Кнут Гамсун
«Редактор Линге (Redaktor Lynge). 4 часть.»

"Редактор Линге (Redaktor Lynge). 4 часть."

- Находите ли вы, что я поступил нехорошо по отношению к редактору?

Шарлотта молчала. Шарлотта, так хорошо знавшая Линге, не могла защитить его ни одним словом. Стройная и красивая, она сидела на стуле, почти не поднимая глаз; и отчего она сделалась такой пугливой? И почему она именно теперь пришла к нему?

- Мими Аренсен просила передать вам поклон,- сказала она и бросила на Хойбро быстрый взгляд.

Но Хойбро совсем забыл, кто такая эта Мими Аренсен; только после нескольких расспросов он вспомнил, что провожал эту молодую даму как-то раз в зимний вечер, в бурю и непогоду.

- Вот как? Благодарю вас! - сказал он.

- Да, теперь он вспомнил,- она удивительно красива; он помнит её лицо, в котором столько невинности; оно такое невинное и чистое, не правда ли? Да, у неё коротко остриженные волосы, но...

Шарлотта нагнулась и подняла какую-то ниточку с ковра.

- Да, она очень красива,- сказала она.

- Удивительно, - продолжал он,- что эта черта невинности, в сущности говоря, так много придает прелести. Можно быть некрасивой, уродливой,- но открытые глаза, невинный лоб делают лицо красивым, милым.

Шарлотта воспользовалась этим случаем, чтобы ответить ему:

- Да, многие утверждают это.

- Да, многие это находят,- сказал он,- некоторые старые женщины, к ним принадлежу и я.

Собственно говоря, не оставалось ничего больше сказать об этом; но вдруг Шарлотта заволновалась; с мукой в голосе, резко она воскликнула:

- Что-то в этом роде вы говорили уже и раньше, но, Боже мой, что же должны делать те, которые... я не думаю, чтобы у вас были такие средневековые взгляды, Хойбро!

Он удивленно посмотрел на нее. Она тоже начинает защищать падших женщин? Ведь прежде она была с ним согласна. Он тоже вспылил и сказал:

- Средневековые взгляды? Да, я не из таких, как норвежский радикал Бондезен,- если он вам это внушил, то... Не он? Ну, во всяком случае, у нас с вами мнения расходятся насчет этого вопроса.

Потом он продолжал:

- По правде говоря, теперь уже больше не стыдятся, вступают в брак уже более или менее испорченными; с девушкой обращаются, как с первой встречной женщиной - прошу извинения! Оне разгуливают себе по Карл-Иоганнштрассе, как ни в чем не бывало; сегодня она кланяется своему возлюбленному на виду у всех, завтра с другим идет к венцу. Я говорю только, что я бы не мог жениться на такой. Вы бы могли? Знать, что женщина, с которой ты связан на всю жизнь, что она бывала... лежала... ух! всю жизнь сознавать, что вот эти руки, эта грудь... что ты повенчан с какими-то остатками человеческими... И быть приговоренным вдыхать в себя с каждым вздохом этот запах другого! Я сказал только,- что касается меня, я бы этого не мог!

- Да, так может рассуждать только тот, кто чист.

- Я не понимаю, что такое с вами сегодня вечером, вы непременно хотите защищать эти некрасивые вещи! Я не понимаю. Чист? Вы должны знать, что я далеко не невинен; но все-таки я настаиваю на том, что я сказал. Я, к сожалению, настолько виновен, что если б мой грех был известен миру, я сидел бы в данную минуту в тюрьме! - Хойбро поднялся возбужденно и встал перед ней. - Значит, я не чист. Вот почему каждый может мне сказать: Нет, с тобой я не могу повенчаться, потому что ты не чист. - Хорошо, отвечаю я, я тоже самое сделал бы на твоем месте! Тогда я лишаю себя жизни или проклинаю, или стараюсь забыть, смотря по тому, насколько сильна моя любовь.

Шарлотта молчала. Более спокойный, улыбаясь, он прибавил:

- Но если встретится мне девушка, которая захочет быть моей женой, несмотря на то, что я виновен,- хорошо, значит она другого мнения обо мне, и мы поженимся.

Итак, значит, он никого не обманывал, ничего не скрывал. И чего он старается? Его дело погибло, давно погибло, он давно это сознавал. А теперь это обнаружилось еще яснее. Шарлотта сидела совершенно равнодушная: все, что он сказал ей, нисколько её не трогало; даже то, что он выдал себя, не произвело на нее впечатления.

- Ну, что же, женитесь тогда,- сказала она рассеянно. Но когда она поднялась и посмотрела на него, она прибавила: - Я сознаю, впрочем, что вы правы.

Он не ожидал такой уступчивости.

- Нет, я не прав,- перебил он ее поспешно. - В общем, я не прав, и я не хотел вовсе этого сказать. Но я прав относительно самого себя настолько, насколько это касается меня самого. Я бы не мог иначе поступить.

Шарлотта вышла. Ей ничего не нужно было. Она не сказала больше ни слова, она вышла с поднятой головой, холодная и уверенная, лунатик.

XV.

Несколько дней спустя Хойбро вышел из дому, чтобы отправиться в банк. Было еще только восемь часов утра. Был мягкий, ясный день, первые признаки весны. Хойбро пришла вдруг в голову мысль рассказать кое-кому из своих товарищей о своем затруднении с банком; ему помогут, наверное, если он к кому-нибудь обратится. Эга мысль подняла его настроение. Какое светлое, ясное утро; снег таял, в деревьях шумели птицы, перепрыгивали с ветки на ветку и щебетали.

Он прошел уже часть дороги, когда увидел перед собой сестер Илэн; на Шарлотте была светлая кофточка.

Он чуть было не остановился; его охватило вдруг чувство беспокойства, которое всегда овладевало им в присутствии Шарлотты; одну минутку ему показалось, что он сидит на качелях, задыхаясь от блаженства,- весь он пронизан им. Он пошел медленнее, держался вдали от них, но дамы заметили его, а у него не было предлога свернуть куда-нибудь в переулок. Но что сестры делали на улице так рано, в восемь часов?

Они поклонились друг другу, и Софи сейчас же объявила, что это из-за светлаго дня оне выбрались из дому. У Шарлотты был удивительно бодрый вид, она не опускала больше головы; если кто-нибудь встречный смотрел на нее, она громко смеялась и делала замечания на счет него. Хойбро она не сказала ни слова.

- Дамы должны воспользоваться случаем, чтоб пойти в девять часов на выставку,- сказал он.

Софи была согласна, но что думает об этом Шарлотта?

Шарлотта коротко сказала:- нет.

- Если нет,- сказал Хойбро,- то тогда оне могут отгтравиться в стортинг, там сегодня очень интересно.

Но Шарлотта не хотела также итти и в стортинг. Шарлотта хотела оставаться на улице, чтобы посмотреть на людей.

Ну, делать было нечего, если ему отказывали во всем, то лучше ничего не говорить. Он молчал.

- Вы рады, что пришла весна? - спросила Софи.

- Да, я не помню, чтоб я когда-нибудь так ждал ее, как в этом году,- отвечал он.

- Это вполне понятно,- заметила Шарлотта и усмехнулась. - Вы, вероятно, еще никогда так не мерзли, как этой зимой.

Софи удивленно посмотрела на сестру. Они пришли в парк. Вдруг Софи останавливается и говорит раздосадованным голосом:

- Я забыла книгу. Уф! я теперь должна вернуться за ней.

- Ведь это может сделать и господин Хойбро,- сказала Шарлотта и указала на него головой.

Софи опять взглянула на нее.

- Я еще положила книгу на стол, ну, конечно, я ее забыла,- сказала она.

- Да, но ведь Хойбро может принести ее,- повторила опять Шарлотта. Она сказала это, нахмурив лоб.

- Прежде всеге нужно спросить господина Хойбро, хочет ли он быть таким любезным,- сказала Софи.

- С удовольствием! Что это за книга? Где она лежит?

- Она лежит там-то и там-то. Книга эта должна быть обменена в библиотеке. Но зачем же несправедливо затруднять вас...

- Пусть его идет,- перебила Шарлотта. Хойбро пошел.

Когда он вернулся, сестры были все еще на том же месте.

- Как вы скоро вернулись. Большое спасибо!

Софи действительно была очень благодарна ему за услугу. Они пошли дальше.

- Скоро можно будет ездить на велосипеде,- сказала Софи сестре.

- Я никогда больше не поеду,- отвечала Шарлотта. - Теперь ты можешь, если хочешь, взять себе на год велосипед.

- Вот вам и благодарность,- сказала Софи шутя Хойбро. - Только что получила велосипед и уж бросает его!

- Я дарю его тебе,- прибавила Шарлотта уверенно и холодно.

- Вот как,- да; все лучше и лучше! - Софи пробовала обратить все это в шутку, но раздраженное настроение сестры смутило ее. - Ты бы постыдилась, - сказала она тихонько. Вдруг Шарлотта побледнела и сказала:

- Ты просто невыносима с своим важничаньем, Софи! Когда я сказала, что господин Хойбро, вероятно, принесет тебе книгу, ты нашла, что это было нехорошо; теперь я говорю, что ты можешь пользоваться этот год велосипедом вместо меня,- я ведь знаю, что господин Хойбро ничего не будет иметь против этого,- это по-твоему опять-таки нехорошо. Что бы я ни сделала, все ты понимаешь как-то не так. Мне это, наконец, надоело!

Пауза. Софи подыскивает слова.

- Недостает еще, чтоб господин Хойбро наставлял меня на путь истины,- продолжала Шарлотта.

- Я? - спросил Хойбро,- зачем мне наставлять вас?

- Я сказала только, что этого только недостает.

Они дошли до университета, и Хойбро спросил:

- Не хотите ли вы зайти в "Гранд" чего-нибудь выпить? У меня есть еще время.

- Благодарю вас,- сказала Шарлотта,- нам нужно еще пойти в библиотеку. - И она указала на Тиволи. - Во всяком случае, большое спасибо.

На этот раз она ответила любезнее, чем во время всей прогулки. Хойбро закралось подозрение, что она не хочет итти с ним в "Гранд" из-за его костюма; на нем не было пальто, а пиджак начинал протираться на локтях. С горькой усмешкой он сказал:

- Да, да; а я зайду на минутку в "Гранд" чего-нибудь выпить теплаго: фрёкэн Шарлотта права,- я мерзну.

Он хотел поклониться и уйти, но вдруг Шарлотта протянула ему руку. Он был поражен. Она пожала ему руку, да, она пожала ее, и, идя по улице, он размышлял, почему она так неожиданно пожала ему руку. Хотела ли она казаться любезнее, чтобы сгладить впечатление своего раздражения? Он вспомнил, когда он какъто раньше держал её руку, он чувствовал, как волнение наполняло его грудь, он слышал её голос, говоривший: - но вы совсем теплы! Я чувствую вашу теплоту сквозь перчатку; вам ведь не холодно?

Но что же это значит? Зачем она была так невежлива, что он ей такое сделал? Она хотела даже подарить сестре велосипед. Ну, что же? Одной связью меньше; и зачем он думает о ней?

Он посмотрел ей вслед. Вот она шла там, по бульвару; эта светлая кофточка удивительно ей идет! У неё вид бабочки среди деревьев. Но, Боже мой, пусть себе идет, пусть себе летит и исчезает! Теперь он был более чужд ей, чем когда-либо,- она высказала ему столько презрения сегодня утром.

Он остановился. Вот - вот она и исчезла! Хойбро еще раз взглянул на куст, за которым она скрылась; он сжал руки,- нет, её больше не видно. Он пошел дальше.

Когда он пришел к "Гранду", он хотел пройти момо; собственно говоря, у него и денег не было, чтоб распивать кофе в "Гранде", но когда он вспомнил, что он сказал, что все-таки пойдет в "Гранд", он захотел сдержать слово; это уж не так дорого стоит.

Он получил кофе и начал размышлять, к кому же из своих коллег он обратится по поводу денег; ему нужен был человек, у которого было бы сорок-пятьдесят крон, неужели такого не найдется?

Вдруг кто-то останавливается около него и здоровается с ним.

Андрэ Бондезен. В новом красивом костюме, с сияющим лицом.

Бондезен нашел какой-то новый способ добывать деньги. После этой несчастной истории с Шарлоттой Илэн он решил переменить квартиру, чтоб его адрес был неизвестен.

Кто знает, что могло притти в голову этой девушке, не вздумает ли она вернуться в один прекрасный день. Около парка он нанял на короткое время комнату, и когда месяц кончился, он снял квартиру в две комнаты на Анкерсштрассе. Он жил там уже несколько дней, как вдруг в нижнем этаже случился небольшой пожар в кухне; огонь сейчас же был потушен, ничего ценного не испортилось, и хозяева легли спать и спали до утра, как будто ничего и не случилось. Но Бондезен не спал; он был все это время в затруднительном положении, у него не было денег, и он придумывал самые замысловатые способы их достать. Что, если он воспользуется этим пожаром? Разве не нужно смотреть на это маленькое обстоятельство, как на счастливый случай, пришедший ему на помощь?

Он сам понес в "Новости" маленькую, живо написанную статейку, в которой были все подробности. В этом пожаре один студент потерпел большой убыток,- его имя было обозначено начальными буквами, он спас только свою жизнь,- все его имущество, его книги, весь гардероб, все погибло в огне. Но в руках его, когда он бросился в окно, был портрет родителей.

На этот номер "Новостей" Бондезен обратил внимание своего отца: этот студент был никто иной, как он сам. Вот почему теперь поправились его дела. Впрочем, он надеялся, что ему будет помощь свыше, и он встанет на ноги; а пока что, ему были даны в кредит несколько костюмов, так что он мог, по крайней мере, одеться.

Это воззвание к отцу оказало свое действие; в особенности старого крестьянина тронула фотография, спасенная из огня; он отдал все, что мог, продал даже часть инвентаря, занял немножко у соседа, и таким образем составилась порядочная сумма. С этого дня Бондезен не только выплатил все свои долги, но, кроме того, начал чуть не каждый день ходить в Тиволи. Помимо этого он приобрел очень элегантный гардероб. Теперь Андрэ Бондезен был на верху блаженства, радовался и сиял.

- Да,- сказал он Хойбро,- вот видите! Уже три ночи я не сплю; но разве это заметно по мне, что? Разве я превратился в кожу и кости? и все это благодаря моему велосипеду; вы не можете себе представить, как полезен велосипед. Если б у вас был велосипед, вы не былибы таким бледным! Да, прошу прощения!

Хойбро, этот медведь, который одной рукой мог бы бросить его оземь, ничего не возражал ему.

- Но, разумеется, иногда и съежишься,- продояжал Бондезен,- ведь тоже делаешь что-нибудь, иногда три ночи не поспишь. Ну, по крайней мере, когда умрешь, будет сознание, что весело пожил... Кстати, вы не видели сегодня в "Новостях",- Линге разбирает памфлет, т.-е., я хочу сказать брошюру. Вот она здесь, вот, как раз на первой странице.

Хойбро взял листок и прочел заметку. Она была спокойна, насколько возможно, только в заключение готовился удар, настоящий удар бичом: автор сделал попытку оклеветать известных людей, которые много лет посвятили служению обществу; "Новости" и их редактор - выше всех этих презренных анонимов. Но, впрочем, ничего не остается скрытым от "Новостей". Оне знают, кто этот клеветник: образ жизни его не совсем безупречен, и слава о нем не из лучших.

Хойбро закусил губу. - Образ жизни не совсем безупречен. Ничего не остается скрытым от "Новостеи"! Гм!..

- Ну-с,- сказал Бондезен,- ведь этим дело еще не покончено; опять примутся за это.

- Да,- сказал Хойбро,- насколько я знаю Линге, он, действительно, не оставит так этого дела.

- Это вполне понятно. Я помню ваше мнение о Линге, оно не из очень-то хороших.

- Линге на самом деле такой, что если бы автор брошюры пришел к нему и сказал: вот и я, я нападал на вас, и я пришел, чтобы вам это сказать,- если б этот человек так поступил, Линге почувствовал бы себя польщенным этим вниманием и достойным образом оценил бы его. Ха-ха! он не стал бы долго отдыхать, чтобы снова ударить: Линге не постоянен, он не искренен в своем гневе.

- Из всего этого видно, что вы одного мнения с автором брошюры.

- Да, я вполне согласен с его мнением.

Пауза.

- А вы знаете автора?

- Да.

- Можно спросить, кто он такой?

- Да. Это я.

Бондезен никак не ожидал такого ответа,- минуту он смотрел на Хойбро и замолчал. Наступила опять пауза.

- Прочтите вы одно стихотворение на той же странице,- сказал Бондезен.

Наконец, Бондезен мог дебютировать. Это был гимн весне, три сильных стиха,- ура в честь расцвета народа и страны, где доброе начало вело к добру. Эти строки Бондезену стоили много труда, он постарался вложить в них как можно больше смысла.

- Как вы это находите? - спросил он.

- Можно вас поздравить,- сказал Хойбро,- кажется это превосходно написано. Я, вообще, в этом очень мало понимаю.

- Правда? Но все-таки мы должны по поводу этого выпить по стаканчику,- воскликнул Бондезен и позвонил.

Хойбро поднялся; ему нужно итти в банк, если он не хочет опоздать; остается всего пять минут.

Он вышел.

Образ жизни которого не совсем чист... Итак, значит, он был в руках Линге. Ну, по крайней мере, он знал теперь, что его ждет. Линге не пощадит его, это не в его привычке. Если человек в темноте наткнется на стену, он со злости ударит кулаком об стену, он стиснет зубы и еще раз ударит, чтоб сорвать на этом всю свою детскую злобу. Разве он может простить, если его попросят об этом?

Но разве, действительно, он что-нибудь знает? И откуда ему это знать? От директора банка? Но тогда Хойбро был бы сейчас же арестован. Может быть, это было просто нахальством со стороны Линге? Когда он придет в банк, он все это разузнает.

Хойбро вошел, как всегда, в двойную стеклянную дверь, он поклонился - служащие, ответили. Ничего необыкновенного он не заметил в выражениях их лиц. Начальник, войдя, ответил на его поклон, не обнаруживая никакого удивления; казалось, он взглянул на него даже как-то снисходительнее, чем прежде. Хойбро ничего не понимал.

Час за часом проходил, но ничего не случалось. Когда начальник собрался уходить из банка, он вежливо попросил Хойбро к себе в бюро. Вот-вот теперь! Хойбро спокойно положил перо и вошел к начальнику. Разумеется, это был смертельный приговор,

- Я хотел вам задать один вопрос, если вы позволите,- сказал начальник. - Мне сказали, что вы автор брошюры, появившейся несколько дней тому назад...

- Да, это я,- отвечал Хойбро.

Пауза.

- Вы читали сегодняшния "Новости"?- спрашивает директор.

- Да.

Опять пауза.

- Я надеюсь, что вы настолько уважаете себя, что будете совершенно игнорировать то, что говорит листок о вашем образе жизни, и в этом отношении не будете ничего предпринимать. Слава о вас хорошая.

Губы Хойбро задрожали. Ему было бы понятней, если б его лишили места, если б прогнали его и арестовали на глазах у начальника. Этот честный человек был отцом ему в продолжение десяти лет, и он ничего и не предчувствовал. Хойбро ничего не мог сказать, ничего другого, как только:

- Благодарю вас, господин директор; благодарю, благодарю...

Медведя душили слезы.

Директор посмотрел на него, кивнул ему и сказал коротко, короче, чем обыкновенно.

- Это все, что я хотел вам сказать, Хойбро, вы можете итти.

В возбуждении Хойбро еще раз поблагодарил и вышел.

Он стоял около своего бюро, мысли его совсем перемешались, перепутались. Знал ли Линге что-нибудь? Если бы он что-нибудь знал, он погубил бы его без всяких разговоров, если не сегодня, так завтра. Ах, если б он мог скорее все выплатить и взять обратно бумаги! Сегодняшний день был полон беспокойств и неожиданностей: рано утром презрение со стороны Шарлотты, потом это пожатие руки, согревшее его немного, и, наконец, это хорошее отношение начальника,- оно произвело на него больше впечатления, чем что-либо другое, да, больше, чем все другое. Если б он мог вывести этого старого честного человека из его заблуждения.

Вернувшись вечером домой, он зажег лампу, запер на ключ дверь и сел озабоченно в качалку. Через полчаса кто-то постучался к нему в дверь, но он не двинулся. Еще раз постучали, но он все-таки не отворил; он потушил лампу и продолжал неподвижно сидеть в кресле. Боже мой, неужели это была Шарлотта? Он не в состоянии видеть ее сейчас; она тоже, вероятно, прочла "Новости" и составила теперь о нем мнение: что он ей скажет, что он ответит на первый же её вопрос?

Впрочем, может быть, это и не Шарлотта, а если это была она, ей просто, быть может, хотелось посмеяться над ним; ничего нет невероятного в этом! Почем он знает!

Стук прекратился. Он продолжал сидети в этом кресле, он даже заснул в нем и проснулся уже ночью, в темноте, весь похолодевший; ноги и руки у него отекли, голова была тяжелая, смутная. Который теперь может быть час?

Образ жизни его не совсем безупречен...

Он подошел к окну и поднял гардину. Лунный свет, тихая погода, тишина; по улице идет какой-то служащий, единственный живой человек, которого видно; благодаря свету газовых фонарей, он видит, что у служащего рыжая широкая борода и меховая шапка. Ну что же такое? Разве не все ли ему равно, есть ли борода у этого человека или нет? Разве не лучше всего раздеться и лечь спать?

Вдруг он останавливается и задерживает. дыхание. Он слышит легкий шум внизу: как будто катят и тащат какой-то предмет. Он снова подходит к окну и видит, что служащий остановился внизу, как раз перед дверью. Что там происходит? Что там выкатывают? Он приоткрывает немножко окно и смотрит вниз. Велосипед,- да, велосипед медленно, осторожно появляется из двери, его ведет Шарлотта. Служащий помогает ей. Потом Шарлотта отдает ему велосипед и говорит что-то, тихо называет какое-то имя, адрес, и просит служащего завтра пораньше принести ей деньги, которые ему дадут за велосипед.

Но что это был за адрес? И почему она отослала велосипед? Он отправлен в ломбард. Хойбро знал этот адрес очень хорошо,- это дом, там внизу, в городе, где были заложены и его собственные вещи. А теперь и велосипед попал туда.

XVI.

В бюро "Новостей" стало тише. Неустойчивость Линге в политике пугала его друзей; только кое-кто из самых преданных собрались, чтобы образовать нейтральную партию: один адвокат, два профессора, три-четыре дамы, занимающиеся политикой; они посещали его довольно часто и участвовали в его листке. Никто не знал, к кому же, в конце концов, принадлежит Линге.

Да он и сам этого не знал. В бюро, зарывшись в газеты и бумаги, в мрачном настроении, разочарованный, убитый, сидит Линге в своем кресле и размышляет. Его кресло когда-то можно было сравнить с троном; теперь же его с трудом можно считать за устойчивую скамейку. Сам он низведен до обыкновенного редактора, уличенного в ошибках, в колебаниих и даже в недобросовестности. И чего только не бывает на белом свете!

Последние дни были очень тяжелыми для Линге. Против всех ожиданий, когда он отправился в назначенный вечер с фру Дагни в театр, он был отвергнут самым решительным образом: да, эта честная женщина чуть было не выставила его за дверь. Не будучи уверенным в своей победе, он никогда не рисковал, а вот тут его горячее сердце увлекло и поставило его в неловкое положение по отношению к этой холодной, рассчетливой женщине! Он не мог понять этого. Правда, он не мог доставить фру Дагни удовольствия, достать орден для её мужа. Все обстоятельства были против него,- министерство пало, его песня была спета; но он надеялся, что фру Дагни в нем самом что-нибудь нашла, что она ценила его личность. Ну, а оказалось, что этот орден, действительно, имел значение для этой женщины, и между ними все было кончено, раз он его не мог достать. Разве это не смешно! Он, ведь, ничего не сделал; он только обнял ее за талию, смеялся про себя тихо: хи-хи-хи, ты моя, ты моя! Вдруг она ушла в свою спальню и повернула ключ в замке. Она предоставила старой фрёкэн Гуде проводить его до дверей; таков был грустный конец этого визита.

Много ночей Линге спал опять с сжатыми кулаками, как в свои первые студенческие годы. Куда бы он ни обращался, всюду он получал отказ. Превратности судьбы брали верх: брошюра Хойбро причинила ему много неприятностей и досады. Что ему делать с этой статьей? Пройти мимо, обратить все в шутку? Теперь уже больше не было фру Дагни, которая просила бы за этого дурака с блуждающей кометой. Нужно высмеять его и заглушить его слова смехом людей. А с с другой стороны, благоразумно ли связываться с ним? Бог знает, на что он способен; от негодяя всего можно ждать. Линге решил умолчать и о статье и об авторе. Это будет самым благородным. Кроме того, он знал, что если он будет молчать, то и другия газеты будут молчать, включая и "Норвежца", который будет ждать, пока Линге скажет свое слово, и тогда все это дело будет навеки погребено.

Но через две недели Линге изменил свое решение,- он не мог спать в такое время; нет, на это он не способен. Во всяком случае, он должен указать на то, что "Новости" очень хорошо осведомленный листок и что ему известен анонимный клеветник. Человек этот служит в таком-то и таком-то банке, против его образа жизни, может быть, ничего нельзя сказать,- этого Линге не знает; он попробует сделать намек на не совсем хорошие отзывы. Человек, которого выдают собственные друзья, не совсем чист, а Андрэ Бондезен назвал его болваном и разбойником. Для большей верности Линге послал опытного Лепорелло к начальнику Хойбро, чтобы справиться о нем; но там ему указали на дверь. Линге находит, что это начинает переходить всякие границы; человеку, приходившему от "Новостей", от него, указали на дверь? Он возмущен и отправляется сам лично к директору банка во имя порядка и закона. Он еще чувствует в себе прежнюю силу, и с высоко поднятой головой, как человек, который никогда не сгибается и не колеблется, он входит в банк. С глазу на глаз с директором он говорит ему, зачем он именно пришел,- пожалуйста, книги!

Дверь вежливо, любезно открылась перед ним и столь же любезно закрылась за ним.

Терпение Линге лопнуло. Он отправился в свое бюро и написал с сверкающими глазами первую заметку. Образ жизни автора памфлета был небезупречен, а слава о нем очень нехорошая.

Брошюра Хойбро была такой несправедливой, такой односторонней, что гнев Линге был вполне понятен. Ах, какая она была односторонняя! Человека с такими большими заслугами и с таким добрым сердцем, как Линге, нельзя было подвергать насмешкам страны, даже если бы он действительно делал перевороты в политике, чтобы придать значение своему листку. Среди всех этих неприятностей Линге не думал только об одном себе. Разве он забыл бедного поэта на Торденскиольдгассе?

Линге не лишил его своей помощи. До сих пор Фредрик Илэн занимал место в бюро "Новостей", но теперь пусть он убирается. Линге нашел другого человека на его место, как раз этого нового, многообещающего гения с Торденскиольдгассе. Линге прочел его начатый роман и нашел в нем большие достоинства; нельзя допустить, чтобы гибнул талант, нужно его поддержать. При этой мысли Линге опять сделался широкой натурой, опять обнаружил свое превосходное качество - помогать талантам по силе возможности. Он отворяет дверь и кричит:

- Илэн, мне нужно переговорить с вами!

Илэн входит.

- На одном собрании мы порешили уменьшить бюджет нашего листка,- говорит он,- я решил, что могу справиться в редакции и с меньшими силами, и вот нет другого исхода,- нам придется с вами расстаться.

Илэн пристально смотрит на него. Его лицо сделалось бледным и худым. В продолжение целых недель он работал как вол, чтобы заплатить счет в булочную за свою мать: Линге платил ему гроши. Поэтому ему приходилось писать заметки, бесконечное количество заметок, которые Линге через некоторые промежутки времени просматривал и откладывал в сторону. Когда он бывал в хорошем настроении, он отыскивал одну из этих несчастных бумаженок и бросал ее с снисходительной улыбкой фактору.

Илэн не мог понять, почему его работа сразу сделалась такой скверной, и он писал, вычеркивал и мучился, чтобы в следующий раз сделать что-нибудь получше. Ничего не помогало: его заметки возвращались к нему целыми листами, целыми кипами, а третьяго дня ему вернули их даже непрочитанными.

- Мы с удовольствием будем принимать от вас статьи,- продолжает редактор, видя, что Илэн молчит,- но от вашего постоянного сотрудничества в газете мы, к сожалению, должны отказаться.

- Но почему так? - спрашивает, наконец, Илэм и смотрит удивленно на редактора.

- Да, почему? Это решение собрания и, кроме того... Но вам не нужно непременно сегодня уходить, это можно сделать и завтра или в какой-нибудь другой день.

Илэн все-таки не может понять.

- Я считаю это не очень-то внимательным с вашей стороны,- говорит он.

Какая наивность! Линге пожимает плечами и отвечает:

- Внимательно! Да, это дело взгляда. Разве мы не печатали целую массу ваших статей и хорошо платили за них? Вы меньше всего можете жаловаться на невнимание, не правда ли? Насколько я помню, мы напечатали даже раз заметку о рукоделиях вашей матери и старались рекламировать её работы.

- Да, но ведь это не имеет ничего общего с моей работой,- возражает Илэн.

Линге овладевает нетерпение. Он садится на свое место, берет бумаги и перелистывает их.

Илэн чувствует, что в нем просыпается злоба. Разве он не взрослый человек, разве те же "Новости" не дали ему имени в его родной науке? Он говорит:

- Я не столько зарабатывал в последнее время, чтобы вы могли у меня отнять и это последнее.

- Но, Боже мой! - возражает Линге горячо:- разве вы не понимаете, что нам не нужно того, что вы пишете? Вы сами должны понимать, что это никому не нужно, это не представляет никакого интереса, и никто этого не читает.

- Но вы сами сказали как-то раз, что это хорошо.

- Ах, да! никогда не бываешь достаточно осторожен с такими отзывами.

После этого Илэну нечего было делать,- он замолчал и медленно пошел к двери. А стипендия? Разве в свое время Линге не обещал ему устроить стипендию?

Илэн возвращается в бюро. Секретарь спрашивает:

- Что случилось?

- Отказали,- говорит Илэн с усталой улыбкой.

Он начинает собирать свои бумаги и убирать стол. Он достает целые связки своих статей из ящиков и с полок; он все хочет взять с собой, даже рукопись знаменитой первой статьи о национальном вопросе и двух миллионах, котррая лежала среди его бумаг, как приятное воспоминание о прежнем величии. Покончив с этим, он хочет пойти к редактору, чтобы проститься с ним, но ему нужно немножко подождать,- к Линге пришел какой-то человек, служащий в министерстве, Конгсфольд, прямо вошедший в бюро к редактору, как будто его дело не терпело отлагательств.

Линге встречает своего старого товарища студенческих времен с вопросительным видом.

- Пожалуйста, садись!

Конгсфольд как-то таинственно осматривается, благодарит тихим голосом и достает из кармана какую-то бумагу.

- Вот список предложенных в жюри,- говорит он.- Сегодня вечером он отправляется в Стокгольм.

Благодарность Линге за эту неожиданную радость не знает границ. Он с жадностью просматривает список и жмет руку Конгсфольду.

- Ты оказал мне громадную услугу, старый друг, можешь быть уверен, что я никогда тебе этого не забуду.

Но Конгсфольд не хочет выпустить из рук этого списка из страха, что его почерк может выдать его. - Почем знать, мало ли что может случиться; легко мог быть поднят вопрос об источнике, свидетелях. Пусть Линге сам перепишет список.

- Я надеюсь, что ты не выдашь меня,- сказал Конгсфольд. - Это равняется немедленному удалению меня со службы.

- Что тебе вздумалось! Неужели ты хоть минуту можешь так дурно думать обо мне?

- Нет, нет, я просто ужасно боюсь. Ты, конечно, не выдашь меня нарочно, но, ведь, это может случиться и ненамеренно, нечаянно. А что ты сделаешь, если на тебя окажут некоторое давление?

- Этого не сделают, раз я не захочу, Конгсфольд. Я никогда не выдавал имени, я не изменник. - Консфольд поднялся и хотел итти.

- Ну,- сказал Линге,- теперь у тебя опять консервативный начальник?

- Да, опять все так сложилось. Линге кивнул головой.

- А что я говорил? Правительство без веры и чести не может удержаться в Норвегии. Наконец-то мы убедились в этом.

Оба они посмотрели друг на друга. Линге даже глазом не моргнул.

- Прощай! - сказал Конгсфольд. Но Линге хотел его удержать.

- Подожди меня минутку, мы пойдем вместе в "Гранд".

- Нет, нельзя; именно теперь люди не должны видеть нас вместе.

Конгсфольд ушел.

Когда Илэн вошел к Линге, чтобы проститься, редактор встретил его совсем другим человеком: он был бодр и весел. Если б он мог чем-нибудь помочь Илэну, он охотно бы это сделал.

Он сказал:

- Я дам вам ордер на получение денег. Кассир верно уже ушел, но вы можете видеть его завтра.

- У меня нет совсем больше денег, - возразил Илэн,- я уже взял последния.

- Да, да. Так вы присылайте нам ваши статьи.

Илэн простился и вышел.

Теперь на улице никто не обращал на него внимания.

Люди знали его и предоставляли ему спокойно итти своей дорогой со связкой забракованных статей под мышкой. Илэн выслужил свое время, он удовлетворил любопытство толпы и покончил с этим.

Теперь очередь была за другим. Илэн дошел до дому; дорогой никто ему не кланялся.

XVII.

Когда Хойбро вечером пришел домой, в прихожей встретила его фру Илэн, грустная, расстроенная, и рассказала ему, что случилось с Фредриком. Теперь у него нет другой дороги, кроме Америки; если он продаст все свои книги и свой рабочий стол, может быть, ему хватит денег на дорогу. Во всяком случае, он не может обратиться ни к кому из своих родственников, на это он ни за что не соглашался; впрочем, это ни к чему бы и не привело. С тех пор, как Фредрик сделался сотрудником "Новостей", все Илэны относились к нему очень холодно... Между прочим, теперь она может вернуть ему её большой и запоздавший долг,- полтораста крон; да, да, нельзя сказать, чтобы это было своевременно, это дело так затянулось, пусть он простит ей...

- Но разве она может обойтись без этих денег, теперь, когда произошли такие грустные перемены в их обстоятельствах?

- Да, она получила эти деньги именно с этой целью, эти деньги дала ей Шарлотта. Шарлотта скопила их... да, она сберегла их. Бедная Шарлотта, она такая добрая. Как только она узнала, что её мать должна Хойбро деньги, она тотчас же сказала: "Это не может продолжаться ни минуты больше". И она сделала то, что хотела. Бог знает, что сделалось с Шарлоттой,- ей пришлось так много пережить за эту зиму; она никогда ничего не говорила, но мать все замечала. Фру Илэн была не слепая: вот уже давно, как Андрэ Бондезен перестал бывать в доме, а это что-нибудь да значит; у них верно что-нибудь случилось. Ей так жалко было ее.

Шарлотта бросилась ей на шею и сказала, что если б были деньги, она тоже уехала бы в Америку; но денег у неё не было.

Все это фру Илэн рассказывала тихим, таинственным голосом, чтобы дочери из соседней комнаты не слышали ее. Потом она сунула ему в руку деньги. Хойбро прекрасно понимал, откуда эти деньги,- это залог, полученный за велосипед. Он отказывался, не хотел брать этих денег,- пусть оне останутся у Шарлотты, и она употребит их на путешествие.

Но фру Илэн покачала головой.- Нет, ей было поручено отдать ему эти деньги; Шарлотта отошлет ее обратно, если она вернется с ними к ней. Так что - пожалуйста!

Хойбро торопливо вошел в свою комнату и в страшном возбуждении бросился в качалку. Ну, слава Богу, теперь он может заплатить свой долг в банке. Завтра же утром он выкупит вексель, как только пробьет 9 часов, прежде чем придет директор. Итак, значит - еще одна ночь, одна единственная ночь; в эту ночь он будет спать таким счастливым... Но удастся ли ему сомкнуть глаза на радостях?

Как он страдал всю эту зиму, не видя нигде спасения. Впрочем, теперь он написал эту брошюру, которая понемногу распродавалась; но выгоды ему от этого никакой не было. Он подарил рукопись первому попавшемуся издателю и был рад, что даром ее напечатали. Так проходили дни, а срок уплаты все приближался.

Сегодня вечером он вернулся домой, чтобы еще раз подумать обо всем этом, сесть в кресло и подумать, каким образом он достанет эти деньги. Напрасно он был у двух-трех своих товарищей и просил о помощи; может быть, он встретит какого-нибудь доброго человека, который сделает это для него; в этом не было ведь ничего невозможного, если хорошенько подумать. Вот он сел бы здесь, на этот самый стул, он не зажигал бы лампы, вот как сейчас, и стал бы думать целые часы об этом. А теперь деньги у него в руке. Обе большие кредитки пахнут мускусом; он пощупал их пальцами - он не ошибается,- оне у него в руке. Разве это не странно?

Он не мог сидеть спокойно, он встал посреди темной комнаты и улыбнулся; вдруг услыхав шаги в передней, он поспешно открыл дверь и выглянул. Обыкновенно он сидел тихо, задерживал дыхание, когда прислушивался,- но теперь он радостно отворил дверь, без всякого намерения кого-либо встретить.

- Добрый вечер! - сказал кто-то.

- Добрый вечер, фрёкен Шарлотта! - отвечал он и остановился в дверях; в его комнате все еще было темно.

- Вы так поздно уходите? - спросила она.

- Ухожу ли я? Нет. Я думал, что это ваш брат вернулся домой и хотел с ним поздороваться.

- Мой брат у себя в комнате,- сказала она,- позвать вам его?

- Нет, зачем; я хотел только... Нет, ничего, серьезного ничего.

Они стояли друг против друга. Она заглянула в его темную комнату и сказала:

- Разве у вас сегодня нет лампы?

- Что вы, лампа есть! Я сейчас ее...

Он старался ее зажечь торопливыми, неверными движениями; они продолжали между тем разговаривать. Наконец, она вошла в комнату и затворила за собой дверь. Они оба сели.

- Мне нужно кое о чем попросить вас,- сказала она.

- Меня? Что-нибудь такое, чего я не знаю! А я хотел вас поблагодарить...

Он глазами указал на деньги, лежавшие на столе; но она перебила его:

- Простите меня, я нехорошо вела себя по отношению к вам.

- Ах, пустяки, зачем ей просить прощения, может быть даже в этом был виноват он сам.

Он возразил:

- Вы можете обращаться со мной, как вам угодно. Впрочем, вы были такой, как всегда... да, да, я хочу сказать...

- Нет, я все-таки надеюсь, что это не так,- сказала она смеясь. Потом она прибавила очень серьезным голосом: - Я не знаю, я была такой раздражительной, совсем больной от злости. Вы заметили?

- Нет.

- Да, это было так. Но я никогда не буду больше такой, Хойбро. Это не давало мне покоя; я хотела в тот же вечер попросить у вас прощения, но когда постучала в вашу дверь, вы мне не ответили.

- Так это, значит, были вы! Я это предчувствовал, но у меня не хватало смелости смотреть на вас, посмотреть вам в глаза. Иногда человек делает такие вещи, что приходится опускать глаза. Но вы, ведь, не можете стать на место этого человека. Вы - нет.

- О, нет, я могу стать на его место. Есть скрытые грехи, заставляющие опускать глаза.

Он принял это за полуответ, за предложение продолжать:

- Ну, и что же дальше?

Она хочет показать, что может понять и простить. Он приготовился рассказать ей свой грех, свой обман, свой подлог; ему нужны были деньги, чтобы заплатить пари, пари на честное слово, он принес документ и получил под него деньги.

Он начал:

- Это случилось так...

Но она опять перебила его:

- Нет, нет, нет! Вы ничего не должны мне рассказывать! Мы ничего не будем друг другу рассказывать, не правда ли? Нет, милый мой, не будем грустить хоть сегодня вечером, а то мне право нехорошо. Я больше не в состоянии...

Она сделала большое усилие, чтобы не расплакаться.

Он был так поражен, что не мог дальше продолжать, и не сказал больше ни слова. Одну минуту он думал о том, что надо поблагодарить ее за деньги; но она перебивала его, когда он начинал. Может быть, было бы неделикатно с его стороны напомнить ей о бедности её матери и о ломбарде, о велосипеде. Он молчал.

Она стала расспрашивать его о старых портретах, стоявших у него на столе, о его родителях, о его сестре, о которых она никогда раньше не упоминала. Она обрадовалась и удивилась, когда он показал ей портрет своей сестры.

- Вы сегодня вечером такая добрая,- сказал он,- могу ли я вам показать последнее письмо из дому? Правда, оно не совсем грамотно написано!

Она взяла письмо и прочла его с неподдельной радостью. Какие здравые и твердые убеждения, какая любовь! Им обоим очень понравилось заключение, где старый отец, вообще никогда не шутивший, наставил целый ряд знаков и написал: - Прилагаю при сем несколько дюжин знаков, которые ты можешь разместить в письме.

О, да, это, действительно, прямая, наивная и сильная душа.

Пока Хойбро складывал письмо, Шарлотта сидела и смотрела на него, думая о чем-то.

Они начали говорить о Фредрике. Он решился искать счастья в Америке и уже начал продавать свои книги; у него не мало книг.

Оне могут покрыть расходы по путешествию. Она с удовольствием проводила бы его, если б у неё были на это средства; с улыбкой, казавшейся почти вздохом, она рассказала ему, как она просила сегодня у Бога денег на путешествие,- хотя и не достойна его помощи.

- Нет, вам не нужно,- сказал Хойбро неосторожно.- Вы не должны ехать с ним.

- Почему нет? Ах, нет, мне так бы этого хотелось; здесь я даже самой себе в тягость.

- Но никому другому вы не в тягость. Многим будет тяжело, если вы уедете.

- Кому я нужна?

Ему больше всех; ему - днем и ночью, но он сказал:

- Раз вы спрашиваете: Андрэ Бондезену, например.

Она сжала руки и крикнула резким голосом: "Нет!" побледнев от волнения. Потом она коротко и насмешливо улыбнулась.

- Я не хочу даже, чтобы он вспоминал обо мне. - Она перешла опять в прежний тон и сказала:- Но, ведь, мы хотели быть веселыми сегодня.

- Да, будем веселыми,- сказал также и он.

Но у неё не выходил из головы вопрос об Андрэ Бондезене; она опять начала говорить о нем. - Он сделал ей столько зла, сколько вообще человек может сделать. Однако, они не будут больше говорить об этом; они будут веселы.

- Ведь вы его любили,- сказал Хойбро,- и потом...

- Я хочу вам сказать одну вещь, но вы мне не поверите, нет, вы мне не поверите, даже если б это было моим последним словом в этой жизни. Я никогда его не любила. Это так же верно, как то, что вы сейчас видите меня здесь. Дай Бог, чтобы вы поняли, что я хочу сказать; но вы верно не понимаете. Я его не любила. Но один вечер я была в него влюблена, и в этот вечер я... случилось... Но я никогда его не любила, я была влюблена в него только один вечер. И все время, с самого того вечера, я знала, что не люблю его, хотя заставляла себя верить, что люблю. Я внушала себе, что люблю его.

Хойбро почувствовал сильную тайную радость, его лщо горело, и он не старался этого скрыть. Да, вот так постоянно, один строит свое счастье на чужом несчастьи. Его любопытство было возбуждено, ему хотелось говорить, узнать побольше, но она протянула руку к нему, почти касаясь пальцами его волос, и сказала с грустным взглядом:

- Да, милый, давайте говорить о чем-нибудь другом.

Как-то невольно она провела рукой по его волосам. Он вздрогнул с ною до головы и взял её руку.

- Я буду тосковать по вас, если вы уедете,- сказал он ей почти шопотом.

- Да, вы, может быт,- сказала она тихо.- Но вы должны знать, что я не стою этого.

- Как, вы не стоите?!

Он подошел к ней ближе, стал на колени около её стула и взял обе её руки. Она не препятствовала и, улыбясь, шепнула:

- Нет, не нужно. Кто-нибудь может войти.

- Нет, никого не слышно, никто не войдет. Я так счастлив в эту минуту, как никогда в моей жизни, никогда. Посмотрите, я держу Ваши ручки, знаете ли вы это?

- Да!

В прихожей раздались щаги. Кто-то из комнаты вошел в кухню. Шарлотта вскочила, но сейчас же опять села. Хойбро опять взял ея. руки и начал их целовать; он ласкал эти худые белые руки, которые мысленно так часто целовал; теперь он сжимал их горячо и радостно. И он говорил, шептал, надеялся, что это не сон, просил позволения любить так, как всегда любил. Никто, никто не подозревал, как его сердце тосковало по ней всю эту зиму. На это она отвечала:

- Вы говорите, что счастливы, Хойбро; но завтра вы этого не повторите.

- И завтра, и всегда, если вы мне это разрешите! Скажите мне,- могу ли я? Вы одна можете это решить, вы одна. Почему не завтра? Да, именно завтра, вот именно завтра. Потому что завтра я покончу с одним очень неприятным делом, давившим меня, и если вы разрешите мне увидеть вас завтра вечером, я кое о чем буду просить вас, умолять вас на коленях, Шарлотта.

Вдруг Шарлотта поднялась и отстранила его обеими руками.

- Нет, нет, довольно, Бога ради! Теперь мне нужно итти. Благодарю, благодарю за этот вечер! Хойбро, вы ни о чем не должны просить меня на коленях. Нет! Я отвечу вам - "нет". Вы не должны этого делать, слышите? А то я отвечу вам: "нет"! Мне нужно итти...

- Вы ответите мне "нет"? Я держал ваши руки, я целовал их и, несмотря на все это, вы мне скажете "нет"? Нет, послушайте меня, послушайте только, неужели вы никогда этого не захотите, нет, никогда? Дайте мне хоть каплю надежды, назначьте долгий, долгий срок, испытайте меня; заставьте меня долго, долго ждать; я могу ждать долго, если у меня будет надежда.

Опять раздались шаги в прихожей, они замолчали, но шаги замерли в комнате, все спять утихло.

Шарлотта положила руку на ручку двери, она стояла стройная и гордая, её щеки горели, грудь поднималась и опускалась.

- Я люблю вас,- сказала она спокойно,- да, люблю; и все-таки я говорю "нет".

Они посмотрели друг на друга.

- Вы любите меня? Да? Любите? Правда? Ну, тогда вы говорите "нет" не навсегда? Зачем? Скажите мне!

Она быстро подошла к нему, взяла его голову обеими руками и поцеловала его в губы. Потом вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась к двери.

Но он крикнул ей вслед, не соблюдая осторожности:

- Шарлотта, почему же ты уходишь от меня?

- Потому,- сказала она хриплым шопотом,- потому что я не чистая женщина. Я не чиста, нет!

Она все еще продолжала закрывать лицо руками. Потом сделала несколько шагов в прихожей, открыла дверь в крмнату и исчезла...

Хойбро затворил свою дверь и остановился посреди комнаты. Не чистая? Что это означало? Шарлотта не чистая? Она его поцеловала, действительно, поцеловала, он все еще это чувствовал. А почему она сказала, что она не чистая?

Как это может быть, Шарлотта - не чистая? Да, ну так что же, если и так? Она поцеловала его, она его любит; разве она не сказала прямо, что она его любит? Зачем она сказала, что она не чистая, ведь не в этом дело, раз она его любит. Кто после этого был чист? Ведь сам же он не был чист, он был даже преступником, обманщиком, и только завтра он будет в состоянии заплатить по векселям...

Он смотрит на деньги на столе,- большие кредитки лежат на своих прежних местах. Да, завтра же он обратится к Шарлотте со своей большой просьбой. Она - не чистая? Ах, во всяком случае чище, чем он, чище, чем кто-либо; и он станет перед ней на колени. Нет,- она любит его, она его поцеловала.

В голове закружились воспоминания, дикая радость охватила его, он продолжает стоять среди комнаты. На ней было утреннее платье, это легкое платье, сквозь которое просвечивал корсет; руки были открыты почти до локтей, настолько коротки были рукава. Но у неё замечательно красивые руки. А что, если кто-нибудь целовал эти руки; Да, что тогда? Разумеется, другие целовали ее! ведь она сама сказала, что она - не чистая. Эти руки обнимали шею другого,- другого, раз она не чистая! Нет, она невинна, и он любит ее.

Лампа преспокойно стояла на столе. Ея свет проходил ровно и светло сквозь абажур, и она продолжала гореть, как будто ничего не случилось с ним, стоявшим в раздумьи посреди комнаты.

Он сел в качалку. Значит, эти руки обнимали другого. Забудется ли это когда-нибудь? Оне будут обнимать его шею, после того как уже обнимали другого; они никогда не будут одни; она может сравнивать его ласки с ласками другого.

Все глубже и глубже углублялся он в свои мысли. Нет, неужели она не была невинна? Он вспомнил, что он встретил ее перед дверью Бондезена и видал их обоих в отдаленных частях города. И это она, которой он молился каждый день, каждый час, с тех пор, как в первый раз увидел ее! Она придет к нему, уже испытанная, ко всему привыкшая, она будет нежна с ним, как была с другими, будет обнимать его своими опытными руками. И потом всю жизнь жить и сознавать, что это именно так! Он не может, нет, это немыслимо; лучше наложить на себя руки.

А лампа все горела и горела.

Часы проходили за часами; он был то в восторге, что Шарлотта его любит, то в ужасном отчаянии.

Нет, это немыслимо, он прекрасно сознавал, что он этого не выдержит. Было бы лучше, если б она совершила убийство, кражу, только не это.

Лампа выгорела и начала мигать; он ее потушил. Лег на постель совсем одетый, с широко раскрытыми глазами. Поцелуй Шарлотты горел на его губах. Она просила у Бога денег на путешествие! Она не была испорченной, и он любит ее не так, как любят люди; но разве это могло помочь делу? Всю свою жизнь сознавать!

Когда наступило утро, и его гардины не могли дольше задерживать света, его глаза отяжелели как свинец и закрылись; он крепко заснул и проснулся только тогда, когда кто-то постучал к нему в дверь.

-

Вошел Фредрик Илэн.

- Десять часов,- сказал он,- но, может быть, вы сегодня свободны?

- Десять часов? Нет, я не свободен.

Хойбро вскочил.

- Мне отказали в "Новостях", вот почему я ещи дома.

- Да, я слышал.

- Да, вот чем все это кончилось. Ах, я должен был бы послушаться вашего совета, но...

- Ах да, но...

- В этом нельзя больше сомневаться.

Пауза.

- Вы одеты; вы, верно, рано встали и хотели еще поспать немного? - сказал Илэн.

- Да, вот именно.

- Да, это тоже случалось со мной не раз. Что я хотел сказать? - вы, ведь, написали брошюру? А сегодня вы опять упомянуты в "Новостях".

- Вот как?

Пока Хойбро мылся, Илэн пошел за листком. Собственно говоря, это была такая же заметка, как и в прошлый раз, только более сильная, обвинение в не совсем безупречном образе жизни было подчеркнуто. Речь шла не о "говорят, что", а как будто Бог и весь мир уже знали обо всем. В этом неспускании глаз, в этом повторении изо дня в день, все в более сильных выражениях - в этом сказывался Линге. Хойбро прочел вещь с интересом, но когда он кончил ее, то не сказал ни слова.

- Что вы на это скажете, как вы это находите?

- Разсказывают про Актэона, что он как-то раз застал врасплох Артемиду, купающуюся со своими нимфами. В наказание за этот невольный проступок Артемида обратила его в оденя, и её собаки растерзали его. Так случилось и со мной: я застал Линге врасплох и написал о нем брошюру, и Линге губит меня.

- Да, и что можно на это ответить? Н-да!...

Когда Илэн ушел, Хойбро несколько раз ударил себя по лбу, ходя взад и вперед по комнате. Каждый раз, как он подходил к двери, он останавливался на минутку и прислушивался к шагам, но ничего не было слышно. Может быть, Шарлотта еще и не встал;, может быть, она уже вышла. Сжимая руки, он тосковал по ней и шопотом звал ее. И он все ходил и ходил взад и вперед по комнате. "Новости" опять нападали на него, оне нахально нападали на его образ жизни, как будто знали каждое малейшее пятно на нем.

Вот здесь на столе лежат деньги; ему стоит только сбегать в банк и заплатить по векселю; через полчаса все будет приведено в порядок, честь будет спасена, а намеки "Новостей" будут уничтожены навсегда.

А что же дальше? А Шарлотта, это грешное и дорогое дитя? Вдруг он подошел к столу и сложил поспешно деньги. Затем взял конверт, вложил в него деньги и прилагаемую карточку, на которой прощался и благодарил за все свою возлюбленную; он написал адрес Шарлотты и сжег все свои остальные бумаги. Стол убрал, все в порядке. Деньги для путешествия Шарлотты лежат посреди комнаты на темном ковре, для того, чтобы оне сейчас же были замечены.

Он поспешно вышел из дому на улицу,- никто его не видел. В эту самую минуту он поднял глаза на второй этаж и увидел там Шарлотту. Она смущенно отступила назад. Он поклонился, его темное мулатское лицо все перекосилось, хотя он старался улыбнуться. Она кланяется ему, потому что он остановился и смотрит наверх, она отдернула занавеску и подошла близко к окну. Он опять кланяется.

Полчаса спустя Хойбро явился в полицию.

XVIII.

Несколько недель спустя "Новости", постоянно первые узнававшие все новосхи, сообщали, что уважаемый сотрудник "Новостей", Фредрик Илэн, уехал в Америку. Он взял с собой свою сестру, фрёкен Шарлотту Илэн, известную в спортсменских кружках. Дай Бог, чтобы им повезло "в новой стране"! Говорят, что господин Илэн ведет переговоры по поводу места профессора в одном из американских университетов. "Новости" могут только поздравить Америку с этим выбором.

Итак, Линге до самого конца выказывал Илэну свое расположение. Он смеялся про себя над этим "говорят". Это была его собственная выдумка: он придумал ее в то время, как писал заметку; его шутка носила невинный характер, он сидел и смеялся про себя. Его веселая натура постоянно прорывалась и сокращала ему многие скучные часы.

Но наравне с этим он продолжал и свою серьезную деятельность; выборы в стортинге были в полном разгаре. Линге защищал точку зрения крайней левой с такой смелостью, что "Норвежец" остался далеко позади. Ему помогал Андре Бондезен: молодой радикал, дебютировавший, как поэт, приносил время от времени статью, полную сил и чувства. Линге был очень благодарен за эту помощь,- сам он не был так ловок, как прежде, и нуждался порой в поддержке. Его ловкость исчезла, его удары все больше и больше начали походить на удары "Норвежца": никто перед ними не отступал.

Как это случилось? Разве у него не было прежнего сильного убеждения в правоте своего дела? Может быть, он щадил себя и заботился о своем спокойствии? Нисколько. Наоборот, Линге работал более деятельно, чем когда-либо. Он работал теперь без отдыха, как будто всю свою жизнь никогда ни о чем другом и не думал, как только о том, чтобы левая непременно победила на этих выборах. Никто не мог жаловаться, что он слишком мало верит в этот вопрос и не хочет защищать его; ежедневно в "Новостях" появлялась новая статья, относящаеся к выборам. Только владелец железных мастерских Биркеланд был угрюмо-недоверчив и говорил: "Если Линге в продолжение десяти лет, не колеблясь, будет писать о самой крайней либеральной политике, то и тогда я не буду уверен в том, что у него нет какой-нибудь скрытой мысли".

Но ведь Биркеланд, несмотря на все его качества, был одним из тяжелых, неповоротливых умов. Как часто он смотрел на Линге, широко раскрыв рот, когда этот удивительный редактор с поразительною легкостью шагал через все препятствия и со всяким вопросом мог проделать всевозможные фокусы. Биркеланд, конечно, не мог поспеть за ним, его голова была черезчур неповоротлива, и он постоянно повторял свое мнение о десяти годах и скрытых мыслях, которым, по его мнению, все меньше и меньше верили.

На деле Линге показал, что его политические колебания не были серьезными; когда понадобилось, оказалось, что и он такой же норвежский либерал, как и всякий другой.

Разве его инстинкт не одержал победы в деле Хойбро? Линге почувствовал, что Хойбро один из тех людей в обществе, с которых нужно снимать маску, и лишь несколько намеков с его стороны заставили его выдать себя.

Кроме того, он удивил всю страну своим списком предложенных в жюри - и это за несколько дней до выборов. Эта выходка вызовет всеобщее внимание, а люди опять скажут, что Линге можно во многом упрекнуть, но он не имеет равного себе. Линге при мысли об этой новой победе самодовольно потирал руки. Это давало его фантазии новые планы, новые сюрпризы. И его-то хотели свергнуть? Никогда, никогда!

- Войдите!

- Посланный от левой; письмо,- просят ответа.

Линге пробежал письмо и сейчас же ответил. Союз левых хотел напечатать несколько его избранных статей отдельно, распространить их по стране во многих тысячах экземпляров. О, пожалуйста! Разумеется, он с радостью дает на это свое согласие,- статьи в их полном распоряжении, и оне будут напечатаны даром, ради блага отечества. Он дал посланному крону; это был еще очень молодой парень с голубыми глазами; вероятно, он никогда прежде не видел Линге в его кресле.

- Вот! купи себе книжку с картинками.

Тронутый благодарностью молодца, Линге вскочил и отыскал среди бумаг несколько иллюстрированных листков и журналов. Это письмо из союза левых в данную минуту имело большое значение и радовало его. Его энергичная работа по выборам, наконец, была признана: союз не стал бы издавать статей "Новостей" отдельными экземплярами, если бы оне не заслуживали этого. Он хочет написать еще статью. Он сделает это сегодня же, материалом ему может послужить статья шведского рейхстага.

В эту минуту в дверь просунулась голова Лепорелло.

По всей вероятности было какое-нибудь спешное дело, раз пришел Лепорелло. Линге не обращался теперь к нему; он не пользовался теперь его помощью, как прежде; к тому же он подозревал его в том, что тот наболтал и выдал его Хойбро. Эта мысль возмущала Линге. Неужели он заслужил такую измену? Как-то раз на улице он увидел женщину, и его первой мыслью было пустить в ход Лепорелло, чтоб он осведомился о ней; но, к счастью, он одумался и бросил лишь несколько неясных слов. Во всяком случае, никакого поручения Лепорелло он не давал. Впрочем, он ведь больше уже не юноша. Сорок лет, шутка сказать,- его горячность поостыла, а что осталось от нея, он употреблял на свой листок. Нет, правда,- с некоторых пор он начал сидеть дома по вечерам, прочитывал рукописи, снабжал их заглавиями, примечаниями и занимался прилежно статьями и заметками. И к утру бывала готова превосходная работа.

- Дама, о которой вы на-днях осведомлялись, фру Олсен,- сказал Лепорелло.

Линге поднял голову.

- Ну и пусть, мой милый, она называется фру Олсен, - возразил он. - Я не настолько любопытен, просто мне пришло в голову спросить вас, знаете ли вы ее или нет?

Но Лепорелло, хорошо знавший своего редактора, знал, как косвенным образом можно сообщить ему разъяснения, и он быстро возразил:

- Разумеется, но разве это не смешно: её муж ведет торговлю живым товаром в Фьердингене; он торгует там всеми хорошенькими девочками, и знаете, как его называют? Эти плутовки дали ему прозвище: принц Фиорда, ха-ха-ха!

Линге улыбнулся довольно принужденно,- сегодня он хотел бы отделаться от Лепорелло. Но, против обыкновения, Лепорелло был очень разговорчив и спросил:

- Что это за новое лицо сидит во внешнем бюро?

Это новый поэт, гений с Торденскиольдштрассе. Линге взял его к себе и поставил его на ноги; его занимало выдвинуть этот талант, и редко приходил кто-нибудь в бюро без того, чтобы он не говорил ему: "Обратите на него внимание, когда вы будете уходить: это новый норвежский поэт".

И он ответил Лепорелло, как и всем другим:

- Это новый поэт. Обратите на него внимание, когда вы будете выходить.

И он указал головой на дверь.

Но Лепорелло не обратил внимания на этот кивок и не вышел. По старой привычке, ему хотелось сообщить Линге, что он слышал на улицах и в ресторанах; город опять говорил о "Новостях". Статья о выборах, статья о железной дороге, телеграммы об убийстве в Ракештате, о кораблекрушении при Тольдестранде,- все было превосходно. Листок каждому давал что-нибудь. Предложение допустить женщин к должности городских ревизоров вызвало радостное одобрение. Был раз навсегда положен конец тем глупостям, будто женщины не могут быть тем, чем мужчины; даже такой серьезный листок, как "Новости", стоял за выборы женщин.

Линге было очень приятно слышать эти сообщения, радостное настроение охватило его, и когда он понял, что Лепорелло не уйдет, пока не получит одну или две кроны на обед, он дал ему с улыбкой пять крон и кивнул головой.

Даже после того, как ушел Лепорелло, это радостное настроение не покидало его; он облокотился в кресле и уставился на маленькую полочку с лексиконами.

Да, да, "Новости" опять плывут по ветру, подписчики возвращаются. И зачем людям быть глупыми? Каждый, кто умел читать, должен видеть, что его листок - единственный во всей стране. Он, может быть, не был таким ярым, как прежде, но зато у него было то преимущество, что его могли читать в любой семье, любая молодая женщина.

Линге теперь опять стоял за улучшение тона прессы, и это он делал во имя образованности. Что такое эти вечные ругательства противников? Он сделает все возможное, чтоб поднять уровень прессы.

В продолжение всей весны он проводил в своем листке одну удачную мысль за другой. Как только стаял снег, он начал свои статьи о спорте; кроме того, он объявил, что будет издаваться особый листок в продолжение целаго года - и зимою тоже, когда в ходу лыжи и коньки. Во всех областях он укреплял свою позицию и снева сделался стражем города. Это была счастливая выдумка,- женщины в роли ревизоров,- и к нему многие присоединились.

Он хотел ввести налог на трости, Каждый, носивший трость без необходимости, должен был платить налог за ношение ея.

Он хотел ввести на каждом пассажирском пароходе рулетку. В летнее время это доставило бы путешествующим приятное времяпрепровождение.

Он обратил внимание на портреты на норвежских картах. Что, если напечатать карты с портретами знаменитых людей и женщин Норвегии, художников, поэтов, ораторов? Короче говоря,- национальные карты со знакомыми и любимыми портретами. "Новости" с удовольствием произведут анкету, и в избраниях будет принимать участие вся страна: кто получит наибольшее количество голосов, тот сообразно с этим будет выбран в короли, в дамы или валеты.

Неделю спустя Линге требовал усиления законов о защите зверей. Летом, когда владетели поместий переезжали на дачу, они оставляли в городе своих кошек, выгоняли их на улицу, закрывали перед ними двери и оставляли их умирать с голоду,- это просто ужасно! Не нужно ли положить этому конец?

Не было такой области, куда бы не проникал Линге и не вносил бы интересной идеи. А если прибавить еще к этому художников и остряков, писавших в "Новостях" на своем жаргоне, то не было ничего удивительного, что листок везде требовался и читался,

- Войдите!

Вошел Андрэ Бондезен: он принес с собой рукопись, и в то же время он хотел обратить внимание господина редактора на одну ошибку: это не Шарлотта Илэн сопровождала брата в Америку, а другая сестра - Софи.

- Вы в этом уверены? - спрашивает Линге.

- Вполне! Я встретил сегодня Шарлотту на улице. Я слышал, что это, собственно говоря, Шарлотта должна была ехать, но по некоторым причинам она осталась.

- А по каким причинам?

- То-то я этого не знаю. Говорят, что это имеет какое-то отношение к Хойбро, к Лео Хойбро. Я не знаю.

Линге задумался. Поправку он не мог внести,- поправлять как можно меньше было его принципом. Что стоит в "Новостях", пусть стоит и на этом остается; но, когда Вондезен ушел, Линге поправил дело новой заметкой: фрёкен Шарлотта Илэн, о которой мы как-то уже писали, проводила своего брата и сестру, а теперь вернулась обратно.

И только он хотел приняться за свою новую статью по поводу выборов, его опять прервали: в дверь просунул худое, измученное лицо уполномоченный от министерства Конгсфольд.

Линге удивленно посмотрел на него.

Конгсфольд поклонился. До этого он был всегда очень сдержан и немного себе на уме, теперь же он улыбался и как-то униженно протягивал Линге руку и вел себя, в общем, как-то вкрадчиво. Совет министерства дал понять несчастному, что он должен оставить свое место; они узнали, что это он имел отношение к напечатанию знаменитого списка.

Линге терпеливо выслушивал это чисто личное дело.

- Вот несчастье, что именно ты был моим источником! - сказал он.- Во всяком случае, это вышло не отсюда.

- Я не понимаю,- возразил Конгсфольд. Он опускает голову и повторяет еще раз, что он ничего не понимает.

- Ты, должно быть, был как-нибудь неостожен.

Он неосторожен! Нет, нет, он не был неосторожным. Но факт был тот, что все бумаги для экспедиции были у него в руках.

- Да, неприятная история.

- Да.

- Но, ведь, это уже не так опасно? Конгсфольд уверен в том, что ему совершенно ясно дали понять, чтоб он искал другое место.

Линге опять повернулся к своему столу. К сожалению, он не может дать ему никакого совета.

- Это ужасно досадно,- говорит он.

Пауза.

- Да, я не знаю, чем мы могли бы этому помочь,- говорит Конгсфольд тихо и осторожно.

На это Линге ничего не отвечает.

- Я право не знаю, я хотел тебя спросить.

- О чем?

- Что нам делать; как помочь этому делу?

- Ты сам должен решить, как поступать в этом деле. Я ничего не могу тебе ни советовать, ни отсоветовать.

При этих словах голова Конгсфольда опустилась еще ниже; он с отчаянием уставился в землю.

- Всли я даже и буду искать что-нибудь другое, все равно я ничего не получу,- говорит он.- Государственный совет не даст мне рекомендации.

- Да, действительно, не легко будет найти другое место.

- Но в этом случае ты, ведь, поможешь мне?

- Разумеется; насколько мне позволят мои силы. Но ты, ведь, знаешь, что при этом правительстве мой листок едва читают, так что моя помощь вряд ли тебе пригодится.

- Во всяком случае, сделай все, что можешь.

- Нет, я думаю, откровенно говоря, что это будет плохая услуга с моей стороны,- возражает Линге.- Если я буду поддерживать тебя теперь, то всем станет ясно, что мы работали вместе. Разве ты не понимаешь?

Конгсфольд вполне это понимает, Линге был прав. Он сидит несколько минут, ничего не говоря. Вдруг в его голове мелькнула мысль: он пойдет к своему начальнику и все ему расскажет; он будет просить о пощаде на этот раз и никогда больше не будет злоупотреблять своей должностью; кто знает, может быть, начальник и послушает его!

Он молча поднялся и простился.

- Прощай! - ответил Линге.

И он опять нагнулся над своим столом и начал статью о выборах. Нужно было дополнить тот удивительный ряд статей, которые должны доставить победу левой на выборах. Нужью исполнять свой долг и бороться за свое дело; а Биркеланд пусть себе рассказывает о десяти годах и скрытых мыслях.

Кнут Гамсун - Редактор Линге (Redaktor Lynge). 4 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Рейерсен с Южной Звезды
Перевод Константина Бальмонта I Старое просмоленное рыболовное судно, ...

Рождественская пирушка.
Перевод Е. Кившенко. Большие просторные сани быстро катятся по проезже...