Кнут Гамсун
«Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 1 часть.»

"Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 1 часть."

Роман.

Перевод Анны Ганзен и Петра Ганзена

- с рукописи, приобретенной у автора т-вом "Знание",- единственный разрешенный автором.

ОТ АВТОРА.

Как мне известно, сочинения мои выходят в России в различных переводах, а в последнее время меня именуют также сотрудником изданий, с редакциями которых у меня соглашения не состоялось. В виду этого, считаю долгом заявить, что 15 ноября 1907 года я заключил договор с товариществом "Знание", предоставив названной издательской фирме исключительное право переводить и издавать в России мои новые сочинения.

Я знаю, что между Россией и Норвегией литературной конвенции еще не существует, но все-таки надеюсь, что соглашение между издательской фирмой "Знание" и мною будет признано и уважено так-же, как если бы конвенция была уже в силе,- тем более, что, насколько мне известно, заключение литературной конвенции со стороны России лишь вопрос времени.

Кнут Гамсун.

Конгсберг.

26 марта/8 апреля 1908 г.

ОТ ТОВАРИЩЕСТВА "ЗНАНИЕ".

Еще 15 ноября 1907 года Кнут Гамсун заключил с т-вом "Знание" договор, по которому обязался: высылать "Знанию" свои новые произведения в рукописи - с таким рассчетом, чтобы "Знание" могло перевести и напечатать каждое из них до обнародования его вне России. Кнут Гамсун предоставил товариществу "Знание" исключительное право переводить и издавать его новые произведения в пределах России. Товарищество будет помещать их в своих сборниках. Таким образом, Кнут Гамсун делается постоянным сотрудником сборников "Знания". В начале 1908 года он прислал в рукописи роман "Бенони", который и был напечатан одновременно на родине автора и в XXII сборнике "Знания". Теперь же К. Гамсуном доставлено продолжение "Бенони", новый роман - "Роза".

I.

Зимой 18** года я отправился на Лофотены с рыбачьей шкуной из Олезунда. Переход взял около четырех недель; высадился я в Скровене и стал дожидаться оказии, чтобы двинуться дальше. К Пасхе шло в Салтенланд на побывку несколько лодок, и хотя оне не доставили бы меня, куда мне собственно было нужно, я все-таки отправился с ними. Дело-то в том, что у меня был в тех краях знакомец и приятель, Мункен Вендт, и мы с ним уговорились когда-нибудь побродить вместе. А было все это лет пятнадцать тому назад.

В памятный день, в среду 16 апреля, я прибыл в торговое местечко Сирилунд. Тут проживал коммерсант Макк, важный господин. Тут же проживал и добрейший Бенони Гартвигсен; он был богач и помогал всем. Эти двое были равноправными хозяевами Сирилунда, всех судов и торговых предприятий местечка.

- Хотите, ступайте к Макку, хотите - к Гартвигсену,- сказали мне мои попутчики на лодке.

Я пошел к усадьбе Макка, осмотрелся и решил пройти мимо,- уж слишком важно, богато жил Макк.

Около полудня я пошел зато к дому Бенони Гартвигсена и представился хозяину. На барина я не похож был,- всех пожитков со мною только и было, что ружье да котомка с кое-какою одеженкой; я и попросил пристанища в людской Сирилунда - пока-что.

- Ну, это мы, верно, уладим,- ответил Гартвигсен.- Откуда вы?

- С юга. Пробираюсь в Утвэр и Ос. Зовут меня Парелиус; я студент. Впрочем, умею и рисовать и писать красками, если вам понадобится.

- Так вы человек ученый, как видно.

- Да, я не бродяга. Мне надо разыскать в тех краях приятеля; мы учились вместе и оба охотники. Отправимся странствовать вдвоем.

- Не присядете ли,- сказал Гартвигсен и придвинул мне стул.

В горнице, кроме прочей мебели, стоял маленький клавесин, но я воздержался сразу же подойти и попробовать инструмент. На все, о чем расспрашивал меня Гартвигсен, я отвечал подробно, а он досыта накормил и напоил меня. Вообще, он был со мной очень ласков и не захотел отослать меня в людскую в Сирилунд, а оставил у себя.

- Вы можете оставаться у меня и помогать мне разным манером,- сказал он.- Вы женаты? - добавил он, улыбаясь.

- Нет. Мне всего двадцать два года.

- Пожалуй, у вас и зазнобушки нет?

- Нет.

Под конец, Гартвигсен сказал:- Да, вы прошли столько наук, что, верно, сумеете и срисовать мой дом и сарай для лодок, словом, все мои строения; вообще, смастерите мне кое-какие картинки.

Я улыбнулся, немножко дивясь его странной речи: ведь я же сам только что сказал ему, что умею рисовать и писать красками.

- У меня много всякого добра в доме,- прибавил он,- а вот картинок не хватает; ни одной нету.

Я ответил, что приложу все старания и нарисую все, что ему понадобится.

Когда Гартвигсен отправился на пристань, предоставив меня самому себе, меня потянуло куда-нибудь в уголок - побыть одному. Все двери были мне открыты, куда бы я ни пошел, и я провел с часок в сарае для лодок, полный благодарности Творцу за то, что попал в столь дальние края и везде пока встречал добрых людей.

Праздники прошли, и я принялся срисовывать дом и сарай Гартвигсена, а затем раскрашивать рисунки красками. Когда мне понадобилось кое-что для моей работы, я пошел в Сирилундскую лавку и в первый раз увидал там коммерсанта Макка, важного господина. Он был уже человек в годах, но живой и решительный, а вдобавок важный и величавый в обхождении. В манишке у него красовалась драгоценная брильянтовая запонка, а на шнурке от часов множество золотых брелоков. Услыхав, что я не какой-нибудь бродяга, а студент, вздумавший постранствовать, он стал относиться ко мне с немалым уважением.

По мере того, как я писал, Гартвигсен оставался все более и более доволен моей работой и все расхваливал меня за то, что строения у меня выходят совсем, как живые. Приятелю своему Мункену Вендт я написал, что нахожусь уже на пути к нему, но задержался у добрых людей.

- Напишите-ка, что раньше осени вам не добраться до него,- сказал мне Гартвигсен.- Вы мне всячески нужны будете все лето. Вот суда вернутся с Лофотен; я хочу, чтобы вы и их срисовали, а прежде всего шкуну "Фунтус", на которой я ходил в Берген.

Я остался; и не было ничего удивительного, что я засел в этом крупном торговом местечке: сюда то и дело наезжали люди, и редко кто сразу же отправлялся дальше. Так, неделю другую спустя после меня, явился в Сирилунд мастер, который гнул крючки для застежек. Он понаделал крючков всем от мала до велика и все-таки не отправился во-свояси, а остался тут. Другого ремесла он никакого не знал, умел только гнуть крючки, но зато был хорошим комедиантом, отлично умел подражать голосам зверей и птиц. Во рту у него была маленькая свистулька, а выходило как будто поет весь лес, на разные голоса, и ни за что нельзя было догадаться, что это он сам свищет. Вообще, он был такой искусник по этой части, что сам Макк останавливался и слушал его. Наконец, Макк и пристроил его у себя на мельнице, чтобы всегда иметь его под рукой в качестве Сирилундской достопримечательности.

II.

Я уже пробыл некоторое время у Гартвигсена, как вдруг однажды встретил по дороге в лавку самого Макка с какой-то чужой дамой. На ней была песцовая кофточка, надетая на распашку, так как пахло уже весной. Я таки успел поотвыкнуть от молодых дам и, кланяясь ей и разглядывая её доброе лицо, невольно сказал про себя: какая славная! С виду ей было далеко за двадцать; росту она была высокого, с русыми волосами и яркими губами. Она взглянула на меня совсем как сестра, таким светлым, невинным взглядом.

Я все ходил и думал о ней, а когда рассказал о своей встрече Гартвигсену, он сразу сказал:

- Это Роза. Красива она, по вашему?

- Да.

- Это Роза. Значит, опять приехала.

Я не хотел показаться любопытным и заметил только: - Да, она красива. И не похожа на здешних.

Гартвигсен ответил:

- Она и не здешняя. Впрочем, не издалека; из соседнего прихода. Теперь в гостях у Макка.

Потом старая стряпуха Гартвигсена поразсказала мне еще кое-что о Розе. Она была дочь соседнего пастора, была недолго замужем, а теперь осталась одна; муж уехал куда-то на юг. Одно время Роза была также помолвлена с Гартвигсеном, и все уж было готово к свадьбе, как вдруг она взяла да вышла за другого. Все тогда диву дались.

Я заметил, что Гартвигсен с некоторого времени стал одеваться тщательнее и больше держаться по господски.- Говорят, Роза приехала,- сказал он мимоходом работнице.

Раз мы отправились вместе в Сирилунд. В сущности, ни мне, ни ему не за чем было туда итти, но он сказал мне:- Вам не надо-ли чего в лавке?

- Нет... Ах, да, пожалуй, надо бы гвоздей и штифтиков.

Особы, ради которой мы собственно пошли в лавку, мы, однако, там не встретили. Когда я запасся гвоздями, Гартвигсен спросил:- А штифтикок вам разве не нужно для картин?

- Да, для рамок.

- Пожалуй, и еще что понадобится для рамок? Вы не торопитесь, сообразите.

Я смекнул, что ему хочется протянуть время, и стал набирать всяких мелочей. Гартвигсен тем временем стоял, посматривая на дверь. Наконец, он оставил меня и отправился в контору. Так как он был совладелец Макка, да к тому же богач, то и вошел в контору, даже не постучавшись; но кроме него, пожалуй, никто другой не позволял себе этого.

Пока же я стоял у прилавка, вошла та, кого мы искали. Она, верно, увидала, как прошел Гартвигсен, и хотела повидаться с ним. Проходя по лавке, она взглянула мне прямо в глаза, и щеки у меня так и запылали. Она прошла за прилавок и стала искать что-то на полках. Она была такая высокая, статная и так бережно перебирала руками товары, лежавшие на полках. Я долго смотрел на нее. В ней было что-то, напоминавшее молодую мать.

Только бы Гартвигсен поскорее вышел из конторы,- подумал я. А он как раз и вышел и поздоровался с Розой. Особенного волнения не было заметно ни у него, ни у нея, даром что они когда-то были женихом и невестой. Он так спокойно подал ей руку, и она не покраснела, не смутилась от этой встречи.

- Опять в наших краях? - спросил он.

- Да,- ответила она.

Она снова повернулась к полкам и продолжала искать что-то. Наступило молчание. Затем она сказала, не глядя на него:

- Я не для себя тут роюсь; кое-что нужно для дома.

- Вот как?

- Да, да; я опять тут распоряжаюсь за прилавком, как в старину. Но я не украду ничего.

- Вы шутите,- сказал он, задетый.

Я подумал: на месте Гартвигсена я бы не стал тут торчать. А он все стоял. Видно, внутри у него все-таки еще шевелилось что-то, раз он сразу не сорвался с места и не ушел. Но тогда почему бы ему самому не зайти за прилавок и не предложить отыскать ей то, что она искала? Ведь он полный хозяин тут. А он стоял рядом со мной у прилавка, словно покупатель. Впрочем, приказчики, и Стен, и Мартин, не смели в его присутствии разговаривать иначе, как шепотом,- так страшно он был богат и вдобавок их хозяин.

- Со мной приезжий студент,- сказал Гартвигсен Розе.- Так вот ему очень хотелось бы, чтобы вы как-нибудь зашли сыграть нам. У меня ведь все стоит та музыка.

- Я не играю при чужих,- ответила она, качая головой.

Гартвигсен долго молчал и, наконец, сказал:- Да, да; я так спросил только.- А вы, верно, теперь готовы?- обернулся он ко мне.

- Да.

- Право-же, я не могу играть на том инструменте,- сказала вдруг Роза.- Но, если вы... Может быть, вы зайдете в комнаты?

И мы пошли все трое в покой Макка. Там стояло новое дорогое фортепьяно, на котором Роза и сыграла. Она очень старалась; видно, ей хотелось загладить свою несговорчивость. Окончив, она сказала:- Вот и все.

Гартвигсен, однако, уселся и совсем не собирался уйти. Макк вошел, был поражен, увидав гостей, но выказал большую любезность и угостил нас вином и пирожным. Потом он провел меня по комнате, показывая рисунки, чудесные гравюры и картины. Гартвигсен тем временем сидел и беседовал с Розой. Говорили они о чем-то таком, о чем я еще не слыхал, о какой-то девочке Марте, дочке Стена приказчика, которую Гартвигсен собирался взять к себе, если Роза согласна.

- Нет, я не согласна,- заявила Роза.

- Подумай хорошенько,- отозвался вдруг Макк. Тут Роза расплакалась и сказала:- Что вы хотите сделать со мной?

Гартвигсену стало не по себе, и он принялся уговаривать Розу:- Вы приучили ребенка приседать. У меня и не было на уме ничего другого... Я просто хотел взять девочку потому, что вы приучили ее к разным хорошим манерам. О чем же тут плакать?

- Да Бог с вами, возьмите девочку. Но я-то не могу переехать к вам! - вырвалось у Розы.

Гартвигсен долго думал, потом сказал:- Нет, я не могу взять ребенка без вас.

- Разумеется! - поддержал Макк.

Роза махнула рукой и вышла из комнаты.

III.

Стали прибывать домой рыбаки с Лофотен на больших судах и лодках; с бухты неслись песни и крики; солнце сияло; пришла весна. Гартвигсен сначала ходил в глубокой задумчивости, но, когда пришли суда, он совсем захлопотался с рыбой, и на душе у него, как видно, полегчало. Розы я не встречал больше.

Зато я познакомился с интересным субъектом, смотрителем маяка. Звали его Шёнинг, и когда-то он был капитаном корабля. Я встретил его раз после обеда, гуляя по прибрежным утесам, куда пришел посмотреть на птиц. Он сидел себе на камне без всякого дела. Когда я подошел, он долго рассматривал меня, как чужого человека, а я в свою очередь разглядывал его.

- Вы что тут? - спросил он.

- Хожу да на птиц смотрю,- ответил я.- Не дозволено разве?

Он ничего не сказал, и я прошел дальше. Когда я вернулся, он все сидел на том же месте.

- Раз птицы сели на яйца, нельзя мешать им,- сказал он.- Чего вы тут расхаживаете?

Я в свою очередь спросил:- А вы чего тут сидите?

- Эх, молодой человек! - сказал он, подымая кверху ладонь.- Чего я тут сижу? Я сижу да иду в ногу с своей жизнью. Так то!

Видно, я улыбнулся на это, потому что он тоже улыбнулся какою-то бледной, увядшей улыбкой и продолжал:

- Я сказал себе сегодня: ну, покажи же, что начинаешь играть роль в комедии собственной жизни. Ладно, ответил я себе и вот уселся тут.

Какой чудак! Я еще не знал смотрителя и подумал, что он просто шутит.

- Это вы живете у Гартвигсена? - спросил он затем.

- Да.

- Ну, так вы не кланяйтесь ему от меня.

- Вы его не долюбливаете?

- Да. Эти несметные богатства под нашими ногами принадлежали когда-то ему. Вы стоите сейчас на серебре, которому цена миллион, и все это принадлежало Гартвигсену. А он взял да продал все и стал ничтожеством.

- Разве Гартвигсен не богатый человек?

- Нет. Если ему вздумается раскошелиться на приличную одежду, так останется как раз на кашу; вот и все.

- Так это вы открыли эти богатства и все-таки не пожелали сами купить их за безценок? - спросил я.

- На что мне богатства? - ответил он.- Обе мои дочери хорошо пристроены замуж, а сын мой Эйнар скоро умрет. Что же до нас с женой, то нам не съесть больше того, что мы едим. По вашему, верно, я необычайно глуп?

- Нет, вы наверно умнее, чем я могу судить с виду.

- Именно! - сказал смотритель.- И кроме того: с жизнью надо поступать, как с женщиной. Не полагается разве ухаживать за женщиной и уступать ей во всем? Надо уступать, уступать и отказываться от всяких благ.

В бухте показался почтовый пароход; на пристани собралось много народа, а в Сирилунде да и на пристани были подняты флаги. На пароходе играл оркестр немецких музыкантов; медные трубы их так и сверкали на солнце. Я различил на пристани Макка, его ключницу, Гартвигсена и Розу, но они не махали никому платками, и с парохода никто не махал им.

- В честь кого же эти флаги? - спросил я смотрителя.

- В честь вас, меня,- почем я знаю? - равнодушно бросил он. Но я видел, что глаза у него оживились, и ноздри раздулись при виде блестящих труб и при звуках музыки.

Я пошел, а он остался сидеть, погруженный в свои мысли. Верно, ему наскучили мои расспросы и я сам. Да, вот уж подлинно: все уступал да уступал и дал жизни провести себя за нос! думал я. Два раза я оглядывался на него; он все сидел, не двигаясь с места, сгорбившись в своей серой куртке и в измятой шляпе, со свисшими на все стороны полями.

Я направился к пристани и узнал, что с парохода должна была высадиться дочь Макка. Она была замужем за финским бароном и минувшей зимой овдовела, оставшись с двумя детьми.

Вдруг Роза принялась махать платком, и какая-то дама на пароходе замахала в ответ. Макк этим не занимался, но очень заботливо кричал гребцам почтовой лодки, направлявшейся к пароходу:- Постарайтесь благополучно высадить баронессу с детьми!

Стоя на пристани, я смотрел на Гартвигсена и на Розу и невольно дивился, как это она была его невестой, а вышла замуж за другого. Гартвигсен был такой высокий, крепкий мужчина, с умным и добрым лицом, к тому же человек богатый и готовый всякому помочь в нужде, так что нельзя было сказать про него ничего худого. Что же могла иметь против него Роза? На висках у него, правда, уже пробивалась седина, но волос была целая копна, и когда он смеялся, то показывал полный рот крупных и крепких желтоватых зубов. Верно, у Розы были какия-нибудь внутренния побуждения, скрытые от глаз других.

Баронесса высадилась с двумя дочками. У неё была высокая, тонкая фигура, а лицо пряталось под густой вуалью, которой она не подняла, даже здороваясь с отцом. Они и не поцеловались и вообще не выказали никакой радости при свидании. Но когда баронесса заговорила с Розой, то несколько оживилась, и в голосе её послышались красивые, бархатистые грудные ноты.

Почтовая лодка доставила с парохода на берег еще одного приезжаго господина. Когда он высадился, обнаружилось, что он совсем пьян и вряд ли в состоянии различать что-либо. И Макк, и Гартвигсен раскланялись с ним, а он едва мог кивнуть в ответ, не говоря уже о том, чтобы приподнять шапочку. Я узнал, что он был англичанин, сэр Гью Тревельян, приезжавший сюда каждый год ловить лососей в большой реке соседнего прихода. Этот самый господин и купил у Гартвигсена его серебряные горы за крупную сумму. Он взял себе носильщика и ушел с пристани.

Я держался в сторонке, как чужой всем;. я не хотел никому мешать; но, когда Макк со своей компанией направился к усадьбе, я поплелся за ними. У поворота к дому Гартвигсена, баронесса остановилась поговорить с ним, сняла при этом перчатку и протянула руку также мне. Рука была длинная, тонкая, а пожатие удивительно мягкое.

Попозже вечером я увидал на песчаной отмели бухты двух девочек баронессы. Оне стояли, нагнувшись и опираясь руками о коленки, и что-то разглядывали на песке. Дети были здоровенькие, свеженькие, но так близоруки, что не могли ничего разглядеть, не пригнувшись к самой земле. А разглядывали они мертвую морскую звезду, и я поразсказал им кое-что про это редкое созданьице, которого оне раньше не видывали. Потом я прошелся с девочками вдоль скал, называя им имена разных птиц и показывая водоросли. Все было для них ново.

IV.

В сущности, работа моя была окончена, но Гартвигсену не хотелось отпускать меня. Со мною ему было веселее,- говорил он. Картинка моя ему понравилась; на ней было изображено все - и дом, и сарай, и голубятня; но он полагал, что, когда дело подвинется к лету, следовало бы подрисовать зеленый фон, изобразив общественный лес, исчезающий вдали, у гор, в фиолетовой дымке. Но тогда приходилось изменить и холодноватый тон воздуха, да и самые оттенки красок строений.- А пока займитесь Фунтусом,- сказал Гартвигсен.

Я сел в лодку и стал грести к шкуне. День был ясный; все суда стояли на якорях: шла промывка рыбы, которую мало-по-малу раскладывали на сушильных площадках. Приезжий англичанин, сэр Гью Тревельян, стоял на берегу и, опираясь на свое длинное удилище, наблюдал за работой. Говорят, что таким же образом простоял он целых два дня и в прошлом году. Он не глядел ни на кого из людей в этой сутолоке; он смотрел только, как промывают рыбу, и время от времени, на глазах у всех, вынимал из дорожной сумки бутылку и отпивал несколько здоровых глотков прямо из горлышка. Затем опять стоял, вытаращив глаза.

Я со своей лодки набрасывал карандашом шкуну и большие баркасы, в которые разгружали шкуну. Приятная работа, и когда она мне удается, я бываю счастлив. Утром-же я заходил в Сирилундскую лавку и унес оттуда впечатление, совсем особого рода, которое надолго оставило во мне приятное чувство. Роза, верно, сейчас же позабыла обо всем, но я помню. Я открыл ей дверь и подержал, пока она не прошла, а Роза взглянула на меня и сказала: "Спасибо!" Вот и все.

Да, вот и все; и теперь тому минуло уже лет пятнадцать.

Залив был так глубок, блестящ и совершенно неподвижен; но каждый раз, как со шкуны сбрасывали на баркасы пару соленых тяжелых тресковых туш, баркасы чуть оседали и разгоняли от себя по воде тонкую рябь. Мне хотелось бы срисовать и эту рябь, и скользившие по воде красивые тени от пролетавших морских птиц. Тени эти были словно налет от дыхания на бархат. В самой глубине залива взлетела кайра и понеслась, скользя над самою водяной гладью, мимо всех островков в открытое море. Она словно чертила по воздуху прерывистую линию; её длинная, несгибающаеся шея производила впечатление железной; словно кто пустил стрелу из лука. А там, где птица исчезла, на водяной глади как раз заиграл дельфин, словно кувыркаясь на толстом бархатном ковре. Как все это было красиво!

Дети баронессы прибежали на отмель и стали окликать меня. Я подъехал и забрал их в лодку. Девочки сами не видели меня, но узнали от других, где я, вот и начали звать меня по имени, которое узнали от меня при первом же знакомстве. Оне принялись близорукими глазами рассматривать мой рисунок, и старшая рассказала, что она тоже умеет рисовать города. Непривычное движение в лодке укачало младшую, которой было всего пять лет, и я, разостлав на корме свою куртку, уложил девочку и стал тихонько напевать над ней, пока она не уснула. У меня у самого когда-то была сестренка.

Потом мы принялись болтать со старшей девочкой. Она вставляла в разговор шведские слова и вообще могла, если хотела, совсем чисто говорить по шведски, но обыкновенно говорила на языке матери. Она рассказывала, что мама её всегда в пасхальное утро давала им смотреть сквозь желтый шелковый платок на солнышко - как оно играет от радости, что Христос воскрес. А здесь в этих краях солнышко тоже играет?

Младшая крепко спала.

Спустя добрый час, я повез детей обратно. Дорогой сестра разбудила спящую: - Проснись же, Тонна! - Тонна, наконец, проснулась, но не сразу сообразила, где она, и осталась лежать; потом надулась на сестру, которая смеялась над ней, и вдруг встала во весь рост, так что мне пришлось осадить ее. Я взял свою куртку; на отмели стояла баронесса и кричала нам. Тонна и Алина с восторгом кинулись сообщать ей о своем катании на лодке; но Тонна не хотела и слышать о том, что она будто-бы заснула.

Тут же стояла Роза, а немного погодя пришел и Гартвигсен; он собирался ехать на сушильные площадки. Нас собралась на мыске целая компания. Баронесса поблагодарила меня за мои рассказы детям о морской звезде и о птицах, а затем повернулась к Гартвигсену и все время говорила с ним. Роза стояла молча, прислушиваясь к их разговору. Потом из вежливости пожелала взглянуть на мой рисунок. Но я заметил, что она при этом не переставала прислушиваться к беседе баронессы с Гартвигсеном.

- У вас тут большие перемены,- болтала баронесса.- А я когда-то была влюблена в вас, Гартвигсен... Это я-то, теперь вдовица за тридцать, с кучей дочерей!..

В белом платье она казалась еще выше и тоньше и повертывалась всем станом то вправо, то влево, не переменяя положения ног. Лицо у неё было некрасивое, маленькое и смуглое; над верхней губой словно легла тень; но голова была красива. Она сняла шляпу.

- С кучей дочерей! - засмеялся Гартвигсен.- Всего-то две.

- И обе лишния,- сказала она. Гартвигсен, туговатый на соображение и добродушный, повторил: - Значит, всего две... пока. Ха-ха! Ну, что еще будет впереди.

Баронесса рассмеялась. - Однако, у вас славные надежды на мой счет! - у Розы легла морщинка поперек носа, и я спросил ее, чтобы только сказать что-нибудь:- Я бы предпочел не раскрашивать своего рисунка; я не так хорошо владею красками. Как по вашему, не оставить ли мне рисунок, как он есть?

- Вот именно; и я так думаю,- ответила она рассеянно, снова прислушиваясь к болтовне баронессы.

Я уже привел кое-что из этой болтовни. Но баронесса наговорила еще много разных милых вещей, и я, пожалуй, выставляю ее в ложном свете, вырывая некоторые её слова из общей связи. Сболтнув же что-нибудь неладное, она растерянно улыбалась и смотрела так беспомощно. Ей не хорошо жилось, и сама она, пожалуй, не была хорошим человеком, но, видимо, была несчастна. Все тело у неё было такое мягкое, так и перегибалось во все стороны. Вдруг она взяла и сложила руки над головой; вышло как будто она, стоя в воротах, разговаривала с кем-то на улице. Это было очень красиво.

V.

Гартвигсена пригласили в Сирилунд на обед в честь баронессы, и посланный просил его захватить с собой и меня. Зная, что у меня нет подходящей одежды, я предпочел не ходить. Гартвигсен был того мнения, что я одет достаточно хорошо, но я то лучше его понимал приличия; всему научили меня в моей доброй семье.

Гартвигсен решил разодеться для баронессы самым изысканным образом. Он когда-то купил себе в Бергене фрачную пару для своей свадьбы, и вот обновил ее теперь в первый раз; но она к нему не шла. И, пожалуй, не следовало бы ему как раз теперь надевать это платье, раз оно было знакомо Розе. Но Гартвигсен, видно, и не подумал ни о чем таком.

Он было предложил мне свое праздничное платье, но все его вещи были мне слишком велики, так как я был куда худощавее. Тогда Гартвигсену пришла мысль, что я мог бы надеть одну из его курток поверх своей.

- Тогда вы сразу станете повиднее,- сказал он.

После я узнал, что в этих краях в обычае надевать на себя, ради парада, по две куртки, даже в теплые летние дни.

Когда Гартвигсен ушел, я побродил немножко по отмели, потом вернулся и засел в одиночестве, почитал, осмотрел свое ружье... Тут в дверь неожиданно постучали, и вошла Роза.

При мне она еще ни разу не бывала здесь, так что я встал и принял ее с несколько озадаченным видом. Оказалось, что ей поручили зайти за мной и привести меня в Сирилунд. Раз она так побезпокоила себя, мне не приходилось ломаться. Я извинился за свое одеяние и сейчас же вышел оправиться немножко. А Роза, как вошла, сразу стала озираться, внимательно разглядывая, как устроился Гартвигсен. Вернувшись в горницу, я застал ее врасплох,- она прибирала в буфете.

- Извините,- сказала она в полном смущении.- Я только хотела... Я просто...

И мы отправились в Сирилунд.

Помню, на обеде присутствовали две-три купеческие четы с дальних шхер. На мужчинах было надето по две куртки, на женах тоже наверчено много. Явились и смотритель маяка с женою, и родители Розы, пастор и пасторша Варфод из соседнего прихода. Пастор был мужчина рослый, сильный и красивый; страстный охотник и зверолов. Мы с ним разговорились о лесах и скалах, и он пригласил меня к себе.

- Вот приходите как-нибудь вместе с Розой, когда она пойдет домой через общественный лес,- сказал он.

Макк сказал небольшую речь по поводу возвращения дочери в родной дом. Многие люди сыплют громкими словами, а толку никакого; речь Макка была спокойна и немногословна, но впечатление произвела. Он был человек вышколенный, говорил и делал, что полагалось, ни меньше, ни больше. Дочь сидела, глядя неподвижным взором куда-то мимо всех нас; так вот глядит лужица в лесу. У неё как будто ни от чего не становилось теплее на душе. А что у неё были за невероятнейшие замашки! Словно она выросла в кухне и с тех пор не могла отучиться от своих дурных привычек. Но, конечно, она проделывала все это просто из пренебрежения к нам; мы положительно как бы не существовали для нея. Хочу сейчас отметить некоторые из её удивительных выходок; право, это была как будто целая система невоспитанности, а между тем ведь она была баронесса. Первым делом она принялась спичкой выковыривать грязь из-под ногтей. Пастор увидал это и поскорее отвел глаза в другую сторону. За едой она раскладывала оба локтя на столе, набивала себе полный рот, а когда пила, то даже мне, на другом конце стола, было слышно, как вино булькало у неё по пути в желудок. Затем она сразу крошила у себя на тарелке весь кусок мяса прежде, чем начать есть. Когда же подали сыр, я заметил, что она беспрестанно, по мере того, как откусывала от своего куска хлеба, снова намазывала его маслом, да еще как раз то место, где сейчас откусила. Нет, никогда я не видывал таких дурных манер у себя дома! А, наевшись, она сидела, отдуваясь и даже слегка отрыгая, словно пища просилась обратно.

После обеда она разговаривала с Гартвигсеном, и я слышал, как она безо всякого стеснения рассказывала, что вспотела за столом. Я сразу приписал такую чрезмерную естественность с её стороны тому, что ей недоставало здесь хорошего общества. Гартвигсен, по своему неведению, тоже позволял себе в её присутствии многое, что могло бы задеть ее; но не задевало. В комнате по углам стояли четыре колонки с большими серебряными купидонами, которые держали подсвечники. Гартвигсен таинственно и шепнул баронессе:- Как вижу, ангелочки-то опять спустились! - да,- ответила со смехом баронесса,- мой старикашка-папаша украсил было ими свою кровать, но там не место беленьким ангельчикам!

Да, она умела таки выразиться достаточно ясно! Но я никак не мог понять, зачем ей понадобилось так грубо подчеркивать свое пренебрежение нами?

Я разговорился с детьми; они были моим прибежищем и развлечением; девочки показывали мне свои рисунки и книжки, потом мы сыграли на шашечной доске в гуська. Время от времени я прислушивался также к разговору купцов с Макком. Как они старались угодить ему!

Кофе подали на большой веранде, а к кофе ликер; тут ни в чем не было недостатка. Макк со всеми был крайне любезен. Мужчинам предложены были трубки с длинными чубуками, а женщины сидели смирно по углам, прислушиваясь к речам мужей и время от времени перешептываясь между собой.

Гартвигсен тоже взял себе трубку и стаканчик. Вино, выпитое за столом, подбодрило его, а ликер окончательно развязал ему язык. Ему, видно, хотелось показать этим обывателям с дальних шхер, что он не стесняется в доме у Макка, а сам берет любую трубку и садится, где ему вздумается, как будто вырос в этой обстановке. Настоящий ребенок! Только он один и явился во фраке; но это его не стесняло, и он время от времени самодовольно обмахивал лацканы. Но хоть он и был компаньон Макка, да к тому же страшно богат, все-таки мелкие торговцы питали больше почтения к самому Макку.

- Что касается цен на муку и зерно,- говорил Гартвигсен,- то ведь мы забираем весь товар франко. Руссак всегда готов продать, лишь бы заполучить денежки, и мы ампортируем хлеб в любое время, круглый год.

Один из купцов посмотрел на Макка, перевел глаза на Гартвигсена и вежливо переспросил:

- Так,- но цены то не всегда одинаковы; когда же вы покупаете всего выгоднее?

Тут Макк как раз заметил, что смотритель маяка еще не выходил из столовой, и сейчас же пошел туда, чтобы пригласить его к кофе на веранду.

По уходе Макка, Гартвигсен объяснил купцу все на свой лад:

- В такой большой стране, как Россия, столько всяких причин, от которых цены на хлеб меняются. В мокрый год дожди за дождями, всякие там наводнения, дороги размоет; как мужику ехать в город с хлебом? Ну, в Архангельске цены сейчас в гору.

- Замечательно! - сказал купец.

- Так, к примеру, с ячменем,- тараторил Гартвигсен,- а по той же причине, как я сказал, и с рожью.

Но он еще больше разошелся, когда к столу подсела баронесса.

- Мы получаем депеши. Чуть только зерно и рожь и прочий товар начнет подыматься, значит, аккурат надо покупать.

Гартвигсен был человек совсем неученый, но в нем было столько добродушие и непритязательности, что беседа у него всегда клеилась. Но, если ему некого было стесняться, он становился все самоувереннее, забывал следить за своей речью и говорил совсем, как его простые односельчане. Главный его собеседник, купец с дальних шхер, так вежливо его расспрашивавший, сказал опять:

- Да, да; вы ведь тут над всеми нами скиперт держите.

В присутствии баронессы взгляд Гартвигсена на вещи, однако, сразу стал шире.

- Ну, кто поездил по белу-свету да повидал кое-что, видал Берген и все такое, тот этого не скажет про себя.

- О! - сказал другой купец и покачал головой, давая понять; что Гартвигсен большой шутник.

Баронесса тоже покачала головой и, повернувшись к нему всем лицом, сказала:- Нет, Гартвигсен, тут и спору нет, что скипетр у вас.

- Ну, что вы,- возразил он скромно и благодарно, но, чтобы все-таки пойти ей навстречу, прибавил:- А я бы сказал вам, что в Бергене тысячи таких молодцов, как я.

- О! - опят воскликнул купец, не видя конца шуткам Гартвигсена.

Роза стояла в горнице. Я подошел к ней и обратил её внимание на стаканчик красного вина, который она, не допив, поставила на стол. Горница была такая просторная, пустая, и в самой глубине её на столе виднелся одинокий стакан,- такой густо-алый, одинокий и словно пылающий.

- Да,- только и ответила Роза, думая совсем о другом. Она, видимо, уже ревновала к своей подруге, баронессе, и серьезно подумывала переселиться к Гартвигсену хозяйничать. Она то кружила около кофейного стола на веранде, то опять уходила в горницу, не зная покоя.

Гартвигсен обратил на нее благосклонный взгляд:

- Присаживайтесь, Роза! Не угодно-ли? Спровадим время за стаканчиком!

Она улыбнулась, и видно было, что с ней произошло чудо,- она влюбилась в Гартвигсена.

Роза присела к столу, а я стал прогуливаться по веранде и около, потом пошел побродить по двору. И там было на что поглядеть. Через некоторое время я опять вернулся. На столе стоял уже пунш. Макк почти совсем не пил, Гартвигсен почти столько же, но оба усердно чокались с гостями. И настроение было уже иное. Один из купцов все спрашивал у другого: который час? Вопрошаемый старался переменить разговор, и Макк тактично заметил:- Всего только три часа.- Немного погодя, купец опять пристал к своему соседу:- А что говорят твои часы? - Тот сидел как на иголках и, хоть был человек уже немолодой, густо покраснел от конфуза. Настоящия дети эти купцы с крайних шкер! Купец щеголял за обедом своей волосяной часовой цепочкой с золотым замком, а часов-то у него и не было. И вот товарищу захотелось сконфузить его.

Тут мимо веранды прошел Крючкодел, и мы услыхали птичье щебетанье. Макк махнул ему, чтобы он зашел, и предложил ему стакан пунша и стул. Тот и посидел с нами, представляя лес с певчими птицами, но сидел он, как ни в чем не бывало, с самым невинным видом разглядывая цветные стекла на веранде.

Потом Роза играла на фортепьяно в большой комнате. Но она все не могла успокоиться и то и дело оборачивалась к компании на веранде.- Нет, если вы не хотите слушать, я перестану,- сказала она, наконец, и встала. А вся причина была в том, что баронесса с Гартвигсеном сидели близко друг к другу и, пожалуй, секретничали немножко.

Я опять вышел пройтись, захватив с собой подзорную трубу, и стал в нее наблюдать за работами на сушильных площадках.

VI.

Несколько дней спустя, я увидел Розу. Она шла к пристани, но, как видно, не по делу, а так, не спеша, словно гуляя. Хочет встретить Гартвигсена,- подумал я. Теперь я мог быть спокойным, что меня некоторое время никто не потревожит дома, и я засел за одно занятие, которого из тщеславия не хотел никому открывать,- до поры до времени. Потом я сообщу, что это было такое.

Но мне самому не хватало внутреннего спокойствия; меня взволновала прогулка Розы к пристани, и я решил проехать в лодке к сушильным площадкам, чтобы успокоиться. Лодка, однако, стояла у пристани. Ох, да верно потому мне и понадобилось проехаться, что лодка стояла у пристани.

- Вот он,- сказал Гартвигсен, когда я пришел на пристань.- Теперь можно спросить его.

- Нет, нет,- умоляюще сказала Роза и почему-то смутилась.

Я постоял с минуту, выжидая, но они больше ничего не сказали, и мне некстати было задерживаться около них. Я отвязал лодку и поехал.

После обеда Гартвигсен стал убедительно просить меня остаться у него на все лето. У него было столько работы для меня, и, кроме того, он хотел просить меня поучить его разным вещам, словом, быть для него как бы учителем и наставником. Дальше он сообщил, что Роза, пожалуй, согласится переехать к нему в дом хозяйничать, если нас будет двое, и ей не придется иметь дело с одиноким мужчиной. Я с удовольствием обещал ему исполнить все его просьбы.

Под вечер Гартвигсен пошел в Сирилунд и, вернувшись, долго ходил задумчивый. Потом опять надел шапку и снова отправился в Сирилунд.

Он как-то странно вел себя. Верно, он встретился на этих прогулках с баронессой, и, пожалуй, она сказала ему кое-что такое, что так на него подействовало. В половине второго ночи я видел их вдвоем на песчаной отмели. Потом они пошли дальше по берегу к общественному лесу. Что скажет на это Роза? - подумал я.

И что такое затевает дочка Макка? Она являлась тут самой выдающейся персоной: баронесса в таком глухом краю; маленькая прелестная головка на гибком туловище, и, кроме того, она, видно, обладала еще особыми скрытыми достоинствами.

Дни шли за днями, а Роза не являлась. Гартвигсен с виду был вполне равнодушен.

- Когда же Роза переедет? - спросил я и почувствовал, как сердце у меня застучало.

- Не знаю,- задумчиво ответил Гартвигсен.

Я стал обучать его правописанию. В счете он был тверд и боек и вообще знал все, что ему требовалось по этой части. Внимателен и сообразителен-же он был во всем. Книг у нас никаких не было, и приходилось устно рассказывать ему понемножку и жизнь Наполеона, и историю войны Греции за освобождение. Больше всего импонировал я ему тем, что знал языки и мог прочесть всякие надписи на заграничных товарах в его лавке, как-то на катушках, пряже и на бумажных материях, привезенных из Англии. Но этому он и сам живо научился; голова у него не была забита, а представляла, так сказать, девственную почву.

- А если-бы у меня была библия на еврейском языке, вы бы могли прочесть? - спросил он меня, и решил купить себе такую библию в Бергене.

Раз я встретил Розу на дороге. Вообще она всегда проявляла такую милую сдержанность в обращении, а тут сама остановила меня и спросила, силясь улыбнуться:

- Ну, как же вы оба поживаете? Как устроились?

Я был так удивлен, что ответил напрямик: - Благодарю, ничего себе. Только вот вас поджидаем.

- Меня? О, нет; я, верно, уеду домой, к себе, на днях.

- Вы не переедете к нам? - спросил я, взволнованный.

- Похоже, что нет,- ответила она.

Рот у неё был крупный, и губы яркия; оне слегка дрожали, когда она улыбнулась мне и пошла. Я порывался было напомнить ей, что, по приглашению её отца, мне следовало проводить ее домой, но, слава Богу, воздержался от этого.

Потом и оказалось, что я хорошо сделал, промолчав. Вечером Роза пришла к Гартвигсену на дом, и я видел, как ей больно было, что у неё так мало гордости. Впрочем, она зашла к нему просто по делу,- занесла ему золотой крест, который он ей подарил еще в дни помолвки. Кольцо же, тоже его подарок, она, к сожалению, потеряла.

- Уж простите!

- Ничего,- ответил Гартвигсен удивленно-снисходительно.

- О, нет, это ужасно нехорошо,- сказала Роза.- И потом я нашла еще письмо. Тоже от вас. С Лофотен.

Все это было сказано раньше, чем я успел удалиться; Роза была в такой ажитации и говорила, задыхаясь. Гартвигсен же принимал все это удивительно хладнокровно. Направляясь к дверям, я еще расслышал, как он сказал:

- Ах, это старое письмо! Верно, оно ужасно по части знаков препинания, и...

Роза пробыла у него не долго. Я видел, как она вышла с опущенной головой и пошла, ничего не видя, ничего не слыша. Чего - думал я,- стоило ей решиться на такое унижение!

На другой день она опять пришла. Мне было очень обидно за нее, да и грустно видеть ее такой расстроенной. У неё были темные круги под глазами, как будто она не спала ночь, и губы совсем побелели.

- Нет, вам незачем уходить,- сказала она мне и, повернувшись к Гартвигсену, спросила:- Нашли вы кого-нибудь хозяйничать у вас?

- Нет,- ответил он, не торопясь, и с полным равнодушием.

- Так я бы, пожалуй, взялась,- сказала она.

Он опять не поторопился с ответом и с тем же равнодушием сказал:- Да, да; но я ещене знаю хорошенько...

- Так вы, пожалуй, раздумали?

Он, как видно, почуял, что взял теперь верх над нею, и вдруг бросил ей грубо и беспощадно:

- Нет, это ты раздумала когда-то, коли помнишь!

Она подождала еще немножко, вся как-то съежилась, тихо промолвила:- Да, да,- и вышла.

Она даже не присела на стул и не отняла руки от дверной ручки.

Я вышел вслед за нею и забрался в самую глубину сарая, встал там на колени и помолился за бедняжку. Затем моя тревога погнала меня в Сирилунд, к лавке, к мельнице, опять назад к лавке. Когда я вернулся вечером домой, Гартвигсен сказал мне:

- Я поеду ночью на часок половить рыбу, так вы постерегите дом.

Он шутил и был в каком-то странном, выжидательном настроении; часто поглядывал на дорогу.

Я опять пошел в Сирилунд, чтобы не видеть, как Гартвигсен поедет на ловлю. Верно, он не один поедет! Я бродил, как во сне.

Ночь прошла.

На другой день мы с Гартвигсеном сидели около дома и болтали; дело было в полдень; помню, что начал накрапывать дождь. И вот, пришла Роза - в третий раз. Но за это время Гартвигсен успел прогулять целую ночь с баронессой. Мне он сказал, что едет ловить рыбу, а на самом деле провел эту теплую летнюю ночь в лесу, на Осиновой круче.

Роза подошла шаткой, неверной походкой. Я сразу, как завидел ее, даже испугался - не выпила ли она чего-нибудь крепкаго. Мне хотелось в ту минуту быть за тридевять земель оттуда, и я встал, как только она заговорила.

- Часто я к вам повадилась! Что, бишь, я хотела сказать? Ах, да,- так в лесу... на Осиновой круче... да!

- Ну, и что-ж из того? - вдруг спросил Гартвигсен.- Мы посидели там, спровадили время.

Роза криво усмехнулась.

- Она говорит, что ей за тридцать. Да, ей далеко за тридцать.

- Ну, и что-ж из того,- опять повторил он.- Тебе какая печаль?

Роза взглянула на него, как бы обдумывая. Я обернулся и увидал, что она задумалась. Потом до меня долетели её слова:

- Она ведь гораздо старше меня!

Тут она бросилась ничком на траву и зарыдала.

VII.

Двое суток шел дождь. Треску сложили под навесы. Работы на сушильных площадках приостановились. Погода была такая пасмурная, неприятная. Зато поля и луга становились все пышнее и волновались под ветром.

Макк предложил Гартвигсену включить его имя в фирму; за это надо было лишь заплатить сколько-то. Гартвигсен спросил моего совета, хотя, наверно, и сам уже решил, как поступить. Я не имел понятия о крупных торговых делах и совета дать не мог. Имя Макка было старинное, всем известное, что, вероятно, имело значение. Но с другой стороны Гартвигсен внес в дело свое частное богатство и солидность. Да и, кроме того, компаньонство было уже делом совершившимся.

Гартвигсен написал что-то на бумаге и показал мне.

- Вот как бы мне хотелось. Чтобы вышло совсем по иностранному.

На бумаге красовалось: Макк & Гартвич.

У меня сразу явилось подозрение насчет этой перемены фамилии: тут не обошлось без участия баронессы. Гартвигсен испытующе смотрел на меня, пока я сидел и раздумывал над бумагой. Я научил этого человека читать и писать немножко, но недостаточно, о, далеко недостаточно, а только на показ - как эти часовые цепочки без часов! Гартвич!.. Но Роза ведь любила его,- если приходила к нему и так унижалась и плакала.

Три раза приходила она. И, когда она пришла в третий раз и бросилась на землю, Гартвигсена, видно, забрало за живое; в нем проснулось старое чувство, и к тому же он, наверно, был польщен своей ролью господина и владыки, которого молят о милости. Он и смиловался над Розой, попросил ее встать и войти с ним в дом. И там они поладили между собой, столковались. Вернувшись, добрый час спустя, я нашел их в полном согласии. Я с величайшим изумлением глядел на Розу: на лице её не было больше и следов страдания; полное довольство и спокойствие.

- Ну, так ты придешь на днях,- сказал ей Гартвигсен, когда она уходила.

Мне же он ничего не сказал. Роза пришла, ведя за руку маленькую девочку, дочку Стена Приказчика.

- Вот и мы! - сказала Роза, улыбаясь. Марта присела, как ее учили, подошла к нам, подала руку и опять присела. А Гартвигсен сказал обеим:

- Добро пожаловать!

В ту же минуту кто-то остановился на дворе под окном и заглянул в горницу. Это был лопарь. Роза как увидала его, сразу закрыла лицо рукой:- Ой!

- Да это же Гильберт,- успокоительно посмеиваясь, заметил Гартвигсен.- Он тут вечно бродит.

Роза ответила:- И каждый раз приносит мне несчастъе.

Гартвигсен вышел. Я остался и поболтал с девочкой, обменялся несколькими словами и с Розой, а она вдруг, без всяких расспросов с моей стороны, заговорила о лопаре.

- Так странно. Каждый раз, как я переезжаю, он тут, как тут. И каждый раз, как со мной случается что-нибудь особенное, он опять тут, как тут!

Так как она уже сказала, что эти переезды и случаи приносили ей несчастье, то я не хотел расспрашивать ее насчет этого, а попросил сыграть что-нибудь. Марта, которая никогда не слыхала такой музыки, подошла и застыла около Розы, широко раскрыв глаза, и лишь время от времени оборачивалась на меня, словно вопрошая, слыхал-ли я когда подобное.

Тут вернулся Гартвигсен, тихонько присел на стул и стал слушать. Он словно почувствовал, что в дом его вошел добрый гений, так как он, против обыкновения, снял шапку и держал ее на коленях. Время от времени и он поглядывал на меня, многозначительно покачивая головой и высоко подымая брови в горделивом удивлении. Он как будто больше ценил музыку на своем инструменте, чем в доме Макка.

Нас теперь образовалась целая семья - четверо людей, не считая старухи, которая была оставлена приходящей прислугой для черной работы в доме. Розе прислали из дому все её вещи и платья, и она поселилась у нас совсем. Маленькая Марта спала с ней вместе в её комнатке. Дни шли за днями.

В первое время не случалось ничего такого, что стоило бы отметить. Разве только мои собственные маленькие радости и горести; больше, впрочем, выпадало мне радостей. Когда Розе случалось выносить поднос, я отворял ей дверь и придерживал, пока она не пройдет; когда она спускалась утром сверху, я срывал с головы шапку и кланялся. Большего счастья я не ждал, да и не заслуживал; я ведь был здесь чужой. Но по вечерам мы часто сиживали все вместе в большой горнице за беседой. И если Гартвигсен умолкал, то начинала Роза или я. Но Гартвигсен иногда не смолкал целый вечер, только чтобы не дать заговорить нам с Розой. Он был настоящий ребенок. Тогда Розе ничего не оставалось, как сыграть что-нибудь на клавесине, и она играла много чудесных вещей.

Ежедневное общение с Розой, однако, отозвалось на этом человеке только тем, что он становился все небрежнее в тоне и обращении. Это было неприятно.

- Что ты скажешь, если я опять надену свое кольцо на правую руку? - спросил он ее раз, посмеиваясь, в моем присутствии. Он все время носил гладкое золотое кольцо на безымянном пальце левой руки; должно быть, это было его старое обручальное кольцо. Теперь он без дальнейших разговоров и не дожидаясь ответа Розы, взял да надел его на правую руку. Как будто Роза, само собой разумеется, должна была согласиться.

- А тебе я куплю новое взамен того, которое ты потеряла,- продолжал он.

Она глухо ответила:- Я же не могу принять никакого кольца.

Тогда Гартвигсен рассказал, что король расторг её брак с некиим Николаем из кистерского дома.- Мы с Макком оборудовали это дело,- сказал он.- Само собой, мы с Бенони дали ему отступного.

Я заметил, как Розу всю передернуло, и она опустилась на стул.

Я вышел из комнаты.

Потом Гартвигсен объяснил мне, что он купил у мужа Розы согласие на развод. Это обошлось ему в несколько тысяч далеров. Но как только Николай получил денежки, так окончательно спился, и теперь его уже не было в живых.

"Так ли?" подумал я.

Мне не было никакого удовольствия присутствовать при подобных выходках, и я не раз подумал про себя, что не следовало бы Розе переселяться в этот дом. Это ревность заставила ее - раздумывал я дальше,- ревность к баронессе сломила Розу.

Но почему же эта самая баронесса так легко выпустила Гартвигсена из рук? Почему не продолжала свою игру с ним? Она ведь было прибрала его к рукам как нельзя лучше. Должно быть, тут что-нибудь такое скрывалось, о чем мне невдомек было. Пожалуй, старик Макк знал суть; он - такая умница, настоящий орел! И с какой стати было Гартвигсену платить за то, чтобы его имя попало в фирму? О, все это, конечно, обмозговал Макк; настоящий орел!

Когда Роза пробыла у нас несколько недель, Гартвигсен так привык к ней, что совсем перестал следить за своими словами и поступками. Наверно, не так он вел себя в первую помолвку, думал я. И то правда, он успел с тех пор стать богачем. Так, пожалуй, этому человеку не во благо было богатство! Да, видно, так.

- Что ты скажешь на это, Роза моя? - спрашивал он, бывало, и при этом хлопал ее по спине. Не стеснялся он намекать и на баронессу: как она гуляла с ним по Осиновой круче, как призналась ему, что была влюблена в него в молодости. Когда же маленькой Марте понадобилось кое-что из одежды, Гартвигсен сразу сказал Розе:- Хорошо,- и прибавил:- Тебе стоит только пойти в лавку и записать на меня. Так просто и запиши: Б. Гартвичу, мануфактуры на столько-то! - и он с самодовольной улыбкой повернулся ко мне. Настоящий ребенок!

Еще одно. Он завидовал Макку, что Крючкодел попал к нему, что этот бедняк с птичьим горлышком обратился за пристанищем к Макку, а не к нему, Гартвигсену. Крючкодел был в глазах Гартвигсена такой молодец, каких мало. На днях его поймали в овине с Якобиной, по прозвищу Брамапутрой; поймал их сам муж ея, Оле Человечек. И все дело было ясно, как на ладони. А что же, вы думаете, Крючкодел? Взял да и открестился! Удалая голова! Положил правый указательный палец на глаз и торжественно пригласил дьявола прихлопнуть!

Вот что рассказал нам Гартвигсен, да еще всю подноготную Брамапутры, нисколько не стесняясь присутствием Розы. А про Крючкодела прибавил:- Я бы дорого дал, коли бы он ко мне пришел; у меня нашлось бы для него всяческое дело.

VIII.

Раз я возвращался с прогулки по дороге от мельницы, и меня обогнала баронесса. Платье её было в белых пятнах; видно, заходила на мельницу. Я поклонился; она бросила мне на ходу пару слов и уже прошла было мимо, но вдруг замедлила шаг и поравнялась со мной. Я попросил позволения обмахнуть муку с её платья; она остановилась и поблагодарила. Затем мы пошли дальше вместе, без всякого, впрочем, желания с моей стороны. Она стала перебирать разные воспоминания детства: вот тут она бегала девчонкой, ездила, стоя, на телегах с мукой, уходила одна на Осиновую кручу и сидела там подолгу...

Она была грустна, и в голосе её зазвучали чудесные бархатные ноты, когда она сказала:- Переиграешь во все игры жизни, и ничего тебе не остается больше!

На этот раз она произвела на меня хорошее впечатление. Даже её длинные, худые руки вызвали мою симпатию, хотя до сих пор оне казались мне какими-то нецеломудренными. Мне припомнилось, что я слышал про нее на днях. Тут был один человек по имени Иенс Папаша. В дни молодости Эдварды он жил у Макка, но потом переселился на крайния шкеры, женился, потерял здоровье и впал в нищету. Жена уехала от него на Лофотены и пропала. Детей у них не было. Несколько дней тому назад Иенс и явился к Эдварде; ничего особенного он не сказал, а только стоял и глядел на нее покорным взглядом, как большой пес. А Эдварда сразу нашла ему дело в Сирилунде и окрестностях - продавать кости. Пусть, дескать, ходит по тем немногим дворам, где едят мясо, собирает там кости, приносит их в лавку и продает за хорошую цену. Потом их отправят на юг и перемелют в костяную муку. Таким образом, все кости в Сирилунде становились собственностью Иенса. Макк слегка усмехнулся тому, что ему приходится покупать, да еще по хорошей цене, свои же кости, но сказал только:- Хорошо.- Не такой он был человек, чтобы поднять историю из-за пустяков. Точно так же должны были поступать в мешок Иенса все кости из кухни Гартвигсена. Выходило забавно, но Иенс принял дело всерьез и слышать не хотел об отказе. Он зарабатывал порядочно, и в первый же раз, как продал свой сбор, выручил столько, что мог обзавестись кое-какой одеждой. Эдварда сама продавала за него и сама производила весь рассчет. Затем она же отвела ему угол в Сирилунде; сначала он делил коморку с призреваемым стариком, Фредриком Мензой, а потом ему отвели помещение получше, в одной из мансард.

Я теперь и припомнил эту историю, говорившую о находчивости и энергии баронессы. Но сейчас она находилась в каком-то угнетенном настроении. Я было заговорил с ней о том, какое счастье радовать других, радовать детей и всех окружающих. Она остановилась.

- Счастье? Что вы! - сказала она, хмуро сдвинув брови, и словно задумалась. Потом опять пошла дальше, но вскоре как-то торопливо свернула с дороги и опустилась на траву. Я пошел за нею, но остался стоять возле. Она продолжала.

- Счастье? Да, поглядела бы я на него, явись оно ко мне; долго бы глядела,- так оно мне незнакомо. Но, разумеется, в жизни бывают минутки чуточку получше других.

- Должно быть, так,- сказал я. И мне бросились в глаза морщины на её лбу, проложенные горем и годами. В эту минуту она не притворялась, не напускала на себя ничего, и даже нижняя губа у неё отвисла. Вся молодость была у неё позади.

- Тут жил когда-то охотник,- снова начала она, указывая рукой вдаль.- Его звали Глан. Вы слыхали о нем?

- Да.

- Да? Он жил тут. Он был молод, и звали его Томас Глан. Время от времени я слышала выстрелы, и меня так и тянуло ответить ему; иногда я и ходила встречать его. А, впрочем,- что Глан? Да, минутами с ним бывало приятнее, чем когда-либо в моей жизни, но... И я его любила... О! я забывала весь мир, когда подходил он. Да, я помню человека, который умел подходить!.. С большой бородой; похож на зверя; на ходу иногда остановится и подожмет одну ногу; потом опять дальше. И часто одевался в звериные шкуры.

- Это все он же? - спросил я.

- Да.

- Как вы интересно рассказываете!

- Тому уже столько лет минуло. Разве люди еще не забыли про это? Я сама почти забыла и только вот, когда вернулась сюда и перехожу тут с места на место, припоминаю опять. И сегодня вспомнилось... Но он был совсем, как зверь лесной; и я его любила. Он был такой большой и ласковый. Он, наверно, питался иногда оленьим мохом: его дыхание отдавало оленем; пахло дичиной. Я вспоминаю теперь, что и он был влюблен в меня. Раз он явился с расстегнутым воротом; грудь у него была вся мохнатая. "Прилечь на нее - словно на лужайку," - подумала я; я ведь была еще так молода. Я несколько раз целовалась с ним, и вот знаю, что ничего подобного не переживала больше. А раз он шел по дороге; я смотрела на него и видела, что он потихоньку подходит ко мне; и он тоже все время смотрел на меня; взгляд его проникал мне в самую душу, и мне становилось так бесконечно сладко... А когда он подошел, я прильнула к нему и замерла... О, я была замужем и все такое, но не помню ничего подобнаго. Как он был хорош! Но иногда, бывало, падал духом. Галстух свой он повязывал по-детски, а часто и совсем забывал его дома. Но все-таки он был так хорош. И знать не знал никаких границ. Тут жил тогда один доктор, хромой, и Глан прострелил себе ногу, чтобы самому быть не лучше доктора. У него была собака, Эзоп, и он застрелил ее и послал труп одной... той, кого любил. Он не знал границ, ни в чем. Но он не был божеством; он был зверь лесной. Да, именно бесподобный зверь!

- Но вы, верно, все еще любите его? Сдается, что так.

- Нет. Люблю ли я его? Не знаю, что сказать. Я не часто о нем вспоминаю; не ношусь с мыслями о нем. К тому же он, говорят, умер, так уж по одной этой причине... Нет, но мне все вспоминается, как хорошо было тогда. Часто мне казалось, что я не по земле хожу, и никогда потом я не испытывала такого сладкого трепета. В конце концов, мы, верно, оба ходили, как помешанные, так он был хорош. Раз я собиралась печь на кухне крендельки; он подошел и стал глядеть в окно. Я успела свалять мягкое тесто, раскатать его и разрезать ножом на куски. И вот я показала ему нож и сказала:- А не лучше ли всего нам умереть обоим?- Да,- ответил он,- пойдем ко мне в шалаш и так и сделаем.- Я умылась и пошла с ним в его шалаш. Он сразу начал прибирать там, мыться и чиститься. Но я уже передумала и сказала ему, что не могу умереть. Он кивнул мне в знак того, что и так будет хорошо, но я видела, что он глубоко разочарован: он было поверил мне. Потом он объяснил мне это тем, что был слишком простодушен и не понимал шуток. Да, в нем часто бывало что-то странное, идиотское, что действовало на меня. Я думала про себя: его можно подбить на что угодно, и он будет молчать; можно склонить его на большой грех, и он будет молчать об этом. А то вдруг он становился таким сообразительным, прозорливым, видел все насквозь. О, куда девалось тогда его простодушие! Я помню одно дело. В лесу росла рябина, высокая и стройная на диво. Глан часто любовался на нее и показывал ее мне - какая она высокая, прямая. Видно, она ему особенно полюбилась. Мне и вздумалось раз сделать ему на зло, помучить его, и я нашла человека, который подрубил рябину у самых корней, так что она еле-еле держалась. На другой день Глан пришел ко мне и сказал:- Пойдем в лес! - я пошла. Он показал мне рябину и сказал: - Вот злое дело. - Ну, коли злое, так, верно, это дело рук женщины,- сказала я. Я не прочь была навлечь на себя его подозрение. О, мне даже хотелось этого. - Нет, это дело сильной и глупой левой руки,- ответил он. Он увидал это по зарубкам. Тогда я струсила немножко, так как он угадал верно. - Ну, значит, это дело рук левши,- сказала я. А Глан ответил:- Нет; слишком плохо сделано; или человек этот только прикинулся левшой, или правая рука у него болит.- Тут я поняла, что плохо придется тому человеку; он как раз ходил эти дни с подвязанной правой рукой, и я потому именно и выбрала его, чтобы сбить Глана со следа. Но Глан не дался в обман; он нашел человека и жестоко с ним расправился. У!.. Но при этом он пустил в ход только одну руку; не мог он, видите-ли, итти с двумя здоровыми руками против того, кто владел только одной. Я узнала об этом через несколько дней, пошла к Глану, чтобы еще помучить его, и сказала: - А ведь это я велела изуродовать вашу рябину.- Сказала и ушла... Подумайте, я так хорошо помню все это! Одно за другим так и всплывает у меня в памяти. Да, он бывал страсть как проницателен иногда. А тот человек, мой подручный, еще жив. Он пришел ко мне на днях. Его зовут Иенс Папаша.

- Вот?

Баронесса вскинула на меня глаза при этом отрывистом вопросе. А я стоял и раздумывал: так вот почему она помогла теперь Иенсу Папаше: он когда-то помог ей досадить Глану. Что же, она все еще любит его и мертвого, любит до ненависти и жестокости, так что готова терзать его и за гробом? Или Глан жив, и ей просто хочется продолжать делать ему на зло?

Я спросил:- Да Глан, может быть, и не умер?

- Не знаю,- ответила она.- Впрочем, нет, наверно умер. Он был такой чуткий, изменчивый. Все на него действовало - и погода, и солнце, и луна, и трава; и ветер словно говорил с ним, и гуденье на вершинах скал отзывалось в нем. Конечно, он умер; уж сколько времени прошло с тех пор, как он жил тут; так давно это было; ужасно давно.

Баронесса встала и пошла назад к мельнице. Жаль было смотреть на нее. Она говорила совсем другим тоном, не улыбалась, не представлялась, а только рассказывала так грустно. И я радовался, что не позволил себе присесть тут же, а все время только стоял и слушал.

IX.

Нет, видно, не к добру так разбогател Гартвигсен, так пошел в гору за последний год. Его самодовольство стало переходить всякие границы. Словно никого, кроме него, и не было во всем местечке, а для всего округа он был и царь и бог!

В своем самомнении он бывал и глуп и несносен; но природное добродушие его все еще было велико. Он отдал Стену Приказчику такое распоряжение: - Ежели смотрителю Шёнингу что-нибудь понадобится в лавке, то ты, аккурат как по ошибке, записывай все на мое имя: В. Гартвичу.

Мне же он откровенно объяснил, что без посредничества смотрителя не разбогатеть бы ему на серебряных горах, которые он продал, а потому ему и хочется показать признательность. Точно так же велел он оказывать "всяческий кредит" Арону из Гопана, тому человеку, у которого сам купил горы почти что задаром.

Но смотрителю Шёнингу ничего не требовалось в кредит. Он всегда приходил в лавку с наличными.

Раз Гартвигсен и сказал ему:- Ежели вам нужны какие-нибудь товары,- платить незачем.

Смотритель стоял перед нами, худой, выцветший и недоумевающий.

Тогда Гартвигсен пояснил:- Вы просто велите записать на мое имя.

Наконец, смотритель ответил:- Да какая же это будет покупка? И почему бы мне не платить за свой товар?

От такого ответа Гартвигсен не поумнел; напротив.

- Что же,- я хотел оказать благодеяние! - сказал он.

Но тут смотритель принялся хохотать над ним, треся своей седой головой, да еще сплюнул. Гартвигсен вскипел, обозвал его идиотом и с шумом вышел из лавки.

Он никак и не мог забыть отказа смотрителя; обида грызла его, хоть он и уверял, что ему наплевать на это.- Пожалуй, и ты когда-нибудь так заважничаешь, что не захочешь знать меня,- брякнул он Розе. А когда она только покачала головой в ответ, не желая вдаваться в эту тему, он обиженно сказал: - Да, да, делай себе как знаешь.

По вечерам он любил рассказывать нам, какие он обделал дела за день, хоть и не Бог весть что это были за дела. Он ходил день-денской туда и сюда и во все вмешивался, во всякие мелочи, и отрывал людей от дела только, чтобы показать себя хозяином. Встретит по дороге старшего мельника и скажет ему:- А, тебя-то мне как раз и надо: сегодня тебе придется доставить нам столько муки, сколько сможешь только! - А мельник и без того ничего другого не делал, как молол каждый день сколько мог. Но он покорно ответит:- Слушаю,- а Гартвигсен еще добавит: - То-то; я ведь прямо с пристани; у нас на складе осталось всего два десятка мешков.

А то позовет меня с собой на сушильные площадки. Приедем туда, и Гартвигсен начнет перебирать рыбу с видом хозяина и задавать Арну Сушильщику разного рода вопросы.- Ты подумал ли, что завтра может пойти дождь и опять смочит рыбу? Ежели у тебя мало народу, так ты только скажи мне.- Арн Сушильщик ответит, что народу-то у него довольно, да вот солнца мало, и на сушку нужно свое время, а Гартвигсен на это:- Да, да; я так порешил, чтобы рыбу упластовали еще до конца июля.- И хотя Арн Сушильщик сам отлично знал это, он все-таки всплеснет руками и прикинется изумленным. Тогда Гартвигсен примется растолковывать ему, как дело велось прежде: что и в прошлом году рыбу упластовали, погрузили и отправили к этому сроку, и в позапрошлом, и всегда так было. Делать нечего, Арну Сушильщику приходится сдаться. А Гартвигсен позовет меня с собой дальше и продолжает:- Да, хорошо ему, Макку,- знает только свою контору да счеты, а вот по части всякого надзора да присмотра, да всей этой головоломщины с рабочими - это все на мне одном. Того и гляди, жениться не выберу досуга!

Роза отдохнула и похорошела от этой мирной жизни. Она часто брала Марту за руку, отправлялась с ней к детям баронессы и подолгу проводила с ними время на прибрежных скалах. В эти часы весь дом бывал в моем распоряжении, и я мог вполне спокойно предаваться тому своему тайному занятию, о котором уже упоминал раз. Я запирал все двери и окна, чтобы никто ничего не слыхал, и каждую четверть часа выходил посмотреть на дорогу - не идет ли кто, а затем опять возвращался к своему делу. О, я решил, что прежде всех узнает об этом Роза; и пока я еще помолчу насчет этого.

Как она была искренна и мила! Когда она заметила, что Гартвигсену хотелось скрыть свои уроки со мной, она стала уходить в эти часы из дому под видом покупок в лавке. Так же деликатно вела она себя по вечерам, когда мы с Гартвигсеном болтали о том, о сем; она была дама образованная, но снисходительно относилась к нам, хотя бы мы даже мололи вздор; снисходила она втихомолку и к Гартвигсену, когда он бывал груб. Гартвигсен же иногда выражался прекурьезно. Став тузом, он не придерживал языка, даже когда ровно ничего не смыслил в деле, а, напротив, сыпал такими фразами, каких я сроду не слыхивал. Господи, что только творилось у него в голове! Раз он рассуждал о море житейском и выразился удивительно:- Да, Лютер - вот был самый главный корабль в сем море житейском; я, понятно, не могу этого знать, а только так рассуждаю по простоте своей. И вера его, я полагаю, самая отличная вера для хорошего человека.

Что было Розе отвечать на это? - Ну, конечно, Лютер - еще бы, такой человек! - И при этом даже ни тени улыбки.

Вдруг однажды Гартвигсен заявил, что, пожалуй, мне предстоит уехать.

Случилось это на другой день после того, как я вечером сидел с Розой и Мартой на крылечке, болтая то с Розой, то с девочкой,- больше как раз с последней. Тут вернулся Гартвигсен.

- Присаживайся к нам и ты! - шутливо сказала ему Роза. Но Гартвигсен проголодался и вошел в дом. Мы все трое тоже пошли за ним. Гартвигсен, как видно, вернулся из Сирилунда и, верно, кто-нибудь там расстроил его. После ужина он вдруг спросил Розу:

- Что же ты подумала, что лету чуть не конец? И пора нам жениться или нет?

Роза испуганно взглянула на меня.

- Нет, студента это вовсе не касается,- сказал Гартвигсен.

Я с улыбкой покрутил головой и, сказав:- Ну, разумеется! - вышел. Я и не вернулся, пока Гартвигсен сам не позвал меня. Роза сидела в горнице. Ей, видно, захотелось немножко загладить мое удаление из комнаты, и она заговорила со мной:

- Отцу моему очень хотелось, чтобы вы навестили его. Вы не забудьте этого. Положим, уговор был, что вы проводите меня, когда я пойду лесом домой, но...

- Ну! - вдруг вмешался Гартвигсен: - Так ты, пожалуй, отправишься?

- Нет,- ответила она,- я же осталась тут.

- Да, я желал бы только, знать,- продолжал. Гартвигсен раздраженно. - Впрочем, дело не станет за лодкой для вас,- прибавил он, уже добродушно взглянув на меня.

- Я лучше пешком пойду,- ответил я. Беседа опять потекла мирно, но я хорошо заметил, что Гартвигсен держится на-стороже, чтобы не дать мне особенно разговориться. Я и замолчал. Пожалуй, кто-нибудь настроил его против меня; как знать.

Маленькая Марта подошла и положила мне на колени игрушку, говоря:- Брат сломал мне.- Я сложил обломки и пообещал, что завтра же склею. Роза тоже подошла посмотреть и, кажется, обронила несколько слов насчет игрушки. Все было делом одной минуты, не больше, но Гартвигсен порывисто встал и вышел из комнаты.

Все это было накануне вечером. Утром-же Гартвигсен вдруг дал понять, что мне придется уехать.

Я только что начал писать строения Гартвигсена заново, в светлых летних тонах, на фоне общественного леса, но он, видно, забыл об этом.

- Хорошо,- сказал я.

- Дело-то в том, что старуха теперь переберется к нам, так понадобится помещение,- прибавил Гартвигсен в извинение.

Чтобы не разжечь его подозрений, я и виду не подал, как мне стало грустно, но спросил только:

- А как же быть с картиной?

- Картину вы сначала докончите,- ответил Гартвигсен; у него, видимо, сразу отлегло от сердца, раз я не выказал другой печали.- Само собой, картину надо непременно докончить.

Было еще утро, а мне для картины требовалось послеобеденное освещение; таким образом, у меня оставалось еще несколько часов свободных, и я пошел в Сирилунд.

X.

Баронесса сказала мне: - Я так рада, что вы разговариваете с девочками и учите их кое чему.

- Теперь это прекратится,- ответил я.- Приходится мне уехать.

Баронесса слегка вытянула голову вперед.

- Уехать? Вот как?

- Да только осталось еще докончить картину. А там и уеду.

- Куда же?

- У меня есть приятель в Утвэре; я к нему отправлюсь.

- Приятель? Он старше вас?

- Да, на два года.

- Он живописец?

- Нет, охотник. Он тоже студент. Мы с ним отправимся бродить.

Баронесса ушла задумчивая.

После же обеда, когда я писал картину, баронесса зашла поговорить со мной. Вот когда рука её крепко вцепилась в мою судьбу. Она попросила меня ни больше, ни меньше, как перебраться в Сирилунд и стать учителем её девочек.

Я как стоял, так и застыл, только внутри во мне все трепетало. У меня были причины радоваться возможности побыть тут еще некоторое время, и я даже потихоньку молил об этом Бога. Однако, я попросил у баронессы позволения сначала подумать, что она и разрешила мне, прибавив:

- Особенно много учить девочек вам не придется; оне еще такие маленькия. А просто бывать с ними и болтать, брать их с собой гулять. О, я прошу вас, сделайте из них людей получше меня! Оне еще так малы и такие славные. Что же касается до вас самих, то вы, разумеется, будете получать за это хорошее жалованье.

Я мог бы тут же согласиться, так я был рад предложению, но вместо того сказал:- Все зависит от того, что скажет мой приятель. Ведь в таком случае наши с ним планы расстроятся.

Уже собравшись уходить, баронесса еще раз обернулась и сказала:- Девочки все говорят о вас и молятся за вас по вечерам. Оне сами придумали, что будут молиться за вас. Хорошо,- говорю,- так и делайте.

На другой день баронесса опять зашла ко мне по тому же делу, а я уже решился. Не к лицу мне было дольше ломаться, и я сразу же почтительно заявил о своем согласии, сказав, что подумал о её добром предложении и принимаю его с благодарностью.

Она протянула мне руку, и мы сговорились.

Покончив на этот раз со своей работой, я пошел в свой обычный уголок в сарай и поблагодарил Бога за то, что он услыхал мои молитвы. И весь вечер я был тих и задумчив. Мне не хотелось кичиться перед Гартвигсеном своим переселением в Сирилуяд; зато я написал Мункену Вендту, что судьба еще на время задержала меня в этом местечке.

Лишь спустя несколько дней, когда картина моя была уже готова, новость стала известной через самого Макка. Гартвигсен вернулся домой из Сирилунда и сказал:

- Я узнал от Макка, что вы перебираетесь в Сирилунд?

Роза стала прислушиваться; Марта тоже.

- Да, видно, тем кончится,- ответил я.

- Ну, что-ж!

Гартвигсен сел обедать, и беседа пошла о другом. Но я хорошо заметил, что он все думает о моем переселении. Роза не проронила по этому поводу ни слова.

- Ну, и выкинула она штуку! - сказал Гартвигсен словно про себя.

- Кто она? - спросила Роза.

- Добрейшая Эдварда. Ну, да, теперь все равно.

Я подумал: так это баронесса настроила Гартвигсена против меня; но, если целью было залучить меня в учителя и наставники для своих детей, то в этом еще нет ничего дурного; по крайней мере, насколько я мог судить. Гартвигсен, между тем, имел такой вид, словно его обморочили. Пожалуй, ему завидно стало, что я теперь поселюсь у Макка, а не у него останусь, а, пожалуй, его сердило, что я все-таки буду жить с ним тут дверь о дверь,- значит, все-таки по близости от Розы.

На другое утро мне предстояло переехать. А тут приспело и время исполниться моему заветному желанию - можно было открыть Розе то, чем я все время занимался тайком. Роза ушла с Мартой,- пожалуй, как раз с целью не присутствовать при моем уходе из дому. Я, однако, дождался, пока завидел ее с ребенком на дороге к дому; тут я бросил всякие секреты, сел и занялся своим делом, не затворив дверей и не оглядываясь ни на кого.

Роза с Мартой вернулись и остановились в дверях.

Я сидел за клавесином и играл. Играл самую лучшую вещь, какую знал: сонату А-dur Моцарта. Выходило очень хорошо; словно в меня вселилось это великое и гордое сердце, которое и поддерживало меня в ту минуту. О, я так теперь напрактиковался опять, что не побоялся дать Розе послушать мою игру. Но я ни за что не хотел открывать, что умею играть, пока не почувствую себя в силах показать это. И в это утро я поблагодарил Бога, что добился таки своего. Да, я когда-то учился и музыке в своей доброй семье; многому хорошему и только хорошему учился я там, пока семья моя не распалась и я не лишился домашнего крова.

Я обернулся. Роза глядела на меня во все глаза.

- Да вы... и музыкант вдобавок!

Я встал и признался ей, что немножко упражнялся тайком и, если она находит, что меня можно слушать, то мне большего и не надо. Больше я ничего не сказал, иначе мне бы не совладать с волнением. Потом я был очень рад, что не размяк совсем и не бухнул, что играл - на прощанье. Я пошел и уложил мою котомку.

Я дождался и возвращения Гартвигсена.

- Да, да; я собственно не полагал, чтобы вы ушли от меня,- сказал он.- У меня нашлось бы для вас всяческое дело, но...

Марта отвлекла его внимание, рассказав, что я умею играть.- Студент сегодня играл.

- Вот? Так вы и играть умеете? - спросил Гартвигсен.

Роза ответила за меня:- И еще как!

О, я так возгордился от этих слов, как не от каких других похвал в моей жизни. Потом я распрощался и вышел из дома Гартвигсена, с сердцем, переполненным чувством благодарности. От волнения я шел, совсем сгорбившись и почти не видя дороги, даром что уперся в нее глазами.

И вот, я перебрался в Сирилунд и остался там. Переселение не внесло в мою жизнь никаких особых перемен. Я бродил с девочками, рисовал им и писал красками разные вещи. А моя госпожа, баронесса Эдварда, больше не делала и не говорила ничего такого, чего не могла бы позволить себе образованная дама; да, пусть и не думает никто; ничего дурного или некрасиваго. Она только сохранила свою привычку время от времени подымать руки и складывать их над головой в виде ворот, что выходило необычайно красиво. За столом она держалась вполне прилично и лишь изредка раскладывала локти, набивала себе полный рот или пила из чашки.

Мне захотелось написать обстановку парадной горницы Макка, чтобы вышла хорошенькая картинка, с большим серебряным купидоном в углу и двумя гравюрами на стене над роялем. Собственно говоря, меня ничто не интересовало в этом доме; только стаканчик, который Роза однажды оставила недопитым на столе. Он и должен был стоять там, освещенный послеобеденным солнцем, такой темно-алый, одинокий и словно потухающий.

В Сирилунде было, конечно, куда оживленнее, чем в доме Гартвигсена; здесь бывали в гостях даже иностранные шкипера, когда погода загоняла их суда в залив. Между ними был и один русский, с которым я разговорился по французски, как умел. Погода задержала его большой корабль на несколько дней в нашем заливе. Мы с баронессой побывали у него на судне, а он купил несколько медвежьих шкур и песцовых шкурок, которые продавал отец Розы.

Я обзавелся в Сирилунде более приличным платьем и мог бывать всюду, не чувствуя никакой неловкости. Захаживал я и в лавку, посмотреть на народ, как местный, так и пришлый, на пеших путников, которые запасались хлебом в пекарне и спешили дальше, на рыбаков с юга, которые целый день толкались около винной стойки и потом уходили пьянешенькие, с шумом и гамом.

У самих Сирилундцев почти у всех были свои прозвища. К Сприлундцам принадлежали и Свен Дозорный и Оле Человечек, но они состояли шкиперами на судах, так что к ним прозвища не особенно пристали. Еще была там Брамапутра, жена Оле Человечка, такая обходительная с чужими, что мужу приходилось следить за нею по пятам.

Того же поля ягода была и Эллен, бывшая горничная, в прошлом году вышедшая замуж за Свена Дозорнаго. Эта была влюблена в одного человека в целом мире - в самого Макка, и надо было видеть её лицо, когда Макк взглянет на нее или подойдет к ней на дворе и скажет пару слов: она совсем терялась, себя не помнила. Да вообще усадьба кипела народом, и каких только прозвищ там не было: Иенс Папаша, Крючкодел, и, наконец, Туловище. Так прозвали одного захожаго человека, который пришел в Сирилунд зимою и взялся колоть дрова на весь дом; у него было огромное туловище на коротеньких ногах.

Меня особенно занимал смотритель маяка Шёнинг, и я караулил его, когда он, бывало, плелся в лавку за какой-нибудь мелочью. Это был человек до крайности своенравный, но с большим житейским опытом. Он много ездил по свету, много думал и очень метко выражался. Впрочем, разговаривал он лишь в особых случаях. Большею же частью высокомерно молчал. Раз к лавке подъехал один сельчанин в тележке и оставил лошадь у крыльца. Лошадь стояла с длинной торбой, подтянутой к самым глазам; она не ела, так как торба была пуста, а только стояла, подняв голову, и глядела.

- Лошадь-то, словно магометанка, закутана,- сказал смотритель, увидав ее. И мне удалось, осторожно, помаленьку расспрашивая его, заставить поразсказать кое-что о виденных им далеких странах.

Наконец, уже в конце лета явился в Сирилунд по особому делу сэр Гью Тревельян. А дело заключалось в том, что он желал выбрать лучший коньяк в винном погребе Макка и сделать себе запас его. Англичанин уложил в свой саквояж несколько бутылок, взял носильщика и пошел. Отправились они далеко, через скалы, к бесконечным морошковым болотам. Там сэр Гью застрял на несколько дней и допился до того, что глаза у него совсем потухли, а голова одеревенела. Носильщик его еще два раза приходил в Сирилунд за новыми пробами; пришел было и в третий, да Макк, как взглянул на него, только покрутил головой и отказал. Как носильщик ни кланялся, ни упрашивал, Макк еще раз сказал:- Нет,- и больше ни слова. Сэр Гью в самом деле изводил себя там на болоте, ночуя под открытым небом и питаясь одной морошкой, которую набирал в шапку носильщик. На четвертый день Макк отправил на болото Свена Дозорного и еще одного из своих людей с целой корзиной хорошей провизии для обезсилевшего англичанина.

И как Макк поступил с сэром Гью, так поступал и со своими людьми,- он был тут настоящим господином и владыкой для всех. Даром что большая часть денег, вложенных в дело, принадлежала Гартвигсену, а не Макку, все же ему, а не Гартвигсену был от всех главный почет и уважение.

Я узнал, что у Макка во многих отношениях дурная слава, но так как он был рожден господином, то и умел устранять всякое навязчивое вмешательство в свои дела. Все знали, например, что он был бедовый человек насчет женского пола; уж такая была у него натура.

А вот какие странные слухи ходили о его теплых ваннах: будто бы он берет их на перине и, когда уж очень разгорится, то во нескольку раз в неделю, а брать их ему помогает то одна, а то и пара девушек. Выходило, что он разнузданный развратник. А раз будто бы Брамапутра проговорилась, что вовсе не всегда сам Макк берет ванну, но заставляет девушек купаться при себе и так и жрет их глазами. Теперь Макк взял себе в горничные молоденькую Петрину и выжидал, когда она достигнет законного возраста; да, он ростил ее в своем саду для собственной надобности. Но, пожалуй, она уже давно достаточно подросла и для себя, и для Макка, такая у неё была бесподобная фигура и такой сочный смех. Носик у неё своенравно задирался кверху, и смотритель маяка сказал раз, что носик этот словно на цыпочках стоит.

XI.

Наступил вечер; девочки улеглись, а я пошел бродить, раздумывая о том, о сем. Погода была теплая, солнечная. На зеленой лужайке лежали, жуя жвачку, сирилундские коровы. Лишь время от времени то та, то другая мотнет головой от укуса комара и слабо звякнет бубенцом, а то все тихо. Я подошел к одной корове и ласково заговорил с ней; ей это, видимо, понравилось, хоть она и не взглянула на меня, а только вздыхала и мерно жевала свою жвачку, выпучив глаза в пространство. О, как она их пучила! Лишь изредка моргнет, а то все пучит, пучит без конца.

Я свернул к пристани. Там еще кое-кто возился с работой; вечер был так хорош. Бондарь, Виллас Приставной и еще кто-то висели в малярных люльках и подвешивали новую вывеску. На ней было написано: Макк & Гартвич.

Я сел в лодку и стал грести от берега, чтобы взглянуть на вывеску издали. Под новой вывеской осталась старая с подновленной надписью: Склад соли и бочек. А совсем отдельно на белой стене торчала черная рука, указывавшая вниз. Выходило ужасно безвкусно: какая-то оторванная рука на стене! Я подъехал обратно к пристани и застал там Гартвигсена.

- Я говорил вам, что мне за всем нужно иметь глаз да глаз,- сказал он мне.- Вот тут вывеску вешают; а хорошо ли так будет, можно ли прочесть ее с почтового парохода?

- Надо бы убрать эту руку со стены,- заметил я.

- Вы полагаете? Это все Крючкодел намалевал. Он говорит, что тут непременно нужно руку,- как в городах. А буквы, по вашему?

- Буквы хороши.

- Вы находите? Да, я теперь переменил имя. Забавно читать его в буквах. Это не полное мое имя; меня крестили в чистой купели крещения именем Бенони, но раз я поставил В. впереди, то и этого довольно; всякий поймет. Да, мне таки дорогонько вскочило поместиться тут, рядом с Макком. Но мне это нипочем.

Гартвигсен попросил меня отъехать с ним по заливу, чтобы он сам мог взглянуть на вывеску издали. Пока мы там стояли, я раздумывал о том, что как-то несообразно было со стороны Макка заставлять платить себе особо за присоединение имени компаньона к своему. За что тут платить? Но Гартвигсену это было нипочем. Видно, у этого человека такие несметные богатства, что все ему нипочем. Ведь еще весной у него был другой крупный расход, пожалуй, в несколько тысяч, которые он заплатил за развод мужу Розы. А, впрочем, мне до всего этого какое дело?

Гартвигсен крикнул бондарю и Вилласу Приставному:- Завтра опять стереть эту руку!

- Стереть?

- Да, мне её там не нужно.

Мы стали грести обратно к берегу, и Гартвигсен сказал мне:- Вот видите: не приди я взглянуть, рука так бы и осталась на стене. Что, бишь, я хотел спросить?.. Хорошо вам живется в Сирилунде?

- Да, благодарю.

- Вам не было никакой нужды уходить от меня. Теперь Марта уж большая девочка; надо будет взять ей учителя.

Я возразил, что Марта ведь могла бы попросту ходить в приходскую школу, когда придет время. Но Гартвигсен отрицательно замотал головой.

- Нет, знаете, девочка уж приучилась приседать и вообще привыкла у нас к разным хорошим вещам, так что надо взять ей учителя.

Тогда я сказал, что Марта могла-бы потом приходить учиться вместе с детьми баронессы, но и такой исход не пришелся Гартвигсену по вкусу.

- Я не нуждаюсь, чтобы девочка училась на даровщинку.

Мы вместе ушли с пристани и, когда поравнялись с домом Гартвигсена, он пригласил меня зайти. Роза сидела на крылечке, и мы подсели к ней. Поговорили немножко. Роза так мило, тихим голосом отвечала на мои вопросы о её здоровье. А Гартвигсен, не долго думая, предложил мне вернуться к нему и быть учителем Марты. Я никак не мог согласиться на такое предложение, и его это очень обидело. Небось, весною-то я к нему первому пришел,- напомнил он. Роза молчала.

- Да, да, вам бы не очень-то доверяться добрейшей Эдварде,- прибавил он, многозначительно покачивая головой. - Ее, к примеру сказать, не сразу раскусишь. Больше я ничего не скажу.

Не дождавшись ответа на это, Гартвигсен, забыв всякую сдержанность, пошел дальше:

- Муж-то её застрелился зимой.

Роза покраснела и совсем потупилась: - Ах, Бенони!

- Да, вот что я могу вам рассказать,- продолжал Гартвигсен, надуваясь от спеси, что знает побольше других.

Но и Розе, повидимому, эта новость была давно известна; тем не менее она спросила:- Откуда ты знаешь? Все это, верно, одне сплетни, и лучше бы тебе не говорить об этом.

Гартвигсен сказал, что знает это от человека, который сам зимой читал о том в газетах; а человек этот был не кто иной, как писарь ленемана: так ему то можно поверить. Эдварду даже призывали к допросу по этому делу.

Как Роза была мила и чиста! Я сразу заметил, что эта странная новость была ей давно известна; но она даже в злейшей ревности не воспользовалась этим. Я готов был упасть к её ногам. Да, вот где было мое место, да и Гартвигсена тоже.

Я до сих пор не промолвил ни слова, но когда Роза высказала предположение, что муж Эдварды мог застрелиться в припадке помешательства, я кивнул и вполне присоединился к ней. Тогда Гартвигсен вскипел и разразился следующими словами: - Ну, и оставайтесь там на здоровье! А мне она сказала про вас, что вы ничего незначащая личность. Так и знайте!

Роза, верно, не посмела больше останавливать его, встала и ушла.

Мне стало ужасно неприятно, но я не утерпел, чтобы не спросит:

- Она это сказала?

- Да: "очень благовоспитанная и ничего незначащая личность" - вот доподлинные слова.

И, верно, желая дать мне хорошенько почувствовать щелчок, Гартвигсен встал и принялся кормить голубей, хоть и было уже очень поздно.

Я ушел и побрел мимо зеленеющего выгона с коровами, далеко за мельницу, в лес, к дальним кряжам. Самолюбие мое очень страдало. Так вся моя благовоспитанность ничего не стоила в глазах моей госпожи. Я пробовал отделаться от обиды, рассуждая: "ну, пусть баронесса так сказала; от этого же ничего не сталось, небо не свалилось". Да, но все-таки я чувствовал себя глубоко несчастным. За мной только числилась одна благовоспитанность и ничего больше. Я не был обольстительным молодым человеком: худощавый, с угреватым лицом... да, нельзя было сказать про меня, что я красив. Я потому и слушался советов моих родителей, много учился и далеко подвинулся в рисованье и писанье красками. Но я должен сознаться, что, выдавая себя за смелаго охотника, я прихвастнул; я совсем не был таким охотником и хорошим ходоком, как Мункен Вендт, но я намеревался отправиться бродить с ним и поучиться у него его великому умению относиться ко всему безразлично.

Кнут Гамсун - Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 1 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :