете мистрис Ормонд. После долгих увещаний дяди, тетки и своей приятельницы Регина должна была уступить. Но она не забыла Амелиуса. Она хотела бы тайно повидаться с ним на следующий день. Приехать может он с тем поездом, который приходит в Гарроу в одиннадцать часов утра. Если будет дождь, то он должен отложить поездку до другого дня до вышеозначенного часа. Место, где он должен был ожидать ее, описывалось подробно, и этими сведениями заканчивалось письмо.

Быстрота, с которой мистер Фарнеби привел в исполнение свое намерение разлучить влюбленных, показала Амелиусу в ярком свете слабохарактерность Регины. Почему не воспользовалась она своими правами, как девушка совершеннолетняя, и не отказалась оставить Лондон, не повидавшись со своим женихом и не выслушав его? Амелиус оставил своего американского друга с уверенностью, что решение Регины будет в его пользу, когда ей придется выбирать между им и дядей. Теперь впервые почувствовал он, что его доверчивость могла обмануть его. Он вернулся домой в таком унынии, что сострадательный Руфус уговорил его пойти обедать в трактир, а оттуда в театр. Совершенно упавший духом Амелиус подчинялся влиянию своего друга. Он даже не удивился, когда Руфус по дороге в трактир остановился у мрачного разукрашенного здания с греческим портиком и оставил там письмо и карточку.

По счастливой случайности на следующий день погода была прекрасная. Амелиус исполнил данные ему в письме предписания. Солнце светило, когда он вышел на станции в Гарроу. Душа его была полна сомнений и беспокойства, он приветствовал бледное ноябрьское солнце как хорошее предзнаменование.

Дача мистера и мистрис Ормонд стояла, отдельно от прочих, на их собственной земле. Деревянный забор с одной стороны отделял ее от грязной, узкой дороги, ведущей на соседнюю ферму. У калитки, через которую можно было войти в питомник, Амелиус ожидал появления горничной.

Спустя пять минут верная Феба приблизилась с ключом в руках.

- Где она? - спросил Амелиус, когда калитка была отперта.

- Ожидает вас в кустах. Постойте, сэр, мне нужно нечто сообщить вам.

Амелиус вынул кошелек и предложил ей соверен. Он уже заметил, что Феба очень падка на деньги.

- Благодарю вас, сэр, потрудитесь теперь посмотреть, на ваши часы. Вы не должны оставаться с мисс Региной ни минутой больше четверти часа.

- Почему это?

- Потому что ровно столько времени мистрис Ормонд бывает занята со своим поваром и ключником. Как только распоряжения будут сделаны, она присоединяется к мисс Регине, и обе идут вместе гулять. Вы погубите меня, сударь, если вас здесь застанут.

После этого предостережения горничная повела его по извилистой тропинке к питомнику.

- Я должен поблагодарить вас за ваше письмо, Феба, - сказал Амелиус, следуя за ней. - Кстати, кто был ваш посланный?

- Молодой человек, сударь, - был уклончивый ответ.

- Откровенно говоря, ваш возлюбленный, я полагаю. Теперь молчание послужило красноречивым ответом.

Она повернула за угол и указала на госпожу свою, стоявшую у входа в старую, развалившуюся беседку.

Регина поднесла к глазам носовой платок, когда горничная скромно удалилась.

- О, - тихо промолвила она, - боюсь, что я дурно поступаю.

Амелиус отстранил платок с некоторым усилием и в утешение поцеловал ее. Начав таким образом свои объяснения, он спросил ее:

- Зачем приехали вы сюда?

- Что же мне было делать? - тихо сказала она. - Все были против меня. Что же могла я сделать?

Тогда Амелиус решил, что в ее лета она могла иметь свою собственную волю, но мысль эту сохранил при себе и, подав ей руку, повел ее по дорожке.

- Вы слышали, я думаю, чего требует от меня мистер Фарнеби.

- Да, милый.

- Я нахожу его чересчур корыстолюбивым, в высшей степени жестоким.

- О, Амелиус, не говорите так.

Амелиус вдруг остановился.

- Вы с ним согласны? - спросил он.

- Не сердитесь, мой дорогой. Я только нахожу, что он заслуживает извинения.

- В чем извинения?

- Он очень высокого мнения о вашем семействе и думал, что вы богаты. И... я знаю, вы сделали это неумышленно, Амелиус... вы обманули его.

Амелиус опустил ее руку. Эта настойчивая защита мистера Фарнеби вывела его из себя.

- Может быть, я обманул и вас? - спросил он.

- О, нет, нет! Как вы жестоки! - Слезы выступили на ее прекрасных глазах, тихие, милые слезы, не поднимавшие бури в ее груди и не оставлявшие неприятных следов на лице. - Не будьте суровы со мною, умоляла она, как беспомощное, большое дитя.

Иной мужчина мог бы устоять против этого, но Амелиус был не таков. Он схватил ее руку и нежно пожал ее.

- Регина, любите вы меня? - спросил он.

- Вы знаете, что люблю.

Он обвил рукой ее талию и, сосредоточив всю страсть свою во взоре, смотрел ей прямо в глаза.

- Вы любите меня так же нежно, как я люблю вас? - прошептал он.

Она любила его со всей маленькой страстью, на которую была способна. После минутного колебания она обняла его за шею и, наклонив его голову, прижала ее к своей груди. Ее полная, крепкая, мускулистая фигура дрожала, точно она была самой слабой женщиной.

- Дорогой Амелиус! - пробормотала она едва слышно. Он пытался заговорить, но голос изменял ему. Она совершенно невинно воспламенила в нем кровь. Он все крепче и крепче прижимал ее к себе, повернул ее голову и страстно покрывал лицо и губы ее поцелуями. Она не в силах была противиться ему, но его горячность пугала ее. Она вдруг высвободилась из его объятий: "Я не думала, что вы будете так грубо обращаться со мной". С этим нежным укором она повернулась и пошла по тропинке, ведущей к дому. Амелиус последовал за ней, умоляя простить его и пожертвовать ему еще пять минут. Он скромно свалил всю вину на ее красоту, жаловался, что не мог устоять против ее прелести. Когда же этот столь обыкновенный комплимент, не производил своего действия? Регина улыбнулась со свойственным ей добродушием.

- Обещаете вы прилично вести себя? - спросила она, и Амелиус обещал.

- Пойдемте в беседку, - просил он.

- Там очень уныло в настоящее время года, - благоразумно отвечала Регина. - Пожалуй, там мы озябнем, лучше походим.

И они стали мирно прохаживаться.

- Мне нужно поговорить с вами насчет нашего брака, - начал Амелиус.

- У нас еще много времени впереди, - сказала она, вздохнув, - успеем об этом подумать.

Он оставил ее возражение незамеченным и продолжал:

- Вам известно, что я имею пятьсот фунтов годового дохода?

- Да.

- Сотни тысяч ремесленников с большими семействами живут в довольстве с меньшими доходами, чем мои.

- Неужели, милый?

- И многие дворяне также. Викарии, например. Видите вы, к чему я веду, моя дорогая.

- Нет.

- Можете вы жить со мной в небольшом коттедже с хорошеньким садиком и с одной служанкой, делая два или три новых платья в год?

Регина как бы в экстазе подняла свои прекрасные глаза к небесам.

- Это звучит очень соблазнительно, - заметила она нежным голосом.

- А все это можно иметь на пятьсот фунтов годового дохода, - продолжал Амелиус.

- Можно, милый?

- Я рассчитал все необходимое и уверен в том, что говорю. Я сделал более, я разузнал, что можно быть уволенным от оглашения. Я могу найти квартиру здесь по соседству, и мы можем быть обвенчаны в Гарроу через две недели.

Регина вздохнула, раскрыла большие глаза и смотрела на Амелиуса с выражением недоверия и изумления.

- Обвенчаны через две недели? А что бы сказали на это дядя и тетка?

- Ангел мой, наше счастье не зависит от дяди и тетки, оно зависит от нас самих. Никто не имеет власти распоряжаться нами. Я мужчина, вы девушка в летах, мы имеем полное право вступать в брак когда захотим.

Амелиус произнес последние слова тоном оратора, высоко подняв голову и с внутренним убеждением.

- Без разрешения моего дяди! - воскликнула Регина. - Без согласия тетки! Без подруг, без друзей, без свадебного завтрака! Ах Амелиус! Как могло это придти вам в голову? - Она отступила на шаг и смотрела на него с изумлением.

На минуту, только на одну минуту Амелиус потерял с ней терпение.

- Если б вы действительно меня любили, - сказал он с горечью, - вы не подумали бы о подругах и завтраках!

У Регины ответ был наготове в кармане, она вынула платок и поднесла его к глазам. Амелиус тотчас же овладел собой.

- Нет, нет, - сказал он, - я этого не думаю, я уверен, что вы меня любите. Дайте мне опять вашу руку. Знаете, Регина, я сомневаюсь, чтоб дядя сообщил вам обо всем, что произошло между нами. Известно вам, какие предлагал он условия? Он требует, чтоб я увеличил доход свой до двух тысяч, и только тогда даст свое согласие на наш брак.

- Да, милый, он говорил мне об этом.

- У меня столько же надежд увеличить мой доход, Регина, как стать английским королем. Говорил, он вам это?

- Он с вами в этом не согласен, мой милый, он говорит, что (с ловкостью) вы можете довести его до двух тысяч в течение десяти лет.

На этот раз пришла очередь Амелиуса смотреть на Регину в беспомощном изумлении.

- Десяти лет, - повторил он. - Вы равнодушно относитесь к десятилетнему ожиданию нашей свадьбы? Боже милостивый! Неужели вы также думаете о деньгах? Неужели вы не можете жить без кареты, шампанского, лакея и другой тщеславной роскоши?..

Он остановился. На этот раз Регина нашла, что ей следует рассердиться.

- Вы должны бы стыдиться, позволив себе говорить со мной таким образом, - вскричала она с негодованием. - Если вы обо мне такого мнения, то я вовсе не пойду за вас замуж, если бы у вас было пятьдесят тысяч дохода. Разве я не знаю своих обязанностей в отношении тетки и дяди, доброго человека, который был мне отцом? Вы считаете меня настолько неблагодарной, что я могу пренебречь его желанием. Да, я знаю, вы его не любите, я знаю, что многие его не любят, но мне до этого нет дела. Без дорогого дяди Фарнеби я была бы в доме призрения, терпела бы голод и холод, была бы несчастной работницей. И я должна забыть это из-за того, что у вас нет терпения, что вы думаете только о себе! Жалею я, что встретилась с вами, что полюбила вас! - После этого признания она отвернулась от него и снова прибегла к носовому платку. Амелиус смотрел на нее в безмолвном отчаянии. После тона, которым она говорила о своих обязанностях к дяде, тщетно было бы ожидать каких-нибудь благоприятных результатов своего влияния на Регину. Вспомнив все, что он видел и слышал в комнате мистрис Фарнеби, Амелиус не сомневался более, что Фарнеби взял в дом свой Регину с целью успокоить и умиротворить свою жену. Было ли бы неблагоразумно или несправедливо утверждать, что сирота ничем не обязана мистрис Фарнеби за то, что та, сознавая свой долг в отношении сестры, оказала родственное покровительство ее дочери. Бесполезно было бы представлять Регине такие резоны. Ее утрированное понятие о благодарности к дяде не подчинилось бы рассудку. Ничего нельзя было выиграть сопротивлением и противоречием, оставалось только сказать несколько примиряющих слов и покориться.

- Простите меня, Регина, если я оскорбил вас, вы так жестоко обманули мои ожидания. Я говорил без умысла обидеть вас, более я не могу ничего сказать.

Она проворно обернулась и взглянула на него. В его голосе слышалась такая зловещая покорность, такое угрюмое самоотречение, что она испугалась. Она никогда не видала у него такого страждущего вида, как теперь.

- Я прощаю вас от всего моего сердца, Амелиус, - сказала она и робко протянула ему руку.

Он взял ее, молча поднес к губам и снова опустил ее. Она вдруг побледнела. Она любила Амелиуса насколько могла. Сердце ее замерло, она с ужасом спрашивала себя, не потеряла ли она его.

- Я боюсь, не я ли оскорбила вас, Амелиус. Не сердитесь на меня. Не делайте меня еще более несчастливой.

- Я не сержусь на вас, - отвечал он со спокойной покорностью, которая привела ее в ужас. - Вы не могли полагать, Регина, что я радостно отнесусь к десяти годам ожидания.

Она взяла его руку и сжала ее в своих, точно любовь его к ней заключалась тут, и она не хотела выпустить ее.

- Если вы хотите предоставить это мне, то срок будет не так долог, - заговорила она. - Будьте к моему дяде ласковы и почтительны вместо того, чтоб говорить ему жесткие слова. Или позвольте мне умилостивить его, если вы слишком горды для этого. Могу я сказать ему, что вы не имели намерения оскорбить его и что вы мне предоставляете наше будущее?

- Конечно, - отвечал Амелиус, - если вы полагаете, что это может принести пользу. - Его тон высказал гораздо более, он прямо выражал: "Я не верю ему, как вы".

- Это может принести большую пользу, - настаивала она. - Он позволит мне вернуться домой и не будет препятствовать вам посещать нас. Он не любит, чтоб ему оказывали пренебрежение и недоверие. Да кто это любит? Будьте терпеливы, Амелиус. Я уговорю его требовать от вас менее денег, лишь то, что можете вы приобрести своими способностями в продолжение десяти лет. - Она ждала ответа, который бы хоть сколько-нибудь ободрил ее, но он только улыбнулся. - Вы говорите, что любите меня, - сказала она, отступив от него с укоризненным взглядом, - а вы даже не верите моим словам.

Она замолчала и обернулась назад с легким криком. Поспешные шаги послышались по ту сторону вечно зеленой чащи. Амелиус пошел назад по дорожке и встретил Фебу.

- Не оставайтесь здесь ни минуты дольше, сударь, - закричала девушка. - Я из дома, там нет мистрис Ормонд, и никто не знает, где она. Идите скорее к калитке, пока есть еще время.

Амелиус вернулся к Регине.

- Я не должен вводить девушку в беду, - сказал он. - Вы знаете, куда писать мне, прощайте.

Регина сделала горничной знак удалиться. Никогда Амелиус не расставался с ней так, как теперь. Она забыла горячие объятия и страстные поцелуи, она приходила в отчаяние при мысли, что потеряет его.

- Амелиус, не сомневайтесь в моей любви. Скажите мне, что вы верите, что я люблю вас. Поцелуйте меня прежде чем уйдете.

Он поцеловал ее, но не так, как прежде. Он произнес слова, которых она желала, но не от сердца. Она позволила ему идти, упреки были бы теперь неуместны. Феба застала ее бледной и неподвижной на том месте, на котором они расстались.

- Дорогая моя мисс, что с вами? - вскричала она. И госпожа ее мрачно ответила ей словами, которые никогда прежде не сходили с уст ее: "О, Феба, я желала бы умереть!"

Глава XVI

Таково было впечатление, оставленное в душе Регины свиданием в питомнике.

Впечатление же, оставленное в душе Амелиуса, выразилось вечером того дня в сильных словах, сказанных в ответ на вопрос его друга: "Что нового?"

- Займите чем-нибудь мой ум, Руфус, или я все брошу и отправлюсь к черту.

Этот житель Новой Англии был слишком умен, чтоб беспокоить Амелиуса расспросами при подобных обстоятельствах. "Так вот что!" - промолвил он и только. Вынув из кармана письмо, он спокойно положил его на стол.

- Ко мне? - спросил Амелиус.

- Вы требуете какого-нибудь занятия для вашего ума, - отвечал Руфус. - Здесь вы найдете его.

Амелиус прочел письмо. На нем стоял штемпель Гемаденского заведения. Секретарь приглашал Амелиуса в самых лестных выражениях прочесть в зале заведения лекцию о христианском социализме, применяемом на практике в Общине Тадмора. Ему предлагали две трети сбора за места и предоставляли свободу назначить какой угодно вечер и какое угодно увеселение по окончании чтения. О дальнейших подробностях мог он условиться с секретарем, если примет это предложение.

Прочитав письмо, Амелиус взглянул на своего друга.

- Это устроили вы? - спросил он.

Руфус сознался со свойственной ему откровенностью. У него было рекомендательное письмо к секретарю, и он представил его сегодня утром. Заведение нуждалось в чем-нибудь новом, чтоб привлечь к себе его членов и публику. Не намереваясь читать сам, он подумал об Амелиусе и выразил свою мысль. "Я заметил - прибавил Руфус смиренно, - что не ручаюсь, что вы согласитесь взойти на подмостки, но секретарь человек горячий и заявил, что попытается".

- Зачем мне отказываться? - раздраженно спросил Амелиус. - Секретарь рассыпается передо мной в любезностях и доставляет мне случай высказать наши принципы. Вы, может быть, думаете, - прибавил он спокойнее после короткого размышления, - что я не гожусь для этого. В таком случае я не буду вам противоречить.

Руфус покачал головой.

- Если б вы провели свою жизнь на этом небольшом, мизерном острове я, может быть, сомневался бы в вас. Но Тадмор лежит в Соединенных Штатах. Здесь не упражняются молодые люди в красноречии, и не говорили ли вы мне, что есть американец, гражданин, имеющий голос в этом обществе. Вы не угадываете, нет? Хорошо, я подразумеваю мистера Фарнеби, я говорю себе, конечно, не секретарю, Амелиус должен уважать взгляды мистера Фарнеби. А что скажет на это дядюшка Фарнеби?

Горячий темперамент Амелиуса мгновенно дал о себе знать.

- Какой черт! Что мне за дело до взглядов Фарнеби, - вспылил он. - Если есть в Англии человек, которому нужно бы вколотить в тупую голову принципы христианского социализма, так это мистер Фарнеби. Увидитесь вы еще с секретарем?

- Я могу повидаться с ним сегодня же вечером, - отвечал Руфус.

- Скажите ему, что я берусь читать, и передайте ему мою благодарность и приветствия. Если я буду иметь успех, - продолжал Амелиус, воодушевляясь новой идеей, - я могу приобрести себе имя как профессор, а имя те же деньги, а деньги будут побивать Фарнеби его собственным оружием. Это будет попытка в критический момент моей жизни, Руфус.

- Да, - согласился Руфус, - я повидаюсь с секретарем.

- А почему не пойти мне с вами? - спросил Амелиус.

- Почему нет? - ответил Руфус.

Они вместе вышли из дому.

Поздно ночью Амелиус сидел один в своей комнате, составлял конспект для лекции, которую обязался прочесть, через неделю. В Америке (как предполагал Руфус) он произносил несколько раз публичные речи и потому мог слышать звук собственного голоса в безмолвной аудитории, не дрожа с ног до головы.

В Тадморе получали английские газеты, и политика Англии часто обсуждалась в маленьком парламенте Общины. Разумеется, мысль о новых слушателях, враждебно к нему расположенных, немного пугала его, но самой главной его заботой была ограниченность времени, данного для лекции. За лекцией должны были последовать публичные прения, секретарь советовал Амелиусу говорить не больше часа. "О социализме трудно рассказать в час", - заметил Амелиус. Секретарь вздохнул и ответил: "Не будут слушать дольше".

Делая время от времени заметки о различных сторонах предмета, на которых надо было дольше останавливаться, Амелиус все более и более погружался в воспоминание о прошлом. Он положил перо, когда часы соседней церкви пробили час, и глубоко задумался. Мысли перенесли его в горы и долины Тадмора. Одна за другой восставали перед ним картины из его прошлой жизни. Вот опять добрый старший брат передает ему чистое христианское учение, как оно вышло из уст самого вдохновенного учителя, опять он работает в саду и в поле, голоса товарищей сливаются с его голосом в вечернем гимне, а робкая Меллисент стоит подле него с нотами и слушает. Как бедна, как испорчена казалась его настоящая жизнь в сравнении с прежними счастливыми днями! Он забыл простые правила христианского смирения, христианского незлобия и самообладания, которые, как надеялись его учителя, должны были предохранить его от пагубного влияния света. В последние два дня он не хотел извинить заблуждений человека, потратившего всю жизнь на низкую борьбу за богатство, - и что еще хуже, глубоко огорчил любившую его девушку, потому что дал волю страстям, сдерживать которые было его первой и главной обязанностью. Воспоминание это в настоящем его настроении было невыносимо. Он схватил перо с обычной горячностью, чтобы в этот же вечер загладить вину. Он написал мистеру Фарнеби, извинился за презрительные слова, вырвавшиеся у него во время их свидания и выразил надежду, что более близкое знакомство поведет к взаимным уступкам. Письмо к Регине было гораздо длинней и написано в выражениях полных горячей любви и раскаяния. Он не успокоился даже, вложив письма в конверты. Несмотря на поздний час, ему хотелось самому опустить их в почтовый ящик. Он тихо сошел вниз, неслышно отпер дверь и побежал к ближайшему ящику. Когда он вернулся домой, совесть, наконец, перестала его мучить. - Теперь, - подумал он, зажигая свечку, - я могу идти спать.

Первым событием следующего дня было появление Руфуса. Оба они занялись составлением необходимого объявления о лекции. Оно должно было привлечь внимание известного сословия, так как начиналось, воззванием ко всем бедным, недовольным людям.

"Придите и выслушайте средство, придуманное христианским социализмом, чтобы помочь вашим нуждам, его объяснит вам друг и брат, плата за вход не более шести пенсов". Необходимое извещение о времени и месте лекции следовало за этим воззванием, дальше предлагались отдельные места дороже. По совету секретаря объявление не было послано ни в один из журналов, выписываемых богатыми людьми. Оно появилось в одной ежедневной газете и двух недельных: эти три газеты расходились каждая в количестве не менее 4000 экземпляров. Предположим, что только пять человек читают один экземпляр, вскричал пылкий Амелиус, и у нас может быть два миллиона слушателей.

Амелиус не обратил внимания на неизбежный результат такой гласности. Его объявления должны были свести людей, которые иначе никогда бы не встретились под одной крышей в громадном Лондоне. Он приглашал провести с собой вечер незнакомых людей из всей Англии, Шотландии и Ирландии. При таких обстоятельствах люди, совершенно потерявшие друг друга из вида, могли легко столкнуться и вступить в разговор, в который иначе никогда бы не вступили, а за последствия придется отчасти ответить и герою вечера, так как он виновник их встречи. Человек, отворяющий дверь и приглашающий всех без разбора войти к нему, играет горючими материалами, которые легко могут воспламеняться. Руфус сам отнес объявления в ближайшую типографию. Амелиус остался дома и занялся лекцией. Его занятия были прерваны письмом от мистера Фарнеби. Господин с напомаженными бакенбардами писал вежливо и осторожно. Ему, видимо, польстило и понравилось извинение Амелиуса и (ввиду таких обстоятельств) он охотно разрешал ему видеться с племянницей, но в то же время ограничивал число свиданий, "Пока вы можете видеть ее раз в неделю. Регина, без сомнения, напишет вам, когда вернется в Лондон".

Регина отвечала со следующей почтой. На другое утро Амелиус получил от нее очаровательное письмо. Она никогда не любила его так горячо, она страстно желала его видеть и упросила мистрис Ормонд поехать домой и заступиться за нее перед дядей и теткой. Они должны были вернуться вместе в Лондон на следующий день. Амелиус может ее увидеть, если зайдет во время вечернего чая.

На другой день, около четырех часов, Амелиус оканчивал свой туалет, когда ему доложили, что его желает видеть молодая особа. Гостья была Феба. Она поднесла платок к глазам и предалась горести, смиренно подражая своей барышне.

- Боже мой, - воскликнул Амелиус, - уж не случилось ли что с Региной?

- Нет, - пробормотала Феба под платком, - мисс Регина дома и совершенно здорова.

- Так о чем же вы плачете?

Феба забыла о своей роли и отвечала, разразившись рыданиями:

- Я погибла, сударь!

- Что вы хотите этим сказать? Кто вас погубил?

- Вы.

Амелиус вздрогнул. У него не было никаких отношений с Фебой, кроме денежных. Она была видная, красивая девушка с хорошенькой фигурой. Физиономист заметил бы дурные черты в линии ее бровей и рта. Хотя Амелиус не был физиономистом, он слишком любил Регину, чтобы обращать внимание на кого бы то ни было. Только люди за сорок лет могут, ухаживая за госпожой, не пренебрегать и служанкой.

- Садитесь, - сказал Амелиус, - и объясните мне, что все это значит?

Феба села и вытерла глаза.

- Мистрис Фарнеби ужасно со мной поступила, - начала она и остановилась, подавленная воспоминанием об оскорблении, нанесенном ей. Она была слишком рассержена, чтобы следить за собой. Мстительный характер девушки отразился на ее лице. Амелиус заметил перемену и почувствовал сомнение насчет того, достойна ли она того места, которое занимала до этого дня в его уважении.

- Вероятно, вышло какое-нибудь недоразумение, - сказал он. - Когда же мистрис Фарнеби могла вам что-нибудь сделать, вы только что вернулись в Лондон?

- Извините, сэр, мы вернулись раньше, чем думали. У мистрис Ормонд было дело в Лондоне, и она отпустила мисс Регину у подъезда почти два часа тому назад.

- Ну?

- Ну, сэр, не успела я снять шляпу и шаль, как мистрис Фарнеби прислала за мной.

- Вы разложили свои вещи? - спросила она. Я ответила, что еще не успела этого сделать.

- Не трудитесь раскладываться, сказала она, вы не находитесь более в услужении мисс Регины. Вот ваше жалованье. Я прибавила вам жалованье за месяц, вместо обычного предупреждения.

Я только бедная девушка, но я рассердилась и заговорила так же прямо, как и она.

- Я могу знать, - сказала я, - за что мне так невежливо отказывают. Я не в состоянии повторить, что она ответила. У меня кровь кипит, когда я думаю об этом, - сказала Феба с мелодраматическим жаром. - Нас кто-то выдал, сударь. Кто-то донес мистрис Фарнеби о вашем тайном свидании с мисс Региной в саду и о деньгах, которые вы мне дали. Мне кажется, мистрис Ормонд виновата во всем: помните никто не знал, где она, когда я думала, что она толкует с кухаркой в доме. Верного я вам ничего не могу сказать. Я знаю только, что со мной говорили, как с самой низкой женщиной. Мистрис Фарнеби отказывает мне даже в рекомендации. Она даже сказала, что пошлет за полицией, если я не оставлю дом через полчаса. Как я могу найти другое место без рекомендации? Я погибшая девушка - вот что я такое - и все через вас! - И она разразилась рыданиями.

Чтобы прекратить эту сцену, Амелиус попробовал ее утешить совереном.

- Почему вы не поговорите с мисс Региной? - спросил он. - Вы знаете, что она вам поможет!

- Она сделала все, что могла. Я не имею ничего против мисс Регины: она добрая барышня. Она вошла в комнату, просила, умоляла и приняла всю вину на себя. Мистрис Фарнеби не хотела ничего слышать.

- Я здесь хозяйка! - сказала она, тебе лучше уйти в свою комнату! А, мистер Амелиус, уверяю вас, что она не ко мне одной относится враждебно, но и к вам, и никогда не позволит вам жениться на своей племяннице. Попомните мое слово, сударь, вот причина ее гнусного поведения со мной. Моя совесть чиста, слава Богу. Я служила истинной любви и не стыжусь этого. Однако скоро и на моей улице будет праздник! Я ничего более как бедная служанка, выгнанная без рекомендации. Погодите, вы увидите, что я скоро поквитаюсь с мистрис Фарнеби. Я знаю кое-что и ничего более не скажу. Она проклянет день, - воскликнула Феба, опять впадая в мелодраму, - в который выгнала меня из дома, как воровку.

- Тише, тише! - сказал Амелиус резко. - Вы не должны так говорить.

Феба получила деньги и могла действовать открыто. Она поднялась со стула. Дерзость, обыкновенно неразлучная с чувством обиды в ее классе, выразилась в ответе Амелиусу. - Я говорю, как думаю. У меня есть характер. Я не позволю топтать себя в грязь. Мистрис Фарнеби узнает это очень скоро.

- Феба, Феба, вы говорите, как язычница! Если мистрис Фарнеби поступила с вами с незаслуженной строгостью, покажите ей пример умеренности. Вы христианка и должны прощать обиды.

Феба расхохоталась.

- Ха, ха, ха! Благодарю вас и за проповедь и за соверен. Вы, право, очень добры! - Она вдруг перешла от иронии к злобе. Меня никогда еще не называли язычницей! Вы могли бы, по крайней мере, отплатить мне вежливостью за все, что я для вас сделала. Прощайте!

Она подняла вздернутый носик и с достоинством вышла из комнаты.

Это очень заняло Амелиуса на минуту. Он, смеясь, подошел к окну, когда услышал, как парадная дверь захлопнулась, чтобы последний раз взглянуть на Фебу в роли оскорбленной христианки. Улыбка его мгновенно исчезла, он изменился в лице и отшатнулся от окна.

Мужчина ждал Фебу на улице. В ту минуту, как Амелиус посмотрел в окно, она взяла его под руку. Он оглянулся на дом, когда они отошли. Амелиус тотчас же узнал в товарище (и любовнике) Фебы бродягу ирландца, прозванного Жерви, лицо которого он в последний раз видел в Тадморе. Он был один из агентов Общины в соседнем городе, его прогнали за дурное поведение, но потом опять приняли по просьбе одной почтенной личности, поверившей его обещаниям исправиться. Амелиус подозревал, что этот-то господин и был шпион, услужливо донесший на него и Меллисент, но молчал, не находя никаких улик для подтверждения своего подозрения. Появление Жерви в Лондоне можно было объяснить только вторичным изгнанием из службы Общины за какую-нибудь серьезную провинность, заставившую его сбежать в Англию. Феба не могла выбрать себе более дурного знакомства. При ее теперешнем мстительном настроении он был очень опасным товарищем и советником. Это не на шутку испугало Амелиуса, и он решился последовать за ним, чтобы узнать, где живет Жерви. К несчастью, он пришел к такому решению только по прошествии двух или трех минут. Было уже слишком поздно, когда он выбежал на улицу, они исчезли. По дороге к мистеру Фарнеби он решил рассказать все Регине. Тетка поступила неблагоразумно, отказав горничной в рекомендации. Ей следовало помириться с Фебой, пока не было слишком поздно.

Глава XVII

Мистрис Фарнеби стояла в дверях своей комнаты и смотрела на племянницу с презрительным любопытством.

- Ну, вы, кажется, достаточно наговорились с женихом. Что тебе нужно?

- Амелиусу необходимо поговорить с вами, тетя!

- Скажи, чтоб он не беспокоился. Он может примирить твоего дядю с мыслью о свадьбе, но не примирит меня.

- Не об этом, тетя, а о Фебе.

- Уж не хочет ли он заставить меня опять взять Фебу?

В эту минуту Амелиус вошел в залу и сам ответил на вопрос:

- Я хочу вас предостеречь!

Мистрис Фарнеби угрюмо улыбнулась. - Это интересно! - ответила она. - Ты мне не нужна! - прибавила она, обращаясь к племяннице.

- Так вы согласны ждать Регину десять лет, - продолжала мистрис Фарнеби, оставшись с Амелиусом. - Я ошиблась в вас. Вы бедное слабое создание. Ну что же об этой дуре, Фебе?

Амелиус откровенно рассказал ей все, что произошло между ним и прогнанной горничной, не забыв предостеречь насчет товарища Фебы.

- Этот человек способен на все, - сказал он. - На вашем месте я бы не доводил ее до крайности. - Мистрис Фарнеби презрительно осмотрела его с головы до ног. - У вас прежде был характер мужчины, - сказала она. Общество Регины превратило вас в мокрую тряпку. Хотите знать мое мнение о Фебе и ее любовнике? - Она остановилась и щелкнула пальцами. - Вот что я думаю о них. Теперь идите к Регине. Я могу вам сказать одно - она никогда не будет вашей женой.

Амелиус взглянул на нее с удивлением.

- Ваше обращение очень странно, - сказал он, - после всего, что вы сказали мне в последний раз, когда я был в этой комнате. Вы ожидаете от меня помощи для исполнения самого горячего желания в вашей жизни, и делаете все, чтобы помешать исполнению самого горячего желания в моей жизни. Ведь всякому терпению бывает предел. Если я откажусь помочь вам?

Мистрис Фарнеби посмотрела на него с удивительным хладнокровием.

- Вы не посмеете этого сделать! - отвечала она.

- Не посмею? - воскликнул Амелиус.

- Разве вы принимаете меня за дуру? - продолжала мистрис Фарнеби. - Вы думаете, что я не знаю вас лучше, чем вы сами себя знаете. - Она близко пододвинулась к нему и заговорила тихим, нежным голосом. - Если мне выпадет счастье, - продолжала она, - и вы действительно встретите мою бедную девочку, будете знать, что это она, - неужели, как бы я дурно ни поступила с вами, вы не скажете мне ничего? Разве такое сердце бьется у меня под рукой? Это ли христианское учение, преподанное вам в Тадморе? Полноте, глупый вы мальчик! Идите к Регине и скажите, что вы пробовали испугать меня, но вам не удалось.

На другой день была суббота. Объявления о лекции появились в газетах. Руфус сознался, что позволил себе занять полстраницы в двух недельных журналах. "Читатели", объяснил он, имеют дурную привычку пропускать скромные объявления. Надо, чтобы объявление бросилось им в глаза, когда они развернут газету, иначе они его не заметят.

Мистрис Фарнеби была в числе публики, заметившей объявление. Она удостоила Амелиуса визитом.

- Я назвала вас вчера мокрой тряпкой (это были первые ее слова при входе в комнату), я говорила, как дура. Вы славный малый, я уважаю ваше мужество и приеду на лекцию. Не обращайте внимание на Регину и Фарнеби. Мелкая душонка Регины, вероятно, возмущена. Не надейтесь видеть мою племянницу в числе слушателей. Фарнеби глуп по обыкновению. Он делает вид, что поступок ваш приводит его в ужас и говорит о разрыве, но в душе сгорает от любопытства узнать, как вы выпутаетесь. Уверяю вас, он прокрадется в зал и встанет где-нибудь позади, чтобы его никто не видел. Я поеду с ним, а когда вы взойдете на кафедру, подниму платок, вот так. Это будет значить, что он приехал. Проберите его хорошенько, Амелиус, проберите его хорошенько! Где ваш друг, Руфус? Только что ушел? Мне нравится этот американец. Передайте ему мой поклон и скажите, чтобы он зашел ко мне. - Она исчезла так же быстро, как и вошла. Амелиус посмотрел ей вслед с изумлением. Мистрис Фарнеби была непохожа на себя. Мистрис Фарнеби была в веселом расположении духа.

Мнение Регины о лекции пришло по почте.

Половина слов в письме были подчеркнуты.

Почти все фразы начинались восклицаниями. Регина была смущена, удивлена, испугана. Что еще Амелиус выдумает? Зачем он обманул ее? Он разрушил все хорошее впечатление, произведенное его очаровательными письмами на отца и на нее. Он не имеет понятия об отвращении и омерзении, которое все порядочные люди почувствуют к его ужасному социализму. Неужели у нее не будет больше счастливой минуты? И Амелиус будет причиной? И т. д. и т. д.

Потом следовал протест мистера Фарнеби, выраженный им самим. Он не снимал перчаток во время визита, говорил с пафосом и торжественностью во имя предков Амелиуса, сожалел о древнем роде, "превращающемся в прах в безмолвной могиле". Он не хотел ничего решать, не подумав хорошенько, но чувства его дочери были поруганы, и он боялся, что будет принужден отказать Амелиусу. Амелиус очень добродушно предложил ему даровой билет, попросил его послушать лекцию и решить, есть ли в ней что-нибудь дурное.

Мистер Фарнеби отвернулся от билета, как будто самый вид его был неприличен.

- Грустно! Грустно! - вот его прощальные слова джентльмену-социалисту.

В воскресенье (единственный день в Лондоне, в который уличная музыка не мешает работать мозгу). Амелиус составил лекцию. В понедельник, по обыкновению, отправился к Регине.

Ему сказали, что она выехала с мистрис Ормонд. Амелиус написал ей в мягких, нежных выражениях, прося как он просил ее дядю, не осуждать лекции, не прослушав ее. Он умолял ее вспомнить, что они обещали быть вечно верными друг другу, не взирая на социализм.

Ответ он получил через посланного. Тон его был серьезен. Убеждения Регины не позволяли ей присутствовать на лекции социалиста. Она выражала надежду, что Амелиус серьезно говорит о вечной верности.

На следующей странице строгость немного смягчалась припиской. Регина будет ждать Амелиуса на другой день после его злополучного появления перед публикой.

Лекция была назначена во вторник вечером.

Руфус лично поместился в кассе для продажи билетов, имея в виду интересы Амелиуса. "Даже полушиллинги прилипают иногда к пальцам при переходе от публики в денежный ящик", заметил он. Полушиллинги быстро прибывали, следовательно, объявления имели успех. Отдельные места расходились очень медленно. Членов организации, имевших бесплатный вход, явилось множество, и они заняли лучшие места. Около восьми часов (час назначенный для начала лекции) требование на места в шесть пенсов все еще продолжалось. Руфус узнал в толпе опоздавших Фебу, сопровождаемую мужчиной в одежде джентльмена, но с видом мошенника. За ними шла толстая дама, которая горячо пожала руку Руфуса и сказала: "Позвольте мне представить вам мистера Фарнеби". Рот и подбородок мистера Фарнеби были закутаны шарфом, шляпа была надвинута на глаза. Руфус заметил, что он как будто стыдится самого себя.

Высокая, грязная, дикая с виду старуха, отвратительно одетая, протянула полушиллинг кассиру, в то время как оба господина пожимали друг другу руки, нечего говорить, что пример подал Руфус. Старуха пристально посмотрела на глаза и бакенбарды мистера Фарнеби (единственная видимая часть его лица) при свете газовой лампы в коридоре. Она тотчас же отступила назад, хотя получила билет, подождала пока мистер Фарнеби заплатил за себя и жену и последовала за ними в зал.

Почему же нет? Воззвание относилось к несчастной старухе, так как она принадлежала к бедному и недовольному классу. Шестнадцать лет тому назад Джон Фарнеби отдал свою дочь на руки этой женщины и с тех пор не видел ни той, ни другой.

Войдя в зал, мистер Фарнеби без труда нашел себе скрытное, незаметное местечко, которое искал. Дешевые места были расположены, по обыкновению, очень далеко от кафедры. Галерея, находившаяся на этом конце зала, бросала тень на задние скамьи и проход к ним. В этом-то мраке и поместился мистер Фарнеби, он встал со своей благоверной супругой в углу, образуемом двумя сходившимися стенами здания. Незаметно пробираясь за ними в толпе, старуха остановилась у задней скамьи. Она пристально взглянула на разряженного молодого человека, занимавшего крайнее место и открыто ухаживавшего за хорошенькой девушкой, сидевшей рядом с ним, и шепнула ему на ухо: Жерви, подвинься немного для тетки Соулер!

Мужчина вздрогнул и оглянулся.

- Вы здесь! - воскликнул он с проклятием.

Прежде чем он смог ответить, Феба прошептала с другой стороны: "Какая противная старуха! Где ты с ней познакомился?" В ту же минуту мистрис Соулер повторила просьбу повелительным тоном.

- Слышишь, Жерви, слышишь? Подвинься!

У Жерви были, очевидно, свои причины относиться с уважением к желаниям мистрис Соулер. Наговорив кучу извинений, он попросил соседей сделать ему одолжение сдвинуться немного и ухитрился таким образом очистить маленькое местечко на самом краю скамьи.

Феба подвинулась неохотно и опять зашептала.

- Как она смеет называть тебя Жерви? Она похожа на нищенку. Скажи ей, что твое имя Жервей.

Ответ заставил ее прикусить язык.

- Молчи, у меня есть причины обращаться с ней вежливо. Ты тоже будь повежливее.

Он обратился к мистрис Соулер, покоряясь обстоятельствам. Под его красивой наружностью и свободными манерами скрывались бездушная подлость и непроницаемая хитрость. Это был совершенный тип умного убийцы, умеющего избегать преследований полиции. Если бы он мог совершить преступление безнаказанно, он убил бы без угрызений совести отвратительную старуху, которая сидела рядом с ним. Она столько знала из его прошлой жизни, что могла бы отправить его на пожизненную каторгу. Ввиду таких обстоятельств он обратился к ней с напускным снисхождением и добродушием. Я вас, кажется, десять лет не видел мистрис Соулер? Что вы поделывали в это время?

Женщина нахмурилась, отвечая ему:

- Разве ты не видишь? Голодала! - Она с жадностью взглянула на его блестящие часы и цепочку. - У тебя, кажется, есть деньги? Ты составил себе состояние в Америке?

Он пожал ей руку.

- Тише, - прошептал он. - Мы поговорим об этом после лекции. - Он бросил украдкой взгляд на Фебу. Мистрис Соулер заметила его. Девушка отдала свою трудовую копейку за его часы и одежду.

Она молча злилась на дерзость, с которой он велел ей молчать, и сидела надувшись, подняв вздернутый носик кверху. Жервей попробовал незаметно втянуть ее в разговор со старухой.

- Эта молодая особа, - сказал он, - знает мистера Гольденхарта и уверена, что он провалится, мы пришли посмотреть на потеху. Я не одобряю социализма, я, как говорит моя любимая газета, стою за церковь и престол. Одним словом, придерживаюсь консервативной политики.

- Ваша политика заключается в кармане девушки, - проворчала мистрис Соулер, - на сколько времени еще хватит ее денег? Жерви сделал вид будто не слышит ее слов.

- А что вас привело сюда? - продолжал он самым заискивающим тоном. - Вы читали объявление в газетах? - Мистрис Соулер отвечала так громко, что голос ее покрыл шум толпы. - Я зашла в трактир выпить водки и увидела газету. Я принадлежу к числу недовольных бедняков, ненавижу богатых и готова отдать последний пенс, чтобы услышать, как их отделают.

- Слушайте, слушайте! - сказал мужчина, похожий с виду на башмачника.

- Я надеюсь, что он отлично отделает аристократа, - прибавил один из соседей башмачника, грум без места.

- Меня тошнит от аристократов, - закричала женщина с багровым лицом и смятой шляпкой, - они поглощают все деньги, как они смеют строить дворцы и разводить парки, когда у моего мужа нет работы, а дети умирают с голода? - Башмачник слушал одобрительно.

- Хорошо сказано, - проговорил он, - очень хорошо сказано.

Эти выражения народного чувства дошли до слуха почтенного мистера Фарнеби.

- Слышишь ты этих негодяев? - спросил он у жены. Мистрис Фарнеби обрадовалась случаю рассердить его.

- Бедняжки! - ответила она. - На их месте мы говорили бы то же самое!

- Тебе бы следовало взять отдельное место, - заметил муж, отворачиваясь от нее с отвращением. - Там свободно. Зачем ты стоишь здесь?

- Я не могу тебя оставить, милый! Как тебе понравился мой американский друг?

- Я удивляюсь, как ты осмелилась представить его мне. Ты знаешь отлично, что я здесь инкогнито. Какое мне дело до бродяги американца?

Мистрис Фарнеби продолжала еще с большим лукавством.

- А, но видишь ли ты, он мне нравится. Бродяга американец мой союзник!

- Твой союзник! Что ты хочешь сказать?

- Господи, какой ты недогадливый! Разве ты не знаешь, что я против свадьбы племянницы? Я была в восторге, когда услышала о лекции, потому что она может расстроить все. Она не нравится ни тебе, ни Регине, а мой милый американец первый подал о ней мысль. Шш! Вот Амелиус. Какой он интересный! Какой грациозный и изящный! - воскликнула мистрис Фарнеби, замахав платком, чтобы Амелиус мог их увидеть. - Я готова сделаться социалисткой, прежде чем он откроет рот.

Глава XVIII

Наружность Амелиуса поразила его слушателей. Публика не привыкла видеть на кафедре людей молодых и красивых. Появление оратора было встречено общим взрывом рукоплесканий. Рукоплескания повторились, когда Амелиус, положив на стол маленькую книгу, объявил, что будет не читать, а говорить. Отсутствие неизбежной рукописи с самого начала успокоило публику.

Оратор начал.

- Милостивые господа и государыни, мыслящие люди, привыкшие следить за ходом событий в своем отечестве и в других государствах Европы, все (сколько я знаю) пришли к заключению, что до конца нынешнего столетия произойдут важные перемены в государственном строе. Одним словом, революция очень возможна и не так далека, как думают высшие и богатые классы европейского населения. Я принадлежу к числу тех, которые думают, что предстоящая революция будет революцией социальной и что во главе ее станет не военный или политический деятель, а великий гражданин, вышедший из народа и посвятивший себя народному делу. У меня не хватит времени говорить с вами о государственном и общественном строе других народов, даже если б я обладал знаниями и опытностью необходимыми для выполнения этой трудной задачи. Я ограничусь только указанием причин, которые вскоре произведут перемену в общественном и политическом положении страны и докажу вам, что единственные средства от существующих злоупотреблений могут быть найдены в учении, которое христианские социалисты извлекли из этой маленькой книги на столе - книги, известной вам всем под названием Евангелия. Прежде чем приступлю к своей задаче, я считаю своим долгом объяснить, почему обращаюсь к вам. Я не люблю говорить о себе, но мое положение принуждает меня к этому. Вы меня не знаете, я еще очень молод. Позвольте же мне рассказать вам в коротких словах о моей жизни и воспитании, а потом решайте сами, достоин ли я вашего внимания.

- Очень хорошее начало, - заметил башмачник.

- Красивый малый, - сказала женщина с багровым лицом, - мне бы хотелось его поцеловать.

- Он чересчур вежливо объясняется, - пробормотала мистрис Соулер. - Я бы желала вернуть свои деньги.

- Подожди, - прошептал Жервей, - он еще разгорячится. Я нахожу, Феба, что он не умел начать как следует. Не думаю, чтоб нам пришлось посмеяться сегодня вечером.

- Какой дивный оратор! - заметила мистрис Фарнеби своему супругу. - И такому человеку жениться на идиотке Регине!

- Все еще счастье будет у него впереди, пока он не женат на такой женщине, как вы, - свирепо отвечал мистер Фарнеби.

Между тем Амелиус заявил о своем национальном родстве с публикой и вкратце очертил свою жизнь в Тадморе. Покончив с этим, он обратился к предмету лекции. Его искренность и простота расположили к нему слушателей, они отвечали ему взрывом рукоплесканий.

- Итак, - заявил Амелиус, - будем продолжать. Окинем беглым взором (на большее у нас не хватит времени) настоящее положение нашей религиозной системы. Каков общий вид так называемого христианства в Англии? Сотни сект, отличающихся друг от друга. Основная церковь распалась в различных направлениях при беспрерывных ссорах и спорах о черных или белых одеждах, о подсвечниках на столе или поодаль, о поклонах на запад или на восток, о доктринах, которые доставляют более дохода, о доктринах в моей, вашей или иной чьей-либо церкви. Оставьте эти бесчисленные и беспрерывные раздоры и взгляните на высшие области, в которых действуют высшие, почтенные представители религии. Христиане ли они? Если так, то укажите мне на епископа, который осмелился бы в палате лордов отстаивать свое христианство, когда министр найдет выгодным начать войну! Где этот епископ и какую поддержку найдет он между своими собственными подчиненными? Вы, может быть, порицаете меня за дерзкую речь, и полагаете, что слова мои несправедливы. По откройте священную книгу Нового Завета, и вы увидите, что христианство делает людей честными, гуманными, смиренными, в высшей степени деликатными и снисходительными в их сношениях с ближними. Может ли христианство различных церквей и сект произвести такой результат? Посмотрите на торжища страны, на занятия, которым предаются англичане различных сословий, посмотрите наконец на нашу торговлю! Какова социальная сторона дела, предписываемая моралью этой книги, что у меня в руках? Пускай ответят на этот вопрос организованные системы лжи и обмана, гнездящиеся в банках и различных компаниях, мне нет надобности отвечать на это. Вам самим известно, какие почтенные имена замешаны в бесстыдных подделках, ложных отчетах, беспощадных разорениях нескольких тысяч жертв. Вам известно, как наши бедные индийские покупатели были обмануты бумажными материями, как дикарь, честно торговавший оружием, нашел наши ружья никуда негодными, как женщина, чуть не умирающая с голоду, покупая катушку ниток, находит в ней не более половины ярдов, означенных на ярлыке, вам известно, что на европейских рынках чужестранные товары вытесняют английские, потому что чужестранные фабриканты честнее наших, вам известно, наконец, и то, что хуже всего, что высшие коммерческие авторитеты смотрят на этот жестокий, злодейский обман, как на какое-то соперничество, на конкуренцию, извинительную в торговле. Неужели вы верите в честное приобретение богатств людьми, которые держатся таких мнений и совершают подобные обманы? Я не верю! Неужели вам представляется более светлая и чистая картина, когда вы смотрите на людей, обманывающих вас в широких размерах, чем на тех, которые обманывают вас в мелочах? Мне - нет! Все, что мы пьем, едим, носим, все более или менее поддельно! И за эту подделку торговцы заставляют нас платить обидную цену, не обязаны ли мы защищаться от всего этого социалистическими принципами, открывая свои магазины на кооперативных началах? Подождите, дослушайте меня прежде чем будете аплодировать! Поймите цель моей речи, не подумайте, что я слеп и не вижу светлых сторон начерченной мной мрачной картины. Загляните в честную жизнь, и вы увидите истинных христиан среди духовенства и среди светских людей, вы увидите мужчин и женщин, достойных называться Христовыми учениками. Но я хочу говорить не о частной жизни, предметом моей речи должен служить общий вид, общее положение религии, нравственности и политики в этой стране, а это положение, повторяю опять, представляет обширное поле испорченности и злоупотреблений и обнаруживает ожесточенное и оскорбительное равнодушие нации к зрелищу своей собственной деморализации и упадка.

Здесь Амелиус остановился и выпил воды.

Отдельные места были, казалось, заняты людьми очень осторожными. Избранная публика, сидевшая ближе к оратору, хранила скромное молчание. Но усердные рукоплескания со стороны шестипенсовых слушателей вполне вознаграждали оратора. В этом открытом нападении было достаточно горячности и силы, - опиравшихся на истинные, неопровержимые факты - затрагивавших большинство слушателей. Мистрис Соулер начала думать, что сделала хорошее употребление из своих шести пенсов, а мистрис Фарнеби все сказанное о коммерции применила прямо к своему мужу и кивала на него головой.

Амелиус продолжал.

- Теперь обратимся к следующему: наша настоящая система правления обещает ли нам мирные реформы, обеспечивает ли от упомянутых мной злоупотреблений? К тому же не следует забывать и других ужасных злоупотреблений, представляющихся в нашем национальном потреблении и усиливающихся с каждым годом. Я не желаю отнимать у вас драгоценное время, рассуждая о палате лордов, по трем причинам: во-первых, это общество не избрано народом и не имеет права на существование в свободной стране. Во-вторых, из его четырехсот восьмидесяти пяти человек не менее ста восьмидесяти пользуются общественными деньгами. В-третьих, если б нижняя палата имела желание и возможность приняться за необходимые реформы, то палата лордов нимало не обязана следовать им или поднимать революцию, которой едва избегла четыре года тому назад. Что вы на это скажете? Следует ли говорить о палате лордов?

Громкий крик раздался из толпы: Нет! Нет! Дворник гостиницы и женщина с багровым лицом кричали проклятия. Там и сям послышались свистки, поднятые Жервеем в интересах "алтаря и престола".

Амелиус снова заговорил.

- Хорошо, поможет ли нам нижняя палата сделаться истинными христианами при законном введении реформ? Позвольте мне еще раз напомнить вам, что эта палата имеет силу, но имеет ли она желание? В этом вопрос! Число членов состоит из шестисот пятидесяти. Только пятая часть представляет (или воображает, что представляет) торговые интересы страны. Что же касается членов, представляющих интересы рабочего класса, то их нетрудно сосчитать, их всего двое! Вы, пожалуй, спросите, что делают остальные члены? Они представляют военные и аристократические интересы. В настоящее время при упадке представительных учреждений нижняя палата носит ложное название. Народ здесь не имеет представителей, члены ее принадлежат к классам нимало не интересующимся народными нуждами и не заботящимся об облегчении его тягостей. Одним словом, для нас нет никакой надежды на нижнюю палату. А кто в том виноват? К сожалению и стыду виноват в том сам народ. Да, я говорю откровенно, позор и опасность Англии заключаются в том, что сам народ избрал представителей, не ведающих его потребностей. Вы, подающие голоса в городах и деревнях, располагали свободой и волей в исполнении своей священной обязанности, и вот в настоящее время нижняя палата доказала вам, что вы недостойны этого права.

Эти смелые слова подняли взрыв негодования в среде слушателей, которые минуту тому назад были совершенно порабощены голосом говорившего. Они приготовились с неистощимым терпением выслушивать перечисление своих добродетелей и обид, а не за то заплатили по полушиллингу, чтоб их уличали в недостатках и вредном участии в новейшей политике. Стали кричать, визжать, свистеть, они почувствовали, что прекрасный молодой оратор оскорбил их.

Амелиус спокойно ждал, пока затихнет весь этот шум.

- Очень жалею, что рассердил вас, - сказал он, улыбаясь. - Причина этого смятения заключается в том, что вы не привыкли слушать правду, сказанную вам в глаза. Да, друзья мои, народ этой страны, недостойной великого доверия и силы, данной ей мудрыми и гуманными английскими учреждениями, так многочислен, что может делиться на различные классы. Есть класс, получивший высшее образование, он отчаивается и держится в отдалении. Есть средний класс, не обладающий сознанием собственного достоинства, лишенный понимания общественного блага, его можно подкупить косвенным путем, дав хорошее место, предложив концессию, пригласив участвовать в собрании с женами и дочерьми. Есть класс еще низший, продажный, развращенный, бессовестный, испорченный до мозга костей, готовый продавать себя и свои права за деньги и вино. Когда я начал эту речь и упоминал о великих предстоящих переменах, я намекал на революционные перевороты. Неужели я возмутитель? Неужели я не знаю средств для мирных реформ, которые избавили бы Англию от революции? Никогда не буду я отрицать истины или тревожить вас без необходимости. Но история показывает мне, если я оглянусь хоть на первую французскую революцию, что бывает социальная и политическая испорченность так глубоко вкоренившаяся, въевшаяся, так сказать, в нацию, что только революционные волнения в состоянии вырвать ее. Я имею причины опасаться - и люди старше и умнее меня согласны со мной, - что испорченность, которую я подразумеваю, распространилась в Англии, несмотря на преобразования, совершенные мирным путем, преобразования, удовлетворявшие нас в прошлые годы. Или я ошибаюсь в своих взглядах, чего я желаю от души, или события будущего докажут, что я прав, во всяком случае начала прочных, полных, благих преобразований могут быть найдены лишь в этой книге. Умоляю вас, не поддавайтесь мудрствованиям близоруких философов, утверждающих, что божественное значение христианства уничтожилось с течением времени. Уничтожились злоупотребление и извращение христианства, как должны уничтожиться всякая фальшь и ложь. С того времени как Христос и его апостолы указали людям путь сделаться лучшими и более счастливыми, с того времени никогда еще люди так сильно не нуждались в этом учении во всей его чистоте и простоте, как теперь. Никогда род человеческий не нуждался так, как в настоящее критическое время в премудром и премилосердном голосе, который не перестает утешать, возвышать и очищать человечество, даже умирая на кресте! Неужели это вздорные слова энтузиаста? Неужели это мечты о земном рае, в который безумно верить? Я могу привести вам в доказательство существование одной общины, (между многими другими), имеющей сто членов, пользующейся полным довольством и счастьем, все правила которой основаны лишь на простой заповеди Нового Завета: "Любите бога и ближнего, как самого себя!"

Теперь Амелиус дошел до второй части своей речи. Он изложил довольно пространно и в избранных выражениях религиозные правила и социальные принципы Тадморской общины, рассказанные уже им своим двум спутникам во время пути его в Англию. Пока он ограничивался описанием образа жизни, совершенно нового для его слушателей, он приковал к себе общее внимание. Но когда он стал распространяться о применении христианского социализма в правлении, доказывать, что было хорошо для сотен людей, то может быть хорошо и для тысяч, что шло успешно в Тадморе, могло иметь успех и в Лондоне, внимание публики стало ослабевать. Вспомнили о кашле и простуде, начали перешептываться и осматривать друг друга. Мистрис Соулер, все время бросавшая украдкой взоры на мистера Фарнеби стала теперь посматривать на него смелее, когда он стоял в своем углу, не спуская глаз с другого конца зала. Он начал чувствовать, что чтение изменило общее настроение, что недалеко до взрыва, который может послужить достаточным предлогом отказать Амелиусу от дому.

- Будет с меня, пойдем домой, - сказал он вдруг, обратившись к жене.

Если б мистрис Фарнеби могла предугадать, что она стоит в этой толпе не как посторонний зритель, но как женщина, над головой которой висит страшная опасность, или если б взор ее случайно упал на Фебу и она почувствовала бы отвращение при мысли о каком-нибудь дерзком замечании со стороны прогнанной служанки, она ушла бы из зала со своим мужем и отвратила бы опасность, возникшую для нее с роковой минуты, когда она вступила в зал. Но она отказалась идти.

- Вы забываете предстоящие прения, - заметила она. - Подождите и вы увидите, как Амелиус будет отстаивать свои убеждения.

Она говорила настолько громко, что ее могли слышать сидевшие поблизости. Феба, критически рассматривавшая леди, находившихся в отдельных местах, повернулась на скамье и только теперь заметила присутствие мистера и мистрис Фарнеби.

- Посмотри, - прошептала она Жервею, - здесь негодяйка, выгнавшая меня из дома, и с ней супруг.

Жервей оглянулся, сомневаясь в словах своей возлюбленной.

- Не может быть, чтоб они поместились в полушиллинговые места, - сказал он. - Уверена ли ты, что это мистрис и мистер Фарнеби?

Он говорил осторожно, тихо, но мистрис Соулер заметила, что он оглядывается на джентльмена в углу и тщательно прислушивалась к тому, что он скажет.

- Который мистер Фарнеби? - спросила она.

- Мужчина, что стоит в углу, в белом шелковом шарфе, закрывающем его бороду и в шляпе надвинутой на глаза.

Мистрис Соулер с минуту смотрела кругом, чтоб убедиться, что мужчина, о котором говорит Жервей, тот самый, о котором она думает. После некоторого размышления она наклонилась через Жервея к его спутнице и заговорила:

- Милая моя, не носил ли когда-нибудь этот господин имени Морган и не посылали ли ему письмо в Тулей-стрит, дом Джоржа и Драгона?

Феба с удивлением подняла кверху брови, что служило утвердительным ответом.

- Представь себе важного мистера Фарнеби под чужим именем и получающим письма в гостинице, - сказала она Жервею.

Мистрис Соулер не задавала более вопросов, она бормотала про себя: "Бакенбарды его поседели, но я помню его глаза. Я готова поклясться, что не ошибаюсь в его глазах!" Потом вдруг обратилась к Жервею: "Богат он?" - Купается в золоте, - был ответ. - А где живет он? - Жервей был слишком осторожен, чтоб отвечать на этот вопрос. Он посоветовался с Фебой: "Сказать ей?" - Феба воскликнула с горячностью: "Какое мне дело до того, что ты ей скажешь, меня выгнали из дома". Жервей снова обратился к старухе: "А на что вам нужно знать, где живет он?" - Он мне должен, - сказала мистрис Соулер.

Жервей пристально посмотрел на нее и спустя некоторое время многозначительно присвистнул. Соседям их надоел этот шепот и они, гневно глядя кругом, стали требовать молчания. Жервей решился сказать еще несколько слов.

- Тебе, кажется, наскучило все это, - заметил он Фебе, - пойдемте в какой-нибудь трактир. - Она тотчас же поднялась с места, а Жервей, проходя мимо мистрис Соулер, потрепал ее по плечу и прошептал:

- Пойдемте ужинать, я буду угощать.

Все трое были замечены своими соседями. Мистрис Фарнеби увидела Фебу, когда уже было слишком поздно. Мистер Фарнеби также заметил старую женщину, но шестнадцать лет нищеты изменили ее, и при слабом освещении он не узнал ее. Он только нетерпеливо повернулся к жене и повторил: "Пойдем". Но мистрис Фарнеби была упряма.

- Иди! Если хочешь, - сказала она. - Я останусь.

Глава XIX

- Три дюжины устриц, хлеба с маслом и бутылку крепкого вина, отдельную комнату и хороший огонь! - Отдавая эти приказания по прибытии в таверну, Жервей был немало удивлен вмешательством со стороны его почтенной гостьи. Мистрис Соулер хотела сама заказать ужин.

- Ничего холодного для меня, ни пищи, ни питья, - сказала она. - Ни днем, ни ночью, ни во сне, ни наяву, мне никогда не тепло, всегда холодно. Посмотри сам насколько я потеряла вес с тех пор, как ты меня знаешь! Кусок горячего поджаренного мяса и можжевеловой водки с горячей водой, вот мой ужин.

- Исполните приказания, - сказал Жервей слуге, - и сведите нас в отдельную комнату.

Таверна была устроена на старинный английский лад и вполне пренебрегала французским комфортом и изяществом. Отдельная комната представляла собой музей, в котором была собрана грязь и нечистоты во всевозможных видах. На небольшой ржавой решетке потухал слабый огонек.

Мистрис Соулер с шумом потребовала дров и угля, развела огонь собственными руками и придвинула к нему как можно ближе свой стул. Минуту спустя успокаивающее влияние тепла оказало свое действие: голова этой несчастной, почти умирающей с голода женщины низко опустилась, ею овладело оцепенение - частью слабость, частью сон.

Феба со своим возлюбленным в ожидании ужина сидели друг против друга на маленькой софе, в конце комнаты. Имея в виду некоторую цель, Жервей обвил рукой ее талию и смотрел, и говорил самым нежным, заискивающим голосом.

- В продолжение часа или двух потерпи мистрис Соулер, будь с ней вежлива, дорогая моя, - сказал он. - Я знаю, что она тебе не компания, но могу ли я отвернуться от старого друга?

- Это-то и удивляет меня, - отвечала Феба. - Я не могу понять, как мог у тебя быть такой друг.

Всегда готовый, находчивый на ложь, когда того требовали обстоятельства, Жервей выдумал чувствительную историю в двух частях. Первая часть: мистрис Соулер была богатая и уважаемая вдова, жила в своем собственном загородном доме и разъезжала в каретах. Вторая часть: подлый стряпчий злоупотребил ее доверием, раздавал зря деньги под проценты, умер, а мистрис Соулер совершенно разорилась.

- Не говори с ней о ее несчастьях, когда она проснется, - прибавил он, - а то она разразится слезами и жалобами. Скажи мне, пожалуйста, неужели ты отвернулась бы от несчастного создания только за то, что она пережила всех своих друзей и осталась без фартинга. Как я ни беден, я все же могу предложить ей поужинать.

Феба выразила свой восторг к этим благородным чувствам и пустилась в излияния своей нежности, так необходимой для целей Жервея. Он метил прямо на ее кошелек, а попал в сердце. Однако он попытался сделать намек.

- Не знаю останется ли у меня от ужина шиллинг или два, чтобы дать мистрис Соулер. - Он при этом вздохнул и вынув из кармана несколько мелких монет в красноречивом молчании смотрел на них. Наконец Феба поняла, она протянула ему свой кошелек.

- Что мое, то будет также и твоим, когда поженимся, - сказала она. - Отчего же не быть этому теперь же?

Жервей тотчас же выразил ей чувства благодарности и повторил драгоценные слова: "Дорогая моя". Феба опустила свою голову на его плечо, позволила ему целовать себя и в безмолвном экстазе, закрыв глаза, наслаждалась этими поцелуями. Негодяй ласкал ее и наблюдал за ней до тех пор, пока увидел, что она вполне поддалась его влиянию. Тогда, и только тогда рискнул он постепенно открыть ей причину, побудившую его покинуть зал, прежде чем окончились прения.

- Слышала ты, что сказала мне мистрис Соулер перед тем, как мы оставили зал? - спросил он.

- Нет, милый.

- Ты помнишь, что она спрашивала у меня адрес Фарнеби?

- Да, и она хотела еще знать, не носил ли он когда фамилии Морган. Забавно, не так ли?

- Я в этом не уверен, моя дорогая. Она сказала мне, что Фарнеби должен ей сколько-то денег. Он не разом составил себе состояние, я полагаю. Как знать, кем он был во время своей юности и как он поддел слабую женщину. Подождем, пока старуха согреет свои старые кости горячим грогом, и я постараюсь разузнать побольше о долге Фарнеби.

- Зачем, милый? Какое тебе до этого дело?

Жервей задумался на минуту и потом решил, что наступило время говорить откровеннее.

- Во-первых, - сказал он, - это дело человеколюбия помочь мистрис Соулер возвратить свои деньги. Ты это видишь сама, конечно. Хорошо. Я ведь не социалист, ты это знаешь, совершенно напротив. В то же время я чрезвычайно справедливый человек и, признаюсь, был поражен когда мистер Гольденхарт рассказывал о Тадморских правилах в отношении богатых людей. "Человек, наживший богатство, обязан по законам христианской нравственности помогать неимущим". Таковы были, как мне помнится, его слова. "Человек собирающий богатства из-за себялюбивых мотивов, по скупости или из желания обогатить свое семейство после своей смерти, во всяком случае, не истинный христианин и нуждается в просвещении и указании христианского закона". При этих словах, если ты помнишь, раздался ропот и мистер Гольденхарт, прервав свою речь, прочитал несколько строк из Нового Завета, которыми подтверждались его слова. Мистер Фарнеби, милая, по моему мнению, принадлежит к числу людей, на которых указывал молодой джентльмен. Судя по внешности, он должен быть очень черствый человек.

- Это верно, он тверд как железо! Смотрит на слуг, как на грязь под своими ногами и никогда не скажет им доброго слова.

- Итак, я угадал! Он не особенно щедр на свои деньги, не правда ли?

- Он? Он только тратит на себя и на свое величие, но за всю жизнь не дал никому ни полпенни.

Жервей в порыве благородного негодования указал на камин.

- А вот бедная старая женщина, умирающая с голода, когда он должен ей! Да, я согласен с социалистами, следует пустить кровь такого рода людям. Посмотри на себя и на меня. Не должны ли бы нам оказать помощь? Мы могли бы вступить в брак, если б у нас было сколько-нибудь денег. Я многое видел на свете, Феба, и моя опытность говорит мне относительно этого долга Фарнеби, что тут что-то неладно. Отчего нам не нажить пяти фунтов стерлингов от этого скупого, сурового человека?

Феба была осторожна.

- А это не будет противозаконно?

- Предоставь мне заботиться о законах, - отвечал Жервей. - Я до тех пор не вступлю в дело, пока не уверюсь, что он не осмелится обратиться к полиции. Тогда будет все легко. Ты так долго жила в семействе, что должна знать слабые его стороны. Нельзя ли будет на него действовать через жену?

Феба вдруг покраснела до корней волос.

- Не говори со мной о его жене! - вскричала она. - Только бы дождаться мне дня, когда я смогу рассчитаться с этой леди... - Она посмотрела на Жервея и вдруг остановилась. Тот с очевидным любопытством наблюдал за ней.

- Я вовсе не желаю втираться к тебе в доверие, моя милая, и выпытывать твои маленькие тайны, - заметил он самым убедительным тоном. - Но если тебе нужен какой-нибудь совет, то ты знаешь, что я весь к твоим услугам.

Феба взглянула на мистрис Соулер, дремавшую у огня.

- Нужды нет, - сказала она. - Я полагаю, что не следует мужчине ввязываться в такие дела между мной и мистрис Фарнеби. Делай что тебе угодно с ее мужем, я об этом не забочусь, он скотина, и я ненавижу его. Я настаиваю лишь на одном, я требую, чтоб мисс Регину не подвергали никаким неприятностям, помни это! Она доброе создание. Вот прочитай письмо, написанное ей ко мне, и суди сам.

Жервей посмотрел на письмо, оно было довольно коротко, и он решился взять на себя труд прочесть его.

"Милая Феба, не унывай. Я всегда останусь твоим, другом и помогу тебе найти другое место. Очень сожалею, что должна сказать тебе, что во всем виновата мистрис Ормонд. Она имела подозрения, подкараулила нас и все рассказала тетке. В этом она созналась мне своими собственными устами. "Я готова на все, моя дорогая, чтоб спасти вас от неудачного замужества", - сказала она. Я этим очень огорчена, так как не могу более смотреть на нее, как на моего друга. Тетка моя одинакового мнения с мистрис Ормонд. Ты должна снизойти к ее горячему характеру. Вспомни ее доброту ко мне, а ты тайно помогала мне в том, что она всячески желает устранить. Это очень рассердило ее, со временем она обойдется. Чтоб не тратить свои сбережения до получения места, ты уведомь меня. Мой кошелек к твоим услугам.

Твой друг Регина".

- Очень мило, - заметил Жервей, возвращая письмо и зевая, - и очень удобно на случай, когда мы будем иметь нужду в деньгах. А вот и ужин! Теперь, мистрис Соулер, пора проснуться.

Он поднял старуху со стула и посадил ее к столу как маленького ребенка. Вид горячего кушанья и питья возбудил в ней волчий аппетит. Она пожирала мясо не только зубами, но и глазами, пила водку громадными глотками и со вздохом облегчения поставила стакан на стол.

- Еще один, - воскликнула она, - и я согреюсь. Жервей наблюдал за ней, сидя по другую сторону стола рядом с Фебой и, имея свои причины заставить ее говорить, поощрял ее желание еще выпить. Он потребовал второй стакан горячего грога. Феба, жеманно двигая устрицы вилкой, казалась шокированной грубой манерой, с которой мистрис Соулер пила и ела. Она сидела, опустив глаза на свою тарелку и чопорно тянула солодовый напиток. Когда Жервей, окончив свой ужин, зажег сигару, она ласково напомнила ему, что он обязан уважением к леди почтенных лет: "Я люблю, когда курят, милый, но, может быть, мистрис Соулер этого не любит".

Мистрис Соулер разразилась при этих словах громким смехом.

- Похожа ли я на то, чтоб быть чувствительной к табачному запаху? - спросила она с диким презрением к своей собственной бедности, что было одним из опасных элементов ее характера. - Посмотрели бы вы, молодая женщина, где я живу, и тогда бы говорили о табаке!

Это было очень грубо. Феба сняла вилкой последнюю устрицу из раковины и уставила глаза в тарелку. Заметив, что второй стакан грога был почти пуст, Жервей попытался вызвать мистрис Соулер на откровенность.

- Кстати, насчет долга мистера Фарнеби, - начал он. - Давно он вам должен?

Мистрис Соулер была настороже. Другими словами, голова мистрис Соулер разгорячалась от горячего грога только тогда, как она употребляла его в большом количестве. Она отвечала, что долг давнишний и не прибавила ничего более.

- Уже прошел семилетний срок?

Мистрис Соулер опорожнила свой стакан и пристально посмотрела на Жервея через стол.

- У меня плохая память, - сказала она.

Жервей весьма любезно предложил ей третий стакан.

- Нечетное число приносит, говорят, счастье.

Мистрис Соулер приняла предложение в том же духе, в каком оно было сделано, справилась со своей памятью даже прежде появления третьего стакана.

- Семь лет? Спрашиваете вы, даже более чем дважды семь лет. Что вы думаете об этом?

Жервей не терял времени на думы, он поспешно продолжал:

- Уверены ли вы, что человек, которого я указал во время чтения, тот самый, что назывался Морганом и письма которого адресовались в гостиницу?

- Вполне уверена. Готова принять присягу, что это его глаза.

- И вы никогда не требовали с него долга?

- Как могла я требовать, когда я не знала, как его зовут до той минуты, как вы мне сказали это?

- Сколько он вам должен?

Имела ли мистрис Соулер четвертый стакан грога в виду или думала, что пора приняться за расспросы, нужные ей самой, трудно решить, но каковы бы ни были побуждения, только теперь она покачала головой и сказала:

- Деньги - мое дело. Вы только скажите мне, где он живет, и я заставлю его заплатить.

Жервей был готов на всякий случай.

- Вам не нужно делать ничего подобного.

Мистрис Соулер недоверчиво засмеялась.

- Так вы думаете, мой умница?

- Я не думаю, я уверен в том. Во-первых, Фарнеби может не признать долга по истечении семилетнего срока, во-вторых, взгляните на себя в зеркало. Вы полагаете, прислуга пустит вас к нему в дом, когда вы постучитесь в двери? Вам нужен ловкий помощник или вы никогда ничего не получите.

Мистрис Соулер была доступна голосу рассудка, несмотря на три стакана грога. Она прямо спросила:

- А сколько вы возьмете за это?

- Ничего, - отвечал он, - я вовсе не желаю, чтоб вы платили за комиссию.

Мистрис Соулер с минуту подумала и поняла его.

- Повторите это при молодой женщине, чтоб она была свидетельницей ваших слов.

Жервей толкнул под столом молодую женщину, предостерегая ее, чтобы она не сделала какого-нибудь возражения и предоставила бы все ему. Объявив во второй раз, что не возьмет ни фартинга с мистрис Соулер, он продолжал свои расспросы.

- Я действую в ваших интересах, мистрис Соулер, - сказал он, - и потеряете вы сами, если не будете терпеливо отвечать на мои вопросы и не скажете мне правды. Я опять возвращаюсь к долгу. Откуда взялся он?

- За содержание ребенка в продолжение шести недель должен он мне по десяти шиллингов в неделю.

Феба подняла глаза от тарелки.

- Чьего ребенка? - спросил Жервей, заметив движение Фебы.

- Ребенка Моргана, того самого, что вы называете Фарнеби.

- А вы знаете, кто была его мать?

- Желала бы знать. Давно получила бы я деньги от нее.

Жервей украдкой взглянул на Фебу, она была бледна и прислушивалась к разговору, не спуская глаз с мистрис Соулер.

- Давно ли это было? - продолжал Жервей.

- Шестнадцать лет тому назад.

- Фарнеби сам отдал вам ребенка?

- Своими собственными руками, через садовую решетку дома в Рамсгэте. Он сам и посадил меня на поезд, отправившийся в Лондон. При этом он дал мне десять тысяч фунтов стерлингов и больше ничего. Он обещал увидеться со мной в течение месяца и дать мне денег. Я никогда не видела его до сегодня, когда встретила у кассы, платившим за билеты.

Жервей снова взглянул на Фебу. Она не подозревала, что за ней наблюдают. Все внимание ее было поглощено ответами мистрис Соулер. Обсудив все слышанное, Жервей оставил речь о долге и начал расспрашивать о ребенке.

- Я уже обещал вам, что не возьму с вас ни одного фартинга, - прибавил он. - Скольких лет был ребенок, когда вам отдал его Фарнеби?

- Скольких лет? Ему не было и недели!

- Не было и недели, - повторил Жервей, устремив пытливый взор на Фебу. - Боже мой, да это был новорожденный младенец?

Волнение девушки достигло до высшей степени. Она наклонилась над столом, чтоб не проронить ни одного слова.

- А долго ли этот бедный ребенок оставался на ваших руках? - продолжал Жервей.

- Как могу я сказать с точностью после такого долгого отрезка времени? Несколько месяцев, должно быть. Знаю только, наверное, что сверх полученных мной десяти фунтов, он прожил еще не менее шести недель, а потом... - Она остановилась и посмотрела на Фебу.

- А потом вы от него освободились?

Мистрис Соулер почувствовала, что Жервей многозначительно толкает ее ногой под столом.

- Я не сделала ничего такого, чего бы должна была стыдиться, - сердито обратилась она к Фебе. - Будучи слишком бедна, чтоб содержать малютку на свой счет, я отдала ее одной доброй леди, которая ее усыновила.

Феба не могла более сдерживаться. Прежде чем Жервей успел открыть рот, она обратилась к мистрис Соулер с вопросом:

- А знаете вы, где теперь находится эта леди?

- Нет, не знаю.

- Вы знаете, где найти ребенка?

Мистрис Соулер взялась за, грог.

- Я знаю об этом не больше вашего. Намерены вы задавать еще вопросы, мисс?

Сильное возбуждение до того ослепляло Фебу, что она не заметила очевидной перемены к худшему в расположении духа старой женщины. Она опрометчиво продолжала:

- Никогда не видали вы леди с тех пор, как отдали ей девочку?

Мистрис Соулер опустила вдруг свой стакан в ту мину, ту, как подносила его к губам?.. Жервей остановился пораженный и не зажег второй сигары.

- Девочку? - медленно повторила старуха, устремив подозрительный и удивленный взор на Фебу. - Ее? - Она обратилась к Жервею. - Разве я сказала, что это была девочка? Разве вы меня спрашивали о том?

- И не думал, - отвечал Жервей.

- Неужели я сказала это, не будучи о том спрошена?

Жервей оставил Фебу на произвол старой, неумолимой женщины, перед которой она себя выдала. Этим единственным путем мог он выпытать что-либо от девушки.

- Нет, вы не говорили этого, - отвечал он.

Мистрис Соулер снова обратилась к Фебе.

- Откуда же вы знаете, что это была девочка?

Феба дрожала и ничего не говорила. Она сидела, опустив голову и сложив руки на коленях.

- Могу я спросить вас, - продолжала Соулер с необычайной вежливостью, - сколько вам лет, мисс? Вы настолько молоды и красивы, что для вас не может быть неудобств отвечать на подобный вопрос.

Опытность Жервея изменила ему. Он не успел предостеречь Фебу от расставленной ей западни.

- Двадцать четыре, - отвечала она.

- А ребенок был мне отдан шестнадцать лет тому назад, - сказала мистрис Соулер. - Вычтя шестнадцать из двадцати четырех получишь восемь. Я еще более прежнего удивлена тем, что вам известно, мисс, что это была девочка. Это не может быть ваш ребенок.

Феба вскочила в припадке сильнейшего гнева.

- Слышишь ты это? - обратилась она к Жервею. - Как осмелился ты привести меня сюда, чтобы слушать оскорбления от старой пьяной негодяйки?

Мистрис Соулер тоже быстро поднялась. Старуха схватила свой пустой стакан, чтобы бросить им в Фебу. В тот же момент Жервей удержал ее за руку, вывел из комнаты и затворил за ней дверь.

На площадке стояла скамья. Одной рукой он усадил на нее старуху, другой вынул из кармана кошелек, данный ему Фебой.

- Вот вам фунт в уплату вашего долга, - сказал он. - Ступайте мирно домой, а завтра вечером подождите меня у дверей этого дома.

Мистрис Соулер раскрыла было рот для протеста, но быстро закрыла его опять при виде золота. Она схватила деньги и сделалась податливой и любезной.

- Сведите меня вниз, мой дорогой, и посадите в кеб, - сказала она. - Я боюсь ночного воздуха.

- Еще одно слово прежде, чем я посажу вас в кеб. Что сделали вы с ребенком?

Мистрис Соулер отвратительно оскалила зубы и прошептала:

- Продала его Маль-Давису за несколько пенсов.

- Кто был, этот Давис?

- Разносчик.

- И вы действительно ничего не знаете ни о нем, ни о ребенке?

- Разве я тогда нуждалась бы в вашей помощи? - спросила она. Они, может быть, оба давно исчезли с лица земли, я ничего о том не знаю.

Жервей усадил ее немедленно в кеб. "Теперь примемся за другую", - сказал он про себя, и поспешил в отдельную комнату.

Глава XX

Иному показалось бы нелегкой задачей успокоить Фебу при настоящих обстоятельствах. Но Жервей имел громадное преимущество: в нем не было ни малейшего чувства к девушке, и в его распоряжении находился большой запас самоуверенности и лести. Менее чем в пять минут слезы Фебы были осушены и возлюбленный сидел подле нее, обвив своей рукой ее талию, как человек которого любят и простили.

- Теперь, мой ангел, - сказал он (Феба с наслаждением вздохнула, до этой минуты он никогда еще не называл ее ангелом), - расскажи мне все по секрету. Ты только сообщи мне факты, и я сумею вперед защитить тебя от мистрис Соулер. Ты сделала необычайное открытие. Придвинься ко мне ближе, дорогая. Как это случилось?

- Это я подслушала из кухни, - отвечала Феба.

- А слышал это кто-нибудь другой? - спросил Жервей.

- Нет. Вся прислуга была в комнате экономки, смотрела индийские редкости, присланные ей ее сыном из Канады. Я оставила свою птицу на кухонном столе и, вспомнив о кошке, побежала убрать клетку в более безопасное место. Одно из огромных окон в потолке было открыто, и я услышала голоса в задней комнате, в которой живет мистрис Фарнеби.

- Чьи услышала ты голоса?

- Мистрис Фарнеби и мистера Гольденхарта.

- Мистрис Фарнеби! - воскликнул он с удивлением. - Уверена ли ты в том?

- Еще бы! Или ты полагаешь, что я не знаю голоса этой ужасной женщины. Она говорила необычные вещи, спрашивала, есть ли что-нибудь неприличное в том, чтоб показать голую ногу. Голос, отвечавший ей, был голос мистера Гольденхарта. Тебе также любопытно было бы послушать дальше, если б ты был на моем месте, не правда ли? Я открыла второе окно, чтоб ничего не пропустить из того, что будет говориться. И что же я услышала, как бы ты думал?

- Ты говоришь о мистрис Фарнеби?

- Да. Я услышала ее слова: "Посмотрите на мою правую ногу, в ней ничего нет особенного". После минутного молчания она прибавила: "Теперь посмотрите на левую ногу". Слыхано ли такое нахальство замужней женщины в отношении молодого человека?

- Продолжай, продолжай. Что он сказал?

- Ничего. Он, как видно, смотрел на ногу.

- На левую ногу.

- Да. Левой ногой ей нечего было хвастаться, могу сказать. По ее собственному признанию у нее был какой-то недостаток между третьим и четвертым пальцем. Что это был за недостаток, я не знаю, я слышала только, как она говорила: "Бедная девочка родилась с таким же недостатком, и этот признак служил мне орудием против мошенников, которых я нанимала для ее розысков". Да! Она сказала так. Я слышала отлично. И потом она называла ее "бедной потерянной дочерью", которая, может быть, жива и теперь, а не знает, кто ее мать. Весьма естественно, что когда эта старая пьяница заговорила о ребенке, отданном ей на воспитание мистером Фарнеби, я припомнила все это. Что это милый, как ты странно смотришь? Что с тобой?

- Я только очень заинтересовался, больше ничего. Но тут есть нечто для меня непонятное. Какое до всего этого дело мистеру Гольденхарту?

- Разве я не сказала тебе?

- Нет.

- Хорошо, так я скажу теперь. Мистрис Фарнеби не только бессердечная тварь, которая лишает бедную девушку места и отказывает ей в рекомендации, она к тому же сумасшедшая. Это показывание голой ноги должно было служить мистеру Гольденхарту указанием в случае, если он встретит когда-либо ее дочь во время своих прогулок и путешествий, по этому недостатку он должен был убедиться, что это действительно она...

- Так! Я понимаю. Но почему же именно мистер Гольденхарт?

- Потому что она видела во сне, что мистер Гольденхарт нашел ее пропавшую дочь, и потому что из ста снов бывает один в руку. Слыхал ли ты когда-нибудь о подобном безумии? Насколько я поняла, она и до сих пор плачет о ней. И эта женщина выгнала меня на улицу! Представь себе это! Я сохранила бы ее тайну - к тому же это не мое дело, если б она не поступила со мной так бесчеловечно. Я хочу отплатить ей, полагаю, что слышанное мной на кухне поможет мне обличить ее. Не знаю еще как, но еще довольно времени впереди. Ты, надеюсь, сохранишь тайну, милый. Скоро между нами секретов не будет, все будет общее, когда мы будем мужем и женой. Что ты меня не слушаешь? Что с тобой?

Жервей вдруг поднял глаза. Его вкрадчивая манера вдруг исчезла, он заговорил грубо и нетерпеливо.

- Мне нужно знать кое-что. Есть у мистрис Фарнеби свои собственные деньги?

Феба совсем растерялась от перемены, происшедшей в ее любовнике.

- Ты говоришь таким тоном, точно сердишься на меня, - заметила она.

Жервей снова вернулся к своему заискивающему тону, хотя с некоторым затруднением.

- Дорогая моя, я люблю тебя! Как могу я на тебя сердиться? Ты заставила меня задуматься, поразила своим рассказом, вот и все. Но известно ли тебе, имеет ли мистрис Фарнеби свои собственные деньги?

На этот раз Феба отвечала: "Я слышала от мисс Регины, что отец мистрис Фарнеби был богатый человек".

- Как его звали?

- Рональд.

- Знаешь ты, когда он умер.

- Нет.

Жервей снова задумался и в волнении забарабанил пальцами по столу. Минуты две спустя у него родилась мысль. "Это я узнаю по могильному памятнику"! - воскликнул он как бы про себя и прежде чем Феба успела выразить свое удивление, он спросил ее, не знает ли она, где похоронен мистер Рональд.

- Да, я слышала об этом, - отвечала девушка. - На Хайтгетском кладбище. Но зачем тебе это знать?

Жервей посмотрел на часы.

- Уже поздно. Я провожу тебя домой.

- Но я хотела бы знать...

- Надень шляпку и подожди, пока мы выйдем на улицу.

Жервей заплатил по счету, не забыв притом и официанта. Он был щедр и вежлив, но, очевидно, не очень спешил дать Фебе обещанное объяснение. Они вышли из трактира. Жервей несколько минут шел молча, совершенно погрузившись в свои размышления. Терпение Фебы лопнуло.

- Я рассказала тебе все, - сказала она с упреком, - по-моему нечестно после этого скрывать от меня что-нибудь.

Он тотчас же очнулся.

- Дорогая моя, ты совершенно меня не понимаешь!

Он, по обыкновению, не затруднялся ответом, но сейчас ответил довольно рассеянно. В эту самую минуту он только решился рассказать Фебе часть затеваемого им дела. Ему было бы несравненно приятнее иметь сообщницей одну мистрис Соулер, но он знал Фебу слишком хорошо, чтобы подвергнуть себя подобному риску. Если б он отказался удовлетворить ее любопытство, она не задумалась бы следить за ним тайно и легко могла бы сказать или написать своей барышне что-нибудь такое, что привело бы к самым ужасным последствиям. Необходимо было настолько познакомить ее с делом, чтобы собственные выгоды заставили ее молчать.

- У меня нет ни малейшего желания, - продолжал он, - скрывать от тебя что-нибудь. Ты будешь знать все, что знаю я. - Предоставив себе таким образом право лгать, когда сочтет это за нужное, он улыбнулся и ждал расспросов.

Феба повторила вопрос, который задала в трактире:

- Зачем нужно Жервею знать, где похоронен мистер Рональд?

- Памятник мистера Рональда, моя милая, сообщит мне в каком году, месяце, какого числа он умер, - заметил он. - Узнав год, месяц, число, я отправлюсь в одно место, около собора Святого Павла, называемое Doctor's Commons, заплачу там шиллинг, и мне позволят взглянуть на завещание мистера Рональда.

- Какая же тебе польза от этого?

- Странный вопрос, Феба! В нашем положении нельзя бросать даже шиллинга, но на мой шиллинг я узнаю многое. Я узнаю, какой капитал мистер Рональд оставил своей дочери и может ли муж мистрис Фарнеби распоряжаться им.

- Так? - спросила Феба, еще нисколько не заинтересованная, - а потом?

Жервей осмотрелся кругом. Они находились на многолюдной площади. Он молчал, пока не повернули на более пустынную улицу.

- Никто не должен слышать того, что я тебе скажу. Здесь, милая, мы никого не встретим, и я могу говорить без опасений. Я обещаю тебе две хорошие вещи: ты расплатишься с мистрис Фарнеби, и у нас будет достаточно денег, чтобы сыграть свадьбу, когда тебе вздумается.

Феба заинтересовалась его словами и потребовала полного объяснения.

- Ты заставишь мистера Фарнеби дать тебе денег? - спросила она.

- Я не буду связываться с мистером Фарнеби, если он не имеет права распоряжаться деньгами жены. То, что ты слышала в кухне, совершенно изменило мои планы. Постой, ты поймешь сейчас, что я хочу. Как ты думаешь, сколько мне даст мистрис Фарнеби, если я найду пропавшую дочь?

Феба вдруг остановилась и в изумлении посмотрела на низкого негодяя, искушавшего ее.

- Но никто не знает, где эта дочь, - возразила она.

- Мы оба знаем, что у нее недостаток на левой ноге, - ответил Жервей, - и знаем где именно. В таком случае можно добыть денег без всякого риска. Я могу изложить это дело в письме, даже не называя себя? Ведь мистрис Фарнеби наверно даст денег, если я для доказательства, что знаю дочь ее, назову ей этот недостаток и, таким образом, докажу ей, что на меня можно положиться?

Феба все еще не хотела или не могла понять.

- Но что ты сделаешь, - спросила она, - если мистрис Фарнеби захочет видеть дочь?

В голосе девушки слышался не то страх, не то подозрение. Жервей стал действовать осторожнее. Он отлично знал как поступить, если случится то, что говорила Феба. Ничего не могло быть проще. Надо было только назначить мистрис Фарнеби свидание в какой-нибудь день и обратиться в бегство, оставив письмо, в котором объяснялось бы, что он ошибся, а денег, по бедности, возвратить не может. До сих пор он говорил правду, но последнее он не намерен был теперь же открыть ей. Феба была тщеславна, мстительна и глупа, но она не способна была хладнокровно дать согласие на низкий поступок. Жервей взглянул на нее и увидел, что нужно прибегнуть ко лжи.

- В этом-то все затруднение, - сказал он, - я не знаю, как тут поступить? Не можешь ли ты мне посоветовать что-нибудь?

Феба вздрогнула и отступила на шаг.

- Посоветовать тебе! - воскликнула она. - Мне даже страшно подумать об этом. Если она поверит тебе, а потом откроет, что ты обманул и обокрал ее, она может сойти с ума.

Жервей ответил с негодованием.

- Разве можно представлять себе такие ужасы? Если ты считаешь меня способным на такую жестокость, иди сейчас же к мистрис Фарнеби и предупреди ее.

- Как ты смеешь говорить мне это? - возразила Феба горячо. - Ты знаешь, что я умру скорее, чем сделаю тебе какое-нибудь зло. Сейчас же проси у меня прощение, или я уйду от тебя!

Жервей очень смиренно попросил прощения. Он достиг своей цели: он мог теперь отложить дальнейшие объяснения, не возбуждая в Фебе никакого недоверия.

- Оставим это, - сказал он, - после обдумаем дело хорошенько, а теперь будем говорить о более приятных предметах. Поцелуй меня, моя дорогая, никто не увидит.

Таким образом, он помирился со своей любовницей и добился полной свободы действий, в которой так нуждался. Если Феба вздумает его расспрашивать, он может теперь ответить ей:

- Дело представило трудности, которых я сначала не предвидел, и я от него отказался.

Ближайшая дорога в квартиру Фебы шла через улицу, на которой находилось Hampden Institution. Проходя по противоположному тротуару, они увидели, что боковая дверь отперта. Два господина вышли из нее. Третий закричал изнутри:

- Мистер Гольденхарт, вы забыли в приемной список полученных денег. - На что он мне, - ответил Амелиус, - денег получено так мало, что и вспомнить неприятно. - На моей родине, - произнес третий голос, - если бы он прочел такую лекцию, как вчера, я заплатил бы ему триста долларов золотом (шестьдесят фунтов на английские деньги) и получил бы сам большую прибыль. Англичане не любят более умственных развлечений. Прощайте.

Жервей поспешил удалиться с Фебой, когда два господина стали переходить через улицу. Он не забыл происшествий в Тадморе и не хотел возобновлять знакомства с Амелиусом.

Глава XXI

Руфус и его друг молча дошли до большой площади. Тут они остановились, потому что должны были разойтись в разные стороны.

- Я дам вам маленький совет, друг мой, - сказал уроженец Новой Англии. - Я замечаю, что ваш барометр указывает на сильный упадок вашей нравственной атмосферы. Пойдемте ко мне, вам нужно подкрепиться водкой.

- Нет, благодарю, мой дорогой, - грустно отвечал Амелиус. - На меня напала тоска, это правда. Видите ли, я ожидал, что эта лекция улучшит мое положение. Я совершенно равнодушен к деньгам, но женитьба моя зависит от увеличения моего дохода, первая попытка потерпела такое фиаско. Я не знаю на что решиться, когда думаю о будущем, и это тяжело ложится мне на сердце. Нет, водка мне не поможет. Мне нужен моцион и свежий воздух, к которому я привык в Тадморе. У меня голова болит после вчерашних прений. Продолжительная прогулка меня вылечит.

Руфус хотел сопровождать его. Амелиус покачал головой.

- Сделали ли вы в вашей жизни хоть милю пешком, если была возможность ехать? - спросил он добродушно. - Я намереваюсь походить часа четыре или пять. Мне пришлось бы отвозить вас домой в кебе. Благодарю, мой друг, за ваше братское участие. Я буду завтракать с вами завтра в вашей гостинице. Спокойной ночи.

Странное предчувствие овладело добрым американцем. Он крепко сжал руку Амелиуса и сказал очень серьезно:

- Не по душе мне это шатание ночью, право, не по душе! Доставьте мне удовольствие, отправляйтесь прямо домой. - Амелиус засмеялся и высвободил у него свою руку.

- Я не усну, если лягу. Завтра я буду с вами завтракать в десять часов. Еще раз, прощайте!

Он пошел так скоро, что Руфус поневоле не мог за ним следовать. Он стоял и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся в темноте.

- Как я привязался к этому юноше за несколько месяцев, - подумал Руфус, направляясь к своей гостинице. - Дай Бог, чтобы с беднягой не случилось ничего дурного в эту ночь!

Между тем Амелиус быстро шел вперед, не обращая никакого внимания на дорогу, наслаждаясь только свежим воздухом и движением.

Сначала он не думал о своей женитьбе. Все его мысли были заняты лекцией, в конце которой он оправдывал свой взгляд на будущее страшной нищетой, распространенной между миллионным населением Лондона.

Он говорил на эту печальную тему с красноречием истинного чувства и произвел сильное впечатление даже на тех из слушателей, которые более всего восставали против защищаемых их мнений. Он был убежден, что в конце своей лекции не уронил ни себя, ни своего дела. Воспоминание о последовавших прениях производило другое впечатление. Сдержанные противники (все старше его), поднимавшиеся один за другим для опровержения его взглядов, воспользовались его горячностью, его искренней верой в справедливость своих убеждений. Он выходил из себя и не раз был принужден извиняться.

Его выручал никогда не терявшийся Руфус, который принял участие в борьбе с благородным намерением прикрыть его отступление. Нет! думал он с горьким смирением, я не гожусь для публичных прений. Если бы я мог вступить завтра в парламент, меня постоянно пришлось бы призывать к порядку и я ничего нужного не сделал бы.

Он дошел до берега Темзы с восточной стороны.

Все так же бессознательно подвигаясь вперед, он перешел Ватерлооский мост и вступил в улицу, тянувшуюся прямо перед ним. Он опять задумался о будущем. Регина занимала теперь его мысли.

Женитьба представляла единственную надежду на спокойную и счастливую жизнь, наполненную не одними удовольствиями, но и обязанностями. Эти обязанности, быть может, заставили бы его найти подходящее поприще для дальнейшей деятельности. Какие препятствия были на его пути? Низкий денежный расчет, тщеславие не позволяли ему жить скромно на свои собственные маленькие средства, и заставляли его купить семейное счастье ценой мишурного великолепия, необходимого для богатого торговца и его друзей. А Регина, имевшая полное право свободно следовать своим побуждениям, в сердце своем признававшая его властелином, преклонялась перед кумиром всего дома перед золотом и говорила покорно: любовь подождет!

Вдруг он очнулся от глубокой задумчивости. Когда он переходил через улицу, какой-то человек грубо схватил его за руку и этим спас от опасности быть раздавленным. Этот человек держал метлу в руке, он только что мел улицу.

- Мне кажется, что я заработал пенни, сэр! - сказал он. Амелиус дал ему полкроны, он перекинул метлу на плечо и в сильном восторге подбросил деньги. - С этим я могу идти домой! - сказал он, подхватив на лету монету.

- У вас есть семья дома? - спросил Амелиус.

- У меня только одна дочь, сэр, - ответил рабочий. - Все прочие умерли. Она самая добрая и красивая девушка на свете, хотя и не должен бы я говорить этого. Благодарю вас, сэр. Покойной ночи!

Амелиус посмотрел вслед бедняку, счастливому на эту ночь. - Зачем я не влюбился в дочь этого рабочего, - подумал он с горечью, - она бы вышла за меня замуж. Он взглянул вдоль улицы, она делала поворот, конца не было видно. Дойдя до следующего переулка влево, Амелиус повернул в него: ему надоело идти по одному направлению. Он не знал, куда ведет переулок. В настоящем его настроении сознание, что он заблудился в Лондоне, было ему приятно.

Короткая улица оказалась широкой, свет газа ослепил ему глаза, он услышал крик бесчисленных голосов.

В первый раз со времени приезда в Лондон он очутился на одном из рынков для бедных людей.

По обе стороны мостовой тележки с яблоками, принадлежащие бродячим торговцам большой дороги, были расставлены рядами, и каждый из них возвещал собственным голосом о своих товарах. Рыба и овощи, глиняная посуда и писчая бумага, зеркала, соусники и раскрашенные картинки - все вместе взывали к скудным кошелькам толкавшихся на мостовой бедняков. Один торговец стоял по колено в яблоках на старой телеге, запряженной ослом, и продавал полную меру за пенни, крича громче всех других. "Никто еще не видывал таких яблок! Они сладки, как мед. Кто это выдумал, что бедным плохо, - кричал он со страшной иронией, - когда они могут есть такой яблочный соус со свининой? Вот прекрасные яблоки, вот вам еще лишек за ваши деньги! Опять продал! Эй вы, вы, кажется, голодны. Ловите! Вот вам яблоко даром, можете попробовать. Подходите, не зевайте, а то все распродам!" Амелиус прошел несколько шагов и был почти оглушен криками мясников: "Купите, купите, купите!" - обращенными к толпе оборванных женщин, которые с жадностью перебирали говядину. Немного дальше, слепой продавал шнурки для корсетов и пел псалом, а за ним престарелый солдат играл народный гимн на оловянном флажолете. Единственным молчаливым лицом в этом грязном сборище был нищий с печатным плакатом на шее, обращенным к "Милосердной Публике". Он сальной свечкой освещал подробный рассказ о своих несчастьях, единственным его читателем был толстяк, который, почесав в голове, объявил Амелиусу, что не любит иностранцев. Голодные девочки и мальчики бродили между тележками яблочников и под предлогом продажи спичек и юмористических песен жалобно просили милостыни. Разъяренные женщины стояли у дверей кабаков и кричали на мужей, тратящих деньги на водку. Посреди улицы густая толпа входила и выходила из кухмистерской. Здесь люди представляли скорее трогательный, чем ужасный вид.

Это были терпеливые бедняки, покупавшие куски горячего овечьего сердца и печенки по пенни за фунт, маленькие кусочки горохового киселя, зелени и картофеля на полпенни. Бледные дети ужинали чашкой супа в углах и с голодной завистью смотрели на счастливых соседей, которые в состоянии были купить на два пенса заливных угрей. Всюду: и у старых, и у молодых видна была благородная покорность своей ужасной судьбе. Ни нетерпения, ни жалоб. В этом месте можно было встретить искреннюю признательность, благодарность добродушному кухмистеру, прибавившему ложку подливки даром, здесь бедные отдавали лишний пенни нищим, и отдавали добровольно. Амелиус истратил все свои шиллинги и пенсы на дополнение мизерных обедов и вышел со слезами на глазах. Он почти дошел до конца улицы. Окружающее его несчастье и сознание, что он не может ему помочь, тяжело действовали на него. Он подумал о спокойной и счастливой жизни в Тадморе. Неужели счастливые братья Общины и эти несчастные люди были созданиями одного милосердного Бога? Страшные сомнения, испытываемые всяким мыслящим человеком, сомнения, которые нельзя уничтожить, нападая на них с кафедры - восстали в его уме. Он ускорил шаги. Скорее отсюда, говорил он самому себе, скорее отсюда.

Нелегко было пробраться через толпу шатающихся и болтающих людей. По мостовой идти было лучше. Он хотел сойти с тротуара, когда сзади него нежный, приятный, хотя и очень слабый голос произнес: будьте добры, помогите, сэр?

Он обернулся и очутился лицом к лицу с несчастным созданием.

Сердце его сжалось от сострадания, когда он посмотрел на нее, так она была молода и бедна. Падшее создание, по-видимому, только что перешло из детства в юность - ей не могло быть более пятнадцати или шестнадцати лет.

Прелестные голубые глаза остановились на Амелиусе с выражением безотчетного терпения, которое бывает у больных детей. Мягкий овал лица представлял бы совершенство красоты, если б не бледные впалые щеки. На нежных губах не было ни кровинки, а хорошенький подбородок был изуродован пластырем, скрывавшим какую-то рану. Она была мала и худа, поношенное, старое платье обрисовывало тонкую, еще не вполне сформировавшуюся фигуру. Маленькие обнаженные руки покраснели от сырого ночного воздуха. Она дрожала, когда Амелиус смотрел на нее с состраданием и удивлением. Если бы не слова, сказанные ей, невозможно было бы поверить, что она ведет такую печальную жизнь. Во всей ее фигуре было что-то девственное и непорочное, казалось, она прошла через всю грязь уличной жизни, не дотронувшись до нее, не пугаясь и даже не понимая ее. В белой одежде, обратив нежные голубые глаза к небу, она могла бы служить живописцу прекрасной моделью святой или ангела. Критикующий мир сказал бы: "Вот идеал - сам Рафаэль мог бы написать это!"

- Вы очень бледны, - заметил Амелиус, - больны вы?

- Нет, сэр, только голодна.

Глаза ее полузакрылись, она зашаталась, произнося эти слова. Амелиус поддержал ее и осмотрелся кругом. Они были около лавки, где продавались кофе и куски хлеба с маслом.

Он велел налить кофе и предложил ей. Она поблагодарила его и попробовала есть.

- Я не могу, - сказала она слабо.

Хлеб выпал из ее руки, утомленная голова опустилась на его плечо.

Две молодые женщины из самого низшего слоя общества проходили мимо в эту минуту. "Она слишком слаба, чтобы есть, - сказала одна из них. - Я знаю, что ей принесет пользу, но согласитесь ли вы войти в кабак".

- Где он? - спросил Амелиус. - Укажите скорее!

Одна из женщин пошла вперед, другая помогала Амелиусу поддержать девочку. Они вошли в кабак, полный народа. Меньше чем за минуту первая женщина протолкалась через толпу пьяных посетителей к прилавку и вернулась со стаканом портвейна и чесноком.

Девушка очнулась, когда проглотила подкрепляющий напиток. Она открыла свои невинные голубые глаза с некоторым удивлением. - Я не умру теперь, - сказала она спокойно.

В незанятом углу кабака стоял маленький пустой бочонок. Амелиус заставил бедное создание сесть и отдохнуть немного. У него в кошельке было только золото, когда женщина, заплатив за вино, разменяла деньги, он предложил ей несколько мелких монет. Она отказалась взять их. "У меня есть несколько шиллингов, - сказала она, - и я могу работать. Отдайте деньги Простушке Салли".

- Вы спасете ее от побоев, хоть на одну ночь, - заметила другая женщина. - Мы называем ее Простушкой Салли, потому что она простая, добрая душа - ум ее совсем не развит. Дайте ей немного денег. Вы сделаете доброе дело.

Самые лучшие качества женщины: ангельская доброта и самоотвержение остались также прекрасны и непорочны в этих женщинах - в этом отребье большой дороги.

Амелиус обернулся к девушке. Голова ее в дремоте упала на грудь. Она подняла голову, когда он подошел к ней.

- Вас бы сегодня прибили, - спросил он, - если бы вы не встретили меня?

- Отец всегда бьет меня, - отвечала Простушка Салли, - если я не приношу денег. Вчера ночью он пустил в меня ножом, мне не очень было больно - только здесь немного порезано, - заметила она, показывая на пластырь на щеке.

Одна из женщин дотронулась до плеча Амелиуса и шепнула ему: Он столько же ей отец, как и я. Она беспомощное существо - и он пользуется этим. Если бы я могла ее куда-нибудь отдать, я бы не пустила ее больше к нему. Покажи барону грудь, Салли.

Она открыла свою поношенную шаль. На прелестной, все еще не сформировавшейся груди был страшный синяк.

Простушка Салли улыбнулась и сказала: "Мне было очень больно. Ножик лучше".

Некоторые из ближайших посетителей обернулись и засмеялись. Амелиус нежно закрыл шалью холодную грудь девушки. - Ради Бога, уйдем отсюда! - сказал он.

Глава XXII

Свежий, ночной воздух совершенно восстановил силы Салли. Она могла теперь есть. Амелиус предложил вернуться в кухмистерскую (Кухмистерская (устар.) - небольшой ресторан, столовая) и достать там чего-нибудь, но она предпочла кофе и хлеб с маслом. Толстые ломти, поданные на тарелке, казались ей роскошью. Один ломоть удовлетворил ее аппетит. Я думала, что могу съесть всю тарелку, - сказала девушка, отходя от прилавка с бессознательной покорностью, которую Амелиус не мог видеть без грусти. Он купил еще хлеба с маслом на случай, если ей захочется есть. Пока он завертывал его в бумагу, одна из старших ее товарок дотронулась до него и шепнула:

"Вот он!" - Амелиус с недоумением взглянул на нее. - "Животное, которое называет себя ее отцом!" - объяснила женщина нетерпеливо.

Амелиус обернулся и увидел, что какой-то полупьяный негодяй, одетый с ног до головы в грязные лохмотья схватил Салли за руку.

Это было одно из диких животных Лондона, составляющих опасность и позор английской цивилизации.

Заметив, что Амелиус смотрит на него, он отвел девушку в сторону. "Ты поймала господина на этот раз, - сказал он ей, - я буду ждать золота сегодня ночью или!.." - Он окончил фразу, поднося огромный кулак к ее лицу. Как ни тихо были сказаны эти слова, они достигли до тонкого слуха Амелиуса.

В порыве негодования он бросился вперед. Еще минута и он свалил бы с ног негодяя, но вмешался закон в лице полисмена. - Оставьте его, - сказал он добродушно. - Ну, а ты, Адский огонь (вот под каким прекрасным именем он здесь известен), убирайся! - Дикое двуногое животное испугалось голоса власти, как пугаются врагов дикие четвероногие звери: он мгновенно исчез в темноте.

- Я видел, как он грозил ей кулаком, - сказал Амелиус с негодованием в голосе. - Он страшно ушиб ей грудь. Разве нет возможности защитить бедное создание.

- Есть, сэр, - ответил полисмен, - вы можете его предать суду, если хотите, его приговорят к месячному заключению, но девушке будет еще хуже, когда его выпустят.

Взгляд полисмена на положение девушки нельзя было оспорить. Амелиус мягко обратился к ней, она вся дрожала от холода или ужаса, может быть, от того и другого. Скажите мне, - спросил он, - этот человек в самом деле ваш отец?

- Боже мой! - воскликнул полисмен, удивленный непонятливостью господина, - у Простушки Салли нет ни отца, ни матери, не так ли, милая?

Она не слушала полисмена. Грусть и сочувствие, отразившиеся на лице Амелиуса, наполнили ее ребяческим любопытством и удивлением. Она смутно понимала, что он печалился о ней. Она испугалась одной мысли причинить горе этому новому другу, доброта и сочувствие которого так ее поражали.

- Не беспокойтесь за меня, сэр, - сказала она робко, - я равнодушна к тому, что у меня нет ни отца, ни матери, а на побои я не обращаю внимания. Она повернулась к одной из женщин:

- Мы ко всему привыкаем, не так ли, Женни?

Амелиус не мог больше слушать.

- Сердце разрывается, глядя на вас! - сказал он и вдруг отвернулся. Он был очень тронут, только страшным усилием, потрясшим его с головы до ног, удалось ему вернуть самообладание. - Я не позволю бедной девочке терпеть побои и голод! - сказал он гордо полисмену. - Посмотрите на нее! Как она беспомощна и молода!

Полисмен вытаращил глаза. Слова эти показались ему очень странными, но искреннее чувство всегда возбуждает уважение. Полисмен с глубоким уважением обратился к Амелиусу.

- Это очень грустно, сэр, - сказал он. - Салли тихая, добрая девушка, и эти две женщины тоже. Они никому не отдаются и не пьют. Впрочем они все ведут себя порядочно, пока не напьются. Большей частью мужчины виноваты, когда они пьют. Может быть, ее примут на ночь в рабочий дом. Что это у тебя в руке, милая? Деньги? - Амелиус поспешил объяснить, что он дал ей эти деньги.

- Рабочий дом! - воскликнул он. - Самое название его ужасно!

- Успокойтесь, сэр, - сказал полисмен, - ее не примут с деньгами в рабочий дом.

Амелиус, в совершенном отчаянии, спросил нет ли поблизости гостиницы. Полисмен показал на истасканное, грязное платье Салли и предоставил ему отвечать за себя.

- Здесь есть какая-то кофейня, - прибавил он с видом человека, не решавшегося рассказывать подробностей.

Слишком озабоченный или недостаточно знакомый с жизнью Лондона, Амелиус решился попытать счастья в кофейной. Подозрительная на вид старуха встретила их в дверях и заметила полисмена. Не дожидаясь вопроса, она ответила: "Все занято" - и захлопнула дверь.

- Нет ли еще какого-нибудь места? - спросил Амелиус.

- Есть ночлежный дом, - ответил полисмен, еще с большим сомнением, - но теперь поздно. Там, вероятно, уже набилось народа, как сельдей в бочке. Пойдите сами посмотрите.

Он повел их в слабо освещенную улицу и постучал ногой в трап, сделанный в мостовой. Дверь отворил мальчик с блестящими глазами в грязном ночном колпаке.

- Вам нужно которого-нибудь из них? - спросил мальчик, увидев полисмена.

- Что он хочет сказать? - спросил Амелиус.

- Между этими людьми попадаются воры, - объяснил полисмен. - Сойди с дороги, Яков, и дай барину посмотреть.

Он вынул фонарь и осветил подвал. Амелиус посмотрел вниз. Выражение полицейского "набилось, как сельдей в бочке" подходило к тому, что он увидел. На полу кухни мужчины, женщины и дети валялись вместе.

Страшно бледные лица поднялись в испуге из темноты, когда свет фонаря упал вниз. Амелиусу стало тошно от ужасного запаха, наполнявшего воздух, он с дрожью отшатнулся.

- Что твоя голова, Яков? - спросил полисмен. - Это умный мальчик, - объяснил он Амелиусу. - Я с ним всегда приветлив.

- Теперь лучше, благодарю вас, - ответил мальчик с блестящими глазами. "Прощай, Яков". "Прощайте, сэр".

Трап опустился, и ночлежный дом исчез как страшное ночное видение.

Наступило минутное молчание в группе, оставшейся на мостовой. Нелегко было решить вопрос, что делать дальше.

- Трудно поместить куда-нибудь девушку на ночь, - заметил полисмен.

- Почему нам не взять ее с собой? - сказала одна из женщин. - Я знаю, что она охотно согласится спать втроем на одной постели.

- Понятное дело! - отвечала другая. - Ты знаешь, что он прежде всего явится к нам, если Салли не вернется домой?

Амелиус с обычной горячностью устроил дело.

- Я позабочусь о ней, - сказал он. - Салли, доверишься ты мне?

Она вложила свою руку в его с видом ребенка, готового идти домой. Ее истощенное лицо просияло в первый раз.

- Благодарю вас, сэр, - сказала она, - я пойду с вами куда угодно.

Полисмен улыбнулся. Женщины были, казалось, поражены. Прежде чем они смогли опомниться, Амелиус сунул им немного денег и радушно пожал им руки.

- Вы добрые создания, - сказал он горячо, - мне вас от души жаль. Но, мистер полисмен, покажите мне, где найти кеб и возьмите это за труды. В вас есть человеколюбие, вы делаете честь полиции.

Через пять минут Амелиус ехал с Простушкой Салли на свою квартиру. Неосторожный поступок его казался ему только обязанностью христианина. Ни малейшее сомнение не беспокоило его. Я как-нибудь устрою ее, думал он весело. Он взглянул на нее. Бедная девушка спала в углу кеба. Она дрожала во сне. Амелиус снял пальто и закутал ее им. Как посмеялись бы над ним его клубные друзья, если бы могли его видеть в эту минуту. Он должен был разбудить ее, когда кеб остановился. Он отпер дверь, зажег свечу в зале и повел ее наверх.

- Ты скоро опять заснешь, Салли? - шепнул он. Она осмотрела маленькую гостиную с сонным удивлением.

- Как здесь, должно быть, приятно жить, - сказала она.

- Ты голодна? - спросил Амелиус. Она покачала головой и сняла обтрепанную шляпу, прекрасные, светло-каштановые волосы рассыпались на ее лицо и плечи.

- Я слишком устала, чтобы хотеть есть. Могу я взять подушку с дивана и лечь на ковер?

Амелиус отворил дверь своей спальни.

- Ты проведешь ночь гораздо удобнее, - ответил он. - Вот тебе постель.

Она вошла за ним и осмотрела спальню, любуясь всем, что видела. При виде щетки и гребенки она захлопала руками от восторга.

- О какая разница с моими! - воскликнула она.

- Гребенка черепаховая, сэр, как в окнах магазинов?

Ванна и полотенца бросились ей потом в глаза, она стояла и смотрела на них с завистью, совершенно забыв об удивительной гребенке.

- Я часто заглядывала в магазины железных изделий, и всегда мечтала о такой ванне. У меня только один маленький кувшин, и меня бранят, если я прошу его наполнить водой более одного раза. Мне никогда еще не давали воды, сколько мне нужно. Она остановилась и задумалась на минуту. Опять на лице ее появилось несчастное, бессмысленное выражение, омрачавшее красоту ее голубых глаз. - Тяжело будет вернуться домой, повидав все эти прекрасные вещи, сказала она и вздохнула с покорностью судьбе, которую грустно было видеть в таком молодом существе.

- Ты никогда не вернешься к той ужасной жизни, - возразил Амелиус. - Никогда и не думай о ней больше. Не смотри на меня так странно.

Она слушала с выражением страдания на лице и вдруг схватилась руками за голову. То, что он сказал ей, было так удивительно, что она не могла сразу понять.

- У меня голова кружится, - сказала она. - Я такая бедная, глупая девочка, что ничего не могу сообразить, когда такой господин, как вы, дает новое направление моим мыслям. Не потрудитесь ли вы повторить ваши слова, сэр?

- Я повторю их завтра утром, - отвечал ласково Амелиус.

- Ты устала, Салли, отдохни.

Она очнулась и взглянула на постель.

- Это ваша постель.

- Она твоя на нынешнюю ночь, - сказал Амелиус. - Я буду спать в соседней комнате на диване.

Взор ее на минуту остановился на нем с невыразимым удивлением, потом она посмотрела опять на постель. - Вы позволите мне спать одной? - спросила она удивленно.

В ее взгляде и манерах, когда она произнесла эти слова, не было ничего нескромного, самый развращенный человек не мог бы найти в ней и тени порочности.

Амелиус вспомнил, что одна из ее подруг сказала ему:

- Ум ее не развился с детства. Кроме ума многие другие чувства были неразвиты в бедной жертве. Он затруднялся ответить ей с уважением, которое должно было оказывать ее неведению. Его молчание удивило и испугало ее.

- Я рассердила вас чем-нибудь? - спросила она.

Амелиус не колебался более.

- Бедная моя девочка, - сказал он, - я жалею тебя от всей души. Спи спокойно, Салли, спи спокойно. Он поспешно оставил ее и затворил за собой дверь.

Она следовала за ним до запертой двери и остановилась, стараясь понять его, но напрасно! Через несколько времени она решилась шепнуть через дверь. - Пожалуйста, сэр... - Она замолчала, испуганная своей смелостью. Он не слыхал ее, он стоял у окна и задумчиво вглядывался в ночную темноту, уже не испытывая прежней уверенности в будущем.

Она в отчаянии стояла у двери, вполне уверенная, что оскорбила его чем-нибудь. Она подняла было руку, чтобы постучать, но опять опустила ее. Наконец сделала над собой страшное усилие и постучала в дверь. Он тотчас же отворил ее.

- Мне очень жаль, если я сказала что-нибудь дурное, - начала она, задыхаясь от слез. - Простите меня, пожалуйста, и пожелайте мне спокойной ночи. - Амелиус взял ее за руку и простился с ней ласково и грустно. Она еще не вполне утешилась.

- Не можете ли вы, сэр? - Она неловко остановилась, боясь продолжать. Ее смущение было такое ребяческое, что Амелиус улыбнулся. Перемена, в нем происшедшая, возвратила ей смелость: прелестная улыбка заиграла на ее нежных, бледных губах. - Не можете ли вы, сэр, поцеловать меня? - сказала она.

Амелиус поцеловал ее. Пусть его осуждает тот, кто может честно сказать, что поступил бы иначе на его месте.

Он опять затворил дверь. Она была совершенно счастлива теперь. Он слышал, как она пела, укладываясь в постель. Она напугала его в эту бессонную ночь. Он услышал крик боли или ужаса в спальне.

- Что случилось? - спросил он через дверь. - Что тебя напугало? - Ответа не было.

Две или три минуты спустя крик повторился. Он отворил дверь и заглянул в комнату. Она спала и, должно быть, видела страшный сон. Худенькая, белая ручка была поднята кверху, точно защищая голову. - Не убивайте меня, - бормотала она тихим, жалобным голосом, - не убивайте меня! - Амелиус нежно взял ее руку и положил на одеяло. Его прикосновение, казалось, имело на нее какое-то успокаивающее действие: она вздохнула и повернула голову на подушке, слабый румянец слегка окрасил щеки и опять сменился бледностью, она погрузилась в глубокий спокойный сон.

Амелиус вернулся на свой диван, сон его был очень тревожен.

Ночь прошла. Первые слабые лучи рассвета влились в комнату и разбудили его.

Он вскочил и посмотрел на дверь спальни. Что делать? Эта была первая его мысль при пробуждении: он начинал наконец чувствовать свою ответственность.

Глава XXIII

Хозяйка квартиры решила, что делать.

- Вы потрудитесь, сэр, тотчас же выехать из моего дома, - заявила она. - Я не требую недельной платы, потому что не предупредила вас. Это порядочный дом, и он должен во что бы то ни стало остаться порядочным. Амелиус объяснил ей все, обращался к чувству справедливости, к обязанностям доброй христианки. Но рассуждение, неопровержимое в Тадморе, в Лондоне никуда не годилось. Хозяйка была недоступна, как египетский сфинкс. - Если та тварь, что находится в спальне, не оставит моего дома через час, я пошлю за полицией. - Ответив таким образом на возражения своего жильца, она вышла из комнаты и хлопнула дверью.

- Благодарю вас за вашу доброту, сэр. Я сейчас же уйду и тогда, может быть, хозяйка простит вас.

Амелиус оглянулся. Простушка Салли все слышала. Она стояла в своем оборванном платье у дверей спальни и плакала.

- Погоди немного, - сказал Амелиус, вытирая ей глаза своим собственным платком, - мы уедем вместе. Я хочу купить тебе новое платье и не знаю, как это сделать. Не плачь, милая, не плачь!

В то время, как он говорил, вошла глухая служанка. Она тоже плакала. Амелиус всегда был добр к ней, а она была виновницей открытия, сделанного хозяйкой.

- Если бы вы предупредили меня, сэр, - говорила она в раскаянии, - я не сказала бы ни слова. Я вошла по обыкновению в вашу комнату с горячей водой и до того испугалась, что уронила кувшин и побежала опять вниз! - Амелиус остановил ее.

- Я вас не обвиняю, Мария, - сказал он, - я нахожусь в большом затруднении. Помогите мне, вы сделаете доброе дело.

Мария расслышала только часть его слов. Боясь говорить очень громко, чтобы не услышала хозяйка, он спросил, умеет ли она читать написанное. "Да, если крупно написано". Амелиус тотчас же написал крупными буквами то, что ему было нужно.

Мария была в восторге. Она знала поблизости лавку, в которой продавали готовое женское платье, ей понадобились только два куска шнурка. Одним она смерила рост Салли, а другим ее тонкую талию.

Амелиус, между тем, открыл ящик и достал последние деньги, которыми мог располагать. Он только что запер ящик, когда послышался голос немилосердной хозяйки, повелительно звавший Марию. Служанка подала шнурки Амелиусу.

- В магазине вам помогут, - сказала она, и поспешно вышла из комнаты.

Амелиус обратился к Салли. "Я пойду и куплю тебе новое платье", - заявил он.

Девушка его остановила, она не в состоянии была слушать дальше. Лицо ее мгновенно просияло. Она захлопала руками. - О, - закричала она, - новое платье! Чистое платье! Позвольте мне идти с вами.

Даже Амелиус понимал, что невозможно среди белого дня вести ее с собой в таком виде.

- Нет, нет, - сказал он, - подожди здесь нового платья. Я вернусь через полчаса. Запрись, если боишься, и не впускай никого, пока я не вернусь! - Салли колебалась, она казалась очень испуганной. - Подумай о новом платье и хорошенькой шляпке, - сказал Амелиус, говоря с ней, как с ребенком, которому обещают игрушку. Это на нее подействовало. Ее лицо опять просияло.

- Я сделаю все, что вы хотите, - сказала она. Он отдал ей ключ и тотчас же вышел на улицу.

У Амелиуса было одно достоинство, очень редко встречающееся у англичан. Он нисколько не боялся насмешек, когда совесть оправдывала его поступки. Улыбка и хихиканье продавщиц, когда он сказал, что ему нужно, и подал два шнурка, нисколько не рассердили его. Он тоже засмеялся.

- Не правда ли, - сказал он, - смешно, что мужчина покупает женские платья и другие принадлежности туалета. Но вот видите ли, она сама не может прийти, и вы посоветуете мне что купить, не правда ли? - Они так хорошо посоветовали молодому, красивому посетителю, что в десять минут он приобрел серый костюм для прогулок, черную суконную кофту, простую шляпку, пару черных перчаток и бумажку булавок. В ближайшей лавке он купил сундук для всех этих сокровищ, а первый попавшийся кеб довез его до квартиры ровно через полчаса. Во время его отсутствия случилось только одно событие. Хозяйка постучалась в дверь, закричала страшным голосом: "Еще полчаса" - и ушла, не дождавшись ответа.

Амелиус отнес ящик в спальню.

- Одевайся, как можно скорее, Салли, - сказал он и оставил ее одну наслаждаться новым платьем.

Когда она отворила дверь и показалась, перемена в ней была так разительна, что Амелиус не мог выговорить слова.

Радость окрасила ее бледные щеки и светилась в нежных голубых глазах. Преображенная счастьем и гордостью, она была самым прелестным созданием, из когда-либо виденных Амелиусом. Она побежала к нему и обвила обеими руками его шею.

- Позвольте мне быть вашей служанкой, - воскликнула она. - Я хочу всю жизнь провести с вами. Подбросьте меня! Я с ума схожу, мне хочется улететь из окна. - Она увидела себя в зеркало и вдруг стихла и приняла серьезный вид. - О, - сказала она с благоговением, - есть ли на свете еще шляпка, подобная этой. Посмотрите на нее, пожалуйста, посмотрите! - Амелиус подошел, чтобы взглянуть на шляпу. В эту минуту дверь гостиной без церемонии отворили, и Руфус вошел в комнату.

- Уже половина одиннадцатого, - сказал он, - и завтрак совсем остыл.

Прежде чем Амелиус мог извиниться, что совершенно забыл о приглашении, Руфус увидел Салли. Американец всегда был вежлив со всякой женщиной старой или молодой, к какому бы обществу она не принадлежала.

Он подошел к Салли своим обычным широким шагом и пожал ей руку.

- Как ваше здоровье? Я очень рад с вами познакомиться. - Девушка обернулась к Амелиусу широко раскрыв глаза от удивления.

- Пойди на минуту в соседнюю комнату, Салли, - сказал он. - Этот господин мой друг, и мне нужно с ним поговорить.

- Какая проворная девочка! - сказал Руфус, когда она убежала в спальню. - Она мне напоминает одну из наших в Кульспринге, право. Но кто же такая эта Салли?

Амелиус отвечал по обыкновению совершенно откровенно.

Руфус с непроницаемым выражением лица и безмолвно ждал, пока он кончил рассказ, потом тихо взял его за руку и повел к окну. Положив руки в карманы и расставив свои длинные ноги, американец тщательно изучал лицо своего молодого друга при ярком дневном свете.

- Нет, - спокойно проговорил наконец Руфус, - юноша не помешался, насколько я могу судить. Он, кажется, говорит совершенно искренно. Так вот к чему приводит Община Тадмора! Гражданская и религиозная свобода иногда очень дорого стоят в Соединенных Штатах - это факт!

Амелиус занялся укладкой чемодана.

- Я не понимаю вас, - промолвил он.

- Я это хорошо знаю, - ответил Руфус. - Я точно так же не понимаю вас. Я считаю себя очень наблюдательным человеком, но в настоящем случае я совершенно теряюсь. Могу я спросить, что сказал бы почтенный глава христиан в Тадморе о затруднении, в котором я сегодня утром нашел моего молодого социалиста?

- Что бы он сказал? - повторил Амелиус. - То же, что сказал, когда к нам приехала Меллисент. Вот, господа, еще один из опавших листьев! Как бы мне хотелось, чтобы добрый старик был здесь и помог мне. Он бы сумел возвратить бедное, голодное, поруганное создание на место, назначенное ей Богом на земле!

Руфус схватил его за руку.

- Это ваше намерение? - спросил он.

- А какое же еще могло бы быть, - ответил резко Амелиус.

- Ведите ее завтракать в гостиницу! - сказал Руфус, видимо, облегченный от опасений. - Я, разумеется, не могу вам заменить вашего почтенного начальника, но я могу найти вам подходящую женщину, она совершенный ангел - без крыльев. - Он постучался в дверь спальни, не слушая дальнейших расспросов Амелиуса. - Завтрак ждет! - закричал он, - и я должен вам сказать, что характер нашего повара не отличается терпением. Теперь, Амелиус, век выставок. Если когда-нибудь будет выставка неумения укладывать чемоданы, золотую медаль единогласно присудят одному молодому человек из Тадмора. Отойдите и предоставьте это дело мне.

Он стащил сюртук и живо окончил все дело, как будто всю жизнь свою ничем иным не занимался. Даже сама хозяйка, явившаяся с безжалостной точностью по истечении часа, как будто смиловалась и стала вежливее в присутствии любезного, невозмутимого Руфуса. Он пожал ей руку, был очень рад с ней познакомиться, уверял, что она ему напоминает жену одного генерала из Кульспринга, и позволил себе спросить ее, не родственница ли она ей. Под прикрытием этого светского разговора, Амелиус незаметно вывел Салли из комнаты. Руфус последовал за ними, продолжая разговор с хозяйкой на лестнице и у парадной двери.

В то время, когда Амелиус ожидал своего друга перед домом, молодой человек, проезжавший мимо в кебе, высунулся и посмотрел на него. Молодой человек этот был Жервей, ехавший от могилы мистера Рональда в Doctor's Commons.

Глава XXIV

День был так же полон событиями, как и утро. После завтрака Руфус снял номер в гостинице для своих двух молодых друзей. Потом надо было купить Салли необходимые, но интимные принадлежности туалета, о которых Амелиус сначала не подумал. Послали записку в ближайший магазин, и в ответ на нее явилась нарядная дама с мальчиком и большой корзиной. Довольно трудно было уговорить Салли остаться одной с незнакомой ей женщиной. Несчастная боялась всех, кроме Амелиуса. Даже добрый американец не заслужил ее доверия. Недоверие, которому научила ее ужасная жизнь, было инстинктивное недоверие дикого зверя.

- Зачем мне другие люди? - жалобно шепнула она Амелиусу. - Я хочу только быть с вами. - Рассуждать с ней было так же бесполезно, как было бы бесполезно объяснять удобства клетки только что пойманной птице. Оставалось одно средство заставить ее повиноваться. Амелиус сказал.

- Сделай это Салли, чтобы доставить мне удовольствие. - Салли вздохнула и послушалась.

В ее отсутствие Амелиус снова начал расспросы о неизвестной особе, которую Руфус, не задумываясь, назвал ангелом без крыльев.

Дама эта (как объяснил Руфус в коротких словах) была англичанка - жена одного американца, поселившегося в Лондоне для торговли. Он был с ними коротко знаком до отъезда их из Соединенных Штатов, и старая дружба возобновилась, когда он приехал в Англию. Мистрис Пейзон, принадлежавшая ко многим благотворительным обществам, была членом комитета, доставлявшего убежище одиноким женщинам, в особенности молодым девушкам, оказавшимся в столь же несчастном положении, как и Салли. Руфус предложил написать мистрис Пейзон записку с просьбой назначить час, в который она может принять их, и испросить им разрешение посетить приют. Амелиус принял предложение после некоторого колебания. Только что отправили посланного с запиской, как появилась нарядная магазинщица с объявлением, что все необходимое для молодой леди было сделано, и с неизбежным счетом. У Амелиуса не хватило денег. Он занял их у Руфуса, обещая взять часть своего капитала из банка. В его ответе на протест друга о неблагоразумии такого поведения слышалось учение Общины. - Мой милый друг, я обязан возвратить вам деньги в интересах наших бедных братьев. Другой нуждающийся, который у вас займет денег, может быть, не будет с состоянии заплатить вам.

Амелиус некоторое время ждал возвращения Салли, но так как она не приходила, он послал за ней горничную. Руфусу это не понравилось.

- Зачем мешать бедной девушке любоваться собой в зеркале? - сказал старый холостяк с насмешливой улыбкой.

В глазах Салли не отражалось прежнее удовольствие, когда она вошла, у нее был болезненный вид. Она отвела Амелиуса в сторону и шепнула ему:

- У меня иногда болит то место, где синяк, теперь мне очень больно. - Она взглянула со странной, скрытой ревностью на Руфуса. - Я не приходила, - объяснила она, - потому что мне не хотелось, чтобы он знал. - Она умолкла, приложила руку к груди и крепко стиснула зубы. - Ничего, - сказала она весело, когда боль утихла, - я могу переносить это.

Амелиус со свойственной ему пылкостью велел подать самую удобную карету гостиницы. Он слышал страшные рассказы о последствиях удара, нанесенного женщине в грудь.

- Я покажу ее лучшему доктору в Лондоне, - объявил он. Салли шепнула ему опять, не спуская глаз с Руфуса.

- Он едет с нами?

- Нет, - ответил Амелиус, - один из нас должен остаться здесь, чтобы получить письмо. - Когда они вместе уходили из комнаты, Руфус очень серьезно смотрел им вслед.

Амелиус узнал от хозяйки гостиницы адрес знаменитого доктора, пока Салли одевалась.

- Почему тебе не нравится мой добрый друг? - спросил он у Салли, когда они поехали. Дочь Евы дала прямой ответ:

- Потому что вы его любите! - Амелиус переменил разговор и спросил, не чувствует ли она боли. Она нетерпеливо покачала головой. Она забыла об этом. Ее занимала мысль, уже высказанная ей перед отъездом с квартиры, мысль - стать его служанкой.

- Вы позволите мне оставить мое хорошенькое новое платье для воскресений? - спросила она. - Старые мои вещи пригодятся, когда я буду вам служить. Я могу чистить сапоги и платье, убирать комнату и буду очень стараться, если вы мне дадите возможность учиться стряпать. - Амелиус опять попробовал переменить разговор. Она не обратила ни малейшего внимания на его слова, великолепная перспектива сделаться его служанкой поглощала все ее внимание.

- Я мала и глупа, - продолжала она, - но, мне кажется, могла бы научиться готовить, если бы знала, что делаю это для вас. - Она остановилась и посмотрела на него с беспокойством. - Позвольте мне попробовать! - умоляла она, - у меня мало было удовольствий в жизни, - а мне так бы хотелось этого! - Невозможно было устоять против нее.

- Я доставлю тебе возможное счастье, Салли, - ответил Амелиус. - Ты немногого просишь!

Эти слова сострадания обратили ее мысли на другое. Грустно было смотреть, с каким трудом ей давалась новая мысль, на которую навели ее.

- Хотела бы я знать, сможете ли вы сделать меня счастливой? - сказала она. - Вероятно, я была счастлива когда-нибудь, но теперь не помню. Я не помню дня, в который не чувствовала бы голода и холода. Постойте. Мне кажется, я была счастлива однажды. С тех пор прошло много времени, мне было очень трудно, но я выучилась играть арию на скрипке. Старик и его жена учили меня по очереди. Кто-то меня отдал старику и его жене, не знаю кто, и я не помню их имен. Они были музыканты и пели на улицах богачей гимны, а на улицах бедняков юмористические песни. Разумеется, было холодно стоять босиком на мостовой, но мне доставалось много пенсов. Люди говорили, что стыдно таскать такую маленькую девочку по улицам, и давали мне пенни. Я ужинала хлебом и яблоками и спала в славном углу под лестницей. Знаете, мне, кажется, было очень весело в то время.

Амелиус попробовал навести Салли на другие воспоминания. Он спросил, сколько ей было тогда лет.

- Не знаю, - ответила она, - я не знаю, сколько мне теперь лет. Я ничего не помню до скрипки. Не помню, через какое время со стариком и его женой случилась беда. Их посадили в острог, и я не видала их с того времени. Я убежала со скрипкой, чтобы заработать себе что-нибудь. Мне кажется, я заработала бы много денег, если бы не уличные мальчишки. Они такие злые, эти мальчишки. Они сломали мою скрипку. Я пробовала продавать карандаши, но никто их не покупал. Я стала просить милостыню. Меня поймали и привели к... как называется господин, который сидит на высоком месте за пюпитром? Господи, как я испугалась, когда меня привели к этому господину! Он, казалось, был в большом затруднении. Подведите ее поближе, сказал он, она так мала, что я ее едва могу видеть. Господи, прибавил он, что же мне делать с этим несчастным ребенком? Много было народу в доме. Кто-то сказал: ее должны принять в рабочий дом. Потом пришла дама. Я возьму ее, говорит, если вы мне ее отдадите. Он знал ее и позволил меня взять. Она отвела меня в место, которое называют приютом для бездомных детей. В приюте было очень строго. Нас кормили, конечно, хорошо, и учили нас. Нам рассказывали о нашем Отце на небесах. Я сказала, что не хочу, чтобы он был на небе, хочу, чтобы он сюда сошел. Всем им было очень стыдно за меня, когда я это сказала. Я была дурная девочка, я сделалась неблагодарной. Через некоторое время я убежала. Видите ли, там было очень строго, а я привыкла к улицам. Я встретила шотландца на улице. Он играл на свирели. Он научил меня плясать и одел меня шотландкой. У него была странная жена, получерная женщина. Она плясала также на ковре, чтобы не испортить прекрасные башмаки. Меня научили петь песни: сначала одну шотландскую песню. Раз его жена сказала, что она англичанка (не знаю, как получерная женщина могла быть ей), и я должна была выучить английскую песню. Они поссорились из-за этого. Она настояла на своем и научила меня петь "Салли в нашей аллее". Вот почему меня и прозвали Салли. У меня никогда не было своего имени, а только прозвища. Последним было Салли, и оно-то у меня осталось. Надеюсь, что оно вам нравится! О, какой красивый дом. Неужели мы в него войдем? Меня впустят? Какая я глупая! Я забыла о своем хорошеньком платье. Вы не скажете ничего, если меня примут за леди?

Карета остановилась у крыльца знаменитого доктора, приемная была полна больных. Одни пробовали читать книги и газеты, разложенные на 5 столах, другие смотрели друг на друга без всякого сочувствия, даже с каким-то недоверием и недоброжелательством.

Прошло два часа, прежде чем слуга позвал Амелиуса в кабинет доктора. Салли заснула на стуле от усталости. Он оставил ее в приемной, так как ему надо было расспросить доктора об отсталом развитии ее ума, что нельзя было сделать в ее, присутствии.

Доктор с необыкновенным интересом выслушал рассказ о событиях предыдущей ночи.

- Вы совсем не похожи на других молодых людей, - сказал он, - могу я спросить, где вы воспитывались? - Ответ удивил его. - Это показывает социализм в новом свете, - сказал он. - Ваше поведение казалось мне очень неблагоразумным сначала, но теперь, я вижу, что оно результат вашего учения. Посмотрим, чем я могу помочь вам.

Он был очень серьезен и молчалив, когда ему представили Салли. Его мнение об ушибе на ее груди успокоило Амелиуса: некоторое время ей, может быть, будет больно, но других последствий опасаться нечего. Написав рецепт и задав несколько вопросов Салли, он ласково отправил ее в приемную. - У меня есть маленькие дочери, - сказал он, когда дверь затворилась, - и я не могу не жалеть несчастное создание, когда сравниваю ее жизнь с их жизнью. Насколько я могу видеть, развитие ее чувств - высших и низших было задержано, как и рост, голодом, страхом, постоянным холодом, другими влияниями, связанными с жизнью, которую она вела. При здоровой пище, чистом воздухе и ласковом, заботливом обращении я уверен, что она станет умной и здоровой женщиной. Извините меня, если я позволю себе дать вам совет. Вы хорошо сделаете, если поместите ее куда-нибудь. Вы очень молоды и можете со временем раскаяться, что слишком доверились своим хорошим намерениям. Приезжайте ко мне опять, если я могу быть вам полезен. Нет, - продолжал он, отказываясь взять деньги за визит, - я даром дал совет бедной девушке. - Он пожал руку Амелиусу. Этот врач делал честь благородному сословию, к которому принадлежал.

Прощальный совет доктора, следовавший за оригинальным предложением Руфуса, подействовал на Амелиуса. Он был очень задумчив и молчалив, когда опять сел в карету.

Салли посмотрела на него со смутным страхом. Сердце ее сильно билось от опасения, что она опять сделала или сказала что-нибудь, оскорбившее его.

- Я дурно сделала, что заснула на стуле? - спросила она. Успокоенная на этот счет, она все-таки хотела узнать причину его задумчивости. После долгого колебания и продолжительного раздумья она решила задать другой вопрос.

- Господин выслал меня из комнаты, он сказал вам что-нибудь против меня?

- Господин не сказал ничего дурного о тебе, - ответил Амелиус, - и подал мне надежду, что ты можешь быть счастлива впоследствии.

Она ничего на это не сказала, неопределенные уверения были ей непонятны, она смотрела на Амелиуса с собачьей привязанностью. Вдруг она упала на колени в карете, закрыла лицо руками и тихо заплакала. Удивленный и огорченный Амелиус хотел ее поднять и утешить.

- Нет, - сказала она упрямо, - я чем-то рассердила вас, а вы не хотите мне сказать. Пожалуйста, скажите, что случилось!

- Мое милое дитя, - сказал Амелиус, - я только беспокоился о твоей будущности.

Она быстро взглянула на него.

- Как! Вы уже забыли! - воскликнула она. - Я буду вашей служанкой. - Она вытерла глаза и веселая села подле него. - Вы испугали меня, - сказала она, - и совершенно напрасно. Вы не хотели этого сделать?

Человек старше его решился бы, может быть, разубедить ее, но Амелиус не в состоянии был этого сделать. Он попробовал опять заставить ее рассказать печальную, но такую обыкновенную и ужасную, лишенную всякой поэзии и чувства, историю ее прошлой жизни.

- Нет, - ответила она, инстинктивно поняв производимое ею впечатление. - Я не хочу вас огорчать, а вы были огорчены, когда я рассказывала о ней. Это была вечная жизнь на улицах с большими и маленькими девочками, постоянный голод и холод, и к тому же дурное обращение! Я хочу быть счастливой! Я хочу наслаждаться своим новым платьем. Расскажите мне про себя, почему вы так добры? Я не могу этого понять, несмотря на все свои старания.

Они нескоро вернулись в гостиницу. Амелиус велел ехать в Сити, чтобы сделать необходимые распоряжения в банке.

Возвратясь наконец в гостиницу, он застал своего друга в обществе седой дамы, с оживленным, добродушным лицом, серьезно разговаривавшей с ним. Как только Салли увидела незнакомое лицо, она убежала в спальню и заперлась там. Амелиус, после некоторого колебания вошедший в комнату, был представлен мистрис Пейзон.

- Когда я прочла письмо моего друга, - сказала дама, улыбаясь и показывая на Руфуса, - я решила, что лучше всего самой ответить на него. Я еще не слишком стара, чтобы действовать под влиянием минуты, и очень рада, что так поступила. Я услышала историю, очень меня заинтересовавшую. Мистер Гольденхарт, я уважаю вас и докажу вам это, помогая всем сердцем спасти бедную девочку, которая от меня убежала. Пожалуйста, не извиняйтесь, я убежала бы тоже в ее лета. Мы условились, - продолжала она, взглянув опять на Руфуса, - что я повезу вас обоих в приют сегодня. Если мы сумеем уговорить Салли поехать с нами, то преодолеем одно из главных затруднений. Скажите мне номер ее комнаты. Я хочу попробовать подружиться с ней. Я привыкла к таким бедняжкам и не отчаиваюсь, даже надеюсь, что она придет сюда под руку с ужасной, напугавшей ее дамой.

Двое мужчин остались одни. Амелиус хотел заговорить.

- Молчите, - сказал Руфус, - не высказывайте никакого мнения. Подождите, пока она уговорит Салли и покажет нам рай бедных девушек. Он в Лондонском округе, вот все, что я об нем знаю. Были вы у доктора?

- Господи, что случилось с юношей? Он, кажется, оставил цвет лица в карете. Ему самому, по-видимому, нужна медицинская помощь!

Амелиус объяснил, что не спал ночью, а днем не было времени отдохнуть.

- С утра столько случилось событий, что у меня голова кружится от усталости, - сказал он. Не говоря ни слова, Руфус приготовил лекарство. Все необходимое было на столе, он предложил ему подкрепиться водкой.

- Хотите еще? - сказал американец спустя некоторое время.

Амелиус отказался, он растянулся на диване, а его друг взял газету, чтобы не мешать ему. В первый раз в этот день мог он наконец отдохнуть и подумать. Не прошло и минуты, как он должен был отказаться от отдыха. Он вспомнил о Регине.

- Боже мой! - воскликнул он. - Она ждет меня, а я совсем забыл об этом.

Он посмотрел на часы: было уже пять. - И что мне делать? - спросил он беспомощно.

Руфус отложил газету и, внимательно подумав, посоветовал.

- Мы должны ехать с мистрис Пейзон в приют, - сказал он, - и, вот что я вам скажу, Амелиус, с Салли нельзя шутить: надо скорее ее устроить. На вашем месте я вежливо написал бы мисс Регине и отложил свидание до завтра.

Обыкновенно всякий человек, следовавший совету Руфуса, поступал вполне благоразумно, но произошли события (неизвестные ни Руфусу, ни его другу), благодаря которым совет американца был самым дурным советом, какой только возможно было дать в этом случае. Через два часа Жервей и мистрис Соулер должны были встретиться у дверей трактира.

Единственная возможность защитить мистрис Фарнеби от ужасной интриги, жертвой которой она стала, заключалось в исполнении обещания, данного Амелиусом Регине. Мистрис Фарнеби, всегда по возможности мешавшая им, воспользовалась бы удобным случаем, чтобы поговорить с молодым социалистом о лекции. В продолжение разговора мысль, которая еще не приходила Амелиусу, мысль, что несчастная девушка могла оказаться пропавшей дочерью, возможно пришла бы ему на ум, и заговор был бы разрушен в момент исполнения. Если же он поступит по совету американца, следующая почта принесет мистрис Фарнеби письмо от Жервея с ложными вестями, Амелиус забудет о своих предположениях, когда она скажет ему, что пропавшая дочь найдена, и найдена другим лицом.

Руфус показал на письменные принадлежности, лежавшие на боковом столике. К несчастью, предлог к извинению легко было найти. Недоразумение с хозяйкой принудило Амелиуса выехать в течение часа из квартиры, и он должен был отыскивать себе новое жилье. Записка была написана. Руфус, сидевший ближе к звонку, протянул было руку, чтобы позвонить. Амелиус вдруг остановил его.

- Она будет недовольна, - сказал он. - Я не останусь там долго, через полчаса могу вернуться.

Совесть его была не совсем спокойна. Мысль, что он забыл Регину, как бы это ни было извинительно, мучила его. Руфус не возражал, колебание Амелиуса делало ему есть.

- Если вы должны ехать, друг мой, - сказал он, - поезжайте скорее - мы подождем вас.

Амелиус взял шляпу. Дверь отворилась, когда он подошел к ней, и мистрис Пейзон вошла в комнату, ведя Салли за руку.

- Мы все поедем вместе посмотреть на мое большое семейство в приюте, - сказала добрая старушка. - Мы можем поговорить в карете. До приюта час езды, а я должна быть дома к обеду.

Амелиус и Руфус переглянулись. Амелиус хотел извиниться, но было слишком неловко. Он не успел еще прийти ни к какому решению, когда Салли подкралась к нему и взяла его под руку. Мистрис Пейзон сделала чудеса - она в некоторой степени победила недоверие девочки к незнакомым лицам, но никакое земное влияние не могло уничтожить ее собачьей привязанности к Амелиусу. Его молчание показалось ей подозрительным.

- Вы должны ехать с нами, - сказала она, - я не поеду без вас.

- Конечно, нет, - заметила мистрис Пейзон, - я, разумеется, обещала ей это заранее.

Руфус позвонил и отправил письмо к Регине. - Ничего не осталось делать, друг мой, - шепнул он Амелиусу, когда они шли за мистрис Пейзон и Салли по лестнице. Они только что подъехали к воротам приюта, когда Жервей и его сообщница сошлись в трактире и в отдельной комнате приступили к совещанию о своем деле. Несмотря на свой несчастный вид, мистрис Соулер не была в совершенной нищете. Разными неблаговидными делами ей удавалось время от времени доставать несколько шиллингов. Она умирала с голоду по очень обыкновенной причине (между людьми ее класса), а именно потому, что тратила деньги на водку. Сообщив ей о деле с обычной своей хитростью, Жервей очень удивился, когда жалкая старуха стала с ним торговаться. Два негодяя были очень близки к ссоре, которая, наверное, замедлила бы исполнение заговора против мистрис Фарнеби, если бы не подлое самообладание Жервея, делавшее его одним из самых ужасных злодеев на свете. Он сделал уступку в дележе денег, и мистрис Соулер отдалась в его распоряжение.

- Встретьте меня завтра, в десять часов около порохового магазина в Гайд-Парке, для получения от меня необходимых инструкций и смотрите оденьтесь приличнее. Вы знаете, где взять напрокат вещи. Если завтра от вас будет пахнуть водкой, я возьму кого-нибудь другого. Нет, теперь я не дам ни копейки. Завтра в десять часов вы получите деньги.

Оставшись один, Жервей потребовал чернил, перо и бумагу. Он написал левой рукой, которой владел так же свободно, как и правой, следующие строки.

"Неизвестный друг извещает вас, что некая молодая особа находится теперь за границей и, может быть, возвращена горько оплакивающей ее матери, если она вышлет сумму, достаточную для расходов, и наградит пишущего эти строки, который (незаслуженно) находится в бедственном положении.

Не вы ли мать, сударыня? Я предлагаю вам этот вопрос, так как знаю, что ваш муж отдал маленького ребенка на воспитание одной женщине.

Я не обращаюсь к вашему мужу, потому что его бесчеловечный поступок с бедным ребенком не позволяет мне довериться ему. Я решаюсь довериться вам. Не помочь ли мне вам узнать ребенка? Слишком было бы глупо говорить откровенно в настоящую минуту. Я сделаю только неясный намек. Позвольте мне употребить поэтическое выражение и сказать, что молодая особа покрыта тайной с головы до ног. Если я обращаюсь к настоящему лицу, то позволю себе назначить место свидания.

Отправьтесь завтра на мост, ведущий через реку около Кенсингтонского сада, держа белый платок в руке. Вы встретите обманутую женщину, которой отдали несчастного ребенка в Рамсгэте, и убедитесь, что доверяетесь людям, действительно достойным вашего доверия".

Жервей вложил это возмутительное письмо в конверт и адресовал его мистрис Фарнеби. Он собственноручно опустил его в почтовый ящик в этот же вечер.

Глава XXV

- Руфус! Мне не нравится, как вы смотрите на меня, вы как будто думаете...

- Говорите не стесняясь. Что я думаю?

- Вы думаете, что я забыл Регину. Вы не верите, что я люблю ее по-прежнему. Дело в том, что вы старый холостяк.

- Это так, но что же в том худого?

- Вы не понимаете...

- Вы ошибаетесь, мой милый юноша. Я понимаю более, чем вы можете себе представить. Самое умное и рассудительное дело совершили вы сегодня вечером, отдав Салли на попечение этих леди в приюте.

- Прощайте, Руфус. Мы поссоримся, если я останусь здесь долее.

- Прощайте, Амелиус. Мы не поссоримся, сколько бы вы здесь ни оставались.

Доброе дело было сделано, жертва, тяжелая жертва была принесена. Мистрис Пейзон по своим зрелым летам могла говорить Амелиусу прямо, серьезно и настоятельно о необходимости его разлуки с Салли без малейшего затруднения.

- Вы видели сами, - сказала она, - что действия этого маленького учреждения зиждутся на неизменном терпении и снисходительности. Что касается Салли, вы можете быть уверены, что она никогда не услышит жесткого слова, не встретит сурового взора, пока она находится на нашем попечении. Ужасное небрежение, от которого так страдала девочка, будет заглажено и заменено нежностью. Если она не будет счастлива между нами, пускай она оставит приют, если пожелает этого, через шесть недель. Сами же вы должны обратить внимание на свое положение, что выйдет из того, если вы возьмете ее к себе. Ваш друг Руфус говорил мне, что вы скоро женитесь. Подумайте, как могут перетолковать ваши поступки, какие сплетни могут рано или поздно дойти до слуха молодой леди, вашей невесты, и какие гибельные могут быть от того последствия. Вспомните, кто научил нас молиться от избавления от искушения, и довершите начатое вами доброе дело, оставив Салли среди друзей и сестер этого приюта.

Что мог ответить на это порядочный человек? После всего сказанного Руфусом и доктором, Амелиусу ничего более не оставалось, как уступить. Он просил, чтоб ему позволили писать Салли и видеться с ней впоследствии, когда она свыкнется со своей новой жизнью. Мистрис Пейзон согласилась на обе просьбы. Руфус искренно поздравил его с таким решением, как дверь вдруг быстро распахнулась и простенькая Салли кинулась в комнату, сопровождаемая прислужницей, в высшей степени изумленной.

- Она показала мне спальню, - с негодованием вскричала Салли, указывая на женщину, - и спросила меня, нравится ли мне спать тут. - Она повернулась к Амелиусу, взяла его за руку и потащила вон. Непреодолимое чувство недоверия овладело ей при виде этой усердной прислужницы. - Я не останусь здесь, - сказала она. - Я уйду с вами.

Амелиус взглянул на мистрис Пейзон. Салли тащила его к двери. Он всячески старался успокоить ее, улыбался, ласково увещевал ее. Но его честное, благородное лицо, всегда говорившее правду, и теперь сказало ей истину. Бедное создание, со своим слабым разумом не способное рассуждать, но способное чувствовать, посмотрело на него и прочло на лице его свой приговор. Она выпустила его руку, поникла головой и без слез, безмолвно упала к ногам его.

Прислужница тотчас же подняла ее и усадила на софу. Мистрис Пейзон видела, как Амелиус мужественно боролся с собой, и почувствовала к нему уважение. Отвернувшись на минуту, она написала несколько строк и возвратилась к нему.

- Уезжайте прежде, чем она придет в чувство, - прошептала она, - и отдайте эту записку извозчику. Вы не беспокойтесь о ней, - говорила добрая женщина. - Я останусь с ней на ночь и употреблю все усилия, чтобы примирить ее с новой жизнью.

Она протянула руку. Амелиус молча поцеловал ее. Руфус вывел его вон. Ни одно слово не слетело с уст его за всю дорогу до Лондона.

Душа его была взволнована разными мыслями, кроме мысли о Салли. Он думал о своем будущем, омраченном сомнительным брачным сговором. Оставшись наедине с Руфусом к концу вечера, он не понял, истолковал в дурную сторону симпатию, с которой относился к нему добрый американец. Их спальни были близко одна к другой. Руфус слышал, как он беспокойно ходил взад и вперед и время от времени разговаривал сам с собой. Несколько минут спустя все стихло. Он, очевидно, устал и лег отдохнуть, что было для него весьма необходимо.

На следующее утро он получил от мистрис Пейзон несколько строк, извещавших его о здоровье Салли и обещавших через день или два снова уведомить о ней.

Успокоенный добрыми вестями и подкрепившись долгим сном, Амелиус около полудня отправился со своим обычным визитом к Регине. Он был уверен, что в этот ранний час никто не помешает их свиданию. Она приняла его спокойно и серьезно и пожала руку его нежнее обыкновенного. Он ожидал жалоб на то, что не был накануне, и выговоров за свое публичное появление на кафедре в качестве социалиста. Из снисхождения ли, или вследствие озабоченности каким-либо другим более важным обстоятельством, только Регина не касалась ни того, ни другого предмета.

- Мне очень отрадно видеть вас, Амелиус, - сказала она, - меня так тревожит положение дяди, и я утомилась от своих собственных мыслей. Что-то случилось неприятное в его делах. Он ходит в Сити раньше и возвращается оттуда позднее обыкновенного. Когда он приходит домой, то не говорит со мной, а запирается в своей комнате. У него был такой измученный и суровый вид, когда я подавала ему утром завтрак. Вы знаете, что он директор одного из новых банков? Вчера было что-то в газетах о банке, что его страшно расстроило. Как только он прочел эти строки, оставил свой кофе и ушел в банк, не позавтракав. Мне не следовало бы тревожить вас этим, Амелиус, но тетка моя не принимает никакого участия в делах мужа и мне будет легче, если я поговорю с вами о моем беспокойстве. Я спрятала газету, посмотрите, что пишут там о банке, и расскажите мне, если поймете, в чем дело.

Амелиус прочел указанный ему параграф. Он так же мало смыслил в банковских делах, как и Регина.

- Насколько я понимаю, - сказал он, - здесь речь идет о деньгах, не правильно выданных акционерам. Как это случилось, не понимаю.

Регина, совсем не удовлетворенная, переменила предмет разговора. Она спросила Амелиуса, нашел ли он жилье, услышав, что все его поиски оставались пока безуспешными, она открыла свой рабочий стол и вынула оттуда карточку.

- Брат одной из моих школьных подруг женится, - сказала она, - у него прелестный небольшой коттедж поблизости Регент-Парка, и он хочет продать его со всей обстановкой. Не знаю, захотите ли вы приобрести свой собственный дом. Сестра его просила меня раздавать эти карточки с адресом и подробностями. Вы, может быть, по дороге зайдете посмотреть коттедж.

Амелиус взял карточку. Женственная сдержанность и скромность Регины, ее спокойный голос, грация ее движений производили очень приятное впечатление на его душу после тревог и беспокойств последних суток. Он смотрел, как она ловко работала, склонившись над вышиванием, и поближе пододвинул к ней стул. Она улыбнулась, сознавая, что он любуется ею, и с удовольствием принимала это.

- Я охотно купил бы коттедж, - сказал Амелиус, - если б знал, что вы будете жить в нем со мною.

Она серьезно взглянула на него, держа иглу в руке.

- Не будем возвращаться к этому вопросу, - отвечала она и снова принялась за свое вышивание.

- Почему же так? - спросил Амелиус.

Она продолжала работать очень усердно, точно бедная швея, которая спешит заработать кусок хлеба.

- Бесполезно говорить о том, что может случиться лишь спустя долгое время.

Амелиус помешал ее вышиванию, взяв ее за руку. Такое усердие к работе раздражало его.

- Посмотрите на меня, Регина, - сказал он, старательно сдерживая себя. - Я хочу предложить вам сделать обоюдные уступки, я не желаю очень торопить вас, я подожду, но срок должен быть умеренный. Деньги тяжело достаются, моя дорогая, если судить о том по вашему дяде, сколько он выстрадал, пока достиг богатства. Не может ли это служить для нас предостережением вместо того, чтобы служить примером! Неужели вы предпочитаете видеть меня несчастным, и все из-за внешнего блеска. Полно! Полно! Подумаем лучше о себе. Зачем будем мы лучшие дни нашей жизни проводить врозь, когда мы оба свободны и можем быть счастливы вместе. У меня есть еще друг, кроме Руфуса, хороший друг моего отца. Он в прекрасных отношениях со многими высокопоставленными людьми и поможет мне найти должность. Месяцев через шесть у меня прибавится жалованье к моему доходу. Одно милое слово, моя дорогая, скажите, что вы согласны выйти за меня через шесть месяцев.

Неспособна женская натура оставаться нечувствительной к таким мольбам. Она растаяла.

- Желала бы сказать да, мой милый! - отвечала она со вздохом.

- Так скажите! - нежно настаивал Амелиус.

Она снова искала убежища в своей работе.

- Если вы мне дадите время, - промолвила она, - я, может быть, и скажу да.

- Время на что, моя возлюбленная?

- Чтоб переждать, пока мой дядя не будет так тревожиться, как теперь.

- Не говорите о вашем дяде, Регина. Вы так же хорошо, как и я, знаете, что он скажет. Боже милостивый! Почему не можете вы решиться сами? Я ничего не хочу больше слышать о том, чем вы обязаны мистеру Фарнеби, я уже достаточно наслушался об этом в наше последнее свидание. Дорогая моя, пожалейте меня! Имейте хоть один раз свою волю!

Последние слова были оскорблением ее достоинства.

- Мне кажется, слишком жестоко с вашей стороны говорить, что у меня нет своей воли, - отвечала она, - и так же жестоко настоятельно требовать от меня ответа, когда я расстроена.

Явился на сцену неизбежный носовой платок и усилил протест, а слезы очень трогательно показались в прелестных глазах девушки.

Амелиус встал с места и отошел к окну. Последняя ссылка на тревоги мистера Фарнеби истощила его терпение. Она не может забыть своего дядю и его банк, даже когда я говорю ей о нашем браке, - подумал он.

Он изменился в лице при этой мысли. Мгновенно возник в его воображении образ Простушки Салли. Непреодолимая сила заставила его думать о ней, не как о бедной, умирающей с голоду, опозоренной уличной бродяжке, но как о признательной девушке, считавшей за счастье быть его служанкой, упавшей в обморок при одной мысли о разлуке с ним. Сознание собственного достоинства, верность к обрученной невесте восстали в нем против заключения, к которому привели его эти мысли. Он снова вернулся к Регине и заговорил так громко и горячо, что слезы ее замерли от удивления.

- Вы правы, моя дорогая, вы правы, я должен дать вам время. Я постараюсь сдержать свой нетерпеливый характер, но, конечно, сначала это будет плохо удаваться мне. Простите, пожалуйста. Я сделаю все, что вы желаете.

Регина, удивленная горячностью его извинений, любезно и ласково простила его. Она оставила свое вышивание и подставила ему лицо свое для поцелуя.

- Вы такой милый, когда не горячитесь и бываете благоразумнее. Очень жаль, что вы воспитывались в Америке. Не останетесь ли вы позавтракать?

К счастью для Амелиуса, в эту минуту вошел в комнату слуга и доложил ему:

- Моя госпожа желает видеть вас у себя, прежде чем вы уйдете отсюда.

Это был первый случай, когда мистрис Фарнеби изъявила свое желание через слугу и не появилась сама между влюбленными. Любопытство Регины было несколько возбуждено.

- Странное желание, - сказала, она. - Что бы это значило? Моя тетка выходила сегодня со двора ранее обыкновенного, и я с тех пор не видала ее. Разве она хочет посоветоваться с нами о делах моего дяди?

- Пойду и узнаю, - отвечал Амелиус.

- И останетесь здесь завтракать? - повторила Регина.

- Только не сегодня, моя дорогая.

- Так завтра?

- Да завтра.

С этими словами он ушел. Отворив дверь, он оглянулся и послал ей воздушный поцелуй. Регина подняла голову и прелестно улыбнулась. После этого она снова усердно принялась за вышивание.

Глава XXVI

Дверь в комнату мистрис Фарнеби, находившуюся в нижнем этаже задней части дома, была настежь отворена. Она поджидала Амелиуса.

- Войдите! - закричала она, как только Амелиус появился в сенях. Она втащила его в комнату и захлопнула за ним дверь. Ее лицо горело, глаза дико сверкали.

- Мне нужно кое-что сообщить вам, добрый юноша, - начала она, - сообщить по секрету, чтоб это осталось между мной и вами. - Она вдруг остановилась и взглянула на него со страхом и тревогой. - Что с вами? - спросила она.

Вид комнаты, заявление о секрете, ожидание вторичной интимной беседы подняли в душе Амелиуса воспоминание о первом достопамятном его свидании с мистрис Фарнеби. Жалостные, полные надежды слова матери в разговоре ее о потерянной дочери, казалось, слышались ему в настоящую минуту. "Она, может быть, затерялась в лабиринте Лондона. Вы можете встретить ее завтра или через десять лет. Из тысячи случайностей, может быть, сто счастливых". В его мозгу мелькнула внезапно возможность этой встречи, точно луч света среди мрака, "Не встречал ли я ее?"

- Не обманывайте себя тщетными надеждами! - сказал он горячо. - Обещайте мне это, прежде чем я буду говорить.

Она отрицательно махнула рукой.

- Надежды! - повторила она. - Я покончила с надеждами, покончила с беспокойствами, я получила, наконец, известие.

Он был слишком взволнован, чтоб внимать ее словам, все мысли его были поглощены предстоящим открытием. "Две ночи тому назад, - заговорил он, - я бродил по Лондону и встретил..."

Она расхохоталась.

- Продолжайте! - воскликнула она с насмешливой веселостью.

Амелиус остановился испуганный и встревоженный.

- Чему вы смеетесь? - спросил он.

- Продолжайте! - повторила она. - Попытайтесь удивить меня. Кончайте, кого вы встретили?

Амелиус продолжал, подозрительно наблюдая за ней:

- Я встретил на улице бедную девушку...

Она вдруг изменилась при этих словах и посмотрела на него с суровым укором.

- Довольно! - прервала она его. - В продолжении стольких ужасных лет я не ожидала такого жалкого конца. - Ее лицо вдруг просияло, на нем появились нежность и торжество и сделали ее опять молодой и счастливой. - Амелиус, - продолжала она, - послушайте, что я скажу вам. Сон мой осуществился, моя девочка жива! Она найдена благодаря вам!

Амелиус с тревогой взглянул на нее. Говорила она о том, что действительно случилось, или снова бредила?

Поглощенная своим блаженством, она не обращала внимания на его молчание.

- Я видела женщину, - сказала она, - в это прекрасное, благословенное утро видела я женщину, которой была отдана моя малютка. Негодяйка клялась, что она не виновата. Я старалась простить ее, почти простила ее от радости, которую она пробудила во мне всем рассказанным ей. Я никогда не услышала бы этого, если б вы не читали вашей превосходной лекции. Женщина была в числе ваших слушательниц, она никогда не заговорила бы об этих прошлых днях, никогда не подумала бы обо мне...

При этих словах мистрис Фарнеби вдруг остановилась и отвернулась от Амелиуса. Подождав несколько минут и видя ее все безмолвной и неподвижной, он решился спросить:

- А вас не обманывают? Вы, как помнится, сообщали мне, что вас надували не раз во время розысков.

- Я имею доказательства того, что меня не обманывают, - отвечала мистрис Фарнеби, все еще не оборачивая к нему своего лица. - Один из них указывает мне на недостаток, существующий на ее ноге.

- Один из них? - повторил Амелиус. - Сколько же их?

- Двое. Старая женщина и молодой человек.

- Как их зовут?

- Они еще не сказали мне своих имен.

- А разве это не подозрительно?

- Один из них знает о недостатке на ее ноге, - повторила мистрис Фарнеби.

- Могу я спросить, который из двоих? Старая женщина, как я полагаю?

- Нет, молодой человек.

- Это странно! Видели вы этого молодого человека?

- Нет, я знаю о нем только то, что говорила мне старая женщина. Он писал мне.

- Могу я посмотреть письмо?

- Нет, я не смею его показывать.

Амелиус не задавал больше вопросов. Если б он мог предполагать, что разговор мистрис Фарнеби, когда она поверяла ему свою тайну, был подслушан кем-нибудь через кухонное окно, то он, может быть, вспомнил бы мстительные речи Фебы, заподозрил бы ее и ее любовника. Единственное и весьма естественное заключение вывел он, по несчастью, из всего этого, а именно, что для мистрис Фарнеби Простушка Салли не представляет никакого интереса и что ему не предстоит больше никаких забот по этому делу. Как ни казалось странно таинственное открытие, то обстоятельство, что незнакомец знал физический недостаток ребенка, говорило в его пользу. Амелиус только внутренне удивлялся, каким образом женщина, которой был поручен ребенок, узнала обо всем от другого человека. Если б он знал, что мистрис Соулер "во время оно" брала детей на воспитание и что у нее их было много на руках, то он понял бы, что ей и в голову не приходило внимательно осмотреть хоть одно из несчастных созданий, вверенных ее попечениям. Жервей, прежде чем дал ей свои инструкции, убедился, что она не имеет ни малейшего понятия об уродстве той или другой ее ноги.

Приняв последний ответ мистрис Фарнеби за намек на то, что разговор окончен, Амелиус встал и взялся на шляпу.

- От всего сердца надеюсь и желаю, чтоб такое хорошее начало имело такой же хороший конец, - сказал он. - Если при этом я могу быть на что-нибудь полезен...

При этих словах она приблизилась к нему и ласково положила ему руку на плечо.

- Не подумайте, что я не доверяю вам, - заговорила она серьезно, - я против воли оскорбляю вас. Эта великая радость имеет также свою темную сторону. Моя несчастная замужняя жизнь бросает свою тень на все, что до меня касается. Сохраните от всех в тайне то, что я вам сказала, вы погубите меня, если скажете о том кому-нибудь хоть слово. Я не должна была бы открывать вам свою душу, но как могла я это сделать, когда счастье пришло ко мне через вас? Когда вы сегодня проститесь со мной, Амелиус, то проститесь в последний раз в этом доме. Я ухожу отсюда. Не спрашивайте меня зачем, это относится к числу тех вещей, которых я не должна сообщать вам. Вы услышите обо мне или увидите меня, я вам обещаю это. Дайте мне надежный адрес, укажите место, где бы не было любопытной женщины, которая могла бы прочесть мое письмо в ваше отсутствие.

Она подала ему свою записную книжку. Амелиус записал в ней адрес своего клуба.

- Думайте обо мне дружески, - сказала она, взяв его за руку. - И не бойтесь, что я буду опять обманута. Я уже научена, и буду настороже. Старая женщина сегодня утром всячески старалась выпытать у меня, какой именно недостаток в ноге моей дочери. Но я думала про себя: "Если б ты более заботилась о моей бедной малютке, то рано ли, поздно ли сама узнала бы о нем". Ни слова не сорвалось с уст моих. Не беспокойтесь, когда будете думать обо мне. Я так же хитра, как и они. Я дожидаюсь, пока писавший мне мужчина откроет мне, что именно он знает. Я уверена, что мне все станет ясным уже в первый раз, как я увижу его или услышу о нем. Все это должно остаться между нами, не говорите ничего. Я знаю, что могу довериться вам. Прощайте и простите мне, что я так часто становилась между вами и Региной. Вперед этого не будет. Женитесь на ней, если вы думаете, что она сделает вас счастливым. Мне нет больше никакой надобности в том, чтоб вы оставались странствующим холостяком для отыскания моей девочки. Вы знаете, что она найдена. О, как я счастлива!

Она залилась слезами и движением руки просила Амелиуса оставить ее. Он молча пожал ей руку и вышел.

Едва успела дверь затвориться за ним, как странная женщина снова изменилась. Она стала быстро ходить по комнате взад и вперед. Слезы иссякли, губы были плотно сжаты, во взоре светилась дикая решимость. Она села за конторку и выдвинула ящик. "Прочту еще раз, - сказала она про себя, - прежде чем запечатаю".

Она вынула из ящика письмо, написанное ее собственной рукой и, развернула его. Облокотившись на стол и запустив руки в волосы, она перечитала следующие строки.

"Джон Фарнеби, я всегда подозревала, что вы были виновником исчезновения моего ребенка. Теперь я наверное знаю, что вы бросили нашу дочь на произвол судьбы и обрекли вашу жену на несчастное существование.

Я имею доказательства этому. Я говорила с женщиной, которая ожидала в Рамсгэте за изгородью сада, пока вы украли ребенка и отдали его ей на руки. Она видела нас с вами на лекции и вполне уверена, что узнала вас.

Благодаря этой встрече я напала на след моей бедной утраченной дочери. Сегодня утром я слышала от женщины всю историю. Она держала у себя ребенка, ожидая, что его потребуют, держала, пока могла. Она встретила женщину, которая пожелала усыновить малютку, взяла ее и увезла в чужие края. Там и теперь живет она и будет возвращена мне на условиях, которые я узнаю через несколько дней.

Эта история может быть частью справедлива, частью ложна, немудрено, что женщина лжет из-за своих собственных интересов.

Когда вы вернетесь домой из своей конторы, вы не найдете меня больше, я покидаю вас, и покидаю навсегда. Даже мысль увидеть вас когда-нибудь приводит меня в ужас. Я имею свои средства и пойду своей дорогой. Берегитесь отыскивать меня. Торжественно объявляю вам, что прежде, чем допущу вас осквернить вашим взором мою бедную дочь, я убью вас своими собственными руками и пойду на эшафот. Коли она когда-либо спросит меня об отце, я окажу вам услугу и из уважения к человеческой природе скажу ей, что отец ее умер. Это будет не совсем ложно. Я отрекаюсь от вас и вашего имени, с этого времени вы для меня умерли.

Подписываюсь именем моего отца

Эмма Рональд".

Подумав немного, она запечатала и отложила письмо. Потом отперла деревянный шкаф, в котором хранилось детское платьице и чепчик и другие воспоминания прошлого, которые она называла "утраченными утешениями". Опорожнив ящики, она написала на карточке "Отдать посланному от моего банкира", и прилепила карточку к углу жестяного ящика, который заперла на замок. Она поставила ящик на шкаф так, чтобы его всякому было видно при входе. Позаботившись, таким образом, о своих сокровищах, она взяла запечатанное письмо, спустилась по лестнице и положила его на стол в уборной своего супруга. Она поспешно вышла оттуда, точно вид этого места был ей невыносим.

Пройдя на другой конец коридора, она вошла в свою спальню и взяла плащ и шляпку. На постели лежал кожаный мешок. Она взяла его и с отвращением окинула взором большую, роскошную комнату. Что она выстрадала в этих четырех стенах, никто не знал, кроме ее самой. Она так же поспешно оставила эту комнату, как и мужнину уборную.

Регина была в гостиной. Подойдя к этой двери, она остановилась в нерешительности. Девушка была к ней добра, к тому же это была дочь ее сестры. Она так быстро отворила дверь, что Регина вздрогнула и слегка вскрикнула.

- Ах, тетя, как вы испугали меня! Вы идете на прогулку?

- Да, я ухожу, - был короткий ответ. - Подойди сюда, поцелуй меня.

Регина с удивлением взглянула на нее. Мистрис Фарнеби с нетерпением топнула ногой. Регина встала и любезно приблизилась к ней.

- Милая тетя, как это странно! - воскликнула она и поцеловала ее, с удивлением подняв кверху брови.

- Да, - отвечала мистрис Фарнеби, - это одна из моих странностей. Занимайся своей работой. Прощай.

Она оставила комнату так же быстро, как и вошла. Своим обычным твердым шагом спустилась она в сени, вышла из дверей и затворила их, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.

Глава XXVII

Амелиус оставил мистрис Фарнеби сильно взволнованный и расстроенный. Ее необычайная история об открытии дочери, ее решительное намерение покинуть дом, отказ объяснить причину, возложенное на него обязательство молчать, все это отрицательно подействовало на его нервы. "Я ненавижу тайны, - думал он, - а с самого приезда в Лондон, какая-то роковая судьба замешала меня в них. Неужели она на самом деле покинет мужа и племянницу? Как поступит Фарнеби? Что станет с Региной?"

Думать о Регине значило думать о новом отказе, полученном от нее. Снова обращался он к ее любви, и снова отказалась она выйти за него замуж в назначенный им срок.

Он был в особенности раздражен и рассержен, когда думал о странном, непоколебимом влиянии, какое имел на нее дядя. Все сочувствие Регины было обращено на мистера Фарнеби и его дела. Амелиус лучше понял бы ее, если б она рассказала ему о том, что произошло между ней и дядей, когда тот в сильнейшем негодовании вернулся с лекции. Испугавшись разрыва, она принуждена была сознаться, что слишком любит Амелиуса, чтоб быть в состоянии расстаться с ним. Если он еще раз выступит на кафедру проповедовать о своих социалистических принципах, то она сознавала, что его невозможно будет принимать в дом как жениха. Но она молила о прощении первой ошибки ради ее собственного спокойствия, а не ради его. Мистер Фарнеби, растроганный своими коммерческими делами, слушал снисходительнее и рассеяннее, чем обыкновенно, и согласился на ее просьбу, как человек, занятый другими мыслями. Между ними было условлено, что оскорбление, нанесенное чтением, будет оставлено без внимания. Признательность Регины за эту уступку возбудила в ней сочувствие к дяде в его растерянном состоянии. Она хотела было сообщить Амелиусу о случившемся, но врожденная сдержанность характера в соединении с женской гордостью не позволили ей сознаться в своей слабости человеку, который сам был причиной ее. "Когда он будет меньше горячиться и будет любезнее, тогда я, может быть, скажу ему это", - думала она.

Так Амелиус шел по улицам в состоянии недоумения и раздражения. Дойдя до гостиницы, он остановился и осмотрелся кругом.

Невозможно было не сознавать, что затаившееся чувство сожаления снова возникло у него в душе, когда он подумал о Салли. По всему вероятию, он поссорился бы с человеком, который стал бы обвинять его в сетовании на отсутствие девушки и желании ее возвращения. Он вспоминал ее прекрасные голубые глаза, их простодушный, терпеливый взор и ее детские вопросы, задаваемые таким мягким, нежным голосом, вот и все. Что же было предосудительного в таких воспоминаниях? Утешив себя таким рассуждением, он сделал еще шага два и снова остановился. При таком настроении он не хотел присутствия Руфуса. Амелиус читал в его душе, как в книге, он станет задавать вопросы, которые будут раздражительно действовать на него. Он повернулся спиной к отелю и посмотрел на часы. Когда он вынимал их, пальцы его коснулись какого-то постороннего предмета в кармане. Это была карточка, данная ему Региной, карточка с указанием адреса коттеджа. Ему нечего было делать, некуда идти. Почему не взглянуть на коттедж? Может быть, он недурен, зоологический сад находится поблизости, а в жизни человека бывают периоды, когда он после общества двуногих животных рад отдохнуть в обществе четвероногих.

День был великолепный, и он направлялся к Регент Парку.

Коттедж находился в переулке подле парка, коттедж в настоящем смысле слова. Гостиная, библиотека, спальня, все в небольших размерах и потом кухня и еще две комнаты, очень хорошенькое жилище сверху донизу. Обстановка была проста, но красива, домик был окружен небольшим садом и поляной. Библиотека была в особенности комфортна и выходила окнами в сад, стены были обставлены книжными шкафами из резного дуба, в ней царствовала тишина и тень.

Едва Амелиус осмотрелся кругом, как у него в мозгу вспыхнула новая идея. Другие мужчины стали бы искать утешения и развлечения в книгах. Почему же и ему не сделать того же? Почему в этой прекрасной уединенной комнате не погрузиться в научные занятия? Может быть, в один прекрасный день ему удастся удивить Регину и мистрис Фарнеби, выступив в свет автором какой-нибудь великолепной книги. Два дня тому назад Амелиус мечтал прославиться как лектор, теперь он мечтал о новой славе, славе писателя. Женщина, показывавшая ему коттедж, сообщила, что в это утро коттедж осматривал какой-то джентльмен, которому он очень понравился. Амелиус тотчас же дал ей шиллинг, сказав: "Я оставляю его за собой". Удивленная женщина дала ему адрес агента, ведущего это дело, и держалась на почтительном расстоянии от горячего господина, когда провожала его. Час спустя Амелиус уже приобрел коттедж и вернулся в свою гостиницу, внеся новый интерес в свою жизнь и сделав сюрприз Руфусу.

Как всегда в непредвиденных случаях, американец не терял времени на разговоры. Он тотчас же отправился посмотреть коттедж и переговорить с агентом. Результат этих исследований оказался благоприятным для Амелиуса. Если он раскается в своей поспешности, то джентльмен, осматривавший перед ним коттедж, готов у него купить его немедленно.

Вернувшись в отель, Руфус застал Амелиуса готовым перебраться в новое жилище и горячо стремившимся к предстоящей уединенной жизни, наполненной трудом. Отлично предугадывая, чем окончатся эти новые проекты, американец попытался подвергнуть его искушению. Он собирался, как говорил он, провести время в Париже и приглашал Амелиуса сопутствовать ему. Но это искушение не произвело ни малейшего действия. Амелиус отвечал как закоренелый затворник на закате дней своих: "Благодарю вас, - промолвил он с забавной важностью, - я предпочитаю, общество своих книг и уединение своей библиотеки". После этого заявления он продал свои фонды и отправился к книгопродавцу, который составил ему огромный счет.

На следующий день в два часа Амелиус явился в дом Фарнеби. Он был не настолько поглощен своими собственными проектами, чтоб забыть мистрис Фарнеби. Напротив, он даже беспокоился о ней.

На наших страницах мы уже немного упоминали о средних лет господине, занимающемся торговыми делами, верном поклоннике Регины, который весьма терпеливо и покорно отнесся к торжеству своего молодого соперника. Этот джентльмен, только что вышедший из своего экипажа, встретился с Амелиусом у дверей. Он держал в руках визитную карточку, и физиономия его прямо говорила о случившейся катастрофе.

- Бы, без сомнения, слышали печальные новости? - спросил он своим густым басом, придавая ему грустно сочувственный тон.

Слуга отпер дверь прежде чем Амелиус успел что-либо ответить. Средних лет джентльмен сейчас же принялся за расспросы: "Что мистер Фарнеби? Не лучше ему? А мисс Регина? Очень расстроена? Боже мой, боже мой! Передайте, что я был". И с этими словами он подал карточку с меланхоличным видом, подобающим при таких обстоятельствах. - Очень грустно, не правда ли? - обернулся он к сопернику с родительской снисходительностью. - Прощайте. - Он раскланялся с печальным видом и направился к своему экипажу.

Амелиус посмотрел вслед богатому коммерсанту, когда его быстро уносили горячие его кони.

- Что же, - подумал он с горечью, - может быть, она была бы с этим богатым подлецом счастливее, чем со мной. - Он вошел в сени и обратился к слуге, у которого ответ был уже наготове: "Мисс Регина увидится с мистером Гольденхартом, если он потрудится подождать в столовой".

Регина явилась бледная и встревоженная, ее глаза были воспалены от слез.

- Ах, Амелиус, - воскликнула она, - не можете ли вы объяснить нам, что значит это ужасное несчастье? Зачем она покинула нас? Когда она вчера призывала вас к себе, что говорила она вам?

Амелиус мог дать только один ответ:

- Ваша тетушка сказала мне, что она уходит отсюда, но, - добавил он, и весьма справедливо, - она отказалась объяснить мне, зачем она это делает и куда она отправляется. Я совершенно не в состоянии понять ее, так же, как и вы. Что намерен делать ваш дядюшка?

Поведение мистера Фарнеби, как заявила Регина, еще более запутывало дело: он не намерен ничего делать.

Его нашли на ковре перед камином в его уборной, его, как видно, поразил удар в ту минуту, как он сжигал какие-то бумаги. Нашли пепел на каминной решетке подле него. Когда он пришел в чувство, его первой заботой было узнать, сгорело ли письмо. Успокоенный насчет этого, он приказал созвать всю прислугу и строго запретил им отпирать дверь в комнату госпожи, если б даже она когда-нибудь вернулась в дом. На вопросы и увещания Регины, когда они остались вдвоем, он отвечал следующими словами: "Если ты желаешь сохранить мое родственное к тебе расположение, то поступай так же, как я, забудь, что когда-либо существовала особа, называвшаяся твоей теткой. Мы поссоримся, если ты когда-нибудь произнесешь имя ее в моем присутствии". Сказав это, он тотчас же переменил тему разговора, просил Регину написать мистеру Мильтону (средних лет сопернику), извиниться перед ним, что не может у него обедать сегодня, как предполагал. Рассказывая это, Регина рассыпалась в благодарности мистеру Мильтону. "Он такой добрый, - говорила она. - Оставил вечером своих гостей, приехал и просидел у дяди не менее часа". Амелиус не обратил на это внимание, он снова заговорил о мистрис Фарнеби.

- Она как-то упоминала мне о своих поверенных, не знают ли они чего о ней?

Ответ на этот вопрос показал, что окончательное решение мистера Фарнеби было связано с таким же решением его жены.

Один из членов этой фирмы попросил у Регины свидания, чтоб переговорить о делах. Мистрис Фарнеби была у них в конторе накануне и выразила желание предоставить своей племяннице небольшой годовой доход. Уклонившись от объяснений, она дождалась, пока был приготовлен необходимый документ, просила известить Регину об этом обстоятельстве и после этого простилась и ушла. Услышав, что она покинула своего мужа, поверенный заявил, что ничего тут не понимает.

- А что сказал доктор? - спросил Амелиус.

- Что дядя должен быть совершенно спокоен и некоторое время совсем не заниматься делами, - отвечала Регина. - Мистер Мильтон со свойственной ему добротой взялся вести его дела. В противном случае дядя, тревожась о делах банка, ни за что не согласился бы исполнить предписания доктора. Он отказывался оставить дела, а доктор отказался взять на себя ответственность за его жизнь. Завтра будет консилиум. Ах, Амелиус, я так любила свою тетку, у меня сердце разрывается от такой перемены.

Наступило минутное молчание. Если бы тут был мистер Мильтон, он сказал бы несколько приятных, любезных слов. Амелиус, точно дикарь, не умел найти ни слова в утешение. Тадмор ознакомил его с социальными и политическими вопросами новейшего времени и научил его говорить в публике. Но Тадмор, богатый книгами и газетами, был очень беден сведениями о светских разговорах.

- Предположите, что мистеру Фарнеби нужно будет поехать в чужие края, как вы поступите? - спросил он спустя несколько минут.

Регина взглянула на него с печальным изумлением.

- Я исполню свою обязанность, - отвечала она серьезно. - Я буду сопровождать дорогого дядю, если он этого пожелает. - Она посмотрела на часы над камином. - Ему пора принимать лекарство, - прибавила она. - Вы меня извините, я полагаю. - Она пожала ему руку очень нежно и поспешила из комнаты.

Амелиус вышел из дома с убеждением, которое приводило его в отчаяние, с убеждением, что он никогда не понимал Регину и впоследствии не поймет ее. Чтоб отвлечь мысли свои от этого вопроса, он стал рассуждать о странном поведении мистера Фарнеби при его домашней катастрофе.

Вспомнив все подмеченное им самим и слышанное от мистрис Фарнеби в то время, как она поверила ему тайну о пропавшем ребенке, он пришел к заключению, что ребенок был не единственной причиной отчуждения между мужем и женой, но что муж был виноват еще в чем-то. Если эта теория соответствует действительности, встреча матери с ребенком в его доме представляла серьезные препятствия. Отъезд мистрис Фарнеби в таком случае становился понятным, и необъяснимое поведение мистера Фарнеби можно было приписать жестокому равнодушию ко всему относящемуся до его жены и ребенка. Дойдя до этого заключения после долгого процесса размышлений, Амелиус не думал больше об этом предмете. В начале его знакомства с Фарнеби Руфус советовал ему избегать тесных с ним сношений, при настоящем настроении он почти готов был признаться, что Руфус был прав.

Он позавтракал в отеле со своим американским другом. Прежде чем успели собрать со стола, мистрис Пейзон прислала сказать, что ей нужно сообщить несколько слов о Салли.

Нельзя было отрицать, что девушка держала себя постоянно чересчур скрытно и была весьма молчалива. В других же отношениях отзыв был благоприятен. Она повиновалась правилам заведения, всегда была готова оказать какую могла услугу своим товарищам, была всегда прилежна за уроками чтения и письма, даже нужно было заставлять ее положить книгу и аспидную доску. Когда учитель предлагал ей какую-нибудь награду за хорошее поведение и спрашивал, чего бы она желала, маленькое грустное личико сияло, и верное создание всегда отвечало одно и тоже: "Я бы желала знать, что он теперь делает". (Увы, для Салли "он" значило Амелиус).

- Вы должны еще подождать писать ей, - закончила мистрис Пейзон, - и нужно дать пройти еще некоторому времени, прежде чем увидеться с ней. Я уверена, что вы согласитесь на это ради Салли.

Амелиус молча поклонился. Он ни одной живой душе не сознался бы в том, что он чувствовал в эту минуту.

Мистрис Пейзон, наблюдавшая за ним с женской проницательностью, смягчилась немного. "Я могу передать ей от вас, - заметила добрая старушка, - что вы были рады услышать о ее хорошем поведении".

- А сможете ли передать ей это? - спросил он.

Он вынул из бумажника фотографию коттеджа, которую нашел на конторке домового агента и взял ее с собой.

- Это теперь мой коттедж, - сказал он немного запинаясь. - Я буду жить в нем, Салли будет приятно увидеть его.

- Салли увидит его, - согласилась мистрис Пейзон, - если вы позволите мне прежде отрезать вот это, - и она указала на адрес коттеджа, напечатанный под фотографией. Прежние ее опыты в приюте не позволяли ей доверить Салли адрес Амелиуса в Лондоне.

Руфус подал ей перочинный ножик, и мистрис Пейзон, отрезав адрес, положила фотографию в свой бумажник.

- Теперь Салли будет счастлива, - сказала она, - и от этого не может произойти никакой беды.

- Я знаю вас, мадам, почти двадцать лет, - заметил Руфус, - и в первый раз слышу из уст ваших такое опрометчивое замечание.

Глава XXVIII

Три дня спустя Амелиус перебрался в коттедж. Он приобрел себе прислугу так же быстро, как жилище. В отеле был иностранец слуга, седой француз старой школы, слывший за человека неуживчивого нрава, увлекшийся веселым добродушием Амелиуса со свойственной его нации горячностью. Молодой англичанин говорил с ним просто и ласково, как с другом, выслушивал его жалобы, принимал участие в его горестях, никогда не обращал их в смешную сторону и не смеялся над ним, а даже ласково говорил ему: "Надеюсь, что вы не обижаетесь на меня за то, что я называю вас вашим прозвищем", когда тот объяснил ему, что его христианское имя "Теофил" и что английская прислуга наспех сократила его имя в "Тофа": "С самого начала, сэр, как вы стали называть меня Тофом, я считал это за честь". Спрашивая всех и каждого, не может ли кто рекомендовать ему слугу, Амелиус однажды утром задал такой же вопрос Тофу, когда тот принес ему горячей воды. Старый француз низко поклонился с выражением преданности.

- Я знаю, сэр, только одного человека, которого могу рекомендовать вам, - сказал он. - Возьмите меня.

Амелиус был очень рад, только сделал одно предупреждение.

- Я не могу держать двух прислуг, - заметил он, когда Тоф помогал ему одеваться.

- Зачем вам двух прислуг, сэр? - возразил француз.

- Не могу же я требовать, чтоб вы занимались постелью.

- Почему нет? - сказал Тоф и в пять минут убрал постель. Он быстро вышел из комнаты и вернулся со щеткой. - Судите сами, сэр, умею ли я хорошо вымести ковер? - Он поставил Амелиусу стул и заявил:

- Позвольте мне избавить вас от труда бриться самому. Довольны ли вы? Очень хорошо. Я также могу подстричь ваши волосы и срезать мозоли, если вы страдаете ими. А теперь не прикажете ли что-нибудь приготовить к вашему завтраку?

Полчаса спустя он принес новое кушанье.

- Oeufs a la tripe, это образчик того, что я могу сделать как повар. Попробуйте, пожалуйста. - Амелиус съел все и в самых восторженных выражениях поблагодарил повара. - Благодарю вас за одобрение. Я могу представить еще образчик своих способностей. Вы можете заболеть, ведь это весьма возможно, но отчего, помилуй Бог! Так вот, прочтите этот документ.

Он подал Амелиусу бумагу, датированную несколько лет тому назад в Париже и подписанную английским именем.

"Сим свидетельствую свою благодарность Теофилу Леблонд, ухаживавшему за мной во время продолжительной болезни с чрезвычайным усердием и большим умением, которые я и ценю весьма высоко".

- Дай Бог, сэр, чтоб вам не пришлось использовать в деле эти мои способности, - заявил Тоф. - Я только хотел показывать вам, что я не так стар, как кажусь, и что мои политические убеждения изменились с летами, из красного республиканца я стал умеренным либералом. Еще должен признаться, что я страстный поклонник прекрасного пола.

Он прижал руку к сердцу и ждал, что скажет Амелиус.

Таким образом, коттедж обзавелся двумя обитателями, Амелиусом и Тофом.

Руфус остался в Лондоне еще ненадолго и занялся наблюдениями над характером француза, он нашел, что жалобы на его дурной характер были напрасны и что его недостатки ограничивались тем, что "он старался придать себе вид джентльмена и не понимал шутки". Что же касалось честности и воздержанности, то рекомендация содержателя отеля не оставляла желать ничего лучшего. К величайшему удивлению Руфуса, Амелиус не скучал от своей спокойной жизни и не искал развлечений от скромного общества своих книг. Он аккуратно ходил в дом мистера Фарнеби, совершал продолжительные прогулки, никогда не упоминал имени Салли, потерял всякое желание ходить в театр и не появлялся более в курильной комнате клуба. Некоторые, заметив перемену, происшедшую в его горячем характере, принимали ее за хороший признак для будущего. Американец же видел глубже, его не так-то легко было обмануть. "Мой милый юноша обескуражен и упал духом, - решил он про себя. - Мрак поселился в душе его на месте бывшего там света, и что всего хуже, это то, что он сосредоточивается в себе". После тщетных стараний заставить Амелиуса открыть ему свою душу Руфус отправился в Париж не совсем спокойный за своего друга.

После отъезда американца ход событий изменился и неестественно спокойная жизнь Амелиуса была нарушена.

Явившись с обычным визитом в дом Фарнеби, он нашел всех в сильном волнении. Был созван второй консилиум вследствие опасных признаков, появившихся у больного. На этот раз доктора объявили ему, что он жертвует жизнью из-за упрямства, оставаясь в Лондоне и занимаясь делами. По счастью, дела банка могут поправиться при могущественном вмешательстве мистера Мильтона. При такой перспективе мистер Фарнеби по просьбе племянницы покорился предписанию врачей. Он боялся путешествия, и по его желанию Регина должна была ехать с ним. "Я ненавижу около себя людей посторонних и иностранцев, а между тем не люблю быть один, если ты не поедешь со мной, я останусь здесь и умру!" - так мистер Фарнеби говорил Регине хриплым голосом и сердито нахмурив брови.

- Мне очень грустно уезжать от вас, дорогой Амелиус, - сказала Регина, - но что могу я сделать? Я была бы рада, если б вы могли ехать с нами. Я было намекнула на это, но...

Ее опущенное вниз лицо договорило за нее. Амелиус почувствовал, что у него похолодела кровь при одной мысли быть спутником мистера Фарнеби в путешествии. Мистер Фарнеби со своей стороны испытывал такое же "приятное" ощущение.

- Я буду писать часто, - прибавила Регина, - и вы тоже, не правда ли? Скажите, что вы любите меня и придете завтра до нашего отъезда.

Она нежно поцеловала Амелиуса и минуту спустя быстро заглушила вспыхнувшее в Амелиусе чувство, прибавив: "Дядя любит, чтоб белье его было хорошо уложено, и никто не угодит ему, кроме меня, я должна бежать вниз".

Амелиус вышел на улицу, повесив голову и плотно сжав губы. Он находился недалеко от дома мистрис Пейзон. "Отчего мне не зайти, - думал он, а совесть прибавляла:

- и не узнать о Салли".

Там услышал он хорошие вести. Девушка расцветала и умственно и физически, она была на хорошем пути и обещала не быть более Простушкой Салли, если останется в заведении. Амелиус спросил, передала ли она фотографию коттеджа. Мистрис Пейзон рассмеялась. "Бедное дитя спит даже с ней, кладет ее под подушку и смотрит на нее по пятидесяти раз в день". Достойная матрона, богатая опытностью, увлеклась женской чувствительностью и сообщила Амелиусу о фотографии.

Вместо того чтоб продолжать разговор об успехах Салли, Амелиус к величайшему изумлению мистрис Пейзон, неловко извинившись, быстро оставил ее.

Он чувствовал потребность оставаться одному, он сознавал какое-то недоверие к себе, унижавшее его в собственных глазах. Уж не жертва ли он роковой случайности, как он читал в книгах? Ничтожное обстоятельство усилило его участие к Салли как раз в то время, когда Регина обманула его ожидания. Он был твердо убежден, что наносит оскорбление Регине и оскорбляет вместе с тем свое собственное достоинство, позволяя себе делать сравнения между погибшим созданием и молодой леди, которая должна была со временем стать его женой. Однако Салли занимала его мысли, несмотря на все его старания изгнать ее из головы. Существовала в нем, очевидно, какая-то развращенность. Если б в настоящую минуту было перед ним зеркало, он не осмелился бы взглянуть себе в лицо.

Находившись до утомления, он отправился в свой клуб. Швейцар подал ему письмо, как только он вошел в прихожую. Мистрис Фарнеби сдержала свое обещание и писала ему. Курильная комната была совершенно пуста в это время дня. Он развернул письмо, прочел его, нетерпеливо смял и сунул в карман. Даже мистрис Фарнеби не интересовала его в эту критическую минуту. Его собственные дела поглощали его. После того, что он слышал о Салли, им овладела одна мысль: сделать последнюю попытку ускорить свою свадьбу до отъезда Регины из Лондона. "Если б я мог только быть уверен в Регине..."

Мысли его остановились на этом. Он ходил взад и вперед по маленькой комнате тревожный, взволнованный, недовольный собою, отчаявшись в будущем. "Могу же я попытаться, однако", - решил он вдруг и сел за стол, чтоб написать письмо.

Все члены его семейства умерли, с тех пор как отец его оставил Англию. Ближайшим родственником оставался дядя, младший брат отца, занимавший важный пост в министерстве иностранных дел. К этому-то джентльмену он и писал теперь, извещая его о своем прибытии в Англию и о желании поступить на государственную службу.

"Будьте так добры, назначьте время, когда я могу видеть вас, - заканчивал он, - и я надеюсь, что вы останетесь мной довольны, если употребите свое влияние в мою пользу".

Он отправил письмо с рассыльным и велел ему подождать ответ. Ему было тяжело вступать с сношение с этим человеком, он не мог забыть его жестокие поступки с его отцом. Чего же мог ожидать сын? Была только одна надежда, что по прошествии такого долгого времени он захочет загладить прошлое и почтить память старшего брата, исполнив просьбу племянника.

Коллинз Уилки - Опавшие листья (The Fallen Leaves). 2 часть., читать текст

См. также Коллинз Уилки (William Wilkie Collins) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :