Кнут Гамсун
«Пан - Из бумаг лейтенанта Томаса Глана (Pan). 3 часть.»

"Пан - Из бумаг лейтенанта Томаса Глана (Pan). 3 часть."

- Покойной ночи.

Я располагаюсь ближе к своему костру и разглядываю пламя. Еловая шишка падает с ветки то тут, то там падают сухия ветки. Глубокая ночь.

Я закрываю глаза.

Через час мои чувства начинают колебаться определенным ритмом. Я образую одно созвучие с великой тишиной, одно созвучие; я смотрю на полумесяц; он стоить на небе, подобно белой чешуе. Я чувствую что-то в роде любви к нему, я чувствую, что краснею.

"Это - он, месяц, говорю я тихо и страстно, это - месяц!" И сердце мое бьется ему навстречу тихими ударами. Это продолжается несколько минут. Слабое дуновение, какой-то странный ветер дует на меня, странный поток воздуха.

Что это такое? Я оборачиваюсь, но никого не вижу. Ветер зовет меня, и моя душа доверчиво склоняется на этот зов. Я чувствую, что потерял равновесие, я прижат к чьей-то невидимой груди, мои глаза становятся влажными, я дрожу, - Бог стоит поблизости и смотрит на меня.

Это продолжается несколько минут. Я поворачиваю голову, странное движение воздуха исчезает, и мне кажется, как-будто я вижу духа, повернувшагося ко мне спиной и безшумно шагающего через лес...

Я борюсь некоторое время с тяжелым оцепенением, я совсем изнемог от этих ощущений, я смертельно устал и я засыпаю.

Когда я проснулся, ночь была на исходе. Ах, я долго бродил в мрачном настроении, весь в лихорадке, все ожидая, что вот, меня поразит какая-нибудь болезнь. Все кружилось передо мною, я на все смотрел воспаленными глазами! Глубокая грусть овладела мной.

Теперь все это прошло.

XXVII.

Осень. Лето прошло, оно исчезло так же быстро, как и пришло; ах, как быстро оно прошло.

Наступили холодные дни; я охочусь, ловлю рыбу и пою песни в лесу. Бывают дни с густым туманом; он несется с моря и все покрывает мраком. В один из таких дней случилось нечто.

Я углубился в своих странствованиях в лесу и, попав в приходский лес, подошел к дому доктора. Там были гости, молодые дамы, с которыми я раньше встречался, танцующая молодежь, настоящие саврасы без узды.

Подъехал экипаж и остановился у садовой ограды; в экипаже сидела Эдварда.

Она удивилась, увидя меня.

- Прощайте, - сказал я тихо. Но доктор удержал меня.

Эдварда вначале была смущена моим присутствием и опустила глаза, когда я заговорил; но потом она успокоилась и обратилась даже ко мне с некоторыми короткими вопросами. Она была поразительно бледна; холодный, серый туман окутывал её лицо. Она не выходила из экипажа.

- Я приехала по поручению, - сказала она, смеясь, - я из церкви, где никого из вас не нашла; мне сказали, что вы здесь. Целый час проездила, чтобы отыскать вас. Завтра вечером у нас собирается небольшое общество, - поводом к этому служит отъезд барона на следующей неделе, - и мне поручено пригласить всех вас. Мы будем также танцовать. Итак, до завтрашнего вечера.

Все поклонились и благодарили. Мне она сказала кроме того:

- Будьте так добры и приходите. И не посылайте в последнюю минуту записку с извинениями.

Этого она никому, кроме меня, не говорила. Вскоре после этого она уехала.

Я был так тронут этой неожиданной любезностью; я отошел на минуту в сторону и радовался. Потом я простился с доктором и его гостями и пошел обратно домой. Как она была ко мне благосклонна, как она была благосклонна! Чем я могу отблагодарить ее за это? Руки у меня ослабли, приятный холод чувствовался в кистях. Боже мой, вот я иду и, совершенно обезсиленный, шатаюсь из стороны в сторону; я не могу сложит рук, и от чувства беспомощности у меня появляются слезы на глазах; что с этим поделаешь?..

Лишь поздно вечером я вернулся домой.

Я направился по дороге к гавани и спросил одного из рыбаков, будет ли почтовый пароход завтра вечером. Нет, почтовый пароход будет только на следующей неделе.

Я поспешил к хижине и занялся осмотром лучшей своей одежды. Я вычистил ее и привел в порядок, в некоторых местах оказались дыры, и я плакал, штопая эти дыры.

Покончив с этим, я улегся на нарах. Этот покой продолжался с минуту; вдруг мне приходит мысль, я вскакиваю и останавливаюсь пораженный среди комнаты.- Все это опять какая-нибудь проделка! - прошептал я. Я не был бы приглашен, если бы я случайно не очутился тут же, где приглашали остальных; и, кроме того, она ясно мне намекнула, что я могу не приходить и могу послать записку с извинениями...

Я всю ночь не спал, и когда наступило утро, я пошел в лес, озябший, не выспавшийся, дрожа в лихорадке. Гм... вот теперь идут приготовления к вечеру в Сирилунде! Что же дальше? Я не пойду и извинений не пошлю. Господин Мак необыкновенно умный человек, он дает этот праздник в честь барона, но я не явлюсь, понимаете ли вы это?..

Туман густо лежал над долиной и горой, холодная, влажная изморозь оседала на мою одежду и делала ее тяжелой, мое лицо было холодное и влажное. Порой налетал порыв ветра и заставлял подниматься и опускаться спящие туманы.

Было далеко за полдень, смеркалось, туман все скрывал у меня перед глазами, и я не мог ориентироваться по солнцу.

Целый час шел по направлению к дому, но мне нечего было торопиться; преспокойным образом я пошел в обратном направлении. Я пришел к неизвестному мне месту в лесу. Наконец, я прислонил ружье к стволу и обращаюсь за советом к своему компасу. Я точно определяю дорогу и снова начинаю итти. Теперь, вероятно, 8 или 9 часов.

Тут случилось нечто.

Спустя полчаса я слышу сквозь туман музыку; еще несколько минут, и я узнаю местность: я стою вплотную у главного здания Сирилунда. Компас ошибочно привел меня как раз к тому месту, которое я хотел обойти. Знакомый голос окликает меня; это голос доктора. Немного спустя меня вводят в дом.

Может-быт, ствол моего ружья подействовал на компас и ввел его в ошибку. Это случилось со мной еще один раз недавно, в этом году. Я не знаю, что и подумать.

XXVIII.

В продолжение всего вечера у меня было горькое чувство, что мне не место здесь, в этом обществе.

Мое прибытие осталось почти незамеченным, все были так заняты друг другом. Эдварда едва поздоровалась со мной. Я принялся много пить, потому что я понял, что был лишним, и вместе с тем я все-таки не уходил.

Господин Мак часто улыбался и делал всем приветливое лицо; он был во фраке и имел очень хороший вид. Он появлялся то тут, то там в комнатах, смешивался с этой полусотней гостей, иногда танцовал какой-нибудь танец, шутил и смеялся. В его глазах было что-то таинственное.

Шум от музыки и голосов раздавался по всему дому; все пять комнат были полны гостей, и, кроме того, танцовали в большой зале. Я пришел во время ужина. Озабоченные девушки бегали со стаканами и винами, с блестящими медными кофейниками, с сигарами, трубками, пирожными и фруктами. Не жалели ничего. В люстрах были необыкновенно толстые свечи, вставленные специально для этого случая, кроме того горели новые парафиновые лампы.

Ева помогала в кухне, я лишь мельком видел ее.

Барон был предметом всеобщего внимания, хотя он вел себя скромно и тихо и нисколько не выставлялся. На нем был фрак, плечи которого были безжалостно помяты укладкой. Он больше всего разговаривал с Эдвардой, следил за ней глазами, чокался с ней и называл со фрёкен, точно так же как и дочерей пробста и участкового врача. Я испытывал к нему неудержимое отвращение и не мог взглянуть на него, чтоб не отвернуться с грустной и глупой гримасой. Когда он обращался ко мне, я отвечал коротко, сжимая губы.

Кое-что мне вспоминается из этого вечера. Я стоял и разговаривал с молоденькой девушкой, блондинкой, и вот я что-то ей сказал или рассказал какую-то историю, которая рассмешила ее. Едва ли это была чем-нибудь замечательная история; но может-быт я рассказал ей в своем опьяненном состоянии смешнее, чем я могу теперь припомнить, во всяком случае, теперь это улетучилось из моей памяти. Когда я обернулся, за мной стояла Эдварда. Она бросила мне признательный взгляд. После этого я видел, что она увлекла за собой блондинку, чтоб узнать, что я такое сказал. Я сказать не могу, как благотворно подействовал на меня взгляд Эдварды, после того как я весь вечер ходил из одной комнаты в другую, как отверженный; стало веселей на душе, я начал болтать и стал более занимательным.

Насколько мне помнится, я не совершил никакой погрешности в этот вечер...

Я стоял на лестнице. Ева вышла из одной комнаты и пронесла какия-то вещи. Она посмотрела на меня, вышла на лестницу, поспешно провела рукой по моим рукам, улыбнулась и вошла в комнаты.

Никто из нас не сказал ни слова. Когда я хотел пойти за ней, Эдварда стояла на пороге и смотрела на меня. Она прямо смотрела мне в глаза. Также и она ничего не сказала. Я вошел в залу.

- Представьте себе, лейтенант Глан занимается тем, что устраивает свидания с прислугой там, на лестнице, - сказала вдруг громко Эдварда.

Она стояла в дверях. Многие слышали, что она сказала. Она смеялась, как-будто она шутила, но лицо у неё было очень бледное. Я ничего не ответил на это, я пробормотал только:

- Это было совершенно случайно, она вошла, и мы встретились в передней...

Прошло некоторое время, может-быть час. Одной даме пролили на платье вино. Увидя это, Эдварда воскликнула:

- Что там такое? Это сделал, вероятно, Глан?

Я этого не сделал, я стоял в другом конце зала, когда это случилось.

С этой минуты я опять начал много пить и держался больше у дверей, чтобы не мешат танцующим.

Барон собрал около себя дам; он сожалел, что его коллекции были уже сложены, так что он ничего не мог показать, ни водорослей из Белаго моря, ни глины с Кухольмов, ни необыкновенно интересных каменных образований на морском дне. Дамы с любопытством смотрели на его запонки - эти короны с пятью зубцами, обозначавшие баронство. Благодаря этим обстоятельствам, доктору не везло, даже его остроумное проклятье не имело никакого успеха. Но когда говорила Эдварда, он попрежнему волновался, исправлял её речь, смущал ее своими оборотами речи и принижал ее своим превосходительством.

Она говорила:

- ... до тех пор, пока мне не придется итти через долину смерти?

И доктор спрашивал:

- Через что такое?

- Через долину смерти. Разве нельзя сказать - через долину смерти?

- Я слыхал про реку смерти. Вы, вероятно, это хотите сказать?

Потом она начала говорит о том, что она приказала стеречь какую-то, вещь...

- Дракон, - подсказал доктор.

- Ну да, как дракон, - отвечала она.

Но доктор сказал:

- Вы должны быть мне благодарны, что я вас спас. Я убежден, что вы хотели сказать - как Аргус.

Барон поднял брови и бросил удивленный взгляд через свои толстые очки; но доктор сделал вид, что он ничего не замечает; какое ему дело до барона!

Я попрежнему стою у дверей. В зале танцуют. Мне удалось завести разговор с приходской учительницей. Мы говорили о войне, о положении дел в Крыму, о событиях во Франции, о Наполеоне - как императоре, о турках, которым он оказал помощь; эта молодая особа читала летом газеты и могла сообщить мне кое-какие новости. Мы уселись в конце-концов на диване и разговариваем. Эдварда проходит мимо. Она останавливается перед нами.

Вдруг она говорит:

- Господин лейтенант должен простить меня, что я застала его врасплох там, на лестнице. Я никогда больше этого не сделаю.

Она и теперь смеялась и не смотрела на меня.

- Фрёкэн Эдварда, перестаньте хоть теперь, - сказал я.

Она говорит мне в третьем лице. Это было не к добру; и выражение лица было злое.

Я подумал о докторе и пожал плечами, как он бы это сделал.

Она сказала:

- Но отчего вы не выйдете на кухню? Ева там. Мне кажется, вам следовало бы там быть.

После этого она с ненавистью посмотрела на меня. Я сказал:

- Не подвергайте себя опасности быть плохо понятой, фрёкен Эдварда!

- Нет, как это? Это возможно, мой как именно?

- Вы говорите иногда так необдуманно. Вот сейчас, например, мне показалось, что вы совершенно серьезно отсылаете меня на кухню, но это, вероятно, недоразумение. Я прекрасно знаю, что у вас не было намерения показаться нахальной.

Она отошла от нас на несколько шагов.

Я видел, что она все время обдумывает то, что я ей сказал. Она повертывается и возвращается назад; она говорит, с трудом переводя дыхание:

- Это вовсе не было недоразумением, господин лейтенант, вы совершенно верно слышали: я отсылала вас на кухню.

- Нет, Эдварда! - воскликнула испуганная учительница.

И я опять начал говорит о войне, о положении дел в Крыму; но мысли мои были далеки от всего этого. Я больше не чувствовал опьянения, я был ошеломлен, почва ускользала у меня из-под ног, и я терял равновесие, как это уже случалось много раз. Я поднимаюсь с софы и хочу итти. Меня задерживает доктор.

- Я сию минуту слышал хвалебную речь по вашему адресу.

- Хвалебную речь? От кого?

- От Эдварды. Она стоит вон там в углу и с жаром смотрит на вас. Я никогда этого не забуду, у неё были совершенно влюбленные глаза, и она громко заявила, что любуется вами.

- Это хорошо, - сказал я, смеясь.

Ох, в моей голове не было ни одной ясной мысли.

Я подошел к барону, наклонился к нему, как-будто я хотел ему что-то шепнут, и когда я был достаточно близко, я плюнул ему в ухо. Он вскочил и уставился на меня, как идиот. Потом я видел, как он рассказал случившееся Эдварде и как она опечалилась. Она подумала про свой башмак, который я бросил в воду, о чашках и стаканах, которые я имел несчастье разбить, и про все остальные поступки, совершенные против хорошего тона; все это снова ожило в её памяти. Мне было стыдно, со мной все было кончено! Куда бы я ни оборачивался, я всюду встречал испуганные, удивленные взгляды. И я удрал из Сирилунда, ни с кем не простившись, никого не поблагодарив.

XXIX.

Барон едет; прекрасно! Я заряжу ружье, пойду в горы и сделаю громкий выстрел в честь него и Эдаарды. Я заминирую глубокое отверстие в скале и на куски взорву гору в честь него и Эдварды.

И большой обломок скалы должен покатиться вдоль неё и с силой погрузиться в море, когда его корабль будет проходить мимо. Я знаю одно место, одну расщелину в скале, где уже прежде катились камни, прочистив себе пут до самого моря. Глубоко внизу - бухта для лодок.

- Два бурава! - говорю я кузнецу. И кузнец выковывает два бурава... Ева приставлена к делу и должна с одной из лошадей господина Мака ездить взад и вперед между мельницей и амбаром. Она должна исполнять мужскую работу - перевозить мешки с зерном и мукой. Я встречаю ее, она удивительно хороша с её свежим лицом. Боже мой, как нежно пылает её улыбка! Я встречал ее каждый вечер.

- У тебя такой вид; как-будто у тебя нет никаких забот, Ева, моя возлюбленная!

- Ты называешь меня своей возлюбленной! Я совершенно необразованная женщина, но я буду тебе верна. Я буду тебе верна даже и в том случае, если бы мне пришлось из-за этого умереть. Господин Мак с каждым днем становится все строже и строже, но я не думаю об этом; он приходит в бешенство, но я ему ничего не отвечаю. Он схватил меня за руку и весь потемнел от злости, у меня же лишь одна забота.

- Какая же это забота?

- Господин Мак угрожает тебе. Он говорит мне:- Ага, это лейтенант засел у тебя в голове! - Я отвечаю:- Да, я принадлежу ему.- Тогда он сказал:- Ну, подожди, его-то я выживу.- Это он вчера сказал.

- Это ничего не значит, пусть его себе угрожает... Ева, можно мне посмотреть, что твои ноги такие же маленькия? Закрой глаза и дай мне посмотреть!

И она падает мне на шею с закрытыми глазами. Дрожь пронизывает ее.

XXX.

Я сижу на вершине горы и буравлю. Меня окружает кристально-прозрачный осенний воздух, удары по моему бураву раздаются равномерно и в такт. Эзоп смотрит на меня удивленными глазами. Чувство довольства пронизывает порою мою грудь; никто не знает, что я здесь, на этой пустынной скале.

Перелетные птицы улетели; счастливого пути и радостного возвращения. Одни синицы, да зяблики, да кое-где горные воробьи остались жить на пустынных, каменистых обрывах и в кустах: пип-пип... Все так стройно изменилось, карликовая береза - как кровь на сером камне. Здесь колокольчик, там кулена поднимается из вереска, качается и тихо напевает песенку: слушай! Но над всем парит цапля с вытянутой шеей, она направляет свой путь в горы.

И наступает вечер; я прячу свой бурав и долото под камень и отдаюсь покою. Все дремлет, месяц поднимается на севере, горы бросают гигантские тени. Полнолуние, оно похоже на пылающий остров, оно похоже на круглую загадку из латуни, вокруг которой я хожу и которой я дивлюсь. Эзоп поднимается, он неспокоен:

Чего тебе, Эзоп? Что касается меня, то я устал от своего горя, я хочу забыть о нем, утишит его. Я приказываю тебе лежать спокойно, Эзоп, я не хочу, чтоб меня беспокоили. Ева спрашивает: - думаешь ты иногда обо мне? - Я отвечаю:- Всегда о тебе.- Ева опять спрашивает:- А доставляет тебе радость думать обо мне?- Я отвечаю:- Прежде всего радость, никогда ничего другого, кроме радости.- Тогда говорит Ева:- Твои волосы поседели.- И я отвечаю:- Да, они начинают седеть.- Но Ева спрашивает:- Они седеют оттого, что ты о чем-то все думаешь?- На это я ей говорю:- Может быть.- Наконец, Ева говорит:- Значит ты не обо мне одной думаешь.

Эзоп, лежи смирно, я лучше расскажу тебе что-нибудь другое... Но Эзоп стоит и нюхает по направлению к долине, он визжит и дергает меня за платье. Когда я, наконец, встаю и иду за ним, он бросается вперед со всех ног. На небе, над лесом, поднимается зарево, я иду скорей; там громадный костер представляется моим глазам. Я останавливаюсь и пристально смотрю вниз, делаю несколько шагов и опять смотрю - моя хижина объята пламенем.

XXXI.

Пожар был делом рук господина Мака, я понял это с первого же мгновенья; я потерял звериные шкуры, птичьи перья, я потерял черного орла; все сгорело. И что же? Я пролежал две ночи под открытым небом, я не пошел в Сирилунд просит убежища. Наконец я нанял заброшенную рыбачью хижину в гавани и забил щели сухим мхом. Я спал на подстилке из красного горного вереска. У меня опять был приют. Эдварда прислала посыльного и велела мне передать, что она слышала о моем несчастии и что она предлагает мне от имени отца комнату в Сирилунде. Эдварда тронута! Эдварда великодушна! Я не дал ответа. Слава Богу, у меня был теперь приют, и мне доставляло гордую радость не отвечать на предложение Эдварды. Я встретил ее и барона на дороге, они шли рука-об-руку. Я посмотрел им обоим в лицо и поклонился мимоходом. Она остановилась и спросила: - Вы не хотите у нас жить, господин лейтенант? - У меня уже готова новая квартира, - отвечал я и тоже остановился. Она посмотрела на меня; её грудь поднималась и опускалась.- У нас не случилось бы с вами никакого несчастия, - сказала она. В моем сердце шевельнулось что-то в роде благодарности. Барон пошел медленно дальше. - Вы, может-быть, не хотите теперь меня совсем видеть? - спрашивает она.- Благодарю вас, фрёкэн Эдварда, что вы предложили мне приют, когда сгорела моя хижина, - сказал я. - Это было тем более благородно, что едва ли делали это с согласия вашего отца. - И я благодарил ее, сняв фуражку, за её предложение. - Бога ради, неужели вы совсем не хотите больше меня видеть? - сказала она вдруг.

- Барон зовет, - сказал я и снова низко снял фуражку.

И я пошел в горы к своей мине. Ничто, ничто не должно было лишить меня самообладания. Я встретил Еву. - Вот видишь! - крикнул я ей - господин Мак не может меня выжить отсюда. Он сжег мою хижину, а у меня другая...- В руках у неё была щетка и ведро с дегтем.

- Ну, что, Ева?

- Господин приказал поставить лодку в пристани под скалой и просмолить ее.

Он следил за каждым её шагом, она должна была повиноваться. Но почему именно в этом месте, почему не в гавани?

- Господин Мак так приказал...

- Ева, Ева, милая, из тебя делают рабыню, и ты не жалуешься. Вон смотри, ты опять улыбаешься, и улыбка твоя блещет жизнью, хоть ты и раба.

Когда я пришел к своей мине, меня поразила неожиданность. Я увидел, что здесь были люди. Я начал рассматривать следы на волнах и узнал отпечаток длинных, острых сапог господина Мака. "Что это он здесь шныряет?" подумал я и огляделся кругом. Никого не видно. Никакого подозрения не зародилось во мне.

И я сел и начал стучать по своему бураву, не предчувствуя, какое безумие я совершал.

XXXII.

Пришел почтовый пароход, он привез мне мой мундир, он должен был увезти с собой барона со всеми его ящиками с раковинами и водорослями. Теперь он нагружался в гавани бочками с сельдями и ворванью; вечером он должен был отойти.

Я беру винтовку и заряжаю оба ствола большим количеством пороху. Сделав это, я кивнул самому себе головой. Я иду в горы и наполняю порохом также свою мину; я опять киваю. Ну, теперь все готово. Я ложусь и жду. Я ждал целые часы. Я все время слышал, как пароход звенел цепями у пристани. Начало смеркаться. На конец раздался свист, груз принят, пароход отходит. Теперь мне осталось ждать несколько минут. Месяц еще не вышел, и я пристально смотрел как безумный в этот сумрачный вечер. Когда из-за острова показался кончик бугшприта, я зажег фитиль и быстро отошел назад. Проходит минута. Вдруг раздается треск, сноп каменных осколков взлетает в воздух, гора вздрагивает, и скала с грохотом катится в пропасть. Кругом в горах катится эхо. Я беру ружье и стреляю из одного ствола, мне отвечает многократное эхо. Мгновенье спустя, я разряжаю второе дуло; воздух дрогнул от моего приветствия, а эхо отнесло этот звук далеко в широкий мир. Казалось, горы сговорились крикнуть вслед уходящему кораблю. Проходит короткое мгновенье, в воздухе опять все тихо, эхо замолкло в горах, и земля опять лежит безмолвно. Корабль исчезает в сумерках. Я еще дрожу от странного напряжения, я беру свои бурава и ружье под мышку и спускаюсь с горы; колени у меня ослабли. Я взял кратчайший пут, не сводя глаз с дымящагося следа, оставленного обвалом. Эзоп все время идет, треся головой, и чихает от запаха гари. Когда я спустился вниз, к лодочной пристани, меня ждало зрелище, перевернувшее мне всю душу: лежала лодка, раздробленная скатившимся обломком скалы, а Ева... Ева лежала рядом, раздавленная, разорванная, бок и живот были до неузнаваемости истерзаны. Ева лежала убитая на месте.

XXXIII.

Что же мне еще писать?

В продолжение нескольких дней я не разряжал ружья; мне нечего было есть, и я ничего не ел; я сидел в своем сарае.

Еву отнесли в церковь в лодке господина Мака, окрашенной в белый цвет. Я шел берегом и пришел к её могиле... Ева умерла. Помнишь ли ты её маленькую девичью головку с волосами, как у монашенки? Она приходила сюда так тихо, складывала свою ношу и улыбалась. И видела ты, как жизнь кипела в этой улыбке?

Лежи смирно, Эзоп. Мне припоминается одно странное сказание. Это было четыре человеческих возраста тому назад, во времена Изелины, когда священником был Штамер.

Одна девушка сидела в заключении в башне, окруженной стенами. Она любила одного человека. Почему? Спроси у ветра и звезд, спроси бога жизни, ибо никто другой не может знать. И он был её другом и возлюбленным. Но время шло, и в один прекрасный день он увидел другую, и его чувство изменилось.

Девушку он любил юношескою любовью. Он часто называл ее своим благословением и своей голубкой, у неё была горячая, трепещущая грудь. Он сказал:- Дай мне твое сердце.- И она сделала это. Он сказал:- Могу ли попросить тебя о чем-нибудь, возлюбленная?- И, опьяненная она отвечала:- да. Она все отдала ему, а он не благодарил ее.

Другую он любил, как раб, как безумец и как нищий. Почему? Спроси пыль на дороге и падающие листья, спроси загадочного бога жизни, ибо никто другой не знает про это. Она ничего ему не отдала, ничего, и тем не менее он благодарил ее.

Она сказала:- отдай мне твой покой и твой разум! - и он грустил, что она не спросила у него его жизнь.

А девушку посадили в башню...

- Что ты делаешь, девушка, ты сидишь и улыбаешься?

- Я думаю о том, что было 10 лет тому назад. Тогда я встретила его.

- Ты все думаешь о нем?

- Я все думаю о нем. А время идет...

- Что ты делаешь, девушка? И почему ты сидишь и улыбаешься?

- Я вышиваю его имя на платке.

- Чье имя? Того, кто засадил тебя сюда?

- Да, того, кого я встретила 20 лет тому навал.

- Ты все думаешь о нем?

- Я, как и прежде, думаю о нем. А время идет...

- Что ты делаешь, узница?

- Я старею и не могу больше вышивать, я скребу известку со стены. Из извести я леплю кружку для него. Это мой маленький подарок.

- О ком ты говоришь?

- О моем возлюбленном, который заключил меня в эту башню.

- Ты улыбаешься тому, что он заключил тебя сюда.

- Я думаю о том, что он скажет. "Хе-хе, скажет он, моя возлюбленная прислала мне эту кружку, она не забыла меня за эти 30 лет".

А время идет...

- Что, узница, ты сидишь, ничего не делаешь и все улыбаешься?

- Я старею, я старею, мои глаза ослепли, я могу только думать.

- О том, которого ты встретила 40 лет тому назад?

- О том, кого я встретила, когда была молодая. Может-быт тому и 40 лет.

- Но разве ты не знаешь, что он умер? Ты бледнеешь, старая, ты ничего не отвечаешь, губы побелели, ты не дышишь?

Вот видишь, какое странное сказание о девушке в башне.

Подожди, Эзоп, я что-то забыл; она услышала однажды голос своего возлюбленного во дворе и она покраснела. Ей тогда было 40 лет...

Я предаю твое тело погребению, Ева, и я со смирением целую песок на твоей могиле. Полное алое воспоминание пронизывает меня, когда я думаю о тебе; благословение снисходит на меня когда я думаю о твоей улыбке. Ты все, все отдала, и это не трудно было тебе, потому что ты была родное, опьяненное дитя самой жизни. Но той другой, которая скупится даже на свои взгляды, принадлежат все мои мысли. Почему? Спроси у 12 месяцев и у кораблей на море, спроси загадочного бога сердца.

XXXIV.

Один человек сказал мне:

- Вы больше не стреляете? Эзоп бегает на свободе по лесу, он гоняет зайца.

Я сказал:

- Ступайте и застрелите его за меня.

Прошло несколько дней. Меня отыскал господин Мак; глаза у него ввалились, лицо было серое.

Я подумал:

- Могу ли я действительно видеть людей насквозь или нет? Я сам не знаю.

Господин Мак говорил о катастрофе, об обвале.

- Это несчастие, грустная случайность. Я тут ни при чем.

Я сказал:

- Если был такой человек, который во что бы то ни стало хотел разделить меня с Евой, то он достиг этого. Да будет он проклят!

Господин Мак покосился на меня недоверчиво. Он пробормотал что-то о погребении, для которого ничего не пожалели. Я удивился его изворотливости. Он не хотел вознаграждения за разбитую обвалом лодку.

- Так в самом деле, - сказал я, - вы не хотите вознаграждения за лодку, за ведро со смолой и щетку?..

- Нет, милейший господин лейтенант, - отвечал он.- Как вы можете так думать! - и он посмотрел на меня глазами, исполненными ненависти.

Я не видел Эдварды в продолжение трех недель.

А впрочем, нет, как-то раз я встретил ее в лавке, куда я ходил покупать хлеба; она стояла за прилавком и рылась в различных материях. Кроме нея, там были еще два приказчика. Я громко поздоровался, она подняла голову, но ничего не ответила.

Вдруг мне пришло в голову, что я не могу спросить себе хлеба в её присутствии. Я обратился к приказчикам и потребовал себе дроби и пороху. Пока мне отвешивали я не спускал с неё глаз.

Серое, черезчур узкое платье, петли были потерты; плоская грудь сильно дышала.

Как она выросла за лето! Ея лоб думал, эти раздвинутые изогнутые брови были словно две загадки на её лице, все её движения стали более зрелыми. Я посмотрел на её руки; её длинные тонкие пальцы действовали на меня с какой-то силой и заставляли дрожать. Она продолжала рыться в материях.

Я стоял, и мне хотелось, чтобы Эзоп забежал за прилавок к ней и узнал бы ее, тогда я отозвал бы его к себе и извинился бы; что она ответила бы мне на это?

- Вот, пожалуйста, - сказал мне приказчик.

Я заплатил, взял свой сверток и опять поклонился. Она взглянула, но и теперь ничего не ответила.

"Хорошо! - подумал я, - она, может-быть, уже невеста барона".

И я ушел без хлеба.

Когда я вышел, я бросил взгляд в окно. Никто не смотрел мне вслед.

XXXV.

В одну прекрасную ночь выпал снег, и в моей хижине становилось прохладно. Там был очаг, на котором я варил еду, но дрова горели плохо; через стены дуло, хотя я их и законопатил, как мог. Осень прошла, дни становились короткими. Первый снег стаял на солнце, и земля опять лежала обнаженной; но ночи были холодные, вода замерзала. Трава и насекомые поумирали. Таинственная тишина окутала людей, они думали и молчали, их глаза ждали зимы. С рыбосушилен не раздавалось больше криков, в гавани все было тихо, все шло навстречу вечному северному сиянию, когда солнце спит в море.

Глухо, глухо раздавались удары весел одинокой лодки.

В ней ехала девушка.

- Где ты была, дитя мое?

- Нигде.

- Нигде? Послушай, я узнаю тебя, я встретил тебя летом.

Она пристала, вышла на берег и привязала лодку.

- Ты была пастушкой, ты вязала чулок, я встретил тебя однажды ночью.

Слабый румянец доказывается у неё на щеках, она смущенно улыбается.

- Милая, зайди ко мне в хижину и дай мне на тебя посмотреть. Тебя зовут Генриетой.

Но она молча проходила мимо меня. Осень, зима овладели ею; чувства её спали. Солнце уже зашло в море.

XXXVI.

В первый раз я надел свой мундир и спустился в Сирилунд. Сердце стучало. Я припоминал все подробности того первого дня, когда Эдварда поспешила ко мне и обняла меня в присутствии всех; и вот в течение многих месяцев она бросала меня то туда, то сюда и сделала так, что мои волосы поседели. Моя вина? Да, моя звезда завела меня. Я подумал: "Как она обрадуется, если я брошусь перед ней на колени и скажу ей свою тайну. Она предложит мне стул, велит принести вина, и как раз в ту минуту, когда она поднесет стакан к губам, чтобы выпит вместе со мной, она скажет: - Господин лейтенант, благодарю вас за те минуты, которые мы провели вместе, я никогда вас не забуду!"

Но если я обрадуюсь и возымею хоть немножко надежды, она сделает вид, что пьет, но стакан поставит обратно нетронутым. И она не будет скрывать от меня, что делает только вид, что пьет; она нарочно мне это покажет. Вот какая она.

Хорошо, теперь скоро пробьет последний час.

И спускаясь по дороге я продолжал думать: "Мой мундир произведет на нее впечатление, галуны на нем новые и красивые, сабля будет звенеть по полу". Какая-то нервная радость охватывала меня, и я шептал про себя:- Кто знает, что еще может случиться!

- Я поднял голову и развел рукой. Не нужно унижений, честь прежде всего. Мне все равно, что случится, но я не буду делать попыток к сближению. Извините, что я вам не сделаю предложения, красавица...

Господин Мак встретил меня на дворе, глаза его еще больше ввалились, лицо потемнело.

- Уезжаете? Ну, да, конечно. Последнее время вам не легко пришлось. Ваша хижина сгорела.- и господин Мак улыбнулся.

И вдруг мне показалось, что я вижу перед собой умнейшего человека во всем свете.

- Войдите, господин лейтенант, Эдварда дома. Ну, прощайте, прощайте, мы встретимся впрочем на пристани, когда будет отходить пароход.

Он удалился, повесив голову, о чем-то думая и насвистывая. Эдварда была в комнате, она читала. Когда я вошел, она была поражена на одно мгновенье видом моего мундира, она смотрела на меня как-то сбоку, как птица, и даже покраснела. Она раскрыла рот.

- Я пришел, чтобы проститься с вами, - сказал я наконец.

Она вдруг встала, и я видел, что мои слова произвели на нее некоторое впечатление.

- Глан, вы собираетесь ехать? Сейчас?

- Как только придет пароход.

Я хватаю её руку, её обе руки, бессмысленный восторг овладел мной; я восклицаю:

- Эдварда! - и пристально смотрю на нее.

И в то же самое мгновение она становится холодной, холодной и упрямой; все в ней противилось мне; она выпрямилась. Я стоял перед ней, как нищий, я оставил её руки, я отпустил ее. Я помню, что с этого мгновения я стоял и машинально повторял: "Эдварда, Эдварда!" несколько раз совершенно не думая, а когда она спросила: "Да? что вы хотите сказать?", я ничего не мог ей сказать.

- Подумайте, вы уж уезжаете! - повторила она.- Кто-то теперь приедет на будущий год?

- Кто-нибудь другой, - отвечал я, - хижину, вероятно, опять выстроят.

Пауза. Она опять взялась за свою книгу.

- Очень жал, что моего отца нет дома, - сказала она.- Но я передам ему ваш поклон.

Я ничего не ответил ей на это. Я подошел, взял ее еще за руку и сказал:

- Прощайте, Эдварда.

- Прощайте, - сказала она.

Я открыл дверь и сделал вид, что ухожу. Она сидела с книгой в руке и читала, читала и перевертывала страницу за страницей.

Мое прощение не произвело на мое никакого впечатления. Я кашлянул.

Она обернулась и сказала, пораженная:

- Вы еще не ушли, а мне казалось, что вы уже ушли.

Бог знает, но её удивление было черезчур велико, она не рассчитала и преувеличила свое удивление, и мне пришла мысль, что она прекрасно знает, что я стоял сзади нея.

- Теперь я пойду, - сказал я.

Тогда она поднялась и подошла ко мне.

- Мне бы очень хотелось иметь от вас что-нибудь на память, если вы теперь уезжаете, - сказала она.- Я хотела попросить у вас кое-что, но это черезчур много. Дадите вы мне Эзопа?

Я, не подумав, ответил:- Да.

- Так, может быть, вы приведете мне его завтра, - сказала она.

Я вышел.

Я посмотрел на окно. Там никого не было.

Теперь все кончено...

Последняя ночь в моей хижине. Я размышлял; я считал часы, когда наступит утро; я приготовил себе в последний раз обед. День был холодный. Почему она просила, чтоб я сам привел собаку? Хотела ли она со мной говорить, сказать мне что-нибудь на прощанье? Мне нечего было ждать. А как она будет обращаться с Эзопом? Эзоп, Эзоп, она будет мучить тебя! Из-за меня она будет бить тебя, быт может так же и поласкает, но, во всяком случае, она будет бить тебя и за дело и не за дело и совершенно испортит тебя. Я подозвал Эзопа, погладил его, положил наши головы рядом и взялся за ружье. Он начал визжать от радости, думая, что мы идем на охоту. Я опять положил наши головы рядом, приставил дуло ружья и нажал курок.

Я нанял человека отнести труп Эзопа Эдварде.

XXXVII.

Почтовый пароход отходит после полудня.

Я спустился к пристани, мои вещи были уже на пароходе. Господин Мак пожал мне руку и ободрял меня тем, что мне предстоит хорошая погода, он сам бы ничего не имел против того, чтобы проехаться в такую погоду. Пришел доктор. Эдварда сопровождала его; я почувствовал, что колени мои начинают дрожать.

- Мы хотели проводить вас на пароход, - сказал доктор.

И я поблагодарил.

Эдварда посмотрела мне прямо в лицо и сказала:

- Я должна поблагодарить г-на лейтенанта за его собаку.

Она сжала губы; губы у неё были совсем белые.

Она опять назвала меня господином лейтенантом.

- Когда отходит пароход?

- Через полчаса.

Я ничего не сказал.

Эдварда в возбуждении оборачивалась то сюда, то туда.

- Доктор, не пойти ли нам домой?- спросила она. - Я сделала свою обязанность. - Вы исполнили вашу обязанность, - сказал доктор.

Она рассмеялась, смущенная его постоянными поправками.

- Ну да, разве я не так сказала?

- Нет, - отвечал он коротко. Я посмотрел на него.

Маленький человек был холоден и непоколебим. Он составил себе план я действовал сообразно с ним, не уклоняясь. А если он все-таки проигрывал? В таком случае, он не показывал и виду, его лицо никогда не искажалось.

Наступили сумерки.

- Ну прощайте, - сказал я, - и спасибо за каждый день.

Эдварда молча посмотрела на меня. Потом она отвернула голову и, продолжая стоять, смотрела по направлению к кораблю.

Я вошел в лодку.

Эдварда продолжала стоять на пристани. Когда я был на пароходе, доктор крикнул мне:- прощайте! Я посмотрел на берег; в эту самую минуту Эдварда отвернулась и пошла с набережной домой так торопливо, что доктор остался далеко позади. Это последнее, что я видел.

Волна грусти пробежала у меня по сердцу...

Пароход начал двигаться; я посмотрел на вывеску господина Мака: Продажа соли и пустых бочек; но скоро и она исчезла. Показались месяц и звезды, кругом поднялись горы, я я видел бесконечные леса. Там стоит мельница, а там, там лежала моя хижина, которая сгорела; высокий, серый камень одиноко стоит на пожарище. Изелина, Ева...

Полярная дочь расстилалась над горами и долинами.

XXXVIII.

Я писал все это, чтобы скоротать время. Меня занимало вспомнит это лето, проведенное на севере. Тогда я не раз считал часы, но часы летели. Все изменилось, дни не хотят больше проходить.

У меня бывают иногда веселые минуты, но время - время стало, и я не могу понят, как может оно стоять так неподвижно. Я теперь отставной военный и свободен, как принц. Все обстоит благополучно, я встречаюсь с людьми, езжу в экипажах. Порой я закрываю один глаз и пишу указательным пальцем на небе; я щекочу месяц под подбородком, и мне кажется, что он смеется, смеется во всю глотку, глупо радуясь тому, что его щекочат под подбородком. Все улыбается. Я щелкаю пробкой и созываю веселых людей. Что же касается Эдварды, то я не думаю о ней. Почему было мне не забыть ее совсем за этот долгий срок. Есть же честь у меня. А если кто меня спросит, есть ли у меня заботы, я прямо отвечу: нет, у меня нет никаких забот...

Кора лежит и смотрит на меня, часы тикают на камине, в открытые окна доносится шум города. Стучат в дверь, и почтальон подает мне письмо. На письме корона. Я знаю, от кого оно; я тотчас же догадываюсь, или, может быть, все это приснилось мне в бессонную ночь. Но в письме ни слова; в нем лежат только два зеленых птичьих пера.

Ледяной ужас охватывает меня, мне холодно. "Два зеленых птичьих пера!" говорю я про себя. Ну, что же тут поделаешь!

Но отчего мне холодно?

Ну вот, из окон проклятый сквозняк!

И я закрываю окна.

И я продолжаю думать. Вот лежат два птичьих пера; мне кажется они знакомы, они напоминают мне маленькую шутку там, на севере, одно маленькое впечатление среди многих других впечатлений; приятно увидеть снова эти перья. И вдруг мне кажется, что я вижу лицо и слышу голос; и голос говорить: вот, пожалуйста, господин лейтенант, возьмите ваши птичьи перья...

Ваши птичьи перья...

Кара, лежи смирно, слышишь, я убью тебя, если ты только шевельнешься! Погода теплая, невыносимая жара; о чем я думал, когда я закрывал окна! Настежь окна, двери, сюда, веселые люди, входите...

И день проходит, но время стоит неподвижно.

Все это я написал ради моего удовольствия и забавлялся этим, насколько мог. Никакое горе меня не тяготит, но мне хочется прочь отсюда; куда, я сам не знаю, но далеко, куда-нибудь в Африку, в Индию, потому что я принадлежу лесам и одиночеству.

СМЕРТЬ ГЛАНА

(Записки 1861 года).

I.

Семейству Гланов придется делать еще много длинных объявлений по поводу исчезнувшего лейтенанта, Томаса Глана; он никогда больше не вернется, потому что он умер, и я даже знаю, как он умер.

По правде сказать, меня не удивляет, что его семья так упорно продолжает свои розыски; так как Томас Глан во многих отношениях был необыкновенный, даже исключительный человек.

Я должен признать это, чтобы быть справедливым, и это, несмотря на то, что враждебное воспоминание о нем вызывает во мне ненависть. Он был великолепен, полон молодости, в нем было что-то обольстительное. Когда он смотрел на кого-нибудь своим горячим взглядом зверя, тогда чувствовалась его сила; даже я чувствовал это. Одна дама сказала про него: когда он на меня смотрит, я смущаюсь; у меня такое чувство, как-будто он прикасается ко мне.

Но у Томаса Глана были свои недостатки, и я не намереваюсь их скрывать, так как я его ненавижу. Повременам он мог быт наивен, как ребенок, он был таким добродушным, и, может-быть, благодаря этому он и очаровывал женщин. Кто знает? Он мог болтать с женщинами и смеяться над их глупостями, и этим он производил на них впечатление. Он говорил про одного полного господина в городе, что у него такой вид, как-будто он носит жир в панталонах, и он сам смеялся этой шутке, а я на его месте постыдился бы. Потом однажды, когда мы жили вместе в одном доме, он доказывал свою ребячливост: моя хозяйка вошла ко мне утром в комнату и спросила, что я хочу к завтраку; впопыхах я ответил: "Яйцо и ломоть хлеба". Томас Глан сидел как раз у меня в комнате в это время. Он жил наверху надо мной, под самой крышей, и он начал, совершенной как ребенок, смеяться над этой незначительной оговоркой и радоваться. "Яйцо и ломоть хлеба", - повторял он, не переставая, до тех пор, пока я не посмотрел на него удивленно и не заставил его замолчат.

Может-быт, впоследствии я вспомню еще другия смешные его стороны, тогда я их запишу и не буду щадить его, потому что он все еще мой враг.

Почему я должен быт благородным? Но я должен сознаться, что он болтал глупости лишь тогда, когда он бывал навеселе, а в обоих вышеупомянутых случаях он был больше, чем навеселе. Но разве пьянство не есть уже само по себе большой недостаток?

Когда я встретил его осенью 1859 года, ему было 32 года, мы были с ним ровесники. У него была в то время борода, и он носил шерстяные охотничьи куртки. Оне были чрезмерно вырезаны, и, кроме того, он еще оставлял верхнюю пуговицу незастегнутой. Вначале его шея показалась мне удивительно красивой, но вскоре после этого он сделал меня своим смертельным врагом, и тогда я уже больше не находил, что его шея красивее моей, хотя я и не выставлял ее напоказ.

Я встретил его в первый раз на лодке, на которой я отправлялся на охоту в то же самое место, что и он, и мы решили продолжать наше путешествие внутрь страны на волах, когда мы не сможем это делать по железной дороге. Я намеренно избегаю называть эту местность, чтобы никого не навести на след; но семейство Гланов преспокойно может прекратить свои воззвания по поводу своего родственника, ибо он умер в том месте, куда мы поехали и которое я не хочу назвать. Впрочем, я слыхал о Томасе Глане, прежде чем его встретил, его имя было для меня не безызвестном; я слышал, что у него была связь с норвежской девушкой из хорошей семьи и что он скомпрометировал ее, после чего та порвала с ним. Тогда в своем глупом упрямстве он поклялся отомстить ей на самом себе, а она преспокойно предоставила ему делать, что хочется, как-будто это совсем её не касалось. С этих пор имя Томаса Глана стало известным, он вел себя дико, пил, как безумный, делал скандал за скандалом, и, наконец, подал в отставку.

Это очень странный способ, в самом деле, мстить за отказ.

Ходил еще и другой слух об его отношениях к этой молодой даме. Говорили, что он ее и не думал компрометировать, но что её семья прогнала его из дому и что она сама содействовала этому, после того, как какой-то шведский граф, имя которого я не хочу называть, сделал ей предложение. Но этому последнему рассказу я мала доверяю и считаю первый более вероятным, так как я ненавижу Томаса Глана и считаю его способным на самое дурное. Но было ли это так или иначе, он сам никогда не говорил о своих отношениях с высокопоставленной дамой, и я никогда не расспрашивал его об этом. Какое мне было до этого дело?

Когда мы сидели там, на маленьком пароходе, я не помню, чтобы мы говорили о чем-нибудь другом, кроме маленькой деревни, куда мы ехали и в которой никто из нас раньше не бывал.

- Там должно быт что-нибудь в роде отеля, - сказал Глан и посмотрел на карту.- Может-быт на наше счастье мы сможем там остановиться; хозяйка - старая полуангличанка, как мне говорили. Вождь живет в соседней деревне, у него должно быт много жен; некоторым не больше 10 лет.- Я ничего не знал о том, было ли у вождя много жен и была ли там гостиница, и я ничего не отвечал; но Глан улыбнулся, и его улыбка показалась мне прекрасной.

Я забыл, между прочим, упомянут о том, что его ни в коем случае нельзя было назвать красивым мужчиной, хотя у него и был очень представительный вид; он сам рассказывал, что на левой ноге у него была старая огнестрельная рана, которая болела при каждой перемене погоды.

II.

Неделю спустя мы остановились в большой хижине, известной под именем "Отель". Ах, и что это был за отель! Стены были из глины и дерева, и это дерево было совершенно изъедено белыми муравьями, которые повсюду ползали. Я жил рядом с гостиной, в комнате, в которой было окно на улицу с зеленым стеклом и в одну раму, так что в комнате не очень-то было светло, а Глан выбрал крошечную каморку на чердаке; там тоже было окно в одно стекло, выходившее на улицу, и там было гораздо темнее и хуже жить. Солнце накаливало соломенную крышу, и в его комнате и днем и ночью было невыносимо жарко; в довершение всего не лестница вела к нему, а какия-то несчастные четыре ступени. Но что я мог с этим поделать? Я предоставил выбор Глану, я сказал:

- Вот две комнаты, одна внизу, другая наверху, выбирайте сами! - и Глан осмотрел обе комнаты и выбрал верхнюю, может быть для того, чтобы оставить мне лучшую: но разве я не был ему: за это благодарен? Я не остался у него в долгу.

Пока стояли жаркие дни, мы оставили охоту и преспокойно сидели у себя в хижине; жара была нестерпимая. Ночью мы спали, окружив нары сеткой от насекомых; но иногда случалось, что слепая летучая мышь бешено налетала на наши сетки и рвала их; это часто случалось с Гланом, потому что ему приходилось постоянно держать люк в крыше открытым из-за жары, но со мной этого не случалось. Дном мы лежали на цыновках вне хижины и наблюдали жизнь у других хижин. Туземцы были смуглые люди с толстыми губами, у всех у них были кольца в ушах и безжизненные карие глаза; они были почти совсем голые, на бедрах они носили полосу хлопчатобумажной ткани или плетенье из листьев, а женщины носили кроме того еще бумажную юбочку. Дети ходили и днем и ночью совершенно голыми, и их большие выпяченные животы лоснились от сала.

- Женщины здесь черезчур жирны, - сказал Глан.

Я тоже находил, что женщины черезчур жирны и может быть это я, а вовсе не Глан, первый так подумал, но я не спорил с ним об этом и уступил ему честь первенства. Впрочем, не все женщины были безобразны, хотя их лица были жирные и обросшия. Я встретил в деревне одну девушку, полутамилианку, с длинными волосами и белоснежными зубами; она была всех красивее. Я натолкнулся на нее однажды вечером на опушке рисового поля, она лежала на животе в высокой траве и болтала в воздухе ногами. Она могла со мной разговаривать, и я разговаривал с ней, сколько мне было угодно; было уже почти утро, когда мы расстались: она пошла домой не прямой дорогой и сделала вид как-будто была в соседней деревне. Глан просидел этот вечер с двумя молоденькими девушками посреди деревни перед маленькой хижиной; девушки были очень молоды, может-быть им было не больше 10-ти лет; он болтал с ними и пил рисовую водку; это было в его духе.

Несколько дней спустя мы отправились на охоту.

Мы шли мимо чайных плантаций, рисовых полей и лугов, мы оставили за собой деревню и шли вдоль реки; мы вошли в лес странных, незнакомых нам деревьев: бамбука, мангового дерева, тамаринда, тика, маслянистых и каучуковых деревьев, да один Бог знает, что это были за деревья; никто из нас ничего не смыслил в этом. Но в реке воды было мало. В ней всегда было мало воды вплоть до периода дождей. Мы стреляли диких голубей и петухов, и в течение дня мы увидели двух пантер; над нашими головами летали также попугаи. Глан стрелял удивительно метко, он никогда не давал промаху, но это происходило еще оттого, что его ружье было лучше моего; очень часто и я стрелял очень метко. Я никогда не хвастался этим, но Глан часто говорил: я попаду в хвост, я влеплю в голову. Когда мы натолкнулись на пантер, Глан хотел во что бы то ни стало напасть на них с нашими охотничьими ружьями, но я уговорил его отказаться от этого, так как начало смеркаться, и у нас оставалась лишь пара патронов. Он кичился тем, что выказал достаточно мужества, так как хотел стрелять по пантерам дробью.

- Я злюсь, что я все-таки не стрелял, - сказал он мне.- Отчего вы так дьявольски осторожны? Вы хотите долго жить?

- Меня радует, что вы находите меня благоразумнее вас самих.

- Да, но не будем ссориться из-за таких пустяков, - сказал он тогда.

Это были его слова, а не мои; если кто хотел ссориться, так это он, а не я. Я начал чувствовать к нему недоброжелательство за его легкомысленное поведение и обольстительные наклонности. Вчера вечером я шел преспокойно по дороге с Маггиэ, с тамилианкой, она была моей подругой, и мы оба были в прекрасном расположении духа. Глан сидит перед хижиной, он кланяется и улыбается нам, когда мы проходили мимо, но Маггиэ увидела его тогда в первый раз и с любопытством стала расспрашивать о нем. Он произвел на нее такое сильное впечатление, что, простившись, каждый из нас пошел в свою сторону; она не проводила меня домой.

Когда я начал говорить об этом с Гланом, он отнесся к этому очень легкомысленно, как-будто это не имело никакого значения. Но я этого не забыл. Он смеялся и улыбался совсем не мне, а Маггиэ, когда мы проходили мимо хижины.

- Что это она все время жует?- спросил он меня.

- Не знаю, - отвечал я;- на то ей и губы даны, чтобы жевать.

Между прочим это не было для меня новостью, что Маггиэ все время что-нибудь жует; я это давно заметил. Но она жевала не бетель, её зубы и без того были белы; напротив, у неё была привычка жевать всевозможные вещи, она совала все в рот и жевала, как-будто это было что-нибудь очень вкусное. Чтобы бы то ни было, - монеты, клочки бумаги, птичьи перья - она все жевала. Но, во всяком случае, это была не причина, чтобы унижать ее, она все-таки была самой красивой девушкой в деревне; но Глан завидовал мне, вот в чем дело. На следующий вечор мы примирились с Маггиэ и о Глане совсем позабыли.

III.

Прошла неделя; мы каждый день ходили на охоту и стреляли много дичи. Однажды утром, как только мы вошли в лес, Глан схватил меня за руку и прошептал:- Стойте!- в ту же самую минуту он прикладывает винтовку к щеке и стреляет. Он попал в молодого леопарда. Я тоже мог бы в него выстрелить, но Глан оставил честь за собой и выстрелил первый.- Как он будет теперь хвастать! - подумал я. Мы подошли к мертвому зверю, он убит наповал, левый бок разорван, пуля засела в спине.

Я ужасно не люблю, когда меня хватают за руку, а потому я сказал:- Я тоже мог бы сделать такой выстрел.

Глан посмотрел на меня .

Я опять говорю:

- Вы, может-быть, не верите, что я мог бы это сделать?- Глан ничего не отвечает. Вместо этого он опять показывает свою ребячливость и стреляет вторично в мертвого леопарда, на этот раз в голову. Я смотрю на него, как с неба свалившись.

- Да, - говорит он в пояснение, - я не хочу, чтобы говорили, что я попал леопарду в бок. Для его тщеславия было неприятно, что он сделал такой простой выстрел; всегда он хотел быт первым. Как он был глуп! Но это не мое дело, я не буду его изобличать.

Вечером, когда мы вернулись с мертвым леопардом в деревню, собралось много туземцев посмотреть на него. Глан сказал только, что мы застрелили его утром, и больше не хвалился этим. Маггиэ тоже появилась.

- Кто его застрелил?- спросила она.

И Глан отвечал:

- Сама видишь, два выстрела. Мы застрелили его сегодня утром, когда вышли.- И он повернул зверя и показал ей обе раны - одна в бок, другая в голову.- Сюда попала моя пуля, - сказал он и указал на рану в боку; в своей ребячливости он хотел оставить за мной выстрел в голову.

Не стоило поправлять его, и я так и оставил. Глан начал угощать туземцев рисовой водкой, и каждому он давал пить, сколько кто хотел.

- Вы оба его застрелили, - сказала Маггиэ про себя, и однако она смотрела все время на Глана.

Я отвел ее в сторону и сказал:- Почему ты все время смотришь на него? Разве я не стою рядом с тобой?

- Да, правда, - отвечала она.

- А знаешь - я приду сегодня вечером.

Как раз, на следующий день, Глан получил то письмо. Нарочный привез ему письмо с речной пристани, оно совершило обход в 180 миль. Письмо было написано дамской рукой, и я подумал про себя, что, оно, вероятно, от его прежней приятельницы, высокопоставленной дамы. Прочитав его, Глан нервно рассмеялся и дал посыльному лишнюю бумажку за то, что он его принес. Но это продолжалось не долго, потом он стал молчаливым и мрачным, и ничего другого не делал, как только пристально смотрел прямо перед собой. Вечером он напился в обществе старого карлика из туземцев и его сына, он обнимал также и меня и хотел меня непременно заставить пить вместе с ним.

- Вы сегодня вечером так любезны, - сказал я.

Тогда он рассмеялся очень громко и отвечал.

- Вот мы сидим здесь в самой глубине Индии и стреляем дичь, не правда ли? Разве это не смешно? Так за здоровье всех царств и государств, за здоровье всех красивых женщин, замужних и незамужних, далеких и близких. Хо-хо! Представьте себе мужчину и женщину, которая делает ему предложение, замужняя женщина!

- Графиня, - сказал я насмешливо.

Я сказал это очень насмешливо, это оскорбило его, он взвыл, как зверь, так это его задело. Потом он вдруг наморщил лоб, и, блеснув глазами, начал раздумывать, не сказал ли он что-нибудь лишнее; так торжественно он охранял свою крошечную тайну. Но в то же мгновение появилось несколько ребятишек, они бежали и кричали:- Тигры, ой, ой, тигры! - почти у самой деревни в кустарнике между селеньем и рекой на ребенка напал тигр. Этого было достаточно для Глана, он был совсем пьян. Он схватил винтовку и бросился к кустарнику; он не надел даже шляпы. Но почему он взял не охотничье ружье, а винтовку, раз он был такой храбрый? Ему пришлось перейти в брод реку, что было небезопасно, но, впрочем, река бывала почти без воды до самого периода дождей; минуту спустя я услышал два выстрела и непосредственно за ними еще третий выстрел. "Три выстрела! - по одному зверю, - подумал я, - тремя выстрелами целый лев был бы сокрушен, а тут всего тигр". Но и эти три выстрела не помогли. Когда прибежал Глан, ребенок был уже разорван и наполовину съеден. Если б он не был пьян, он не делал бы и попытки спасти его.

Ночь он провел в кутеже и пьянстве в соседней хижине вместе со вдовой и её двумя дочерьми; с которой именно - Бог весть.

В продолжение двух дней Глан не протрезвлялся ни на одну минуту; он собрал целую компанию по выпивке. Тщетно он уговаривал меня принять участие в попойке. Он уже больше не обращал внимания на то, что говорил и упрекал меня в том, что я ревную к нему.

- Ваша ревность ослепляет вас! - сказал он.

Моя ревность! Я ревную к нему!

- Ну, знаете, - сказал я, - ревновать к вам! И за что мне ревновать к вам?

- Ну хорошо, значит вы не ревнуете ко мне, - сказал он.- Да, между прочим, я был сегодня у Маггиэ; как всегда, она жевала. - Я отошел в сторону, ничего не ответив.

IV.

Мы снова начали ходить на охоту. Глан чувствовал, что он несправедливо поступил со мной и просил у меня по этому поводу прощенья.

- Впрочем, все это мне ужасно надоело, - сказал он;- я бы хотел, чтобы вы промахнулись в один прекрасный день и всадили мне пулю в шею.

Быть-может письмо графини всплыло опять в его памяти, и я отвечал:- Что посеешь, то и пожнешь.- Он становился с каждым днем все мрачнее и молчаливее, он не пил и не говорил ни слова, щеки у него ввалились.

Однажды я вдруг услыхал смех и веселый разговор под нашим окном, я выглянул. Глан опять напустил на себя веселость, он стоял и громко разговаривал с Маггиэ. Он пустил в ход все свое искусство обольщения. Маггиэ, вероятно, шла прямо из дому, и Глан подстерег ее. Они нисколько не стеснялись и разговаривали под самым моим окном. Дрожь пробежала по всему моему телу; я поднял курок своего ружья, но не спустил его. Я вышел на улицу и взял Маггиэ за руку.

Мы молча шли по деревне; Глан тотчас же исчез в хижине.

- Почему ты опять с ним говоришь?- спросил я Маггиэ.

Она ничего не отвечала; я был в отчаянии, мое сердце билось так сильно, что я едва дышал. Никогда Маггиэ не казалась мне еще такой красивой, как тогда; я не видал никогда такой красивой, белой девушки, и я забыл, что она была тамилианка, я все забыл из-за нея.

- Отвечай мне, - сказал я, - почему ты разговариваешь с ним?

- Он мне больше нравится, - отвечала она.

- Он тебе больше нравится, чем я?

Ну вот, он ей нравился больше, чем я, хотя я свободно мог бы потягаться с ним! Разве я не был к ней ласков, разве я не давал ей денег и подарков? А что он сделал?

- Он смеется над тобой, он говорит, что ты жуешь, - сказал я.

Этого она не поняла, и я начал объяснять ой, что у неё привычка все совать в рот и жевать и что Глан поэтому смеется над ней. Это произвело на нее больше впечатления, чем все остальное, что я ей говорил.

- Послушай, Маггиэ, - сказал я ей потом, - ты должна быть моей навсегда; разве ты жить не хочешь? Я все это обдумал, ты должна сопровождать меня, когда я отсюда уеду, я женюсь на тебе, слышишь, и мы уедем на мою родину и будем там жить. Ты ведь этого хочешь?

И это тоже произвело на нее впечатление. Маггиэ оживилась и много говорила во время прогулки. Она лишь один раз упомянула о Глане; она спросила:

- А Глан поедет с нами, когда мы отсюда уедем?

- Нет, - отвечал я, - он не поедет. Ты огорчена этим?

- Нет, нет, - отвечала она поспешно, - я рада этому.- Больше она ничего о нем не говорила и я успокоился. Маггиэ пошла со мной домой по моей просьбе. Когда она ушла от меня несколько часов спустя, я поднялся по лесенке в комнату Глана и постучался в камышевую дверь. Он был дома; я сказал:

- Я пришел к вам сказать, что может-быт лучше завтра нам не итти на охоту?

- Почему так? - спросил Глан.

- Потому что я не ручаюсь за то, что не промахнусь и не всажу вам пулю в шею.

Глан ничего не ответил, и я опять опустился вниз. После такого предупреждения он не рискнет отправиться завтра на охоту; но почему он подманил Маггиэ под окно и громко с ней шутил? Почему он не едет домой, если в письме его действительно зовут? Вместо этого он все ходит стиснув зубы, и громко восклицает:- Никогда! Никогда! Пусть лучше меня четвертуют! - но, утром, после того, как я ему накануне вечером сделал предупреждение, он стоял у моей постели и кричал:

- Вставай, вставай, товарищ! Чудесная погода, нужно немного пострелять. А это были глупости, что вы вчера вечером сказали.

Было не больше четырех часов, но я тотчас же встал и собрался, потому что он презирал мое предупреждение. Я зарядил свое ружье, прежде чем выйти, а он стоял и смотрел, как я это делал. В довершение всего погода не была такой прекрасной, как он говорил; шел дождь, значит он посмеялся надо мной лишний раз; но я сделал вид, что ничего не замечаю и молча пошел с ним.

Весь день мы колесили по лесу, каждый со своими собственными мыслями. Мы ничего не застрелили, мы давали промах за промахом, потому что мы думали совсем о других вещах, а не об охоте. В полдень Глан пошел впереди меня, как-будто он хотел предоставит мне более удобный случай сделать с ним то, что мне хотелось; он шел как раз перед самым дулом ружья, но я снес и эту насмешку. Вечером мы вернулись домой; ничего не случилось.

- Я подумал: - Может-быть, он хоть теперь примет все это к сведению и оставит Маггиэ в покое.

- Это - самый длинный день во всей моей жизни, - сказал Глан вечером, когда мы стояли у хижины.

Больше между нами ничего не было сказано.

Все последующие дни он был в самом мрачном настроении, вероятно все из-за того же письма.- Я этого не вынесу, нет, я этого не вынесу! - говорил он иногда по ночам, так что его голос был слышен на всю хижину. Его раздражительность доходила до того, что он не отвечал на самые дружелюбные вопросы нашей хозяйки, и он даже стонал во время сна.- У него что-то тяжелое на совести, - думал я; но почему же он не едет домой? Его гордость не позволяла ему, он не хотел быть из тех, кто возвращается после того как он раз был отвергнут. Я встречал Маггиэ каждый вечер. Глан больше с ней не разговаривал. Я заметил, что она перестала жевать; она совсем больше не жевала; я порадовался этому и подумал:- Она больше не жует, недостатком меньше, и я люблю ее за это вдвое! - Однажды она спросила о Глане; она спросила очень осторожно: - Он нездоров? Уехал?

- Если он не уехал и не умерг, - отвечал я, - то он, вероятно, лежит дома - это мне совершенно безразлично. Невозможно дольше его терпеть.

Но, проходя мимо хижины, мы видели Глана; он лежал на цыновке, на земле, подложив руки под голову, и смотрел в небо.

- Да вот он лежит, - сказал я. Маггиэ пошла прямо к нему, прежде чем я успел ее удержать, и сказала веселым голосом: - Я больше не жую, посмотрите. Ни перьев, вы монет, ни лоскутков - я ничего больше не жую. - Глан едва взглянул на нее и продолжал преспокойно лежать; и мы с Маггиэ прошли дальше. Когда я упрекал ее, что она не исполнила своего обещания и опять заговорила с Гланом, она отвечала, что хотела только его пристыдить.

- Да, это хорошо, проучи его, - сказал я; - но, значит, ты ради него перестала жевать?

Она не отвечала. Что это она не хочет отвечать?

- Слышишь, отвечай, это ты ради него сделала!

- Нет, нет, - отвечала она тогда, - это было ради тебя.

Я и не мог ничего другого подумать. И зачем ей было делать что-нибудь ради Глана?

Маггие обещала прийти ко мне вечером, и она действительно пришла.

V.

Она пришла в 10 часов, я слышал её голос; она громко разговаривала с ребенком, которого вела за руку. Почему она не входила и почему она была с ребенком? Я наблюдаю за ней, и у меня мелькнуло предчувствие, что она дает сигнал, разговаривая так громко с ребенком; я вижу также, что она смотрит на чердак, на окно Глана. Быть-может он кивнул ей в окне или поманил ее, когда услышал, что она разговаривает на улице? Во всяком случае я понимал, что совсем не нужно смотреть наверх, когда говоришь с ребенком внизу, на земле.

Мне хотелось выйти к ней и взять ее за руку; но в эту самую минуту она оставила руку ребенка; она оставила ребенка стоят у двери хижины, а сама вошла в дверь. Ну, наконец-то она идет, я хорошенько проучу ее, когда она придет!

Я стою и слушаю, как Маггиэ входит в сени, я не ошибаюсь, она почти у самой моей двери. Но вместо того, чтобы войти ко мне, я слышу ее шаги на лесенке, ведущей на чердак, к конуре Глана. Я распахиваю свою дверь, но Маггиэ уже наверху, дверь захлопывается за нею, и я больше ничего не слышу.

Это было в 10 часов.

Я возвращаюсь к себе в комнату, сажусь, беру ружье и заряжаю его, несмотря на глухую ночь. В полночь я поднимаюсь по лесенке и начинаю подслушивать у двери Глана. Я слышу Маггиэ, я слышу, что ей хорошо с Гланом, и я опять спускаюсь. В час я опять поднимаюсь, все тихо. Я дожидаюсь у дверей, когда они проснутся; три, четыре часа, они проснулись в пять.

Хорошо, подумал я. И я ни о чем другом не думал, как только о том, что они проснулись и что это хорошо.

Но вскоре после этого донесся до меня шум и суетня внизу в хижине, из комнаты моей хозяйки, и я должен был поспешно спуститься, чтобы не быть застигнутым врасплох.

Глан и Маггиэ, очевидно, простились, и я мог бы еще подслушивать, но мне нужно было уходить. В сенях я говорю самому себе: Посмотри, вот здесь она прошла, она коснулась рукой твоей двери, но она не открыла этой двери, она поднялась по лесенке, вот и лесенка, она прошла по этим четырем ступенькам. Постель моя стояла не тронутой, я и теперь не лег, я сел у окна и начал ощупывать свое ружье. Сердце не билось, а дрожало. Полчаса спустя я опять слышу шаги Маггиэ по лесенке. Я прислоняюсь к окну и вижу, как она выходит из хижины. На ней была маленькая короткая бумажная юбченка, не доходившая ей даже до колен, а на плечах у неё был шерстяной платок, взятый у Глана. В общем она была почти совсем голая, а маленькая шерстяная юбочка была очень измята. Она шла медленно по своему обыкновению и даже не взглянула на мое окно. Затем она исчезла, повернув за хижину.

Скоро после этого Глан спустился вниз, с ружьем под мышкой, готовый к охоте. Он был мрачен и не поклонился. Он разоделся и приложил необыкновенное старание к своему туалету. - Он нарядился, как жених, - подумал я.

Я тотчас же оделся и пошел за ним, мы оба молчали. Первых двух петухов, которых мы подстрелили, мы безжалостно разорвали на клочки, так как мы стреляли из винтовок, но мы зажарили их под деревом, как смогли, и молча съели их.

Так прошло время до 12 часов.

Глан крикнул мне:

- Вы уверены в том, что зарядили ружье. Мы можем напасть на что-нибудь неожиданное. Зарядите на всякий случай.

- Я зарядил, - ответил я ему.

Тогда он исчез на мгновение за кустом.

Какое это было бы счастье для меня подстрелит его, подстрелить его, как собаку. Это не к спеху, пуст радуется, думая об этом; он прекрасно понимал, что у меня было на уме, вот почему он и спросил, зарядил ли я ружье. Даже на сегодня он не мог преодолеть своего чванства, он принарядился и надел чистую сорочку; его лицо выражало бесконечное высокомерие.

Около первого часа, бледный и взбешенный, он встал передо мной и сказал:

- Нет, я этого не вынесу!

- Посмотрите, заряжено ли у вас ружье, милый человек, есть ли у вас там заряд?

- Я попрошу вас позаботиться о вашем собственном ружье - возразил я. Но я прекрасно знал, почему он все время спрашивал о моем ружье.

И он опять отошел от меня. Мой ответ осадил его, так что он стал кротким и даже понурил голову, отойдя от меня.

Некоторое время спустя я подстрелил голубя и опять зарядил ружье. В то время как я был этим занят, Глан стоял, спрятавшись за дерево - он смотрел, действительно ли я зарядил ружье, и тотчас после этого он начинает громко и отчетливо петь псалом. Это был свадебный псалом. "Он поет свадебные псалмы и надел свое лучшее платье", подумал я. Он хочет быть совсем очаровательным. Еще не допев до конца, он пошел передо мной, медленно, с опущенной головой, и на ходу не переставал петь. Он опять шел перед самым дулом моей винтовки; казалось, он думал:- Да, посмотрите, вот это должно сейчас случиться, вот почему я и пою свой свадебный псалом.- Но это еще пока не случилось. И, замолчав, он обернулся ко мне.

- Мы так ничего не застрелим, - сказал он и улыбнулся, как бы желая все уладит и извиниться, что он пел на охоте.

Но даже и в такую минуту его улыбка была прекрасна, словно в глубине души он плакал, и действительно губы его дрожали, хотя он старался показать, что он может улыбаться в такую серьезную минуту. Я не был женщиной, и он прекрасно видел, что не производил на меня впечатления; он был бледен, нетерпелив, возбужденно кружил около меня, появлялся то справа, то слева, порой останавливался и поджидал меня.

Около 5 часов я услыхал вдруг выстрел, и пуля просвистела около моего левого уха. Я поднял голову. Глан стоял в нескольких шагах от меня и пристально смотрел на меня; в руках у него было дымящееся ружье. Хотел ли он меня застрелить?

- Вы промахнулись; с некоторого времени вы плохо стреляете.

Но он не стрелял плохо, он никогда не давал промаху, он хотел только раздразнить меня этим.

- Чорт возьми! мстите же! - крикнул он мне в ответ.

- Да, когда настанет мое время, - сказал я и стиснул зубы.

Мы стоим и смотрим друг на друга. Вдруг Глан пожимает плечами и бросает мне в лицо: "Трус!" Зачем он назвал меня трусом? Я приложил винтовку к щеке, прицелился ему прямо в лицо и спустил курок. Что посеешь, то и пожнешь...

Семье Гланов нечего больше разыскивать этого человека. Меня раздражает, когда я наталкиваюсь постоянно на это глупое объявление о таком-то и таком-то вознаграждении и за известия о мертвом. Томас Глан умер на охоте в Индии, от случайного выстрела. Суд занес его имя и его смерть в протокол, и в этом протоколе стоит, что он умер. Да, даже и то, что он умер от случайного выстрела.

Кнут Гамсун - Пан - Из бумаг лейтенанта Томаса Глана (Pan). 3 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :