Кнут Гамсун
«Мечтатель (Svoermere). 2 часть.»

"Мечтатель (Svoermere). 2 часть."

Булочник фохта лишь тут спохватился. Там, где наставление пастора осталось бессильным, подействовал Мокк со своим фундаментом. "Если публике нужен хлеб, так будет хлеб и без булочной", говорил булочник. Однако люди прекрасно понимали, что несчастный тщетно пытается бороться: Мокк задавить его.

Роландсен сидит в своей комнате и пишет пространное объявление за собственной своей подписью. Он несколько раз перечитывает его и приходит к заключению, что все в нем в порядке. Затем он сует его в карман, берет шляпу и направляется к конторе Мокка.

Родандсен все ждал и ждал, не уедет ли, юмфру фон-Лоос; но она не уезжала, пасторша не отказала ей.- Роландсен рассчитал неверно, когда надеялся, что пасторша окажет ему эту услугу; тогда он снова стал рассудителен и подумал: спустимся же на землю, мы никого не обморочили.

К тому же Роландсен получил от пастора письмо весьма серьезного и строгаго содержания. Роландсен не утаивал, что оно расстроило его, рассказывая об этом повсюду. "Письмо это вполне заслуженное", говорил он, "и оно принесло ему пользу; ни один пастор не принимался за него с самой конфирмации".

Роландсен шел даже дальше и утверждал, что пастору следует побольше обличать к усовершенствованию и благодати каждаго.

Но никто и не подозревал, что в то самое время, когда такая благодать и усовершенствование, повидимому, постигли телеграфиста Роландсена, он, мудрил больше прежнего и ходил полный самых странных планов. "Сделать мне это или не делать?" бормотал он про себя. А, когда его объявленная невеста, юмфру фон-Лоось, сегодня с раннего утра явилась подсматривать за ним и снова стала его корить этой дурацкой серенадой в пасторате, он оставил ее с многозначительными словами: "Хорошо же, я это сделаю!"

Роландсен вошел в комнату Мокка и поклонился. Был он совершенно трезв. Отец и сын стоять, каждый у своей стороны конторки, и пишут. Старый Мокк предложил ему стул, но Роландсен отказался присесть.

"Я пришел только вот зачем: это я сделал взлом у вас."

Отец и сын пристально и изумленно оглядывают его.

"Я пришел сознаться. Было бы нехорошо с моей стороны еще дольше скрываться; и без того дело достаточно скверно".

"Оставь нас одних", говорит старый Мокк.

Фридрих выходить.

Мокк спросил: "Вы в своем уме сегодня?"

"Это я сделал!" вскрикнул Роландсен. Оказывается голос его хорош не только для пения, но и для крика.

Прошло несколько минут. Мокк мигал глазами и размышлял: "Вы говорите, это вы?"

"Да."

Мокк продолжал думать. Его крепкому лбу пришлось не мало разрешить задач в продолжение его жизни, он привык быстро взвешивать все.

"Вы и завтра не откажетесь от своих слов?"

"Да. Теперь я не намерен далее скрывать своего проступка. Я получил от пастора наставление, которое сделало меня другим человеком."

Начал ли Мокк верить телеграфисту? Или он беседовал с ним только ради формы?

"Когда сделали вы взлом?" спросил он

Роландсен назвал ночь.

"Как вы сделали это?"

Роландсен точно показал, как он это сделал.

"В ящике, вместе с банковыми билетами лежало несколько бумаг; видели вы их?"

"Да. Там были какия-то бумаги."

"Вы взяли их вместе с билетами. Где оне?"

"У меня их нет. Бумаги? Нет."

"Это был полис на страховку моей жизни."

"Полис на страховку жизни? Верно. Теперь я вспомнил. Я должен сознаться. что я сжег его."

"Так. Вот это вы напрасно сделали. Мне стоило больших хлопот получить другой полис."

"Я был сам не свой, у меня ни одной ясной мысли не было. Я прошу вас простить мне все."

"Там был другой ящик со многими тысячами талеров, отчего вы не взяли их?"

"Я их не нашел."

Мокк кончил свои размышления. Сделал ли телеграфист это, или не сделал, но всяком случае для Мокка это был превосходный преступник, какого лучше и не придумаешь. Он, разумеется, не станет молчат об этом, а, наоборот, станет говорить о нем каждому, кого встретит; оставшиеся здесь еще чужие рыбаки увезут эту новость с собою и распространят ее между торговцами вдоль всего побережья. Мокк был спасен.

"Я никогда не слыхивал, чтобы вы так у кого-нибудь... чтобы вы что-нибудь раньше такое делали", сказал он.

На это Роландсен ответил отрицательно: нет, у рыбаков никогда он ничего не брал. Он не ощипывал голаго. Уж брать, так брать в банке.

"Так вот оно как! Но как вы могли сделать в у меня?" спросил Мокк задушевным тоном.

Роландсен продолжал: "Я набрался храбрости. К сожалению, это случилось со мною в пьяном виде."

Не было ничего невозможного в том, что признание это покоится на истине.

Этот безумный телеграфист ведет беспокойную жизнь, доходы его не велики, коньяк из Росенгорда тоже денег стоит.

"К сожалению, приходится еще добавить", сказал Роландсен: "что у меня ничего не осталось от этих денег, чтобы вернуть вам."

Мокк сделал равнодушное лицо. "Это не важно", возразил он. "Меня огорчают только все эти низкие сплетни, которые вы возбудили вокруг меня, все эти толки и подозрения, как относительно меня, так и семьи моей."

"В этом отношении я думаю кое-что сделать."

"Что же вы можете сделать?"

"Я сорву ваш плакат со столба у прихода, а на его место наклею мой собственный."

Опять проявилось все бесстыдство этого парня.

"Нет, этого я не требую", сказал Мокк. "Вам и так уже тяжело придется, несчастный вы человек. Но не хотите ли вы вместо этого написать здесь объяснение?" и Мокк указал на место Фридриха.

Пока Роландсен писал, Мокк сидел и рассчитывал. Все это важное происшествие повернулось к лучшему. Это стоит денег, но деньги пропадут недаром, имя его станет еще более уважаемым в стране.

Мокк прочитал объяснение и сказал: "Да, так хорошо. Ну, само собою разумеется, я не имею намерения злоупотреблять этим."

"Это в вашей власти", отвечал Роландсен.

"У меня нет никаких причин разглашать эту историю с деньгами. Она останется между нами".

"В таком случае я сам должен буду выступить с объяснением", сказал Роландсен: "в письме пастора ясно сказано, что нужно приносить покаяние."

Мокк открыл свой несгораемый шкаф и достал оттуда множество банковых билетов. Теперь-то и представляется ему случай показать, кто он таков. И никто, разумеется, не узнает, что внизу, в бухте, ждет чужой рыбак, как раз рассчитывающий за проданную Мокку сельдь на эти деньги, без которых он и не может уехать.

Мокк отсчитал четыреста талеров и сказал:

"Я не хочу обижать вас, но я привык всегда исполнять свое слово. Я назначил четыреста талеров, они принадлежат вам."

Роландсен направился к двери. "Я заслужил ваше презрение", тихо произнес он.

"Мое презрение!" воскликнул Мокк. "Постойте! два слова..."

"Ваше благородство уничтожает меня. Вы не только не требуете моего наказания, но еще награждаете меня."

Мокк не мог пощеголять тем, что лишился двухсот талеров из-за воровства. Но, если он наградит вора суммою вдвое большей, все дело приобретет истинный блеск.

"Вас постигло несчастье, Роландсен. Вы потеряете место. Я ничего не потеряю из-за этих денег, для меня это пустяки, а для вас оне будут на самом деле поддержкой на первое время. Подумайте же об этом."

"Не могу", сказал Роландсен.

Тогда Мокк взял банковые билеты и положил их в карман его куртки.

"Пусть это будет в долг", попросил Роландсен.

И этот рыцарь среди королей торговли пошел на это. "Хорошо, пусть это будет в долг!" Хотя он прекрасно знал, что никогда не получит этих денег обратно.

Роландсен стоял, осунувшись, словно нес самую тяжелую ношу, какую случалось ему выносить в жизни. Это были печальные минуты.

"А теперь возвращайтесь снова на пут истинный", сказал Мокк, ободряя его: "эта ошибка вполне поправима."

Роландсен в глубочайшем смирении поблагодарил за все и вышел. "Я вор!" заявил он фабричным девушкам, проходя мимо. И во всем им сознавался.

Он направился к церковному забору. Там он сорвал плакат Мокка и заменил его своим собственным. На нем было написано только, что вор - он, а не кто другой. А завтра - воскресенье; много прихожан пройдет тут.

X.

Повидимому, Роландсен погрузился в раскаяние. Когда плакат прочитан был всем приходом, он сидел у себя один и избегал показываться людям на глаза. Это производило смягчающее впечатление; удрученный своим преступлением, телеграфист не бравировал своей порочностью. Истина же заключалась в том, что у Роландсена теперь не было времени шататься по дороге, он по ночам проявлял неутомимую деятельность в своей комнате. Множество лекарственных пузырьков с образцами должны были быть упакованы в ящички и разосланы по почте и на восток, и на запад. Телеграф тоже был у него в ходу днем и ночью. Надо было это сделать, пока его не прогнали со станции.

Скандальная история с Роландсеном стала известна и в пасторате, и юмфру фон-Лоос, имевшая подобного жениха, стала предметом всеобщего сожаления. Пастор призвал ее в свой кабинет и имел с нею продолжительное отеческое объяснение.

Юмфру фон-Лоос отправится к телеграфисту и покончит с ним, слуга покорная!

Она застала Роландсена в смиренном и покаянном настроении, но это её не тронуло.

"Хороших новостей я наслушалась о тебе", сказала она.

"Я надеялся, что вы придете, я хотел просить вас иметь ко мне снисхождение", отвечал он.

"Снисхождение? Нет, знаешь ли! Я скажу тебе, Ове, что у меня голова из-за тебя пошла кругом. И я не потерплю, чтобы ты делал вид, что мы с тобой знакомы. Я не хочу иметь дела с негодяями и мошенниками, я пойду своей прямой и честной дорогой. Разве я не предупреждала тебя в свое время, а ты не хотел меня слушать? Разве помолвленные люди бегают за чужими горничными и ведут себя, словно сокровище, которое еще нужно завоевать? И, наконец, ты воруешь у людей деньги и на большой дороге висит твое покаяние на показ всем. Мне так стыдно, что я места не нахожу, я готова провалиться сквозь землю. Нечего разговаривать, я хорошо тебя знаю, ты ничего не сумеешь сказать, кроме наглостей или бессмысленных восклицаний. Я-то любила тебя чистосердечно, а ты по отношению ко мне был словно прокаженный, ты всю жизнь мою осквернил своим воровством. Все, что ты теперь хочешь сказать, ничего не стоит. Слава Тебе, Господи! Теперь все говорят, что ты соблазнил и обезчестил меня. Пасгор говорит, что я тотчас же должна бежать от тебя, так неодобрительно смотрит он на это. Не пробуй только теперь запираться, Ове; потому что ты все равно останешься грешником перед Богом и перед людьми, и на самом деле ты пропащий человек и изверг рода человеческаго. И если я еще говорю тебе "Ове", то ты ни в коем случае не надейся, что все может опять возобновиться между нами. Я полагаю, мы и незнакомы больше теперь, а тем более незнакома я с вами. Никто столько не сделал для тебя, сколько я, это ужь я верно знаю; но легкомыслие не оставляло тебя в покое, ты постоянно меня обманывал, хотя, к сожалению, и я не без греха была, смотря на все сквозь пальцы и не желая открыт глаза на тебя."

И вот этот жалкий человек стоял и не смел оправдываться. Никогда не видывал он её в таком возбуждении, так сильно потрясло ее его неслыханное преступление. Покончив с этой речью, она была в совершенном изнеможении.

"Я исправлюсь", сказал он.

"Ты? исправишься?" подхватила она и горько засмеялась. "Но даже и это не поможет. Потому что ты не можешь уничтожить того, что было, а я из благородной семьи, я не могу допустить, чтобы ты замарал меня. Я говорю именно то, что есть. После завтра я уезжаю с почтовой лодкой, но я не желаю, чтобы ты приходил к навесу провожать меня, и пастор то же говорит. Я сегодня раз навсегда прощаюсь с тобою и благодарю тебя за хорошие минуты, какие были между нами, а o злых не хочу помнить."

Она энергично повернулась и пошла к двери. У двери она сказала: "Но ты можешь, если хочешь, спрятаться там наверху, против навеса, в лесу и помахать мне платком на прощанье. Но мне это все равно".

"Дай же мне руку", сказал он.

"Нет, этого я не сделаю. Ты сам ведь лучше меня знаешь, что ты сделал своей правой рукой".

Роландсен пригнулся чуть не до земли. "Но разве мы не будем переписываться?" сказал он. "Хоть два-три слова?"

"Я писать не буду. Никогда в жизни! Как часто ты в шутку говорил, что все должно быт кончено, а теперь я стала достаточно хороша для тебя. Но теперь все это ложь. Адрес мой - Берген, дом моего отца, - на случай, если ты напишешь; но я не прошу тебя об этом".

Когда Роландсен поднимался по ступенькам в свою комнату, у него было, наконец, ясное сознание, что он уже не жених больше. "Как странно", подумал он, "еще секунду назад я был с ней внизу на дворе".

Это был для него день горячки: ему оставалось уложить последние образцы, чтобы можно было послать их после завтра с почтовой лодкой; а тогда нужно будет собрать свои пожитки, чтобы быть готовым к переселению. Всемогущий телеграфный инспектор был уже на пути к ним.

Разумеется, Роландсену дадут решительную и немедленную отставку. Относительно службы упрекнут его не в чем, и купец Мокк, влиятельный человек во всех ведомствах, тоже не станет ему поперек дороги. Однако, справедливость должна итти своим порядком.

Трава теперь уже покрывала поляны, и лес оделся листьями, теплые ночи воцарились кругом. Бухта опустела, все рыбаки снялись, и суда Мокка отправились с сельдью к югу. Наступило лето.

Сияющая погода по воскресеньям вызывала из домов прихожан целыми толпами, множество народа сновало и по воде и на суше. У берега стояли суда и яхты из Бергена и Гаугезунда, а хозяева их сушили камбалу. Из года в год приезжали они и занимали свои места. В церковь ходили они во всем параде, в цветных рубахах из домашней ткани, с цепочками для часов, сплетенными из волоса, на груди. Но благодаря сухой погоде из глубины фиорда приходили печальные вести о лесных пожарах; летнее тепло несло с собою не одне только радости.

Енох вступил в свою должность и был с вечными своим платком на ушах настоящим пасторским помощником со всею подобающей серьезностью. Молодежь забавлялась этим зрелищсьг, но старики находили, что царские врата посрамлены подобной обезьяной во образе человека, и обращались к пастору с предложением помочь горю. Разве не мог Енох затыкать уши ватой? Енох объявил, что он никак не может освободиться от повязки на ушах, так как страдает от ревматизма всей головы. Устраненный помощник Левиан злорадно смеялся над своим заместителем Енохом, говоря, что тому, должно быть, изрядно жарко среди дня носит повязку на ушах.

Бедняга Левиан с самого дня своего унижения не переставал преследовать своего заместителя. Когда бы ни отправился он ночью на рыбную ловлю за камбалой, он непременно устраивался с этой целью у берегов Еноха и этим мешал последнему удить. Если ему нужна была мачта или деревянный ковш, он отправлялся за деревом в сосновый лес Еноха у берега моря. Вскоре стало известно, что юмфру фон-Лоос от стыда покидает приход. Купец Мокк соблаговолил пожалеть погибшего телеграфиста и решил сделать попытку предотвратить этот разрыв. Собственными руками снял он признание Роландсена со столба и заявил, что повешено оно было здесь совершенно против его воли. Затем он явился во двор пастората. Мокк был вполне удовлетворен, он уже услышал о том подавляющем впечатлении, которое произвело на всех его отношение к вору; теперь люди снова кланялись ему, как в добрые старые дни, - да, его почитали даже больше, чем прежде. Ведь один только и был такой Мокк на всем побережьи!

Его вмешательство оказалось безуспешным. Юмфру фон-Лоос плакала от умиления, что Мокк явился собственной своей особой; но никто не был бы в состоянии заставить ее забыть все происшедшее с Роландсеном; никогда в жизни не может наступить примирение. Мокк получил такое впечатление, что под этим решительным заявлением кроется влияние пастора.

Когда юмфру спустилась вниз под навес для лодок, пастор и его жена сопровождали ее. Оба пожелали ей доброго пути и смотрели, как она усаживалась в лодку.

"О Боже! а я уверена, что он там лежит в лесу наверху и сожалеет обо всем", сказала юмфру фон-Лоос и вытащила платок из кармана.

Лодка отчалила и понеслась под сильными ударами весел.

"Вот я его вижу!" закричала юмфру, приподымаясь наполовину. Словно она хотела броситься на берег. Затем она начала изо всех сил махать платком по направлению кь лесу. И лодка исчезла за косой.

Роландсен пошел домой лесом, как он всегда это делал за последнее время; но на полпути, у забора пастората, он снова вернулся на дорогу и пошел ею. Итак, все образцы были разосланы, ему нечего больше делать, оставалось только ждать результата. Не всяком случае это не продлится долго. Чувствуя особенно хорошее настроение духа, он пощелкивал пальцами.

На некотором расстоянии впереди его дочь кистера Ольга сидела у дороги на камне. Чего ей там нужно? Роландсен задумался. Она верно идет из лавки и теперь ждет кого-нибудь. Через несколько минут к ней подошла Элиза Мокк. Что же это: неразлучны что ли оне стали обе? Эта тоже остановилась у дороги и, казалось, ждала.

"Обрадуем-ка барышен своим унижением и провалимся сквозь землю", сказал себе Роландсен и углубился в лес. Под ногами его затрещали сухие сучья, шаги его были слышны, это был неприятный выход, и он отверг его. "Может быть, следует снова выйти на дорогу", подумал он: "не стоит слишком восхищать их своим бегством." И он опять вышел на дорогу.

Но теперь это был действительно смелый шаг - лицом лицу встретиться с Элизою Мокк. Его сердце забилось тяжелыми ударами, горячая волна обдала его с ног до головы, и он остановился. Он и раньше то ничего не мог добиться, а с тех пор обнаружился такой большой проступок с его стороны. Пятясь назад, он опять отступил в лес. Если бы он, по крайней мере, очутился вне этого нерасчищенного пространства, треск сучьев прекратился бы, а там начинался и вереск. В два прыжка он перепрыгнул через хворост и был спасен. Но вдруг он остановился. Что за дьявол заставляет его скакать здесь? Или он уже не Ове Роландсен? Он с упорством вернулся к тому же месту и стал шагать по сухим сучьям, сколько душе его было угодно.

На дороге он увидал что барышни сидят все на том же месте. Оне разговаривали и Элиза ковыряла землю зонтиком. Роландсен снова остановился. Нет людей более осторожных, как сорванцы. "Я вор", думал он, "как может у меня хватить дерзости показаться? Кланяться мне что ли, чтобы барышни кивнули мне?" И он еще раз скользнул в лес. Какой же он круглый дурак, что все еще носится со своими чувствами; или ему не о чем думать больше? Через два-три месяца он будет богатым человеком: наплевать ему на любовь. И он отправился домой.

Может ли быть, чтобы оне все еще там же сидели? Он вернулся и стал высматривать. К ним присоединился Фридрих, все трое шли к нему навстречу. Он бросился обратно, сердце словно подпрыгнуло у него в груди до самого горла. Хорошо, если они не видали его! Они остановились; он слышит, как Фридрих говорит:

"Шш! Мне послышалось, кто-то есть в лесу!"

"Нет, это так", отвечает Элиза.

"А, может быт, она сказала это нарочно, потому что видела!" подумал Роландсен. "Разумеется, он еще ничто пока; но мы еще поговорим через два месяца! А что такое сама-то она представляет собою? Деревянную Мадонну, дочь какого-то Мокка из Росенгорда! Бог с ней совсем!"

На крыше станции стоял на железном шпиле флюгер, петушок. Роландсен пришел домой, поднялся на крышу и ударил рукой по шпилю; петушок накренился назад, и имел такой вид, как будто собирался пропеть. Так ему и надо стоять. Так-то лучше!

XI.

Наступило время, когда дни тянулись вяло: только жалкая рыбная ловля для домашнего обихода, - вот и все, чем люди вознаграждают себя в теплые светлые ночи. Ежевика и картофель растут, а луговая трава волнуется; в каждом доме изобилие сельдей, а коровы и козы дают молоко ведрами и все-таки остаются тучными и гладкими.

Мокк со своею дочерью Элизой уехал домой, Фридрих снова один распоряжается на фабрике и в лавке. И распоряжается Фридрих неважно: он воспламенился любовью к морю и в высшей степени неохотно прозябает на земле. Капитан Генриксен с берегового парохода почти обещал доставить ему место штурмана на своем пароходе; но, кажется, из этого ничего не выйдет. Спрашивается, не может ли Мокк купить своему сыну пароход в собственное его распоряжение? Он это сделает и часто говорит об этом, но Фридрих боится, что это невозможно. Фридрих умеет взвешивать обстоятельства. У него от природы мало свойств моряка, он - тип осторожного и положительного юноши, который в будничной жизни делает всякого дела ровно столько, сколько это необходимо. Он заимствовал свои качества от матери и не является уже настоящим Мокком. Но ведь таким-то и следует быть, если хочешь с блеском пройти свое житейское поприще: не делать слишком много, а, наоборот, немного меньше того, что признано будет нужным.

Как это могло случиться с Роландсеном, этим дерзким сорванцом, даже при всей его эксцентричности? Теперь он стал вором в глазах людей и, наконец, потерял место. И вот пошел он по свету со своей обремененной совестью, и полинявшее пальто его все больше и больше изнашивается, и ни у кого другого не мог он найти себе комнатки, кроме как у раздувателя мехов Борре. Тут Ове Роландсен и поселился. Борре мог бы быть славным малым, но он был очень беден и в хижине его было меньше, чем у других, запасов сельди. Кроме того, его дочь Пернила была убогим созданьем, а потому на дом его не обращали большого внимания. Приличному человеку и не пристало жить у него.

Говорили, будто Роландсен, может быть, и смог бы сохранить свое место, если бы явился к инспектору телеграфа с более сокрушенным сердцем, но Роландсен с тем и пришел, чтобы ему дали отставку, и у инспектора не было повода помиловать его. А старого Мокка, посредника, не было в это время.

Пастор стал относиться снисходительнее к Роландсену. "Я слышал, что он меньше стал пить", говорил он, "и я не смотрю на него, как на совсем уж безнадежнаго. Он, например, сам утверждает, что мое письмо побудило его сознаться в преступлении. Иногда порадуешься, видя, что твоя деятельность не без результата".

Пришел канун Иванова дня. На всех возвышенностях зажглись вечером костры; вся рыбацкая молодежь собралась вечером у костров, и по всему приходу раздавались звуки гармоник и скрипок. Огонь в кострах не должен был сильно разгораться, но от них по обычаю должен был распространяться сильный запах, это было самое важное; поэтому в огонь кидали сырого мху и можжевельнику, чтобы шел густой дым с приятным запахом. У Роландсена теперь, как и в прежния времена, не хватило стыда, чтобы держаться подальше от этого народного праздника; он сидел на высоком пригорке и бренчал на гитаре и пел, так что пение его раздавалось по всей долине. Когда он спустился к кострам, все заметили, что он пьян, как сапожник;

Он стал ломаться, выкрикивая свои громкие фразы. Каким он был, таким и остался.

Внизу по дороге прошла Олъга. Она вовсе не намерена была остаться тут, проходя только мимо по дороге. Ах, она, разумеется, могла бы выбрать другую дорогу, но Ольга была так молода, призыв гармоники поднял ее; её ноздри дрожали, буря счастья обнимала ее, она была влюблена. Раньше, днем она ходила в лавку; Фридрих Мокк и сказал ей так много, что она должна была понять его, хотя он говорил очень осторожно. Не могло разве случиться, что и он, как она, выйдет вечером погулять?

Она встретила пасторшу. Оне обнялись и заговорили ни о ком ином, как о Фридрихе Мокке. Он был королем в приходе, так что даже сердце пасторши втайне склонялось к нему; он был такой славный, осторожный человек и каждым шагом своим показывал, что стоит на земле, а не витает в облаках. В конце концов пасторша заметила, что юная Ольга сильно смущена.

"Однако, милочка, что это ты так притихла? Ужь не влюблена ли ты в молодого Мокка?"

"Вот именно", прошептала Ольга и залилась слезами.

Пасторша остановилась. "Ольга, Ольга! Ну, а он тоже к тебе хорошо относится?"

"Мне кажется."

Тогда глаза пасторши стали снова неподвижны и бессмысленны и тупо смотрели в пространство.

"Да, да", сказала она, наконец, улыбнувшись. "Дай Бог тебе счастья. Вот увидишь, все пойдет хорошо." И она удвоила свою любезность по отношению к Ольге.

Когда оне подошли к пасторату, пастор растерянно метался там взад и вперед. "Там лес горит", крикнул он, "я увидал из моего окна!" И он стал собирать топоры, заступы и людей и готовит свою лодку под навесом. Горел лес Еноха.

Но раньше пастора поспел бывший его помощник Левиан. Левиан возвращался с рыбной ловли; он, как и всегда, засел перед лесом Еноха немного поудит. На обратном пути он увидал, что маленькое, светлое пламя бежит по мысу и растет. Он тряхнул головой и, повидимому, понял, что означает это пламя. А когда внизу у приходского навеса он увидал озабоченно суетящихся людей, то понял, что это едут на помощь; он сейчас повернул лодку и стал грести обратно, чтобы явиться на место первым. Это был очень достойный поступок со стороны Левиана - позабыть всякую вражду и торопиться на помощь в своему врагу.

Он причалил и направился вверх к мысу, прислушиваясь к треску огня. Левиан, не торопясь, подвигался вперед, осторожно оглядываясь на каждом шагу; вскоре увидал он Еноха, подбегавшего туда же, где был и он. Величайшее любопытство охватило Левиана, он спрятался за куст и стал наблюдать. Енох, бы имея определенную цель к виду, не глядит ни вправо, ни влево, а только бежит и бежит вперед. Или он открыл своего противника и теперь хочет разыскать его? Когда он был совсем близко, Левиан выскочил. Енох вздрогнул и остановился. Он растерянно засмеялся и сказал:

"Горит... жалко... несчастье!"

Тот оправился и ответил:

"Это верно перст Божий."

Енох нахмурился: "Зачем ты здесь?" спросил он.

Вся ненависть Левиана вспыхнула: "Ага! Жарко тебе приходится здесь с твоей повязкой на ушах!"

"Убирайся-ка ты отсюда", сказал Енох, "это верно ты и поджег."

Но Левиан был глух и слеп. Еноху, казалось, хотелось стать именно на то место, на котором стоял Левиан.

"Берегись!" закричал Левиан. "я уже оторвал тебе одно ухо, как бы не сделал того же и с другим."

"Убирайся!" повторил Енох и бросился на него.

Левиан заскрежетал зубами от ярости. Он громко крикнул: "Вспомни-ка ту ночь на фиорде. Ты вытаскивал мои удочки и я тебе взял да и оторвал ухо!"

Вот почему Енох вечно носил на ушах повязку: у него было одно только ухо. Оба соседа имели зуб друг против друга и оба имели достаточное основание молчать об этом деле.

"Ты все равно, что убийца", сказал Енох.

Слышно было, как пасторская лодка шумно причалила к берегу; с другой стороны слышен был треск все приближающагося пожара. Енох оглянулся и, желая устранит Левиана, выхватил нож; у него был великолепный нож.

"Левиан вытаращил глаза и закричал: "Если ты только осмелишься грозить мне ножом, тебя увидят. Вот люди! Они уж приехали."

Енох спрятал нож. "Зачем тебе стоят здесь. Уйди!" сказал он.

"А чего ты именно здесь ищешь?"

"Это тебя не касается. Я на этом месте кое-что спрятал. А теперь сюда подходить огонь."

Но Левиан не хотел уступить из упорства ни на пядь! Вот приближается и пастор; он, конечно, слышал их ссору с берега; но что за дело было теперь Левиану до пастора?

Лодка причалила, все люди выскочили на берег с топорами и заступами, пастор мимоходом поздоровался и сказал несколько слов:

"Эти костры в Иванов день преопасная штука, Енох; искры разлетаются во все стороны. Ну, где нам начинать?"

Енох совсем потерял голову; пастор схватил и потащил его, так что он не мог продолжать свою ссору с Левианом.

"Откуда ветер?" спрашивал пастор. "Пойдем, покажи нам, где рыть канаву?"

Но Енох стоял, как на угольях, ему нужно было не спускал глаз с Левиана, и он отвечал пастору, словно помешанный.

"Не давай несчастью побеждать тебя", продолжал пастор: "опомнись! Надо же тушить огонь!" и он взял Еноха под руку.

Некоторые ушли вперед и стали, несколько отступя от огня, рыть канаву сами. Левиан все еще стоял на том же клочке и переводил дух; он ступил ногой на каменную плитку, лежавшую у скалы. Ничего он тут не спрятал, все это враки, - подумал он, нагибаясь. Но, покопавшись немножко в земле под плитою, он увидал платок. Этот платок принадлежал Еноху, это был тот самый платок, который тот раньше носил на ушах. Левиан поднял его, в нем лежал пакет. Он развязал платок, развернул бумагу - в ней были деньги, много денег. Банковые билеты. А среди банковых билетов большой белый документ.

Левиан в высшей степени поражен: да это краденые деньги! Он развертывает бумаги и разбирает по складам.

Енох увидал это, испустил хриплый крик; он вырвался от пастора и бросился к Левиану с ножом в руках.

"Енох! Енох!" кричал пастор, стараясь догнать его.

"Вот он вор!" кричит Левиан им навстречу.

Пастор думал, что Енох так поражен пожаром, что не соображает, что делает. "Спрячь нож!" сказал он ему.

Левиан продолжал:

"Вот преступник, обокравший Мокка!"

"Что такое?" спросил пастор, ничего не понимая.

Енох тогда мгновенно бросился на своего врага, стараясь овладеть пакетом.

"Я это отдам господину пастору", воскликнул Левиан, "пусть увидит господин пастор, что за человек у него в помощниках!"

Обезсиленный Енох прислонился к дереву; лицо его было серо. Банковые билеты, платок и документ ничего не сказали пастору.

"Вот где я их нашел!" говорил Левиан, дрожа с головы до ног: "он их спрятал под каменную плитку. Там имя Мокка, б этой бумаге."

Пастор прочел. Он не знал, что и думать; он взглянут на Еноха и сказал: "Это полис страхования жизни, который Мокк потерял, не так ли?"

"Но тут и деньги, которые тоже он потерял", сказал Левиан.

Енох собрался с силами. "Это, наверно, ты положил их туда."

Свист и шум горящего леса приближались, кругом становилось все жарче и жарче, но эти трое людей не двигались с места.

"Я ничего не знаю", повторил Енох, "это Левиан положил сюда."

"Здесь двести талеров. Откуда у меня может быть двести талеров? А платок разве не твой? Разве ты не носил его на ушах?" спросил Левиан.

"Да. Разве не носил?" сказал и пастор.

Енох молчал.

Пастор перелистал банковые билеты. "Здесь не хватает до двухсот талеров", сказал он.

"Он уж сколько-нибудь истратил", прибавил Левиан.

Енох стоял, тяжело дыша, цедя сквозь зубы:

"Я ничего не знаю; однако, заметь себе, Левиан, я тебе этого никогда не забуду."

У пастора в глазах зарябило. Если вор был Енох, то Раландсен только играл комедию с письмом, в котором пастор увещевал его. И зачем он это делал?

Жар стал так силен, что все трое спустились к морю, огонь настигал их и здесь. Им пришлось сесть в лодку и отчалить.

"Во всяком случае это полис Мокка", сказал пастор. "Мы заявим об этом. Греби к дому, Левиан."

Енох казался равнодушным и смотрел прямо перед собой, как ни в чем не бывало.

"Да, да, заявим обо всем, я тоже на этом настаиваю", сказал он.

Пастор спросил уныло: "Вот как?" и невольно закрыл глаза от ужаса перед всеми этими историями.

Жадный Енох! Он был слишком прост: заботливо спрятал он эту обличительную бумагу, значения которой он не понял. На ней было много штемпелей и говорилось в ней о большой сумме денег; он думал, что через несколько времени можно будет уехать и разменять бумагу. Он был не так богат, чтобы бросить ее.

Пастор оглянулся и посмотрел на пожар. В лесу шла работа: валились деревья, виднелась уже широкая, темная канава. Много людей сбежалось туда.

"Огонь угаснет сам собою", сказал Левиан.

"Ты думаешь?"

"Как дойдет до березового леса, так и прекратится."

И лодка с тремя людьми плыла в самую глубину бухты, ко двору фохта.

XII.

Вернувшись домой вечером, пастор заплакал. Столько ужасных грехов накопилось вокруг него! Он был сражен и горько потрясен, кроме того и жена его уж не получит новых башмаков, которые ей так сильно нужны: придется отдать крупную жертву, принесенную на алтарь Господу Богу Енохом, потому что это были деньги краденые. И пастор тогда опять прогорит.

Он тотчас поднялся наверх, к своей жене. Уж на пороге охватил его порыв негодования и отчаяния. Его жена шила. Вокруг неё на полу валялись куски материи; кухонная тряпка и вилка лежали на кровати вместе с газетами и лоханкой. Одна из её ночных туфель валялась на столе. На комоде лежали березовая ветка, покрытая листвой, и огромный булыжник.

Пастор, по старой привычке, стал подбирать вещи с полу и укладывать все на место.

"Напрасно ты это делаешь", сказала она: "я бы сама поставила туфлю на место, когда покончила бы с шитьем."

"Ну как ты можешь сидеть в таком хаосе и шить?"

Жена почувствовала себя глубоко уязвленной и ничего не ответила.

"Зачем здесь этот камень?" спросил он.

"Так, я нашла его внизу, на дороге, он мне понравился!"

Он взял пучки увядшей травы, лежавшие у зеркала, и собрал их в газетную бумагу.

"Может быт, и это на что нибудь нужно?"

"Нет, эта трава уж слишком завяла. Это щавель, я хотела приготовить из него салат".

"Уж он с неделю пролежал здесь", сказал пастор.

"Он оставил след на политуре."

"Да, вот видишь, полированной мебели никому не следовало покупать, это все ни к чему."

Тогда пастор разразился злым смехом. Жена бросила шитье и вскочила.

Всю жизнь не дает он ей покою и отравляет ей существование своим непониманием. И снова разразилась одна из тех нелепых и бесплодных вспышек, которые в продолжение четырех лет постоянно возникали между ними с некоторыми промежутками. Пастор пришел лишь затем, чтобы попросить жену согласиться на отсрочку в покупке башмаков. Досада разбирала его. Да ведь и шло же все по-дурацки с тех пор, как юмфру фон-Лоос уехала и жена взяла на себя управление домом.

"Вот что еще: не можешь ли ты, наконец, немножко благоразумнее распоряжаться в кухне?" сказал он.

"Благоразумнее? Мне кажется, я распоряжаюсь благоразумно. Разве дело идет хуже, чем прежде?"

"Вчера, я видел, помойное ведро было полно кушанья."

"Тебе не следовало бы совать нос во все, тогда дело шло бы лучше."

"Намедни я замегил, что в ведро выброшено огромное количество сливочной каши, оставшейся от обеда."

"Да, девушки так отвратительно объели ее, что я не могла больше подать ее на стол."

"А еще я видел там массу киселя."

"Молоко скислось. Ну, что же я могла против этого сделать?"

"Дня два тому назад я видел вареное и очищенное яйцо в помойном ведре."

Жена молчала, хотя и в этом пункте она вполне могла бы оправдаться.

"Ведь мы совсем не в таких блестящих обстоятельствах", сказал пастор, "а за яйца, как тебе известно, мы платим деньги. А тут на днях еще отдали кошке яичное пирожное."

"Это осталось от обеда. Однако, я должна сказать, что ты не своем уме, тебе бы следовало обратиться к доктору."

"Я сам видел, как ты держала кошку на руках и поднесла к её морде сливочник. И все это ты делаешь при прислуге. Потихоньку оне смеются над тобой."

"Оне вовсе не смеются. А ты, ты душевно-больной."

В конце концов пастор снова ушел в свой кабинет. И жена опять была свободна.

На следующее утро за завтраком ни одна из служанок не могла заметить, чтобы она была сердита или печальна. Всякая забота словно соскочила с нея; казалось, она, благодаря Бога, забыла всю ссору. Счастливая легкость её характера помогла ей во всем и давала возможность переносить житейские невзгоды. Пастор снова почувствовал себя умиленным. Уж лучше бы ему держать язык за зубами и не касаться хозяйственных дел; новая экономка, которую они выписали, уж наверно находится теперь на дороге к северу.

"К сожалению, тебе невозможно будет купить башмаки. Пожертвование, полученное мною от Еноха, придется вернуть обратно: он украл эти деньги."

"Что ты?!"

"Да, подумай только: это он совершил кражу со взломом у Мокка. Вчера он в этом сам сознался у фохта." И пастор рассказал все.

"Так Роландсен вовсе не сделал этого?" сказала жена.

"А уж этот. Этот беспутный, шут гороховый!.. Но уж с башмаками придется тебе подождать."

"Ну, так что ж такое!"

Она всегда была такова: доброе, беспредельно великодушное дитя! И никогда не слышал пастор, чтобы она пожаловалась на свою бедность.

"Право если бы ты только могла надеть мои башмаки", сказал он, и у него было так мягко на сердце.

Тут жена от души рассмеялась: "Да! А ты - мои! Ха-ха-ха!.." Она толкнула его тарелку, так что та упала на пол и разбилась; вместе с нею упала и холодная котлетка.

"Постой, я принесу тебе другую тарелку", сказала жена и выбежала из комнаты.

"Ни малейшего сожаления об убытке!" подумал пастор: "ни тени подобной мысли! А ведь тарелка денег стоит!"

"Ты ведь не станешь есть эту котлетку?" воскликнула жена, вернувшись.

"А что же нам с нею делать?"

"Ну, уж ее-то, право, можно кошке отдать".

"Однако, я не в таких хороших обстоятельствах, как ты", сказал он, омрачаясь снова. И опять разыгралась бы настоящая ссора, если бы жена не смолчала. Но радость обоих была все же испорчена.

День спустя опять распространилас крупная новость: Роландсен исчез.

Узнав о находке в лесу и о сознании Еноха, он сказал с большим раздражением: "Ну, уж это слишком! Хот бы месяцем позднее!" Раздуватель мехов Борре слышал это. После этого вечером Роландсена не могли найти ни в доме, ни на улице. А лодка Борре, вытащенная на берег у пастората, пропала вместе с веслами, рыболовными принадлежностями и всем, что в ней было.

Мокк в Росенгорде тотчас получил известие о том, кто был истинным вором, но, странное дело, он совсем не торопился приехать и разобрать дело снова. Может быть, старый Мокк знал, что делает. Телеграфист Роландсен вытянул у него вознаграждение, которое теперь ему придется снова выдать, а это самом деле было ему неудобно. Он быть настолько "истинным Мокком", что не мог затрудняться разными мелочами в делах чести; но в данную минуту он был в стесненных обстоятельствах. Многия дела, предпринятые Мокком, требовали больших расходов, а чистые деньги уж не текли рекой. Главный запас сельди. лежал у агентов в Бергене, но цены стояли низкие, он не продавал. С нетерпением ждал Мокк конца лета; тогда вся рыбная ловля прикончится и цены станут повышаться. Кроме того, Россия затеяла войну, земледелие падет в этой громадной стране и населению понадобятся сельди.

Несколько недель Мокк избегал показываться в приходе. Не обещал ли он еще пасторше булочную, и что он теперь ей скажет?

Фундамент стоял, и все было распланировано, но дома все-таки не было. Опять начались сплетни, будто Мокк затрудняется довести до конца постройку для булочной. Зашло так далеко, что придворный булочник фохта стал снова пить. Он чувствовал себя спокойнее, булочная не будет готова в какую-нибудь неделю, у него есть еще время погулять. Пастору донесли о том, как этот человек опустился, и он собственной особой явился к нему; однако, и это, повидимому, не помогло, так твердо булочник чувствовал почву под ногами.

И, в самом деле, пастору, этому работнику на ниве Господней, много было дела; несмотря на то, что он не щадил себя, работы скоплялось все больше и больше. Вот теперь пришлось устранить еще одного помощника самого усердного из всех, Еноха. Несколько дней спустя после приключения с ним, Левиан снова пришел и выказал сильное желание снова занять прежнее место.

"Теперь, я полагаю, господин пастор, вы видите, что никто не способен быть лучшим помощником, чем я."

"Тебя подозревают в том, что ты поджог тогда лес."

"Это все лгут разные плуты и мошенники", возразил Левиан.

"Пусть так. Ты все равно не будешь помощником."

"Кто же будет им на этот раз?

"Никто. Я обойдусь без помощника."

Так силен и тверд и справедлив был пастор во всех отношениях. А теперь у него было особенное основание беспощадно относиться к себе: вечная нужда в доме и неудачи на службе могли совершенно деморализовать и ослабить его, временами он допускал себя до таких преступных мыслей! Не заключить ли ему, например, мир с Левианом, который со своей стороны докажет ему так или иначе свою благодарность? Далее: Мокк из Росенгорда предложил ему свою помощь на случай чьей-нибудь нужды в приходе; хорошо; но разве он сам не беднее всех; отчего же ему не обратиться к Мокку на помощью для одной бедной семьи и не взять этой поддержки для себя? Тогда и башмаки явились бы у жены. Да ему и самому кое-что нужно: несколько книг кое-какой философии; ведь он изсыхает, вертясь, как белка в колесе, и ни на шаг не развивается. А тут еще тот фанфарон Роландсен внушил, видите ли, жене, что это люди сделали Бога тем, что он есть. Он при случае еще вмешается в это дело и заткнет рот, кому следует.

Наконец явился Мокк. И явился таким же, как всегда: важным и величественным; дочь его Элиза была с ним. Из вежливости он немедленно навестил пастора, как бы для того, что бы никто не подумал, что он уклоняется от своего обещания. Пасторша спросила о булочной. Мокк объяснил, что ему не было никакой возможности торопиться с постройкой: булочная все равно не может быть пущена в ход в этом году, так как надо дать фундаменту осесть. Тут пасторша испустила восклицание разочарования, пастор же чувствовал некоторую радость.

"Специалисты объяснили мне это", сказал Moкк, "вот я и должен воздержаться. К следующей весне фундамент осядет на несколько дюймов. А что тогда делать со срубом, если поставить его теперь же?"

"Да, что делать тогда со срубом?" повторил пастор.

Впрочем, Мокк далеко не был в подавленном настроении. Летнее время проходило, рыбная ловля совершенно окончилась, и агенты только что уведомили его по телеграфу, что цены быстро подымаются. Мокк не мог утерпеть, чтобы не рассказать этого пастору и его супруге. Зато пастор мог в свой очередь сообщить ему новость о том, где находится Роландсен: на острове, далеко на мире, на западе, живет он, совершенно как дикий. Эту новость принесли пастору некие муж с женой.

Мокк немедленно послал лодку, чтобы привезли Роландсена.

Дело было в том, что известие о приключении с Енохом явилось для Роландсена неожиданностью: теперь он был свободен, но четырехсот талеров для Мокка у него не было. Тут он в тишине ночи взял лодку Борре с сетями и со всеми принадлежностями и уехал. Полторы мили плыл он по открытому морю, греб всю ночь и утром приискал себе уединенный островок, к которому и причалил. Всевозможные морские птицы кружились над ним.

Роландсен был голоден; сначала он думал набрать себе чайковых яиц на завтрак, но оказалось, что из яиц уже вылупились птенчики. Тогда он выплыл на рыбную ловлю, и это удалось ему лучше. И вот изо дня в день стал он жить, питаясь рыбой, скучая и царствуя на островке. На случай дождливой погоды он нашел приют под выступом необычайно красивой скалы. Ночью он спал на зеленой лужайке, и солнце никогда не заходило для него.

Прошли две, три недели; он страшно исхудал, но взгляд его становился все благороднее от развивавшейся в нем твердости духа, и он не намерен был сдаваться. Он ничего не боялся, кроме того, что кто-нибудь явится и обезпокоит его. Ночи две тому назад к острову причалила лодка; на ней сидели мужчина и женщина, собиравшие пух. Они хотели высадиться на остров, но Роландсен ни за что не хотел допустит этого; он издали заметил их, у него было время прийти в неистовство, и, с маленьким якорем в руках, он проявил такое искусство в фехтовании, что испуганная пара тотчас отъехала от островка. Тогда Роландсен захохотал и похож был в это время на страшного дьявола со своим исхудалым лицом.

Однажды утром птицы зашумели сильнее обыкновенного и разбудили Роландсена, а было так рано, почти ночь. Он увидал лодку уже совсем близко. Роландсену было очень досадно, что он не заметил ее раньше. И явилась эта лодка совершенно не кстати для него; прежде, чем он окончательно приготовился прикинуться бесноватым, она уже причалила и ему нельзя уже было оттолкнуть ее и забросать людей каменьями.

Двое людей с фабрики Мокка, отец и сын, сошли на берег, и старик поздоровался с Роландсеном.

"Я совершенно не рад тебе и что-нибудь с тобой сделаю", заявил Роландсен.

"А что же именно?" спросил старик и взглянул на сына с некоторым опасением.

"Само собой разумеется, я тебя задушу. Что ты на этот счет думаешь?".

"А мы приехали с поручениями, которые дал нам к тебе сам Мокк".

"Ну, разумеется, Мокк сам дал вам поручение. Я знаю, что ему надо".

Тогда молодой парень тоже вмешался в разговор и заявил, что Борре требует свою лодку и удочку.

Роландсен воскликнул с горечью: "Вот как? Да что он, с ума что ли сошел? А я то что же стану делать? Я живу на пустом острове, мне нужна же будет лодка, когда я решусь вернуться к людям, а удочкой я должен ловит рыбу, чтобы не умереть с голоду. Передайте ему мой поклон".

"А кроме того новый телеграфист велел вам передать, что на ваше имя пришли и ждут важные телеграммы."

Роландсен так и подскочил. Как! Уже?!- Он стал расспрашивать обо всем, получил ответы и уж больше не отказывался ехать с ними. Парень греб в лодке Борре, а Роландсен поехал со стариком.

На носу стояла корзина для провизии; в Роландсене проснулась надежда, нет ли там чего нибудь съестного. Он хотел спросить:- Есть у тебя еда с собою?- Но из сильного самолюбия удержался и болтовней старался заглушить в себе голод.

"Как Моккь узнал, что я здесь?"

"Об этом заговорили в округе. Один мужчина с женой видели вас здесь раз ночью; вы их страшно напугали".

"Да чего им было здесь нужно!.. Ты подумай: я нашел у острова новое место для рыбной ловли, и вот мне приходится уезжать отсюда."

"А сколько же вы хотели прожить там?".

"А что тебе?", возразил коротко Роландсен.

Его тянуло к корзине, он чуть не изнемогал из-за своей гордости; однако, он сказал: "Какая у тебя отвратительная корзина. Едва ли в ней можно хранить что-нибудь нужное. Что в ней такое?".

"Если бы у меня было столько мяса, и сала, и масла, и сыра, сколько перебывало в этой корзине, мне бы хватило этого на многие и многие годы", отвечал старикь.

Роландсен харкнул и сплюнул в море.

"Когда пришли телеграммы?", спросил он.

"Да уж давненько"

На пол-дороге лодки съехались: отец и сын хотели закусить из своей корзины. Роландсен озирался во все стороны. Старик сказал:

"У нас тут кое-какая еда, не хотите ли?" И он протянул корзину Роландсену.

Тот отстранил ее рукою и ответил: "Я ел всего с полчаса назад и притом поел всего, необходимого для человека. Впрочем ты едва ли имеешь хоть некоторое понятие, до чего аппетитный вид имеет эта поджаристая булочка. Нет, спасибо; я только посмотрю, только понюхаю!" И Роландсен продолжал болтать и посматривать на все стороны: "Да, да, мы-таки в довольстве живем тут на севере. Я убежден, что у каждого найдется мясной окорочекь в запасе. Да и сальца вволю. Но в этой жизни есть что-то животное!" Роландсен принял мрачный вид и сказал: "Ты спросил, сколько я рассчитывал таме остаться? Конечно, я остался бы там до жатвы и посмотрел бы на падение звезд. Я большой любитель явлений природы и мне нравится, когда целый мир разбивается на кусочки."

"Да, это что-то такое, чего мне не понял."

"Целый мир. Когда одна звезда вышибает другую звезду с её пути и сбрасывает ее в пространство." Они все еще продолжали свой завтрак.

"Вы едите совсем, как свиньи; право", сказал наконец, Роландсен, "и как это помещается в ваших чревах вся эта пища!"

"Ну, вот мы и кончили!" сказал старик добродушно.

Лодки разъехались, и люди снова взялись за весла. Роландсен улегся на дне лодки, чтобы заснуть.

Они приехали после полудня, и Роландсен прямо отправился на станцию за телеграммами. Это были прекрасные новости относительно его открытия. Новое предложение патента из Гамбурга и еще более выгодное предложение из другого торгового дома через контору. Но Роландсен был такой странный чудак, что бежал в лес и долго сидел там один прежде, чем добыть себе что-нибудь поесть. Восторг сделал его мальчишкой, ребенком с беспомощными руками.

XIV.

Он направился к конторе Мокка и вошел туда с видом человека, возстановившего свое доброе имя, с видом льва. Его вид, наверно, теперь поразит семейство Мокк в самое сердце; Элиза поздравит его, может быть, а чистосердечная дружба так нужна была ему теперь!

Он был разочарован. Он застал Элизу перед фабрикой в беседе с братом; она так мало обратила внимания, что едва ответила на его поклон. И оба продолжали свой разговор. Роландсен не остановился и ничего не спросил о старом Мокке, а прямо прошел наверх в контору и получал в дверь. Она была заперта. Он снова спустился вниз и сказал: "Ваш отец посылал за мной, где я могу его видеть?"

Оба они не торопились отвечать ему, а сперва покончили свою беседу, и затем только Фридрих сказал: "Отец там наверху у шлюзов".

- Они могли бы сказать мне это раньше, как только я пришел - подумал Роландсен. Оба были полны равнодушие к нему; они допустили, чтобы он напрасно пошел в контору, и не предупредили его.

"Нельзя ли послать за ним?" спросил Роландсен.

Фридрих медленно ответил: "Если отец ушел к шлюзам, то это значит, что ему нужно там быть."

Смущение отразилось в глазах Роландсена; он взглянул на обоих.

"Вам придется еще раз прийти", сказал Фридрих.

И Роландсен согласился с этим, сказав только: "да, да!" и ушел.

Однако, сделав несколько шагов, он сжал губы и одумался. Вдруг он вернулся назад и сказал без всяких предисловий: "Если я пришел, то не затем, чтобы видеть кого-либо, кроме вашего отца; поняли?"

"Приходите позже", сказал Фридрих.

"И если я пришел еще раз, то только затем, чтобы сказать, что в третий раз я уж не приду."

Фридрих пожал плечами.

"Вот идет отец", сказала Элиза.

Старый Мокк подошел. Он нахмурился и с раздраженным видом прошел в контору впереди Роландсена. Там он сказал: "Прошлый раз я предложил вам стул, теперь я этого не сделаю."

"Нет, разумеется, нет", сказал Роландсен. Однако, он и теперь не принимал к сердцу этого гнева.

Но старому Мокку жестокость не доставляла никакого удовольствия. С его стороны жесткость по отношению к Роландсену была понятна; но у него же было слишком много превосходства, чтобы прибегать к ней. Он сказал: "Вы, конечно, знаете, что произошло?"

Роландсеп отвечал: "Меня здесь не было, могло произойти многое, что вы знаете, а я нет."

"Так я сообщу вам", сказал Мокк. И в эту минуту он являл собою подобие маленького бога, в руке у которого судьба человека. "Сожгли ли вы на самом деле мой полис?" спросил он.

"Вернее всего то", начал Роландсен, "что, если вы желаете меня допрашивать..."

"Вот он", сказал Мокк и показал бумагу.

"Деньги также нашлись. Все это лежало в платке, который принадлежал не вам."

Роландсен не возражал.

Мокк продолжал: "Он принадлежал Еноху."

Эта торжественность поневоле рассмешила Роландсена, и он сказал, шутя: "Вот увидите, что вор Енох."

Но шутка его не понравилась Мокку, это была далеко не почтительная шутка. "Вы оставили меня в дураках", сказал он, "и наказали меня на четыреста талеров."

Роландсен, стоявший перед ним со своими драгоценными телеграммами, все-таки не хотел быть серьезным. "Давайте разберемтесь в этом немножко."

Тогда Мокк заговорил резко: "Прошлый раз я простил вас, теперь я этого не сделаю."

"Я пришел уплатить вам деньги."

Это взорвало Мокка: "Эти деньги не имеют для меня больше значения. Вы обманщик, знаете ли вы это?"

"Позволите вы мне дать вам объяснение? Нет? Но ведь это же уж слишком неразумно. Чего же вы в таком случае от меня хотите?"

"Я хочу преследовать вас судом", сказал Мокк.

Вошел Фридрих и занял свое место у конторки. Об услыхал последния слова и увидал отца в раздражении, что с ним случалось очень редко.

Роландсен сунул руку в карман за телеграммой и сказал: "Так разве вы не желаете получить ваши деньги?"

"Нет", возразил старый Мокк. "Вы можете внести их на суде."

Роландсен остановился. Он уже не походил на льва; при ближайшем рассмотрении он был в некрасивом положении, и его могли схватить крепко на крепко. Хорошо же! Когда Мокк бросил на него вопросительный взгляд, словно недоумевая, зачем Роландсен все еще стоит здесь, он ответил; "Я жду, чтобы меня арестовали."

Мокк сказал в замешательстве: "Здесь? Нет, вы можете итти домой и приготовиться."

"Очень вам благодарен. Мне еще нужно послать несколько телеграмм."

Эти слова смягчили Мокка; ведь не людоед же он был. "Вы можете располагать и сегодняшним и завтрашним днем, чтобы собраться и привести ваши дела в порядок", сказал он.

Роландсен поклонился и вышел.

Внизу все еще стояла Элиза, и он прошел мимо, не кланяясь. Что потеряно, то потеряно, с этим уж ничего не поделаешь. Она тихонько окликнула его, и он вытаращил на нее глаза, смущенный и пораженный.

"Я только хотела сказать вам, что... это не так уж опасно."

Он не понял ни единого словечка, как не понял и того, что теперь она сдалась ему. "Мне нужно итти домой послать несколько телеграмм", сказал он.

Она подошла к нему, грудь её дышала тяжело, она оглядывалась и, казалось, опасалась чего-то. Она сказала: "Отец, может быть, был ужь очень строг. Но это пройдет."

Роландсену было досадно. "Это уж, как отцу вашему будет угодно", отвечал он.

Вот оно как! Однако, она все еще тяжело дышала: "Что вы на меня так смотрите? Или вы меня уж не узнаете?"

Милость, одна только милость. Он отвечал: "Узнают или не узнают людей, смотря по тому, как они сами того желают."

Пауза. Наконец Элиза проговорила: "Вы должны, однако же, признаться, что то, что вы сде... Ну, да вы сами больше всех от этого страдаете."

"Пусть, пусть я страдаю от этого больше всех. Я только совершенно не желаю вмешательства всех и каждаго. Отец ваш только должен арестовать меня."

Не говоря ни слова, она отошла от него.

Он ждал два, он ждал три дня, но никто не являлся за ним в домик Борре. Он жил в величайшем напряжении. Он приготовил свои телеграммы и хотел отправить их в тот самый момент, когда его схватят; он хотел принять наиболее выгодное предложение и продать патент. Тем временем он не оставался праздным: он сносился с иностранными домами относительно того - другого, вел переговоры о покупке водопада против фабрики Мокка, о страховании транспортов. Все эти заботы лежали на его плечах.

Но Мокк вовсе не был человеком способным преследовать ближняго. Наоборот, дела его опять обстояли прекрасно, а в хорошие времена ему было гораздо приятнее проявлять благосклонность к людям. Новая телеграмма его агентов из Бергена поставила его в известность о том что сельдь его продана в Россию. Если Мокку нужны деньги, то их тотчас же можно выслать. Итак, он снова был на высоте величия.

Когда, после целой недели ожидания ничего не изменилось в положении вещей, Роландсен снова отправился к конторе Мокка. Напряжение и неизвестность изнурили его, и он хотел добиться решения.

"Я ждал целую неделю, а вы все не сажаете меня под арест", сказал он.

"Молодой человек, я взвесил это дело", снисходительно ответил Мокк.

"Старый человек, вы должны немедленно привести это дело к концу!" горячо сказал Роландсен. "Вы полагаете, что можете целую вечность раздумывать и заставлять меня ждать и любоваться на ваше великодушие; но я приму, наконец, меры: я сам отдамся правосудию."

"Сегодня я во всяком случае ожидал от вас иных речей."

"Я покажу вам, каких именно речей вам ждать от меня", воскликнул Роландсен с излишней высокопарностью и бросил перед Мокком свои телеграммы на стол. Нос его казался еще больше прежнего, потому что лицо его очень исхудало.

Мокк скользнул взглядом по телеграммам. "Вы пустились в изобретения?" сказал он. Однако, чем дальше он просматривал телеграммы, тем внимательнее он к ним относился и был, повидимому, уже серьезно заинтересован. "Рыбий клей?" сказал он, наконец, и снова стал перечитывать телеграммы сначала.

"Это, повидимому, нечто много обещающее?" продолжал он и взглянул на Роландсена. "Это факт, что вам предлагают такую высокую сумму за изобретение этого клея?"

"Да."

"В таком случае поздравляю вас. Но тогда вы, показавший себя с такой почтенной стороны, тем более не должны быть невежливы со стариком."

"В этом вы, разумеется, правы. Но напряжение этих дней страшно меня расстроило. Вы обещали арестовать меня, а между тем ничего из этого не вышло."

"Я должен объяснить, как это случилось: в это дело вмешались другие. Я и хотел было арестовать вас."

"Кто вмешался?"

"Женщины, знаете ли. У меня есть дочь. Элиза сказала: не нужно."

"Это очень странно", сказал Роландсен.

Мокк снова заглянул в телеграммы. "Это прекрасно. А не можете ли вы немного познакомить меня с вашим открытием?"

И Роландсен немного его познакомил.

"Итак, мы в некотором смысле конкурренты", сказал старый Мокк.

"Не в некотором смысле только. С того момента, как я отошлю свой ответ, мы становимся конкуррентами в самом деле."

"Вот как?" сказал Мокс пораженный. "Что вы хотите этим сказать? Разве вы хотите открыть фабрику?"

"Да. Против вашего водопада есть другой, гораздо больше вашего. Шлюзов там не понадобится."

"Это водопад Левиана."

"Я его купил."

Мокк нахмурился и стал соображать. "В таком случае мы действительно станем конкуррентами", сказал он.

Роландсен прибавил: "При чем вы потеряете."

Однако, разговор этот возбуждал все большее и большее раздражение в крупном барине, который не привык к этому и не мог этого хладнокровно выносит. "Вы, однако, удивительно часто забываете, что вы еще в моих руках", сказал он.

"Укажите только на меня. Потом будет и мой черед."

"Ах, что же вы хотите сделать?"

Роландсен отвечал: "Я разорю вас."

Вошел Фридрих. Он тотчас заметил, что разгорается ссора, и его раздражило, что отец тотчас не покончит с этим неблагодарным долгоносым телеграфистом.

Роландсен громко сказал: "Я предлагаю вам следующее: мы используем изобретение сообща. Мы будем содержать фабрику вместе, и я буду руководить ею. Мое предложение потеряет силу через двадцать четыре часа." С этим Роландсен вышел из комнаты, оставив на столе свои телеграммы.

XV.

Начиналась осень, лес шумел, море было желто и холодно, и звезды на небе казались больше. Но у Ове Роландсена уже не было времени наблюдать звездопада, хотя он все еще оставался любителем природы. На фабрику Мокка за последнее время ежедневно приходило много крестьян; тут они разрушали, там строили сообразно с распоряжениями Роландсена, руководившего всем. Он превзошел все трудности и пользовался теперь величайшим почетом.

"Я всегда, собственно говоря, ценил этого человека'', говорил старый у Мокк.

"А я нет", возражала Элиза из гордости, "подумаешь, как он стал важен. Точно он спас нас, право".

"Ну, уж до такой-то степени дело не доходило..."

"Он поклонится и даже не ждет ответа. Идет себе мимо."

"У него много дела."

"Он втерся в нашу семью, вот это верно", говорила Элиза и губы её бледнели. "Где бы мы ни были, и он тут. Но, если только он что нибудь думает на мой счет, так в этом то, по крайней мере, он ошибается."

Элиза уехала в город.

И все-таки все шло своим чередом; повидимому, и без неё обходились. Но дело было в том, что с той минуты, как Роландсен повел дела сообща с Мокком, он дал себе слово неустанно работать и не давать себе времени мечтать о другом. Можно помечтать весной, а потом и довольно! Но некоторые люди всю жизнь мечтают и неисправимы в этом отношении. Такой была юмфру фон-Лоос из Бергена. Роландсен получил от неё письмо о том, что его она ни чуть не меньше уважает, чем себя, потому что он не замарал себя воровством, а только разыграл комедию. И что она берет назад свой разрыв с ним, если только еще не поздно.

В октябре Элиза Мокк вернулась. Говорили, что помолвка её окончательно решена, и её жених Генрик Бурнус Генриксен, капитан с берегового парохода, приехал в гости к Мокку. В большой зале в Росенгорде должен был состояться бал; немецкий оркестр, бывший в Финмаркене и возвращавшийся домой, был приглашен туда играть на флейтах и тубах. Весь приход приглашен был на бал, Роландсен, как и прочие, а также дочь кистера, Ольга, которая должна была явиться туда в качестве будущей супруги Фридриха. Но пасторской чете нельзя было попасть к Мокку на бал: назначен был новый пастор, и его со дня на день ждали; а доброго временного пастора отправляли в другой приход на север, где другая община осталась без пастора. Он со своей стороны ничего не имел против того, чтобы сеять и жать на новой ниве; здесь работа его не всегда сопровождалась удачей. На одно плодотворное дело мог он во всяком случае оглянуться с отрадой: он настоял на том, чтобы сестра Левиана вспомнила, наконец, о том человеке, который имел намерение на ней жениться. Это был приходский плотник, при том же плотник, хранивший немало шиллингов в изголовье своей постели. Когда они стояли перед алтарем и пастор венчал их, он испытывал чувство живейшего удовольствия. Путем неутомимого усердия все-таки совершенствуешь так или иначе нравы.

"Ах, все постепенно устроится, благодаря Бога!" думал пастор. В собственном его хозяйстве опять стало немного больше порядка; приехала новая экономка; она была в летах и солидного нрава, так что он собирался взять ее с собою и на новое место. Все, повидимому, шло к лучшему. Хотя пастор был строгим наставником, однако, на него, не сердились за это: когда он спустился к пристаньке, многие, оказалось, собрались тут для проводов. Что касается Роландсена, то он не хотел упустить этого случая, чтобы показать свою любезность; лодка Мокка уже стояла тут с тремя гребцами, ожидая его, но он не хотел отчалить раньше, чем пасторская чета благополучно пустится в путь. Пастор почувствовал к Роландсену благодарност за это внимание, несмотря на все происшедшее между ними. И, как в свое время помощнику Левиану было предоставлено вынести пасторшу на берет, так теперь пастор предоставил ему же и внести ее в лодку. Судьба, повидимому, хотела улыбнуться и ему, так как пастор обещал со своей стороны сделать все возможное, чтобы он получил снова место помощника.

Итак, повидимому, все шло к лучшему.

"Если бы мне не нужно было на юг, а вам на север, то мы могли бы отправиться вместе", сказал Роландсен.

"Да", отвечал пастор. "Однако, позвольте нам думать, дорогой Роландсен, что, несмотря на то, что один из нас идет на юг, а другой на север, мы все-таки в конце концов встретимся все в одном месте!" Так постоянно держал свое знамя этот добрый пастор, не зная усталости.

Жена его сидела на носу в своих неказистых старых башмаках; они были починены, но тотчас опять стали отвратительно гадки на вид. Но это не печалило пасторшу; глаза её еще больше блестели, она радовалась, что едет на новое место, где можно будет посмотреть, что там такое. С некоторым горем думала она об одном большом булыжнике, укладке которого с собой пастор решительно воспротивился, хотя камень был так красив.

Они отчалили. И все стали махать шляпами, фуражками и платками; и с берега и с лодки звучали прощальные приветствия.

Затем Роландсен тоже сел в лодку. Уж сегодняшний-то вечер ему придется провести в Росенгорде, где празднуется двойная помолвка. Он не хотел пропустить этого случая оказать свою любезность. Так как на лодке Мокка не было вымпела на мачте, он достал у лодочников великолепный красный с белым вымпел, который и велел прикрепить на мачту перед отплытием.

Он приехал к вечеру. Сразу видно было, что торговый дом справляет праздник: окна в обоих этажах ярко светились, а в гавани и на судах всюду виднелись флаги, хотя было уж совсем темно. Роландсен сказал гребцам: "Теперь ступайте на берег и пошлите трех других на смену: в полночь я опять еду на фабрику."

Фридрих тотчас встретил Роландсена. Он был в хорошем настроении духа: теперь у него явилась серьезная надежда сделаться штурманом на береговом пароходе, он женится и сможет сам что-нибудь зарабатывать. Старый Мокк тоже был доволен и надел орден, которым наградил его король, когда ездил в Финмаркен. Что же касается Элизы и капитана Генриксена, то, конечно, на них стоило посмотреть, но они, наверно, ворковали где-нибудь в укромном уголке.

Роландсен выпил два стакана и старался запастись спокойствием духа. Со старым Мокком нужно было ему побеседовать о делах: он изобрел краску. Эта краска казалась сущим пустяком, а между тем, быть может, ей то и суждено быть именно самым доходным продуктом; кроме того Роландсену нужны машины и аппараты для дезинфекции. Пришла Элиза. Она взглянула прямо в лицо Роландсену и громко с ним поздоровалась, кивнув головой.

Он встал и поклонился, но она уже прошла мимо.

"Она так занята сегодня", сказал старый Мокк.

"Итак, это решено и подписано, как только начнется лов в Лофодёне", сказал Роландсен, снова усаживаясь.- О, как мало это его беспокоило.- "Еще, я думаю, нам нанять бы пароход, которым мог бы управлять Фридрих."

"Может быть, Фридрих получит теперь другое место. Но мы еще поговорим об этом; до утра у нас есть еще время."

"Я уезжаю в полночь."

"Ну, послушайте!" воскликнул Мокк.

Роландсен встал и коротко сказал: "В полночь!" Вот каким непоколебимым и твердым хотел он быть.

"Я, право, думал, что вы хоть переночуете здесь. По такому-то случаю! Ведь можно же действительно сказать, что случай не совсем обыкновенный."

Они пошли по комнатам, смешались с толпой и болтали то с тем, то с другим. Когда Роландсен познакомился с капитаном Генриксеном, они выпили вместе, как добрые знакомые, хоть в первый раз только видели друг друга. Капитан был добродушным, несколько тучным господином.

Тут заиграла музыка: обедали в трех комнатах, и Роландсен так ловко устроился, что очутился у стола, у которого не было никого из важных гостей. Старый Мокк, обходя столы, нашел его и сказал: "А вы здесь? Ну, что ж. А я думал..."

Роландсен ответил: "Очень вам благодарен, вашу речь мы и отсюда услышим."

Мокк покачал головой: "Нет, я не скажу никакой речи!" Он удалился с лицом, выражавшим величайшую озабоченность; повидимому, что-нибудь это да означало.

Обед шел своим чередом; вина лилось много, и много было шуму. Когда подали кофе, Роландсен отошел в сторонку и написал телеграмму. Это был ответ на письмо юмфру фон-Лоос: "Вовсе не поздно. Приезжай, как можно скорее. Твой Ове."

Это тоже было хорошо, все было хорошо и великолепно! Он сам отнес телеграмму на станцию и глядел, как ее отправляли. Затем он вернулся назад. У столов стало теперь оживленнее прежнего, многие меняли места. Элиза подошла к нему и протянула руку. Она извинилась, что раньше прошла мимо него.

"Если бы вы только знали, как вы опять хороши сегодня", сказал он, принимая светский и любезный тон.

"В самом деле?"

"Да, я впрочем всегда это думал. Ведь я старый ваш поклонник, знаете. Нет, вы только вспомните, что не далее, как в прошлом году, я даже прямо-таки сделал вам предложение."

Такой тон, конечно, мог ей не понравиться, она вскоре ушла. Но через несколько минуть он снова очутился рядом с нею. Фридрих открыл танцы со своею невестой, бал начался, так что никто не заметил, как они разговаривали.

Элиза сказала: "Да! я могу передать вам привет от одной вашей доброй знакомой: от юмфру фон-Лоос."

"Вот как?"

Она услыхала, что я выхожу замуж и желала бы быть у меня экономкой. Она, кажется, очень старательна. Вам впрочем лучше знать, чем мне."

"Да, она, кажется, очень старательна; но она не может быть экономкой у вас."

"Нет?"

"Потому что я только что послал ей телеграмму и предложил ей другое место. Она моя невеста."

Гордая Элиза изумленно взглянула на него. "Я думала, между вами все кончено", сказала она.

"Ну, все-таки, знаете ли, старая любовь... Оно, правда, было все кончено, но..."

"Да... так", сказала она опять.

"Я должен сказать, что вы никогда не были так очаровательны, как сегодня!" продолжал он с величайшей любезностью. "И потом это платье, этот темно-красный бархат!" И этими словами остался он тоже доволен; кто бы заподозрел за ними хотя какое-нибудь замешательство.

"Особенно-то вы ее никогда не любили", сказала она.

Он заметил, что глаза её увлажнялись и поразился этим; этот глухой голос тоже смущал его, и лицо его вдруг изменилось совершенно.

"Где же ваше великое спокойствие?" воскликнула она, улыбаясь.

Он пробормотал: "Вы его отняли у меня."

Тогда она только один раз провела рукой по его руке и ушла. Она бежала дальше через всю комнату, никого не видала, ничего не слыхала, а только все бежала и бежала. На пороге стоял её брат, он окликнул ее; она прямо повернула к нему свое смеющееся лицо, а по щекам её текли крупные слезы; затем она скользнула вверх по лестнице прямо в свою комнату.

Через четверть часа к ней пришел отец. Она обняла его за шею рукою и сказала: "Нет, я не могу."

"Так! Ну, так не надо. Но тебе нужно все-таки прийти опять и потанцовать; про тебя спрашивают. И что такое ты сказала Роландсену? Он так переменился. Ты опять была невежлива с ним?"

"Нисколько, нисколько." ,

"Так ты должна сейчас же как-нибудь поправить это. В полночь он уезжает."

"В полночь?" Элиза тотчас оправилась и сказала: "Сейчас иду."

Она пришла вниз и поговорила с капитаном Генриксеном. "Я не могу!" сказала она.

Он ничего не ответил.

"Может быть, я виновата, но я не могу иначе."

"Да, да", вот все, что он сказал ей.

Она не могла объясняться больше, и, так как капитан оказался совсем скуп на слова, то с ним на том и было покончено. Элиза пошла на станцию и телеграфировала юмфу фон-Лоос в Берген, чтобы она "не верила предложению Ове Роландсена, потому что он опять только пошутил. Письмо следует. Ольга."

Потом она вернулась домой и приняла участие в танцах. "Это правда?" спросила она Роландсена.

"Да."

"Я еду с вами на фабрику. У меня там есть дело."

И она снова погладила его по руке.

Кнут Гамсун - Мечтатель (Svoermere). 2 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :