Йоханнес Вильхельм Йенсен
«Христофор Колумб. 3 часть.»

"Христофор Колумб. 3 часть."

Что ж, пожалуй, эти колокола уже состарились и отжили свой век в Европе, - вот их заблаговременно и решили выгодно сбыть за океан дикарям?

Во всяком случае, намерения были самые лучшие, и такой человек, как Колумб, никогда не вздумал бы применять, для обращения темных дикарей и спасения их душ, какие-либо крутые меры.

Но конкистадоры держались других взглядов. Иначе для чего же были даны им пушки? Спасение языческих душ... Сперва надо запрячь их в хомут, а потом уже допустить к причастию! Да и сами туземцы на материке были совсем не такие безобидные, как счастливые обитатели глухих океанских островов. Первые же белые, столкнувшиеся с мексиканцами, отведали их маквауитля - меча с деревянного рукояткой и обоюдоострым клинком из обсидиана, ужасное оружие! Мексиканцы во многом оставались еще людьми каменного века, но пропороть человеческую шкуру - на это они были мастера, и их многочисленность делала их врагом, с которым считались; зато с ними очень мало церемонились при обращении их в христианство.

Мексиканцы впервые столкнулась с великими чужеземцами в лице Хуана Грихальвы (33), который показался у их берегов со своими кораблями. Завоевание началось с Кубы, где сел наместником Диего Веласкес, один из многочисленной семьи Диего, которые начали стекаться в Новый Свет и расселяться там. До Грихальвы в этих местах уже побывал другой гидальго (34) Кордова, охотившийся за невольниками и высадившийся на полуострове Юкатане. Название это означает: "что такое?" и является исковерканным вопросом туземцев: "тектетан", с которым они обращались к белым, не понимая их языка. Название это сохранилось до сих пор. Кордова нашел на полуострове большие прочные постройки, не чета ветхим пальмовым шалашам островитян, и сами здешние туземцы, люди грубые, до неприличия хорошо владели оружием и без всяких церемоний снимали с белых головы. Грихальва едва не угодил в мученики у этих берегов, встретив такой отпор, что вынужден был поскорее уйти в море с остатками своей команды.

Среди его людей был Берналь Диас, который в старости, сидя в Гватемале,

написал свои воспоминания - труд несравненный. Это был замечательный человек, участник и свидетель всего завоевания Мексики, храбрый, скромный, благородный, истинный испанец, притом мастерски владевший пером; о нем рассказывали, что он даже в мирное время не мог спать иначе, как в кольчуге и на голом полу; могучий неугомонный дух принудил его, когда он сошел с арены, написать труд, объемом и силою содержания не уступающий бессмертному произведению Гомера.

Да, лишь "Илиада" может сравниться с "Историей завоевания Мексики" (35); только время действия гораздо ближе к нам, а действие полно того же героизма, и сами герои почти знакомы нам. В самом деле, разве мы так далеко ушли от того времени?.. Нас разделяют всего лишь 13-14 поколений, и устные предания, передаваемые от деда к внуку, вполне могли бы непосредственно дойти до нас, если бы их не заменили письменные источники. Голос Берналя Диаса, донесшийся до нас из глубины времен, заставляет нас почтительно склониться перед его трудом и указать на него всем, кто хочет пережить завоевание Теночтитлана. Здесь мы только попытаемся сделать кое-какие извлечения, которые могут осветить встречу между первобытным дикарем и белым человеком.

Сохранилось имя того индейца, который первый побывал на кораблях Грихальвы и сообщил о них в Теночтитлане.

Звали его Пинотль: он был один из сборщиков податей Монтесумы. К нему явился другой туземец и рассказал, что на море видны движущиеся крылатые башни. Лазутчики, высланные на разведку, донесли, что видели в море две такие башни, и что с одной из них был спущен челнок с какими-то человекоподобными существами, белолицыми и бородатыми, одетыми в диковинные блестящие брони. Тогда Пинотль сам поспешил на берег, и ему посчастливилось встретить чужеземцев; он даже побывал на борту одной из башен, побеседовал с людьми, - по всей вероятности, с помощью мимики и разнообразных жестов со стороны гостей, -и понял, что светлые существа едут в гости к великому господину большого города по ту сторону гор, о котором они много слыхали...

Он верно очень богат? Сколько у него золота? Они разводили руками и жестами предлагали Пинотлю тоже развести руками, чтобы показать, сколько золота у его господина.

Башни поплыли дальше, вдоль берегов, приставая в разных местах, и в одном Грихальву чуть не искромсали на куски туземными мечами, что заставило его бежать от берегов, а Пинотль пустился в путь и не отдыхал ни днем ни ночью, пока не добрался до Теночтитлана, где предстал пред Монтесумой и всем его Советом и объявил им, что видел богов и говорил с ними. Со слов Пинотля, мексиканскими иероглифами составлены были описания и нарисованы на бумаге из алоэ изображения богов и их морских дворцов, и все это было предложено на рассмотрение Совета.

Если бы мы могли видеть их теперь! Если бы у нас была в руках подобная иллюстрация к ужасной кровавой трагедии, которая должна была вскоре разыграться! По этим описаниям и рисункам можно было бы судить о том, как ацтеки представляли себе и как изображали испанских рыцарей, которых принимали за богов; это могло бы быть мерилом суждения о них самих. Но, должно быть, все эти ценные материалы погибли вместе с другим горючим материалом в костре под котлом, в котором тот или другой солдат разогревал себе ужин; много было таким образом уничтожено этими потомками вандалов! Сколько золотых украшений, бесценных произведений мексиканского искусства побросали они в плавильный тигель. В том числе и сокровища Перу, захваченные Писарро (36): вазы и золотые колеса, которыми был завален целый зал длиною в одиннадцать, шириною в восемь и высотою в четыре с половиною аршина - выкуп за Атауальпу (37), которого затем тут же прикончили; сокровища, о художественной ценности которых европейцы и не подозревали, а Писарро, бегло окинув их свирепым солдатским глазом, приказал сначала расплющить их, чтобы они занимали поменьше места, и потом расплавить. Палач не подозревал, что их антикварная ценность превышала стоимость их чистого веса. Впоследствии это золото в виде толстых цепей в четыре ряда обвивало бычачьи шеи разных испанских грандов (38) шестнадцатого столетия, и его можно видеть на сохранившихся фамильных портретах той эпохи. Европа наводнялась золотым потоком, а сказочная Америка утопала в трупах погибающих народов. Но это уже история Писарро, истребителя инков, древних властителей Перу, одна из побочных глав кровавой книга конкистадоров.

Нужно известное мужество, чтобы отказаться от сурового суда над этими ужасными завоевателями, в руках которых оказались судьбы стольких людей, для чего природа совсем их не подготовила. Эти солдаты-полководцы отличались отвагою, безумно рисковали своей жизнью, и нужно чувствовать себя их достойным противником, чтобы даже теперь, много времени спустя, решиться указать им их место!

Сами они знали свое место, эти железные люди, и заставляют поневоле взирать на них с удивлением и перекладывать всю вину на самое себя уничтожающую природу, породившую их на гибель многим и для увековечения собственной их памяти...

Их даже нельзя назвать дурными людьми. Писарро пал на старости лет в неравной борьбе с приверженцами Альмагро, предательски напавшими на него на пороге его собственного дома; он отбивался от врагов, как лев, и восхитительно ругал их, а уже лежа на полу, начертил пальцем, омоченным в собственной крови, знамение креста и поцеловал его прежде, чем испустить дух. Итак, сердце у него было не сплошь каменное, а с тайничком внутри, где он хранил образ своего бога! Так же и Кортес, невзирая на все свои злодеяния, привлекает к себе сердца своей необыкновенною веселостью, бьющей через край жизнерадостностью воина и спортсмена, товарищескою общительностью и остроумною шутливостью. Ведь все они были молоды, эти головорезы, выпущенные на волю в Новый Свет! И, вечно рискуя собственной жизнью и не щадя жизней своих врагов, значительно превосходивших их силами, они не могли устоять перед искушением побалагурить по-солдатски или вкусить от тех плодов, которыми так манила их страна. И Кортес и Писарро, оба были эстременосы, то есть уроженцы Эстремадуры, где население вело свой род от древних готов и мавров, могучей помеси, делающей понятным их характер, в котором смешались: рыцарское благородство и полное презрение к человеческой жизни, страсть к роскоши и жестокость, богатая фантазия и полное отсутствие нервов, стойкость и коварство,-почти все качества человеческие, за исключением слабости, и породили жизнеспособную, но свирепую породу.

Нужно отдать справедливость Кортесу и прежде всего не забывать, что он с войском в 610 человек отправился в страну, представлявшую природную крепость с миллионным населением и с войском из сотен тысяч дьяволов, и вступил в нее, предварительно сжегши свои корабли, чтобы победить или умереть! Но у него было 10 пушек и 16 лошадей! Зато в тылу у него были враги - свои же земляки, - губернатор Кубы, облеченный авторитетом власти и завидовавший его успехам. В решительную минуту Кортесу пришлось обернуться лицом к этому врагу, - эпизод с Нарваэсом, - имея за спиною всю Мексику, но он победил соперника и пополнил свои ряды его людьми, извлек пользу из самой неудачи своей и пошел дальше своим кровавым путем, прокладывая себе пушками дорогу к сказочному городу Теночтитлану.

Сообщение Пинотля заставило Монтесуму и всех остальных посвященных поверить в появление Кецалькоатля. И когда, год спустя, явился Кортес, ему был оказан достойный белого бога почетный прием, но не без некоторых колебаний и сомнений; за протекший промежуток времени к сохранившимся преданиям о доброте белого бога примешались новые черты, не совсем вязавшиеся с прежними представлениями: сначала беспощадная война Кортеса с тласкальцами, врагами ацтеков, а затем союз с ними, поступок, непохожий на Кецалькоатля и чрезвычайно опасный для города Теночтитлана.

Но в общем почти не могло быть сомнений в том, что если это и не сам Кецалькоатль, то его потомки, во всяком случае, тейлы - сверхъестественные существа и божества грома; это было ясно, подтверждалось на деле, а не основывалось только на слухах; достаточное количество людей слышало и видело в их руках орудие грома, страшные трубы, изрыгавшие пламя и дым, как пасть Попокатепетля, и причинявшие разрушение и смерть на расстоянии, подобно молнии. Деревья разлетались в щепки за много шагов от того места, где они громыхали, а в туземных войсках открывались кровавые бреши задолго до приближения самих тейлов; людей разрывало на куски массами, даже Попокатепетль не мог нанести такого урона своим каменным дождем и молниями. В отдельных случаях на земле находили эти громовые стрелы, совсем уже охладевшие; но даже и омертвевшие, они были страшны - круглые, тяжелые, с диковинною твердою корою, отливавшей холодным синим блеском, - по-видимому, из того же вещества, как их голубоватые тонкие мечи, метавшие молнии издалёка и беспощадно рубившие в рукопашном бою, или как их брони, непроницаемые ни для какого оружия, покрывавшие во время боя все их тело с головы до пят, оставляя лишь маленькие отверстия для глаз.

И как жалки были все ухищрения мексиканцев обкурить тейлов! Они было пошли встречать корабли белых, неся в руках свои курильницы, в которых дымился копал (39). В этой церемонии они подражали вулкану и рассчитывали на ее мистическое воздействие на тех, кому они курили, надеялись этим ароматным дымком подчинить их своим богам. Ах, нужен был попутный ветер, чтобы донести дымок до чужих кораблей! Да и не летели вслед за ним тяжелые круглые убийственные штуки, чтобы усилить колдовство и произвести опустошения в рядах противника. Нет, ацтеки были только люди, а чужеземцы дети солнца!

Ксикотенкатль, предводитель тласкальцев, сделал было решительную попытку перехитрить тейлов: раз они дети солнца, то, надо полагать, и сильны лишь днем, пока светит солнце; и он последовал мудрому совету - напасть на них ночью. И что же? Он нашел их бодрствующими и знавшими обо всех подробностях тайного плана нападения. О! они оказались всеведущими, и бесполезно было долее бороться с богами! Советчикам выпотрошили внутренности и на их место насыпали перцу, в знак угрызений совести, а Ксикотенкатль вступил в союз с сынами солнца, избрав благую честь, поскольку этот выбор был ему предоставлен.

Старый слепой отец Ксикотенкатля, человек, пользовавшийся большим влиянием в стране, выпросил себе по заключении мира разрешение ощупать Кортеса, которого не мог видеть. И то, что он мог ощупать, дало бы, пожалуй, наилучший материал для характеристики Кортеса, если бы можно было выразить ощущения старого слепого индейца словами; но он унес эту тайну в могилу на концах своих пальцев.

Были и другие очевидные признаки божественности белых, убеждавшие в этом кактласкальцев, так и ацтеков. Например, Кортес приказал своим людям подняться на Попокатепетль, притом как раз во время извержения; подъемом руководил известный Ордас с неизбежным именем Диего, и безумная ватага без всяких церемоний попирала чело Попокатепетля, к ужасу мексиканцев и к их глубокому неудовольствию: ведь если в них нет страха, то хоть постыдились бы! Но неслыханное совершилось, и гора стерпела это, - новое доказательство их божественности хоть и противные, но боги! Кортес прехладнокровно велел достать из кратера вулкана серы для приготовления пороха, - неоспоримое доказательство тождества этих двух разрушителей!

В распоряжении тейлов были не только громы и молнии, у них были еще и луки со стрелами, похожие на все человеческие луки; но в их руках это была страшная божья кара, - летя по воздуху, они издавали неприятный визг, и тогда поздно уже было прыгать в сторону, они пронзали тело насквозь, так что раненый, перед тем как свалиться, мог ощупать конец стрелы у себя на спине. Эти смертоносные штуки имели наконечники из того же синеватого небесного металла, из какого были сделаны круглые тяжелые громовые стрелы. Последних и огонь не брал; наоборот, они питались им; такой шар начинал светиться в огне и горел под конец таким же ослепительным пламенем, как само солнце, частью которого он несомненно был; и здесь, как везде, было новое чудо.

А чего стоили лошади! Впервые видя всадника, всякий воображал, что это одно существо; тяжеловесные, выезженные на турнирах испанские скакуны, тоже закованные в латы и кольчугу, как и сидящий на них, бряцающий железом человек, казались одним фыркающим существом с шестью конечностями, и зрители ахали, падали, старались уползти прочь на четвереньках, но не могли; страх превращал их в ползучих жаб, в аксолотлей, вытащенных из воды; от страха они облегчались разом с обоих концов, подобно некоторым птицам перед полетом; в тот день, когда они впервые узрели всадника, они и познали настоящий ужас! А каково было, если всадник вдруг переламывался пополам?! Случалось ведь, что всадник отделялся от коня, и тогда из одного чудовища получалось два! Будь эти злосчастные зрители взаправду пресмыкающимися, они бы потеряли свои хвосты, дойдя до крайнего предела ужаса; но они были только люди и могли лишь распластаться от страха, что они и проделывали.

Судя по рассказам Берналя Диаса, Кортес, искусно использовал ужас, который внушали вначале ацтекам лошади, чтобы произвести впечатление на посольство из туземцев, явившееся к нему в лагерь. Он приказал спрятать кобылу неподалеку от того места, где должно было стоять посольство, и откуда должен был дуть ветер. Когда же настал нужный момент, был выпущен жеребец, который тотчас стал на заднее ноги и пошел, с развевающейся гривой и мечущими искры глазами, с громким ржанием, перебирая в воздухе подкованными копытами, прямо к тому месту, где стояли послы; одновременно был дан выстрел из пушки! Предполагаемое психическое воздействие было вполне достигнуто.

Как интересно было бы иметь изображение лошади, сделанное руками самих мексиканцев, под влиянием первого впечатления, или если бы можно было стать на их место и проникнуться их представлениями! Как жаль, что это невозможно,

- тогда мы имели бы верное представление о лошади.

Кортес и его банда из молодых гидальго и десперадо от души забавлялись этим зрелищем. После того как место, где стояло посольство, опустело, а туземцы рассеялись, словно сметенные ураганом, они разразились громким хохотом; Кортес, закрутил усы кверху, держа в каждой руке по одному усу, и едва не опрокинулся на спину, выделывая обеими ногами выкрутасы. Хо-хо-хо! Они-то знали свое дело! А как хохотал Альварадо! Альварадо - долговязый счастливчик, любимец всего отряда и впоследствии излюбленный герой исторических хроник; мексиканцы тоже обращали на него особое внимание, боялись его и любовались им больше, чем кем-либо, потому что он был совсем светлый, великан, с головой словно из золота и солнечного сияния, чистокровный гот. Они прозвали его Тонатиу - сын солнца, и в нем скорее всего готовы были видеть Кецалькоатля или его потомка, даром что он вовсе не был вождем. Он был только храбрый солдат с неиссякаемым запасом веселости, запевала лагеря, всегда готовый подать сигнал к общему хохоту над какой-нибудь остроумной шуткой, - шутить в отряде умели и словами не стеснялись! Об Альварадо сложился целый роман, длинный и увлекательный, словно скачущий в галоп, то ярко красочный, то циничный, но неизменно героический, где отведено особое место женщинам. Своей пылкостью он чуть было не погубил все дело завоевания Мексики, но оставил по себе память навеки своею личной храбростью; впоследствии он стал завоевателем Гватемалы.

После эпизода с жеребцом, имевшего место вскоре после высадки Кортеса на берег, на арену выступила еще одна личность, сыгравшая решающую роль в завоевании Мексики: это былаженщина, донья Марина, или, как ее чаще называли, Малина. Она попала к испанцам в числе невольниц, присланных испуганными послами для умилостивления чужеземцев; была она из племени ацтеков и потому могла оказать испанцам ценные услуги в качестве толмача и шпиона, когда они вышли на плоскогорье и направились к Теночтитлану. По рассказам, она была очень красива и к тому же умна, скоро вошла в личные сношения с Кортесом, став его секретарем, а потом родила от него сына, - живое свидетельство того, что боги могут смешивать свою кровь со смертными. Скоро вся страна наполнилась полубогами!

В противоположность другим историческим и полуисторическим героиням, -

например, Юдифь, Ильдека (40) - переходившим к врагу за тем лишь, чтобы погубить его и спасти народ свой, Малина, напротив, предала врагу свой народ; в Новом Свете все было по-новому.

Ее не приходится судить строго; только женщине позволительно истреблять народонаселение, потому что она в состоянии наплодить новое. Ее поступками руководит природа, - держите ее на привязи! Малина и была связана, но червь случая перегрыз ее путы, и она, вырвавшись на свободу, очутилась между двух сил, стремившихся навстречу одна другой, как поток лавы и прилив морской, и поползла между ними, извиваясь змеей, демоном огненной стихии, сжигая, сверкая страстью, украшенная лишь бронзового наготою своего дивного тропического тела, да одним-двумя перышками попугая в волосах, сладострастно жаждущая крови - таинственная, самоистребляющая душа своего народа!

Она провела Кортеса в Теночтитлан, переводила ему речи своих соплеменников, - у Кортеса она выучилась испанскому языку, - терлась между ацтеками и разнюхивала их планы, а потом выдавала их своевременно Кортесу и тем давала ему лишние козыри в руки. Она обладала изумительной способностью женщин подслушивать, быть одновременно всюду и ловить все новости, носящиеся в воздухе. Не сообщала ли она в то же время того, о чем говорили Кортес и его друзья своим близким в Теночтитлане, близким по крови и по родству?.. Нет, этого нельзя о ней сказать, этого Малина не делала, - она слишком любила Кортеса.

И вот, она сновала всюду, чарующая и смертельно опасная, - смесь змеи и хищного зверька, в роде ласки, куницы или оцелота (41). Она была источником тех божественных сил, которые обнаруживал Кортес, когда заранее разгадывал тайные планы и чуть ли даже не мысли ацтеков; она выдавала их ему, она, их собственная плоть и кровь, она была силою его силы! В своем страстном поклонении ему, она готова была положить весь свой народ к его ногам, перегрызть горло всем людям и бросить окровавленные жертвы ему под ноги! Как, должно быть, она любила его! Диас рассказывает, что Кортес был слегка кривоногий, что еще до этого похода он расхаживал с видом полководца, нацепив султан себе на шлем и медаль на грудь, величался заранее; вообще много невыгодных сообщений можно привести о Кортесе, но не стоит этим заниматься; достаточно сказать, что он был любим Малиной.

Как ни напуганы были ацтеки оружием и конями испанцев, не говоря уже о их божественном происхождении, все же и они могли кое-чем удивить Кортеса. Не численностью, не страшною боевою раскраскою и не варварским оружием: Кортеса не беспокоило, что ему приходилось воевать с полчищами в тысячу раз многочисленнее его отряда, не раздражали и не пугали его жужжавшие в воздухе стрелы из отточенного обсидиана, как не страшил и визг и вой врагов, катившихся на него адской лавиной; нет, но... они были людоеды!.. Это оскорбляло религиозное чувство Кортеса. Почти в самом начале его похода с побережья в горы, один по-своему очень благочестивый касик приказал зарезать в честь Кортеса с полсотни пленных и угостил белых богов лепешками, замешанными на человеческой крови. Кортес был искренно возмущен. Это было противно христианству, являлось тягчайшим из всех грехов, хотя о нем и не упоминалось святой церковью в числе смертных грехов, - никто ведь не представлял себе даже возможности такого греха! Кортес подходил к вопросу антропофагии с чисто теологической (42) точки зрения и чувствовал себя официально призванным положить конец этому еретическому обычаю во что бы то ни стало, всеми средствами - хотя бы с помощью жесточайших военных мер. Кортес испытывал непреодолимое личное отвращение перед такою формою че- ловекоистребления, готов был стыдиться за все человечество и, как ни был вообще силен, с чувством своим в данном случае едва мог сладить, поддаваясь чисто нервному движению, как женщина, увидавшая паука; его всего передергивало - брр! брр!.. он начинал говорить дискантом и впадал в какое- то расслабленное состояние, которое проходило, лишь когда ему удавалось провести день - другой на поле битвы да скосить пушечными выстрелами несколько полчищ этих дикарей.

Это чувство он испытывал в течение всего похода; оно постоянно подогревалось и росло под влиянием доходивших до его слуха новых примеров ужасной греховной кровожадности ацтеков. И в той же пропорции уменьшалось благоговение мексиканцев перед белыми. Никто уже не считался серьезно со старым радостным пророчеством о втором пришествии Кецалькоатля, это одно суеверие; сомнительно даже предположение, что это тейлы; большинство туземцев вполне ясно сознавало, что это самые обыкновенные грязные и хищные люди. Лошади, которых сперва так боялись, как раз и стали причиною открытия смертности пришельцев, - ацтекам удалось умертвить парочку этих диковинных существ! Испанцы поспешили закопать первых убитых лошадей, чтобы скрыть от туземцев истину, но она все же обнаружилась.

На алтарях ацтеков находили затем кое-какие остатки жертв, принесенных ими в первое время войны; между прочим, найдены были: подкова, фландрская шляпа и письмо - предметы, которые красноречиво говорят нам о положении вещей. Ясно, что так дело продолжаться не могло.

Но даже после того, как Кортес и его свита утратили выгоды положения богов, на их стороне оказалось большое преимущество - остаться людьми, внушающими ужас.

Апостольское рвение Кортеса обострилось еще ошеломляющим впечатлением, произведенным на него богатствами Мексики и, главным образом, не природными, а сокровищами, накопленными людьми. Началось с того, что Монтесума вежливо отправил ему навстречу посольство с дарами, когда Кортес был еще на пути к городу. Эти мелочи, мало достойные внимания божества, как вежливо выразились послы, были в глазах испанцев целым состоянием из золота, драгоценных камней и произведений искусства; последние расплющивались или переплавлялись новыми владельцами. Но если это были "скромные" дары, то какие же несметные сокровища ожидали завоевателей в самом городе? Это не могло не разжигать их воинственного пыла, и участь ацтеков была решена.

ОРЕЛ И ЗМЕЯ

Древнейшим символом ацтеков в связи с основанием Теночтитлана - что означает "Кактусовая скала" - было изображение скалы с растущим на ней кактусом, на котором сидит орел, держа в клюве змею, - картина, символизирующая природу мексиканского плоскогорья.

Древние ацтеки построили свое пуэбло на том самом месте, где в действительности увидели такую картину. Они приняли ее как знамение. После прихода испанцев они могли расширить значение этого своего тотема (43), увидеть в нем символ своей судьбы,-им предстояла борьба не на живот, а на смерть. И посейчас национальным знаком Мексики служит изображение орла и змеи, которые соединили свои силы, заключили союз. Но в эпоху Кортеса орел с выпущенными когтями и хищно разинутым клювом парил над гремучею змеей.

История завоевания Мексики известна в отдельных своих деталях: поход Кортеса на плоскогорье, заговор в Холуле, помощь Малины и кровавая баня, вступление в Мексику и пленение Монтесумы в его собственном городе, двусмысленное поведение Нарваэса и Альварадо во время отсутствия Кортеса, восстание и смерть Монтесумы, злополучное отступление испанцев из Мексики, их возвращение и осада, принесение мексиканцами в жертву всех пленных испанцев, голод среди туземцев и сдача города. Описания всего этого можно найти всюду и везде, и чем они подробнее, тем менее они отчетливы и живы.

При всем уважении к последовательности событий, позволим себе освежить их в памяти лишь вкратце и сосредоточить внимание на духе эпохи, на характере действующих лиц, как он выявлялся в том или ином событии, независимо от того, когда оно происходило случайно-раньше или позже другого. Словом, будем писать не историю, а драму, эскиз драмы.

Пусть пройдут перед нами как воочию: Кортес и Монтесума, Малина, Альварадо, Сандоваль и другие герои; Вицлипуцли с его отвратительными жрецами; ночь, полная ужасов, когда испанцы и мексиканцы дрались в мрачном городе людоедов, расположенном на островках Соленого озера, - Венеция преисподни! - шестьдесят обнаженных дрогнущих европейцев, обреченных в жертву Вицлипуцли и затем заколотых на виду у всех других... Чем не паноптикум? Пылающие алтари, горящие дома, сцена, расписанная кистью огня, а на заднем плане Попокатепетль на фоне пылающих небес, пожар над пожаром!..

Можно начать драму в хронологическом порядке заговором, но, поставив на первый план самого Монтесуму а не оставляя его за кулисами. Местом действия взять Теночтитлан, кровавую баню соединить с кровавой баней Альварадо и приурочить, вместе с двумя сценами массовых убийств, ко времени большого весеннего праздника, что будет достаточно верно исторически по отношению к последнему; остальное: сражение в городе, штурм храмов, отступление, жертвоприношение, осаду и голод - можно показать как ряд быстро мелькающих сцен, следующих одна за другою или включенных одна в другую.

Итак, праздник весны. Он справляется по издревле установленным оригинальным обычаям. Прежде всего, самого красивого и сильного из молодых ацтеков провозглашают божеством и дают ему в жены четырех прекраснейших в стране девушек, затем двадцать дней справляют пышный и обильный яствами и питиями свадебный пир - символ плодородия вернувшейся весны. На 21-й день праздник принимает общенародный характер: все молодые люди и девушки одеваются по-праздничному накидывают на себя дивные плащи из перьев райских птиц и колибри, украшают себя золотом и драгоценными камнями - получается настоящий цветник, радующий глаз. Затем устраивается торжественная процессия, по священному значению своему стоящая выше всех прочих общественных актов; ничто не может помешать ей, все откладывается в сторону - даже война. Бесчисленная процессия эта провожает молодых - бога с его женами - через всю главную площадь Теночтитлана, а затем вверх по лестницам на вершину главного храма. Здесь все на коленях молятся юному богу, в которого, по их верованиям, вселился сам Тескатлипока, и передают его в руки жрецов, а те закалывают его на жертвеннике; сердце бросают в кадильницу перед изображением божества, тело же отдают на съедение верующим; церемония сопровождается плясками и песнями.

На этот раз праздник протекает не совсем так, как полагается, - ему суждено прерваться до своего завершения. Взгляните на этих молодых ацтеков, идущих во главе процессии, цвет родовитых туземных семей, в драгоценных одеяниях из ярких перьев, осыпанных старинными фамильными изумрудами, - разве у них такой беззаботный и невинный вид, как это полагается на столь радостном торжестве? Приложите руку к их сердцу, и вы ощутите что-то жесткое; зачем они прячут маквауитли (44) под своими плащами невинности? Мексиканцы мрачны от природы, но если оглядеться хорошенько на кишащих народом улицах пуэбло, то нельзя не заметить, что жители сегодня мрачнее обыкновенного; губы у всех плотно сжаты, и глаза мутны, как их соленое озеро.

Но нашелся некто, читающий по этим лицам, как по раскрытой книге; это Кортес; он разгадал таинственные письмена при помощи Малины. Она действовала втихомолку, по ночам, проскальзывая змеей во все трещины и закоулки пуэбло, ловя ухом беседу каждой пары старых знатных касиков, прикидываясь равнодушной туземной женщиной; ей не требуется особого переодевания, достаточно по возможности обезобразить себя, что, впрочем, задача не легкая при ее пламенной, яркой красоте; но она преодолела все трудности; под видом самой простой неуклюжей рабыни- водоноски она проникала даже в святая святых - в среду главных жрецов и присутствовала на самом тайном собрании у Монтесумы, о чем тот и не подозревал. Вот почему Кортес так всеведущ и губы его так свирепо стиснуты под усами; но его замыслы непроницаемы ни для кого, а он кое-что подготовил под покровом глубочайшей тайны.

Замечательный трилистник представляет собой группа, созерцающая прекрасное праздничное шествие - процессию весны: Кортес, Монтесума и Малина. Кортес по случаю праздника закован в железо с головы до пят, и только его потный солдатский нос торчит из-под шлема; Монтесума в скромном одеянии, скрашенном лишь несколькими драгоценностями; ему, как первому человеку в государстве, незачем выделяться роскошью; кроме того, у него траур, он чувствует себя пленником, хотя и стоит здесь у всех на виду, как бы вполне свободный, служа предметом глубочайшего поклонения; Малина с перьями на голове и в маленькой ажурной тунике из перышек колибри. Все трое вежливо и сдержанно улыбаются друг другу, а про себя читают мысли друг друга, т.е. Кортес и Малина читают в мыслях Монтесумы, глядя ему в глаза, когда он говорит; он же не знает, что вокруг площади поставлена артиллерия и выкрашенные в темный цвет воины с фитилями в руках, а за воротами, готовыми распахнуться, стоит наготове конница с обнаженными мечами.

Но вот, трое высокопоставленных зрителей, которых до сих пор почтительно оставляли одних, становятся как бы центром постепенно суживающегося круга, случайно состоящего из очень рослых ацтеков воинственного вида, но, разумеется, невооруженных, одетых в длинные, богатые складками плащи.

- Как прекрасно в такой праздник отложить всякие мысли о кровопролитии и всецело отдаться чувству доверия к высокочтимому владыке! - с поклоном говорит Кортес, глядя в глаза Монтесуме и так близко наклоняя к нему свое лицо с паутиной усов над губами, что тот невольно откидывается назад, кивком головы подтверждая высказанное замечание.

Но Кортес еще ближе придвигает к нему свое потное лицо с выпуклыми дерзкими голубыми глазами, отливающими блеском стали, и, понижая голос, добавляет еще пару слов, которые производят убийственное впечатление на Монтесуму. Жизнь словно оставляет его; взор, черты, весь облик его мертвеет, он человек конченый, как всякий, кто пошел на предательство и потерпел неудачу, о чем он узнает из уст своего врага.

Да, Кортес несколькими сухими словами сообщает Монтесуме, что знает все его замыслы, знает о заговоре и готовящемся в данную минуту покушении на его жизнь. Рядом с ним извивается Малина, выдвигается вперед, ей хочется, чтобы Монтесума взглянул ей в лицо!.. Он становится еще серее, когда узнает ее, узнает этот сверкнувший взгляд, пробудивший в нем воспоминание об одном ночном свидании и о том, кому и в чем он тогда признался... В эту минуту он еще острее чувствует всю глубину своего несчастья.

Кортес все еще пригвождает его своим взором, близко склоняясь к нему лицом - орел и змея! Но скоро по лицу Кортеса разливается выражение несдерживаемой более свирепости, он выпрямляется, делает взмах рукой, затянутой в перчатку, и - целая стая переодетых тласкальцев, его союзников, все время находившихся в толпе, кидается к известным ацтекам-заговорщикам касикам, главным представителям знатных родов - и красноречиво срывают с них плащи, открывая спрятанное под ними оружие. Через час заговорщики сгорят живьем, привязанные к столбу, на костре, сложенном из туземных стрел и копий; жаркое, жгучее будет пламя!

Но поднятая рука Кортеса дает сигнал к еще более важным событиям: разом со всех четырех сторон грохают пушки, дома разверзают свои пасти, и появляется на коне Альварадо, подобный сверкающей железной башне, - всадник и конь составляют как бы одно целое, мерно колышащееся то вверх, то вниз, - а за ним остальная конница с наглухо спущенными забралами и обнаженными, блестящими, остро отточенными мечами наготове. Тут и в Кортесе просыпается солдат и полководец; левой рукой опускает он забрало, правой выхватывает из ножен длинный свистнувший меч... д-зз... плюет в кулак и с восклицанием: "Яго!" кидается в бой. Пронзительный хищный визг вырывается из горла Малины, словно из глотки подпрыгнувшего оцелота.

Военная тревога. Артиллерийский и мушкетный огонь, щелканье затворов, наступление кавалерии, и - вся прекрасная весенняя процессия, цвет туземной молодежи, плавает в собственной крови; увенчанный цветами бог весны, которого собирались так мило принести в жертву ему самому, опрокинут и растоптан до неузнаваемости конскими копытами; кровавые борозды прорезают густые толпы народа в боковых улицах, которые так легко обстреливать с площади; крики, безумие и смерть.

Затем жуткая пауза, сотни тысяч людей замерли, затаили дыхание в ужасе от того, что произошло и что еще предстояло впереди.

Последствия: восстание всей Мексики; поднялась уже не одна знать, поднялся весь народ, подстрекаемый жрецами, которые объявили священную истребительную войну этой нечисти, выдающей себя за богов и присосавшейся к пуэбло, чтобы ограбить все золото и бежать с ним. До сих пор все бесчинства сходили пришельцам с рук - даже осквернение священной почвы владения мексиканских богов водружением столбов с перекладиной и пригвожденным телом; они оставались безнаказанными, благодаря заступничеству Монтесумы, который все прощал им, они же обошлись с ним как с дикарем, и в его лице нанесли несмываемое оскорбление всему древнему роду ацтеков, его царственно- божественному достоинству; теперь этому должен быть положен конец.

Боги были возмущены до крайности; Вицлипуцли - по рассказам жрецов - исходил в своем капище холодным огнем по ночам, - фосфоресцировал - и в сосуде с жертвенной кровью, стоявшем перед ним, завелись черви! Сам Попокатепетль был потрясен, - это каждый мог видеть, - и скоро, верно, положит конец всему миру. Все приметы предвещали светопреставление; трехлетний ребенок, принесенный в жертву, перед смертью лепетал пророчества на никому не понятном языке; в животе другой жертвы найден был камень, весь в зигзагах, напоминавший молнию; пролетавший с востока кондор уронил падаль на теокаллицу Вицлипуцли... Каких же еще ожидать знамений?.. Судьбы Мексики неизвестны, но эти чужеземные обманщики, похитившие с неба гром, лживые до мозга костей, - одна окраска кожи их чего стоит, - должны умереть, хотя бы умерщвление каждого бледнолицего стоило жизни тысяче мексиканцев!

Восстание произошло на рассвете; независимо от всех других сил, нужно было заручиться таким союзником, как само солнце; перед восходом солнца весь город и превратился как бы в мешок, наполненный жужжащими навозными жуками, так горячо перешептывались жители; а днем, когда солнце стояло в зените, к нему уже вздымался с земли огромный столб пыли и криков, а ширина основания этого столба равнялась ширине всего города. Все мужское его население разом атаковало дворец, где забаррикадировались немногочисленные белые; дождь камней, обсидиановые стрелы, закаленные на огне пики и копья, голые руки, зубы - все было пущено в ход; мексиканцы тысячами валились под истребительным огнем пушек и под ударами неутомимых толедских клинков, целые горы трупов вырастали вокруг дворца, но на место убитых являлись новые тысячи и шли на приступ под неумолчные крики, рев и вой тысячи глоток; штурмовали дворец, начиная с восхода солнца и весь день без перерыва, в расчете запугать врагов, и - запугали.

Положение окруженного испанского войска, численностью всего в 1200 человек, включая солдат Нарваэса, с прибавкой 6000 тласкальцев и 80 лошадей, становилось поистине отчаянным; вся страна возмутилась против них; казалось, самая земля разверзалась всюду и черными волнами выбрасывала из недр своих мексиканцев, целые полчища дикарей, презирающих смерть, одетых словно дьяволы в звериные шкуры и перья. Они с воем и ревом налетали на дворец под звуки оглушительной дьявольской музыки, каких-то оглушительных барабанов, пронзительно визжавших свистулек и зазубренных рогов антилопы, по которым скребли створками раковин, - получалась прямо адская какофония!

Кровь текла в тот день по улицам города ручьями. Горючие стрелы залетали во дворец и поджигали деревянные стропила. Много испанцев было убито, но и они истребили множество мексиканцев. Вой и адская музыка истерзали им нервы, вызвали упадок духа; солдаты Нарваэса начинали уже поговаривать о том, с какой стати им умирать ради обогащения Кортеса? Это вносило расстройство в ряды самих испанцев.

Когда положение стало невыносимым, Кортес с другими храбрецами - Альварадо, Сандовалем, Олидом, для которых война была искусством, сделали вылазку и взяли приступом храм Вицлипуцли - подвиг, казалось бы, совершенно немыслимый: все 114 террас пирамиды были снизу доверху черным-черны от мексиканских воинов, которые сбрасывали на головы штурмующих горящие бревна, но испанцы все-таки взяли храм после трех часов акробатических упражнений и резни, подожгли верхние башни, и тогда - показался сам Вицлипуцли!..

Мексиканцы увидали, как он, подобно жабе, выполз из своего капища и покатился кубарем, подталкиваемый испанцами сзади, неуклюже повис на краю верхнего уступа, оттуда тяжело рухнул вниз, запрыгал по ступеням, перескакивая через двадцать разом, пробил брешь в стене, вышиб кусок из собственного лба и, наконец, раздавил группу жрецов в красных туниках, с воем обступивших подножие пирамиды!

Колоссальный подвиг, подчеркнувший падение Мексики, но и рискованная бравада, - ведь сами-то мексиканцы еще не погибли; они все прибывали да прибывали; одна черная волна катилась за другой, словно клубы дыма на пожаре, стремительные, дико воющие, кровожадные... Скоро не осталось ни одного испанца, который бы не был ранен. Что оставалось им делать?

Сделали попытку обратиться к народу через посредничество самого Монтесумы,

- он все еще имел власть над ними. Его заставили выйти на крышу, чтобы уговорить их. Величественный момент; шум действительно стих на несколько минут и уступил место небывалой до тех пор тишине, когда появился Монтесума и толпа увидела того, кого считала достойнейшим и лучшим из людей. Он заговорил, но слабый одинокий голос его недолго раздавался над этим морем тишины, из которого устремлялись на него мрачные взоры.

Ответом ему был град камней. Раненого, обливающегося кровью Монтесуму увели прочь.

Другого ответа он не получил. Он перестал быть прежним Монтесумой. Они вырвали его из своего сердца. Совет, древняя власть, собрался и признал Монтесуму низложенным; он был теперь никто, его место, заступил ближайший родственник Куаутемок, которого провозгласили земным наместником божества и полководцем мексиканцев.

Тогда Кортес попытался сам уговорить народ. После низвержения Вицлипуцли он вышел на крышу вместе со своим толмачом Малиной. Опятьвоцарилась мертвая тишина, - и он заговорил с народом, но обратился к нему не с кротким увещанием, не с просьбой о мире, которого сам жаждал, а с холодными доводами полководца, рассчитывая убедить, устрашить.

Вот они сами видят, храм их разорен, боги их повержены во прах; как могут они противиться ему? Добром они еще могут поладить, но, в случае сопротивления, он не оставит в Мексике камня на камне!..

Эта суровая речь была переведена певучим голосом Малины; оцелот мяукал одиноко над морем людских голов, передавая слова железного полководца тысячам воинов, над которыми еще клубились облака боевой пыли. Малина грациозно извивалась, облизывала свои розовые губы, сверкала разноцветными перьями колибри, сквозь которые просвечивало ее бронзовое тело, вспыхивавшее под лучами солнца, - послушное и сладострастное эхо уничтожающих речей Кортеса!

Ответ держал один из старых касиков кратко и ясно. Он сказал, что испанцам скоро нечего будет есть, что большинство из них ранено и измучено, да, кроме того, все мосты между плотинами разрушены, и им все равно не уйти отсюда!

Это была правда.

После паузы опять затрещали барабаны, завыли дудки, заскрежетали рога антилоп и завыли сотни тысяч ацтеков, - мощный погребальный хор возобновился, чтобы не умолкать до окончания погребения. Сколько разверзлось могил, и какие ужасные могилы!..

Тем временем умер Монтесума. Это было ударом для Кортеса, потому что, хотя Монтесума и был низложен, у него все-таки была своя партия, и его еще можно было использовать. Но его нельзя было спасти; он упрямо срывал со своих ран все перевязки, отказывался от пищи, упорно молчал и не поднимал глаз с того момента, как его побил камнями собственный народ, вплоть до самой смерти. В Испании не было человека разочарованнее Колумба, но и Монтесума со своей стороны пережил не меньшее разочарование: в обоих жила великая искренняя вера и надежда узреть бога, но один дожил до встречи с людоедами, а другой - с Кортесом.

В следующую же ночь после смерти Монтесумы Кортес начал отступление.

Это была та самая знаменитая скорбная ночь, которую Диас неделикатно называет "ночью, когда испанцев вышвырнули вон из Мексико". Сам он испытал при этом совершенно новое ощущение, на которое до того не считал себя способным, - он узнал страх. И он с таким изумлением говорит об этом, описывает свое состояние такими странными выражениями, как будто страх представлялся ему неким ужасным внешним чудовищем, с которым он здесь познакомился впервые. Так ужасна была эта ночь.

Сопоставляя ход событий в различных местах, можно вкратце описать эту ночь следующим образом, взяв центральным пунктом Попокатепетль.

Вулкан пылает, подымает к небу распаленную огненными грезами голову, ведя по-своему счет времени, и в одно из его мгновений, когда он выбрасывает столб пламени, озаряющий лежащее под ним плоскогорье из застывшей лавы, Соленое озеро с тяжелыми тусклыми водами и весь город на озере, словно вылепленный из крови и извести, - в это мгновение там внизу творится история: Орел и Змея вступили в поединок. Хищная птица держит змею в своих когтях, а та, извиваясь, пытается вонзить в грудь врага свои ядовитые зубы.

Кортес дождался самой темной части ночи, - поскольку могло стемнеть в Теночтитлане с его сотнями пылающих алтарей, - прежде чем начал свое отступление с артиллерией, конницей, обозом и всем войском, выделив целый отряд для переноса бревенчатого моста, сколоченного втихомолку по его приказу, чтобы перекидывать через каналы между плотинами.

Канал между плотиной и материком оказался роковым - здесь произошел бой, в котором испанцы понесли огромные потери. В тылу горящий город; по пятам наступают мексиканцы - и по плотинам и в челнах; они слишком быстро заметили отступление и зажгли все, что только было горючего в городе, чтобы хорошенько осветить врагам обратный путь. Они гонятся за испанцами с воем и криками, с острыми копьями, с градом осколков обсидиана; испанцам волей- неволей приходится остановиться и обороняться, но на смену уничтоженным наступают все новые и новые ряды пеших мексиканцев и в челнах.

Ужасная ночь. Части беглецов удалось перебраться, как вдруг мост обрушился, люди попадали в воду, смешались в общую кашу, дрались, утопали, убивали друг друга; канал запрудило пушками и тонущим обозом, так что задним рядам войска удалось перебраться по этой запруде на другую сторону; самым последним в арьергарде был Альварадо; он перепрыгнул с берега на берег; вещь невозможная, как утверждает Берналь Диас, но весь свет утверждает и посейчас, что он сделал это, - перепрыгнул!..

Да, на илистом дне озера остались все прекрасные пушки испанцев и большая часть золота Кортеса в ящиках и тюках. Ужасное несчастье! Все эти чудесные солнца и луны из червонного золота, огромные как колеса; все слитки, которых хватило бы на постройку целого домика, - столько было расплавлено Кортесом сокровищ искусства Теночтитлана, - все драгоценные камни на баснословную сумму. Лишь грустные песни Испании в состоянии были выразить все горе, вызванное подобными потерями. Да, завоеватели лишились всего. Но один продолговатый ларец из обоза был спасен; его нельзя было не спасти; Кортес доверил его своим лучшим носильщикам и приказал охранять лучшим бойцам; в нем была спрятана Малина, завернутая, словно хрупкая драгоценность, в мягкие перья - сами по себе представлявшие целое состояние! Надо думать, ей снились жаркие сны во время этого переноса!

Малина пережила эту горестную ночь. Всех остальных своих невольников и невольниц испанцы лишились; дети Монтесумы, следовавшие в обозе, были убиты. Лошади почти все погибли, уцелело десятка два. Диас проливает слезу в память рыжей кобылы Альварадо, которая, по-видимому, стоила того. Рассказывают еще об одной уцелевшей женщине, единственной уроженке Кастилии, проведшей весь поход, если верить Диасу. Звали ее Мария д'Эсперадо. Это была замечательная женщина: дралась мечом не хуже солдата при отступлении через плотины и спасла-таки свою жизнь. Вот так женщина! Проследите мысленно ее судьбу!

700 испанцев погибли в ту ночь; кто утонул, кто был убит; некоторые попали в плен; имена их канули в вечность, а ведь каждого из них пестовала когда-то мать, каждый был младенцем в пеленках; потом из него вырос солдат, который отправился бродить по белу свету, а теперь кончил здесь свой век -

как подкошенная былинка. Но много пало в ту ночь и грандов, и кабальеро (45), лучших друзей и сподвижников Кортеса, незаменимых и незабвенных!

А принесенные в жертву!.. Злосчастные неудачники, попавшие живьем в руки ацтеков, зарезанные ими во славу богов! Белые люди, испанцы! Ах, глаза их отразили величайший ужас, когда и кем-либо виденный на земле, ужас кровавой ночи Теночтитлана; они пережили его с широко открытыми глазами, в полном сознании отправились прямо в ад!..

С плотины было видно, как их вели, голых, по всем террасам, на самый верх, при ярком свете пылающих алтарей, горящих домов, огненных вспышек и бороздящих небо молний далекого Попокатепетля. Приговоренных к смерти белых заставили идти по крутой священной стезе мексиканцев, символизировавшей их странствие, как народа, - от тропиков вверх, по лестнице климатических поясов, на кровлю мира, в разреженный воздух. Пленных, связанных вместе, как овец, погоняли хлыстами и палками. С плотины и с противоположного берега озера видны были их белые тела, сверкавшие между черными и красными дьяволами, - жрецы были в красных облачениях, - в туниках мясников, с развевающимися волосами... Молодые белокожие сыны Испании с "голубой" аристократической кровью, просвечивавшей в сети нежных жилок на висках и под нежно-розовой кожей лица, наследием прекрасных матерей, плоть от их плоти, шли на убой... И, когда они добрались до верху, их еще заставили плясать перед алтарем из ясписа, перед жертвенником Вицлипуцли, который сам отсутствовал, но был представлен своими жрецами.

Жрецы Вицлипуцли стоят на вершине пирамиды, словно рея в воздухе; ночь и пламя под ними, ночь и пламя над ними; красный глаз вулкана горит над миром, а вокруг несчастных ликует рой палачей в кровавых одеяниях, словно грифы с грязными повисшими крыльями; их волосы склеились от крови, длинные когти загибаются; большинство безухие, клекчут как птицы и звякают обсидиановыми ножами. Звон котлов, вилок и больших черпаков в преддверии храма, визг флейт, скрежет рогов антилопы, барабанный бой!

Большой погребальный барабан! Нынешней ночью он гремит с вершины храма Вицлипуцли, барабан судного дня; перепонка его из кожи удава; глухой рокот его разносится по всей стране, слышен на много миль кругом, словно медленное биение пульса этой ужасной ночи: бум! бум! И на звуки змеиного барабана выходят из дверей домов, внизу в городе, женщины, единственные оставшиеся дома в эту ночь борьбы, и смазывают кровью губы изображенных на стенах домов тотемов-змей, древнейших символов мексиканцев.

Под грохот этого замогильного барабанного боя приговоренные испанцы идут на смерть. И в глазах их отражаются все картины смерти: лобные места перед храмом, озаренные огнями кучи костей, искусственные холмы из черепов, высохшие, как у мумий, головы, насаженные на колья, бездна, словно вся вымощенная поднятыми кверху, осклабившимися лицами, голыми трупами людскими... Поистине сущий ад!..

Молодой испанский отпрыск... Вот они коснулись его, приближают к нему свои вонючие потные тела; вот сломили его гордую осанку, заставляют принять унизительную позу; вот вспарывают ему грудь... Ну, это просто лишь больно... Но вот они хватают его за сердце, за сердце!.. Бум! Бум!

А когда в ушах у него зашумело, глаза заволокло предсмертным туманом, последнее сознание стало отлетать от него, и он начал погружаться в блаженную тьму,-пускай теперь гремят барабаны, пусть совершится все остальное, ад так ад, пусть себе хлопочут и полощат чаны в жреческих кухнях, пусть клекчут грифы в священных клетках, где огромные птицы словно прячут себе под крыло мрак и зарево пожара; пусть ворчат и фыркают хищники в зверинце, где ходят, крадучись, и выгибают спины пума и ягуар, зорко сторожа желтыми глазами, что принесут им вонючие сторожа; пусть прыгают и валяются по дну рва оцелоты, с змеиногибким телом и змеинопятнистой шкурой, такие же бесшумные, как змеи, с узкой продольной щелью зрачка в глазах.

Пляск, пляск... это внутренности шлепнулись в рев с гремучими змеями - доля серых смертоносных пресмыкающихся; блуждающий по дну рва отсвет зарева, бросаемого на небо Попокатепетлем, слабо озаряет ползающих и копошащихся там жирных гадов, едва отличимых от серой земли; они выползают из всех щелей и углов, высовывая сухие языки, смакуя запах, двигая челюстями и маленькими, словно опаленными глазками, тихо потрескивая в потемках кастаньетами хвоста... Бум! Бум!..

Кортес с противоположного берега озера слушал этот непрерывный грохот погребального барабана, видел совершавшиеся в городе ужасы, узнавал издали своих друзей... Много голов было сброшено за ночь к его ногам обезумевшими ацтеками, голов его соратников, которые на его глазах прошли весь страшный путь и обрели в конце его страшную смерть... Кортес плакал скупыми, беспомощными детскими слезами, и горло его судорожно сжималось; он переживал со своими товарищами и братьями их нечеловеческие муки.

Кто-то прильнул к его плечу головой, потерся об него ушком; это Малина хочет утешить его, заменить ему все потери; но Кортес смахивает ее с себя, словно порошинку, попавшую в его слезу; она не может утешить его.

Нет, его могло утешить лишь одно, как это показало время, то, в чем он поклялся себе, грозя кулаком по направлению к пылающим храмам Теночтитлана. Он поклялся, что сровняет их с землей, а все эти подлые палачи будут гнить в земле!.. Надо ли удивляться его клятве?

И он сдержал свою клятву. Восстание, смертоубийства, заклание людей выгнали его из Мексики; он вернулся и принес ей все ужасы осады и голодную смерть.

Лучше было бы, если бы Попокатепетль похоронил Мексику и все плоскогорье под слоем пепла; это было бы менее ужасно, чем творившееся на улицах города в последние дни осады, когда доведенные до крайности матери пожирали то, чему сами дали жизнь, когда обезумевшие от голода жрецы Вицлипуцли после того, как была съедена последняя очковая змея, безнадежно косились друг на друга, зная, что не спасутся, даже пожрав друг друга, - в них не оставалось ничего съедобного. На обглоданные заживо трупы грифов походили они, когда, собрав последние силы, тащились к кучам падали и там испускали дух, пав на лица свои...

Вот как далеко заводит одно злодеяние, порождая другое, ответное!

На рассвете было совершено еще одно последнее жертвоприношение; на самую верхнюю площадку пирамиды, где дымились еще руины храмовых башен, втащили с великими трудами и бешеным усердием изображение Вицлипуцли; сотни людей выбивались из сил, волоча его, словно рой прилежных муравьев личинку капустницы; наконец, идол был с торжеством водружен на место, несколько поврежденный, с прошибленным лбом, с отбитыми или осыпавшимися драгоценными украшениями, но все же их прежний Вицлипуцли! Все трепетали перед ним, ожидая возмездия за страшное богохульство; но разве они недостаточно отомстили за него? Город очищен, бог уже получил великие, редкие жертвы, а теперь ему принесут последнюю и лучшую - самого бога белых чужеземцев!

Диковинное жертвоприношение совершилось перед самым восходом солнца; большое распятие в натуральную величину, воздвигнутое испанцами на площади перед дворцом, где они гостили и откуда их выгнали, было торжественно обнесено по лестницам, спирально вившимся вокруг всего храма, и установлено на верхней площадке.

Была сделана очная ставка обоим богам. На некоторое время их оставили одних, даже жрецы спустились сверху на следующую ступень; все остальные террасы были заняты тысячными толпами мексиканцев, еще опьяненных ночными убийствами и молча таращивших глаза, словно обалдевшие быки...

Да, пускай боги посмотрят друг на друга и побеседуют между собой; им есть о чем поговорить - о своих страданиях, о своих впечатлениях от людей за тысячи лет, и тому подобном! Но боги были немы.

Они словно молча указывали друг другу на видимые всем мертвые тела, устилавшие землю, на полуразрушенный город, над которым как будто прошел каменный дождь, на чадящие гарью черные головни - остатки благоуханных кедров, на храм, утопающий в крови, на ступени его, усеянные трупами от верхней до самой нижней, - настоящая гора мертвых тел, - на озеро, покрасневшее от крови на далеком расстоянии от берега, на резкий кровяной запах, подымавшийся от земли до самой вершины храма...

Около чудовищного барабана лежит мертвый барабанщик, лопнувший от бешенства; целую ночь плясал он, как дьявол, вокруг барабана, завывая, трепля космами, голый, с телом цвета раскаленной меди; теперь он остыл, скорчился, прикрыв своим бренным телом барабанную палку.

Солнце восходит! Тише! Куда ни обернись - кругом четко выступают в разреженном прозрачном воздухе плоскогорье, долины и горы; небо и земля сливаются вдали. Попокатепетль пускает дым в утреннее небо, но дым сегодня белый, а не черный.

Тише! Боги стоят лицом к лицу. Они недвижимы. Вицли-пуцли - приземистый, с короткой шеей, с выбитым глазом, без носа,-сильно поврежденная, но все еще внушительная глыба; белый бог - немой и застывший на своем кресте в вечной агонии, - скорее не бог, а человек, судя по всему, что с ним произошло.

Затем они подожгли распятие, и оно сгорело бледным пламенем под огненным оком солнца, поднявшегося на горизонте.

Но Вицлипуцли скоро опять полетел вниз со всех ступеней и на этот раз остался валяться надолго - вниз головой, глубоко зарывшись в щебень и обломки; лишь много веков спустя его извлекли оттуда и поставили в музее, снабдив надписью, как образец колоссальной скульптуры - на радость и восхищение тем, чей гений способен вдохновляться созерцанием фетишей негров; для других же это лишь безобразное воплощение кошмара, от которого человечество пробудилось. На месте храма Вицлипуцли высится теперь католический собор; раз нельзя больше играть на страхе, играют на чувствах!..

Сверкающий снежной белизной купол венчает потухший кратер Попокатепетля.

НОВЫЙ СВЕТ

У Порторико брось причал!

На берегу ждет каннибал.

Чек - чеккелек...

(Лязганье зубов, кастаньеты.)

Моли за нас патрона (46), поп,

А мы из пушек прямо в лоб,

Чтобы дикарь нас не сожрал!

Ха - ха - ха! (Общий вой.)

Окончен бой, - давай поесть!

Запас мясца на судне есть.

Чек-чеккелек...

В котел красотку суй живей

Со всем, что есть на ней и в ней!

Отдать сумеем блюду честь!

Ха - ха - ха!

Была мягка, сладка, нежна,

Еще нежней теперь она!

Чек-чеккелек...

По вкусу всяк найдет кусок -

Бедро, огузок, грудь, пупок.

Котел очистим мы до дна!

Ха-ха-ха!

Уже не песнопения в честь Богородицы, а вот какие каннибальские песни, и еще похуже, и на собственном своем языке и на собачьем наречии дикарей, стали распевать команды кораблей, возивших из Вест-Индии в Европу золото, а на Вест-Индские острова негров из Гвинеи, взамен туземного населения, вымиравшего в рудниках. Оба Света, Старый и Новый, начали заражать друг друга своими недугами.

С открытием выхода из Европы в другую часть света, целые полчища, целые народонаселения стремились переплыть океан. В Европе в это время сводили между собою счеты прелаты, монархи и спорщики-богословы; в церкви произошел раскол, и она утратила единодержавную власть над душами, расколовшись на несколько, одинаково нетерпимых, частей; вместо одного бича, теперь стало несколько хлыстов. Монархи ловили момент и прибирали к рукам земли, которые церковь не могла удержать за собой из-за внутренних распрей. На сведение этих счетов ушло два-три столетия. Но простолюдину, который попадал в тиски во всяком случае, получая реформацию без реформ; крестьянину, которого закабалили крепче прежнего после того, как он спалил парочку замков и убрал с дороги двух-трех помещиков, а также обездоленным, выкинутым средними веками на большую дорогу: нищим, солдатам, оставшимся без службы, всякому безработному, но жизнеспособному сброду - им всем ждать было не по карману. Недовольные стремились к морю и зубами хватались за заработок, который могли получить в гаванях от мореплавателей, бросавших золото горстями. Каравеллы отчаливали от берегов, переполненные людьми, еще не составлявшими определенного класса общества, но скоро они должны были стать им.

Это были люди, подобные Родриго из Трианы, тому моряку, который первый увидал землю с "Пинты", но не получил обещанной пожизненной ренты в 10 000 мараведисов (47); он был обижен и возмущен на всю жизнь этой несправедливостью; деньги достались адмиралу, который первый увидел свет с земли еще накануне вечером, - ого! как будто речь шла о том, чтобы увидать свет, а не землю!.. Но адмирал добился своего, сам решив дело в свою пользу,

- справедливость дороже всего, первый есть первый! Родриго возмущался весь остаток пути, весь обратный путь домой и положительно выходил из себя от негодования, когда они полгода спустя вернулись и поразили Испанию беспримерными новостями.

Адмирала чествовали в Севилье как принца, и он получил приглашение явиться к королевскому двору в Барселоне; бывший чертежник карт пошел в гору, стал дворянином, которым якобы в с е г д а и был, а Родриго, умчавшись в свою Триану, совершал набеги на кабаки, откуда, собственно, и вышел, стучал кулаком по всем столам и угрожал смертью всем бездельникам на свете; на самом же деле он пальцем никого не тронул и, то обливаясь пьяными слезами, то смеясь, качая головой, беседовал со своим стаканом:

- Кто первый, тот первый. Знать всегда сумеет устроиться! А всякий навоз знай свою навозную кучу! Он увидал свет в темноте... не в пузе ли у себя, Мадонна меня побери!

Пьяный, с ножом наготове, шатался Родриго по улицам Севильи, громко разговаривая сам с собой, с иканьем и громким хохотом расчищая себе путь ребром ладони, даром что был совершенно один и сам составлял всю свою свиту. В это время уже разнеслась молва о триумфальной поездке Колумба по всей Испании - шутовской поездке с попугаями и золотыми масками, красильным деревом и бамбуковыми тростями, в сопровождении дюжины бедных дикарей с кольцами в носу. (Недурное впечатление получили эти бедняги от Испании, где все верные христиане сбегались смотреть на них, разинув рот!) А во главе процессии ехал сам Колумб, взгромоздившись на коня, которого, небось, тянули сзади за хвост, чтобы всадник мог справиться с ним! На все эти шутовские почести, сидение Колумба на стульях рядом с королями, на его свежекупленный дворянский герб, на золотую цепь вокруг шеи, на поездки на охоту с самим королем - на все это Родриго плевал! Как на те нечистоты, которыми воспрещается пачкать церковные стены.

Но по мере того как слухи о славе адмирала все росли и крепли, - теперь он уж, наверное, хлебал из одной миски с королем, и, небось, они взапуски таскали ложками клецки из супа! - у Родриго стал пропадать аппетит к родным кушаньям, и он стремительно переселился в Африку. Здесь он перешел в магометанство, уступив Колумбу свою долю небесного царства. Не хотел он больше дышать одним воздухом со всей этой христианской сволочью!..

До самой смерти просидел Родриго в Африке, славя Аллаха, в бурнусе и в чалме, отличаясь от других мусульман только своими сердитыми голубыми глазами. С профессией моряка Родриго распростился навеки! Весь остаток дней своих он разбивал камни и всякий раз, прежде чем, поплевав на ладони, взяться за новую каменную глыбу, грозил кулаком на север, по направлению Европы, и срывал сердце, ругаясь по-арабски; пусть у него язык отсохнет, коли с него когда-нибудь сорвется хоть словечко на родном языке!..

Вот как сердит был Родриго!

Но если Америка оказалась не для него, то она пригодилась тысячам других, кто без сожаления навеки повернул спину Европе.

Первыми были конкистадоры с их присными: Кортес и Писарро, Диего Альмагро, завоеватель Чили, тоже железный человек с теми чертами характера, которые невольно наводят на мысль об экстременосах, соединивших в себе все лучшие и худшие качества арабов и готов; затем Олид и Альварадо, а с ними целые полчища безыменных. Казалось, все, что оставалось в Испании от древних северян, от беспокойных племен, в свое время упорно стремившихся на юг, теперь обрадовалось случаю сняться с места и возможности отправиться дальше. Казалось, за океаном была огромная магнитная гора, которая издалека притягивала все гвозди из Испании.

За исследователями и авантюристами потянулись переселенцы. Но это дело делалось уже не так скоропалительно, - пришла в движение ведь самая почва; да и спешить было некуда; и самое дело не закончено ведь и до сих пор.

Об этом движении рассказывает великая книга судеб переселенцев. Двумя потоками изливались переселенцы в Америку: один, более ранний, лился из южной Европы в латинскую часть Америки; верхнее течение его было норманнским, или продолжением великого переселения народов, просеянных югом, а нижнее - романским; другой поток хлынул позднее с севера Европы, где находились истоки великого переселения народов; этот поток положил начало Северо-Американским Соединенным Штатам.

Опять хлеборобы отдавали себя на волю волн, безыменными неведомыми толпами покидали родину, и опять скрипели переселенческие обозы по бездорожным путям, но уже в Новом Свете. Опять из-под холщового верха повозок выглядывали спереди детские личики, а сзади торчали длинные потертые сошники и рукояти разных земледельческих орудий; соха снова пустилась в путь; снова крестьяне ставили по ночам свои повозки в круг, куда загонялся скот и где разводился костер, на котором готовился скромный ужин под открытым небом, а вокруг этого переселенческого лагеря расстилались чуждые враждебные степи, с сильным свирепым туземным населением. Начался индейский роман с многими кровавыми и сентиментальными главами, со стрелами, вонзающимися в холщовые верхи переселенческих телег, с длинными винтовками пограничников, выбивающими из седла разукрашенных перьями всадников на невероятной дистанции... Даниил Бооне и последний из могикан!.. (48) Калифорния, трубным гласом возвестившая о себе не дальше, как во времена юности наших отцов!.. Клондайк - прославленный уже на нашей памяти!..

Огромная, пестрая, оживленная книга. Чего только не насмотрелись переселенцы в пределах этой необозримой девственной страны с ее берегами, горными цепями, прериями (49) и пампасами (50), бесконечными реками, Кордильерами. Бурным потоком несутся воспоминания; никогда, никогда уже не бывать миру земному столь свежим!.. Нет, не обновится он больше! Детство утрачено! И пора первой зрелости утрачена!..

Это та пора, когда убогий "корабль прерий" - телега переселенца двигалась на запад, оставляя первые колеи на нетронутой до тех пор земле, неся в себе семью - залог будущего населения; телегу окружали длинноволосые, морщинистые решительные всадники с ружьем, зажатым в кулаке, а вдали у крутого перевала маячил профиль всадника индейца... Так было тогда. Теперь между Атлантическим и Тихим океаном мчатся длинные поезда, а из суровых молчаливых переселенцев вышли бравые фермеры, миллионы людей, питающих другие миллионы...

Над всем миром нависла тень Игдрасиля, древа переселения народов; корень его на севере, а ветви раскинулись по всему свету!..

Растения и животные снимаются с места, передвигаются на новое, но одни приживаются там, другие погибают; словно чудовищной стихийной катастрофой сметается с лица земли северо-американский бизон, а его место занимает перевезенный из Европы домашний скот. Лошадь завезена в Америку на каравеллах первых исследователей; неделями и месяцами стояли кобылы в тесных качающихся стойлах, косясь краем глаза на водную пустыню, стуча копытами о деревянный настил, принося долговязых мохнатых жеребят, которых набегающие волны валили с ног всякий раз, как они пытались подняться. Наконец, для них перебросили сходни, чтобы перевести их на берег; но лошади брыкаются и упираются, вскидывают головой и ногами, пока их силой не перетаскивают на берег; и вот они на суше! Прерии!.. Нет ли у лошадей каких воспоминаний об этих местах? О, нет, если они и живали здесь, так целую геологическую эру тому назад и не помнят об этом. Зато как они трясут головами, почуяв землю под копытами, как развеваются их гривы, и как они бьют задом от радости!..

Они рысью вступают в Новый Свет, приникают мордою к траве пастбища и топчут американский прах, кладя на него отпечаток своих копыт. От самой северной оконечности Северной Америки до южной Патагонии скачут они, ржут и снова дичают, весь материк наполняется потомством от нескольких первых пар, быстрыми мустангами, первое время свободными как птицы, но затем снова пойманными арканом-лассо и взнузданными; сначала они мотают головами, лягаются, но их берут в шпоры, дрессируют, делают из них послушных, холеных, превосходных скакунов!..

Овца приехала в Америку вместе с Колумбом, засеменила по новой земле своими маленькими копытцами, потрясла хвостом и, наложив своих орешков, сразу придала жилой вид полю своего хозяина; весной ягнилась и мерзла, раз в году остриженная ради человеческой выгоды, кротко жевала свою жвачку и очень решительно топала передней ногой, если кто-нибудь приближался к ее привязи. Святая простота! Но и овца в Новом Свете быстро дичает и собирается в огромные стада, пасущиеся в горах вместе с ламой и альпака на необозримых каменистых пастбищах нагорья, которых и не перечислить.

И пшеница переселяется сюда, меняясь местом с маисом, который несет в Европу свои большие листья и сытные початки; вся мексиканская пшеница зародилась от двух зернышек, найденных каким-то негром в мешке с рисом еще во времена Кортеса. Апельсиновые рощи Мексики разрослись из семян дерева,

посаженного Берналем Диасом позади одного из храмов. Источник жизни и питания - малое зерно способно прокормить весь мир; стоит только бросить зерна в землю и позабыть о них.

На одном из плоскогорий Чили или Перу, пока так и не выяснено, где именно, рос паслен, в трудные периоды спасавший свою жизнь запасом пищи, накопленным в подземных клубнях, - картофель!

Другой блеклый паслен, табак, завоевал себе такое выдающееся положение, как ни одно другое растение на земле, даром что он вовсе не питателен, порождает трусость и укорачивает жизнь: ему покровительствует присущая человеку потребность в самоотравлении ядами, ради ощущений, хотя бы и болезненных. Появился шоколад и сахар; портились и уничтожались зубы. В Новый Свет повезли из Европы домашнюю птицу, а в Старый отправили индюка!..

Ну, а как чувствовали себя туземцы? Да неважно. В стране, где к местному населению прибавилось еще миллионное новое, кто-нибудь должен был уступить место. И уступить пришлось туземцам, которые вежливо вымирали. Уже конкистадоры собственными глазами видели, как пустеют земли, и вка-честве хороших хозяев заселяли их свежим народом, вывезенным из Африки и хорошо размножавшимся в изгнании.

Слабосильные жители тропиков уходили первые; они не могли делить землю с испанцами и недоверчиво качали головами при упоминании о будущей жизни, раз им не давали жить в настоящем. Про одного касика на Кубе, по имени Гатуэй, которого сожгли живьем, рассказывают, что он, когда ему перед смертью предложили сподобиться святого крещения, спросил: попадут ли и белые в рай; ему ответили утвердительно, и тогда он предпочел огонь воде, взошел на костер нераскаянным язычником. Северные индейцы угрюмо удалялись в дебри лесов и степей.

Людоед отжил свое время. От счастливых островитян не осталось ничего, кроме голода-исхудалой тени на вершине холма из черепов, скалящих зубы над символом Надежды, повешенным насупротив на пальме.

Не все конкистадоры были одинаково удачливы, немногих из них покарала совесть или Немезида, и немногие пали в бою; большинство погибло насильственной смертью.

Вздох примирения доносится до нас из уст блестящего, всеми обожаемого Альварадо. Он нашел смерть во время экспедиции в Калифорнию, в свойственном ему грандиозном стиле. При штурме одной природной крепости в горах воинам пришлось взбираться по такой крутизне, что всадники срывались с тропы, и один из них свалился на Альварадо. Ему удалось уклониться от падающих коня и всадника, но за ними последовал обломок скалы, который раздробил ему все кости. Он прожил после этого несколько дней, оплакивая, как говорят, свои многочисленные заблуждения, легкомысленные выходки и несправедливости по отношению к туземцам. На вопрос одного из друзей, где у него больше всего болит, этот в буквальном смысле раздавленный бедняга, вздыхавший и жаловавшийся в тот день больше обыкновенного, ответил: "el alma", то есть "в душе", и последняя воля его была отпустить на свободу всех заклейменных им рабов из туземцев. Так умер добрый малый, искупая свои грехи муками душевными и физическими.

Разумеется, его раскаяние не могло воскресить сотни тысяч туземцев, которых испанцы зверски замучили, сожгли, заразили, засекли в рудниках, ограбили, разорили...

Но корень бед лежал глубже, нежели в обычной людской злобе и тупости: природа свела в Новом Свете создания, которые не могли слиться, будучи одной породы, но разных степеней развития: одни стояли еще чуть ли не на самой первой ступени, другие зашли уже так далеко, что им не было возврата назад; создания эти могли встретиться, но не могли сожительствовать; одни непременно должны были вытеснить других.

Да, слишком далеко разошлись дикари и люди цивилизованные. Невинность краснокожих американцев была, конечно, весьма сомнительной, существование их было уже отмечено начатками культуры и сознательной жестокостью; но куда им было равняться с белыми в искусстве человекоистребления! Христиане обладали душой, развитым самосознанием, возвышенным религиозным культом, - но стали ли они от этого лучше? С ростом цивилизации растут и все отрицательные качества людские, как-то: грубость, глупость, бесчувственность и тупость. Нет, простые дикари и цари природы не могли ужиться друг с другом.

Не везде, впрочем, грань оказалась столь непереходимою; в Мексике образовалась довольно устойчивая помесь. И началась новая культура! Стараниями Малины!

Но на севере Америки белый человек забрал себе все земли целиком, заняв привычные для него широты. Америка как будто была открыта Колумбом в два приема - во второй раз для тех, чей инстинкт работал в нем самом, для северян; они начали переселяться туда позже, но только они основали настоящую Америку - Северо-Американские Соединенные Штаты.

На новой почве, в Новом Свете, долго и незаметно вырастала свобода, которая была изгнана из Европы-древняя самостоятельность землероба. А когда она достаточно укрепилась там, то смогла вернуться в Европу и просветить ее; введение во Франции республиканского строя, древнего народного строя Запада, означало, что зараза уже перекинулась из молодого американского союза республик.

Пересадка крестьянства, обновление корней рода, размножение безвестных семей, разбросанных по суверенным усадьбам, пересадка из насиженных дворов Старого Света на свободные земли Нового - вот верная линия Колумба, как перевозчика. И за уклонения от нее поплатился и сам он и его потомки.

Родриго из Трианы, наверное, утешился бы, если бы знал, как кратковременна была слава Колумба. Король Фердинанд очень скоро отделался от "вице-короля" и лишил его всех привилегий во вновь открытых им областях. Немезида, однако, продолжала свое дело, и 400 лет спустя Америка изгнала Испанию из ее заокеанских владений. Колумб был отомщен.

Йоханнес Вильхельм Йенсен - Христофор Колумб. 3 часть., читать текст

См. также Йоханнес Вильхельм Йенсен (Johannes Jensen) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :