Кнут Гамсун
«Редактор Линге (Redaktor Lynge). 1 часть.»

"Редактор Линге (Redaktor Lynge). 1 часть."

Перевод Ольги Химоны

I

И чего только не бывает на белом свете... Два молодых человека выходят из дома на улице Хегдеханген. Один из них - хозяин этого дома, кандидат Илэн; он в сером летнем костюме, в цилиндре и с тросточкой. Другой - его друг и товарищ по школе, радикал по убеждениям, Андрей Бондезен. Они останавливаются на минутку и смотрят в окна второго этажа: там стоит молоденькая девушка с рыжеватыми волосами и кивает им головой. Мужчины отвечают тем же, они кланяются и уходят. Илэн крикнул сестре:

- До свиданья, Шарлотта!

На Бондезене был черный, тесно прилегающий костюм, на голове шелковый берет, и шсрстяная рубашка со шнурами. Сейчас видно, что он спортсмэн. У него нет тросточки.

- При тебе рукопись? - говорит он. Илэн отвечает, что рукопись при нем.

- Нет, какая погода и какое глубокое небо! О, как хорошо там, наверху в горах, в Хансхангене, в деревне,- там небо еще выше, деревья шумят! Когда я состарюсь, я непременно сделаюсь помещиком.

Андрей Бондезен изучал юриспруденцию. Ему 25-26 лет; у него очень красивые усы и редкие прилизанные волосы под беретом. Он бледен, почти прозрачен, но его тяжеловесная походка с размахивающими руками показывает, что он смел, энергичен и, если и не силен, то, во всяком случае, ловок и живуч. Впрочем, он теперь больше не изучал юриспруденции, а шатался повсюду, ездил на велосипеде и был радикалом. На это у него были средства: каждый месяц он получал деньги из дому от отца, помещика в Бергшенене, который, во всяком случае, не был скуп на шиллинги. Андрей не очень много тратил, но все-таки ему постоянно нужны были деньги то на то, то на другое, и он сам часто рассказывал, как обращался к отцу с просьбой присылать немножко больше, чем обыкновенно в месяц. Так, например, раз он написал отцу, что хочет изучать римское право, а римское право можно изучать только в Риме,- вот почему он просит прислать ему небольшую сумму на это путешествие. И помещик посылал деньги.

Илэн был тех же лет, как и Бондезен, но был еще худее его, немного выше ростом и не носил бороды; у него были длинные белые руки и тонкие ноги. Он иногда морщил лоб над переносицей.

На улице они кланялись знакомым, и Бондезен говорил:

- Если бы они знали, что у нас с собой!

Бондезен был в превосходном настроении. Наконец-то ему удалось уговорить своего друга, аристократа; три года он работал над этим. Это был очень торжественный день для него, и в честь этого он даже отказался от поездки на велосипеде в Эйдсфольд. Шарлотта посмотрела ему прямо в лицо, когда ему удалось, наконец, чуть ли не в двадцать первый раз, убедить брата своими красноречивыми доводами; кто знает, этим, может быть, он тронул ее.

- Послушай, рукопись наверно с тобой,- спросил он опять,- ты не оставил её на столе?

Илэн ощупывает свой боковой карман и отвечает, что рукопись при нем.

- А впрочем, это не было бы большим несчастьем, если бы я оставил ее на столе,- прибавляет он. - И кроме того, очень маловероятности, что он примет ее!

- Он примет, непременно примет ее! - возражает Бондезен.- Линге сейчас же возьмет ее. Ты не знаешь редактора Линге. Здесь, в стране, немного таких людей: когда я жил еще дома, совсем мальчиком, он многому научил меня, и во мне начинает говорить чувство благодарности, как только я его увижу на улице. Знаешь,- это удивительное чувство! Видел ли ты когда-нибудь подобную силу? Три-четыре строчки в его газете говорят не меньше, чем целый столбец в других. Он здорово рубит и, во всяком случае, метит прямо в цель. Ты прочел крошечную заметку о министерстве в последнем номере? Первые шесть строчек - такие мирные, кроткие, без всякого злого умысла, но зато седьмая,- одна единственная строчка в заключение,- удар хлыста, оставивший хороший кровавый след. Да, да, он умеет это. Когда ты придешь к нему, скажи ему так или иначе, что ты много уже писал, кое-что послал за границу, а главное - у тебя много задумано. Потом ты положишь перед ним рукопись... Если б у меня было что-нибудь снести ему! Но когда у меня что-нибудь будет, я хочу сказать - позже, может быть в будущем году, ты окажешь мне услугу передать ему мою рукопись. Нет,- ты должен это сделать, пойми, он имел на меня большое влияние!

- Ты говоришь так, как будто у меня уже есть определенное место в "Новостях".

- Большая разница между тобой и мной: ты берешься за это со старым, известным именем,- ведь не каждый называется Илэн; кроме того, ты пишешь научные работы.

- Ты черезчур торопишься! - воскликнул Илэн.- Не могу же я явиться к нему, как снег на голову.

- Нет, ты прав, ты должен войти к нему совершенно спокойно. Я буду ждать тебя у двери... Медведь Хойбро говорит, что он больше не читает "Новостей". Ну, это вполне соответствует образованности этого человека... Он ничего не читает...

- О, нет, он очень много читает,- возражает Илэн.

- Вот как, Хойбро много читает? Но если хочешь быть передовым и современным человеком, то, по моему, нужно читать "Новости". Хойбро смеялся, когда я ему сказал, что "Новости" радикального направления. Он просто-на-просто важничает. Я радикал, и я повторяю, что "Новости" радикального направления. Правда, оне рекламируют себя, но почему этого и не делать, раз оне чувствуют свое превосходство. Все подражают им, а искусству подбирать заглавия для статей свободно можно поучиться у "Новостей". Неправда ли? Пусть говорят, что угодно,- "Новости" единственная газета, имеющая какое-нибудь влияние. Линге, я говорю это буквально, распределил портфели между министрами. Он сможет, если захочет, и отобрать их. До известной степени он работает в свою же пользу. Но разве Линге виноват в этом? Разве министерство не изменило своему старому знамени? Долой изменников! Линге уж позаботится об этом.

- Вот ты говорил о заглавиях, и мне пришла в голову мысль,- может быть мне лучше дать какое-нибудь другое заглавие своей статье.

- А как она теперь называется?

- Теперь это - "Нечто о сортах наших ягод".

- Зайдем в "Гранд" и подумаем о другом заглавии.

Но когда они оба зашли в "Гранд" и взяли себе по кружке пива, Бондезен переменил свое мнение. Это "Нечто о сортах наших ягод" - заглавие не для "Новостей". На первый взгляд оно как-то не совсем удобно и, кроме того, не поместится в одну строчку. Но зато это очень скромное заглавие для пробной работы, которая попадет на стол выдающагося редактора.

И они решили предоставить это дело самому Линге, так как он не имел равного себе в изобретении пикантных заглавий. Пока пусть так остается: "Нечто о сортах наших ягод",- и ни слова больше об этом.

Они опять вышли на улицу. Подходя к редакции "Новостей", они как-то невольно замедлили шаги. У Бондезена был смущенный вид.

Название газеты находилось над дверью, как раз на фасаде дома, на дверях, на оконных выступах,- всюду, где только можно было.

Из типографии раздавался шум вальцов и колес.

- Видишь,- сказал Бондезен,- здесь делаются большие дела. - И даже среди всего этого шума он говорил как-то глухо.

- Да, Бог знает, что теперь будет. Впрочем, самое худшее, что он может сделать, это сказать: "нет".

- Ну, поднимайся и делай все, как я тебе сказал,- ободрил он своего друга. - Ты послал кое-что в заграничную газету, и у тебя много задумано. Могу я вас попросить,- у меня есть здесь кое-что о ягодах, о сортах наших ягод... Я буду тебя здесь ждать.

Илэн вошел в прихожую редактора. Здесь сидели два господина, писали и что-то вырезывали ножницами, и ему показалось, что по крайней мере пять ножниц в ходу. Он спросил редактора. Один из пишущих указал ему движением руки на дверь в редакторскую; он отворил ее. Там было много посетителей, даже несколько дам. Посреди комнаты, за столом, сидел сам редактор, Александр Линге, известный издатель, которого знал весь город.

На вид ему около 40 лет; черты лица его резко очерчены и подвижны, а глаза совсем еще молодые. Его светлые волосы коротки, а борода заботливо подстрижена. Костюм и ботники у него совсем новые. В общем у него очень любезный и располагающий вид.

Обе дамы смеются над тем, что он только что сказал, а он, между тем, сам распечатывает телеграммы и делает на них надписи. Каждый раз, как он нагибается над столом, виден его двойной подбородок; при этом жилет его слегка морщит на животе. Не отрываясь от работы, он кивнул Илэну и продолжал говорить направо и налево. Илэн осмотрелся вокруг,- по стенам висели иллюстрации и вырезки; везде,- на столах, на стульях, на окнах, на полу навалены газеты и журналы. На полке, над головой редактора, лежат целые кипы разных руководств и лексиконов, а его стол весь завален бумагами и рукописями, так что он с трудом может пошевелить руками. Во всем чувствуется рука редактора. Эта масса печатного слова, этот беспорядок, шуршанье листков и книг производят впечатление усиленной и непрестанной работы.

Все было в движении: телофон звонют, не переставая, люди входили и уходили, шум из типографии доносился и сюда, а посыльные приносили все новые и новые кипы писем и газет. Казалось, что этот издатель листка вот-вот будет погребен в целом море работы и труда.

Среди всей этой деятельной работы он сидит с замечательным спокойствием. В его руках бразды правления, он составляет заглавия, принимает разные важные сообщения, делает заметки на листках, разговаривает с посетителями; порой открывает дверь и задает вопрос своим подчиненным в бюро и раздает приказания. И все это для него как будто одна игра,- порой он говорит какую-нибудь шутку, вызывающую смех у дам. Входит какая-то бедная женщина. Линге знает ее и знает, в чем её дело,- она привыкла приходить к нему по известным дням. Он дает ей крону через стол, кивает и продолжает писать дальше. Он повсюду расставил свои сети: меч "Новостей" висит над головой каждаго. Редактор - это все равно, что какая-нибудь государственная власть. А власть Линге больше, чем чья-либо другая. Он смотрит на часы, встает и говорит секретарю:

- Что, министерство не дало нам никаких объяснений?

- Нет.

И Линге опять садится. Он знает, что министерство вынуждено будет дать объяснение, которое он требует, иначе он нанесет ему еще удар,- может быть последний, смертельный.

- Боже мой, как вы жестоки к бедным министрам! - говорит одна из дам. - Вы просто убиваете их.

На это Линге возражает серьезно и горячо:

- Так будет с каждой изменнической душой в Норвегии.

Налево у окна сидит очень важная для редактора "Новостей" личность: седой, худой господин в очках и в парике. Это Олэ Бреде. Этот господин - журналист без места, ничего никогда не написавший,- друг Линге и его неразлучный спутник. Злые языки дали ему прозвище Лепорелло,- он постоянно и всюду бывает с Линге. Ему нечего делать в листке, у него нет другого занятия, как только сидеть на стуле и занимать место. Он никогда не говорит, если его не спрашивают, но и тогда он ищет слова. Человек этот - смесь глупости и добродушия. Он равнодушен ко всему по лени и любезен со всеми из-за нужды. Редактор подтрунивает над ним, называя его поэтом, и Лепорелло улыбается, как будто это вовсе не относится к нему. Когда обе дамы встают и уходят, редактор тоже встает, но Лепорелло продолжает сидеть.

- До свиданья! - говорит редактор и кланяется с улыбкой. - Не забудьте ваш сверток, фрёкэн. До свиданья!

Наконец, он обращается к Илэну:

- Что вам угодно?

Илэн подошел.

- У меня статья о сортах наших ягодь, может быть, это вам пригодится...

- О наших?..

- Ягодах!..

Редактор берет рукопись и говорит, рассматривая ее:

- Писали вы что-нибудь раньше?

- У меня была маленькая статья о грибах в одной заграничной газете, и кроме того, у меня есть много задуманнаго. Но...- Илэн остановился.

- Грибы и ягоды очень не современные вопросы,- говорит редактор.

- Да,- отвечает Илэн.

- Ваше имя?

- Илэн, кандидат Илэн.

Редактор вздрагивает при этом старом консервативном имени. Теперь уже даже Илэны стали обращаться в "Новости". Ему стало даже приятно,- какие большие размеры принимает его власть.

Он посмотрел на молодого человека: он был хорошо одет, и, казалось, ему не приходилось очень плохо; но, Бог знает, дела, может быть, дома были очень плохи, и он написал это, чтобы заработать несколько шиллингов. Но почему же он не обращается в консервативные листки?

И кто бы раньше поверил; что один из Илэнов обратится в "Новости"? Ягоды ведь нейтральный предмет и не имеют ничего общего с консервативной политикой.

- Вы можете оставить вашу статью, я просмотрю ее,- говорит он и снова принимается за другия бумаги. Илэн понимает, что его аудиенция кончена и прощается.

Когда он вышел и рассказал Бондезену, как было дело, Бондезен просил передать весь разговор целиком. Он хотел знать, как там все было наверху, сколько там было народу, и что Линге говорил каждому из них.

- "Изменнические души", вот! Разве это не верно сказано? - воскликнул он одушевленно.- "Изменнические души" - это удивительно, я замечу это себе... Ну, вот видишь, он, значит, взял; стало быть, она будет принята, иначе почему бы он оставил ее у себя?

И оба друга шли домой в очень хорошем настроении. Дорогой они встретили нескольких знакомых, и Бондезен решил в честь этого случая угостить их в "Гранде".

II.

У вдовы Илэн был маленький дом на Хегдехангене. Она жила с сыном и двумя дочерьми на деньги, которые зарабатывала главным образом рукоделием. Кроме того, у неё еще была маленькая пенсия. Фру Илэн была очень ловкая и экономная женщина: она умела как-то обходиться своими маленькими средствами и с утра до вечера была весела и довольна. Ей посчастливилось найти солидного квартиранта для угловой комнаты, платившего всегда во время и, кроме того, вообще, очень симпатичнаго.

Слава Богу, теперь самая серьезная забота была сложена с плеч. Вначале, когда дети были еще малы, а сын учился, бывало иногда очень трудне, но теперь все это прошло: Фредрик был кандидатом, а обе дочери уже конфирмовались.

Вдова Илэн торопливо входила и выходила, убирала, вытирала пыль, готовила обед и пользовалась каждой свободной минуткой, чтобы сделать несколько стежков в своей вышивке.

Сегодня она была непривычно-безпокойна,- она знала, что Фредрик после экзаменов делает первую попытку заработать что-нибудь,- как-то все это пойдет?

Если Фредрик будет работать на самого себя, весь дом воспрянет духом; она не могла не видеть, что в её квартире все понемножку начинало принимать довольно плачевный вид: драпировки на старых дверях, разваливающиеся печи и постели. Но со временем все это поправится.

А Фредрик ужасно долго не возвращается. Около 11-ти часов он вышел с Бондезеном и до сих пор не вернулся, обед весь пережарился. Было шесть часов: квартирант пришел к ним в комнаты и болтал, по обыкновению, с её дочерьми. Фру Илэн сама просила его, чтобы он бывал у них. На этот счет у неё были свои соображения. В то время, как он сидел у них, она экономила на освещении и отоплении, кроме того, это было приятно для девушек, которых он мог многому научить. А потом... вся эта история с велосипедом, который он подарил Шарлотте. Да, действительно, трудно себе представить лучшего квартиранта: она сделает все возможное, чтобы удержать его.

Дочери сидели за работой; работали оне очень прилежно. Шарлотта - высокого роста; у неё рыжеватые волосы и полный бюст; кожа на лице удивительно прозрачна, с маленькими розовыми пятнами, мягкая и приятная, как бархат. Она составила себе имя в спортемэнских кружках, благодаря знакомству с Андреем Бондезен; кроме того, она прекрасно ездила на велосипеде. Сестра Софи была на два года старше ея, но менее развита и, вообще, мало заметна. Про нее в городе рассказывали такую историю:

Как-то раз, в темный вечер, какой-то господин ходил взад и вперед перед музеем скульптуры, с твердым намерением проводить какую-нибудь даму домой. Этот господин был никто иной, как Олэ Бреде, Лепорелло, но он поднял воротник, так что никто не мог его узнать. Он встречает даму, кланяется, дама отвечает.

- Может ли он ее проводить?

- Да, это он может.

Дама ведет его через улицы и переулки к одной подруге, у которой как раз в это время были гости.

- Я живу здесь,- говорит дама,- но только нужно подняться очень осторожно.

В третьем этаже они останавливаются, входная дверь открыта, и они входят. Вдруг дама отворяет дверь в комнаты, широко распахивает ее и толкает перед собой господина. Комната ярко освещена и полна гостей. Дама указывает на бедного человека, стоящего с сапогами в руках и смущенно разглядывающего общество. Она говорит:

- Этот господин пристал ко мне на улице.

Этого было достаточно,- подруги её все разом закричали:

- Боже, неужели этот человек приставал к тебе? - Когда оне немного угомонились, оне увидели, кто перед ними стоит, и одна за другой смущенно произнесли имя Лепорелло.

Тогда господин увидел, что ему ничего лучшего не остается, как исчезнуть, и он исчез.

Дама, с которой он так попался, была Софи Илэн.

Вот с какими людьми имел дело Линге, этот легкомысленный редактор. Как он теперь выпутается из этой истории? Вероятно, будет молчать!

На другой день этот случай был скромно приведен под заглавием: "Храбрая молодая дама".- "Это был удивительно хороший поступок,- говорили "Новости",- поступок, достойный подражания. Хорошо было бы, если б он повлиял, как следует, на наших дам".

Эта маленькая, симпатичная заметка произвела больше впечатления в семье Илэна, чем все вместе взятые легкомысленные аргументы Андрея Бондезена; с этого дня ему больше не запрещалось приносить "Новости".

И что за редактор был этот Линге! Для этого сильного характером человека личность не играла никакой роли: он не щадил даже своего дорогого Лепорелло, если тот поступал неправильно.

Обе сестры прилежно шьют; мать входит и выходит, а Хойбро сидит и наблюдаеть за ними.

Это - тридцатилетний мужчина, у него черные, как уголь, волосы и борода, но глаза голубые, и эти глаза смотрят как-то особенно задумчиво. Порой, в рассеянности, он поднимает то одно, то другое могучее плечо. У него внушительный вид, и благодаря его темному лицу, он кажется иностранцем. Лео Хойбро обыкновенно - очень тих и скромен. Он изредка говорит лишь самое необходимое, а потом опять смотрит в свою книгу и начинает о чем-то размышлять. Но если он сердился, его речь и глаза горели, и он обнаруживал удивительно глубокую силу. Этот человек был уже двенадцать лет студентом и занимал у своих друзей по кроне, когда удавалос. Вот уже пять месяцев, как он жил у Илэнов.

- Дамы очень прилежно работают,- сказал он.

- О да, нужно же кончать.

- А что это такое будет, можно узнать?

- Ковер. Красиво, не правда ли? Он будет на выставке. А когда он будет готов, желание каждой из нас, конечно, если оно будет не слишком дорогим, будет исполнено. Мама обещалась. Шарлотта хотела получить короткое, гладкое платье для спорта.

- А фрёкен Софи?

- Квитанцию сберегательной кассы на десять крон,- отвечала Софи.

Хойбро опять углубился в свою книгу.

- Синее платье для спорта,- начинает опять Шарлотта.

Хойбро смотрит на нее.

- Что вы говорите?

- Ах, ничего! Наконец-то у меня будет новое платье для катанья.

Хойбро что-то бормочет о том, что спорт черезчур захватил ее. Для нея, собственно говоря, скоро не будет совсем существовать других людей, кроме тех, которые на чем-нибудь ездят.

- Вот как? Да, ведь, теперь такое время - эмансипация!

- А каков идеал молодой девушки господина Хойбро? Не хочет ли он им рассказать об этом? Вероятно, это дама, которая умеет ходить пешком, только пешком?

Нет, это не совсем так, он этого не сказал бы. Но вот он был как-то учителем в одном доме, о котором он часто вспоминал позже.

Это было в деревне. Там не было ни теплых купаний, ни пыли улицы Карла Иоганна, ни разодетых мопсов, но в молодых женщинах было много огня, силы и искреннего смеха с утра до вечера. Им, может быть, пришлось бы плохо, если б их начали экзаменовать по каким-нибудь научным предметам; он почти уверен, что оне ничего не знают о периодах обращения земли и о фазисах луны,- но, Боже мой, какие у них пылкие сердца, сколько блеска в их глазах!

И как мало сведущи оне были в искусстве спорта, бедняжки!

Как-то вечером мать рассказала дочерям, что у неё было кольцо с камнем, но она его потеряла; голубой камень, только, Бог знает, был ли этот камень настоящий,- кольцо это было подарком. Тогда Болета, старшая дочь, сказала: "Если б у тебя было теперь кольцо, мама, ты бы мне его отдала?" Но прежде, чем мать успела ответить, Тора нежно прильнула к ней и сказала: "Нет, я получила бы его!"

И, представьте себе, обе сестры вдруг начали спорить и чуть не подрались из-за того, кто бы из них получил кольцо, если б оно не пропало. И это случилось не потому, что одна завидовала другой, а просто - каждая хотела стоять ближе к сердцу матери.

- Вот как? - говорит Шарлотта удивленно,- что же тут хорошего, что обе сестры поссорились?

- Боже мой, вам нужно было бы самой это видеть. Это не поддается передаче, но это было так трогательно. Наконец, мать говорит обеим: "Послушайте, дети, какие вы глупые! Зачем Болета и Тора ссорятся?"

"Мы ссоримся?" - воскликнули обе, вскочили и обнялись.

И взрослые дети в шутку начали бороться и покатились на землю. Нет, оне не сердились, а весело смеялись.

После этого наступила пауза. Игла Софи ходит очень быстро, но вдруг она ее воткнула, швырнула работу на стол и сказала:

- Какие глупые деревенские девочки! - и затем Софи выходит.

Наступает опять пауза.

- Ведь вы же сами подарили мне велосипед,- говорит задумчиво Шарлотта.

- Ах, так разве я теперь жалею об этом? Если б у вас не было велосипеда, я опять подарил бы вам его, если б вы этого хотели! Верьте мне, вы - совсем другое дело! В вас я не нахожу ничего дурного. Если б вы только знали, как я радуюсь, когда вижу, как вы ездите здесь, здесь по комнате. Мне все равно, где бы вы ни были...

- Тише! Нет, Хойбро!

Софи снова вошла в комнату.

Хойбро уставился в свою книгу. Безпокойные мысли мучили его. Неужели он огорчил Шарлотту? Именно ее он менее всего хотел бы огорчить. И он не успел даже попросить у неё прощения. Постоянно всплывала опять эта несчастная история с велосипедом, стоившая ему столько беспокойных часов. Да, это правда, он подарил ей велосипед и из-за этого был принужден совершить некрасивый поступок. Какъто, в одно прекрасное утро, он пообещал ей велосипед,- она засияла от этого, она была счастлива. Должен же он был после этого сдержать свое обещание? У него самого не было на это средств, и откуда было ему взять столько дегег? Коротко и ясно: ему пришлось занять эти деньги; он получил их в банке, в котором служил, на имя некоторых известных лиц; короче говоря,- на подставные имена. Но никто не открыл его проделки, никто не поймал его на этом; поручительства были приняты, бумаги спрятаны и деньги выданы. С тех пор он платил и платил аккуратно, каждый месяц. Слава Богу, теперь оставалось немножко больше половины; он и в будущем так же аккуратно будет выплачивать. И он будет делать это с радостью, потому что он всего только раз видел, как глаза Шарлотты просияли от счастья, и это было тогда, когда он подарил ей велосипед. Никто, никто ни о чем не догадывается.

- Как долго не идет Фредрик! - говорит Софи.

- Фредрик обещал нам билеты в театр, если ему повезет сегодня,- объявляет Шарлотта.

Хойбро заложил рукой книгу и взглянул на них.

- Вот как? Теперь понятно, почему наши барышни нетерпеливы сегодня. Ха-ха!

- Нет, вовсе не потому. Фу! Как вы можете так говорить!

- Нет, нет, немножко и потому. Да почему бы и нет?

- А вы не бываете в театре?

- Нет.

- Нет? Вы не ходите в театр? - спрашивает также и Софи.

- Нет, я не хожу.

- Но почему же?

- Главным образом потому, что это меня не интересует, мне это кажется самой скучной глупостью. Мне так надоедает это ребячество, что я готов встать посреди партера и кричать от неудовольствия!

На этот раз Софи уже больше не возмущается.

Нужно иметь снисхождение к необразованному человеку.

- Какой вы бедный! - говорит она.

- Да, правда, я очень бедный,- говорит он и улыбается.

Наконец, в прихожей раздаются шаги, и входят Фредрик и Бондезен. Они выпили по стаканчику вина и были возбуждены; они внесли с собой прекрасное настроение.

- Поздравьте нас! - крикнул тотчас же Бондезен.

- Нет, правда, все хорошо прошло?

- Об этом мы ничего не знаем,- отвечал Фредрик. - Он только оставил у себя рукопись.

- Говорю вам, милые дамы, это обозначает, что рукопись будет напечатана. Это так принято. За это ручаюсь я - Андрей Бондезен!

В это время вошла фру Илэн, и посыпались вопросы и ответы. Они благодарят, они не хотят есть, в честь такого дня они пообедали в "Гранде" - ведь нельзя же было поступить иначе.

Они принесли с собой бутылочку,- нужно выпить за успех.

И Бондезен тащит бутылку, оставшуюся в кармане пальто.

Хойбро встал и хотел уйти, но фру Илэн не пустила его. Все были очень оживлены, пили, чокались и громко разговаривали.

- Что вы читаете? - спросил Бондезен. - Как, политическую экономию?

- Да, ничего особенного,- отвечает тихо Хойбро.

- Вы, вероятно, много читаете?

- Нет, нельзя сказать; я читаю не особенно много.

- Во всяком случае, "Новостей" вы не читаете? Я не понимаю, как можно не читать этой газеты? А знаете что? Те, которые уверяют, будто они никогда не читают "Новостей", как я слышал, читают их на самом деле больше всех; да, если не ошибаюсь, я узнал это из самой газеты. Нет, я сейчас говорю не о вас, сохрани Бог! За ваше здоровъе! Нет, здесь не вы имеетесь в виду. Но скажите, пожалуйста, что вы имеете против "Новостей?"

- Я, собственно говоря, ровно ничего не имею против "Новостей" - пусть оне считаются чем угодно. Я просто не читаю их, я потерял интерес к ним; мне кажется, что это очень смешной листок!

- Ну, вот, как вам это нравится! Что же, по вашему, это не руководящая газета? И она не имеет никакого влияния! Видели ли вы когда-нибудь, чтоб Линге хотя на шаг отступил от своих убеждений?

- Нет, я такого случая не знаю.

- Этого вы не знали, но нужно же знать, прежде чем говорить! Извините меня!

Бондзен был в хорошем настроении: он говорил громко, делал резкие жесты руками; ничто не могло его удержать.

- Вы сегодня ездили на велосипеде, фрёкэн,- спросил он. - Нет? Но вы ведь и вчера не ездили? Нужно быть усерднее. С вашими прекрасными данными нельзя распускаться. Знаете что? Либлин должен играть каждый день по два часа, чтоб не потерять техники. Вот так и со спортом. Нужно каждый день упражняться. За твое здоровъе, Илэн, старый друг! Тебе было бы тоже полезно поездить немножко на велосипеде. Впрочем, ты сегодня доказал, что способен и на кое-что другое. Ну, выпьемте стаканчик за успех Илэна, за его талант! Поздравляю!

Он подсел ближе к Шарлотте и начал говорить ей тихим голосом: она должна побольше выходить из дому, а то, чего доброго, и она примется за политическую экономию. А когда Шарлотта рассказала ему, что получит новое синее платье, он пришел в восторг и говорил, что уж мысленно видит ее в нем. Хорошо было бы, если б он имел честь сопровождать ее в этот день. Он просил ее об этом; она обещалась. Наконец, они начали говорить совсем шопотом, а остальные разговаривали громко. Было одиннадцать часов, когда Бондезен поднялся, чтобы итти домой. В дверях он обернулся и сказал:

- Ты должен сторожить теперь свою статью, Илэн. Ты можешь найти ее в газете завтра, или в иной день; может быть, она уже отправлена в типографию.

III.

Маленькая статья не появлялась в газете ни на другой день, ни в последующие. Недели шли за неделями, и ничего не было. Вероятно, она лежала в массе других мертвых бумаг на столе у редактора.

Линге было о чем другом подумать, кроме ягод. Кроме двух-трех передовых статей против министерства, даваемых каждый день, он должен был первым сообщать всякие новости, должен был следить за нравственностью в городе, быть постоянно настороже, чтобы ничего не проходило мимо него во мраке и неизвестности.

Помощь, которую мог бы в этом оказать "Новостям" старый, легкомысленный листок, "Норвежец", была в высшей степени скромная: бедный конкурент имел небольшое влияние или почти никакого влияния, да он и не заслуживал большего, потому что был очень умеренного направления. Незначительность "Норвежца" обнаруживалась больше всего в его нападках - ни размаха, ни сильных слов. Иногда он глубокомысленно высказывал кое о чем свое мнение и успокаивался.

Если "Норвежец" наносил кому-нибудь удары, то тот спокойно мог бы ему сказать: "Пожалуйста, продолжайте, это меня не касается, я не хочу вмешиваться". И если действительно кто-нибудь и получал удар, то получавшему казалось, что это случилось где-то поблизости,- удар его не уничтожал, и он не терял почвы под ногами. Редактор Линге смеялся, когда видел все эти несовершенства.

В "Новостях" дело обстояло совсем иначе. Линге умел делать так, что молнии сверкали; он писал, как будто когтями, пером, которое заставляло других скрежетать зубами. Его эпиграммы были бичом, никого не щадившим и заставлявшим всех трепетать. Какая сила и ловкость! Он пользовался и тем и другим; везде было очень много темного - и в городе, и в деревне. Почему же непременно он должен был выводить истину на свет Божий?

Вот, например, этот жулик столяр, занимающийся лекарским искусством за деньги и отбирающий у бедных, легковерных людей последние шиллинги. Разве он это смел делать? А разве чиновники не были обязаны прибегнуть к своей власти относительно шведского подданного Ларсона, который всячески мешал строительным комиссиям и в своих собственных делах был не совсем чист? Линге имел сведение о нем от Мандаля,- он не говорил об этом так, с ветру.

Благодаря этой удивительной способности всюду проникать, вынюхивать все, что могло годиться для листка, он всегда мог узнать что-нибудь новое, вывести что-нибудь нехорошее на свежую воду. Он действовал, как миссионер, он сознавал высокое назначение прессы,- строгий, спокойный, пламенный в своем гневе и в своих убеждениях. И никода раньше его перо не работало так блестяще: это превосходило все, что когда-либо видел город в области журналистики. Он не щадил никого и ничего в своем усердии, для него личность не играла никакой роли. Как-то раз король дал одному учреждению для бедных пятьдесят крон,- в "Новостях" была по этому поводу краткая заметка: "Король дал нищим Норвегии более 20-ти крон". В другом случае, когда "Горвежец" был вынужден спустить подписную плату до половины, "Новости" сообщили эту новость под заглавием: "Начало конца". Никто не мог избежать насмешек Линге.

Но люди ценили его по заслугам. Когда он шел по улице в редакцию или обратно,- на него оглядывались.

А совсем не то было в старые прежние дни, когда он был маленьким и никому не известным.- Тогда едва ли кто давал себе труд поклониться ему на улице.

Те дни, холодные дни студенчества, прошли; тогда приходилось пробиваться довольно двусмысленным образом, чтобы, наконец, с честью выдержать экзамены. Это был молодой талантливый деревенский парень. Он быстро все схватывал и ловко выпутывался из всяких затруднений; он чувствовал свои силы, носился с разными планами, предлагал всем свои услуги, кланялся, получал один отказ за другим и засыпал вечером с сжатыми кулаками: "Подождите ж, подождите, настанет и мое время!" И тем, кто ждал этого, пришлось увидеть, что он правил городом и мог низвергнуть целое министерство. На глазах у всех он сделался влиятельным лицом, у него был свой дом, свой очаг, прекрасная жена, пришедшая к нему не с пустыми руками, и своя газета, приносящая ему тысячи в год.

Нужда исчезла, годы унижений прошли и не оставили по себе никаких воспоминаний, кроме простых синих букв, которые он как-то раз дома в шутку вырезал у себя на обеих руках, и которые никак нельзя было удалить, сколько он их ни тер в продолжение многих, многих лет. И каждый раз, когда он писал, каждый раз, когда он шевелился, свет падал на эти синие позорные знаки,- его руки говорили о его низком происхождении.

Но разве не должны были его руки носить следов его работы?

Кто мог нести такие тяжести, как он? А политика, а газета? Это он руководил всеми ими и распределял роли. Старый, ничего не говорящий "Норвежец" портил все дело своей пачкотней и беспомощностью. Он не заслуживал названия современной газеты, и, несмотря на это, у него были свои подписчики, находились такие люди, которые читали этот неподвижный кусок сала. Бедные, бедные люди! И Линге мысленно сравнивал обе либеральные газеты - свою собственную, и ту,- другую. И находил, что "Норвежец" не может продолжать своего существования. Но, Боже мой, раз он живет, пусть живет! Он не будет делать неприятностей своему товарищу по образу мыслей,- тот умрет сам собой, ибо дошел уже до "начала конца". И кроме того, у него были свои мысли на этот счет.

Александр Линге не был доволен теми тысячами, которые он зарабатывал, и той известностью, которую приобрел; что-то гораздо большее, иное зародилось у него в голове. Правда, какой-нибудь Хинц или Кунц знал его, многие благоговели и боялись его, но что же дальше? Что мешало ему довести это до большего,- так распространить свое влияние, чтобы владеть умами? Разве у него не было достаточно ума и сил на это? В последнее время у него иногда являлось чувство, что он не так ловок, как прежде; бывали часы, когда он оказывался не на высоте своего призвания. И он не мог понять, что бы это значило.

Во всяком случае, не нужно было пугаться этого,- в его душе был тот же огонь, а в руке прежнее остроумное перо; никто не смеет думать, что он уже выдохся!

Он поставит большие требования, он распространит газету в городах и деревнях, он сделается объектом жгучаго интереса, имя его должно раздаваться далеко вокруг! Почему же нет? Ему не нужны совсем две-три тысячи подписчиков "Норвежца"; они не нужны ему. Трудом и талантом он сам достанет себе новых подписчиков. Сколько золотых талеров он наберет при этом, а кроме того, имя его будет на устах у всех, у всех!

Он сидел теперь как раз с бумагами, нужными для этой операции, и в его голове зарождался план переворота, на который он рассчитывал. Счастье как-то раз удивительно улыбнулось ему: к нему пришел в бюро крестьянин и обвинял одного из должностных лиц в скандальных отношениях к его дочери-ребенку, которой не было еще десяти лет. По лицу Линге пробежала тень недовольства.

- Слыхано ли о таком бесстыдстве! Сам ребенок признался в этом?

- Да, ребенок признался, и больше того,- отец накрыл его, просто-напросто поймал. Его отцовское сердце разрывалось на части, когда он в первый раз увидел это.

- В первый раз? Так разве он видел это несколько раз?

Крестьянин покачал головой.

- Да, к сожалению, он видел это два раза, чтобы убедиться в том, что действительно дело так обстоит. А второй раз с ним был свидетель, для верности. Ведь опасно простому крестьянину жаловаться; нужно иметь доказательства тому, что говоришь.

- А кто был другой свидетель?

- Да вот, здесь в бумагах все объяснено, и имя стоит, пусть он сам прочтет.

Линге весь дрожал от восторга над этой находкой,- золотая яма грязи откроется теперь. Бумаги задрожали в его руках. С правдой в руках пойдет он на малых и на великих, на каждого, кто бы он ни был, раз он позорит закон и общество! Он не мог достаточно нарадоваться, что никто не предупредил его, никто не перехватил у него этого человека. Пойди крестьянин к редактору "Норвежца",- тот, по глупости, которую он выдавал за честность, дал бы знать полиции и испортил бы этим все дело. Это просто счастье, что крестьянин обладал все-таки некоторой хитростью и выбирал людей. Какую сенсацию произведет его известие, какой крик подымется в клерикальном лагере.

Этим самым он подымет престиж "Новостей", как единственной газеты, которую стоит читать.

Линге обещает крестьянину приняться всеми силами за его дело. Виновник лишится места; он не останется и дня после такого открытия.

Но крестьянин продолжает сидеть на своем месте и виду не показывает, что собирается уходить. Линге уверяет его еще раз, что за это дело хорошо примутся, но крестьянин смотрит на него и говорит... гм... что... он, ведь, не пошел с этими показаниями прямо в полицию...

- Нет, нет, это совсем и не нужно; дело будет обнаружено; в лучшие руки оно не могло попасть.

- Да, но ведь... гм... ведь это известие он принес... не совсем уж... даром. Что?

- Даром! Что он хочет этим сказать? Он хочет получить вознаграждение за...

- Да, маленькое вознаграждение... да, если вы хотите это так называть. Путь очень далекий, пароход и железная дорога тоже, ведь, стоят чего-нибудь...

Редактор Линге пристально посмотрел на этого человека.

Норвежский крестьянин, коренной крестьянин выдает свою собственную дочь за деньги! Его лоб опять омрачился, и он готов был указать крестьянину на дверь, но сейчас же одумался: крестьянин был пройдоха, он рассчитал всю эту историю и мог бы обойти "Новости" и сообщить свою тайну в полицейское бюро. И если на другой день дело будет напечатано в "Новостях", то это уже не будет открытием в буквальном смысле этого слова,- полиция сегодня уже будет иметь все показания; это тоже не будет бомбой или молнией с ясного неба.

Линге задумался.

- Сколько же вы хотите за это сообщение о вашей дочери? - спрашивает он. Злоба Линге всегда настороже, всегда наготове,- вот почему он сказал: "сообщение о вашей дочери".

Но крестьянин хочет, чтоб ему хорошо заплатили, он требует круглую сумму, сотни: ясно, что он хотел получить не только деньга для путешествия, но и грязные кровные деньги за тайну.

Злость на этого негодяя опять закипает в душе Линге, но од вторично сдерживается. Ни за какие деньги он не хотел выпустить этого дела из рук. Оно должно быть в "Новостях" и возбудить не только шум и возмущение, но и удивление. Он еще раз мысленно обдумывает все это. Положение дела было ясно, все было начистоту, никакой ошибки не могло быть. Донесение лежало перед ним, и, кроме того, в этом сознался сам ребенок. К томуже еще последнее доказательство - доносчиком был сам отец.

Линге предлагает цену.

Но крестьянин качает головой. Дело в том, что он должен поделиться с тем другим свидетелем, которого он взял с собой второй раз. - Нет... никак нельзя было по другому... ему нужна вся сумма.

Линге был так противен этот отец, что он прибавляет к своей цене еще сто крон, только бы от него отделаться; но крестьянин, увидевший, что редактор у него в руках, не хочет уступить ни одной кроны с той суммы, которую он назначил. Потому что ведь кроме всего еще ему придется... гм... на нем будет отзываться в общине, что у него такой ребенок; ему не легко придется, у него обязанности, долги, и по правде сказать... гм... он не решился бы на это сообщение, если б получил меньше, чем требовал.

Наконец, Линге согласился. С глубоким презрением заплатил он деньги. Он сам пошел к кассиру и потребовал эту сумму на свое собственное имя, чтобы это дело не было обнаружено.

Линге сидит в своем бюро, и в руках у него бумаги,- неопровержимые доказательства.

Все эти три дня, с тех пор, как у него был крестьянин, он употребил на расследование этого дела. Он послал Лепорелло, своего поверенного, в те места, где был совершен этот поступок, и Лепорелло вернулся с подтверждением всего.

Теперь должна разорваться бомба,

Люди входят и выходят из бюро,- дверь ни на одну минуту не остается в покое. Редактор в превосходном настроении духа.

Помимо предвкушения громкого скандала, наполняющего его душу радостью, сегодня вечером у него будет одна встреча, и это обстоятельство очень важно для него. Он шутит, отправляет статьи и телеграммы с улыбкой на лице и весело отдает приказания в бюро.

Изследования этого дела были так удачны, что он хотел отблагодарить Лепорелло маленьким денежным вознаграждением помимо того, что он получал обыкновенно,- настолько был благодарен редактор за хорошую работу.

- Благодарю вас,- сказал он и протянул Лепорелло руку. Но так как тут были посторонние, то оба поняли друг друга без дальнейших слов.

Кроме того, он хочет попросить Лепорелло еще об одной услуге. Он получил сегодня публикацию от одной очень бедной прачки в Гаммерсборге, воззвание о помощи.

Боже мой, она приложила даже сорок пять ёр, чтобы это было один раз напечатано. Разве это не трогательно! Он рад, что письмо попало к нему в бюро, а не в экспедицию; теперь бедная женщина может получить обратно свои хеллеры. Если человек принадлежит к "левой",- это еще не значит, что он кровопийца. Женщина не поняла назначения "Новостей". Он хочет просить Лепорелло отнести ей эти деньги, эту пока временную помощь; позже он откроет подписку. Это было удачно сказано: несколько посетителей, бывших в бюро, приняли в этом участие.

У него чуть было не выступили на глазах слезы, он был тронут и преисполнен любви к несчастной женщине из Гаммерсборга...

Вечером он не отправился из бюро домой. У него было столько дела, ему везде нужно было быть, ничего он не должен был пропускать, а сегодня было большое собрание в кружке рабочих.

Он собственноручно передал фактору статью о скандале, сказал секретарю, куда он уходит, и оставил бюро. Он чувствовал себя молодым, шел легкой походкой, и шляпа его, как всегда, была надета немного на бок.

IV.

Большая зала рабочаго клуба была всябитком набита. Дебаты были уже в полном разгаре. Консерватор из "правой" забрался на кафедру и старался сказать что-то, но его часто перебивали.

Войдя, Линге постоял немного внизу у двери и окинул взглядом все собрание, ища кого-то. Он скоро нашел то, что ему было нужно, и начал пробираться через залу. Он кланялся направо и налево: все знали его и отступали, чтобы дать дорогу. На противоположной стороне он остановился и низко поклонился молодой даме с светлыми волосами и темными глазами.

Она подвинулась на скамейке, и он сел около нея.

Эта дама была фру Дагни Ганзен, урожденная Киланд. Она приехала из одного приморского города и вот уже год живет в Христиании; её муж, моряк-лейтенант, был в плавании. У неё были густые светлые волосы, которые она носила завязанными в узел; на ней был роскошный туалет.

- Здравствуйте,- сказала она,- вы пришли очень поздно!

- Да, нужно ведь обо всем позаботиться,- отвечал он. Но теперь он не был больше в состоянии умалчивать о своей тайне, и он продолжал: - Но иногда получаешь за это награду. Вот как раз в данную минуту я собираюсь уничтожить одно должностное лицо, очень известное в стране, Ларса Офтедаль.

- Уничтожить, кого?

- Успокойтесь, не вашего отца,- сказал он, смеясь.

Она тоже рассмеялась и показала свои немного попорченные зубы за красными губами.

- Что же сделал он?

- Хм... да,- ответил он: - тяжелый грех, смертный грех, ха-ха-ха!

- Боже мой, сколько на свете зла!

Она опустила глаза и замолчала. Этот скандал не представлял для неё ничего интереснаго. Весь день она была расстроена, а теперь еще больше. Если бы она не была среди такого большого собрания, где, не переставая, раздавался с кафедры голос оратора, она закрыла бы лицо руиами и горько заплакала. В продолжение последшх лет фру Дагни не могла слышать о скандле, не вздрогнув: и у неё ведь была своя исторя, своя ошибка в жизни. Это не был какой-нибудь тяжелый грех, она это сама сознавала, но все-таки, она была очень грешна, ах, как грешна!

Фру Дагни мучили какия-то мрачные мысли с тех пор, как она познакомилась с молодым иностранцем, настоящим искателем приключений, по имени Иоган Нагель. Невзрачный на вид, он в прошлом году появился на её пути и смутил ее. Знакомство не кончилось низким поклоим и нежным "прости": дикий человек бросился в море, и, не говоря ни слова, положил всему конец. Таким образом, он оставил ее с тяжелой ответственностью на душе; результатом этого было то, что ей пришлось сейчас же оставить город и переехать в Христианию.

Кроме того, раньше у неё была еще история: один несчастный теолог так сильно влюбился в нее, что... но это было комично и смешно, она вовсе и вспоминать об этом не хочет.

Другое дело с Нагелем, который чуть было не довел ее до падения. Когда она видела его в последний раз, судьба её была на волоске,- еще одно слово, еще полупросьба с его стороны, и она, не обращая внимания ни на что, бросилась бы ему на шею. Но он не высказал этой полупросьбы, он не посмел. Причиною была она сама: она так часто жестоко отказывала ему.

Конечно, это была её вина! Никто не знал, что тяготеет над нею; часто она хохотала, болтая и кокетничала больше всех, а потом вдруг сразу становилась серьезной и тихой. Это была и привычка.

А вот теперь еще эта история. Она знала, в чем было дело, предчувствовала это, и это не настраивало ее весело. Постоянно что-нибудь было не так, постоянно кто-нибудь сворачивал с пути. Почему все, что касается людей, не идет так, чтобы люди были счастливы?

Линге увидел, что он ее расстроил, - настолько он ее знал; вот почему он лихо сказал:

- Хотите, я пойду в типографию и возьму обратно эту статью?

Она посмотрела на него удивленно. Ей никогда и в голову не приходило жалеть виновника. Вовсе не его участь мучила ее. Она сказала: - Думаете ли вы о том, что говорите?

- Разумеется.

- Нет, но как вы можете задавать такой вопрос? Разве он не виноват?

- Да, но чтоб угодить вам, знаете...

- Ах,- сказала она и рассмеялась,- что вы дурачите меня!

Тем не менее его предложение привело ее в хорошее настроение. Он был в состоянии сделать то, о чем говорил, и она искренно поблагодарила его за это.

- Я не понимаю только, каким образом вы все это узнаете, как вы шпионите за людьми? Вы бесподобны, Линге!

Это "вы бесподобны, Линге" проникло в его сердце и сделало его счастливым. Собственно говоря, очень редко ведь бывает, что признают человека так непосредственно - какие бы заслуги за ним ни были. И он ответил с благодарностью шуткой:

- Мы везде расставили свои сети и не ленились. Ведь на то и пресса и правительственная власть.

И он сам улыбался своим словам. Консерватор кончил речь, и председатель крикнул:

- Слово принадлежит господину Бондезену.

И радикал Андрей Бондезен встает там, внизу, среди залы, и торопливо пробирается к кафедре. Он сидел около сестры Илэна и делал заметки; он намеревался возражать предшествующему оратору. Он сам был радикалом и современным человеком, и хотел указать этому человеку надлежащее место в его яме, в темной реакционной партии, в которей он вырос; ведь он не принадлежал к этой партии.

Бондезен и раньше не раз стоял на этой кафедре и несколько раз говорил отсюда.

- Да, милостивые государи и милостивые государыни. Он осмеливается расчитывать, на короткое время, на внимание слушателей,- дело идет о двух-трех вопросах, которые он наметил себе. Вот сейчас, перед этим, здесь стоял человек,- он теперь там уселся на свои лавры (смех) и хочет убедить людей, современных людей, что левая ведет страну к погибели.

Не правда ли, можно дойти до отчаяния, слушая такие речи о наиболее многочисленной политической партии в Норвегии!

Можно принадлежать к левой, можно быть радикалом, но это еще не значит - быть анархистом, чудовищем.

Если страна пришла в упадок, это случилось с тех пор, как правительство так скандально перешло к правой,- а правительство сделало все это. (Одобрение.) Какова программа левых? Жюри, всеобщая демократизация, право голоса для взрослых мужчин и женщин, бережливость в государственном хозяйстве, одни только гуманные учреждения, современные идеи. И вот, вдруг является кто-то и рассказывает, что страну ведут к упадку! Действительно, программу можно считать радикальной,- она в действительности такова,- но всякие другия огульные обвинения он отклоняет.

Тут опять поднимается консерватор и говорит:

- Вот именно я и имел в виду, что радикализм левой ведет страну к упадку!

Председатель перебивает:

- Слово принадлежит господину Бондезену.

Но тут вмешивается осторожный либерал.

- Мы не согласны с заявлением гесподина Бондезена о радикальной левой. Господин Бондезен радикал и говорит с своей личной точки зрения, а не от лица левой.

Председатель кричит громко:

- Слово принадлежит господину Бондезену.

Бондезен не имеет ничего против того, что он - единственный радикал в зале. Бывало, что и прежде он оставался один, а в данную минуту он чувствовал себя достаточно сильным. Продолжая свою прерванную речь, он стал говорить еще громче, чтобы показать, как мало он боится своих противников.

- Правая видит заблуждения и ошибки на каждом шагу, беду в каждом успехе,- ужасно не понимать так свое время. Эти господа тоже ведь умеют лежать лишь в тихой воде, но и они когда-то слушались своего времени, и они когда-то были в моде, пятьдесят лет тому назад. (Смех.) Но теперь они потеряли всякое понимание своего времени,- демократического свободного времени. Нельзя за это бросать в них каменьями, нужно иметь снисхождение к этим немногим, оставшимся где-то позади, в то время, как весь остальной мир стремится вперед. Косвенно, может быть, и эти немногие приносят свою пользу: своим противодействием они способствуют тому, что мы, остальные, удваиваем силу своих порывов вперед. (Знаки одобрения.) Но они не должны совращать людей с пути свободы; в каждом пункте они будут противоречить, в каждом вопросе они будут сбивать с позиции.

- Всем, всем совершенно ясно, что правая - это кучка людей, приговоренная к тому, чтобы быть побежденной левой. Левая же - это стражи прогресса, работники культуры.

Через короткие промежутки Бондезен слышал частые одобрения, потому что, несмотря на свой сильный радикализм, он все-таки очень хорошо знал свое дело. Сестры Илэн были в восторге, оне сидели, бледные от волнения, и не могли никак поверить, что их друг мог так хорошо говорить; оне знали, что он никогда ничего не читал, никогда не работал.

Какая голова, какой талант!

Все, что он говорил, его мысли, его слова, так легко было понять, оне трогали каждого и никого не ставили втупик, это были самые доступные либеральные истины, почерпнутые из стортинга, из разных собраний и газет. Он говорил, делая резкие движения, голос его был полон веры и вдохновения,- его приятно было слушать. Прямо учишься, слушая этого радикального человека, который говорит так смело. Вот какой должна быть вся молодежь Норвегии.

Оратор просматривает свои заметки, ему остается сказать еще несколько слов. Он долго и задумчиво крутит свои красивые усы. Как утомительно все-таки говорить так долго стоя! Его уважаемый противникь воспользовался случаем, чтоб подтрунить над жалким положением правительства; за это он хочет поблагодарить своего достоуважаемого противника - в этом пункте они оба согласны, потому что он очень далек от того, чтобы защищать правительство,- наоборот, он всеми силами старается его низвергнуть. Но он хочет спросить своего достоуважаемого противника, что же общего между бедственным положением страны и левой?

- Ведь, кажется, ясно всем, что левая не согласна со взглядами правительства, в особенности, со взглядами министра Иоганна Свердрупа, этого человека, бывшего когда-то большим талантом, но теперь идущего к закату.

Правительство изменило, продало себя, или, может быть, оно спало. (Знаки одобрения.)

Пора, наконец, снять с левой ответственность за жалкое положение правительства! Именно левая всеми силами содействует низвержению правительства, и совершенно напрасно ожидают, что она перестанет это делать; так называемая либеральная партия черезчур уж много оскорбляла принципы прогресса и демократии. Заключительными словами оратора к собранию будет горячий призыв подняться, подняться против этой кучки "изменнических душ" в Норвегии и законными средствами низвергнуть их.

Бондезен сошел с кафедры под долго несмолкавшие рукоплескания.

Нет, Шарлотта и Софи никогда бы не поверили, что в его словах заключается столько силы.

Эти "изменнические души",- как своеобразно это звучало!

Ноздри Шарлотты трепетали, и она тяжело дышала, следя за ним взглядом.

Когда он вернулся к ней, она радостно кивнула ему и с улыбкой посмотрела на него. Бондезен тоже улыбался.

Он говорил целых четверть часа и был еще разгорячен. Он провел несколько раз платком по лбу. Но вот опять раздается голос председателя:

- Слово принадлежит господину Карлсену.

Господин Карлсен поднимается и говорит лишь несколько слов. Он хочет взять свои слова обратно относительно левой, как радикальной; но так как господин Бондезен в заключение своей превосходной речи не высказал ничего, с чем не была бы согласна левая, то ему остается только высказать свою благодарность господину Бондезену.

Господин Карлсен садится.

- Теперь слово принадлежит господину Хой... Хой...

- Слово, по всей вероятности, принадлежит мне,- говорит какой-то человек и поднимается около кафедры.- Хойбро,- прибавляет он.

Бондезен прекрасно знал, почему этот медведь Лео Хойбро хочет говорить. Он сидел около кафедры и все время в продолжение речи Бондезена смеялся; он хотел отомстить ему за то, что ему повезло, он хотел блеснуть и затмить его в присутствии Шарлотты. Да, он это знал. Маленький успех Бондезена не давал Хойбро покоя.

Хейбро никто не знал,- председатель не мог даже разобрать его фамилии, и когда он поднялся, все в зале начали выказывать нетерпение. Председатель вынул часы и сказал, что теперь он будет давать для речи только десять минут. Этого требовало собрание.

Дагни, долго молчавшая, шепнула Линге

- Боже мой, какой он черный! Посмотрите, как блестят его волосы!

- Я его не знаю,- ответил равнодушно Линге.

Хойбро начал говорить со своего места, не всходя на кафедру. Его голос был глухой, замогильный, говорил он медленно и так неясно выражался, что часто было трудно понять, что он хочет сказать.; он сам извинялся - он не привык говориз перед публикой.

Совсем лишнее ограничивать его время,- ему, вероятно, не понадобится и десяти минут. У него только одна просьба ко всем строгим людям, просьба быть снисходительными ко всем тем несчастным, которые не принадлежат ни к какой партии; к тем бесприютным душам, радикалам, которых не может принять к себе ни правая, ни левая. Сколько голов, столько и умов,- одни шли быстро, другие медленно; были такие, которые верили в либеральную политику и республику и считали это самым радикальным в мире в то время, как другие уже пережили эти вопросы и теперь были далеко от них.

Человеческая душа с трудом укладывается в разные числовые величины: она состоит из нюансов, из противоречий, из сотни извилин, и чем современнее душа, тем больше в ней оттенков.

Но такая душа с трудом может найти постоянное место в какой-нибудь партии. То, чему учили и во что верили эти партии, давно уже пережито этими одинокими душами.

Оне - блуждающия кометы; оне шли своим путем и оставляли позади всех других. И вот за них-то он ратует; вообще, это были люди с волей, сильные люди. У них была одна цель - счастье, как можно больше счастья, и одно средство: честность, абсолютная неподкупность и презрение к личным выгодам.

Они боролись на жизнь и на смерть за свою веру; из-за неё они способны были сломать себе шею, но не могли верить в непоколебимые политические формы,- вот почему они не могли принадлежать ни к какой партии; но они верили в благородство души, в благородство натуры. Их слова были жестоки и суровы, их оружие очень опасно. Но они были чисты сердцем.

Ему кажется, он видел,- в политических партиях души людей темны,- вот почему он хочет сделать маленькое предостережение левой, которая, разумеется, ближе всех ему, чтобы она неполагалась на людей, лишенных благородства души. Нужно остерегаться, осматриваться, выбирать...

Таково было содержание его лепета. Было еще очень корректно со стороны собрания, что ему не свистали. Никогда еще в этой зале не говорили так слабо, а между тем здесь не один бедный парень высказывал свои мысли. Хойбро, действительно, не везло; он стоял, неподвижно вытянувшись, делал длинные паузы, бормотал в это время что-то про себя и шевелил губами, заикался, запинался, останавливался, и его речь была полна смущения и повторений. Никто не понимал его. Несмотря на это, у него была потребность высказать эти мысли, шепнуть это скромное предупреждение, тяготевшее у него на душе. Видно было, что он вкладывал всю душу не только в каждое сбивчивое предложение, но даже и в паузы.

Бондезен, бывший в начале к нему снисходительным, потому что он так плохо справлялся со своим делом, сделался теперь в высшей степени нетерпелив. В отрывочных словах Хойбро он почувствовал то тут, то там укол, и это его, действительно, глубоко оскорбляло. У него хотят отнять даже его радикализм. Он был оскорблен и крикнул:

- К делу! к делу!

К нему присоединилось все собрание, и все кричали:

- К делу!

Казалос, нужен был именно этот перерыв, это маленькое противоречие, чтоб разгорячить Лео Хойбро.

Он насторожил уши. Он узнал этот голос, знал, откуда он идет, он улыбнулся неудовольствию, которое он вызвал, и бросил своим глухим голосом несколько фраз: оне были как искры, как молнии. Прежде всего, он хочет сделать маленькое замечание о господине Бендезене, как о радикале.

- Радикализм господина Бондезена очень велик, он нам об этом сам заявил, но он хочет сказать, что собрание не должно преувеличивать его значения.

Не нужно его бояться, потому что, если бы господину Бондезену пришло в голову в один прекрасный день предложить радикалам свой радикализм, те ответили бы ему: - Да, мы когда-то занимались этим вопросом, но, впрочем, это было очень давно, это было еще тогда, когда мы конфирмировались...

Бондезен не мог больше сдерживаться. Он вскочил и крикнул:

- Я знаю... я знаю этого человека, эту блуждающую комету; я не знаю, может ли он вообще говорить о каких-нибудь политических вопросах, но в политике Норвегии он так же много смыслит, как любой ребенок. Он не читаеть даже "Новостей"! (Смех.) Он говорит, что "Новости" надоели ему, и он потерял к ним всякий интерес. (Взрыв смеха.)

Хойбро улыбается и продолжает: - Тем не менее пусть ему разрешат разобрать еще одну мысль, высказанную сегодня...

Председатель вмешивается:

- У вас больше нет времени.

Хойбро оборачивается к кафедре и говорит почти умоляющим голосом:

- Еще только пять минут, а то мое введение будет совершенно непонятно.

- Только всего пять минут!

Но председатель требует, чтобы уважалось его решение насчет ограничения времени, и Хойбро принужден был сесть.

- Как жалко! - сказала фру Дагни,- он только что начал.

Она, может быть, была единственной во всей зале, которая следила за ним, даже во время его плохой речи.

В этом человеке было что-то, что производило на нее впечатление,- звук его голоса, его своеобразный взгляд на вещи, образ блуждающей кометы; это был как бы слабый отзвук голоса Иотана Нагеля; и перед ней вставали воспоминания.

Она пожала плечами и зевнула. Когда начался шум и крики в зале, она сказала:

- Не уйти ли нам? Будьте так любезны, проводите меня домой.

Линге сейчас же поднялся и помог ей надеть накидку.

Для него это будет громадное удовольствие, ничего другого он и не хочет! И он шутил и острил, заставляя ее смеяться, когда они спускались по лестнице и вышли на улицу.

- Не пустить ли мне заметку насчет этого человека с его блуждающей кометой?

- Ах нет,- сказала она,- оставьте его в покое. Ну, в чем же ваша история? Разскажите мне, что такое вышло?

Но Линге всегда знает, что делает; никто не может его поймать, он никогда не скажет лишняго. Всего несколько слов о самом факте, а остальное неизвестно. Между тем, они дошли до железнодорожной площади, где сели в экипаж и поехали в Драмменевенен, на глазах у всех, при ярком освещении газа.

V.

Несколько дней под-ряд Христиания только и говорила, что о скандале.

В первое утро, когда разорвалась бомба, казалось, что город зашатался. Каждому невольно приходило в голову - кому отец, кому дочь. Даже такое влиятельное лицо, чье имя было известно всей стране, так позорно низвергнуто!

Линге был уверен в своем деле, он не обращал внимания ни на крики, ни на угрозы,- его твердость была непоколебима.

Он постоянно упоминал об этом деле, повторял свои обвинения в резкой форме, а когда первое впечатление ослабло, он позаботился о том, чтобы разными маленькими дополнениями, подробностями, поддержать интерес к его доносу, и постарался вполне исчерпать все это дело; он сам заботился о том, чтобы ему противоречили, печатал гневные анонимные письма, которые он получал от приверженцев обвиняемого, и заинтересовал весь город своим открытием.

Пришлось сдаться; не стоило и пробовать уйти как-нибудь от этого редактора. Все, даже его самые ярые противники, преклонялись перед ним и сознавались, что действительно ему сам чорт не брат.

Наконец-то Линге торжествовал в большом деле!

Благодаря сенсации он приобрел довольно много новых подписчиков. Люди, жизнь которых была достаточно безупречна, читали его газету ради занимательности и с любопытством следили за скандальной историей, а те, у кого был какой-нибудь тайный грех на душе, лихорадочно проглатывали "Новости", с бьющимся сердцем и со страхом, что очередь скоро дойдет и до них.

Ну, теперь нужно только не останавливаться, продолжать в том же духе, нужно, как говорят биллиардные игроки, не терять удара.

Линге не из таких, которые скоро успокаиваются. Эта история была его первым настоящим большим ударом; но он еще не всюду проник не в каждый дом, не в каждое сердце. Перед ним постоянно стояла эта мысль.

Он говорил и надеялся, что скандал произведет еще больше шуму. Собственно говоря, списки не показывали массового наплыва подписчиков,- они не появлялись целыми группами; были даже единичные личности, отказавшиеся от газеты именно из-за скандала. Ну, как понимать таких людей?!

Он привел в газете лишь одну единственную новость,- и вдруг отказывались ее читать. Ну, во всяком случае, он достиг того, что одно время был у всех на языке, а это уж само по себе было очень ценно.

Он был далек от того, чтобы чувствовать себя утомленным, наоборот, он воспрянул духом; он смеялся, когда вспоминал, как долго полиция и власти боялись вмешаться в это дело, и как он, в конце концов, все-таки заставил их поступить так, как он хотел. И виновник был самым блестящим образом смещен.

Линге не сделался высокомерным после этой победы; напротив, успех сделал его очень обходительным, гуманным и добрым, он без всякой выгоды для себя помогал многим бедным и даже стал писать не так резко. Но с правительством он обращался по-прежнему; со всей беспощадностью своего пера он геройски защищал своих и принципы левой; никто не мог обвинить его в низости.

Некоторое время, вследствие его открытия, к нему в бюро приходило еще больше посетителей, чем прежде. Люди приходили выразить свое уважение, пожать ему руку, прибегали ко всяким предлогам, только чтобы увидеть его; приветствовали его по телефону, прося извинить за беспокойство, и получали таким образом от него ответ. Всех он встречал с одинаковым радушием. В город приехал президент второй камеры - член королевской комиссии, и сейчась же отправился к Линге. Всеми уважаемый президент, видный политик, очень влиятельный человек в оппозиции правительству, приветствует редактора с неподдельной искренностью, как друга, как знакомаго. Линге оказывает ему уважение, которое он заслуживает, и слушает его внимательно.

- Да, эта королевская комиссия, она черезчур нерационально составлена, очень трудно ждать от неё какой-нибудь плодотворной работы: один хочет одного, другой - другого. Если бы правительство хотело поправить свои отношения с левой, оно могло бы это сделать при выборах в комиссию.

Линге на это возражает:

- Правительство? Разве вы что-нибудь ждете от него?

- Нет, к сожалению,- говорит президент,- я ничего не жду и ни на что не надеюсь,- я убежден, что оно должно пасть!

Линге, принявший это за комплимент, отвечает:

- Мы будем исполнять свой долг!

Когда президент собрался уходить, Линге вдруг заметил, какой измученный и надломленный вид у этого старого борца за интересы левой. Его фризовая куртка криво сидела у него на плечах, а по полоскам вдоль брюк было заметно, что он зажигал серные спички о свои панталоны. В дверях он остановился и сказал, что собирается через несколько дней созвать собрание,- он хочет сделать доклад в политическом клубе и хочет попросить Линге о его содействии. Нужно, чтобы все об этом знали. Ему очень хотелось бы видеть и самого Линге, он надеется, что он придет.

- Само собою разумеется,- отвечает Линге.- Конечно, он примет участие в таком важном деле, как доклад президента одельстинга (2-я камера норвежского стортинга.). До свиданья, до свиданья!

Потом он обернулся к вошедшему Лепорелло и спросил его:

- Ну, что новенькаго? О чем говорят в городе?

- Город говорит о статье в "Норвежце" о положении наших моряков,- сообщил Лепорелло.

- Эта статья обращает на себя очень большое внимание,- где я сегодня ни был, везде говорят об этой статье.

- Вот как? Правда?

Хотя они сейчас же перешли к чему-то другому, Лепорелло очень хорошо видел, что мысли редактора где-то витают; у него были какия-то собственные соображения на этот счет, и он что-то обдумывал.

- Вчера был очень веселый вечер в Тиволи,- говорит Лепорелло,- я очень весело провел время.

- Я тоже,- возражает Линге и встает.

Он открывает дверь в соседнее бюро и кричит секретарю:

- Послушайте, напишите что-нибудь насчет наших моряков, скажите, что наши прежния статьи о флоте произвели очень большуго сенсацию, даже такие листки, как "Западная Почта", начинают нас поддерживать...

Хотя секретарь и привык получать из бюро самые странные приказания, тем не менее, на этот раз он удивленна уставился на редактора.

- Да ведь у нас не было такой статьи,- говорит он,- она напечатана в "Норвежце".

Линге нетерпеливо хмурится и говорит:

- Какая наивность! Очень вероятно, что и у нас была какая-нибудь заметка, какое-нибудь замечание об этом. Не будут же люди справляться в старых газетах, было ли там напечатано то или другое. Скажите, что наша статья о положении наших моряков привлекла всеобщее внимание, и что это неудивительно и т. д. и т. д. Вы можете наполнить этим целый столбец; но поторапливайтесь, чтоб это вышло завтра же.

Редактор закрыл дверь и исчез в бюро. Лепорелло не очень много слышал от него сегодня: он был очень требователен, его занимали какия-то свои мысли, и он отвечал на все, что он ему говорил, односложным "гм" и "да".

В сущности говоря, жизнь, которую Линге вел, была очень утомительна: тут поневоле будут замаранные руки, благодаря такой утомительной и грязной работе. Нужно было постоянно пробиваться, постоянно быти на чеку, а какая за все это награда? Его заслуги не признавались. Его живость исчезла, и ему показалось, что вся история не стоит такого огромного труда: вот сегодня, например, прибежала эта прачка из Гаммерборга и жаловалась, что её воззвание о помощи не попало в газету. - Не попало и не попало - это постоянная жалоба, не может же все попадать! Женщина поблагодарила за деньги, которые она получила, а потом начала плакать, что ей нечем жить, а воззвание все еще не напечатано

Эта сцена была очень не во время; он не был в настроении - нельзя же постоянно быть в хорошем настроении духа; он дал понять женщине коротко и ясно, что у него у самого есть жена и дети, о которых нужно заботиться; и кроме того, существует приют для бедных, пусть она туда обратится. Разве он ей не помог уж раз от всей души? Видит Бог, он пожалел ее, хотя он не должен был этого делать, принимая во внимание свою собственную семью. О воззвании он совсем позабыл. Нельзя же постоянно помнить весь мир. Впрочем, он отложил её объявление в сторону, заботясь о ней же самой; если бы её воззвание было напечатано вместе с сенсанционной статьей, то ни-одна душа не прочла бы его. Это объявление проглядели бы, как и все другия в этот день. Он сделает все, что возможно, и завтра же объявление будет напечатано.

Нет, ни у кого не было ни благодарности, ни понимания, а в особенности у этих необразованных людей. А он в продолжение многих лет работал как раб; лучшие свои силы он отдал этим людям из народа. Они не стоили его труда, они всегда останутся такими же грубыми.

Как хорошо он чувствовал себя в квартире фру Дагни, где все так красиво и богато, где имеешь дело с образованными людьми, где ценят твои заслуги. Но он ни на один шаг не был к ней ближе, чем в первый раз, когда он ее встретил; она кокетничала с ним, смутила его слабое сердце, положив свою белую ручку на его руку; но ни на что большее он надеяться не мог, ведь никто, никто не был безупречнее этой молодой женщины из приморского города. Вот почему ему приходилось возвращаться к своей перезревшей актрисе, которую очень немногие, вернее никто, не ходил смотреть. Да, откровенно говоря, фру Л. была всегда у него под рукой, но эта женщина, которую прозвали камбалой за белую кожу и жир, начинала ему невыносимо надоедать, а он не переносил никакого стеснения. Если он и не мог произвести впечатления на фру Дагни, то, по крайней мере, он наслаждался, глядя на нее, он испытывал блаженство от пожатия её руки и от аромата её комнат. На каждом шагу в её квартире он наталкивался на что-нибудь красивое и нежное, постоянно слышал вежливый, изысканный разговор.

Совсем не так было у него дома. Политика и опять политика, жалкое положение правительства, королевская комиссия, воззвания бедных и неблагодарность за его работу. Все насквозь было пропитано этим, и его артистическая душа страдала.

Ну, а как обстояли теперь дела президента одельстинга, самой большой силы в партии, после падения его светлости? Мужик, человек без всякого воспитания, с серыми полосами на панталонах! Да зачем далеко ходить,- а крестьянин, продающий за деньги, за звонкий металл позор своей дочери? Это просто невероятно и переходит всякие границы. Ему пришлось торговаться с негодяем!

И так было повсюду. Ни образования, ни благородства - одна грубость, куда ни посмотришь. Но разве нельзя было бы этому помочь как-нибудь? Ведь что-нибудь должен же он сделать! Его самой любимой мечтой было покорить сердца, подчинить себе страну. Не один только сброд должен читать его газету и говорить о ней, он стремился к более высокому; никто еще не знает, какие у него цели.

- Самое лучшее, если я уйду,- сказал Лепорелло,- господин редактор очень рассеян сегодня.

- Нет, подождите минутку, мы пойдем вместе; я сейчас готов.

И опять все было так, как и раньше: когда редактор и Лепорелло шли по улице, ему кланялись, смотрели вслед, толкали друг друга, чтобы обратить на него внимание. Но что это были за люди, оказывавшие ему внимание! Ах, это все были люди середины, масса, толпа, но не было избранных. Но все таки его настроение подымалось, к нему вернулась его шутливость, и, тихо разговаривая, они гуляли по улице. Нельзя быть задумчивым; люди должны видеть, что его глаза ясны, что его голова попрежнему продолжает работать. Он сдвинул немножко на бок шляпу.

Какой-то господин с дамой проехали мимо них на велосипедах. Линге чуть было не остановился,- дама на него пристально посмотрела, он видел, как промелькнула мимо него её пышная фигура, и он спросил:

- Вы видели эту даму? Кто это?

Лепорелло, знавший весь город, знает, что это сестра Софи Илэн. Он ответил коротко:

- Это фрёкэн Илен, Шарлотта Илэн.

Бедный Лепорелло, он не забыл, как хитрая Софи провела его за нос и представила целому обществу с сапогами в обеих руках. Вот почему он отвечает таким недовольным голосом.

Но Линге хотел иметь более подробные сведения; он что-то вспомнил и опять спрашивает:

- Илэн?

- Да.

Линге вспомнил, что где-то в бумагах у него лежит рукопись, принесенная Илэном. Молодой человек в сером костюме,- он вдруг ясно представил его себе.

- Не знаете ли вы, есть ли у этой Шарлотты брат? - спрашивает он.

- Да, у неё есть брат, кандидат Илэн,- немного слаб, немного глуп, но в общем превосходный человек.

Линге задумчиво смотрит вслед обоим велосипедистам. Господина он узнал: это радикал Бондезен из рабочаго кружка; но он не помнит, видел ли он где-нибудь даму. Какой страшный взгляд она бросила ему, почти умоляющий. Он поразил его прямо в сердце. И какая она элегантная в своем новом синем платье, немного коротком. Для Линге это было каким-то видением, этот взгляд молодой женщины мгновенно зажег его.

Вдруг он повернул. Он говорит Лепорелло, что он что-то забыл в бюро, и уходит.

Илэн, это старое красивое имя заставляет его задуматься. Глаза бросили ему мимоходом взгляд, он никак не мог устоять против них. Что, если он напечатает эту маленькую статью о ягодах, подписанную самым громким именем в стране? Что скажут на это? В самом деле, Илэн - в "Новостях"! Это даст ему известность и не меньше подписчиков, даже чем самый скандал. Нужно быть осмотрительным, добиваться повсюду доступа, а перед именем Илэна никто не посмеет поднять нос. А какую радость он доставит этим его семье! Нет, как только он вспомнит этот просящий взгляд...

Линге идет в редакцию и запирает дверь. Он начинает рыться в бумагах на столе и находит, наконец, статью о сортах ягод. Пробежав ее, он начал искать что-то между журналами, находит какой-то иностранный журнал, разрезает его и просматривает. Теперь все сложилось в его голове, все готово, и он начинает писать.

Завтра же должна быть напечатана статья Илэна,- давно пора, нельзя откладывать ни на один день. Он может ведь выпустить несколько вещей из завтрашнего номера. Пришлось вычеркнуть объявление о докладе президента одельстинга и воззвание прачки. Для всего в газете не хватит места.

VI.

Илэны чут не лишились рассудка от радости, когда статья Фредрика была, наконец, напечатана. Они потеряли уже всякую надежду, сам Фредрик безутешно качал головой и говорил, что его работа, по всей вероятности, брошена в корзину с бумагами, но мать никак не могла этого понять; если статья не напечатана, значит, она никуда не годится. И она начала работать, еще прилежнее, чем прежде. Теперь все представлялось ей в более мрачном свете, чем раньше. Она не понимала, что сделалось с Шарлоттой в последние месяцы; она потеряла всякую охоту к работе и ни о чем другом не думала, как только о своем синем платье и езде на велосипеде. А этот молодой человек, Бондезен, был постоянно вместе с нею. Ну пусть, хорошо,- Шарлотта, кажется, ему очень нравится; но, Боже мой, если молодой человек не хочет ни учиться, ни заниматься делом, то в этом мало хорошаго. Правда, у него богатый отец, помещик, но сын не может вечно на него рассчитывать.

Кнут Гамсун - Редактор Линге (Redaktor Lynge). 1 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :