Джером Клапка Джером
«ДНЕВНИК ПАЛОМНИКА.»

"ДНЕВНИК ПАЛОМНИКА."

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Несколько месяцев тому назад один из моих друзей говорит мне:- Отчего вы не напишете серьезную книгу? Не мешало бы вам заставлять публику шевелить мозгами.

- Да хватит ли меня на это?- спрашиваю.

- Попытайтесь,- был ответ.

Вот я и попытался. Это серьезная книга. Поймите меня. Эта книга образует ваш ум. В этой книге я рассказываю о Германии - по крайней мере все, что мне известно о Германии и о представлении Страстей в Обер-Аммергау. Разсказываю и о других вещах, - только не все, что знаю, дабы не раздавить вас своими знаниями. Я хочу просвещать вас помаленьку. Когда вы прочтете эту книгу, мы можем начать сызнова и я расскажу вам еще кое-что. Но еслиб я выложил разом все свои сведения, то мог бы утомить вас, набить вам оскомину и стало быть не достиг бы своей цели. Итак я излагаю предмет в легкой и увлекательной форме, стараясь заинтересовать даже легкомысленных молодых людей. Они не должны заметить, что их поучают уму-разуму: в виду этого я насколько возможно постарался скрыть от них, что это очень серьезная и полезная книга. Я хочу оказать им добро без их ведома. Я хочу всем вам оказать добро: образовать ваш ум и заставить вас шевелить мозгами.

Что вы подумаете, прочитав эту книгу,- я не желаю знать, право не желаю.

Для меня достаточное вознаграждение - сознание исполненного долга и процент из барышей, вырученных от продажи книги.

Дневник паломника.

Понедельник 19.

Мой друг Б.- Приглашение в театр.- Скверный обычай.- Мечты будущего путешественника.- Как описать высоким слогом свою родину.- Пятница - счастливый день.- Паломничество решено.

Мой друг Б. явился ко мне нынче утром и спросил, поеду ли я с ним в театр в следующий понедельник.

- О, да! разумеется, старина!- отвечал я.- Вы достали ордер?

Он отвечал:

- Нет, ордеров не дают. Мы заплатим за вход.

- Заплатим! Заплатим за вход в театр!- воскликнул я в изумлении.- Какой вздор! Вы шутите?

- Милейший,- возразил он, - неужели вы думаете, что я стал бы платить, еслиб можно было попасть даром? Но устроители этого театра не имеют понятия о "билете на право свободного входа",- непросвещенные варвары! Их нисколько не тронет ваша принадлежность к прессе; они не интересуются прессой; они знать не хотят о прессе. Не стоит обращаться к режисеру, потому что у них нет режисера. Если вы хотите, чтоб вас впустили,- извольте заплатить. Если не хотите платить,- вас не впустят: таков их обычай.

- Милый мой,- отвечал я,- какой скверный обычай! Да, что же это за театр? Видно, я никогда не бывал в нем.

- Должно быть,- отвечал он.- Это театр в Обер-Аммергау,- первый поворот налево от станции Обер, в пятидесяти милях от Мюнхена.

- Гм! неблизкий путь!- заметил я.- Такому захолустному театру не следовало бы важничать.

- Он вмещает семь тысяч человек,- отвечал мой друг Б.- и битком набит при каждом представлении. Первое представление будет в следующий понедельник. Поедете?

Я подумал, заглянул в записную книжку, увидел, что тетка Эмма приедет к нам в субботу и останется до пятницы, рассчитал, что если я уеду, то вероятно не встречусь с нею и стало быть не увижу её в течение еще нескольких лет,- и решил ехать.

Правду сказать, меня соблазнил не столько театр, сколько поездка. Сделаться великим путешественником всегда было моей задушевной мечтой. Я был в восторге, еслиб мог писать в таком примерно роде:

- Я курил мою благовонную гаванну на залитых солнцем улицах старого Мадрида и втягивал едкий вонючий дым трубки мира в жалком вигваме дальнего Запада; и прихлебывал мой вечерний кофе под молчаливою сенью палатки, между тем как спутанные верблюды щипали скудную траву пустыни; и глотал жгучую водку севера, между тем как олень жевал свой корм в хижине рядом со мною, а бледные лучи полунощного солнца играли на снегу; я чувствовал на себе огонь блестящих глаз, сверкавших на меня с окутанных чадрами, подобных привидениям, лиц в узких улицах древней Византии, и с улыбкой отвечал (что конечно не делает мне чести), на вызывающие взоры черноглазых девушек Иеддо; я бродил там, где "добрый" Гарун аль-Рашид пробирался ночью, переодетый, в сопровождении своего верного Мезрура; я стоял на мосту, где Данте поджидал прославленную Беатриче; я плавал на водах, носивших трирему Клеопатры; я стоял на том месте, где упал Цезарь; я слышал шелест роскошных платьев в салонах Парижа и бряцанье бус, обвивающих черные шеи красавиц Тонгитобу; я изнемогал под жгучими лучами солнца Индии, я замерзал в снегах Гренландии, я видел вокруг себя дикие орды Африки, я засыпал, завернувшись в походное одеяло, под тенью гигантских сосен Северной Америки, за тысячи миль от центров человеческой жизни.

Б., которому я излагал свои мечты этим капризным слогом, возразил, что тоже впечатление можно произвести, описывая место своего постоянного жительства.

- Я могу развести такую же рацею, не уезжая из Англии,- сказал он.- Вот, слушайте-ка:

- Я сосал мой четырехпенсовый мунштук на песках Флит-Стрита, и попыхивал моей двухпенсовой маниллой в раззолоченных залах Критериона, я тянул мое пенистое пиво там, где прославленный Ангел Ислингтона собирает жаждущих под сень своих крыльев, и пропускал рюмочку в вонючем салоне Сого! Возседая на хребте причудливого осла, я направлял его бег, - вернее сказать, направлял погонщик, подгонявший осла сзади,- по безотрадным пустырям Гемпстеда и мой челнок спугивал диких уток с их уединенных пристанищ в тропических областях Баттерзи. Я скатился кубарем с крутого и высокого склона Тригилля, между тем как веселые дочери Востока хохотали и хлопали в ладоши, любуясь на эту сцену; и там, где резвились когда-то кудреглавые дети злополучных Стюартов, я блуждал по уединенным дорожкам старинного сада, обвивая рукой гибкую талию прекрасной Евиной дщери, в то время, как её мамаша тщетно искала нас по ту сторону забора. Я носился до того, что голова шла кругом и сердце разрывалось (да и не одно сердце) на маленькой, но необычайно тряской, лошадке, которую можно нанять за пенни, на равнинах Ревгэм Рэя, и покачивался под праздными толпами Барнета (хотя вряд ли кто нибудь из них был так празден как я), сидя на ярко-раскрашенной колеснице, влекомой за веревку. Я попирал мерными стопами полы Кенсингтонского Тоут Голля (билет по гинее, включая и напитки,- если протискаешься в буфету); я видел вокруг себя дикие орды Дрюри-Лена в ночь боксеров; я величаво возседал в первом ряду галлереи на представлении модной пьесы, сожалея, что не истратил вместо этого мой шиллинг в восточных залах Альгамбры.

- Вот вам,- сказал Б.,- чем хуже вашей, а написать можно сидя дома.

- Не стану спорить, - отвечал я.- Вы не поймете моих чувств! В вашей груди не бьется буйное сердце путешественника; вам чужды его стремления. Все равно! Довольно того, что я еду с вами. Сегодня же куплю книгу немецких разговоров, и голубую вуаль, и белый зонтик, и все, что необходимо для английского туриста в Германии. Когда мы отправимся?

- В дороге будем добрых двое суток... Что же, едемте в пятницу.

- А может быть пятница несчастный день для выезда?- усумнился я.

- О, Господи, - возразил он почти грубо,- выдумает тоже! Точно Провидение будет устраивать Европейские дела в зависимости от того, поедем ли мы в пятницу или в четверг!

Он прибавил, что удивляется, как это я, такой разумный в иных случаях человек, могу придавать значение бабьим сказкам. Он сказал, что и сам, в старые времена, когда был еще молокососом, верил этим глупостям и никогда, ни за что, ни за какие коврижки, не решился бы предпринять экскурсию в пятницу.

Но однажды пришлось решиться. Дело стояло так, что приходилось либо выезжать в пятницу, либо вовсе отказаться от поездки. Он рискнул попытать счастье.

Уезжая, он готовился ко всевозможным случайностям и злоключениям. Вернуться живым - вот все, о чем он мечтал.

И что же! эта поездка оказалась самой веселой из всех его поездок. Это был сплошной, непрерывный ряд успехов.

После этого он решил всегда выезжать в пятницу, и так и делал, и всегда в добрый час.

Он прибавил, что никогда, ни за что, ни за какие коврижки не выедет в другой какой нибудь день, кроме пятницы. Ведь экая глупость это суеверие насчет пятницы!

И так мы решились ехать в пятницу и встретиться на вокзале в восемь часов вечера.

Четверг 22.

Вопрос о багаже.- Совет первого друга.- Совет второго друга.- Совет третьяго друга.- Наставление мистрисс Бриггс.- Наставление нашего викария.- Наставление супруги.- Медицинский совет.- Литературный совет.- Указание Джорджа.- Поручение Смита.- Мои собственные соображения.- Соображения Б.

Поломал-таки я сегодня голову над вопросом о багаже. Утром встречаюсь с одним приятелем; он мне и говорит:

- О, если вы едете в Обер-Аммергау, запаситесь теплым платьем. Вам придется одеваться по зимнему.

Он рассказал, что один из его друзей ездил туда несколько лет тому назад, и не догадался запастись теплым платьем и схватил там насморк и, вернувшись домой, умер.

- Послушайтесь меня,- прибавил он,- берите с собой зимнее платье.

Немного погодя встречаюсь с другим господином.

- Вы, я слыхал, едете за границу?- спрашивает.- Куда же, в какую часть Европы?

Я отвечал, что кажется куда-то в середину.

- О, так послушайтесь моего совета, захватите с собой холстинковую пару и легкий зонтик. Не забудьте. Вы и понятия не имеете, какая жарища на континенте в это время года. Англичане, путешествуя по Европе, ни за что не хотят расстаться с теплым, суконным платьем. От того многие из них подвергаются солнечным ударам и платятся жизнью за свое упрямство.

Я отправился в клуб и встретился там с одним приятелем - газетным корреспондентом, который много путешествовал и знает Европу как свои пять пальцев. Разсказал ему о советах моих двух друзей, и спросил: которому верить. Он отвечал:

- Видите ли, дело в том, что они оба правы. В этих холмистых местностях погода меняется очень быстро. Утром вы изнываете от жары, а вечером обрадуетесь фланелевой рубашке или меховому пальто.

- Но ведь это точь в точь как у нас, в Англии,- воскликнул я.- Если так, если иностранцы встречают у нас тоже, что у себя на родине, то какое же право они имеют ворчать на нашу погоду?

- Видите ли, дело в том,- отвечал он,- что они не имеют никакого права; но как же вы запретите им ворчать? Нет, послушайтесь моего совета: пряготовьтесь ко всему. Возьмите холодную пару и несколько легких вещей, на случай жары; да запаситесь и теплым платьем на случай холода.

Дома я застал мистрисс Бриггс, которая зашла на минутку поглядеть на бэби. Она сказала:

- О, если вы собираетесь в Германию, захватите с собой кусок мыла.

И тут же рассказала, как мистер Бриггс ездил однажды в Германию по спешному делу, и в торопях забыл запастись мылом, и не мог его потребовать в Германии, потому что не знал, как по немецки мыло и оставался в отлучке три недели, и ни разу не умывался, и вернулся в Англию таким грязным, что дома его не узнали и приняли за медника, который должен был придти починить котел на кухне.

Мистрисс Бриггс советовала также запастись полотенцами, а то в Германии такие маленькие полотенца...

Я вышел со двора после завтрака и встретился с нашим викарием. Он сказал:

- Возьмите с собой одеяло.

И объяснил, что в немецких гостинницах не только не дают достаточно теплых одеял, но иной раз и простыни не просушивают как следует. Один из его молодых друзей путешествовал как-то по Германии, переночевал в сырой постели, схватил лихорадку и возвратясь домой, умер.

Тут подошла к нам супруга викария. (Он поджидал ее у магазина дамских платьев, когда мы с ним встретились). Он сообщил ей о моей предполагаемой поездке в Германию, и она сказала:

- О, захватите с собой подушку. Там вам не дадут подушек - ни одной подушки,- это ужас, что такое; вы не уснете спокойно, если не возьмете с собой подушку!.. Вы можете увязать ее в ремни, это не займет много места,- прибавила она.

Немного погодя встречаю нашего доктора.

- Непременно захватите с собой бутылку водки,- сказал он.- Она не займет много места и будет очень кстати, если вы не привыкли к немецкой стряпне.

Он прибавил, что водка, которую подают в заграничных гостинницах,- чистый яд, и что уезжать не захватив с собой бутылку водки, положительно неблагоразумно. Бывают случаи, когда бутылка водки, оказавшаеся в вашем саквояже, может спасти вам жизнь.

Вернувшись домой, я застал у себя еще одного из моих литературных друзей. Он сказал:

- Долгонько вам придется трястись по железной дороге. Вы привыкли к продолжительным путешествиям?

- Какже!- говорю,- я ездил из Лондона в Суррей на курьерском поезде.

- О, это игрушка в сравнении с тем, что вам предстоит. Послушайте, я дам вам хороший совет, как скоротать время. Возьмите с собой шахматы и пригласите кого нибудь в партнеры. Ручаюсь, что будете благодарны мне за этот совет.

Вечером завернул к нам Джордж.

- Вот что, старина,- сказал он,- не забудьте взять с собой табаку и ящик сигар.

Он, прибавил, что немецкие сигары - лучшие немецкие сигары, принадлежат к особенному сорту, известному под именем "регалия-капустиссима", и что вряд-ли я успею привыкнуть к их аромату, за мое кратковременное пребывание в Германии.

Немного позднее пришла моя свояченица и принесла чайный погребец.

- Положите его в чемодан,- сказала она,- в дороге пригодится. Тут все, что нужно, в случае если захочешь напиться чаю.

Она прибавила, что немцы понятия не имеют о чае, но что с этим погребцем я и без них обойдусь.

Она открыла шкатулку и показала мне её содержимое. Действительно, тут были всевозможные приспособления. Тут оказались: маленькая чайница с чаем, бутылочка молока, сахарница с сахаром, бутылка спирта, маслянка с маслом, ящичек с бисквитами; кроме того, спиртовница, кострюлька, чайник, ситечко, два блюдечка, две тарелочки, два ножа, две ложечки. Еслиб сюда еще кровать, нечего и о гостинницах беспокоиться.

В девять часов явился Смит, секретарь нашего фотографического клуба, и попросил меня снять для него негатив со статуи умирающего гладиатора в Мюнхенской галлерее. Я отвечал, что рад бы был услужить ему, но думаю оставить дома мою камеру.

- Оставить дома вашу камеру!- сказал он.- Да ведь вы едете в Германию, в Рейнскую область! Вы увидите живописнейшие ландшафты, вы будете останавливаться в древнейших и знаменитейших городах Европы,- и вы оставите дома ваш фотографический аппарат, и вы называете себя артистом!

Он прибавил, что я всю жизнь буду каяться, если уеду без моей камеры.

Я полагаю, что благоразумный человек должен слушать советы тех, кто лучше его знает дело. Опыт предшественников облегчает вашу задачу. Итак, после ужина, я достал все вещи, которые мне советовали взять в дорогу, и разложил их рядком на кровати,- прибавив в ним несколько других, уже по собственному усмотрению.

Я взял запас бумаги, чернильницу, словарь и несколько справочных книг на случай, если мне захочется работать в дороге. Всегда следует запасаться материалами для работы: ведь не знаешь, когда на тебя найдет рабочий стих. С мною это случалось: уедешь куда нибудь, не захватив ни пера, ни чернил, ни бумаги, и вдруг нападет охота работать. Но пера, бумаги, чернил нет - и вот вместо того, чтобы работать, приходится целый день ловить мух.

Поэтому, теперь я всегда и всюду таскаю с собой бумагу, перо и чернила, так что если захочется работать,- садись и пиши.

Почему на меня так часто нападал рабочий стих прежде, когда я не брал с собой бумаги, пера и чернил, и почему он никогда, ни разу, не нападал на меня с тех пор, как я стал запасаться всем, что требуется для работы,- решительно не понимаю.

За то ужь если нападет, то не застанет меня врасплох!

Кроме того, я положил на кровать несколько томов Гёте, приятно будет перечесть Гёте на его родине, думалось мне. Я решил также захватить с собой губку и маленькую походную ванну: холодные ванны по утрам очень полезны.

Б. явился как раз в ту минуту, когда я сложил все это в кучу. Он взглянул на кровать, и спросил меня, что это я затеваю. Я отвечал, что укладываюсь в дорогу.

- Господи! - воскликнул он.- Я думал, вы переезжаете на новую квартиру. Да что жь мы там - колонию будем устраивать, что-ли?

- Нет!- отвечал я.- Но мне советовали взять с собой эти вещи. К чему же вам будут давать советы, если вы не станете их слушать?

Он отвечал:

- О! слушайте, скольео угодно, это всегда полезно: потом сами кому-нибудь посоветуете. Но, ради всех святых, оставьте дома этот хлам. А то ведь нас примут за цыган.

А я:

- Ну, что за глупости! Половина этих вещей необходима, если я сколько-нибудь дорожу жизнью. Тот, кто поедет без них в Германию, умрет, вернувшись домой.

И я передал ему слова доктора, и викария, и других, и растолковал, до какой степени моя жизнь зависит от бутылки водки, зонтика, одеяла и теплаго платья.

Этот Б. удивительный человек: совершенно равнодушен к опасности (если она угрожает другому). Вот что он сказал:

- О, пустяки! Не такой вы человек, чтоб умереть от простуды. Оставьте этот склад, и возьмите с собой зубочистку, щетку, пару носков и рубашку: больше ничего не требуется.

Я таки захватил и еще кое-что - впрочем немного. Все поместилось в маленький чемоданчик. Хотелось мне захватить чайный погребец - приятно бы было побаловаться чайком в вагоне,- но Б. и руками и ногами...

Надеюсь, что погода не переменится.

Пятница 23.

Раннее пробуждение.- Балласт, которым нужно запасаться перед плаванием.- Непрошенное вмешательство Провидения в дела, которых оно не понимает.- Социалистическое общество.- Б. не узнает меня.- Неинтересный анекдот.- Мы нагружаемся балластом.- Неважный моряк.- Игривый пароход.

Встал сегодня ни свет ни заря. Зачем, - и сам не знаю. Мы уезжаем только в восемь часов вечера. Но я не жалею... то есть о том, что рано встал. Все-таки перемена. И домашних разбудил: мы пили чай в семь часов.

Позавтракал очень плотно. Мне говорил как-то один моряк:

- Коли едешь куда нибудь, запасайся балластом. Довольно балласта - все пойдет как по маслу. А если мало,- беда; все время качка: и боковая, и килевая... Нагружайтесь балластом.

Совет, кажется, разумный.

Под вечер приехала тетка Эмма. Обрадовалась, что захватила меня дома. Что-то толкнуло ее приехать в пятницу вместо субботы. Конечно Провидение,- решила она.

Я бы желал, чтоб Провидение занималось своими делами и не совалось в мои: совсем оно их не понимает.

Она сказала, что дождется моего возвращения, потому что хочет увидеть меня перед отъездом. Я заметил, что вернусь через месяц,- не раньше. Она отвечала, что это ничего: времени у неё довольно и она подождет пока я вернусь.

Семья просила меня приежать поскорее. Пообедал на славу; "нагрузился балластом", как говорит мой друг - мореплаватель; пожелал всем "счастливо оставаться", поцеловал тетку Эмму, обещал позаботиться о себе и надеюсь с Божьею помощью исполнить это обещание во что бы то ни стало,- сел на извощика и уехал.

Приехал на вокзал раньше Б. Занял два места в курящем вагоне и стал разгуливать взад и вперед по платформе.

Когда вам нечего делать, вы начинаете думать. За неимением лучшего занятия я погрузился в размышления.

Какое удивительное воплощение социализма представляет современная цивилизация - не социализма так называемых социалистов! - системы, сфабрикованной очевидно по образцу каторжных тюрем, - системы, при которой несчастный смертный осужден на работу подобно вьючному животному не ради личной пользы, а для блага общества,- системы, при которой нет людей, а есть только числа - при которой нет ни честолюбия, ни надежды, ни страха,- а социализма свободных людей, работающих бок о бок в общей мастерской, каждый на свой страх, напрягая всю свою энергию и способности,- социализма мыслящих, ответственных индивидуумов, а не автоматов, направляемых правительством. Вот и я, в награду за мои труды, получил от общества возможность прокатиться в сердце Европы и обратно. Рельсовые пути проложены на протяжении 700 или 800 миль, чтобы облегчить мою поездку, выстроены мосты, пробиты туннели; армия инженеров, сторожей, стрелочников, носильщиков, конторщиков печется о моем благополучии. Мне нужно только заявить Обществу (олицетворенному в данном случае кассиром), куда я хочу ехать, и усесться в вагон; остальное сделают за меня другие. Если я захочу развлечься в дороге чтением, - сделай одолжение: книги, газеты написаны и напечатаны. В различных местах пути заботливое Общество припасло все что нужно для подкрепления моих сил (бутерброды могли бы быть посвежее, но может быть оно думает, что свежий хлеб вреден для моего желудка). Если я устал с дороги и хочу отдохнуть, Общество поджидает меня с ужином и постелью, с холодной и теплой водой для мытья и с полотенцами для утиранья. Куда бы я ни пошел, чего бы я ни захотел, Общество, точно гений восточной сказки, готово помогать мне, угождать мне, исполнять мои приказания, доставлять мне всяческие развлечения и увеселения. Общество свозит меня в Обер-Аммергау, позаботится обо всех моих нуждах в дороге, покажет мне представление Страстей, которое оно поставило, прорепетировало и будет играть для моего поучения и услаждения; отвезет меня домой, объясняя по дороге, при посредстве своих путеводителей и указателей все, что можем, по его мнению, заинтересовать меня; будет передавать мои письма родным и знакомым, оставшимся в Англии, а письма родных и знакомых мне; будет смотреть за мной, ублажать меня, беречь меня, как родная мать... Как родная мать никогда не сумеет.

Я с свой стороны должен только исполнять работу, которую оно мне препоручило. Общество относится в человеку глядя по его работе.

Общество говорит мне:- Садись и пиши, вот все, что я от тебя требую. Прошу от тебя немного, но ты можешь изводить бумагу на то, что твои друзья называют, если не ошибаюсь, литературой; и находятся люди, которые с удовольствием читают твое маранье. Превосходно; садись и пиши свою литературу или как там она называется, а я позабочусь обо всем остальном. Я доставлю тебе письменные принадлежности, умные и остроумные книги, ножницы и клейстер - все, что нужно для твоего ремесла, я буду кормить тебя, одевать тебя, найду тебе квартиру, буду возить тебя всюду, куда захочешь, снабжать тебя табаком и всем, что нужно для твоего благополучия,- только работай. Чем больше ты наработаешь, и чем лучше ты наработаешь,- тем больше я буду заботиться о тебе. Пиши,- вот все, что я от тебя требую.

- Но,- отвечаю я Обществу,- я не люблю работать; я не хочу работать. Что я за каторжнив, чтобы работать!

- Прекрасно,- отвечает Общество,- не работай. Я тебя не заставляю. только если ты не будешь работать для меня, так и я не стану работать для тебя. Не будет от тебя работы - не будет и от меня обеда, ни развлечений, ни табаку.

И я решаюсь быть каторжнивом и работать. Общество не заботится об одинаковом вознаграждении всех людей. Его главная задача - поощрять умы. По его мнению, человек, работающий только мускулами, немногим выше быка или лошади, ну и обращение с ним немногим лучше. Но лишь только он начнет работать головой, превратится из чернорабочаго в ремесленника, его фонды поднимаются.

Конечно метод, применяемый обществом для поощрения умов, далек от совершенства. Его знамя - знамя житейской мудрости. Боюсь, что оно лучше вознаграждает поверхностного, трескучаго писателя, чем глубокого, блестящего мыслителя; а ловкая плутня частенько угождает ему больше, чем скромный труд. Но его план разумен и здрав; его цели и намерения - благия, его метод, вообще говоря, действует исправно, и с каждым годом оно умнеет.

Когда нибудь оно достигнет высшей мудрости, и будет воздавать каждому по заслугам.

Но не тревожьтесь. Мы до этого не доживем.

Размышляя об обществе, я столкнулся с Б. В первую минуту он принял меня за неповоротливого осла и сказал это, но увидав, что ошибся,- извинился. Он тоже поджидал меня уже несколько времени. Я сказал ему, что занял два места в курящем вагоне, а он отвечал, что сделал тоже. По странной случайности мы заняли места в одном и том же вагоне. Я - два места у окон близь двери, а он - два места у окон на противуположной стороне. Четыре других пассажира уселись по середине. Мы сели у окон близь двери, и предоставили остальные два места желающим. Всегда следует быть великодушным.

В нашем вагоне оказался удивительно болтливый пассажир. Я в жизнь свою не встречал человека с таким запасом скучнейших анекдотов. У него оказался друг,- по крайней мере тот господин был его другом, когда поезд тронулся, и он рассказывал этому другу разные истории, не умолкая ни на минуту, от Лондона до Дувра. Прежде всего он рассказал длинную историю про пса. То есть ничего-то не было в этой истории! Просто рассказ о повседневной жизни пса. Пес просыпался утром, царапался в дверь, а когда дверь отворяли, он уходил в сад и оставался там до вечера; а когда его жена (не жена пса, а жена господина, который рассказывал про пса) выходила под вечер в сад, он всегда спал на траве; а когда его брали в комнаты, он играл с детьми, а вечером ложился спать на коврике, а утром начиналась опять таже история. И тянулась эта история около сорока минут.

Приятель или родственник этого пса, без сомнения нашел бы ее крайне занимательной; но какой интерес она могла представлять для постороннего человека - для человека, который очевидно не был даже знаком с этим псом - решительно не понимаю.

Сначала друг старался выражать участие и бормотал:- Удивительно!...- Представьте!...- Курьезно!...- или поощрял рассказчика восклицаниями в роде:- Неужели?...- Ну, и что-жь?.. или...- Так это было в понедельник?- но под конец почувствовал повидимому решительную антипатию в псу и только зевал, когда о нем упоминалось.

Право, я кажется даже слышал, надеюсь, впрочем, что мне только показалось - как он проворчал:

- О, чорт его дери, твоего пса!

Мы надеялись отдохнуть по окончании этой истории. Но мы ошиблись, потому что, кончив свое пустословие насчет пса, наш разговорчивый спутник продолжал, не переводя духа:

- Нет, я вам расскажу историйку еще занятнее...

Признаться, мы поверили. Еслиб он посулил нам историю скучнее, нелепее предыдущей, мы бы усомнились; но нам так хотелось верить, что он расскажет что нибудь позанятнее.

Оказалось, однако, что новая история только длиннее и запутаннее старой, а ни крошечки не занятнее. Это была история о человеке, который сажал селдерей; а потом оказалось, что его супруга была племянницей со стороны матери господина, который устроил оттоманку из старого сундука.

В середине этого рассказа друг окинул вагон отчаянным взором, который говорил:

- Мне ужасно жаль, господа; но право я не виноват. Вы видите, в каком я положении. Не браните меня. Мне и без того тяжко.

Мы отвечали ему сострадательными взглядами, в которых он мог прочесть:

- Не беспокойтесь, милый человек. Мы видим, каково тебе приходится. Мы рады бы были помочь тебе.

Наше участие несколько утешило беднягу и он покорился своей участи.

В Дувре Б. и я бросились со всех ног на пароход и поспели как раз во время, чтобы занять две последния каюты; чему были очень рады, так как решили хорошенько поужинать и завалиться спать.

- При переезде через море,- говорил Б.,- самое лучшее спать, и проснуться уже на том берегу.

Поужинали мы вплотную. Я объяснил Б. теорию балласта, развиваемую моим другом-мореплавателем, и он согласился, что идея кажется весьма разумной. А так-как цены на ужин определенные, и можно есть сколько влезет, то мы решили серьезно применить в делу эту идею.

После ужина Б. расстался со мной,- несколько внезапно, как мне, показалось; а я выбрался на палубу. Я чувствовал себя не совсем-то ладно. Я не важный моряк, что и говорить. В тихую погоду я могу фанфаронить, покуривать трубочку и рассуждать с любым матросом о приключениях, будто бы испытанных мною на море. Но когда ветер начинает "крепчать", как выражается капитан, я чувствую себя не в своей тарелке и стараюсь уйти подальше от машины с её вонью и от общества людей с дешевыми сигарами.

Тут был какой-то господин, куривший замечательно тонкую и ароматичную сигару. Я уверен, что она не доставляла ему никакого удовольствия. Совсем не похоже было, чтоб она доставляла ему удовольствие. Я уверен, что он курил ее просто из желания показать, как он хорошо себя чувствует, и подразнить тех, кто чувствовал себя не хорошо.

Есть что-то до безобразия оскорбительное в человеке, который чувствует себя хорошо на борту корабля.

Я сам далеко не безупречен, когда чувствую себя в своей тарелке. Мне мало того, что я здоров, я хочу, чтобы все видели, что я здоров. Мне кажется, что я заболею, если всякая живая душа на корабле не узнает, что я здоров. Я не в состоянии сидеть спокойно и благодарить судьбу, как подобало бы разумному человеку. Я похаживаю по палубе, с сигарой в зубах разумеется, и поглядываю на тех, кто чувствует себя плохо, с кротким, но сострадательным изумлением, точно недоумеваю, что это такое и как они дошли до того. Это очень глупо с моей стороны,- согласен; но не могу удержаться. Должно быть человеческая природа подстрекает даже лучших из нас к таким поступкам.

Я не мог уйти от запаха этой сигары, а если уходил, то попадал в пространство, зараженное вонью от машины; и должен был возвращаться к сигаре. Повидимому нейтральной полосы между этими двумя запахами не было.

Не заплати я за салон, я бы ушел на нос. Там было гораздо свежее и там бы я чувствовал себя лучше во всех отношениях. Но взять билет первого класса, и ехать в третьем,- нет, это не рассчет! Приходилось сидеть в аристократической части корабля и чувствовать свою важность и тошноту.

Какой-то штурман, или боцман, или адмирал, или кто-то из этих господ,- в темноте я не мог разобрать, кто именно,- подошел ко мне, когда я сидел прислонившись головой к кожуху, и спросил, нравится-ли мне пароход. Он прибавил, что пароход этот новый и в первый раз отправился в плавание.

Я выразил надежду, что с годами он научится ходить ровнее.

Моряк отвечал:- Да, нынче он немножко артачится.

Мне же казалось, что пароход вздумал улечься спать на правый бок, но не улегшись как следует, решил переменить позу и повернуться на левый, находя что так будет удобнее. В ту минуту, когда моряк подошел ко мне, он попробовал встать вверх ногами, но прежде чем тот окончил свою речь, отказался от этого намерения,- которое однако почти что привел в исполнение,- и задумал, повидимому, совсем выскочить из воды.

Это называется:- "немножко артачится*.

Моряки всегда так говорят: глупый и необразованный народ. Не стоит на них сердиться.

Наконец мне удалось заснуть. Не в койке, которую я добыл с таким трудом: еслиб мне посулили сто фунтов, я и то бы не остался в душной, тесной каюте. Впрочем, никто не сулил мне ста фунтов и никто не желал моего присутствия. Я заключаю из того, что первая вещь, попавшаеся мне на глаза, когда я пробрался вниз,- был сапог. Воздух был полон сапогами. Там спало шестьдесят человек,- вернее сказать пытались спать: иные в койках, иные на столах, иные под столами. Один только действительно спал и храпел, точно гиппопотам, схвативший насморк; а остальные пятьдесят девять сидели и швыряли в него сапогами.

Трудно было определить, откуда раздается этот храп. Никто, в этом тускло-освещенном, дурно-пахнувшем месте, не мог бы сказать с уверенностью, из какой койки он исходит. Иногда он раздавался - жалкий и всхлипывающий - с бакборта, а в следующую минуту бодро гремел на штирборте. Поэтому, каждый, кому попадался под руку сапог, швырял наудачу, внутренно умоляя Провидение направить его куда следует и благополучно провести в желанную пристань.

Я полюбовался на эту сцену, и вылез обратно на палубу, где уселся и заснул на свернутой в кольцо веревке; и проснулся, когда какому-то матросу понадобилось вытащить из-под меня веревку, чтобы бросить ее в голову человеку, который стоял, никого не трогая, на набережной в Остенде.

Суббота 24.

Прибытие в Остенде.- Кофе и булки.- Как трудно объясняться с французскими гарсонами на немецком языке.- Как выгодно иметь совесть, которая не пробуждается рано утром.- Торжество порока.- Возстановление добродетели на платформе.- Английская перебранка.

Говоря, "проснулся", я несколько уклоняюсь от истины.

Я не совсем проснулся. Я только полупроснулся. Я не просыпался до самого вечера. Всю дорогу от Остенде до Кельна я на три четверти спал и только на одну четверть бодрствовал.

Во всяком случае я проснулся в Остенде настолько, чтобы сообразить, что мы куда-то приехали, что мне нужно розыскать мой багаж и Б., и делать какия-то дела; кроме того, странный смутный,- но никогда не обманывавший меня инстинкт,- нашептывал мне, что здесь по соседству есть нечто съестное и питейное, и тем самым побуждал меня к жизни и деятельности.

Я поспешил в каюту и нашел там Б. Он извинился, что оставил меня одного на всю ночь: напрасно извинялся. Я ни чуточки не тосковал о нем. Если бы единственная женщина, в которую я был влюблен, находилась на пароходе, я просидел бы молча, предоставив кому угодно ухаживать за ней и занимать ее.

Я встретил также разговорчивого пассажира и его спутника. Последний был в ужасном состоянии. Никогда я не видал такого полного изнеможения когда-то сильного человека. Морская болезнь даже самая сильная не могла бы объяснить перемены в наружности с того момента, когда он веселый и бодрый вошел в вагон на станции Виктория, шесть часов тому назад. Напротив, его друг был свеж и весел и рассказывал историю о корове.

Мы снесли наши чемоданы в таможню, открыли их и я уселся на своем, и тотчас заснул.

Когда я проснулся, какой-то человек, которого я принял с просонков за фельдмаршала и которому машинально сделал под козырек (я служил когда-то волонтером), стоял надо мной и драматическим жестом указывал на мой чемодан. Я заявил ему на живописном немецком языке, что у меня нет ничего подлежащего пошлине. Он повидимому не понял, что показалось мне странным,- схватил мой чемодан и унес, так что мне пришлось остаться на ногах или садиться на пол. Но мне так хотелось спать, что я не мог негодовать.

После осмотра багажа мы отправились в буфет. Инстинкт не обманул меня: тут оказались кофе, булки и масло. Я потребовал два стакана кофе со сливками, хлеба и масла. Потребовал на чистейшем немецком языке, стараясь выразиться как можно яснее. Так как никто меня не понял, то я пошел к буфету и взял сам все, что мне требовалось. Этот способ объяснения избавляет от лишних разговоров. Тут сейчас поймут, чего вы хотели. Б. заметил, что пока мы находимся в Бельгии, где все говорят по французски и почти никто по немецки, меня вероятно будут понимать лучше, если я стану объясняться на французском, а не на немецком языке.

- Это и для вас будет легче,- сказал он,- и для других понятнее. Говорите по французски. Почти везде найдутся люди,- толковые, интеллигентные люди,- которые поймут хоть из пятого в десятое французскую речь, но кто кроме профессоров знает хоть словечко по немецки?

- О, так мы в Бельгии,- отвечал я сонным голосом,- а я и не знал. Я думал, мы в Германии.- И в порыве откровенности, я прибавил, чувствуя, что дальнейшее притворство бесполезно:- Представьте себе, я не знаю, где нахожусь.

- Я так и думал, - отвечал он.- Это видно по вашему лицу. Чтобы вам проснуться хоть чуточку!

Мы оставались в Остенде около часа, пока снаряжался поезд. Оказалось, что только один вагон назначается в Кёльн, так что для четырех пассажиров не хватило мест.

Не подозревая этого, мы с Б. не торопились занять места и когда, допив кофе, отправились в вагон, в нем не оказалось ни одной свободной скамейки. На одной красовался чемодан, на другой саквояж, на третьей торчал зонтик и так далее. В вагоне не было ни души, но все места были заняты!

Среди путешественников установился обычай, в силу которого пассажир, занявший место своими вещами, сохраняет его за собой. Это хороший обычай, справедливый обычай, и в нормальном состоянии я всегда стою за него горой.

Но в четвертом часу утра наше моральное чувство еще слабо развито. Сознание среднего человека начинает работать часов с восьми, с девяти - словом, после завтрака. В четвертом часу утра он способен на такие вещи, против которых его природа возмутится в четвертом часу пополудни.

Снять чужой чемодан и захватить чужое место показалось бы мне при обыкновенных обстоятельствах таким же чудовищным, как древнему израильтянину сбросить межевой знак соседа; но в этом раннем часу утра лучшая часть моей природы еще спала.

Мне часто случалось читать о внезапном пробуждении лучших сторон человеческой природы. Это происходит обыкновенно под влиянием шарманщика или младенца (последний - я готов об заклад побиться - разбудит всякого, исключая разве тех, кто безнадежно глух или умер более суток тому назад); и если бы шарманщик или младенец случились на станции Остенде в это утро, события могли бы принять иной оборот.

Б. и я были бы избавлены от преступления. В разгаре нашей гнусной деятельности шарманщик или младенец пробудили бы в нас добрые чувства, и мы залились бы слезами, и кинулись бы вон из вагона, и там, на платформе, бросились бы друг другу в объятия, рыдая и клянясь дождаться следующего поезда.

На деле же вышло совсем иное: мы проскользнули в вагон, оглядываясь, не увидал бы кто,- очистили два места, и уселись, стараясь принять невинный и безмятежный вид.

Б. заметил, что когда явятся другие пассажиры, нам лучше всего притвориться спящими и делать вид, что ничего не понимаем, если нас примутся расталкивать.

Я отвечал, что с своей стороны могу произвести надлежащее впечатление без всякого притворства; и начал устраиваться поудобнее.

Спустя несколько секунд вошел другой пассажир, очистил себе место и уселся.

- Это место занято, сэр - сказал Б., изумленный таким хладнокровием.- Все места в этом вагоне заняты.

- Вижу,- цинично отвечал нахал.- Но мне нужно сегодня быть в Кёльне.

- Но ведь и тому пассажиру, чье место вы заняли, нужно быть в Кёльне, - возразил я.- Как с ним-то быть? Нельзя же думать только о себе!

Чувство справедливости проснулось во мне и я положительно негодовал на пришлеца. Минуту тому назад я мог отнестись равнодушно к захвату чужого места. Теперь подобный поступок казался мне чудовищным. Дело в том, что лучшая часть моей природы никогда не засыпает надолго. Даже в отсутствии шарманщика или младенца она пробуждается сама собою. Да,- я грешный, мирской человек, что и говорить; но во мне есть доброе начало. Его нужно расшевелить,- но оно есть.

Этот человек расшевелил его. Чувствуя, что мне следует искупить проступок, совершенный мною несколько минут тому назад, я разразился обличительной речью.

Но мое красноречие пропало даром.

- О! это только вице-консул,- заметил пришлец - вон его имя на чемодане. Не важная птица; посидит и с кондуктором.

Безполезно было защищать священное дело Правосудия перед человеком с такими низкими чувствами. И так, заявив протест против его поведения и тем самым облегчив свою совесть, я прислонился к спинке сиденья и заснул сном праведника.

За пять минут до отхода поезда явились законные владельцы вагона. Их было семеро, а свободных мест оказалось только пять. Они удивились и начали ссориться.

Б., я и несправедливый пришлец, занявший место в уголку, пытались успокоить их, но разгоревшиеся страсти заглушали голос рассудка. Оказывалось, как ни верти,- что двое заняли место обманом, и каждый был совершенно уверен, что остальные шестеро лгут.

Меня пуще всего огорчало, что они бранились по английски.

Они могли бы говорить на своих языках - тут было четыре бельгийца, два француза и один немец - но английский показался им самым подходящим для ссоры.

Убедившись, что нет никакой надежды столковаться, они обратились к нам. Мы тотчас решили дело в пользу пятерых худощавых, и они, считая повидимому, это решение окончательным, уселись, предложив двум толстым убираться.

Но те - немец и один из бельгийцев - решились обжаловать приговор и позвали обер-кондуктора.

Обер-кондуктор не счел нужным выслушать их жалобу, а с первого же абцуга начал упрекать их за то, что они вламываются в вагон, где все места уже заняты, и беспокоят других пассажиров.

Он тоже объяснил им это по английски, а они, выйдя на платформу, отвечали ему на английском же языке.

Повидимому английский язык в ходу у иностранцев в случаях ссоры. Должно быть они находят его более выразительным.

Мы смотрели на них из окон. Нас забавляла эта ссора. Вскоре на сцену явился жандарм. Он разумеется принял сторону обер-кондуктора. Человек в мундире всегда поддерживает другого человека в мундире, не спрашивая, из-за чего возникла ссора, кто прав, кто виноват. До этого ему нет дела. У мундирных людей сложилось твердое убеждение, что мундир не может быть виноват. Если бы мошенники носили мундир, полиция оказывала-бы им всяческое содействие и забирала в участок всякого, кто осмелился бы мешать их занятиям. Жандарм помогал обер-кондуктору обижать двух толстых пассажиров, и помогал опять таки на английском языке. Он скверно говорил по английски и вероятно выразил бы свои чувства гораздо картиннее и живее на французском или фламандском языке, но это не входило в его рассчеты. Как и всякий иностранец, он мечтал сделаться отличным английским ругателем, а тут ему представлялась практика.

Таможенный клерк, проходивший мимо, присоединился в группе. Он принял сторону пассажиров, и стал бранить обер-кондуктора и жандарма, и он бранил их на английском языке.

Б. заметил, что, по его мнению, очень приятно услышать английскую перебранку в чужой земле, вдали от родных пенатов!

Суббота 24 (продолжение).

Семейный человек.- Эксцентрический поезд.- Оскорбление, нанесенное англичанину.- Один в Европе! - Немцы не понимают скандинавского языка.- Как опасно знать много языков.- Утомительное путешествие.- Кёльн, ура!

В вагоне оказался весьма сведущий бельгиец, сообщивший нам много интересного о городах, мимо которых мы проезжали. Я чувствовал, что если бы мне удалось проснуться, и выслушать этого господина, и запомнить все, что он говорил, и не перепутать его рассказов, - то я бы хорошо ознакомился с местностью между Остенде и Кёльном.

Почти в каждом городе у него были родственники. Я полагаю, что были и есть семьи, не менее многочисленные чем его; но я никогда не слыхал о такой семье. Повидимому она была размещена очень разумно: по всей стране. Всякий раз, когда я просыпался, до меня долетали замечания в таком роде:

- Брюгге... видите колокольню: каждый вечер на ней играют польку Гайдна. Тут живет моя тетка.- Гент, ратуша... говорят, прекраснейший образчик готического стиля в Европе. Вон в том доме, за церковью, живет моя матушка. Алост - обширная торговля хмелем. Там проживал мой покойный дед. Вот королевский замок,- вон, прямо! Моя сестра замужем за господином, который там живет, то есть не во дворце, а в Лексне. Здание судебной палаты... Брюссель называют маленьким Парижем,- по моему он лучше Парижа... не так многолюден. Я живу в Брюсселе. Лувен... там есть статуя Ван де-Вейера: революционера 30 года. Моя теща живет в Лувене. Уговаривает нас переселиться туда же. Уверяет, что мы живем слишком далеко от нея; я этого не думаю. Люттих,- видите цитадель? Мои братья живут в Люттихе - двоюродные. Родные, те в Мастрихте...- и так далее до самого Кёльна.

Вряд ли мы проехали хоть один город или деревню, где не оказалось бы его родни в одном или нескольких экземплярах. Наше путешествие было повидимому не столько поездкой по Бельгии и Северной Германии, сколько посещением мест, населенных родственниками этого господина.

В Остенде я уселся лицом в паровозу. Я люблю так ездить. Проснувшись, немного погодя, я убедился, что еду задом. Натурально я возмутился.

- Кто переложил меня на другую скамейку?- воскликнул я.- Ведь вы знаете, что я сидел на той. Вы не имели никакого права так поступать со мной!

Мне отвечали, что никто меня не перекладывал, а просто поезд пошел обратно в Гент.

Это меня очень обидело. Мне казалось, что поезд просто дурачит пассажиров, заставляя их садиться на свои места (или на чужия, как это иногда бывает) в уверенности, что придется ехать по одной дороге, и затем переменяя направление. Я сомневался, знает ли сам поезд,к уда едет.

В Брюсселе мы опять пили кофе с булками. Не помню, на каком языке я говорил в Брюсселе; только никто меня не понимал. Проснувшись за Брюсселем, я убедился, что снова еду лицом вперед. Очевидно локомотив еще раз переменил направление и потащил вагоны по другой дороге. Я начинал серьезно беспокоиться. Очевидно, этот поезд поступает, как ему заблагоразсудится. Ему нельзя доверять. Он вздумает пожалуй пойти в бок. Мне казалось, что я должен вмешаться в это дело; но обдумывая его, я снова заснул.

Я спал и в Гербестале, где в нам явились таможенные для осмотра, при переезде в Германию. У меня мелькнула смутная идея, что мы путешествуем в Турции и что нас остановили разбойники. На требование открыть чемодан я отвечал:- Никогда!..- прибавив, что я англичанин и советую им остерегаться. Я сказал также, что они должны оставить всякую мысль о выкупе, потому что в нашей семье не принято платить за других - тем паче за родственников.

Они не обратили внимания на мои слова и осмотрели мой чемодан. Я слабо сопротивлялся, но не мог одолеть их, и заснул.

Проснувшись, я убедился, что нахожусь в буфете. Решительно не помню, как я туда попал. Должно быть инстинкт провел меня во сне.

Я по обыкновению потребовал кофе с булками. (К этому времени я вероятно был переполнен кофе и булками). Мне почему-то пришло в голову, что я нахожусь в Норвегии; поэтому я обратился в человеку на ломаном скандинавском языке (я запомнил несколько скандинавских слов прошлым летом, во время экскурсии в фиорды).

Разумеется он не понял; но я привык в недоумению иностранцев, когда в ним обращаешься на их родном языке и извинил его,- тем более, что требуемые припасы находились под руками и стало-быть язык не представлял особенной важности.

Я взял два стакана кофе, по обыкновению,- один для себя, другой для Б.- и поставив их на стол, оглянулся, отыскивая Б. Его не было. Куда он девался? Я припомнил, что не видал его уже несколько часов. Я не знал, где нахожусь и зачем? Помнилось мне, что мы с Б. отправились вместе - вчера или полгода тому назад, хоть убей не помню - где-то, что-то смотреть, если не ошибаюсь. Теперь мы были за границей, кажется в Норвегии - почему мне взбрела на ум Норвегия, остается для меня тайной и поныне - и я потерял его!

Как нам теперь встретиться? В моем воображении возникла ужасная картина: мы странствуем по Европе, быть может в течение многих лет, тщетно стараясь отыскать друг друга.

Надо что нибудь предпринять и притом немедленно. Так или иначе я должен найти Б. Я вскочил, призывая на помощь весь свой запас скандинавских слов.

Пусть себе эти господа притворяются, что не понимают своего собственного языка. На этот раз они должны понять. Это ужь не вопрос о кофе с булками. Тут дело серьезное. Я заставлю лакея понять мою скандинавскую речь, хотя бы мне пришлось вколачивать слова в его голову кофейником.

Я схватил его за руку, и на скандинавском языке, который должен был звучать крайне патетически, спросил его, не видал ли он моего друга - моего друга Б.

Он выпучил на меня глаза.

Я начинал приходить в отчаяние. Я тряс его за руку.

- Мой друг - толстый, большой, высокий, широкий - есть он где? Видеть его здесь? Где?

(Я говорил таким слогом, потому что мои сведения в скандинавской грамматике крайне скудны, при том же мне право было не до красот слога).

Вокруг нас собралась толпа, привлеченная выражением ужаса на лице лакея. Я обратился к ним:

- Мой друг Б. голова, рыжий... сапоги, желтый, коричневый... пальто, маленькие клетки... нос, очень, огромный! Есть он где?- Его видеть... кто нибудь... где?

Ни единая душа не протянула мне руку помощи. Они глазели на меня и только!

Я повторял свои вопросы все громче и громче, и с разными интонациями, стараясь сделать их понятнее. Я просто из кожи лез.

Они с недоумением перешептывались, как вдруг одному из них, казавшемуся посмышленнее других, пришла в голову какая-то повидимому блестящая идея. Он выбежал на платформу и что-то закричал во всю глотку, причем я разобрал слово "норвежец".

Минуту спустя он вернулся, очевидно как нельзя более довольный собой, в сопровождении какого-то очень любезного с вида старичка в белой шляпе.

Толпа расступилась, старичок подошел ко мне, улыбнулся, начал длинную речь на скандинавском языке.

Разумеется я ничего не понял, и это без сомнения отразилось на моем лице. Я знаю по скандинавски два-три слова, и пойму, если их будут произносить медленно и внятно, - но вот и все.

Старичек посмотрел на меня с изумлением и сказал (по скандинавски разумеется):

- Вы говорите по норвежски?

- Немножко, очень плохо... очень.

Мне показалось, что он не только удивился, но и обиделся. Он обратился к толпе и объяснил ей в чем дело. Повидимому они тоже вознегодовали.

Я не мог понять, почему они негодуют. Мало ли людей, незнакомых с норвежским языком! Почему же я должен знать его. Я знаю несколько слов; иные и того не знают.

Я спросил старичка насчет Б. Он понял мой вопрос. Спасибо за это. Но хоть и понял, а помочь мне не мог, также как и остальные, и я решительно не понимаю, зачем они его притащили.

Не знаю, чем бы все это кончилось (я совсем одурел от волнения). К счастью в эту минуту я увидел самого Б., который входил в комнату.

Если бы я хотел занять у него денег, то не мог бы встретить его сердечнее.

- Как я рад вас видеть!- закричал я.- Я думал, что потерял вас.

- Как, вы англичанин!- воскликнул старичок в белой шляпе чистейшим английским языком.

- Да, и горжусь этим,- отвечал я.- Разве вы имеете что нибудь против этого?

- Ни мало,- отвечал он,- если только вы будете говорить по английски, а не по норвежски. Я сам англичанин,- и с этими словами он ушел, видимо раздосадованный.

Когда мы уселись, Б. сказал мне:

- Вот что я вам скажу, Д.- вы знаете слишком много языков для этого континента. Ваши лингвистические способности могут просто погубить нас, если вы не обуздаете их. Вы не говорите по санскритски или по халдейски?

- Нет,- отвечал я.

- А по еврейски или по китайски?

- Ни словечка.

- Наверно?

- Говорю же вам,- ни словечка!

- Слава Богу,- сказал Б. с видимым облегчением.- А то вы наверно обратились бы в какому нибудь простодушному немцу на одном из этих языков.

Как утомительно путешествовать в Кёльн в жаркое летнее утро. Воздух в вагоне удушливый. Я всегда замечал, что пассажиры на железных дорогах считают чистый воздух ядом. Запирают все окна и вентилятор; никто не хочет, чтоб другому дышалось свободно. Солнце печет сквозь стекла. Наши головы и члены тяжелеют. Пыль и сажа проникают в вагон, садятся на платье, пудрят руки и лицо, Мы дремлем, пробуждаемся за толчках, и снова засыпаем. Я просыпаюсь и вижу, что голова соседа покоится на моем плече. Совестно столкнуть ее, у него такой доверчивый вид. Но он тяжел. Я толкаю его на другого пассажира. Ему и на нем также хорошо. Мы клюем носами; поезд встряхивает - мы сталкиваемся головами. Вещи валятся на нас с полочек. Мы испуганно озираемся, и снова начинаем дремать. Мой чемодан обрушился наголову несправедливого пришлеца в уголку. (Не возмездие-ли это?) Он вскакивает, извиняется и снова засыпает. Мне лень поднять чемодан. Он остается на полу. Несправедливый пришлец пользуется им вместо табуретки.

Мы поглядываем, сонными глазами, на плоскую, гладкую, безлесную сторону; на маленькие фермы, окруженные хлебными и свекловичными полями, огородами и садами; на домики из дикого камня.

Вдали, на горизонте, показывается колокольня. (Первое, о чем мы спрашиваем людей,- их вера: - "чему вы верите".- И первое, что они показывают нам,- церковь:- "вот чему мы верим." Затем появляется длинная труба (сначала вера, потом дела). Далее - куча крыш, которые превращаются по мере приближения в отдельные дома, фактории, улицы - и мы въезжаем в сонный город.

Какие-то люди заглядывают в нам в вагон. Повидимому они не особенно интересуются нами, так как тотчас же захлопывают дверь и мы снова засыпаем.

Мало по малу страна начинает оживляться. Грубые повозки, в виде буквы V, запряженные волами или даже коровами, терпеливо поджидают, пока мы пересеваем длинные прямые как стрела дороги, тянущиеся на много миль по равнине. Крестьяне направляются в поля, на работу. Дымок поднимается над деревнями и фермами.

Около полудня мы замечаем, выглянув из окна, какия-то две иглы, торчащия рядом на горизонте. Я сообщаю об этом явлении Б. и он говорит, что это колокольни Кельнского собора. Мы начинаем зевать, потягиваться и собирать наши чемоданы, пальто и зонтики.

Половина субботы 24 и часть воскресенья 25.

Трудность вести дневник.- Обширная ванна.- Немецкая постель.- Как на нее укладываться.- Манеры и обычаи германской армии. Прегрешение Б.- Кёльнский собор.- Мысли без слов.- Курьезный обычай.

Этот дневник становится безтолковым. Дело в том, что я жил вовсе не так, как нужно жить человеку, который ведет дневник. Мне следовало бы садиться за него в одиннадцать часов ночи и записывать все, что со мной случилось в течение дня. Но в одиннадцать часов ночи я катил по железной дороге, или выходил на станции, только что приехав, или наконец укладывался в постель, соснуть часок-другой. Мы ложились в постель, когда удавалось до неё добраться, и не могли долго рассиживаться. Мы улеглись спать сегодня после обеда и с тех пор успели уже позавтракать, так что я не знаю толком, что у нас теперь, - вчера или завтра, или какой вообще день.

Поэтому я и не намерен вести мой дневник рутинным способом; а буду заносит в него по нескольку строк - всякий раз как выдастся свободная минутка.

Мы вымылись в Рейне (мы не мылись с той самой минуты, как покинули наш мирный кров в Лондоне). Мы рассчитывали помыться в гостиннице; но увидев приготовленные для нас воду, таз и полотенцо, я решил, что не стоит и пробовать. С таким же успехом Геркулесь мог бы попытаться очистить Авгиевы конюшни спринцовкой.

Мы позвали горничную. Мы объяснили ей, что желаем мыться, - очиститься от грязи, а не пускать мыльные пузыри. Мы спросили, не может ли она доставить нам более объемистый таз, побольше воды, и полотенцо почище. Горничная (почтенная пожилая леди лет этак пятидесяти) заявила, что вряд ли мы найдем что нибудь лучше в кёльнских отелях, и намекнула, что река больше подходит к нашим требованиям.

Я думал, что старушенция иронизирует над нами; но Б. сказал "нет". Она имела в виду купальни на Рейне и советовала нам отправиться туда. Я согласился. Мне казалось, что Рейн во всяком случае годится для нашей цели. Теперь, после весеннего половодья, в нем должна была скопиться масса воды.

Увидев его, я остался очень доволен. Я сказал Б.:

- Вот именно то, что нам нужно, старина. Это как раз такая река, в которой мы можем вымыться как следует. Мне не раз приходилось слышать похвалы Рейну. Радуюсь, что могу присоединиться к ним. Он удивительно освежает.

Впоследствии однако я пожалел, что мы вздумали выкупаться в нем. Мои друзья, путешествовавшие по Германии после меня, говорили, что мы испортили реку на весь сезон. Но в отношении судоходства,- нет. Торговые баржи и пароходы продолжали ходить по Рейну сравнительно без помехи. Но барыши от перевозки туристов страшно понизились. Путешественники, которые прежде отправлялись вверх по Рейну на пароходе, в нынешнем году, взглянув на реку, предпочитали ехать по железной дороге. Агенты пароходных компаний пытались убедить их, что Рейн всегда такой, что этот грязный цвет зависит от ила и песка, наносимых потоками с гор. Но туристы не поддавались на эти увещания.

- Нет,- говорили они.- Горы многое объясняют, конечно, только не это. Мы знаем обычное состояние Рейна: он грязноват, иногда подвонивает, но... он выносим. А нынче река в таком виде, что лучше не ехать. Мы подождем следующего половодья.

После купанья мы отправились спать. Для изнеженного англичанина, привыкшего спать каждую ночь на одной и той же обычного типа кровати, попытка переночевать на немецкой постели представляется своего рода штукой. Сначала ему и в голову не приходит, что это постель. Ему кажется, что кто-то, задумав переезжать на другую квартиру собрал со всего дома мешки, подушки, антимакассары и тому подобные вещи и свалил их в ящик. Он звонит горничную и объявляет ей, что она ошиблась комнатой. Он просил провести его в спальню.

- Это и есть спальня, - говорит она.

- Где же кровать?- вопрошает он.

- Вот! - отвечает она, указывая на кучу мешков, подушек и антимакассаров в ящике.

- Это!- восклицает он.- Да как же я улягусь в ней спать?

Горничная не знает, как он уляжется, потому что никогда не видела как джентльмены укладываются спать. Ей кажется, впрочем, что он может растянуться на кровати и закрыть глаза.

- Но она коротка,- возражает он.

Горничная думает, что он поместится, если согнет ноги.

Он убеждается, что ничего лучшего не достанет, и что приходится примириться с неизбежностью.

- Ну, хорошо,- говорит он.- Так постелите же ее.

- Она уже постлана,- отвечает горничная.

Он пристально смотрит на девушку. Не вздумала ли она потешиться над ним, одиноким странником, заброшенным далеко от родни и друзей? Он подходит к тому, что она называет кроватью, и схватив самый верхний мешок, поднимает его говоря:

- Потрудитесь объяснить мне, что это такое?

- Это?- говорит девушка,- это перина.

Он ошеломлен такой неожиданной репликой.

- О!- произносит он.- Так это перина! Я думал, это подушечка для булавок: Прекрасно! зачем же эта перина забралась сюда на верхушку? Вы думаете, что если я мужчина, так ужь и не понимаю, что такое постель.

- Там ей и место,- возражает девушка.

- Как! на верхушке?

- Да, сударь.

- А где же одеяло?

- Внизу, сударь.

- Послушайте, милая,- говорит он,- что нибудь одно: или вы меня не понимаете, или я вас не понимаю. Когда я укладываюсь спать, то ложусь на перине, и накрываюсь одеялом. Я не хочу ложиться на одеяло и накрываться периной. Ведь это не комический балет, а?

Девушка уверяет его, что он ошибается. Кровать постлана как следует; как всегда постилают кровати в Германии. Если ему не по вкусу, он может переделать ее как угодно, или рассердиться и лечь на полу.

Он изумлен. Ему кажется, что так постелить постель мог бы только человек, вернувшийся домой с попойки поздно ночью. Но бесполезно спорить с девушкой.

- Хорошо,- говорит он,- принесите же мне подушку, я попытаюсь.

Горничная объясняет ему, что на кровати уже есть две подушки, и указывает на два плоские как блин тюфячка, в квадратный аршин, лежащие друг на друге на одном конце груды.

- Эти!- восклицает усталый путешественник, начиная думать, что ему вовсе не придется лечь в постель.- Это не подушки! Мне нужно что нибудь под голову, а не под... спину. Не говорите мне, что я должен спать на этих блинах.

Но девушка говорит ему это и кроме того намекает, что ей некогда стоять с ним и болтать о кровати.

- Хорошо, растолкуйте же мне, как туда влезть,- говорит он,- и я вас отпущу.

Она растолковывает и уходит, а он раздевается и влезает в кровать.

Подушки доставляют ему много хлопот. Он не знает, сидеть ли на них или только прислониться к ним спиной. Пробуя и так и сяк, он стукается головой о верхний край кровати. Вслед затем произносит: "Ох!" и подается к нижнему концу. Тут все его десять пальцев на ногах пребольно ударяются о нижний край.

Ничто так не раздражает человека, как колотушки, в особенности, если он чувствует, что не заслужил их. На этот раз он произносит: "Ох, чорт побери!" и судорожно сгибает ноги, причем колени его стукаются о боковой край кровати. (Немецкая кровать, надо помнить, устроена в виде неглубокого открытого ящика, так что жертва со всех сторон окружена крепкими деревянными досками с острыми краями. Не знаю, какое дерево употребляется для этой цели. Оно чрезвычайно твердо, и когда стукнешься об него костью, издает курьезный - музыкальный звук).

После этого он лежит смирно в течение некоторого времени, спрашивая себя, чем еще он стукнется. Но видя, что все обстоит благополучно, собирается с духом и начинает легонько шевелить ногой, стараясь ориентироваться.

Ему холодно под простыней и тоненьким одеялом. Под периной было бы тепло, но она слишком коротка. Он натягивает ее на подбородок - начинают мерзнуть ноги. Спускает ее на ноги - зябнет верхняя часть тела.

Он пытается свернуться в клубов и подобраться под перину - напрасно! та или другая часть тела постоянно высовывается наружу.

Ему приходит в голову, что "человек-змея" или "безкостное чудо" чувствовал бы себя отлично на этой постели; и он сожалеет, что не обучался акробатическому искусству. Еслиб только он мог заложить ноги на спину и спрятать голову под мышку,- ему было бы чудесно. Но он никогда не учился этим полезным штукам, и потому должен лежать вытянувшись, согревая по очередно то ту, то другую часть тела.

Казалось бы при таком действительно плачевном положении ему и в голову не придет думать о чисто эстетических вещах. Однако ему так и мечется в глаза фигура, которую он должен представлять из себя. Перина, вздувшаеся горбылем над серединой его туловища, придает ему вид человека, страдающего чудовищной опухолью или толстейшей лягушки, которая нечаянно опрокинулась на спину и никак не может подняться.

Вот еще наказанье: стоит ему пошевелиться или слишком тяжело вздохнуть, перина (собственно пуховик) слетает на пол.

Лежа в немецкой кровати, нельзя достать до полу (вследствие её ящикообразного устройства) - и вот ему приходится вылезать и при этом разумеется стукаться о доски.

Повторив эту штуку раз десять, он приходит б убеждению, что для него, новичка, чистое безумие пытаться заснуть в этой мудреной кровати, которая и от опытного человека потребует всей его опытности. Он вылезает из ящика и устраивается на полу.

Так по крайней мере поступил я. Б.- тот привык в германским постелям; свернулся калачиком и заснул без малейшего затруднения.

Мы соснули часика два, а затем отправились на станцию обедать. Повидимому железнодорожные буфеты в германских городах также охотно посещаются обитателями города, как и проезжим народом. Горожане собираются в них как в ресторанах. Обеденная зала кёльнской станции была переполнена кёльнцами.

Тут были представители всех сословий, но преимущественно солдаты. Всякие солдаты: армейские и гвардейские, толстые и тонкие, старые и молодые. Напротив нас четверо молодых солдат пили пиво. Я в первый раз видел таких молодых солдат. Ни одному из них нельзя было дать более двенадцати лет, хотя может быть им было и по тринадцати,- а глядели они так храбро, будто сейчас готовы штурмовать батарею - только прикажи! Они сидели за столом, и чокались кружками с пивом; и толковали о военных делах, и всякий раз вытягивались и важно отдавали честь, когда какой-нибудь офицер проходил по зале.

И возни же им было с этой честью! Офицеры то и дело проходили по зале, и всякий раз все эти воинственные едаки и питухи вскакивали и отдавали честь и стояли на вытяжку пока офицер не скроется за дверью.

Мне просто жаль стало одного молодого солдата, который тщетно пытался съесть тарелку супа неподалеку от нас. Только поднесет ложку ко рту - показывается офицер, и ложка, тарелка, суп забыты, и бедняга взвивается отдавая честь. Глупому малому ни разу не пришло в голову спрятаться под стол и там доесть свой суп.

Когда мы кончили обед, оставалось еще полчаса до отхода поезда и Б. предложил сходить посмотреть собор. У Б. есть одна слабость - церкви. Не может пройти мимо церковных дверей. Идем, например, по улице, под ручку, и ведем как нельзя более дельный, даже душеспасительный разговор, как вдруг я замечаю, что Б. становится молчалив и рассеян.

Я знаю, что это значит: он увидел церковь. Я делаю вид, что ничего не замечаю, и тащу его дальше. Но он упирается, упирается, и наконец останавливается.

- Полно, полно,- говорю,- соберитесь с духом и будьте мужчиной. Не думайте об этом. Скажите себе:- не поддамся ни за что. Идемте, сейчас мы завернем за угол, и вы больше не увидите ее. Ну же, возьмите мою руку, и побежим бегом.

Он нерешительно делает два-три шага и снова останавливается.

- Нет, дружище, - говорит он с такой горькой улыбкой, что самое каменное сердце содрогнется от жалости.- Не могу. Я слишком привык к этому. Теперь ужь не отвыкнешь. Зайдите пока в ресторан; я сейчас вернусь к вам. Не горюйте обо мне; не стоит.

И он уходит нетвердыми шагами, а я с досадой направляюсь в первое попавшееся кафе, и сидя за рюмкой абсента или коньяку благодарю Провидение за то, что с молоду умел обуздать свое почтение к храмам.

Немного погодя он является и садится рядом со мной.

В глазах его светится дикое, нездоровое возбуждение; он старается скрыть сознание своего проступка под личиной натянутой веселости.

- Какая прекрасная напрестольная пелена, - шепчет он мне с энтузиазмом, который только усиливает мое сострадание, так как свидетельствует о его неизлечимости.

- А рака! - просто поэма! Я в жизнь свою не видал такого великолепного саркофага!

Я молчу, так как говорить в данную минуту было бы бесполезно. Но вечером, когда мы остаемся одни в наших кроватях, и все вокруг нас погружается в тишину, какой можно ожидать в отеле, где постоянно приезжают и отъезжают путешественники с громоздким багажом,- я обращаюсь к нему с кротким упреком. Дабы не впадать в тон проповедника, я напираю на практическую сторону вопроса.

- Как же мы ухитримся посетить те места - говорю я, - которые нам действительно нужно посетить - кафе, театры, концерты, увеселительные сады, танцклассы - если будем тратить драгоценное время на беготню по церквям и соборам?

Он потрясен и обещает исправиться. Со слезами в голосе, он клянется, что никогда больше не заглянет в церковь. Но на следующее утро, при первом искушении, его добрые намерения разлетаются и повторяется старая история. Не стоит сердиться на него: он и сам не рад - да не может ничего поделать.

Не зная, до каких размеров доходит его слабость к церквям, я ничего не выразил против проекта осмотреть Кельнский собор, и мы отправились. Б. уже видел его и знает его историю. По его словам собор начали строить в половине ХИИИ-го столетия и кончили только десять лет тому назад. По моему, архитектор копался слишком долго. Можно бы поторопиться постройкой.

Б. уверяет также, что башни Кёльнского собора - высочайшие в свете. Я отрицаю это и вообще охуждаю эти башни. Б. горячо защищает их. Он говорит, что это самые высокие постройки в Европе, за исключением Эйфелевой башни.

- О, пустяки! - говорю я - в Европе много зданий выше этих - не говорю уже об Азии и Америке.

У меня нет никаких оснований говорить это. Правду сказать, я ничего не знаю об этом предмете. Мне хочется только подразнить Б. Можно подумать, что его личный интерес связан с этим зданием: он распространяется о его достоинствах и красотах с таким жаром, точно он акционер, желающий сбыть с рук свои акции.

Он утверждает, что высота башен равна 512 футам.

- Вздор! - говорю я.- Кто-нибудь подшутил над вами, видя что вы иностранец.

Он злится, и говорит, что может показать мне фигуры и цифры в путеводителе.

- В путеводителе! - возражаю я с сердцем.- Вы скоро начнете верить газетам!

Б. с негодованием спрашивает, какую же высоту я дам этим башням. Я окидываю их критическим взором и объявляю, что по моему мнению оне не выше 510 футов. Б. повидимому окончательно разобиделся, и мы входим в собор молча.

Не буду распространяться о соборе. Они различаются только в глазах профессиональных зевак, а в сущности все одинаковы. На мой взгляд их красота - не в картинах и статуях, не в мощах и саркофагах,- а в пустынном величии, в глубоком безмолвии.

Они возвышаются над нашими домиками, над шумными многолюдными улицами, как чистые, мелодичные ноты над музыкальной какофонией. Здесь, куда не достигает городской шум, где затихают шумные мирские голоса,- приятно отдохнуть и задуматься (если только надоедливые гиды оставят вас в покое).

Безмолвие отрадно. Оно вдыхает в нас новую жизнь. Безмолвие для нашей души тоже что Мать-Земля для Бриарея. Оно исцеляет наши раны и дает нам новые силы для борьбы.

Сектантская болтовня сбивает нас с толку. В безмолвии мы находим успокоение и надежду. Оно ничего не проповедует, никого не стращает - оно только говорит нам, что рука Провидения бодрствует над миром.

Какими ничтожными кажутся наши страстишки, наши честолюбьицы, когда нагруженные ими, мы станем пред лицом Безмолвия! Мы сами смеемся над ними, мы пристыжены.

Безмолвие показывает нам, как мы ничтожны,- как мы велики. На базаре житейской суеты мы лудильщики, портные, аптекаря, воры - респектабальные или нет, как случится - ничтожные атомы громадной машины, мелкие насекомые огромного роя.

Только в Безмолвии мы начинаем понимать, что мы нечто большее, что мы люди,- перед которыми лежит беспредельность и вечность.

Только в Безмолвии мы слышим голос Истины. Людские храмы и рынки день и ночь оглашаются ложью, шарлатанством и хвастовством. Но в Безмолвии нет места для лжи. Ложь не всплывает на поверхность в Безмолвии. Ложь нужно раздуть людским дыханием: тогда она поднимается на поверхность. Но ложь в Безмолвии падает на дно. Тогда как правда всплывает во всей своей красоте, как гордый корабль под безднами океана. Безмолвие любовно поднимает ее напоказ всем. Только когда она износится, заржавеет и перестанет быть правдой, воды Безмолвия смыкаются над нею.

Безмолвие - единственная реальная вещь в этом мире преходящих грез. Время - тень, исчезающая вместе с сумерками человечества; но Безмолвие - частица вечности. Все истинное и долговечное внушено людям Безмолвием.

У всех народов, способных внимать и поклоняться Безмолвию, воздвигнуты величавые храмы,- так как Безмолвие голос Бога.

Великолепные церкви и соборы, рассеянные по лицу земли, сооружены для различных вер - одни для протестантизма, другие для католицизма, третьи для магометанства. Но во всех обитает Безмолвие Бога, лишь изредка изгоняемое звоном колоколов и ропотом молитвы; - и во всех можно сообщаться с Ним и отдыхать душою.

Мы побродили по храму и направились было на хоры, но тут остановил нас какой-то служака, и спросил, не угодно ли мне осмотреть мощи, реликвии, картины старых мастеров и другия достопримечательности.

Я отвечал:- "нет"; и хотел пройти мимо. Но он загородил мне дорогу, и объявил:

- Нет, нет! Вы не заплатили за вход, сюда даром не пускают.- и с этими словами захлопнул решетку.

Он произнес эту сентенцию на английском языке, очень чисто и отчетливо: видно, не в первый раз.

В Германии очень распространен обычай не пускать, пока не заплатишь за вход.

Конец Субботы 24 и начало Воскресенья 25 (продолжение).

Рейн.- Как пишут историю.- Тесные деревни.- Как была взбудоражена мирная община.- Немецкий кондуктор.- Его страсть к билетам.- Мы распространяем утешение и радость, утоляем скорбь и вызываем улыбку у плачущих.- Поиски.- Естественная ошибка.- Акробатические упражнения кондуктора.- Шуточка железнодорожного начальства.- Почему мы должны думать о чужих страданиях.

Мы вернулись на станцию как раз во время, чтобы занять места, и в 10 минут 6-го тронулись в путь. От Бонна до Майнца поезд почти все время идет вдоль реки, так что мы могли любоваться великолепными картинами Рейна, старинными городками и деревнями, лепящимися по его берегам, мягкими очертаниями гор и переливами красок на их вершинах, в лучах заходящего солнца; гордыми утесами и мрачными ущельями, развалинами замков и башен, и островками, сверкающими подобно драгоценным камням на лоне вод.

Немного найдется вещей на этом свете, которые бы не обманули ваших ожиданий, в особенности, если вы много наслышались об их достоинствах. Проникнувшись этой философией, я приготовился разочароваться в красотах Рейна.

Я приятно обманулся. Панорама, развертывавшаеся перед нашими глазами в мягком свете сумерек, мало по малу сменявшихся ночью, была прекрасна, обворожительна, выразительна.

Я не намерен описывать ее. Для того нужен более блестящий и даровитый писатель. Мне же и пробовать не стоит: это значило бы даром тратить время ваше, любезный читатель, и,- что всего важнее,- мое.

Признаюсь, вы бы не отделались так легко, еслиб я исполнил свой первоначальный план. Я имел в виду набросать беглый, но красноречивый и блестящий очерк Рейнской долины от Кёльна до Майнца. Исторические события и легенды, связанные с этой местностью, послужили бы мне фоном, на котором я начертал бы живую картину современного состояния страны, с примечаниями и рассуждениями.

Вот мои черновые заметки, набросанные с этой целью:

Зам. для главы о Рейне.- Константин Великий часто бывал здесь, - и Агриппа. (Поискать что нибудь насчет Агриппы). Цезарь очень любил Рейн,- и мать Нерона.

(К читателю. Краткость этих заметок может иногда повести в недоразумениям. Например, эта фраза означает, что Цезарь и мать Нерона очень любили Рейн, а не то, чтобы Цезарь любил мать Нерона. Я объясню это, дабы читатель не подумал, чего нибудь предосудительного насчет этой леди или Цезаря, что было бы для меня крайне прискорбно. Я ненавижу скандал).

Продолжение заметок. Убии обитали в древности на правом берегу Рейна, впоследствии же оказались на левом. (Убии - вероятно народ; проверить; может быть ископаемые). Кёльн - колыбель германского искусства. Распространиться об искусстве и старинных мастерах. Отозваться о них почтительно и любовно. Ведь это все покойники. Святая Урсула замучена в Кёльне, и с ней одиннадцать тысяч дев. Нарисовать яркими и патетическими красками картину избиения. (Справиться, кто их замучил). Разсказать что нибудь об императоре Максимилиане. Назвать его "могущественным Максимилианом". Не забыть Карла Великого (богатая тема) и Франков. (Справиться насчет Франков, где они жили и что с ними сталось). Очерк столкновений римлян с готами. (Прочесть об этом у Гиббона, если в учебнике Мангналля мало подробностей). Изобразить с комментариями битвы кёльнских горожан с их высокомерными архиепископами; (Пусть они бьются на мосту, если нигде не сказано, что они там не бились). Упомянуть о миннезингерах,- Вальтер фон-дер-Фогельвейде поет под окном замка; потом девушка умирает. Потолковать об Альбрехте Дюрере. Побранить его манеру. Назвать ее плоской. (Если возможно убедиться, что она плоская). Башня епископа Гаттона, у Бингена. Описать ее и рассказать легенду. Покороче: она всем известна. "Братья Боригофен" - история, связанная с замками Штерренштейн и Либенштейн. Конрад и Генрих, братья, оба влюблены в Хильдегарду. Удивительная красавица. Генрих великодушно отказывается от прекрасной Хильдегарды в пользу брата, и уезжает в Палестину. Конрад обдумывает это дело год или два; а затем он решается уступить невесту брату, и он уезжает в Палестину, откуда возвращается несколько лет спустя с невестой-гречанкой. Прекрасная X., жертва чрезмерного великодушие, томится (не браните ее), и запирается в отдельной части замка, откуда не выходит в течение нескольких лет. Рыцарственный Генрих возвращается и приходит в бешенство, узнав, что его брат не женился на прекрасной X. Но и теперь ему не приходит в голову обвенчаться с ней самому. Бурная и трогательная сцена между братьями: каждый во что бы то ни стало хочет уступить возлюбленную Хильдегарду другому. Генрих выхватывает меч и бросается на К. Прекрасная Хильдегарда кидается между ними и примиряет их, а затем, видя, что толку от них не добьешься и наскучив всей этой историей, удаляется в монастырь. Конрадова гречанка выходит замуж за другого, после чего К. бросается на грудь Генриху и оба клянутся в вечной дружбе. (Описать как можно трогательнее. Развалины, лунный свет и духи). "Роландов утес" у Бонна. Разсказать историю Роланда и Хильдегунды (см. Бедекер, стр. 66). Не размазывать: она очень похожа на предъидущую. Описать похороны? "Сторожевая Башня на Рейне" ниже Андернаха. Справиться, нет ли какой нибудь песни на её счет. Если есть, привести. Кобленц и Эренбрейтштерн. Важные крепости. Назвать их "Угрюмыми Стражами Империи". Размышления о германской армии и о войне вообще. Поболтать о Фридрихе Великом. (Прочесть о нем у Карлейля и выписать самые интересные места). Драконова скала. Цитата из Байрона. Размышления о развалинах замков вообще и очерк средних веков с собственными взглядами и умозаключениями.

Дальше идет в том же роде,- но и этого достаточно, чтобы дать вам понятие о моем плане. Я его не исполнил, так как, поразмыслив хорошенько, пришел к заключению, что из этого получится нечто более похожее на историю Европы, чем на главу из записок туриста. В виду этого я решил отложить исполнение моего плана, до тех пор, пока в публике не обнаружится запрос на новую историю Европы.

- Кроме того,- рассуждал я,- такая работа очень хороша при продолжительном одиночном заключении. Может быть когда нибудь, в период невольного бездействия, я рад буду забыться над этим капитальным трудом.

- Так лучше я отложу его на случай, если попаду в острог.

Всем бы хороша была эта вечерняя поездка вдоль Рейна, еслиб только меня не мучила мысль, что завтра я должен описать ее в моем дневнике. При таких условиях она была для меня тоже, что обед для человека, который должен произнести спич по окончании его, или пьеса для критика.

Иногда нам попадались странные поселки. Пространство между рекою и рельсами было так застроено, что не оставалось места для улиц. Домики лепились один на другой, и я решительно не понимаю, каким образом человек, живущий в центре такого местечка, может добраться до дома, не перелезая через другие дома. В подобном местечке, теща, явившаеся к вам в гости, могла бы бродить целый день, слышать ваш голос, даже видеть вас по временам, и все-таки не попасть к вам.

Находясь в подпитии, житель такого местечка должен оставить надежду добраться до дома. Ему придется прилечь где нибудь и проспаться.

Мы видели очень забавную маленькую комедию на открытой сцене в одном из городков, мимо которого проезжал наш поезд. Действующими лицами были коза, мальчуган, человек и женщина постарше, родители мальчугана и собственники возы, - и собака.

Сначала мы услышали визг, потом из коттеджа напротив станции выскочила невинная и веселая козочка и принялась прыгать и резвиться. Длинная веревка, обвязанная вокруг её шеи, тащилась за ней. Вслед за козой выскочил мальчуган. Он погнался за ней, стараясь поймать веревку, но вместо этого сам был пойман на веревку и, растянувшись на земле, поднял рев и визг. На крик выскочила из коттеджа здоровенная баба, повидимому мать этого мальчика и тоже двинулась за козой. Коза удирать, женщина за ней. На первом повороте она наступила на веревку и шлепнулась на земь, и тут уж она подняла рев и визг. Коза же пустилась в другую сторону и когда пробегала мимо коттеджа, выскочил отец семейства, бросился за ней в догонку. Он был уже очень пожилой человек, но здоровый и крепкий с виду. Очевидно он заметил, как упали его жена и сын, так как остерегался наступить на веревку. Но движения козы были слишком неожиданны для него. Пришел и его черед, он наступил на веревку, шлепнулся посреди улицы, против дверей собственного дома, с воплем, от которого мы все, смотревшие в окно вагона, покатились со смеху, - и уселся на земле, ругая козу на чем свет стоит. Затем явилась собака, кинулась за козой с оглушительным лаем, поймала конец веревки и вцепилась в него зубами. Коза продолжала метаться на своем конце, собака на своем. Между ними двигалась веревка, дюймов на шесть над землею, и неукоснительно сбивала с ног всякого, кто проходил по этой, недавно столь мирной деревне. В какие нибудь полминуты мы насчитали четырнадцать человек, сидевших посреди улицы. Восьмеро из них ругали козу, четверо собаку, а двое старика за то, что вздумал завести козу, и в числе этих двоих была его жена, ругавшаеся всех сильнее. Поезд тронулся. Мы просили кондукторов остановиться и подождать конца этой сцены. Она становилась положительно интересной. Она была полна движения. Но нам отвечали, что поезд и без того уже опоздал на полчаса и дальше ждать нельзя.

Мы высунулись из окон и следили за представлением пока было возможно; и долго еще, после того как деревня уже скрылась из вида, до нас долетали вскрикивания прохожих, шлепавшихся на землю, споткнувшись о веревку.

Часов в одиннадцать мы пропустили по кружке пива - на германских железных дорогах всегда можно достать пиво, кофе и булки у кондуктора - а затем сняли сапоги и пожелав друг другу доброй ночи, стали устраиваться на ночлег. Нам однако не удалось соснуть. Кондуктор не давал нам покою с билетами.

Каждые пять минут,- так по крайней мере казалось мне, хотя на самом деле промежутки вероятно были длиннее,- зловещая фигура появлялась в окне вагона, требуя билеты.

Чувствуя себя одиноким и не зная что сделать с своей особой, немецкий кондуктор отправляется по вагонам смотреть билеты, после сего возвращается на свое место, бодрый и освеженный. Многие мечтают о закате солнца, о горах, о картинах старинных мастеров, но для немецкого кондуктора нет более усладительного, более возбуждающего зрелища в свете, чем вид железнодорожного билета.

Почти все германские кондукторы обуреваемы этой страстью в билетам. Покажите любому из них билет, - и он мигом разцветает; у них это в роде болезни, так что мы с Б. решили по возможности ублажать их.

Случится нам увидеть кондуктора, который стоит насупившись, с выражением печали и скуки, мы тотчас подходим в нему и показываем билеты. Вид их действует, точно луч солнца; вся его печаль мгновенно исчезает. Если у нас нет билета, мы отправляемся в кассу и покупаем. В большинстве случаев билет третьяго класса до ближайшей станции производит надлежащее действие, но если бедняга кажется слишком унылым, мы покупаем обратный второго класса.

Имея в виду поездку в Обер-Аммергау и обратно, мы запаслись книжками, по 10-12 билетов первого класса в каждой. Однажды, в Мюнхене, я увидел кондуктора, который, как мне сказали, недавно потерял тетку - и повидимому был страшно огорчен этим. Я предложил Б. отвести его в уголок и показать ему все наши билеты - штук двадцать или двадцать четыре - разом, и позволить ему подержать их в руках и любоваться ими сколько хочет. Мне хотелось утешить его.

Но Б. возстал против моего предложения. Он сказал, что если даже кондуктор не сойдет с ума от радости (что было более чем вероятно), то возбудит среди других железнодорожных служащих в Германии страшную зависть, которая отравит ему жизнь.

Итак мы купили и показали ему только один обратный билет первого класса до ближайшей станции; и трогательно было видеть, как просияло лицо бедняги и слабая улыбка заиграла на устах, которых она так долго не посещала.

Но бывают минуты, когда вы от души желаете, чтобы немецкие кондукторы обуздали свою страсть в билетам или по крайней мере ввели ее в должные границы.

Самому терпеливому человеку надоест день и ночь показывать билет; а являться в окне вагона в середине утомительного путешествия с возгласом, "ваши билеты, господа!" - положительно не гуманно.

Вы устали, вы дремлете. Вы не знаете, где ваш билет. Вы даже не помните, брали ли его, а если брали - не утащил ли его кто нибудь. Вы спрятали его подальше, рассчитывая, что предъявлять не придется по крайней мере в течение нескольких часов.

В вашей одежде одиннадцать карманов, да еще пять в пальто, висящем на вешалке. Может быть билет в одном из них, а может быть в чемодане, или в записной книжке, которую вы куда-то засунули, или в бумажнике.

Вы начинаете искать. Вы встаете и сталкиваетесь. Тут вами овладевает какое то странное чувство. Розыскивая билет, вы осматриваетесь кругом; и ряд любопытных лиц, следящих за вами, строгий взор человека в форме, устремленный на вас, внушают вам, при вашем смутном, полусонном состоянии, представление о полицейском обыске, о тюремном заключении сроком на пять лет, которое грозит вам, если билет окажется на вас.

Вы с негодованием протестуете против такого подозрения.

- Говорят вам, я не брал его!- восклицаете вы.- Я в глаза не видал вашего билета. Оставьте меня в покое. Я...

Общее удивление ваших спутников приводит вас в себя, и вы снова принимаетесь за поиски. Вы шарите в саквояже, выбрасывая все вещи на пол и проклиная железнодорожные порядки Германии. Потом вытряхиваете сапоги. Просите встать ваших соседей - не сидят-ли они на нем; ползаете по полу и шарите под скамейками...

- Не выбросили-ли вы его за окно с остатками бутерброда?- спрашивает ваш друг.

- Нет! Что я полоумный что-ли? - отвечаете вы с сердцем.- С какой стати я стану выбрасывать билет за окно?

Обшаривая себя в двадцатый раз, вы находите его в жилетном кармане, и затем в течение получаса размышляете, как это вы ухитрились не найти его при девятнадцати предыдущих обысках.

Поведение кондуктора в время этих поисков отнюдь не может подействовать успокоительно на ваши нервы. Он вертится на ступеньке под окном, выделывая повидимому все, что могут внушить ему опыт и изобретательность, для того, чтобы сломить шею.

Поезд идет со скоростью 30 миль в час (максимум быстроты курьерских поездов в Германии).

Вот впереди показывается мост. Увидев его, кондуктор хватается рукой за окно и откидывается как можно дальше от вагона. Вы смотрите на него. потом на быстро приближающийся мост; соображаете, что арка должна оторвать его голову, не повредив остальной части тела, и спрашиваете себя, отскочит-ли голова в вагон или упадет на землю. На расстоянии трех дюймов от моста он разом прижимается в вагону и арка убивает комара, усевшагося на верхушке его правого уха.

Промчавшись через мост, поезд несется по краю пропасти, так что камень, выброшенный из окна, упадет прямо на дно, на глубине в 300 футов. Тут кондуктор отнимает руки от окна и начинает выплясывать на ступеньке какой-то тевтонский военный танец, похлопывая руками по телу, точно кучера в морозный день.

Первое и самое главное условие для того, чтобы спокойно путешествовать по германским железным дорогам, - относиться с безусловным равнодушием к участи кондуктора. Вам должно быть решительно все равно,- погибнет ли он во время путешествия или останется цел. Малейшее участие в кондуктору превратит поездку по фатерланду в сплошную пытку.

В 5 часов утра (как свежа, прекрасна и обворожительна земля ранним утром! Лентяи, которые спят до восьми-девяти часов, теряют прекраснейшую часть дня, только мы, встающие спозаранку, действительно наслаждаемся природой) я отказался от попыток уснуть и отправился помыться в уборную, на конце вагона.

Довольно затруднительно умываться в такой крошечной комнатке, тем более, что вагон встряхивает, и когда вы засунете руки и полголовы в умывальную чашку, - стены уборной, полочка для мыла, кран и другие лукавые предметы пользуются вашим беспомощным положением и толкают вас изо всех сил,- когда же вы пытаетесь уклониться от них, дверь отворяется и хлопает вас сзади.

Как бы то ни было, мне удалось наконец, если не вымыться, то вымочить себя с ног до головы. Затем я стал искать полотенца. Разумеется его не оказалось. В этом-то и штука. Идея железнодорожного начальства заставить пассажира умыться, соблазнив его мылом, тазом и водой, а затем объявить ему, что утираться нечем.

Таковы здешния понятия об остроумии.

Я подумал было о носовых платках в моем чемодане, но чтобы добраться до него, приходилось идти через дамское отделение, а я был в весьма утреннем костюме.

И так я утерся газетой, которая случилась у меня в кармане, и пренеудобная же это вещь для утиранья, доложу вам!

Вернувшись на место, я разбудил Б., уговорил его сходить помыться, и прислушиваясь в отдаленным звукам его междометий, долетевшим до меня, когда он, подобно мне, убедился, что утираться нечем - забыл о собственной неудаче.

Ах! как справедливо говорят добрые люди, что думая о чужих страданиях, мы забываем о своих!

За пятьдесят миль до Мюнхена местность становится плоской, гладкой и повидимому крайне бесплодной, так что и смотреть не на что. Путешественник сидит, устремив глаза вдаль, и ждет не дождется, когда же наконец покажется город. Но он расположен в низине и всячески старается укрыться от взоров путешественника, так что тот замечает его только очутившись уже почти на улице.

Конец воскресенья 25-го.

Мы заказываем завтрак.- Я упражняюсь в немецком языке.- Искусство жестикуляции.- Сообразитеиьность. Premiere Danseuse.- Английская пантомима в Пиринеях.- Ея печальный результат.- "Книга немецких разговоров".- Ея узкие понятия о человеческих нуждах и потребностях.- Воскресенье в Мюнхене.- Ганс и Гретхен.- Большой свет и малый свет.- Пивная.

В Мюнхене мы оставили багаж на станции и отправились на поиски завтрака. Разумеется, в восемь часов утра большие рестораны оказались запертыми, но в конце концов нам все-таки удалось найти в одном саду ресторанчик, из которого доносился приятный запах кофе и жареного лука. Мы вошли в сад, уселись за столиком, и подозвав человека, потребовали завтрак.

Заказывал я. Я хотел воспользоваться этим случаем для практики в немецком языке. В качестве существенного блюда я заказал кофе с булками. Эта часть сошла сравнительно легко. Я так напрактивовался за последние два дня, что мог бы заказать кофе с булками на сорок персон. Затем я стал придумывать что-нибудь повкуснее и потребовал зеленый салат. Лакей подумал было, что я желаю капусты, но в конце концов понял в чем дело.

Ободренный этим успехом, я расхрабрился и заказал яичницу.

- Закажите "Savoury",- заметил Б.,- а то он принесет нам кашицу с вареньем и шеколадным кремом. Вы знаете немецкую стряпню.

- А, да!- отвечал я.- Конечно. Да. Так вот... Как по немецки "Savoury"?

- "Savoury"? - промычал Б.- О!.. А!.. гм!.. Чорт меня дери, если я знаю. Хоть убей не припомню!

Я тоже не мог припомнить. Дело в том, что я не знал никогда. Попробовали заказать по французски:

- Une omelette aux fines herbes.

Лакей повидимому не понял. Тогда мы обратились к английскому языку. Мы повторяли несчастное слово "Savoury" на все лады, с такими жалобными, плачевными, нечеловеческими интонациями, что казалось должны бы были растрогать сердце дикаря. Но стоический тевтон оставался непоколебим. Мы решились прибегнуть к пантомиме.

Пантомима по отношению к языку, тоже что мармелад по отношению к маслу - "превосходный (при случае) субститут". Но её значение для передачи мыслей весьма ограниченно. По крайней мере в практической жизни. В балете другое дело, - не знаю, найдется ли что нибудь, чего нельзя объяснить пантомимой в балете. Я сам однажды был свидетелем, как мужчина-танцор легким движением левой ноги, сопровождавшимся звуками барабана, объяснил premiere danseuse, что женщина, которую она считала своей матерью, на самом деле только её тетка с мужней стороны. Но нужно иметь в виду, что premiere danseuse дама с необыкновенным, единственным в своем роде, даром сообразительности. Premiere danseuse понимает как нельзя яснее, что хочет сказать человек, повернувшись сорок семь раз на одной ноге, и ставши затем на голову. А иностранец средних способностей по всей вероятности понял бы его совершенно превратно.

Один мой приятель, путешествуя в Пиринеях, попытался однажды выразить пантомимой благодарность. Он приехал поздно вечером в маленькую гостинницу, хозяева которой приняли его крайне радушно, поставили перед ним лучшие блюда, и накормили его до отвалу (он очень проголодался).

Они были так любезны и внимательны, кушанья оказались такими вкусными, что, после ужина, он захотел во чтобы то ни стало поблагодарить хозяев и растолковать им, как чудесно они его накормили и ублаготворили.

Он не мог объясниться на словах. Он знал испанский язык лишь настолько, чтобы спросить что потребуется, да и то при весьма ограниченных потребностях,- но еще не умел выражать на нем какие либо чувства и эмоции. Итак он решился прибегнуть в мимике. Он встал, указал на пустой стол, где стоял перед этим ужин, затем разинул рот и показал пальцем на горло. Потом потрепал себя по той части организма, куда, по словам ученых, отправляется ужин, и улыбнулся.

Странная у него улыбка,- у моего приятеля. Сам он уверен, что в ней есть нечто пленительное, хотя с оттенком горечи. У них в семье улыбкою стращают детей.

Хозяева были удивлены его поведением. Они бросали на него тревожные взгляды, а потом собрались в кучку и стали перешептываться.

- Очевидно мое объяснение недостаточно выразительно для этих простодушных поселян,- подумал мой приятель. Тут нужны более энергические жесты.

И он принялся трепать и хлопать себя по только что упомянутой части организма (которую я, скромный и благовоспитанный молодой человек, ни за что в свете не назову настоящим именем) с усиленной энергией, присовокупив еще две-три улыбки, и несколько изящных жестов, выражавших, как ему казалось, дружеские чувства и удовольствие.

Наконец луч понимания блеснул на лицах хозяев, они бросились в шкафику и достали оттуда какую-то черную бутылочку.

- Ах! дело в шляпе,- подумал мой приятель.- Поняли наконец! И радуются, видя, что я доволен, и хотят предложить мне стаканчив вина в знак дружбы, добрые души!

Хозяева раскупорили бутылочку, налили полный стакан, поднесли его гостю, объясняя знаками, что он должен опорожнить его залпом.

- Ага!- подумал он,- поднимая стакан в свету и умильно поглядывая на влагу - это какой нибудь редкий старый местный напиток, заветная бутылочка, приберегаемая для дорогих гостей.

Затем поднял стакан и произнес речь, в которой пожелал старикам долголетия и кучу внучат, дочке - молодца-жениха, а всей деревне - благополучия. Он знал, что хозяева не поймут его, но рассчитывал, что по его жестам и интонации они догадаются о его дружественных чувствах. Окончив спич, он прижал руку к сердцу, еще раз улыбнулся, и разом опорожнил стакан.

Спустя три секунды он убедился, что проглотил сильное и вполне надежное рвотное. Его слушатели поняли его жесты в том смысле, что он отравился или во всяком случае страдает сильным и мучительным расстройством желудка,- и сделали с своей стороны все, чтобы облегчить его страдания.

Лекарство, которое они ему дали, не принадлежало к числу обычных, дешевых специй, теряющих свою силу, пробыв полчаса в организме. Он сам чувствовал, что приниматься за новый ужин было бы бесполезно, еслиб даже удалось его достать. В результате,- он отправился спать, с более пустым желудком, чем прибыл в гостинницу.

Очевидно благодарность не такая вещь, которую может выразить мим-дилеттант.

Savoury,- тоже. Мы с Б. из кожи лезли, стараясь объяснить человеку наше требование,- это было просто унизительно; мы кривлялись как гаеры - и что же? он вообразил, что мы желаем сыграть партию в домино!

Наконец,- точно луч солнца перед человеком, блуждающим в темном подземном корридоре,- у меня мелькнуло воспоминание о книге немецких разговоров, лежавшей в моем кармане.

Как это я не подумал о ней раньше! Столько времени мы ломались и ломали головы, стараясь объяснить наши желания невоспитанному германцу, а между тем у нас под руками книга, написанная специально для таких случаев,- книга, составленная в тех видах, чтобы английские путешественники, обладающие подобно нам лишь скудными сведениями в немецком языке, могли удовлетворять свои скромные требования, путешествуя по фатерланду, и вернуться из поездки целыми и невредимыми.

Я поспешил достать книгу и принялся отыскивать диалоги, имеющие отношение к важному вопросу о питании. Таких не оказалось!

Там был длинный и страстный разговор с прачкой, о котором мне и вспомнить совестно. Около двадцати страниц было посвящено разговору между необычайно терпеливым сапожником и крайне раздражительным и по натуре недовольным заказчиком,- заказчиком, который проболтав около двадцати минут и примерив повидимому все сапоги, находившиеся в магазине, уходит со словами:

- А впрочем, сегодня я ничего не куплю. До свидания,

Ответ сапожника не приведен. Вероятно он выразился жестом, сопровождавшимся примечаниями, которые, по мнению составителя, не могут понадобиться христианскому туристу.

Этот разговор с сапожником по истине поражал своей обстоятельностью. Должно быть составитель книжки жестоко страдал от мозолей. Я мог-бы заговорить любого немецкого сапожника, отправившись в нему с этой книжкой

Затем следовали две страницы водянистой болтовни при встрече с знакомым на улице? - "Мое почтение, сударь или сударыня".- "С праздником!" - "Как поживает ваша матушка!.." - Как будто человеку, не знающему двух слов по немецки, придет в голову останавливать на улице иностранца и спрашивать, как поживает его матушка.

Были тут еще "разговоры в вагоне",- разговоры между путешествующими лунатиками, - и диалоги во время переезда.- "Как вы себя чувствуете?"- "Пока довольно сносно; не знаю только, на долго-ли".- "О, какие волны! Мне очень скверно, я сойду вниз. Велите пожалуйста дать мне чашку".- Желал бы я знать, кто, находясь в таком положении, вздумает выражать свои ощущения по книге немецких разговоров!

В заключение сообщались германские пословицы и "Идиотизмы", под которыми на всех языках подразумеваются повидимому "фразы для идиотов": - "Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки".- "Время приносит розы".- "Орел не ловит мух".- "Не покупай кошку в мешке",- точно есть целый класс людей, которые покупают кошек именно таким способом, чем и пользуются недобросовестные продавцы, подсовывая кошек плохого качества.

Перелистовав эту галиматью, я не нашел ни словечка насчет "Savoury". В главе "пища и питье" попались "ежевика", "фиги", "ирга" (что это такое - не знаю; никогда не слыхал о таком кушанье), "каштаны" и тому подобные вещи, которых вряд-ли это потребует даже у себя на родине. Были тут масло и уксус, перец, соль и горчица, но того, с чем их едят, не было. Я мог бы спросить крутых яиц или порцию ветчины, но я не хотел крутых яиц или порцию ветчины. Я хотел яичницу с зеленью, а об этом блюде авторы "Маленького карманного гида" очевидно никогда не слыхали.

По возвращении в Англию я пробежал, из любопытства, три или четыре "Книги разговоров" или "Англо-немецких диалогов", предназначенные для того, чтобы облегчить английскому путешественнику объяснения с немцами, и пришел к заключению, что та, которой я пользовался, дельнее и практичнее всех.

Потеряв всякую надежду столковаться с лакеем, мы предоставили ему действовать, как знает, а сами положились на милость Провидения. Десять минут спустя перед нами дымилась горячая яичница с клубничным вареньем, густо посыпанная сахаром. Мы набухали в нее перца и соли, стараясь заглушить сладкий вкус, но вышло все-таки не особенно хорошо.

Позавтракав, мы обратились к росписанию поездов, посмотреть, когда идет поезд в Обер-Аммергау. Я нашел один, отходивший в 3 ч. 10 м. Повидимому, это был прекрасный поезд; он нигде не останавливался и железнодорожное начальство очевидно гордилось им, так как напечатало о нем жирным шрифтом. Мы решились с своей стороны оказать ему уважение.

Чтобы скоротать время, мы пошли бродить по городу.

Мюнхен красивый, опрятный, большой город; в нем много прекрасных улиц и пышных зданий, но несмотря на это и на стосемидесятитысячное население, от него веет тишиной и захолустьем. Торговля идет не бойко на его широких улицах, и покупатели редко заглядывают в элегантные магазины. Впрочем, на этот раз он глядел оживленнее, по случаю воскресного дня. На улицах толпились горожане и поселяне в праздничных платьях, среди которых живописно выделялись старинные средневековые костюмы южных крестьян. Мода, в своей беспощадной войне против разнообразия и своеобразия форм и красок, потерпела постыдное поражение в горах Баварии. До сих пор, в праздничный день, широкоплечий, загорелый пастух Оберланда надевает, поверх белоснежной рубашки, куртку, обшитую зеленым шнурком, стягивает кушаком у талии короткие штаны, нахлобучивает на длинные кудри высокую шляпу с пером, и обув на босу ногу огромные башмаки, отправляется в своей Гретхен.

Она, как вы сами понимаете, тоже принарядилась в ожидании его; и стоя под навесом широкой кровли деревянного домика, представляет очень милую картинку в старом вкусе. Она также предпочитает национальный зеленый цвет, но на этом фоне выделяются и красные ленты, развевающиеся по ветру, а из под расшитой деревенской юбки выглядывает светлая городская. Пышная грудь затянута в крепкий темный корсет, широкие плечи окутаны белоснежнейшим платком. Рукава тоже белые, очень широкие, и походят на сложенные крылья. Над пышными льняными волосами задорно примостилась круглая зеленая шапочка. Пряжки на башмаках и большие глаза на миловидном личике так и блестят. Глядя на нее, вы бы не прочь поменяться местами с Гансом на этот день.

Они спускаются в город, рука об руку, напоминая несколько китайских пастушков - только очень солидных китайских пастушков. Прохожие оборачиваются и провожают их глазами. Они точно выскочили из книжки с картинами, одной из тех книжек, которые мы так охотно рассматривали в те дни, когда мир был гораздо больше, гораздо реальнее и гораздо интереснее, чем ныне.

Мюнхен и его окрестности каждое воскресенье обмениваются своими обитателями. Утром, поезда, нагруженные крестьянами и горцами, один за другим прибывают в город, а из города один за другим отходят поезда, нагруженные добрыми и недобрыми горожанами, желающими провести день в рощах, долинах, над озером или в горах.

Раза два мы заглядывали в пивные - не в шикарные рестораны, набитые туристами и мюнхенскими франтами, а в простые, низенькие закоптелые пивные, где можно наблюдать жизнь народа.

Простонародье гораздо интереснее высшего общества. Дамы и джентльмены до безобразия одинаковы во всех странах. В высших сословиях мира так мало индивидуальности, самобытности. Все на один покрой; каждый говорит как другие, думает и действует как другие, и глядит как другие. Мы, господа, только играем в жизнь. Для этой игры установлены свои правила и законы, которых нельзя нарушать.

Наши неписанные уставы указывают нам, что делать и что говорить при каждом обороте этого бессмысленного спорта.

Для тех, кто копошится у подножия социальной пирамиды, кто упирается ногами в землю, природа не любопытный предмет изучения или созерцания, а живая сила, которой необходимо повиноваться. Они стоят лицом к лицу с голой неподкрашенной жизнью и борятся с нею в темноте; и, как ангел, боровшийся с Иаковом, она кладет на них свою печать.

Есть только один тип джентльмена. Есть пятьсот типов мужчин и женщин. Вот почему я всегда предпочитаю места, где собирается простонародье, шикарным ресторанам. Я постоянно объясняю это моим друзьям, которые упрекают меня за низкие вкусы.

Я способен проводить целые часы за кружкой пива, с трубкой в зубах, глядя, как кипит и бурлит жизнь внутри и снаружи этих старых пивных. Смуглые крестьянские парни являются сюда с своими зазнобами, угощать их мюнхенским нектаром. Как они веселятся! Какие шуточки отпускают! Как раскатисто хохочут, как орут и поют. За соседним столиком четверо стариков играют в карты. Какие характерные лица! Один веселый, подвижной, живчик. Как прыгают его глаза! Вы можете прочесть каждую мысль на его лице. Вы знаете, когда он, с торжествующим восклицанием, прихлопнет королем даму. Его сосед спокоен, сдержан, смотрит быком, но уверенно. Игра подвигается в концу, вы следите за ним и ждете, когда он пустит в ход крупные карты. Без сомнения он приберег их в концу. Он должен выиграть. Победа написана на его лице. Нет! он проиграл. Самая крупные карта у него оказалась семерка. Все с удивлением оборачиваются на него. Он смеется... Хитрая бестия! его не оставишь в дураках, разве только в карточной игре. Этот не проболтается.

Напротив игроков злющая с виду старуха требует сосисек и, получив требуемое, становится еще злее. Она огрызается на каждого, кто ни пройдет, с таким злобным выражением, что вчуже страшно становится. Является откуда-то собачонка, садится против старухи и скалит на нее зубы. Старуха, с тем же выражением дикой ненависти во всему живому, начинает кормить собаченку сосисками, глядя на нее с такой сосредоточенной злобой, что вы удивляетесь, как у той не застрянет кусок в горле. В уголку высокая пожилая женщина говорит без умолку, обращаясь в мужчине, который упорно молчит, сосредоточенно прихлебывая пиво. Очевидно, он может выносить её разговор лишь до тех пор, пока перед ним стоит кружка пива. Он для того и привел ее сюда, чтобы дать ей выболтаться. Боже! как она говорит! Без выражения, без интонаций... её речь журчит, журчит, журчит, как неумолчный потов. Четверо подмастерьев входят, стуча тяжелыми сапогами, усаживаются за грубым деревянным столом и требуют пива. Они галдят, поют, хохочут, обвив рукой талию ко всему равнодушной фрейлен.

Почти вся молодежь здесь хохочет - глядя в лицо жизни. Старики же болтают, вспоминая о ней.

Какую чудную картину можно бы было написать, срисовав эти старые, заскорузлые лица, воспроизведя все, что читает в них внимательный наблюдатель, все трагическое и комическое, что написала жизнь - великий драматург - на этой загорелой коже! Радости и горести, низменные надежды и опасения, мелкое себялюбие и великое самоотвержение положили свою печать на эти старые морщинистые лица. Хитрость и добродушие окружили лучистыми морщинками эти выцветшие глава. Жадность провела глубокие впадины у бескровных губ, которые так часто стискивались в молчаливом героизме.

Воскресенье 25 (продолжение).

Мы обедаем.- Странное блюдо.- "Хандра овладевает мною".- Немецкая сигара.- Прекраснейшая спичка в Европе.- Как легко потерять друга в особенности на Мюнхенском вокзале.- Жертва судьбы.- Роковой указатель.- В горах.- Принц и нищий.- Современный роман.- Прибытие в Оберау.- Мудрые и неразумные пилигримы.- Занятная поездка.- Этталь и его монастырь.- Мы достигаем цели наших странствий.

К часу дня мы вернулись в ресторан обедать. Немцы всегда обедают около полудня - и плотно обедают. В отелях, посещаемых туристами, table d'hote в течение сезона назначается в 6-7 часов, но это только уступка иностранцам.

Я упоминаю о нашем обеде не потому, что считаю это событие особенно интересным для читателя, а в видах предостережения моих соотечественников, которым случится путешествовать по Германии, против излишнего доверия к липтаускому сыру.

Я охотник до сыров и смерть люблю отыскивать новые сыры; поэтому, увидев на карточке "Liptauer garniert" - предмет гастрономии, о котором я до сих пор не слыхивал, я решил попробовать, что это за штука.

Не аппетитно глядел этот сыр. У него был такой болезненный, плачевный вид. Казалось, он претерпел много невзгод. Цветом он походил на замазку. Вкусом тоже,- по крайней мере я думаю, что замазка должна иметь такой вкус. Я до сих пор не уверен, что это не была замазка. Гарнир был еще замечательнее сыра. вокруг всей тарелки красовались различные вещи, которых я никогда не видал на обеденном столе, и вовсе не желаю видеть. Было тут несколько стручков, три-четыре замечательно крошечных картофелины, если только это были картофелины, а не разваренный горох, несколько веточек укропа, какая-то рыбка, очень молоденькая, на вид должно быть из породы колюшек, и немного красной краски. Словом, целый обедец.

С какой стати сюда попала красная краска, не понимаю. По мнению Б., на случай самоубийства. Посетитель, съевший это блюдо, не захочет жить,- объяснял он; имея это в виду, ресторан предупредительно снабжает его ядом.

Попробовав сыр, я думал было ограничиться первым глотком. Но кроме того, что жаль было бросать целое блюдо, мне пришло в голову, что я могу войти во вкус по мере того, как буду есть. Мало ли хороших вещей, в которым мы привыкаем помаленьку! Я сам помню время, когда не любил пива.

Итак я смешал в одну кучу все, что было на тарелке, и принялся уписывать этот винегрет ложкой. Такого невкусного блюда мне не приходилось есть с тех пор, как меня заставляли глотать касторовое масло в случае расстройства желудка, что было очень давно.

Жестокая хандра напала на меня после обеда. Мне вспомнились с болезненною живостью все мои поступки и дела, которых делать не следовало. (И много же их набралось). Вспомнились разочарования и неудачи, постигшие меня в течение моей карьеры; несправедливости, которые мне пришлось претерпеть; обидные слова и поступки, доставшиеся на мою долю. Вспомнились люди, которых я знал и которые теперь умерли; девушки, которых я любил и которые повыходили замуж за других, так, что я даже не знаю их адреса. Я размышлял о суете и фальши нашего земного существования, столь скоротечного, столь полного горечи! Я грустил об испорченности этого мира, о несовершенстве всего сущаго!

Я думал и о нашей нелепой затее. Ради чего мы таскаемся по Европе, изнывая в душных вагонах, терпя всяческие неудобства в гостинницах? Сколько времени пропало даром, а какое удовольствие?- одно огорченье!

Когда мы вышли из-за стола и направились по Максимилиановской улице, Б. находился в веселом и игривом расположении духа. Но я с удовольствием заметил, что по мере того, как я излагал свои мысли, он становился серьезнее и пасмурнее. Он не дурной человек, знаете, только немного легкомыслен.

Он купил сигар и предложил мне. Но я не хотел курить. Именно в эту минуту куренье казалось мне безумной тратой времени и денег.

- Через несколько лет, а может быть еще до истечения этого месяца,- сказал я,- мы будем лежать в холодной могиле и черви станут пожирать наше тело. Будет ли нам тогда польза оттого, что мы курили сигары?

- Для меня,- отвечал он,- польза будет теперь же и вот какая: если вы заткнете себе рот сигарой, то я не услышу ваших разглагольствований. Сделайте одолжение,- возьмите.

Не желая огорчать его, я взял.

Мне не нравятся немецкие сигары. Б. говорить, что если ценить их в копейку, то можно примириться с ними. Но я утверждаю, что если ценить их в гривенник, то примириться с ними нельзя. Если их хорошенько сварить, то, я думаю, оне годятся вместо зелени; но как материал для куренья, оне не стоят спички, которой вы их зажигаете, в особенности немецкой спички. Немецкая спичка изящное произведение искусства. У ней желтая головка на красной или зеленой палочке; это бесспорно прекраснейшая спичка в Европе.

Мы выкурили не мало копеечных сигар, пока оставались в Германии, и все же не заболели; я вижу в этом доказательство нашего крепкого сложения и цветущего здоровья. Мне кажется, что общества страхования жизни могли бы воспользоваться немецкими сигарами при своих операциях. Вопрос: "У вас крепкое здоровье?" Ответ: "Я курил немецкую сигару и, как видите, жив*. Страховка принята.

К трем часам мы вернулись на станцию и стали отыскивать наш поезд. Бегали, бегали и все без толку. Центральная станция в Мюнхене - огромное здание, настоящий лабиринт корридоров, проходов и галлерей. Тут гораздо легче потеряться самому, чем отыскать что бы то ни было. Сколько раз мы с Б. терялись вместе и порознь и не сосчитаешь. В течение получаса мы только и делали, что рыскали по станции, отыскивая друг друга, встречались со словами: "Куда вы запропастились? Я искал вас всюду. Не исчезайте же, пожалуйста",- и вслед затем снова теряли друг друга.

Что всего замечательнее, мы встречались всякий раз у двери буфета третьяго класса.

Мы наконец привыкли в ней как в двери родного дома, и всякий раз испытывали радостное волнение, когда после утомительных странствований по залам, багажным отделениям, ламповым депо,- перед нами мелькала вдали знакомая медная ручка, подле которой поджидал нас дорогой, потерянный друг.

Если нам долго не удавалось отыскать ее, мы обращались в кому нибудь из служащих:

- Скажите пожалуйста, - говорили мы,- как пройти в двери буфета третьяго класса?

Пробило три, а мы все еще не нашли поезда, который должен был отправиться в 3 ч. 10 м. Мы начали не на шутку беспокоиться, не случилось ли чего с беднягой, и обратились с расспросами в служащим.

- Поезд в Обер-Аммергау в три часа десять? - отвечали нам.- Да он еще и не собирался.

- Не собирался?- воскликнули мы с негодованием.- Так поторопите же его! Ведь ужь три часа.

- Да,- отвечали нам, - три часа пополудни. Но это ночной поезд. Разве вы не заметили, что об нем напечатано жирным шрифтом? Все поезда от 6 вечера до 6 утра печатаются жирным шрифтом в отличие от дневных. Времени у вас довольно. Успеете еще поужинать.

Я самый несчастный человек в мире в отношении поездов. Не думаю, чтобы это зависело от глупости; потому что в таком случае, я мог бы иногда, случайно попасть в точку. А между тем я никогда не попадаю. Очевидно, это рок.

В пятницу я отмечаю поезд, который ходит "только по субботам" в какое нибудь место, где мне необходимо побывать. В субботу я вскакиваю в 6 часов утра, наскоро глотаю чай и лечу на вокзал, чтобы захватить поезд... который ходит ежедневно "кроме субботы".

В довершение всего меня преследует как демон один указатель поездов, от которого я не могу отделаться, именно указатель Бредшо за август 1887. Каждое первое число регулярно, я покупаю и приношу домой новый указатель Бредшо с новыми таблицами. Куда они деваются, - не знаю. Со второго числа я их больше не вижу. Я никогда не мог узнать об их судьбе. На их место является и сбивает меня с толку - провлятый старый указатель 1887.

Три года я стараюсь от него отделаться, - но он не желает оставить меня в покое. Я выбрасывал его за окно; он падал на головы прохожих; прохожие подбирали его, отирали и приносили в мой дом, и мои домашние, - мои друзья, как они себя величают,- моя плоть и кровь, благодарили их и принимали книгу.

Я разорвал ее на куски, и разбросал их по всему дому и саду, и лица, которые поленились бы пришить пуговицу в моей рубашке, хотя бы от этого зависела моя жизнь,- собрали и сшили куски и принесли книгу обратно в мой кабинет!

Этот указатель положительно обрел тайну вечной молодости. Другия книги, которые мне случалось покупать, спустя неделю превращались в жалкие лохмотья. Эта глядит такой же новой, свежей, чистой как в тот день, когда впервые поддела меня, заставив купить ее. Случайный наблюдатель ни за что не догадается по её наружности, что это указатель не за текущий месяц. Очевидно, её прямая задача и цель обманывать людей, внушая им мысль, будто она - указатель Бредшо за текущий месяц.

Она развращает меня,- эта книга! На ней лежит ответственность по крайней мере за 10% нехороших слов, которые я произнесу в течение года. Она заставляет меня бражничать и играть. Мне всякий раз приходится дожидаться 3-4 часа на дрянных провинциальных станциях. Я перечитываю объявления и росписания на обеих платформах, а затем отправляюсь в гостинницу и играю с хозяином на бильярде на пару пива.

Когда я умру, этот указатель положат со мною в гроб, и я представлю его на том свете, и объясню, как было дело. Надеюсь, что из списка моих грехов вычеркнут по меньшей мере двадцать пять процентов благодаря указателю Бредшо.

Поезд в 3 ч. 10 м. утра был конечно слишком поздним для нас. Он приходит в Обер-Аммергау не раньше девяти. Мы могли бы воспользоваться вечерним поездом,- в семь часов тридцать, - который доставил бы нас на место назначения ночью, - еслиб только удалось найти извощика в Оберау, ближайшей в деревне станции. Зная, что в Обер-Аммергау имеется представитель агентства Куна (сидя дома, мы смеемся над этими господами, которые так любезно руководят путешественником, когда он сам не может руководить собою; но я замечал, что во время путешествия большинство из нас взывает в ним о помощи), - мы телеграфировали ему насчет извощика, а затем отправились в гостинницу соснуть.

От Мюнхена до Оберау большой переезд. Мы видели прекрасное озеро Штарнберг в ту минуту, когда заходящее солнце позолотило окрестные деревушки и виллы. Здесь, в этом озере, утопился бедный безумец Людвиг, покойный баварский король. Бедный: - подле замка, который он выстроил для себя в этой очаровательной долине. Бедный король. Судьба наделила его всем, что нужно для счастья, кроме способности быть счастливым. У судьбы ведь страсть уравновешивать свои дары. Я знавал одного чистильщика сапогов на углу Вестминстерского моста. Судьба дала ему гривенник в день на удовлетворение всех его нужд и потребностей (включая и предметы роскоши), но она же дала ему способность веселиться целый день на этот гривенник. На копейку он мог доставить себе больше удовольствия, чем обыкновенный человек на сто рублей. Он не знал, что ему плохо живется, как Людвиг не знал, что ему живется хорошо; и целый божий день смеялся, веселился, работал,- не больше чем было необходимо - ел, пил и играл. В последний раз я видел его в госпитале св. Фомы, куда он попал жестоко искалеченный, подвернувшись как-то под экипаж. Он объявил мне, что тут ему чудесно, что он "как сыр в масле катается" и не выйдет из госпиталя пока совсем не вылечится. На вопрос, не больно ли ему, он отвечал, что "больно", когда он "думает об этом".

Бедный чудак! всего-то три дня оставалось ему кататься как сыр в масле. Он умер на четвертый день и, как мне передавали, сохранил свою веселость до последней минуты. Ему было не более двенадцати лет когда это случилось. Он прожил не долгую, но веселую жизнь.

Еслиб этот нищий мальчуган и бедный старый Людвиг составили компанию и поделили между собою способность к увеселению, которой обладал мальчишка, и средства к увеселению, которыми обладал король, как бы славно зажилось обоим, в особенности королю. Ему бы и в голову не пришло топиться: жаль было бы расстаться с жизнью.

Но судьба не захотела этого. Она любит подшучивать над людьми и превращать жизнь в парадокс. Одному она сыграла восхитительную мелодию на волшебной скрипке, удостоверившись наперед, что он безнадежно глух. Другому просвистала несколько нот на грошовой дудке и он принял их за музыку и пустился в пляс.

На том самом месте, где король Людвиг возвратил богам подаренную ими жизнь, утопилась несколько времени спустя чета молодых любовников. Они не могли обвенчаться в здешней жизни, - и решили, что смерть обвенчает их. История этих молодых безумцев была напечатана в газетах, она напоминает скорее какую-нибудь рейнскую легенду, чем действительное событие, случившееся в нашем прозаическом девятнадцатом веке.

Он был какой-то германский принц,- я хорошо помню это - и как следует германскому принцу - без гроша в кармане, так что её отец, как все отцы, которым угрожает опасность обзавестись безденежным зятем, отказал ему в руке дочери. Принц отправился за границу наживать состояние.

Он был в Америве и там ему повезло. Года через два он вернулся на родину довольно состоятельным человеком,- и убедился, что опоздал. Его милая, обманутая ложным известием о его смерти, вышла, по настоянию родных, за какого-то богача. Другой на его месте продолжал бы ухаживать за леди, предоставив богачу материальные издержки по содержанию семьи. Но эта парочка была более легкомысленна или глубже чувствовала, чем большинство из нас. Не вынося насмешливого хохота, которым казалось был наполнен воздух вокруг них, они явились в одну бурную ночь к озеру и на мгновение образумили капризную судьбу, превратив её жестокую комедию в еще более жестокую трагедию.

Потеряв из вида спокойную гладь Штарнбергского озера, мы углубились в темный лабиринт гор и стали взбираться между пропастями и ущельями. По временам, мелькала мимо нас деревушка,- как бледное привидение, резко выделяясь на черном фоне гор при ярком свете луны, или темное, безмолвное озеро; или горный поток, пенистые воды которого казались в ночной темноте длинным белым шнурком.

Мы проехали Мурнау - городок в Драконовой долине,- где в старые времена тоже бывали представления Страстей. Недавно еще он был ближайшей в Обер-Аммергау станцией, пока несколько лет тому назад рельсовый путь не был продолжен до Пантевирхена. От Мурнау начинается довольно крутой подъем в Аммергау, такой крутой, что несколько лет тому назад здоровенный пилигрим умер от усталости, взобравшись по этой дороге. Неутомимые горцы и изнеженные горожане одинаково должны были взбираться пешком, так как лошади могли только тащиться сзади с пустыми экипажами.

Но с каждым сезоном европейский турист встречает все новые и новые удобства, с каждым годом уменьшаются и сокращаются трудности, а с тем вместе и удовольствие и интерес путешествия. Пройдет немного лет и туриста станут упаковывать в вату в его собственном кабинете, - упакуют, наклеют ярлык, отправят на место назначения, а там распакуют. В настоящее же время поезд перевозит его через гору Этталь в Оберау, а из этой деревушки приходится ехать на лошадях в долину Аммер, по довольно сносной дороге, на протяжении четырех-пяти английских миль.

Мы прибыли на станцию Оберау в полночь; она оказалась оживленнее и шумнее, чем в обыкновенное время в полдень. Маленькая гостинница была битком набита туристами и паломниками, которые, как и хозяин, недоумевали, где им улечься спать; еще более недоумевали (в этому последнему обстоятельству хозяин относился равнодушно), как им добраться в Обер-Аммергау в началу представления, т. е. в восьми утра.

Иные нанимали извощиков за баснословные цены, с тем, чтобы отправиться в 5 часов; другие, не достав извощика, решали идти пешком и приказывали усталым лакеям разбудить в половине третьяго, и подать завтрак ровно в четверть третьяго утра. (Я и не знал, что бывают такие часы утра).

Нам посчастливилось найти нашего возницу, почтенного фермера, который поджидал нас с какой-то удивительной колымагой, запряженной парой сытых и крепких с виду лошадей; и после оживленной перепалки между возницей и дюжиной туристов, пытавшихся залезть в колымагу под тем предлогом, что это омнибус, мы тронулись в путь.

Мы взбирались все выше и выше, и все выше и выше громоздились мрачные утесы, облитые лунным светом, все свежей и свежей становился воздух. Большею частью мы ползли шагом, переваливаясь с боку на бок, на узкой дороге, но там, где можно было пустить лошадей вскачь, например, на крутых спусках, внезапно следовавших за каким нибудь длиннейшим и труднейшим подъемом, наш возница не жалел лошадей. В такие минуты путешествие становилось не на шутку занятным и всю нашу усталость как рукой снимало.

Чем круче был спуск, тем, понятно, быстрее могли мы ехать. Чем ухабистее была дорога, тем ретивее мчались кони. Во время этой езды мы испытали, в концентрированной форме, все, что может испытать человек, переезжая через канал в бурную погоду, путешествуя в тряском поезде и подвергшись встряске на одеяле, на жестком узловатом одеяле с множеством острых узлов и краев. Никогда бы я не подумал, что столько разнородных впечатлений можно получить от одной единственной машины!

Приблизительно на полдороге мы миновали Этталь у входа в долину Аммер. Большой белый храм, забравшийся так высоко в пустынные горы, знаменитое среди набожных католиков место паломничества. Много столетий тому назад один из древних баварских королей выстроил здесь монастырь, для чудотворной иконы Св. Девы, которая (икона) была послана ему с неба, когда враги одолевали его в чужой стране. Она даровала ему победу. Может быть не бесполезными оказались при этом сильные руки и мужественные сердца его баварских вассалов; но эти помощники были забыты. Старая церковь и монастырь, служивший чем-то в роде богадельни для одряхлевших рыцарей - были разрушены ударом молнии в одну ужасную ночь лет полтораста тому назад; но чудотворная икона осталась невредимой и до сих пор привлекает богомольцев в новую, и далеко не столь величественную церковь, выстроенную на месте прежней.

Монастырь, перестроенный тогда же, служит теперь для более практических целей: в качестве пивоварни.

За Этталем дорога сравнительно ровная, так что мы пустились рысью и вскоре приехали в Обер-Аммергау. Огни светились в окошках четырехугольных каменных домов, и страшные, темные фигуры двигались по улицам, хлопоча над приготовлениями к великому делу, которое должно было начаться утром.

Наш возница с треском покатил по деревне, приветствуя каждого встречного громовым: "Покойной ночи!" способным разбудить спящего на расстоянии мили; во весь дух обогнул с полдюжины углов; влетел в ворота какого-то сада и остановился у открытой двери, сквозь которую лился поток света и виднелись две рослые, здоровенные девушки, дочери нашего хозяина, ожидавшие его приезда. Оне провели нас в большую уютную комнату, где уже поджидал нас аппетитный ужин, состоявший из телятины (в Германии кажется почти исключительно питаются телятиной) и бутылки белаго вина. При обыкновенных обстоятельствах я бы побоялся, что подобный ужин возбудит охоту скорее к движению и деятельности в течение остающихся нам шести часов, чем ко сну; но теперь я чувствовал, что потребуется по меньшей мере барабан, дабы разбудить меня через пять секунд после того как я опущу голову на подушку, или на то, что называется подушкой в Германии; в виду этого я не стал церемониться.

После ужина хозяин провел нас в спальню, просторную комнату, со множеством ярко-раскрашенных деревянных изображений благочестивого, но несколько мрачного характера,- собранных здесь по всей вероятности для того, чтобы вызывать кошмары у нервных людей.

- Пожалуйста, разбудите нас во время,- сказал Б. хозяину.- Было бы очень неприятно проснуться в четыре часа пополудни и убедиться, что прозевали представление, ради которого приехали сюда из Англии.

- О, будьте покойны,- отвечал тот.- Вы и сами не проспите. Все наши и вся деревня будет на ногах к пяти часам, кроме того здесь под окнами зададут концерт, да и пушка на Кофеле...

- Послушайте,- перебил я,- этого для меня мало. Не думайте, что меня разбудят крики под окнами, музыка, землетрясение, взрывы и тому подобные вещи. Кто нибудь должен придти ко мне в спальню, поднять меня, посадить на кровати и присмотреть, чтобы я не заснул опять на кровати или на полу. Вот как нужно меня будить. Не говорите же мне о шуме, концертах, пушках и прочем вздоре. Я знаю, к чему это приведет: я вернусь в Англию, не увидав представления. Меня нужно будить утром, а не убаюкивать

Б. привел хозяину сущность моей речи; тот засмеялся и поклялся всеми святыми, что сам придет будить нас, и так как он казался сильным и решительным детиной, то я положился на его обещание, пожелал ему "покойной ночи" и поспешил снять сапоги прежде чем засну.

Вторник, 27.

Приятное утро.- Что можно сказать о представлении Страстей.- Лекция Б.- Неудобочитаемое описание Обер-Аммергау.- Преувеличенное описание его погоды.- Вряд-ли верный очерк истории представлений.- Хорошее лицо.- Обрадованный школьник и его непросвещенные родственники.

Я лежал в постели, или, вернее сказать, сидел на зеленой сатиновой обшитой кружевом подушке, когда писал эти заметки. Такой же зеленый сатиновый обшитый кружевом тюфяк лежал на полу подле моей кровати. Б. возседал на тюфяке и курил трубку. Мы только что позавтракали - чем? ни за что не догадаетесь - кофе с булками. Мы намерены пролежать в кровати целую неделю, во всяком случае до вечера. Две английские леди занимают спальню рядом с нашей. Кажется оне тоже решились не выходить из неё целый день.

Нам слышно, как оне ходят по комнате, и о чем-то беседуют. Это продолжается уже добрых три четверти часа. Повидимому оне чем-то расстроены.

Здесь очень хорошо. Сегодня дается второе представление, для тех, кому не удалось попасть на первое. К нам в открытые окна доносится мерное пение хора. Ослабленные расстоянием, эти жалобные, рыдающие звуки, смешиваясь с более резкими нотами оркестра, навевают на нас какую-то сладкую скорбь.

Мы видели представление вчера, а теперь беседуем о нем. Я объявляю Б., что не знаю, как приняться за отчет. Не знаю, что сказать об этом представлении.

С минуту он курил молча, потом, вынув трубку изо рта, спрашивает:

- Да какая надобность вам говорить?

Вот в самом деле счастливая мысль. Гора с плеч долой. Что за беда, если я ничего не скажу? Кому какое дело, что и о чем я буду говорить? Никто этим не интересуется - к счастью для себя. Это очень утешительная мысль для издателей и критиков. Добросовестный человек, зная, что его слова имеют вес и значение, побоится и выговорить их. Но тот, кто понимает, что от его слов никому ни тепло, ни холодно, может разводить какие угодно цветы красноречия. Чтобы я ни сказал о представлении Страстей в Обер-Аммергау, никому от моих слов не будет ни тепло, ни холодно. И так я буду говорить, что мне вздумается.

Но что же именно? Могу-ли я сказать что нибудь, что уже не было сказано,- и притом гораздо лучше? (Автор всегда уверяет, будто всякий другой автор пишет лучше его. В действительности он этого вовсе не думает,- как вы сами понимаете - но следует делать вид, что так думаешь). Читатель уже знает все, что я могу сказать, а если не знает, то вряд-ли желает знать. Не трудно наговорить с три короба, когда говорить, в сущности, не о чем, как было до сих пор в моем дневнике. Но когда есть о чем говорить, то право рад бы быть трубочистом, только не автором.

- Почему бы не начать с описания Обер-Аммергау?- говорит Б.

Я отвечаю, что его уже Бог знает сколько раз описывали.

Б. возражает:

- Да ведь и гонки оксфордских и кембриджских студентов и скачки в Дерби уже Бог знает сколько раз описывались. Однакожь находятся люди, которые описывают их снова и снова, равно как и люди, которые читают эти описания. Скажите, что эта маленькая деревушка приютилась под сенью мечетеобразного храма, среди долины, окруженной огромными горами, которые толпятся вокруг увенчанного крестом Кофеля, точно бодрые, недремлющие часовые, охраняя стародавнюю тишину и покой этого мирного приюта от суеты и гвалта внешней жизни. Опишите эти квадратные, чисто выбеленные домики, с высокими кровлями, с резными деревянными балкончиками и верандами, где сходятся вечером сосед-резчик с соседом-фермером выкурить трубочку и поболтать о телятах, о представлении Страстей, о деревенской политике; опишите раскрашенные фигуры святых, мучеников, пророков, сияющия вверху, над портиком, и жестоко пострадавшие от непогоды, так что безногий ангел уныло поглядывает на своего визави - безголовую мадонну, а в открытом углу какой-то несчастный святой, истерзанный дождями и ветром сильнее чем его терзали когда либо язычники, утратил почти все, что мог назвать своим, сохранив только полголовы и обе ноги.

Объясните читателю странную нумерацию здешних домов, сообразно времени построения, так, что нумер шестнадцатый приходится рядом с нумером сорок седьмым, а нумера первого вовсе нет, потому что он был продан на слом. Разскажите, как неискусившийся в софизмах посетитель, зная, что его квартира помещается в номере пятьдесят третьем, бродит день за днем вокруг номера пятьдесят второго, проникнутый неосновательным соображением, будто следующая дверь окажется дверью его дома, который на самом деле находится за полмили, на другом конце деревни; как его находят в одно солнечное утро на крыльце номера восемнадцатого, распевающим жалостные колыбельные песни; как его берут и увозят, несмотря на сопротивление, слезы и крики, в Мюнхен, где он и кончает свои дни в сумасшедшем доме.

Разскажите о погоде. Люди, знакомые с этой местностью, говорили мне, что в Обер-Аммергау дождь льет три дня из четырех. Четвертый, ясный, приберегается для потопа. Они прибавляли, что когда дождь идет над деревней, в окрестностях светит солнце, и когда крыши начинают протекать, поселяне хватают своих детей и бегут на соседнее поле переждать грозу.

- Вы верите им - т. е. лицам, которые рассказывали вам об этом?- спрашиваю я.

- Не вполне,- отвечает он,- Я думаю, что они преувеличивали, видя, что я млад и зелен, - но без сомнения в их розсказнях было зерно истины. Я сам уехал из Обер-Аммергау при проливном дожде, и нашел безоблачное небо по ту сторону Кофеля.

- Далее,- продолжает он,- вы можете распространиться о закаленной натуре баварского крестьянина. Разсказать, как он или она разгуливают босые и с непокрытой головой под холодным ливнем, и точно под приятным теплым душем. Как во время представления Страстей, они поют и играют на открытой сцене, не обращая ни малейшего внимания на струйки воды, сбегающей по их волосам и сочащейся из промоченного до нитки платья, скопляясь в лужи на сцене; как зрители, в открытой, дешевой части театра любуются их игрой, с таким же стоицизмом, и ни один даже не грезит о зонтике (да еслиб и вздумал грезить о подобной штуке, то был бы возвращен к суровой действительности внушительными толчками сзади).

Б. останавливается и начинает сосать трубку. Я слышу, как леди в соседней комнате расхаживают взад и вперед и ворчат сильнее чем прежде. Мне кажется, что оне подслушивали у дверей (наши комнаты соединены дверью). Я желал бы, чтоб оне улеглись спать или сошли вниз. Оне мне надоели.

- Ну, а дальше, что же я напишу?- спрашиваю я Б., когда он вынимает наконец трубку изо рта.

- Дальше?.. что-жь?.. вы можете рассказать историю этих представлений.

- О, но ведь об этом столько раз писалось, - возражаю я.

- Тем лучше для вас. Публика, которая уже раз десять слышала одну и ту же историю, тем охотнее поверит вам когда вы повторите ее в одиннадцатый. Разскажите ей, как в эпоху тридцатилетней войны жестокая чума (как будто полдюжины армий, разгуливавших по стране, высасывая из неё последние соки и воюя Бог знает из-за чего, - не были сами по себе достаточной чумой) опустошала Баварию, не пропустив ни одного города, ни одной деревушки. Из всех горных деревень только Обер-Аммергау убереглось на некоторое время от заразы, благодаря строгому карантину. Ни одна душа не могла оставить деревню, ни одно живое существо проникнуть в нее.

- Но в одну темную ночь Каспар Шухлер крестьянин из Обер-Аммергау, работавший в соседней, зараженной чумою, деревне Эшенлое, пробрался ползком мимо сторожей и проник в свой дом, и увидел тех, к кому давно рвалось его сердце, - жену и ребятишек. За этот эгоистический поступок пришлось дорого поплатиться ему самому и его односельцам. Три дня спустя он и его домашние лежали мертвыми, чума свирепствовала в долине и казалось ничто не могло обуздать её бешенства.

- Когда все человеческие средства испытаны, остается прибегнуть к Богу. Жители Аммера дали обет разыгрывать каждые десять лет Страсти Господни, если чума прекратится. Силы Небесные повидимому остались довольны этим обещанием. Чума разом исчезла и с тех самых пор Обер-Аммергаусцы каждые десять лет исполняют свое обещание и разыгрывают Страсти. Они до сих пор видят в этом благочестивый подвиг. Перед каждым представлением актеры собираются на сцене вокруг пастора и на коленях умоляют Небо благословить их начинания. Выручка, за вычетом платы актерам, рассчитанной так, чтобы вознаградить их за потерю времени (резчик Майер, играющий роль Христа, получает около пятисот рублей за тридцать или более представлений в течение сезона, не считая зимних репетиций), идет частию на нужды общины, частию в церковь. Все от бургомистра до подпаска, от Иисуса и Марии до последнего статиста - трудятся не ради денег, а из любви к своей религии. Каждый чувствует, что его работа подвигает вперед дело христианства.

- Да! можно будет упомянуть и о старом Дойзенбергере - подхватил я - о простодушном, славном священнике, отце долины, который покоится теперь среди своих чад, которых он так любил. Ведь это он превратил грубый средневековый фарс в величавую, священную драму, которую мы видели вчера. Вон его портрет над кроватью. Какое славное, открытое, благодушное лицо! Как приятно, как отрадно встретить иногда доброе лицо! Не святое лицо, напоминающее о хрустальных и мраморных гробницах, а грубое, человеческое лицо, изъеденное пылью, дождем и солнечным светом жизни, и лицо, которое приобрело свое выражение, не созерцая умиленным оком звезды, а глядя с любовью и смехом на человеческие дела.

- Да,- согласился Б.- Можете и об этом упомянуть. Это не повредит. А затем можете рассказать о представлении и о своих впечатлениях. Не опасайтесь, что они окажутся глупыми. Это увеличит их достоинство. Глупые замечания почти всегда интереснее умных.

- Но зачем же рассказывать обо всем этом?- сомневаюсь я.- Любой школьник в наше время знает о представлении Страстей в Обер-Аммергау.

- Вам-то что за дело?- отвечает Б.- Разве вы пишете для школьников? Вы пишете для менее просвещенных людей. Они будут очень рады узнать что-нибудь об этом предмете и, когда школьник вернется домой, потолковать с ним, не ударив в грязь лицом перед его ученостью.

- Ну?- спрашивает он немного погодя,- что вы думаете об этом?

- Ну,- отвечаю я после непродолжительного размышления - я думаю, что пьеса в восемнадцать актов и сорок слишком сцен; пьеса, которая начинается в восемь часов утра и тянется, с полуторачасовым перерывом для обеда, до шести вечера,- черезчур длинна. Мне кажется, она нуждается в сокращениях. Третья часть её выразительна, трогательна и - чего мог бы пожелать всякий любитель отечественной драмы,- возвышенна; но остальные две трети утомительны.

- Именно, - отвечает Б.- Но мы должны помнить, что это представление не забава, а религиозное служение. Доказывать, что та или другая часть его неинтересна все равно что говорить, будто из Библии следует выбросить половину, и передать всю историю в сокращенном виде.

Вторник 27 (продолжение).

Мы беседуем.- Аргумент.- История, которая преобразовала мир.

- Сначала общий отзыв о представлении. Имеете ли вы что нибудь против него с религиозной точки зрения?

- Нет, не имею,- возражаю я;- и даже не понимаю, как может верующий христианин что либо иметь против него. Придавать христианству таинственный, мистический характер - значит отвергать его основную идею. Сам Христос разорвал завесу храма и вынес религию на улицы и рынки мира. Он был человек. Он жил с простыми людьми. Он умер как простой человек. Современный критик назвал бы стиль его проповедей вульгарным. Корни христианства глубоко вросли в житейскую почву, переплетаясь со всем обыденным, мелким, простым, повседневным. Его сила в простоте, в его человечности. Оно распространилось в мире, обращаясь скорее к сердцам, чем к головам. Если оно еще способно к жизни и развитию, то будет подвигаться вперед только с помощью таких средств, как эти крестьянские представления в Обер-Аммергау, а не барскими затеями и учеными рассуждениями.

- Толпа, сидевшая вчера с нами в театре, видела Христа Назарянина ближе, чем могла бы Его показать им самая вдохновенная книга, яснее, чем могла бы Его изобразить самая пылкая речь. Они видели скорбь на Его терпеливом лице. Они слышали Его голос, взывавший к ним. Они видели Его в час так называемого триумфа, когда Он ехал по узким улицам Иерусалима, среди восторженной толпы, махавшей пальмовыми ветвями и восклицавшей Осанна!

Они видели Его, гневного и негодующего, когда Он выгонял осквернителей храма. Видели, как чернь, минуту тому назад бежавшая за ним, восклицая "Осанна!", оставила Его и примкнула к Его врагам.

- Видели важных священников в белых одеждах, раввинов и докторов, - великих и ученых страны, собравшихся позднею ночью в зале Синедриона сговориться насчет Его смерти.

- Видели Его вечерню с учениками в доме Симона. Видели бедную любящую Марию Магдалину, омывшую Его ноги драгоценным м?ром, которое можно бы было продать за триста динариев и отдать деньги бедным,- "и нам". Иуда, так заботился о бедных, ему так хотелось, чтобы все продавали свое имущество, отдавая деньги бедным,- "и нам". Да ведь и в нашем девятнадцатом столетии часто и с разных кафедр и трибун приходится слышать голос Иуды, громящий расточительность и возстающий за бедных, - "и за нас".

- Они присутствовали при расставаньи Марии и Иисуса в Вифании, и долго-долго еще их сердца будут замирать при воспоминании об этой сцене. В этой сцене человеческой великой драмы захватывает всех нас за живое. Иисус идет в Иерусалим на страдания и смерть. Инстинкт Марии подсказывает ей это и она просит Его остаться.

- Бедная Мария! Для других Он - Христос, Спаситель человечества, посланный для искупления мира. Для любящей Матери Марии он Ея Сын: младенец, сосавший её грудь, крошечный мальчуган, которого она укачивала на коленях, чья щечка прижималась к Ея сердцу, чьи ножонки, топотавшие по половицам бедного домика в Вифании, наполняли Ея слух сладчайшей музыкой; Он Ея мальчик, Ея Сын; Она хотела бы схватить Его в свои материнские объятия и защитить от всех, даже от Неба.

- Никогда, ни в одной человеческой драме, мне не приходилось быть свидетелем такой трогательной сцены. Никогда голос актрисы (а я видел величайших актрис, если только есть в наше время великия), не потрясал меня так, как голос Розы Ланг, дочери бургомистра. То не был голос женщины, то был голос Матери, воплотившей в себе материнское чувство всего мира.

- Оливер Венделль Гольмс, в "The Autocrat of the Breatfost Table", если не ошибаюсь,- говорит, что ему дважды случалось поддаться обаянию женского голоса, - и оба раза это были германские женщины. Я не удивляюсь этому заявлению добряка-доктора. Я думаю, что человек, который влюбится по голосу, убедится при ближайшем изследовании, что он принадлежит какой нибудь германской красавице. Я в жизнь свою не слыхал такой прекрасной усладительной музыки, как голосов миловидной германской фрейлен. Чистый, ясный, глубокий, полный неги и ласки, проникающий в душу, он походил вероятно на одну из тех мелодий, о которых грезят музыканты и которых они никак не могут воспроизвести в этой жизни.

- Когда я сидел в театре, прислушиваясь в удивительным звукам голоса этой крестьянки, поднимавшимся и опускавшимся как ропот моря, наполнявшим огромное открытое здание рыдающими звуками, заставлявшим трепетать тысячи сердец, как ветер заставляет дрожать струны эоловой арфы,- мне казалось, что я слышу голос "Матери мира", второй природы.

- Они видели Его, как и раньше им случалось видеть на картинах, в последний раз в кругу учеников. Но вчера Он явился им не в виде немой, неподвижной фигуры, в условной, бессмысленной позе, а живым, любящим человеком в кругу дорогих друзей, последовавших за Ним несмотря ни на что, и в последний раз слушавших от Него слова наставления и утешения.

- Они видели, как Он благословил хлеб и вино, которое они вкушают в этот день в память Его.

- Они видели Его агонию в Гефсиманском саду, когда человеческая природа возстала против страданий. Видели, как лицемерный друг Иуда предал его поцелуем. Увы! Бедный Иуда! Ведь он любил Христа, по своему, как и все остальные. только страх бедности заставил его предать своего Учителя. Он был так беден,- так нуждался в деньгах! Мы ужасаемся поступку Иуды. Дай Бог, чтобы нам не соблазниться на позорный поступок за несколько серебряных монет. Боязнь нищеты всегда превращала и будет превращать людей в негодяев. Мы рады бы были сохранить благородство, да "по нынешним временам" это немыслимо! Будь Иуда состоятельным человеком, он может быть назывался бы ныне Святым Иудой, а не проклятым Иудой. Он не был дурным человеком. У него был только один недостаток, - недостаток, который всегда отличал негодяя от святого,- он был трус, боялся бедности.

- Они видели Его, бледного и безмолвного, на суде первосвященников, а потом у римского проконсула, между тем как толпа - та самая, которая приветствовала Его криками "Осанна!" - вопила: "Распни Его! Распни Его!" - Они видели кровь, струившуюся по Его лицу из-под тернового венца. Они видели Его по прежнему в сопровождении толпы, изнемогающим под тяжестью креста. Видели женщину, отершую кровавый пот с Его лица. Видели последний долгий немой взгляд, которым Он обменялся с Матерью, когда идя на смерть, проходил мимо Нея по узкой улице, где когда-то шествовал в кратковременном триумфе. Слышали глухия рыдания, когда Она уходила, опираясь на Марию Магдалину. Видели его распятым на кресте между двух разбойников. Видели кровь, струившуюся из Его бока. Слышали последний крик Его к Богу. Видели Его возставшим из гроба, восторжествовавшим над Смертью.

- Вряд ли найдется искренний христианин, который не почувствовал бы себя укрепленным и обновленным в своей вере и любви, выходя из этого странного театра. Его Бог сделался человеком ради него, жил, страдал и умер, как человек; и сегодня он видел Его человеком, живущим, страдающим и умирающим, как другие люди.

- Человек с сильным воображением не нуждается в какой бы то ни было возвышенной и выразительной мимике, чтобы уразуметь величие драмы, финал которой разыгрался восемнадцать с половиной веков тому назад на Голгофе.

- Просвещенный ум не нуждается в истории человеческого страдания, чтобы поверить ему или убедить в нем других.

- Но люди просвещенные или с пылким воображением редки, и крестьяне Обер-Аммергау могут сказать вместе с своим Учителем, что они обращаются не к ученым, а к нищим духом.

- Человека неверующего это представление тоже заставит задуматься. Оно откроет ему скорее, чем чтобы то ни было, тайну могущества христианства; причину, по которой эта вера, зародившаеся на берегах Галилейского озера, дальше распространилась и глубже укоренилась в человеческой жизни, чем какая-либо из вер, в которых люди ищут помощи в нужде и утоления душевного голода. Не доктрины, не обещания Христа привлекли к нему сердца людские, а история Его жизни.

Вторник, 27 (продолжение).

Мы рассуждаем об игре актеров.- Мастерское исполнение пьесы.- Семья Адала.- Несколько живых групп.- Главные действующия лица.- Хороший человек, но плохой Иуда!- Переполох!

- А что вы скажете о представлении, как о представлении?- спрашивает Б.

- О, что касается до этого,- отвечаю я,- то я думаю, что всякий, кто видел его, согласится, что пьеса разыграна удивительно.

- Опытные профессиональные режиссеры, к услугам которых являются всевовможные приспособления, не говоря уже о труппе, вскормленной и выросшей в атмосфере театра, в конце концов создают толпу, которая производит впечатление беспокойных, проголодавшихся людей, с нетерпением ожидающих ужина.

- В Обер-Аммергау деревенские священники и домохозяева, из которых никто по всей вероятности в жизнь свою не заглядывал в театр, ухитрились создать из крестьян, взятых прямо от токарного станка, или из хлева,- оживленную толпу, шумную чернь, важные заседания,- до такой степени живые, реальные, что вам хочется войти на сцену и смешаться с ними.

- Это доказывает, что серьезное отношение к делу и старание могут превзойти техническую и профессиональную ловкость. Цель Обер-Аммергаузского статиста - не развязаться поскорее с делом, чтобы идти ужинать, а содействовать успеху драмы.

- Группы, как во время самого действия, так и картинах, предшествующих каждому явлению, таковы, что я сомневаюсь, может-ли какой-нибудь артист поравняться с ними. Картина, изображающая жизнь Адама и Евы после их изгнания из рая, прекрасна. Отец Адам, дюжий и загорелый, в одежде из бараньих шкур, оставляет на минуту заступ, чтобы отереть пот со лба. Ева, все еще красивая и счастливая - хотя кажется ей не следовало бы быть счастливой - прядет пряжу и присматривает за детьми, которые играют тут же - "помогают отцу". Хоры по обеим сторонам сцены объясняют зрителю, что эта картина изображает сцену скорби, - результат греха; но мне кажется, что семья Адама вовсе не чувствует себя несчастной.

- В картине, изображающей возвращение разведчиков из Ханаана, толпа в четыреста-пятьсот человек, мужчин, женщин и детей, мастерски сгруппирована. На переднем плане модель виноградных гроздьев, которую несут на плечах двое людей. Вид этих гроздьев, принесенных разведчиками из обетованной земли, удивил детей Израиля. Я понимаю это. Изображение их удивляло и меня, когда я был ребенком.

- Сцена торжественного въезда Христа в Иерусалим полна жизни и движения, так же как и сцена его последнего шествия на Голгофу. Кажется весь Иерусалим собрался поглядеть на него, большинство с радостным смехом, немногие с грустью. Они загромоздили тесные улицы, напирают на римскую стражу.

- Они загромождают балконы и ступени домов, поднимаются на ципочки, стараясь взглянуть на Христа; лезут друг другу на плечи, чтобы кинуть Ему какую нибудь остроту. Они непочтительно подшучивают над своими священниками. Каждый отдельный актер, мужчина, женщина или ребенок в этих сценах играют,- в полной гармонии со всеми остальными.

- Из главных актеров Майер, кроткий, но вместе с тем царственный Христос; бургомистр Ланг, суровый, мстительный первосвященник; его дочь Роза,- нежная сладкогласная Мария; Рендль, достойный сановитый Пилат; Петер Рендль, возлюбленный Иоанн, с прекраснейшим, чистейшим лицом, какое я когда либо видал у мужчины; старый Петер Рендль, грубый, любящий, малодушный друг, Петр; Руц, начальник хора (хлопотливая должность, могу вас уверить), и Амалия Демлер, Магдалина,- превыше всяких похвал. Эти простые крестьяне... Опять эти бабы подслушивают! - восклицаю я внезапно, и останавливаюсь, прислушиваясь к звукам, раздающимся из соседней комнаты.- Хоть бы ушли куда нибудь! совсем расстроили мне нервы!

- Да полно вам,- говорить Б.- Это старые почтенные леди. Я встретил их вчера на лестнице. Совершенно безвредные старушки.

- Почем знать?...- отвечал я.- Мы ведь одни одинешеньки. Почти вся деревня в театре. Жаль что у нас нет хоть собаки.

Б. успокоивает меня и я продолжаю.

- Простые крестьяне сумели изобразить некоторые из величайших фигур в истории мира с таким спокойным достоинством и значительностью, каких только можно было ожидать от самих оригиналов. Должно быть в характере этих горцев есть какое-то врожденное благородство. Они нигде не могли перенять эту манеру au grand seigneur, которой проникнуты их роли.

- Единственная плохо сыгранная роль - роль Иуды. Достойный фермер, пытавшийся изобразить его, очевидно недостаточно знаком с приемами и образом действия дурных людей, или недостаточно опытен в этом отношении. Повидимому ни одна черта в его характере не согласуется с испорченностью, которую он должен понять и изобразить. Его старания быть негодяем просто раздражали меня. Может быть это только тщеславие,- но мне кажется, что я бы лучше изобразил предателя.

- Да, да - продолжал я, переведя дух,- он совсем, совсем неверно сыграл свою роль. Настоящий негодяй смотрит совершенно иначе. Я знаю, как он должен действовать. Мой инстинкт подсказывает мне.

- Этот актер очевидно ни аза не смыслит в мошенничестве. Я готов отправиться к нему и научить его. Я чувствую, что есть известные оттенки, известные мелочи, в которых сказывается натура мошенника и которые превратили бы его деревянного Иуду в живое лицо. Но его исполнение было не убедительно и его Иуда возбуждал скорее смех, чем дрожь.

- Все остальные, от Майера до осла, казались созданными для своих ролей, как ноты к мелодии великого маэстро. Профессиональный актер сошел бы с ума от зависти, глядя на них.

- Да, это настоящие актеры,- бормочет Б.,- все, вся деревня; и они живут счастливо в своей долине, и не пытаются перерезать друг друга. Это удивительно!

В эту минуту раздается резкий стук в дверь, которая отделяет нашу комнату от помещения соседок-дам. Мы вздрагиваем, бледнеем и смотрим друг на друга. Б. первый овладевает собою. Устранив, сильным напряжением воли, всякий след нервической дрожи из своего голоса, он спрашивает удивительно спокойным тоном:

- Что такое? что нужно?

- Вы еще в постели?- раздается голос по ту сторону двери.

- Да,- отвечает Б.,- а что?

- О! нам очень совестно беспокоить вас, но не можете ли вы встать? Мы не можем сойти вниз иначе, как через вашу комнату. Тут только одна дверь. Мы ждем два часа, а наш поезд уходит в три.

О, Господи! Так вот почему бедные старушки возились у двери и перепугали нас на смерть.

- Сейчас мы встанем. Жаль, что вы не сказали раньше.

Пятница, 30 или суббота, 31. Не знаю наверно, что именно.

Тревоги агента по части туристов.- Его взгляды на туристов.- Англичанка за границей.- И дома.- Самый безобразный собор в Европе.- Старые и новые мастера.- Немецкий оркестр.- "Bier Garten".- Женщина, которая не вскружит голову мужчине.- Обед под музыку.- Почему нужно закрывать свои кружки.

Я думаю, что сегодня суббота. Б. уверяет - пятница; но я положительно уверен, что три раза брал утренния ванны с тех пор, как мы оставили Обер-Аммергау, а мы уехали оттуда в среду утром. Если сегодня пятница, то значит я взял две утренния ванны в один день. Во всяком случае завтра мы решим этот вопрос: увидим, будут ли открыты лавки.

Мы ехали из Обер-Аммергау с агентом по части туристов и он рассказывал мне о своих тревогах. Повидимому агент по части туристов такой же человек, как и все, и имеет такие же чувства, как мы. Мне и в голову не приходило это раньше. Я сказал ему об этом.

- Да, - отвечал он, - это никогда не приходит в голову вам, туристам. Вы относитесь к нам, как будто мы Провидение, или даже само правительство. Когда все идет ладно, вы спрашиваете,- какой от нас прок? - с презрением, а если что ни так, предлагаете тот же вопрос с негодованием. Я работаю шестнадцать часов в сутки, чтобы доставить вам всяческие удобства, а вы хоть бы взглянули ласково. А случись поезду опоздать, или хозяину гостинницы содрать лишнее, вы разносите меня. Если я смотрю за вами, вы называете меня несносным; если же я предоставляю вас самим себе, вы говорите, что я пренебрегаю своими обязанностями. Вы съедетесь сотнями в жалкую деревушку в роде Обер-Аммергау, даже не предуведомив нас о своем приезде, а потом грозитесь пропечатать нашего брата в "Таймс" за то, что каждому из вас не приготовлена квартира и обед.

- Вы требуете лучшую квартиру в местечке, а когда ее достанешь, чорт знает с какими хлопотами, начинаете артачиться из-за цены. Вы все напускаете на себя вид переодетых герцогов и герцогинь. Никто из вас и слышать не хочет о вагонах второго класса,- даже не знает об их существовании. Вам подай отдельное купе первого класса на каждаго. Омнибус вы видели только издали и всегда недоумевали, что это за штука. Предложить вам проехаться в таком плебейском экипаже, - да вы два дня не опомнитесь от подобного оскорбления. Вам подавай коляску с ливрейным лакеем, чтобы везти вас в горы. Вы, все без исключения, должны занимать самые дорогия места в театре. Места в восемь и шесть марок почти также хороши как места в десять марок, которые имеются лишь в ограниченном количестве; но посадить вас не на самое дорогое место, значило бы нанести вам кровное оскорбление. Еслиб крестьяне были поумнее, и содрали-б с вас десять марок за восьмимарочное место, вы бы остались довольны; но они слишком просты для этого.

Надо сознаться, что люди, владеющие английским языком, которых мы встречаем на континенте, пренеприятный народ. Услыхав на континенте английский язык, вы почти наверняка услышите воркотню и брюжжанье.

Хуже всего женщины. Иностранцам приходится сталкиваться с худшими образчиками женской породы, какие только могут найтись у нас, англосаксов. Путешественница англичанка или американка - груба, самоуверенна и в тоже время беспомощна и труслива до комизма. Она до крайности себялюбива и знать не хочет о других; ворчлива до невозможности и безусловно неинтересна. Мы возвращались в омнибусе из Обер-Аммергау с тремя образчиками этой породы, ехавшими в сопровождении какого-то несчастного господина, которого оне просто-таки заели. Всю дорогу оне ворчали на него за то, что он посадил их в омнибус. Такого оскорбления им еще никогда не приходилось испытать. Оне довели до сведения всех остальных пассажиров, что у них дома есть собственная карета и что оне заплатили за билет первого класса. Оне возмущались также своими хозяевами, которые вздумали пожать им руки на прощанье. Оне не для того приехали в Обер-Аммергау, чтобы терпеть фамильярное обращение со стороны немецких мужиков.

Есть много женщин на этом свете, которые во всех отношениях лучше ангелов. Оне милы, грациозны, великодушны, ласковы, самоотвержены и добры,- несмотря на все искушения и испытания, каких не ведают ангелы. Но и таких не мало, которым модное платье и даже звание леди не мешают обладать вульгарной натурой. Лишенные природного достоинства, оне пытаются заменить его наглостью. Оне принимают крикливость за самообладание, а грубость за знак превосходства. Глупая надутость кажется им аристократическою "внушительностью". Подумаешь, оне изучали "позы" на страницах модного журнала, кокетство - у горничных плохого разбора, остроумие - в балаганных фарсах, манеры - на толкучке. Навязчивое раболепие перед высшими, грубость и нахальство с низшими - вот их способ удерживать за собой свое положение, - каково бы оно ни было в обществе; а скотское равнодушие к нравам и чувствам всех остальных существ,- это, по их мнению, знак высокородной крови.

Этого рода женщины всюду лезут вперед; становятся перед картиной, заслоняя ее ото всех остальных, и выкрикивают во всеуслышание свои глупые мнения, которые очевидно кажутся им удивительно острыми, сатирическими замечаниями; громко разговаривают в театре, во время представления являются в половине первого акта, и нашумев елико возможно, встают и спесиво направляются к выходу до окончания пьесы; этого рода женщины на обедах и "вечерах",- самая дешевая и скучнейшая из скучных общественных функций (знаете, как устроить фешенебельный "вечер", нет? Соберите пятьсот человек, из которых две трети не знают, а остальные от души ненавидят друг друга,- в комнату, которая может вместить всего сорок душ, заставьте их смертельно надоесть друг другу салонной философией и пересудами о скандалах; затем дайте им по чашке слабого чаю с черствым сухарем, или, если это вечер с ужином, по бокалу шампанского, от которого будет тошнить целую неделю, и по бутерброду с ветчиной, - и в заключение выпроводите их на улицу), только и делают, что отпускают насмешливые замечания о каждом, чье имя и адрес им известны; этого рода женщины занимают на конке два места (так как у себя на родине леди новой школы удивительно экономна и деловита) и, бросая негодующие взоры на усталую модистку, скорее заставят бедную девушку простоять целый час с своим узлом, чем уступят ей место; этого рода женщины сокрушаются в газетах об упадке рыцарства. Б., который смотрел через мое плечо пока я писал эту рацею, замечает, что я слишком долго питался кислой капустой и белым вином; но я возражаю, что если что может поравняться с моей любовью и уважением во всем вообще представителям и представительницам обоих полов, то разве только любовь в церквям и картинным галлереям.

Со времени нашего возвращения в Мюнхен мы до сыта нагляделись на церкви и картины.

Жители Мюнхена хвалятся, будто их собор самый безобразный в Европе; и судя по его внешности, я склонен думать, что эта похвальба имеет основание.

Что касается картин и статуй, то оне просто набили мне оскомину. Величайший художественный критик вряд ли питает такое отвращение в картинам и статуям, какое питаю в ним я в настоящую минуту. Мы проводили целые дни в галлереях. Мы критиковали каждую картину, толкуя о её "колорите", и о "формахъа, и о "мазках", и "перспективе", и о "воздухе". Посторонний человек, услыхав наш разговор, вообразил бы, что мы что-нибудь смыслим в живописи. Минут десять мы стоим перед картиной, всматриваясь в нее. Потом обходим вокруг полотна, отыскивая надлежащее освещение. Отступаем, наступаем на ноги посетителям, стоящим позади нас; находим наконец надлежащую "дистанцию", садимся, прикрываем глаза рукою на манер козырька, всматриваемся в картину, обсуждаем её достоинства и недостатки. Потом подходим в ней вплотную и только что не обнюхиваем ее, разбирая детали.

Вот как мы осматривали картинные галлереи в начале нашего пребывания в Мюнхене. Теперь мы пользуемся ими для практики в скорой ходьбе.

Сегодня утром я прошел в старом Пантехниконе сто ярдов в двадцать две с половиной секунды - по моему мнению, это очень недурно. Б. запоздал на пять восьмых секунды; правда - он зазевался по дороге на Рафаэля.

Пантехниконом мы называем то, что Мюнхенцы величают Пинакотекой. Мы никак не могли правильно произнести слово Пинакотека. У нас выходило "Пиниотека", "Пинтоктека" и даже "Панна Потеха". Однажды после обеда Б. назвал ее "Винт и аптека"; тут мы испугались, решились окрестить ее каким нибудь разумным, практичным названием, во избежание всяких недоразумений. По здравом обсуждении вопроса мы остановились на слове "Пантехникон". Это почтенное старинное слово; оно начинается с буквы "П"; его почти также трудно произнести и звучит оно чем-то родным. Повидимому это самое подходящее название.

Старый Пантехникон посвящен исключительно картинам старинных мастеров; я ничего не скажу о них, так как отнюдь не желаю противоречить установившемуся на этот счет мнению Европы. Пусть художественные школы сами решают этот вопрос. Я замечу только, ради полноты, что некоторые картины показались мне прекрасными, другия же так себе.

Больше всего поразило меня обилие полотен с изображениями всякого рода съестных припасов. Процентов двадцать пять картин предназначались повидимому для иллюстрированных каталогов семян или для журналов по садоводству и огородничеству той эпохи.

- Что побуждало этих старых добряков, - сказал я Б., - выбирать такие неинтересные сюжеты? Кому захочется смотреть на превосходный, живой портрет кочна капусты или мерки гороху, или на изображение,- мастерское, слова нет - блюда овощей. Взгляните на "Вид в мясной лавке No 7063, десятисаженное полотно. Художник просидел над ним года два,- не меньше. На каких покупателей он рассчитывал? А этот рождественский окорок - наверно его написал какой-нибудь голодный бедняк, думая что если он нарисует съестное, так оно заведется у него в доме.

Б. отвечал, что, по его мнению, это объясняется практическим взглядом старых мастеров на искусство.- Для церквей и соборов,- сказал он,- они рисовали дев и святых, и упитанных ангелов, которых вы встречаете теперь повсюду в Европе. Для спальных они писали... ну, те, предназначенные для спальных картины, которые вы вероятно заметили здесь, а для столовых - изображения всяческой снеди,- вероятно для возбуждения аппетита вместо закуски.

В новом Пантехниконе выставлены произведения современной германской школы. Оне показались мне крайне бедными по содержанию. Точно иллюстрации из рождественских нумеров журналов для юношества. Все это солидная, основательная, старательная работа. Краски составлены очень хорошо и всегда видно, что хотел сказать автор. Но полное отсутствие фантазии, индивидуальности мысли. Кажется, будто любую из этих картин мог бы нарисовать всякий, кто выучился как следует живописи и неглуп от природы. Таково мое мнение, по крайней мере; и так как я ничего не смыслю в живописи, то и говорю только-то, что думаю.

Что мне понравилось в Мюнхене - так это музыка. немецкие оркестры, которые вы слышите в Лондоне, совсем не то, что немецкий оркестр в Германии. В Лондоне являются те из немецких музыкантов, которым грозит на родине лютая смерть. Они были бы убиты на общественный счет и тела их отданы бедным на колбасы. Немцы оставляют для себя только наилучших музыкантов.

Из всех городов объединенного фатерланда Мюнхен, сколько мне известно, наиболее славится своей военной музыкой и гражданам позволяется не только платить за нее, но и слушать ее. Два-три раза в день в различных частях города какой-нибудь военный оркестр играет pro bono publico, а по вечерам они подвизаются в больших увеселительных садах.

Треск и грохот главная отличительная черта их музыки; но в случае надобности они могут извлекать из своих старых, потерпевших от времени, труб, переходящих из поколения в поколение со времени основания полка, такие нежные полные, чистые ноты, что хоть бы и старинной скрипке в пору.

Германский оркестр в Германии умеет заставить себя слушать. Баварский ремесленник или лавочник знает толк в музыке не хуже чем в пиве. Его не ублаготворить плохой композицией. Мюнхенская публика очень ревниво следит за исполнением своего любезного Вагнера или отрывков из Моцарта или Гайдна, которые они охотно слушают в виде приправы к сосискам с капустой, и если исполнение придется им по вкусу, награждают оглушительными апплодисментами.

Всякому, кто желает видеть не только немецкие замки и церкви, но и немецкий народ, следует заглянуть в "Bier Garten". Здесь собираются всевозможные ремесленники и рабочие. Сюда являются после дневных трудов лавочник с своей супругой и детками, молодой конторщик с своей невестой - и её маменькой, увы! нет блаженства без горечи,- солдат с своей любезной, студенты, гризетка с двоюродным братцем, мальчик из лавки и мастеровой.

Сюда являются седовласые Иоганн и Каролина и сидя над кружкой пива, которую делят по братски, вспоминают о детях: о маленькой Лизе, которая вышла за умного Карла и уехала с ним далеко далеко, за океан; о веселой Эльзе, которая живет в Гамбурге и у которой уже есть внучата, о кудрявом Франце, любимчике матери, который пал в далекой Франции, сражаясь за родину. За ближайшим столиком красуется пышная, румяная, счастливая девушка, с несколько высокомерным видом, который впрочем можно ей простить; она только что спасла многообещающего, но робкого юношу от жестоких страданий по гроб жизни или даже от помешательства и самоубийства,- тем, что согласилась наконец протянуть ему свою полную ручку, которую он так усердно тискает под столом, воображая, что никто их не видит. Напротив них почтенное семейство уписывает яичницу, запивая ее белым вином. Отец в отличном расположении духа, доволен собою и всем миром, сияет и раскатисто хохочет; ребенок молча, торжественно, с деловым видом, уплетает за обе щеки; маменька улыбается обоим, не забывая однако о еде.

Я думаю, что всякий, кто долго проживет среди германских женщин, полюбит их. В них что-то такое нежное, женственное, искреннее. От этих открытых, добродушных лиц распространяется какая-то атмосфера здоровья, простоты, доброты. Вглядываясь в эти спокойно-честные глаза начинаешь мечтать о чистом аккуратно сложенном домашнем белье, о подушечках с душистыми травами, об аппетитных изделиях домашней кухни; об ослепительно вычищенных кострюлях, о топоте маленьких ножек, о тоненьких голосках, предлагающих глупенькие вопросы; о мирных беседах в гостиной, вечером, когда дети улягутся спать, а взрослые собираются потолковать о важных вопросах домашнего хозяйства и домашней политики.

Это не такого рода женщина, чтобы вскружить голову мужчине, но именно такого, чтобы овладеть его сердцем - полегоньку, помаленьку, незаметно для него самого,- но с каждым годом окутывая его все гуще и гуще нежными невидимыми прицепками, которые впиваются в него все глубже и глубже, пока наконец лживые видения и пылкие страсти его юности не исчезнут и он превратится в почтенного семьянина, в халате и туфлях.

Третьяго дня мы обедали в "Bier Garten'е". Мы думали, что будет очень приятно есть и пить под музыку, но убедились, что это не так-то просто. Для того, чтобы с успехом обедать под музыку, требуется исключительно сильное пищеварение, особенно в Баварии.

Оркестр, играющий в Мюнхенском "Bier Garten'е" не какой-нибудь плохенький оркестришка. Мюнхенские военные музыканты народ здоровый, широкоплечий и привычный к работе. Они мало говорят и никогда несвистят. Они приберегают легкие для своего дела. Они не станут дуть изо всей мочи, чтобы не лопнули инструменты; но будьте уверены, что добросовестный немецкий музыкант произведет все то давление на квадратный дюйм, какое по рассчету могут вынести трубы, корнет или тромбон.

Если вы находитесь не далее как за милю от мюнхенского военного оркестра, вы слушаете его и не можете думать ни о чем другом. Он приковывает ваше внимание, овладевает всем вашим существом. Ваша душа следует за ним, как нога танцора за плясовым мотивом. Все, что вы делаете,- вы делаете в унисон с оркестром. В течение всего обеда мы соразмеряли свою еду с музыкой.

Мы ели суп под звуки медленного вальса, так что каждая ложка успевала остыть, пока мы подносили ее во рту. Как только подали рыбу, оркестр грянул веселую польку, так что мы не успевали выбирать костей. Нам пришлось глотать вино под звуки галопа, и продолжись эта музыка еще несколько времени, мы бы нализались мертвецки. С появлением бифштекса оркестр заиграл отрывов из Вагнера.

Из современных европейских композиторов никто, насколько мне известно, так не затрудняет еду бифштекса, как Вагнер. Не понимаю, как мы не подавились. Пришлось оставить всякую мысль о горчице. Б. попробовал было есть свой бифштекс с хлебом и совершенно сбился с тона. Я сам, кажется, немного сфальшивил во время "Скачки Валкирии". Мой бифштекс был жестковат и я не успевал с ним справляться.

После такого подвига сравнительно легко было справиться с картофельным салатом под звуки "Фауста." Раз или два куски картофеля останавливались у нас в горле при очень высоких нотах,- но в общем мы исполнили свою партию почти артистически.

Мы проглотили сладкую яичницу сообразно симфонии в G или F или может быть K; не помню наверно буквы, но знаю, что она есть в азбуке; и заключили сыром под звуки балета из "Carmen".

Если вам случится посетить немецкую пивную или сад - для изучения народных нравов или чего-нибудь в этом роде - закрывайте свою кружку, когда выпьете пиво. Если вы оставите ее открытой, это значит, что вы требуете еще. В таком случае девушка, разносящая пиво, подхватит ее и принесет вам обратно полную.

Б. и я едва не опились вследствие того, что не знали этого обычая. Каждый раз осушив кружку, мы ставили ее на столике подле крышки, лежавшей тут же, и каждый раз девушка уносила ее и приносила нам полную до краев пенистым пивом. После того, как это повторилось раз шесть, мы решились протестовать.

- Это очень любезно с вашей стороны, милая,- сказал Б.,- но право я думаю, что мы не можем больше. Я думаю, что нам не следует больше пить; мы выпьем те, которые вы принесли, но с тем условием, чтоб это были последния.

После десяти кружек мы решительно возмутились.

- Послушайте, разве вы не слышали, что я вам говорил,- сказал Б. строго.- Когда же это кончится? Мы наконец не выдержим. Мы не обучались в вашей немецкой шцоле питья. Мы иностранцы. Мы старались поддержать честь старой Англии; но всему же бывает конец. Я не намерен больше пить. Нет, нет, и не просите. Ни единого глотца.

- Но вы сами сидели с открытыми кружками,- выразила девушка обиженным тоном.

- Так что-же из того, что мы сидели с открытыми кружками?- сказал Б.- Разве мы не имеем права открывать кружки?

- Ах, нет, сделайте милость,- отвечала она с чувством,- но тогда я должна наполнять их. Когда господа сидят с открытыми кружками, значит они требуют еще пива.

После этого мы закрыли свои кружки.

Понедельник, 9 Июня.

Длинная, но к счастью последняя глава.- Возвращение паломников.- Опустевший город.- Гейдельберг.- Простыня в роли полотенца.- Б. возится с континентальным росписанием поездов.- Неудобный поезд.- Быстрый переезд.- Поезда, которые ни откуда не отправляются.- Поезда, которые никуда не приходят.- Поезда, которые ничего не делают.- Б. сходят с ума.- Путешествие по германским железным дорогам.- Б. арестуют.- Его мужество.- Выгоды невежества.- Первые впечатления в Германии.

Мы в Остенде. Наше паломничество кончилось. Через три часа мы отплываем в Дувр. Ветер довольно крепкий,- но, говорят, к вечеру стихнет. Надеюсь, что нас не обманывают.

Мы разочарованы Остенде. Мы думали, что Остенде окажется многолюдным и оживленным. Мы думали найти в Остенде оркестры, театры, концерты, шумные табльдоты, веселые гулянья, парады и хорошеньких девиц.

Я купил в Брюсселе тросточку и новые сапоги для Остенде.

Но кажется, кроме нас двоих, тут не было живой души из туристов - ни мертвой, насколько я мог заметить. Лавки были заперты, казино закрыты, дома опустели.

Ми отыскали ресторан, менее походивший на морг, чем остальные рестораны в городе, и позвонили. Четверть часа спустя какая-то старуха отворила дверь и.спросила, что нам угодно. Мы сказали, что желаем получить две порции бифштекса с картофелем. Она попросила зайти через две недели, когда вернутся хозяева. Сама же она не знала, где у них лежат бифштексы.

Сегодня утром мы пошли на морской берег. Тут мы гуляли не более получаса, когда наткнулись на ясный отпечаток человеческой ноги. Кто-нибудь здесь был, и не далее как сегодня! Мы не на шутку встревожились. Кто бы это мог быть. Погода стояла слишком хорошая для кораблекрушения, и торговые суда не пристают к этой части берега. Притом если бы пристало судно, то где же оно? Мы не могли найти никаких других следов человеческого присутствия. Так мы и не знаем до сих пор, кто был этот загадочный посетитель.

Вообще, дело таинственное и я очень рад, что мы ушли оттуда.

Со времени вашего пребывания в Мюнхене мы много путешествовали. Сначала мы поехали в Гейдельберг. Мы прибыли в Гейдельберг рано утром, проехав всю ночь; первое, что нам предложил хозяин гостинницы, была ванна. Мы изъявили согласие и нас отвели в маленькую мраморную ванну, где я чувствовал себя точно за картине Альма Тадема.

Ванна очень освежила нас; но я бы получил еще больше удовольствия если б мне дали для утиранья что нибудь посущественнее тонкой полотняной простыни. У немцев курьезные понятия о нуждах и потребностях мокрого человека. Хорошо бы было еслиб они сами мылись и купались, тогда бы у них вероятно явились более практичные идеи на этот счет. Я, положим, вытирался простыней за неимением ничего другого, как вытирался однажды парой носков, но самая подходящая вещь для вытиранья,- полотенце. Для того, чтобы вытереться до суха простыней, требуется и навык и исключительная ловкость. Вертящийся дервиш без сомнения справился бы с этой задачей как нельзя успешнее. Изящным жестом он обмотал бы простыню вокруг головы, потом легонько провел ее вдоль спины, окутал её складками ноги, сам исчез бы на мгновение в лабиринте её складок, а затем выскользнул бы оттуда сухой и улыбающийся.

Но мокрому, неопытному британцу не так-то легко обсушиться с помощью простыни. Он поднимает ее обеими руками и заворачивается в нее с головой. Пытаясь вытереть себе спину, он попадает нижним концом в воду и с этого момента не может отделаться от мокрой половины простыни. Когда он вытирает себе лоб сухой половиной, мокрая захлестывается назад и с обидной фамильярностью шлепает его по спине. Когда он наклоняется, чтобы вытереть ноги, она с бешеною радостью обвертывается вокруг его головы и он готов лопнуть от злости, стараясь отделаться от её объятий. В такую минуту, когда он меньше всего ожидает этого, она хлещет его по самой чувствительной части тела, так что он с воплем подскакивает на десять футов. Вообще простыня старается подвернуться ему под ноги всюду, куда он не сунется, чтобы услышать, что он скажет, шлепнувшись неожиданно на каменный пол; если же удастся столкнуть его в ванну в ту самую минуту, когда он кончил утираться, то тут она не помнит себя от восторга.

Мы провели в Гейдельберге два дня, взбирались на лесистые горы, окружающия этот милый городов; любовались с их вершин, увенчанных развалинами или ресторанами, на чудную панораму, на извивы отдаленного Рейна и более близкого Неккара; бродили под стенами и арками древнего, развалившагося замка,- когда-то знаменитейшего замка Германии.

Мы стояли в немом изумлении перед "Большой бочкой",- главной достопримечательностью Гейдельберга. Какой интерес может представлять огромная пивная бочка, - трудно сказать; но путеводитель говорит, что это замечательная штука, и мы, туристы, отправляемся поглазеть на нее. У нас баранья натура. Если бы, вследствие типографской ошибки в путеводителе не было упомянуто о Колизее, мы могли бы прожить целый месяц в Риме, не удостоив взглядом этой почтенной развалины. Если путеводитель скажет, что мы должны посмотреть знаменитую подушечку для булавок, в которой их помещается одиннадцать миллионов штук, мы готовы проехать пятьсот миль, чтобы взглянуть на нее!

Из Гейдельберга в Дармштадт. Мы провели в Дармштадте полдня. Почему нам вздумалось остановиться в нем - не знаю. Это очень хороший городов для житья, но совершенно неинтересный для иностранца. Прогулявшись по городу, мы справились насчет поездов и узнав, что один из них отправляется немедленно, уселись в вагон и приехали в Бонн.

Из Бонна (где мы катались и по Рейну, и поднимались на коленях на двадцать восемь "благословенных ступеней", так называют их в часовне; но мы не называли, проползши первые четырнадцать) мы вернулись в Кёльн. Из Кёльна отправились в Брюссель, из Брюсселя в Гент, из Гента в Брюль (где я имел удовольствие бросить камнем в статую Симона Стевина, который отравил мои школьные дни, изобретя десятичные дроби), а из Брюля сюда.

Отыскивать поезда было адски хлопотливое дело. Я предоставил его всецело Б. и он потерял двадцать фунтов веса над этим делом. Я думал одно время, что мой милый родной Бредшо достаточно головоломная штука для человеческого интеллекта. Но милый старый Бредшо яснее Эвклидовской аксиомы в сравнении с континентальными росписаниями поездов. Каждое утро Б. усаживался за путеводитель и, охватив голову руками, старался уразуметь его, сохраняя рассудок в целости.

- Вот,- говорил он.- Вот наш поезд. Отходит из Мюнхена в 1.45; приходит в Гейдельберг в 4 - как раз во время для чашки чаю.

- Приходит в Гейдельберг в 4?- восклицаю я.- Значит всего два с четвертью часа в дороге? Как же мы ехали оттуда всю ночь.

- Смотрите сами, - отвечает он, указывая на таблицу.- Мюнхен, отходит 1.45; Гейдельберг, приходит 4

- Да,- отвечаю я, глядя через его плечо,- но разве, вы не видите, что 4 напечатано жирным шрифтом? Это значит 4 утра.

- О! а! да!- восклицает он.- Я и не заметил. Да, конечно! Нет, не может быть. Это значит, он идет четырнадцать часов. Он не может идти четырнадцать часов. Нет, ни в каком случае. Это не жирный шрифт. Это обыкновенный шрифт, только немного пожирнее,- вот и все.

- Во всяком случае, не сегодня в четыре часа, - доказываю я.- Завтра в четыре часа. Это вполне похоже на германский курьерский поезд,- употребить сутки на шестичасовой переезд.

Он задумывается, потом вдруг вскрикивает:

- О! понимаю, в чем дело! Экий я олух! Этот поезд идет в Гейдельберг из Берлина.

Повидимому он в восторге от этого открытия.

- Так какой же нам прок от него,- спрашиваю я.

Он затуманивается.

- Да, кажется, мало прока. Он идет из Берлина в Гейдельберг, не останавливаясь в Мюнхене. Да, так куда же идет поезд в 1.45. Должен же он приходить куда нибудь.

Пять минут спустя он восклицает.

- К чорту 1.45! Он кажется никуда не приходит. Отходит из Мюнхена в 1.45,- вот и все.

- Однако, должен же он приходить куда нибудь!

- Но кажется он и впрямь никуда не приходит. Повидимому этот поезд отходит из Мюнхена в 1.45 и теряется где-то в пространстве. Может быть, это молодой, романтический поезд, жаждущий сильных ощущений. Он не хочет сказать, куда идет. Вероятно и сам не знает. Он идет на поиски приключений.

- Я отправляюсь, - думает он, - ровно в 1.45 и пойду куда глаза глядят, а там посмотрим, что из этого выйдет.

А может быть это самонадеянный, упрямый поезд. Он не желает слушаться чужих советов и указаний. Начальник дистанции желает направить в Петербург или в Париж. Старый, седой начальник станции предлагает ему отправиться в Константинополь или даже в Иерусалим, если это ему больше нравится, - но уговаривает во всяком случае сообщить, куда он пойдет, - предостерегает от опасностей, которым подвергаются молодые неопытные поезда, не поставившие себе определенной цели или задачи. Другие, которых просили потолковать с ним отечески, усовещевали его; упрашивали ехать в Камчатку или Тимбукту, или Иерихон, сообразно тому, что каждый из них считал наиболее подходящим для него; но видя, что он ухом не ведет, выходили из себя и указывали еще более отдаленные места.

Но во всем советам и увещаниям он оставался холоден и нем.

- Оставьте меня в покое,- возразил он,- я знаю, куда мне идти. Не беспокойтесь обо мне. Занимайтесь своими делами. Стану я слушать советы старых дураков. Сам знаю что делать.

Чего можно ждать от такого поезда? разумеется он худо кончит. Я представляю себе печальную картину его будущности: старый, избитый, для всех чуждый, всеми презираемый, поезд безцельно скитается в какой нибудь отдаленной стране, с грустью вспоминая о дне, когда, полный безумной гордости и честолюбия, он отправлялся из Мюнхена, с блестевшим как зеркало паровиком, в 1.45.

Б. оставляет в покое поезд в 1.45, как безнадежный и неисправимый, и продолжает свои поиски.

- Ура! вот так штука! - восклицает он.- Вот это нам кстати. Отходит из Мюнхена в 4, приходит в Гейдельберг в 4.15. Вот так быстрота. Только нет-ли здесь ошибки, что-то ужь очень быстро. Неужели можно доехать из Мюнхена в Гейдельберг в четверть часа?

О! вижу в чем дело. Этот в 4 идет в Брюссель, а оттуда в Гейдельберг. Приходит туда в 4.15 - должно быть завтра. Удивляюсь, зачем ему делать такой круг. Притом он кажется останавливается в Праге. О, проклятая таблица!

Наконец он находит поезд, отходящий в 2.15 - и кажется идеальный поезд. Он приходит в восторг от этого поезда.

- Вот наш поезд, старина,- говорит он.- Великолепный поезд. Он нигде не останавливается.

- Он приходит куда нибудь?- спрашиваю я.

- Разумеется приходит,- отвечает он с негодованием.- Это курьерский поезд. Мюнхен,- бормочет он, водя пальцем по таблице - отходит 2.15. Только первый и второй класс. Нюрнберг? Нет, он не останавливается в Нюрнберге. Вюрцбург? Нет. Франкфурт на Страссбург? Нет. Кёльн, Антверпен, Калэ? Чорт побери, да где же он останавливается? Должен же он где нибудь остановиться! Берлин, Париж, Брюссель, Копенгаген? Нет. Ей Богу, он тоже никуда не приходит. Отходит из Мюнхена в 2.15,- вот и все. Больше ничего.

Повидимому у Мюнхенских поездов в обычае отправляться куда глаза глядят. Очевидно, у них на уме только выбраться из города. Куда они придут, что с ними станется, - до этого им нет дела, - лишь бы улизнуть из Мюнхена.

Ради Бога,- говорят они,- выпустите нас отсюда. Не спрашивайте, куда мы пойдем; мы решим это, когда будем за городом. Главное,- выпустите нас из Мюнхена.

Б. начинает приходить в ужас.

- Решительно, нам не выбраться из этого города. Тут вовсе нет поездов из Мюнхена. Это заговор, с целью удержать нас здесь, - вот что. Мы никогда не уедем отсюда. Не видать нам нашей милой старой Англии!

Я пытаюсь утешить его, говоря, что в Баварии быть может принято предоставлять пассажирам самим определять место остановки поезда. Железнодорожные власти снаряжают поезд и отправляют его в 2.15. Им нет дела до того, куда он отправится. Пусть решают это сами пассажиры. Пассажиры садятся на поезд, он отправляется, и затем роль железнодорожного начальства кончена. Если же возникнет разногласие между пассажирами, если, например, одни желают ехать в Испанию, а другие в Россию, то вопрос решится жребием.

Но Б. решительно отвергает эту теорию, и прибавляет, что напрасно я болтаю пустяки, когда он в таком затруднительном положении. Вот вся благодарность за мои старания помочь ему.

Минут пять он роется в таблице и наконец находит поезд, который попадает прямехонько в Гейдельберг и во всех отношениях кажется образцовым поездом, - одна беда! неизвестно откуда он идет.

Повидимому он попадает в Гейдельберг случайно, неведомо откуда. Можно себе представить, какой переполох производит на Гейдельбергской станции его неожиданное появление. Что с ним делать? Сторож бежит в начальнику станции.

- Ваше благородие! пришел какой-то неведомый поезд.

- О!- с удивлением отвечает начальник станции,- откуда?

- Неизвестно, он и сам не знает.

- Что за дичь! - говорит начальник.- Что же ему нужно?

- Кажется, ничего особенного,- отвечает сторож.- Диковинный поезд. Похоже - немножко рехнулся.

- Гм, - мычит начальник станции - странно! Ну, пусть постоит. Не гнать же его ночью. Отведите его в депо до утра, а там посмотрим, может быть кто нибудь его знает.

Наконец Б. убеждается, что попасть в Гейдельберг можно только через Дармштадт, где мы пересядем на другой поезд. Это открытие окрыляет его новой надеждой; он принимается за поиски с обновленными силами - и на этот раз ищет поезд из Мюнхена в Дармштадт, а из Дармштадта в Гейдельберг.

- Вот он,- вскрикивает он после непродолжительных поисков.- Нашел!- (Он в самом бодром настроении).- Этот годится. Отходит из Мюнхена 10, приходит в Дармштадт 5.25; отходит из Дармштадта в Гейдельберг 5.20, приходит...

- Но успеем ли мы пересесть?- спрашиваю я.

- Нет,- возражает он, снова затуманиваясь.- Нет, не выходит. Если бы наш поезд пришел на пять минут раньше, а тот немного запоздал,- тогда бы как раз.

- Вряд ли можно на это рассчитывать,- замечаю я; он соглашается со мною и снова принимается искать более удобный поезд.

Но кажется все поезда из Дармштадта в Гейдельберг выходят пятью минутами раньше прибытия поездов из Гейдельберга. Повидимому они с умыслом избегают нас.

Разсудок Б. не выдерживает наконец, и он начинает завираться. Он открывает поезда, которые приходят из Мюнхена в Гейдельберг в четырнадцать минут, через Венецию и Женеву, с получасовой остановкой в Риме. Он роется в указателе, отыскивая дьявольские поезда, которые приходят в место назначения за сорок семь минут до отхода из места отправки, и уходят прежде чем успели прибыть. Он приходит к убеждению, что ближайший путь из южной Германии в Париж лежит через Калэ, где нужно нанять пароход в Москву. Не добравшись до конца таблицы, он уже не знает, где мы находимся - в Европе, Азии, Африке или Америке,- куда мы едем, и зачем мы едем.

Тогда я спокойно, но решительно отбираю у него книгу, одеваю его, одеваюсь сам; затем мы берем наши чемоданы, отправляемся на станцию и говорим носильщику: нам нужно в Гейдельберг. Носильщик подхватывает наши вещи, ведет нас в зал, усаживает на диван и покорнейше просит обождать, пока придет поезд: тогда он возьмет нам билеты и усадит нас в вагон. Так он и делает.

Вот мой метод перемещения из города в город.- Он не так самобытен, как метод Б., но проще и практичнее.

Копотливая вещь - путешествие в Германии. Немецкий поезд не торопится и не желает надрываться над работой; когда останавливается, то любит отдохнуть хорошенько. Когда немецкий поезд приходит на станцию, все служащие отправляются промяться. Машинист и кочегар заходят к начальнику станции. Тот выбегает к ним на встречу, дружески трясет им руки, потом бежит к себе, зовет жену, та тоже появляется, здоровается, и затем все четверо стоят и болтают о старых временах, об общих знакомых, об урожае. Немного погодя машинист вытаскивает часы, смотрит и объявляет, что кажется ему пора ехать, но начальник станции с женой и слышать не хотят.

- О, вы должны взглянуть на детей,- говорит она.- Они скоро будут домой из школы и так огорчатся, узнав, что вы были и не дождались их. Лиза никогда не простит вам этого.

Машинист и кочегар смеются и говорят, что если так, то видно им придется подождать; и ждут.

Тем временем кассир познакомил кондуктора с своей сестрой и между молодыми людьми завязывается такой оживленный "флирт", что нет ничего мудреного, если в скором времени соседи услышат о помолвке.

Второй кондуктор отправился в город купить собаку, а пассажиры гуляют по платформе или закусывают в буфете, - кто победнее угощается горячими сосисками, а кто побогаче - супом. Когда все нагулялись до сыта, машинист или кондуктор спрашивает, не пора ли ехать, и если никто ничего не имеет против этого, поезд трогается в путь.

Мы страшно переполошились при переезде из Гейдельберга в Дармштадт, убедившись, что путешествуем на курьерском поезде (тут называют его "курьерским"; он тащился по двадцати миль в час, когда удавалось сдвинуть его с места; большею же частью дремал) с обыкновенными билетами. На ближайшей станций Б. отправился под надзором двух строгих с виду должностных лиц в раззолоченных мундирах, к строгому с виду начальнику станции в раззолоченном мундире, стоявшему в обществе двух строгих с виду помощников в раззолоченных мундирах. Все это напоминало полевой военный суд, и я заметил, что Б. очень расстроен, хотя с виду казался спокойным и смелым. Проходя по платформе мимо окна, он кинул мне последнее прости и просил поосторожнее рассказать его матушке, если что случится.

Однако ничего не случилось, и он вернулся, выдержав испытание с честью и растолковав начальникам, что: во-первых, он не знал, что наши билеты - билеты обыкновенного поезда, во-вторых, не знал, что мы путешествуем на курьерском поезде, в третьих, готов уплатить разницу.

Впрочем он пожалел об этом последнем заявлении. Ему казалось, что мог бы отвертеться от уплаты, притворившись, что не понимает немецкого языка. Он сказал, что два года тому назад, когда он путешествовал по Германии с тремя приятелями, с ними случилась подобная же штука: именно, они попали в вагон первого класса с билетами второго.

Как это случилось, Б. не мог объяснить толком. Он говорил, что, насколько может припомнить, кондуктор усадил их в первый класс, или они не успели сесть во второй, или наконец не знали, что сидят в первом. Признаюсь, его объяснение показалось мне слабоватым.

Как бы то ни было, они сидели в первом классе; и кондуктор стоял перед ними, и с негодованием смотрел на второклассные билеты, и ожидал, что они скажут.

Один из них говорил кое-как по немецки, очень плохо правда, но это не мешало ему гордиться своими знаниями и пускать их в ход при всяком удобном случае. Он объяснил кондуктору в чем дело и так удачно, что тот понял и не поверил ни единому слову.

Он в свою очередь понял, хотя и с трудом, слова кондуктора, требовавшего доплаты восемнадцати марок, и исполнил это требование.

Но остальные трое, из которых двое превосходно говорили по немецки, ничего не поняли и никто не мог им втолковать. Кондуктор орал на них около десяти минут, а они кротко улыбались и говорили, что едут в Ганновер. Наконец он ушел и вернулся с начальником станции, и начальник станции в свою очередь минут десять объяснял им, что они должны уплатить восемнадцать шиллингов; а они улыбались, кивали и говорили ему, что едут в Ганновер.

Затем явилась весьма внушительная особа в шляпе с петушьим пером, и ужасно сердилась, и вместе с кондуктором и начальником станции пыталась объяснить Б. и его двум друзьям требования закона насчет билетов.

Они кричали, бесновались, грозили и требовали с четверть часа или около того, и наконец потеряли терпение и ушли, хлопнув дверью, и махнув рукой на потерю пятидесяти четырех марок казенных денег.

В четверг мы проехали германскую границу и с тех пор находимся в Бельгии.

Я люблю немцев. Б. говорит, что я не должен сообщать им об этом, потому что это заставит их возгордиться, но я не опасаюсь такого результата. Мне кажется, у них довольно здравого смысла, чтобы не возгордиться от похвалы - чьей бы то ни было.

Б. говорит также, что я обнаруживаю больше энергии, чем благоразумия, составляя мнение о народе, среди которого пробыл всего две-три недели. Но, по моему мнению, первые впечатления всегда самые надежные.

Во всяком случае это справедливо относительно меня. Я часто высказываю весьма разумные идеи и суждения по первому абцугу. Если же стану думать, то наговорю глупостей.

Наши первые мысли даются нам извне; а позднейшие мы сами составляем. Я предпочитаю первые.

Немцы - здоровый, полнокровный, широкоплечий, широкогрудый народ. Они мало говорят, но имеют ужасно глубокомысленный вид. Как все толстые, они благодушны и покладливы.

Анти-табачники, проповедники трезвости и тому подобные болтуны не имеют успеха в Германии. Немцу чуждо противуестественное стремление отрекаться от житейских благ, и тем более отнимать их у других. Он любит свою трубку, свою пивную кружку, а когда оне опустеют, желает, чтобы их снова наполнили. Ему хочется также, чтобы и у других были свои трубки, свои пивные кружки. Если вы вздумаете приставать в немцу с нравоучениями,. требуя, чтоб он дал клятву отречься от пива,- он ответит вам, что вы говорите с взрослым человеком, а не с ребенком или дураком, и чего доброго оборвет. вам уши за назойливость. Он не нуждается в поводыре. Он может быть "умеренным", не надевая значка общества трезвости и не оповещая об этом всему миру.

Германские женщины не блещут красотой, но миловидны, приятны, широкогрудые, и широкобедрые, как и следует быть матерям рослых сыновей. Оне не думают о своих "правах" и умеют быть счастливыми и довольными, не участвуя в парламентских прениях. Мужчины обращаются с ними любезно и нежно, но без преувеличенной почтительности, какая замечается у других более женолюбивых. наций. Немцы любят женщин, но не поклоняются им; и не удручаются сомнениями насчет того, какому полу следует управлять государством, какому сидеть дома и нянчить детей. Немецкие женщины,- не политики, не мэры, не тайные советники; оне домохозяйки.

Представители различных сословий в Германии относятся друг к другу с изысканною вежливостью; но это результат взаимного уважения, а не манерничанья. Кондуктор угольного вагона требует такого же вежливого отношения в себе, как и кондуктор на тендере. Граф снимает шляпу перед лавочником и ожидает, что лавочник ответит ему тем же.

Немцы любят поесть; но не сотворили кумира из еды, как французы. Их чрево не их Бог, и повар с своими соусами, pates и ragouts не верховный жрец. Если пища здорова и в достаточном количестве, то они довольны.

В чисто сенсуальных искусствах: живописи, скульптуре немцы не далеко ушли, в более благородных искусствах: литературе и музыки они велики; и это ключ к их характеру.

Это простой, серьезный, дельный народ. Они смеются редко, но от души. Они медлительны, но глубокая река тихо течет. Их грубоватые лица большею частью спокойны, но иногда хмурятся и принимают сердитый вид.

Поездка в Германию - хороший урок для англичанина. Мы смеемся над собой и считаем патриотизм чем-то вульгарным. Немцы верят в себя и уважают себя. Их страна для них "отечество". Они бодро смотрят вперед, как народ, которому предстоит великая будущность и который не страшится ея.

Конец.

Джером Клапка Джером - ДНЕВНИК ПАЛОМНИКА., читать текст

См. также Джером Клапка Джером (Jerome Klapka Jerome) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Должны ли писатели говорить правду?
Пер. - Г.Островская Жила-была однажды прелестная молодая леди, отличав...

Душа Николаса Снайдерса, или Скряга из Зандама
Перевод В. Ногина. Много лет тому назад в Саардаме, что на Зейдерзе, ж...