Коллинз Уилки
«Лунный камень (The Moonstone). 3 часть.»

"Лунный камень (The Moonstone). 3 часть."

- Далее, отвечал пристав,- я буду просить вашего позволения поместить к вам на место Розанны Сперман женщину, привыкшую к тайным следствиям и за скромность которой я ручаюсь.

- Далее что? спросила моя госпожа.

- Последнее мое предложение, продолжал пристав,- состоит в том, чтобы послать одного он моих сослуживцев в Лондон для сделки с тем закладчиком, который, как я упоминал выше, был знаком с Розанной Сперман, и которого имя, и адрес, будьте в этом уверены, миледи, были сообщены ею мисс Вериндер. Не отрицаю, что подобная мера потребует и времени, и денег; но результат её верен. Мы со всех сторон оцепим Лунный камень и будем постепенно стягивать эту цепь до тех пор, пока не найдем алмаза в руках мисс Вериндер, предполагая, что она с ним не расстанется. Если же долги её потребуют немедленной уплаты, и она решатся пожертвовать им, тогда товарищ мой встретит Лунный камень немедленно по прибытии его в Лондон.

Подобное предложение, касавшееся её дочери, задело мою госпожу за живое, и она в первый раз сердито заговорила с приставом.

- Считайте ваше предложение отвергнутым по всем его пунктам, сказала она,- и переходите к другому способу.

- Другой способ, продолжал пристав, нимало не смущаясь,- заключается в том смелом опыте, о котором я уже упоминал выше. Мне кажется, я хорошо оценил характер мисс Вериндер. По моему мнению, она способна на смелый обман; но вместе с тем она слишком горяча и вспыльчива, слишком непривычна к фальши, чтоб быть лицемеркой в мелочах и уметь себя сдерживать при всяком возбуждении. Чувства её в продолжение этого следствия неоднократно брали верх над ей волей, даже в то время, когда её собственный интерес требовал, чтоб она их скрывала. Имея в виду действовать на эту особенность её характера, я готовлю ей внезапное потрясение, и при таких обстоятельствах, которые заденут ее за живое. Иначе говоря, я хочу без всякого приготовления объявит мисс Вериндер о смерти Розанны Сперман - в надежде, что её лучшие чувства понудят ее к призванию. Не согласитесь ли вы, миледи, на эту меру?.

Не умею разказать вам, как удивила меня моя госпожа. Она без запинки отвечала ему: "Пожалуй, я согласна."

- Кабриолет готов, сказал пристав.- Итак, позвольте пожелать вам доброго, утра, миледи.

Но в эту минуту госпожа моя подняла руку и знаком остановила его у двери.

- Вы предполагаете затронуть благородные чувства моей дочери, сказала она.- Но я, как мать, требую права сама подвергнуть ее этому испытанию. Не хотите ли остаться здесь, пока я съезжу в Фризингалл?

В первый раз в жизни великий Кофф растерялся и, как самый обыкновенный смертный, онемел от удивления. Госпожа моя позвонила и велела приготовить себе непромокаемое платье. Дождь все еще продолжил лить, а закрытая карета, как вам известно, увезла мисс Рахиль в Фризингалл. Я попробовал было убедить миледи, чтоб она не подвергала себя такой ненастной погоде, но это оказалось совершенно бесполезно! Тогда я попросил позволения сопровождать ее, чтобы держать по крайнеи мере над её головой зонтик, но она и слушать ничего не хотела. Кабриолет был подан грумом.

- Можете быть уверены в двух вещах, сказала миледи приставу Кофф, выходя в переднюю. - Вопервых, что я буду действовать на чувства мисс Вериндер так же решительно, как бы вы сделали это сами; вовторых, что сегодня же, до отхода последнего вечернего поезда в Лондон, я лично или письменно уведомлю вас о результате этого опыта.

С этими словами она села в кабриолет, и взяв вожжи в руки, отправилась в Фризингалл.

XXI.

Когда уехала моя госпожа, я вспомнил на досуге о приставе Коффе, который, сидя в уютном уголке передней, рылся в своей записной книге и саркастически подергивал губами.

- Что, или делаете свои заметки? спросил я.

- Нет, отвечал приставь Коффь,- смотрю, какое следственное дело стоить теперь на очереди.

- О! воскликнул я.- Неужто вы думаете, что здесь все уже кончено?

- Я думаю, вопервых, отвечал пристав,- что леди Вериндерь одна из умнейших женщин в Англии, а вовторых, что розами приятнее заниматься нежели алмазом. Где садовник, мистер Бетереджь?

Я видел, что от него не добьешься более ни слова насчет Лунного камня. Он утратил всякий интерес к следствию и пошел искать садовника. Час спустя из оранжереи уже послышалась их нескончаемые споры о шиповнике.

Между тем мне предстояло осведомиться, не изменил ли мистер Франклин своего решения уехать с послеобеденным поездом. Узнав о совещании, происходившем в комнате миледи, и об его исходе, он немедленно решился ждать новостей из Фризингалла. На всякого другаго человека подобная перемена в планах не произвела бы никакого впечатления, но мистера Франклина она совершенно перевернула.

При таком излишке свободного времени, какой оставался у него впереди, он сделался неугомонен, и все его заграничные коньки повыскакали один за другом, как крысы из мешка.

Представляя собой нечто в роде хамелеона, у которого к существенным чертам английского характера примешивалась немецкие, английские, французские оттенки, он без устали сновал по всему дому, не имея на другой темы для разговора, кроме жестокого обращения с ним мисс Рахили, ни другаго слушателя, кроме меня. Я, например, нашел его в библиотеке, сидящего под картой современной Италии. Не находя другаго выхода из постигшего его горя, он старался по крайней мере излить его в словах.

- Я чувствую в себе много прекрасных стремлений, Бетередж, сказал он,- но на что я обращу их теперь? Во мне есть зародыши многих превосходных качеств, которые могли бы развиться лишь при содействии Рахили! Но что я буду делать с ними теперь?

Затем он так красноречиво описал мне свои отвергнутые достоинства и потом стал так трогательно сокрушаться над своею судьбой, что я из всех сил придумывал что бы мне сказать ему в утешение. Вдруг прошло мне в голову, что в настоящем случае всего удобнее было бы пустить в ход Робинзона Крузо. Я поспешно заковылял в свою комнату и немедленно вернулся с этою бессмертною книгой. Глядь, а библиотека уже пуста. Только карта современной Италии уставилась на меня со стены, а я в свою очередь уставился на карту современной Италии. Заглянул в гостиную. Вижу, что на полу лежит платок мистера Франклина; ясное доказательство, что он недавно только промчался тут; но и пустая комната с своей стороны говорила также, что он уже направил свои шага в другое место. Сунулся в столовую, и вижу, стоит Самуил с бисквитом и рюмкой хереса в руках, безмолвно вопрошая пустое пространство.

Только минуту тому назад мистер Франклин порывисто дернул за звонок, чтобы спросить себе прохладительного питья. Но в то время как Самуил со всех ног кинулся исполнять его приказание, а звонок продолжал еще звенеть и колебаться, мистер Блек был уже далеко. Нечего делать, я толкнулся в чайную, и тут-то наконец нашел мистера Франклина. Он стоял у окна, чертя гиероглифы по отпотевшему стеклу.

- Вас ждет херес, сэр, сказал я. Но разговаривать с ним было, кажется, так же бесполезно, как и обращаться к одной из четырех стен; он погрузился в неизмеримую бездну своих размышлений, откуда не было никакой возможности извлечь его. "Как вы объясняете себе поведение Рахили, Бетередж?" был полученный мною ответ. Не зная, что сказать на это, я подал ему Робинзона Крузо, в котором, по моему твердому убеждению, нашлось бы нужное объяснение, еслибы только он дал себе труд поискать его. Мистер Франклин закрыл Робинзона Крузо и тут же пустился в свою англо-германскую тарабарщину.

- Отчего же не вникнуть в это дело поглужбе? сказал он, точно как будто и противной необходимости такого анализа.- На кой чорт теряете вы терпение, Батередж, когда только с помощью его мы можем добраться до истины. Не прерывайте меня. Поведение Рахили станет нам совершенно понятным, если, руководясь справедливостью, мы взглянем на дело сперва с объективной точка зрении, потом с субъективной, и наконец, в заключение, с объективно-субъективной. Что узнаем мы в таком случае? Что пропажа Лунного камня, случившаеся в прошлые четверг утром, повергла Рахиль в состояние нервного раздражения, от которого она и до сих пор еще не оправилась. Надеюсь, что пока вам нечего возражать против моего объективного взгляда. Прекрасно, так не прерывайте же меня. Раз убедившись в состоянии нервного раздражения Рахили, могла ли мы ждать, чтобы поведение её с окружающими осталось таким, каким оно было при других обстоятельствах? Объясняя таком образом её поступки на основании её внутренних ощущений, до чего доходим мы? Мы доходим до субъективной точки зрения. Да лучше, и не пытайтесь оспаривать меня, Бетередж. Хорошо; что же дальше? Боже праведный! Само собою разумеется, что отсюда проистекает объективно-субъективный взгляд на дело. Рахиль, собственно говоря, не Рахиль, а отвлеченная личность. Но могу ли я оскорбиться несправедливым со мною обращением отвлеченной личности? Само собою разумеется, что нет. При всем вашем неблагоразумии, Бетередж, вряд ли и вы обвините меня в подобной щепетильности. Ну, и что же можно из всего этого вывесть? То, что на зло нашим проклятым узким английским воззрениям и предразсудкам, я чувствую себя совершенно спокойным и счастливым. Где же мой херес?

Голова моя между тем до того отупела, что я сам не мог различат: моя ли это голова, или голова мистера Франклина. В этом жалком положении я приступил к исполнению трех, как мне казалось, чисто-объективных вещей. Вопервых, я принес мистеру Франклину его херес; потом удалился в свою комнату и, наконец, усладил свою душу наиприятнейшею и наиуспокоительнейшею трубочкой, какую я когда-либо выкуривал в своей жизни. Не думайте однако, чтоб я так дешево отделался от мистера Франклина. Из чайной заглянув в переднюю, он, наконец, пустился в людскую, и ощутив запах моей трубки, вдруг вспомнил, что он перестал курить из глупой уступчивости желаниям мисс Рахили. В одно мгновение ока он влетел ко мне с сигарочницей в руках и, с свойственным ему французским легкомыслием, и остроумием, снова принялся развивать свою неисчерпаемую тему.

- Дайте-ка мне огня, Бетередж, сказал он.- Можно ли допустить, чтобы человек, столько лет занимающийся курением табаку, как я, не открыл до сих пор на дне сигарочницы целой системы обращения мущин с женщинами? Следите за мной неуклонно, и я докажу вам это в двух словах. Представьте себе, что вы выбираете сигару, закуриваете ее, а она обманывает ваши ожидания. Что вы делаете в таком случае? Вы бросаете ее и берете другую. Теперь заметьте применение этого правила к женщинам! Вы выбираете женщину, стараетесь сблизиться с ней, а она разбивает ваше сердце. Безумец! воспользуйтесь наставлениями вашей сигарочницы. Бросьте ее, и возьмите другую!

Услыхав это, я покачал головой. Ловко было придумано, нечего сказать; но мой собственный опыт противоречил этой системе.

- При жизни покойной мистрис Бетередж, оказал я,- мне часто хотелось применить к делу вашу философию, мистер Франклин. Но, к сожалению, закон настаивает на том, чтобы раз выбрав себе сигару, вы докуривали ее до конца, и говоря это, я подмигнул ему глазом.

Мистер Франклин расхохотался, и мы оба остались в игривом настроении двух веселых сверчков, до тех пор, пока не заговорила в нем новая сторона его характера. В такой-то беседе проводили мы время с моим молодым господином в ожидании новостей из Фризингалла (между тем как пристав Кофф вед с садовником нескончаемые споры о розах).

Кабриолет вернулся домой целым получасом ранее нежели я ожидал. Решившись на время остаться в доме своей сестры, миледи прислала с грумом два письма, из которых одно было адресовано к мистеру Франклину, а другое ко мне.

Я отослал письмо мистера Франклина в библиотеку, куда он вторично забрел, безцельно снуя по дому; свое же прочитал у себя в комнате. При вскрытии пакета, я выронил оттуда банковый билет, которые известил меня (прежде нежели я узнал содержание письма), что увольнение пристава Коффа от производства следствия о Лунном камне было уже теперь делом решенным.

Я послал сказать приставу, что желаю немедленно переговорить с ним. Он явился на мой зов из оранжереи под впечатлением своих споров с садовником и объявил, что мистер Бегби не имеет, да никогда и не будет иметь себе соперника в упрямстве. Я просил его позабыть на время эти пустяки и обратить свое внимание на дело поистине сериозное. Тогда только он заметил письмо, которое я держал в руках.

- А! сказал он скучающим голосом: - вы, вероятно, получили известие от миледи. Имеет ли оно какое-либо отношение ко мне, мистер Бетередж?

- А вот судите сами, мистер Кофф.

Сказав это, я принялся (с возможною выразительностью и скромностью) читать письмо госпожи моей.

"Добрый мой Габриель, прошу вас передать приставу Коффу, что я исполнила данное ему обещание по поводу Розанны Сперман. Мисс Вериндер торжественно объявила мне, что с тех пор как эта несчастная девушка поступила в дом наш, она ни разу не имела с ней никаких тайных разговорив. Оне даже случайно не встречались в ту ночь, когда произошла пропажа алмаза, и между ними не было никаких сношений с четверга утром, когда поднялась в доме тревога, и до нынешней субботы, когда мисс Вериндер уехала после полудня из дому. Вот что узнала я от дочери в ответ на мое внезапное и краткое объявление ей о самоубийстве Розанны Сперман."

Тут я остановился, и взглянув на пристава Коффа, спросил его, что думает он об этой части письма?

- Я только оскорбил бы вас, еслибы высказал вам мое мнение, отвечал пристав.- Продолжайте, мистер Бетередж, прибавил он с самым убийственным хладнокровием,- продолжайте.

Когда я вспомнил, что этот человек только что имел дерзость упрекнуть нашего садовника в упрямстве, то мне, признаюсь, захотелось, вместо того чтобы продолжать письмо, хорошенько отделать его по-своему. Но наконец христианское смирение мое одержало верх, и я неуклонно продолжал чтение письма миледи.

"Обратившись к чувствам мисс Вериндер, так, как желал этого господин пристав, я потом заговорила с ней по внушению моего собственного сердца, что должно было подействовать на нее гораздо сильнее. Еще в то время когда дочь моя не покидала родительского крова, я при двух различных обстоятельствах предостерегала ее, что она подвергнет себя самым унизительным подозрениям. Теперь же, я откровенно разказала ей насколько сбылись мои опасения.

Торжественно уверив меня в искренности своих слов, дочь мои заявила, вопервых, что у неё нет никаких тайных долгов; а вовторых, что алмаз не был в её руках с тех самых пор, когда, ложась спать во вторник ночью, она положила его в свои индейский шкапик; на этом и остановилось признание моей дочери. Она хранит упорное молчание, когда я спрашиваю ее, не может ли она разъяснить тайну пропажи алмаза, и плачет, когда я прошу ее хоть ради меня оставить свою скрытность.- "Настанет время, говорит она, когда вы узнаете, почему я остаюсь равнодушна к обращенным против меня подозрениям, и почему я отказываюсь довериться даже вам "Поступки мои могут только вызвать сострадание моей матери, но я никогда не заставлю ее краснеть за меня." - Вот подлинные слова моей дочери.

"После всего происшедшего между мной и приставом, я считаю необходимым, несмотря на то что он человек совершенно нам посторонний, сделать ему известным, равно как и вам, мой добрый Бетередж, ответ мисс Вериндер. Прочтите ему это письмо и передайте ему прилагаемый банковый билет. Отказываясь от его услуг, я должна прибавить, что отдаю полную справедливость его уму и честности, хотя я более чем когда-либо убеждена, что обстоятельства ввели его в глубокое заблуждение относительно этого дела".

Тем и оканчивалось письмо миледи. Прежде нежели передать приставу банковый билет, я спросил его, не сделает ли он каких-нибудь замечаний по поводу высказанных моею госпожой мнений.

- Делать замечания о деле, которое мною оставлено, мистер Бетередж,- не входит в мои обязанности, отвечал он.

- Так верите ли вы по крайней мере хоть в эту часть письма миледи? спросил я, с негодованием перебрасывая ему через стол банковый билет.

Пристав взглянул на него и приподнял свои мрачные брови, в знак удивления к великодушию моей госпожи.

- Это такая щедрая плата за потраченное мною время, сказал он,- что и считаю себя в долгу у миледи. Я запомню стоимость этого билета, мистер Бетередж, и при случае постараюсь расквитаться.

- Что вы хотите сказать этим? спросил я.

- То, что миледи очень ловко устроила дела на время, сказал пристав,- но что эта семейная тайна принадлежит к числу таких неурядиц, которые снова могут возникнуть, когда коего менее ожидают этого. Посмотрите, сэр, что не пройдет двух-трех месяцев, как Лунный камень опять задаст вам дела.

Смысл и тон этих слов можно было объяснить следующим образом. Из письма госпожа моей мистер Кофф усмотрел, что мисс Рахиль оказалась настолько упорною, что не уступила самым настойчивым просьбам своей матери и даже решилась обмануть ее (и при каких обстоятельствах, как подумаешь) целым рядом гнуснейших выдумок. Не знаю как бы другие на моем месте возражали приставу; я же без церемонии отвечал ему так:

- Я смотрю на ваше последнее замечание, пристав Кофф, как на прямое оскорбление для миледи и её дочери!

- Смотрите на него лучше, мистер Бетередж, как на сделанное вам предостережение, и вы будете гораздо ближе к истине.

Уже, и без того раздраженный его замечаниями, я окончательно замолчал после этой дьявольски-откровенной выходки.

Я подошел к окну, чтобы несколько поуспокоиться. Дождь перестал, и как бы вы думала, кого я увидал на дворе? Самого мистера Бегби, садовника, который ожидал случая снова вступать с приставом Коффом в состязания о шиповнике.

- Передайте мое нижайшее почтение господину приставу, сказал мистер Бегби, увидав меня в окне,- и скажите ему, что если он согласен прогуляться до станции железной дороги, то мне было бы весьма приятно сопутствовать ему.

- Как! воскликнул пристав, из-за моего плеча:- неужто вы еще не убедилась моими доводами?

- Чорта с два, очень я убедился! отвечал мистер Бегби.

- В таком случае я пройдусь с вами до станции! сказал пристав.

- Так мы встретимся у ворот! заключил мистер Бегби.

Я был очень рассержен, как вам известно, читатель, но спрашиваю вас: чей гнев устоял бы против подобной смешной выходки? Перемена, происшедшая внутри меня, не ускользнула от наблюдательности пристава Коффа, и он постарался поддержать это благотворное настроение кстати вставленным словцом.

- Полно! полно! сказал он:- отчего вы, по примеру миледи, не считаете моего взгляда на дело ошибочным? Почему бы вам не утверждать, что я впал в величайшее заблуждение?

Несмотря на явную насмешку, которая проглядывала в этом предложении пристава Коффа, мысль следовать во всем примеру миледи так льстила мне, что волнение мое постепенно утихло: я снова пришел в нормальное состояние, а с величайшим презрением готов был встретить всякое постороннее мнение о мисс Рахили, еслибы только оно противоречило мнению миледи или моему собственному.

Одного не в силах я был сделать: это воздержаться от разговора о Лунном камне! Конечно, благоразумнее было бы вовсе не затрогивать этого предмета, но что же вы хотите! Добродетели, которые украшают современное поколение, не были в ходу в мое время. Пристав Кофф задел меня за живое, и хотя я и смотрел на него с презрением, однако чувствительное место все-таки болело. Кончилось тем, что я умышленно навел его на разговор о письме миледи.

- Хотя в уме моем нет и тени сомнения, оказал я,- но вы не смущайтесь этим! продолжайте так, как бы говорили с человеком совершенно доступным вашим доводам. Вы думаете, что не следует верить мисс Рахили на слово и утверждаете, будто мы снова услышим о Лунном камне. Поддержите же ваше мнение, пристав, заключил я веселым голосом,- поддержите же ваше мнение фактами.

Вместо того чтоб обидеться моими словами, пристав Кофф схватил мою руку и так усердно пожимал ее, что у меня пальцы захрустела.

- Клянусь небом, торжественно сказал этот чудак,- что я завтра же поступил бы на должность лакея, еслибы только мне привелось служить вместе с вами, мистер Бетередж. Если я скажу, что вы чисты как ребенок, то этим самым польщу детям, из которых большая часть наверное не заслуживают подобного комплимента. Полно, полно, не будем более спорить. Любопытство ваше будет удовлетворено без всяких пожертвовании с вашей стороны. Я не упомяну ни о миледи, ни о мисс Вериндер и, так и быть, ради вас, попробую сделаться оракулом. Я уже говорил вам, что дело с Лунным камнем еще не совсем покончено. Хорошо. Теперь же на прощанье я предскажу вам три вещи, которые непременно должны случаться, и поневоле обратят на себя ваше внимание.

- Продолжайте! сказал я, не конфузясь и так же весело, как и прежде.

- Вопервых, начал пристав,- вы получите известие об Иолландах, как только в будущий понедельник почталион доставит письмо Розанны в Коббс-Голль.

Еслиб он обдал меня целым ушатом холодной воды и то, признаюсь, он и тогда поразил бы меня не столько, как в настоящую минуту. Показание мисс Рахили, подтверждавшее её неприкосновенность к этому делу, не разъяснило ни одного из поступков Розанны Сперман, как например: шитья новой кофточка, её старания отделаться от испачканного платья, и т. п.; и обстоятельство это никак не приходило мне в голову до тех пор, пока пристав Кофф сразу не навел меня на мысль о нем.

- Вовторых, продолжал пристав,- вы опять услышите кое-что об Индейцах: или в здешнем околотке, если мисс Рахиль не уедет отсюда, или в Лондоне, если она переселится в этот город.

Утратив всякий интерес к трем фокусникам и совершенно убедившись в невинности моей молодой госпожи, я довольно спокойно выслушал это второе предсказание.

- Ну, вот и два обстоятельства, которых мы должны ожидать в будущем, сказал я.- Теперь очередь за третьим.

- Третье и последнее, сказал пристав Кофф,- заключается в том, что рано или поздно вы получите известие об этом лондонском закладчике, ими которого я уже дважды упоминал в разговоре с вами. Дайте мне ваш портфель, мистер Бетередж, и я для памяти запишу вам его имя и адрес, так чтобы вы не могли ошибиться, в случае еслибы мое предсказание действительно сбылось.

Сказав это, он написал на частом листке следующия отроки: "мистер Септемий Локер, Мидльсекская площадь, Ламбет, Лондон."

- Этими словами, сказал он, указывая на адрес,- должны кончиться все ваши толки о Лунном камне. Я более не стану докучать вам, а время само укажет, прав ли я был или виноват. Покамест же, сир, я уношу с собой искреннее к вам сочувствие, которое, как мне кажется, делает честь нам обоим. Если ним не придется более встретиться до моего выхода в отставку, то я надеюсь, что вы посетите меня в моем маленьком домике, который я уже высмотрел для себя в окрестностях Лондона. Обещаю вам, мистер Бетередж, что в моем садике будет много газону. Что же касается до бедой мускатной розы..

- Чорта с два! не выростите вы белой мускатной розы, пока не привьете ее к шиповнику, послышался голос у окна.

Мы оба обернулись и опять увидали мистера Бегби, который, в виду предстоявших состязаний, не имел терпения более ожидать у ворот. Пристав пожал мне руку, и с своей стороны сгорая нетерпением сразиться с садовником, опрометью бросился вон из комнаты.

- Когда он возвратится с прогулки, поразспросите-ка его хорошенько о мускатной розе и вы убедитесь тогда, что я разбил его на всех пунктах! крикнул великий Кофф, в свою очередь окликнув меня из окна.

- Господа! отвечал я, стараясь умерить их пыл, как кто уже удалось мне однажды. - Белая мускатная роза представляет обеим сторонам обширное поле для разглагольствий.

Но видно отвечать им было точно так же бесполезно, как и насвистывать жигу вред поверстным столбом (как говорят Ирландцы). Они оба ушли, продолжая свою распрю о розах и беспощадно нанося друг другу удары. Пред тем как обоим скрыться из глаз моих, я увидал, что мистер Бегби качал своею упрямою головой, между тем как пристав Кофф схватил его за руку, как арестанта. Ну вот, подите же! Как ни насолил мне за это время пристав, а он все-таки мне нравился. Пусть читатель сам объяснит себе это странное состояние моего духа. Еще немножко, и он совсем отделается и от меня, и от моих противоречий. Разказав отъезд мистера Франклина, я закончу дневник субботних происшествий; описав же некоторые странные факты, случившиеся в течение следующей недели, я тем окончательно завершу мой разказ и передам перо той особе, которая должна продолжать его после меня. Если вы, читатель, так же утомлены чтением моего повествования, как я утомлен его изложением,- то, Боже! какая общая радость ожидает нас чрез несколько страниц!

XXIX

Я велел приготовить кабриолет, на случай еслибы мистер Франклин захотел, во что бы то ни стало, уехать от нас с вечерним поездом. Появление на лестнице багажа, за которым следовал и сам мистер Франклин, убедило меня, что на этот раз решение его осталось непоколебимым.

- Да вы и вправду уезжаете, сэр? сказал я, встретясь с ним в сенях.- Что бы вам подождать еще денек-другой и дать мисс Рахили время одуматься?

Куда девался весь заграничный лоск мистера Франклина, когда наступила минута прощанья! Вместо ответа, он сунул мне в руку письмо, полученное им от миледи. Большая часть его заключала в себе повторение того, что было уже сообщено в письме, адресованном на мое имя. Но в конце его было прибавлено несколько строк, относящихся до мисс Рахили, которые если и не могли служить объяснением чему-либо другому, то по крайней мере делали понятным непоколебимость решения мистера Франклина.

"Вы верно удивитесь, узнав, как терпеливо переношу я скрытность моей дочери по поводу всего происшедшего (писала миледи). В доме пропал алмаз, стоящий 20.000 фунтов стерлингов, и все заставляет меня предполагать, что пропажа его, составляющая для нас тайну, во всех подробностях известна Рахили, хотя некоторые неизвестные мне лица, в виду непонятной для меня цели, наложили на нее странное обязательство хранить молчание. Вам, может-быть, странно, что я позволяю своей дочери издеваться надо мной? А между тем это весьма просто. Вникните только хорошенько в положение Рахили. Нервы её до такой степени расстроены, что жалко смотреть на нее. Я не решусь поднимать разговор о Лунном камне до тех пор, пока время не принесет ей должного успокоения. С этою целью я даже не задумалась удалит полисмена. Смущающая нас тайна и его самого приводит в замешательство; как человек посторонний, он не в силах помочь нам, а только увеличивает мои мучения и одним своим именем доводит Рахиль до бешенства.

"Я по возможности хорошо устроила свои планы на будущее. В настоящее время я намерена увезти Рахиль в Лондон, отчасти для того, чтобы рассеять её мысли переменой обстановки, а с другой стороны для того, чтобы посоветоваться о ней с лучшими медиками. Как мне звать вас к себе в Лондон? Берите с меня пример терпения, мой дорогой Франклин, и подождите вместе со мной более счастливого времени. При том ужасном настроении духа, в котором находится теперь Рахиль, она никак не может простить вам вашего полезного содействия к розыску алмаза и не перестает видеть в этом личную для себя обиду. Действуя ощупью в этом деле, вы, тем не менее, грозили ей раскрыть её тайну и тем увеличивали и без того уже терзавшее ее беспокойство. Я не в состоянии извинить то упорство, с которым она старается сделать вас ответственным в последствиях, которых ни вы, ни я не могли не только предвидеть, но и вообразит себе. Вразумит ее нет возможности, о ней можно только сожалеть. С величайшим прискорбием должна предупредить вас, что вам лучше пока вовсе не встречаться с Рахилию. Предоставьте все времени - вот единственный совет, который я могу предложить вам."

Я возвратил письмо мистеру Франклину, сердечно сокрушаясь за него, потому что мне известно было как искренно любил он мою молодую госпожу и как сильно должны были уколоть его слова миледи.

- Знаете ли, сэр, пословицу, решился я только сказать ему. - Когда обстоятельства достигли наихудшего состояния, то нужно скоро ожидать перемены их к лучшему. А сами посудите, мистер Франклин, что же может быт хуже настоящего положения дел?

Мистер Франклин сложил письмо своей тетки и, казалось, мало успокоился замечанием, которое я решился ему сделать.

- Уверен, сказал он,- что в пору моего прибытия сюда с этим проклятым алмазом из Лондона, в целой Англии не было семейства более счастливого чем это. Взгляните же на него теперь! Какое разъединение в его среде и какая подозрительная таинственность во всей окружающей атмосфере! Припоминаете ли вы, Бетередж, то утро, когда мы разговаривали с вами на зыбучих песках о дяде моем Гернкасле и о подарке его ко дню рождении Рахили. Сам полковник не подозревал в чьих руках Лунный камень сделается орудием его мщения!

С этими словами он пожал мою руку и направился к кабриолету.

Я последовал за ним по лестнице. Мне было очень грустно видеть, при какой обстановке покидает он старое гнездышко, где протекли самые счастливые годы его жизни. Певелопа (крайне встревоженная всем происшедшим в доме), обливаясь слезами, пришла проститься с ним. Мистер Франклин поцеловал ее, на что я махнул рукой, как бы желая этим сказать: "На здоровье, сэр, на здоровье." Кое-кто из остальной женской прислуги очутился тут же, выглядывая на него из-за угла. Он принадлежал к числу тех мущин, которые нравятся всем женщинам. В последнюю минуту прощанья я подошел к кабриолету и как милости просил у мистера Франклина, чтобы он дал нам о себе весточку. Но он не обратил внимания на мои слова, а перенося свой взгляд от одного предмета на другой, как будто прощался со старым домом и со всею усадьбой.

- Смею ли опросить, сэр, куда вы едете? сказал я, продолжая держаться за кабриолет и пытаясь проникнуть в его будущие планы. Мистер Франклин внезапно надвинул себе на глаза шляпу.

- Куда я еду? повторил он за мной:- К чорту!

Вместе с этим словом пока рванулся с места, как бы испуганный таким нечестивым ответом.

- Да благословит вас Бог на всех путях ваших, сэр! успел я промолвить, прежде нежели он скрылся от ваших глаз.

Нечего сказать, приятный и милый джентльмен был мистер Франклин! Несмотря на свои недостатки и дурачества, это был весьма приятный и милый джентльмен! По отъезде его из дома миледи, везде чувствовалась ужасная пустота.

Печален и скучен был наступивший затем субботний вечер. Для поддержания крепости своего духа я усердно принялся за свою трубочку и Робинзона Крузо. Женщины (исключая Пенелопу) проводили время в толках о самоубийстве Розанны. Оне все упорно держались того мнения будто бедняжка украла Лунный камень и лишила себя жизни из боязни быть уличенною в воровстве. Дочь моя, конечно, твердо держалась первоначально высказанного ею мнения. Странно, что ни мнение Пенелопы о причине побудившей Розанну к самоубийству, ни показания моей молодой госпожи насчет её неприкосновенности к делу, ничуть не объясняли поведения несчастной девушки. И тайная отлучка её в Фризингалл, и все похождения ей с кофточкой оставались попрежнему загадочными. Конечно, бесполезно было обращать на это обстоятельство внимание Пенелопы: всякое раздражение действовало на нее также мало, как проливной дождь на непромокаемую одежду. По правде оказать, дочь моя наследовала от меня стойкость взгляда и мысли и в этом отношении даже за пояс заткнула своего отца,

На следующий день (в воскресенье) карета, остававшаеся до сих пор в доме мистера Абльвайта, возвратилась к нам пустая. Кучер привез мне письмо и некоторые приказания для горничной миледи и для Пенелопы.

Письмо уведомляло меня, что моя госпожа решилась в понедельник увезти мисс Рахиль в свой дом, находящийся в Лондоне. В письменном же распоряжении обеим горничным отдавались некоторые приказания насчет необходимого туалета, и назначалось время, когда оне должны были встретить свою госпожу в городе. С ними же приказано было отправиться и большей части слуг. Уступая желанию мисс Рахили не возвращаться более домой, после всего происшедшего в нем, миледи решилась отправиться в Лондон прямо из Фризингалла. Я же, впредь до новых распоряжений, должен был остаться в деревне для присмотра над домашним и полевым хозяйством. Слугам, оставшимся со мной, назначалось полное содержание.

Вспомнив по этому поводу все, что говорил мистер Франклин о разъединении, водворившемся в нашей среде, я естественно напал на мысль и о самом мистере Франклине. Чем более я думал о нем, тем более и беспокоился об его будущем, и наконец решился с воскресною почтой написать слуге его батюшки, мистеру Джефко (которого я знавал в былое время), прося его уведомить меня, что предпримет мистер Франклин по прибытии своем в Лондон.

Воскресный вечер был, кажется, еще печальнее субботняго. Мы кончили праздничный день так, как большая часть жителей нашего острова кончают его аккуратно один раз в неделю, то-есть, предупредив время отхода ко сну, мы все задремали на своих стульях.

Не знаю, что принес с собой понедельник для остальных наших домашних; я же в этот день испытал сильное потрясение. Именно в понедельник и сбылось первое предсказание пристава Коффа, насчет Иолландов.

Отправив Пенелопу и горничную миледи со всем багажем по железной дороге в Лондон, я бродил по усадьбе, присматривая за хозяйством, как вдруг слышу, что кто-то зовет меня. Я оглянулся назад и очутился лицом к лицу с дочерью рыбака, хромою Люси. За исключением хромой ноги девушки и её чрезмерной худобы (что в моих глазах составляет страшный недостаток в женщине), в ней можно было бы отыскать и некоторые приятные для каждого мущины качества. Смуглое, выразительное, умное лицо ея; звучный, приятный голос и прекрасные, густые, темнорусые волосы были в числе её достоинств. Костыль был грустным придатком к другим её бедствиям; а бешеный нрав довершал собою её недостатки.

- А, это вы, моя милая, оказал я,- что вам нужно?

- Где тот человек, которого вы зовете Франклином Блеком? спросила девушка, опершись на костыль и бросив мне свирепый взгляд.

- Так неучтиво выражаться о джентльмене, сказал я.- Если вы желаете осведомиться о племяннике миледи, то должны называть его мистером Франклиномь Блеком.

Она, прихрамывая, сделала шаг вперед и так дико взглянула на меня, точно заживо хотела меня съесть.

- Мистер Франклин Блек! повторила она. - Убийца Франклин Блекь было бы для него более приличное название.

Опытность, приобретенная мною в супружеской жизни, оказалась на этот раз сподручною. Если женщина хочет досадит вам, то переменитесь с ней ролями и постарайтесь сами вывести её из терпения. Женщины всегда заранее предвидят всякий маневр, который вы предпримете в свою защиту, кроме этого, и одно олово в подобном случае стоит целой сотни. Вот почему и теперь достаточно было одного слова, чтобы разбесить хромую Люси. Насмешливо глядя ей в лицо, я проговорил:

- Тьфу ты пропасть!

Девушка мгновенно вспыхнула. Став на здоровую ногу, она схватила свой костыль и неистово ударила им три раза по земле.

- Он убийца, убийца, убийца! Он был виновником смерти Розанны Сперман!

Она проговорила эти слова таким громким голосом, что стоявшие неподалеку человека два работников оглянулись на нас; но увидав хромую Люси, и зная чего можно от неё ожидать, они опят отвернулась.

- Он был виновником смерти Розанны Сперман? повторил я. - Что же заставляет вас предполагать это, Люси?

- А вам что за дело? Да и есть ли кому-нибудь надобность до этого? сказала она.- О! еслиб она смотрела на мущин так, как я смотрю на них, то наверное она была бы еще в живых!

- Она, бедняжка, всегда была хорошего мнения обо мне, заметил я,- а я с своей стороны ласково обращался с нею.

Я произнес эти слова самым успокоительным тоном. Дело в том, что у меня духу не достало снова раздражить ее каким-нибудь колкам ответом. Сперва я имел в виду только её бешеный нрав; теперь же я вспомнил об её горе, которое, как известно, часто доводит бедняков до дерзости! Ответ мой смягчил хромую Люси. Она склонила голову и оперлась ею на костыль.

- Я любила ее, нежно сказала девушка. - Она была несчастлива в жизни; мистер Бетередж, низкие люди дурно обходились с ней, веди ее к злу; но это не ожесточило её кроткого нрава. Она была ангел. Она могла бы быть счастлива со мной. Мы вместе строили планы, чтоб уехать в Лондон и жить там, как сестры, трудами рук наших. Но этот человек явился здесь и разрушил мой план. Он околдовал ее. Не говорите мне, будто он не желал сделать это и даже не знал ничего об её любви к нему. Он должен был знать это и должен был пожалеть ее. "Жить без него не могу, Люси, а он никогда даже и не взглянет на меня", часто говаривала она. Ужасно, ужасно, ужасно! "Ни один мужчина, отвечала я, не стоит, чтоб об нем так сокрушались." - "Есть мущины, за которых можно жизнь свою отдать, Люси, и он один из числа их!" возражала она. Я сделала небольшие денежные сбережения, порешила дело с батюшкой и матушкой и намерена была увезти ее от унижения, которому она здесь подвергалась. Мы наняли бы маленькую квартирку в Лондоне и жили бы вместе как сестры. Вам известно, сэр, что она была хорошо воспитана, имела прекрасный почерк и работа у неё кипела в руках. Я тоже получила воспитание и хорошо пишу, хотя и не так скоро работаю, как она; но все же я поспевала бы с своим делом, и мы зажили бы припеваючи. Но что же вдруг случилось сегодня утром? что случилось? Получаю от неё письмо и узнаю, что она порешила с своею жизнию. Получаю её письмо, в котором она прощается со мной навеки.... Где он? воскликнула девушка, приподнимая голову с костыля, между тем как глаза ея, сквозь слезы, снова заблистали гневом... Где этот джентльмен, о котором я не должна иначе говорить, как с уважением? А недалек тот день, мистер Бетередж, когда бедные возстанут против богатых. Молю Бога, чтоб они начали с него, Молю Бога об этом!

Вот они, соединенные в одном и том же лице, и христианское чувство любви, и чувство ненависти, обыкновенное следствие той же самой любви, доведенной до крайности! Сам священник (сознаюсь, что это уже слишком сильно сказано) едва ли бы в состоянии был вразумит девушку в настоящем её положении. Я же решился только не давать ей удаляться от главного предмета, в надежде, что услышу нечто заслуживающее внимания.

- Что вам нужно от мистера Франклина Блека? спросил я.

- Мне нужно его видеть.

- По какому-нибудь особенному делу?

- Я- имею к нему письмо.

- От Розанны Спермин?

- Да.

- Оно было прислано к вам в вашем письме? спросил я.

- Да.

Неужели мрак должен был рассеяться? Неужели те открытия, которых я так жаждал, сами собой напрашивались на мое внимание. Необходимо было, однако, подождать с минутку. пристав Кофф заразил нашу атмосферу и, судя по некоторым симптомам, я догадался, что следственная горячка начинает снова овладевать мною.

- Вы не можете видеться с мистером Франклиномь, сказал я.

- Я должна и хочу его видеть, был её ответ.

- Он в прошлую ночь отправился в Лондон.

Хромая Люси пристально посмотрела мне в лицо, и убедившась, что я не обманул ея, не говоря на слова, немедленно повернула назад в Коббс-Голль.

- Стойте! сказал я.- К завтрашнему дню я ожидаю известий от мистера Франклина Блека. Дайте мне ваше письмо, и я перешлю его к нему по почте.

Хромая Люси приостановилась и посмотрела на меня через плечо.

- Я должна передать ему это письмо из рук в руки, сказала она,- а иначе не отдам его.

- Не написать ли ему о том, что я узнал от вас?

- Напишите ему, что я ненавижу его, и вы скажете ему правду.

- Хорошо, хорошо. Но как же насчет письма?

- Если ему понадобится письмо, то пусть он вернется сюда и получит его от меня.

Сказав это, она заковыляла по дороге в Коббс-Голл. Достоинство мое, под влиянием жара следственной горячки, мгновенно испарилось. Я последовал за ней и попытался было заставить ее говорить; но все было напрасно. К несчастью, я был мущина, а хромая Люси пользовалась случаем помучить меня. В тот же день, только немного попозже, я решился попытать счастья у её матери, но добрая мистрис Иолланд в состоянии была только плакать, да подчивать меня усладительною влагой голландского джина. На берегу я застал рыбака. "Сквервое дело", сказал он в ответ на мои расспросы и снова принялся чинить свою сеть. Ни отец Люси, ни её мать не могли сообщить мне более того что я уже знал. Оставалось испробовать последнее средство: завтра утром написать к мистеру Франклину Блеку.

Можете себе вообразить, с каким нетерпением ожидал я во вторник утром приезда почталиона. Он привез мне два письма. Из первого (которое я едва имел терпение прочитать) я узнал от Пенелопы, что миледи и мисс Рахиль благополучно водворились в Лондоне. Второе, от мистера Джефко, уведомляло меня, что сын его господина уже уехал из Англии.

Прибыв в столицу, мистер Франклин, кажется, прямо отправился на квартиру своего батюшки. Он приехал невпопад. Мистер Блек старший, по горло занятый делами палаты общин, забавлялся в этот день любимою парламентскою игрушкой, называемою ими "проектировкой билля". Сам мистер Джефко провел мистера Франклина в кабинет его отца.

- Как ты изумляешь меня своим неожиданным появлением, милый Франклин? Иди что-нибудь случилось?

- Рахиль нездорова, и это меня ужасно беспокоит.

- Весьма сожалею о ней, но слушать теперь не могу.

- Ну, а когда же вам можно будет это сделать?

- Мой дорогой сын! не хочу тебя обманывать. Я весь к твоим услугам по окончании сессии, но никак не ранее. Прощай.

- Благодарю вас, сэр. Прощайте.

Таков был, по донесению мистера Джефко, разговор, происходивший в кабинете. Разговор же за дверями его был еще менее продолжителен.

- Справьтесь, Джефко, когда отходит завтра первый поезд, отправляющийся в Дувр?

- Без двадцати минут в шесть, мистер Франклин.

- Так разбудите же меня в пять.

- Вы уезжаете в чужие края, сэр?

- Еду куда глаза глядят, Джефко.

- Прикажете доложить об этом батюшке?

- Да; доложите ему об этом по окончании сессии.

На следующее утро мистер Франклин уехал за границу. Куда именно ехал он, этого никто не знал (в том числе и он сам). Мы могли ожидать от него писем из Европы, Азии, Африки или Америки. Все четыре части света, по мнению мистера Джефко, имели одинакии права на мистера Франклина. Такое неблагоприятное известие, разрушив всякую надежду устроить свидание между мистером Франклином и хромою Люои, сразу положило конец моим дальнейшим открытиям. Убеждение Пенелопы, будто её подруга лишила себя жизни вследствие безнадежной любви своей к мистеру Франклину Блеку, подтвердилось словами Люси; но затем мы ничего более не узнали.

Трудно было положительно сказать, заключало ли в себе предсмертное письмо Розанны то открытие, которое, по мнению мистера Франклина, она пыталась сделать ему еще при жизни; или это было не более как её последнее прощальное слово и призвание в неудавшейся любви к человеку, который по своему общественному положению стоял так неизмеримо выше ея. А может-быть, письмо заключало в себе только объяснение тех странных поступков ея, за которыми следил пристав Кофф, с той самой минуты, как пропал Лунный камень, и до того времени, когда она решилась искать смерти в зыбучих песках. Запечатанное письмо отдано было хромой Люси и таким же неприкосновенным осталось оно как для меня, так и для всех окружающих ее, не исключая даже мистера и мистрис Иолланд. Мы все подозревали, что ей известна была тайна Розанны, и делали попытки разузнать от неё хоть что-нибудь,- но все было напрасно. Все слуги, убежденные, что Розанна украла и спрятала алмаз, по очередно осмотрели и обшарили утесы, к которым вели следы оставленные ею на песке, но и кто оказались безуспешным. Прилив сменялся отливом; прошло лето, наступила осень, а зыбучие пески, сокрывшие в себе тело Розанны, схоронили вместе с ней и её тайну.

Известие об отъезде мистера Франклина из Англии в воскресенье утром, равно как и известие о прибытии миледи с мисс Рахилью в Лондон в понедельник после полудня, дошли до меня, как вам известно, во вторник. Среда окончилась, не принеся с собой ничего; в четверг же пришел новый запас новостей от Пенелопы.

Дочь моя писала мне, что один знаменитый лондонский доктор был приглашен к нашей молодой госпоже, получил гинею и объявил, что развлечения будут лучшим для неё лекарством. Цветочные выставки, оперы, балы, словом, целый ряд увеселении представлялся в перспективе, и мисс Рахиль, к удивлению своей матери, совершенно отдалась этой шумной жизни. Мистер Годфрей навещал их и, как видно, попрежнему ухаживал за своею кузиной, не взирая на прием, которые он встретил с её стороны, пробуя свое счастье в день её рождении. К величайшему сожалению Пенелопы, он был очень радушно принят и тут же записал мисс Рахиль членом своего благотворительного комитета. Госпожа моя, как говорят, была не в духе и два раза имела долгия совещания с своим адвокатом. Затем начинались в письме некоторые рассуждения касательно одной бедной родственницы миледи, мисс Клак, которую, в моем отчете о нашем праздничном обеде, я отметил именем соседки мистера Годфрея и большой охотницы до шампанскаго. Пенелопа удивлялась, что мисс Клак не сделала до сих пор визита своей тетушке, но впрочем не сомневалась, что она не замедлит привязаться к миледи и т. д., и т. д., тут сыпались насмешки, которыми женщины обыкновенно так щедро награждают друг друга в письмах и на словах. Обо всем этом, пожалуй, и не стоило бы упоминать, еслибы не одно обстоятельство. Кажется, что распростившись со мной, читатель, вы перейдете в руки мисс Клак. В таком случае сделайте мне одолжение: не верьте ни единому слову из того, что она будет разказывать вам про вашего покорнейшего слугу.

В пятницу не произошло ничего особенного, за исключением того только, что у одной из собак сделались за ушами болячки. Я дал ей прием настоя поддорожника, и впредь до новых распоряжений посадил ее на диету, состоящую из помоев и растительной пищи. Прошу извинить меня, читатель, за то, что я упомянул об этом обстоятельстве, но сам не знаю как оно вкралось в мой разказ. Пропустите его, если угодно. Я уже прихожу к концу и скоро перестану оскорблять ваш облагороженный современный вкус. Но собака была славное животное и заслуживала хорошего ухода, право так.

Суббота, последний день недели, есть вместе с тем и последний день моего повествования.

Утренняя почта привезла мне сюрприз в форме лондонской газеты. Пораженный почерком адреса, выставленным на конверте, я сравнил его с написанным в моей карманной книжке именем и адресом лондонского закладчика, и сразу узнал в нем руку пристава Коффа.

Сделав это открытие, я с жадностью пробежал листок и напал на одно из объявлений полиции, кругом обведенное чернилами. Вот оно, к вашим услугам. Прочтите его вместе со мной, читатель, и вы вполне оцените вежливое внимание пристава Коффа, приславшего мне газету.

"Ламбеть. Незадолго до закрытия суда, мистер Септимий Локер, известный продавец старинных драгоценностей, скульптурных и резных вещей и пр. и пр., обратился к заседавшему судье за советом. Проситель заявил, что в продолжение дня ему неоднократно докучали какие-то бродячие Индеийы, которыми в настоящее время переполнены наши улицы. Их было трое. Несмотря на то что полиция велела им удалиться, она снова и снова возвращались, и даже делали попытки войдти в дом, под тем будто бы предлогом, чтобы попросить милостыни. Хотя их и прогнали от главной двери, но они снова очутились у заднего входа. Жалуясь на беспокойство, доставляемое ими, мистер Локер изъявил и некоторое опасение насчет того, не злоумышляют ли они против его собственности. В коллекции его находилось множество единственных, в своем роде, неоцененных драгоценностей классического и восточного мира. Накануне еще он вынужден был разчитать одного искусного рещика (как кажется, уроженца Индии), которого подозревал в покушении на воровство; и мистер Локер предполагал, будто человек этот и уличные фокусники, на которых он жаловался, действуют теперь заодно. Цель их, может быть, состоит именно в том, чтобы собрать толпу, произвести тревогу на улице, и пользуясь общею суматохой, забраться в дом. Отвечая на вопросы судьи, проситель заявил, что не имеет очевидных доказательств против замышляемой попытки на воровство, и может только положительно жаловаться на докучливость и беспокойство, доставляемое ему Индейцами. Судья предупредил просителя, что если и впредь Индейцы не перестанут беспокоить его, то он в праве будет призвать их к суду, где с ними немедленно поступлено будет по закону. Что же касается до драгоценностей, находящихся во владении мистера Локера, то он советовал ему принять всевозможные меры для надежнейшего охранения их, прибавив, что, пожалуй, не лишнее будет объявить об этом полиции и последовать её указаниям, основанным на опытности её в подобных делах. Затем проситель поблагодарил судью и удалился."

Разказывают, что один из древних философов (не помню по какому случаю) советовал своим близким "всегда иметь в виду конец дела". Размышляя несколько дней тому назад о том, какой будет конец этих страниц и как удастся мне сладить с ним, я нашел, что простое изложение заключительных фактов выйдет само собой как нельзя более складно. Описывая историю Лунного камня, мы не выходили из области чудесного и кончаем ее теперь самым удивительным чудом, а именно: разказом о трех предсказаниях пристава Коффа, которые все сбылась в продолжение одной недели.

Получив известие об Иолландах в понедельник, я вслед затем узнал об Индейцах и о закладчике из присланных мне лондонских газет, так как в то время, если помните, читатель, сама мисс Рахиль была уже в Лондоне. Сами видите, что я представляю вещи в наихудшем свете, не взирая на то что это противоречат моему собственному взгляду. Если же, руководствуясь очевидностию, вы заключите, что мисс Рахиль заложила мистеру Локеру Лунный камень, и покинув меня, примкнете к стороне пристава, то я, признаться сказать, не в состоянии буду слишком порицать вас за сделанное вами заключение. Во мраке добрели мы с вами до этого места разказа и во мраке же я вынужден буду покинуть нас, почтеннейший читатель.

"Почему же так?" спросят меня, пожалуй. Почему я отказываюсь ввести читателя, который так долго странствовал вместе по мной, в область высшего знания, в которой я сам нахожусь теперь?

В оправдание свое я могу ответить только одно, что действую не произвольно, а по приказанию других, а что такие распоряжения сделаны были в интересах истины. Мне воспрещено разказывать здесь более того, что было мне известно в то время; проще сказать, придерживаясь только указании собственного опыта, я не должен говорить того, что узнал в последствии от другах лиц, по той достаточной причине, что вы услышите все это из первых рук от самих очевидцев. Главная же цель разказа о Лунном камне заключается не в простом сгруппировании фактов, а в свидетельстве очевидцев. Мое воображение рисует мне почтенного члена семейства, занятого 50 лет спустя чтением этих страниц. Боже! как будет он считать себя польщенным, когда его попросят ничего не принимать на веру и отнесутся к нему как к судье, от которого ждут приговора!

Итак, после долгаго путешествия, совершенного вместе, мы теперь расстаемся с вами, читатель, унося с собой, надеюсь, чувство взаимного уважения друг к другу.

Чертовская пляска индейского алмаза довела его до Лондона, куда и вы, читатель, должны будете последовать за ним, оставив меня в деревенском доме. Прошу извинения за недостатки этого сочинения, за мои бесконечные толки о самом себе и за то, что я быть, может-быть, черезчур фамилиарен с вами. Но право я не имел дурного умысла и на прощанье почтительно выпиваю за ваше здоровье и благоденствие (я только что пообедал) кружку эля из погреба миледи. Желаю, чтобы вы вынесли из моего повествования то, что Робинзон Крузо вынес из жизни своей за необитаемом острове, а именно то утешительное сознание, что между дурным и хорошим, встречаемым как в жизни, так и в этом разказе, перенес все-таки остается на стороне последняго.

ПЕРИОД ВТОРОЙ. РАСКРЫТИЕ ИСТИНЫ.

(1848-1849.)

События, описанные в нескольких отдельных разказах.

Разказ 1-й, сообщаемый мисс Клак, племянницей покойного сэр-Джона Вериндер.

I.

Я благодарна своим дорогим родителям (царство им небесное), за то что они приучили меня с самого юного возраста к точности и порядку.

В это блаженное былое время меня обязывали быть гладко причесанною во всякое время дня и ночи и каждый день перед отходом ко сну заставляли меня, тщательно свернув свое платье, класть его в том же порядке, на тот же самый стул, в одном и том же месте, у изголовья моей постели. Уборке моего платья неизменно предшествовало вписывание каждодневных событий в мой маленький дневник, а за ней также неизменно следовала (произносимая в постели) вечерняя молитва, после которой, в свою очередь, наступал сладкий детский сон.

В последствии (увы!) молитву сменили печальные и горькие думы, а сладкий сон перешел в неспокойную дремоту, которая всегда посещает изголовье озабоченного бедняка. Что же касается до остальных моих привычек, то я попрежнему продолжила складывать свое платье и вести свой маленький дневник. Первая из этих привычек составляет собой звено, соединяющее меня с тою порой моего счастливого детства, когда благосостояние моего отца, еще не было разрушено. Вторая же (с помощью которой я стараюсь обуздывать свою греховную природу, наследованную нами от Адама) неожиданно оказалась пригодною совершенно в ином смысле, для моих скромных материальных нужд. Это дало возможность мне, бедной родственнице, исполнить прихоть богатого члена нашей фамилии. Я почитаю себя весьма счастливою, что могу оказать пользу (разумеется, в мирском значении этого слова) мистеру Франклину Блеку.

За последнее время я лишена была всяких известий о благоденствующей отрасли нашей фамилии. Когда человек беден и живет в уединении, то он почти всегда забывается всеми. В настоящее время я живу из экономии в маленьком городке Бретани, где, посреди избранного кружка моих степенных соотечественников, я пользуюсь преимуществом иметь всегда под рукой протестантского священника и дешевый рынок.

В это-то уединенное местечко, своего рода Патмос, окруженный бурным океаном папизма, до меня дошло наконец письмо из Англии, которое известило меня, что мистер Франклин Блек внезапно вспомнил о моем ничтожном существовании. Мой богатый родственник,- желала бы я иметь право добавить: мой нравственно-богатый родственник,- не делая ни малейшей попытки замаскировать от меня настоящую цель своего письма, не стесняясь, объявляет, что имеет во мне нужду. Ему пришла в голову фантазия воспроизвести в разказе печальную историю Лунного камня. Он просит меня содействовать этому делу письменным изложением тех обстоятельств, которых я была свидетельницей в доме тетушки Вериндер в Лондоне, и с безцеремонностью, свойственной исключительно богачам, предлагает мне за это денежное вознаграждение. Я должна буду раскрыть раны, которые едва уврачевало время; должна буду воскресить в своей памяти самые тягостные воспоминания, а в награду за все это мистер Блек обещает мне новое унижение в виде его банкового билета. Я, по природе своей несовершенна, а потому я вынуждена была вынести тяжкую внутреннюю борьбу, прежде чем христианское смирение победило мою греховную гордость и заставило меня с самоотвержением принять предлагаемый мне банковый билет. Не будь у меня дневника под рукой, я сомневаюсь, были ли бы я в состоянии (скажу не обинуясь) честно заслужить свою плату. С помощью же его бедная труженица (которая прощает мистеру Блеку нанесенное ей оскорбление) сделается достойною своей награды. На одно из происшествий того времени не ускользнуло от моей наблюдательности. Каждое обстоятельство (благодаря привычкам, приобретенным мною с детства) день за день вписывалось в надлежащем порядке в мой дневник, и потому все до малейших подробностей должно иметь свое место в этом разказе. Мое священное благоговение перед истиной (благодаря Бога) стоит недосягаемо выше моего уважения к лицам. Мистер Блек может вычеркнуть из этих страниц то, что покажется ему говорящим не в пользу главного действующего лица этого разказа. Он купил мое время, но при всем своем богатстве, он не в силах был бы купить вместе с тем и мою совесть. (Примечание, прибавленное рукою Франклина Блека: Мисс Клак может быть совершенно спокойна на этот счет. В рукописи ея, так же, как и во всех остальных рукописях, которые я собираю, не будет сделано никаких прибавок, изменений или изъятий. Какие бы мнения ни высказывали авторы, как бы ни относились они к лицам и событиям; как бы на искажали разказ свой в литературном отношении, они все-таки могут быть уверены, что каждая строчка с начала до конца этого повествования останется неприкосновенною. Я сохраню эти рукописи в том виде, в каком получил их: это подлинные документы, значение которых возвышается чрез свидетельство очевидцев, могущих подтвердить истину приводимых ими фактов. В заключение прибавлю только одно: что особа, которая есть "главное действующее лицо разказа" мисс Клак, так счастлива в настоящую минуту, что не только не страшится упражнений ядовитого пера ея, но даже признает за ним одну весьма важную заслугу, а именно: посредством его обрисовалась личность самой мисс Клак.)

Справившись с своим дневником, я узнала, что в понедельник, 3-го июля 1848 г., я случайно проходила мимо дома тетушки Вериндер, находящемся в Монтегю Сквере.

Увидав, что ставни отперты, а гардинки спущены, я почувствовала себя обязанною из вежливости позвонить и осведомиться о тетушке. Особа, отворившая мне дверь, объявила мне, что тетушка и дочь её (право не могу называть ее кузиной!) с неделю уже как приехали из деревни и намерены пробыть некоторое время в Лондоне. Отказываясь беспокоить их своим визитом, я послала только доложить им о себе и узнать, не могу ли быть им чем-нибудь полезною.

Особа, отворившая мне дверь, в презрительном молчании выслушала мое поручение и ушла, оставив меня в передней. Она дочь этого отверженного старикашки, Бетереджа,- долго, слишком долго терпимого в семействе тетушки. В ожидании ответа я села в передней, и постоянно имея в своем ридикюле маленький запас душеспасительного чтения, я выбрала одну из книжек, которая точно нарочно написана была для особы, отворявшей мне дверь. Передняя была грязная, а стул жесткий, но утешительное сознание, что я плачу за зло добром, ставило меня недосягаемо выше подобных мелочных обстоятельств. Брошюрка эта принадлежала к разряду тех сочинений, которые беседуют с молодыми женщинами во поводу их предосудительных туалетов. Оно написано было в самом популярном духе, имело нравственно-религиозный характер и носило следующее заглавие: "Беседа с читательницей о ленточках её чепца."

- Миледи благодарит вас за внимание и приглашает вас на завтрашний полдник к двум часам, сказала особа, отворявшая мне дверь.

Не обратив внимания ни на манеру, с которою она передала мне возложенное на нее поручение, ни на дерзкую смелость её взгляда, я поблагодарила эту молодую отверженницу и сказала ей тоном христианского участия:

- Сделайте одолжение, моя милая, примите от меня эту книжечку на память.

Она посмотрела на заглавие.

- Кто написал ее мисс? Мущина или женщина? Если женщина, то я лучше вовсе не стану читать ея. Если же мущина, то прошу вас передать ему от меня, что он ровно ничего не смыслит в этих делах.

Она возвратила мне книжечку и отворила предо мной двери. Однако подобные выходки не должны смущать нас, и мы всеми силами обязаны стараться сеять доброе семя.

Выждав поэтому, чтобы за мною заперли дверь, я опустила одну книжечку в почтовый письменный ящик, а затем просунув другую сквозь решетку двора, я наконец почувствовала себя хотя в малой степени облегченною от тяжелой ответственности пред своими ближними.

В тот же самый вечер, в избирательном комитете "Материнского Общества Детской Одежды", назначен был митинг. Цель этого прекрасного благотворительного учреждения состоит в том, как известно всякому дельному человеку, чтобы выкупать из залога просроченные отцовские брюки, а в отвращение тех же самых поступков со стороны неисправимого родителя, немедленно перешивать их по росту невинного сына. В то время я была членом избирательного комитета и потому лишь упоминаю здесь о нашем Обществе, что мой безценный и прекрасный друг мистер Годфрей Абльвайт принимал участие в вашем нравственно и вещественно полезном деле. Я предполагала встретить его вечером того понедельника, о котором я теперь говорю, и собиралась при свидании в мастерской сообщат ему о приезде дорогой тетушки Вериндер в Лондон. К величайшему моему разочарованию он вовсе не приехал. Когда я высказала удивление по поводу его отсутствия, то сестры-благотворительницы, оторвав глаза от работы (в тот вечер мы все были заняты переделкой старых брюк), в изумлении спросила меня, неужто я ничего не знаю о случавшемся. Я призналась им в своем полном неведении, а тут только в первый раз мне разказала о происшествии, которое, как говорится, составляет точку отправления настоящего разказа.

В прошлый понедельник два джентльмена, занимавшие совершенно различные положения в свете, сделалась жертвами величайшего злодеяния, поразившего весь Лондон.

Один из джентльменов был мистер Септемий Локер, из Ламбета, другой - мистер Абльвайт.

Живя теперь в совершенном уединении, я не имею возможности представить в своем разказе подлинное объявление газет о том, как совершалось это злодеяние. Даже и в то время я лишена была драгоценного преимущества слышат этот разказ из уст увлекательно-красноречивого мистера Годфрея Абльвайта. Все, что я могу сделать, это изложить вам факты в тех же словах, в каких они были переданы мне в понедельник вечером, соблюдая при этом неизменный порядок, которому еще с детства следовала я при уборке своего платья, а именно: всему свое место и время. Не забудьте, что строки эти написаны бедною, слабою женщиной; а разве у кого-либо достанет жестокости требовать большего от её слабых сил?

Это случилось (благодаря моим дорогим родителям я поспорю в хронологии с любым календарем) в пятницу 30-го июня, 1848 года.

Рано утром в этот знаменательный день наш даровитый мистер Годфрей отправился в контору банка, в Ломбардскую улицу, чтобы разменять свой банковый билет. Название фирмы как-то нечаянно стерлось в моем дневнике, а благоговейное уважение к истине воспрещает мне в подобном деле говорить что-либо на-обум. К счастию, нет никакой надобности в названии фирмы. Главная суть в том, что приключалось после того как мистер Годфрей покончил свое дело в банке. Подойдя к двери, он встретил совершенно незнакомого ему джентльмена, которые случайно выходил из конторы в то же самое время как и он. Между ними возник минутный церемонный спор о том, кто первый должен пройдти чрез двери банка. Незнакомец настаивал на том, чтобы мистер Годфрей прошел первый; тогда мистер Годфрей учтиво поблагодарил его, а затем они раскланялись и разошлись в разные стороны.

Легкомысленные и недальновидные люди, может-статься, будут порицать меня на ту излишнюю подробность, с которою я описываю весьма пустой, повидимому, случай. О, мои молодые друзья, и грешные братья! Остерегайтесь и не дерзайте полагаться на ваш ограниченный рассудок. О, будьте нравственно опрятны! Пусть вера ваша будет также чиста как ваша чулки, а чулки ваши также чисты как ваша вера, а то и другое без малейшего пятна и всегда готовые безбоязненно предстать на общий суд.

Тысячу раз прошу извинить меня. Я незаметно перешла к стилю воскресных школ. Но он не годится для настоящего разказа. Попробую же заговорить на светский лад и скажу только, что нередко пустяки ведут в этом и в других подобных случаях к ужасным результатам. Теперь же, упомянув, что вежливый незнакомец был мистер Локер из Ламбета, мы последуем за мистером Годфреем в его квартиру, в Вильбурнскую улицу.

Придя домой, он увидел, что в передней ожидает это бедно одетый, но миловидный, худенький мальчик. Ребенок подал ему письмо, сказав, что оно вручено ему было старою незнакомою леди, которая не предупредила его даже о том, должен ли он ждать ответа или нет. Подобные случаи встречались нередко во время деятельного служения мистера Годфрея на поприще общественной благотворительности. Он отпустил мальчика и распечатал письмо.

Письмом этим, написанным совершенно незнакомым ему почерком, его приглашали на час времени в Нортумберландскую улицу, близь набережной, в дом, где ему ни разу не приходилось бывать прежде. Свидание это назначалось ему какою-то престарелою леди с тою целью, чтобы получить от уважаемого директора подробные сведения насчет Материнского Общества Детской Одежды. Леди эта готова была щедрою рукой содействовать увеличению средств благотворительного общества, еслибы только вопросы её получили желаемое разрешение. В конце письма она назвала себя по имени, прибавив, что краткость её пребывания в Лондоне лишает ее удовольствия и идти в более продолжительные сношения с знаменитым филантропом.

Обыкновенные люди, может-быть, колебались бы оставить свои собственные занятия для нужд совершенно незнакомого им человека. Истинный же христианин никогда не колеблется пред возможностью сделать добро, и потому мистер Годфрей немедленно отправился в назначенный дом в Нортумберландскую улицу. Человек очень почтенной наружности, но несколько тучной корпуленции, отворил дверь, и услыхав имя мистера Годфрея, немедленно повел его в пустую комнату, находившуюся в задней части бельэтажа. Войдя в гостиную, мистер Годфрей заметил две необыкновенные вещи: слабый, смешанный запах мускуса и камфары и раскрытую на столе старинную восточную рукопись, разукрашенную индейскими фигурами и девизами. Занявшись рассматриванием рукописи, мистер Годфрей стал спиной к запертым створчатым дверям, которые сообщались с передними комнатами дома, как вдруг, не слыхав на малейшего шуму, который бы мог предостеречь его от опасности, он почувствовал, что сзади хватают его за шею. Едва успел он заметить темнобурый цвет схватившей его руки, как уже глаза его была завязаны, рот зажат и, беспомощный, он повален был (как ему показалось) двумя человеками на пол. Третий же между тем принялся шарить в его карманах и, - если леди позволительно так выразиться, без церемонии раздел его и обыскал с ног до головы. Желала бы очень оказать несколько похвальных слов по поводу той благоговейной надежды на Промысл, которая одна лишь поддержала мистера Годфрея в его тяжелом испытании. Но вид и положение, в котором находился мой несравненный друг в самую критическую минуту злодеяния (как описано выше), едвали составляют предмет приличный для обсуждения женщины. Пройдем же лучше молчанием эти немногия последующия минуты и станем продолжать разказ о мистере Годфрее с того времени, когда окончился гнусный обыск его. Незримые для мистера Годфрея негодяи в безмолвии свершали свой злодейский поступок, и только окончив его, обменялась между собой несколькими словами. Язык, которым они говорили, был непонятен для мистера Годфрея, но в интонации их голоса слишком ясно слышались злоба их и негодование. Его внезапно приподняли с полу, посадили на стул и связали по рукам и по ногам. Чрез минуту после того он почувствовал струю свежаго воздуха, долетавшего до него чрез открытую дверь; прислушался, и убедился, что никого нет в комнате.

Несколько времени спустя он услышал внизу шорох, похожий на шуршанье женского платья; шорох этот приближался по лестнице, наконец смолк, и женские крики огласили преступную атмосферу.

- Что там случилось? послышался снизу и мужской голос, а вслед за тем мужские шаги раздалась на лестнице. Тут почувствовал мистер Годфрей, что милосердые пальцы принялись развязывать его повязку.... В изумлении взглянул он на стоявших пред ним двух незнакомых ему мущину и даму и чуть слышно прошептал: "что все это значит, что со мной сделали?" Почтенные незнакомцы в свою очередь смотрела на него с удивлением и отвечали: "мы то же самое хотели спросить у вас." Тут начались неизбежные объяснения. Нет! постараюсь придерживаться более строгой точности. Сперва принесены были эфир и вода для успокоения нервов дорогаго мистера Годфрея, а за тем уже последовало объяснение.

Из разказов хозяина и хозяйки дома (людей вполне уважаемых в своем соседстве) оказалось, что комнаты первого и второго этажа на известную неделю наняты была накануне одном джентльменом весьма почтенной наружности, тем самым, который, как сказано выше, отворил дверь мистеру Годфрею. Заплатив вперед за неделю постоя, и за все недельные издержки, джентльмен объявил, что помещение это нанято им для трех знатных друзей его, в первый раз приехавших с Востока в Англию. Рано поутру того дня, в который свершалось злодеяние, двое из этих чужестранцев, сопровождаемые своим почтенным английским другом, заняли свою квартиру. В самом непродолжительном времени к ним должен был присоединиться, и третий квартирант; но принадлежащий им багаж (весьма объемистый по их словам) должен был прибыть после осмотра в таможне, то-есть не ранее как вечером. минут за десять до приезда мистера Годфрея прибыл и третий чужестранец. До сих пор внизу не произошло ничего достойного внимания хозяина и хозяйки дома, и только пять минут тому назад она увидала трех иностранцев, которые, в сопровождении своего почтенного английского друга, вышли все вместе из дому и преспокойно направилась к набережной. Вспомнив, что у них был посетитель, которого теперь не видно было между ними, хозяйка подивилась, зачем джентльмена оставили одного на верху. Посоветовавшись с своим супругом, она сочла благоразумным удостовериться своими глазами, не случалось ли чего недобраго. Я уже пробовала передавать читателю о результате её решения идти на верх, на чем и оканчиваются показания хозяина и хозяйки дома.

Затем последовал обыск комнаты, где найдены были разбросанные во всех углах вещи дорогаго мистера Годфрея. Когда оне была подобраны, то все оказалось на лицо: часы, цепочка, ключи, кошелек, носовой платок, памятная книжка и все находившиеся при нем бумаги были тщательно пересмотрены и в целости оставлены владельцу. Все хозяйские вещи осталась также нетронутыми. Знатные чужестранцы унесли с собой свой разукрашенный манускрипт, но ничего более.

Как растолковать это обстоятельство?

Разсуждая о нем с мирской точки зрения, можно было заключить, что мистер Годфрей сделался жертвой необъяснимой ошибки каких-то неизвестных людей. Посреди нас состоялся их злодейский заговор, а ваш дорогой и невинный друг попался в его сети. Каких поучительных предостережением должно служить для всех нас зрелище христианина-подвижника, попадающего в ловушку, расставленную ему по ошибке! Как часто наши порочные страсти, так же как и эти восточные чужестранцы, могут неожиданно вовлечь нас в погибель!

Я в состоянии была бы написать на одну эту тему целые страницы дружеского предостережения, но (увы!) мне не позволено поучать - я осуждена только разказывать. Банковый билет, обещанный мне моим богатым родственником - и отныне служащий отравой моего существования - напоминает мне, что я еще не окончила разказа о злодеянии.

Мы вынуждены, пожелав выздоровления мистеру Годфрею, оставить его пока в Нортумберландской улице и проследить приключения мистера Локера, случившиеся в более поздний период того же самого дня.

Выйдя из банка, мистер Локер перебывал по своим делах в разных частях Лондона. Вернувшись домой, он нашел письмо, которое не за долго пред тем было принесено к нему мальчиком. Оно написано было, как и письмо мистера Годфрея, незнакомым почерком; но имя, выставленное в конце письма, принадлежало одному из обычных покупателей мистера Локера. Корреспондент извещал его (письмо было написано в третьем лице, вероятно, чрез посредство секретаря), что он неожиданно был вызван в Лондон. Он только что занял квартиру на площади Альфреда и желал бы немедленно повидаться с мистером Локерох по поводу предстоявшей ему покупки. Джентльмен этот был ревностный собиратедь восточных древностей и уже многие годы состоял щедрым клиентом торгового дока в Ламбете. О! когда перестанем мы слушать мамоне! мистер Локер взял кеб и немедленно отправился к своему щедрому покупателю.

Все что случилось с мистером Годфреем в Нортумберландской улице, повторилось теперь и с мистером Локером на площади Адьфреда. Опять человек почтенной наружности отворил дверь и провел посетителя на верх; в отдаленную гостиную. Там точно также на столе лежали разукрашенная индейская рукопись: мистер Локер, как и мистер Годфрей, с величайшим вниманием стал рассматривать это прекрасное произведение индейского искусства, как вдруг посреди своих наблюдений он внезапно почувствовал, что голая, темно-бурая рука обвала его шею. Ему завязала глаза, заткнули рот, повалили на пол, и обыскав до-нога, наконец оставили одного. В этом положении оставался он долее нежели мистер Годфрей; но дело кончилось тою же развязкой: появлением хозяев дома, которые, подозревая что-то недоброе, пошли посмотреть, не случилось ли чего на верху. Показания их, сделанные мистеру Локеру, ничем не рознились от показаний, которые получил мистер Годфрей от хозяев в Нортумберландской улице. Как те так и другие обмануты было весьма правдоподобною выдумкой и туго набитым кошельком почтенного незнакомца, который объявил, что хлопочет для своих иностранных друзей. Одно только различие замечено было между этими двумя происшествиями, после того как вещи выброшенные из карманов мистера Локера подобраны были с полу. Его часы и кошелек была целы, но (менее счастливый нежели мистер Годфрей) он не досчитался одной из находившихся при нем бумаг. Это была квитанция на получение очень ценной вещи, которую мистер Локер отдал в этот день на сбережение своим банкирам. Документ этот не мог служить чьим-либо воровским целям, так как в росписке упомянуто было, что драгоценность имеет быть возвращена только по личному востребованию самого владельца. Как только мистер Локер опомнился от ужаса, он поспешил в банк, в том предположении, что воры, обокравшие его, по неведению своему предъявят росписку в контору банка. Однако ни тогда, ни после они и не появлялись там. Их почтенный английский друг (по мнению банкиров), вероятно, рассмотрел квитанцию прежде чем они вздумали воспользоваться ею, и успел во-время предостеречь их.

Об этих двух злодеяниях известили полицию, и, как видно, необходимые розыски приняты были ею с большою энергией. Лица, облеченные властью, придерживались того мнения, что воры приступили к делу с весьма недостаточными сведениями. Они не знали даже, доверил ли мистер Локер выдачу своей драгоценности другому лицу, или нет, а бедный, учтивый мистер Годфрей поплатился за свой случайный разговор с ним. Прибавлю к этому, что мистер Годфрей не был на нашем вечернем митинге по тому случаю, что был приглашен на совещание властей, а затем, разъяснив все необходимые обстоятельства этого дела, я стану продолжать менее интересный разказ моих личных впечатлений в Монтегю-Сквере.

Во вторник я пришла к тетушке в назначенный мне час. Справка с дневником показывает, что день этот был наполнен весьма разнообразными событиями из которых одна возбудила мое глубокое сожаление, а другия сердечную благодарность.

Дорогая тетушка Вериндер приняла меня с свойственным ей радушием и лаской. Но минуту спустя я заметила, что она чем-то встревожена и ежеминутно устремляет беспокойные взгляды на свою дочь. Я всегда удивлялась сама, что такая с виду ничтожная личность как Рахиль происходить от таких знаменитых родителей как сэр-Джон и леди Вериндер. Но на этот раз она не только удивили меня, но окончательно поразила. Грустно мне было заметить в разговорах и манере её отсутствие воякой женской сдержанности. В поступках её проглядывала какая-то лихорадочная возбужденность; она особенно громко смеялась и во все время завтрака была предосудительно прихотлива и расточительна в пище и питье.

Не посвященная еще в тайны этой печальной истории, я уже глубоко сочувствовала её бедной матери.

По окончании завтрака, тетушка обратилась к своей дочери.

- Не забывай, Рахиль, что доктор предписал тебе после стола некоторое отдохновение за книгой.

- Я пойду в библиотеку, мамаша, отвечала она.- Но если приедет Годфрей, то не забудьте уведомить меня об этом. Я горю нетерпением узнать что-нибудь об исходе его приключений в Нортумберландской улице. Она поцеловала свою мать в лоб, и повернувшись ко мне, небрежно прибавила:- Прощайте, Клак!

Однако наглость её не пробудила во мне гневных чувств; я только записала о том в свою памятную книжку, чтобы потом помолиться за нее. Когда мы остались вдвоем, тетушка разказала мне всю эту ужасную историю об индейском алмазе, которую, к величайшему моему удовольствию, мне нет надобности повторять здесь. Она не скрыла от меня, что предпочла бы вовсе умолчать о ней. Но так как все её слуга звала о пропаже Лунного Камня; так как некоторые обстоятельства этого дела стала даже предметом газетных объявлений и толков посторонних людей, которые отыскивали связь между происшествиями, случившимися в деревенском доме леди Вериндерь, в Нортумберландской улице и на Альфредовой площади, то скрытность была уже излишнею, и полная откровенность становилась не только необходимостью, но даже добродетелью.

Многие, услышав то, что пришлось мне выслушать в тот день, вероятно, были бы поражены удивлением. Что же до меня касается, то я приготовлена была ко всему, что могла тетушка. Сообщать мне по поводу своей дочери, так как я знала, что со времени детства Рахили, во нраве её не произошло существенной перемены. Еслибы мне сказали, что следуя по пути преступления она дошли до убийства, то я насколько не удавалась бы, а только подумала бы про себя: вот он естественный-то результат! этого всегда можно было ожидать от нея! Одно поражало меня: это образ действий тетушки в данных обстоятельствах. В настоящем случае благоразумнее былобы прибегнуть к священнику, а леди Вериндер обратилась к доктору. Впрочем, вся молодость моей бедной тетушки протекла в безбожном семействе отца ея, а потому и поступки её были естественным результатом её прежней жизни! Опять-таки простое следствие данных причин.

- Доктора предписывают Рахили как можно больше моциона и развлечений и в особенности просят меня удалять от неё всякое воспоминание о прошлом, сказала леди Вериндер.

"О, какой языческий советь!" подумала я про себя. "Боже, какой языческий совет дается в нашей христианской стране!"

- Я употребляю все усилия, чтобы выполнить их предписания, продолжила тетушка.- Но это странное приключение Годфрея случалось в самое несчастное время. Услышав о нем, Рахиль не переставала тревожиться, и волноваться, и не давала мне покоя до тех пор, пока я не написала племяннику Абльвайту, прося его приехать к нам. Ее интересует даже, а другая личность, сделавшаеся предметом жестокого насилия - мистер Локер, или что-то в этом роде, хотя она, конечно, вовсе не знает его.

- Ваше знание света, дорогая тетушка, без сомнения, больше моего, заметила я недоверчиво.- Однако такое необъяснимое поведение со стороны Рахили должно непременно иметь свою причину. Она, вероятно, хранит от вас и ото всех окружающих ее какую-нибудь греховную тайну. Не угрожают ли недавния события сделать эту тайну известною?

- Известною? повторила моя тетушка.- Что вы хотите этим сказать? Известною чрез мистера Локера! Известною чрез моего племянника?

Между тем как она произносила эта слова, Провидение послало нам свою помощь: дверь отворилась, и слуга возвестил приезд мистера Годфрея Абльвайта.

II.

Мистер Годфрей - безукоризненный во всех своих поступках - в самое время появился на пороге гостиной. Он не так поспешно взошел за слугой, чтобы смутить нас своим неожиданным появлением; а с другой стороны не настолько и медлил, чтобы поставить нас в неловкое положение, заставляя ожидать себя у раскрытой двери. Истинный христианин виден был в полноте его по повседевной жизни. Да, дорогой мистер Годфрей был всегда верен самому себе.

- Доложите мисс Вериндер, сказала тетушка, обращаясь к слуге,- что приехал мистер Абльвайт.

Мы обе осведомились о его здоровье и разом принялись расспрашивать его, оправился ли он после приключения прошлой велела. С свойственным ему удивительным тактом, он сумел в одно и то же время ответить нам обеим вместе: леди Вериндер получала его словесный ответ; мне же досталась на долю его очаровательная улыбка.

- Что сделал я, воскликнул он с глубоким чувством,- чтобы заслужить ваше участие? Дорогая тетушка! дорогая мисс Клак! Меня просто приняли за какого-то другаго человека и ничего более как завязали мне глаза, зажали рот и плашмя бросили меня на весьма тонкий коврик, разостланный на очень жестком полу. Подумайте же однако, насколько положение мое могло бы быть хуже! Меня могли бы убить; меня могли бы обокрасть. В сущности, что же я потерял? Я на время лишен был силы своих мускулов, которую закон не признает за собственность; следовательно, в буквальном смысле слова, я ничего не потерял. Еслибы мне предоставила свободу действий, то я, конечно, умолчал бы о своем приключении - так как я избегаю вообще шума и огласки. Но мистер Локер опубликовал нанесенное ему оскорбление, вследствие чего и мое приключение сделалось известным. Я до тех пор не перестану служить темой для газетных статей, пока предмет этот не прискучит благосклонной публике. признаться сказать, мне самому ужасно надоела эта история! Очень бы желал, чтоб она поскорее надоела и благосклонной публике! А как поживает дорогая Рахиль? Все еще наслаждается лондонскими увеселениями? Весьма рад за нее. Взываю теперь к вашей снисходительности, масс Клак. Мне весьма грустно, что я вынужден был на такой долгий срок покинуть дела комитета и моих дорогах благотворительных дам. Надеюсь однако, что не далее как на будущей неделе я найду возможность посетить Общество Детской Одежды. Успешно ли шли дела на вчерашнем митинге? Какие надежды высказал совет относительно будущаго? Велик ли сделанный вами запас брюк?

Божественная прелесть его улыбки делала извинение его неотразимым. Неподражаемая приятность его звучного густого баса придавала особенный интерес занимательному делу, о котором он расспрашивал меня. Действительно, мы сделали слишком большой запас брюк, мы просто была завалены ими, а я собралась-было разказать ему обо всем этом, как вдруг дверь снова отворилась, а в комнату проник элемент пустоты и суетности, изображаемый личностью мисс Вериндер.

Неприличною, размашистою походкой подошла она к дорогому мистеру Годфрею, между тем как волосы её были в крайнем беспорядке, а лицо, как я сказала бы, непристойно пылало.

- Весьма рада, что вижу вас, Годфрей, сказала она, обращаясь к нему (стыдно и больно прибавить), с развязностью молодого человека, говорящего с своим товарищем.- Как жаль, что вы не провезли с собой мистера Локера. Вы и он, пока еще длится это возбужденное состояние общества, самые интересные личности в целом Лондоне. Говорить так, может-быть, неприлично, предосудительно; благородная мисс Клак должна содрогнуться от моих слов. Но нужды нет. Разкажите-ка мне сами историю ваших приключений в Нортумберландской улице. Я знаю, газеты говорят о них неполно.

Грустно сказать, что сам дорогой мистер Годфрей не может отрешиться от греховной природы, наследованной нами от Адама; как ни малозначительна степень его греховности, но увы! и он также заражен ею. Сознаюсь, что мне прискорбно было видеть, как он взял руку Рахили и нежно прижал ее к левой стороне своего жилета. Это было явное поощрение её безцеремонного разговора и дерзкого намека на меня.

- Дорогая Рахиль, сказал он тем же нежным голосом, который проникал мне в самую душу во время беседы его со мной про наши планы и брюки,- газеты разказали уже все в подробности и, конечно, сделали это лучше меня.

- Годфрей думает, что мы придаем слишком большое значение этому делу, заметила тетушка.- Он сейчас только уверял нас, что об этом вовсе не стоит и говорить.

- Почему так? спросила Рахиль.

С этими словами глаза её внезапно заискрилась, и она быстро взглянула в лицо мистера Годфрея. Он с своей стороны посмотрел на нее с такою безразсудною и незаслуженною снисходительностью, что я почувствовала себя обязанною вмешаться.

- Рахиль, душечка, кротко увещевала я ее,- истинное величие, а истинное мужество не любят выставлять себя на показ.

- Знаю, что вы в своем роде хороший малый, Годфрей, сказала она, не обращая, заметьте это, ни малейшего внимания на меня, и продолжая говорить с своим двоюродным братом так же безцеремонно, как говорят между собой мущины. - Однако я совершенно уверена, что в вас нет величия; не думаю также, чтобы вы отличались особенным мужеством, и твердо убеждена, что если в вас была хоть капля скромности, то ваша обожательницы уже много лет тому назад освободили вас от этой добродетели. Какая-нибудь тайная причина заставляет вас избегать разговора о приключении вашем в Нортумберландской улице, и мне кажется, что я догадываюсь о ней.

- Причина тому самая обыкновенная, и мне не трудно будет открыть ее вам, отвечал он, не теряя терпения.- История эта ужь надоела мне.

- Вам наскучила эта история? Я позволю себе маленькое замечание, малый Годфрей.

- Какое, например?

- Вы слишком много вращаетесь в обществе женщин и вследствие этого вы сделали две привычки. Вы выучилась сериозно говорить всякий вздор и пустословите из любви к искусству. Положим, что вы не можете быть искренним с вашими обожательницами, со мной же я хочу чтобы вы были откровенны. Пойдемте, и сядем. Я приготовила вам кучу вопросов и надеюсь, что вы ответите мне, по возможности, полно и искренно.

Она потащила его чрез всю комнату к окну и посадила лицом к свету. Мне грустно, что я вынуждена передавать здесь подобный разговор и описывать подобное поведение. Но что же остается мне делать, когда с одной стороны меня побуждает к тому банковый билет мистера Франклина Блека, а с другой стороны мое собственное благоговейное уважение к истине? Я взглянула на тетушку, которая неподвижно сидела и, повидимому, насколько не расположена была останавливать свою дочь. Никогда прежде не замечала я в ней такого оцепенения. Не была ли то неизбежная реакция после трудных обстоятельств, пережитых ею за последнее время? Во всяком случае это был зловещий симптом в её лета и при её уже почтенной наружности.

Рахиль между тем уселась у окна с нашим любезным и терпеливым, с нашим слишком терпеливым мистером Годфреем, и забросала его угрожавшими ему вопросами, так же мало обращая внимания на свою мать и на меня, как бы нас вовсе не было в комнате.

- Открыла ли что-нибудь полиция, Годфрей?

- Решительно ничего.

- Мне кажется весьма вероятным, что те же три человека, которые поймали вас в ловушку, расставили ее потом и мистеру Локеру.

- Если рассуждать по-человечески, моя милая Рахиль, то в этом, конечно, нельзя и сомневаться.

- Неужто и следа их не отыскано?

- Мы малейшаго.

- Ходят ли в публике толки о том, будто бы эти три человека те же самые три Индейца, которые приходили к нам в деревню?

- Некоторые убеждены в том.

- А вы-то как думаете сами?

- Милая Рахиль, мне завязали глаза, прежде чем я успел взглянуть им в лицо. Я не судья в этом деле и не в состоянии высказать о нем какое-либо мнение.

Как видите сами, даже ангельская кротость мистера Годфрея возмутилась такою неотвязчивостью. Ужь я не стану вас спрашивать о том, что внушило мисс Вериндер подобные вопросы: необузданное ли любопытство, или же неудержимый страх. Скажу только, что когда мистер Годфрей ответил ей, как сказано выше, и попытался-было встать, то она без церемонии взяла его за плечи и толкнула в стул. О, не говорите, что это было не скромно с её стороны! Воздержитесь даже от мысли, будто этот поступок был невольным проявлением её преступной совести! Мы не должны осуждать наших ближних. Воистину, друзья и братья, не судите, да не судимы будете!

Она, не конфузясь, продолжала свои допросы. Всякий ревностный читатель Библии вспомнит при этом,- как вспомнила и я,- тех ослепленных исчадий зла, которые, заглушив в себе совесть, предавались своим буйным оргиям пред наступлением потопа.

- Я желала бы узнать кое-что о мистере Локере, Годфрей.

- Я крайне несчастлив, Рахиль, что опять-таки не могу отвечать на ваш вопрос: я менее всех знаю мистера Локера.

- Разве до вашей случайной встречи в банке вы никогда не видала его прежде?

- Никогда.

- А виделась ли вы после этого происшествия?

- Да. Нас допрашивали вместе и порознь, чтобы помочь розыскам полиции.

- У мистера Локера, говорят, украли росписку, полученную им от своего банкира; правда ли это, Годфрей, и о чем упоминалось в этой росписке?

- О какой-то драгоценности, отданной им на сбережение банку.

- Это писали и в газетах. Такого объяснения, может быть, достаточно для обыкновенного читателя; я же не могу им довольствоваться. В банковой росписке, вероятно, было поименовано какого рода эта драгоценность?

- В росписке, как говорили мне, Рахиль, ничего подобного не значилось. Драгоценная вещь, принадлежащая мистеру Локеру, заложенная мистером Локером, запечатанная печатью мистера Локера, долженствующая быть возвращенною по личному востребованию мистера Локера. Вот форма этой росписки и все, что я знаю о ней.

С минуту помолчав после его ответа, она взглянула на свою мать, вздохнула и снова обратилась к мистеру Годфрею.

- Как кажется, продолжила она,- некоторые из наших семейных тайн опубликованы в газетах.

- С прискорбием должен сознаться, что это правда.

- Говорят, будто праздные люди стараются отыскат связь между тем, что происходило у нас в Йоркшире, и тем, что случилось здесь в Лондоне.

- Общественное мнение действительно начинает принимать это направление.

- Если находятся люди, утверждающие, что три злодея, наругавшиеся над мистером Локером, те же самые три Индейца, которые приходили к нам в деревню, то не думают ли они также, что и драгоценный камень....

Она вдруг остановилась на этом слове. В последние минуты её разговора она заметно становилась бледнее и бледнее. Черный цвет её волос до такой степени возвышал эту бледность, что страшно было глядеть на нее, и мы все ожидали, что она сейчас упадет в обморок. Милый мистер Годфрей сделал вторичную попытку встать со стула, а тетушка умоляла свою дочь прекратить этот разговор. Я присоединилась к тетушке, предлагая Рахили свое скромное медицинское пособие в виде флакончика с солями. Однако никто из нас не произвел на нее ни малейшего впечатления.

- Не уходите, Годфрей, сказала она. Нет никакого основания беспокоиться за меня, мамаша. А вам, Клак, до смерти хочется услышать окончание моих слов; чтобы сделать вам удовольствие, я постараюсь не падать в обморок.

Вот её подлинные слова, которые по прибытии домой я немедленно вписала в свой дневник. О, нет! не будем осуждать ее! Братья во Христе, не будем осуждать своего ближняго! Она снова обратилась к мистеру Годфрею и с ужасающим упорством вернулась опять к тому месту разговора, на котором остановилась.

- Минуту тому назад, продолжала она,- мы говорили с вами об известного рода толках, распространенных в публике. - Скажите же мне откровенно, Годфрей, говорит ли хоть кто-нибудь, что драгоценность мистера Локера есть не что иное как Лунный Камень?

При имени индейского алмаза мой прелестный друг заметно изменился в лице. Он покраснел, мгновенно утратив свойственную ему приятность манер, эту главную украшающую его прелесть. В нем заговорило благородное негодование.

- Они действительно предполагают это, отвечал он.- Некоторые люди, не колеблясь, обвиняют даже мистера Локера во лжи, которою он старается будто бы замаскировать свои тайные интересы. Он не раз объявлял торжественно, что вовсе не знал о существовании Лунного Камня, до приключения своего на площади Альфреда. А низкие люди эти совершенно бездоказательно утверждают, что у него есть свои причины скрывать истину, и отказываются верит его клятвам. Постыдно! Безбожно!

"Во все время его разговора Рахиль не спускала с него странного, непонятного для меня взгляда. Но лишь только он замолчал, как она заговорила в свою очередь.

- Принимая в разчет, Годфрей, что знакомство ваше с мистером Локером есть не более как случайная встреча, я нахожу, что вы слишком горячо вступаетесь на него.

Даровитый друг мой отвечал ей истинно по-евангельски; в жизнь мою не слыхала подобного ответа.

- Мне кажется, Рахиль, сказал он,- что я всегда горячо вступаюсь за угнетенных.

Тон, которым произнесены были эти слова, право, способен был тронуть самый камень. Но, Боже мой, что такое твердость камня в сравнении с твердостью ожесточенного человеческого сердца! Она злобно засмеялась. Я краснею от стыда за нее,- она засмеялась ему прямо в лицо.

- Приберегите свое красноречие, Годфрей, для благотворительных дам вашего комитета, сказала она. - Я уверена, что толки, осуждавшие мистера Локера, не пощадили и вас.

При этих словах сама тетушка пробудилась от своего оцепенения.

- Милая Рахиль, увещевала она ее,- по какому праву говоришь ты это?

- Слова мои не имеют дурного намерения, мамаша, отвечала она,- я напротив желаю ему добра. Потерпите немножко, а вы сами это увидите.

Она посмотрела на мистера Годфрея, и во взгляде её выразилось нечто похожее на сострадание. Она дошла даже до такой несвойственной женщине нескромности, что взяла его за руку.

- Я уверена, сказала она,- что я отгадала настоящую причину, почему вы так неохотно говорите об этом деле при мне и мамаше. По несчастному совпадению обстоятельств, общественное мнение связало ваше имя с именем мистера Локера. Вы уже разказали мне, что говорит молва про него; разкажите же в свою очередь то, что говорит она про вас?

Но и в одиннадцатый час дорогой мистер Годфрей, вечно готовый добром платить за зло, еще раз попробовал пощадить ее.

- Не расспрашивайте меня, Рахиль, оказал он. - Об этом лучше вовсе забыть, право лучше.

- Я хочу это знать! закричала она неистовым, громким голосом.

- Говорите, Годфрей! умоляла моя тетушка. - Ничто так не вредно для нея, как настоящее ваше молчание.

Прекрасные глаза мистера Годфрея наполнились слезами. Он бросил на нее последний умоляющий взгляд и затем проговорил роковые слова:

- Слушайте же, Рахиль, молва говорит, что Лунный камень заложен мистеру Локеру, и что заложил его я.

Она с криком вскочила по стула и так дико начала озираться, то на тетушку, то на мистера Годфрея, что я, право, сочла ее за сумашедшую.

- Не говорите со мной! Не прикасайтесь ко мне, воскликнула она, убегая от нас в дальний угол комнаты (словно преследуемый зверь). Это моя вина, и я же сама должна исправить ее. Я пожертвовала собой, я имела право сделать это, если хотела. Но смотреть равнодушно, как гибнет невинный человек; хранить тайну и тем самым позорить его доброе имя,- о, Боже правый, это слишком ужасно! это просто невыносимо!

Тетушка приподнялась было наполовину с своего кресла, но внезапно опять опустилась в него и потихоньку подозвав меня к себе, указала на маленькую сткляночку, лежавшую в её рабочей корзинке.

- Скорее, прошептала они.- Дайте мне шесть капель в воде, да постарайтесь, чтобы Рахиль этого не видала.

При других обстоятельствах я нашла бы это весьма странным; но тогда не время было рассуждать, нужно было скорее давать лекарство. Дорогой мистер Годфрей бессознательно помогал мне укрываться от взоров Рахили, утешая ее на другом конце комнаты.

- Уверяю вас, что вы преувеличиваете дело, говорил он. - Моя репутация стоит так высоко, что подобные глупые, скоропреходящия сплетни не могут повредить ей. Все забудется чрез неделю. Не станем же и мы более возвращаться к этому предмету.

Но даже подобное великодушие не тронуло ея, и она продолжала свое, еще с большим против прежнего остервенением.

- Я хочу положить этому конец, сказала она. - Мамаша! слушайте, что я скажу. Слушайте и вы, мисс Клак! Я знаю чья рука похитила Лунный камень. Я знаю,- она сделала особенное ударение на этих словах и в бешенстве топнула ногой.- Я знаю, что Годфрей Абльвайт невинен! Ведите меня к судье, Годфрей! Ведите меня к судье, и я поклянусь ему в том!

Тетушка схватила меня за руку и прошептала:

- Загородите меня на минутку от Рахили.

Синеватый оттенок, появившийся на её лице, испугал меня.

- Капли возстановять меня чрез минуту или две, сказала она, заметя мое смущение, и закрыв глаза, стала ожидать действия лекарства.

Между тем как это происходило на одном конце комнаты, на другом, в то же самое время, дорогой мистер Годфрей продолжил свои кроткие увещания.

- Вам не следует публично являться в подобное место, сказал он. - Ваша репутация, дорогая Рахиль, слишком чиста и священна для того чтобы можно было шутить ею.

- Моя репутация! воскликнула она, разразившись смехом. - Как, Годфрей, разве вы не знаете, что и меня обвиняют не менее вас? Известный в целой Англии полицейский чиновник утверждает, что я украла свой собственный алмаз. спросите его с какою целью я это сделала, и он ответит вам, что я заложила Лунный камень для того, чтоб уплатить свои тайные долги! Она замолчала, кинулась на другой конец комнаты и упала на колени, у ног своей матери.- О, мамаша! мамаша! мамаша! Не сумашедшая ли я, что даже и теперь отказываюсь открыть всю истину! Не правда ли?

Слишком взволнованная, чтобы заметить положение своей матери, она в одну минуту опять вскочила на ноги и возвратилась к мистеру Годфрею.

- Я не допущу, чтобы вас, или другаго невинного человека, обвинили и безчестили чрез мою же вину. Если вы отказываетесь вести меня к судье, то напишите на бумаге заявление о своей невинности и я подпишу под ним свое имя. Сделайте это, Годфрей, или же я опубликую это в газетах, я прокричу об этом на улицах!

Не заговорил ли в ней голос пробудившейся совести? Нет, то был не более как истерический припадок. Чтоб успокоить ее, снисходительный мистер Годфрей взял лист бумаги и написал требуемое заявление. Она подписала под ним свое имя с лихорадочною торопливостью.

- Показывайте это везде, Годфрей, не смущаясь мыслию обо мне, сказала она, отдавая ему бумагу. - Мне кажется, что я до сих пор не умела ценит вас как следует. Вы великодушнее и лучше нежели я думала. Приходите к нам, когда вы будете свободны, и я постараюсь исправить то зло, которое я вам сделала.

Она подала ему руку. Увы, вашей греховной природе! Увы, мистеру Годфрею! Он до того забылся, что не только поцеловал её руку, но даже и голосу своему придал необыкновенную мягкость и кротость, что в данном случае развилось общению с грехом.

- Я приду, моя дорогая, отвечал он,- только с тем условием, чтобы не было и помину об этом ненавистном предмете.

Никогда еще наш христианин-подвижник не представлялся мне в менее благоприятном свете как на этот раз.

Все еще безмолвствовали после его ответа, как вдруг сильный удар в парадную дверь заставил нас встрепенуться. Я взглянула в окно: около дома вашего стоял воплощенный грех, суетность и соблазн, изображаемые каретой с лошадьми, напудренным лакеем и тремя дамами в самых шикарных, ухарских нарядах.

Рахиль встала с своего места и старалась оправиться.

- За мной заехали, мамаша, чтобы везти меня на цветочную выставку, сказала она, подойдя к своей матери.- Одно словечко, мамаша, прежде чем я уеду: не огорчила ли я вас, окажите, нет?

Сама не знаю, сожалеть ли нам или порицать такой отупение нравственных чувств и такой неуместный вопрос после всего происшедшаго? Я охотнее склоняюсь к милосердию. Так пожалеем же ее!

Капли между тем произвели свое действие, и прежний цвет лица моей бедной тетушки совершенно возстановился.

- Нет, нисколько, душа моя, отвечала она. - Ступай с нашими друзьями и веселись как можно больше.

Рахиль остановилась и поцеловала свою мать. Я же между тем отошла от окна и стала неподалеку от двери, к которой она направлялась. Новая перемена произошла опять в Рахили: она была вся в слезах. Я с участием посмотрела на это минутное смягчение её ожесточенного сердца и почувствовала сильное желание сказать при этом случае несколько торжественных поучительных слов. Увы! мое сердечное сочувствие только оскорбило ее.

- Кто вас просит сожалеть обо мне? язвительно прошептала она, подходя к двери.- Разве вы не видите как я счастлива, Клак? Я еду на цветочную выставку и у меня есть шляпка, лучшая в целом Лондоне.

Она дополнила свою глупую выходку, послав мне поцелуй по воздуху, и вышла из комнаты.

Очень желала бы я выразить словами то сострадание, которое возбудила во мне эта несчастная, и неблаговоспитанная девушка. Но мой запас слов так же беден, как и запас денег, а потому я скажу только одно, что сердце мое обливалось за нее кровью.

"Подойдя снова к креслу тетушки, я заметила, что дорогой мистер Годфрей втихомолку ищет чего-то во всех углах комнаты. Прежде нежели я могла предложить ему свою помощь, он нашел уже то, чего искал, и вернулся к тетушке и ко мне, держа в одной руке удостоверение в своей невинности, в в другой коробочку спичек.

- Маленький заговор! дорогая тетушка, сказал он.- Безгрешный обман, милая мисс Клак,- обман, которые мы, конечно, извините, несмотря на всю вашу высокую нравственную прямоту. Оставьте Рахиль в той уверенности, будто я воспользовался благородным самопожертвованием, внушавшим ей мысль оправдать меня пред лицом света, и будьте свидетельницами того, что в вашем присутствии, не выходя из дому, я уничтожаю эту бумагу, - он поджег ее спичкой и положил на подонник, стоявший на столе.- Всякая неприятность, которую, быть может, мне придется перенести на себе, заметил он, ничто в сравнении с необходимостию предохранить её непорочное имя от заразительного соприкосновения с светом. Смотрите же сюда! Мы обратили эту бумагу в маленькую безвредную кучку пепла, и наша дорогая, восторженная Рахиль никогда и не узнает о том, что мы сделали! Ну, как же вы чувствуете себя теперь, мои неоцененные друзья, как вы себя чувствуете? Что до меня касается, то у меня на сердце так же легко и радостно, как и на сердце младенца.

Он озарил нас своею прекрасною улыбкой и протянул одну руку тетушке, а другую мне. Я была до того растрогана его благородным поступком, что не могла говорить и закрыла глаза, и предавшись духовному самозабвению, поднесла его руку к своим губам. Он прошептал мне тихий, нежный упрек. О, восторг! чистый, неземной восторг, объявший мою душу! Сама не помню, где и на чем я сидела, углубившись в свои собственные возвышенные чувства. Когда я открыла глаза, мне показалось, что я снова спустилась с неба на землю. В комнате какого не было кроме тетушки; он уже ушел!

На этом месте я желала бы остановиться; я желала бы закончить свое существование разказом о благородном поступке мистера Годфрея. Но, к несчастию, непреклонный стимул, в виде банкового билета мистера Блека, осуждает меня на долгое, долгое повествование. Печальные открытия, которые должны были обнаружиться в понедельник, во время моего пребывания в Монтегю-Сквере, еще не пришли к концу.

Оставшись вдвоем с леди Вериндер, я естественно завела разговор о её здоровье, осторожно намекая на необъяснимую заботливость, с которою она старалась скрывать от своей дочери и нездоровье свое, а употребляемое против него лекарство.

Ответ тетушки чрезвычайно удивил меня.

- Друзилла, оказала она (если я забыла упомянуть, что меня зовут Друзиллой, то позвольте же исправить эту ошибку),- вы затрогиваете совершенно неумышленно, я уверена в том, весьма грустный вопрос.

Я немедленно встала со стула. Деликатность внушила мне один исход из этого положения: мне оставалось извиниться пред тетушкой и затем уйдти. Но леди Вериндер остановила меня, и настояла на том, чтоб я опять заняла свое место.

- Вы подстерегли тайну, сказала она,- которую я доверила своей сестре, мистрис Абльвайт, адвокату своему, мистеру Броффу, и никому более. Я могу вполне довериться им двоим и знаю, что могу положиться, и на вашу скромность, разказав вам все обстоятельства дела. Свободны ли вы, Друзилла, и можете ли посвятить мне ваше дообеденное время?

Лишнее будет упоминать здесь, что я предоставила свое время в полное распоряжение тетушки.

- В таком случае, сказала она,- побеседуйте со мной еще часок. Я сообщу вам нечто весьма печальное для вас, а потом, если только вы не откажетесь содействовать мне, попрошу вас об одном одолжения.

Опять лишнее говорить, что я не только не отказалась, но, напротив, с величайшею готовностию вызвалась служить тетушке.

- Следовательно, продолжила она,- вы подождете мистера Броффа, которые должен приехать сюда к пяти часам, и будете присутствовать в качестве свидетеля, когда я стану подписывать свое духовное завещание?

Ея духовное завещание! Тут вспомнила я про капли, лежавшие в её рабочей корзинке; вспомнила и про синеватый оттенок, замеченный мною в лице тетушки. Пророческий свет,- свет, выходящий из глубины еще невырытой могилы, торжественно озарил мой ум, и тайна моей тетки перестала быть тайной.

III.

Почтительное участие к бедной леди Вериндер не дозволило мне даже и намекнуть на то, что я угадала грустную истину, пока она сама не заговорит об этом. Я молча выждала её доброй воли и мысленно, подобрав на всякий случай несколько ободрительных слов, чувствовала себя готовою к исполнению всякого долга, которые мог призвать меня, как бы на был он тягостен.

- Вот уже несколько времени, Друзилла, как я не на шутку больна, начала тетушка,- и, странно сказать, сама этого не знала.

Я подумала о том, сколько тысяч погибающих ближних в настоящую минуту не на шутку больны духом, сами того не зная; и мне сильно сдавалось, что бедная тетушка, пожалуй, в том же числе.

- Так, милая тетушка, грустно проговорила я,- так!

- Я привезла Рахиль в Лондон, как вам известно, с тем, чтобы посоветоваться с врачами, продолжала она;- я сочла за лучшее пригласить двух докторов.

Двух докторов! И, увы мне! (в положении Рахили) ни одного священника!

- Так, милая тетушка, повторила я,- так!

- Один из медиков, продолжила тетушка,- мне вовсе не был знаком. Другой, старый приятель моего мужа, ради его памяти, всегда принимал во мне искреннее участие. Прописав лекарство Рахили, он выразил желание поговорить по мной с глазу на глаз в другой комнате. Я, разумеется, ожидала каких-нибудь особенных предписании относительно ухода за болезнию дочери. К удивлению моему, он озабоченно взял меня за руку а сказал: "Я все смотрел на вас, леди Вериндер, как по профессии, так и с личным участием. Вы сами, кажется, гораздо больше дочери нуждаетесь в совете медика." Он поразспросил меня, чему я сначала не придавала большой важности, пока не заметила, что ответы мои его встревожили. Кончилось тем, что он взялся посетить меня с своим приятелем, медиком, на другой день и в такой час, когда Рахили не будет дома. Результатом этого визита, сообщенным мне с величайшею деликатностью и осторожностью, было убеждение обоих докторов в ужасной, невознаградимой запущенности моей болезни, развившейся ныне за пределы их искусства. Более двух лет страдала я скрытою болезнью сердца, которая, без всяких тревожных признаков, мало-по-малу, безнадежно уходила меня. Быть-может, я проживу еще несколько месяцев, быть-может, умру, не дождавшись следующего утра,- положительнее этого доктора не могли и не решались высказаться. Напрасно было бы уверять, мой друг, что я обошлась без горьких минут с тех пор, как истинное мое положение стало мне известным. Но теперь я легче прежнего покоряюсь моей судьбе и стараюсь по возможности привести в порядок земные дела. Пуще всего мне хотелось бы, чтобы Рахиль оставалась в неведении истины. Узнав ее, она тотчас припишет расстройство моего здоровья этой передряге с алмазом и станет горько упрекать себя, бедняжка, в том, что вовсе не её вина. Оба медика согласны, что недуг начался года два, если не три, тому назад. Я уверена в том, что вы сохраните мою тайну, Друзилла, так же как и в том, что вижу в лице вашем искреннюю печаль и участие ко мне.

Печаль и участие! Да можно ли ждать этих языческих чувств от английской женщины-христианки, укрепленной на якоре веры!

Бедная тетушка и не воображала, каким ливнем ревностной благодарности переполнилось мое сердце по мере того, как она досказывала свою грустную повесть. Вот, наконец, открывается предо мной то поприще, на котором я могу быть полезною! Вот возлюбленная родственница и погибающий ближний, накануне великого пременения вовсе к нему неприготовленная, но наставленная,- свыше наставленная,- открыться в своем положении предо мной! Как описать мне ту радость, с которою я вспомнила ныне, что безценных духовных друзей моих, на которых могу положиться, надо считать не единицами, не парами, а десятками и более. Я заключала тетушку в объятия: теперь моя нежность, выступавшая через край, не могла удовлетвориться чем-либо менее объятия. "О, каким неописанным счастием вдохновляете вы меня!" ревностно проговорила я: "сколько добра я вам сделаю, милая тетушка, прежде чем мы расстанемся!" Сказав несколько сериозных слов в виде вступительного предостережения, я указала ей троих из моих друзей, равно упражнявшихся в делах милосердия с утра до ночи по всему околотку, равно неутомимых на увещание, равно готовых с любовью приложить к делу свои дарования по одному моему слову. Увы! результат вышел далеко не ободрителен. Бедная леди Вериндер казалась озадаченною, испуганною, и на все, что я ни говорила ей, отвечала часто светским возражением, будто не в силах еще видеться с чужими людьми. Я уступила, но только на время, разумеется. Обширная моя опытность (в качестве чтеца и посетительницы, под руководством не менее четырнадцати духовных друзей, считая с первого и до последняго) подсказала мне, что в этом случае требуется подготовка посредством книг. У меня была библиотека, составленная из сочинений как нельзя более соответствующих неожиданно постигшей меня заботе и как бы разчитанных на то, чтобы пробудить, убедит, приготовить, просветит и укрепить мою тетушку. "Может-быт, вы вздумаете почитать, милая тетушка?" сказала я как можно вкрадчивей. "Я бы вам принесла своих собственных, безценных книжек? С загнутыми страницами в надлежащем месте, тетушка, и с отметками карандашом там, где вам следует приостановиться, и спросить себя: не относится ли это ко мне?" Но даже эта простая просьба,- так безусловно язычески влияет свет,- повидимому, пугала тетушку. "По возможности, Друзилла, я сделаю все угодное вам", оказала она с видом удивления, который был и поучителен, и ужасен. Нельзя было терять на минуты. Часы на камине показывали, что я как раз только успею сбегать домой, запасшись первым отделением избранных сочинений (ну, хоть одною дюжинкой) и вернуться во-время, чтобы принять адвоката и засвидетельствовать завещание леди Вериндер. Обещав наверное возвратиться к пяти часам, я вышла из дому и отправилась по делам милосердия.

Когда дело идет о моих собственных интересах, я при переезде с места на место смиренно довольствуюсь омнибусом. Позвольте дать вам понятие о моей ревности к интересам тетушки, упомянув, что в настоящем случае я провинилась в расточительности и взяла кеб.

Я поехала домой, выбрала и переметила первое отделение книг, и вернулась в Монтегю-сквер с дорожным мешком, набитым дюжиною сочинений, которому подобных, по моему твердому убеждению, не найдется ни в одной литературе из всех прочих стран Европы. Извощику я заплатила по таксе, что следовало; но он принял деньги с побранкой, вследствие чего я тотчас подала ему печатную проповедь. Но этот отверженец так растерялся, точно я завела ему в лицо пистолетное дуло. Он прыгнул на козлы и с нечестивыми кликами ужаса яростно погнал прочь. К счастию, это было уже бесполезно! На зло ему, я посеяла доброе семя, бросив другую проповедь в оконце кеба.

Слуга, отворивший мне дверь,- к величайшему облегчению моему, не та особа, что в чепце с лентами, а просто лакей,- уведомил меня, что доктор пожаловал и все еще сидит взаперти с леди Вериндер. Мистер Брофф, адвокат, прибыл с минуту тому назад и дожидается в библиотеке. Меня также провели в библиотеку дожидаться. Мистер Брофф, кажется, удивился, увидав меня. Он ведет дела всего семейства, и мы с вам еще прежде встречалась под кровом леди Вериндер. То был человек,- прискорбно сказать,- состаревшийся, и поседелый на службе свету, человек, бывший в часы занятий избранным служителем Закона и Маммона, а в досужное время равно способный читать романы и рвать сериозные трактаты.

- Погостить приехали, мисс Клак? спросил он, взглянув на мой дорожный мешок.

Поведать содержимое безценного мешка подобной личности значило бы, просто-на-просто, вызвать нечестивый взрыв. Я снизошла до его уровня, и упомянула о деле, по которому приехала.

- Тетушка известила меня о своем намерении подписать завещание, ответила я,- и была так добра, что просила меня присутствовать в числе свидетелей.

- А! Вот как! Что жь, мисс Клак, вы на это годитесь. Вам более двадцати одного года, и в завещании леди Вериндер вам нет на малейшей денежной выгоды.

Ни малейшей денежной выгоды в завещании леди Вериндер! О, как я была благодарна, услыхав это! еслибы тетушка, владея тысячами, вспомнила обо мне бедной, для которой и пять фунтов сумма немаловажная, еслиб имя мое появилось в завещании при маленьком наследстве, в виде утешения,- враги мои заподозрили бы чистоту побуждений, которые нагрузили меня избраннейшими сокровищами моей библиотеки, а из скудных средств моих извлекли разорительный расход на кеб. Теперь меня не заподозрит и злейший насмешник. Все к лучшему! О, конечно, конечно, все к лучшему!

Голос мистера Броффа вызвал меня из этих утешительных размышлений. Мое созерцательное молчание, кажется, угнетало дух этого мирянина и как бы заставляло его против воли беседовать со мной.

- Ну, мисс Клак, что же новенького в кружках милосердия? Как поживает приятель ваш мистер Абльвайт после трепки, что задали ему эти мошенники в Нортумберланд-стрите? Признаюсь, славную историю разказывают в моем клубе об этом милосердом джентльмене!

Я пренебрегла ужимкой, с которою эта личность заметила, что мне более двадцати одного года и что в тетушкином завещании не предстоит мне денежной выгоды. Но тона, которым он говорил о дорогом мистере Годфее, я уже не могла вынести. После всего происшедшего пополудни в моем присутствии, я чувствовала себя обязанною заявить невинность моего давнего друга, как только высказано сомнение относительно ея,- и, признаюсь, также чувствовала себя обязанною к исполнению правдивого намерения прибавить и язвительное наказание мистеру Броффу.

- Я живу вдали от света, сэр, сказала я,- и не пользуюсь выгодами принадлежности к какому-нибудь клубу. Но история, на которую вы намекаете, случайно известна мне, а также, и то, что еще не бывало клеветы более подлой чем эта история.

- Да, конечно, мисс Клак, вы уверены в своем друге. Весьма естественно. Но мистеру Годфрею Абльвайту не так легко будет убедить весь свет, как он убеждает комитеты милосердых леди. Все вероятности безнадежно против него. Он был в доме во время пропажи алмаза, и первый из всех домашних выехал после того в Лондон. Гаденькие обстоятельства, сударыня, если еще поосветить их позднейшими событиями.

Я знаю, что мне следовало бы поправить его на этом же месте речи. Мне следовало бы сказать ему, что он говорит, не зная о свидетельстве невинности мистера Годфрея, представленном единственною особой, которая бесспорно могла говорить с положительным знанием дела. Увы! Соблазн искусно довести адвоката до поражения самого себя был слишком силен. С видом крайней наивности, я спросила, что он разумеет под "позднейшими событиями".

- Под позднейшими событиями, мисс Клак, я разумею те, в которых замешаны Индейцы, продолжал мистер Брофф, с каждым словом все более и более забирая верх надо мною бедняжкой:- что делают Индейцы тотчас по выпуске их из фризингальской тюрьмы? Они едут прямо в Лондон и останавливаются у мистера Локера. Что же говорит мистер Локер, впервые обращаясь к судебной защите? Он заявляет подозрение на Индейцев в подговоре проживающего в его заведении иностранца рабочаго. Возможно ли яснейшее нравственное доказательство, по крайней мере, хоть того, что мошенника нашли себе сообщника в числе наемников мистера Локера и знали о местонахождении Лунного камня в его доме? Очень хорошо. Что же дальше? Мистер Локер встревожен (и весьма основательно) насчет безопасности драгоценного камня, взятого им в залог. Он тайно помещает его (описав его в общих выражениях) в кладовую своего банкира. Чрезвычайно умно с его стороны, но Индейцы, с своей стороны, не глупее. Она подозревают, что алмаз тайком перевезен с одного места на другое, и нападают на необыкновенно смелое, и удовлетворительнейшее средство выяснить свои подозрения. За кого жь она хватаются? Кого обыскивают? Не одного мистера Локера, что было бы еще понятно, а также и мистера Годфрея Абльвайта. Почему? Мистер Абльвайт объясняет, что они действовала по темному подозрению, случайно застав его в разговоре с мистером Локером. Нелепость! В то утро с мистером Локером говорило по крайней мере полдюжины людей. Почему же за ними никто не следил до дому и не заманил их в ловушку? Нет! Нет! Простейший вывод тот, что мистер Абльвайть лично был не менее мистера Локера заинтересован в Лунном камне, а Индейцы так мало знали, у кого он двух находится алмаз, что им не оставалось ничего иного, как обыскать обоих. Таково общественное мнение, мисс Клак. И в этом случае общественное мнение не так-то легко отвергнуть.

Последния слова он проговорил с видом такой поражающей мудрости, так светски-самоуверенно, что, право, я (к стыду моему будь сказано) не могла удержаться, чтобы не провести его еще крошечку подальше, прежде чем ошеломить истиной.

- Не смею спорить с таким даровитым законником, сказала я. - Но вполне ли честно, сэр, в отношении мистера Абльвайта, пренебрегать мнением знаменитого в Лондоне полицейского чиновника, производившего следствие по этому делу? У пристава Коффа и в мыслях не было подозрения на кого-либо, кроме мисс Вериндер.

- Ужь не хотите ли вы сказать, мисс Клак, что согласны с приставом?

- Я никого не виню, сэр, и не заявляю никакого мнения.

- А я грешен и в том и в другом, сударыня. Я виню пристава в полнейшем заблуждении и заявляю мнение, что еслиб он, подобно мне, знал характер мисс Рахили, то заподозрил бы сначала всех домашних, прежде чем добраться до нея. Я допускаю в ней недостатки: она скрытна, своевольна, причудлива, вспыльчива и не похода на других своих сверстниц; но чиста как сталь, благородна и великодушна до последней степени. Еслиб яснейшие в свете улика клонила дело в одну сторону, а на другой стороне не было бы ничего, кроме честного слова мисс Рахили, я отдал бы преимущество слову её перед уликами, даром что я законник! Сильно сказано, мисс Клак, но таково мое искреннее мнение.

- Не найдете ли удобным выразить ваше мнение понагдяднее, мистер Брофф, так чтобы во мне ужь не оставалось сомнения, что я поняла его? положим, вы нашли бы мисс Вериндер неизвестно почему заинтересованною происшествием с мистером Абльвайтом и мистером Локером. Предположим, она стала бы самым странным образом расспрашивать об этом ужасном скандале и выказала бы неодолимое волнение, увидав, какой оборот принимает дело?

- Предполагайте все, что вам угодно, мисс Клак, вы ни на волос не пошатнете моей веры в Рахиль Вериндер.

- До такой степени безусловно можно положиться на все?

- До такой степени.

- Так позвольте же сообщать вам, мистер Брофф, что мистер Абльвайт не более двух часов тому назад был здесь в доме, и полнейшая невинность его во всем касающемся пропажи Лунного камня была провозглашена самою мисс Вериндер в сильнейших выражениях, каких я и не слыхивала от молодых леди.

Я наслаждалась торжеством,- кажется, надо сознаться, грешным торжеством,- видя мистера Броффа в конец уничтоженным и опрокинутым моими немногими простыми словами. Он вскочил на ноги и молча вытаращил на меня глаза. Я же, спокойно сидя на своем месте, разказала ему всю сцену точь-в-точь как она происходила.

- Что же теперь-то вы скажете о мистере Абльвайте? - спросила я со всею возможною кротостью, как только договорила.

- Если мисс Рахил засвидетельствовала его невинность, я не стыжусь сказать, что и я верю в его невинность не менее вас, мисс Клак. Я, подобно прочим, был обманут кажущимися обстоятельствами и сделаю все возможное во искупление своей вины, публично опровергая, где бы я ни услышал ее, сплетню, которая вредит вашему другу. А между тем позвольте мне приветствовать мастерскую ловкость, с которою вы открыли по мне огонь из всех ваших батарей в ту самую минуту, когда я менее всего мог этого ожидать. Вы далеко бы пошли в моей профессии, сударыня, еслибы вам посчастливилось быть мущиной.

С этими словами он отвернулся от меня и начал раздражительно ходить из угла в угол.

Я могла ясно видеть, что новый свет, брошенный мною на это дело, сильно удивил и смутил его. По мере того как он более и более погружался в свои мысли, с уст его срывались некоторые выражения, позволившие мне угадать отвратительную точку зрения, с какой он до сих пор смотрел на тайну пропажи Лунного камня. Он, не стесняясь, подозревал дорогаго мистера Годфрея в позорном захвате алмаза и приписывал поведение Рахили великодушной решимости скрыть преступление. В силу же утверждения самой мисс Вериндер, неопровержимого, по мнению мистера Броффа, это объяснение обстоятельств оказывается теперь совершенно ложным. Смущение, в которое я погрузила высоко-знаменитого юриста, до того ошеломило его, что он уже не в силах был и скрыть его от моей наблюдательности.

- Каково дельце! слышалось мне, как он ворчал про себя, остановясь у окна и барабаня пальцами по стеклу: - Ужь не говоря про объяснения, даже и догадкам-то недоступно!

С моей стороны вовсе не требовалось ответа на эти слова, но все-таки я ответила! Трудно поверить, что я все еще не могла оставить в покое мистера Броффа. Пожалуй, покажется верхом человеческой испорченности, что я нашла в последних словах его новый повод наговорить ему неприятностей. Но что жь делать, друзья мои, разве есть мера людской испорченности! все возможно, когда падшая природа осиливает нас!

- Извините, что я помешаю вашим размышлениям, сказала я ничего не подозревавшему мистеру Броффу:- мне кажется, можно сделать еще предположение, до сих пор никому из нас не проходившее в голову.

- Может-быть, мисс Клак. Признаюсь, даже не знаю какое.

- Пред тем как мне посчастливилось, сэр, убедить вас в невинности мистера Абльвайта, вы упомянули в числе поводов к подозрению самое присутствие его в доме во время пропажи алмаза. Позвольте напомнить вам, что мистер Франклин Блек в то время также находился в доме.

Старый сребролюбец отошед от окна, сел в кресло как раз против меня, и пристально поглядел на меня с тяжелою, лукавою усмешкой.

- Нет, вы не так ловки в адвокатуре, как я полагал, мисс Клак, задумчиво проговорил он: - вы не умеете в пору кончить.

- Боюсь, что я не совсем понимаю вас, мистер Брофф, скромно сказала я.

- Неподходящее дело, мисс Клак,- на этот раз, право, не подходящее. Франклин Блек, как вам хорошо известно, первый любимец мой. Но не в том дело. Извольте, я в этом случае согласен с вашим взглядом. Вы совершенно правы, сударыня. Я подозревал мистера Абльвайта в силу тех обстоятельств, которые, отвлеченно говоря, оправдывают подозрения, и относительно мистера Блека. Очень хорошо, заподозрим и его. Скажем, что это в его характере,- он в состоянии украсть Лунный камень. Я спрашиваю только, выгодно ли это было для него?

- Долги мистера Франклина Блека, заметила я,- дело известное всему семейству.

- А долги мистера Годфрея Абльвайта не достигли еще такой степени развития. Совершенно справедливо. Но в теории вашей, мисс Клак, встречаются два затруднения. Я заведую делами Франклина Блека и прошу позволения сообщить вам, что огромное большинство его кредиторов (зная богатство его отца) очень охотно ждет уплаты, причисляя проценты к сумме. Вот первое затруднение,- и довольно тяжеловесное. А другое, увидите, еще тяжелее. Мне известно из уст самой леди Вериндер, что пред самым исчезновением этого адского индейского алмаза, дочь её готовилась выйдти замуж за Франклина Блека. Она завлекла его и оттолкнула потом по кокетству молодой девушки. Но все-таки она успела признаться матери, что любит кузена Франклина, а мать посвятила кузена Франклина в эту тайну. И вот он пребывает, мисс Клак, в уверенности, что кредиторы терпеливы, и в надежде жениться на богатой наследнице. Считайте его мошенником, сколько угодно, только скажите на милость, зачем же ему красть-то Лунный камень?

- Сердце человеческое неисповедимо, сказала я с кротостью:- кто в него проникнет?

- То-есть, другими словами, сударыня: хотя не было никакой надобности красть алмаз, он тем не менее взял его по врожденной испорченности. Очень хорошо. Положим так. За коим же чортом....

- Извините меня, мистер Брофф. Когда при мне упоминают о чорте в таком смысле, мне следует уйдти.

- Меня извините, мисс Клак, я постараюсь вперед быть поразборчивей в выражениях. Я только одно хотел спросить. Зачем бы Франклину Блеку,- предположив даже, что он взял алмаз,- становиться во главе всех домашних для розысков? Вы можете сказать, что он употребил хитрость для отвлечения от себя подозрений. Но я отвечу, что ему не было нужды отвлекать подозрения, так как никто его не подозревал. Итак он сначала крадет Лунный камень (без малейшей надобности) по врожденной испорченности, а потом вследствие пропажи камня играет роль, вовсе не нужную и доводящую его до смертельного оскорбления молодой особы, которая иначе вышла бы за него замуж. Вот какой чудовищный тезис вы принуждены защищать, если попытаетесь связать пропажу Лунного камня с Франклином Блекомь. Нет, нет, мисс Клак! После всего оказанного сегодня между нами, узелок затянут наглухо. Невинность мисс Рахили (как известно её матери и мне) вне сомнений. Невинность мистера Абльвайта также бесспорна,- иначе мисс Рахиль не свидетельствовала бы об ней. А невинность Франклина Блека, как видите, неопровержимо говорит сама за себя. С одной стороны мы нравственно уверены во всем этом. А с другой стороны, мы равно уверены в том, что кто-нибудь да привез же Лунный камень в Лондон, и что в настоящее время он в руках мистера Локера или его банкира. К чему же ведет моя опытность, к чему привела бы чья бы то ни было опытность, в подобном деле? Она сбивает с толку и меня, и вас, и всех.

"Нет, не всех. Оно не сбило с толку пристава Коффа", только что я хотела сказать это,- со всевозможною кротостью и с необходимою оговоркой, чтобы не заподозрили меня в желании запятнать Рахиль,- как лакей пришел доложить, что доктор уехал, а тетушка ожидает нас.

Это прекратило прения. Мистер Брофф собрал свои бумаги, видимо утомленный вопросами, которые задал ему ваш разговор. Я подняла свой мешок, наполненный драгоценными изданиями, чувствуя себя в состоянии протолковать еще целые часы. Мы молча отправились в комнату леди Вериндер.

Позвольте мне, прежде чем разказ мой перейдет к другам событиям, прибавить, что я описала происходившее между мной и адвокатом, имея в виду определенную цель. Мне поручено включить в мою письменную дань прискорбной истории Лунного камня полное изложение не только общего направления подозрений, но и имена тех особ, которых подозрение касалось в то время, когда стало известно, что индейский алмаз находится в Лондоне. Изложение моего разговора с мистером Броффом в библиотеке показалось мне как раз соответствующим этому требованию; вместе с тем, оно обладает и великим нравственным преимуществом, принося греховное самолюбие мое в жертву, которая с моей стороны была существенно необходима. Я должна была сознаться, что греховная природа пересилила меня. Сделав же это указательное призвание, я осилила свою греховную природу. Нравственное равновесие возстановлено; духовная атмосфера снова прочищается. Мы можем продолжить, дорогие друзья мои.

IV.

Завещание было подписано гораздо скорее чем я ожидала. По моему мнению, спешили до неприличия. Послали за лакеем Самуилом, который должен был присутствовать в качестве второго свидетеля,- и тотчас подали тетушке перо. Я чувствовала сильное побуждение сказать несколько слов, приличных этому торжественному случаю; но заблагоразсудила подавить порыв, пока мистер Брофф не уйдет из комнаты. Дело было кончено минуты в две, а Самуил (не воспользовавшись тем, что я могла бы сказать) вернулся вниз.

Мистер Брофф свернул завещание, и поглядел в мою сторону, как бы желая знать, намерена ли я или нет оставить его наедине с тетушкой. Но я готовилась к делам милосердия, а мешок с драгоценными изданиями лежал у меня на коленях. Своим взглядом он скорее сдвинул бы с места собор Св. Павла нежели меня. Впрочем, он имел одно неотрицаемое достоинство, которым, без сомнения, обязан был своему светскому воспитанию. Он понимал с одного взгляда. Я, кажется, произвела на него то же самое впечатление, как и на извощика. Он тоже разразился нечестивым выражением и в сердцах поспешно вышел, уступив мне поле.

Как только мы осталась наедине с тетушкой, она расположилась на диване и с видом некоторого смущения заговорила о завещании.

- Надеюсь, вы не считаете себя забытою, Друзилла, сказала она:- я намерена собственноручно подарить вам кое-что на память, моя милая.

Вот он золотой случай! Я тотчас же за него ухватилась. Другими словами, я мигом открыла свой мешок и вынула верхнее сочинение. Оно оказалось старым изданием, только еще двадцать пятым, знаменитого анонимного труда (приписываемого бесподобной мисс Беддонс) под заглавием "Змий-искуситель в домашнем быту." Цель этой книги,- быть-может, незнакомой светскому читателю,- показать, как враг подстерегает нас во всех, повидимому самых невинных, занятиях обыденной жизни. Вот главы наиболее удобные для женского чтения: "Сатана за зеркалом," "Сатана под чайным столом," "Сатана за окнами" и многия другия.

- Подарите меня, дорогая тетушка, вашим вниманием к этой безценной книге, - и вы дадите мне все, чего я прошу. С этими словами я подала ей книгу, развернутую на отмеченном месте,- бесконечном порыве пламенного красноречия! Содержание: "Сатана в диванных подушках." Бедная леди Вериндер (безпечно покоившаеся в подушках собственного дивана) заглянула в книгу и возвратила ее мне, смущаясь более прежняго.

- Мне кажется, Друзилла, сказала она:- следует подождать, пока мне будет немного полегче, чтобы читать это. Доктор...

Как только она упомянула об докторе, я уже знала, что за тем последует. Многое множество раз в прошлой моей деятельности посреди гибнущих ближних, члены отъявленно богопротивной врачебной профессии заступали мне дорогу в делах милосердия,- под жалким предлогом будто бы пациенту необходим покой, а из всех расстроивающих влияний пуще всего надо бояться влияния мисс Клак с её книгами. Вот этот-то именно слепой материализм (коварно действующий изподтишка) и теперь старался лишать меня единственного права собственности, которого я могла требовать при моей бедности,- права духовной собственности в лице погибающей тетушки.

- Доктор говорит, продолжила моя бедная, заблудшая родственница,- что я не так здорова сегодня. Он запретил принимать посторонних и предписал мне, ужь если читать, то читать легчайшие, и самые забавные книги. "Не занимайтесь, леди Вериндер, ничем утомляющим ум или ускоряющим пульс",- вот, Друзилла, его последния слова нынче на прощаньи.

Нечего делать, надо было снова уступать - лишь на время, разумеется, как и прежде. Открытое заявление бесконечно большей важности моей должности, в сравнении с должностью врача, только заставило бы доктора повлиять на человеческую слабость пациентки и подорвать все дело. По счастию, на посев доброго семени есть много способов и мало кто усвоил их лучше меня.

- Может-быть, вы часика через два почувствуете себя крепче, милая тетушка, сказала я:- или завтра поутру, может-быт, проснетесь, почувствуете, что вам чего-то недостает, и этот ничтожный томик, может-быть, пригодится. Вы позволите мне оставить у вас книгу, тетушка? Едва ли доктор запретит и это!

Я сунула ее под подушку дивана, оставив несколько на виду, как раз подле носового платка и флакончика с солями. Как только ей понадобится тот или другой, рука её тотчас и тронет книгу; а рано или поздно (кто знает?), может-быть, и книга тронет ее. Распорядясь таким образом, я почла благоразумным удалиться. "Позвольте мне дать вам успокоиться, милая тетушка; завтра я опять побываю." Говоря это, я случайно взглянула в окно; оно было заставлено цветами в горшках и ящиках. Леди Вериндер, до безумия любя эти бренные сокровища, то и дело вставала и подходила к ним полюбоваться или понюхать. Новая мысль блестнула в моем уме. "Ах! позвольте мне сорвать один цветок?" сказала я, и таким образом, отстранив всякое подозрение, подошла к окну. Но вместо того чтобы взять один из цветков, я прибавила новый в форме другой книги из моего мешка, которую запрятала, в виде сюрприза тетушке, между роз и гераниумов. За тем последовала счастливая мысль:- почему бы не сделать этого для нея, бедняжки, во всех комнатах, куда она заходит? Я тотчас простилась, и пройдя залой, проскользнула в библиотеку. Самуил, взошедший на верх чтобы проводить меня, полагая, что я ушла, вернулся вниз. В библиотеке на столе я заметила две "забавные книги", рекомендованные богопротивным доктором. Я мигом скрыла их из виду под двумя изданиями из моего мешка. В чайной комнате пела в клетке любимая тетушкина канарейка. Тетушка всегда сама кормила эту птицу. На столе, как раз под клеткой, насыпано было канареечное семя. Я положила тут же и книгу. В гостиной представилось еще более удобных случаев опростать мешок. На фортепиано лежали любимые тетушкины ноты. Я сунула еще две книги и поместила еще одну во второй гостиной под неоконченным вышиваньем, над которым, как мне было известно, трудилась леди Вериндер. Из второй гостиной был выход в маленькую комнатку, отделенную от неё портьерой. Там на камине лежал тетушкин простенький, старомодный веер. Я развернула девятую книгу на самом существенном отрывке и заложила веером место заметки. Теперь возникал вопрос, идти ли на верх попробовать счастья в спальнях, без сомнения, рискуя на оскорбление, если особа в чепце с лентами случатся на ту пору в верхнем отделении дома и встретит меня. Но что же до этого? Жалок тот христианин, который боится оскорблений. Я вошла на верх, готовая все вытерпеть. Там было тихо и пусто: прислуга, кажется, чайничала в это время. Тетушкина комната была первою. На стене против постели висел миниатюрный портрет покойного милаго моего дядюшки, сэр-Джона. Он, казалось, улыбался мне; он, казалось, говорил: "Друзилла! положите книгу." По бокам тетушкиной постели стояли столики. Она плохо спала, и по ночам ей то и дело надобилась,- а может-быть, ей только казалось, что надобится,- разные разности. С одного боку я положила книгу возле спичечницы, а с другаго под коробку с шоколатными лепешками. Понадобится ли ей свеча, или лепешка, ей тотчас попадется на глаза или под руку драгоценное издание и скажет ей с безмолвным красноречием: "коснись меня! коснись!" На две моего мешка оставалась лишь одна книга, и только одна комната оставалась неосмотренною,- ванная, в которую ход был из спальни. Я заглянула в все, и святой, внутренний, никогда не обманывающий голос шепнул мне:- ты всюду приготовила ей встречи, Друзилла; приготовь ей встречу в ванне, и труд твой окончен. Я заметила блузу, брошенную на кресле. Она была с карманом, и в этот-то карман я положила последнюю книгу. Можно ли выразить словами отменное чувство исполненного долга, с которым я выскользнула из дому, никем незамеченная, и очутилась на улице с пустым мешком под мышкой? О вы, светские друзья, гоняющиеся за призраком удовольствия в греховном лабиринте развлечений, как легко и доступно счастье, если Вы только захотите быть добрыми! В этот вечер, укладывая свои вещи, и размышляя об истинных богатствах, рассыпанных столь щедрою рукой по всему дому моей богатой тетушки, я чувствовала себя в такой дали от всяких горестей, как будто я снова стала ребенком. У меня было так легко на душе, что я запела стих Вечернего Гимна. У меня было так легко на душе, что я заснула, не допев другаго стиха; точно детство вернулось, полнейшее детство!

Так я провела благодатную ночь. Какою молодою чувствовала я себя, просыпаясь на следующее утро! Я могла бы прибавить: какою молодою казалась я, еслиб я была способна остановиться на чем-либо, касающемся моего бренного тела! Но я не способна к этому,- и ничего не прибавляю.

Когда пришло время завтрака,- не ради чревоугодия, но для того чтобы вернее застать тетушку,- я надела шляпу, собираясь на Монтегю-сквер. Но в ту минуту, как я была уже готова, служанка при занимаемых мною нумерах заглянула в дверь и доложила: "слуга леди Вериндер желает видеть мисс Клак."

В то время моего пребывания в Лондоне я занимала нижний этаж. Входная зала была моею приемной. Очень маленькая, очень низенькая, весьма бедно меблированная, но зато какая чистенькая! Я выглянула в корридор, желая знать, который из лакеев леди Вериндер спрашивал меня. То был молодой Самуил, вежливый, румяный юноша, с кроткою наружностью и весьма обязательным обхождением. Я всегда чувствовала духовное влечение к Самуилу и желание попытать над ним несколько сериозных слов. Пользуясь этим случаем, я пригласила его в приемную.

Он вошел с огромным свертком под мышкой. Кладя его на пол, он, кажется, испугался своей ноши. "Поклон от миледи, мисс; и приказано сказать, что при этом есть письмо." Передав свое поручение, румяный юноша удивил меня своим видом: как будто ему хотелось убежать.

Я удержала его, предложив несколько ласковых вопросов. Можно ли будет повидать тетушку, зайдя на Монтегю-сквер? Нет; она поехала кататься. С ней отправилась мисс Рахиль; мистер Абльвайт также занял место в экипаже. Зная в каком прискорбном запущении у милаго мистера Годфрея дела по милосердию, я заходила весьма странным, что он поедет кататься, подобно праздным людям. Я остановила Самуила у двери и сделала еще несколько ласковых вопросов. Мисс Рахиль собирается нынче вечером на бал, мистер Абльвайт располагает приехать к кофе, а отправиться вместе с нею. На завтра объявлен утренний концерт, а Самуилу приказано взять места для многочисленного общества, в том числе и для мистера Абльвайта. "Того и гляди разберут все билеты, мисс, проговорил невинный юноша,- если я не успею сбегать и захватить их поскорее"! С этими словами он убежал, а я снова осталась одна, занятая некоторыми тревожными мыслями.

Сегодня вечером назначено было чрезвычайное собрание Материнского Общества Детской Одежды, созванное нарочно в видах получения совета и помощи от мистера Годфрея. Но вместо того чтобы поддержать наше братство при ошеломляющем притоке брюк, от которого маленькая наша община упала духом, он собирался пить кофе на Монтегю-сквере и затем ехать на бал! Следующее утро было избрано для празднества в Обществе Надзора за Воскресными Подругами прислуги Британских Дам. Вместо того чтобы своим присутствием вдохнуть жизнь и душу этому ратующему учреждению, он связался с компанией мирян, отправляющихся на утренний концерт! Я спрашивала себя, что бы это значило? Увы! Это значило, что наш христианский герой являлся мне в новом свете и становился в уме моем одним из ужаснейших отступников новейшего времени.

Но возвратимся, однако, к разказу о текущем дне. Оставшись одна в своей комнате, я весьма естественно обратила внимание на сверток, который так пугал румяного молодого лакея. Не прислала ли тетушка обещанного подарочка на память? И не облекся ли он в форму заношенных платьев, стертых серебряных ложек, или драгоценных камней в старомодной оправе, словом, чего-либо подобнаго? Готовая все принять не оскорбляясь, я развернула сверток,- и что же бросалось мне в глаза? Дюжина безценных изданий, раскиданных мною накануне по всему дому; все они возвращались мне по приказу доктора! Как же было не трепетать юному Самуилу, когда он принес этот сверток в мою комнату! Как же было не бежать ему, исполнив это несчастное поручение! Что касается письма тетушки, то она, бедняжка, просто уведомляла меня, что не смеет ослушаться своего врача. Что теперь предстояло делать? При моих сведениях и правилах, я не колебалась ни минуты.

Однажды укрепленный сознанием, однажды ринувшись на поприще очевидной пользы, христианин никогда не уступает. Ни общественные, ни домашния влияния не производят на нас ни малейшего впечатления, как скоро мы приступили к исполнению того к чему мы призваны. Пусть результатом нашей миссии будут налоги, пусть результатом её будет мятеж, пусть результатом её будет война; мы продолжаем свое дело, не обращая внимания ни на какие человеческие соображения, которые двигают внешним миром; мы выше разума; мы за пределами смешнаго; мы ничьими глазами не смотрим, ничьими ушами не слушаем, ничьим сердцем не чувствуем, кроме собственных. Дивное, славное преимущество! А как его добиться? О, друзья мои, вы могли бы избавить себя от бесполезного вопроса! Мы одни только и можем добиться его, потому что одни мы всегда правы.

Что же касается заблудшей моей тетушки, то форма, в которой следовало теперь проявиться моей благочестивой настойчивости, представилась мне весьма ясно.

Приготовление чрез посредство моих духовных друзей не удалось, благодаря собственному нежеланию леди Вериндер. Приготовление посредством книг не удалось, благодаря богопротивному упорству доктора. Быть по сему! Что же теперь попробовать? Теперь надлежало попробовать приготовление посредством записочек. Другими словами, так как самые книги были присланы назад, то следовало сделать выписки избранных отрывков различным почерком, и адресовав их тетушке в виде писем, одне отправить по почте, а другия разместит в доме по плану, принятому мною накануне. Письма не возбудят никаких подозрений; письма будут распечатаны, а однажды распечатанные, быть-может, и прочтутся. Некоторые из них я сама написала: "Милая тетушка, смею ли просит вашего внимания на несколько строк?" и пр. "Милая тетушка, вчера вечером я, читая, случайно напала на следующий отрывок и пр." Другия письма были написаны моими доблестными сотрудницами, сестрами по Материнскому Обществу Детской одежды и пр. "Милостивая государыня! Простите участию, принимаемому в вас верным, хотя и смиренным другом...." "Милостивая государыня! позволите ли сериозной особе удивить вас несколькими шутливыми словами?" Употребляя такие, и тому подобные образцы вежливых просьб, мы воспроизвели все безценные отрывки в такой форме, что их не заподозрил бы даже зоркий материализм доктора. Еще не смерклись вокруг нас вечерния тени, как я уже запаслась для тетушки дюжиной пробуждающих писем, вместо дюжины пробуждающих книг. Шесть из них я тотчас распорядилась послать по почте, а шесть оставила у себя в кармане для собственноручного распределения по всему дому на завтра.

Вскоре после двух часов я снова была уже на поле кроткой битвы, и стоя на крыльце у леди Вериндер, предлагала несколько ласковых вопросов Самуилу.

Тетушка дурно провела ночь. Теперь она снова в той комнате, где свидетельствовали её завещание, отдыхает на диване и старается немного соснуть.

Я сказала, что подожду в библиотеке, пока можно будет ее видеть. В ревностном желании поскорее разместить письма, мне и в голову не пришло осведомиться о Рахили. В доме было тихо; концерт давно уже начался. Я была в полной уверенности, что она с своею компанией искателей удовольствия (и мистером Годфреем, увы! в том числе) была в концерте, и ревностно посвятила себя доброму делу, пока время, и обстановка была в моем распоряжении.

Полученные поутру письма к тетушке, в том числе и шесть пробуждающих, отправленных мною накануне, лежали нераспечатанными на библиотечном столе. Очевидно, она чувствовала себя не в силах заняться такою кучей писем. Я положила одно письмо из второй полдюжины отдельно на камине, чтоб оно возбудило её любопытство своим положением в стороне от прочих. Второе письмо я с умыслом бросила на полу, в чайной. Первый слуга, который войдет сюда после меня, подумает, что тетушка обронила его, и тщательно позаботатся возвратить ей. Засеяв таком образом поле нижнего этажа, я легко вбежала на верх, чтобы рассыпать свое милосердие в гостиных. Только что я вошла в первую комнату, как на крыльце дважды стукнули в дверь,- тихо, спешно и осторожно. Прежде чем мне пришло в голову отступать к библиотеке (в которой я обещала дожидаться), проворный молодой лакей поспешил в переднюю и отворил дверь. "Не важное дело", подумала я. При тетушкином состоянии здоровья, посетителей обыкновенно не принимали. Но к ужасу и удавлению моему, постучавшийся оказался исключением из общего правила. Голос Самуила подо мною (повидимому, ответив на кое-какие вопросы, которых я не расслыхала) несомненно проговорил: "пожалуйте на верх, сэр". Вслед затем я услыхала походку - мужскую походку - приближающуюся к гостиной. Кто бы мог быть этот привилегированный посетитель мужского пола? Почти вместе с этим вопросом мне пришел в голову и ответ: "Кому же быть, как не доктору?"

Будь это иной посетитель, я позволила бы застать себя в гостиной. Что же необыкновенного в том, что я соскучилась в библиотеке и взошла на верх ради перемены? Но самоуважение преграждало мне встречу с лицем, оскорбившим меня отсылкой назад моих книг. Я скользнула в третью комнату, сообщавшуюся, как я выше сказала, со второю гостиной, и опустила портьеру у входа. Переждать минутки две - и наступит обычный исход подобных случаев, то-есть доктора проводят в комнату больной.

Я переждала минутки две и более двух минуток; мне слышалась беспокойная ходьба посетителя из угла в угол.

Я слышала как он разговаривал про себя; мне даже голос его показался знакомым. Не ошиблась ли я? Быть может, это не доктор, а кто-нибудь другой? Мистер Брофф, например? Нет! Неизменный инстинкт подсказал мне, что это не мистер Брофф. Кто бы он ни был, но все-таки он продолжил разговаривать с самим собой. Я крошечку раздвинула портьеру и прислушалась.

Я услыхала слова: "сегодня же сделаю это!" А голос, произнесший их, принадлежал мистеру Годфрею Абльвайту.

V.

Рука моя выпустила портьеру. Но не думайте,- о нет, не думайте,- чтобы страшно-затруднительное положение мое было главною мыслью в моем уме! Братское участие, принимаемое мною в мистере Годфрее, было так ревностно, что я даже не спросила себя: отчего бы он не в концерте. Нет! Я думала лишь о словах,- поразительных словах,- только что сорвавшихся у него с уст. Он сегодня же это сделает! Он сказал с выражением грозной решимости, что сделает это сегодня. Что же,- о! что такое он сделает! Нечто более недостойное его чем то, что он уже сделал? Не отступится ли он от самой веры? Не покинет ли он наше Материнское Общество? Не в последний ли раз мы видели ангельскую улыбку его в комитете? Не в последний ли раз мы слышали его недоступное соперничеству красноречие в Экстер-Галле? Я была до того взволнована при одной мысли о столь ужасных превратностях в судьбе такого человека, что, кажется, бросилась бы из своего тайника, именем всех дамских комитетов в Лондоне умоляя его объясниться, как вдруг услыхала в комнате другой голос. Он проник за портьеру; он был громок, он был смел, он был лишен всякой женственной прелести. Голос Рахили Вериндер!

- Зачем вы сюда зашли, Годфрей? спросила она:- отчего вы не пошли в библиотеку?

Он тихо засмеялся и ответил:

- Там мисс Клак.

- Клак в библиотеке!

Она тотчас же села на оттоманку во второй гостиной и сказала:

- Вы совершенно правы, Годфрей. Лучше вам остаться здесь.

Миг тому назад я была в лихорадочном жару, не зная на что решиться. Теперь я стала холодна как лед и не ощущала ни малейшей нерешимости. После того что я слышала, мне было невозможно показаться. Об отступлении, кроме устья камина, и думать нечего. Впереди меня ожидало мученичество. Ради справедливости, не щадя себя, я без шороху расположила портьеру так, чтобы мне все было видно и слышно. И затем встретила мучения в духе первобытных христиан.

- Не садитесь на оттоманку, продолжала молодая леди,- принесите себе кресло, Годфрей. Я люблю, чтобы сидели против меня во время разговора.

Он взял ближайшее кресло, на низеньких ножках. Оно было ему вовсе не по росту, довольно высокому. Я до сих пор еще не видывала его ног в такой невыгодной обстановке.

- Ну? продолжила она.- Что же вы им сказали?

- То самое, что вы мне говорили, милая Рахиль.

- Что мама не совсем здорова сегодня? И что я не хочу ехать в концерт, оставив ее одну?

- Это самое. Все жалели, что лишатся вашего присутствия в концерте, но совершенно поняли вас. Все шлют вам поклон и выражают утешительную надежду, что нездоровье леди Вериндер скоро пройдеть.

- А вы не думаете, что она опасна, Годфрей, нет?

- Далеко нет! Я вполне уверен, что она совсем поправится в несколько дней.

- И мне то же думается. Сначала я немного боялась, но теперь и мне то же думается. Вы оказали мне большую любезность, извиняясь за меня пред людьми, почти незнакомыми вам. Но что же вы сами-то не поехали с ними? Мне очень жаль, что и вы лишили себя удовольствия слушать музыку.

- Не говорите этого, Рахиль. Еслибы вы только знали, на сколько я счастливее - здесь, с вами!

Он сложил руки и взглянул на нее. Он сидел в таком положении, что ему для этого надо было повернуться в мою сторону. Можно ли передать словами, как мне стало больно, когда я увидела в лице его именно то самое страстное выражение, которое так очаровывало меня, когда он ораторствовал на платформе Экстер-Галла в пользу легиона неимущих собратьев.

- Трудно отвыкать от дурных привычек, Годфрей. Но постарайтесь отвыкнуть от привычки говорить комплименты: вы мне доставите большое удовольствие.

- Вам, Рахиль, я в жизнь мою никогда не говорил комплиментов. Счастливая любовь еще может иногда употреблять язык лести, я согласен. Но безнадежная любовь всегда правдива.

Говоря "безнадежная любовь", он близехонько придвинул кресло и взял её руку. Настало минутное молчание. Он, волновавший всех, без сомнения, взволновал и ее. Мне показалось, что я теперь поняла слова, сорвавшиеся у него, когда он был один в гостиной: "сегодня же сделаю это". Увы! чувство строжайшего прилачия едва ли бы помешало понять, что он теперь именно это и делает.

- Вы разве забыли, Годфрей, наш уговор в то время, когда мы была в деревне? Мы уговорилась быть двоюродными - а только.

- Я нарушаю уговор всякий раз, как с вами вижусь, Рахиль.

- Так не видайтесь со мной.

- Что пользы! Я нарушаю уговор всякий раз, как о вас думаю. О, Рахиль! С какою добротой вы вчера еще говорила мне, что цените меня гораздо выше прежняго? Ужели безумно основать надежду на этих дорогах словах? Ужели безумно грезить, что настанет некогда день, в который сердце ваше смягчатся ко мне? Если я безумец, не разуверяйте меня! Оставьте мне это заблуждение. Надо хоть это лелеять, хоть этимьъутешаться, если ужь нет ничего более.

Голос его дрожал, и он закрыл глаза белым платком. Опять Экстер-Галл! Для дополнения параллели не доставало только слушателей, рукоплесканий и стакана воды. Даже её ожесточенное сердце было тронуто. Я видела, как она склонилась немного поближе к нему. В следующих словах её послышался небывалый тон участия.

- Точно ли вы уверены, Годфрей, что до такой степени любите меня?

- Уверен ли! Вы знаете чем я был, Рахиль. Позвольте мне сказать вам что я теперь. Я потерял всякий интерес в жизни, кроме вас. Со мной произошло превращение, в котором не могу дать себе отчета. Поверите ли? Моя деятельность по милосердию опротивела мне до невозможности; как только увижу дамский комитет, рад бежать на край света! Если летописи отступничества и представляют что-нибудь подобное этому заявлению, я замечу только, что в огромном запасе моей начитанности не встречается такого случая.

Мне подумалось о Материнском Обществе! Подумалось о надзоре за воскресными подругами; подумалось и о других обществах, слишком многочисленных для перечисления, которые все до единого держались этим человеком, как бы выстроенные на крепкой битве. Мне подумалось о ратующих женских комитетах, втягивавших, так сказать, самое дыхание жизненной деятельности сквозь ноздри мистера Годфрея,- того самого мистера Годфрея, который только что обозвал их доброе дело "противным" и объявил, что рад бежать на край света когда находится в их обществе! Да послужит ободрением настойчивости моих юных подруг, если я скажу, что это было сильное испытание даже при моей выдержке; но я смогла молча подавить свое правдивое негодование. В то же время, надо отдать себе справедливость, я не проронила на одного словечка из разговора. Первая вслед затем заговорила Рахиль.

- Вы кончили свою исповедь, сказала она:- не знаю, вылечит ли вас от этой несчастной привязанности моя исповедь, если я покаюсь!

Он вздрогнул. Сознаюсь, я тоже вздрогнула. Он думал, и я тоже думала, что она собирается открыть ему тайну Лунного камня.

- Думалось ли вам, глядя на меня, продолжала она,- что я несчастнейшая девушка в свете? Может ли быть большее несчастие чем жить униженною в собственном мнении? Вот какова моя теперешняя жизнь.

- Милая Рахиль! Вам нет никакого основания высказываться таким образом.

- Почему вы знаете, что нет основания?

- Можно ли это спрашивать! знаю,- потому что знаю вас. Ваше молчание на на-волос не понизило вас во мнении истинных друзей. Пропажа драгоценного подарка в день рождения может казаться странною; необъяснимая связь ваша с этим проиошествием может казаться еще страннее....

- Да вы об Лунном камне говорите, Годфрей?

- Конечно, я думал, что вы заговорили....

- Вовсе я об этом не заговаривала. Я могу слышать о пропаже Лунного камня,- говори, кто хочет,- не чувствуя себя униженною в собственном мнении. Если тайна алмаза когда-нибудь выяснится, тогда станет известно, что я приняла на себя страшную ответственность; узнают, что я обязалась сохранить несчастную тайну,- но тогда же станет яснее солнца в полдень, что я не сделала никакой низости! Вы не поняли меня, Годфрей! Моя вина, что я не так ясно выразилась. Во что бы то ни стало, я буду яснее. Предположим, что вы не любите меня. положим, вы любите другую?

- Да?

- Положим, вы узнали бы, что эта женщина вовсе не достойна вас. Вполне убедились бы, что вам позорно и подумать о ней лишний раз. Краснели бы от одной мысли жениться на такой особе.

- Да?

- И, положим, что наперекор всему, вы не могли бы вырвать ее из своего сердца. положим, что чувство, возбужденное ею (в то время, когда вы еще верили в нее), неодолимо. Положим, любовь, которую эта несчастная внушила вам... О, да никакими словами не выразить всего этого! Как заставить понять мущину, что чувство, производящее во мне омерзение к самой себе, в то же время чарует меня? Это мое дыхание жизни и вместе яд, убивающий меня! Уйдите! Надо с ума сойдти, чтобы говорить так как я с вами. Нет! не уходите, зачем уносить ложное впечатление. Надо сказать, что следует, в свою защиту. Заметьте это! Он не знает - он никогда не узнает того, что я вам сказала. Я никогда с ним не увижусь,- будь что будет,- никогда, никогда, никогда больше с ним не увижусь! Не спрашивайте его имени! Не спрашивайте больше ничего! Переменим разговор. Довольно ли вы сильны в медицине, Годфрей, чтобы сказать мне, отчего это я точно задыхаюсь? Нет ли такого рода истерики, которая разражается словами вместо слез? Ну, вот еще! К чему кто? Вам теперь легко справиться с огорчением, если только я причинила его вам. Неправда ли, ведь я теперь понизилась на свое настоящее место в вашем мнении? Не обращайте внимания! Не жалейте меня! Уйдите, ради Бога!

Она вдруг отвернулась, порывисто упада руками на спинку оттоманки, головой в подушку, и зарыдала. Еще не успела я скандализоваться этим, как неожиданный поступок по стороны мистера Годфрея поразил меня ужасом. Поверят ли, что он упал на колена к её ногам? Торжественно объявляю, на оба колена! Дозволит ли скромность упомянуть, что он обвил её шею руками? И дозволительно ли невольному обожанию сознаться, что он наэлектризовал ее двумя словами:

- Благородная душа!

Не более того! Но он выговорил это одним из тех порывов, которые прославили его, как публичного оратора. Она сидела,- или как громом пораженная, или совсем очарованная,- ужь не знаю что именно,- не делая даже попытки отодвинуть его рук туда, где им следовало быть. Что касается меня, то мое чувство приличия было ошеломлено в конец. Я так прискорбно колебалась относительно выбора первого долга,- закрыть ли мне глаза или зажать уши,- что не сделала вы того, ни другаго. Даже то обстоятельство, что я еще в состоянии была поддерживать портьеру в надлежащем положении, чтобы видеть и слышать, я вполне приписываю подавленной истерике. Во время подавляемой истерики,- даже доктора согласны в этом,- надо что-нибудь держать.

- Да, проговорил он, со всем очарованием евангельского голоса и манеры:- вы благородная душа! Женщина, говорящая правду ради самой правды, женщина, готовая скорей пожертвовать своею гордостью нежели любящим ее честным человеком, есть безценнейшее из всех сокровищ. Если муж такой женщины добьется только её уважения и внимательности, он добьется достаточного для облагорожения всей его жизни. Вы говорили о вашем месте в моем мнении. Судите же каково это место,- если я на коленях умоляю вас позволить мне взять на себя заботу об излечении вашего бедного, истерзанного сердца. Рахиль! Почтите ли вы меня, осчастливите ли меня вашею рукой?

К этому времени я конечно решилась бы заткнуть уши, еслибы Рахиль не поощрила меня оставить их отверстыми, в первый раз в жизни ответов ему разумными словами.

- Годфрей! сказала она:- вы с ума сходите!

- Нет, я никогда еще не говорил разумнее,- в ваших и своих интересах. Загляните на миг в будущее. Следует ли жертвовать вашим счастием человеку, никогда не знавшему ваших чувств к нему, с которым вы решились никогда не видаться? Не обязаны ли вы пред самой собою забыть эту роковую привязанность? А разве можно найдти забвение в той жизни, которую вы теперь ведете? Вы испытали эту жизнь и уже наскучили ею. Окружите себя интересами более благородными чем светские. Сердце, любящее, и чтящее вас, домашний очаг с его мирными требованиями и веселыми обязанностями, кротко завладевающий вами изо дня в день,- вот в чем надо поискать утешения, Рахиль! Я не прошу любви,- я довольствуюсь вашим уважением и вниманием. Предоставьте прочее, с доверием предоставьте, преданности вашего мужа и времени, исцеляющему все раны, не исключая и столь глубоких как ваши.

Она уже начала уступать. Каково же долженствовало быть её воспитание! О, как не похоже на это поступила бы я на её месте!

- Не соблазняйте меня, Годфрей, сказала она.- Я и так довольно несчастна, и без того довольно легкомысленна. Не соблазняйте меня стать еще несчастней, еще легкомысленней!

- Один вопрос, Рахиль. Может быть, я лично вам не нравлюсь?

- Мне! Вы мне всегда нравились, а после того, что вы сейчас говорили мне, я в самом деле была бы безчувственною, еслибы не уважала вас и не любовалась вами.

- Многих ли вы знаете жен, милая Рахиль, которые уважают своих мужей и любуются ими? А все-таки оне с своими мужьями живут очень ладно. Много ли невест идет к алтарю с таким чистым сердцем, что его можно было бы вполне раскрыть пред теми, которые ведут их? А все жь оно не дурно кончается - так или иначе, брачная жизнь идет себе ни шатко, ни валко. Дело в том, что женщин, ищущих в браке убежища, гораздо больше чем оне добровольно сознаются; а сверх того оне находят, что брак оправдал их доверие к нему. Посмотрите же еще раз на свое положение. В вашем возрасте, с вашими достоинствами, можно ли обречь себя на безбрачие? Поверьте моему званию света, нет ничего невозможнее. Все дело во времени. Вы выйдете за кого-нибудь чрез несколько лет. Почему же не выйдти и за того, кто теперь у ваших ног и ценит ваше уважение, ваше одобрение, выше любви всех женщин земного шара.

- Осторожнее, Годфрей! Вы возбуждаете во мне мысли, которые до сих пор не приходили мне в голову. Вы заманиваете меня новою надеждой в то время, когда предо мною нет более надежд. Повторяю вам, я настолько несчастна, настолько безнадежна, что, скажите вы еще слово, я, пожалуй, приму ваши условия. Пользуйтесь предостережением и уходите!

- Я не встану с колен, пока вы не скажете: да!

- Если я скажу: да, мы оба раскаемся, когда уже будет поздно.

- Оба мы благословим тот день, в который я настоял на своем, а вы уступили.

- Чувствуете ли вы то доверие, которое высказываете?

- Судите сами. Я говорю основываясь на том, что видел в своей семье. Скажите, что вы думаете о нашем фризингальском житье? Разве отец и мать несчастливы?

- Далеко нет,- по крайней мере на сколько я вижу.

- Моя мать, будучи девушкой, Рахиль (вся семья это знает), любила так же, как и вы, отдала сердце человеку, недостойному ея. Она вышла за отца, уважая его, удивляясь ему - и только. Вы видела своими глазами последствия. Не должно ли это ободрять и вас, и меня? (См. разказ Бетериджа. Глава VIII, стр. 63-64.)

- Вы не будете торопить меня, Годфрей?

- Мое время - ваше время.

- Вы не будете требовать большего нежели я могу дать вам?

- Ангел мой! Я прошу только, чтобы вы отдали мне себя.

- Возьмите меня!

Вот как она правила его предложение!

Новый порыв с его стороны,- на этот раз порыв греховного восторга. Он привлек ее к себе, ближе, ближе, до того, что лицо её коснулось его лица; и тут.... Нет! Я право не могу совладеть с собой, чтобы вести этот скандалезный разказ далее. Позвольте мне только оказать, что я старалась закрыть глаза прежде нежели это случилось, и ровно секунду опоздала. Я, видите ли, разчитывала на её сопротивление. Она уступила. Всякой уважающей себя особе моего пола целые томы не скажут более.

Даже моя неопытность в подобных делах теперь начинала прозирать исход этого свидания. К этому времени они так согласились между собой, что я вполне надеялас видеть, как они возьмутся под руку и пойдут венчаться. Однако, судя по следующим словам мистера Годфрея, еще оказывалась одна пустая формальность, которую необходимо было соблюсти. Он сел - на этот раз невозбранно - возле неё на оттоманку.

- Не мне ли поговорить с вашею милою матушкой, спросил он: - или вы сами?

Она отклонила и то, а другое.

- Не будем говорить ничего матушке, пока она не поправится. Я желаю, чтоб это пока оставалось втайне, Годфрей. Теперь идите, а возвращайтесь к вечеру. Мы и так засиделась уже здесь вдвоем.

Она встала и, вставая, в первый раз еще взглянула на маленькую комнатку, в которой происходило мое мученичество.

- Кто это опустил портьеру? воскликнула она:- комната и без того слишком закупорена; к чему же вовсе лишать ее воздуха!

Она подошла к портьере. В тот миг как она бралась уже за нее рукой,- когда открытие моего присутствия казалось неизбежным, голос румяного молодого лакея внезапно остановил дальнейшие действия с её или с моей стороны. В этом голосе несомненно звучал сильнейший переполох.

- Мисс Рахиль! кликал он:- где вы, мисс Рахиль?

Она отскочила от портьеры и побежала к дверям. Лакей вошел в комнату. Румянца его как не бывало.

- Пожалуйте туда, мисс, проговорил он.- Миледи дурно, мы никак не приведем её в чувство.

Минуту спустя я осталась одна и могла в свою очередь сойдти вниз, никем не замеченною.

В зале попался мне мистер Годфрей, спешивший за доктором. "Идите туда, помогите им!" сказал он, указывая в комнату. Я застала Рахиль на коленях у дивана; она грудью поддерживала голову матери. Одного взгляда в лицо тетушка (при моих сведениях) достаточно было, чтоб убедиться в страшной действительности. Но я сохранила свои мысли про себя до прибытия доктора. Он не долго замешкался, и начал с того, что выгнал Рахиль из комнаты, а потом сказал нам, что леди Вериндер более не существует. Сериозным людям, собирающим доказательства закоренелаго материализма, быть-может, интересно будет узнать, что он не выказал ни малейшего признака угрызения совести при взгляде на меня.

Немного попозже я заглянула в чайную и в библиотеку. Тетушка умерла, не распечатав ни одного из моих писем. Я была так огорчена этим, что мне лишь несколько дней спустя пришло в голову, что она так и не оставила мне обещанного подарочка на намять.

VI.

1. Мисс Клак свидетельствует свое почтение мистеру Франклину Блеку и, посылая ему пятую главу своего скромного разказа, просит позволения заявить, что чувствует себя не в силах распространиться, как было бы желательно, о таком ужасном происшествии (при известных обстоятельствах) какова смерть леди Вериндер. Поэтому и присоединяет к собственной рукописи обширные выписки из принадлежащих ей безценных изданий, трактующих об этом страшном предмете. Мисс Клак желает от всего сердца, да звучит эта выписка подобно трубному гласу в ушах её уважаемого родственника, мистера Франклина! Блека.

2. Мистер Франклин Блек свидетельствует свое почтение мисс Клак и просит позволения поблагодарить ее за пятую главу её разказа. Возвращая вместе с тем посланные ею выписки, он воздерживается от выражений личного нерасположения, которое он может питать к этому роду словесности, и просто заявляет, что предложенные добавления к рукописи не нужны для выполнения цели, какую он имеет в воду.

3. Мисс Клак просит позволения уведомить о получении ею обратно выписок. Она с любовию напоминает мистеру Франклину Блеку, что она христианка, и вследствие этого ему никак невозможно оскорбить ее. Мисс Клак упорно сохраняет чувство глубочайшего участия к мистеру Блеку и обязуется, при первом случае, когда болезнь низложит его, предложит ему пользование её выписками вторично. Между тем ей было бы приятно узнать до начала следующей и последней главы её разказа, не будет ли ей позволено дополнить свое скромное приношение, воспользовавшись светом, который позднейшие открытия могла продать на тайну Лунного камня.

4. Мистер Франклин Блек сожалеет, что не может исполнить желание мисс Клак. Он может лишь повторить наставления, которые имел честь преподать ей при начале её разказа. Ее просят ограничиться собственно личными сведениями о лицах и происшествиях, изложенных в её дневнике. Она будет иметь доброту предоставить дальнейшие открытия перу тех лиц, которые могут писать в качестве очевидцев.

5. Мисс Клак чрезвычайно прискорбно беспокоить мистера Франклина Блека вторичным письмом. Выписки её была возвращены ей, а выражение более зрелаго взгляда на дело о Лунном камне воспрещено. Мисс Клак с горечью сознает, что должна (выражаясь по-светски) чувствовать себя униженною. Но нет, мисс Клак училась настойчивости в школе неудач. Цель её письма - узнать, наложит ли запрещение мистер Франклин Блек (запрещающий все остальное) на появление текущей переписка в разказе мисс Клак? При том положении, в которое вмешательство мистера Франклина поставило ее, как автора, ей должны дать право объяснения, на основании простой справедливости. А мисс Клак, с своей стороны, в высшей степени озабочена появлением её писем, которые говорят сами за себя.

6. Мистер Франклин Блек соглашается на предложение мисс Клак с условием, чтоб она любезно сочла это заявление его согласия окончанием их переписки.

7. Мисс Клак считает христианском долгом (до окончания переписки) уведомить мистера Франклина Блека, что последнее письмо его,- явно направленное к оскорблению ея,- не имело успеха в исполнении цели писавшаго. Она с любовью просит мистера Блека удалиться в уединение своей комнаты и обдумать про себя, не достойно ли учение,- могущее поднять бедную, слабую женщину до высоты, недоступной оскорблению,- большего уважения, чем какое он расположен ощущать ныне. Если ее почтят извещением в таком смысле, мисс Клак торжественно обязуется возвратить мистеру Франклину Блеку полное собрание её выписок.

(На это письмо не получено никакого ответа. Комментарии излишни. (Подписано) Друзилла Клак.)

VII.

Вышеизложенная переписка достаточно объясняет, почему мне не остается иного выбора, как только упомянуть о смерти леди Вериндер, чем и заканчивается пятая глава моего разказа.

Далее, строго удерживаясь в пределах личных моих сведений, надо начать с того, что по кончине тетушки я более месяца не видала Рахили Вериндер. Свидание ваше произошло, когда мне довелось провести несколько дней под одним кровом с нею. В продолжение моих гостин случилось нечто, касающееся её помолвки с мистером Годфреем и на столько важное, что требует особого отчета на этих страницах. Разъяснением этого последнего из множества прискорбных домашних обстоятельств я завершу свой труд; ибо тогда я передам все, что мне известно, в качестве действительного (и весьма неохотнаго) свидетеля событий. Тетушкины останки были перевезены из Лондона и погребены на маленьком кладбище, прилегающем к церкви, в собственном её парке. В числе прочих членов семейства и я получила приглашение на похороны; но не могла еще в такое короткое время (при моих религиозных понятиях) очнуться от удара, нанесенного мне этою кончиной. Сверх того, меня уведомили, что заупокойную службу будет совершать фризингальский ректор. Видав нередко в прошлые времена, как этот отверженец духовного звания составлял партию виста у леди Вериндер, я сомневаюсь, могло ли быть оправдано мое присутствие на печальной церемонии, еслиб я даже была в состоянии предпринять поездку.

Леди Вериндер оставила дочь на попечение своего зятя, мистера Абльвайта старшаго. Он назначался в завещании опекуном до тех пор, пока племянница его выйдет замуж или достигнет совершеннолетия. При таких обстоятельствах мистер Годфрей, вероятно, уведомил своего отца о новых отношениях между нам и Рахилью. Как бы то на было, дней десять спустя по смерти тетушки, помолвка уже не была тайной в семейном кругу, а мистер Абльвайт старший, еще один из отъявленнейших отверженцев, очень заботился, как бы ему сделать и себя, и власть свою наиболее приятными для молодой леди, которая собиралась замуж за его сына.

Рахаль заставала его порядочно похлопотать насчет выбора места, где бы можно было уговорить ее поселиться. Дом в Монтегю-Сквере напоминал ей о горестной утрате матери. Йоркширский дом напоминал о скандальной пропаже Лунного камня. Собственный дом её опекуна в Фризингалле не представлял этих затруднений; но присутствие в нем Рахили, после недавней утраты, мешало бы веселиться её двоюродным сестрам, и она сама просила о том, чтобы посещение было отложено до более удобного времени. Кончилось тем, что старик Абльвайт предложил попробовать нанять дом в Брайтоне. Жена его, больная дочь и Рахиль поселятся там вместе, поджидая прочих к концу сезона. Оне не будут принимать никого, кроме нескольких старых друзей и Годфрея, который всегда будет у них под рукой, разъезжая по железной дороге из Лондона к ним и обратно.

Я описываю эти безцельные перелеты с места на место, эту ненасытную суетню тела и ужасающий застой души, имея в виду их последствия. Этот наем дома в Брайтоне оказался именно тем случаем, которым Провидение воспользовалось, чтобы снова свести меня с Рахилью Вериндер.

Тетушка Абльвайт, высокая, неговорливая, цветущая на взгляд женщина. В её характере одна только замечательная черта: она с роду ничего не делала сама и прожила жизнь, принимая всяческие услуги, усваивая всяческие мнения. Я никогда не встречала более безнадежной личности с духовной точки зрения: этот субъект озадачивает полнейшим отсутствием элементов сопротивления, над которыми стоило бы поработать. Тетушка Абльвайт внимала бы и тибетскому далай-ламе, точно так же как внимает мне, а подобно зеркалу отразила бы его воззрения так же охотно, как отражает мой. Она отыскала квартиру в Брайтоне, оставаясь в лондонском отеле, покоясь на диване и послав за себя сына. Она нашла необходимую прислугу, завтракая однажды утром в постели и отпустив со двора свою горничную с условием, чтобы та "начала свои визиты, сходив за мисс Клак". Я застала ее мирно обмахивающуюся веером, в блузе, в одиннадцать часов.

- Милая Друзилла, мне нужна кое-какая прислуга. Вы такая умница, пожалуста, найдите мне.

Я окинула взглядом неубранную комнату. Церковные колокола благовестили ко вседневной службе, подсказывая мне слова кроткого выговора с моей стороны.

- О тетушка! сказала я с грустью: - достойно ли это английской женщины и христианки? Так ли совершается переход от временного к вечному?

А тетушка ответила:

- Я надену платье, Друзилла, если вы будете так добры, поможете мне.

Что оставалось говорить после этого? Я производила чудеса над женщинами-убийцами, но ни на шаг не подвинулась в деле тетушки Абльвайт.

- Где же список потребной нам прислуги? спросила я.

Тетушка кивнула головой. В ней не хватало энергии даже составить спискок.

- У Рахили, душа моя, сказала она: - в той комнате.

Я пошла в ту комнату и таким образом, в первый раз после разлуки в Монтегю-Сквере, увидала Рахиль. Она казалась такою жалкою, маленькою, худенькою, в траурном платье. Еслиб я придавала сколько-нибудь сериозное значение такой преходящей мелочи, как внешний вид, то, пожалуй, прибавила бы, что цвет её лица был из тех, которые всегда теряют, если их не выделить полоской белаго воротничка. Но что такое цвет вашего лица и ваша внешность? Это препятствия и западни, расставленные вам с вами, милые подруги, на пути к высшим целям! К величайшему изумлению, при входе моем в комнату, Рахиль встала и пошла навстречу мне с протянутою рукой.

- Очень рада вас видеть, сказала она: - В прежнее время, Друзилла, у меня была привычка очень глупо и очень резко возражать вам. Я прошу прощения. Надеюсь, вы простите меня.

Лицо мое, кажется, обличило удивление, почувствованное мною при этом. Она покраснела на маг и продолжала свое объяснение.

- При жизни моей бедной матушки, её друзья не всегда бывали моими друзьями. Теперь, потеряв ее, сердце мое ищет утешения в тех, кого она любила. Вы были ею любимы. Попробуйте сблизиться со мной, Друзилла, если можете.

Всякого человека, с правильно-устроенною головой, высказанная таким образом побудительная причина просто поразила бы. Как! в христианской Англии молодая женщина, потерпевшая утрату, до такой степени лишена понятия о том, где следует искать истинного утешения, что надеется найдти его в друзьях своей матери! В моей родственнице пробуждается сознание своих выходок против других лиц, но не вследствие убеждения и долга, а под влиянием чувства и настроения! Плачевные думы, но все-таки подающия некоторую надежду лицам, подобно мне искусившимся в совершении добрых дел. Не худо бы, подумала я, изследовать, в какой мере изменился характер Рахили вследствие утраты матери. Я решилась, вместо пробного камня, употребить её помолвку с мистером Годфреем Абльвайтом.

Ответив на первый шаг со всевозможным радушием, я, по её приглашению, села рядом с нею на диван. Мы говорили о семейных делах и планах на будущее время, все еще обходя тот план, который завершался её замужеством. Как я ни старалась направить разговор на этот пункт, она решительно уклонялась от моих намеков. Открытая постановка вопроса с моей стороны была бы преждевременна на первых порах нашего примирения. К тому же, я разузнала все, что мне хотелось знать. Она уже не была тою легкомысленною, дерзкою девушкой, которую я слышала и видела во время моего мученичества в Монтегю-Сквере. Одного этого достаточно было для поощрения меня взяться за её обращение на путь истинный, начав с нескольких слов сериозного предостережения, направленных против поспешного заключения брачных уз, а затем вереходя к высшим целям. Взирая на нее с новым участием, и вспоминая, как внезапно, очертя голову, приняла она супружеские воззрения мистера Годфрея, я считала мое вмешательство священным долгом и ощущала в себе ревность, подававшую надежды на достижение необыкновенных результатов. В таком деле, думала я, главнейшее - быстрота действия. Я тотчас вернулась к вопросу о прислуге, необходимой для нанятого дома.

- Где же список, моя милая?

Рахиль отыскала его.

- Повар, черная кухарка, горничная и лакей, читала я.- Милая Рахиль, эта прислуга нужна только на время, на то время, пока дом будет в найме у вашего опекуна. Нам затруднительно будет найдти людей подходящего характера и способностей на такой краткий срок, если искать их в Лондоне. Есть ли еще и дом-то в Брайтоне?

- Да. Годфрей нанял; и кое-кто из тамошних просились в услужение; но он не думал, чтоб они годились нам, и приехал сюда, ничем не порешив с нами.

- А сама вы опытны в этих делах, Рахиль?

- Нет, нисколько.

- А тетушка Абльвайт не хлопочет?

- Нет, бедняжка. Не судите ея, Друзилла. Мне кажется, она единственная истинно счастливая женщина из всех кого я знаю.

- Счастье счастью рознь, дружок мой. Когда-нибудь надо вам поговорить об этом предмете. А между тем я приму на себя хлопоты о прислуге. Тетушка напишет письмо к тамошним....

- То-есть подпишет, если я напишу за нее, что, впрочем, одно и то же.

- Совершенно то же самое. Я захвачу письмо и поеду завтра в Брайтон.

- Вы чрезвычайно любезны! Мы подоспеем как раз к тому времени, когда все будет готово. И надеюсь, вы останетесь моею гостьей. В Брайтоне так весело, вам верно понравится.

Таким образом я получила приглашение, и предо мной открывалась блистательная надежда на вмешательство.

Тот день была середа. В субботу к полудню дом для них приготовили. В этот краткий промежуток времени я изследовала не только характеры, но и религиозные воззрения всей обращавшейся ко мне прислуги без места, и успела сделать выбор, одобренный моею совестью. Я узнала также, что в городе проживают двое сериозных друзей моих, которым я вполне могла поверить благочестивую цель, привлекавшую меня в Брайтон, и посетила их. Один из них,- церковный друг,- любезно помог мне достать нашему кружку места для сиденья в церкви, где он сам проповедывал. Другая, подобно мне, незамужняя леди все богатства своей библиотеки (составленной исключительно из драгоценнейших изданий) передала в полное мое распоряжение. Я заимствовала у неё полдюжины изданий, тщательно избранных для Рахили. Обдуманно разложив их по всем комнатам, где она могла, по всей вероятности, бывать, я нашла, что приготовления мои кончены. Глубокая назидательность в нанятой для неё прислуге; глубокая назидательность в священнике, который будет ей проповедывать, и глубокая назидательность книг, лежащих у неё на столе,- вот какова была триединая встреча, приготовленная этой сиротке моим рвением! Ум мой исполнился небесного успокоения в тот день субботний, когда я сидела у окна, поджидая приезда моих родственниц. Суетные толпы проходили пред моими глазами. Увы! многие ли из них, подобно мне, ощущала в себе несравненное сознание исполненного долга? Страшный вопрос! Оставим это. Часам к семи путешественницы приехали. К неописанному изумлению моему, их сопровождал не мистер Годфрей (как я ожидала), а законовед, мистер Брофф.

- Как поживаете, мисс Клак? сказал он:- на этот раз я останусь.

Этот намек на тот случай, когда я заставала его отложить свое дело и уступать первенство моему, во время нашей встречи в Монтегю-Сквере, убедил меня, что старый болтун приехал в Брайтон, имея в виду какую-то личную цель. Я было приготовила маленький рай для возлюбленной Рахили,- а змий-искусатель ужь тут как тут!

- Годфрей очень досадовал, Друзилла, что не мог приехать с нами, сказала тетушка Абльвайт:- ему что-то помешало и задержало его в городе. Мистер Брофф пожелал заменить его и дать себе отдых у нас до понедельника. Кстати, мистер Брофф, мне предписано движение на вольном воздухе, а я ведь этого не люблю. Вот, прибавила тетушка Абльвайт, показывая в окно на какого-то больного, которого человек катал в кресле на колесах,- вот как я думаю исполнить предписание. Если нужен воздух, так можно им пользоваться и в кресле. Если же нужна усталость, так, право, и смотреть на этого человека довольно утомительно.

Рахил молча стояла в стороне, у окна, устремив глаза на море.

- Устала, душка? спросила я.

- Нет. Немножко не в духе, ответила она,- я часто видала море у нас на Йоркширском берегу, именно при таком освещении. Вот и раздумалась о тех днях, Друзилла, которые никогда более не возвратятся.

Мистер Брофф остался обедать и просидел весь вечер. Чем более я в него вглядывадась, тем более удостоверялась в том, что он приехал в Брайтон с какою-то личною целью. Я зорко следила за вам. Он сохранял все тот же развязный вид и также безбожно болтал по целым часам, пока пришла пора прощаться. В то время как он пожимал руку Рахили, я подметила, как его жесткий и хитрый взгляд остановился на ней с особенным участием и вниманием. Она явно была в связи с тою целью, которую он имел в виду. Прощаясь, он не сказал ничего, выходящего из ряду, ни ей, ни другим. Он назвался на завтрашний полдник и затем ушел в свою гостиницу.

Поутру не было никакой возможности вытащить тетушку Абльвайт из её блузы, чтобы поспеть в церковь. Больная дочь её (по моему мнению, ничем не страдавшая, кроме неизлечимой лени, унаследованной от матери) объявила, что намерена весь день пролежать в постели. Мы с Рахилью одне пошли в церковь. Мой даровитый друг произнес великолепную проповедь о языческом равнодушии света к греховности малых грехов. Более часу его красноречие (усиленное дивным голосом) гремело под сводами священного здания. Выходя из церкви, я спросила Рахиль:

- Отозвалась ли проповедь в сердце вашем, душа моя?

А та ответила:

- Нет, голова только разболелась.

Некоторых это, пожалуй, заставило бы упасть духом. Но раз выступив на путь очевидной пользы, и уже никогда не падаю духом.

Мы застали тетушку Абдьваит и мистера Броффа за завтраком. Рахиль отказалась от завтрака, ссылаясь за головную боль. Хитрый адвокат тотчас смекнул и ухватился за этот повод, который она подала ему.

- Против головной боли одно лекарство, сказал этот ужасный старик:- прогулка, мисс Рахиль, вот что вам поможет. Я весь к вашим услугам, если удостоите принять мою руку.

- С величайшим удовольствием. Мне именно прогуляться-то и хотелось.

- Третий час, кротко намекнула я,- а поздняя обедня начинается ровно в три, Рахиль.

- Неужели вы думаете, что я пойду опять в церковь с такою головною болью? досадливо проговорила она.

Мистер Брофф обязательно отворил ей дверь. Минуту спустя их уже не было в доме. Не помню, сознавала ли я когда священный долг вмешательства сильнее чем в эту минуту? Но что жь оставалось делать? Ничего более, как отложить его до первого удобного случая в тот же день.

Возвратясь от поздней обедни, я застала их только-что пришедшими домой и с одного взгляда поняла, что адвокат уже высказал все нужное. Я еще не видывала Рахили такою молчаливою и задумчивою, еще не видывала, чтобы мистер Брофф оказывал ей такое внимание и глядел на нее с таким явным почтением. Он был отозван (или сказался отозванным) сегодня на обед и скоро простился с вами, намереваясь завтра с первым поездом вернуться в Лондон.

- Вы уверены в своей решимости? спросил он у Рахили в дверях.

- Совершенно, ответила она, и таким образом они расстались.

Как только он повернулся к двери, Рахиль ушла в свою комнату. К обеду она не явилась. Горничная её (особа в чепце с лентами) пришла вниз объявить, что головная боль возобновилась. Я взбежала к ней и как сестра предлагала ей всяческие услуги через дверь. Но дверь была заперта и осталась запертою. Вот наконец избыток элементов сопротивления, над которым стоит поработать! Я очень обрадовалась и почувствовала себя ободренною тем, что она заперлась.

Когда на следующее утро ей понесла чашку чая, я зашла к ней, села у изголовья, и сказала несколько сериозных слов. Она выслушала, вежливо скучая. Я заметила драгоценные издания моего сериозного друга, скученные на угольном столаке.

- Что, вы заглядывали в них? спросил я.

- Да, что-то не интересно.

- Позволите ли прочесть некоторые отрывка, исполненные глубочайшего интереса, которые, вероятно, ускользнули от вашего внимания?

- Нет, не теперь, теперь у меня не то в голове.

Она отвечала, обращая, повидимому, все внимание на кружево своей кофты, которое вертела и складывала в руках. очевидно, следовало пробудить ее каким-нибудь намеком на те мирские интересы, которые все еще занимали ее.

- Знаете, душа моя, сказала я,- какая мне вчера пришла странная мысль насчет мистера Броффа? Когда я увидала вас после прогулки с ним, мне показалось, что он сообщил вам какую-то недобрую весть.

Пальцы её выпустила кружево кофты, а гневные, черные глаза так и сверкнули на меня.

- Вовсе нет! сказала она:- эта весть меня интересовала, а я глубоко обязана мистеру Броффу за её сообщение.

- Да? сказала я тоном кроткого любопытства.

Она снова взялась за кружево и вдруг отвернулась от меня. Сотни раз встречала я такое обращение во время служения святому деду. Оно лишь подстрекнуло меня на новую попытку. В неудержимом желании ей добра, я решилась на большой риск и прямо намекнула на её помолвку.

- Вас интересовала эта весть, повторила я: - верно весть о мистере Годфрее Абльвайте, милая Рахиль.

Она вздрогнула и приподнялась с подушек, побледнев как смерть. Очевидно, у ней на языке вертелся ответ с необузданною дерзостью прошлых времен. Она удержалась, легла годовой на подушку, подумала минутку, и потом ответила следующими замечательными словами:

- Я никогда не выйду замуж за мистера Годфрея Абльвайта.

Я вздрогнула в свою очередь.

- Возможно ли! Что вы хотите сказать?! воскликнула я:- вся семья считает эту свадьбу делом решеным.

- Ныне ждут сюда мистера Годфрея Абльвайта, угрюмо проговорила она:- подождите его приезда и увидите.

- Но, милая моя Рахиль....

Она дернула сонетку в изголовьи постели. Явилась особа в чепце с лентами.

- Пенелопа! Ванну!

Отдадим ей должное. Имея в виду тогдашнее состояние моих чувств, я искренно сознаюсь, что она напала на единственное средство выпроводить меня из комнаты. Ванна! признаюсь, это уже слишком!

Чисто светскому уму мое положение относительно Рахили могло показаться представляющим необычайные затруднения. Я разчитывала привести ее к высшим целям посредством легкого увещания касательно её свадьбы. Теперь же, если верить ей, ничего похожаго на свадьбу вовсе не будет. Но, их, друзья мои! Трудящаеся христианка с моею опытностью (с надеждой на евангельскую проповедь) владеет более широким взглядом. Положим, Рахиль и в самом деле расстроит свадьбу, которую Абльвайты, отец и сын, считали дедом решеным,- что же из этого выйдет? При упорстве ея, это может кончиться лишь обменом жестких речей и горьких обвинении с обеих сторон. А как это подействует на Рахиль, когда бурное свидание минет? Последует спасительный упадок нравственных сил. Ея гордость, её упорство истощатся в решительном сопротивлении, которое она непременно окажет, по самому характеру своему, при таких обстоятельствах. Она станет искать участия в первом ближнем, у кого оно найдется. Ближний же этот - я, через край переполненная утешением, готовая излить неудержимый поток своевременных, оживляющих слов. Ни разу еще надежда на евангельскую проповедь не представлялась глазам моим блистательнее нынешняго.

Она сошла вниз к завтраку, но ничего не ела и почти слова не сказала.

После завтрака она беспечно бродила по комнатам, потом вдруг очнулась и открыла фортепиано. Выбранная ею пиеса оказалась самого скандалезно-нечестивого свойства из тех, что даются на сцене; при одной мысли о ней кровь свертывается в жилах. В такие минуты вмешаться было бы преждевременно. Я тишком справилась, в котором часу ожидают мистера Годфрея Абльвайта, и затем избегла музыки, выйдя из дому.

Я воспользовалась одинокою прогулкой, чтобы зайдти к моим здешним друзьям. Не могу описать наслаждения, с каким я углубляюсь в сериозные разговоры с сериозными людьми. Безконечно ободренная, и освеженная, я вернулась домой как раз в то самое время, когда следовало ожидать вашего желанного гостя. Я вошла в столовую, где никого не бывало в эти часы, и очутилась лицом к лицу с мистером Годфреем Абльвайтом!

Он не пытался избежать меня. Напротив. Он подошел ко мне с крайнею поспешностью.

- Милая мисс Клак, вас-то я, и поджидал! Я сегодня освободился от лондонских дел скорее чем думал и вследствие того приехал сюда раньше назначенного времени.

Он объяснился без малейшего смущения, хотя это была наша первая встреча после сцены в Монтегю-сквере. Он, правда, не знал, что я была свидетельницей этой сцены. Но с другой стороны он знал, что мои послуги Материнскому Обществу и дружеские отношения к другим обществам должны была поставить меня в известность относительно его бесстыдного пренебрежения к своим дамам и к неимущим. И все же он стоял предо мной, вполне владея чарующим голосом и всепобедною улыбкой.

- Видела вы Рахиль? спросила я.

Он тихо вздохнул и взял меня за руку. Я, конечно, вырвала бы свою руку, еслибы выражение, с которым он мне ответил, не поразило меня изумлением.

- Видел, ответил он с полнейшим спокойствием:- вы знаете, дорогой друг, что она дала мне слово? Но теперь она внезапно решилась нарушать его. Размыслив, она убедилась, что гораздо согласнее как с ея, так и с моим благом, отказаться от поспешного обета и предоставить мне иной, более счастливый выбор. Вот единственная причина, которую она выставляет и единственный ответ на все вопросы, какие я предлагал ей.

- Что же вы с своей стороны? спросила я:- покорились?

- Да, ответил он с непоколебимым спокойствием,- покорился.

Коллинз Уилки - Лунный камень (The Moonstone). 3 часть., читать текст

См. также Коллинз Уилки (William Wilkie Collins) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :