Кнут Гамсун
«Мечтатель (Svoermere). 1 часть.»

"Мечтатель (Svoermere). 1 часть."

Перевод Л. Добровой

ФАНТАЗЕР.

I

У окна, в кухне приходского дома, стоит барышня-экономка, Мария фон-Лоос. Взор её блуждает далеко, вдоль дороги, подымающейся кверху. Она знает тех двух, там наверху, у забора: это не кто иной, как телеграфист Роландсен, её собственный жених, и Ольга, дочь кистера. Уже второй раз за эту весну видит она их вместе; что бы это значило? Если бы фрекен фон Лоос в эту минуту не была так занята, она прямехонько направилась бы к этой парочке и потребовала бы объяснения.

Но есть ли у неё время? С часу на час ждали нового пастора с семьей, и всюду в обширном доме чувствовалось величайшее напряжение. Маленького Фердинанда поставили сторожить у слухового окна на чердаке; он обязан был не спускать глаз с бухты, чтобы возвестить о прибытии путешественников, которых должен ожидать горячий кофе. Им, может быть, понадобится и чего-нибудь прохладительнаго; Росенгорд, пароходная пристань, находится в целой миле расстояния, а оттуда их должна доставить лодка.

Кое-где на полях еще лежит снег и лед, но на дворе уже май и погода стоит прекрасная, а день за Нордандом в это время года долог и ясен. Сороки и вороны усердно поработали над своими гнездами, а на открытых бугорках уже зеленеет трава. Лилии в саду пустили ростки среди самого снега.

Однако, интересно знать, какого рода человек новый пастор? Весь приход заинтересован в высшей степени этим вопросом. Правда, место пастора будет занято пока только временно. Но такое временное исполнение должности может продлиться и очень долгий срок в этой области. Рыбачье население бедно, а поездки в соседния, не имеющия своих пасторов, церкви каждое четвертое воскресенье довольно-таки затруднительны. Поэтому этот приход не из таких, чтобы его друг у друга стали оспаривать.

Повидимому, временный пастор - богатый человек, которому не приходится дрожать над каждым грошом. Экономка и две служанки уже наняты; не пожалели запастись и другими вспомогательными силами для усадьбы: наняли двух работников; взяли, кроме того, и маленького Фердинанда, который должен быть всегда наготове, чтобы проворно выполнять поручения каждаго. На общину произвело самое благоприятное впечатление то, что пастор кажется таким состоятельным. Авось, он не станет постоянно принимать подношения и мзду, а взамен того сам будет немножко помогать бедным людям. Напряжение ожидания было велико. Оба помощника пастора и два-три других рыбака в тяжелых башмаках, собрались для встречи внизу, у навеса для лодок; они жевали табак, поплевывали и болтали.

Вот, наконец, и высокий Роландсен легко спустился по тропинке, расставшись с Ольгой, и фрекен фон Лоос отошла от окна. Уж как-нибудь потом да выскажет она ему свое мнение; нередко приходится ей привлекать к ответу Ове Роландсена. Она была голландского происхождения, говорила по бергенски и была такь быстра на язык, что собственный её жених нашел нужным дать ей прозвище, основанное на остроумной игре слов в её фамилии. Вообще, высокий Роландсен - человек остроумный и дерзкий.

Куда это он теперь направляется? Или у него в самом деле намерение встретить семью пастора? Разумеется, он и сегодня не трезвее, чем это с ним часто бывает; в петличке его торчит веточка лилии в бутонах, а шляпа сидит на голове немного криво; и вот таком-то виде он явится! Разумеется, там внизу, у навеса, помощники предпочли бы, чтобы в этот час - в этот важный час - он вовсе бы не показывался.

Да и хорошо ли, в самом деле, иметь такой вид, какой у него? Его крупный нос слишком нескромен для такого незначительного положения, какое занимает он в жизни его хозяина; к тому же случилось, что всю зиму он предоставил своим волосам расти беспрепятственно, отчего голова его все более и более стала походит на голову артиста. Невеста его, чтобы отомстить за себя, говорила, что он имеет вид художника, кончившего тем, что принялся за фотографию. Теперь он был уже тридцатичетырехлетним малым, холостяком; он играл на гитаре и проникновенным голосом пел церковные песни; в трогательных же местах он так смеялся, что слезы так и текли у него. Вот, каков он был в таких вещах! Он был смотрителем телеграфной станции и уже десять лет жил в здешних местах. Роландсен был, крупного и сильного сложения; ему нечего было беспокоиться о том, как бы не попасть в драку, если обстоятельства его вызывали на это.

Маленький Фердинанд вдруг вздрогнул. Из слухового окна ему видно, как нос белой лодки торговца Мокка огибает косу; в то же мгновенье он в три отважных прыжка спускается с лестницы и кричит в кухню: "Ну вот, они приехали!"

"Батюшка! Они уж приехали!" кричат пораженные девушки-служанки. Но экономка не теряет рассудка; она уже служила здесь у предыдущего пастора и знает свое дело, как умная и практичная девушка. "Подавайте кофе", вот все, что говорит она.

Маленький Фердинанд бежит со своей новостью дальше к работникам. Те бросают все, что в данную минуту находится у них в руках, проворно напяливают праздничные куртки и спешат к навесу, чтобы предложить свои услуги. В общем, встречать незнакомцев собралось человек десять.

"Здравствуйте!" говорит пастор из лодки, слегка улыбаясь, и снимает свою мягкую шляпу. И все люди на берегу почтительно обнажают головы, а помощники кланяются так низко, что их длинные волосы спускаются на самые глаза. Высокий Роландсен придает всему этому немного меньше важности, чем прочие; он стоит прямо, как свечка; однако, и его шляпа наклоняется низко.

Пастор - еще молодой человек с рыжеватыми бакенбардами и в веснушках; ноздри его почти закрыты светлыми волосами. Жена, изнемогшая от морской болезни, лежит в каютке.

"Вот мы и приехали!" говорит пастор в отверстие дверки в каютку и старается помочь жене. На них обоих надето удивительно старое толстое платье, которое не придает им особенного привлекательного вида. Это, вероятно, верхнее платье, надетое ими для путешествия, а красивые наряды их упакованы. У жены шляпа спустилась на затылок; её бледное лицо с большими глазами привлекает взгляды мужчин. Помощник Левиан идет в брод и переносит ее на землю, между тем как пастор справляется без посторонней помощи.

"Мое имя Роландсен, телеграфист", говорит высокий Роландсен, выступая вперед. Он здорово выпил, и глаза у него стеклянные, но, так как он обладает большим уменьем жить, то походка его еще довольно уверенна. О, этому дьяволу Роландсену не приходится запинаться, когда ему случается вращаться среди великих мира сего, и он распространяется в красноречии, как это там полагается. "Осмелюсь ли я", - продолжает он, обращаясь к пастору, - "представить вам всех. Вот эти двое, кажется, помощники пастора, это - оба ваши работника; это - Фердинанд."

И пастор, и жена его кивают: "Здравствуйте, здравствуйте", - скоро все они научатся узнавать друг друга. Да, да, а теперь дело в том, чтобы перетащить вещи на берег.

Помощник Левиан заглядывает в каютку, и, повидимому, снова собирается пуститься в брод. "Разве там нет детей?" спрашивает он.

Никто не отвечает ему, и все смотрят на супругов.

"Разве нет детей?" настаивает помощник.

"Нет", отвечает лодочник.

Лицо жены зарумянилось. Пастор сказал:

"Мы только одни... Так заходите же получит на чаек, господа."

Разумеется, он богат. Это не такой человек, чтобы задерживать у бедных людей то, что они заслужили. Предыдущий пастор никогда не думал о "чайках", он только всегда говорил: "Ну, вот и спасибо пока".

Они стали подыматься наверх, и Роландсен взял на себя роль провожатаго. Он шел по снегу возле тропинки, уступая место другим; на нем были лакированные ботинки, но это не заботило его, а куртку свою он расстегнул, несмотря на майский ветер.

"А вот, верно, и церковь!" сказал пастор.

"Она, кажется, ветхая. Наверно, в ней нет печи?" спросила жена. "Ну, уж вы слишком многаго от меня требуете", отвечал Роландсен: "я не знаю; но, кажется, действительно, нет."

Пастор был озадачен. Он, стало-быть, видел перед собою не прихожанина, а такого субъекта, для которого нет никакой разницы между буднями и праздниками. И пастор стал сдержаннее с незнакомцем.

Экономка стояла на крыльце; Роландсен и ее представил. Сделав это, он откланялся и хотел уйти... "Подожди немножко, Ове!" шепнула юмору фон Лоос. Но Роландсен не стал ждать, он снова поклонился и, пятясь, спустился с лестницы. "Вот, должно быть, чудак", подумал пастор.

Жена была уже в комнатах. Она несколько оправилась от морской болезни и уже осмотрела помещение. Она просила, чтобы самая светлая и красивая комната была рабочим кабинетом пастора; затем для себя выбрала комнату, которую до сих пор занимала юмфру фон Лоос.

II

Роландсен не стал ждать: он знал юмфру фон Лоос, а потому знал и то, что это значило. А он так неохотно делал что-нибудь, кроме того, что ему самому хотелось сделать.

Наверху на дороге встретил он рыбака из общины, который торопился, чтобы встретить пастора. Это был Енох, тихий и кроткий человек, всегда ходивший с опущенными глазами и обвязывавший платком голову из за болезни ушей.

"Ты опоздал", сказал Роландсен мимоходом.

"Он уже приехал?"

"Приехал. Я пожал ему руку." И, обернувшись, Роландсен крикнул через плечо: "Заметь себе, что я скажу тебе, Енох: я завидую, что у него такая жена."

Это был самый верный, легкий и дерзкий способ довести, что следует по адресу. Уж Енох-то позаботится о том, чтобы это дошло до людей.

Роландсен шел все дальше и дальше и дошел до водопада. Здесь была расположена маленькая фабрика рыбьяго клея купца Мокка; на ней работало несколько девушек, над которыми Роландсен охотно подшучивал, когда ему случалось проходить мимо. Он был, действительно, сумасбродным малым в этом отношении, - это всякий признает. Сегодня он был в превосходном настроении духа и простоял здесь дольше обыкновеннаго. Девушки, разумеется, заметили, как славно он подвыпил.

"Ну-ка, Рогна, скажи, как ты думаешь: почему собственно я так часто сюда прихожу?" спросил Роландсен.

"А я почем знаю?" отвечала Рогна.

"Ты, конечно, полагаешь, что меня привлекает старый Лован."

Девушки рассмеялись.

"Он сказал Лован, а подразумевал Адама."

"Я хочу спасти тебя", сказал Роландсен.- "Ты должна намотать себе на ус, что эти рыбаки все страшные волокиты."

"Вы сами самый большой волокита", сказала другая девушка. "У вас ведь двое детей. Постыдились бы!''

"Так-то, Николина; так вот, что ты говоришь? Ты всегда была шилом в моем мешке, Николина, это тебе самой известно. Но тебя, Рогна, я спасу, во что бы то не стало."

"Ступайте лучше в юмфру фон Лоос", сказала Рогна.

"Как же плохо ты поняла меня", продолжал Роландсен. "Сколько, например, часов тебе требуется, чтобы закоптить рыбные головы, прежде чем ты завинтишь клапан?"

"Два часа", отвечала Рогна.

И Роландсен кивнул головой. Это он и сам рассчитал. О, этот дьявол Роландсен прекрасно знал, зачем он каждый день является на фабрику, шныряет тут и выспрашивает у девушек.

"Не снимай же крышку, Пернилла, ты с ума сошла!" воскликнул он.

Пернила краснеет. "Фридрих сказал, что я должна помешивать в котле", говорит она в ответ.

"Каждый раз как ты подымаешь крышку, теплота испаряется", поясняет Роландсен.

Но, когда вскоре подошел Фридрих Мокк, сын хозяина, Роландсен снова принял обычный тон всеобщего смутьяна.

"Не ты ли, Пернилла, служила один год у фохта? Ты была там так зла и сердита, что не била в дребезги разве только одне подушки?"

Все окружающие расхохотались. Пернилла была ведь смиреннейшей душой в мире. Она к тому же жила в нужде; впрочем она была дочерью раздувателя мехов в церковном органе, так что слегка принадлежала к священству.

Когда Роландсен снова вернулся на дорогу, он опять увидал дочь кистера Ольгу. Она, конечно, ходила в мелочную лавочку. Ну, и спешила, как только могла, чтобы уйти подальше, - стыдно было бы, если бы Роландсен подумал, что она ждала его.

Но Роландсен ни о чем подобном не думал; он знал: если бы они как раз не подошли друг к другу вплотную, юная особа попыталась бы бежать от него и исчезнуть. И Роландсен ничего не имел бы против того, чтобы она от него ускользнула. Уж она-то ни в коем случае не интересовала его.

Роландсен вернулся домой на станцию. Там он принял торжественное выражение лица, чтобы удержать в границах своего помощника, желающего с ним поболтать; Роландсен в эту минуту не был приятным сослуживцем. Он заперся в своей комнате, куда не было доступа никому, кроме старухи прислуживавшей ему. Здесь он жил и здесь спал.

Это помещение - мир Роландсена. Роландсен понимает кое-что и кроме пустяков да водки: он великий мечтатель и изобретатель. В комнате его пахло кислотами, лекарствами и аптекарскими снадобьями. Этот запах чувствовался уже на пороге его комнаты, и каждый посторонний человек должен был замечать его. Роландсен объяснял, что держит в своей комнате все эти медикаменты для того только, чтобы парализовать запах того большого количества водки, которое он привык употреблять. Но Ове Роландсен лгал в своей великой скрытности.

На самом деле все эти жидкости в стаканах и кружках употреблял он для своих опытов. Химическим путем открыл он новый способ производства рыбьяго клея; этот способ должен был совершенно стереть с лица земли способ купца Мокка. Мокк устроил свою фабрику с большими расходами, транспорт совершался с трудом, а получение сырого матерьяла ограничивалось периодом лова; к тому же дело эксплоатации отдал он своему сыну, а тот не был деловым человеком. Роландсен мог получать рыбий клей из множества других вещей, кроме рыбьих голов, а также и из многих отбросов, негодных для Мокка, Кроме того, он нашел способ добывать из этих отбросов превосходное красящее вещество.

Если бы телеграфисту Роландсену не приходилось бороться с бедностью и беспомощностью, его открытия наверно давно получили бы важное значение. Но здесь, в этом крае, раз навсегда деньги можно было достать только через купца Мокка, а у Роландсена было полное основание не желать обращаться к нему. Однажды он имел смелость заметить, что клей там вверху на фабрике при водопаде добывается слишком дорогим способом, но Мокк на это только махнул рукой, заявив, что его фабрика - золотое дно. Роландсон горел желанием выступить с результатами своих изследований. Он уже посылал образцы своих открытий химикам внутри страны и заграницу и получил известия, что начало дает надежду на будущее. Но дальше он не шел. Ему еще оставалось представить всему свету чистую, прозрачную жидкость и добыть патент для всех стран.

Разве Роландсен так, ни с того, ни с сего, появился там у навеса, чтобы встретить пастора? У господина Роландсена были свои соображения при этом. Если пастор действительно богать, то он легко мог бы ссудить ему сколько-нибудь денег для важного и чреватого будущностью открытия. "Уж если никто другой не хочет этого сделать, так сделаю я!" скажет, вне всякого сомнения, пастор. Роландсен надеялся.

Ах, Роландсен там легко предавался надежде по самому незначительному поводу. Однако и разочарование привык он выносит мужественно и стойко; он был горд, и ничто не могло сломить его. Вот, например, и дочь Мокка, Элиза, она тоже не могла сломить его. Она была высока и красива, у неё была темноволосая смуглая голова и алые губы, и насчитывала она двадцать три года. Были толки, будто капитан с берегового парохода Генриксен является её тайным поклонником; однако шли годы и годы, а ничего из этого не выходило. Какая была этому причина? Уже три года тому назад Ролансен, по юношеской глупости, бросил свое сердце к её ногам. Она была так любезна, что пожелала поднять его. Роландсену следовало бы остановиться и отойти назад, а он пошел дальше и в прошлом году начал было объяснение. Она не нашла ничего лучше, как рассмеяться в лицо самонадеянному телеграфисту, и этим ясно указала ему, какое расстояние их разделяет. Разстояние между ним и ею, которая целый год заставляет ждать своего "да" даже капитана Генриксена. После этого случая Роландсен бросился, словно ужаленный, и сделал предложение юмфру фон Лоос. Он хотел доказать, что отказ в более высокой сфере еще не смертелен для него.

Но вот теперь снова пришла весна. А перед весной сердцу почти невозможно устоять при всем желании. Она до последней степени будоражила все живущее, своим ароматным дуновением проникая в самые целомудренные ноздри.

III.

С моря идет весенняя сельдь. Рыбаки лежат в своих лодках и целый день осматривают морскую даль в подзорные трубы. Где птицы слетаются стаями и то тут, то там комком устремляются книзу, там держится сельдь: хотя в глубине и можно ее уже вылавливать сетью, но вот в чем главный вопрос: будет ли она искать мелких мест, закоулков и фиордов, где все течение загораживают мели. Потому что ведь именно там, где теснятся мели, замечается и оживление, слышны громкие крики, появляется на поверхности моря много рыбаков и торговых судов. А барыш был бы, как песок морской.

Улов рыбы - игра счастья. Рыбак ставит свою сеть и ждет результата, бросает жребий и предоставляет исход судьбе. Часто одна потеря следует за другой, его состояние возрастает или понижается и гибнет в бурю; но он снова чинит лодку и снасти и выходит в море. Иногда рыбак совершает долгий путь до тех мест, где другим везло счастье, и крепится и гребет целую неделю по суровому морю и, наконец, приплывает на театр действий слишком поздно: игра кончена. Но главный выигрыш еще, может быть, где-нибудь тут же у него на пути и ждет это и остановит и наполнит его лодку талерами. Никто не знает, кому улыбнется счастье, и все надеются с одинаковым правом...

Купец Мокк был на посту, его рыбак с неводом был уже в лодке, и не отнимал подзорной трубы от глаз. У Мокка в бухте была одна лодка и две яхты. Оне как раз закончили свою поездку в Лофоден за камбалой, вернулись, разгрузились и почистились; теперь Мокк собирался грузить сельдь; для неё его палубы были завалены пустыми бочками. Он хотел также скупить сельдь, сколько удастся; с этой целью он запасся деньгами, чтобы воспользоваться временем, пока цены не поднялись.

В половине мая купцу удалось кое-что выловить неводом. Это было не Бог весть что, всего полсотни бочек, однако, происшествие это получило огласку и, несколько дней спустя, на всех удобных местах стояли невода.

Однажды ночью случилось в конторе Мокка на фабрике воровство со взломом. Это было очень дерзкое преступление, потому что ночи теперь стояли совершенно светлые от вечера до утра, и все можно было разобрать и видеть на далекое расстояние. Вор взломал две двери и украл двести талеров.

Для всего прихода это было делом неслыханным, которого никто не мог взять в толк. Даже старожилы в первый раз в жизни слышали о воровстве со взломом у Мокка. Еще маленькие грешки по силе возможности могли водиться за жителями прихода, но воровство, да еще не простое, а со взломом, - этого никогда еще не случалось. Тут-то и появился чужой отряд рыбаков, на который и пало у всех подозрение.

Однако, этот чужой отряд имел доказательства, что в ночь совершения кражи он со всеми своими людьми на борту стоял в целой миле расстояния от фабрики и сторожил сельдь.

Мокк был этим душевно опечален. Итак, дело сделано кем-нибудь из общины.

В этом случае купца не так интересовал вопрос о деньгах; нет, он даже тут же заявил, что воровство совершено глупо, потому что вор не взял больше. Но огорчало влиятельного торговца и покровителя общины то, что его обокрал один из прихожан. Не он ли принял на себя половину расходов по налогам на разные нужды общины? И разве контора его хоть когда-нибудь отказывала в помощи нуждающемуся, достойному помощи?

Мокк назначил награду за поимку преступника. Почти ежедневно появлялись в этих местах новые рыбаки, и на всех этих людей должно было производить странное впечатление то, что купца Мокка могли так обокрасть. Как местный король торговли, он назначил четыреста талеров вознаграждения. Пусть весь мир видит, что дело тут не в крупной сумме денег.

Новый пастор принял горячее участие в истории похищения, и в Троицын день, когда проповедь должна была касаться Никодима, пришедшего к Иисусу ночью, пастор решил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы напасть на вора. "И вот вы приходите ночью", сказал он, "и вламываетесь в дом и похищаете наше имущество. У Никодима не было зла в сердце, он был труслив и выбрал ночь для своего посещения; но шел он к Иисусу ведь ради души своей. А что ныне сделали вы? Ах, какая дерзость овладела ныне миром! Пользуются ночью для грабежа и грехов. Да постигнет же наказание виновного, выведем его на свет Божий!"

Новый пастор словно постепенно вылуплялся из яичка, подобно турухтану. Это была его третья проповедь, а он уже многих привел к покаянию. Когда он стоял на кафедре, он был так бледен и странен на вид, что походил на безумнаго. Нашлись в общине такие люди, которым достаточно было и одного воскресенья, чтобы они уже не посмели более вернуться к дурной жизни. Да, даже юмфру фон Лоос смирилась, эта в панцырь одетая девица со всею её резкостью и угловатостью. Обе девушки поставленные под её начало, заметили это к большой своей радости.

Много народу стояло теперь в бухте; и многие из них порадовались ущербу, нанесенному купцу. Мокк уж больно много власти забрал, по их мнению, со своей торговлей в двух местечках, своей рыбной ловлей, своей фабрикой и многочисленными судами; чужие рыбаки придерживались своих собственных торговцев, которые были обходительны и благодушны и не носили ни белых воротничков, ни перчаток из оленьей кожи, как делал Мокк. Покража была ему поделом за его высокомерие. Да и не стал бы этот "добрый" Мокк назначать уж так много денег ради чего-либо подобнаго; скорее же берег бы он эти денежки на покупку сельдей в случае хорошего улова. Уж не так же он богат, чтобы деньги его было нельзя и пересчитать, как звезды на небе. Вор, может быть, окажется Бог знает кем, может быть, им самим, или его сыном Фридрихом, а пока людям будет казаться, что он может швырять деньги, словно сено, хотя на самом деле он находится в затруднительных обстоятельствах. Толкам не было конца и на земле, и на суше.

Мокк понял, что ему следует показать, как по правде обстоит это дело. Ведь рыбаки собрались тут из пяти приходов, они разнесут его объяснение по домам, по семьям своим и лавочникам. И вдоль и вширь разнесется молва о том, что такое представляет, из себя этот Мокк из Росенгорда.

В следующий раз, когда Мокку нужно было съездить на фабрику, он нанял для этой поездки пароход. От стоянки парохода фабрика была в миле расстояния, и стоило это ему не малых денег, но для Мокка деньги были наплевать. Много взглядов с бухты привлекло это зрелище, когда Мокк проследовал на пароходе со своей дочерью Элизой на борту. Он был, так сказать, господином корабля, когда стоял на мостках в своей шубе и с роскошным красным шарфом на поясе, несмотря на летнее время. Когда отец и дочь высадились на берет, судно тотчас повернуло и совершило обратный путь: каждый мог видеть, какое именно единственное значение имело это путешествие. За это многие из чужих рыбаков преклонились пред могуществом Мокка.

Но Моккь сделал и больше того. Он не мог забыт оскорбления, нанесенного ему. И он вывесил новый плакат, обещая тотчас же отдать самому вору эти четыреста талеров, если он явится. Подобного рыцарства никогда и никому не случалось видеть. Не должен ли каждый признать теперь, что Мокк стремится не к тому, чтобы спасти какие-то несчастные украденные пфенниги? Однако, молва не вполне улеглась: если вор тот, которого подозревают, то уж он-то не явится и на этот раз - нет!

Великий Мокк попал таким образом в безвыходное положение. Подкапывались под каждый его план. Двадцать лет был он великим Мокком, и все почтительно уступали ему дорогу; теперь, очевидно, люди кланялись ему уже не с таким уважением как прежде. А между тем он ведь был кавалером, королевского ордена. Каким барином он сделался! Он был покровителем общины, рыбаки боготворили его, мелкие торговцы ему рабски подражали. У Мокка была болезнь желудка, вероятно явившаеся последствием его знатного, княжеского образа жизни, и как только они обострялась, он надевал свой широкий красный шарф на живот. И вот торговцы соседних местечек тоже завели себе красные шарфы, эти жалкие выскочки, которым Мокк давал жить лишь из милости и сострадания. Они словно хотели хвалиться, как признаком высшего благосостояния, тем, что от вкусной и обильной пищи якобы приобели катарр.

Мокк пришел как то в церковь в скрипучих башмаках и прошел вперед с резким шумом; и что же - многие побросали свою обувь в воду и к воскресенью высушили ее, чтобы она хорошенько поскрипывала на церковном полу. Во всем Мокк являлся великим примером, которому все подражали.

IV.

Роландсен сидит в своей комнате и делает опыты. Из окна ему видно, что знакомая ему ветка на известном дереве в лесу покачивается вверх и вниз. Кто-нибудь, верно, качается на дереве, но листва слишком густа, чтобы можно было что-нибудь рассмотреть за ней. И Роландсен продолжает свою работу.

Сегодня работа что-то не идет. Он пробует взять гитару и сыграть жалобную песенку, но и это не удается. Пришла весна, и кровь у Роландсена кипит.

Приехала Элиза Мокк, он ее встретил вчера вечером. Он был горд, держал нос кверху и сумел сдержат себя; повидимому, она хотела ему доставить маленькую радость каким-нибудь дружеским словом, но он отнесся к этому холодно.

"Я привезла вам поклон от телеграфистов из Росенгорда", сказала она.

Роландсен не поддерживал дружбы с телеграфистами, он не был склонен к товариществу. Она, вероятно, хотела этими словами опять подчеркнуть расстояние между ними; о! он попомнит ей это, он ей за это еще заплатит.

"Вы должны когда-нибудь принести мне свою гитару", сказала она.

Это могло озадачить другого, не уклониться же было от такой чести; однако, Роландсен уклонился. В свою очередь он решил сейчас же отплатить ей. Он сказал.

"С удовольствием. Вы получите мою гитару когда угодно".

Из этого можно было видеть, как он на нее смотрит. Словно это вовсе не Элиза Мокк, особа, которая может добыть себе хоть десять тысяч гитар.

"Нет, благодарю вас", отвечала она, "но мы все же могли бы поупражняться немножко".

"Я вам ее доставлю".

Тогда она закинула голову назад и сказала:

"Мне её вовсе не нужно с вашего позволения".

Его дерзость подействовала. Мстительное чувство улеглось в нем, он пробормотал:

"Я только хотел отдать вам единственное, что у меня есть".

Он низко поклонился ей и ушел,

Он пошел к квартире кистера. Ему хотелось навестить его дочку Ольгу. Весна пришла и Роландсену необходимо было иметь возлюбленную; ведь не легко было справляться с таким большим сердцем. К тому же у него были свои соображения, чтобы ухаживать за Ольгой. Ходили слухи, будто Фридрих Мокк засматривается на дочку кистера, и Роландсен хотел оттереть его; да, этого ему хотелось. Фридрих был братом Элизы; еслибы он остался с носом, это было бы не дурно для всей семьи. С тому же Ольга и сама по себе во всяком случае стоит того, чтобы за ней поухаживать. Родандсен знал ее еще совсем маленькой девчуркой; доходы её семьи были довольно-таки скромны, так что она должна была до конца донашивать свои платьица, прежде чем получить новые, но она была свежа и хороша, и её обносочки очень шли к ней.

Роландсен два дня под ряд навещал ее. Это было возможно только вследствие того, что он прямо шел к ней в дом и каждый раз вручал отцу её какую-нибудь книгу. Ему непременно нужно было всучить эту книгу старику кистеру, который не просил о ней, да и не желал ея. Роландсен же стоял на своем и выказывал величайшую горячность по поводу книги. "Это самые полезные книги на свете", говорил он, "и я добьюсь, чтобы оне получили самое широкое распространение; вот, пожалуйста".

Он спросил кистера, понимает ли он что нибудь в стрижке волос. Но кистер во всю свою жизнь никогда не занимался волосами; вот Ольга, та гораздо больше в этом смыслит, потому что она следит в этом отношении за всем домом. Тогда Роландсен обратился с самыми убедительными просьбами к Ольге, чтобы она подрезала ему волосы. Она покраснела и спряталась. "Я не могу", сказала она. Но Роландсен снова нашел ее и так просил, что ей пришлось сдаться.

"Как вы хотите подстричься?" спросила она.

"Как вы хотите", отвечал он: "иначе не может и быть".

Он обернулся к кистеру, и старичку стало так не по себе от его дерзости, что он быстро утомился и удалился в кухню.

Роландсен, оставшись один с Ольгой, прикинулся высокопарным и стал говорить возвышенным слогом:

"Когда вы из темноты улицы в ветреный вечер входите в освещенную комнату, то свет отовсюду так и струится вам в глаза, не правда ли?".

Ольга не поняла, что он подразумевает под этим, но отвечала: "Да".

"Да, сказал Роландсен. "Так случается и со мной, когда я прихожу к вам".

"Что, здесь уж не нужно стричь больше?" спросила Ольга.

"Отчего же, стригите, стригите себе смело. Вам самим лучше знать. Видите: вы хотели убежать и спрятаться. Но стал ли бы я лучше от этого? Разве молния может погасить искру?".

Он, должно быть, совсем с ума сошел.

"Если бы вы не шевелили головой, я бы лучше могла справиться", сказала она.

"Я, стало быть, не должен смотреть на вас? Послушайте, Ольга, вы помолвлены?".

Ольга не была готова к этому вопросу. Она к тому же была не так уж смела и опытна, чтобы выслушать что-нибудь подобное без смущения.

"Я? нет", - вот все, что она ответила.- "Да мне, думается, и так живется, как нельзя лучше. Ну, теперь мне остается только подравнять".

Ей хотелось дать ему почувствовать, что она подозревает его в нетрезвости. Но Роландсен не был пьян, а только немного утомлен: ему пришлось здорово поработать последнее время; все чужие рыбаки задавали большую работу телеграфу.

"Нет, только не кончайте", взмолился он! "подстригите меня еще разик или два и довольно".

Ольга засмеялась.

"Да нет, ведь это же смысла не имеет".

"Ах, ваши глаза, словно звезды-близнецы", сказал он. "А ваш смех так действует на меня словно солнце".

Она сняла с него покрывало, почистила его щеткой и стала собирать волосы с пода. Он бросился помогать ей, руки их встретились. Она была молоденькая девушка, её дыхание обвевало его и обдавало жаром. Схватив её руку, он заметил, что платье её на груди заколото только обыкновенной, дешевой булавкой.

"Нет, зачем вы это делаете!" сказала она, заикаясь.

"Ни зачем. Да, то-есть, я хотел поблагодарить вас за вашу услугу. Если бы я не был окончательно помолвлен, я бы влюбился в вас".

Она поднялась с полу, собрав в руки его волосы; он же все еще оставался на полу.

"Вы испортите свое платье", сказала она и вышла...

Когда кистер вернулся, Роландсен снова старался выказать оживление; показал свою остриженную голову, и напялил шляпу до самых ушей, чтобы видно было, как она стала велика ему. Затем вдруг, взглянув на часы, объявил, что ему пора в контору, и ушел.

Роландсен отправился в лавку, где попросил показать ему булавки и брошки, и притом на самые высокие цены. Выбрал он имитацию камеи и попросил отсрочки платежа, но не получил на это согласия, так как долгу-де за ним и так достаточно. Тогда, взяв дешевенькую стеклянную булавочку под агат и уплатив за нее несколько шиллингов, Роландсен ушел из лавки.

Это было вчера вечером...

Теперь Роландсен сидит в своей комнате и не может работать. Он берет шляпу и выходить из дому посмотреть, кто это качается на дереве в лесу. Тотчас же его охватывает львиное бешенство: это юмфру фон-Лоос подает ему знаки и теперь ждет его. Как бы ему укротить её жадность!"

"Здравствуй", сказала она. "Как ты обкорнал себе голову!"

"Я всегда стригу волосы к весне", возразил он.

"В прошлом году я тебя стригла. На этот раз я уж оказалась не нужна".

"Я не хочу с тобою спорить", сказал он.

"Не хочешь?"

"Нет. И нечего тебе стоять тут и трясти весь лес до самых корней, чтобы весь свет тебя видел".

"Да и тебе, собственно, нечего стоять и ломаться передо мной", сказала она.

"Тебе следует, наоборот, стоять внизу, на дороге, и махать мне оливковой ветвью", продолжал Роландсен.

"Ты сам остриг себе волосы?"

"Нет, это Ольга".

Да, Ольга, которая, может быть, станет когда нибудь женою Фридриха Мокка, остригла ему волосы. Он вовсе не желал скрывать этого, наоборот, он хотел это выставить на вид.

"Как, Ольга?"

"Ну, так что же? Ведь не отцу же её было это делать?"

"Ты доведешь до того, что в один прекрасный день все расстроится между нами", сказала юмфру фон-Лоос.

С минуту он постоял в раздумьи. "Может быть, это было бы и лучше", отвечал он, наконец.

Она воскликнула: "Что ты говоришь!"

"Что я говорю? Я говорю, что весной окончательно теряешь голову. Посмотри на меня: ну, заметно ли, что весна хот сколько-нибудь тревожит меня?"

"На то ты и мужчина", отвечала она коротко и добавила:

"Но я не желаю соперничать с Ольгой".

"Правда, что пастор богат?" вдруг спросил он.

Юмфру фон-Лоос отерла глаза и стала снова практичной и благоразумной как всегда.

"Богат? Я думаю, он беден, как церковная крыса".

Еще одна надежда погибла для Роландсена.

"Посмотрел бы ты всю его одежду", продолжала она. "А потом посмотрел бы одежду его жены. У неё есть две нижния юбки, которые... Но он бесподобный пастор. Слыхал ты, как он проповедует?"

"Нет".

"Он проповедует, как лучшие проповедники, каких я только слышала".

"Так ты уверена, что он не богат?"

"Во всяком случае, он просил отпускать ему в кредит в лавке".

В это мгновение весь свет померк в глазах Роландсена и он собрался итти.

"Ты уходишь?" спросила она.

"Да чего ты собственно от меня хочешь?"

Так вот как обстояло дело! Новый пастор наполовину возродил ее, и она вооружилась кротостью, но прежняя природа в ней проснулась.

"Я одно скажу тебе", заявила она: "ты слишком далеко заходишь".

"Хорошо", сказал Роландсен.

"Ты наносишь мне кровную обиду".

"Тоже хорошо", опять сказал Роландсен.

"Я не выдержу этого, я покончу с тобой".

Роландсен опять задумался. И, подумав, сказал:

"Я когда-то думал, что это уж навсегда. С другой стороны я не Бог, я не могу этому помочь. Делай, как хочешь".

"Ну, вот и прекрасно", сказала она горячо.

"В первый вечер тут в лесу ты не была так равнодушна. Я целовал тебя и ничего не слыхал от тебя, кроме легкого визга".

"Я вовсе не визжала", протестовала она.

"И я люблю тебя больше жизни и думал, что ты будешь моей собственностью, моей славной... Гм-гм! Так-то".

"Не огорчайся из-за меня, - сказала она с горечью, - но с тобою-то что будет?"

"Со мной? Как знать. Это не интересно".

"Только ты не думай, что у тебя что нибудь выйдет с Ольгой. Она выйдет за Фридриха Мокка".

"Ах, вот как", подумал Роландсен: "весь мир это знает". Полный раздумья, двинулся он вперед, и юмфру Лоос последовала за ним. Они дошли до нижней дороги и пошли дальше.

"Тебе идут короткие волосы", сказала она; "но как они скверно острижены, совсем неровно".

"Не можешь ли ты одолжить мне триста талеров?", спросил он.

"Триста талеров?"

"На шесть месяцев".

"Я все-таки не дала бы их тебе. Ведь все кончено между нами".

Он кивнул головой и сказал: "ну, вот и прекрасно".

Однако, когда они дошли до забора приходской усадьбы, где Роландсену нужно было повернуть, она сказала: "К сожалению, у меня нет трехсот талеров для тебя; будь здоров, до скорого свидания". Сделав несколько шагов, она еще раз обернулась и спросила:

"Нет ли у тебя еще белья, которое нужно пометить".

"Откуда?", отвечал он, "я с тех пор не получил ничего новаго".

Она ушла. Роландсен чувствовал облегчение и думал: "Если бы уж это был последний раз!"

На столбе забора был прибит плакат, и Роландсен прочитал его: это был плакат коммерсанта Мокка: четырехсот талеров за открытие вора. Даже сам вор должен был получить это вознаграждение, если явится.

"Четыреста талеров!", подумал Роландсен.

V.

Нет, семья нового пастора не была богата, она была дальше от богатства любой семьи. Бедная молодая женщина принесла с собою только легкомысленные аристократические привычки и хотела иметь такой большой штат прислуги. А ведь ей и самой-то нечего было делать, так как в доме не было детей. Хозяйству же она никогда не обучалась, и её маленькая детская головка полна была разных смешных и нехозяйственных выходок. Милый, прелестный крест семьи, вот что такое она была.

Господи Боже мой, с какой кротостью затеял добрый пастор эту смешную борьбу со своей женой, чтобы внести в дом немного порядка, немного осмотрительности. Четыре года тщетно бился он с нею. Он подбирал с полу нитки и бумажки, клал каждую вещь на свое место, закрывал за нею двери, смотреть за печами и следил за вентилятором. Когда жена выходила из дому, он обходил все комнаты, чтобы посмотреть, в каком виде она их оставила; повсюду находил он её шпильки; гребень был весь в волосах, носовые платки валялись по углам, а стулья были завалены платьем. Пастор огорчался и приводил все в порядок. В юности своей, когда он жил в одной убогой комнатке, у него больше было уютности, чем теперь.

Сначала его просьбы и упреки действовали на жену, она признавала, что он прав, и обещала исправиться. Она тогда на следующий же день с раннего утра принималась за уборку всего дома с верху до низу; серьезное отношение мужа к жизни трогало и потрясало это дитя: теперь и оно должно было вырости, и дитя доходило до крайности, но вскоре снова опускалась, и через несколько дней дом приходил в такое же состояние, как и прежде. Она вовсе не замечала, что все снова принимало такой беспорядочный вид и поражалась, когда муж опять начинал указывать ей на её вечные ошибки. "Я разбила эту чашку, она ведь недорогая", говорила она.- "Но ведь осколки лежат здесь уже со вчерашнего утра", отвечал он.

Однажды она пришла и заявила, что служанку Олину нужно рассчитать: служанка Олина ворчала на то, что госпожа пасторша уносит из кухни всевозможные вещи и бросает их, где попало.

Затем пастор стал все больше и больше ожесточаться; он перестал упрекать ее ежедневно; с сжатыми губами, стараясь меньше терять слов, ходил он по комнатам и давал всевозможные распоряжения. И жена не препятствовала этому: она привыкла к тому, чтобы кто-нибудь стоял за нею и наводил порядок. Но зачастую пастор от души жалел ее. Добродушная и худенькая, в плохоньких платьицах, ходила она взад и вперед, никогда не вздыхая о своей бедности, хотя с детства привыкла к хорошей жизни. Она могла сидеть и шить и переделывать свои много раз переделанные платья и быть довольной и щебетать песенки, как молоденькая девушка. Затем в ней снова просыпалось дитя, и добрая жена оставляла свою работу, бросала все, как было, и уходила на волю. День и два столы и стулья могли оставаться заваленными скомканными полотнищами платьев. Куда она ходила? От прежней жизни дома сохранила она любовь к хождению по лавкам; ей доставляло удовольствие что-нибудь выбрать. Ей всегда необходимо было купить какой-нибудь платочек, остаток ленты, гребенку, цветочную воду, зубной порошек, или что-нибудь вроде спичечниц или дудочек. "Купи лучше что-нибудь одно крупное", думал пастор, "хотя бы это было дорого, введи меня в долги. Я попробую написать для народа коротенькую назидательную книжку, чтобы уплатить этот долг".

Целые годы они проспорили. Бывали частые столкновения между ними, но супруги любили друг друга, и, когда пастор не слишком вмешивался во все, то все шло, как по маслу. Но у него была утомительная привычка зорко смотреть за всем, даже издали, даже из окна своего рабочаго кабинета; вчера он заметил, что дождь мочит две подушки, выставленные на двор. "Позвать что-ли?" - подумал он. Вдруг он увидал, что жена, которая выходила, возвращается, спасаясь от дождя. "А ведь она не возьмет подушек!", подумал пастор. И жена побежала наверх в свою комнату, Пастор крикнул в кухню, там никого не было, и он слышал, что юмфру копошится в молочной. Пастор отправился сам и внес в дом подушки.

На этом дело могло бы и кончиться. Но пастор не в состоянии был удержать своего языка, этакой был он ворчун. Вечером жена хватилась подушек. Их уже внесли. "Оне мокрыя", сказала она. "И были бы еще мокрее, если бы я не внес их", сказал пастор. Тогда жена переменила тон, сказала: "Это ты их внес? Напрасно: я бы приказала девушке". Пастор горько усмехнулся: "Тогда оне и теперь висели бы под дождем". Жена обиделась. "Из-за нескольких капель дождя не стоило бы тебе так ворчать. Целый день не знаешь, что делать с тобой, ты суешь свой нос повсюду!" - "Мне, конечно, еще можно было бы оставить это", продолжал он, "но посмотри: вот и сейчас бельевая лоханка на постели!" Жена отвечала: "Я ее сюда поставила, потому что не было другого места". "Если бы у тебя был специальный стол для стирки, то и он был бы завален посторонними вещами", возразил он. Жена потеряла терпение и сказала: "Господи, как ты не сносен, ты, должно быть, болен, право. Нет, я больше этого не вынесу!" Она отвернулась, села и надулась.

Но она долго этого не выдержала. Через минуту все, уже было забыто, её доброе сердце все простило. Уж такая счастливая у неё была натура.

А пастор все больше сидел в своем кабинете, где не так заметны были разные домашние беспорядки. Он был вынослив и крепок, настоящий рабочий конь. Он расспросил помощников относительно частной жизни прихода, и все, что он узнал, было весьма не утешительно. Затем он писал строгия или увещевательные письма то тому, то другому из членов общины; и если это не помогало, отправлялся сам навестить грешника. Его опасались, боялись. Он никого не щадил. Самостоятельно выследил он, что у его собственного помощника, по имени Левиана, есть сестра, легкомысленная и слишком любезная с парнями-рыбаками девушка. Он позвал её брата и послал его к ней с письмом и с таким наставлением: "Отдай ей и скажи, что я зоркими глазами буду следить за ней..."

Купец Мокк приехал и пастора позвали в гостинную. Посещение было кратко, но многозначительно. Мокк желал протянуть пастору руку помощи, если бы помощь понадобилась кому-либо к приходе. Пастор благодарил и сердечно порадовался. Если он раньше не знал этого, то теперь он должен был получить уверенность, что Мокк из Росенгорда является покровителем каждого человека. Какой богатый и важный этот Мокк; он внушил почтение даже пасторше - горожанке;- уж наверно в булавке, которую он носит в галстухе, настоящие камни.

"С ловом сельдей дело идет хорошо", сказал Мокк: "мне опять досталась одна заводь, хотя, положим, всего в двадцать бочек; но все-таки это будет маленьким толчком для следующего лова. Вот я и подумал, что не следует пренебрегать и своими обязанностями по отношению к ближним".

"Это верно!" - сказал пастор. "Так и следует!... Двадцать бочек, разве это немного? Я так мало понимаю в этих делах".

"Да, вот тысяча бочек, это побольше".

"Подумай только: тысяча!", сказала жена.

"А чего я сам не доловлю, я у других скупаю", продолжал Мокк. "Чужому отряду посчастливилось вчера в ловле: я тотчас и скупил у них все. Я хочу нагрузить все свои барки сельдями".

"У вас большие предприятия", сказал пастор.

Мокк согласился, что предприятия его начинают расширяться. "Это собственно старые, наследственные предприятия, но я расширил их и открыл новые отделения. Все это для детей".

"Господи, так сколько же собственно у вас мастерских, фабрик и лавок?" оживленно спросила пасторша.

Мокк засмеялся и ответил:

"Да, право, я и сам не знаю, сударыня; это еще нужно подсчитать".

И Мокк на минутку забыл в этой болтовне свои огорчения и заботы; он очень любил, когда его расспрашивали о его делах.

"Хорошо-бы было, если бы ваша большая булочная, что в Росенгорде, была поближе!" - сказала пасторша, выказывая этим свою хозяйственность: "мы здесь печем такие плохия булки".

"У фохта живет будочник".

"Да, но он не продает хлеба".

Пастор при этом заметил: "К сожалению, он слишком неумеренно пьет. Я написал и ему наставление.

Мокк просидел с минуту, молча. "Ну, так я открою здесь отделение моей пекарни", сказал он.

Он был всемогущ и делал, что хотел. Одно слово - и явилась булочная.

"Подумай только!" - воскликнула пасторша, выражая глазами изумление.

"Погодите, мы доставим вам хлеба, сударыня. Я тотчас телеграфирую рабочим, это будет недолго: всего недели две".

Но пастор молчал. Была ли в этом нужда, если экономка и все его служанки пекли хлеб сами? А так хлеб обойдется дороже.

"Мне нужно поблагодарит вас за то, что вы так любезно открыли мне кредит в своих лавках", сказал пастор.

"Да!" сказала жена и этим снова выказала свою хозяйственность.

"Ну! это само собою разумеется. Все, что вам угодно - к вашим услугам!"

"Это удивительно, как все и все находятся в вашей власти", сказала жена.

Мокк возразил: "Не совсем все к моей власти. Я, например, никак не могу найти своего вора".

"Это, прямо, невероятная история!" воскликнул пастор. "Вы даже самому вору обещаете вознаграждение, а он не является".

Мокк покачал головой.

"Обокрасть вас - это самая черная неблагодарность!" сказала жена.

Мокк ухватился за это. "С вашего позволения, сударыня, я никак не ожидал этого. Нет, никак не ожидал. Я не знал, что я так поставил себя в народе".

Пастор заметил: "Вероятно, дело в том, что обокрали того, у кого было, что украсть. Вор знал, куда ему итти".

Таким образом пастор очень наивно высказал правду. Купца опять направили-было на путь истины. Если бы все смотрели на дело так, как пастор, то как сильно сократилось бы оскорбление, нанесенное вором.

"Однако, люди бродят вокруг да около и сплетничают", сказал он. "Это меня огорчает, мне это больно. Здесь так много чужих людей, которые не щадят меня. И моя дочь Элиза принимает это так близко к сердцу. Ну, да впрочем", прибавил он, вставая: "все это только эпизод. Да, так вот: если вы, господин пастор, наткнетесь где-нибудь на бедность в общине, будьте так добры, вспомните меня".

Мокк вышел. Пасторская чета произвела на него очень приятное впечатление, и он будет рекомендовать ее всем, кому придется. Ведь это во всяком случае не повредит им? Или как? Как далеко зашли толки в обществе? Его сын Фридрих вчера пришел и рассказал, что пьяный рыбак крикнул ему с лодки: "Ну, что! ты явился сам, да и получил награду?"

VI.

Дни стояли теплые, пойманную сельдь нельзя было вынимать из воды, чтобы она не портилась; вынимать можно было только в дождливую погоду и в холодные ночи. Затем время лова и совсем прошло, рыбаки стали сниматься. Дома к тому же уже ждали полевые работы и нельзя было обойтись без них.

А ночи были такие же светлые и солнечные. Погода была точно нарочно устроена для прогулок и мечтаний. Всю ночь напролет молодежь была на дороге и пела и махала в воздухе ивовыми ветками. Со всех островов и островков неслось птичье пение: тут были и пыжики, и морские сороки, и чайки, и гагары. И тюлень высовывал из воды свою насквозь мокрую голову и снова погружался в свое подводное царство.

И Ове Роландсен тоже размечтался по-своему. По ночам доносилось из его комнаты пение, игра на гитаре, а большего нельзя было и требовать от человека его лет. Он пел и перебирал струны не из чистого восторга, а только желая разлечься и облегчить душу в её великой работе по открытиям. Роландсен поет и поет изо всех сил, он в большом огорчении, и надо же найти этому исход. Разумеется юмфру фон-Лоос опять приходила, она не хотела унизить их любовь пустяками, она крепко держалась за их помолвку. С другой стороны Роландсен ведь не Бог, он не умел сдерживать своего широкого сердца, весной всегда срывавшагося с цепи. Не легко было коротко и ясно порвать с невестой, когда она этого не понимала.

Роландсен опять пошел вниз к квартире кистера. Ольга сидела снаружи у дверей. Но теперь сельдь стояла в цене, восемь ор за тонну, времена были хорошие, и в общину притекли добрые денежки. Ольга, должно быть, отлично это знала. Или что нибудь другое запало ей в голову? Но разве Роландсен был из тех людей, которыми можно пренебрегать? Она вскользь посмотрела на него и снова принялась за свое плетенье.

Роландсен сказал: "Какой у вас вид! Ваши взгляды - стрелы, они ранят меня".

"Я вас не понимаю", возразила Ольга.

"Так. Или вы думаете, что сам-то я себя лучше понимаю? Вот я стою перед вами и этим несколько облегчаю вам задачу вскружить мне голову".

"Тогда вам уж лучше бы не стоять здесь", сказала Ольга.

"Сегодня ночью я подслушал кое-какие слова в своей душе, но они остались недосказанными. И вот не долго думая, я решил принести сюда разгадку их значения. Если вы согласны, вы можете помочь мне в этом".

"Я? Что я могу тут сделать?"

"Так, так", сказал Роландсен. "Вы не ласковы сегодня, вы постоянно прячетесь в свою раковину. И все-таки волосы ваши скоро откажутся держаться на вашей голове, так они пышны".

Ольга смолчала.

"Слыхали вы, что у органиста Борре есть дочь, на которой я мог бы жениться?"

Тут Ольга разразилась хохотом и взглянула на него.

"Нет, вам бы, право, не следовало смеяться. Я от этого только еще больше с ума схожу по вас".

"Вы сумасшедший!" тихо заметила Ольга и лицо её вспыхнуло.

"Я даже думаю: очень может быть, что она нарочно смеется, чтобы еще больше вскружить мне голову. Ведь прежде чем убить гуся или утку, им вкалывают в голову маленькую булавочку, чтобы они распухли и стали вкуснее!"

Ольга быстро возразила: "Нет, я совсем не такая, не думайте так обо мне!" Она встала и хотела итти домой.

"Если вы войдете в дом, я тоже пойду за вами и спрошу вашего отца, прочитал ли он мои книги", сказал Роландсен.

"Отца нет дома".

"Так. Я, собственно, не хочу итти к вам. Но как вы жестоки и неприступны сегодня, Ольга! Мне не удается вытянуть из вас ни одного дружелюбного слова. Я для вас - ничто; вы уничтожаете меня".

Ольга снова рассмеялись.

"Итак, у Boppe есть дочь", сказал Роландсен, "ее зовут Перниллой. Я уж походил кругом да около и осведомился. Ея отец - раздуватель мехов в церкви".

"Да что у вас: на каждом пальце по возлюбленной, что-ли?" простодушно спросила Ольга.

"Мою невесту зовут Марией фон-Лоос", отвечал он. Но мы порешили, что все должно быть кончено между нами. Можете ее спросить. Она верно теперь скоро уедет".

"Да, мама, я иду", крикнула Ольга, обращаясь к окну.

"Ваша мать не звала вас, она только взглянула в окно.

"Да, но я знаю, что я ей нужна".

"Ага! Ну, так теперь я пойду. Видите ли, Ольга, бы также отлично знаете, что вы и мне нужны, однако, не говорите мне: да, я иду".

Она открыла дверь. Теперь она наверно думает, что он, Роландсен, уже не высшее сравнительно с нею существо, а это надо было снова поправить. Пристало ли ему терпеть такой грубый отказ? И он начал говорить о смерти, высказывая довольно странные мысли. Что означало для него теперь: смерть! Смерть вовсе уж не так противна ему. А вот похороны, те хотелось бы ему обставить по своему. Он сам отлил бы колокол для погребального звона, и языком этого колокола был бы бычачий хребет - вот как он был бы глуп. А пастор должен был бы произнести самую короткую речь в мире, он просто поставил бы ногу на его могилу и сказал бы: признаю тебя умершим и сгнившим отныне и во веки!

Но Ольга заметно скучала и уж не робела. На воротничке красовалась у неё сегодня красная лента, придавая ей вид настоящей дамы; никто уже не мог бы разглядеть и обычной булавки на её груди.

"Я еще основательнее возстановлю свою репутацию", подумал Роландсен. "А я думал, из этого что-нибудь выйдет. Моя прежняя невеста, что в приходе, пометила начальными буквами массу моих вещей, так что все мое имущество помечено теперь как будто Ольгой Роландсен. Это показалось мне небесным знамением. Однако теперь я прошу прощенья и возблагодарю себя за сегодняшний день". Сказав это, Роландсен приподнял шляпу и ушел. Вот как хорошо он кончил этот разговор. Однако, будет странно, если она по этому случаю немного не помечтает о нем.

Что же это такое? Даже дочь кистера отвергла его. Прекрасно! Но разве не всякому ясно, что все это - только кривлянье. Зачем же иначе она сидела у двери, когда видела, что он подходить? И зачем она украсила себя этим шелковым бантом, словно благородная дама?

Через несколько вечеров спустя самомнение Роландсена, однако, было опять посрамлено. Из своего окна он увидел, как Ольга направилась к складам Мокка. Она оставалась там до позднего вечера, а на обратном пути Фридрих и Элиза провожали ее. Гордый Роландсен, конечно, должен был бы спокойно усидеть на месте, должен был бы просто подобрать какую-нибудь мелодию или пробренчать на струнах какой-нибудь марш, и уж во всяком случае думать о своих собственных делах; вместо всего этого он схватил шляпу и бросился в лес. Сделав большой крюк, он много ниже тех троих вышел на дорогу. Тут он остановился, перевел дух и медленно пошел к ним навстречу.

Но те трое необычайно долго не показывались; Роландсен не видал и не слыхал их. Он посвистывал и напевал про себя, как будто они были где-нибудь тут в лесу и могли наблюдать его. Наконец он увидал их; они без стыда медленно шли себе в этот поздний час, и никто из них, очевидно, не торопился домой. С длинной соломенкой в зубах и ивовой веточкой в петлице пошел он к ним навстречу; оба кавалера раскланялись мимоходом, а барышни кивнули ему в ответ на его поклон.

"Как вы разгорячены", сказал Фридрих, "где это вы были?"

Роландсен ответил ему через плечо: "Это все весна, я приветствую весну в своих скитаниях".

Это вовсе не была болтовня, а чистейшая истина! Ого, как медленно, равнодушно и непреклонно прошел он мимо них; он даже был в силах отнестись сверху вниз к Элизе Мокк. Но едва скрылись они у него из глаз, он бросился в лесу на землю и чувствовал себя только смущенным и побитым. Ольга-то Бог с ней, и раз она от него ускользнула, то... он достал из кармана агатовую булавочку, старательно переломил ее на две части и бросил. Но там была дочь Мокка, Элиза, которая была высока и загорела на солнце, и, когда улыбалась, то слегка видны были её белые зубы. Ее сам Бог послал ему на пути. Она не сказала ему ни слова и, может быть, завтра уже уедет домой, и всякая надежда погибнет.

Так было хорошо.

Но там дома у станции стоит юмфру фон-Лоос и ждет его. Он уже повторил ей однажды: то, что прошло, прошло и что ей лучше уехать. И юмфру фон-Лоос отвечала, что она не заставить его дважды повторять это, потому, прощай! Но вот она теперь снова стоит и ждет его.

"Вот тебе кисет для табаку, который я тебе обещала", сказала она. "Если только ты примешь его".

Он не взял его, а ответил: "Кисет? Я кисетов не употребляю".

"Вот как!" сказала она и опустила руку.

И он принудил себя смягчить свои слова:

"Вы, может быт, кому-нибудь другому обещали кисет. Подумайте: может быть, пастору? Женатому человеку".

Она не поняла, как дорого стоила ему эта маленькая шутка, и не могла воздержаться, чтобы не сказать ему: "Я видела на дороге двух дам: из-за них, конечно, ты и был там?"

"Что вам за дело до этого?"

"Ове!"

"Отчего вы не уезжаете? Ведь вы же видите, что так продолжаться не может".

"Все шло бы так прекрасно, если бы ты не был таким сокровищем, которое бегает за каждой юбкой".

"Или вы хотите совсем взбесить меня?" закричал он. "Прощайте!"

Юмфру фон-Лоос крикнула ему вслед: "Да! уж хорошо гусь, нечего сказать! Я слышу о тебе самые, что ни на есть, скверные вещи."

Ну, имеет ли смысл подобное чрезмерное бессердечие? И не выиграла ли бы во стократ такая-то вот бедная душа, если бы она хоть немного опечалилась истинной скорбью любовной? Словом, Роландсен отправился в бюро, тотчас же привел в действие аппарат и попросил одного коллегу со станции Росенгорд прислать ему с ближайшей оказией пол-боченка коньяку. Потому что, право, эти колебания, эта вечная суета так бессмысленны!

VII.

На этот раз Элиза Мокк не жалеет времени для посещения фабрики. Она оставляет обширный Росенгорд и ездит туда только изредка, чтобы немножко смягчить в глазах отца долгое пребывание здесь; тот едва ли и одной ногой бывал бы в приходе, если бы мог избежать этого.

Элиза Мокк все пышнее и пышнее цвела год от года; платья у ней были красные, белые и желтые, и ее стали называть "фрекен", хотя отец её не был ни священником, ни доктором. Она была, подобно солнцу и звездам, выше всех.

Она как-то приехала на станцию, чтобы отправить несколько телеграмм; Роландсен был дежурным. Поклонившись ей, как знакомой и расспрашивая ее, как она поживает, он в то же время быстро покончил с деловой стороной и при том не наделал ошибок.

"Тут два раза поставлено одно за другим слово: "страусовые перья". Я не знаю, нарочно это?"

"Два раза?" спросила она. "Покажите-ка. Господи Боже! ведь и в самом деле. Одолжите, пожалуйста, перышко."

Снимая перчатку и переписывая, она продолжала: "Этот купец в городе наверно посмеялся бы надо мною. Ну, теперь, кажется, хорошо?"

"Теперь хорошо."

"А вы все еще здесь?" сказала она, оставаясь сидеть на том же стуле. "Из года в год я вижу вас здесь."

Роландсен прекрасно знал, что он делает, не прося перевода с этой станции на другое место. Ужь, конечно, было же что-нибудь, что держало его здесь крепко-на-крепко.

"Надо же быть где-нибудь", отвечал он.

"Вы бы могли перевестись в Росенгорд. Там все же лучше!"

Однако, едва заметный румянец залил её щеки, так что она, пожалуй, уж пожалела о сказанном.

"Мне не дадут места на такой большой станции."

"Это правда, вы еще слишком молоды."

Он слегка улыбнулся жалкой улыбкой. "Во всяком случае, очень любезно с вашей стороны думать, что причина именно в этом."

"Если бы вы перебрались к нам, у вас все-таки было бы побольше общества. Доктора, живущие по соседству, бухгалтеры и конторщики. И потом туда постоянно приезжают всевозможные диковинные суда, и разные люди снуют по пристани."

"Капитан Генриксен с берегового парохода," подумал Роландсен.

Однако, какую цель могла иметь такая безмерная любезность? Или Роландсен вдруг стал совершенно другим? Он ведь знал, что его дурацкая любовь была совершенно безнадежна, к этому ведь ужь нечего прибавить. Уходя, она протянула ему руку, даже предварительно не натянув перчатку. Шелк так и шуршал, когда она спускалась по лестнице.

А Роландсен попрежнему сгорбившись уселся к столу, и отослал телеграммы. Тысячи удивительных чувств проносились у него в душе, теплота этой нежной руки проникала его всего. Если хорошенько подумать, не все еще обстоит так скверно; открытие могло принести большие денежки, если бы он только смог достать где-нибудь триста талеров. Он - обанкротившийся миллионер. Но ведь в один прекрасный день он еще может найти выход из своего положения!

Пришла жена пастора, она хотела отправить телеграмму отцу. Ко времени этого посещения Роландсен оправился и уже чувствовал себя не ничтожеством, а большим барином. Он обменялся с пасторшей лишь несколькими незначительными фразами. Зато пасторша оставалась на станции дольше, чем это было необходимо; приглашала его к себе поговорить.

Вечером он опять встретил пасторшу на дороге к станции, и она не пошла дальше, а остановилась. Верно, ей ничего здесь не нужно было, раз она остановилась.

"Вы ведь играете на гитаре?"

"Да. Подождите немножко, тогда вы услышите, как я играю."

И Роландсен пошел за гитарой.

Пасторша ждала. Значить, ей собственно ничего не было нужно, раз она ждала.

Роландсен спел ей нечто о своей милой и о своем друге, верном, как золото; песенка была простенькая, но голос у него был большой и прекрасный. У Роландсена была своя цель, задерживая пасторшу на дороге: ведь могло же случиться, что кто-нибудь пройдет в это время по дороге, гуляя. Случалось же это раньше.

Они снова стали разговаривать друг с другом, так что прошло не мало времени. Он иначе говорил, чем её муж, пастор; его речь звучала, словно голос из чуждого мира, а, когда он вдавался в свои возвышенные фразы, она широко открывала глаза, словно прислушивающаеся девочка.

"Да, да. Господь с вами!" сказала она, уходя.

"Должно быть, именно он со мной," отвечал он.

Она изумилась: "Вы так в этом уверены? Почему это?"

"У него есть на то основание. Разумеется, он Бог над всем творением; но ничего божественного нет в том, чтобы разыгрывать из себя Бога над зверьми и камнями. Мы, люди, одни делаем его тем, что он есть. Отчего бы ему и не быть с нами."

И, пуская в свет эту великолепную речь, Роландсен имел очень довольный вид. Пасторша размышляла о нем, идя домой. Ого! голова, которую он носит на плечах, не случайно же сделала такое открытие.

Однако, вот явился и коньяк. Роландсен сам притащил боченок с маленькой пристаньки под навесом; он не пошел со своей ношей в обход, а шел прямо среди бела дня, неся боченок под своей сильной рукой. Так был он близок его сердцу. И, однако же, пришло время, когда Роландсен пострадал за всю неосторожность. Наступили ночи, когда он всюду стал разыгрывать роль большого барина и вместе с тем разгонять чужих рыбаков, которые, как водится, подстерегали девушек.

В одно из воскресений в церкви появился отряд рыбаков, в котором все люди были пьяны. После службы они стали таскаться по дороге и не уехали назад на своих лодках; у них с собой была водка, они все больше напивались и оскорбляли прохожих. Вверху на дороге пастор беседовал с ними, но ничего из этого не вышло; позднее явился и фохт в фуражке с золотым кантом. Тогда некоторые из них ушли к берегу, но трое, и между ними большой Ульрих, не пожелали уступить.- Надо заметить, что они на берегу, - кричали они, - а потому девушки им принадлежат.- В середине стоял Ульрих, а Ульриха знают и в Коротене и в Финмаркене. Попробуй-ка кто-нибудь подступиться!

Многие жители прихода собрались на шум: одни, похрабрее, стояли поодаль от дороги, другие лежали между деревьями в лесу, все с жадным любопытством глядели на большого Ульриха, когда тот выкидывал свои штуки.

"Я прошу вас вернуться в лодки", сказал фохт, "не то мне придется иначе заговорить с вами."

"Позаботьтесь о том, чтобы вернуться домой в фуражке", отвечал Ульрих.

Фохт подумывал о том, чтобы взять нескольких человек и связать этих сумасшедших

"Берегись сопротивляться мне, когда на моей голове эта фуражка", сказал фохт.

Тогда Ульрих и товарищи его схватившись за бока расхохотались чуть не до дурноты. В дело вмешался отважный парень рыбак, он получил удар в голову и его сильно поколотили. Ульрих говорил: "Теперь следующий!"

"Подайте веревку", закричал фохт, увидав кровь. "Сбегайте кто-нибудь и принесите скорее веревок. Его надо арестовать".

"А сколько вас?" кричал непобедимый Ульрих. И снова все трое захохотали до колик.

Но вот пришел большой Роландсен; спускаясь вниз по дороге, он шел спокойным, уверенным шагом, и глаза у него были стеклянные. Он совершал свой обычный обход. Он поклонился фохту и занял твердую позицию.

"А! вот Роландсен!" воскликнул Ульрих.

"Хотите видет Роландсена, дарни?"

Фохт сказал: "Он совсем озверел. Он одного ужь избил до крови. Но теперь мы его свяжем."

"Свяжем?"

Фохт кивнул: "Я не хочу больше этого видеть."

"Это глупости", сказал Роландсен: "к чему связывать? Вам только стоит позволить мне сказать ему словечко."

Ульрих подошел, обратился к Роландсену с фамильярным приветствием и затем нанес ему удар. Он, правда, почувствовав, что наткнулся на нечто крепкое и массивное, немного отодвинулся, но все таки продолжал кричать: "Здравствуй, телеграфист Роландсен! Я называю тебя твоим полным именем и званием, чтобы ты знал, кто ты таков". На этом дело пока и остановилось. Роландсену уже не хотелось пропустить случая подраться и он стал жалеть, что так не кстати промедлил и не нанес первого удара сам. Он должен был ответить своему противнику, чтобы не дать борьбе на этом прекратиться. Они переругивались и хвастались оба, словно по нотам, как это делают между собою пьяные, когда один говорит: "Ну-ка, подойди, я-те так садану, что..." а другой отвечает: "Да уж коли ты сунешься, так такую сдачу получишь..." Окружающие их находили, что с обеих сторон недурно сказано. Пока фохт смотрел, как гнев и недовольство все сильнее и сильнее разбирали телеграфиста, тот смеялся в промежутках своих хвастливых речей.

Вдруг Ульрих ущипнул его за нос, и лишь тогда Роландсен вышел из себя. Вытянув руку вперед, он схватил врага за куртку. Но это был промах: разорвав ее, он выпустил Ульриха; разве можно было удержать его за куртку? Он сделал несколько прыжков вслед врагу, скрежеща и обнажая зубы. Тут, наконец, и вышло кое-что из всего этого.

Когда Ульрих попробовал нанести ему удар по затылку, Роландсен сразу узнал специальность своего противника. Но Роландсен в свою очередь был мастером и специалистом в размашистом, тяжелом плоском ударе всей ладонью по челюсти; удар сворачивал челюсть на сторону. Последствием такого удара являлось страшное головокружение, так что и нельзя было устоять на ногах. Ничего не сломаешь при этом, и крови нет, разве немного в носу и во рту. После такого удара, некоторое время человек не в состоянии двинуться с места.

Вот такой удар вдруг и поразил Ульриха, он покатился к самому краю дороги. Ноги ослабели, подкосились под ним, как у мертвеца, и головокружение оглушило его. Роландсен же, хорошо усвоивший язык этих забияк, крикнул: "Ну, теперь следующий!" Он делал вид, что ему страшно весело, словно ничего не зная о том, что и его рубашка разорвана у ворота.

Но "следующими" явились товарищи Ульриха, которые оба теперь присмирели, смутились и уже не держались за бока от хохота.

"Ах, вы, - детки!" крикнул им Роландсен. "Я могу раздавить вас, так что только мокренько будет."

Фохту удалось вразумить этих двух чужаков, поднять своего товарища и стащить его на борт, на нейтральную почву. Роландсену он сказал: "А вас я должен поблагодарить".

Но когда Роландсен увидал, что трое чужаков вопреки его желанию удаляются вниз по дороге, то он до последней минуты не переставал кричать им: "Приходите-ка опять завтра вечером. Разбейте только стекло на станции в окне, я уж буду знать, что с вами делать. Прощалыги!"

Как всегда, он придал этому слишком много важности, и, не переставая, болтал и хвастался. Зрители мало-по-малу стали расходиться по своим делам. В это время вдруг подходит к Роландсену дама, глядя на него блестящими глазами, и протягивает ему руку. Это была пасторша. Она тоже стояла здесь и видела всю эту сцену.

"Как это было хорошо!" сказала она: "Ульрих не забудет этого."

Она заметила, что рубашка его разорвана. Солнце выжгло у него на шее коричневый обруч, но под ним видно было голое белое тело.

Роландсен собрал на груди рубашку и поздоровался. Ему было приятно, что жена пастора на глазах у всех так внимательна к нему; укротитель буянов теперь мог пожать и плоды своего торжества. В благодарность он решил, что нелишне будет немного обласкать словами этого ребенка. Кроме того, какая она бедная женщина! башмаки, надетые на ней, долго не прослужат, и вообще, кажется, не очень-то о ней заботятся.

"Не злоупотребляйте такими глазами", сказал он.

Это навело краску на её щеки.

Он спросил: "Вы верно скучаете здесь по городу?"

"О, нет", - возразила она, - "здесь тоже хорошо. Послушайте, не можете ли вы сейчас итти со мной и зайти к нам?"

Он поблагодарил: нет, ему нельзя. Контора открыта по воскресеньям, как и по понедельникам. "Но я очень вам благодарен", сказал он. "Есть одна вещь, в которой я завидую пастору; это - вы".

"Что?"...

"При полном почтении к нему, я поневоле и вполне завидую ему."

Так, вот оно и случилось. Нужно еще поискать, подобного Роландсену, когда речь шла о том, чтобы распространить немного радости вокруг.

"Вы шутник!" отвечала она, оправившись.

Роландсен, идя домой, рассуждал, что он во всех отношениях может быть доволен сегодняшним днем. В приподнятом и победоносном настроении он благодарил самого себя за то, что юная пасторша так часто с ним разговаривает: он хитер, он лукав. Он сумеет отшить юмфру фон-Лоос, и разорвать все её женские сети. Он не смеет этого сделать прямо; нет, нет, но есть и другой путь. Как знать, может быть, пасторша и окажет ему эту услугу, раз они стали добрыми друзьями.

VIII.

Ночью пасторскую чету разбудило пение. Никогда не переживали они ничего подобнаго; пение доносилось снизу со двора. Солнце уже озаряло землю, чайки проснулись; было три часа.

"Мне, кажется, кто-то поет", крикнул пастор жене в её комнату.

"Это у меня под окном", отвечала она.

Она прислушивалась. Она прекрасно узнала голос этого сумасшедшего Роландсена, и слышала его гитару там внизу; однако, он уж черезчур дерзок: поет о своей несравненной возлюбленной, а обращается прямо к ней. Она горела негодованием.

Пастор вышел в комнату и выглянул в окно.

"Это, как я вижу, телеграфист Роландсон", сказал он нахмурившись. "Он недавно получил полъбоченка коньяку. Просто срам, что делается с этим человеком."

Но жена не смогла так сурово взглянуть на все это: этот славный телеграфист мог драться, как крючник, а петь как божественный юноша; этим он значительно разнообразил их тихую и благонравную безжизненность.

"Это, как видно, серенада", сказала она и засмеялась.

"Которую ты не можешь же принять благосклонно", прибавил пастор. "Или ты думаешь иначе?"

Вечно нужно ему к чему-нибудь придраться. Она ответила: "Ну, это уж не так опасно. Это просто забавная шутка с его стороны, вот и все!"

В душе же добрая жена решила никогда вперед не строить глазки Роландсену и не увлекать его на такие безумные выходки.

"Вот, он, кажется, начинает уж новую песню"! воскликнул пастор, подойдя к окну и забарабанив по стеклу пальцами.

Роландсен поднял голову. Там стоял пастор, сам пастор, собственной персоной. Пение прекратилось. Роландсен притворился смущенным, простоял одно мгновение, словно огорошенный, а затем вышел со двора.

Пастор сказал: "Гм, а как спокойно без него было бы!" - Он далеко не был опечален тем, что лишь одним своим появлением, уже достиг таких благих результатов. "А теперь он завтра же получит от меня и послание", сказал он: "я уж давно обратил внимание на его неприличный образ жизни."

"А не лучше ли будет, если я скажу ему, что мы вовсе не желаем слушать по ночам его пение."

Пастор продолжал, не обращая ни малейшего внимания на предложение своей жены.

"А затем я отправлюсь к нему и поговорю с ним!" Пастор сказал это так многозначительно, словно Бог знает, что могло случиться, если он пойдет к Роландсену.

Пастор вернулся в свою комнату и продолжал размышлять, лежа. Он ни в коем случае не станет щадить этого легкомысленного, полоумного господина, который так кривляется и беспокоить весь приход своими выходками. Он не станет делать различия между людьми, а будет посылать обличения, как Петру, так и Ивану, требуя от всех к себе уважения. Нужно просветить эту темную общину. Он, например, не забыл сестру своего помощника Левиана. Она не исправилась, и пастор не считал возможным больше держать её брата в качестве помощника. Горе посетило дом Левиана: его жена умерла; и на похоронах её пастор окончательно понял этого человека. Это была такая история, от которой волосы могли встать дыбом: когда добрый Левиан должен был опустить свою жену в могилу, он вспомнил, что запродал тушу теленка Мокку. Амбары Мокка были по дороге на кладбище; дни стояли уже недостаточно холодные, чтобы сохранить мясо свежим, он и захватил тушу теленка с собою. Пастор узнал об этом от Еноха, этого глубоко смиренного человека с ушной болезнью, и тотчас позвал к себе Левиана.

"Я не могу дольше держат тебя помощником". сказал пастор. "Твоя сестра живет и погибает у тебя в доме, а ты не следишь за ней, спишь всю ночь, между тем как мужчина шляется к тебе в дом."

"К сожалению," согласился помощник, "иногда это бывает."

"А к этому еще и другое: ты везешь жену свою в могилу, а с нею вместе везешь и тушу теленка! Простительно ли это?"

Рыбак взглянул на пастора, виднью ничего не понимая, и нашел его неправым. Его покойная жена была такой заботливой, она первая напомнила бы ему, если бы могла, чтобы он захватил с собою теленка.- Ведь дорога то одна, сказало бы это усопшее дитя человеческое,

"Если господин пастор предъявляет такие требования, то никогда не найдет порядочного помощника."

"Это уж мое дело," продолжал пастор, "во всяком случае ты освобождаешься от должности."

Левиан опустил голову и взглянул на свою фуражку. Право, эта обида напрасно стряслась над ним, соседи будут злорадствовать по этому случаю.

Пастор пришел в негодование: "Господи Боже мой! неужто ты не можешь, наконец, заставить этого человека жениться на твоей сестре?!"

"Как вы можете, господин пастор, думать, что я не старался об этом!" отвечал Левиан. "Да дело в том, что она не совсем то уверена, который именно."

Пастор открыл рот: "Который именно?.."

А когда он, наконец, понял, он всплеснул руками. Потом он еще раз кивнул головой:

"Итак, я возьму себе другого помощника."

"А кого же именно?"

"Я не обязан сообщать тебе об этом, но это будет Енох."

Мужик задумался. Он знал Еноха, ему приходилось иметь кое-какие дела с этим человеком.

"Так это будет Енох!" - вот все, что он сказал на это, выходя.

Енох занял его место. Это была скрытная натура; он никогда не ходил, выпрямившись, а постоянно опускал голову на грудь, и основательно смотрел на вещи. Поговаривали, будто он не очень-то честный товарищ на море: много раз ловили его на том, как он подставлял ножку другим. Но это наверно была только клевета и наветы. С внешней стороны он, правда, не походил ни на графа, ни на барина, - платок на ушах безобразил его. К этому у него была скверная привычка, встретив кого-нибудь на дороге, прикладывать палец сначала к одной ноздре, потом к другой и при этом фыркать. Но Господь Бог не обращает внимания на внешний облик человека, а у этого смиренного его служителя, конечно, было лишь похвальное желание немножко почиститься, прежде чем подходить к людям. Когда он приходил куда-нибудь, то говорил: "Мир вам!" а, уходя, провозглашал: "Мир да будет с вами!" Все, что он носил, было основательно обдумано. Даже большой нож, висевший у пояса, носил он с таким видом, как будто хотел сказать: а ведь, к прискорбию, есть и такие люди, у которых нет даже пояса. В последний жертвенный день Енох обратил на себя общее внимание крупным приношением: он положил на алтарь банковый билет. Неужто он столько заработал за это время? Конечно, могло быть и так, что высшая сила присоединила свою лепту к его шиллингам. У Мокка в лавке он ничего не был должен, его сети висели без употребления, а семья его была прилично одета. Дома он за всем следил строго. У него был сын, истинный образец юноши хорошего, кроткого поведения. Этот юноша плавал на рыбную ловлю в Лофоден, так что имел полное право вернуться домой с синим якорем на руке, однако, он этого не сделал. Отец с ранних лет научил его страху Божию и смирению: благодать покоится над тем, кто ведет себя тихо и скромно, думал Енох.

Пока пастор размышлял таким образом, лежа в постели, настало утро. Этот несносный телеграфист Роландсен совершенно разрушил его ночной покой, и в шесть часов он, наконец, встал. Оказалось, что жена его тихонько оделась и уже вышла.

Позднее, в то же утро, она пришла к телеграфисту Роландсену и сказала: "Вам бы не следовало петь у нас по ночам".

"Я уж сам вижу, что сделал оплошность; я думал застать юмфру фон-Лоос, а её и не было."

"Так вы пели для юмфру?"

"Да. Это была неудавшаеся маленькая утренняя серенада, вот и все."

"На этот раз я спала в этой комнате", сказала пасторша.

"А прежде, до вашего приезда там помещалась юмфру."

Пасторша ничего больше не сказала, глаза её стали бессмысленны и потускнели.

"Да, да, благодарю вас," сказала она, уходя, "это так славно звучало, но вы не должны больше этого делать."

"Я обещаю вам, что не буду. Если бы я знал... я бы, конечно, не осмелился..." Роландсен, казалось, готов был провалиться сквозь землю.

Вернувшись домой, пасторша сказала:

"Меня что-то сегодня ко сну клонит!"...

"Это не удивительно", отвечал пастор. - "Ты почти глаз не сомкнула из-за этого крика сегодня ночью."

"Лучше всего будет отпустить юмфру", сказала жена.

"Юмфру?"

"Ведь он её жених, ты знаешь. У нас никогда не ночам не будет покоя."

"Я сегодня же напишу ему."

"Проще всего было бы отпустить юмфру."

Пастор подумал, что это вовсе не было бы проще всего, потому что эта перемена повлечет за собою только новые расходы. Кроме того юмфру фон-Лоос была очень старательна; без неё не было бы никакого порядка. Он вспомнил, как было вначале, когда его жена хозяйничала сама; да, этого он никогда не забудет.

"А кого ты возьмешь вместо нея?" спросил он.

Жена ответила: "Я лучше сама стану выполнять её работу."

Пастор горько засмеялся и сказал: "Да, тогда-то работа уж будет выполнена."

Огорченная и обиженная жена возразила: "Ведь я же все время свободна, мне больше и делать нечего, как заниматься хозяйством. Ничего особенного нет в том, что делает юмфру."

Пастор умолк. Не было никакого смысла спорить, да поможег ему Господь! "Нельзя отпустить юмфру", сказал он. Тут он заметил, что жена сидит перед ним в своих стоптанных башмаках, ему стало больно смотреть на нее и, уходя, он добавил: "надо бы нам, право, пойти выбрать тебе при первой возможности пару башмаков".

"Ну, да ведь теперь лето", возразила она.

IX.

Последния рыбачьи лодки были готовы с отплытию, лов подходил к концу. Купец Мокк скупил всю сельдь, где только мог, и никто не слыхал, чтобы он где-нибудь задержал уплату; только последнего рыбака попросил он о краткой отсрочке, пока телеграммой выпишет деньги с юга. Однако, люди тотчас зашептались:- "Ага, вот и он сидит на мели!"

Но купец Мокк был так же могущественен. как и раньше. Среди других своих предприятий обещал он булочную пасторше; и вот булочная уже строилась, приехали рабочие, фундамент был уже заложен. Пасторше доставляло истинное наслаждение ходить туда и наблюдать, как её булочная подымается от земли. Но теперь надо было приступать к кладке стен, а для этого необходимо было иметь других рабочих; вот уже послана телеграмма, говорил Мокк.

Кнут Гамсун - Мечтатель (Svoermere). 1 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :