Кнут Гамсун
«Новая земля (Новь - Ny Jord). 2 часть.»

"Новая земля (Новь - Ny Jord). 2 часть."

"Горячая? Ха-ха-ха, она горячая? Говорю тебе серьезно, хочешь ты крону, или я должен спуститься и взять ее обратно?"

Тогда мальчик сунул монету между газетами и побежал. Норем хотел заставить его поблагодарить за подарок, снять шляпу и поблагодарить, но этого ему не удалось. Мальчик послал несколько ругательств по направлению к окну и все облизывал свои пальцы. Потом побежал изо всех сил, боясь, чтоб его не нагнали. Норем несколько раз звал полицию.

Это была последняя счастливая выдумка весело настроенного актера в этот вечер, потом он забрался в угол мастерской и там задремал.

"Кто знает, который теперь час?" спросила фру Паульсберг.

"Только меня не спрашивайте", отвечал журналист Грегерсен и указал, смеясь, на карман жилета: "прошло уже много дней с тех пор, как у меня здесь были часы".

Оказалось, что был час ночи. К половине второго фру Ханка и Иргенс совсем исчезли. Иргенс попросил у Мильде жженого кофе и после этого его никто не видел. Никто не обратил внимания на то, что они оба исчезли; никто не спрашивал о них.

Тидеман сидел и разговаривал с Олэ Генрихсен об его поездке в Торахус.

"Но разве у тебя есть на это время?" спросил он.

"Да. я найду на это время" ответил Олэ, "я тебе кое-что потом раскажу".

За столом Паульсберга говорили о положении страны. Мильде опять объявил, что он собирается перебраться в Америку. "Но надеюсь, Стортинг не разойдется на этот раз по домам, не постановив чего-нибудь".

"Мне совершенно безразлично, что он делает", сказал журналист из "Новостей". "Судя по тому, как теперь обстоят дела, Норвегия кажется мне погибшей страной. Мы разлезаемся по всем швам, недостаток сил чувствуется как в политике, так и в гражданской жизни. Как грустно видеть это всеобщее падение. Так, например, несчастные остатки духовной жизни, так высоко вспыхнувшей было в 70-ых годах, дошедшей до апогея. Старики пошли дорогой всех смертных. Кто может взять на себя их работу? Мне надоело декадентство, и я чувствую себя хорошо лишь в высоко-нравственной жизни". Все посмотрели на журналиста, - что сделалось с этим веселым малым? Хмель его немного прошел, он говорил довольно чисто и не искажал ни одного слова. Что хотел он этим сказать? Но хитрость его обнаружилась, когда он сказал, что ему надоело декадентство, и что он хорошо себя чувствует лишь в высоко-нравственной жизни, тогда все гости разразились громким смехом и поняли, что это была не что иное, как изысканная шутка.

Шутник всех их надул.

Несчастные остатки духовной жизни семидесятых годов!

Разве Паульсберг, Иргенс, Ойэн и оба бритые поэты и целая масса вновь выступивших поэтов не. считались первоклассными писателями?

Журналист смеялся вместе с ними, отирал пот со лба и смеялся. Все были того мнения, что этот человек обладал большим запасом сведений, еще не истраченных в своем листке. И можно было ждать от него, что он еще напишет книгу, какое-нибудь замечательное произведение.

Паульсберг сидел и принужденно смеялся. Он был, собственно говоря, отчасти огорчен, что в продолжение всего вечера ни разу не упомянули ни об одном из его романов, ни даже об его книге о прощении грехов. Вот почему, когда журналист спросил его мнение о духовной жизни Норвегии в общих чертах, он коротко ответил:.

"Я ведь высказался об этих вещах где-то в моих произведениях".

"Да, да, конечно, если припомнить, то это вспоминается". Разумеется, совершенно верно. В одном месте была заметка.. Фру Паульсберг могла даже цитировать эту заметку и назвать страницу.

Но Паульсберг перебил:

"Я приду, значит, завтра и попозирую тебе, Мильде", сказал он, взглянув на мольберт. Он поднялся, опорожнил стакан и начал доставать свое пальто. Его жена тоже встала и сказала:- покойной ночи; она пожала всем крепко руку. В дверях они встретили фру Ханку и Иргенса и сказали им коротко:- покойной ночи.

С этой минуты все оставшиеся сделались неудержимо веселы. Они пили, как губки, и даже оба молодые поэта пили, поскольку им позволяли силы, и с красными глазами говорили о Бодлэре. Никто уже более не сдерживался. Мильде хотел иметь объяснение, почему Иргенс требовал у него жженого кофе. На что он ему? Ведь не целовал же он фру Ханку? Да чорт его знает! Тидеман слышит это и смеется вместе с ними, смеется громче, чем кто-либо, и говорит: "Да, ты прав, сам чорт не разберет его, эту шельму!"

Тидеман был трезвее, чем когда-либо.

Журналист начал говорить по поводу жженого кофе, о дурном дыхании вообще. Он говорил громко и смотрел на всех. Откуда происходит скверное дыхание? От гнилых зубов, от пустых зубов, хе-хе! Зуб с дуплом заражает весь рот. И он начал подробнее объяснять, почему зуб с дуплом заражает весь рот.

Нет, никто больше не стеснялся, тон становился все свободнее, и разговоры принимали более резкий характер. Жеманство - это горе Норвегии; лучше пусть погибнет по неведению молоденькая дочь, чем посвятить ее во все в свое время. Жеманство это порок, который в настоящее время достиг своего расцвета. "Чорт возьми, для этого должны быть откровенные люди, которые кричали бы на улицах распутные слова для того, чтобы молодые девушки во-время знакомились с вопросами жизни... Что ты там ворчишь, Тидеман?"

Нет, Тидеман не ворчал, и Олэ Генрихсен тоже не ворчал. Откровенные люди, это в высшей степени оригинальная мысль ! Ха-ха!

Мильде отвел Тидемана в сторону:

"Дело в том, нет ли у тебя случайно несколько крон", сказал он.

Да, Тидеман пока еще не разорен. Сколько? Десять?

"Спасибо, большое спасибо, дружище, я тебе их верну", сказал Мильде совершенно серьезно: "ты получишь обратно при первой возможности. Ты честный парень. Я еще третьяго дня говорил, что вы, торговцы, редкие люди, именно так я выразился. Вот тебе моя рука".

Наконец, фру Ханка поднялась, чтобы уходить. День уже брезжил.

Ея муж стоял невдалеке от нея.

"Да, Ханка, правда, пойдем", сказал он и держал уже для неё руку наготове.

Она бросила ему взгляд и сказала:

- Благодарю тебя, мой друг, у меня уже есть провожатый".

Прошло некоторое время, прежде чем он мог собраться с духом.

"Ну хорошо", сказал он улыбаясь: "пусть так, я только думал..."

Он снова подошел к окну.

Фру Ханка всех обошла и пожелала покойной ночи. Когда она подошла к Иргенсу, она шепнула ему горячо, еле слышно:

"Значит, завтра, в три".

Она удержала руку Ойэна и спросила, когда он едет. Не забудет он написать по своем приезде в Торахус? Поэты постоянно забывают самое важное. Завтра он должен телеграфировать.

До свидания. Поправляйтесь скорей...- Она обращалась с ним по-матерински до самой последней минуты.

Ее провожал журналист.

VI.

"Ты обещался мне что-то рассказать, Олэ", сказал Тидеман.

"Да, я знаю, ты удивляешься, что я еду в Торахус? Чтоб не распространяться, я сказал, что там у меня дела. Это неправда; это у меня нечаянно вырвалось; я там никого не знаю, кроме Линум. Я не хочу говорить больше, чем это есть на самом деле: я был однажды в Хардесфогтей! Ты не можешь себе представить ничего более смешного; мы пришли туда, как два жаждущих странника, и получили молоко; позже я встретил семью здесь, когда они были в городе, в прошлую осень и теперь зимой. Это большая семья; их всего, вместе с учителем, семь человек; старшую дочь зовут Агатой. Потом я тебе расскажу больше про этих людей. Агате 17-го декабря минуло 18 лет, теперь, значит, ей девятнадцатый идет; я случайно вспомнил, как она мне об этом говорила. Короче говоря, мы не помолвлены, я не хочу этого сказать, но последнее время мы с ней в переписке. Я еще не знаю, что из этого выйдет... Что ты об этом думаешь?

Тидеман был чрезвычайно удивлен. Он даже остановился.

"Но об этом я ровно ничего не знал, ты никогда не говорил мне ни слова".

"Нет, но я этого не мог сделать. На что я мог рассчитывать, ведь она так еще молода! Предположим, что она сама это придумала, что я приеду. Ничего, ведь, дурного не произошло, поскольку это касается ея, и она нисколько не скомпрометтирована... Впрочем, ты должен посмотреть на нее, Андрей, - у меня есть фотография; да, собственно говоря, она мне не дала ея, я чуть не силой взял ее у нея, но..."

Они остановились на минуту и рассматривали фотографию.

"Очень милая", сказал Тидеман.

"Да, не правда ли? Я очень рад, что ты это находишь. Я уверен, что ты ее полюбишь".

Они пошли дальше.

"Итак в добрый час!" сказал Тидеман и снова остановился.

"Благодарю тебя".

Вскоре после этого Олэ прибавил: "Да, я говорю, благодарю, потому что, в сущности, это почти так, как будто договорено. Я поеду туда и привезу ее с собой в город.

Они дошли почти до площади перед вокзалом, когда Тидеман вдруг уставился в одну точку и шепнул:

"Не моя ли это жена там идет?"

"Да, разумеется", ответил шопотом Олэ. "Я видел эту даму все время впереди нас и только сейчас узнал, кто она".

Фру Ханка шла одна домой; журналист вовсе не провожал ея.

"Слава Богу!" сказал Тидеман невольно. "Мне она сказала, что у неё есть провожатый, а теперь она идет совершенно одна. Разве она не милая? И направляется она прямо домой. Но, послушай, зачем же она мне сказала, что у неё есть провожатый?"

"Не надо так строго смотреть на это", возразил Олэ. "Она просто, может быть, не хотела, чтобы ее провожал кто-нибудь: ни ты, ни я, ни кто либо другой. Разве не могло быть, что она была в таком настроении? У молодых женщин, как и у нас, бывают настроения".

"Да, разумеется, это совершенно справедливо".

На этом Тидеман успокоился; он был счастлив, что жена его одна и шла домой, - вот, почему он сказал нервно-радостно: "Знаешь, что? Судя по тем словам, которыми нам удалось обменяться там, у Мильде, все понемногу возвращается в прежнюю колею. Она интересовалась даже моим делом и русской пошлиной; это совершенная правда; и ее не утомляло, когда я ей говорил о денежном тузе. Ты бы должен был видеть, как она радовалась тому, что торговля идет лучше. Потом мы говорили с ней о нашем пребывании в деревне. Да, это подвигается вперед и с каждым днем становится лучше".

"Итак, ты видишь? Но было бы грустно, если бы было иначе".

Пауза.

"Но кое-что удивляет меня", продолжал с грустью Тидеман: "Вот как-то недавно она сидела и говорила, на что такая, как она, пригодна в жизни; ей бы нужно было какое-нибудь призвание, что-нибудь, что захватило бы ее. Да, я должен сознаться, что меня поражает немного, что женщина с двумя детьми и большим хозяйством... С некоторого времени она начала подписываться Ланге, Ханка Ланге- Тидеман, как будто её фамилия еще Ланге".

Ханка остановилась у входной двери, видно было, что она поджидала своего мужа. Смеясь, она крикнула ему, что он мог бы немного поторопиться, - она почти замерзла. И, шутя, она подняла палец и спросила:

"О каких спекуляциях вы говорите, великие коммерсанты? Как обстоит дело в настоящее время с ячменем и насколько вы поднимете на него цену? Да будет милостив Господь к вам в день страшного суда!"

Тидеман продолжал в том же тоне: "Но что же случилось с журналистом?" Итак, она не хотела провожатых, даже собственного мужа. У неё было такое настроение, не правда ли? Но за это ведь она может ответить. Оставить на произвол судьбы бедного Грегерсена на улице, пьянаго? Это бессердечно...

Неделю спустя Олэ Генрихсен отправился в Торахус. Ойэн остался там, наверху, а Олэ привез в город молодую барышню, свою невесту, Агату Линум. Вместе с ней приехал еще некто третий, но совершенно отдельно.

VII.

5-го апреля Олэ вернулся из Торахуса. Он тотчас же ввел свою невесту в свою компанию, представил ее всем своим друзьям и весь день был с нею вместе. Впрочем, Иргенсу и адвокату Гранде он её еще не представлял, так как еще не видал их.

Она была блондинка, молода, у неё был полный бюст, и держалась она очень прямо. Ея светлые волосы и склонность к частому смеху придавали ей детское выражение; на левой щеке у неё была ямочка, а на правой не было, и эта ямочка делала ее своеобразной, да, - странной. Разве тут не было чего-нибудь особенного, что одна сторона лица разнилась от другой? Роста она была средняго. Ей так нравилось все, что она видела и слышала в городе, что она весь день была вне себя от радости. Вся компания также была очарована ею и оказывала ей всевозможное внимание. Фру Ханка просто взяла ее за талию и поцеловала.

Она была с Олэ в складе, заглядывала во все странные ящики и мешки, пробовала старое, крепкое вино внизу, в погребе, и в шутку справлялась в толстых конторских книгах. Но ей больше всего нравится быть внизу в складе, за узкой перегородкой в конторе, где было так прохладно, и где так по особенному пахло товарами из южных стран. Из окна можно было видеть мосты, гавань, корабли, привозившие и увозившие товары и так сильно гудевшие, что весь воздух содрогался. Сейчас же при выходе из конторы стоял маленький катер с позолоченной мачтой; этот катер принадлежал ей, она получила его в подарок, он принадлежал ей вполне. Олэ даже переменил название "Веритас" в "Агату". И у неё были все бумаги.

В контору приносят одну доску за другой, мелом написанные счета растут с каждым днем, они заполняют рубрики, нарастают все большие и большие суммы. Настала весенняя пора, богатая пора, - как раз перед летом торговля живет и потрясает весь мир своей страстной стремительностью.

В то время, как Олэ записывает и считает, Агата в свою очередь тоже занимается на противоположной стороне конторки. Она понять не может, как Олэ приводит все эти счета в порядок, не путая сумм, она сама пробовала ориентироваться среди них, но это ей не удалось; единственное, что можно было ей предоставить, это заносить безчисленные заказы в книги; и это она делала медленно и осторожно... Олэ взглянул на нее и неожиданно сказал:- "Боже мой, Агата, какие у тебя маленькие ручки. Хе-хе, я почти понять не могу, как ты ими управляешься!"

Этого достаточно. Агата бросает перо и бежит на другую сторону бюро. И тогда они оба счастливы и неблагоразумны до прихода следующего счета.

- "Моя маленькая женка", - говорит он улыбаясь, и смотрит ей в лицо: "моя маленькая женка!"

Время проходит. Наконец, работа окончена, счета подведены, и Олэ говорит, захлопывая книгу: "Да, теперь я могу итти, чтобы подать телеграмму! Хочешь меня проводить?"

"Да, дорогой мой, если ты только этого хочешь", - отвечает она.

И, довольная, она идет вместе с ним.

Дорогой Олэ приходит в голову, что он еще не представил своей невесте Иргенса. Она должна видеть этого Иргенса, - говорит он, - большая величина с громадным талантом, - по крайней мере все такого мнения. Они бы могли вместе пойти до Гранда, может быть, он там сидит. Они пошли в Гранд, прошли мимо разных столиков, где люди сидели, пили и курили, и нашли Иргенса у последнего столика. Мильде и Норем сидели вместе с ним.

"Вот вы где сидите!" крикнул им без стеснения Олэ.

Иргенс протянул ему левую руку, но сам не приподнялся. Он прищурил глаза и посмотрел на Агату .

"Агата, вот писатель Иргенс", представил тотчас же Олэ Генрихсен; он кичился немного своим хорошим знакомством с писателем:- "моя невеста фрекэн Линум".

Тогда Иргенс сейчас же встал и очень низко поклонился. Он еще раз взглянул на Агату и на этот раз пристальнее. Она остановилась и тоже посмотрела на него.

Очевидно, она была удивлена, что писатель Иргенс именно такой. Года два тому назад она прочла его книгу, лирическую драму, которая сделалась такой известной; но автора она представляла себе более пожилым человеком.

"Поздравляю", сказал, наконец, Иргенс и пожал руку Олэ. Они сели все к столу, каждый взял себе по кружке пива, и начался разговор. Настреение у маленького столика было очень хорошее, даже сам Иргенс сделался более обищтельным и принимал участие в разговоре. Он обращался через стол к Агате, спрашивал ее, бывала ли она раньше в столице, была ли она в театре, в Тиволи, читала ли ту, или другую книгу, была ли на выставках картин? "Да, но вам, фрекэн, непременно нужно посмотреть выставку. Если у вас нет никого лучшего, кто бы мог вам показать ее, то я сочту за удовольствие это сделать..."

Почти десять минуть говорили они таким образом через стол; Агата быстро отвечала на все и часто смеялась; она наклонила немного голову на бок и спрашивала то о том, то о другом, чего не понимала. Глаза её были широко раскрыты, и в них не было и следа смущения.

Но вот Олэ постучал кельнеру; он должен был итти подать телеграмму. Агата также поднялась.

Мильде сказал: "но ведь вам, вероятно, не нужно итти, фрекэн? Ты, ведь, можешь вернуться, Олэ Генрихсен, после того как телеграфируешь?"

"Нет, я тоже хочу итти", сказала Агата.

"Нет, если ты хочешь остаться, я с удовольствием вернусь и зайду за тобой", сказал Олэ и взялся за свою шляпу. Она посмотрела на него и сказала ему почти шопотом:

"Нет, разве я не могу с тобой итти?"

"Да, да, разумеется!"

Олэ заплатил.

"Ах!" сказал Мильде, "не будешь ли ты таким милым заплатить и за нас также? Сегодня среди нас нет денежных людей". При этом он улыбнулся и посмотрел на Агату. Олэ заплатил вторично, простился и вышел с Агатой под руку. Все трое посмотрели ей вслед.

"Вот чорт", - пробормотал Иргенс, искренно восхищаясь. "Обратили ли вы на нее внимание?- Можете ли вы понять, каким образом Олэ заполучил такое прелестное дитя?" Мильде согласился с актером, что это было совершенно непонятно. И о чем она-то думала?

"Нет! не говорите так громко, они остановились внизу, у двери!" сказал Иргенс.

Там они наткнулись на адвоката. Опять произошло представление и завязался разговор, но там они не раздевались, сидели в шляпах и в перчатках и каждую минуту, были готовы уйти.

Наконец они ушли. В это самое мгновение у самого последнего столика поднялся какой-то человек и подошел к двери. Этому человеку было, вероятно, около сорока лет; у него была широкая борода с проседью и темные глаза; вид у него быль довольно поношенный; кроме того, он был слегка лысый. Он направился прямо к адвокату, поклонился ему и сказал:

"Вы ничего не будете иметь против, если я к вам подсяду? Я видел, что с вами поздоровался купец, значит вы его знаете; я же со своей стороны знаком с фрекэн Линум, которая была вам представлена. Я учитель у её родителей; мое имя Гольдевин".

В этом незнакомце было что-то, что заинтересовало маленького изящного адвоката Гранде, он освободил ему тотчас же место и предложил даже сигару. Кельнер нес стакан за незнакомцем.

"Видите ли, я бываю здесь, в городе, изредка, лишь через большие промежутки", сказал Гольдевин: "я живу постоянно в деревне; в продолжение последних десяти лет я не был за границей, если не считать моей поездки в Копенгаген во время выставки. Ну, вот, теперь я снова приехал и весь день все хожу, все рассматриваю. Я нахожу большие и маленькие перемены; город становится все больше и больше, как я вижу; это такое удовольствие слоняться взад и вперед по гавани и видеть всю эту торговлю".

Он говорил глухим голосом, приятным и спокойным, хотя глаза его порой сверкали. Адвокат слушал и отвечал: гм и да.

Во всяком случае, нельзя не признать, город делал свое дело, теперь у них скоро будет электрический трамвай, многия улицы будут покрыты асфальтом, последняя народная перепись показала громадный прирост населения. Вероятно, постоянно жить в деревне должно быт довольно неприятно? Нет? А зимой? В темноте, в снегу? Нет, это чудесно, повсюду снег, дикие леса, целые снежные холмы, зайцы, лисицы. Белый, совсем белый снег, но зато лето какое хорошее! Когда он теперь вернется домой, будет самый разгар лета. Он думает устроить себе отдых - в два, три месяца, а может быть и и больше. Ведь этого времени достаточно, чтобы увидать и услыхать все самое интересное в городе. Но что же именно теперь происходит? Каково теперь политическое положение страны?

"Ну", отвечал адвокат, "положение очень серьозное, но, ведь, для этого есть же Стортинг. Многие вожаки уже сказали свое последнее слово".

"Если я не ошибаюсь, то все скоро кончится".

"Да, если вы не ошибаетесь, но, кажется, у вас есть сомнения"? спросил, смеясь, адвокат.

"Никаких других, кроме тех, что черезчур полагаются на вожаков и на их слова. Я приехал из деревни; там зарождаются наши сомнения, и не так-то легко от них отделаться. Это может завершиться движением как раз в обратную сторону, как уже было раз".

"Да, это может случиться".

Гольдевин отпил из своего стакана.

"Я не помню, чтобы это было уже раз" - сказал адвокат. "Знаете ли вы такой случай, когда бы вожаки нас покинули?"

"О, да! Слова, которые произносились, слова, которые влияли, слова, от которых спокойно и открыто отрекались. Да, их мы не должны забывать... Не нужно черезчур сильно полагаться на вожаков; напротив, нашей надеждой должна быть молодежь. Нет, вожаки очень часто подламываются. Это старый закон, - когда вожак достигает известного возраста, он останавливается, или даже возвращается назад, и настроение у него обратное прежнему. Теперь молодежь должна вооружиться против него, двинут его вперед, или уничтожить".

Дверь распахнулась и вошел Ларс Паульсберг. Он поклонился. Адвокат указал ему на стул возле себя; но Паульсберг покачал головой и сказал:

"Нет, я ищу Мильде, он еще не писал меня сегодня".

"Мильде там, в углу", отвечал адвокат. Потом он снова обратился к Гольдевину и шепнул ему. "Вот этот самый главный из ваших молодых, так сказать вожак, их авторитет, Ларс Паульсберг. Знаете вы его? Если бы все были, как он, тогда"...

Да, Гольдевин знал его. Так это был Паульсберг? Это видно, что это замечательный человек, потому что он заметил, как люди смотрели ему вслед и шептали. Ах да, писателей много, было бы несправедливо это оспаривать.

"Как раз один из них приехал в Торахус, когда я оттуда уезжал; кажется, его зовут Стефаном Ойэн; я прочел его две книги. Он сказал, что он первый, и говорил о том, что полон новых планов, планов, касающихся литературы. На нем было платье на шелковой подкладке, но в общем он не рисовался; люди любопытствовали и хотели на него посмотреть, но он отнесся к этому очень скромно. Я провел с ним один вечер; он исписал всю вставку своей рубашки стихами, - длинные и короткие строки, стихи в прозе. Он рассказывал, что утром он проснулся и был в настроении, а у него под рукой не было бумаги, но он нашелся и исписал грудь своей рубашки. Мы не должны сердиться, хотя у него еще две рубашки, но оне грязные и ему приходится носить эту, как она есть. Он также прочел нам кое-что. Вещи, полные настроения. Он преизвел впечатление здравомыслящаго".

Адвокать не знал, как понимать, в серьез, или как шутку, потому что Гольдевин улыбнулся теперь лишь в первый раз; но должно быть он говорил серьезно.

"Да, Ойэн - это один из наших самых значительных писателей", - сказал он; "он уж создал школу в Германии. Без сомнения, его поэзия очень нова".

"Совершенно верно, такое же впечатление и я вынес; может быть, немножко по-детски, немножко разбросанно, но тем не менее..." Адвокат спросил, знает ли он Иргенса? Конечно, Гольдевин знал также и Иргенса. Ведь он немного писал?

"Нет, он не пишет для толпы", возразил адвокат: "он пишет для немногих, для избранных. Но кто знаком с ним, тот знает, что он пишет много чудесных стихов. Чорт возьми! Какой мастер! Нельзя указать ни на одно место у него и сказать, что это нехорошо... Вот он сидит там; в углу, хотите я вас ему представлю? Я возьму это на себя, мы просто пойдем туда, я хорошо знаю его".

Но Гольдевин извинился. Нет, это придется отложить до другого раза, тогда он познакомится с Паульсбергом и с другими...

"Итак, значит это был Паульсберг!" сказал он опять. "Во всяком случае, я заметил, что, когда он проходил через комнату, люди шептались вслед ему. Конечно, это выдающийся человек. Когда проходил купец, все молчали... Между прочим, купец Генрихсен, оказывается, женится?"

"Кажется... скажите пожалуйста, интересно быть учителем? Не очень ли это порой тяжелая работа?"

"Ах, нет", возразил Гольдевин улыбаясь.- "Это зависит от того, к каким людям попадешь, какие родители, какие дети. Хорошо, если повезет попасть к хорошим людям. Это во всяком случае очень маленькое и скромное место, но я не променял бы его на другое".

"Вы студент?"

"Студент теологии, к сожалению, очень старый студент". Гольдевин снова улыбнулся. Они еще разговаривали некоторое время, каждый рассказал по несколько анекдотов об университетских профессорах и потом снова вернулись к прежней теме о политическом положении страны.

Перешли к ценам на зерно, - дело обстояло плохо; начинали поговаривать о голоде...

Гольдевин выражался очень просто. Знал он довольно много и высказывал все обдуманно и спокойно. Когда он поднялся, чтоб итти, он спросил, как бы невзначай:

"Мне пришло в голову, не знаете ли, куда направился отсюда купец Генрихсен?"

"На телеграф; он сказал, что ему нужно дать телеграмму".

"Спасибо, большое спасибо! Надеюсь, вы извините меня, что я таким образом напал на вас. Это было так любезно с вашей стороны, что вы познакомились со мной".

"Если вы здесь останетесь на долгое время, то, вероятно, мы будем с вами встречаться", ответил предупредительно адвокат.

После этого Гольдевин ушел. Он отправился прямо к телеграфу. Там он прошелся несколько раз взад и вперед; потом вышел, поднялся по лестнице, посмотрел в стеклянные двери. После этого он повернулся, вышел опять на улицу и направился к гавани. Перед складом Генрихсена он снова начал ходить взад и вперед и смотреть в маленькое окно конторы, не видно ли там кого-нибудь. Он не сводил почти глаз с окна, как будто ему необходимо было встретить Генрихсена, и он не знает, в складе ли он, или нет.

II.

Иргенс сидит в своей комнате, в номере пятом по улице Транес. Он был в хорошем расположении духа. Никто никогда не мог заподозрет этого кутрлу, что он дома работает, а между тем, скрывшись от других, он сидел с корректурным листом перед собой и работал в одиночестве. Кто бы мог это подумать? Он принадлежал к числу тех людей, которые меньше всего говорят о своей работе, он молча работал, и никто не понимал, на какие средства он живет. Прошло уже больше двух лет с тих пор, как появилась его драма. И с того времени он больше ничего не издавал. Он, может быть, писал себе в тиши, но никто об этом ничего не знал. У него было много долгов, очень много долгов.

Иргенс запер дверь, чтобы никто ему не мешал, настолько он был скрытный. Когда он кончил свою корректуру, он поднялся и взглянул в окно. Погода была ясная и светлая - чудный день! В три часа он должен был сопровождать фрекэн Линум на выставку; он заранее радовался этому, потому что для него было настоящим удовольствием слышат неподдельную наивность в её восклицаниях. Она была для него каким-то откровением; она напоминала ему о первом весеннем пении птиц...

Кто-то постучал в дверь. Сперва он хотел бросит корректуру в стол, но потом он оставил ее. Он открыл, потому что знал этот стук, - это была фру Ханка. Это она резко ударяла два раза. Он повернулся к двери спиной и оставался в таком положении. Она вошла, заперла за собою дверь и подкралась к нему. Улыбаясь, она нагнулась и посмотрела ему в глаза.

"Это не я", сказала она тихо смеясь. "Знай это". Но в общем на ней были заметны следы смущения, и она краснела. На ней было серое шерстяное платье, и она выглядела очень молодой в кружевном воротнике и с открытой шеей. Оба рукава были открыты, как будто она забыла их застегнуть.

Он сказал: "Итак, это не ты? Но мне совершенно безразлично, кто это, - ты все-таки очень хороша... Какая чудная погода!"

Они сели около стола. Он положил перед ней корректурный лист, не говоря ни слова. Она всплеснула от радости руками и воскликнула:

"Вот видишь?- вот видишь, я так это и знала. Нет, ты просто удивительный человек!" Она не переставала говорить о нем: "Как скоро ты это кончил, уже готов.- Это поразит всех, как бомба, ни одна душа об этом не знает, все думают, что ты теперь ничего не делаешь. Боже мой, во всем мире нет человека, счастливее меня теперь..." Она тихонько просунула какой-то конверт в корректурный лист и потом убрала его со стола, не переставая говорить.

Они оба сели на диван. Он заразился её счастьем: её радость увлекала и его, и он становился нежным из благодарности. Как она его любит, как она жертвует собой ради него. И делает для него только одно хорошее. Он крепко обнял ее, поцеловал несколько раз и прижал к сердцу. Прошло несколько минут.

"Я так счастлива", шептала она. "Я знала, что должно случиться что-то хорошее. Когда я подошла к двери и поднялась по лестнице, мне казалось, что я иду вся в каком-то забытьи, так я радовалась... Нет, нет, будь осторожней, дорогой мой, нет... ведь дверь..."

Солнце поднималось все выше и выше. На воле начинали деть дрозды. "Первое весеннее пение", подумал он опять:- "какие наивные звуки издают эти маленькие созданьица",

"Как светло у тебя", сказала она, "здесь светлее, чем где-либо".

"Ты это находишь", сказал он улыбаясь. Он подошел к екну и начал снимать со своего платья тоненькие серенькие волоски, которые оставило её платье. Она облокотилась на диван, уставилась в пол и поправляла свои волосы. На каждой руке блестело по кольцу. Он не мог стоять равнодушно у окна; она взглянула на него и заметила это; кроме того, она была так особенно хороша, очень хороша, когда она поправляла свои волосы. Тогда он подошел к ней и, как только мог, крепко поцеловал ее.

"Ее целуй меня, дорогой мой", сказала она, - "будь осторожней. Посмотри, это, ведь весна". Она показала ему маленькую свежую трещинку на нижней губе, как бы порез от ножа. Он спросил, больно ли ей, а она отвечала:- Нет, это не так больно, но она боится его заразить. Вдруг она сказала:

"Послушай, можешь ты сегодня вечером приехать в Тиволи? Там сегодня опера. Мы могли бы там встретиться, а то будет так скучно". Он вспомнил, что ему нужно итти на выставку, а что потом будет, он не знает, так что лучше всего ничего не обещать...- Нет, - сказал он, он этого не может обещать наверное, ему нужно еще кое о чем переговорит с Олэ Генрихсен.

Но все-таки? Разве он серьезно не может? Она так бы гордилась этим и так благодарна была бы ему за это.

- Нет, но что же ей там делать в Тиволи?

- Но там же опера!- воскликнула она. "Да, ну и что же дальше? Это мне ровно ничего не говорить; впрочем, как ты хочешь, разумеется".

"Нет, Иргенс, не так, как я хочу", - сказала она смущенно. "Ты говоришь это так равнодушно. Боже мой, мне так хотелось сегодня в оперу, я сознаюсь в этом, но... Куда же ты идешь сегодня вечером? Нет, я теперь совершенно как компас, я делаю легкие уклонения, я могу даже совсем кругом обойти, но я всегда обратно стремлюсь к одному пункту и указываю постоянно в одном направлении. И это ты тот, о ком я думаю". Ея маленькое смущенное сердце дрожало.

Он посмотрел на нее. Да, это он хорошо знал. Ее нельзя было упрекнут, она всегда безусловно хорошо к нему относилась.

- Значить, пока так, если он каким-нибудь образом найдет время, он приедет в Тиволи.

Фру Ханка ушла. Иргенс тоже был готов итти, он сунул корректурный лист в карман и снял шляпу со стены. Так, - он кажется ничего не забыл. Корректура была при нем. В данную минуту это было для него самое важное, начало в книге, которая, как бомба, поразит всех. Ну он теперь посмотрит, откажут ли ему в признании его тихой и прилежной работы. Он тоже будет добиваться премии; но он отложит это до самого последнего дня, чтобы не стоять в газетах вместе со всеми теми, у кого слюнки текут при одной мысли об этих грошах. Его соискание не должно сопровождаться отзывом со стороны кого бы то ни было, а просто приложением его последней книги. И никто об этом не должен знать, даже фру Ханка. Это не должно быть так, будто он поставил все вверх дном, чтоб получить поддержку. Но он посмотрит, обойдут ли его; он, ведь, знал всех своих соискателей, начиная с Ойэна и кончая художником Мильде; он никого из них не боялся; если бы у него были средства, он отступил бы и предоставил бы им эти жалкие деньги, но у него нет средств, он сам должен был доставать их...

В продолжение всей дороги, вниз по улице, он заботливо проводил рукой по своему платью; кое-где светлые шерстинки от платья Ханки все еще держались. Ужасно противное платье, с этой шерстью!

Он поспешил со своей корректурой в типографию. Фактор обратил его внимание, что там лежит письмо, конверт с чем-то. Иргенс обернулся в дверях. Как, письмо? Ах да, он забыл это оттуда вынуть. Он знал этот конверт и сейчас же вскрыл его; заглянув туда, он от радости приподнял брови, снова надел шляпу и пошел. И не показывая никакого смущения, он сунул конверт в карман.

Олэ и Агата были, как всегда, внизу в складе. Агата сидела и шила красные плюшевые подушки для каюты "Агаты", - точно подушки для кукол, такие маленькие и смешные.

Иргенс подложил одну из них под щеку и сказал:

"Покойной ночи, спокойной ночи".

"Нет, ведь вы хотели итти на выставку", сказал смеясь Олэ. "Моя невеста ни о чем другом сегодня не говорила".

"А ты не можешь с нами пойти?" спросила она.

Но у Олэ не было на это времени, как раз теперь у него было много дела. Идите и не мешайте мне, желаю вам веселиться...

Было как раз время гулянья; Иргенс предложил итти через парк. В то же самое время можно было послушать и музыку. Любит она музыку?

На Агате было темное платье, с черными и синими полосками, и накидка на красной шелковой подкладке. Узкое платье сидело без морщинки на её фигуре, вокруг шеи был воротник в складках; накидка иногда открывалась и была видна красная подкладка...

К сожалению, она не очень музыкальна, она очень любить слушать музыку, но очень мало в ней понимает.

"Совершенно как и я", сказал весело Иргенс: "но ведь это замечательно, значит и с вами это бывает? Откровенно говоря, я ровно ничего не смыслю в музыке, а между тем каждый день хожу гулять в парк, да и нельзя не являться. Необходимо везде показываться, всюду являться и присутствовать; если этого не делать, можно исчезнуть из виду, и тебя забудут".

"Нет, в самом деле, исчезнешь и будешь забытым?" спросила она и удивленно посмотрела на него. "Но этого ведь с вами не будет?"

"Ах, вероятно, и со мной будет так", возразил он. "Почему я не должен быть забытым?"

И просто, совсем просто она ответила: "Я думала, что для этого вы черезчур известны".

"Известен? Ах, это для нас еще пока не опасно, сохрани нас Бог. Ну, конечно, я не могу сказать, чтоб я был неизвестен, но все-таки вы не должны думать, что это очень легкая вещь пробиться здесь, в городе, среди всех других; один завидует, другой ненавидит, третий вредит, как может. Нет, что касается этого..."

"Мне кажется, что вас знают, и хорошо знают", сказала она: "мы не можем сделать двух шагов без того, чтобы по вашему адресу не шептались, я это слышу постоянно". Она остановилась. "Нет, я даже чувствую себя неловко, сейчас я опять слышала", сказала она, смеясь. "Это так непривычно для меня. - Лучше пойдемте на выставку".

Он искренно смеялся, радуясь её словам; как она была мила, как она умела быт такой наивной и нетронутой. Он сказал:

"Ну, хорошо, пойдемте теперь, а к тому, что люди шепчутся, легко привыкаешь".- Боже мой, если бы люди видели в этом какое-нибудь удовольствие, он сам, напр., вовсе этого не замечает, и это нисколько его не интересует. Кроме того, он должен ей сказать, что сегодня не только на его счет прохаживаются, но также ведь и на её счет; она может поверить ему, - на них все таращат глаза. Стоит приехать в такой город, как этот, с иголочки одетой и иметь такой прелестный вид, как она - сейчас же привлекаешь всеобщее внимание.- Нет. Он не имел в виду ей польстит; он искренно думал то, что говорил, и все-таки казалось, что она ему не верила.

Они шли прямо наверх к музыке. А увертюра Керубини гремела на площадке.

"Это мне кажется совершенно ненужным шумом", - сказал он шутя.

Она засмеялась, да, она смеялась очень часто над его шутками. Этот смех, этот свежий рот, ямочка на одной щеке, её детские манеры, все больше повышали его настроение; он почти влюбился даже в её нос несколько неправильный в профиль и несколько крупный. Греческие и римские носы не всегда самые красивые; никогда; все, впрочем, зависит от лица; привилегированных носов нет.

Он говорил о всевозможных вещах, и время шло незаметно; он не напрасно был поэтом, доказав, что может заинтересовать ту, к которой обращается, как человек с тонким вкусом, талант, с изысканными словами.

Агата внимательно слушала его, он старался еще больше рассмешить ее и снова вернулся к музыке, к опере, которой не переносил. Так, например, каждый раз, как он бывает в опере, его место приходится за спиной дамы с сильно обозначенными краями корсета. И он приговорен смотреть на эту спину в продолжение трех, четырех антрактов. А потом сама опера; духовые инструменты как раз над ухом и певцы, старающиеся изо всех сил перекричать их. Сначала выходит один, кривляется, делает какие-то особенные жесты и поет; потом является второй, тоже не хочет стоять на одном месте и проделывает то же самое, наконец, третий, четвертый, мужчины и женщины, длинные процессии, целые армии, и все они поют и вопросы и ответы, и машут руками, и закатывают глаза в такт! Да разве это не правда? Плачут под музыку, рыдают под музыку, скрежещут зубами, чихают и падают в обморок под музыку, а дирижер всем этим управляет палочкой из слоновой кости. Хе-хе, да, вы смеетесь, но ведь это так. Потом дирижер вдруг со страхом замирает в этом адском шуме, который он сам же поднял, и машет, машет палочкой в знак того, что сейчас начнется что-то другое. Потом является хор. Хорошо, ну да хор еще туда сюда, он не надрывает так сердца. Но как раз среди хора является личность, которая всему мешает, - этот принц; у него соло, а когда у принца соло, тогда хор должен из приличия молчать, не правда ли? Ну вот, представьте себе этого более или менее толстого человека, он является и среди хора начинает кричать и выть. Можно от этого с ума сойти, и хочется ему крикнуть, чтоб он перестал, что он мешает тем, которые хотели нам немного попеть - хору...

Иргенс был доволен этой шуткой: он достиг, чего хотел. Агата смеялась, не переставая, и радовалась разговору, который он вел для нея. Как он все это делал хорошо, умел всему придать краски и жизнь.

Наконец, они попали на выставку, осмотрели то, что нужно было осмотреть, и говорили о картинах. Агата спрашивала и получала ответы, - Иргенс знал обо всем и рассказывал даже анекдоты о выставивших картины художниках. И здесь, наверху, они также натыкались на любопытных, поворачивавших головы и смотревших им вслед: но Иргенс не смотрел ни направо ни налево, ему было совершенно безразлично, что он возбуждает внимание. Он поклонился только несколько раз.

Когда они, наконец, через час решились оставить выставку, из-за угла показалась лысая голова с седой бородой и следила за ними глубокими, жгучими глазами, пока они не скрылись из виду...

Внизу, на улице, Иргенс сказал.

"Я не знаю... Ведь вам еще не нужно итти домой?"

"Вот именно, нужно", отвечала она.

Он начал усиленно просить остаться еще немного, но Агата поблагодарила, улыбаясь, и стояла на своем, что ей нужно домой. Ничего не помогало, ее нельзя было поколебать, и он должен был уступить. Но не правда ли, как нибудь позже они могут это повторить. Ведь были еще музеи и галлереи, которых она не видела, он счел бы за счастье быть её проводником. На это она снова засмеялась и поблагодарила.

"Я смотрю на вашу походку", сказал он, "это самое совершенное, что я когда-либо видел".

Теперь она покраснела и быстро взглянула на него.

"Но вы, ведь, говорите это не серьезно", сказала она улыбаясь. "Я ведь всю жизнь провела в лесу".

"Да, можете не верить мне, если хотите, но... вы вся какая-то особенная, фрекэн Линум, чарующе особенная.- Я ищу определения, которое могло бы вас охарактеризовать, - знаете, что вы мне напоминаете? Я весь день носился с этим представлением. Вы напоминаете мне первую песню птички, первую теплую окраску весны. Вы знаете эту дрожь, пронизывающую вас насквозь, когда снег исчезает, и вы снова видите солнце и перелетных птиц. Но в вас есть еще нечто... Господи, помоги мне, мне не хватает слов, несмотря на то, что, ведь, я поэт".

"Нет, ничего подобного я еще никогда не слышала!" воскликнула она и засмеялась. "И я должна быть похожа на все эти явления?- Ну я очень бы этого хотела, это так красиво. Но разве это все подходит ко мне?"

"Это должно быть красивым и вместе с тем точным определением", продолжал он, занятый своими мыслями. "Вы спустились к нам в город из ваших синих гор, вы солнечная улыбка, поэтому-то и определение должно напоминать что-то дикое, аромат дикаго. Нет, впрочем, я не знаю".

Они пришли. Оба остановились и протянули друг другу руки.

"Тысячу раз спасибо", сказала она. "Вы не хотите зайти? Олэ, вероятно, дома".

"Ах, нет... но послушайте, фрекэн, я с удовольствием вернусь как можно скорей, чтоб потащить вас в какой-нибудь музей: вы разрешаете?"

"Да, отвечала она: "это очень любезно с вашей стороны.- Но я прежде должна... Да, бесконечное спасибо за компанию".

Она вошла в дом.

III.

Иргенс пошел вверх по улице. Куда бы ему теперь отправиться? Во всяком случае, он успеет еще попасть в Тиволи, на это было еще достаточно времени, да, было еще даже слишком рано, ему надо теперь убит целый час. Он ощупал свои карманы, там был конверт и деньги; значит он может пойти в Гранд.

Но как раз, когда он входил в дверь, его окликнул журналист Грегерсен, литератор из "Новостей". Иргенс относился совершенно безразлично к этому человеку; он не хотел вести с ним дружбу только для того, чтобы его имя от времени до времени упоминалось в газетной заметке. Насчет Паульсберга два дня под-ряд были заметки о его поездке в Хенефос; в одной говорилось, что он туда поехал, а в другой что он вернулся. Грегерсен со свойственной ему доброжелательностью составил две замечательные маленькие заметки об этом путешествии. И как может человек заниматься такой деятельностью? Это значит, что у него еще много неистраченных сил, которые он обнаружит в один прекрасный день, - хорошо, для каждого дня достаточно своей заботы и какое ему дело до другого? Иргенс встретился с ним без всякого удовольствия.

Он неохотно подошел к столу журналиста, Мильде тоже сидел там. Мильде, адвокат Гранде и седой учитель. Они ждали Паульсберга. Они опять говорили о положении страны; последнее заставляло призадумываться, с тех пор как несколько человек из Стортинга обнаружили симптомы колебания. "Да, вот теперь мы увидим" сказал Мильде, "Можно ли оставаться дольше здесь, в стране".

Фру Гранде не было.

Журналист рассказывал, что теперь совершенно серьезно поговаривают о голоде в России; этого нельзя дальше скрывать, хотя русская пресса и возражает корреспондентам Times'а, но слух держится упорно.

"Я получил письмо от Ойэн", сказал Мильде, "он, вероятно, скоро вернется; он чувствует себя там, в лесу, не совсем хорошо".

Все это было совершенно безразлично для Иргенса. Он решил уйти как можно скорее. Один Гольдевин ничего не говорил, а смотрел своими темными глазами то на того, то на другого. Когда его представили Иргенсу, он пробормотал несколько общих фраз, снова сел и молчал...

"Ты уже уходишь?"

"Да, я должен зайти домой, чтобы переодеться, я собираюсь в Тиволи. До свиданья".

Иргенс ушел.

"Вот вам известный Иргенс", сказал адвокат, обращаясь к Гольдевину.

"Ах, да", сказал он, улыбаясь: "я вижу здесь столько знаменитостей, что совершенно теряюсь. Сегодня я был на выставке картин... Мне кажется, в общем, что наши поэты становятся очень утонченными; я видел нескольких, они такие кроткие и прилизанные, они уже больше не мечутся, закусив удила".

"Нет, к чему, ведь это теперь не в моде".

"Ах да, очень может быть".

И Гольдевин снова замолчал.

"Мы теперь не живем в период огня и меча, мой милый", сказал журналист через стол и равнодушно зевнул... Да где же Паульсберг, чорт возьми!"

Когда, наконец, пришел Паульсберг, ему поспешно дали место, журналист подсел к нему как можно ближе, чтобы слышать его мнение о положении страны. - Что думать и что делать?

Паульсберг, скрытный и скупой на слова, как всегда, дал полуответ, отрывок мнения. Что делать? Гм, да нужно стараться жить, даже если несколько гениев из Стортинга отступят. Впрочем, он скоро напечатает статью; тогда видно будет, поможет ли она хоть сколько-нибудь? Он нанесет Стортингу маленький удар.

"Чорт возьми, он скоро напечатает статью! Да, это будет восхитительно, только не мягкую, Пожалуйста Паульсберг, только не мягкую".

"Я думаю, Паульсберг сам лучше всех знает, насколько он может быть снисходительным", заметил Мильде навязчивому журналисту. "Предоставьте это ему".

"Конечно", возразил журналист. "Это само собою разумеется, и я вовсе не пытаюсь в это вмешиваться".

Журналист был несколько обижен, но Паульсберг успокоил его, еказав:

"Тысячу раз спасибо за заметки, Грегерсен. Да, слава Богу, ты о нас постоянно напоминаешь, а то люди даже и не знали бы, что мы, писаки, еще существуем".

Адвокат чокнулся пивом.

"Я жду здесь свою жену", сказал Паульсберг. "Она пошла к Олэ Генрихсен, чтоб занять у него 100 крон. Говорят о голоде в России, а между тем... нет, впрочем по настоящему я никогда еще ни голодал, не могу этого сказать".

Мильде обратился к Гольдевину, сидевшему около него, и сказал:

"Нужно, чтобы вы там, в деревне, знали, как Норвегия относится к своим великим людям".

Гольдевин опять обвел взглядом своих собеседников.

"Да", сказал он, "это грустно". И сейчас же прибавил: "но ведь и в деревне, к сожалению - дела обстоят очень плохо. Нужно трудиться, чтобы жить!"

"Да, но чорт возьми, ведь есть же разница между крестьянами и гениями? Ну да, так чего же вы хотите?"

"Там, в деревне, придерживаются того общего закона, что тот, кто не может приноровиться к жизни, погибает", сказал, наконец, Гольдевин. "Так, напр., там не женятся, если не имеют на это средств. И считается позорным делать это без денег и потом становиться другим в тягость".

Теперь все посмотрели на лысаго человека, даже сам Паульсберг взялся за пенснэ, висевшее у него на шнурке, посмотрел на него и шепнул:

"Что это за феномен такой?"

Это выражение всех рассмешило. Паульсберг спросил, что это за феномен; феномен, ха-ха-ха. Очень редко случалось, чтобы Паульсберг так много говорил за раз. Гольдевин имел вид, как-будто он ничего не сказал; он и не смеялся. Наступила пауза.

Паульсберг посмотрел в окно, покачался на стуле и пробормотал:

"Уф! я совсем не могу работать. Этот солнечный свет сыграл со мной плохую шутку, помешал работать. Я как раз должен был подробно описывать дождливую погоду, суровую, холодную обстановку. И вот теперь я с места не могу сдвинуться", и он стал ворчать на погоду.

Адвокат неосторожно заметил:

"Ну тогда пишите про солнце".

Паульсберг высказал недавно мнение в мастерской Мильде, что адвокат с некоторого времени стал зазнаваться. Он был прав, адвокат очень часто умничал. Ему оказали бы услугу, если бы кто-нибудь осадил его.

"Ты рассуждаешь по мере своего понимания", сказал сердито журналист.

Этот намек Гранде снес спокойно и ничего не ответил. Но вскоре после этого поднялся и застегнул сюртук.

"По всей вероятности, никому из вас не по дороге со мной?" спросил он, чтобы скрыт свое смущение. А так как никто не отвечал, он заплатил, простился и вышел.

Заказали еще пива. Наконец, пришла фру Паульсберг, а вместе с ней Олэ Генрихсен с невестой. Гольдевин вдруг сел, как можно дальше, так что он очутился у другого стола.

"Мы должны были проводить твою жену", - сказал Олэ Генрихсен добродушно и смеясь, "иначе это было бы нелюбезно". И он ударил Паульсберга до плечу.

Фрекэн Агата радостно вскрикнула и сейчас же подошла к Гольдевину, которому она протянула руку. Но где же он остановился? Она все высматривала его на улице и каждый Божий день говорила о нем с Олэ. Она понять не может, отчего его так редко видно? Теперь она опять получила письмо из дому, где все ему кланяются. Отчего же он вдруг так скрылся?

Гольдевин отвечал, заикаясь: - ведь ему; бесконечно много нужно видеть, - выставки, музеи, Тиволи, Стортинг, нужно газеты почитать, послушать ту, другую лекцию, отыскать старых знакомых. И, кроме того, не нужно же мешать обрученной парочке.

Гольдевин добродушно рассмеялся. Его рот немного дрожал, и он говорил с опущенной головой.

Олэ также подошел к нему и поклонился; от него он выслушал те же упреки и так же извинился. - Да, завтра он придет непременно, он давно собирался, но, может быт, завтра будет неудобно?

Неудобно? Ему? Что такое с ним?

Но тут было принесено свежее пиво и все стали говорить вместе. Фру Паульсберг положила ногу на ногу и взяла стакан всей рукой, как она обыкновенно это делала. Журналист тотчас же занялся ею. Олэ продолжал говорить с Гольдевином.

"Вам нравится здесь в кафэ? Не правда ли? Все интересные люди. Вот сидит Ларс Паульсберг, вы его знаете?"

"О да, я думаю. Это третий из наших писателей, которых я вижу. Что касается меня, то они не производят на меня поражающего впечатления, ни один из них".

"Нет? Ах, дело в том, что вы их хорошо не знаете".

"Нет, но я знаю; то, что они написали; мне кажется, что они не стоят на одинаковой высоте. Ну, впрочем, может быт, я ошибаюсь. От Паульсберга даже духами пахнет".

"Неужели? Это его странность. Таким людям надо же прощать их маленькие слабости".

"Но они относятся с большим уважением друг к другу", продолжал Гольдевин, не обращая внимания на то, что ему ответили. "Они говорят обо всем, положительно обо всем".

"Да, не правда ли? Удивительно!"

"Ну, как ваши дела?"

"Да так, день за днем, понемножку. Мы только-что завели небольшие торговые сношения с Бразилией, и я надеюсь, что это пойдет хорошо. Да, правда, ведь я вспоминаю, что вы интересуетесь нашим делом. Вот, когда завтра вы придете, тогда увидите; я вам кое-что покажу; мы отправимся втроем, вы, Агата и я. Трое старых знакомых".

"Большое спасибо, это будет очень мило".

"Мне показалось, что вы меня назвали?" спросила Агата и присоединилась к ним. "Я совершенно ясно слышала мое имя, - что ты тут наговариваешь на меня, Олэ?.. Я тоже хочу поговорить немного с Гольдевином; ты уже долго здесь сидишь".

При этом она взяла стул Олэ и села.

"Поверьте мне, дома все время спрашивают про вас. Мама просит меня посмотреть, как вы устроились в отеле, все ли у вас есть, что нужно. Но каждый раз, как я заходила в отель, вас там не было; вчера я была там даже два раза".

Опять у Гольдевина задрожал рот и, уставившись в землю, он сказал:

"Зачем это, моя милая... к чему вы тратите время на меня. Вы не должны беспокоиться, мне очень хорошо в отеле... И вам ведь тоже здесь очень хорошо, не правда ли? Впрочем, об этом вас даже не нужно спрашивать".

"Да, мне хорошо, мне хорошо здесь, и я веселюсь. Но можете вы себе представить, что у меня бывают минуты, когда я все-таки стремлюсь домой, понимаете ли вы это?"

"Это только первое время... Да, это будет странно не видеть вас дома, фрекэн Агата, я хочу сказать немного странно..."

"Да, я понимаю, но ведь я часто буду приезжать домой".

"Но ведь вы скоро выходите замуж, не правда ли?"

Агата несколько смешалась. Она принужденно засмеялась и возразила:

"Нет, правда, я не знаю, об этом мы еще не говорили". Но затем она не могла больше сдерживаться и прошептала дрожащими губами:

"Послушайте, Гольдевин, вы так странно говорите сегодня вечером, вы заставите меня плакать..."

"Но, милая фрекэн, я..."

"Выходит так, как-будто, если я выйду замуж - это будет равняться смерти. Ведь это же не так".

Гольдевин тотчас же переменил тон, и уже менее мрачно продолжал:

"Нет, умереть, это было бы хорошо. Ха-ха, вы даже рассмешили меня. Впрочем, вы правы, мой разговор наводит на вас грусть. В особенности я думал о вашей... о вашей матери, а больше ни о ком. Ну, что же, вы окончили ваши подушечки для катера?"

"Да", - ответила Агата рассеянно.

"Ну, а в Стортинге вы, конечно, еще не были? Нет, на это у вас еще не было времени. Я бывал там каждый день, но мне ведь больше и нечего делать".

"Послушайте, сказала она вдруг, "может быть, когда я буду уходить, не представится случая, вот почему я сейчас пожелаю вам покойной ночи".

Она протянула ему руку. "И не забудьте завтра прийти... Я никогда вас не забываю, Гольдевин, никогда, вы слышите?"

Она оставила его руку и поднялась.

Некоторое время он сидел там уничтоженный, оцепеневший одно мгновение. Он слышал, как кто-то спросил: и что такое происходит между Гольдевином и Агатой? Он видел также, что Агата была готова что-то ответить, но он сразу вмешался:

"Ах, я дал фрекэн свою руку в залог того, что я завтра приду".

Он сказал это, насколько возможно равнодушно, и даже улыбнулся при этом.

"Да, вы непременно должны это сделать", услышал он голос Олэ... "Но, Агата, ведь нам пора теперь итти домой".

Олэ схватился за карман, чтобы достать деньги. Журналист тоже взялся за карман, но Мильде толкнул его и сказал громко, без всякого стеснения:

"Это ты можешь предоставить Олэ Генрихсен; не правда ли Олэ, ты ведь заплатишь и за нас?"

"С удовольствием", возразил Олэ.

Когда он дошел до двери, Ларс Паульсберг подошел к нему и сказал:

"Не уходи, прежде, чем я не пожму тебе руку. Я только-что узнал, что ты одолжил мне пару крон".

Олэ и Агата ушли.

Сейчас же после этого поднялся Гольдевин, поклонился каждому отдельно и оставил кафэ. Он слышал за собой смех и несколько раз слово "феномен". Он вошел в первую попавшуюся дверь, вынул из бокового кармана кусочек ленточки в норвежских цветах, которая бережно была завернута в бумагу. Он поцеловал ленту, посмотрел на нее некоторое время, потом снова поцеловал, дрожа от тихаго, глубокого волнения.

IV.

Каждое утро Олэ Генрихсен, напившись кофе, обходил свои склады. Он рано вставал и до завтрака успевал сделать многое: осмотреть товары и погреб, прочесть письма и ответить на них, телеграфировать и раздать служащим приказания. Все это не легко было сделать. Теперь пришла Агата и составила ему компанию, она хотела, чтобы всегда ее будили в то время, когда и он вставал, и она тоже делала не одну работу своими маленькими ручками. Олэ Генрихсен работал с большей охотой, чем когда-либо. Теперь отец ничего другого не делал, как только выписывал счета и считал кассу, а то он больше оставался все у себя в доме, в жилых комнатах, в компании с каким-нибудь старым коллегой или старым моряком. Но как только наступал вечер, старый Генрихсен зажигал лампу, спускался вниз, в контору и делал последний осмотр книг. Он проводил много времени за этим занятием и, когда к полночи возвращался наверх, ложился спать.

Олэ работал за двоих и для него было детской игрой распутывать все эти дела, знакомые ему с самого детства. Агата не мешала ему; только внизу в складе ей удавалось поболтать с ним. Ея смех, её молодость наполняли маленькую контору - всюду проникали и освещали все помещение.

Она была полна радости, и все, что она говорила, приводило Олэ в восторг; он шутил и проникался нежностью к этой веселой девушке, которая еще до сих пор была ребенком. При других он казался рассудительнее, чем был на самом деле: ну, да ведь это была его маленькая невеста, она была так молода, он был старше её и должен быть благоразумным. Но с глазу на глаз, лицом к лицу, он терял свою серьезность и становился ребенком, как и она. Он отрывался от своих бумаг и книг, украдкой взглядывал на нее, рассматривал ее тайком, влекомый её светлым образом. и до безумия влюбленный в её улыбку, когда она обращалась к нему. Она бросала его в жар, когда сидела тут вблизи, смотрела на него некоторое время, потом вдруг вставала, подходила к нему и шептала: "итак, ты мой милый, ведь да?" У неё были такие причуды. В промежутки она иногда подолгу смотрела в землю, пристально смотрела, и её глаза делались влажными, - старые воспоминания, может быть, какое-нибудь одно воспоминание из прошлаго...

Олэ наконец спросил ее, когда она думает повенчаться с ним? И когда он увидел, что она покраснела до корня волос, он раскаялся, зачем спросил так прямо; ведь это может быть отложено, пусть она сама назначит, не нужно на это отвечать сейчас, совсем нет...

Но она все-таки ответила: "Я хочу так, как ты хочешь", - и положила руки ему на плечи и повторила:

"Когда ты этого захочешь".

"Да, Агата, но ведь это ты должна решить".

"Нет, разве я должна назначит! Знаешь, Олэ, назначь ты сам".

"Ну хорошо, посмотрим", сказал он: "во всяком случае тебе нечего бояться".

Она рассмеялась.- Бояться? Что за фантазия!- И она крепко прижалась к нему и прошептала:

"Когда ты захочешь, слышишь?" Она была такой нежной!

Кто-то постучал в дверь и вошел Иргенс; он пришел, чтобы предложит пойти в музей скульптуры. Олэ сказал, шутя:

"Послушай, ты как раз выбрал этот час, чтобы мне нельзя было итти с вами, я это прекрасно понимаю".

"Но, Боже мой, ведь мы должны прийти к тому часу, когда музей открывается, я полагаю", возразил Иргенс.

Олэ захохотал во все горло.

"Представь себе, он делается диким", сказал он, "совсем диким человеком, ха-ха-ха. Я тебя хорошо подвел, Иргенс!"

Агата оделась и пошла с ним. В дверях Олэ крикнул ей вслед:

"Не ведь ты скоро вернешься, Агата? Не забывай, что мы собираемся с Тидеманом в Тиволи",

Внизу, на улице, Иргенс посмотрел на часы и сказал:

"Еще немного рано, как я вижу. Если вы не имеете ничего против, пройдем немного на верх ко дворцу".

И они направились на верх, к дворцу. Музыка играла, в парке взад и вперед сновала публика. Иргенс опять принялся говорить интересно и занимательно о всевозможных вещах. Агата принимала живое участие в разговоре, смеялась и с любопытством прислушивалась к его словам. Порой она высказывала удивление, когда он находил какую-нибудь очень удачную остроту. Она не могла не смотреть на его лицо, красивое лицо, густые вьющиеся усы, немного широкий полный роть. На нем был сегодня совсем новый костюм, - она заметила, что он был такого же синеватого цвета, как её платье, - серые перчатки и шелковая рубашка.

Когда они проходили мимо церкви, он спросил, бывает ли она в церкви?- И она сказала, - да, она ходить в церковь.

- А он?

- О нет, не часто.

- Но ведь это нехорошо!

Он поклонился, улыбаясь: потому только, что это она говорить. Он однажды почувствовал себя грубо оскорбленным; это, быть может, покажется совершенно неправдоподобным, потому что это была такая мелочь. Как раз в этой самой церкви он был однажды за обедней. Пастор, насколько только возможно, делал свое дело превосходно. Он был красноречив и говорил с особенным чувством, Даже с пафосом. Но среди возбужденной тирады, полной ума и силы, он делает ужасную, искажающую смысл всей речи, перестановку слов, - громким, убедительным голосом! И вот, стоит пастор, залитый дневным светом, и не может даже спрятаться.- Я уверяю вас, что-то буквально оборвалось во мне.

В его устах это звучало искренно, правдиво. Почему бы не могла его действительно утонченная душа быть потрясена этой плоской комической случайностью, Агата могла это очень хорошо понят.

Когда они подходили к Стортингу, Иргенс движением головы указал на серое большое здание и сказал:

"Вот и дом нашего Тинга; были вы там?"

"Нет еще".

"Ну, там не очень-то весело, - колебания и измена по всей линии. Сильные мира сего прохаживаются и жуют табак, толстеют и жиреют; на словах они очень храбры и вызывают шведа на борьбу, но как это до дела доходит, так..." Ах! она себе и представить не может, как он и многие другие до глубины души возмущены этой трусостью. И какой это легион против нас? Швеция. Великая Швеция, эта непобедимая страна дряхлых стариков. Он сравнивает Швецию с восьмидесятилетним стариком, который сидит пьяный и без чувств и заносчиво хвалится: я не сдамся ни за что и никогда. И когда Стортинг это услыхал, он не посмел ничего сделать. Нет, он, Иргенс, должен бы заседать в Стортинге.

- Как это было сказано гордо и заносчиво.- Она посмотрела на него и сказала: "как вы взволнованы!"

"Да, простите меня, я всегда волнуюсь, когда речь идет о нашей самостоятельности", возразил он. "Но я надеюсь, что не задел ваше личное мнение. Я вас не оскорбил тем, что... Нет? ну это очень хорошо". Они поднялись ко дворцу, обошли его и вошли в парк; они забыли о времени, а время летело. Он начал рассказывать историю из ежедневного листка, - сцена в суде: некто был обвинен в убийстве и сознается в своем преступлении. Был поставлен вопрос, есть ли налицо смягчающия обстоятельства? Оказалось, что есть. Хорошо. Пожизненное заключение в тюрьму. Тогда раздается голос из зрительной залы; это кричит возлюбленная убийцы:- Да, он сознался, но он показал против самого себя, он никого не убивал. и как бы мог Генри совершить убийство, скажите мне вы все, которые его знали. И, кроме того, были смягчающия обстоятельства, его нельзя приговорить, не правда ли? Это, ведь, не было обдуманно. Нет, нет, Генри этого не сделал; так скажите ж кто-нибудь из вас, что вы его знаете, что он этого не сделал; я не понимаю, почему вы молчите... Дама была выведена.- Это была любовь.

Агата была растрогана. Как красиво это было; красиво и грустно. И она была выведена. И все? Нет, это так грустно. Но должно же быт дано при этом какое-нибудь разъяснение; ведь любовь такая сильная не растет на деревьях.

"Но ведь есть же такая любовь?

"Да, может быть, она существует где-нибудь на островах блаженных..." при этом слове в нем проснулся поэт: остров блаженных, и он продолжал: "и это место называется вечерней рощей, там было все зелено и тихо, когда они туда пришли. Мужчина и женщина одинакового возраста, она блондинка, - светлая, сияющая, как белое крыло; около неё он казался темным. Двое, загипнотизировавших друг друга, две души: пристально, улыбаясь, глядевшие друг на друга, они, молча улыбаясь, ласкались, и, улыбаясь, обнимались".

"И голубые горы смотрели на них..."

Вдруг он остановился.

"Простите меня! Я делаюсь смешным. Сядемте на скамейку".

И они сели. Солнце заходило, заходило все ниже. В городе пробили башенные часы. Иргенс продолжал говорить горячо и мечтательно. Летом, может быть, он уедет в деревню, будет лежать перед хижиной на берегу моря, а ночью будет кататься на лодке, Представьте себе, на лодке в совершенно тихую ночь. Но вот теперь у него такое чувство, как будто Агата беспокоится по поводу времени, и, чтобы удержать ее он сказал:

"Не думайте, фрекэн Линум, что я постоянно говорю о голубых горах. Но это, правда, ваша вина, что я теперь это говорю, да, вы виноваты в этом. Вы как-то особенно влияете на меня, точно увлекаете меня, когда вы около. Я знаю, что говорю. Это чистота и свет в вашем лице, и когда вы наклоняете вашу голову немного на бок, тогда... Я смотрю на вас с эстетической точки зрения, понимаете".

Агата быстро на него взглянула при этих словах, вот, почему он прибавил, что он эстетически смотрит на нее. Она, может быть, не поняла - ей было не ясно, почему он сделал это замечание, и она собиралась что-то сказать, когда он снова заговорил, смеясь:

"Я надеюсь, что не очень вам надоел своей болтовней; если да, то я сегодня же отправлюсь в гавань и утоплюсь. Да, вы смеетесь, но... Впрочем, я хочу вам сказать, что к вам очень идет, когда вы сердитесь; я очень хорошо видел ваш быстрый взгляд. И если мне разрешено выразиться еще раз поэтически, то я скажу, что вы одно время имели вид дикой, нежной серны, поднимающей головку - она что-то почуяла в воздухе".

"Но теперь я вам кое-что скажу", возразила она, поднимаясь. "Который час? Я нахожу, что вы очень занятно говорите, но теперь нам нужно итти. Если я виновата в том, что вы так много болтали, то, вероятно, уже вы виноваты в том, что я вас слушала и совсем забыла о времени".

Они поспешно оставили парк и сошли с дворцового холма.

Когда она хотела войти в музей скульптуры, он сказал, что сегодня, пожалуй, не будет для осмотра времени, это можно отложить до другого дня. Что она об этом думает?

Она остановилась и задумалась на некоторое время. Потом начала смеяться и сказала:

"Да, но ведь мы должны туда пойти; мы должны ведь там быть. Нет, я просто начинаю грешить".

И они снова пошли дальше.

То, что она осталась с ним, чтоб загладить свой проступок, и что у них обоих была какая-то тайна, все это втайне обрадовало его. Он опять что-то хотел сказать, занять ее, но ей уже это больше не было интересно. Она больше его не слушала, а все спешила, чтобы музей не был заперт до их прихода. Она быстро взбежала по лестнице, пробежала мимо шедших навстречу людей, быстро бросала взгляды направо и налево, ей хотелось видеть самые выдающиеся произведения, она крикнула: "Где группа Лаокоона?- Скорее. Я хочу ее видеть". И она побежала отыскивать группу Лаокоона. Оказалось, впрочем, что у них было еще добрых десять минуть, которые они могли провести более спокойно.

Одну минутку ей показалось, что она чувствует на себе мрачный взгляд Гольдевина из-за угла; но как только она сделала шаг вперед, чтоб убедиться в этом, глаза тотчас же исчезли, и она больше об этом не вспоминала.

"Жалко, что у нас нет больше времени", говорила она несколько раз и останавливалась то перед одной, то перед другой фигурой.

Пока они обежали первый этаж, время уже прошло и им пришлось уходит. На обратном пути она опять говорила с Иргенсом и казалась такой же довольной, как и прежде; у подъезда она протянула ему руку и сказала: спасибо, два раза спасибо! Он просил прощенья, что они не могли, как следует, осмотреть музея. Она кротко ему улыбнулась и спросила, как он может так говорить, ведь он так хорошо занимал ее, так хорошо! Но, несмотря на это, она все-таки морщила лоб немного.

"Да, да, до свидания в Тиволи", поклонился Иргенс.

"Разве и вы там будете?" спросила она удивленно.

"Меня об этом просили, там будут некоторые из моих товарищей".

Агата не знала, что фру Ханка написала ему по поводу этого убедительную записку.- Она ответила только:.- Ах, так!- поклонилась и вошла в дом.

Олэ дожидался ее, - она бросилась ему на шею и крикнула оживленно, радостно:

"Знаешь, как хороша группа Лаокоона, - и все вообще, не было времени подробно все осмотреть, но мы как-нибудь пойдем туда вместе, не правда ли? Да, обещай мне это теперь.- Я хочу итти с тобой".

Когда Олэ и Агата вечером пошли к Тидеман, чтобы вместе с ними ехать в Тиволи, Агата вдруг сказала:

"А жалко, что и ты не поэт, Олэ!".

Он взглянул на нее озадаченный.

"Ты так думаешь?" спросил он. "Ты тогда бы меня больше любила?"

Тогда она вдруг увидала, как необдуманно она поступила, - она в сущности даже и не думала об этом. Это просто случай, злой, злой случай, и она очень раскаивается в этом; - она все бы отдала, чтобы вернут сказанное. Она остановилась, обняла крепко своего жениха обеими руками посреди улицы и крикнула ему, чтоб выпутаться как-нибудь:

"И этому ты веришь? Ну, я тебя поймала, Олэ, ха-ха-ха! Послушай, ты же не веришь... Честное слово, Олэ, я этого не думала. Это было так глупо, что я сказала, - но неужели ты веришь, что я подумала об этом хоть минутку? Ты должен мне ответить, веришь ли ты этому, я хочу это знать."

"Нет, теперь я этому не верю", сказал он и провел рукой по её щеке. "Нет, дорогая детка. Но что ты так взволновалась из-за такого пустяка, Агата! Даже если б ты это подумала, ну так что же?- Ну, пойдем теперь. Мы не можем, ведь, здесь оставаться и обниматься посреди улицы, глупая деточка, хе-хе!"

Они пошли дальше. - Она была ему глубоко благодарна, что он отнесся к этому так спокойно. Ах, он был такой добрый и чуткий, - она любит его, Боже, как его любит!..

Но этот маленький случай определил её поведение на весь вечер.

V.

Когда представление окончилось, все собрались в ресторане. Многие были налицо, почти вся компания, даже Паульсберг с женой; позже пришел и адвокат Гранде, таща за собой Гольдевина, учителя, который противился и упирался руками и ногами. Адвокат встретил его перед Тиволи и ему хотелось притащит его с собой.

Как и всегда, болтали обо всем, - о книгах, об искусстве, о людях, о Боге, коснулись женского вопроса, не забыли и политики.

- Жалко, что статья Паульсберга в "Новостях" не имела влияния на Стортинг; теперь 65 голосами против 24-х было решено остаться при прежнем положении вещей; пять человек из представителей неожиданно заболели и не могли принять участия в голосовании.

Мильде объявил, что он отправляется в Италию.

"Но ведь ты теперь пишешь Паульсберга?" перебил его актер Норем.

"Ну, так что же, портрет я могу окончить в несколько дней".

Между ними было тайное соглашение, что портрет не будет готов раньше закрытия выставки; Паульсберг настаивал на этом. - Он не хотел быть выставлен со всяким остальным товаром - он любил одиночество, уважение. Большое окно в художественном магазине для одного себя.

Вот почему, когда Мильде объявил, что он может окончит портрет в несколько дней, Паульсберг возразил коротко и ясно:

"Пока я не могу тебе позировать, я работаю".

На этом разговор оборвался.

Около фру Ханки сидела Агата. Она ей тотчас же крикнула: "Идите же ко мне, вы, с ямочкой, сюда ко мне!" И при этом она тотчас же обернулась к Иргенсу и шепнула: "Разве она не мила? А?"

На фру Ханке опять было серое шерстяное платье и кружевной воротник; шея была открыта. Весна немного действовала на нее и придавала ей несколько болезненный вид. У неё все еще трескались губы, и она постоянно облизывала их языком, а когда смеялась, делала гримасу.

Она говорила с Агатой о том, что скоро переедет на дачу, где надеется видеть ее. Оне будут собирать землянику, сгребать сено, лежат на траве. Вдруг она обращается через стол к мужу и говорит:

"Да, чтоб не забыть, можешь ли ты мне одолжить 100 крон?"

"Хе, напрасно ты этого не забыла!" отвечал Тидеман добродушно. Он шутил и был в восторге. "Не женитесь, друзья, это дорогая шутка! Опять 100 крон!"

При этом он протянул жене красную бумажку. Она поблагодарила.

"Но к чему это тебе?" спросил он шутя.

"Этого я не скажу". И она прекратила всякий дальнейший разговор на эту тему, она снова заговорила с Агатой.

В это самое время вошел адвокат с Гольдевином.

"Ну, конечно, вам нужно войти", уговаривал адвокат Гольдевина. "Я ничего подобного никогда не видел, поймите, что я хочу выпить с вами стакан пива. Послушайте, вы там, помогите мне ввести человека".

Но когда Гольдевин увидал, кто были присутствующие, он совершенно серьезно вырвался и скрылся в дверях. Он был у Олэ Генрихсена в назначенное утро, обещался заходить, но исчез. С тех пор никто его и не видел до этого времени.

Адвокат сказал:

"Я встретил его там, на улице; мне стало его жалко, он был такой одинокий, но..."

Агата быстро поднялась, вышла в дверь и догнала Гольдевина на лестнице. Они говорили там некоторое время и, наконец, явились оба вместе.

"Прошу извинения", сказал он. "Господин адвокат был так любезен, что пригласил меня сюда на верх, но я не знал, что здесь еще другие... что здесь такое большое общество", поправился он.

Адвокат засмеялся.

"Большое общество в ресторане, садитесь, пейте и будьте довольны. Что вам принести?"

Гольдевин успокоился. Этот деревенский учитель, лысый и седой, скрытный и молчаливый, теперь принимал участие в разговоре других. Оказывается, он очень переменился с тех пор, как он в городе; он отвечал, когда к нему обращались, хотя от него нельзя было ждать, что он умеет огрызаться. Журналист Грегерсен направил опять разговор на политику, он еще не слышал мнения Паульсберга, по этому поводу. Что же теперь будет? И как относиться к этому факту?

"Как нам относиться к этому факту? Нужно отнестись к этому, как вообще мужчины относятся к подобным вещам", сказал Паульсберг.

В это время адвокат Гранде спросил Гольдевина:

"Вы были, вероятно, сегодня в Стортинге?"

"Да".

"Так что вы знаете результат. Каково ваше мнение?"

"Я этого не могу вам сказать в двух словах", отвечал он, улыбаясь.

"Он ведь не следил подробно за этим делом, он недавно приехал сюда", заметила фру Паульсберг благосклонно,

"Следил? Следил ли он за этим? На этот счет вы можете быт покойны", воскликнул адвокат. "Мы часто об этом уже с ним говорили".

Спор продолжался. Мильде и журналист старались друг друга перекричать по поводу падения правительства; другие высказывали свое мнение по поводу шведской оперы, которую только что слышали; оказалось, что многие из них понимали музыку. И после этого снова вернулись к политике.

Кнут Гамсун - Новая земля (Новь - Ny Jord). 2 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Новая земля (Новь - Ny Jord). 3 часть.
Ну, господин Гольдевин, то, что произошло сегодня, вас не поразило? с...

Новая земля (Новь - Ny Jord). 4 часть.
Они начали разговаривать. А где же молодая Норвегия , сказал Гольдевин...