Жюль Верн
«Клодиус Бомбарнак. 2 часть.»

"Клодиус Бомбарнак. 2 часть."

Да, черт возьми, это он!.. Но он меня нисколько не интересует. Впрочем, там видно будет, я знаю его по фотографиям и на худой конец извлеку из него какую-нибудь пользу...

Через полчаса дверь на передней площадке захлопнулась. Значит, начальник поезда вошел в свое купе... Меня так и подмывает сразу же отправиться в багажный вагон. Но я запасаюсь терпением. Пусть Попов покрепче уснет.

В едва освещенных вагонах царит тишина. За окнами непроглядный мрак.

Грохот поезда сливается со свистом свежего ветра.

Я встаю, отдергиваю шторку на одной из ламп и смотрю на часы...

Одиннадцать с минутами. До станции Геок-Тепе остается еще два часа.

Настало время действовать. Проскользнув между диванами к двери вагона, я тихонько отворяю ее, не будучи услышанным и никого не разбудив.

И вот я на площадке перед тамбуром, вздрагивающим при каждом толчке.

Над пустыней нависла такая темная ночь, что мне начинает казаться, будто я нахожусь на корабле, скользящем в сплошном мраке по безбрежному океану.

Из купе начальника поезда пробивается сквозь занавески слабый свет.

Подождать, пока он погаснет? Нет, скорее всего, он будет гореть до утра.

Во всяком случае, Попов не спит - я слышу, как он ворочается.

Стою на площадке, держась за поручни. Наклонившись вперед, я вижу светлую полосу, которую отбрасывает ламповый прожектор на локомотиве.

Создается впечатление, что перед нами расстилается огненный путь. Надо мною быстро и беспорядочно проносятся клочковатые тучи, а в разрывах туч мерцает несколько созвездий. Вот Кассиопея, на севере - Малая Медведица, в зените - Вега из созвездия Лиры.

Выждав некоторое время и убедившись в полной безопасности, я прохожу через тамбур прямо к багажному вагону. Дверь закрыта только на засов.

Я отворяю ее и вхожу в вагон. Делаю я это очень тихо, чтобы не привлечь внимания Попова и тем более моего "добровольного узника".

В багажнике нет окон, тьма кромешная, ориентироваться можно только ощупью. И все же мне удается выбрать правильное направление. Я помню, что таинственный ящик находится в левом углу от входа. Главное, не натолкнуться бы на какой-нибудь сундук, особенно на багаж Фулька Эфринеля.

Представляю, какой бы он поднял шум, если бы опрокинулся один из его ящиков и рассыпались пакетики с искусственными зубами...

Осторожно прокрадываюсь к ящику. Муха прошлась бы по нему не легче, чем это сделали мои руки, скользя по его краям.

Прикладываюсь ухом к передней стенке.

Ничего не слышно, даже дыхания.

Продукция торгового дома "Стронг Бульбуль и Кo" в Нью-Йорке, расфасованная в бумажных пакетиках и уложенная в ящики, не могла бы быть более молчаливой.

И тут меня охватил страх, страх, как бы не потерпели крушение мои репортерские надежды. Не ошибся ли я тогда на борту "Астры"? Не во сне ли мне почудилось это дыхание и чихание? Неужели в ящике никого нет, даже Цейтунга? А может быть, и в самом деле там запакованы зеркала, выписанные мадемуазель Зинкой Клорк, улица Ша-Хуа, Пекин, Китай?

Нет! Как ни слабо оно было, но через несколько минут я уловил движение внутри ящика. И вот оно усиливается. Я начинаю ждать, не раздвинется ли стенка и не выйдет ли узник из своей тюрьмы подышать свежим воздухом.

Лучшее, что я могу сделать, чтобы не быть замеченным, - забиться в глубину вагона, между двумя тюками. Благодаря темноте, бояться нечего.

Вдруг раздается слабый сухой треск. Тут уже не может быть никакой ошибки: только что чиркнули спичкой...

Вслед за тем, сквозь дырочки, просверленные в ящике, начинает пробиваться слабый свет.

Все ясно! Раньше я еще мог ошибиться относительно места, занимаемого пленником в ряду живых существ, а теперь могу сказать с уверенностью, что это человек или... обезьяна, знающая употребление огня и умеющая также обращаться со спичками. Некоторые путешественники уверяют, будто такие существуют, но верить им приходится на слово.

Признаться, меня охватывает волнение, я замер, стараюсь не шевелиться.

Проходит минута, две... Дверца не отодвигается. Незнакомец, кажется, и не думает вылезать...

Я еще выжидаю из предосторожности. Затем мне приходит мысль воспользоваться освещением. Попробую заглянуть в дырочки...

Встаю, подкрадываюсь, приближаюсь... Только бы свет не погас.

И вот я наконец у выдвижной стенки. Стараясь не коснуться ее, приближаю глаз к одному из отверстий...

Да, там действительно сидит человек, и вовсе не австрийский портной Цейтунг... Небо сжалилось надо мной!.. Я мысленно пополняю свой реестр одиннадцатым номером.

Ему можно дать не больше двадцати пяти - двадцати шести лет. У него черная борода. Это типичный румын. Значит, подтверждаются и мои предположения относительно национальной принадлежности получательницы багажа. Лицо у него энергичное, но глаза добрые. Да и может ли не быть энергичным человек, отважившийся на такое длительное путешествие в ящике!

Но если он нисколько не похож на злодея, выжидающего удобной минуты, чтобы совершить преступление, то, должен вам признаться, еще меньше он походит на героя, которого я хотел бы сделать главным действующим лицом моего повествования.

Между прочим, и австриец, и испанцы, путешествовавшие в ящиках, тоже не были героями: это были скромные молодые люди, самые обыкновенные обыватели, и однако же они дали возможность репортерам заполнить немало газетных столбцов. То же будет и с моим славным номером 11. С помощью красноречивого вступления, эффектной завязки, преувеличений, антонимов, метафор, тропов и других риторических фигур я его приукрашу, возвышу, возвеличу, я проявлю его... как проявляют фотографическую пластинку.

К тому же совершить путешествие в ящике из Тифлиса в Пекин совсем не то, что съездить в Париж из Вены или из Барселоны, как это сделали Цейтунг, Эррес и Флора Англора.

Повторяю еще раз, что я не выдам моего румына и никому о нем не скажу.

Пусть он не сомневается в моем умении держать язык за зубами и рассчитывает на мои добрые услуги, если его обнаружат. Но этого не должно случиться!

Интересно, что он сейчас делает? Подумать только, сидя на дне ящика, этот славный малый преспокойно ужинает при свете маленькой лампочки! На коленях у него коробка с консервами и сухарь, а из маленького шкафчика выглядывает несколько полных бутылок, кроме того, на стенке висят одеяло и плащ.

В общем, мой номер 11 прекрасно устроился. Он сидит в своем убежище, как улитка в раковине. Его "дом" едет вместе с ним, и он сэкономит на этом по меньшей мере тысячу франков, которые стоил бы проезд из Тифлиса в Пекин даже во втором классе. Я знаю, конечно, что это называется мошенничеством и что мошенничество преследуется законом. Пока же он может выходить из своего ящика, когда ему заблагорассудится, прогуливаться по вагону, а ночью даже выбираться на площадку. Нет, мне его совсем не жалко! Напротив, я охотно бы занял его место, место этого живого груза, адресованного на имя хорошенькой румынки.

Мне приходит в голову мысль - может быть, удачная, а может быть, и нет: слегка постучать в стенку ящика, завести разговор с моим новым попутчиком и узнать, кто он и откуда едет. А куда он направляется - мне и без него известно! Любопытство так и гложет меня... Я должен его удовлетворить!..

Бывают минуты, когда репортер уподобляется дочери Евы!

Бедный малый, а как он к этому отнесется? Не сомневаюсь, что очень хорошо. Нужно ему отрекомендоваться, сказать, что я француз, а ведь всякий румын прекрасно знает, что на француза можно положиться. Я предложу ему свои услуги, предложу скрасить тюремную скуку моим интервью и постараюсь пополнить его припасы какими-нибудь лакомствами. Ему не придется сожалеть о моих посещениях и опасаться моей неосторожности.

Решаюсь и - стучу в стенку.

Свет моментально гаснет.

Узник затаил дыхание.

- Откройте, - шепчу я по-русски, - откройте!..

Я не успеваю закончить фразы, как поезд резко содрогается и замедляет ход.

Между тем мы не доехали до станции Геок-Тепе.

В эту минуту я слышу крики.

Я поспешно покидаю вагон и закрываю за собой дверь.

Надо сказать, что сделал я это как раз вовремя.

Только я успеваю добежать до площадки, как открывается дверь служебного отделения и оттуда вылетает начальник поезда. Не заметив меня, он входит в багажный вагон и направляется к локомотиву.

Почти тотчас же поезд снова набирает нормальную скорость, а минутой позже показывается Попов.

- Что случилось?

- То, что случается довольно часто, господин Бомбарнак. Мы переехали верблюда.

- Бедное животное!

- Да, но из-за него поезд чуть не сошел с рельсов.

- В таком случае отвратительное животное!

8

Я вернулся в свой вагон раньше, чем поезд прибыл на станцию Геок-Тепе.

Проклятый верблюд! Не попадись он так некстати на дороге, я бы уже свел знакомство с номером 11. Он бы отодвинул стенку, мы дружески побеседовали бы с ним и обменялись крепким рукопожатием... Представляю, как он теперь встревожен. Ведь он знает, что его обман открылся, что существует какой-то человек, чьи намерения ему неизвестны и которому ничего не стоит выдать его секрет... А тогда его извлекут из ящика, на следующей же станции отдадут под стражу, и напрасно мадемуазель Зинка Клорк будет ждать его в столице Поднебесной Империи!

Да, следовало бы успокоить его теперь же, этой же ночью... Но как это сделать? Скоро поезд остановится в Геок-Тепе, потом в Ашхабаде и выйдет оттуда уже на рассвете. На сон Попова рассчитывать больше не приходится.

Пока я предавался размышлениям, поезд прибыл в Геок-Тепе. Был час пополуночи. Никто из моих спутников не захотел покинуть своего ложа.

Спускаюсь на платформу и начинаю прохаживаться возле багажного вагона.

Пытаться проникнуть в него было бы чересчур рискованно. Конечно, я бы с удовольствием побродил по городу, но в темноте ничего не увидишь. Судя по тому, что мне рассказывал майор Нольтиц, там еще остались следы от военных действий: солдаты генерала Скобелева, штурмовавшие Геок-Тепе 1 января 1881

года, снесли укрепления и разрушили бастионы... Но ничего не поделаешь.

Остается только поверить майору на слово.

Поезд уходит в два часа ночи, приняв несколько новых пассажиров.

С площадки вагона угадываются неясные громады гор, окаймляющих горизонт где-то у персидской границы. На переднем плане зеленеют сады оазиса, орошаемого многочисленными каналами - "арыками". Затем поезд пересекает обширную, хорошо возделанную равнину. Дорога делает частые повороты, или, как говорят здесь, "петляет". Убедившись в том, что Попов и не собирается засыпать, я возвращаюсь в свое купе.

В три часа опять остановка. С платформы кричат: "Ашхабад! Ашхабад!" Не в силах усидеть на месте, я выхожу на вокзальную площадь и отправляюсь бродить по городу. Все мои спутники продолжают спать крепким сном.

Ашхабад - самая большая станция на Закаспийской железной дороге, и я весьма кстати вспоминаю, что писал о нем инженер Буланжье, совершивший интересное путешествие до Мерва. Мне же удалось только разглядеть по левую сторону от вокзала темный силуэт туркменского форта, возвышающийся над новым городом, население которого почти удвоилось с 1887 года. Очертания этого форта смутно проступают за густой завесой зелени.

В половине четвертого возвращаюсь на платформу. Как раз в эту минуту, не знаю зачем, Попов проходит в багажный вагон. Представляю, как тревожат молодого румына эти бесконечные хождения мимо его ящика.

Но вот Попов опять на платформе.

- Нет ли чего-нибудь новенького? - спрашиваю его.

- Нет, господин Бомбарнак, ничего нового, если не считать того, что подул свежий утренний ветерок.

- Да, ветерок свежий, - говорю я. - А нет ли, кстати, на вокзале буфета?

- Как же, есть, для удобства пассажиров.

- Надо думать, что и для удобства служащих? Не зайти ли нам туда, господин Попов?

И Попов не заставляет себя упрашивать.

Буфет открыт, но выбор блюд более чем скуден. Из напитков - один только

"кумыс" - перебродившее кобылье молоко, имеющее вкус жидких чернил, правда, говорят, очень питательное. Мне трудно заставить себя попробовать эту жидкость, Попов же находит ее превосходной, а это самое главное.

Узбеков и киргизов, вышедших в Ашхабаде, в вагонах второго класса заменили другие пассажиры - афганцы. Это все купцы и, по большей части, контрабандисты, очень опытные в такого рода делах. Весь зеленый чай, потребляемый в Средней Азии, они доставляют из Китая через Индию и, несмотря на то, что это очень замедляет перевозку, ухитряются продавать его дешевле русского чая. Естественно, что багаж этих афганцев был осмотрен с большой тщательностью и даже с пристрастием.

Поезд отошел в четыре часа утра. Наш вагон по-прежнему напоминает спальню. Я завидую крепкому сну моих спутников, но делать мне в вагоне нечего, и я опять выхожу на площадку.

На восточном горизонте занимается заря. Мимо поезда мелькают то развалины древнего города, то окруженная высокими валами крепость, то ряд длинных портиков, которые тянутся более чем на полтора километра. Миновав несколько насыпей, необходимых здесь благодаря неровностям песчаной почвы, поезд мчится по гладкой степи.

Мы идем со скоростью шестьдесят километров, направляясь на юго-восток, вдоль персидской границы. Железнодорожная линия удаляется от нее только за Душаком. На этом участке пути, в течение трех часов, мы останавливались лишь на двух станциях: в Гяурсе, откуда отходит ветка на Мешхед и уже виднеются возвышенности Иранского плоскогорья, и в Артыке, где в изобилии имеется вода, хоть и солоноватая.

Затем мы пересекаем оазис, образуемый одним из притоков Артека, довольно большой реки, впадающей в Каспийское море. Повсюду много зелени и деревьев. Действительно, это настоящий оазис. Такой был бы хорош и в Сахаре. Он тянется до станции Душак, на шестьсот шестой версте, куда мы прибываем в шесть часов утра.

Два часа остановки, иначе говоря - двухчасовая прогулка. Отправляюсь осматривать Душак в сопровождении майора Нольтица, снова выступающего в качестве гида.

Нас опережает какой-то путешественник. Узнаю сэра Фрэнсиса Травельяна.

Майор обращает мое внимание на то, что физиономия этого джентльмена стала еще более кислой, губы оттопырились еще презрительней и весь его облик типичного англосакса выражал еще большее недовольство.

- И знаете почему, господин Бомбарнак? - спрашивает мой собеседник. -

Потому, что от этой станции Душак легко было бы протянуть линию через афганскую границу, Кандагар, Боланский перевал и Пенджикентский оазис, до пересечения с конечной станцией английской железной дороги в Индии. И тогда обе дороги соединились бы.

- И какова была бы протяженность этой линии?..

- Меньше тысячи километров; но англичане упорно не хотят протянуть руку русским. А между тем, как выгодно было бы для их торговли, если бы Калькутта оказалась в двенадцати днях пути от Лондона!

Непринужденно беседуя, мы с майором Нольтицем огибаем Душак. Давно уже говорили, что эта скромная деревушка станет со временем значительной узловой станцией. Так и произошло. Теперь ее соединяет ветка с Тегеранской железной дорогой в Персии (на самом деле такой линии нет, так же, как и линии Гяурс-Мешхед; Жюль Верн и в данном случае изображает желаемое, как уже осуществленное, соединяя Россию с Персией железной дорогой через Среднюю Азию), а в направлении индийской границы не проводилось даже никаких изысканий. До тех пор, пока джентльмены, подобные сэру Фрэнсису Травельяну, будут задавать тон в Соединенном Королевстве, нечего и надеяться на благоприятное решение этого вопроса.

Тут я спрашивал у майора, безопасна ли езда по Великой Трансазиатской магистрали?

- В пределах Туркестана, - отвечает он, - безопасность вполне гарантирована. Русские железнодорожные служащие непрерывно наблюдают за путями, поблизости от вокзалов учреждены полицейские посты, а так как станции находятся на небольших расстояниях, то я не думаю, чтобы путешественникам приходилось опасаться кочевых племен. К тому же туркменское население полностью подчинилось требованиям русской администрации, подчас очень суровым (царское правительство установило в Туркестане колониальную систему управления, при которой коренное население, как и при ханской власти, продолжало оставаться в приниженном положении). За все годы существования Закаспийской дороги не было никаких нападений на поезда.

- Это, конечно, утешительно. Ну, а как по ту сторону границы, на пути к Пекину?

- Там другое дело, - отвечает майор. - На Памирском плато до Кашгара путь охраняется строго, но дальше, на собственно китайской территории, местная администрация не столь расторопна, и, по правде говоря, я не особенно ей доверяю.

- А станции там расположены далеко одна от другой?

- Иногда очень далеко.

- И русские служащие будут там заменены китайскими?

- Да, за исключением нашего начальника поезда Попова, который будет сопровождать нас до конца пути.

- Итак, значит, машинисты, кочегары и вся поездная прислуга будут китайцы?.. Это как раз, майор, меня и беспокоит, ведь безопасность пассажиров...

- Можете не беспокоиться, господин Бомбарнак. Китайские железнодорожники не менее опытны, чем русские, и притом они превосходные механики. Есть среди них и инженеры, которые ловко проложили путь через всю Поднебесную Империю. Китайцы, несомненно, принадлежат к очень умной расе, весьма склонной к промышленному прогрессу.

- Я охотно верю, майор Нольтиц, и не сомневаюсь, что в один прекрасный день она станет во главе цивилизованного мира... конечно, вслед за славянской!

- Трудно сказать, что нам готовит будущее, - улыбаясь, отвечает майор.

- Что же касается китайцев, то я могу подтвердить, что они весьма сообразительны и обладают удивительной легкостью восприятия. Я лично в этом убедился, когда видел их за работой.

- Отлично! С этой стороны, стало быть, нет никакой опасности. А что вы скажете о разбойниках? Разве не бродят они по бескрайним пустыням Монголии и Северного Китая?

- И вы думаете, что бандиты осмелятся напасть на поезд?

- Вот именно, майор, и это меня немного успокаивает.

- Успокаивает?!

- Да, я это и хотел сказать. Но боюсь только одного - как бы наше путешествие вообще не обошлось без приключений.

- Поистине, господин репортер, вы меня восхищаете! Значит, вы ищете приключений...

- Как врач ищет больных... Я только о них и мечтаю.

- В таком случае, господин Бомбарнак, я боюсь, что вы будете разочарованы. Говорят, не знаю, правда это или нет, будто Компания вошла в соглашение с несколькими предводителями банд.

- Подобно тому, как греческие власти с разбойником Хаджи-Ставросом в романе Абу?.. (Абу Эдлюн (1828-1885) - французский беллетрист и публицист)

- Именно так, господин Бомбарнак, и как знать, не успела ли железнодорожная компания войти в сделку и с остальными.

- Трудно этому поверить.

- Почему же? - отвечает майор Нольтиц. - Это было бы вполне в духе времени - откупиться от разбойников, чтобы обеспечить таким образом безопасность движения поездов. Впрочем, говорят, что один из этих тружеников большой дороги, некто Ки Цзан, пожелал сохранить свою независимость и свободу действий.

- Что вы о нем знаете?

- Это один из самых дерзких разбойников. Он полукитаец, полумонгол.

После того, как он долго бесчинствовал в Юньнане, где его в конце концов выследили, он перенес свою деятельность в северные провинции. Его видели и в той части Монголии, по которой проходит Великий Трансазиатский путь...

- Вот и отлично! Такой поставщик хроники мне нужен до зарезу!

- Однако, господин Бомбарнак, встреча с Ки Цзаном может вам дорого обойтись...

- Что вы, майор! Разве "XX век" не достаточно богат, чтобы заплатить за свою славу!

- Заплатить деньгами, - да. Но вы забываете, что мы можем поплатиться не только кошельком, но и жизнью. Хорошо еще, что наши попутчики не слышали ваших рассуждений, а то бы они потребовали, чтобы вас высадили на первой же станции. Будьте осторожны и не выдавайте ваших желаний - желаний репортера, который ищет приключений. А главное - забудем про этого Ки Цзана. Так будет лучше для путешественников...

- Но не для путешествия, майор, - замечаю я.

И мы возвращаемся на вокзал. Поезд простоит здесь еще не меньше получаса. Я прогуливаюсь по платформе и наблюдаю, как маневрирует локомотив, прицепляющий к нашему составу еще один багажный вагон. Он прибыл из Тегерана по Мешхедской ветке, той самой, что соединяет столицу Персии с Закаспийской магистралью.

Вагон заперт и запечатан, его сопровождает конвой из шести монголов, ни на минуту не спускающих с него глаз.

Не знаю, может быть, это зависит от направленности моего ума, но мне начинает казаться, будто в вагоне этом есть что-то особенное, таинственное, и так как с майором мы расстались, я обращаюсь к Попову, наблюдавшему за маневрами паровоза:

- Куда направляется этот вагон?

- В Пекин, господин Бомбарнак.

- А что в нем везут?

- Что везут? Важную персону.

- Важную персону?

- Это вас удивляет?

- Еще бы... В багажном вагоне...

- Но так она пожелала.

- Прошу вас, господин Попов, предупредите меня, когда эта важная персона покинет вагон.

- Она его не покинет.

- Почему?..

- Потому, что она мертва. Это покойник.

- Покойник?

- Да, тело везут в Пекин, где оно будет похоронено со всеми подобающими почестями.

Наконец-то в нашем поезде появилась значительная личность! Правда, это труп, но не все ли равно! Я обращаюсь к Попову с просьбой узнать имя покойника. Должно быть, это какой-нибудь мандарин высшего ранга. Как только я это выясню - немедленно пошлю телеграмму "XX веку".

Пока я хожу вокруг да около, к вагону подходит какой-то пассажир и начинает его разглядывать с не меньшим любопытством, чем я.

Это молодцеватый мужчина, лет сорока, высокого роста, смуглый, с несколько мрачным взглядом, лихо закрученными мушкетерскими усами и немигающими веками. На нем изящный костюм, какие носят обычно богатые монголы.

"Вот великолепный тип, - подумал я. - Не знаю, суждено ли ему стать главным действующим лицом, которого мне недостает, но на всякий случай отведу для него номер 12 в реестре моей странствующей труппы".

Вскоре я узнаю от Попова, что новое действующее лицо носит имя Фарускиар. Его сопровождает другой монгол того же возраста, но низшего ранга, - некто Гангир.

Теперь уже они оба вертятся возле вагона, который прицепляют в хвосте поезда перед багажным, и обмениваются несколькими словами. Когда маневрирование закончилось, монголы заняли места в вагоне второго класса, рядом с траурным, чтобы драгоценное тело всегда было под их наблюдением.

Вдруг на платформе раздаются вопли:

- Ловите!.. Держите!..

Я сразу узнаю крикуна. Так орать может только барон Вейсшнитцердерфер.

На сей раз нужно остановить не поезд, а улетающую шапку, голубую шапку-каску, которую сильный порыв ветра сорвал с головы барона. Она катится по платформе, по рельсам, вдоль стен и заборов, а ее владелец, задыхаясь, бежит за ней и никак не может поймать.

Должен вам сказать, что при этом уморительном зрелище супруги Катерна держатся за бока от хохота, молодой китаец Пан Шао надрывается от смеха и один лишь доктор Тио Кин остается невозмутимо-серьезным.

Немец, багровый, запыхавшийся, совсем уже выбился из сил. Дважды ему удалось коснуться рукой своего головного убора, но тот снова ускользал.

Кончилось тем, что барон растянулся во всю длину, запутавшись головою в складках широкого плаща, и это происшествие послужило для господина Катерна поводом, чтобы пропеть знаменитый мотив из оперетки "Мисс Эллиет":

Вот неожиданный скандал, Представьте, что я увидал...

Нет ничего досадней и комичней погони за шляпой, которую уносит сильный ветер. Она мечется из стороны в сторону, кружится, скачет, парит в воздухе и ускользает из-под рук как раз в ту минуту, когда вы думаете, что наконец схватили ее. Случись это со мной, я бы нисколько не обиделся на тех, кого рассмешила эта забавная игра.

Но барон не понимает и не прощает шуток. Он мечется, прыгает и устремляется к железнодорожному полотну. Ему кричат: "Осторожно!

Берегитесь!", так как в эту минуту к вокзалу подходит поезд из Мерва. И тут настает конец злополучной шапки-каски: локомотив ее безжалостно давит, и она превращается в растерзанный блин, который и вручают барону. А он в ответ разражается градом проклятий под адресу Великой Трансазиатской магистрали.

Но вот дается сигнал к отправлению. Пассажиры, и новые, и старые, торопятся на свои места. Среди вновь прибывших я замечаю трех монголов, которые производят на меня очень странное впечатление. Они садятся в вагон второго класса.

Поднимаясь на площадку, я слышу, как молодой китаец обращается к своему компаньону:

- Доктор Тио Кин, вы обратили внимание на этого немца с его потешной шляпой? Вот когда я вволю посмеялся!

Но что я слышу? Пан Шао бегло говорит по-французски, говорит, как настоящий парижанин!

Я изумлен - и при первом удобном случае непременно заведу с ним разговор.

9

Поезд отошел точно по расписанию. На этот раз барону не на что будет жаловаться. Впрочем, мне вполне понятно его нетерпение: одна минута опоздания, и он пропустит пароход из Тяньцзиня в Японию.

Поначалу день обещал быть прекрасным. А потом вдруг поднялся такой сильный ветер, что, казалось, он способен потушить солнце, как простую свечу. Это один из тех ураганов, которые, как я слышал, останавливают поезда на Великой Трансазиатской магистрали. Сегодня, к счастью, он дует с запада, вслед поезду, и потому с ним можно будет примириться. Попробую остаться на площадке.

Теперь я должен завязать знакомство с молодым Пан Шао. Попов был прав: он, как видно, из богатой семьи, прожил несколько лет в Париже, учась и развлекаясь. Вероятно, ему частенько приходилось бывать и на

"файф-о-клоках" (чай среди дня, обыкновенно в пять часов вечера; здесь -

званые вечера, устраиваемые редакцией (англ.)) "XX века".

Нужно заняться и другими делами и прежде всего человеком в ящике.

Пройдет целый день, прежде чем мне удастся избавить его от тревоги.

Воображаю, как он беспокоится! Но пробираться в багажный вагон днем было бы слишком опасно. Придется подождать до ночи.

Кроме того, у меня намечена в программе беседа с супругами Катерна.

Впрочем, это будет делом несложным.

Куда труднее завязать отношения с номером двенадцатым, великолепнейшим Фарускиаром. Этот восточный человек застегнут на все пуговицы. Не так-то просто к нему подступиться!

Да! Надо еще поскорее узнать имя мандарина, который возвращается в свою Поднебесную Империю, чтобы принять погребальные почести. Думаю, что Попову удастся это выведать у одного из стражников, приставленного к телу его превосходительства. Будет просто замечательно, если мертвец окажется каким-нибудь важным государственным деятелем - китайским принцем или хотя бы министром!..

Вот уже час, как поезд перерезает обширный оазис. Потом пойдет сплошная пустыня. Почву там образуют аллювиальные наносы (образуются в результате деятельности текучих вод (пески, глина, суглинки, галька)), и тянутся они вплоть до окрестностей Мерва. Пора уже привыкнуть к однообразию и монотонности путешествия. И так будет до границы Туркестана - оазис и пустыня, пустыня и оазис. Правда, по мере приближения к Памирскому плоскогорью вид местности будет меняться. Красивые пейзажи в изобилии попадаются в этом горном узле, который русские разрубили совершенно так же, как Александр Македонский разрубил узел, связывавший в колеснице Гордия ярмо с дышлом. После этого македонский завоеватель установил, как известно, господство над Азией. Вот хорошее предзнаменование для России, разрубившей Памирский узел! (В древнегреческой легенде рассказывается о финикийском царе Гордие, который прикрепил ярмо к дышлу колесницы таким тугим узлом, что его невозможно было развязать. Между тем предсказание оракула гласило, что Азия достанется тому, кто сможет развязать Гордиев узел. Александр Македонский не стал его распутывать, но разрубил мечом.

Жюль Верн намекает на присоединение Туркестана к России.)

Итак, подождем Памира с его живописной природой. А по ту сторону Памирского плато расстилаются бесконечные равнины китайского Туркестана и пески, пески, пески громадной пустыни Гоби. И снова потянется монотонная, однообразная дорога.

Половина одиннадцатого. В вагоне-ресторане скоро будет завтрак. А пока, вместо утренней прогулки, пройдусь по всему поезду.

Где же Фульк Эфринель? Я не вижу американца на его посту подле мисс Горации Блуэтт. Я вежливо с ней раскланиваюсь и осведомляюсь о ее спутнике.

- Мистер Фульк пошел взглянуть на свой багаж, - отвечает она.

Вот как, он уже "мистер Фульк"! Подождем немного, и будет просто

"Фульк".

Величественный Фарускиар с самого начала забился с Гангиром в задний конец второго вагона. Здесь я застаю их и сейчас. Они сидят вдвоем и тихо разговаривают.

На обратном пути встречаю Фулька Эфринеля, спешащего к своей спутнице.

По американской привычке он встряхивает мне руку. Я говорю ему, что мисс Горация Блуэтт уже сообщила мне, куда он ходил.

- О! - восклицает он, - какая деловитая женщина, какая выдающаяся негоциантка! Это одна из тех англичанок...

- Которые вполне достойны быть американками! - заканчиваю я.

- Wait a bit! - отвечает он, многозначительно улыбаясь.

Китайцев на месте не оказалось. Значит, они ушли завтракать. Проходя мимо, вижу на вагонном столике книжку, оставленную доктором Тио Кином.

Я не думаю, чтобы со стороны репортера было нескромностью взять книжечку, раскрыть ее и прочесть следующее заглавие:

О ВОЗДЕРЖАННОЙ И ПРАВИЛЬНОЙ ЖИЗНИ, ИЛИ ИСКУССТВО ДОЛГО ЖИТЬ, ПРЕБЫВАЯ В ДОБРОМ ЗДРАВИИ СОЧИНЕНИЕ ЛЮДОВИКА КОРНАРО, БЛАГОРОДНОГО ВЕНЕЦИАНЦА.

С прибавлением советов, как исправить дурной характер, как пользоваться совершенным счастьем до самого преклонного возраста и умереть только в глубокой старости, вследствие полного истощения жизненных соков.

САЛЕРНО, MDCCXXXII

Так вот каково любимое чтение доктора Тио Кина! Теперь мне понятно, почему непочтительный ученик иногда в насмешку называет его Корнаро!

Кроме заглавия, я успеваю прочесть еще девиз:

Absti entia adjicit vitam

(воздержание продлевает жизнь (лат.))

Но я отнюдь не собираюсь следовать девизу благородного венецианца - по крайней мере, за завтраком.

В вагоне-ресторане застаю всех на обычных местах. Я сажусь рядом с майором Нольтицем, который внимательно наблюдает за сидящим на противоположном конце стола господином Фарускиаром и его компаньоном. Нас обоих очень занимает этот неприступный монгол. Интересно, кто он такой?

- Вы только подумайте, - говорю я, и мне самому становится смешно от такой вздорной мысли, - а что, если бы это был...

- Кто же? - спрашивает майор.

- Атаман разбойничьей шайки... тот самый знаменитый Ки Цзан...

- Шутите, шутите, господин Бомбарнак, только, прошу вас, не так громко!

- Однако, согласитесь, майор, это была бы одна из интереснейших личностей, вполне достойная самого подробного интервью.

Продолжая болтать, мы с аппетитом поглощаем завтрак. Приготовлен он очень вкусно. В Ашхабаде и Душаке успели запастись свежими продуктами. Из напитков нам предложили чай, крымское вино и казанское пиво (инженер Буланжье в своих путевых записках воздает должное русской кухне

(прим.авт.)); из мясных блюд - бараньи котлеты и превосходные консервы; на десерт - сочную дыню, груши и отборный виноград.

После завтрака я выхожу на заднюю площадку вагона-ресторана выкурить сигарету. Вслед за мной туда является господин Катерна. Почтенный комик, видимо, сам искал случая со мной заговорить.

Его умные полузакрытые глаза, гладко выбритое лицо, щеки, привыкшие к фальшивым бакенбардам, губы, привыкшие к фальшивым усам, голова, привыкшая к черным, рыжим, седым, лысым или косматым парикам, в зависимости от роли,

- все выдает в нем комедианта, созданного для жизни на подмостках. Но при этом у него такое открытое лицо, такой веселый взгляд, такие честные глаза, такая прямодушная манера держаться, что сразу узнаешь в нем славного, искреннего человека.

- Сударь, - обращается он ко мне, - неужели двое французов могут проехать вместе от Баку до Пекина, не познакомившись друг с другом?

- Сударь, - отвечаю я, - когда я встречаю соотечественника...

- И вдобавок еще парижанина.

- Следовательно, дважды француза, - прибавляю я, - то я не мог бы себе простить, если бы не пожал ему руки. Итак, господин Катерна...

- Вы знаете мою фамилию?

- Равно, как и вы мою. Я в этом уверен.

- И не ошиблись. Вы - господин Бомбарнак, корреспондент "XX века".

- И ваш покорный слуга.

- Тысяча благодарностей, господин Бомбарнак, даже десять тысяч, как говорят в Китае, куда мы едем с госпожой Катерна...

- Чтобы играть комические роли в шанхайском театре, основанном для французов.

- Так вы все знаете?

- На то я и репортер!

- Это верно!

- Я даже могу сказать, господин Катерна, основываясь на некоторых морских словечках, которые вы употребляете, что раньше вы служили на флоте.

- Это верно, господин репортер. Я бывший командир шлюпки адмирала Буасуди на борту "Грозного".

- В таком случае я не понимаю, почему же вы, моряк, отправились в Китай не морем, а в поезде...

- Это действительно может показаться странным, господин Бомбарнак. Но дело в том, что мадам Катерна, эта бесспорно первая провинциальная опереточная актриса, лучшая исполнительница ролей субреток и травести, которой никакая другая не срезала бы носа - извините, это по старой флотской привычке, - не переносит морской волны. Когда я узнал о существовании Великой Трансазиатской магистрали, я ей сказал: "Успокойся, Каролина! Пусть тебя не тревожит обманчивая и коварная стихия! Мы проедем через Россию, Туркестан и Китай сухим путем". И как она обрадовалась, моя милочка, такая храбрая, такая преданная, такая... я не нахожу подходящего слова! - такая талантливая инженю (амплуа актрисы, исполняющей роли наивных девушек), которая в случае надобности сыграла бы даже дуэнью (в Испании - пожилая женщина, хозяйка, госпожа; здесь - амплуа комедийной актрисы), чтобы не оставить на мели директора театра! Артистка, настоящая артистка!

Господин Катерна говорил с увлечением. Как выражаются механики, "он был под высоким давлением", и оставалось только выпустить из него пар. Как это ни странно при его профессии, он обожает свою жену, и мне хочется думать, что она отвечает ему тем же. В общем, если верить его словам, они -

идеальная пара: никогда не унывают, не теряются, всегда довольны своей участью, страстно влюблены в театр, особенно провинциальный, где госпожа Катерна играла в драмах, водевилях, комедиях, опереттах, комических операх, переводных пьесах, пантомимах. Они счастливы, когда представление начинается в пять часов вечера и заканчивается в час ночи. Они играют в театрах больших и малых городов, в залах мэрий, в деревенских амбарах, зачастую без подготовки, без декораций, без оркестра, иногда даже без зрителей. Словом, это комедианты, не разборчивые на роли, готовые выступить в любом амплуа.

Господин Катерна, этот неунывающий парижанин, был, вероятно, общим любимцем и балагуром на корабле. У него ловкие, как у фокусника, руки и гибкие ноги, как-у канатного плясуна. Он умеет языком и губами имитировать все деревянные и медные инструменты и располагает к тому же самым разнообразным ассортиментом старинных народных песенок, застольных куплетов, патриотических мелодий, кафешантанных монологов и скетчей. Он рассказывал мне обо всем этом с выразительными жестами, с неистощимым красноречием, шагая взад и вперед по площадке и покачиваясь на широко расставленных ногах со слегка обращенными внутрь ступнями - ну, истый моряк, всегда в веселом и бодром настроении. В обществе такого жизнерадостного товарища соскучиться невозможно!

- А где вы выступали перед отъездом из Франции? - спрашиваю я.

- В Ферте-Су-Жуар (маленький городок неподалеку от Парижа), где мадам Катерна с огромным успехом исполняла роль Эльзы в "Лоэнгрине", которого мы играли без музыки. Но зато какая интересная и талантливая пьеса!

- Вы, наверное, исколесили весь свет, господин Катерна?

- Вы правы, мы побывали в России, в Австрии, в обеих Америках. Ах!

Господин Клодиус...

Он уже зовет меня Клодиусом!

- Ах, господин Клодиус, когда-то я был кумиром Буэнос-Айреса и пользовался огромным успехом в Рио-де-Жанейро. Не думайте, что я решил прихвастнуть. Нет, я себя не переоцениваю! Я плох в Париже, но великолепен в провинции. В Париже играют для себя, а в провинции - для зрителей. И к тому же какой разнообразный репертуар!

- Примите мои поздравления, дорогой соотечественник!

- Принимаю, господин Бомбарнак, так как я очень люблю мое ремесло. Что вы хотите? Не все могут претендовать на звание сенатора или... репортера!

- Ну, это довольно ядовито сказано, господин Катерна, - ответил я, улыбаясь.

- Нет, что вы... это я только так, для красного словца.

Пока неистощимый комик выкладывал свои истории, мимо нас мелькали станции: Кулька, Низашурш, Кулла-Минор и другие, имеющие довольно грустный вид; затем Байрам-Али на семьсот девяносто пятой версте, Урлан-Кала - на восемьсот пятнадцатой.

- При этом, - продолжал господин Катерна, - переезжая из города в город, мы подкопили и немного деньжат. На дне нашего сундука хранятся несколько облигаций Северного банка, которыми я особенно дорожу, - это надежное помещение денег, - и они добыты честным трудом, господин Клодиус!

Хоть мы живем и при демократическом режиме, в эпоху, так сказать, всеобщего равенства, но нам еще очень далеко до того времени, когда благородный отец (амплуа опереточного комика) будет сидеть рядом с женою префекта на обеде у председателя судебной палаты, а субретка (амплуа комедийной актрисы) в паре с префектом откроет бал у генерал-аншефа

(генерал армии, главнокомандующий). Пока что мы предпочитаем обедать и танцевать в своем кругу.

- И я полагаю, господин Катерна, что это не менее весело, чем...

- И, уверяю вас, господин Клодиус, не менее достойно, - добавляет будущий шанхайский первый комик, встряхивая воображаемым жабо с непринужденностью вельможи эпохи Людовика XV.

Тут к нам присоединяется госпожа Катерна. Это поистине достойная подруга своего мужа, созданная для того, чтобы подавать ему реплики как на сцене, так и в жизни, одна из тех редкостных служительниц театра, которые не жеманятся и не злословят, из тех, по большей части случайных детей странствующих комедиантов, которые родятся на свет неведомо где и даже неведомо как, но бывают предобрыми и милыми созданиями.

- Представляю вам Каролину Катерна, - провозглашает комик таким торжественным тоном, как если бы знакомил меня с самой Патти (Патти Аделина (1843-1919) - знаменитая итальянская певица) или Сарой Бернар

(Сара Бернар (1844-1923) - выдающаяся французская актриса).

- Я уже обменялся рукопожатием с вашим мужем, а теперь буду счастлив пожать и вашу руку, госпожа Катерна, - говорю я.

- Вот она, сударь, - отвечает мне актриса, - подаю ее вам запросто, без всяких церемоний и даже без суфлера.

- Как видите, сударь, она не ломака, а лучшая из жен.

- Как и он - лучший из мужей!

- Я горжусь этим, господин Клодиус, - отвечает комик, - и знаете почему? Я понял, что весь смысл супружеского счастья заключается в следующем евангельском правиле, с которым должны были бы считаться все мужья: что любит жена, то и ест ее муж!

Поверьте мне, я был тронут, глядя на этих честных комедиантов, столь не похожих на сидящих в соседнем вагоне маклера и маклершу. Те любезничают по-своему: для них нет ничего более приятного, как подводить баланс, подсчитывать приход и расход.

Но вот и барон Вейсшнитцердерфер, уже раздобывший где-то новую дорожную шапку. Он выходит из вагона-ресторана, где, как я полагаю, занимался не изучением железнодорожного расписания.

- На авансцене владелец потерпевшей крушение шляпы! - объявил господин Катерна, как только барон вошел в вагон, не удостоив нас поклоном.

- Сразу узнаешь немца, - прибавляет госпожа Катерна.

- А еще Генрих Гейне называл этих людей сентиментальными дубами! -

говорю я.

- Сразу видно, что он не знал нашего барона, - отвечает господин Катерна, - дуб - с этим я вполне согласен, но сентиментальный...

- Кстати, - спрашиваю я, - вы знаете, зачем он едет по Великому Трансазиатскому пути?

- Чтобы поесть в Пекине кислой капусты, - выпаливает комик.

- Ну, нет... Совсем не для того. Это соперник мисс Нелли Блай

(американская журналистка, в 1889 г. совершила кругосветное путешествие за

72 дня и получила от Жюля Верна приветственную телеграмму такого содержания: "Я никогда не сомневался в успехе Нелли Блай. Она доказала свое упорство и мужество. Ура в ее честь. Жюль Верн"). Он собирается совершить кругосветное путешествие за тридцать девять дней.

- За тридцать девять! - восклицает господин Катерна. - Вы хотите сказать - за сто тридцать девять! Уж на спортсмена-то он никак не похож!

И комик напевает голосом, похожим на охрипший кларнет, известный мотив из "Корневильских колоколов":

Ходил три раза кругом света...

и добавляет по адресу барона:

Но половины не прошел...

10

В четверть первого наш поезд проехал станцию Кари-Бата, которая напомнила мне своей итальянской крышей станционные постройки на пригородной железной дороге Неаполь - Сорренто. Мы вступили на территорию Мервского оазиса, имеющего в длину сто двадцать пять километров, в ширину двенадцать и площадь в шестьдесят тысяч гектаров; как видите, меня нельзя упрекнуть в том, что я даю недостаточно точные сведения.

Справа и слева видны обработанные поля, зеленые кущи деревьев, непрерывный ряд поселков, водоемы под сводами ветвей, фруктовые сады между домами, стада овец и быков, рассеявшиеся по пастбищам. Эту плодородную местность орошает река Мургаб, что значит Белая вода, и ее притоки. Фазаны там летают большими стаями, как вороны над нормандскими равнинами.

В час дня поезд останавливается перед Мервским вокзалом в восьмистах двадцати двух километрах от Узун-Ада.

Вот город, который неоднократно разрушался и заново отстраивался.

Туркестанские войны не пощадили его. Говорят, что раньше это был настоящий притон грабителей и разбойников, и можно только пожалеть знаменитого Ки-Цзана, что он не жил в эту эпоху. Быть может, из него вышел бы второй Чингисхан.

В Мерве поезд стоит семь часов. Я успею осмотреть этот любопытный город, коренным образом изменивший свой характер благодаря русской администрации, действовавшей зачастую даже слишком круто. После того, как русские войска овладели Мервом, древнее гнездо феодальных смут и разбоев стало одним из важнейших центров Закаспийского моря.

Я спрашиваю у майора Нольтица:

- Я не злоупотреблю вашей любезностью, если попрошу вас снова меня сопровождать?

- Охотно буду вам сопутствовать, - отвечает он, - да и мне самому доставит удовольствие еще раз взглянуть на Мера.

И мы отправляемся быстрым шагом.

- Должен вас предупредить, - говорит майор, - что мы идем в новый город.

- А, почему бы не начать с древнего? - спрашиваю я. - Это было бы более логично и последовательно.

- Потому, что старый Мерв находится в тридцати километрах от нового, и вы увидите его только мельком, из окна поезда. Итак, вам придется довольствоваться описаниями вашего знаменитого географа Элизе Реклю. К счастью, они очень точные.

От вокзала до нового Мерва совсем недалеко. Но какая ужасная пыль!

Торговая часть города расположена на левом берегу реки. Планировка "вполне американская", и это должно понравиться Фульку Эфринелю: улицы широкие, протянутые как по ниточке, пересекающиеся под прямым углом; прямолинейные бульвары с рядами стройных деревьев; оживленное движение; толпы торговцев, одетых в восточные костюмы. Кругом снуют разносчики всевозможных товаров.

Много двугорбых и одногорбых верблюдов. Последние, дромадеры, особенно ценятся за их выносливость и отличаются от своих американских собратьев формой крупа. На залитых солнцем, будто доведенных до белого каления улицах, мало женщин. Но среди них встречаются очень оригинальные особы.

Представьте себе женщину, облаченную в полувоенный костюм, в мягких сапогах и с патронами на груди, как у черкесов. Кстати, берегитесь в Мерве бродячих псов. Эти голодные твари с длинной шерстью и опасными клыками -

какая-то разновидность кавказской породы. Не эти ли собаки, как рассказывает инженер Буланжье, съели русского генерала?

- Съели, но не совсем, - отвечает майор. - Они оставили сапоги.

В торговом квартале, в глубине темных нижних этажей, где ютятся персы и евреи, в жалких лавчонках продаются те ковры поразительно тонкой работы и артистически подобранных расцветок, которые терпеливо ткут целыми днями старые женщины, даже и не подозревая о существовании жаккардовских трафаретов.

По обеим берегам Мургаба русские расположили свои военные учреждения.

Там обучаются солдаты-туркмены, состоящие на царской службе. На них штатская одежда, но синие форменные фуражки и белые погоны.

Через реку перекинут деревянный мост длиною в пятьдесят метров, предназначенный не только для пешеходов, но и для поездов; над его перилами протянуты телеграфные провода.

А на другом берегу-административная часть города, где живут в основном гражданские чиновники.

Самое интересное из того, что здесь можно увидеть, - это деревушка Теке, непосредственно примыкающая к Мерву. Жители ее, текинцы, сохранили не только свой национальный тип, но и обычаи. Только там еще чувствуются следы местного колорита, которого так не хватает новому городу.

На повороте одной из улиц торгового квартала мы сталкиваемся с американцем-маклером и англичанкой-маклершей.

- И вы здесь, господин Эфринель! - восклицаю я. - Ведь в этом новом Мерве нет ничего интересного.

- Напротив, господин Бомбарнак, город почти в американском стиле.

Недостает только трамвая и газовых фонарей.

- Со временем и это будет.

- Надеюсь, и тогда Мерв станет настоящим городом.

- А мне, господин Эфринель, хотелось бы посетить древний город и осмотреть его крепости, дворцы, мечети. Но, к сожалению, это слишком далеко, и поезд там не останавливается...

- Вот уж что меня не интересует, - отвечает янки. - Я сожалею лишь о том, что в этих туркменских краях мне нечего делать. У мужчин, по-видимому, целы все зубы...

- А у женщин - волосы - подхватывает мисс Горация Блуэтт.

- А вы бы взяли, мисс, да скупили у них волосы. Тогда и время будет не зря потеряно.

- Торговый дом Гольмс-Гольм, несомненно, этим займется, - отвечает мне негоциантка, - но после того, как мы используем волосяные богатства Поднебесной Империи.

И милая парочка удаляется.

Уже шесть часов вечера. Я говорю майору Нольтицу, что до отхода поезда мы еще успеем пообедать в Мерве. Он соглашается, и злая судьба приводит нас в "Славянскую гостиницу", где обеды намного уступают нашему вагону-ресторану. Был там, между прочим, "борщ" со сметаной, но я не рискнул бы его рекомендовать гурманам "XX века".

Тут я вспомнил о своей газете. А как же быть с телеграммой? Ведь я хотел сообщить о мандарине, которого везет наш поезд. Удалось ли Попову выведать у безмолвных стражников имя этой высокой особы?

Оказывается, удалось. Едва мы показались на платформе, как он подбежал ко мне со словами:

- Я узнал его имя. Это Иен Лу, великий мандарин Иен Лу из Пекина.

- Благодарю вас, Попов.

Я мчусь в телеграфную контору и посылаю "XX веку" депешу следующего содержания:

"Мерв, 16 мая, 7 часов вечера.

Поезд Великой Трансазиатской выходит Мерва. В Душаке взяли тело великого мандарина Иен Лу, отправляемое из Персии в Пекин".

Заплатить за телеграмму пришлось очень дорого, но вы, конечно, согласитесь, что она того стоит.

Имя Иен Лу быстро распространяется среди пассажиров. Но мне показалось, что господин Фарускиар улыбается, когда его произносят.

Поезд отошел в восемь часов без всякого опоздания. Спустя сорок минут мы прошли мимо старого Мерва, но уже стемнело, и я не смог ничего разглядеть. А ведь там есть старинная крепость с квадратными башнями, обнесенная стеной из обожженного на солнце кирпича, развалины гробниц и дворцов, остатки мечетей - одним словом, целые археологические сокровища, описание которых заняло бы не меньше двухсот строк петитом.

- Не огорчайтесь! - сказал мне майор Нольтиц. - Все равно вы не были бы вполне удовлетворены, ведь старый Мерв четыре раза перестраивался. Если бы вам удалось увидеть четвертый город, Байрам-Али, относящийся к персидской эпохе, то вы не смогли бы увидеть ни третьего, монгольского, ни мусульманского города второй эпохи, носившего название Султан-Санджер-Кала, и уж, тем более, первоначального. Одни называют Искандер-Кала, по имени Александра Македонского, другие - Гяур-Кала, приписывая его основание Зороастру, создателю религии магов, лет за тысячу до христианской эры. Потому я советую вам забыть о всех ваших сожалениях.

Так я и сделал, ничего другого мне не оставалось.

Теперь поезд мчится на северо-восток. Станции удалены одна от другой на двадцать - тридцать километров. Названий их не объявляют, так как остановок там нет, и я довольствуюсь тем, что слежу за ними по моему путеводителю. Мы миновали Кельчи, Равнину, Пески, Репетек и так далее. И вот уже едем по пустыне, настоящей пустыне, где нет ни единой струйки воды. Поэтому для снабжения водой станционных резервуаров здесь прорыты артезианские колодцы.

Майор рассказал мне, что инженеры, прокладывавшие дорогу, испытывали большие затруднения, когда им приходилось закреплять барханы на этом участке пути. Если бы щиты не были поставлены здесь наклонно, как бородки пера, то все полотно давно уже было бы засыпано песком, и движение поездов стало бы невозможным.

Миновав полосу барханов, мы снова выезжаем на горизонтальную равнину, где прокладка рельсового пути не отняла много времени.

Мало-помалу мои спутники засыпают, и наш вагон превращается в

"Sleeping-car" (спальный вагон (англ.)).

Тогда я снова начинаю думать о моем румыне. Следует ли мне попытаться увидеть его этой же ночью? Бесспорно, и не только для удовлетворения моего, впрочем, весьма естественного, любопытства, а главным образом, чтобы его успокоить. И в самом деле, узнав, что кто-то раскрыл его секрет и даже пытался с ним заговорить, он может высадиться на одной из ближайших станций, пожертвовать своим путешествием и отказаться от свидания с мадемуазель Зинкой Клорк, лишь бы только избежать преследования железнодорожной Компании... Так вполне может случиться, и тогда мое вмешательство сослужило бы плохую службу этому бедняге... не говоря уже о том, что я потерял бы номер 11, один из интереснейших в моей коллекции.

Поэтому я принимаю решение нанести ему визит еще до зари. На всякий случай, ради большей предосторожности, подожду, пока поезд не отойдет от станции Чарджуй (ныне Чарджоу), куда он должен прибыть в два часа двадцать семь минут пополуночи. Стоять он будет там пятнадцать минут, а затем направится к Амударье. После этого Попов уляжется в своей каморке, а я прошмыгну в багажный вагон, не боясь быть замеченным.

Какими долгими показались мне эти часы! Несколько раз меня начинало клонить ко сну, но я делал над собой усилие и выходил на площадку подышать свежим воздухом.

В установленное время, минута в минуту, поезд подошел к станции Чарджуй, на тысяча пятой версте. Это довольно значительный городок Бухарского ханства, до которого Закаспийская дорога доведена в конце 1886

года, через семнадцать месяцев после того, как была положена первая шпала.

Теперь до Амударьи остается только двенадцать верст. Пусть поезд переедет эту большую реку, тогда и приведу в исполнение свой план.

В Чарджуе, городе с населением до тридцати тысяч человек, выходят многие пассажиры, а вместо них в вагоны второго класса садятся другие, едущие до Бухары и Самарканда. Поэтому на платформе шумно и людно.

Я тоже выхожу и прогуливаюсь около переднего багажного вагона. Вдруг вижу, дверь бесшумно отворяется... Кто-то в темноте крадется по платформе и незаметно проскальзывает в вокзал, едва освещенный несколькими керосиновыми лампами.

Это мой румын. Это может быть только он. Незаметно прошмыгнув, он затерялся в толпе пассажиров. Но к чему эта вылазка? Может быть, ему не хватило провизии, и он захотел купить чего-нибудь в буфете? А может быть, как я и опасался, он решил обратиться в бегство?

Ну, уж нет, этому я сумею помешать! Я познакомлюсь с ним. Пообещаю помощь и заступничество. Я заговорю с ним по-французски, по-английски, по-немецки, по-русски - на выбор... Я скажу ему: "Друг мой, положитесь на мою скромность... Я вас не выдам... По ночам буду приносить вам еду... А заодно стану вас развлекать и подбадривать... Не забывайте, что мадемуазель Зинка Клорк, по-видимому, красивейшая из румынок, ждет вас в Пекине..." И так далее.

И вот я незаметно следую за ним. В общей сутолоке на него никто не обратит внимания. Ни Попов, ни любой другой чиновник не могут заподозрить в нем "железнодорожного зайца". Неужели он направится к выходу... неужели он ускользнет?

Нет! Видимо, ему захотелось немножко поразмять ноги. Ведь в вагоне не очень-то нагуляешься! После шестидесяти часов заключения, от самого Баку, он заслужил десять минут свободы!

Это человек среднего роста с гибкими движениями и плавной походкой. На нем стянутые поясом брюки, непромокаемая куртка и меховая фуражка темного цвета.

Теперь я спокоен, насчет его намерений. Он возвращается к багажнику, поднимается на подножку, проходит через площадку и тихонько закрывает за собой дверь. Как только поезд тронется, я постучу в стенку ящика и на этот раз...

Вот новая помеха! Вместо четверти часа поезд простоял в Чарджуе три часа. Пришлось чинить испорченный тормоз локомотива. Поэтому, невзирая на вопли немецкого барона, мы покидаем Чарджуй лишь в половине четвертого, когда уже забрезжил рассвет.

Таким образом, я опять не попал в багажный вагон, но зато удалось увидеть Амударью.

Эта большая река в древности называлась Оксом и соперничала с Индом и Гангом. Когда-то она впадала в Каспийское море - по карте можно проследить ее старое русло, - а теперь впадает в Аральское. Питаясь дождями и снегами Памирского плоскогорья, она катит свои быстрые воды среди глинистых и песчаных скал. Амударья тянется на две с половиной тысячи километров, и не случайно ее название на туркменском языке означает "река-море"

(происхождение названия реки сейчас объясняется так: "Аму" -

несуществующий теперь город, лежавший на берегу реки; "Дарья" -

по-таджикски река, то есть река города Аму; древние географы называли Амударью "Окс" - по название, по-видимому произошло от тюркского "Аксу" -

Белая вода).

Поезд вступает на мост длиною в полтора километра, переброшенный через Амударью на высоте одиннадцати метров от поверхности воды, когда река мелеет. Мост под поездом дрожит на тысячах свайных опор, расположенных по пяти между пролетами, отстоящими на девять метров один от другого.

Этот мост, самый большой на Великой Трансазиатской магистрали, был построен генералом Анненковым за десять месяцев и обошелся в тридцать пять тысяч рублей.

Вода в Амударье грязно-желтого цвета. Повсюду, насколько может охватить глаз, то здесь, то там виднеются островки.

Попов обращает мое внимание на сторожевые посты, установленные у перил моста.

- А для чего эти посты? - спрашиваю я.

- Для людей, снабженных огнетушительными средствами.

Это очень предусмотрительно! Ведь опасаться приходится не только искр от локомотива, не раз вызывавших пожары. Есть и другая опасность. Вверх и вниз по Амударье ходит множество барж с керосином, и нередко эти небольшие суда загораются, становясь настоящими брандерами (судно, груженное горючими и взрывчатыми веществами; применялось во времена парусного флота для поджога кораблей противника). Поэтому и приходится принимать строгие меры предосторожности. Ведь если мост будет уничтожен пламенем, восстановить его удастся не раньше чем через год, и переправа пассажиров с берега на берег вызовет большие трудности.

Наконец поезд тихим ходом перешел через реку. Рассвело. Опять потянулась пустыня - до самой станции Каракуль. А за нею уже видны излучины притока Амударьи, Зеравшана - "реки, катящей золото". Она течет до Согдийской долины, плодородного оазиса, в котором блистает город Самарканд.

В пять часов утра поезд останавливается в столице Бухарского ханства, на тысяча сто седьмой версте от Узун-Ада.

11

Бухарское и Самаркандское ханства составляли некогда одну обширную область - Согдиану - персидскую сатрапию (местность, вверенная управлению сатрапа; сатрап - в древнем персидском царстве наместник области, пользовавшийся неограниченной властью), населенную первоначально таджиками, а затем узбеками, занявшими ее в конце XV века. А теперь стране грозит опасность нового вторжения - сыпучих песков, после того как в степях погиб почти весь саксаул, задерживавший передвижение дюн.

Столица ханства Бухара, это - Рим ислама, священный город, город храмов, центр мусульманской религии. В годы своего расцвета "семивратная"

Бухара была обнесена огромной стеной. Там всегда велась оживленная торговля с Китаем. В Бухаре не менее восьмидесяти тысяч жителей.

Все это я узнал от майора Нольтица, который не раз бывал в этих краях и советовал мне хорошенько ознакомиться с живописной столицей ханства. Сам же он на этот раз не мог меня сопровождать, так как должен был сделать несколько визитов. Поезд простоит здесь до одиннадцати утра. Значит, пять часов стоянки! Но город расположен довольно далеко от станции. Если бы он не был соединен с нею узкоколейной железной дорогой, мне не удалось бы и мельком взглянуть на Бухару.

Мы условились с майором, что вместе доедем до города, а там он меня покинет и займется своими делами. Итак, я лишаюсь его общества. Но неужели я останусь в полном одиночестве? Неужели ни один из моих номеров не составит мне компанию?

Надо сообразить. Вельможный Фарускиар?.. На него можно рассчитывать не больше, чем на мандарина Иен Лу, запертого в катафалке на колесах. Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт?.. О них нечего и думать, когда дело идет о вещах, не представляющих для них ценности: о дворцах, мечетях, минаретах и всяком археологическом старье. А комическая пара?.. Эти не тронутся с места. Госпожа Катерна устала, а господин Катерна одну ее не оставит. Двое китайцев?.. Но они уже успели уйти. Может быть, сэр Фрэнсис Травельян?..

Почему бы и нет?.. Ведь я не русский, а сердится он только на русских.

Центральную Азию завоевал не я... Не попробовать ли отпереть этого замкнутого джентльмена?.. Подхожу к нему, раскланиваюсь, хочу заговорить... Он небрежно кивает головой, поворачивает ко мне спину - вот животное - и уходит.

Дековилевский паровичок дает последний свисток (Дековиль - французский инженер, сконструировавший узкоколейную железную дорогу). Мы с майором садимся в открытый вагончик. Спустя полчаса въезжаем в город через Дервазские ворота. Майор покидает меня, и я в одиночестве отправляюсь бродить по улицам Бухары.

Если бы я сообщил читателям "XX века", что мне удалось посетить здесь сто школ и все триста мечетей - почти столько же, сколько церквей в Риме,

- они бы мне все равно не поверили, несмотря на то, что репортеры, бесспорно, заслуживают доверия. А потому я буду придерживаться истины.

Пробегая по пыльным бухарским улицам, я заходил наудачу в разные здания, встречавшиеся по пути, заглянул на-базар, где продаются бумажные ткани перемежающихся цветов, называемые "аладжа"; легкие, как паутинка, платки; чудесно обработанные изделия из кожи; шелка, шуршание которых на местном наречии передается словом "чах-чук". В другом месте я видел небольшую лавчонку, где можно достать шестнадцать сортов чая, из которых одиннадцать принадлежат к категории зеленых чаев, преимущественно употребляемых в Китае и Центральной Азии. Самый дорогой среди них -

"лука", одного листка которого достаточно, чтобы заблагоухал весь чайник.

Затем я выхожу на центральные улицы. Водоем Лябихауз окаймляет одну из сторон квадратной площади, обсаженной вязами. Дальше возвышается так называемый "Ковчег" - укрепленный дворец эмира, ворота которого украшены вполне современными часами. Герману Вамбери (Вамбери Герман (1832-1913) -

венгерский путешественник, исследователь Средней Азии и Персии) это сооружение показалось зловещим, и я с ним вполне согласен, хотя бронзовые пушки, защищающие вход, не столько отталкивают своим грозным видом, сколько привлекают художественной отделкой.

Замечу кстати, что бухарскими солдатами, которые разгуливают по улицам в белых штанах, черных куртках, каракулевых шапках и высоких сапогах, командуют русские офицеры, в мундирах раззолоченных по всем швам.

Справа от дворца находится самая величественная в городе мечеть Калян.

Это целый мир куполов, колоколенок и минаретов, дающих приют аистам, которых в Бухаре бесчисленное множество.

Иду дальше, куда глаза глядят, и попадаю в северо-восточную часть города на берег Зеравшана. Все городские арыки в санитарных целях два или три раза в месяц промываются свежими, прозрачными водами этой реки. И вот, только сейчас, в арыки поступила чистая вода. Мужчины, женщины, дети, собаки, двуногие, четвероногие - все бросились купаться и подняли такую суматоху, что даже трудно описать.

Повернув на юго-запад, я сталкиваюсь с группой дервишей (дервиш -

мусульманский монах в восточных странах) в остроконечных шапках, с посохами в руках, с развевающимися по ветру волосами. Иногда они останавливаются и начинают плясать под аккомпанемент песни, удивительно соответствующей характерным па ритуального восточного танца.

Побывал я и на книжном базаре. Там сосредоточено не менее двадцати шести лавок, где продаются печатные книги и рукописи, но не на вес, как чай, и не пучками, как овощи, а поштучно, как самый ходкий товар.

Что же касается многочисленных "медресе" (высшая духовная школа мусульман) - школ, которые принесли Бухаре славу университетского города, то должен признаться, что ни одной из них я не посетил. Усталый, измученный, доведенный до полного изнеможения, я поплелся назад и уселся под вязами на набережной Диванбеги. Там всегда кипят огромные самовары, и за один "танга" или семьдесят пять сантимов я утолил жажду "шивином", таким превосходным чаем, которого в Европе никто не знает.

Вот и все мои воспоминания о туркестанском Риме. Если для полного осмотра города нужно не меньше месяца, то в моем распоряжении лишь несколько часов.

В половине одиннадцатого я вернулся к поезду вместе с майором Нольтицем, которого встретил при посадке на узкоколейку. Вокзальные помещения завалены тюками бухарского хлопка и кипами мервской шерсти.

Все мои номера, включая и немецкого барона, находятся уже на платформе.

В хвосте поезда конвойные продолжают добросовестно охранять вагон с телом мандарина Иен Лу. Мне кажется, что трое из наших спутников наблюдают за ними с упорным любопытством; это те монголы подозрительного вида, которые сели в Душаке. Проходя мимо, я даже заметил, что Фарускиар сделал им какой-то знак, смысла которого я не уловил. Разве он их знает?.. Во всяком случае, это меня сильно интригует.

Едва поезд отошел от станции, как пассажиры направились в вагон-ресторан. По соседству с нами оказались свободные места. Этим воспользовался молодой китаец и уселся поближе ко мне и майору Нольтицу.

За ним последовал и доктор Тио Кин. Пан Шао знает, что я сотрудничаю в редакции "XX века", и ему, видимо, хочется познакомиться и поговорить со мною, как и мне с ним.

Я не ошибся. Это настоящий парижский бульвардье (завсегдатай парижских бульваров и кабачков) в одежде китайца. Три года он провел в этом веселом городе, и не только развлекался, но и набирался знаний. Единственный сын богатого пекинского коммерсанта, он путешествовал и путешествует под крылышком Тио Кина, который именуется доктором, но в сущности представляет собой законченный тип лентяя и бездельника. Ученик это знает и все время над ним посмеивается.

Поверите ли вы, что с тех пор, как доктор Тио Кин отыскал у букиниста на набережной Сены книжечку Корнаро, он только и старается согласовать свое существование с правилами "Искусства долго жить, пребывая в добром здравии". Умеренное количество еды и питья, особый режим для каждого сезона, воздержанность, способствующая бодрости духа, невоздержанность, приносящая великое зло, средства, помогающие исправить дурной темперамент и пользоваться отличным здоровьем до самого преклонного возраста, - таковы предписания, столь искусно защищаемые благородным венецианцем, которые без конца изучает этот тупица-доктор. Пан Шао беспрестанно отпускает на его счет злые и меткие шутки, но Тио Кин не обращает на них никакого внимания.

Тут же за завтраком мы могли наблюдать некоторые проявления его мании, ибо доктор так же, как и его ученик, говорит на чистейшем французском языке.

- Прежде чем приняться за еду, - обращается к нему Пан Шао, - не будете ли вы, доктор, так любезны и не напомните ли мне, сколько существует основных правил для определения разумной меры еды и питья?

- Семь, мой юный друг, - с полной серьезностью отвечает Тио Кин. - И первое из них - принимать ровно столько пищи, чтобы сразу после еды быть способным приступить к умственным занятиям.

- А второе?..

- Второе - принимать лишь такое количество питья, чтобы потом не чувствовать ни вялости, ни тяжести на желудке, ни малейшего телесного утомления. Третье...

- Если вы не возражаете, доктор, то на этом мы сегодня остановимся, -

прерывает его Пан Шао. - Вот, кстати, пилав, который кажется мне очень хорошо приготовленным и...

- Берегитесь, мой дорогой ученик! Это кушанье - род пудинга и рубленой баранины, смешанной с жиром и пряностями... Я боюсь, как бы это не обременило...

- Поэтому, доктор, я советую вам не есть его. А уж я последую примеру этих господ.

Так Пан Шао и поступает и - не зря, так как пилав поистине восхитителен. Доктору же ничего не остается, как довольствоваться самыми легкими блюдами.

По словам майора Нольтица, этот же пилав, приготовленный особым способом на сильном огне и называемый "зенбузи", бывает еще вкуснее. Да и может ли быть иначе, если это слово означает "дамские поцелуи"?

Поскольку господин Катерна выражает сожаление, что этого блюда нет в меню, я осмеливаюсь заметить:

- Не кажется ли вам, что зенбузи можно найти не только в Центральной Азии?

А Пан Шао, смеясь, прибавляет к этому:

- Лучше всего их приготовляют в Париже.

Я смотрю на молодого китайца. Он с такой силой двигает челюстями, что это вызывает замечание доктора, предостерегающего его от "неумеренной траты основной влаги, содержащейся в организме".

Завтрак прошел очень весело. Разговор коснулся успешной деятельности русских в Средней Азии. Мне кажется, что. Пан Шао хорошо знаком с этим вопросом. Русским удалось создать не только Закаспийскую железную дорогу.

С 1888 года они начали производить изыскательные работы по прокладке Транссибирской магистрали. Теперь она уже строится, и работы далеко продвинулись вперед. Вслед за первой линией, соединяющей Ишим, Омск, Томск, Красноярск, Нижнеудинск и Иркутск, должны построить вторую, более южную, через Оренбург, Акмолинск, Минусинск, Абагатуй и Владивосток. Когда весь путь длиною в шесть тысяч километров будет проложен, Петербург окажется в шести днях езды от Японского моря. И эта Транссибирская дорога, которая всей протяженностью превзойдет Трансконтинентальную в Соединенных Штатах, обойдется не более семисот пятидесяти миллионов рублей.

Легко себе представить, что разговор об успехах русских не может понравиться сэру Фрэнсису Травельяну. Хоть он не проронил ни слова и не поднял глаз от тарелки, его длинное лицо порозовело.

- Эх, друзья мои, - говорю я, - все, что мы видим, - ничто по сравнению с тем, что увидят наши внуки. Мы с вами путешествуем на поезде прямого сообщения по Великой Трансазиатской магистрали. Но что-то будет, когда Великий Трансазиатский путь соединится с Великим Трансафриканским?

- Но как же Азия может соединиться с Африкой железнодорожным путем? -

спрашивает майор Нольтиц.

- А очень просто: через Россию, Турцию, Италию, Францию и Испанию.

Пассажиры смогут проехать без пересадит от Пекина до мыса Доброй Надежды.

- А как же Гибралтарский пролив? - спрашивает Пан Шао.

При этом слове сэр Фрэнсис Травельян настораживается. Как только речь заходит о Гибралтаре, так и кажется, что все Соединенное Королевство приводится в движение единым средиземноморским патриотическим порывом.

- А как же Гибралтар? - повторяет майор.

- Путь пройдет под ним, - отвечаю я. - Что может быть проще - туннель в каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров. Тут не будет английского парламента, который возражает против прорытия туннеля между Кале и Дувром.

В один прекрасный день оправдаются слова поэта:

"Omnia jam fieri quae posse negabam" (случилось то, чего нельзя было ожидать (лат.); строка римского поэта Овидия).

Мои познания в латинском языке смог оценить только майор Нольтиц.

Я слышу, как господин Катерна шепчет жене:

- Это он на волапюке (искусственный "универсальный" язык, придуманный в

1879 году Иоганном Мартином Шлейером).

- Не подлежит сомнению, - продолжает Пан Шао, - что китайский император был прав, когда предпочел протянуть руку русским, а не англичанам. Вместо того, чтобы настаивать на проведении стратегической железной дороги в Маньчжурии, он предпочел соединиться с Транскаспийской магистралью через Китай и Китайский Туркестан.

- И он поступил очень мудро, - добавляет майор. - Союз с англичанами позволил бы только связать Индию с Европой, тогда как сотрудничество с русскими дало возможность соединить с Европой весь азиатский континент.

Я смотрю на сэра Фрэнсиса Травельяна. На скулах у него красные пятна, но он старается не выдавать своих чувств. Интересно, не заставят ли его эти нападки выйти из терпения? Если бы мне пришлось держать пари за или против, я был бы крайне затруднен в выборе.

Майор Нольтиц возобновляет разговор, указывая на неоспоримые преимущества Великой Трансазиатской трассы с точки зрения торговых отношений между Азией и Европой, а также для безопасности и быстроты сообщения. Постепенно исчезнет старая ненависть между народами Азии и перед ними откроется новая эра. Уже одно это составляет громадную заслугу русских и вызывает одобрение всех цивилизованных наций. Разве не оправдались прекрасные слова, произнесенные Скобелевым после взятия Геок-Тепе, когда побежденные могли бояться репрессий со стороны победителей: "В своей политике по отношению к Центральной Азии мы не знаем парий!" (намек на то, что владычеством Англии весь индийский народ был низведен до бесправного положения парий; парии - одна из низших каст в Южной Индии).

- Такая политика говорит о наших преимуществах перед Англией, -

закончил майор.

Я ожидал, что с уст сэра Фрэнсиса Травельяна сорвется сакраментальная фраза: "Никто не может превзойти англичан!" Недаром же говорят, что джентльмены Соединенного Королевства произносят ее, едва появившись на свет... Но этого не произошло.

Когда же я поднялся, чтобы произнести тост за Россию и Китай, сэр Травельян, очевидно, почувствовав, что его гнев может перейти всякие рамки, быстро вышел из-за стола. Видимо, мне и сегодня не придется узнать его политических убеждений!

Само собой разумеется, что этот разговор не помешал барону Вейсшнитцердерферу старательно опустошать одно блюдо за другим, к вящему изумлению доктора Тио Кина. Вот немец, который никогда не читал предписаний достопочтенного Корнаро, а если и читал, то самым досадным образом делает все наоборот! Впрочем, вполне возможно, что он и не знает французского языка и ничего не понял из того, что здесь говорилось.

Я думаю, что по этой же причине в разговоре не могли принять участия и Фарускиар с Гангиром. Они перекинулись всего несколькими словами по-китайски.

Вместе с тем я должен отметить одну довольно странную подробность, не ускользнувшую от майора.

Отвечая на вопрос о безопасности езды по Великой Трансазиатской магистрали, Пан Шао нам сказал, что по ту сторону туркестанской границы движение отнюдь не безопасно. То же самое мне говорил и майор Нольтиц.

Тогда я невольно спросил молодого китайца, не слышал ли он до своего отъезда в Европу о похождениях Ки Цзана.

- Слыхал, и довольно часто, - ответил он. - Ки Цзан орудовал тогда в провинции Юньнань. Но я надеюсь, что мы не встретим его на нашем пути.

Должно быть, я неправильно выговорил имя этого известного разбойника, потому что, когда Пан Шао произнес его на своем родном языке, я едва его понял.

Но зато я могу утверждать, что как только с уст молодого китайца сорвалось имя этого бандита, Фарускиар грозно нахмурил брови и в глазах его сверкнула молния. Затем он переглянулся со своим товарищем и снова стал с безучастным видом прислушиваться к разговорам пассажиров.

Да, нелегко мне будет сблизиться с этим человеком! Он замкнут на все запоры, как несгораемый сейф, и без пароля его не отомкнешь.

А поезд мчится на всех парах. В обычных случаях, когда он обслуживает одиннадцать станций, лежащих между Бухарой и Самаркандом, он тратит на двухсоткилометровый перегон целый день. Но сегодня, чтобы пройти без остановок расстояние между этими двумя городами, ему понадобилось только три часа.

В два часа пополудни мы были уже в знаменитом городе Тамерлана.

12

Самарканд расположен в богатом оазисе, орошаемом рекою Зеравшан, которая протекает по Согдийской долине. Из брошюрки, купленной на вокзале, я узнаю, что этот город занимает одно из тех четырех мест, которые богословы "отводят" для земного рая. Но пусть лучше спорят на эту тему профессиональные толкователи!

Самарканд был сожжен македонскими завоевателями в 328 году до нашей эры и частично разрушен войсками Чингисхана около 1219 года. Затем он стал столицей Тамерлана, - город, конечно, может этим гордиться, но в XVIII

веке он был снова разрушен кочевниками. Как видите, история всех основных городов Центральной Азии сопровождалась резкими переходами от величия к падению.

Пять часов дневной стоянки в Самарканде обещают мне некоторое развлечение и несколько страниц заметок. Но нельзя терять времени.

Город, как водится, состоит из двух частей. Новая, построенная русскими, отличается современной архитектурой. Кругом зеленеющие парки, обсаженные березами улицы, дворцы, коттеджи, уютные домики в современном стиле. Старая часть города богата великолепными памятниками своего былого величия. Чтобы их добросовестно изучить, потребовалось бы несколько недель.

На этот раз я не одинок. Майор Нольтиц свободен и отправится вместе со мной. Мы уже выходим из вокзала, как к нам подбегают супруги Катерна.

- Вы идете осматривать город, господин Клодиус? - спрашивает первый комик, делая рукою округленный жест, который должен означать обширную территорию Самарканда.

- Да, господин Катерна; вы угадали.

- Если вы и майор Нольтиц будете так любезны, я хотел бы к вам присоединиться...

- Пожалуйста!

- Конечно, вместе с мадам Катерна, без нее я ни на шаг...

- Это сделает нашу экскурсию еще более приятной, - отвечает майор, любезно поклонившись артистке.

Я же прибавляю:

- А чтобы не устать и выиграть время, мои дорогие друзья, я предлагаю нанять арбу.

- Арбу? - восклицает господин Катерна, балансируя с боку на бок. - А что такое арба?

- Местный экипаж!

- Тогда пусть будет арба! - соглашается артист.

Мы усаживаемся в один из этих ящиков на колесах, которые стоят перед вокзалом, сулим "ямщику" - то есть кучеру - хорошие чаевые, он обещает не пожалеть своих "голубчиков". И вот пара маленьких лошадок быстро мчит нас по улицам Самарканда.

По левую руку остается расположенный веером русский город, дом губернатора, окруженный красивым садом, городской парк с тенистыми аллеями, обширная усадьба начальника округа, захватывающая даже часть старого города.

Арба проезжает мимо крепости, на которую майор обращает наше внимание.

Там, неподалеку от бывшего дворца эмира бухарского, находятся могилы русских солдат, павших при атаке в 1868 году.

Отсюда, по узкой и прямой улице, наша арба въезжает на площадь Регистан, "которую не следует смешивать с площадью того же названия в Бухаре", как наивно сказано в моей брошюрке.

Площадь Регистан - красивый четырехугольник, правда, немного попорченный тем, что русские вымостили его и украсили фонарями. Но это, безусловно, понравится Фульку Эфринелю, если он соблаговолит осмотреть Самарканд. По трем сторонам площади возвышаются хорошо сохранившиеся развалины трех "медресе", где "муллы" давали детям религиозное образование. В Самарканде насчитывается семнадцать медресе и восемьдесят пять мечетей. Здания медресе очень похожи одно на другое. В центре -

галерея, ведущая во внутренние дворы; стены сложены из кирпича, покрытого светло-желтой и нежно-голубой глазурью: повсюду арабески - причудливые золотые линии на бирюзовом фоне, - кстати, этот цвет преобладает.

Склонившиеся минареты, кажется, вот-вот упадут, но никогда не падают, к счастью для их эмалевой облицовки, намного превосходящей, по мнению бесстрашной путешественницы госпожи Уйфальви-Бурдон, даже лучшие сорта наших эмалей. А ведь дело тут идет не о какой-нибудь вазе, которую ставят на камин или цоколь, а о минаретах внушительной высоты!

Эти чудеса строительного искусства сохранились в том же нетронутом виде, какой они имели при Марко Поло, венецианском путешественнике ХIII

века, посетившем Самарканд.

- Ну как, господин Бомбарнак? - спрашивает майор. - Нравится вам площадь Регистан?

- Она великолепна! - восклицаю я.

- Да, - вставляет свою реплику комик, - она вполне могла бы послужить чудесной декорацией для балета. Не правда ли, Каролина? Посмотри на эту мечеть возле сада и на ту, рядом с дворцом.

- Ты прав, Адольф, - говорит артистка, - но для большего эффекта я бы выпрямила эти башни, а посредине устроила светящиеся фонтаны...

- Блестящая мысль, Каролина! Послушайте, господин Бомбарнак, а не смогли бы вы написать для нас драму с феерией в третьем акте, которая происходила бы на фоне такой декорации? Что же касается названия...

- То так и напрашивается "Тамерлан", - отвечаю я.

Но комик встретил мое предложение без восторга. Я догадываюсь, что фигура завоевателя Азии кажется ему недостаточно современной, не в духе

"Конца века" ("Конец века" - название художественного направления, сложившегося во французской литературе и искусстве в последние десятилетия

XIX века). Наклонившись к жене, господин Катерна поспешно добавляет:

- Я видел площадь и покрасивее этой в феерии "Дочь ночи", в театре Порт-Сен-Мартен (театр в Париже).

- А я в Шатле, в "Михаиле Строгове" (роман Жюля Верна, инсценировка которого, сделанная самим автором, с большим успехом шла на сцене парижского театра Шатле), - вторит ему жена.

Спорить с ними бесполезно. Ведь они смотрят на все сквозь призму театральных декораций, предпочитая колеблющийся холст волнам океана, нарисованное небо настоящему, искусственные деревья - чаще лесов.

Декорации Камбона, Рюбэ или Жамбона не могут сравниться для них ни с каким естественным пейзажем. Словом, искусство они ставят выше природы, и было бы бесполезно пытаться их переубедить.

Так как речь зашла о Тамерлане, я спрашиваю майора Нольтица, не посмотреть ли нам гробницу этого знаменитого правителя. Майор отвечает мне, что мы увидим ее на обратном пути.

Мы подъезжаем к главному самаркандскому базару. Арба останавливается у одного из входов в огромное круглое здание, предварительно повозив нас по извилистым улицам старого города, где почти сплошь одноэтажные дома без всяких признаков комфорта.

Вот он, базар. Повсюду нагромождены шерстяные ткани, яркие плюшевые ковры, красивые узорчатые шали, и все это разбросано вперемежку по прилавкам ларьков. Покупатели и продавцы отчаянно торгуются из-за всякого пустяка. Среди шелков выделяется материя под названием "канаус", которая, кажется, в чести у самаркандских модниц. Но ни качеством своим, ни блеском она не выдерживает сравнения с продукцией лионских фабрик.

Однако в глазах госпожи Катерна появилось такое вожделение, словно она стояла у прилавков "Бон Марше" или "Лувра" (большие магазины в Париже).

- Вот бы мне костюм из такой материи! Какой бы это произвело эффект в

"Великой герцогине"!

- А вот туфли, которые в самый раз подошли бы для роли Али Бажу в

"Каиде"! - восклицает господин Катерна.

И пока жена покупает несколько аршин канауса, муж становится обладателем пары зеленых туфель без задников, какие узбеки надевают перед тем, как переступить порог мечети. Все это происходит не без помощи майора, любезно согласившегося быть посредником между господином Катерна и продавцом, не устававшим выкрикивать свои бесконечные "йок"... "йок"!

Арба едет дальше, и мы попадаем на площадь Биби-ханым, где возвышается мечеть того же названия. Хотя эта площадь и не такой правильной формы, как Регистан, зато она, на мой взгляд, более живописна: причудливо сгруппированные руины, остатки сводов, карнизов, арок, полураскрытые купола, колонны без капителей, но чудом сохранившие у оснований удивительно яркую эмаль. Затем идет длинный ряд наклонившихся портиков, замыкающих с одной стороны этот обширный четырехугольник. Все это производит тем большее впечатление, что древние памятники времен расцвета Самарканда смотрятся на фоне такого пронзительно синего неба и на фоне изумрудной зелени, каких не встретишь... даже в опере, не в обиду будь сказано нашему комику... Но я должен признаться, что мы испытываем еще более сильное впечатление, когда арба привозит нас в северо-восточный конец города, к прекраснейшему ансамблю Центральной Азии - усыпальнице Шах-и-Зинда.

Пером это чудо не опишешь. Если я на протяжении одной фразы упомяну такие слова, как мозаика, фронтоны, тимпаны (тимпан - архитектурный термин: поле фронтона), барельефы, ниши, эмали, выступы, - то картины все равно не получится. Тут нужны не описания, а кисть художника. Перед этими остатками самой блестящей архитектуры, которую завещал нам азиатский гений, теряется всякое воображение.

В глубине мечети находится гробница Куссама-бен-Аббаса, высокочтимого

"святого" мусульманской религии, которому поклоняются правоверные.

Существует поверье, что, если открыть гробницу, Куссам-бен-Аббас выйдет из нее живым во всей своей славе. Впрочем, этот опыт никому еще не удалось проделать, и потому верующие продолжают довольствоваться легендой.

Но всему наступает конец. Мы должны оторваться от созерцания этих красот. К счастью, господин и госпожа Катерна не нарушили нашего восторга своими театральными воспоминаниями. Видимо, и на них мечеть произвела впечатление.

Мы снова садимся в арбу, и ямщик гонит рысью своих "голубчиков" по тенистым улицам, которые содержатся в чистоте и порядке.

На самаркандских улицах много прохожих в живописных костюмах - "халаты"

всех цветов, а на голове кокетливо закрученные тюрбаны. Впрочем, типы здесь смешанные, да и как может быть иначе? Ведь в Самарканде около сорока тысяч жителей. Большинство из них таджики иранского происхождения. Это люди крепкого телосложения с коричневой от загара кожей. Я повторяю здесь строчки, прочитанные в рассказе госпожи Уйфальви-Бурдон: "Волосы у них черные. Бороды тоже черные и удивительно густые. Глаза правильной формы и почти всегда карие. Удивительно красивый нос, тонкие губы и маленькие зубы. Лоб высокий и широкий. Овал лица продолговатый".

И я не могу не присоединиться к господину Катерна, который, увидя одного из таджиков, причудливо задрапированного в яркий халат, восклицает:

- Какой прекрасный тип для первых ролей! Вот это настоящий Мелинг!

Представьте его только в "Нана-Саибе" Ришпена или в "Шамиле" Мериса!

- Он заработал бы немало денег, - добавляет госпожа Катерна.

- Ты, как всегда, права, Каролина, - подхватывает комик.

Для него, впрочем, как и для большинства актеров, выручка служит самым серьезным и неоспоримым доказательством драматического таланта.

Уже пять часов, а в этом несравненном Самарканде одна декорация сменяется другой, еще более великолепной. Меня это очень увлекает.

Спектакль затянулся далеко за полночь. Но так как наш поезд выезжает в восемь часов, приходится мириться и пожертвовать концом пьесы.

Поскольку я решил, пусть даже из репортерского престижа, не покидать Самарканда, не побывав на могиле Тамерлана, то арба снова поворачивает к юго-западу и высаживает нас возле усыпальницы Гур-и Эмир, по соседству с русской частью города. Какие грязные кварталы мы проезжаем! Сколько жалких глиняных лачуг встретилось нам по пути!

Мавзолей Гур-и Эмир выглядит более чем величественно. Он увенчан бирюзовым куполом, напоминающим по форме персидский тюрбан, а его единственный минарет, теперь уже без верхушки, сверкает эмалевыми арабесками, сохранившими свою первозданную чистоту.

Проходим в центральный зал под куполом. Там возвышается гробница

"Железного Хромца" - так называли Тимура-Завоевателя.

Окруженные четырьмя могилами его сыновей, под плитой из черного нефрита, испещренной надписями, лежат кости Тамерлана, имя которого стало символом всего XIV века азиатской истории. Стены этого зала выложены тоже нефритом с нанесенным на него орнаментом в виде бесчисленных, переплетающихся ветвей, а маленькая колонна у стены, выходящей на юго-запад, указывает направление Мекки.

Госпожа Уйфальви-Бурдон справедливо сравнивает эту часть Гур-и Эмира со святилищем, и такое же впечатление вынесли и мы. Нас охватил благоговейный трепет, когда по узкой и темной лестнице мы спустились в склеп, где стоят гробницы жен и дочерей Тамерлана.

- Но кто же, наконец, этот Тамерлан, о котором здесь только и говорят?

- спрашивает господин Катерна.

- Этот Тамерлан, - отвечает ему майор Нольтиц, - был одним из величайших завоевателей мира, даже самым великим, если измерять величие количеством завоеванных земель. Азия к востоку от Каспийского моря, Персия и провинции, лежащие на север от ее границ, Россия до Азовского моря, Индия, Сирия, Малая Азия и, наконец, Китай, на который этот полководец бросил двести тысяч солдат - весь материк был театром его военных действий.

- И он был хромой? - удивилась госпожа Катерна.

- Да, сударыня, как Гензерик, как Шекспир, как Байрон, как Вальтер Скотт, как Талейран - что, впрочем, не помешало ему пройти огромные расстояния. Но как фанатичен и кровожаден он был! Историки утверждают, что в Дели он приказал уничтожить сто тысяч пленных, а в Багдаде велел воздвигнуть обелиск из восьмидесяти тысяч голов.

- Я предпочитаю обелиск на площади Согласия (парижская площадь;

обелиск, о котором идет речь, был вывезен в 1836 году из Египта) - говорит господин Катерна. - К тому же он сделан из одного куска.

Тут мы покидаем мечеть Гур-и Эмир, и, так как, по словам нашего комика, уже время "причаливать", арба спешно доставляет нас к вокзалу.

Что касается меня, то, несмотря на неуместные замечания супругов Катерна, я глубоко проникся чувством местного колорита, которое создают чудесные памятники Самарканда.

Но вдруг я был внезапно и грубо возвращен к действительности. По улице, да, по соседней с вокзалом улице, в центре столицы Тамерлана ехали двое велосипедистов.

- Смотрите, смотрите! - закричал комик. - Халаты на колесах!

Действительно, это были таджики или узбеки!

Теперь оставалось только покинуть древний город, оскорбленный шедеврами механического передвижения, что и сделал наш поезд в восемь часов вечера.

13

А через час мы уже сидели за обедом. В вагоне-ресторане появились новые лица и среди них два негра.

- Никто из этих пассажиров дальше русско-китайской границы не поедет, -

сказал мне Попов.

- Тем лучше, значит, они не должны меня интересовать.

За обеденным столом собрались все мои двенадцать номеров (думаю, что больше их не будет). Я замечаю, что майор Нольтиц не перестает наблюдать за Фарускиаром. Разве он его в чем-нибудь подозревает? Не показалось ли ему странным, что Фарускиар, по-видимому, знаком с тремя монголами, едущими во втором классе, но почему-то старается это утаить? Не заработало ли воображение майора так же деятельно, как и мое, и не принял ли он всерьез мою шутку? Вполне естественно, если я, журналист и хроникер, ловец сенсаций, которых каждый понедельник так настойчиво требует от меня мой друг Сарсей, захотел увидеть в этом таинственном персонаже соперника знаменитого Ки Цзана, если и не самого Ки Цзана. Но кто бы мог поверить, что он, серьезный человек, русский военный врач, придает значение таким фантастическим измышлениям! Ну, об этом мы еще поговорим...

Впрочем, я вскоре и думать забыл о подозрительном монголе, вернувшись мысленно к человеку в ящике, на котором теперь должно сосредоточиться все мое внимание.

Какую бы я ни чувствовал усталость после длительной прогулки по Самарканду, я обязательно найду случай навестить его этой ночью.

После обеда все разошлись по своим местам с намерением поспать до Ташкента.

Самарканд и Ташкент разделены расстоянием в триста километров. Поезд прибудет туда не раньше семи часов утра и за весь перегон остановится только на трех промежуточных станциях, чтобы запастись водой и топливом.

Все как будто благоприятствует выполнению моего плана! К тому же и ночь сегодня темна, небо обложено тучами, ни луны, ни звезд. Собирается дождь, ветер свежеет. Вряд ли захочется кому-нибудь в такую погоду стоять на площадке. Самое главное - улучить момент, когда Попов будет особенно крепко спать.

Впрочем, в продолжительной беседе с загадочным незнакомцем нет никакой необходимости. Самое главное - успокоить его. И я это сделаю, как только мы познакомимся. Мне нужно узнать от него не больше, чем требуется в таких случаях репортеру: кто он такой, откуда едет, кто такая мадемуазель Зинка Клорк, что ему понадобилось в Пекине, что заставило его прибегнуть к такому странному способу передвижения, какими средствами он располагает, каковы его убеждения, взгляды, вкусы, привычки, как он помещается и как устроился в своем ящике, чем он занимался прежде, каковы его планы на будущее и так далее, словом, все, что требуется для полноценного интервью.

Ничего другого я не собираюсь у него выпытывать и не буду больше ни о чем спрашивать. Как видите, это не так уж много, и никаких чрезмерных требований я не предъявляю.

Прежде всего нужно подождать, пока в вагоне все уснут. Это произойдет довольно скоро, так как пассажиры достаточно утомились в Самарканде.

Вернувшись из вагона-ресторана, они сразу же раздвинули сиденья и устроили себе постели. Несколько мужчин вышли было покурить на площадку, но сильный ветер загнал их обратно в вагон. Все заняли свои места, затянули шторками фонари, и в половине одиннадцатого дыхание одних и храп других перемежались только с равномерным стуком колес и лязганием буферов.

Я последним остаюсь на площадке, и Попов говорит мне:

- Этой ночью нас ничто не потревожит. Советую вам хорошенько выспаться.

Боюсь, что следующей ночью, когда мы будем проезжать через Памирские ущелья, будет не так спокойно.

- Спасибо, господин Попов, я последую вашему совету.

Попов желает мне спокойной ночи и запирается в своем купе.

В вагон мне возвращаться не за чем, и я остаюсь на площадке. Ни справа, ни слева от полотна невозможно ничего разглядеть. Самаркандский оазис уже позади, и теперь дорога стелется по бескрайней равнине. Пройдет еще несколько часов прежде, чем поезд достигнет Сырдарьи. Мост, перекинутый через эту реку, не такой большой, как амударьинский.

Только в половине двенадцатого решаюсь я, наконец, открыть дверь багажного вагона и, войдя, тихонько закрываю ее за собой.

Я знаю, что молодой румын иногда выходит из ящика. А вдруг ему вздумается сейчас немного поразмяться и пройтись по вагону?

Полнейшая темнота. Сквозь дырочки, просверленные в ящике, не пробивается ни малейшего проблеска света. Мне кажется, это к лучшему.

Значит, номер 11 не будет ошеломлен моим внезапным появлением. Он, без сомнения, спит. Я стукну два раза в стенку ящика, разбужу его, и мы сразу же объяснимся. Это выйдет очень просто.

Пробиваюсь ощупью. Моя рука касается ящика, я прикладываю ухо к передней стенке и прислушиваюсь.

- Ничего не слышно - ни шороха, ни дыхания. Где же мой румын? Неужели он успел улизнуть? Может быть, он сошел на одной из станций, а я этого не заметил?.. Прощай тогда вместе с ним и мой репортаж!.. Я не на шутку тревожусь...

Внимательно прислушиваюсь...

Нет! Он не сбежал... Он сидит в своем ящике!.. Я слышу его спокойное, ровное дыхание... Он спит... спит, как праведник, этот ловкий обманщик, этот заяц, обставивший железнодорожную Компанию.

Я собрался уже было постучать в стенку, как вдруг паровозный гудок издает пронзительные трели. Но поезд здесь не должен останавливаться, я это знаю, и жду, пока не прекратятся свистки. И тогда я тихонько стучу в стенку...

Нет ответа.

Стучу опять, немного погромче.

Не так слышится, как чувствуется невольное движение удивления и испуга.

- Откройте же... откройте - говорю я по-русски.

Никакого ответа.

- Откройте... - продолжаю я. - Не бойтесь! С вами говорит друг.

Хотя стенка, вопреки моим ожиданиям, не раздвинулась, но в ящике чиркнула спичка, и засветился слабый свет.

Я смотрю на узника сквозь отверстия в стенке ящика.

Лицо его исказилось, глаза блуждают... Он, по-видимому, не может понять, во сне все это происходит или наяву.

- Откройте, мой друг, - говорю я. - Откройте и доверьтесь мне... Я случайно узнал вашу тайну... Я никому не скажу... Напротив, я даже могу быть вам полезен.

Бедняга как будто немного успокоился, но замер и не шевелится.

- Я полагаю, что вы румын, - продолжаю я, - а я - француз.

- Француз?.. Вы француз?..

Он проговорил это на моем родном языке с иностранным акцентом.

Отношения начинают налаживаться.

Передняя стенка отодвинулась, и при тусклом свете лампочки я могу рассмотреть мой номер 11. Теперь это уже не просто арифметическое обозначение, а человек во плоти и крови.

- Никто нас не может увидеть или услышать? - спрашивает он шепотом.

- Никто.

- А начальник поезда?

- Спит крепким сном.

Мой новый друг берет меня за обе руки и крепко сжимает их... Я чувствую, что он ищет поддержки... Он понимает, что может рассчитывать на меня... И все-таки с губ его срывается приглушенный лепет.

- Не выдавайте меня!.. Прошу вас, не выдавайте!..

- Выдать вас, да что вы, мой милый? Разве вы не помните, с какой симпатией отнеслись французские газеты-к австрийскому портняжке и к этим испанцам, жениху и невесте, которые избрали точно такой же способ путешествия? Разве газеты не открыли подписку в их пользу?.. А вы боитесь, как бы я, хроникер... журналист...

- Так вы журналист?..

- Клодиус Бомбарнак, корреспондент газеты "XX век".

- Французская газета...

- Про то я вам и толкую.

- И вы едете до Пекина?

- До Пекина!

- Ах, господин Бомбарнак, сам бог послал вас ко мне навстречу.

- Совсем не бог, а редакция моей газеты. Мужайтесь и поверьте мне! Я окажу вам любые услуги, какие только будут в моих силах.

- Благодарю вас... Благодарю!..

- Как вас зовут?

- Кинко!

- Кинко? Превосходное имя!

- Превосходное?..

- Да, для моих статей! Вы румын, не так ли?

- Румын из Бухареста...

- Но вы, должно быть, жили во Франции?

- Да, четыре года служил в Париже подмастерьем у одного обойщика в Сент-Антуанском предместье.

- А затем вы вернулись в Бухарест?

- Да, я занимался там своим ремеслом до того дня, пока невмоготу стало противиться желанию уехать...

- Уехать?.. Но зачем?..

- Чтобы жениться!

- Жениться... на мадемуазель Зинке...

- Зинке?..

- Да, на мадемуазель Зинке Клорк, улица Ша-Хуа, Пекин, Китай.

- Так вы знаете?..

- Конечно... Ведь адрес написан на вашем ящике...

Жюль Верн - Клодиус Бомбарнак. 2 часть., читать текст

См. также Жюль Верн (Jules Verne) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :