Кнут Гамсун
«Тайное горе.»

"Тайное горе."

Перевод Е. Кившенко.

I.

Итак, я в четвертый раз встретился с одним и тем же человеком. Он повсюду преследует меня, и я нигде не чувствую себя в безопасности от него, потому что он, того и гляди, вдруг откуда-нибудь да вынырнет и повстречается со мной в самом неподходящем месте.

Раз я даже застал его в моей собственной комнате - в Христиании...

Но я лучше расскажу все с самого начала.

Первый раз я его встретил в Копенгагене, на Рождестве, в 1879 году; я тогда жил где-то в Клярсбодене.

Однажды сидел я в своей комнате. Да, я прекрасно помню, что я сидел и переписывал ноты. И я страшно ломал себе голову над этим, так как совсем не умею читать нот. Вдруг в мою дверь постучали тихо, глухо, точно женской рукой. Я крикнул: "войдите!", и он вошел.

Это был человек лет тридцати, бледный, с мрачным взглядом, узкими плечами, да, с необыкновенно узкими плечами, и на одной руке у него была надета перчатка. В дверях он снял шляпу; подходя ко мне, он не спускал с меня своих черных глаз. Я продолжал сидеть и писать. Он, прежде всего, извинился, что так непрошенно ворвался ко мне. Он видел не раз, как я входил и выходил из пансиона, и ему показалось, что мы старые знакомые. Не помню ли я его? Это было еще в Гельзингёре, когда он служил там в полиции.

Но я никогда не был в Гельзингёре... Это какое-то недоразумение.

Впрочем, может быть, это было в Мальмё. - Я никогда не был в Мальмё. - Он назвал еще несколько городов, и каждый раз, когда я отвечал отрицательно, он говорил:

- Нет, подождите-ка, я ведь вполне уверен, что мы с вами уже встречались, я только не могу припомнить, где именно.- В конце концов, он назвал Христианию, и я наполовину согласился, что мы, может быть, действительно там встречались. Он как-то сразу лишил меня самообладания, и я не мог бы поручиться, что не встречал его действительно в Христиании.

- Впрочем,- заметил он,- я не имею сообщить вам ничего особеннаго. Мне просто захотелось повидаться с вами, как с земляком и старым знакомым.

Мы поговорили еще с минуту о самых безразличных предметах, которые теперь совсем испарились из моей памяти. Я только припоминаю, что все, что он ни говорил, было в таком роде, что слова его можно было истолковывать как угодно. Какой-то особенный смысл скрывался под ними, да и вообще этот человек произвел на меня какое-то таинственное впечатление.

Поднимаясь с места, чтобы уйти, он еще раз извинился, что пришел, и, между прочим, сказал следующее:

- Я страшно скучаю, у меня нет положительно никакого дела или какого бы то ни было определенного занятия. И вот, ради времяпрепровождения, у меня явилась даже мысль дурачить полицию, но это до того легко и требует так мало труда, что почти уже не занимает меня.

Он говорил совершенно серьезно, но я принял это просто за шутку. Дойдя до двери, он еще раз обернулся, точно ему внезапно пришла в голову какая-то мысль, и пригласил меня вечером того же дня пойти с ним погулять, чтобы хорошенько возобновить старое знакомство. Я сначала было отказался, сам не знаю, почему, но затем все же решил отправиться. Последнее, что он мне сказал, было предостережение не брать с собой денег.- Никогда нельзя быть достаточно осторожным с деньгами,- говорил он,- а поэтому лучше всего, если я оставлю свои деньги у хозяина. Я, по правде сказать, хорошенько не понял его, но на все отвечал "да" и обещал в пять часов быть у "Коня" (Так называется в Копенгагене памятник Христиана V.). После его ухода я принялся раздумывать об этом человеке и о том, что он говорил. Я находил весьма странным его приход ко мне. И зачем это он упомянул о деньгах? Сначала я несколько удивился всему этому, но затем это выскочило у меня из головы; ведь путешествуя, люди так легко сходятся: совсем чужой человек превращается по прошествии какого-нибудь часа в товарища, чуть ли не в друга.

В условленный час я был у "Коня".

Погода была мягкая, а дорога до того намокла от дождя, что нам пришлось взять экипаж; мы велели закрыть ландо и поднять окна. Мы ехали на запад, мимо Лядегарда, вдоль аллеи Радисвейга и мимо водокачки. Во время пути мы почти ничего не сказали друг другу, да и экипаж страшно громыхал и мешал говорить. Когда мы проехали Грендальский мост и стали приближаться к Утерелефскому полю, мой спутник вытащил из кармана кусок бечевки и стал его вертеть в руках, при чем пристально смотрел на меня. В экипаже было порядком-таки темно, но все же я мог различить его и отлично видел, что он делал. Мы сидели рядом на задней скамейке и наблюдали друг за другом. Вдруг он спросил меня:

- Надеюсь, вы не трусите?

И при этом поднес бечевку к самому моему лицу. Я рассмеялся и сказал дрожащим голосом:

- Нет, да и чего мне трусить?

Но я в сущности дрожал от страха и уже подумывал о том, как бы дернуть за звонок, проведенный к кучеру. Да, наконец, меня злило и то, что он продолжал играть передь моим носом этим куском бечевки, и поэтому я приподнялся и пересел на переднее сиденье.

Таким образом проехали мы еще некоторое время.

Он закрыл глаза, положил бечевку обратно в карман и, казалось, размышлял о чем-то особенно важном. Вдруг он выпрямился и, указывая с волнением на что-то за окном, крикнул:

- Смотрите, смотрите, вон там!..

Я невольно повернул голову и тотчас почувствовал, как что-то холодное сдавило мне шею. Мой спутник стоял в полусогнутом положении передо мной и сдавливал мне шею своими холодными пальцами. Я не знаю, крикнул ли я; впрочем, не думаю, потому что в этот момент со мною произошла какая-то странная перемена. У меня внезапно явилась мысль, что этот человек хочет меня только испугать или же просто пошутить. Да, мне положительно стало ясно, что он вовсе не желает меня задушить. И я вдруг пришел в ярость и толкнул его, но он продолжал сжимать мое горло. Я нащупал позади себя звонок и дернул его. Он слышал, как прозвенел этот звонок и все же не выпустил меня. Мы боролись некоторое время, и он успел нанести мне рану около правого уха. Его наглость перешла все границы. Он нанес мне эту рану крючком или пробочником, одним словом, чем-то похожим на бурав, и поэтому рана была очень болезненна. Наконец, мне все же удалось отделаться от него тем, что я стал наносить ему удары кулаком, куда ни попало. Тем временем кучер открыл дверцы, и только тогда я заметил, что экипаж остановился.

- Прикажете повернуть назад? - спросил кучер.

Я вышел из экипажа в сильном замешательстве, а мой спутник остался невозмутимо сидеть.

- Да, мы поедем обратно! - сказал он.

- А я пойду обратно,- возразил я,- а вы, кучер, если хотите, везите этого человека хоть в ад.

- Как, вы пойдете пешком? - спросил кучер.

Мой спутник молчал и не глядел на меня. Я, наконец, совсем рассердился, энергично крикнул кучеру, чтобы он повернул и ехал обратно, вскочил опять в экипаж и с яростью захлопнул дверцу. Я был в возбужденном состоянии и чувствовал себя сильным, необыкновенно сильным.

Теперь я совсем близко придвинулся к моему спутнику, расселся как можно шире, чтобы занять побольше места, и совсем прижал его в угол. Усаживаясь поудобнее, я грубо толкнул его локтем, но он оставался попрежнему совершенно спокойным и безмолвным. Только когда мы вернулись в город, он, странно посмеиваясь, сказал мне:

- Ну, что же, заявите вы об этом полиции!

Я ничего не ответил.

Он положил обе ноги на мою шляпу, которую я снял, и кинул на переднее сиденье. Он изо всей силы нажал каблуками на её верхушку, и я слышал, как раздался треск продавливаемой шляпы. Я все больше и больше убеждался, что он просто хотел нагнать на меня страх, и я почувствовал себя страшно униженным и пристыженным.

- Но если вы хотите меня выдать полиции,- продолжал он, - то вы должны сделать это сейчас же, иначе и след мой простынет прежде, чем меня схватят. Уверяю вас, что я, быть может, еще до рассвета буду далеко отсюда, в Шонене. Да, уверяю вас, что меня ничто не удержит.

И он все продолжал говорить о том, как он скоро уедет отсюда, но под конец вдруг сказал:

- А может быть, я и не тронусь с места. Быть может, я буду иметь честь приветствовать вас завтра в Остергаде.

Я ответил, что буду иметь честь не заметить его, пройти мимо него и совершеано игнорировать его при встрече, и что я его швырну на землю и растопчу ногами, если он когда-либо осмелится подойти ко мне.

- Я не хотел бы даже рта открыть, чтоб видеть вас повешенным,- сказал я,- я презираю вас и не хочу пачкать своих рук, выбрасывая вас за окно кареты.

Мы вышли у памятника; я пошел своей дорогой в то время, каас он расплачивался с кучером. Я отправился домой без шляпы.

Это была наша первая встреча. Шрам от нанесенной мне им тогда раны и сейчас белеется на моей шее.

II.

Три-четыре года спустя я предпринял небольшое путешествие по Германии и как раз в этот день собирался поехать из Гамбурга в Бременгафен. Когда я приехал на вокзал, оставалось четверть часа до отхода поезда, так что у меня оказалось в распоряжении несколько свободных минут. Я пошел вдоль поезда, отыскивая себе удобное место, и дошел почти до паровоза. Вдруг я вижу какого-то человека, который делает мне какие-то знаки из окна вагона, и, к великому моему изумлению, узнаю в нем моего "старого знакомаго", того самого, с которым я совершил ту загадочную прогулку по Копенгагену.

Я невольно делаю шаг назад; какое-то неприятное чувство овладевает мной, и я прохожу мимо вагона. Но в то время, как я удаляюсь, мне внезапно приходит в голову мысль, не вообразит ли он, пожалуй, что я струсил перед ним. И, так как я был теперь старше на несколько лет и опытнее, то мне не захотелось упустить из вида этот, во всяком случае, интересный тип. Поэтому я возвращаюсь, продолжаю делать вид, что ищу в поезде место, и как бы случайно останавливаюсь перед его вагоном. Я открываю дверь и вхожу.

Купэ оказывается пустым: в нем, кроме него, никого не было. Войдя в купэ, я протискался мимо него, и он должен был прижаться совсем в угол, чтобы пропустить меня. При этом он поглядел на меня так, как будто видел меня в первый раз в жизни, а между тем я ведь был уверен в том, что он только что перед тем махал мне рукой. Я как-то невольно снял шляпу и даже кивнул ему, но он не ответил на мой поклон.

Я сел в угол на диван, и страшно сердился на себя за мой кивок и старался сохранить презрительно-равнодушный вид. Мне показалось, что он за это время нисколько не постарел, но одет он был совершенно иначе. Тогда, в первую нашу встречу, он был красиво, можно даже сказать элегантно одет, теперь же на нем был самый обыкновенный светлый неуклюжий дорожный костюм. Кожаный чемодан стоял на сиденье, как раз напротив него. Раздался третий звонок, и поезд тронулся.

Я уселся поудобнее и протянул ноги на свободное сиденье. Просидел я так приблизительно с четверть часа. Я делал вид, что совсем не вижу его, а он казался погруженным в глубокое раздумье. Через несколько времени он вынул из бокового кармана какой-то клеенчатый футляр, вытащил оттуда несколько заржавленных инструментов и принялся их тщательно осматривать. Это были какие-то причудливо изогнутые предметы, одни плоские, другие круглые, были между ними и толстые и тонкие. присматриваясь к ним, я понял, что это была целая коллекция отмычек. Он и не думал скрывать, что это отмычки. Напротив, он вертел их в руках, поворачивал, точно перед ним были замки, которые надо было открыть. Он даже попробовал открыть одной из них свой собственный сундук. Казалось, он преднамеренно хотел мне показать, к чему пригодны эти крючки. А я сидел и присматривался к нему.

Внимание,- думал я про себя,- он видимо издевается надо мной. Да, что-то скрывается под этим, он хочет меня провести.

Затем он вытащил из бумажника маленькую пилочку и принялся подпиливать свои отвертки. Подпилив их все, он положил их рядом с собой на сиденье. Теперь прошу обратить внимание на то, как я сидел: с протянутыми на его скамью ногами, так что мои сапоги почти прикасались к его сюртуку. Минуту спустя он вдруг как-то почти машинально кладет отмычку, которую только что вычистил, мне на колени и берет другую. Да, этот франт кладет мне на колени отмычку, а я сижу и смотрю на это. Я не шевелюсь и точно жду, что он будет делать дальше. И что же бы вы думали? Он кладет мне на колени вторую, третью отмычку, и, в конце концов, на моих коленях покоятся пять или шесть странно изогнутых железных крючков.

Но терпение мое истощилось, и я довольно быстро поднялся с места, так что все отмычки упали на пол прежде, чем он успел воспрепятствовать этому. Я был в этот момент проникнут только одной мыслью - отплатить ему за его презрительное отношение ко мне той же монетой.

Он не произнес ни слова, когда отмычки упали, и молча подобрал их одну за другой.

В это время вошел кондуктор. Я, к великому моему изумлению, заметил, что мой спутник не сделал даже попытки скрыть от него свои отмычки; оне продолжали лежать на виду все время, пока кондуктор был в вагоне. И только когда кондуктор ушел, он спокойно положил их обратно в футляр и опустил его в боковой карман. Казалось, он как будто только и ждал случая, чтобы открыто показать свои подозрительные инструменты.

Так проехали мы с полчаса. Мы неслись мимо станций, а мой спутник продолжал безмолвствовать. Я же вел себя так, как будто я был совершенно один в купэ: я вытянулся во весь рост на моей скамье, громко зевал и время от времени пел, чтобы показать мое полнейшее равнодушие к нему и презрение, но он, повидимому, и не замечал этого. Наконец, я закурил сигару и кинул горящую спичку на его руку. Я бросял эту спичку без всяких предосторожностей, как будто никто не сидел в том углу; и я видел, что спичка упала на его руку. Он продолжал молчать и сделал только небольшое движение ртом,- он просто скривил несколько губы, как будто собирался улыбнуться, и затем продолжал сидеть совершенно спокойно.

После того как мы еще некоторое время проехали молча, он вдруг выглянул в окно, точно глаза его увидели знакомый предмет, затем быстро вскочил, схватил свой чемодан за ручку и простоял так несколько минут, пока поезд не остановился на какой-то маленькой станции. Тогда он, иронически улыбаясь, низко поклонился мне и, не говоря ни слова, даже не взглянув на меня, сделал два-три шага назад, опять поклонился с той же иронической улыбкой и вышел из вагона. Он сейчас же отыскал носильщика для своих вещей и ушел с ним с вокзала.

В течение всего нашего пути он не сказал мне ни одного слова и даже ни разу не взглянул на меня.

III.

Несколько лет спустя я встретился с ним в одном из отдаленнейших закоулков Нью-Иорка, в каком-то игорном притоне.

Я пришел туда раньше него и сидел за рулеткой, когда он вошел. Лакей подошел к нему, чтобы взять у него пальто и шляпу, но он отрицательно покачал головой. Спустя некоторое время он все же снял шляпу, но продолжал держать ее в руке.

Ему дали место у стола, и он стал играть. Мне показалось, что он с большим интересом следит за моими ставками, чем за своими собственными. Я все время проигрывал; я каждый раз ставил на черное и каждый раз проигрывал. Вдруг он крикнул мне на весь стол по-норвежски:

- Неужели же вы не видите, что вас надувают?!

Он рисковал, что его слова будут поняты и другими, и тогда ему могло порядком-таки достаться. И все же он сказал это, и притом еще очень громко и пристально глядя на меня.

Я сделал вид, как будто совсем не слыхал его слов, и продолжал ставить все на тот же номер и на тот же цвет. И я так же аккуратно продолжал проигрывать каждую ставку. Меня поминутно бросало в жар от злости, и я решил про себя, что обращусь к крупье с просьбой защитить меня от него, если он опять вздумает вмешиваться в мою игру. И я все больше и больше волновался, так как и сам прекрасно замечал, что меня надувают. У крупье в руках было что-то в роде гвоздя, которым он незаметно дотрогивался до шарика, когда тот собирался остановиться; я был уверен, что этот гвоздь - магнит. И все же, несмотря на это, я продолжал играть и проигрывать.

Вдруг мой знакомый незнакомец обертывается к крупье и говорит:

- Не положите ли вы ваш гвоздь в карман?

Он говорил совершенно хладнокровно и уверенно, и крупье тотчас же повиновался, сказав только в виде объяснения:

- Это ключ от кассы, и я хотел иметь его под рукой.

Но все же он послушался, и я пришел в настоящую ярость. Меня страшно злило, что крупье послушался его, я поставил мои последние десять франков на черное и ушел, не дожидаясь выяснения участи моей ставки.

IV.

Прошлой зимой я встретил этого человека в Христиании. Я занимал тогда комнату очень высоко, в четвертом этаже. Когда я в один прекрасный день вернулся после обеда домой, мой таинственный незнакомец стоял посреди моей комнаты - ключ торчал в замке снаружи, и поэтому он преспокойно вошел. Он просительно протянул руку, прося дать ему шестнадцать ёр. Получив их, он поблагодарил, дважды поклонился и направился к выходу. На пороге он остановился и сказал:

- Великий Боже, до чего же вы глупы!

Он произнес эти слова самым презрительным тоном. Но тут мною овладела моя прежняя злоба к этому человеку, и я сделал несколько шагов по направлению к нему. В то время, когда он взялся за ручку двери, чтобы открыть ее и исчезнуть, я не мог удержаться, чтобы не сказать:

- Стойте, надеюсь, вы ничего не украли у меня?

Я сказал это с желанием обидеть его: я сам не верил тому, что спрашивал, но мне хогилось его унизить. Мои слова, повидимому, не дроизвели на него неприятного впечатления, он даже не рассердился, он только повернулся ко мне и спросил с удивлением:

- Украл?

Затем без дальнейших разговоров он опустился на стул, расстегнул сюртук и вынул из бокового кармана небольшой бумажник, туго набитый кредитными бумажками, и показал мне несколько крон.

- Ну, вот смотрите, что же бы я мог у вас украсть?- сказал он, смеясь.

Я опять почувствовал себя побежденным. Этот человек был во всем предусмотрительнее меня, и я при всех встречах с ним чувствовал себя всегда пристыженным. Когда он поднялся со стула и ушел, я не пошевельнулся, даже рта не открыл, чтобы его удержать. Я дал ему уйти. Только когда шаги его послышались где-то внизу на лестнице, пришло мне в голову: должен же я что-нибудь сделать. Я порывисто отворил дверь и с такой силой захлопнул ее, что весь дом задрожал,- это было все, что я сделал. Из презрения ко мне не взял он и тех шестнадцати ёр, которые я ему дал. Я нашел их на том стуле, на котором он сидел. И я был так взбешен и чувствовал себя до того униженным, что оставил их лежать целый день на стуле, так как я все надеялся, что он придет, и тогда пусть он увидит, что я их не трогал.

Спустя некоторое время я узнал, что он побывал и у моих хозяев и вел себя там престранно. Мой хозяин, служивший в полиции, прямо-таки объявил, что не желает иметь с ним никакого дела и что на него он произвел впечатление не совсем нормального человека. Между прочим, этот навязчивый господин хотел во что бы то ни стало купить у него старинный голландский медный кофейник, который как раз стоял тогда на плите, и выказал сильное неудовольствие, когда не согласились исполнить его желание.

-

Вот несколько весьма, впрочем, отрывочных сведений из истории моих встреч с очень своеобразным человеком. Последнее время я научился думать о нем без злобы: он меня очень часто интересует, и я все жду новой встречи. У меня как будто открылись глаза, и мне кажется, что теперь я лучше понимаю его самого и его нелепое поведение. Все это произошло потому, что несколько месяцев тому назад я встретился с другой личностью - тридцатилетней женщиной, которая рассказала мне многое про себя и навела меня таким образом на истинный путь понимания существа моего знакомого незнакомца. Эта женщина совершила однажды поступок, который мог бы навлечь на нее кару - довольно продолжительное тюремное заключение. Это обстоятельство омрачило её разум. Она как бы слегка помешалась, но причиной этого не были угрызения совести или раскаяние в её небольшом, в сущности, преступлении, а просто какое-то странное, ничем необъяснимое желание быть ехваченной и попасть в тюрьму. Она одно время даже сама старалась доказать свою виновность в этом деле, но ей так и не удалось навести полицию на след и раскрыть все обстоятельства дела. Эта неудача, если хотите, сделала ее неосторожной и дерзко смелой, ее страшно сердило то, что ее не арестуют, хотя она не раз подавала повод к этому. Она ничем не пренебрегала, что могло бы, наконец, навести на её след. Но ничто не помогало: никому даже и в голову не приходило доносить на нее полиции.

Некоторые подробности её рассказа заставили меня невольно вспомнить о моем таинственном знакомце - этом странном человеке с черными глазами. Он несомненно тоже надеялся, что доведет меня своим поведением до того, что я донесу на него полиции. Ему так и не удалось достигнуть этого.

Странная личность, с незаурядной, но неуравновешенной душой. Человек страдает, может быть, только оттого, что тайна, которая могла бы навлечь на него кару, никогда не будет открыта.

Кнут Гамсун - Тайное горе., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :