Кнут Гамсун
«Редактор Линге (Redaktor Lynge). 2 часть.»

"Редактор Линге (Redaktor Lynge). 2 часть."

Потом бедную женщину очень огорчало то, что её квартирант, господин Хойбро, пришел к ней однажды и отказался от угловой комнаты. Это было на другой день после одного собрания, на котором присутствовала вся семья. Она всплеснула руками и спросила, почему он хочет бросить комнату? Может быть, ему что-нибудь не нравится? Она постарается сделать все возможное, чтоб снова ему было хорошо. Когда Хойбро увидел, как неохотно она его отпускает, он взял обратно свой отказ,- с грустью, с покорностью. Он сказал, что ничего другого не хочет, как только остаться у нея, но что он предпочел бы быть немножко ближе к банку, где он служил. Он остался; но можно было ожидать, что он опять повторит свой отказ самым серьезным образом; он приходил очень редко к ним в квартиру, большей частью оставался у себя в комнате и был очень молчалив.

Теперь фру Илэн очень мрачно смотрела на будущее.

Она так много ждала от Фредрика, когда он окончил свое учение. Правда, она знала, что он не гений,- это был обыкновенный молодой человек с средними способностями; это внушила ей Софи, которая в своем роде была не глупа. Но человек, сдавший экзамен, не может же сидеть сложа руки, должен же он предпринимать что-нибудь со своей ученостью, зарабатывать кусок хлеба и скромно поддерживать свое существование. Фру Илэн была в отчаянии, что Бондезен и дочери возлагали такие большие надежды на статью Фредрика, а ему так не повезло. У неё явилась даже мысль отправить Фредрика в Америку, если здесь из него ничего не выйдет; было много прекрасных людей, которые там выбивались на дорогу,- она знала таких.

И вдруг все сразу приняло совсем другой оборот. В один прекрасный день появился целый номер "Новостей", весь посвященный Илэну,- тут была и статья Фредрика, а потом еще заметка о нем самом.

Весь дом переполошился; даже у Хойбро было странное выражение лица, когда фру Илэн рассказала ему, что случилось. Бондезен шумел, был в восторге, гордился, что всему причиной он. Во всяком случае, долго им пришлось ждать; даже вера Бондезена начала понемногу исчезать, но как только пришел этот номер, он вскочил на велосипед и полетел стремглав к Илэнам.

- Ну, вот видите! Что он говорил все время?! Он ни одного дня не сомневался в Линге! Разве видано когда-нибудь, чтобы Линге не исполнил своего долга! Разве не он нашел студента Ойзна, писателя Ойзна, разве не он поддержал его талант? Ничто не могло избегнуть внимания Линге; тот, кто утверждает противное,- не читает "Новостей".

Бондезен в особенности гордился тем, что относительно заглавия случилось так, как он сказал. Статья больше не называлась: "Нечто о сортах наших ягод", такое заглавие "ничего не говорило людям". Теперь было три заглавия, одно другого громче, одно под другим: - Ягоды. - Два миллиона экономии.- Национальный вопрос.- Посмотрите, вот заглавия, бросающиеся в глаза; благодаря им редактор сделал статью всем понятной, облагородил ее. Пусть-ка люди пропустят ее, если могут; но они не могут этого сделать, потому что это - национальный вопрос,- вопрос двух миллионов; это - сама жизнь.

А рядом с этой внушительной статьей, на первой странице была очень тонкая, но сильная заметка редакции о самом Илэне. - Господин Илэн, чью сенсационную статью о ягодах печатает сегодня наша газета, поместил в последнем номере журнала Леттерштедта статью о грибах, строго научную и безусловно выдающуюся, она произвела сильное впечатление. Это блестящий анализ грибов съедобных, ядовитых, грибов с запахом и самой удивительной окраски. Если господин Илэн будет писать подобные статьи, то в Норвегии одним ученым больше.

Илэн был честен и чувствовал себя совсем маленьким. Он прочел эту заметку с удивлением и беспокойством. Бондезен рассеял его сомнения. Как, он еще не доволен? Он теперь участвует в "Новостях"! Бондезен объявил, что будет телеграфировать своему отцу, помещику, чтоб получить несколько лишних крон,- отпраздновать это событие.

Между тем, друзья решили, что Илэн должен пойти к Линге и поблагодарить его за заметку. Илэн пошел. Но внизу в городе он встретил Хойбро. Хойбро принялся разубеждать его:

- Не делайте этого,- сказал ему Хойбро. - Я право не знаю, разве это так нужно?

Но оказалось, несмотря на слова Хойбро, что это нужно было сделать. Линге принял его вообще очень любезно. осведомился, над чем он теперь работает, и попросил новых статей. В заключение Илэн получил из кассы очень высокий гонорар за статью. Да, Илэн был очень доволен, что пошел поблагодарить Линге.

У Хойбро всегда свои особые мнения обо всем. Но он не замечал, что, благодаря этому, он казался странным, почти смешным. С того вечера, когда он привлек общее внимание своей неудачей в кружке рабочих, Хойбро сделался совсем неузнаваем - он стал бледным, тихим и пугливым. Дома все старались сделать так, чтобы он забыл о своем фиаско, но Хойбро улыбался этим детским попыткам.

Как-то раз утром он встретил Шарлотту на лестнице; машинально они оба остановились, и она покраснела. Хойбро не мог удержаться, чтобы не спросить ее с улыбкой:

- Как, фрёкэн, вы все еще не в синем платье? - потом он посмотрел на часы и прибавил иронически:- Ведь уже половина девятаго!

Это было черезчур. Может быть, в сущности, синее платье доставляло ей не такое большое удовольствие, как все это думали. Но что же ей было делать? Бондезен предложил прокатиться, велосипед был вычищен и готов, нужно же ей было надеть платье. Она молчала, углы её губ дрожали.

Он видел, что оскорбил ее и хотел поправить дело. Она, ведь, была самая красивая, самая лучшая на всем свете. Несмотря на то, что он был зол на нее, она простила ему: она стояла около перил и не уходила. Этого он не заслуживал.

- Простите меня! - сказал он. - Я не хочу сказать, что не имел намерения вас оскорбить, потому что я имел это в виду. Но я раскаиваюсь в этим.

- Мне кажется, вам должно быть совершенно безразлично, серое или синее на мне платье,- возразила она.

- Да, да.

Это были лишь слова. Он приподнял шляпу и хотел итти.

- Я думала только,- сказала она опять,- что для вас это безразлично. Вы совсем больше не приходите ко мне.

Он понял, что она сказала это из вежливости, чтобы замаскировать предшествующия слова. Он ответил осторожно, тоже хладнокровно:

- У меня масса всяких мелких дел, я очень много работаю теперь.

Он улыбнулся и низко поклонился.

В этот вечер вся семья отправилась в театр; Хойбро один остался дома. Он уставился в книгу, но не мог читать. Шарлотта стала такой бледной. Это не портило ея, нет,- её красивое лицо с полными губами стало еще красивее, еще нежнее, благодаря этому; не было ничего такого, чтобы не шло к ней. Но, может быть, ее что-нибудь мучило, беспокоило. Хойбро казалось, что произошла какая-то перемена в её обращении с Бондезеном; они стали как-то ближе друг с другом,- как-то раз он видел, что они шептались в прихожей. Ему нечего было больше здесь делать. Это не из-за него она покраснела на лестнице сегодня утром; об этом можно было заключить из того, что она сказала потом. Ну и что же? Остается одно: - стиснуть зубы, Лео Хойбро, и сжать кулаки. Теперь он только ради самого себя будет приводить в порядок свои печальные дела в банке, а потом будет стараться чтением и работой вернуть себе снова покой. Впрочем, он мог бы скоро покончить с банком, если б не пришла к нему однажды в комнату фру Илэн и не попросила одолжить ей денег до получения полугодовой пенсии. Хойбро не мог отказать ей в этой услуге; он видел, что это было доверием с её стороны к нему, и это его очень обрадовало. Как-нибудь он справится с банком; может быть, он сможет еще ограничить свои расходы; кроме того, у него еще были часы и пальто, в которых он не видел особой надобности. Во всяком случае, банк получит все во-время.

-

Отец Бондезена, помещик, не прислал сыну денег столько, сколько он просил, но тот не пришел в отчаяние. И этих денег хватило все-таки на покупку необходимаго. Правда, Бондезен не отложил мы одного хеллера, но зато пир удался на славу.

- Нет, оставь, предоставь мне откупоривать бутылки,- сказал он и отнял у Илэна штопор,- в земных делах я столько же сведущ сколько ты в духовных. Ха-ха-ха!

Все были в превосходном настроении. Фру Илэн предложила уговорить Хойбро присоединиться к ним; но Хойбро, вероятно, уже слышал хлопанье откупориваемых бутылок. Он собирался уйти из дому, и шляпа у него была уже надета, когда фру Илэн вошла к нему в комнату.

- Он очень благодарен, но никак не может, он приглашен в город и вернется очень поздно...

Бондезен крикнул ему через открытую дверь:

- Войдите, войдите! Я нисколько не обижен тем, что вы говорили против меня в кружке рабочих, я уважаю всякое честное убеждение!

Хойбро усмехнулся и спустился по лестнице.

- Вот медведь! - сказал Бондезен спокойно. - На любезность он отвечает смехом.

Вдруг кто-то позвонил. Илэн сам пошел отворять. Он оставил дверь в прихожую открытой; - это, по всей вероятности, почтальон. Пожалуйста!

Но это не был почтальон,- это был редактор Линге.

Илэн, удивленный, отступил назад. Линге улыбается и говорит, что у него к нему маленькое дельце, он как раз проходил мимо и вот зашел.

Смущенный оказанной ему честью, Илэн крикнул в открытую дверь.

- Мама, это редактор Линге, не хочешь ли ты...

Фру Илэн сайчас же вышла и радушно попросила его войти. - Она очень рада, это такая честь для них...

Линге, наконец, соглашается.

Дело в том, что спекуляция с именем Илэна оказалась удачной. Уже не говоря о том, что люди удивлялись неизвестному дотоле гению и тому, что рациональная культура ягод может любого сделать капиталистом и обогатить страну двумя миллионами, но, кроме того, все обратили внимание на беспристрастность Линге, признававшего даже человека противоположной партии. Один Линге, и только Линге мог это сделать! Он был и оставался бесподобным. Впрочем, беспристрастность этого человека была засвидетельствована и раньше: например, когда он открыл писателя Ойзна, о котором он ровно ничего не знал, кроме того, что он гений. Несмотря на это, ведь он мог бы быть самым ужасныме реакционером в мире. А как Линге выдал своего же Лепорелло, когда тот пустился в ночные приключения? Да, Линге, действительно, исполнял высокое призвание прессы. И, благодаря этому, он приобрел еще новых подписчиков.

Теперь у него явилась еще новая идея, удивительная идея,- вот почему он без всяких дальнейших рассуждений зашел к Илэну. Правда, ему пришлось пропустить из-за этого собрание в политическом клуб, где должен был говорить президент одельстинга; но нельзя же быть везде сразу. Он уже был на большом собрании рабочаго союза. Есть же, наконец, границы тому, что можно спрашивать с человека.

Он обращается к Илэну и тотчас же переходит к цели своего визита; он совсем забыл об этом, когда Илэн был у него в бюро в последний раз; он хотел узнать, нельзя ли напечатать в "Новостях" статью Илэна о чистой культуре дрожжей, прежде чем она появится в брошюре, а если он не может предоставить ему всей статьи, то, по крайней мере, хоть часть, главное содержание. Он пришел к нему с этой просьбой, имея в виду булочные и пекарни; ему хочется, по мере возможности, ввести нововведения и в эту область.

Но Илэн уже отослал свою статью в один журнал, очень незначительный популярный журнал; он надеялся, что ее там примут. Ему пришлось сказать Линге, что она уже отослана.

На это Линге возражает:

- Так верните ее телеграммой. Разумеется, за все будет заплачено.

Илэн с благодарностью обещает телеграфировать.

Добродушная фру Илэн не могла больше сдерживаться; она благодарила Линге с сияющими глазами за все, что он сделал для Фредрика. Он сделал этим всех такими счастливыми, и они все обязаны ему; это так неожиданно и незаслуженно.

- Многоуважаемая фру Илэн, мы исполнили только свой долг,- ответил Линге.

- Кроме вас, никто ведь не считал этого своим долгом.

- Да,- сказал он,- большинство редакторов имеет довольно смутное понятие о задачах прессы.

- Мы всегда будем благодарны и никогда не забудем, что вы первый поддержали нас.

Шутя и улыбаясь Линге возразил:

- Меня радует, фру Илэн, что на этот рать моей задачей было воздать таланту должное. Мы, либералы,- не людоеды!

На это Андрей Бондезен громко рассмеялся и ударил себя по колену. До этого времени он сидел и молчал от удивления; он был немного навеселе, но как только вошел Линге, это сейчас же прошло. Хорошо еще, что они не все выпили, не все бутылки были опустошены. Когда они предложили Линге стакан вина, тот взял его, не отказываясь, и поблагодарил. Он был сегодня в хорошем настроении.

Шарлотте он сказал комплимент насчет её элегантной езды на велосипеде. Она покраснела. Два раза он нагибался к ней и восхищался её работой; но, в общем, он был очень сдержан и говорил больше с мужчинами, чтоб показать, что пришел не с какой-нибудь другой целью, а только по поводу статьи Илэна. Все его взгляды на Шарлотту ничего не говорили. Как она была красива, молода, цветуща! Эти рыжеватые волосы блестели как золото при свете лампы,- он никогда не видел ничего подобного, а брови её сходились над носом. Даже маленькие розовые пятнышки на её лице приводили его в восторг; молодость заговорила в нем, его молодые еще глаза блестели, и он все время улыбался. Как хорошо чувствовал он себя в этом семейном кругу, в этой комнате, где были молодые девушки и их поклонники. Хорошее происхождение сказывалось во всем в этой семье: и в резьбе старой мебели, в двух-трех фамильных портретах по стенам, в каждой фразе этих людей; они родились благородными, культурность была у них в крови. Но Линге не замечал, каким все это было изношенным и стертым, он не видел недостатков. Панно стен были, разумеется, старинной, гордой, художественной работы, а стаканы, из которых он пил дешевое шампанское, были красивые, граненые стаканы. И как вкусно было вино в граненых стаканах!

Нехотя он поднялся, поблагодарил от всей души за оказанное ему гостедриимство и направился к дверям.

- Итак, я надеюсь, что вы пришлете мне, как можно скорее, вашу статью,- сказал он Илэну.- До свиданья!

-

Линге отправился дальше по Хагдехангену, мимо своей собственной квартиры, туда дальше, в противоположную часть города, где улицы постепенно переходили в поле, а дома были разбросаны в одиночку. Он искал некоего господина Конгсфольда, товарища по гимназии, который теперь служил в канцелярии суда. Линге хотел выпытать от него одну тайну. Эта счастливая мысль пришла ему в голову, когда он сидел у Илэнов. Даже там, в импонирующей ему среде, лицом к лицу с молодой женщиной, произведшей на него такое сильное впечатление, даже там он вполне владел собою и заставлял работать свою изобретательную голову. Он не напрасно был великим редактором.

Наконец, он нашел скромную квартиру Конгсфольда.

- Не бойся,- сказал он входя и улыбнулся; он был все еще в хорошем расположении духа и шутил: - я не для того пришел, чтобы тебя интервюировать.

Конгсфольд чувствовал себя очень польщенным этим визитом, он был смущен и стоял молча; он никогда не мог решиться говорить редактору "ты". Линге пожал ему по-товарищески руку; он был обворожителен, как всегда. После этого оба друга сели за стол и начали болтать.

Их судьба была очень различна. Счастье улыбнулось Линге. Он был одним из известнейших и самых влиятельных лиц в стране, одним своим словом он заставлял гнуть шеи и подчинял своей воле. А Конгсфольд вот уже двенадцать-четырнадцать лет сидел в министерстве, исписал себе все пальцы, но зарабатывал попрежнему гроши; рукава его лоснились и были совсем изношены. Нет, повышения в министерстве приходится долго ждать.

Линге спросил:

- Ну, как ты поживаешь?

- Не важно,- отвечал Конгсфольд.

- Вот как!

Линге осмотрелся в комнате. Для служащего в королевской канцелярии квартира была недостаточно элегантна. Эта довольно большая комната была и единственная. Когда он сидел дома, ему постоянно приходилось быть среди этих стульев, этого стола, этого шкапа и постели. На стене висело его пальто, оно было в пыли.

- Мне кажется, что ты очень медленно подвигаешься, Конгсфольд! - сказал Линге.

- Да, к сожалению,- ответил тот,- это могло бы итти скорее!

- Ну, теперь пойдет лучше,- министерство падет на этих днях, а виды твои вероятно лучше при консервативном составе министров. Ты, по всей вероятности, консерватор?

- Да.

- Министерство выйдет в отставку, оно должно это сделать. Мы не пощадим его.

- Да вы и так этого не делали до сих пор.

- Нет, слава Богу, настолько-то мы еще единодушны. Мы можем простить либеральному министерству, если оно колеблется, если оно по слабости своей заблуждается, мы можем простить честный проступок, совершенный по слабости. Но здесь речь идет о личном безчестии, об измене закону, об оскорблении личности,- этого мы никогда не простим.

Линге говорит затем, что, между прочим, пришел попросить у него маленького одолжения; не напрасно ли он пришел?

Для Конгсфольда - удовольствие оказать редактору какую-нибудь услугу, если это только возможно.

- Дело касается списков жюри,- сказал Линге.- Дело будет у тебя в руках, ты ведь получишь его для отправки.

- Этого я не знаю.

- Ну, это не к спеху; может быть, это будет не скоро. Но я бы хотел поговорить с тобою об этом деле. Если ты получишь списки, чтоб отправить их по назначению, то ты можешь мне тогда оказать услугу.

- Как так?

- А так, чтоб я получил от тебя списки как раз в ту минуту, когда они будут отправляться в Стокгольм.

Конгсфольд молчал.

- А если ты не получишь это дело для отправки, то, во всяком случае, ты легко можешь узнать в министерстве, кто именно предложен в жюри. Я бы хотел первый сообщить эту новость, понимаешь; ничего другого я от тебя не требую.

Конгсфольд обдумывал.

- Не знаю, смогу ли я это сделать для тебя,- сказал он.- Но, во всяком случае, это, ведь, не представляет никакой опасности?

Линге рассмеялся.

- Ну, само собою разумеется, что ты лично не будешь упомянут. Ты же не боишься, что я выдам тебя, старый друг? Это делается для газеты; этот вопрос интересует всю страну, и я бы хотел, чтобы "Новости" первые сообщили эту тайну. И ты этим окажешь мне дружескую услугу, больше ничего.

Вдруг Линге пришло в голову объявить, что сотрудником у него в газете Илэн, человек с консервативным именем, освященным целыми поколениями. Разумеется, он политический противник Илэна, но это нисколько не мешает ему признавать его талант. В действительности, он не стоит слепо, как другие либералы, на своей точке зрения. В принципе, конечно, он непоколебим, но, Боже мой, на правой сидели тоже люди; он многих из них уважал.

Конгсфольд был очень рад тому, что в "Новостях" признали одного из Илэнов. В душе он был очень благодарен Линге за эту черту его характера. И Конгсфольд соглашается и смущенно улыбается.

Вот еще, о чем Линге хотел ему напомнить, как об одном очень приятном для него долге; если Конгсфольду нужно повышение по службе, то "Новости" поддержат его в этом; это не есть вознаграждение за его дружескую услугу, а это простая справедливость. "Новости" не без влияния, нужно надеяться, что и в будущем оне не будут лишены его.

Таким образом, они оба пришли к соглаинению насчет этого маленького дела.

Конгсфольд нашел в шкапу бутылку черри, и Линге ушел от него лишь несколько часов спустя. Он весело потирал руки. Он деятельно и успешно провел сегодняшний день.

На обратном пути он начал припоминать, что будет утром в "Новостях". Да, он очень разохотился, когда писал свою колкую статью насчет собрания консерваторов в Дронтгейме; эта статья вышла очень удачной,- коротко, метко; весь прежний подъем вернулся к нему, когда он писал ее. Во всяком случае, он выпустит очень интересный номер завтра утром; в особенности он многаго ждал от длинной статьи в четыре столбца насчет известного агента Иензена в Осло, который вел торговлю сукнами, возбуждающую массу неудовольствий, и не хотел показать своих бумаг человеку от "Новостей". Никто не смеет безнаказанно оскорблять современную прессу и препятствовать её деяхельности.

VII.

Последняя статья Фредрика Илэна на этот раз не заставила себя долго ждать. Эта маленькая статья о производстве дрожжей, составленная по нескольким немецким журналам,- добросовестные и осторожные заключения из нескольких опытов,- заключения, в которых сказалось честное отношение Илэна к делу. Эта маленькая статья, в которую автор вложил все свое усердие, получила широкое распространение и заняла выдающееся положение в "Новостях". Сам Илэн не понимал, каким образом его статье была оказана такая честь. Теперь о нем все говорили. На улице на него обращали внимание; жалко, что такой человек не имеет определенного места,- ему нужна лаборатория, хотя бы даже небольшая, где он собственноручно мог бы производить эксперименты: он мог бы делать самостоятельные научные открытия. Но, пока что,- он у Линге, там он не пропадет.

И Линге постоянно ободрял его, толкал, заставлял пробовать. Он не скупился на гонорар; за обе статьи в "Новостях" Фредрик принес своей матери довольно значительную сумму, и кроме того, купил дорого стоящия книги. Линге очень тонко взял под свое покровительство всю семью Илэн. Даже о работах старой фру Илэн он написал заметку в своей газете.

Потом почему-то вдруг "Новости" начли интересоваться спортом. Оне приводили длинные телеграммы о гонках, имена победителей печатались с восклицательными знаками и на таком видном месте, что никто не мог их пропустить. Десять или двенадцать циклистов в городе, все, кто на чем-нибудь умел ездить, нашли в "Новостях" друга, горячо защищавшего их против всяких несправедливостей; у них была своя собственная рубрика,- "Новости" стали настоящей спортсмэнской газетой, кишевшей именами гонщиков. Это была новая область, большой, новый мир, присоединенный Линге. Каждый умеющий ездить на велосипеде приказчик сделался верным его подписчиком. У них был удивительно смелый вид. Как-то раз в "Новостях" появилась маленькая пикантная заметка, что дочь начальника NN. в Копенгагене управляла четверкой с козел своего экипажа. Вот настоящая молодежь! Два раза листок уже имел случай открыто восхищаться Шарлоттой на велосипеде.

В общем Линге продолжал попрежнему выводить на свет интересные и новые вещи. "Утренняя почта" не могла с ним тягаться,- во всей стране не было ни одного пожара, ни одного убийства, ни одного кораблекрушения, о котором "Новости" не приводили бы длинной телеграммы.

У Линге явилась счастливая мысль обратиться за статьями к своим знакомым среди художников и к лицам других профессий. Эти люди, совсем почти неумевшие писать, с трудом, чут ли не по слогам читающие, исполнили свое дело прекрасно и заполняли столбец за столбцом своим свежим, гениальным жаргоном художников, и этот сюрприз доставил читаталям удовольствие. К Рождеству, когда спорт кончался, и становилось все меньше материала, счастливая судьба поправила дело. Линге отыскал духовное лицо, известного консерватора, принявшагося за изучение социальных вопросов; у него хватило мужества и смелости обсуждать этот серьезный вопрос со своими ближними. Это было очень кстати для Линге; этот человек, консерватор и священник, начавший заниматься рабочим вопросом, и дал ему целый ряд статей. Счастье просто преследовало Линге. Какую бы цену ни имели статьи пастора, как ни мало было мысли в этих работах, это не имело змачения. Самое главное то, что он опять предоставил столбцы своей газеты одному из известных консерваторов; он хотел показать всему миру, как мало значения для него имеет личность. "Новостям" пришлось немного расшириться: разнообразный материал и выписки из американских газет совсем заполонили их. Наконец, всякий находил в газете убежище со своими частными маленькими делами; деловые люди тихо и скромно рекламировали себя, и их имена печатались по различным поводам. Один бедный часовщик, прокармливавший до тридцати бедных детей в своей паровой кухне, сам же принес статью об этом в "Новости", и ей было отведено очень видное место. Один профессор получил сочувственную заметку от редакции по поводу смерти его шестилетнего сына. Линге был вездесущ, и рассыльные его бегали с утра до вечера.

Редактор Линге не хотел сознаться сам перед собою, что делал все эти фокусы с газетой, чтобы скрыть её слабости. Нельзя было не видеть, что ему все больше и больше не хватало прежнего подъема. Его талант был ограничен. Это был ловкий парень с крепкой головой,- он мог быстро и сильно возмущаться и, благодаря этому, мог всегда легко составить эпиграмму,- но дальше он не пошел; что переходило за один столбец, то должны были делать за него другие. В продолжение многих лет он как-то умел обходиться своими семью строчками, фоном для которых служила ирония и желчность. Но теперь его силы начинали изменять ему, и его работа все больше и больше перемещалась во внешнее бюро. Ему не могло ггритти в голову признать себя побежденным; уважение к нему глубоко коренилось в общественном мнении, он все еще довольно ловко играл своими номерами. Но нужны были постоянно новые открытия, постоянно новые сюрпризы; разоблачения о проповедниках в Вестланде и выгнанных агентах из Осло никогда не бывали лишними. Когда он почувствовал, что выдыхаются его политические способности, доставившие ему не одну блестящую победу, он вдруг переменил свою политику, сделался очень деловым, начал обсуждать тон прессы, жаловаться на него. Как это грубо и недостойно - спорить таким образом! "Новости" не будут пускаться в такие рассуждения, оне черезчур высоко ценят себя, у них есть другия задачи, на которые им нужно тратить силы. В прессе нельзя переходить тех границ, которые образованные люди ставят себе в частных беседах. "Новости" не будут больше отвечать на нападки, а тогда все образованные люди увидят... Но люди, давно знавшие Александра Линге, не могли никак понять, откуда у него вдруг явились такие мысли о порядочности.

Теперь, прежде всего, надо было воспользоваться именем Илэна; ни одна газета не могла указать более звучного имени,- генералы, епископы и государственные люди выходили из этого рода. Молодой человек хорошо и удачно справлялся с отвлеченными темами о ягодах и обработке дрожжей, что мешало Линге указать ему на занятия более современными вопросами. Ведь есть много вещей, которые должны входить в состав знаний Candidatus realium. И вот, как-то раз, когда Илэн принес ему несколько столбцов о норвежском вине, он задержал его и предложил ему постоянное место в газете, содержание такое-то и такое-то.

Илэн запнулся и смотрит очень удивленно.

Предложение повторено.

Илэн задумывается.

Линге замечает, что на это нужно смотреть, как на временное занятие; нет сомнения, что Илэна очень скоро ждет стипендия, так что не может быть и речи о постоянном писательстве,- это только временная деятельность.

Илэн находит предложение это очень хорошим, а оклад превосходным; он соглашается, и с условиями покончено.

Илэну пришлось выдержать борьбу с Лео Хойбро, который вмешивался в дела других и отговаривал его от этого поступка.- Разве было на свете что-нибудь такое, в чем Хойбро не видел бы несчастья?

- Вы будете раскаиваться в этом,- сказал Хойбро,- ведь это не что иное, как спекуляция.

И со слезами на глазах он пожал руку Илэна и просил его обдумать это дело. Илэн на это возразил:

- Благодарю вас за ваше внимание ко мне. Но согласитесь, что это очень хорошее предложение и очень высокий оклад.

Теперь не беда, если Хойбро разобидится и даже откажется от комнаты, теперь Илены не зависели так от других. В конце концов, Андрей Бондезен мог снять угловую комнату, когда она освободится.

Но оказалось, что Хойбро совсем и не думал о переезде с квартиры; он не напоминал ни одним словом о поступлении Илэна в "Новости". Очевидно, он на этот счет переменил свое мнение. Он стал еще более замкнутым, и все реже и реже стал заходить к ним на квартиру; сестры были почти весь день одне. Хойбро последнее время сделался менее внимательным; он шутил над расположением, которое к нему вначале все питали. Как-то раз вечером он самым серьезным образом рассердил Софи. И это случилось из-за самого ничтожного пустяка. Как-то, совсем незаметно, они перешли на разговор о браке. Хойбро не мог понять, как эта сухая передовая женщина со стрижеными волосами могла пускаться в такие разговоры, как брак; ему она казалась существом мужеского пола в женском платье, чем-то средним: если проколоть ее, то, вероятно, вместо крови посыплются камешки. Он был в очень плохом настроении и отвечал очень резко. Шарлотта сидела на своем месте, слушала их, но ничего не говорила. Иногда она отворачивалась, как будто ей неприятен был этот разговор. А Хойбро думал, что именно она должна была принимать участие в этом разговоре, и все, что он говорил, он говорил именно для нея, хотя очень был недоволен своими мыслями.

Спор начался с того, что Софи сказала, что она хочет венчаться гражданским браком. Это было бы практичнее, экономнее, без всякой лжи и тому подобнаго.

Хойбро же, напротив, венчался бы непременно в церкви. И ни в одной из этих скромных церквей, где нет красоты и искусства, не в Божьей каморке, а в громадном Божьем доме, в соборе, где мрамор, мозаика и колонны. Четверка вороных везла бы его в церковь, и на ушах у них были бы белые атласные розетки.

- Ха-ха-ха, вот мелочность! Ну, а невеста,- какой она должна быть по-вашему?

Шарлотта взглянула на него.- Да, какой должна быть невеста? - казалось, спрашивала и она. И почему она именно теперь посмотрела на него? Ея лицо было чисто и красиво, лоб невинный, как у ребенка.

Он ответил:

- Невеста должна быть невинна и молода.- Он подумал немного и снова повторил: - да, молода и невинна.

Шарлотта вспыхнула. Она начала усердно считать стежки своей работы. её пальцы дрожали. Потом вдруг она начала распарывать стежок за стежком. Бог знает, может быть, она и не ошиблась, а тем не менее она распарывала.

Фрекэн Софи стала насмешливой и начала его вышучивать.

- Невинной? Что он хочет этим сказать? Немножко глупой, да? Немножко несведущей?

- Да, или немножко менее просвещенной, чем девушка с ребенком,- грубо ответил Хойбро.- Понимайте это, как знаете.

Софи не могла дольше сдерживатися. Она начала сердиться, начала его выспрашивать, сказала, что невинность это не что иное, как мораль мужчин, и хотела своими вопросами совсем его одурачиь. Да, в самом деле, женщина, которая жила страдала, плакала,- разве она не невинная? И если она даже попробовала узнать жизнь, тогда..

Хойбро прекрасно понимал, что все это было не что иное, как хвастовство со стороны фрёкэн Софи. Эта девушка, которая была так холодна, которой приходилось переносить такие небольшие испытания, страсть которой была так суха и спокойна, хотела показать, что она опытна и грешна. Он замолчал; он говорил ведь не для Софи.

- А если бы вы были таким великодушным - повторила Софи,- то...

- То я не женился бы на вас, нет,- перебил он ее коротко.

Софи зло рассмеялась. Чему она смеялась? Он пожал плечами, а Софи сразу разозлилась на это. Она быстро поднялась и сказала:

- Остаток ваших рассуждений я предоставляю Шарлотте.

С этими словами она вышла, вся бледная от злости.

Но Хойбро и Шарлотта не обменялись ни одним словом; они сидели молча, и даже когда вернулась Софи, они еще не сказали ни слова друг другу. Шарлотта, которая была настолько же красива и нежна, насколько её сестра суха и холодна, была, по всей вероятности, согласна с ним, он это заметил, хотя она больше и не взглянула на него. Она опять прилежно шила.

Последнее время Шарлотта не была весела, как прежде, она не была уже тем беззаботным ребенком. Но, может быть, у неё были какия-нибудь маленькие заботы. Она начала теперь провожать по утрам брата в редакцию. Линге принимал ее всегда так любезно, что она просто нуждалась в этой перемене. Талант Линге занимать дам был всем известен: у него всегда была шутка наготове, и он не скрывал своего восхищения перед полными бюстами и красными губами. Только в обществе дам он чувствовал себя молодым; он никуда не годился, если его приглашали в какое-нибудь собрание, где не было дам; он или совсем не приходил, или приходил, скучал часок и спешил исчезнуть. Без дам ему было скучно. Доказательством этому был кружок журналистов: двадцать пьющих и курящих мужчин и ни одной женщины во всей зале; вот почему Линге по целым месяцам не ходил на собрания этого кружка. Он предпочитал итти куда-нибудь в другое место.

Вот каким он был. Но никто бы не посмел притти и сказать, что редактор Линге соблазнитель; на это он не был способен. Он никогда не терял самообладания и никогда не уступал влечениям своего сердца. Но если случалось, что его ухаживания за женщиной увенчивались успехом и приводили к цели, то он смеялся про себя над своим счастьем, над своей победой. И весь дрожа от нетерпения, он становился похожим на счастливого деревенского парня, который сам удивляется всем тем соблазнам, которым предается.- Чорт возьми,- какие чудеса могут случиться с человеком, когда он попадает в город!

Когда Шарлотта пришла к нему в первый раз, он оставил все свои работы и целиком посвятил себя ей; он даже нашел предлог, чтобы выпроводит Лепорелло. Потом он обратил её внимание на это и прямо сказал, что все это делается ради нея, так что она даже покраснела! Да, как удивительно мило она покраснела! Маленький влюбленный редактор предоставил ей рыться, как она хочет, среди рукописей и журналов, и, между тем, старался всячески занять ее. Он был так счастлив, что эта молодая девушка сидит у него за столом. Но когда она поднялась, чтобы уйти, и он посмотрел на нее горячо в последний раз своими еще юными глазами,- и теперь даже Линге соображал. Даже тогда, когда его сердце билось от любви, редактор в нем не дремал.

Он позвал к себе Илэна. Илэн сидит во внешнем бюро за столом секретаря. Он быстро поднялся,- в голосе редактора было что-то, говорившее, что дело идет о серьезном.

Но ничего важного не оказалось. Редактор почти шутя спросил его о его политических взглядах.

- Скажите мне, как обстоят ваши дела по части политики? - спросил он, улыбаясь.

Илэн что-то пробормотал о том, что он плохой политик; у него не было времени углубляться в эти вопросы.

Было ли это искренним мнением Линге или он обнаружил искру присущей ему насмешливости, но он сказал:

- Да, наука совсем заковала вас.

На это Илэн ничего не ответил.

- Но вы - взрослый человек, и должны же вы принадлежать к какой-нибудь партии! - продолжал Линге.

Илэн ничего не мог сказать на это.

- Андрей Бондезен имел на меня некоторое влияние,- сказал он,- в особенности за последнее время. Бондезен - радикал.

- Да, да, да! Конечно, вы не должны принимат это за давление. Но я подумал... Как вы относитесь к вопросу об унии? (Уния между шведами и норвежцами, которую либералы хотят уничтожить. Радикалы в Норвегии требуют также собственного генерального консула и т. д.).

Это была как раз слабая сторона Илэна,- он стоял за унию; в этом пункте Бондезену не удалось поколебать его убеждений. Почему Линге хотел знать его мнение именно по этому вопросу? Разве он что-нибудь слышал? Может быть он хотел отказать ему от места?

Он честно ответил:

- Я стою за унию. Я думаю, что теперь это самое лучшее; лучше, чем теперь, не будет.

Пауза.

Илэн думает, что разговор кончен, он хочет поклониться и вернуться к своей работе.

- Нет, подождите минутку. Напишите несколько статей по поводу унии. Скажите прямо и открыто,- вы верите в то, что лучше, чем теперь, не будет; скажите также, почему именно вы так думаете, изложите ваши доводы. Мы - либералы, но мы уважаем честное убеждение каждаго. Дело с дипломатией, кажется, подвигается довольно плохо. Но ведь вы не хотели бы видеть нас шведами?

- Нет, не более, чем мы есть!

- Более, чем мы есть! Мы не шведы, мы совершенно самостоятельный народ,- это первый параграф наших основных законов. Так напишите статью для "Новостей"; вы должны свободно высказать ваше мнение. Посмотрим, что вы из этого сделаете.

Илэн вышел и затворил за собою дверь.

Но как раз, когда Линге так нужен был покой для всей той работы, которую ему пришлось отложить в сторону во время визита Шарлотты, в бюро приходили один за другим посетители и беспокоили его. Наконец, пришла прачка из Гаммерсберга,- теперь уже в третий раз! Он уже и не помнил об её объявлении, его легкомысленное сердце забыло про старую женщину.

- И чем люди считали "Новости?" Разве это клочок бумаги, в который можно завернуть все, что угодно?

- Я просмотрел ваше объявление, мы не можем его напечатать,- сказал он и затем быстро принялся за разные бумаги.

Женщина продолжает стоять; она ничего не говорит, но она продолжает стоять.

- У нас нет места для этого! - говорит Линге опять и протягивает женщине объявление.

Эта-то уж во всяком случае не обворожительна; эта стиравшая женщина не была даже сама чистоплотной! И чего она дожидалась? Он привык к тому, что раз он отказывал в чем-нибудь, то дважды этого он не повторял: слово оставалось словом.

- Итак, вы не можете напечатать этого в вашем листке? - спрашивает спокойно женщина.

- Нет! Можете обратиться с этим в "Вечернюю Почту".

Женщина не отвечает; она, кажется, не поняла его слов.

Линге хватается за карман. Если бы у него были деньги при себе, то он дал бы ей крону, хотя у неё очень не аппетитный вид. Видит Бог, он бы это сделал! Он не был бессердечен; но ему надоели эти постоянные просьбы женщины, она не производила больше на него впечатления. Но у него не было при себе денег. Он был рад от всей души, когда, наконец, женщина ушла.

И какую благодарность получаешь за свою помощь? Ни малейшей. Одна лишь неблагодарность...

- Войдите!

Вошел довольно пожилой господин. Линге встает, называет его Биркеланд.

Это был норвежский политик и владелец железных мастерских, Биркеланд; он тоже в настоящее время член королевской комиссии. Он очень бледен, говорит взволнованным, прерывающимся голосом:

- Мы понесли тяжелый удар! - говорит он.

- Удар? Что случилось? Кто-нибудь умер?

И Биркеланд рассказывает медленно и грустно, что он пришел, чтоб сообщить о смерти президента одельстинга. Он неожиданно умер утром от удара. Линге вздрогнул,- и был также потрясен.

- Президент одельстинга? Вы уверены в этом?... Вот несчастье! Такая сила для левой! Надежда и опора левой во всех затруднениях.

Линге в данную минуту искренно, сильно огорчен; он понимает все значение этого грустного события; его партия лишилась самой умной и влиятельной головы в стортинге, очень видной личности, пользовавшейся уважением и правой. Он сказал глухо, немного дрожащим голосом:

- Его нельзя никем заменить, Биркеланд!

- Нет, его мы не можем заменить, я просто не знаю, что мы вообще будем делать.

Биркеланд просит разрешения поговорить по телефону; он хочет сообщить эту весть Эрнсту Зарс.

Биркеланд не привык обращаться с телефоном. Линге дает ему некоторые указания и потом снова садится.

Это самая страшная потеря, какая только могла поразить левую именно в данную минуту, когда поставлено так много на карту, когда должны были быть проведены такие коренные реформы. Как все это грустно!

Вдруг Линге разражается смехом.

Он напрягает все свои силы, чтобы подавить его, сильно краснеет и все-таки громко смеется.

Биркеланд кончил; он отвернулся от телефона и смотрит на него с удивлением. Линге нашел что-то очень смешное; его дух снова воспрянул, он все еще борется со смехом.

- Ничего,- говорит он и качает головой.- Наблюдали вы когда-нибудь за человеком, говорящим в телефон? Он кивает, склоняет голову на бок, и вид у него такой сочувствующий, будто он стоит перед человеком, а не перед деревянным ящиком. Я это делаю точно так же. Ха-ха-ха!

Но Биркеланд совсем не в настроении смеяться; на его лице появляется слабая улыбка; он не желает быть невежливым, но его губы дрожат. Он поправляет свои седые волосы со лба и берется за шляпу; с этой вестью о смерти он должен обойти еще кое-кого,- правительство ведь тоже должно быть осведомлено. Да, да, ему будущее представляется очень мрачным.

Линге, ставший опять серьезным, был с ним вполне согласен.

Как только Биркеланд ушел, Линге тотчас же принялся за дело, чтоб выпустить экстренное прибавление с этой вестью; он, таким образом, предупредит "Вечерние Листки". В течение одного часа весь город должен быть оповещен. Он написал превосходный "экстра-листок",- настоящее маленькое произведение, в котором выражал горячую благодарность усопшему за его работу; каждое слово было преисполнено чувством искреннего горя, и сам Линге был доволен своим произведением.

После этого он опять достал рукописи и письма.

Он остановился на одном письме от неизвестного молодого человека, жившего на чердаке на улице Торденса,- ему нечем, абсолютно нечем было жить; если бы его платье было немного приличнее, то он явился бы лично к редактору. Он просил заработка, какого-нибудь перевода, какую-нибудь небольшую литературную работу; в данную минуту он пишет большой роман, но еще не кончил и не может за него получить денег. Было что-то в этом письме, что тронуло Линге; оно звучало так правдоподобно и было так хорошо написано; глаза Линге сделались влажными,- он поможет этому бедняку, он даст ему перевод. И он для памяти надел свое обручальное кольцо на левую руку. Уходя после обеда, он остановился перед секретарем и сказал, надевая перчатку:

- Есть у вас отчет о докладе президента одельстинга?

- Он сейчас находится в типографии.

- Пусть его принесут вниз; вы разделите его и будете брать по четыре цолла в день. Нужно всегда придумывать что-нибудь новое, чтобы внимание людей было всегда настороже.- Пусть этот человек и говорит через нашу газету три недели спустя после своей смерти!

И, усмехнувшись своей удачной выдумке, Линге удалился.

VIII.

Илэн выступил как политический писатель анонимно, от лица редакции. Его статья об унии привлекла всеобщее внимание. Опять взгляды всей страны были устремлены на газету Линге. В особенности взволновалась Христиания, а редактор "Норвежца" прямо спрашивал всех встречных, что это значит,

"Новости", которые с тех пор, как оне существуют, никогда не обнаруживали колебания, "Новости", которые из году в год в продолжение двадцати лет так ненавидели унию и это презренное братство! "Новости", нападавшие даже на его величество. "Новости", редактор которых пламенно, с убеждением поклонялся Гамбетте, Кастелару, Улканову и печатал хвалебные стихи польскому возстанию и бразильскому спору, каждый день, всю свою жизнь писал статьи, строчки, сентенции всегда в духе левой и только в этом направлении,- и вдруг "Новости" изменили. Покажите нам человека, посмеющего взять на себя ответственность за ту радикальную перемену в унии, о которой идет речь; мы решаемся утверждать, что такого человека не существует!

Вот в каких выражениях это было сказано.

Илэн писал это, имея вполне определенное намерение; его старая любовь к правой, его врожденные консервативные склонности сказались в этой статье; к его собственному удивлению оказалось, что влияние Бондезена не проникло в глубину его души. Статья эта была произведением консерватора, которому дан был случай обратиться к свободомыслящей публике.

Публика никак не могла понять этого странного маневра "Новостей". Консервативные газеты воспользовались этим: вот теперь обнаруживается, что даже сами "Новости" находят политику левой черезчур крайней; оне считали невозможным взять на себя ответственность за нарушение самых святых интересов своего отечества! Но различные люди, понимавшие это в глубине души, знали, что это лишь шутка со стороны Линге, шутка, которую не нужно принимать всерьез. Нет, на это нужно смотреть, как на шутку; нет, с Линге ведь далеко не зайдешь,- он был неуязвим для своих врагов! Разумеется, он поспешил немного с этой статьей, посланной со стороны,- да, со стороны,- статья была скверная, и ясно было, что она "случайная", так что газета не должна была нести за нее никакой ответственности.

Когда Бондезен узнал от своего друга, кто был автором статьи, он рассердился сначала, что все его старания обратить Илэна остались без результата; но потом он обрадовался тому, что статья, действительно, была случайная. Разумеется, он знал это,- это по всему было видно: что касается политики, его нельзя было надуть так легко. Илэн ведь и не воображает, что точка зрения его и "Новостей" одинакова. Конечно, он ученый, умеет обращаться с лупой и находить микробов в сыре, но изменить старую политику "Новостей", политику, которой оне были верны двадцать лет,- нет, этого он не может. Никто этому и не поверит.

Бондезен объявил это матери Илэна и его сестрам и не скрывал, что в вопросах политики он совсем не согласен с Фредриком. Софи сказала:

- Хойбро говорил, что ожидал этого, ожидал этой проделки "Новостей". Он вчера это сказал.

- Да,- сказал Бондезен и пожал плечами,- нет ничего такого, чего Хойбро не знал бы и давно уже не ожидал.

Это было рано утром; молодые девушки в утренних туалетах сидели и работали. В печке трещал огонь; Фредрик еще не вставал.

Бондезен продолжал:

- Я встретил вчера Хойбро, но мне он ничего не сказал. Такие вещи он говорит только дамам!

- А почему же и не говорить этого дамам?- возразила сердито Софи.

Она часто переносила злые насмешки Бондезена, но на этот раз она больше не хочет. Он был радикал, у него были постоянно слова о свободе на устах, он всегда ратовал за избирательные права для женщин, но в душе он был того мнения, что женщина ниже мужчины; женщина - человек, она составляет одну половину человечества, но мужчине она не равна, нет. Софи была готова выпустить когти. Но Бондезен уклонялся. Он сказал только, что Хойбро со всей своей мудростью обращается к дамам; он подтвердил только факт, больше ничего. Сам же Хойбро не сказал ему ни слова, напротив, он как-то избегал его.

И это было, действительно, правда: Хойбро начал избегать всех на улице. На нем не было даже пальто, часы его тоже "исчезли". Он не хотел, чтобы кто-нибудь говорил на улице с ним, с человеком, не имевшим даже пальто зимой. Он не мерз; казалось, в нем самом находился источник тепла, когда он возвращался из банка, согнувшись с высматривающим взором. Но вид у него был нехороший; он чувствовал себя плохо, он сам это сознавал. Через несколько месяцев придет весна; может быть, ему удастся еще и до весны выкупить свое пальто,- в этом не было ничего невозможнаго. Одно было ясно,- он не мерз, ему было хорошо.

- Что, Хойбро уже ушел в банк? - спрашивает Бондезен.

- Он сейчас уходит,- отвечает Шарлотта. В прихожей раздались шаги Хойбро.

Он предпочитал выходить раньше, чем это нужно было, чтобы никого не встречать на лестнице.

Бондезен распахнул дверь и позвал его. Он ответил, что ему нужно уходить; но когда поднялась Шарлотта и кивнула ему, он подошел к двери и любезно поздоровался.

- Они так давно его не видели, почему он стал так чуждаться их?

Хойбро рассмеялся. Нет, он совсем не чуждается, но у него есть работа; в данное время он заинтересован кое-чем очень важным.

- Скажите мне,- сказал Бондезен,- каково ваше мнение по поводу статьи об унии в "Новостях"?

- Я ничего не могу сказать.

- Но вы знаете, кто её автор?

- Да, я слышал.

- Но, может быть, вы не читали статьи,- ведь вы вообще не читаете "Новостей"?

- Нет, эту статью я читал.

- Вот как! Но неужели вы думаете, что "Новости" разделяют взгляд этого сотрудника?

- Этого я не знаю.

- Но вчера вы ведь сказали, что вы ждали этого колебания от "Новостей?"

Хойбро начинает припоминать и отвечает:

- Да, я сказал вчера фрёкен Софи кое-что в этом роде. Но я выразился не совсем ясно. Я вообще ничего не ждал от "Новостей", я не умею изследовать сердца и печени; но я хотел сказать, что даже этот маневр "Новостей" меня не удивил.

- Вы насквозь видите Линге,- сказал Бондезен. - Вы знакомы с ним?

На это Хойбро ничего не ответил. Это его рассердило, и он обратился к дамам.

Но Бондезен повторил свои вопрос и пристально посмотрел на него.

- Вам это очень хочется знать?- возразил Хойбро. - Право, не понимаю, почему. - Но вдруг краска залила его лицо и он прибавил: - Вы такой радикал, принадлежащий к непоколебимой партии, каково-то вам теперь, когда вы видите такую политику "Новостей"?

- Нет, я не могу сказать, чтобы это отняло у меня сон...

Хойбро перебил его горячо.

- Нет, вот именно это и есть выгодная сторона в вас и в подобных вам. Вы умеете как-то очень быстро найтись в обстоятельствах, соответствующих перемене убеждений. Вы не теряете головы, вы не краснеете от стыда или гнева; вы принимаете эту перемену, осматриваетесь и понемножку успокаиваетесь. И понемножку вы начинаете приобретать новые убеждения, такие же искренния и долговечные, как и прежния ваши. И это называется быть современным.

Как грубо и некрасиво все это было сказано! Хойбро сам сознавал, что он придал всему этому черезчур большое значение, что он был невежлив, он чувствовал себя неловко, глаза всех были обращены на него, и он опустил голову.

Но Бондезен разозлился.- Ведь речь идет совсем не о нем и ему подобных, они начали говорить о Линге.

Как и прежде, когда с ним обращались резко, Хойбро и на этот раз вспыхнул, заложил руки в карманы и начал бегать взад и вперед по комнате фру Илэн. Он совсем забыл, где находился.

- Вы хотите слышать мое мнение о Линге, никому не навязываемое,- сказал он.- Бог знает, почему именно вы хотите это знать. Я скажу вам в двух словах, что я думаю: Лииге - это студент из крестьян; для него оказалось вредно, что он был пересажен в чуждую для него землю и атмосферу; это просто ротозей из деревни, который очень хочет разыгрывать свободомыслящего человека и столичного джентльмзна; но для этого он не рожден. Этому человеку не достает культурности, в нем много лживости. Точнее,- это просто плут, который никогда не дорастет до своего призвания. Вот мое мнение.

Бондезен широко раскрыл глаза. Гнев его исчез, он пристально смотрел на Хойбро и произнес с трудом:

- Но с психологической точки зрения Линге совсем другой, я хочу сказать, психологически...

- С психологической точки зрения! Это человек, лишенный всякой психологии. Скажите лучше, что все, что он делает, он делает под впечатлением минутного вдохновения, из-за мелочной рассчетливости, или из-за того и другого вместе; скажите лучше, что все это он делает, чтоб быть на устах у всей Христиании и сделаться бедовым редактором на своем маленьком клочке бумаги; прибавьте к этому - он крестьянин в душе, он дрожит за лишния несколько сот крон годового дохода,- и вот вам весь человек со всей его психологией.

Бондезен успокоился; он находит, что это начинает становиться интересным. Просто забавно было его слушать! Он ответил:

- Но я не понимаю, за что вы так сердиты на Линге? Ведь вы не принадлежите к его партии, вы ведь блуждающая комета. Чем он вас так рассердил? Разве вам не все равно, победит ли левая или нет?

- Да, мы теперь опять возвращаемся к удивительным преимуществам всей вашей партии; вам трудно понять, что кто-нибудь может быть кровно оскорблен, когда видит, что обманут в своих самых идеальных надеждах каким-нибудь человеком или делом, обманут грязными проделками спекулянта, в данном случае редактора. Я хочу вам сказать кое-что: знаете ли вы, что Линге был мне дорог, что я любил Линге? Тайно я писал негодующия письма тем, кто ругал его в газетах; клянусь вам, что я был самим преданным его другом. Когда я услышал, что один человек, один высокопоставленный военный говорил частным образом, что напрасно правая не купила Линге для государственного суда, что Линге можно подкупить, я написал этому высокопоставленному военному письмо, разбил его по пунктам, назвал его безчестным и лжецом, и под этим я подписал свое имя и свой адрес... Это было тогда, когда я мало знал Линге... Почему я на него зол? Верьте мне, я не зол на него; он мне настолько стал безразличен, что я даже не беру его газеты в руки. Я вспоминаю его потому, что он существует и успешно продолжает свою вредную деятельность. Публика находит, что он издает очень занимательную газету. Почитайте, поизучайте ее, посмотрите, как этот маленький, пустой человечек, без убеждений, но с нахальством,- как этот человек, повинующийся лишь своим страстишкам,- посмотрите, как он держит себя безобидно, и как говорят с ним люди на улице - посмотрите только, как он пишет и о чем он пишет. Он потирает себе руки от удовольствия, когда оказывается в состоянии погубить какого-нибудь несчастного нуждающагося агента; он снимает с него маску, и он в восторге, что никакой другой газете до него не удалось поймать этого преступника. Ничего лучшего его уважаемые читатели не могут требовать... Дело в том, что человек этот исковеркан. Если ему удается выкинуть какую-нибудь проделку или штуку, при чем весь мир указывает на него, как на ловкого молодца, и этим он приобретет несколько лишних крон от подписчиков,- он доволен. Он блаженствует от такой пустяшной проделки, он посмеивается и радуется, что он первый сообщил тысяче людей новость о пожаре в Миосе. Когда в Драммене бывает народное собрание, он требует, чтоб телеграфная станция была открыта "за наш счет", пока не кончится собрание. На собрании объявляется, что сделал Линге, читают вслух его телеграмму, умиляются, что Линге приказал телеграфу работать "за наш счет" А сколько будет ему стоить этот неслыханный поступок? Полчаса стоят целые семьдесят пять ёр. Весь расход - не меньше семидесяти пяти ёр и не превышает четырех крон пятидесяти ёр. Ну да, а есть ли для Линге какая-нибудь личная выгода в том, что его телеграмму читают и рекламируют? Непосредственно, может быть, и нет; я не знаю. Но я знаю, что такая телеграмма не была бы прочтена, если б она была получена из какой-нибудь другой газеты, напр. из "Норвежца". Линге уничтожил в людях всякое чувство скромности; своими непрестанными рыночными выкрикиваниями ему удалось устранить врожденный страх перед бесстыдством. А после этого он иронизирует над собой и своим образом действий, бесстыдно и плоско смеясь: "Новости" интервюировали подводную лодку и воздушный корабль, "Новости" - самая сведущая газета во всех утках.

Хойбро остановился на минутку, и Бондезен говорит:

- Я не буду пускаться с вами в спор; вы уже черезчур унизили деятельность Линге. Это просто смешно. Разве, например, не имеет значения, что "Новости" обвинили Ларса Офтедаль в таких преступных действиях?

- Но, Боже мой, какая же заслуга! Сообщить в газете о скандале - только для того, чтобы заполучить нескольких подписчиков.

- Да разве только из-за этого?

- Разумеется, иначе он обратился бы с этим в полицию, и это был единственный правильный путь.

- Да, но ведь, слава Богу, это лицо было низвержено, а я всегда смотрю на результат. Агент Иензен в Осло ведет запрещенную торговлю материями; "Новости" узнают это, оне отправляются к нему и требуют его паспорт,- он отказывается; "Новости" выступают с несколькими статьями,и три недели спустя агенту пришлось собрать свой товар и переселиться в Америку.

- Вот опять результат! Да, еще новое доказательство жадности Линге до новых подписчиков. Этот человек в роли представителя прессы старается проникнуть даже в частные квартиры, чтобы выспрашивать и экзаменовать. Он говорит: "Будьте так добры показать мне ваши бумаги!" Клянусь Богом и всеми святыми, я спустил бы этого молодца с лестницы, если б он пришел ко мне, даже если б я был виновен в незаконной торговле материями...

- Да, берегитесь, он может притти в один прекрасный день.

- Тогда я сумею сказать ему: добро пожаловать... Он черезчур мало одарен, чтоб решиться на смелый поступок; он никогда не выплывает, если не рассчивает, что можно спрятаться. Он любит темные дороги, все тайное и скрытое; поцелуй в углу, тайное пожатие руки, легкое головокружение,- и все это под предлогом, что он хочет оздоровлять общество. Пусть, все люди видят это, и через короткие промежутки он начинает выставлять...

Звонок.

Софи идет открывать и возвращается с новым номером "Новостей". Бондезен набрасывается на него с обычным интересом.

В этом номере Линге вполне ясно и определенно поднял свой флаг. Редакция разъясняет отношение газеты к статье об унии, привлекшей всеобщее внимание: были высказаны сомнения по поводу того, была ли эта статья написана от редакции, или она была случайная, прислана кем-нибудь со стороны. Чтобы выяснить все эти достоуважаемые сомнения, Линге сообщает читателям, что статья "Новостей" - их собственная личная точка зрения, и всю ответственность за нее газета берет на себя.

Бондезен прочел это с широко раскрытым ртом, молча,- его волновали самые противоположные чувства. Вот несправедливость! А он бил кулаком по столу и так ошибался! Он швырнул Хойбро газету, не говоря ни слова.

Хойбро бросается в глаза статья о какой-то гадалке в Кампене, которую накрыл человек от "Новостей"; она проделывала всякие фокусы на картах или на кофейной гуще за стаканчик вина или чашку кофе от соседей. Она просто дурачила людей! Она водила их за нос! Побольше школ! Побольше просвещения!

Наконец, он дошел и до статьи редактора. Он прочел ее так же, как и все остальное, не обнаруживая никакого удивления, и сказал, окончив ее:

- Ну вот,- вы сами видите.

- Да,- сказал Бондезен,- я вижу.

Пауза.

- Но все-таки никто не должен говорить, что Линге незначительний человек, как вы утверждаете,- продолжал Бондезен.- Я все-таки рассчитываю на него. Нужно нечто большее, чтоб потрясти веру!

- Даже если Линге перейдет к правой?

- Да, чорт с ним, что он делает,- если даже он и получит звание камергера.

Пауза.

- Да, видите ли! - сказал Хойбро,- норвежский радикал совсем не должен менять своих убеждений, просто он должен согнуть их немного.

Он встал, чтобы итти.

Но Бондезену явилась вдруг мысль, тонкая, остроумная мысль.

- Вы уверены, что Линге не имел тут никакой задней мысли? - спросил он.- Вы не можете допустить, что у этого человека какая-нибудь цель, какой-нибудь тайный замысел? Вы не можете предположить, что он этим способом хочет проникнуть в правую, чтоб заставить ее читать его и понемножку и постепенно впустить яд левых в эту партию?

- Во-первых,- возразил Хойбро,- во- первых, я надеюсь, к чести правой, что их убеждения не настолько жалки, чтоб старания "Новостей" могли их поколебать. На такую жалкую удочку эта партия со своим старым образованием и прозорливостью не попадется. Во-вторых, что касается Линге, то вы ошибаетесь. Зачем его подозревать в этом, и зачем он стал бы рисковать? Ведь все, что он делает, он делает для того, чтоб привлечь внимание, произвести шум и заманить этим любопытных подписчиков. Человек этот не стал бы терпеть подозрений, если б он действительно их не заслуживал. Для этого он недостаточно великодушен. Если бы поводом было - совращать членов правой, то он не мог бы молчать об этом, он давно разболтал бы и выдал эту тайну и рассказал бы нам о ней крупным шрифтом вот здесь, на первой странице. Но, может быть, ему нравится, что вы и другие считаете его за такого непроницаемого человека.

- Ну к чему эта шутка? Я все время ведь вам не отвечал, хотя вы задевали меня лично...

Хойбро кивнул головой и сказал:

- Вас, как представителя норвежекого радикализма.

На это Бондезен ничего не ответил. Он пожимает плечами.

- Да, да, из нас никто не перевернет мира,- говорит он.- Откровенно говоря, когда я читаю это заявление Линге и вижу его доводы, то, несмотря на все, я все-таки восхищаюсь им. Сам чорт ему не брат! Его противники среди левых, его конкуренты думают, что вот-вот они накрыли его, но он опять вынырнет. Чорть возьми!

- Есть два сорта людей, которьте пробиваются в жизни, и в каждом деле они на высоте своего призвания,- возражает Хойбро.- Это:- чистые сердцем - они пробиваются, они не всегда бывают практичны, но нравственно они всегда правы сами перед собой. А потом - нравственно испорченные, нахалы, потерявшие всякую способность чувствовать угрызения совести. Они могут выпрямиться, если даже их согнуть в три погибели.

Но теперь Бондезен находит, что эти постоянные ответы в виде обвинений черезчур близко касаются его и унижают его. Он говорит вызывающим голосом:

- Ну, об этом не будем лучше говорить; двумя-тремя утверждениями нельзя убедить взрослых людей. Но как бы то ни было, если такой человек, как Линге, колеблется в своей до сих пор последовательной политике, то это является каждому из нас - ведь мы дети в сравнении с ним - как бы предложением обдумать хорошенько этот вопрос. Доводы Линге поражают меня, я просто понять не могу, что эти простые вещи до сих пор не приходили мне в голову. Оне кажутся мне такими ясными.

Хойбро громко, во все горло рассмеялся.

- Я этого именно и ждал! - сказал он.

- Да, но заметьте, я предоставляю самому рассмотреть все эти доводы. Я...

- Да, да, сделайте это! Ха-ха-ха! Это именно то, что я сказал,- это преимущество некоторых людей,- что они могут так ловко обращаться со своими убеждениями. Такие сомнительные поступки не заставляют их бледнеть, не лишают их сна и аппетита. Они меняют все, осматриваются и потом остаются там. Ах, да!

До этой минуты девушки не говорили ни слова. Шарлотта взглянула на Бондезена; потом и она начала смеяться и сказала:

- Вот именно это и говорил господин Хойбро!

Бондезен вдруг вспыхнул, губы его задрожали.

- Мне совершенно безразлично, что говорил господин Хойбро, и что бы он ни говорил, я не нуждаюсь в том, чтобы ты была свидетельницей: в этом деле ты ничего не смыслишь..

Какая опрометчивость, как он мог так проболтаться! Шарлотта низко опустила голову над работой; вскоре после этого она опять посмотрела на него, но ничего не могла сказать ему. Она пристально посмотрела на Бондезена.

- Что ты хочешь сказать? - спросил Бондезен, все еще возбужденный.

Тогда вмешивается Хойбро и делает глупое и оскорбительное замечание, в котором он тоже раскаялся:

- Фрёкэн хочет дать вам понять, что вы не должны говорить ей "ты".

Бондезен смущен на одно мгновение, он извиняется, но вдруг им снова овладевает гнев. Он выдает тайну, уничтожая этим всякое возражение, которое он должен был бы на это сделать; он обращается к Хойбро и говорит:

- Я хочу обратить ваше внимание на то, что фрёкэн ничего не хотела дать мне понять. Мы говорим друг другу "ты".

Хойбро побледнел, но поклонился и попрссил извинения. Он посмотрел на Шарлотту; взгляд, который она бросила Бондезену, выражал большую радость. Так странно она смотрела на него, вся сияющая. Хойбро не мог понять этого. Ну, а впрочем, это совсем его не касалось! Итак, они, значит, говорили друг другу "ты".

Он взял свою шляпу и направился к двери, здесь он опять низко поклонился, простился почти шопотом, ни на кого не взглянул и вышел. Через несколько минут он бежал по улице, без пальто, легко одетый.

Бондезен остался.

IX.

Это была правда - Шарлотта и Бондезен говорили: друг другу "ты", когда они оставались одни в комнате Бондезена на Парквеге, когда около них никого не было. Она часто бывала там; в первый раз это случилось в тот вечер, когда они возвращались домой из собрания рабочих. Бондезен завладел её сердцем. С тех пор, в предолжение осени и зимы, она бывала там не раз; они забегали к нему на час или на два после поездок на велосипеде, а когда наступила снежная зима, они ходили вместе в театр или в цирк, чтоб после этого хоть немножко посидеть в комнате Бондезена. Ей было так жарко после ходьбы, от свежаго воздуха. Она снимала пальто и шляпу, когда входила к нему, Бондезен помогал ей. Дрова трещали в печке, и чтоб в комнате было уютнее, они уменьшали огонь лампы.

Это так часто повторялось, что пыл Бондезена начал остывать. Самое скверное было то, что теперь Шарлотта сама приходила к нему, без всяких приглашений, когда у неё бывали дела в городе; эти посещения не всегда бывали ему приятны. Он предпочитал торопливо и поспешно самому вести ее наверх, чтобы избежать встреч на лестнице, в третий этаж. Когда они доходили до двери, ему все еще приходилось употреблять предосторожности, высовывать голову на лестницу и прислушиваться, все ли спокойно в верхних этажах. Благодаря этому, каждый раз они несколько волновались,- это было очень пикантно. А в комнате, закрыв дверь, он с наслаждением свободно вздыхал и дрожащими руками снимал с неё пальто. Но все это исчезало, когда она приходила к нему среди бела дня, со свертками в руках, вся пропитанная запахом покупок, которые она делала для матери в гастрономических магазинах. Это уже совсем было похоже на жену, возвращающуюся домой с мясом в бумаге. И как мало привлекательно было при дневном свете, снимать с неё накидку и все прочее, когда каждую минуту можно было ожидать почтальона или товарища, или даже хозяйку, забывшую стереть утром пыль. Нет, Бондезену это совсем не нравилось.

Если б он не был обручен с Шарлоттой, он отказался бы от этих посещений. А она ничего не замечала и не понимала, что первая вспышка исчезла. Она все приходила, приходила и приходила. Она была так же мила и нежна приходя, как и уходя; он никогда еще не видел подобного самообладания. Но он не был виноват в том, что он больше не ликовал, когда она входила к нему.

Обо всем этом размышляет Бондезен и чувствует, что ему все надоели, сам он и весь мир.

Фредрик тоже провел его, обманул его доверие. Он никогда не мечтал сделать из него убежденного радикала, каким был сам, для этого у Фредрика было черезчур мало силы воли. Но, несмотря на его проповедь, убеждения и стучанье по столу, он показал, что он все тот же Илэн,- аристократ и бюрократ. Вот почему Бондезен охотно бы бросил Илэнов, завел бы новые знакомства; это ведь ужасно утомительно быть вечным другом одной семьи. Все было противно, и ничего нельзя было изменить. Фредрик основательно устроился теперь в "Новостях", и уже по этому одному Бондезен должен был держаться этой дружбы; у него было кое-что задумано, несколько стихотворений, несколько настроений, и он давно уж решил дебютировать в "Новостях", в этой газете, которая все больше и больше читалась,- чуть не всем миром.

Только бы все шло удачно! Он решил от Илэнов итти прямо домой и попробовать, не может ли он теперь написать несколько стихотворений; он так хорошо был утром настроен, когда встал, а теперь, кажется, все исчезло. Может быть, было глупо сердиться, но Бондезен, все-таки, сердился. Хойбро разозлил его своими длинными, важными ответами на все его замечания, а Шарлотта довела его до того, что он выдал всем их тайные отношения. Ах, если б он не проболтался и не сказал бы ей "ты"! Теперь узел затянулся сильнее, это делало его несвободным, мешало всем его движениям. Он не был создан для того, чтобы быть с кем-нибудь в очень близких отношениях, и его обручение, состоявшееся как-то под горячую руку, с глазу на глаз, мучило его, вместо того, чтобы дать ему счастье.

Когда в комнату вошла фру Илэн и заговорила об угловой комнате, он не мог порадовать ее и сказать, что он готов сию минуту снять эту комнату.

- Может случиться,- говорила фру Илэн,- что Хойбро в один прекрасный день откажется от комнаты.

Она очень неохотно расстанется с ним, он такой превосходный квартирант, но он сделался таким странным за последнее время; а если он откажется,- комната останется пустой!

Бондезену нужна была лишь одна минутка, чтобы все это сразу обдумать. Он знал, что если он переедет в этот дом, то окончательно будет пойман. Их отношения сейчас же будут обнаружены, а это равняется браку. У него и в мыслях не было обмануть Шарлотту; никто не должен подозревать его в этом низком образе действий; они давно уже сговорились между собой, он дал ей слово. Но вот как раз в последнее время он почувствовал потребность немного подумать и обсудить это дело. В худшем случае, ему пришлось бы приняться за науку и держать экзамены.

Вот почему при всем своем желании он ничего другого не мог ответить фру Илэн, как только то, что он, к сожалению, уже давно снял комнату в Парквеге на целый год. Он очень жалеет об этом.

Услыхав, между тем, что в соседней комнате встает Фредрик, он поднялся и вышел. Бондезен всем был недоволен в эту минуту. Это ничего, что фру Илэн нашла немного странным, что он именно теперь снял комнату в Парквеге на целый год.

Шарлотта смотрела на него прежними доверчивыми глазами. Из всех она была самая счастливая, так ее обрадовало, что Бондезен сказал всем, что они с глазу на глаз говорили друг другу "ты".

Она поднялась и догнала Бондезена в прихожей.

- Благодарю,- сказала она,- благодарю!

Он обнял ее. И это с ней-то он хотел расстаться! Он не понимал, где было его благоразумие в ту минуту. Никогда он ей не причинит горя, никогда! Он просил ее простить, что он так вспылил и, прежде чем уйти, наклонился к её уху, и они сговорились, что вечером будут вместе.

Фредрик вошел в комнату немного бледнее обыкновенного, немного утомленный тяжелой работой над этими политическими статьями за последнее время. Эта работа стоила ему гораздо большего труда, чем все предшествующия научные работы; он не был политиком, он никогда особенно не интересовался политикой; правая утверждала одно, левая - другое, иначе быть не могло, но всегда была права правая; он это чувствовал в глубине своей души, хотя обыкновенно говорил:- есть много справедливого и в оппозиции левых. Но Илэн попал на ложный путь; все меньше места предоставлялось его науке. Изо дня в день "Новости" занимались политикой. Статьи об унии наделали шуму по всей стране, даже шведская пресса перепечатала их, а Линге выступал каждый день или с выяснением, или с защитой этих статей. Среди всего этого Илэн бездействовал, он только вырезывал и переписывал заметки. Но эта работа не стояла в уровень с его интересами, и, направляясь в бюро редакции, он искренно желал, чтобы наступил скорей конец политическим раздорам.

Но дело это протянется еще долго; Линге отложил пока все свои остальные дела в сторону и защищал свою точку зрения в вопросе об унии. Он опять оказался удивительно ловким. Что он такое сделал? В чем состояло преступление, против которого возмущались разные идиоты? Он утверждал только, что уния, такая, как она теперь, самая лучшая, и никто и не возьмет на себя ответственности за радикальные изменения, предложенные некоторыми. И что же дальше? Если левая не хочет унии, она больше не левая. Никто не должен вести республиканской пропаганды под маской левых.

"Новости" укажут на это, как на поступок, недостойный честной политики. "Новости" представляют собой левую, какой она есть и какой думает остаться; вот почему оне держатся за унию.

Короче говоря: "Новости" так честны и добросовестны, что Лео Хойбро совсем несправедлив со всеми своими враждебными обвинениями. Никто, кто только читал "Новости", не мог на них пожаловаться.

Разве это не звучало красиво и гуманно в одно и то же время, когда газета так решительно протестовала против злых, исполненных ненависти речей о братском народе?

Да, "Новости" не хотели принимать участия в этой ненависти; Линге в других вещах уже значительно улучшил тон прессы, он и в этом направлении хотел поднять уровень норвежской журналистики; больше всего достигнешь, действуя, как культурный человек. И так легко бегало перо Линге, так сквозила правда в его доказательствах, что нападки на него постепенно прекращались; было очень немного таких, которые не признавали за ним искреннего желания поднять нравственный уровень журналистики.

Оставался еще "Норвежец". Кротко и верно он не изменял своим, коптел над своей древней либеральной точкой зрения; никакого изменения в его взглядах не было, и он изо всех сил старался предотвратит этот переворот. Но сила "Норвежца" была не в нападках; сила его заключалась в том, что он разъяснял свои прежния требования,- и он всегда держался своих мнений, несмотря на то, что очень часто все, что он говорил и делал, извращалось у него же перед носом. "Норвежцу" Линге указал его место, и потом оставил его в покое. Странно, но после этих серьезных слов "Норвежец" больше ничего не сказал. Боялся он Линге? Он не осмеливался даже нанести ему один из тех своих ударов, перед которыми никто не отступал. Линге считался таким влиятельным, что никто не смел пошевельнуться без его знака. Забирали ли какого-нибудь гуляку, давался ли отзыв о книге сомнительного содержания, или кого-нибудь рекомендовали на место,- это не обходилось без Линге. Это сказалось особенно резко, когда статья "Норвежца" об отношениях наших моряков была также упомянута и Линге,- несчастный редактор "Норвежца" не сказал на это ни слова, не настоял на своем праве, и никому не было ясно, где же, в конце концов, прежде была напечатана статья. Ведь никто не дал себе труда просмотреть старые газеты.

В эти дни "Норвежца" постигла неожиданная радость,- твердость его убеждений была награждена. Целыми массами являлись новые подписчики, старые верные либералы, отпавшие от "Новостей", седые ветераны, главари партии. В первый раз Линге был так не понят публикой; никогда еще он так смешно не попадался. Но он это не оставит так, никогда,- настанет и его время посмеяться. В чем его упрекают? Разве его газета не единственная читаемая газета? "Норвежец", который, так сказать, находится при последнем издыхании, вздумал снова воспрянуть духом, вздумал жить: он получил новых подписчиков и хотел существовать теперь наравне с "Новостями".

Хорошо, пусть он существует, несмотря на все его недостатки,- он, все-таки, товарищ по убеждениям; пусть он живет! Линге не завидует, пусть у него останется этот жалкий кусок хлеба.

Он знал, что у него в городе есть свой большой круг читателей. Христиания не могла обойтись без него; здесь он был в своей сфере; какое значение это имело, если несколько человек отказалось от его газеты. На их место появились другие читатели, люди, политические взгляды которых он затронул своим теперешним образом действий. Да, да, он и не такие бури выдерживал.

Каждый раз он расспрашивал Лепорелло, как относится город ко всем этим вещам, что думает город об этом? Что говорят об этом в "Гранде"?

Город говорил исключительно только об этой статье. Лепорелло завидовал, что "Норвежец" опять привлек всеобщее внимание известием о самоубийстве художника Дальбиэ.

Это самоубийство, действительно, интересовало публику. Дальбиэ был молодой человек, очень известный на улице Карла Иоганна. Между прочим, он издал целый сборник стихотворений; он был очень многосторонний и живой. Приехав в Христианию, он довольно скоро приобрел некоторую известность из-за разных скандальных историй; вскоре после этого он выставил несколько картин у Пломбквиста. И вдруг этот человек застрелился; сотрудник "Норвежца" случайно услышал этот выстрел, и первый сообщил грустную весть, но очень сухо и спокойно, без криков и не привлекая внимания, что, вообще, было в привычках "Норвежца", Газета только высказала свою симпатию несчастному человеку, которого, вероятно, какое-нибудь тайное горе довело до этого. Ни одна газета не знала об этом событии,- где же были "Новости", где оне были в это время? От них ускользнула хорошая, значительная статья, которая должна была бы стоять на первой странице. Линге еще больше был раздражен, увидя, что эта добыча ускользнула у него между пальцев.

Но что говорил город? Был он на стороне художника?

Насколько мог заметить Лепорелло, город, кажется, не очень сожалеет о смерти молодого человека. Его талант оспаривался, и кроме того, он почти скомпрометтировал одну молодую даму с очень известным именем.

Тогда Линге взялся за перо. "Норвежцу" не очень-то жирно придется от всей этой истории, доставшейся ему так, без всякого труда. Он считал это самоубийство просто-на-просто смешным. Он посоветовал бы полиции выяснить это дело,- разве товарищи умершего не могли отсоветовать этому ребенку лишать себя жизни? Такие вещи не должны происходить в цивилизованном и нравственном обществе; нужно было бы помешать мальчику хвататься за револьвер только потому, что простыл суп за обедом.

В эту минуту Линге горячо сочувствовал обществу, которое должно было столько переносить; он вложил много убежденности в эти строки, и сам нашел их превосходными. Все опять будут удивляться его беспримерной способности так быстро и верно отгадывать самые сокровенные мысли людей.

Это, действительно, смешно. Ну, зачем этот юноша лишил себя жизни?

-

Когда Илэн вошел в редакцию "Новостей", он услыхал громкий разговор в комнате редактора. Секретарь сказал, смеясь:

- Он рассчитывается с одной из своих приятельниц.

Вскоре после этого из бюро Линге вышла дама,- сильно взволнованная. Она была очень плотная, полная, у неё были необыкновенно светлые волосы и голубые глаза. Это была фру Л., прозывавшаеся камбалой, потому что была такая жирная, а кожа у неё была белая.

Линге провожает ее до дверей и кланяется ей; он соблюдает приличие и просит даже как-нибудь навестить его,- он очень хорошо знает, что она больше никогда не вернется после этого расчета. Они не могли дольше переносить друг друга; легкомысленный нрав Линге причинял ей черезчур много забот, а он, с своей стороны, ждал с нетерпением дня разлуки. Ну, слава Богу, теперь все это миновало! Эти полустарые дамы, которые постоянно выпадали ему на долю, совершенно не знали, сколько мучений оне доставляют человеку, когда не хотят отпустить его от себя. "Камбала" упрекнула его даже в некоторых неисполненных обещаниях, в некоторых некрасивых проделках, во лжи. Но его долгая жизнь журналиста приучила его выдерживать бури; его внутренняя сила была так велика, что он ни разу не опустил глаз книзу, когда она упрекала его в измене и неверности.

Но неужели ему никогда не посчастливится победить сердце, никем другим еще непобежденное,- молодую, цветущую, желанную девушку, которая предпочтет его всем другим,- неужели ему никогда не повезет? А почему же и нет? Ему было 40 лет, но он чувствовал себя молодым. Даже Шарлотта Илэн покраснела, увидя его; это так же верно, как и то, что его зовут Линге.

Он вспомнил Фредрика, её брата, которого он заманил в "Новости",- теперь он охотно отделался бы от него. Линге теперь опять был редактором, известным журналистом, издававшим самую распространенную газету в стране. Он открыл дверь и выглянул,- совершенно верно, Илэн сидел на своем месте. Линге не знал, на что ему теперь этот человек; бюджет газеты был в затруднительном положении, а работы Илэна не представляли больше интереса; в публике перестали больше удивляться тому, что знатное имя Илэна встречается в газете Линге. Ну и что же? Разумеется, этот человек не ради его собственных достоинств был произведен в сотрудники газеты, поэтому нельзя было черезчур на него положиться. Подписчики из самого центра левой, покинувшие так демонстративно "Новости" и перешедшие к "Норвежцу",- разве все это - пустяки?

Линге не мог понять людей, читавших "Норвежца", который не мог даже ударить бичем или поймать агента, даже если б это было чрезвычайно необходимо. Он желал всего хорошего своему товарищу по убеждениям, но тот стоял у него на пути, он не мог развернуться, как он этого хотел; его целью было заставить всех читать свою газету, а "Норвежец" мешал этому своей непоколебимой политической стойкостью.

Вдруг Линге приказывает позвать управляющаго. Входит маленький, худой человек с черной бородой. У него есть несколько акций в газете, и он предан "Новостям" телом и душой.

- Линге слышал, что они потеряли подписчиков?

- Да, именно они-то и перешли к "Норвежцу".

Линге задумался. Маленький управляющий тоже.

- "Норвежец" печатает объявления пароходных обществ,- говорит он.

- Разве они у него? - спрашивает Линге.

- Да, и кроме того у "Норвежца" еще публикации о каналах в Фредриксхальде.

- Да,- говорит Линге,- собственно говоря, он не должен был бы их иметь. Самое верное, если это будет печататься в самой распространенной газете, а это - "Новости". Он очень далек от того, чтобы желать зла своему коллеге; но этот коллега не поддерживает его больше в прежней политике левой, напротив, он тормозит деятельность "Новостей". Вот почему ему нужно бороться с ним,- это вопрос принципиальный.

Они поговорили немного об отпавших подписчиках. Линге узнал их число,- было названо много известных имен из среды левой. Многие, как на причину своего отказа, указывали на статью об унии.

Вдруг за узким маленьким лбом управляющего зародился смелый план.

X.

Снег носится вихрем по улицам; дворцовый холм будто весь подернут дымкой. Голоса, звуки, удары подков, звон колокольчиков,- все как-то глухо погребено в снегу; фонари мерцают, но не светятся. Прохожие поднимают воротники, ёжатся и спешат, спешат домой.

Вечер. Лео Хойбро гуляет безцельно по дворцовому холму, выпрямившись во весь свой длинный рост и засыпанный снегом, как медведь. На нем нет пальто, и он без перчаток; лишь иногда, когда его левое ухо заносится снегом, он вытирает его поспешно красными теплыми руками и идет дальше, не торопясь.

Хойбро возвращается из банка и направляется домой. Он идет по Парквегу. Одна дверь поспешно открывается, дама выходит на улицу, а дверь осторожно за ней закрывается. Дама осматривается, хочет назад, но уже поздно. Хойбро и дама стоят друг перед другом. Он сейчас же узнает ее,- это Шарлотта; он кланяется ей.

- Фрёкен! - в такую погоду и вы не дома?

Она пристыжена и боится; предчувствует ли он что-нибудь?

Меньше всего она хотела бы встретить именно Хойбро, выходя от Бондезена. Счастье, что фонари так тускло светят, а то он заметил бы её смущение.

В нескольких словах она сказала ему, что у неё в городе было дело и, к сожалению, она запоздала.

Хойбро говорил так прямо и равнодушно, что она успокоилась; он рассказал ей маленькую сценку во время открытия стортинга, при котором он присутствовал; эта сценка была такая смешная, что она громко расхохоталась. Она была счастлива, что у него не было никаких подозрений на её счет; нет, он ни о чем не догадывался, раз он был так спокоен.

Они борются со снежной мятелью и подвигаются понемножку вперед.

- Я не знаю, смею ли я предложить вам свою руку,- сказал он. - Может быть, вам легче будет итти под руку.

- Благодарю,- сказала она и взяла его под руку.

- Здесь, ведь, никто нас не видит! - сказал он тогда.

На это она ничего не отвечала. Бог знает, что он хотел этим сказать.

- Странно, мы вас так редко видим теперь,- сказала она.

И опять он, как всегда, ответил, что работа, только работа, вечерняя экстренная работа совсем заполонила его.

Он говорил правду. В продолжение длинных вечеров он сидел у себя в комнате, работал и уже почти окончил маленькую работу, нечто в роде философско-политического трактата, в котором изобразил стремления левой к полному сравнению в унии; в то же время он нападал с большой силой на редактора Линге и на деятельность "Новостей". Хойбро в тиши работал над своей книгой. Фру Илэн видела, как он последнее время до глубокой ночи работал и тратил все больше и больше керосину.

Но Шарлотта ничего не знала о его ночной деятельности; она смеялась и говорила:

- И постоянно у вас работа! Если б я могла этому верить!

- Вот как; она, значит, этому не верит?

- Нет, пусть он извинит ее, но...

- Но он может доказать ей это во всякое время; когда они придут домой, он охотно это сделает, если она хочет.

Они оба смеялись и шли под руку. Когда особенно сильно налетал ветер, она почти останавливалась, ей трудно было итти, и она прижималась к нему. Как это было хорошо, что она почти совсем не могла сдвинуться с места. Ему было так хорошо и тепло от счастья, когда он помогал ей своими сильными руками.

- Вам холодно? - спросил он.

- Нет, теперь нет,- отвечала она.- Но вам должно быть холодно.

- Мне? Нет!

- Ваша рука даже дрожит.

Ну, а если б даже его рука дрожала? Разве он дрожал от холода,- он постоянно сдвигал на затылок шапку, ему было жарко. Вдруг он вспомнил, что она, наверно, невеста Бондезена, невеста другого; вот почему он возразил:

- Если моя рука дрожит, то не от холода. Она просто, может быть, устала; давайте переменим.

И он стал с правой стороны и подал ей другую руку. Они продолжали бороться со снежным вихрем.

- И как вы можете обходиться без пальто? - сказала она.

- Если я до сих пор всю зиму обходился без него, то и теперь как-нибудь справлюсь,- отвечал он уклончиво. - Через два месяца у нас весна.

Хойбро больше ничего не сказал. Шарлотта посмотрела на него сбоку. Неужели же он знал, где она была, и хотел скрыть это? Она хотела бы провалиться сквозь землю.

Хойбро ждет не дождется весны. Эта зима была самая длинная в его жизни; в ней столько было страданий и нехороших дней. Днем он работал за своей конторкой в банке, в вечном страхе, что вот сейчас будет открыта его проделка. Каждый раз, как директор обращался к нему или требовал от него какое-нибудь объяснение он вздрагивал, убежденный, что вот сейчас услышит свой смертный приговор. По временам он в отчаянии готов был даже признаться, чтобы только положить этому конец; но когда входиль начальник, и он видел этого честного человека, так доверявшего ему в продолжение многих лет, он молчал, молчал, как могила. И день проходил, наступал другой, и его страданию не было конца.

Так он мучился днем.

А по вечерам, когда он возвращался домой, другия страдания не давали ему покоя. Он жил стеной к стене с Илэнами, его безнадежная любовь к Шарлотте снова просыпалась; он слышал её шаги в комнате, её голос, когда она говорила или напевала, и каждый раз ему казалось, будто огонь пронизывает всего его. Это было мучительно и приятно, так неспокойно; он прислушивался у стены, затаив дыхание,- догадывался, что она в данную минуту делает, дрожал от страха, когда она в прихожей проходила мимо его двери. Может быть, она войдет... Кто знает, может быть, у неё было какое-нибудь дело! И тем не менее, она никогда не была в его комнате, никогда.

Нет, он давно бы ушел, он давно бы переселился на другой конец города, если бы у него на это были деньги. Но пока фру Илэн не выплатит ему свой долг, свои 150 крон, он не может двинуться с места. Своими последними хеллерами, заложив часы и платье, он смог заплатить в банке за этот последний месяц, но теперь у него ничего не было, ни одного шиллинга. Слава Богу, следующий месяц будет лучше. Фру Илэн сама сказала как-то раз, что Фредрик теперь хорошо зарабатывает, и она непременно вернет ему свой долг в середине следующего месяца. Тогда, наконец, остаток его долга будет выплачен, и его опасный поступок с подставным именем будет забыт и погребен на веки. А тогда настанет и весна со своими светлыми и тихими ночами. О, Боже мой, как радостно он будет приветствовать весну!

- Ну, теперь мы сейчас будем дома,- сказала вдруг Шарлотта.

- Да.

Она взглянула на него, но не могла рассмотреть его лица. Он сказал это "да" так странно, почти грустно и как-то беззвучно. Она рассмеялась и сказала:

- В конце-концов, вы не имели бы ничего против того, чтобы пойти еще сегодня ночью в поле?

- Ничего, если вы пойдете со мной, отвечал он, не подумав. Потом он раскаялся в своем ответе, сделал два-три больших шага и сказал коротко: - Ерунда! что я болтаю? Ну, вот мы и дома.

Кнут Гамсун - Редактор Линге (Redaktor Lynge). 2 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :