Кнут Гамсун
«По ту сторону океана.»

"По ту сторону океана."

Путевые впечатления.

Перевод Е. Кившенко.

Прошло три недели с того дня, как я высадился на берег в Америке, а между тем я только теперь в состоянии послать вам этот отчет о моем путешествии. Очень жалею, что не мог сделать этого раньше, но дух был силен, а плоть была немощна. В средине августа я покинул Норвегию, где мы уже данным давно облачились в пальто, а через три недели попал в страшную жару, доходившую до 90° по Фаренгейту в тени. Такая жара сильно утомляла меня и расстроило мое, обыкновенно прекрасное, сентябрьское самочувствие.

Я хочу попытаться все описать вам из голой вы, вот так - прямо по памяти. Да у меняи нет ни одного клочка из всех тех важных для меня бумаг, которые были со мной на пароходе: все пропало. Все мои записи, заметки исчезли в одну прекрасную ночь у Нью-Фаундлендской мели. У каждого на моем месте помутился бы разум, у меня же при этом не вырвалось даже и крика. Я только опустился на свой желтый чемодан и, как мужчина, покорился непоправимому, невозвратимому. И к утру я настолько уже владел собой, что оказался даже в состоянии проглотить чашку чая.

-

Итак, мы оставили позади мост в Христиании после того, как усердно отмахали платками наши прощальные приветствия, и шкипер представил все квитанции на весь груз эмигрантов, который пароход вез с собой.

- Теперь уже нельзя вернуться назад? - спросил мой юный спутник плаксивым голосом.

- Можно - в Христианзунде, но, надеюсь, ты не сделаешь этого?

- Ну, тогда я напьюсь и так проеду много, много миль от моей родины! - прорыдал он.

Ох, уж этот зеленый юноша! Ему едва только минуло семнадцать лет, и он еще никогда в жизни не покидал домашнего крова.

Поднялись шум и суматоха. Шестьсот человек сновали взад и вперед по налубе и стаскивали горы богажа в трюм. Тут были и обедневшие горцы из наших высоких и бесплодных горных долин, крестьяне с датских островов, ширококостые шведы, нищие, бедные люди, обанкротившиеся купцы из городов, ремесленники, женщины, молодые девушки и дети.

- Одним словом, здесь была вся переселенская Скандинания.

- Да мы уже идем? - сказал мой сосед. - Случалось ли вам и раньше бывать по ту сторону океана?

- Да.

Говоривший был человек лет тридцати, толстый, веснушчатый, безбородый. На груди у него болталась цепочка, сплетенная из белокурых волос, на шее красовался белый засаленный галстук, и уши у него были проколоты.

- Красивая страна - та, которую мы покидаем,- продолжал он,- самая красивая на всем свете.

И его добродушные глаза засияли.

- Почему же вы в таком случае покидаете ее?

Оказалось, что совершенно особые обстоятельства были тому причиной. Он был семинаристом и одно время учительствовал. Звали его Нике, Кристен Нике. Затем он вступил в какой-то теологический спор с пастором Магнусом, и этот спор кончился тем, что он лишился своего учительского места. Он рассказал о своем воззвании к гласности, к общественному мнению, о четырех длинных статьях, помещенных им в монастырских ведомостях, и о том, как он бесстрашно ответил на письмо епископа: "Господин епископ, ваше преосвященство может от меня требовать невозможного, но исполнить этого я не могу"...

На лице учителя отразилось необычайное воодушевление.

Несколько человек присоединились к нам и прислушивались к речам возбужденного оратора.

На верхней палубе возстановились в некотором роде порядок и тишина, так что господин Нике мог ораторствовать без особой помехи; только из люков, ведущих на нижнюю палубу, раздавался гул от громкого говора людей, занятых уборкой своего багажа и защищающих силою своих кулаков свои права на койку.

Четыре молодые особы, в несколько эксцентричных костюмах, известных под названием "костюмов Карл-Иоганн", задорные, с темными кругами под глазами, попарно прохаживались мимо нас, весело болтая. Оне как бы желали ознакомиться с местностью в предвидении будущих побед и оглядывались кругом большими, удивленными голубыми глазами, заговаривали с каждым встречным матросом и бесстрашно перелезали через багажные тюки, преграждавшие им дорогу, не вынимая даже своих маленьких полненьких ручек из карманов пальто. Если же которая-нибудь из них оступалась, то все оне начинали громко хохотать и находили, что на пароходе живется превесело.

Я спустился вниз, чтобы отыскать себе койку по соседству с возможно более чистоплотными соседями. Но оказалось, что об этом уже позаботился мой юный спутник: он сидел, точно император на троне, на своем соломенном тюфяке и отражал каждую попытку овладеть нашими койками потоком гневных слов.

-

Невдалеке от нас находились койки Кристена Нике и его товарищей. Из них двое были, по словам господина Нике, "самыми обыкновенными ремесленниками"; у них был общий кошелек и общий чемодан, хотя они и не были братьями. Третий товарищ обладал более нежными руками и веселым, плутоватым лицом. Он происходил из купеческой семьи. Этот маленький смешной человечек во все время нашего плавания поддерживал в нас бодрость и веселость. Не страдая от морской болезни, всегда веселый, охотно всем помогавший и всегда готовый ко всему и на все, он носился среди пассажиров, расточая повсюду свои шутки и остроты. Сам же он находил удовольствие только в одном, а именно - в постоянном подтрунивании и поддразнивании своего товарища по путешествию, Нике, которого он звал всегда просто по имени - Кристен, так что мир и согласие бывали весьма редкими гостями в их беседах. Случалось иногда, что он будил семинариста среди глубокой ночи, чтобы осведомиться о его здоровье или же чтобы сообщить ему, который час, и Нике просыпался взбешенный и клялся жестоко отомстить бездельнику за его проделки, а затем оба опять мирно засыпали. Теперь все были в сборе в ожидании обеда.

- Кристен должен сделаться там пастором,- сказал купец. Тот расхохотался: пастор - он! Нет, для этого он был слишком просвещенный человек. И он повернулся ко мне и спросил, чем, в сущности, человек с его образованием может там заняться? Он не принадлежит к числу людей, презирающих физический трудь, но ведь надо же и ему отдать должное, в нем есть задатки для чего-нибудь более высокаго. Ему очень улыбается мысль занять место профессора в каком-нибудь американском колледже.

Когда послышался колокол, призывающий к обеду, и на нижнюю палубу спустили огромные котлы с "эмигрантской" пищей, толкотня и шум возросли до такой степени, что я счел лучшим спастись бегством и хотя бы некоторое время пробыть на верхней палубе, так как, повидимому, членам нашим угрожала опасность. Даже матрос, приставленный в качестве полицейского к нижней палубе, и тот счел положение вещей таким, что, по чистой совести, решил, что может уйти подобру-поздорову теперь, пока он еще в состоянии "итти" без посторонней помощи.

Свободные и холостые люди могли еще отважиться вступить в подобную битву, но у него в Копенгагене остались жена и дети.

Пробыв с полчаса на верхней палубе и услыхав, что шум и суматоха внизу несколько угомонились, я пошел туда. Мои новые знакомые, а также и мой юный спутник сидели все вокруг какого-то ящика и отрезывали маленькие кусочки от большого куска прекрасного желтого сала, назначение которого, как мне казалось, заключалось в том, чтобы вызывать морскую болезнь, а они, между тем, с наслаждением поглощали его. И повсюду, на каждой койке, в каждом укромном уголке все были заняты едой. Да, человек живет ради того, чем он живет! и теперь ни на одном лице нельзя было найти и следа тех слез, которые еще так недавно проливались о только что покинутой нами родине. Сало лежало на ящиках, валялось кругом на полу и на тюфяках, дети играли им, молодежь бомбардировала им друг друга; все сидели с салом во рту, в руках, на коленях; везде блестел этот жирный желтый продукт, оставлявший всюду следы в виде сальных пятен. И с каким радующим сердце аппетитом поглощали его многие! Жителям бесплодных горных долин, по всей вероятности, первый раз в жизни представлялся случай полакомиться, да еще сколько душе угодно, такой необычайной прибавкой к их обыкновенной пище - сухому хлебу.

Но моему юному спутнику, такому же, впрочем, бедняку по происхождению, как и я сам, пришлось дорого заплатить за свой первый обед на борте океанского парохода. Он все время после обеда лежал на своей койке, чувствуя себя очень скверно, и я не мог пройти мимо него без того, чтобы он не начал говорить о сухих морских сухарях, да, о тех совершенно сухих добрых морских сухарях, которые надо усердно жевать, или же он просил у меня какого-нибудь самого верного средства от тошноты.

На господина Нике процесс перевариванья такой необычайной пищи нагнал какую-то апатию. Он относится ко всему этому очень спокойно,- говорил он,- но у него нет никакой охоты что-либо предпринимать. Затем мы слышали, как он очень усердно разыскивал один известный ключ; заполучив его, он уж ни за что не хотел с ним расстаться, хотя этот ключ открывал доступ в такое место, куда имели право попадать и другие.

-

Но как бы там ни было, а пока среди эмигрантов все еще господствовало прекрасное настроение. Перед уходом парохода из Христиании они выпили изрядное количество прощальных кружек пива, да и в их дорожных фляжках нашлось еще несколько хороших глотков. Поэтому сейчас же после обеда появились гармонии, и начались такие оживленные танцы, что сильные люди очень скоро посбивали с ног слабых, а некоторые из женщин совершенно искренно запросили пощады.

Небольшая группа людей собралась на форштевене: там методистский проповедник из Америки - швед родом - пел гимны и молился вслух о благополучном плавании. Обыкновенно переселенческая молодежь - неверующая, до того момента, когда опасность становится ощутительно близкой. А поэтому тут собралось только несколько старых грешников, которые каялись про себя в то время, как на нижней палубе целая толпа веселых людей отплясывала мазурку и нисколько не думала о Боге.

Господин Нике и купец прошли мимо меня. Господин Нике бранился. Он нес странно. погнутый жестяной сосуд с железной ручкой. Повидимому, котелок где-то сильно пострадал.

- Это он сделал,- сказал господин Нике.- Он сделал это нарочно. Да, он сел на него и согнул его. Посмотрите-ка сами.

Купец употреблял все усилия, чтобы сохранить серьезный вид. - Нет, это произошло совершенно случайно,- сказал он,- внизу тагсь темно, что я совершенно нечаянно сел на котелок. - И оба пошли дальше, продолжая громко обсуждать это происшествие.

Танцы продолжались до наступления темноты, когда верхняя палуба "очищалась" от пассажиров. Пароходные правила предписывали нам всем, пассажирам нижней палубы, в определенный час находиться на наших койках; как только этот час наступал, наш провиантмейстер и один из офицеров вооружались каждый маленьким, так называемым воровским фонариком, прятали его под платьем и принимались обходить все углы и закоулки. И вдруг внезаино и искусно направленный луч света открывал где-нибудь засидевшуюся и забывшую все на свете парочку. Раздавался крик испуга, две пары расширенных от страха глаз таращились на фонарь, затем две пары ног поспешно пробегали по палубе и спешили укрыться в более укромное и безопасное местечко. Четыре эксцентрично одетые молодые особы даже потребовали, чтобы им показали то пароходное правило, которое запрещает им сидеть на палубе до появления утренней зари. Оне не желали верить существованию такого предписания, но пришлось поверить, когда им показали пароходные правила.

-

Мы вошли на всех парах в Немецкое море. В Христианзунде мы побывали на берегу, написали несколько писем, купили более или менее съедобных припасов, сколько только могли достать и сколько нам позволили наши средства, и выпили немного пива. Это было последнее пиво, которое мы пили на европейском континенте. А теперь мы шли на всех парах по Немецкому морю.

Было утро. Кругом меня все просыпались. Пробило семь часов, через час должен был явиться завтрак. Многие были уже одеты. Я опять закрыл глаза. Пароход качало. От беспрестанного движения и шума машины голова моя отяжелела, и я опять заснул.

Я проснулся от громкого взрыва смеха - это смеялись мои товарищи, сидевшие уже за завтраком вокруг ящиков. И я проснулся как раз во-время, чтобы видеть, как ноги господина Нике скрылись за поворотом лестницы, ведущей на верхнюю палубу. Что же произошло? Господин Нике нашел селедочную головку в своем котелке, куда он налил кофе, и отправился жаловаться капитану. Житель норвежского городка Хаугезунда, лежавший слева от меня, спросил который час. Все мои спутники проснулись и спешили покинуть свои койки. Из отделения для семейных доносились неприятные звуки, которые производят женщины, больные морской болезнью, и я сам начинал ощущать в голове, а может быть, и в горле какое-то весьма неприятное чувство. Я поспешил надеть сапоги и выйти на верхнюю палубу.

Там и сям, в местах, защищенных от ветра, сидели бледные люди, которых, повидимому, уже сильно тошнило; несколько несчастных, в самых отчаянных и безнадежных позах, почти совсем свесились за борт. Дул встречный ветер, и море становилось все бурливее.

Господин Нике вернулся сильно раздраженный и стал распространяться о злосчастной селедочной головке. Можно ли совместить подобное явление с новейшими требованиями гигиены?

Один из уже страдающих спутников, которому, повидимому, стоило немало труда держаться на ногах, не мог все же не посмеяться над раздраженным семинаристом. Он даже взял на себя труд пролить некоторый свет на это темное и подозрительыое дело.

- Эта селедочная головка - просто ловкая шутка одного из ваших товарищей,- сказал он.- Она не попала к вам из кофейника, подумайте сами, ведь она бы не прошла через его узкий носик.

Нике в раздумьи опустил голову.

- То, что вы говорите, очень вероятно, я об этом сам уже думал. Носик кофейника, дейсвительно, очепь узок, и я не за тем ходил к капитану, чтобы жаловаться - нет, это было бы уж слишком глупо!

И господин Нике искренно говорил то, что думал. Право, это была уже слишком скверная шутка. В конце концов, он стал высказывать опасение, как бы с ним не произошел "тот известный случай", который обыкновенно бывает с ним после того, как он съест какую-нибудь гадость.

А море становилось все неспокойнее, и морская болезнь свирепствовала все сильнее. Эмигранты один за другим становились её жертвами, а внизу, в каютах первого и второго класса, служащие не знали, как и справиться с уборкой и чисткой. Как немилосердно валила с ног эта болезнь даже самых здоровых людей! Я часто бывал на море и все же не выдержал и в течение целых сорока восьми часов был ни жив, ни мертв; я скорее даже склонен думать, что был мертв. До шотландских берегов я еще кое-как держался, но затем свалился. Однажды, когда мои страдания достигли высшей точки, и я беспомощно лежал в каком-то углу верхней палубы рядом с несколькими товарищами по несчастью, сосед мой по койке слева, житель городка Хаугезунда, этот толстый, неуклюжий человек, который ухитрялся спотыкаться о свои собственные сапоги, прошел мимо меня и наступил, без малейшей на то надобности, на мою ногу. И я не был в состоянии приподняться и воздать ему по заслугам, и он избег таким образом должного наказания. Но в общем, этот хаугезундец был очень услужливым человеком. Он таскал для меня желтые коренья из кладовой повара, когда я страдал от морской болезни; он принял сторону господина Нике, когда в один прекрасный день тот сцепился с методистским проповедником по поводу чудес, а затем близ Нью-Фаундлендской мели, когда я лишился всех моих записей и бумаг, он прямо-таки объявил, что чувствует это несчастье так же сильно, как если б оно было его личным, и в искренности его слов я не могу сомневаться.

-

Мой юный спутник, господин Нике и оба ремесленника сидели внизу и развлекались, распивая бутылку рома. Молодого купца как раз в это время аттаковала черная "Венера", совсем юная мексиканка; проводив друга своего сердца, шкипера из Зандефиорда, на его пароходе обратно в Норвегию, она возвращалась теперь на свою родину. Подобно редкостному чужеземному зверьку, ходила она по палубе, ласковая и очень чувствительная к малейшему вниманию, распевала испанские песни и курила папироски, как мужчина. Купец заглядывал от времени до времени ей в глаза, называл ее с нежной интонацией своим маленьким чудовищем, своей маленькой черной зверушкой - все слова, которых она не понимала. Как-то раз она затеяла ссору с одной из четырех особ в эксцентричных туалетах a la Карл-Иоганн. Маленькое, живое, полное огня созданьице накинулось на свою противницу и разразилось потоком английских бравных слов и насмешливых прозвищ, которые, подобно солнцу её родины, жгли и горели яркими кровавыми красками,- слов, которые были до того откровенными, что нет никакой возможности их передать.

Пение или, вернее, что-то среднее между пением и обыкновенной речью раздалось позади меня. Это был господин Нике; он что-то лепетал. Он был пьян,- ром, повидимому, подействовал на его голову. С бессмысленным и счастливым смехом он говорил о том, что ничего не может быть приятнее, как прогуливаться при лунном свете, да, "итти" при лунном свете. И в то же время он опустился на первое попавшееся место и продолжал лепетать.

Теперь тишина царила повсюду. Слышался только шум машины и огромных волн, разбивающихся о борт и потрясающих до основания пароход. Утомленные и больные лежали как попало - одни на койках, другие на своих сундуках и чемоданах. Мой юный спутник лежал на каком-то мешке; пустая бутылка из-под рому и стакан валялись возле него. Ремесленник сидел, опустив голову на грудь, и спал. Я подошел и встряхнул моего юного спутника. Он открыл глаза и гневно спросил меня, кто я такой и что я намерен делать с его салом, с его собственным обедом и корабельными сухарями. Позже он несколько отрезвился и объявил, что с моей стороны было совсем некрасиво, да, совсем некрасиво так внезапно его разбудить. Мы ведь столько времени были друзьями,- говорил он,- а теперь я его прямо-таки опозорил. Он, как видно, находился под влиянием той навязчивой идеи, что он обещал мне напиться, прежде чем он отъедет от своей родины на много-много тысяч миль. Но ведь я и не думал его от этого удерживать или порицать его.

Между тем, вернулся купец и сейчас же стал осведомляться о господине Нике. Где он? Он должен непременно с ним поговорить. А затем он стал рассказывать о том, как провел время со своей черной возлюбленной.

- Посмотрите-ка, как она укусила мой палец, эта негодница, эта бесстыдная особа женского пола.

И он показал мне окровавленный палец.

Несколько часов спустя господин Нике и мой юный спутник сошлись снова. Они стояли друг против друга и заботливо расспрашивали друг друга о здоровье. У обоих хмель во время сна несколько испарился, они сконфуженно поглядывали друг на друга, растерянно улыбались; глаза их покраснели; они старались прочистить свои осипшие голоса и, по возможности, ясно говорить.

Мы оставили позади себя Шотландию. Я осилил, наконец, морскую болезнь, и она оставила меня в покое. Я проголодал сорок восемь часов, был в течение сорока восьми часов просто нечеловечески болен и только в последний момент меня спас наш второй повар несколькими ложками ячневой каши, сваренной на воде. Никогда не забуду, до чего это было вкусно. Вообще, весь экипаж был очень добр и внимателен к нам. Часто люди эти оказывали нам какую-нибудь сверхлюбезность после того, как мы, бывало, порядком настрадаемся от качки. Когда мы несколько свыклись с пароходной пищей, она стала нам казаться такой вкусной, что лучше и желать нельзя. Хлеб был всегда прекрасно выпечен и давался в обильном количестве; кроме того, мы каждый день получали и пшеничный хлеб.

Теперь мы плыли по Атлантическому океану. Мрачное, суровое, точно молитвенное выражение появилось на всех лицах.

Итак, значит, теперь...- ну, что же, с Богом!

Что же касается моего юного спутника, то он объявил, что чувствует себя дурно, как только начинает думать о том необъятном понятии, которое заключается в словах "Атлантический океан". Кристем Нике ответил, что об этом нечего и думать. Такие мысли годятся только для женщин и детей. Если все пойдет хорошо, то все и будет хорошо. Ну, а если все пойдет плохо, то придется умереть - и баста.

- Какое составили вы себе мнение о смерти, Кристен? - спросил купец.

- Мое мнение о смерти? Оно нисколько не разнится от того, которое составилось у большинства образованных людей: это - конец всего и всему, это - заключительная точка всех великих идей. Будь вы, действительно, человеком, интересующимся подобными вопросами, я бы вам кое-что прочел об этом из одной книги, которая находится в моем сундуке.

Я зашел в семейное отделение - местонахождение женатых людей и молодых девушек. Нижняя палуба была здесь разделена на довольно большие отдельные помещения, получающия свет и воздух через открытые на верхнюю палубу люки. Более удобно устроенные койки, обеденные столы и скамьи придавали этим семейным помещениям некоторую уютность. На нашем пароходе было три подобных помещения, и воздух в них был лучше, чем где-либо в другом месте, если, конечно, не принимать во внимание огромного количества грудных детей и не менее большого количества женщин, больных морской болезнью.

Во время моего посещения какия-то две женщины поссорились и ожесточенно сцепились, но, очень сдержанные от природы и воспитанные в христианских семьях, оне ограничились тем, что вырвали друг у друга несколько клочков волос, а одна из них, вдова, севшая на пароход в Христианзунде, дошла в своей кротости до того, что избрала оружием для борьбы свои собственные ногти.

Это маленькое невинное времяпрепровождение привлекло всеобщее внимание, и я долго наблюдал, как пассажир первого класса - портной из Копенгагена - стоял и смотрел в золотое пенснэ с верхней палубы через открытый люк на ссорящихся женщин; он покачивался взад и вперед, поднимался на носки, переходил с места на место, даже как-то подпрыгивал, только чтобы ничего не упустить из этого интересного зрелища. Несколько маленьких детей выказывали, наоборот, совершенное равнодушие к этой борьбе женщин,- они сидели, погруженные в какую-то серьезную думу и лакомились обрывком старой газеты, лежавшей между ними; по временам они испускали какие-то нечленораздельные звуки, при чем лица их принимали самый глубокомысленный вид.

Когда я вернулся к моим товарищам, господин Нике только что приступил к "устройству комфортабельной обстановки", как он говорил. Да, он хотел провести время этого морского путешествия по-человечески, и если никто не хотел прибирать и устраиваться, то он всецело брал инициативу на себя. С этой целью он принялся воздвигать из сундуков и чемоданов целые горы, ставя их один на другой, так что между ними образовался свободный проход.- Для прогулки,- объяснил господин Нике.

На верхней палубе дул такой холодный ветер, туман был до того неприятен, а угольная пыль, вылетавшая из труб, так пачкала лица, что, право, это было с его стороны великолепной идеей устроить нечто в роде крытого бульвара для прогулок?! Житель городка Хаугезунда первый хватился своего чемодана, так внезапно исчезнувшего с обычного места, и грубой, безжалостной рукой разрушил всю возведенную господином Нике постройку; она с минуту продержалась, а затем рухнула, усеяв весь пол своими развалинами.

Погода становилась все холоднее, сырой туман все густел, с парохода нельзя было ничего различить, куда бы вы ни повернулись, в какую бы сторону ни глядели, всюду над морем висел серый туман, точно дымящееся небо, сливающееся с землей. И каждые тридцать секунд раздавался резкий, протяжный свист сирены, грубый металлический звук которой далеко разнесился по бесконечному и безбрежному пространству океана.

-

Дни шли, и море становилось все неспокойнее, шторм крепчал, и масса эмигрантов валялись, полумертвые от страданий. Только в виде редкого исключения попадался на глаза здоровый человек, пощаженный морской болезнью. Мой юный спутник пролежал много дней на своей койке. Он говорил, что, право, не стоит "стоять", когда подходит смерть. И он стонал и вел себя, как неразумный маленький теленок. Если он когда-нибудь,- в чем он, впрочем, сильно со мневается,- опять очутится на твердой земле, он никогда не станет жаловаться на такую безделицу, как, например, потеря пальца или ноги, потому что это сущие пустяки в сравнении с тем, что он теперь испытывает.

В этот период времени я однажды встретил на верхней палубе господина Нике. Он не совсем уверенно стоял на ногах и был смертельно бледен.

- Что с вами? Вам нездоровится?

- Ах, да, до некоторой степени. Но здесь так сильно пахнет машинным маслом, кроме того в кухне жарят мясо, и от этих смешанных запахов каждого затошнит.

Когда же мы спустились вниз, и когда купец угостил его табачной жвачкой под предлогом, что это единственное средство, которое может его сейчас же излечить, господин Нике стал все больше и больше походить на труп. Он прислонился к чему-то спиной, засунул руки в карманы и закрыл глаза.

- Не приближается ли ваш "известный случай"? - спросил купец, посмеиваясь ему прямо в лицо.

Но лучше бы он не спрашивал. "Известный случай" не только приближался, но был уже так близко, что не подозревавший столь злостной каверзы шутник дорого поплатился за свой вопрос. После этого купец заявил, что, по его мнению, самое благоразумное, что он может сделать - это пойти и хорошенько выыыться. С этого дня господин Нике уже не покидал своей койки.

И действительно, казалось, что не будет конца этому положению вещей. Море каждый день, нет, даже каждое утро, становилось все неспокойнее, все бурливее. Туман то появлялся, то исчезал. Ветер разгонял его на время, но он вновь являлся и окутывал весь пароход; беспрестанный, непрерывающийся ни днем, ни ночью скрип снастей достигал даже до нижней палубы. Как-то раз ночью подломилось несколько коек; люди, спавшие на них, скатились на пол; обезсиленные болезнью, они натянули на себя одеяла и, полуголые, продрогшие, не имея даже сил взять матрацы, они заснули на чем попало - на мешка и сундуках.

Около полуночи какая-то женщина просунула голову в наше отделение. Она с большим трудом взобралась по крутой лестнице, ведущей из семейного отделения к нам.

Фонарь у нас тускло горел, со скрипом покачиваясь, на железном крюке, и голова женщины как-то странно и неестественно вырисовывалась в отверстии люка

- Не может ли кто-нибудь из вас пойти и сказать капитану, что на дне парохода слышится какой-то странный шум?

Никто не отвечал. Женщина, желая нас разбудить, крикнула громче.

- Нет ли здесь кого-нибудь, кто может доложить, что в пароходе образовалась течь?

Тогда многие начали громко над ней смеяться, но женщина, уходя, продолжала упорно бормотать, что корабль дал трещину

Господин Нике все еще лежал на своей койке в самом жалком состоянии. Его "известный случай" теперь превратился в один бесконечно продолжительный "случай". Кто-то из его спутников спросил его однажды, не умер ли он.

- Нет, такого счастья с ним еще не слу-чилось,- пробормотал он.

С верхней палубы доносилась до нас громкая команда офицеров, а капитан, этот покрытый золотыми галунами господин, всегда встречавший нас, эмигрантов, насмешливыми взглядами и постоянно приказывавший нам не попадаться ему на дороге, стоял теперь собственной особой на капитанском мостике. Мы слышали его голос, раздававшийся там, наверху. Он резко, отчетливо отдавал свои приказания, и все, не колеблясь, повиновались ему. У нас у всех было такое чувство, что капитан, несмотря на все, самый лучший человек на всем пароходе,- да, в эти минуты на лице его не было и следа обычного насмешливого выражения.

Воздух и освещение в семейных отделениях оставляли желать лучшаго. Волнение усилилось до того, что пришлось ошвартовать все люки, выходившие на верхнюю палубу. Большинство обитателей этих отделений не покидало своих коек, дети лежали, тесно прижимаясь к матерям, мужчины - с бессмысленными глазами и широко раздувающимися ноздрями, неспособные к какому бы то ни было движению. Вверху, на самой последней ступени лестницы, стоял совершенно здоровый и бодрый методистский проповедник - певец духовных гимнов. Он стоял там с обнаженной головой и обнаженной грудью, точно окаменев в молитвенном экстазе. И всю ночь со вчерашнего дня простоял он так. Время от времени к нему подходил какой-нибудь эмигрант и говорил с ним. Когда рассвело, и все люди проснулись, он вдруг громко крикнул к нам вниз.

- Я голос, говорящий с вами во имя Господне!

И он принялся сыпать вокруг себя словами покаяния и угрозами адских мук. Но это был плохой храм,- этот пароход с шестьюстами жалких и страдающих эмигрантов!

Молодые девушки после бессонной ночи уснули, наконец, и кто знает, может быть, именно теперь им снился давно знакомый и приятный сон о лихой и веселой мазурке. Что касается отцов и матерей, то каждый из них нес свое бремя, а поэтому проповедь методиста была гласом вопиющего в пустыне. Все жаждали только одного - покоя. Все были до того измучены и обезсилены, что никто не мог собрать своих мыслей, а потому не мог и вспомнить ни единого греха.

Купец был совершенно здоров. Он даже время от времени закуривал огромную и скверно пахнувшую трубку, конечно, делая это тайком, так как, из опасения пожара и из жалости к больным морской болезнью, строго воспрещалось курить. Господин Нике сейчас же почувствовал отвратительный табачный запах и стал грозить, что донесет на купца. Тот, в отместку, начал издеваться над трусостью семинариста.- Да, он всего боится. И купец стал повторять: - Кристен трусит, Кристен трусит, Кристен от страха запрятал под подушку евангелие!

Нике, собрав последния силы, клялся и божился, что купец бессовестно лжет.

Вдруг в этот момент наверху что-то обрушилось со страшным шумом. Треск и оглушающий грохот пронесся по пароходу. Нас всех свалило с ног, и морская волна прокатилась по ступеням нашей лестницы. Со всех сторон раздались страшные крики. Когда я, наконец, в некотором роде снова обрел себя, лежа животом на лице жителя города Хаугезунда, я тотчас же вскочил на ноги и принялся отыскивать моего юного спутника. Его сбросило с койки, и он лежал точно мертвый, с крепко сжатыми кулаками и губами.

Когда я с ним заговорил, он ничего не ответил.

Когда же я его поставил на ноги и подвел к койке, то оказалось, что он цел и невредим, и падение не причинило ему ни малейшего вреда.

- Ну, да все это пустяки,- сказал он,- одним членом больше или меньше - не все ли равно! Нет, вот морская болезнь... Да, уж эта морская болезнь!..

Купец крикнул над самым моим ухом:

- Взгляните-ка на Кристена - он стоит на коленях на своей койке и целует евангелие.

Закадычные друзья-ремесленники лежали на полу, и волна морская катилась через них. Крепко обнявшись и плача, они посылали последнее прости своей далекой родине. Опять хлынула к нам новая волна и принесла с собой обломки дерева, Купец позволил себе, наконец, почтительно заметить, что у нас начинает как будто становиться немного сыровато, затем, обращаясь к господину Нике и подражая его голосу и манере, он сказал:

- Смерть! Что есть смерть? - Только заключительная точка всех великих идей...

И как только господин Нике услышал эти слова, он поспешно сунул евангелие под подушку и скрылся в глубине своей койки - до того был он сконфужен этим. Но, начиная с этого момента, погода стала изменяться к лучшему. На следующий день мы могли итти уже полным ходом; мой юный спутник мог сидеть на своей койке, а господин Нике находился на пути к выздоровлению. Спустя двенадцать часов после выдержанного нами шторма, ни на одном лице не видно было и следа пережитых ужасов и того выражения покорности воле Божией, которое было появилось у некоторых из путешественников. Теперь все набрасывались на котлы с пищей с той жадностью, которая бывает только у выздоравливающих от морской болезни.

-

Дождь, сильное волнение и буря были в течение всего плавания нашими постоянными спутниками - исключительно редкая погода в августе месяце и в Атлантическом океане. Когда же, наконец, установилась соответствующая времеии года и месту хорошая погода, большимство эмигрантов так возгордились этим, что не давали высказывать похвалы погоде, точно считая это каким-то личным для себя оскорблением. Да, никогда еще не оказывал Господь Бог своих благодеяний более неблагодарным людям. Только больные с искренней благодарностью приветствовали наступление хорошей погоды.- Методистский проповедник посреди парохода распевал свои гимны. Толпа совершенно незнакомых и неизвестно откуда взявшихся людей вдруг появилась на свет Божий. Люди, пролежавшие двенадцать-четырнадцать суток на койках, не имея силы даже поднять головы, теперь выползли из самых отдаленных закоулков на верхнюю палубу и сидели бледные, исхудалые, похожие скорее на деревянных кукол, чем на людей. Все усиливающаеся жара говорила нам без слов о том, что мы приближаемся к берегам Америки. Птицы высоко кружились над нами, совершению чуждые нам птицы, странного вида, со отранным, непривычным для нашего уха криком. Паруса и дымящиеся пароходные трубы виднелись на горизонте по всем направлениям. Какая-то норвежская барка подошла к нам и сигналами просила сообщить ей, на какой высоте мы находимся.

Вновь появились так долго молчавшие гармонии; все страхи, все ужасы были забыты.

Методистский проповедник собрал вокруг себя небольшую кучку людей; они стояли на коленях и благодарили Бога, что он сохранил им жизнь.

Пароход вымылся и принарядился. На борт приняли лоцмана, пассажиры облачились в самые нарядные одежды, и мой юный спутик мог уже стоять на ногах.

И вот из моря выплыл перед нами Нью-Иорк, величественный, поражающий богатством и разнообразием красок - настоящий гиганть! Солнце заслонил какой-то туман, и в этоми тумане солнечные лучи дрожали и искрились, а город блестел белизной мрамора и яркостью цветных кирпичей. Тысячи самых разнообразных флагов развевались на мачтах безчисленных судов, сновавших по всем направлениям, куда только достигал человеческий глаз, До нас доносились уже шум и грохот колес и поршней на фабриках, удары молотов и верфей, стук безчисленных машин, работавших своими железными и стальными руками. Два каких-то господина, приехавших на маленьком пароходе, поднялись по нашему трапу и вошли на цалубу. Это явилась полиция охраны здравия, которой мы, пассажиры нижней палубы, обязаны были показать наши языки и дать пощупать наши пульсы. Но вот с другого маленького парохода поднимаются по трапу еще два господина. Это норвежский консул и... америкаиский сыщик. Они ищут норвежца, какого-то Оле: Ользена из Ризёра, виновного в подделке векселей. И они скоро находят его,- очень уж ясны его приметы: он хромает, и лицо его изрыто оспой. В течение всего плавания он вел себя тихо и скромно; и вот он как бы уже стоит одной ногой на американской почве; еще несколько минут, и он был бы спасен. А тут явились эти двое и забрали его. Я никогда не забуду его лица: это искаженное ужасом лицо, эти углы рта, беспомощно вздрагивающие в то время, как консул читал ему приказ об его задержании. Кристен Нике стоял на форштевне. Он отошел несколько в сторону, так как все еще не мог притти в себя от изумления, в которое его повергло найденное им в кармане сюртука письмо, в котором находилось порядочное-таки число крон; да, право, весьма приличное количество десятикронных бумажек. Очень приятный подарок для бедного семинариста. И он никак не мог понять, откуда явился этот подарок, и уж ни в коем случае не подозревал, что половину всей суммы вложил в конверт его мучитель-купец. И мы медленно и спокойно вошли в Нью-Иоркскую гавань.

Кнут Гамсун - По ту сторону океана., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :