Кнут Гамсун
«Загадки и тайны (Mysterier). 7 часть.»

"Загадки и тайны (Mysterier). 7 часть."

- Так нет ли в нем чего-нибудь особенного, что отталкивает ее? Он тогда это изменит, исправится, если это только в его власти. Например, может быть ей не понравилось...

Она поспешно перебила его:

- Нет, нисколько, нисколько! Но все это, право, немыслимо, я ведь даже не знаю, например, кто вы такой. Да, я знаю, вы искренни; не поймите только меня превратно...

- Кто я, например, такой?- сказал он и посмотрел на нее. Вдруг мысль его пронизало какое-то подозрение: он понял, что кто-то подкопался под её доверие к нему. что кто-то стал между ним и ею; он сказал:

- Был кто-нибудь сегодня у вас?

Она не отвечала.

- Да, простите, я бы не должен был этим интересоваться, у меня нет еще права расспрашивать вас.

- О, я была так счастлива эту ночь!- сказала она.- Боже, как я ждала утра и как ждала вас! Ну, а сегодня на меня напало сомнение.

- Не скажете ли вы мне только одно: вы, значит, не верите, что я был честен по отношению к вам, вы подозреваете меня во всем и всегда?

- Нет, не всегда! Друг мой, не сердитесь на меня! Ведь вы мне чужой, я ничего не знаю о вас, кроме того, что вы сами мне говорите; теперь вы, может быть, говорите от всего сердца, но потом раскаетесь; я не знаю, какие мысли могут притти вам!

Пауза.

Вдруг он берет ее за подбородок, слегка подымает её голову вверх и говорит:

- Ну, а что же еще сказала фрейлейн Килланд?

Она растерялась, бросила на него испуганный взгляд. выдавший её смущение, и воскликнула:

- Я не говорила этого, нет: разве я это сказала? Не говорила я!

- Нет, нет, не говорили, - отозвался он. Он погрузился в задумчивость, глаза его уставились в одну точку, ничего не видя.- Нет. вы не сказали, что это была она, вы не назвали её имени, успокойтесь... И все-таки фрейлейн Килланд действительно была здесь. Ей, видите ли, необходимо было сегодня выйти по этакой погоде! Как это однако удивительно!... Милая, хорошая Марта, добрая душа, я на колени становлюсь перед вами, потому что вы так добры! Верьте мне все-таки, поверьте мне хоть только сегодня, тогда я докажу вам впоследствии, как мало я хочу обмануть вас. Не берите теперь назад вашего обещания! Отложите немного; согласны? Отложите до завтра и позвольте мне тогда притти к вам. Я вам чужой, что правда, то правда, но теперь еще не может быть иначе; однако я ничего не лгу вам, как бы мне это дорого ни стоило. И я когда-нибудь объясню вам все, может быть, завтра же, если только вы позволите притти...

- Нет, я не знаю, - перебила она его.

- Не знаете? Так вам хочется избавиться от меня сегодня раз навсегда? Ну, что же делать!

- Я лучше приеду к вам, когда вы женитесь и приготовите... домик... то-есть... когда... Я лучше готова быть вашей служанкой. Да, это лучше.

- Это лучше?

Пауза. Да, подозрительность уже успела пустить в ней корни, он уже не мог убедить ея, он уже не находил в себе сил укрепить ее, как это было раньше. И он чувствовал с болью, как она все больше и больше ускользает от него, пока он говорил. Но отчего она так плакала? Что так мучило ее? И отчего она в то же время не отпускала его руку? Он снова заговорил о Минутте; это было испытанием: он хотел добиться того, чтобы она назначила ему свидание завтра, когда она еще раз все обдумает. Он сказал:

- Простите, что я снова завожу речь о Минутте. Успокойтесь, у меня есть основание так говорить. Я не хочу говорит ничего дурного об этом человеке, нет, наоборот, вы знаете сами, что я в вашем же присутствии говорил о нем все, что только знал лучшаго. Я представлял себе возможным, что он стоит мне поперек дороги по отношению к вам; вот почему я и говорил с вами о нем; я тогда высказал между прочим предположение, что он не хуже всякого другого может заботиться о целой семье, да я и теперь это думаю, конечно, если поддержать его в начале. Но вы и слышать не хотели об этом; вам дела не было до Минутты; и вы даже попросили меня больше не говорит о нем. Хорошо! А все-таки я еще не совсем освободился от подозрения, вы не убедили меня и я еще раз спрашиваю, не было ли чего-нибудь между вами и Минуттой? В таком случае я тотчас же отойду в сторону. Вы покачиваете головой; но тогда я не понимаю, почему вы не соглашаетесь отложить дело до завтра, чтобы завтра дать мне ответ. Ведь это было бы не более, как простой справедливостью. И это вы... вы, такая добрая.

И вот она сдалась, да, она даже встала и, волнуясь, плача и смеясь, погладила его по голове, как это было уже однажды. Он должен и завтра притти, она будет очень рада. только пусть он придет пораньше, в четыре-пять часов, пока еще светло; тогда никто не станет говорить об этом. А теперь ему надо итти; лучше пусть он сейчас уйдет. Ах, да, так пуст он приходить завтра, она будет дома, она будет ждать...

Странное дитя в образе старой девственницы! Одно слово, один намек воспламенял её сердце, увлекал это сердце к порыву нежности и радости. Она держала его руку, пока он шел к выходу, она проводила его до самых дверей и все держала его руку. На крыльце она громким голосом пожелала ему доброй ночи, как будто бы по близости был кто-нибудь, для кого она сказала это нарочно.

Да, он будет угадывать её мысли, он будет стараться! Завтра он лучше объяснится, он откроется ей весь и ничего не утаит; рано или поздно он заставит ее поверить ему. Как знать, быть может, она сможет полюбить его хоть немножко! Никто не может знать!..

Дождь прекратился; наконец-то он почти прошел; между мутными облаками местами уже виднелись клочки голубого неба, изредка падала на сырую землю капля дождя.

Нагель вздохнул свободнее. Да, он снова завоюет её доверие; отчего бы это могло не удасться ему? Он не пошел домой, он поплелся по берегу моря вдоль пристани, прошел мимо последних домов города и дошел до дороги к приходу. Нигде не было видно ни души человеческой.

Когда он прошел еще несколько шагов, вдруг перед ним поднялась с края дороги какая-то фигура и пошла впереди. Это была Дагни; светлое пятно белелось над дождевым плащом.

Он задрожал с головы до ног, и одно мгновение простоял почти неподвижно: он был в высшей степени удивлен. Разве она не должна быть и сегодня вечером на базаре? или она только делает маленькую прогулку, прежде чем начнутся живые картины? Она шла крайне медленно, раза два даже останавливалась и посматривала на птичек, которые снова начали перепархивать по деревьям. Видела ли она его? Испытывала ли она его? Не затем ли встала она при его появлении, чтобы посмотреть, рискнет ли он снова заговорить с нею?

Она может быть покойна, он никогда больше не будет докучать ей! И вдруг в нем проснулась ярость, слепая, тяжелая ярость против этого существа, которое может быть и теперь хочет заманить его хитростью, только чтобы иметь удовлетворение покорить его! Она способна была рассказать потом на базаре, что он опять-таки встретился ей! Разве она только что не была у Марты и не разрушила его счастье? Неужели она не может молчать и не вкладывать ему палки в колеса? Она хотела заплатить ему по заслугам, но заплатила больше, чем следовало.

Оба они шли одинаково медленно, один за другим; все время между ними было шагов пятьдесят. Это продолжалось несколько минут. Вдруг её носовой платок упал на землю. Он видит, как платок падает, как он скользит по дождевому плащу и остается на земле за нею. Знает ли она, что он упал?

И он говорит себе, что она хочет испытать его, её ненависть к нему еще не улеглась; она хочет принудить его поднять платок и подать ей, чтобы заглянуть ему прямо в лицо и. таким образом, насмеяться над его поражением у Марты. Ярость его растет, он сжимает губы, и лоб его болезненно морщится. Хе-хе-хе, не так ли, он должен встать перед нею, показать ей свое лицо и дать ей осмеять себя. Посмотрите, пожалуйста, вот она уронила свой платок; он лежит тут на дороге, - как раз посреди дороги; он бел и необычайно тонок, он, кажется, даже кружевной; можно было бы нагнуться и поднять его.

Они шли одинаково медленно, и, когда он дошел до платка, он наступил на него и пошел дальше.

Еще несколько минут шла она все также; затем он заметил, что она вдруг посмотрела на свои часы и оглянулась. Она пошла ему прямо навстречу. Спохватилась она, что ли насчет своего платка? Тогда он тоже повернулся и медленно пошел впереди ея. Дойдя до её носового платка, он снова наступил на него ногою и вторично прошел мимо, и это у неё на глазах! И он продолжал итти. Он чувствовал, что она идет вплотную за ним, но все-таки не пошел быстрее; так шли они, пока не вошли в город.

Она пошла по дороге к базару; он направился к своей гостинице.

Дома он открыл окно и облокотился о подоконник, измученный, изможденный от волнения. Гнев его прошел, он весь съежился и стал рыдать, рыдать, опустив голову на руки, рыдать безмолвно, с сухими глазами и содрогаясь всем телом. Итак, это прошло безвозвратно! О, как он теперь раскаивался, как бы он хотел, чтобы этого не было! Она бросила свой носовой платок, может быть, нарочно, чтобы его унизить. Ну, и что же из этого? Он мог бы поднять платок, спрятал бы его и всю жизнь носил бы его на груди. Он был бел как снег, а он втоптал его в мягкую грязь дороги! Она, может быть, даже вовсе не взяла бы платка у него, если бы он тотчас поднял его, может быть она оставила бы его ему; один Бог знает это! Но если она протянула руку за ним, он бы склонился перед ней и стал бы просить ее об этом; протянув к ней руки, он умолял бы ее об этом как о милости, на память! И что за важность, даже если бы она опять высмеяла его за это!

Вдруг он сорвался с места, в два прыжка сбежал с лестницы, в две минуты пробежал всю обратную дорогу через город к приходу и прибежал на то же место. Может быть, он еще найдет платок на том же месте! и действительно, она оставила его на дороге, хотя он был уверен, что она видела, как он вторично наступил на него. Какое счастье, несмотря ни на что, ни на что! Слава Богу! С бьющимся сердцем прижимает он его к себе, спешит домой и полощет его в воде, полощет безчисленное множество раз и осторожно выжимает его. Платок помят и испорчен, в одном уголке даже слегка разорван каблуком; но это ничего! Ах, как он счастлив, что нашел его!

Еще не успев снова усесться у окна, он вспомнил, что всю эту последнюю дорогу через город и лес он сделал без фуражки на голове. Да, он сошел с ума! Если бы она его видела! Она хотела испытать его, и, когда дошло до дела, он опять самым позорным образом провалился. Нет, все это надо немедленно привести к концу. Он должен быть в состоянии видеть ее со спокойным сердцем, с высоко поднятой головой и с холодным взглядом, не изменяя себе. Как бы ему хотелось это попробовать! Уехать бы и взять с собою Марту. Она была так добра к нему; ах, только надо заслужить ее; он не будет знать ни покоя ни отдыха, пока не заслужит ее.

Погода становилась все мягче и мягче; тихий ветерок доносил до его окна запах свежаго сена и земли и все больше оживлял его. Да, завтра он опять пойдет к Марте и униженно будет умолять ее согласиться.

Но на следующий день еще до обеда надежда его окончательно погибла.

XVIII.

Утром явился к нему доктор Стенерсен еще прежде, чем Нагель успел одеться. Доктор извинился; этот проклятый базар день и ночь поглощают его целиком. Да, у него есть поручение, некая миссия: он взялся его - Нагеля - убедить снова явиться на базар: ходят самые удивительные слухи об его игре, весь город просто спать не может от любопытства... истинная правда!..

- Вы читаете, я вижу, газеты? Да, политика! Прочитали последния данные о выборах? Вообще говоря, дело с выборами идет не так, как бы следовало, никак не удается нанести шведам удара прямо в лицо... Однако я нахожу, что вы спите довольно долго: уже десять часов, а на дворе погода!- воздух прямо струится от тепла! Вам бы следовало предпринять утреннюю прогулку.

- Да, он сейчас встанет.

- Ну, а какой же ответ передать комитету базара?

- Что он не будет играть.

- Нет? Однако дело идет о благе родины; в праве ли он отказать ей в этой маленькой услуге?

- Да... но он не может.

- Боже мой, а теперь именно столько голосов за это, особенно дамы вчера вечером прямо осадили его, чтобы он уговорил Нагеля. Фрейлейн Андресен не давала ему ни отдыха, ни срока, а фрейлейн Килланд отозвала его даже в сторону и просила его не давать Нагелю покоя, пока он не пообещает притти.

- Да, но ведь фрейлейн Килланд не имеет ни малейшего понятия об его игре? Она не слыхала ея.

- Нет, но тем не менее она горячее других просила принести его и даже предлагала аккомпанировать ему. В заключение она сказала: скажите ему, что мы все вместе просим его... Да, вы и в самом деле могли бы взять каких-нибудь два-три аккорда, чтобы доставить нам всем удовольствие?

- Он не может, не может!

- Это все ведь только слова; ведь играл же он в четверг вечером?

Нагель стал всячески вывертываться: он всего только и знает, что этот жалкий отрывок. это несвязное попури, хотя он очень много упражнялся, разучивая эти два танца, чтобы поразить ими публику! А, кроме того, он, грешным делом, играет фальшиво; ему самому противно слышать, истинно противно!

- Да, но...

- Доктор, я не буду играть!

- Ну, если не сегодня, то завтра вечером? Завтра воскресенье, потом базар закрывается, и мы надеемся на большое стечение народа.

- Нет, простите, я и завтра играть не буду. Ведь нелепо же трогать скрипку, когда не умеешь обходиться с нею лучше, чем я. Странно, что у вас нет настолько слуха.

Это обращение к доктору оказало свое действие.

- Ну, как сказать, - отозвался он. - Мне действительно показалось, как будто то тут, то там было немного фальшиво, но наплевать, ведь мы все не знатоки.

Это не помогло, доктор получил все тот же отрицательный ответ и должен был уйти.

Нагель стал одеваться. Итак, Дагни тоже просила уговорить его и даже горячо; она сама хотела аккомпанировать ему. Это что-то новое, а? Вчера она потерпела неудачу и теперь желает таким путем добиться своего?.. Боже мой, может быть, он не справедлив к ней? Она, может быть, не будет больше ненавидеть его и оставит его в покое! И в сердце своем он просил у неё прощения за свои подозрения. Он посмотрел на площадь; был чудный солнечный день, и небо было так глубоко, глубоко. Он начал напевать.

Когда он был уже почти готов выйти, Capа подала ему через дверь письмо; оно пришло не но почте, его принес посланный; письмо было от Марты и заключало только несколько строк: сегодня вечером пусть он не приходит, она уехала. Пусть он простит ей все ради самого Бога и никогда больше к ней не приходит; ей было бы больно снова увидеть его. Будьте счастливы! Совсем внизу письма, под подписью, она прибавила, что никогда его не забудет. Я не могу забыть вас, писала она. От этих двух-трех строчек веяло теплом, даже самые буквы имели грустный, жалостный вид, и все-таки она желала ему счастья.

Он опустился на стул. Все, все было потеряно! Даже там он был отвергнут. Как это однако странно; все точно сговорилось против него. Имел ли он когда-либо более благородные, лучшие намерения, чем здесь? И все-таки, все-таки это не помогло! Несколько минут он сидел неподвижно.

Вдруг он вскочил со стула! Он посмотрел на часы, - одиннадцать; если он сейчас же побежит туда, может быть, он еще застанет Марту до её отъезда. Он направился вниз к её дому; дом заперт и пуст. Он заглянул в окна, в обе комнаты - ни души.

Немой и убитый, повернул он обратно к гостинице, не зная сам, куда идет, не видя даже мостовой. Как она могла это сделать, как она могла! Ведь он, по крайней мере, мог бы пожелать ей всякого, всякого счастья, проститься с нею, как следует, куда бы она ни уехала. Он бы встал перед ней на колени из-за её доброты, потому что у неё чистое сердце... а она не захотела, чтобы он это сделал. Да, да, этому уже не поможешь!

Встретив Сару в коридоре, он узнал, что посланный принес письмо из прихода. Так и это тоже было делом Дагни, все это затеяла она; она точно рассчитала и быстро выполнила. Нет, она никогда не простит ему.

Весь день бродил он по улицам, был и в своей комнате, и в лесу, повсюду; ни минуты не оставался он в покое. И все время ходил он с поникшей головой и с открытыми глазами, ничего однако не видя.

Следующий день прошел так же. Было воскресенье; множество народа наехало из окрестностей, чтобы присутствовать в последний день на базаре и видеть живые картины; Нагель снова получил приглашение сыграть хоть одну пьесу - на этот раз через другого члена комитета: через консула Андресена, отца Фредерики; но он и на этот раз уклонился. Целых четыре дня он бродил кругом как безумный, в странном, рассеянном настроении, словно одержимый одной мыслью, одним чувством. Каждый день и даже по нескольку раз в день бывал он внизу у дома Марты и смотрел, не вернулась ли она. Куда она уехала? Но даже если бы он и нашел ее, это бы не помогло; ничто уже не помогло бы теперь!

Однажды вечером он чуть было не столкнулся с Дагни. Она выходила из лавки и почти задела его локтем. Она пошевелила губами, словно собираясь заговорить с ним, но вдруг покраснела и ничего не сказала. Он не сразу узнал ее, смущенно остановился на мгновенье и посмотрел на нее, прежде чем быстро отвернуться и удалиться. Она пошла вслед за ним; он слышал, что она шла все быстрее; у него было такое впечатление, будто она хочет догнать его, и он ускорял шаги, чтобы уйти, чтобы спрятаться от нея; он боялся ея, она всегда, всегда приносила ему несчастье! Наконец он дошел до гостиницы; вошел и в величайшей тревоге поспешил в свою комнату. Славу Богу, он спасен.

Это было 14 июля, в понедельник...

На следующее утро он, казалось, решился на что-то. Лицо его за эти дни совершенно изменилось, оно было бледно и неподвижно, и глаза его были безжизненны. Он несколько раз проходил порядочный конец по улице, прежде чем заметить, что фуражка его осталась в гостинице; в таких случаях он по обыкновению говорил самому себе, что этому надо положить конец; и, говоря это, он крепко сжимал руки.

Встав в среду утром, он изследовал прежде всего свою маленькую скляночку, встряхнул ее, понюхал и снова закупорил ее. После этого, одеваясь, он снова по старой привычке занялся теми долгими, своеобразными сцеплениями мыслей, которые беспрерывно поглощали его и никогда не оставляли в покое его усталую голову. С безумной, неслыханной быстротой совершал его мозг свою работу; он был так возбужден и охвачен таким отчаянием, что часто с трудом удерживал слезы, а в душе его тем временем теснилась тысяча разных вещей.

Да, слава Богу, у него остается еще его маленькая скляночка! Она пахнет миндалем, я раствор прозрачен как вода. Ах, да, скоро прибегнет он к ней, очень скоро, раз уже нет иного выхода. Ведь это будет конец! А почему бы нет? Он так нелепо и так давно грезил о каком-то подвиге тут на земле, о чем-то, что должно было "само собою" явиться к нему, о деяниях, на которые будут молиться все эти плотоядные... и все это обернулось так скверно; задачи своей он не выполнил, почему же не прибегнуть ему к раствору? Ведь надо только проглотить его без лишних гримас. Да, да, он это сделает, когда придет время, когда пробьет час.

И Дагни одержит победу...

Как оно всесильно, это создание! Как понимает он того несчастного, который не пожелал жить без нея, с его "сталью" и с его "последним нет": он уже не удивлялся ему; бедняк выбрал именно это, и что же оставалось ему больше?..- Как сверкнут её синие глаза, когда и я пойду тем же путем! но я люблю тебя, люблю тебя даже за это, не только за твое добро, но и за зло твое. Ты мучаешь меня превосходством твоих сил над моими... зачем же ты все-таки переносишь то, что у меня остается еще хоть один глаз? Ты должна бы взять и второй, да, оба! Ты не должна бы переносить, чтобы я гулял на свободе по улице и имел бы кров над головою. Ты вырвала из моих рук Марту, а все же я люблю тебя, и ты знаешь, что все-таки я тебя люблю, и ты издеваешься над этим, а я даже и за то люблю тебя, что ты издеваешься. Можешь ли ты требовать большаго? Этого ли еще мало? Я люблю твои длинные, белые руки, твой голос. твои светлые волосы, твой дух и твою душу я люблю больше всего на свете, и от этого мне не уйти, и перед этим я беспомощен, да поможет мне Бог! Да, если бы ты была еще злее, если бы ты от всего сердца издевалась надо мной и высмеивала меня, что же из этого, Дагни, раз я люблю тебя? Я не смотрю на то, отчего и для чего ты что-нибудь делаешь; по-моему, делай, что вздумаешь, ты от этого не станешь менее прекрасной менее достойной любви в моих глазах; в этом признаюсь я охотно. Я почему-то обманул твои ожидания, ты нашла меня жалким и гадким, ты считаешь меня способным на всякую гадость: если бы я мог каким-нибудь обманом прибавить себе росту, я бы это сделал! Да, ну и что же? Раз ты это говоришь, то это так и есть для меня, и уверяю тебя, моя любовь во мне ликует, когда ты говоришь даже это. Даже когда ты считаешь меня мало значительным человеком, или поворачиваешь мне спину, не отвечая мне на вопрос, или пытаешься нагнать меня на улице. чтобы унизить меня, даже тут мое сердце содрогается любовью и рвется к тебе. Пойми меня, я теперь никого из нас не обманываю: по мне даже все равно, смеешься ли ты надо мной или нет; это не изменит моего чувства; так-то. И если когда-нибудь я найду алмаз, я назову его Дагни, потому что одно уже имя твое греет меня радостью. Я иду дальше: беспрерывно хотел бы я слышать твое имя, хотел бы слышать, как это имя повторяют все люди и все звери, и все горы и звезды: я хотел бы быть глухим ко всему остальному и только чтобы раздавалось в моих ушах твое имя, как один бесконечный звук, день и ночь и всю мою жизнь. Я хотел бы создать новую присягу в твою честь, присягу, для всех народов всего мира, только чтобы чествовать тебя. И если бы я согрешил ради этого и Бог предостерег бы меня, я бы сказал: запиши это за мною, поставь мне на счет, я уплачу, когда придет время и час пробьет...

Как все это однако странно! Все пути мне отрезаны, а я все тот же душою и телом: возможность все тех же задач стоить перед моим взором; как и раньше, я бы мог принести в исполнение те же планы,- отчего же я связан и отчего все эти пути стали для меня невозможны? Сам ли я виноват в этом? Я не знаю, чем именно: все мои чувства при мне, я не боюсь никакого бремени, я не брошусь слепо в опасность. Я думаю, как думал раньше, чувствую, как раньше, я господин своим привычкам, как раньше, да, и как раньше я ценю людей. Я иду к Марте, я знаю, что она - мое избавление, чистая душа, мой ангел-хранитель. Она боится, она ужасно боится меня, но в конце концов моя воля становится её волей, мы в полнейшем единении. Хорошо! Я мечтаю о счастливой жизни на воле; мы удаляемся, уединяемся, живем в хижине на берегу ручья, мы бродим по лесу, в коротких платьях, в башмаках с пряжками. Почему бы нет? Магомет идет к горе! И Марта идет с ним, она наполняет день мой чистотой, а мою ночь - покоем, а Господь в вышине над нами. Но вот вмешался в это свет, свет возстает, что разумный мужчина и разумная женщина никогда бы так не поступили: следовательно, это безумие. Я же, единственный из всех, стою один, топаю ногой и говорю, что это разумно. Что понимает свет? Ничего! Привыкают к чему-нибудь одному, принимают что-нибудь, признают что-нибудь, потому что это уже ранее было признано учителями толпы; а все это только слова, названия; даже время, пространство, движение, материя - только названия. Свет ничего не знает, он только принимает...

Нагель на одно мгновение заслонил глаза рукою и покачал головой, словно что-нибудь мелькало перед ним. Он стоял посреди комнаты.

- О чем, бишь, я думал?.. Хорошо, она боится меня; но между нами было единение, и в сердце своем я чувствовал, что каждый день я творил бы добро. Я хочу порвать со светом, я возвращаю ему кольцо, я повел себя, как человек среди глупцов, я затеял глупости, я сыграл на скрипке и народ завопил: "Ты чудно взревел, лев!" Мне отвратителен этот невероятно грубый триумф, рукоплескания плотоядных; я иду в долину свободы и становлюсь мирным обитателем леса, я молюсь моему Богу, напеваю радостные песенки, становлюсь суеверным, бреюсь только во время прилива и наблюдаю крики некоторых итиц, когда засеваю свою землю. А когда я утомляюсь от работы, жена моя ждет меня у порога и кивает мне, и я благословляю ее и благодарю ее за её милую, ласковую улыбку... Марта, ведь мы же понимали друг друга, разве это не правда? И ты так крепко обещала мне, ты даже сама под конец хотела этого, когда я объяснил тебе все! И вот ничего не вышло. Ты уехала, разрушила все и уехала не на свою, а на мою погибель...

Дагни, я не люблю тебя, ты все разбила у меня, я не люблю твоего имени, оно раздражает меня, я искажу его, я назову тебя Дагни и высуну тебе язык; выслушай меня ради Христа! Я приду к тебе, когда пробьет час, и я буду мертв, я покажусь тебе на стене с лицом трефового валета и всюду буду преследовать тебя в виде скелета, я буду плясать вокруг тебя на одной ноге и своими костями стану мять твои руки. Я это сделаю, сделаю! Бог да хранит меня от тебя отныне и вовеки, то-есть, чорт бы побрал тебя, из глубины души молю я об этом...

Ну, и что же затем, что же в конце концов? - Я все-таки люблю тебя; и, Дагни, ты сама прекрасно знаешь, что я все-таки тебя люблю и что я каюсь во всех своих горьких словах. Но что же дальше? С чему это ведет? Да, кроме того, кто знает, не лучше ли так, как есть? Если ты говоришь, что так лучше, то, значит, это так; я чувствую то же, что чувствуешь ты, я - пригвожденный к месту странник. Но если бы ты захотела, если бы ты порвала со всеми и связала себя со мною, - чего я не заслужил, но все равно, представим себе это, - к чему бы это повело? Ты бы, конечно, захотела помочь мне выполнить мой подвиг, принести мою работу на арену мира... говорю тебе, я стыжусь, сердце мое замирает от стыда, когда я думаю об этом. Я бы сделал так, как бы ты пожелала, потому что я люблю тебя, но в душе я бы страдал от этого... Ну, да к чему. Владыко Вседержитель, представлять себе один случай за другим, разбирать всевозможные точки зрения? Ты бы не разорвала со всеми и не связала себя со мною; ты обдумываешь все, ты высмеиваешь меня и язвишь меня; какое же мне дело до тебя? Точка!

Пауза. Горячо:

- Впрочем, скажу я тебе, я пью этот добрый стакан воды и посылаю тебе проклятие. Несказанно глупо с твоей стороны полагать, будто я люблю тебя, что я еще действительно могу давать себе труд любить тебя теперь, когда уже скоро исполнится время. Я ненавижу все твое строго рассчитанное, мещанское существование, такое чистенькое, причесанное и ничего не говорящее. Я ненавижу его, это знает Бог, и я чувствую в себе гнев, словно дыхание Духа Святого, когда думаю об этом. К чему бы ты повела меня? Хе-хе, готов поклясться, что ты пожелала бы сделать из меня великого человека. Хе-хе, а я в душе стыжусь твоих великих людей...

Великий человек! Сколько великих людей на земле? Прежде всего, великие люди в - Норвегии. Ведь это - величайшие? Затем великие люди Франции, страны Гюго и поэтов. Затем идут великие люди там, в отечестве Барнума. И все эти великие люди ползают по земному шару, который величиной своей по сравнению с Сириусом не больше, как спина какой-нибудь вши. Но великий человек не то, что маленький человек, великий человек не живет в Париже, - он пребывает в Париже. Великий человек стоит так высоко, что может там смотреть поверх своей головы; Лавуазье просил, чтобы отложили его казнь и не рубили ему голову, пока он не доведет до конца своего химического изследования, то-есть: не сотрите моих кругов, сказал он. Хе-хе, что за комедия! Уж если никогда, никому, даже Эвклиду с его аксиомами, не удалось прибавить к основной ценности мира ни одного гроша! Ах, как несовершенно, как ничтожно и недостойно устроен этот Божий мир!

Стоит только взять и устроить великого человека из случайного профессиионала, случайным образом усовершенствовавшего динамо-машину или случайно обладающего достаточной физической силой, чтобы объехать Швецию на велосипеде; и вот одному великому человеку предоставляют писать книгу для процветания обожания к другому великому человеку! Хе-хе, это действительно смешно, это стоит денег! В конце концов у каждого прихода будет свой великий человек, какой-нибудь шкипер, плававший в полярные страны, - человек неизмеримой величины! И земля станет необычайно плоска, и обозреть ее будет необычайно легко...

Дагни, и я на дороге туда же; но я вовремя спохватываюсь, я смеюсь над тобой, я над тобой, издеваюсь: что тебе за дело до меня? Я никогда не стану великим человеком...

Но представим себе такой случай, что великих людей - неслыханное множество, целый легион гениев разной величины; отчего не предположить такого случая! Ну, и что же? Подействует ли на меня многочисленность? Наоборот: чем их больше, тем они обыденнее! Или я должен поступать так, как свет? Свет всегда тот-же, он принимает то, что уже принималось им раньше; он восторгается, падает на колени и бежит перед великими людьми, крича им: "ура!" И я должен делать то же? Комедия! Комедия! Великий человек переходит через улицу, - одно дитя человеческое толкает другое дитя человеческое в бок и говорит: вот идет такой-то великий человек! Великий человек сидит в театре, - одна учительница щиплет другой руку и шепчет: вон там в ложе сидит такой-то великий человек! Хе-хе! Ну, а сам великий человек что? Он откладывает в банк. Да, уж это его дело. Дети человеческие поступают правильно, он принимает их внимание, как должное, он не стыдится, не краснеет. Да и зачем бы ему краснеть? Разве он не великий человек?

Да, но юный студент Ойен стал бы протестовать против этого; он сам будет великим человеком, он пишет роман в каникулярное время; он снова уловил бы меня в непоследовательности: господин Нагель, вы непоследовательны, обьясните ваши взгляды!

И я бы объяснил ему свои взгляды.

Но юный студент Ойен не был бы удовлетворен, он бы спросил: итак, великих людей нет, собственно говоря?

Да, он бы это спросил после того, как я объяснил бы ему свои взгляды! Хе-хе, такую форму приняли бы в его глазах мои взгляды. Ну, а я, не взирая на это, ответил бы ему, как только умею лучше; я бы вошел в свой фарватер и ответил бы: великих людей целый легион, слышите, что я говорю? Их целый легион! Но людей величайших нет, или их немного. Видите ли, это разница. Вскоре каждая община будет иметь своего великого человека, но величайший человек родится, быть может, не каждое тысячелетие. Под "великим человеком" свет подразумевает просто талант, гений, а, Боже ты мой, гений - это такое общедоступное понятие: столько-то фунтов бифштекса в день дают гения в третьей, четвертой, пятой, десятой степени. Гений в общепринятом смысле есть только человек a propos; перед ним останавливаются, но не содрогаются всем существом своим в его присутствии. Представьте себе, что в прекрасный зимний звездный вечер вы стоите в обсерватории и смотрите в окно на созвездие Ориона. И вот вы слышите, что Форнлей говорит: добрый вечер, добрый вечер! Вы оглядываетесь; Форнлей низко кланяется; великий человек переступил порог, гений, господин, сидевший тогда в ложе. И, не правда ли, вы слегка усмехнетесь про себя и снова повернетесь к Ориону. Это случалось со мною... Поняли вы меня? Я хочу сказать: вместо того, чтобы восхищаться обыкновенными великими людьми, из-за благоговения перед которыми люди подталкивают друг друга в бок, вместо этого меня влечет к тем неведомым гениям, к тем юношамь, которые умирают в школьные годы, потому что душа разрывает их оболочку; к тем нежным, мерцающим светлячкам, которых нужно встретить на своем пути, пока они живы, чтобы иметь понятие о том, что они существовали. Вот какого рода вкус у меня. Но, как бы то ни было, я говорю: высокий гений следует отличать от высочайшего, и высочайшее нужно ценить высоко, чтобы оно не утонуло вх будничности, в пролетариате гениев; всеобъемлющего духа, неслыханно-прекрасного, драгоценного как золотая руда, я бы хотел видеть на подобающем месте; дайте мне высшее выражение человека, приведите меня в изумление, затмите обыкновенных гениев, найдите высшую меру, полную до верха: "полномерную" высоту духа...

На это юный Ойен скажет, да, я знаю его, он скажет: - Право, это все теории и парадоксы.

Но я не в силах признать, что это только теории; нет, не в силах; помоги мне, Боже: как злополучна разница в моих взглядах с иными. Моя ли это вина. то-есть я ли лично виноват в этом? Я не здешний, я переселенец из другого мира, я - навязчивая идея Божества, называйте меня, как хотите.

С возрастающей горячностью: - Я говорю вам: меня не трогает то, как вы меня зовете; я все-таки не сдаюсь, нет, ни за что на свете! Я стискиваю зубы, и сердце мое ожесточается, потому что я прав! Я буду стоять один, один как перст, перед всем человечеством и все-таки не сдамся! Я знаю, что знаю, и в сердце своем я прав! Иногда в некоторые мгновенья я смутно постигаю взаимную связь всего. Что-то еще я должен был прибавить к этому, но я забыл; я не спускаю паруса: я хочу уничтожить все ваши глупые понятия о великом человеке. Юный Ойен утверждает, что убеждения мои теоретичны, ну, и по боку его! Я выскажу другое, еще лучшее, потому что я ни перед чем не отступаю. И я говорю: погодите-ка, я уверен, что могу сказать нечто даже лучшее, ибо сердце мое полно истины! Я говорю: я умеренно ценю великого человека, сидевшего в ложе, и смеюсь над ним, ибо он - глупец и шут для моего сердца: губы мои презрительно сжимаются, когда я вижу его надутую грудь и победоносную физиономию. Разве великий человек сам завоевал свой гений? Разве он не родился вместе с ним? Из-за чего же в таком случае кричать ему ура?

А юный Ойен спрашивает: - Но ведь вы же сами хотите поставить полномерную высоту духа на подобающее место, ведь вы преклоняетесь перед высшим выражением духа человеческого, хотя и этот Дух ваш не сам же завоевал свои гений?

И юный Ойен снова полагает, что уловил меня в противоречии. Но я отвечаю ему, потому что сама святая истина владеет мною. Я не преклоняюсь и перед высшим выражением духа человеческого, я даже вдребезги разбиваю полномерную высоту о, если это необходимо, если это чисто метет нашу землю. Духом всеобъемлющим восхищаются в силу его величия, в силу полной меры его гения - является ли этот гений его собственной заслугой или продуктом гения всего собирательного человечества, и даже если он в буквальном смысле принадлежность материи! Если всеобъемлющий дух случайно отобрал для себя часть гения у своего прадеда, своего деда и своего отца, у своего сына, и своего внука, если он на целое столетие обездолил весь свой род, это не вина всеобъемлющего духа; он нашел гения в себе, постиг его назначение и осуществил его. Теория? нет, тут нет никакой теории; поймите, что это убеждение души моей! Но даже если и это теория, то я найду в моем уме и третье и четвертое и пятое уничтожающее возражение, я говорю им, как только умею лучше, и не теряюсь, нет!

Но и юный Ойен не теряется, ибо за спиной его весь свет, и он говорит:- Итак, вам нечему поклоняться, для вас нет великого человека, нет гения!

А я отвечаю, и слова мои все больше и больше портят настроение его духа, потому что сам он мечтает быть великим человеком; я обливаю его холодной водой и говорю:- нет, я не поклоняюсь гению. Но я поклоняюсь результату деятельности гениев на земле, я люблю то, для чего великий человек является лишь жалким, необходимым орудием, злополучным буравом... Ну, хорошо? Теперь вы меня поняли?

Порывисто вытянув руки вперед:

- О, вот я опять увидал беспредельную нить стремлений и взаимную связь всех вещей! Как это было ярко! Великий свет озарил меня здесь, дома, он сам пришел ко мне в это мгновенье, пришел сюда прямо в комнату! Для меня не стало больше загадок, я увидал все до самой основы! До чего это было ярко, до чего ярко!

Пауза.

- Да, да, да, да, да, да! Я чужой среди моих современников, и скоро пробьет мой час. Да, да... А, впрочем, что мне за дело до великих людей? Разве все это вместе взятое не комедия, не вздор, не обман? Разумеется, разумеется, все обман! Камна, и Минутта, и все люди, и любовь, и жизнь...- обман; все, что я вижу слышу и воспринимаю, - обман, да, даже голубой свод неба - озон, яд, коварный яд... А когда небо чудно прозрачно и сине, я тихо плыву на парусной лодке там вверху, предоставляя лодке моей носиться в голубом, обманчивом озоне. И лодка моя из благоуханного дерева, а парус...

Да, сама Дагни сказала, что это прекрасно. Дагни, ты это сказала, и я благодарен тебе за то, что ты это сказала и осчастливила меня так, что я от радости дрожал в ту минуту. Я помню каждое твое слово и ношу его с собою, когда иду той дорогой и думаю о тебе; этого я никогда не забуду. И ты победишь, когда час пробьет. Я уже никогда больше не буду преследовать тебя. И я уже не хочу показываться тебе на стене; прости мне, что я из злобы говорил это. Нет, я хочу приходить к тебе и обвевать тебя большими крыльями во время сна и хочу следить за тобою, когда ты будешь просыпаться, и нашептывать тебе много чудных слов. Может быть, ты опять улыбнешься мне, когда услышишь это; да, может быть, улыбнешься, если захочешь. Но, если сам я не получу белых крыльев, если крылья мои будут недостаточно белы, тогда я попрошу Божия ангела сделать это вместо меня и сам не подойду к тебе, а спрячусь в уголок и оттуда буду смотреть, не улыбнешься ли ты ему. Вот, что я сделаю, если смогу, и из всего, что сделал я тебе самого дурного, я опять сделаю что-нибудь хорошее. О, я счастлив, когда думаю об этом, и стремлюсь всем существом моим к тому, чтобы скорей это сделать. Может быть, я смогу порадовать тебя еще иным, удивительным способом; каждое воскресное утро желал бы я петь над твоей головой, когда ты будешь в церкви; об этом тоже я попрошу ангела. И если он не захочет этого сделать для меня и если я не в состоянии буду склонить его к этому, я паду перед ним ниц и униженно буду просить его, пока он не внемлет моей мольбе. Я пообещаю ему за это что-нибудь хорошее и действительно что-нибудь дам ему, окажу ему много услуг, если он только будет так добр... Да, да, это мне удастся, и я тоскую. желая скорее начать это, я чувствую восторг при одной мысли об этом... Подумай, когда рассеется каждое облачко, ла, ла, ла, ла...

Счастливый, сбежал он с лестницы вниз в столовую. Он все еще пел. Здесь одна маленькая случайность тотчас положила конец порыву его радости и огорчила его на несколько часов. Он пел и ел с величайшей поспешностью, стоя у стола, не садясь, хотя был в столовой не один. Заметив, что оба другие гости глядят на него с недовольством он вдруг извинился перед ними: если бы он заметил их раньше, он бы вел себя тише: в такие дни он ничего не видит и не слышит; ведь это же великолепное утро! Нет, а мухи-то как жужжат уже!

Но он не получил ответа; оба незнакомца сохранили свой недовольный вид и с важностью продолжали беседовать о политике. Голос Нагеля тотчас упал. Он умолк и оставил столовую. Внизу на улице он зашел в лавку, запасся сигарами и по обыкновению направился по дороге в лес. Было половина двенадцатаго.

Да, не верны ли люди самим себе! Сидели эти два избирателя, или торговца, или помещика, чем бы они там ни были - сидели они там в столовой, беседовали о политике и приняли злой и сварливый вид только из-за того, что он в их присутствии немножко помурлыкал. И они жевали свой завтрак с необычайно значительными рожами и не желали переносить, чтобы их тревожили. Хе-хе, у обоих были отвисшие животы и жирные пальцы; салфетки они заткнули за ворот. В сущности ему бы следовало вернуться в гоcтиницу и обратить на них больше внимания. Что это были за высокопоставленные господа? Агенты по торговле крупою, американские кожевники; Бог весть, может быть, торговцы обыкновеннейшей глиняной посудой. Да, поистине нечто до того высокое, что шапка валится! И тем не менее они в одно мгновение положили конец его радостным мыслям. Вид у них был неважный - нет, еще один был туда-сюда, но у другого - у того, с особенно жирными пальцами - был кривой рот, который открывался только с одной стороны, так что был похож на разношенную сюртучную петлю. И кроме того у него торчало много седых волос из уха. Фу, он был гадок как смертный грех! Но, не правда ли, как можно сметь мурлыкать песенку, когда такой господин сидит в столовой!

Да, люди всегда и всюду те же, они верны себе. Эти господа беседовали о политике, они обсуждали последние выборы; слава Тебе, Господи, такой-то и такой-то перешел на сторону правых! Хе-хе-хе, как любопытны для наблюдателя были их гробокопательские физиономии, когда они разговаривали. Как будто норвежская политика была чем-нибудь иным, кроме ерунды!

Но, Боже сохрани! Как можно спеть веселую песенку и потревожить ею члена стортинга в его работе! Ну, хорошо, допустим: он думает, он изучает. Что же он высиживает? Какую политическую программу провозгласит он завтра? Хе-хе-хе, доверенное лицо маленькой норвежской долины, облеченное в священный национальный костюм, с табачной жвачкой во рту, в бумажном воротничке, насквозь пропитанном честным, благородным потом, - лице, избранное народом для того, чтобы подавать реплики в комедии королевства! Столкнуть избранного, когда он является, прочь с дороги, в сторону, к чорту, чтобы отвоевать локтями побольше места; захватить земли столько, чтобы сам Атлантический океан стал не более, как норвежским озером...

...О, Царь Небесный. да неужели же всегда и всюду только круглые и жирные нули делают числа большими!..

Впрочем: точка!.. К чорту нули! Все это вранье наконец опостылело, и нечего к нему возвращаться. Надо пойти в лес и лечь там под большими небесами, там больше места, больше простора для людей, чуждых здесь, и для птиц крылатых... Найти сырое местечко, лечь ничком в холодное болото и душевно радоваться, что сырость славно проникает тебя насквозь; сунуть голову в болотные травы, в тростники и губчатые листья, а червячки, и личинки и маленькие мягкие змейки поползут по твоему платью, по лицу и заглянут в твои глаза своими зелеными шелковистыми глазами, а тебя в это время убаюкивает беспокойное молчание леса и воздуха. А Господь, возседая в небесах, пристально глядит на тебя вниз. рассматривает тебя как свою излюбленную мысль, свою навязчивую идею. Хо-хо, и приходишь тут в редкое, дивное настроение, исполненное чудной радости, какой ты никогда еще не испытывал; делаешь все преднамеренно безумное, перемешиваешь истинное с ложным, перевертываешь весь мир наизнанку и радуешься этому, словно какому-нибудь славному делу. Ощущаешь какой-то чудный порыв к тому, чтобы превознести до небес все то, что до сих пор высмеивал; радуешься, чувствуя себя способным затеять хоть маленькую борьбу за вечную свободу, чувствуешь себя готовым взять на себя задачу усовершенствования обуви для почтальонов, замолвить словечко за Понса Викнера и подробно защищать юдоль земную и Виктора Гюго. Чорт бы побрал тогда истинную взаимную связь вещей, она тебя уже не заботит, ты плюешь на нее и - будь, что будет! Не так ли? Надо же дать себе разойтись на воле! И берешь свою арфу и поешь псалмы и песни, чтобы насмеяться над всевозможными литературными описаниями.

С другой стороны, предоставляешь душе своей носиться по ветру по волнам, отдаваясь самой отчаянной галиматье. Пусть несется, пусть несется; хорошо отдаться порыву, не рассуждая. Да и зачем рассуждать? Хе-хе, разве страннику, пригвожденному к месту, нельзя в последнее мгновение свое предаться свободе? Да или нет? Точка! И предаешься свободе вволю!

Вот перед тобою все, что ты мог бы свершить; силы свои ты мог бы приложить к миссионерству, к японскому искусству, к Галлингдальской железной дороге, к чему бы то ни было, лишь бы сделать ценным свое участие в мире, лишь бы поставить что-нибудь на ноги. Тебе делается ясным, что человек, в роде I. Гансена, высокоуважаемого хозяина портняжной мастерской, которому недавно был заказан сюртук для Минутты, - имеет за собой величайшие заслуги как человек и гражданин; и начинаешь с того, что уважаешь его, а кончаешь тем, что любишь его. Почему бы и не полюбить его? От избытка веселья, от непреодолимого стремления к противоречию, от ожесточенной радости, потому что тебя наконец подхватило и ты отдался чудному потоку. И ты шепчешь I. Гансену на ухо о своем восхищении перед ним, искренно желаешь ему всякого счастья, а когда уходишь от него, - суешь Бог весть зачем ему в руку свою собственную медаль за спасение. Почему не сделать этого, раз ты отдался чудному потоку? Но этого еще недостаточно, ты начинаешь еще раскаиваться в том, что, кажется, неуважительно отзывался когда-то об Олэ из стортинга. И вот ты отдаешься прямо сладчайшему безумию; хо-хо, как ты отдаешься ему.

Чего только не сделал Олэ из стортинта для отечества! И ты внимательно устремляешь внутренний взор свой на его верную и благородную работу и сердце твое размягчается. Сердечная доброта проникает тебя насквозь, ты плачешь, рыдаешь от сострадания к нему и в душе своей даешь клятву воздать ему вдвое и втрое. Мысль об этом старике из страждущего, борющагося народа переполняет тебя порывом сочувственной скорби, вызывает наконец дикий, неистовый вопль. В отмщение за Олэ ты чернишь всех других и весь мир; тебе доставляет удовольствие всех ограбить дотла в его пользу; ты подыскиваешь, чтобы воздать ему честь, самые изящные, самые щедрые выражения. Ты говоришь прямо, что именно Олэ сделал больше всех из всего уже сделанного в мире, что он написал единственный трактат о спектральном анализе, достойный быть прочитанным, что, собственно говоря, это он вспахал американские прерии в 1719 году, что он изобрел телеграф и, сверх того, пять раз побывал на Сатурне и разговаривал с Господом Богом. Ты отлично знаешь, что Олэ ничего этого не сделал, но от вящшего доброжелательства все-таки говоришь: он это сделал, он это сделал, и горячо плачешь, и клянешься и беспощадно обрекаешь себя на самые ужасные адские мучения, если эти сделал не Олэ, а кто-нибудь другой. Зачем ты все это проделываешь? От доброты душевной, чтобы щедро вознаградить Олэ! И вдруг, чтобы доставить ему высшее удовлетворение, ты разражаешься песней и, безбожно богохульствуя, поешь, что даже мир создал Олэ, и солнце и звезды Олэ посадил на их места и он же их поддерживает; и к этому присоединяешь длинный ряд ужасных богохульных клятв в том, что это именно так, а не иначе. Короче говоря, для того, чтобы удовлетворить свое добродушие, жертвуешь мыслью, и самая мысль твоя отдается чудному, восхитительному распутству, отдается разврату с клятвами и низостью. И каждый раз, когда ты придумываешь и говоришь что-нибудь уже совершенно неслыханное, - ты подымаешь коленки, прижимаешь их к себе и тихонько заливаешься смехом от радости, что получил наконец действительно достойное возмездие. Да, у Олэ должно быть все, Олэ этого заслуживает, потому что ты когда-то говорил о нем непочтительно и теперь каешься в этом.

Пауза.- Да, как же это было, не сказал ли я еще однажды злейшей безвкусицы относительно одного тела, которое... да, мертвого тела... постой-ка... Да, это была молодая девушка; она умерла и благодарила Бога за то, что Он одолжил ей на время тело, которое ей впрочем оказалось ненужным. Погоди, это была некая Мина Меск; помню, помню и глубоко стыжусь. Сколько вот так болтаешь на воздух, а потом жалеешь, а потом стонешь из-за этого и громко вскрикиваешь от стыда! Правда, при этом был только Минутта, и он один слышал это, но я стыжусь этого перед самим собою. Нечего ж и говорить о том, что я однажды сморозил еще более ужасную вещь относительно эскимоса и бювара. Фу прочь! Господи Боже, тут есть от чего живым лечь в могилу!.. Нет, тише, заткни уши! Чорт бы побрал угрызения совести! Только подумать, что если когда-нибудь соберутся сонмы спасенных из всех народов в своем небесном величии, ты тоже будешь с ними! Ура! Как все это скучно, Боже! Как скучно все это...

...Дойдя до лесу, Нагель бросился на первую попавшуюся кучу вереска и закрыл лицо руками. Какое расстройство в мозгу, какое мелькание невозможнейших мыслей! В следующее мгновение он уже спал. Не более четырех часов прошло с тех пор, как он встал, и тем не менее он заснул как убитый, - усталый, изнуренный.

Был уже вечер, когда он очнулся. Он оглянулся; солнце уже собиралось скрыться за паровую мельницу во внутренней бухте, а маленькие птички порхали с ветки на ветку и чирикали. Голова его была в полном порядке, не было больше мелькания мыслей, не было горечи, он был совершенно спокоен. Он прислонился к дереву и задумался. Не сделать ли ему это теперь? Не все ли равно, раньше или позже? Нет, прежде надо привести в порядок многия дела, надо написать письмо сестре, надо оставить маленький пакетик на память Марте; сегодня вечером ему еще нельзя умереть. Он, наконец не свел своих счетов в гостинице; да и о Минутте он охотно подумал бы на прощанье.

И медленными шагами он направился домой, в гостиницу. Но завтра вечером это должно произойти. В полночь, без всяких приготовлений, быстро и славно, быстро и славно!

В три часа утра он все еще стоял у окна своей комнаты и глядел вниз на площадь.

XIX.

А на следующую ночь к двенадцати часам он решился и вышел из гостиницы. Он не сделал никаких приготовлений, написал только письмо своей сестре, да отложил некоторую сумму денег в конверте для Марты; сундуки же его, скрипичный ящик, старый стул, купленный им, стояли на своих местах, несколько книг лежало на письменном столе, и счет его в гостинице не был оплачен: он совершенно забыл о нем. Незадолго перед уходом он попросил Сару протереть окна к его возвращению, и она обещала это сделать, хотя дело было уже среди ночи; затем он старательно вымыл лицо и руки и ушел.

Все время он был покоен, почти вял. Боже мой, да и стоит ли подымать из-за этого много шума? Годом раньше, годом позже, не все ли равно? Тем более, что он уже так давно носится с этой мыслью. И вот он окончательно устал от миража жизни, от своих разбитых надежд, от всеобщего вранья, от тонкого, ежедневного обмана со стороны всех людей. Он еще раз вспомнил о Минутте, которому также оставил на память конверт с деньгами, хотя этот бедный калека всегда казался ему подозрительным; вспомнил он и о госпоже Стенерсен, больной и изящной, обманывавшей мужа, никогда не выдавая себя, но недостаточно впрочем скрываясь, чтобы укрыться от его дальнозорких глаз; вспомнил о Камме, этой маленькой алчной девице, которая протягивала, за ним вслед свою руку куда бы он ни уехал, и все глубже и глубже шарила в его кармане. На востоке, на западе, на родине или за границей, - всюду встречались ему все те же люди; все было пошло и гадко, постыдно и безнадежно, начиная от нищего, подвязавшего здоровую руку на привязь и кончая голубым небом, начиненным озоном. А сам-то он разве лучше? Нет, нет, он не лучше! Зато ему теперь и конец!

Он направился через пристань, чтобы еще раз взглянуть на суда: дойдя до конца набережной, он снял с пальца железное кольцо и бросил его в море. Он видел, как оно упало далеко, далеко. Так-то в последнюю минуту совершают маленькую пробу избавиться от чепухи!

У дома Марты Гуде он остановился и в последний раз заглянул в окно. Внутри все было, как и всегда, спокойно и тихо; там не было никого.

- Будь счастлива!- сказал он.

И пошел дальше.

Сам не замечая этого, он направил свои шаги к приходу. Он заметил, как далеко зашел, только тогда, когда увидел через просеку приходский двор. Он остановился. Куда он идет? Что ему нужно на этой дороге? Бросить последний взгляд на два окна во втором этаже, в торопливой надежде увидать там лицо, которое никогда там не показывалось, никогда... Нет, так далеко он не зайдет! Во всяком случае он все время был намерен сделать это, но он этого не сделает! Он постоял несколько минут и долгим взглядом окинул издали двор прихода; он колебался, все существо его молило об этом...

- Будь счастлива!- сказал он еще раз.

Затем круто повернулся и пошел боковой дорогой в глубину леса.

Ну, теперь надо только следовать своему чутью и усесться на первое попавшееся место. И во всяком случае, чтобы не было ни расчета, ни сантиментальности; из-за чего же и впал в свое смехотворной отчаяние Карльсен! Как будто в самом деле такое ничтожное предприятие стоило стольких приготовлений!.. Он заметил, что один из его башмаков расшнуровался; остановился, поставил ногу на кочку и завязал башмак. Затем он опустился на землю.

Он сел, не думая об этом, не сознавая этого. Он оглянулся: большие ели, всюду большие ели, там и сям можжевельник, почва покрыта муравкой. Хорошо, хорошо!

Тогда он вынул свой бумажник. Туда спрятал он письма к Марте и Минутте; в особом отделении лежал платок Дагни, завернутый в бумагу. Он вынул его, несколько раз поцеловал, стал на колени, поцеловал его еще несколько раз и разорвал на мелкие клочки. Когда он сделал платок совершенно неузнаваемым - от него оставались только ниточки, - он встал, сунул его под камень, спрятал так, чтобы никто не мог найти его, и снова сел. Да, так больше ничего не осталось делать? Он обдумал все: ничего не осталось. Тогда он вынул часы, как привык вынимать их, ложась спать.

Он оглядывается; в лесу довольно темно; он ничего определенного не различает. Он прислушивается, сдерживает дыхание и опять прислушивается: не слышно ни звука, птички немы, ночь мягка и мертва. И он сунул пальцы в карман за маленькой скляночкой.

Скляночка закупорена стеклянной пробкой; пробка втрое обернута бумагой и перевязана синим аптечным шнурком. Он развязывает шнурок и открывает пробку. Прозрачно как вода с слабым миндальным запахом! Он подымает склянку к глазам, - она наполовину полна. В то же мгновенье он слышит доносящийся издалека звук, два звучных удара; церковный колокол в городе бьет два часа. Он шепчет: "Час настал!" И, быстро подняв бутылочку ко рту, опоражнивает ее.

В первое мгновение он сидел еще прямо, с закрытыми глазами, с пустой бутылочкой в одной руке и пробкой в другой. Все произошло настолько само собою, что он хорошо не проследил за всем этим. Теперь же мысли стали тесниться в его голове все быстрее, он открыл глаза и со смущением оглянулся кругом. Неужели он никогда уже не увидит всего этого: этих деревьев, этого неба, этой земли? Как это странно! Яд уже скользит по его венам, пролагает себе дорогу по голубым жилкам; вот сейчас начнутся у него судороги, сейчас ляжет он здесь недвижимо.

Он уже отчетливо ощущает горький вкус во рту и чувствует, что язык его все более и более цепенеет. Он делает бессмысленные движения руками, чтобы убедиться, насколько он уже мертв, он начинает считать вокруг себя деревья, доходит до десяти и бросает. Так неужели он сейчас, именно в эту ночь умрет? Нет, ах, нет, не так ли? Нет, не этой ночью, а? Как это странно!

Да, он умрет, он ясно чувствовал, как кислота оказывала свое действие на его внутренности. О, зачем теперь, зачем сейчас? Боже мой, Боже мой, это не должно случиться сейчас! Нет, неужели это случится? Как у него уже темнеет в глазах! Какой гул в лесу, несмотря на то, что нет ветра! А отчего там над верхушками деревьев начинают подниматься красные облака?.. Ах, нет, не сейчас, ее сейчас! Нет, слышишь ли, нет! Что мне делать? Я не хочу! Что мне делать, Творец Небесный?

И вдруг мысли обо всем на свете закружились в его голове с невыразимою силой. Он еще не готов; есть еще тысяча вещей, которые он хотел сделать перед смертью, и мозг его пылал и трепетал всем тем, что ему хотелось бы сделать. Он еще не уплатил по счету в гостинице, он забыл об этом; да, ей Богу, это была только забывчивость, и он бы теперь это отлично сделал! Нет, на эту ночь еще следует пощадить его. Пощады, пощады на один час, даже гораздо меньше, чем на целый час! Господи, он забыл написать еще одно письмо, еще одно: две строчки одному человеку в Финляндию: это касалось сестры, всего её состояния! В совершенно ясном сознании он погрузился в отчаяние, и мозг его работал с таким напряжением, что он занялся даже газетами, которые он выписывал. Нет, вот и газеты: он не прекратил абонемента, и оне все будут приходить и приходить, оне никогда не перестанут приходить, комната его наполнится ими до потолка. Что ему делать? И вот он уже почти умер!

Обеими руками стал он рвать траву, и попробовал вызвать рвоту, засунув палец в горло, что бы извлечь яд, но напрасно; бросился на живот. Нет, он не хотел умирать ни сегодня ночью ни завтра, он совсем не хотел умирать, он хотел жить, да, и вечно видеть солнце. И он не желал держать в себе эти капли яда, а прежде, чем оне убьют его, он хочет выбросить их вон, вон, к чорту и еще раз к чорту.

В диком ужасе вскочил он на ноги и стал искать где-нибудь по близости воды. И он кричал: воды! воды!- так что эхо далеко разносило его голос. Так неистовствовал он несколько минут, натыкаясь на стволы деревьев, перескакивая громадными прыжками через кусты можжевельника и громко стеня. А воды не находилось. Наконец он споткнулся и упал лицом вперед; при падении руки его крылись в лесную землю, и он почувствовал легкую боль в одной щеке. Он попробовал пошевелиться, приподняться, но падение оглушило его, он снова опустился, стал постепенно слабеть и перестал двигаться.

Да, да, Господи помилуй, нет нигде для него помощи! И, Боже мой, Боже, значит, надо умирать! Если бы у него были силы найти где-нибудь воды, еще, может быть, он был бы спасен! Ах, как грустен теперь его конец, а он представлял его себе таким хорошим! А теперь он умрет от яда под открытым небом! Но отчего же он еще не коченеет? Он все еще в состоянии двигать пальцами, может подымать веки; как это долго, ах, как все это долго длится!

Он ощупал свое лицо, оно было холодно и влажно от пота. Он упал лицом вперед, головой вниз и остался в этом положении. Каждый член его тела дрожал; на одной щеке его была ранка, и он не унимал вытекавшей из неё крови. Как долго, как это долго! И он терпеливо лежал и ждал. Снова услышал он, как прозвонил церковный колокол. Пробило три. Это поставило его в тупик: мог ли он носить в себе яд целый час и не умереть? Он приподнялся на локтях и посмотрел на часы; да, было три. Как же это долго тянулось!

Да, Господи благослови, все-таки лучше было бы ему умереть теперь же! И вдруг, вспомнив Дагни, вспомнив, как он мечтал петь ей утром по воскресным дням и как много хотел он ей сделать хорошего, он стал доволен своей судьбой, и глаза его наполнились слезами. Растроганный, с молитвами и тихими слезами начал он про себя собирать все то, что сделал бы для Дагни. О, как он охранял бы ее от всякого зла! Может быть, уже завтра можно ему будет лететь к ней и увидеть ее совсем близко. Боже милосердный, если бы только, если бы толико действительно это можно было сделать завтра же и устроить, чтобы она проснулась, сияя радостью! Гадко было с его стороны всего минуту тому назад не желать умереть, забывая, как он мог порадовать ее после смерти; да, он кается в этом и просит прощения; он не знает, о чем он думал тогда. Но теперь она может на него положиться, и он уже всей душей стремится к тому, чтобы влететь в её комнату и стать у её постели. Через несколько часов, может быть, даже через час он уже будет там, да, он будет там. И он наверное склонит Ангела Господня сделать это за него, если нельзя будет ему самому; он за это обещал ему много хорошаго! Он сказал бы Ангелу: я не бел, а ты можешь это сделать, ты - белый, и за это делай со мной все, что хочешь. Ты так глядишь на меня, потому что я черен? Да, конечно, я черен, и в этом нет ничего удивительнаго. Я с удовольствием обещаю тебе еще долго, долго оставаться черным, если только ты окажешь мне милость, о которой я прошу тебя. Я могу еще хоть миллион лет оставаться черным, и даже еще чернее, чем теперь, если только ты согласишься исполнить мою просьбу; и за каждое воскресенье, которое ты будешь петь ей, мы будем прибавлять еще по миллиону лет, если хочешь. Я не лгу! Чтобы уговорит тебя, я придумаю еще что-нибудь и не пощажу себя, уж поверь мне! Но только не лети один, я полечу с тобой, я понесу тебя и полечу за нас обоих, это я сделаю с радостью и не запачкаю тебя, хотя я и черен. Я все сделаю будь покоен. Как знать, может быть, я смогу подарить тебе что-нибудь, принадлежащее мне; это могло бы принести тебе выгоду; я всегда буду помнить об этом, если получу что-нибудь, может быть, мне достанется счастье, может быт я окажу тебе много услуг: этого никак нельзя предвидеть...

Да, в конце концов, он уговорил бы Ангела его и сделал его смешным в его собственных глазах; подумать, что он даже ощущал миндальный запах, что вода эта оцепенила его язык, что он даже чувствовал смертные муки из-за этой воды! И он бесновался, он скакал через кусты и камни из-за того. что проглотил глоточек обыкновеннейшей чистейшей водицы! Разгневанный и пристыженный, он остановился и громко вскрикнул; но тотчас же оглянулся, боясь, что кто-нибудь слышал его, и потом, идя дальше, запел, чтобы замять этот крик.

Но, приближаясь к городу, он все мягче и мягче настраивался под впечатлением теплаго, сияющего утра и непрерывного пения птиц, наполнявшего воздух. Навстречу ему едет телега. Работник, сидящий в ней, кланяется, и Нагель кланяется; собака, бегущая рядом, машет хвостом и поглядывает на него. Ах, зачем ему не посчастливилось умереть этой ночью честно и просто? Он все еще грустил об этом; он лег на землю, с удовольствием думая о смерти, нежная радость проникла его, пока он не закрыл глаза и не уснул. Теперь Дагни встала, может быть, уже вышла из дому, а ему ничем не удалось порадовать ее. Он чувствовал себя обманутым, и как тонко! Минутта присоединил новое доброе дело ко многим другим, наполнявшим его сердце; он оказал ему услугу; спас ему жизнь, - такую же услугу, какую и сам он оказал одному чужому человеку, несчастному, не желавшему в Гамбурге вернуться на сушу. При таких-то обстоятельствах он и заслужил свою медаль за спасение, хе-хе-хе, да, свою медаль он заслужил! Да, спасают людей, не задумываясь, чтобы сделать иногда возьмите его; там немного, поверьте мне, там совсем мало; наконец я просто хотел дать вам письмо почти безо всего, так только, чтобы было письмо от меня. Это только привет. Так - я вам искренно благодарен.

При этом он сунул письмо в руку Минутты и отбежал к окну, только чтобы не быть вынужденным взять его обратно. Минутта не сдался, он положил письмо на стол, покачав головой.

И вышел.

XXI.

Нет, все складывалось несчастливо. Находился ли он в своей комнате или шатался по улицам, - он не находил покоя; в голове его бродили тысячи вещей, и каждая из них приносила ему особый род мучения. Отчего же все складывалось для него так неудачно? Он не мог этого постичь, но нити все теснее затягивались вокруг него. Зашло это уже так далеко, что он даже не мог уговорить Минутту принять письмо, которое ему так хотелось отдать ему.

Все стало печально и невозможно. Дошло ли того, что его стал мучить какой-то нервный страх, словно тайная опасность подстерегала его, притаясь в засаде. Часто глухой ужас охватывал его, как только занавеска на окне слегка шевелилась.

Что за новые мучения всплывали на поверхности его жизни? Его несколько резкие черты лица, которые никогда не были; красивы, теперь стали еще менее привлекательны из-за темного налета небритых волос на подбородке и щеках; ему даже казалось, что над ушами волосы его поседели больше прежняго.

Да, что же дальше? Разве не светило солнце? Разве не радовался он тому, что он еще жив и может итти, куда хочет? Разве закрыто для него все великолепие мира? Солнце заливало площадь и море; в маленьких, хорошеньких садиках у каждого дома щебетали птички, перепархивая с ветки на ветку; всюду лежало и текло золото, мостовая на улицах так и купалась в нем, а вверху на шпиле церковной башни горел золоченый шар, сверкая в небе как невиданный алмаз.

Его охватила радость, такой сильный, такой неукротимый восторг, что, стоя у окна, он высунулся на улицу и бросил ребятишкам, игравшим у крыльца гостиницы, массу серебряных денег.

- Будьте теперь умницы, детки!- говорил он и от волнения был почти не в силах произносить слова. Чего ему бояться? Ведь ему теперь вовсе не хуже прежнего, и кто мешает ему побриться и почиститься? Это вполне зависит от него самого. И он отправился в цирюльню.

Ему вспомнились также многия вещи, которые он хотел купить; не следует забывать и о браслете, обещанном Саре. И, ликуя и напевая, с беззаботностью ребенка, довольного всем на свете, он стал наводить справки о том, о сем. Это просто фантазия, будто ему есть чего бояться.

Хорошее настроение устанавливалось, и он стал теряться в лучезарнейших мыслях. Его резкое объяснение с Минутой почти уже ускользнуло из его памяти, оно вспоминалось ему только, как какой-нибудь сон. Минутта не захотел принять от него конверта; но разве не было у него письма для Марты? В страстном стремлении поделиться с другими своей через край бьющейся радостью он только подыскивал средство доставить ей письмо. Как ему разрешить эту задачу? Он порылся в своем бумажнике и нашел письмо; не послать ли его, только тайно, Дагни? Нет, Дагни не надо его посылать. Он раздумывал над этим, но во всяком случае хотел сбыть с рук это письмо сейчас же; в нем было только несколько банковых билетов; письма собственно не было; нельзя ли попросить доктора Стенерсена позаботиться о нем? и, довольный этою мыслью, он направился к доктору Стенерсену.

Было шесть часов.

Он постучал в дверь приемной доктора; она была заперта. Он прошел через двор, чтобы спросить в кухне, и вдруг в эту минуту госпожа Стенерсен сама зовет его из сада.

Там у большого каменного стола собралась вся семья за кофе. Кроме того, было еще несколько человек; двое-трое мужчин, две-три дамы. И Дагни Килланд была тут; совершенно белая круглая шляпа, обрамлявшая её лицо. была отделана мелкими, светлыми цветочками.

Нагель хочет уйти. он бормочет: - Доктора... Я хотел видеть доктора.

- Господи! Что он: болен?

- Нет, нет, он не болен.

- Ну, тогда он не должен уходить.

И хозяйка схватила его за рукав; Дагни даже встала и предложила ему свой стул.

Он взглянул на нее; они оба заглянули друг другу в глаза; она даже встала перед ним и тихим голосом сказала:

- Пожалуйста, возьмите этот стул.

Однако, он нашел место возле доктора и сел.

Этот случай несколько смутил его. Дагни мягко взглянула на него и даже хотела дать ему свой стул. Сердце его сильно билось; может быть, ему все-таки можно будет отдать ей письмо к Марте?

Через несколько времени спокойствие возвратилось к нему. Все так славно и живо разговаривали, переходя с одного предмета на другой; светлая радость снова овладела им и заставила его голос дрожать. Он был жив, да, он не умер и не умрёт; в густой зелени сада, у накрытого белой скатертью, уставленного серебряной посудой стола сидело общество веселых людей, которые смеялись, глаза которых играли; было ли хоть какое-нибудь основание чувствовать себя несчастным?

- Если бы вы были действительно милы и любезны, вы бы взяли скрипку и сыграли что-нибудь, - сказала хозяйка дома.

Нет, как это она однако догадалась! Когда и все стали его просить об этом, он громко рассмеялся и сказал:

- Да ведь у меня даже нет скрипки!

Ну, так они пошлют за скрипкой органиста: в одну минуту она будет уж здесь.

Да, но это бесполезно, он не притронется к ней. Скрипка органиста испорчена маленькими рубинами, вделанными в деку; из-за этого получился какой-то стеклянный тон; их совершенно не следовало вставлять в нее, это было совсем неуместно. К тому же он почти не умеет управлять смычком; да, он собственно и никогда этого не умел; ведь ему самому это лучше всех известно, не так ли? И вот он стал рассказывать, как в жизни с ним только один раз случилось, что об игре его говорили публично; это было нечто в роде символа. Он получил вечером газету и наслаждался ею в постели; он был тогда очень юн, жил у своих родителей, и о нем написали в местной газетке. О, как он был счастлив этим! Он много раз перечитывал эти строки и заснул, не загасив свечи. Ночью он проснулся еще до смерти усталый; свечи догорели, в комнате было темно, но на полу, увидал он, что-то неясно белелось, а так как он знал, что в комнате его находилась белая плевательница. то он подумал: а, это и есть плевательница! Грустно сказать, но он плюнул, и услыхал, что попал верно. А так как он сразу попал замечательно верно, то плюнул еще раз и опять попал. Затем он улегся и снова заснул. А утром он увидал, что плевал он на свою драгоценную газету, и плюнул как раз на благосклонный отзыв. Хе-хе-хе, это было очень грустно.

Все засмеялись этому, хорошее настроение росло. Хозяйка дома все же сказала:

- Однако вы, право, стали немного бледнее, чем прежде!

- Ах, - возразил Нагель, - это ничего не значит, я чувствую себя хорошо.

И он громко смеялся над мыслью, будто что-нибудь может у него быть не в порядке.

Вдруг краска залила его лицо: он встает со скамьи и говорит, что все же ему не хватает чего-то; он еще не может отдать себе отчета, но как будто с ним должно случиться нечто неожиданное; ему так страшно. Хе-хе-хе, слыханое ли дело! Это смешно. Но ведь это ничего не значит, не правда ли? А с ним действительно случилось нечто.

Тогда его попросили рассказать.

- Нет, зачем же? Это не имеет никакого значения, так, пустяки, зачем ему убивать этим время? Он только наскучит всей компании.

- Нет, он ни в коем случае не наскучит.

- Но это так длинно! Это началось далеко, в Сан-Франциско; ему приходится теперь расплачиваться за, то, что он курил опиум...

Опиум? Господи, вот интересно!

- Нет, сударыня, скорее печально, потому что теперь среди бела дня я испытываю муки страха. Не думайте, что я каждый день курю опиум; я курил его два раза, и притом второй раз это уже было неинтересно. Но в первый раз я пережил нечто действительно замечательное; это правда. Я очутился в так называемом "Дэне". Как я туда попал? Без всякой цели! Я шатался по улицам, глядел на людей, выбрал себе одну особу и стал следить за ней издали, чтобы посмотреть, куда она в конце концов войдет; я не останавливался даже перед тем, чтобы входить прямо в дома или в подъезды домов, только бы видеть где она в конце концов останется. Ночью в больших городах жизнь необычайно интересна, и можно завести самые замечательные знакомства. Ну, да не о том речь! Итак, я - в Сан-Франциско и шатаюсь по улицам. Ночь; передо мной идет высокая, худая женщина, которую я не упускаю из вида; при свете газовых фонарей, мимо которых мы проходим, я вижу, что на ней кисейное платье, а на груди - крест из каких-то зеленых камней. Куда она идет? Она проходит множество кварталов, огибает углы улиц и все идет и идет, а я следую за ней. Наконец мы доходим до китайского квартала; женщина спускается по грязной каменной лестнице, и я за нею; она идет по длинному переулку, и я иду по длинному переулку. По правую сторону от нас стена, а по левую - кафе, цирюльни и прачечные. Тут женщина останавливается перед одною дверью, стучит; в окошечке, вделанном в дверь, показывается косоглазое лицо и впускает ее. Я жду немного, стою совершенно тихо, потом стучусь тоже. Дверь снова отворяется, и я вхожу.

Дым и говор наполняют помещение; напротив у стола стоит худая женщина и беседует с китайцем, у которого голубая рубаха висит поверх панталон. Я подхожу немного ближе и слышу, что она закладывает свой крест, однако не хочет отдать его китайцу в руки, а хочет сама его спрятать; ей дают два доллара, но она еще раньше должна была что-то, так что в общем это составляет три доллара. Хорошо; она ропщет немного, плачет и ломает руки и кажется мне очень интересной. Китаец в рубахе мне тоже казался интересным, он не шел ни на какую сделку, если ему не отдадут креста; либо деньги, либо заклад!

- Я сяду здесь и подожду немного, - говорит женщина, - я уж вижу, что мне в конце концов придется пойти на это; но мне не следовало бы этого делать!- И при этом она зарыдала в отчаянии прямо в лицо китайцу и заломила руки.

- Чего не должны вы были делать?- спрашиваю я. Но она слышит, что я иностранец, и не отвечает. Она была необычайно интересна, и я решился что-нибудь предпринят. Я мог дать ей эти деньги, чтобы поглядеть, как это кончится; я и сделал это из любопытства и к тому же сунул ей еще один доллар, чтобы посмотреть, на что она его истратит; надо было думать, что это будет интересно.

Она смотрит на меня во все глаза и благодарит меня; она ничего не говорит, несколько раз кланяется и глядит на меня плачущими глазами; а, я сделал это из чистейшего любопытства. Хорошо-с; она расплачивается у прилавка и тотчас требует себе комнату. Деньги свои она отдала все.

Она идет, и я следую за ней. Мы идем по длинному коридору, где по обе стороны находятся двери, и вот в одну из этих дверей женщина юркнула и заперла ее за собою. Я жду несколько времени, она не возвращается: я толкаю дверь, она заперта.

Тогда я иду в соседнюю комнату и решаюсь ждать. У стены стоит красный диван, над ним электрический звонок, комната освещена лампой, висящей на стене. Я ложусь на диван, время тянется долго, и я скучаю; чтобы чем-нибудь заняться, я нажимаю кнопку и звоню. Мне ничего не надо, но я звоню.

Приходит китайский мальчик, смотрит на меня и снова исчезает. Проходит несколько минут.- Ну-ка, приди, дай мне еще раз взглянут на тебя! - говорю я, чтобы как-нибудь пронести время;- отчего ты опять не являешься?- И я снова звоню.

Вот мальчишка является снова, безмолвный как дух, скользя на валяных подошвах. Он ничего не говорит, я тоже ничего; но он подает мне крохотную фарфоровую трубочку с длинным, тонким чубуком, и я беру трубку. Тогда он подает мне спичку, и я закуриваю. Я не требовал трубки, но я курю. Вскоре у меня зашумело в ушах.

Туг я уже ничего не помню дальше, кроме того, что я чувствовал, будто я где-то высоко вверху, будто я подымаюсь все выше - начинаю парить. Вокруг меня было невыразимо светло, и облака, встречавшиеся мне, были белы как серебро. Где я был и куда я лечу? Я стараюсь припомнить, но не могу; я только удивительно высоко вознесся. Вдали я видел зеленые луга, голубые озера, долины и горы в золотистом блеске; я слышал музыку звезд, и в небесном пространстве волнами вверх и вниз носились мелодии.

Но всего больше радовали меня белые облака, протекавшие мимо меня; и у меня было такое впечатление, будто я должен умереть от блаженства. Это длилось и длилось, я не сознавал времени и забыл, кто я. Но вот сердце мое пронизывает одно земное воспоминание, и я начинаю спускаться.

Я опускаюсь, опускаюсь, свет гаснет, вокруг меня становится все темнее и темнее, под собою, я вижу землю и сознаю самого себя; там города, ветер и дым. И вдруг - я стою на ногах. Я осматриваюсь, вокруг меня море. Я уже не чувствую себя счастливым, я спотыкаюсь о камни, и мне холодно. Под ногами белая песчаная почва, а вокруг ничего не видно, кроме воды. Я проплываю некоторое расстояние, плыву мимо многих удивительных растений,толстых, зеленых листьев, водяных цветов, покачивающихся на своих стеблях - безмолвный мир, в котором не слышно ни звука, но где все живет и движется. Я плыву и доплываю до кораллового рифа. Кораллов там уже нет; риф разорен; и я сказал: "тут уже был кто-нибудь до меня!" И я уже не чувствовал себя одиноким, потому что тут уже был кто-то до меня. Я снова плыву, я хочу доплыть до берега, не на этот раз я делаю только два взмаха и перестаю плыть. Я останавливаюсь, потому что передо мной скала, а на скале лежит человек; худая и длинная женщина, и лежит она сильно избитая о камень. Я дотрогиваюсь до неё и вижу, что я ее знаю; она мертва, но я не понимаю, что она мертва, потому что я узнаю ее по кресту с зелеными камнями. Это та самая женщина, за которой я следовал по длинному коридору. Я хочу плыть далее, но остаюсь, чтобы переменить её положение: она лежала, прижатая к большому камню, и это производило на меня неприятное впечатление. Глаза её широко раскрыты, но я тащу ее за собою в открытое море; я вижу крест на её груди, но засовываю его под платок. чтобы рыбы не сорвали его. Затем я плыву дальше.

И вот утром мне рассказали, что женщина ночью умерла; она бросилась в море против китайского квартала; утром ее нашли. Это очень странно, но она умерла. Может быть, я еще раз встретил бы ее, если бы сделал что-нибудь ради этого!- подумал я. И я еще раз курил опиум, чтобы встретить ее, но не встретил.

Как это было странно! Но после того я ее видел. Я вернулся в Европу и был дома. В одну теплую ночь я бродил по улицам пришел вниз в гавань к землечерпалке и стоял там довольно долго, прислушиваясь к тому, о чем говорили на пароходах. Все было тихо, землечерпалка не действовала. В конце концов я устал, а все-таки не хотел итти домой, потому что было очень тепло; я поднялся наверх на землечерпалку и уселся там. Но ночь была так тиха и тепла, что я не в состоянии был бодрствовать и впал в тяжелый сон.

Вдруг я проснулся оттого, что меня позвал какой-то голос; я взглянул вниз: внизу на камнях стояла женщина. Она была высока и худа; в это время слегка вспыхнул газовый фонарь, и я увидел что платье её из очень тонкой кисеи.

Я поклонился.

- Дождь идет, - говорит она.

Хорошо-с, я не знал, идет ли дождь, но на всякий случай лучше было бы итти под крышу и я спустился вниз. В то же самое мгновенье землечерпалка зашумела, ковши с размаху качнулись в воздухе и стали погружаться один за другим в воду.- землечерпалка заработала. И, если бы только я во-время не удалился, я был бы разорван, совершенно растерзан; я тотчас же понял это.

Я оглядываюсь; действительно, пошел маленький дождь; женщина уже ушла - я увидал ее впереди и, конечно, узнал ее, да и крест был на ней; я ее узнал и сначала, но сделал вид, будто не узнаю. Ну, мне захотелось догнать ее, и я пошел так быстро, как только мог; но я не нагнал ея. Она не передвигала ногами, она неслась, не двигая членами, завернула за угол улицы и исчезла.

Это было четыре года тому назад.

Нагель умолк. Повидимому, доктор ощущал главным образом потребность смеяться, однако спросил, как только мог серьезнее:

- А с тех пор вы ее больше не встречали?

- Как же: я ее опять видел сегодня. Вот потому-то у меня и является время от времени чувство страха. Я стоял у окна в своей комнате и смотрел на улицу; и вот она шла прямо на меня через площадь и шла как будто от пристани, с моря, остановилась у моего окна и взглянула вверх. Я не был уверен, на меня ли она смотрит, а потому перешел к другому окну; но тут она повернула голову и снова посмотрела на меня. Тогда я поклонился ей; но, когда она это увидала, она быстро обернулась и понеслась через площадь вниз к пристани. Щенок, Якобсен, ощетинившись, выскочил из дверей гостиницы и бешено залаял. Это произвело на меня впечатление. За это долгое время я почти забыл о ней, и вот она снова пришла сегодня. Может быть, она хотела от чего-нибудь предостеречь меня.

Тут доктор разразился хохотом.

- Да, - сказал он, - она пришла предупредить вас, что вам следует притти сюда к нам.

- Нет, конечно, она ошиблась на этот раз; здесь нечего опасаться; но в тот раз черпаки положительно растерзали бы меня. И мне было страшновато. Так на этот раз это ничего не значит, а? Хе-хе, вот еще было бы мило, если бы все на свете относилось непременно ко мне. Смеяться надо над всей этой историей.

- Нервность и предразсудки!- кратко сказал доктор.

Тут все и каждый стали рассказывать истории; часы били один за другим; время подходило к вечеру. Нагель сидел все время молча; его знобило. Наконец он встал, чтобы уйти. Он все-таки решил не утруждать Дагни передачей письма, лучше уж оставит пока так; может быть, завтра, он еще повидает доктора и отдаст ему письмо. Хорошее настроение его совершенно разрушилось.

К величайшему его удивлению Дагни также встала, как только он собрался уходить. Она сказала:

- Нет, вы рассказываете такие жуткие вещи, что я прямо не знаю, куда деваться от страха. Уж лучше пойду домой теперь, пока еще не стемнело.

Они вместе вышли из сада. Нагелю стало жарко от радости; да, ну теперь он может отдать ей письмо! Никогда не представится ему лучшего случая!

- Вы, кажется, хотели о чем-то поговорить со мной?- крикнул доктор ему вслед.

- Нет, ничего, собственно говоря, - отвечал он с некоторым смущением; - мне хотелось только навестить вас и... Я так давно у вас не был. До свиданья!

Идя вдвоем по улице, оба чувствовали себя не спокойно. Она заговорила о погоде; какой славный сегодня вечер!

- Да, тихий и теплый!

Он также ничего не мог сказать, он шел и поглядывал на нее. У неё были все те же бархатные глаза, та же белокурая коса, сбегавшая на спину; все его чувства к ней снова пробудились в его сердце; её близость опьяняла его, он провел рукой по глазам. Каждый раз. как он видел ее, она была все прекраснее и прекраснее, каждый раз! Он забыл все; забыл её издевательства, забыл, что она оторвала от него Марту и что она, так бессердечно испытывала его своим платком; ему нужно уйти, чтобы не поддаться снова какому-нибудь горячему порыву. Нет, теперь ему следует сдержать себя, он уже раза два довел ее до крайности; ведь он же мужчина! И он почти не дышал и крепился.

Они дошли до главной улицы; гостиница была направо; у Дагни был такой вид, точно она хотела что-то сказать. Он молча шел рядом с нею; можно ли ему будет проводить ее по лесу?

Вдруг она посмотрела на него и сказала:

- Спасибо за рассказ! Вы все еще боитесь? Не надо бояться!

Это было уже однажды; это почти так же, как уже было: не вздыхайте!- Да, сегодня она была мягка и добра; он пожелал тотчас перенести разговор на письмо.

- Мне бы хотелось попросить вас оказать мне услугу, - сказал он, - но я, конечно, не должен бы. Вы, пожалуй, не захотите оказать мне услуги?

- Отчего! С удовольствием.

"С удовольствием" сказала она! Он схватился за карман, чтобы достать письмо.

- Мне бы хотелось попросить вас передать вот это письмо; это только посылочка, только... да, это не что-нибудь важное, но... Это для фрейлейн Гуде; вам, может быть, известно, где находится фрейлейн Гуде? Она уехала?

Дагни остановилась. Голубые глаза её быстро сверкнули странным, словно туманом подернутым взглядом; некоторое время стояла она неподвижно.

- Фрейлейн Гуде?- сказала она.

- Да. Если бы вы были так добры! Может быть, когда-нибудь потом, ведь это не к спеху.

- О, да, конечно!- вдруг заговорила она.- Давайте же его сюда, уж я позабочусь о вашем письме к фрейлейн Гуде,- и, спрятав письмо в карман, она внезапно кивнула и сказала:

- Да, да, я рада была повидать вас. Теперь мне надо итти.

При этом она снова взглянула на него и пошла.

Он остался на месте. Зачем она говорила так торопливо? Она с негодованием взглянула на него, уходя; наоборот; и все-таки она вдруг решилась и ушла. Вот она заворачивает на дорогу к приходу... вот её уже и не видно...

Когда её нельзя уже больше было видеть, он поднялся к гостинице.- На ней была белоснежная шляпа... И она так загадочно на него посмотрела...

XXII.

Туманный взгляд, брошенный ею. Он не понимал его. В следующий раз при встрече с нею он поправит все, если только он обидел ее. Как тяжела у него голова! Но ему решительно нечего бояться; уж настолько-то, слава Богу, он мог быть покоен.

Он сел на диван и стал перелистывать книгу; но он не читал. Он в беспокойстве встал и подошел к окну: не сознаваясь в этом самому себе, он почти не смел взглянуть в окна на улицу из страха вторично увидеть что-нибудь сверхъестественное. Колени его дрожали: что с ним такое? Он опять сел на диван и уронил книгу на пол. В голове у него стучало, он чувствовал себя больным. Нет сомнения - у него лихорадка; обе ночи, которые он под ряд пролежал в лесу, наконец подействовали на него: он простужен от головы до пят. Еще сидя в саду у доктора, он чувствовал, что его знобило.

Ну, да это конечно пройдет. Не в его обыкновениях было поддаваться такой ничтожной простуде; завтра он снова будет совершенно здоров! Он позвонил и спросил коньяку; но коньяк на этот раз не оказывал на него никакого действия, не опьянял его, хотя он выпил несколько полных рюмок. Самое скверное было то, что голова его становилась неясна, он не мог ясно думать.

Как перевернуло его всего в какой-нибудь час времени! Что это еще? Отчего так беспокойно колышатся занавески на окнах, несмотря на то, что сегодня вовсе не ветрено? Это тоже должно что-нибудь значить? Он снова встал и посмотрел в зеркало. Она имел жалкий, растрепанный вид; да, волосы его больше поседели, а вокруг глаз были красные круги... "Вам все еще страшно? Не надо бояться!". Чудная Дагни! Нет, совершенно белая шляпа!..

В дверь его постучались; вошел хозяин. Он наконец принес ему свой счет, длинный счет в два локтя: впрочем, он улыбается и держит себя крайне любезно.

Нагель тотчас достает бумажник и начинает рыться в нем, а тем временем спрашивает, дрожа от ужасного предчувствия, сколько именно приходится но счету, но хозяин отвечает: ведь это же не к спеху, время есть до завтра, а не то и дольше.

Да, как знать; главное, может ли он уплатить; может быть, он и вовсе не может! И Нагель не находит денег. Что? Неужели у него нет денег? Оне бросает бумажник на стол и начинает шарить по карманам; он совершенно беспомощен и с отчаянием ищет повсюду; наконец он опускает руку в карман брюк, вынимает мелочь и говорит:

- Вот тут у меня немного денег, но ведь этого не хватит; нет, конечно же, не хватит; сосчитайте сами.

- Нет, - говорит и хозяин, - здесь не хватит.

На лбу Нагеля выступает пот; он хочет, не откладывая, уплатить хозяину эту пару крон и ищет даже в жилетном кармане, нет ли там еще мелких денег. Но там ничего не находится. Но он разумеется достанет; может быт, кто-нибудь окажет ему эту услугу, одолжит ему! Господи, неужели никто не поможет ему, если он попросит об этом! Хозяин уже принимает недовольный вид, даже его вежливость оставляет его; он берет бумажник Нагеля, лежащий на столе, и начинает сам изследовать его.

- Да, пожалуйста!- говорит Нагель.- Да, посмотрите сами, там только бумаги. Я совершенно не понимаю...

Но хозяин открывает самое внутреннее отделение и вдруг выпускает бумажник из рук; все лицо его превращается в широкую, удивленную улыбку.

- Да ведь вот деньги!- говорит он.- Тут целые тысячи. Так вы только шутили, вы хотели только убедиться понимаю ли я шутки?

Нагель почувствовал себя довольным как дитя и пошел на такое объяснение. Он с облегчением вздохнул и сказал:

- Да, не правда ли, я только шутил; мне вздумалось сыграть с вами маленькую шутку. Да, у меня, слава Богу, еще много денег; вы только взгляните, взгляните!

Там было много крупных банковых билетов, пропасть денег, все тысячные ассигнации. Хозяин должен был пойти и написать расписку, прежде чем получит то, что ему следовало. Но еще долго после того как он ушел, капли пота покрывали лоб Нагеля, и он дрожал от волнения. Какое расстройство охватило его и как пусто было у него в голове!

Вскоре после этого он впал в беспокойный, тяжелый сон; он заснул, лежа на диване; вертелся во сне, громко разговаривал, пел, велел подать еще коньяку и выпил целых полбутылки в совершенно лихорадочном состоянии. Сара не выходила из его комнаты, и, хотя он все время обращался к ней, она мало понимала из того, что он говорил. Он лежал с закрытыми глазами.

Нет, он не желает раздеваться; о чем она думает? Разве сейчас еще не белый день? Он еще явственно слышит щебетание птиц. И доктора ей вовсе не следует звать; нет, доктор даст ему только белую мазь и желтую мазь, и в особенности нужно будет тогда подменить эти мази и употреблять их обратно, чтобы этим убить его на месте. Карльсен оттого-то и умер; она, верно, помните Карльсена? Да, он оттого и умер. Только еще было так, что Карльсен подавился рыбьей костью, а когда доктор явился со своим лекарством, оказалось, что он задыхается от глотка чистейшей воды. Хе-хе-хе, ну, не смешно ли это? Сара, вы не думаете, что я пьян, а? Ассоциация идей, слышите? Энциклопедисты и тому подобное; сосчитайте по пуговицам, Сара, пьян ли я!... Слушайте, вот начали работать мельницы, городские мельницы! Боже, в каком вороньем гнезде вы живете, Сара; я бы мог освободить вас от владычества злых сил, как говорится. Убирайтесь к чорту! Убирайтесь к чорту! Впрочем, кто вы? Вы все без исключения фальшивы, и каждого из вас я отдал бы под суд. Вы не думаете этого? О, каждый из вас у меня на примете! Я убежден, что лейтенант Гансен обещал Минутте две шерстяных сорочки; только смотрите, получил ли он их? И вы думаете, Минутта посмеет признаться в этом? В таком случае я выведу вас из заблуждения: Минутта не осмелится признаться; он уклонится от этого! Если не ошибаюсь, господин Грогард, вы здесь сидите и исподтишка посмеиваетесь, спрятавшись за вашей газетой? Нет? Вы еще здесь, Сара? Хорошо! Если вы еще просидите минут пять, я вам расскажу что-нибудь; идет? Только прежде всего представьте себе человека, у которого постепенно выпадают брови, можете вы это себе представить? У которого брови выпадают, при этом позвольте мне вас спросить, лежали ли вы на постели, которая скрипела? Сосчитайте по пуговкам, случалось ли это с вами? Вы у меня в сильном подозрении. Впрочем, все здешние жители у меня на примете и в подозрении. А я славно выполнил свою работу: я периодически подверг вас двадцатикратному искуснейшему допросу и произвел беспорядок в вашей жизни; в ваше приличное, слепое и тусклое существование я вносил одну беспокойную сцену за другой. Хо-хо, как надымили мельницы, как надымили мельницы! Оттого я вам и советую высокочтимая девица Сара, норвежская кофейница, Иосифова дочь, - кушать светлый бульон, пока он горяч, потому что, если он постоит, то остынет, и чорт меня побери, коли вместо него останется что-нибудь, кроме воды... Дайте коньяку, Сара, у меня головная боль в обоих висках, это прямо удивительно больно...

- Не хотите ли чего-нибудь теплаго? - спросила Сара.

- Чего-нибудь теплаго? Что она подразумевает под этим? Тотчас же весь город обежит весть, что он выпил чего-то теплаго. Надо на это обратить внимание! У него не было намерения возбудить гнев, он просто хотел явиться добрым податным инспектором в город; как по нотам пойдет он по дороге к приходу и никогда больше не будет смотреть на вещи так отчаянно противоположно всем другим людям; вот он подымает в знак этого три пальца вверх... Пусть она не боится. Ему действительно больно и тут и там, но он не раздевается, и потому это скоро пройдет; клин нужно клином вышибать...

Ему становилось все хуже, и Сара сидела как на иголках; она бы с удовольствием убежала отсюда, но он тотчас же замечал, когда она вставала, и спрашивал, неужели она оставляет его? Она ждала, чтобы он впал в крепкий сон, когда наболтается до усталости. Да, как он болтал, все с закрытыми глазами, с красным от жары и лихорадки лицом. Он придумал новый способ избавить кусты смородины госпожи Стенерсен от травяных вшей; этот способ состоял в следующем: в один прекрасный день он купит полное ведро парафина в лавке; затем отправится на рынок, снимет башмаки, наполнит их до верху парафином. Затем башмаки эти будут зажжены один за другим, а он с песнями протанцует вокруг них в одних носках. Все это должно произойти как-нибудь в предобеденное время, когда он поправится. Он сделает из этого настоящий цирк, целое представление с лошадьми и будет при этом щелкать бичом.

Потом он занялся тем, что стал придумывать особенные или смешные имена и прозвища своим знакомым; например, судью Рейнерта он прозвал Bilge и говорил, что - это титул. Судья Рейнерт, высокоуважаемый Bilge в городе, говорил он. В заключение он стал молоть какую-то чепуху о том, как высока может быть квартира консула Андресена от потолка до полу. Три с половиною локтя, три с половиною локтя!- кричал он беспрерывно.- Три с половиною локтя на хороший конец; не прав ли он? Но серьезно! Право, он лежит с удильным крючком в глотке; он не лжет, оттого у него и кровь идет из горла, и это так больно...

Наконец к вечеру он заснул крепким сном.

К десяти часам вечера он проснулся. Он был один и все еще лежал на диване. Одеяло, которым накрыла его Сара, свалилось на пол, но тем не менее его уже не знобило. Сара затворила также окно, и он снова открыл его. Ему казалось, что в голове у него прояснело, но он был слаб и дрожал. Глухой страх снова стал овладевать им; он до мозга костей чувствовал его, когда что-нибудь трещало в стене или какое-нибудь восклицание доносилось до него с улицы. Может быть, это пройдет, если он сейчас ляжет в постель и проспит до утра. Он разделся.

Однако он не мог заснуть. Он лежал и размышлял обо всем, что пережил за последния сутки со вчерашнего вечера, когда он отправился в лес, где выпил маленькую скляночку воды, и до сих пор, когда он в изнеможении лежит в своей комнате, измученный лихорадкой. Как долго тянулись эта ночь и этот день! И его не оставлял страх; смутное, тайное сознание, что близка какая-то опасность, какое-то несчастье, не покидало его. Что же такое он сделал? Какой шопот слышится вокруг его постели? Какое-то неясное бормотанье наполняло комнату. Он сложил руки, и ему показалось, что он засыпает...

Вдруг он взглянул на свой палец и заметил, что кольца на нем нет. Сердце его мгновенно стало работать сильнее; он осмотрел палец внимательнее: еле заметная, темная каемка вокруг пальца, но кольца нет! Царь небесный! Кольца разумеется не было, - он бросил его в море; ведь он полагал, что оно больше не будет нужно ему, потому что он хотел умереть, вот отчего он бросил его в море. И вот теперь его не было, не было кольца!

Он опять вскакивает с постели, мгновенно натягивает на себя платье и как безумный кружится по комнате. Было десять часов; он должен его найти до двенадцати; последний удар двенадцатого часа будет последней секундой; кольцо, кольцо...

Он слетает с лестницы, бросается на улицу и к пристани. Из гостиницы видят его, но ему до этого нет дела; он снова ослабевает, колени его подгибаются, но он этого не замечает. Да, теперь он нашел причину тяжелаго страха. угнетавшего его целый день; кольца не было! И женщина с крестом явилась ему.

Вне себя от страха бросается он внизу у набережной в первую попавшуюся лодку. Она крепко привязана к берегу, и он не может отвязать ее. Он зовет человека и просит его отвязать лодку; но человек возражает, что он не может этого сделать, так как лодка чужая. Да, но Нагель все возьмет на себя, ему необходимо кольцо, он заплатит за лодку.- Но разве он не видит, что цепь заперта на замок? Ведь вот же тут железные кольца.- Ну, так он возьмет другую лодку.

И Нагель вскакивает в другую лодку.

- Куда вам надо? - спрашивает человек.

- Я хочу найти кольцо. Вы, может быть, меня знаете, у меня вот тут было кольцо, вы сами видите знак; я не лгу; и вот я бросил кольцо в море, оно лежит где-нибудь там, в открытом месте.

Человек не понял этих слов.

- Вы хотите найти кольцо на дне моря? - говорит он.

- Да, непременно!- отвечает Нагель. - Вы, как я вижу, поняли меня. Что мне необходимо снова иметь кольцо, - это вы сами увидите. Поедемте со мной; гребите и везите меня.

Человек опять спрашивает:

- Вы хотите снова найти кольцо, которое сами бросили в море?

- Да, да: ну, едемте же! Я вам много заплачу за это.

- Ей-Богу, оставьте это лучше! Вы хотите достать его просто руками?

- Да, руками. Это мне все равно. Я умею плавать как угорь, если нужно. Мы, может быть, найдемь и что-нибудь другое, кроме рук, для того чтобы его вытащить.

И чужой человек действительно идет в лодку. Он садится, чтобы поговорить об этом деле; но он отворачивает свое лицо.- Ведь это же нелепо, - пробовать такие вещи; если бы это был якорь или цепь, тогда в этом еще мог бы быть смысл; но кольцо! Да еще если бы точно знать, где именно оно находится.

Нагель и сам стал соображать до чего невозможно его предприятие. Но в таком случае он и сам не знал, как быть; ведь он в таком случае погиб! Глаза его были широко открыты и неподвижны и он дрожал от лихорадки и страха. Он попробовал было броситься за борт, но человек схватил его; Нагель тотчас съежился и поник, истомленный, усталый на-смерть, слишком слабый чтобы бороться с кем бы то ни было. Царь небесный, до чего скверно ему приходится: все хуже и хуже! Кольцо потеряно, уже скоро будет двенадцать часов, а кольца нет! Недаром он получил предостережение!

В это мгновение мозг его озарил луч ясного сознания, и он в две-три кратких минуты передумал о невероятном множестве вещей. Между прочим, он вспомнил то, о чем забывал до сих пор: он еще вчера послал своей сестре последнее прости и опустил письмо в почтовый ящик. Он еще не умер; а письмо пошло своей дорогой, задержать его ужe нельзя, он теперь уже далеко, а когда сестра получит его, он должен быть действительно мертвым. Да, впрочем, кольцо потеряно, и теперь ничего уже нельзя поправить...

Зубы его стучат. Он беспомощно оглядывается, всего только один прыжок отделяет его от моря; он косится на человека, сидящего на скамейке у весел; человек все еще отворачивается, но внимательно следит за ним; он вполне наготове схватить его, когда понадобится. Но отчего же он все время отворачивается?

- Позвольте мне помочь вам сойти на берег, - говорит человек, и, взяв его под мышки, сводит его на берег.

- Спокойной ночи, - говорит Нагель и поворачивает ему спину.

Но человек недоверчиво следует за ним и буквально не упускает из виду ни одного его движения. Нагель с бешенством оглядывается и говорит ему вторично: - Спокойной ночи! - И с этими словами хочет броситься с набережной.

Но человек снова хватает его.

Нагедь сдается и размышляет. Да, он слишком хорошо плавает, еще, пожалуй, снова всплывет на поверхность. Он оглядывается на человека, всматривается ему прямо в лицо; на него глядит отвратительнейшая рожа - Минутта!

Опять Минутта, снова Минутта!

- В ад, в ад, пресмыкающался ехидна! - кричит Нагель и бегом мчится от Минутты. Он бежит по дороге, шатаясь как пьяный, спотывается, падает и снова встает; все вертится в его глазах, а он все бежит и бежит по направлению к городу. Вторично Минутта разрушил все его планы! Боже мой, Боже мой, что же ему делать наконец? Как все дрожит у него в глазах! Какой шум стоит над городом! Он снова упал.

Затем поднялся на колени и с сокрушением покачал головой! Чу! Вот кричат что-то с моря! Уже скоро двенадцать часов, а кольцо не найдено. И вот что-то за ним идет, он слышит шум; это идет какое-то чешуйчатое животное с отвислым брюхом, которое волочится по земле, образуя мокрый след; какой-то ужасающий иероглиф с руками у головы и желтым когтем у носа. Прочь! Прочь! С моря что-то снова позвало его, и он завыл, затыкая уши руками, чтобы не слышать этого зова.

И он снова вскакивает. Надежда еще не потеряна, он может испробовать последнее средство: верный револьверчик, лучший в мире! И он плачет от благодарности за эту новую надежду. Вдруг он соображает, что теперь ночь; нельзя достать револьвера, все лавки заперты. Тут он впадает в полное отчаянье, бросается на колени и беззвучно колотится лбом о землю.

В эту минуту хозяин с двумя-тремя другими людьми вышли наконец из гостиницы посмотреть, куда он девался.

Тут он проснулся и оглянулся вокруг, - все это приснилось ему, он даже не вставал с постели.

Одно мгновение пролежал он, размышляя об этом. Он посмотрел на палец; но кольца действительно не было; он взглянул на часы, - как раз полночь, двенадцать часов, не хватает только нескольких минут. Может быть, все это пройдет, может быть, он еще спасется! Но сердце его страшно стучит, и он весь дрожит. Авось, авось минет полночь и ничего не случится? Он взял часы в руку, а рука дрожит; он считает минуты... секунды...

Вдруг часы падают на землю, и он вскакивает с постели. Зовет! - шепчет он и глядит в окно остановившимся взглядом. Быстро кое-как натягивает он на себя одежду, отворяет дверь и выбегает на улицу. Он оглядывается, никто не следит за ник. Тогда он большими прыжками сбегает к гавани; белая подкладка его пиджака все время светится в сумраке; он достигает пристани, бежит вдоль дороги до самого отдаленного конца набережной и одним прыжком бросается в море.

На поверхность всплывает пара пузырей.

В апреле этого года однажды Дагни и Марта позднею ночью шли вместе вниз по улице; оне возвращались с вечеринки и шли домой. Было темно; кое-где на улицах лежал лед; и поэтому оне шли очень медленно.

- Мне нужно подумать обо всем, что говорили сегодня о Нагеле. - сказала Дагни. - Многое было ново для меня.

- Я не слыхала, - отвечала Марта. - Меня не было.

- Только одного они не знают, - продолжала Дагни. - Нагель еще прошлым летом говорил мне, что Минутта кончит плохо. Я не понимаю, как мог он предвидеть это еще тогда... Он сказал мне это еще задолго, задолго до того, как ты рассказала мне. что сделал с тобой Минутта.

- Правда?

- Да!

Оне дошли до дороги к приходу; вокруг них наклонился темный и безмолвный лес; им не слышно было ничего, кроме звука их шагов на жесткой дороге.

После долгаго молчания Дагни снова сказала:

- Он имел привычку постоянно ходит здесь.

- Кто? - отозвалась Марта.- Здесь скользко; хочешь взят мою руку?

- Да, только лучше ты возьми мою.

И оне молча пошли дальше, рука в руку, тесно прижавшись друг к другу.

Кнут Гамсун - Загадки и тайны (Mysterier). 7 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :