Кнут Гамсун
«Загадки и тайны (Mysterier). 6 часть.»

"Загадки и тайны (Mysterier). 6 часть."

Он поднял голову и посмотрел на нее. Эта беловолосая бедная домовладелица, эта сорокалетняя дева с черным, еще сверкающим взором и с наружностью, напоминающей монахиню, эта своеобразная, редкая красота подействовала на него и на мгновенье заставила его поколебаться. Он взял её руку, погладил ее и сказал:

- Боже, как вы красивы, голубушка!- но в ту же секунду быстро встал и выпустил её руку.

- Итак, я надеюсь, вы не имеете ничего против того, чтобы я сейчас взял стул с собою, - сказал он.

И он взял стул в руки.

Она, очевидно, не питала к нему больше никакого страха; увидав, что он запачкался, дотронувшись до старого стула, она сунула руку в карман и протянула ему платок, чтобы он вытер руки.

Деньги еще лежали на столе.

- Кстати, - сказал он, - позвольте мне спросить вас, не считаете ли вы, что будет удобнее, по возможности, держать всю историю нашей сделки про себя? Ведь нет никакой необходимоcти оповещать об этом весь город, не так ли?

- Нет, - сказала она задумчиво.

- На вашем месте я бы сейчас же спрятал деньги. Или завесил бы чем-нибудь окна. Возьмите вон хоть ту юбку.

- Будет, пожалуй, уж слишком темно?- сказала она. Но тем не менее взяла юбку и завесила окно, а он помог ей это сделать.

- Впрочем, нам следовало бы сделать это раньше;- сказал он:- если люди увидели меня тут...

На это она ничего не ответила; она взяла со стола деньги, подала ему руку и пошевелила губами, но не произнесла ни слова.

Еще стоя перед нею и держа её руку, он вдруг сказал:

- Послушайте, позвольте спросит вас: может быть, вам так трудненько перебиваться, то-есть я разумею: без помощи, без поддержки... или у вас, может быть, есть маленькая поддержка?

- Есть.

- Голубушка, простите, что я спрашиваю! Мне пришло в голову, что, если бы прошел слух, что у вас есть деньги, вас могли бы лишить цоддержки, или наложить арест на ваши деньги, попросту наложить арест. Вот почему сделку нашу лучше держать в тайне; ведь вы это понимаете? Я только советую вам, как практический человек. Не говорите ни одной душе человеческой, что мы с вами устроили это дело... Да, вот еще что я думаю: мне следует заплатить вам более мелкими билетами, чтобы вам не пришлось менять.

Он все обдумал, каждую случайность. Он сел и отсчитал ей деньги мелкими ассигнациями. Сосчитал он неточно, отдал ей все мелкие ассигнации, какие нашлись у него при себе, и сложил их кое-как, скомкав всю пачку вместе.

- Вот, только спрячьте хорошенько,- сказал он.

Она отвернулась, расстегнула лиф и спрятала деньги на груди.

Но даже и тогда, когда она покончила с этим, он не встал. Он продолжал сидеть и вдруг сказал:

- Да! Что я еще хотел сказать: вы, может быть, знаете Минутту?

И он заметил, что лицо её вспыхнуло румянцем.

- Я раза два виделся с ним, - продолжал Нагель, - и он мне очень понравился; он, повидимому, верен как чистое золото. В данную минуту он получил от меня поручение добыть мне скрипку, и и думаю, он это непременно устроит; как вам кажется? Но вы, может быть, его не знаете?

- О, конечно, знаю!

- Ах, ведь правда: он рассказывал мне, что купил у вас несколько цветков для похорон Карльсена. Скажите пожалуйста, вы, может быть, с ним даже хорошо знакомы? Что вы думаете о нем? Вы, надеюсь, тоже полагаете, что он с удовольствием выполнит мое поручение? Когда имеешь так много дела с людьми, иногда приходится наводить справки. А у меня однажды пропала порядочная сумма денег именно из-за того, что я слепо доверился одному человеку, не осведомившись о нем предварительно. Это было в Гамбурге.

И Нагель по какому-то побуждению рассказал об одном человеке, из-за которого он потерял деньги. Марта все еще стояла перед ним, облокотившись на стол; она ясно выказывала беспокойство; наконец она сказала с горячностью:

- Нет, нет, не говорите о нем!

- О ком мне не говорить?

- О Иоганне, о Минутте.

- Разве Минутту зовут Иоганном?

- Да, Иоганном.

- Действительно Иоганном?

- Да.

Нагель замолчал. Эти простые слова, что Минутту зовут Иоганном, положительно дали толчок его мыслям, даже мгновенно переменили выражение его лица. Некоторое время он сидел безмолвно, затем сказал:

- А почему вы называете его Иоганном? Не Грогардом, не Минуттой?

Она ответила со смущением, опустив глаза:

- Мы знаем друг друга с детства.

Пауза.

Тогда Нагель сказал полушутя и в высшей степени равнодушно:

- Знаете, какое у меня сложилось убеждение? Мне кажется, будто Минутта сильно влюблен в вас. Право, это пришло мне в голову, уверяю вас. И меня это не очень-то удивляет, хотя надо признаться, что в данном случае Минутта немножко дерзок. Не правда ли: во-первых, он уже не юноша. А во-вторых, еще и порядком искалечен. Но что же, Господи? Женщины иногда такие странные; уж коли взбредет им в голову, оне добровольно бросаются на что угодно, да еще с радостью, с восторгом. Хе-хе-хе, да, вот каковы женщины. В 1886 году я был свидетелем одного странного происшествия: одна молодая девушка, моя знакомая, вышла замуж просто-таки за рассыльного своего отца. Я никогда этого не забуду. Он был ребенком шестнадцати-семнадцати лет, без признаков растительности на подбородке; но он был красив, замечательно красив; что правда, то правда. К этому-то свеженькому мальчику кинулась она со своей страстной любовью и уехала с ним за границу. Спустя полгода, они вернулись, но любовь уже прошла. Да, как ни грустно, но любви уже не было! Ну, тут она месяца два наскучалась до полусмерти, но так как она была повенчана, дело было в законном порядке; нечего было делать? И вот вдруг она ударила кулаком по столу, показала язык всему свету, пустилась во все тяжкие в обществе студентов и приказчиков, и кончилось тем, что она получила даже прозвище в их среде. Это было просто жалости достойно! Но она еще раз изумила человечество; повеселившись года два таким великолепным способом, она в один прекрасный день внезапно принялась писать новеллы, сделалась писательницей, и все заговорили, что у неё большой талант. Она была до невероятия учена, эти два года среди студентов и приказчиков необычайно развили ее, так что она, как говорится, собаку съела по части учености; начиная с этого дня, она стала писать великолепные вещи. Да, это была дьявольская баба!.. Ну, да все вы таковы, женщины. Вот вы смеетесь, но отрицать этого вы не станете, ни в коем случае; какой-нибудь семнадцатилетний рассыльный может вас свести с ума. Я вполне уверен, что и Минутте нет надобности совершать жизненный путь одному, если он только немножко постарается, ляжет, так сказать, костьми. Он имеет в себе нечто, что может восхитить человека, что и меня восхищает: сердце его из ряду вон чисто, и рот его никогда не осквернялся ложью. Не правда ли, скажите сами, вы, которая знаете его вдоль и поперек, ведь это так? Ну, а что можно, между прочим, сказать об его дяде, содержателе угольного склада? Старый плут, думается мне, не симпатичная личность. У меня такое впечатление, что, собственно говоря, Минутта ведет все дело. Но в таком случае спрашивается: отчего бы ему не обзавестись собственной торговлей? Словом, Минутта в данное время, если придется, вполне в состоянии заботиться о целой семье. Вы качаете головой?

- Нет, я не качала головой.

- Ну, так вы приходите в нетерпение от этой болтовни о человеке, до которого вам очень мало дела, и в этом вы совершенно правы. Послушайте, что я сейчас думаю, - только вы не должны на меня сердиться, я, право, хотел бы только помочь вам, - на ночь вы должны закрывать дверь как можно крепче. Вы смотрите на меня со страхом; не бойтесь, милая, и не питайте ко мне недоверия. Я хочу лишь посоветовать вам, особенно теперь, когда у вас спрятаны деньги, не очень-то доверят кому бы то ни было. Я, собственно, не слыхал, чтобы здесь в городе было неспокойно; но осторожность никогда не бывает лишней. Часам к двум, знаете, тут всюду бывает так темно; именно около двух, я даже слышал раз какой-то подозрительный шорох под моим окном. Да, да, вы, надеюсь, не сердитесь на, меня за то, что я дал вам этот совет? Итак, до свиданья! Я очень рад, что я, наконец-таки, выцарапал у вас этот стул. До свиданья, голубушка!

При этом он пожал ей руку. В дверях он еще раз обернулся и сказал:

- Послушайте, было бы лучше всего, если бы вы сказали, что я заплатил вам за стул пару крон, но не больше, ни одним шиллингом больше, иначе на деньги могут наложить арест; подумайте об этом. Ведь я могу на это рассчитывать, не правда ли?

- Да, - отвечала она.

Он ушел и взял с собою стул. Лицо ого сияло, он то хихикал, то громко смеялся, словно ему удалось учинит ловкое мошенничество. - Царь небесный, как она теперь рада!- говорил он в восторге, - хе-хе, она, пожалуй. не заснет сегодня всю ночь от великого богатства!..

Придя домой, он застал Минутту, который ждал его.

Минутта пришел с репетиции и принес под мышкой пачку объявлений. Да, живые картины, повидимому, много обещают; оне должны изображать разные исторические сцены и будут освещаться разноцветными огнями; он сам принимает в них участие в качестве статиста.

А когда же начнется базар?

Он открывается в четверг 9 июля, в день рождения королевы. Но уже сегодня вечером Минутта должен повсюду расклеить объявления; получено разрешение приклеит одно из них даже на ворота прихода... Впрочем он пришел, собственно для того, чтобы сообщить сведения относительно скрипки. Ему не удалось добыт скрипки: единственную приличную скрипку в городе купит нельзя, так как она принадлежит органисту, который будет играть на ней на базаре; он сыграет два номера.

Ну, с этим уж ничего не поделаешь.

Минутта собирался уходит. Когда он уже стоял с фуражкой в руке, Нагель сказал:

- Но разве вы откажетесь от стаканчика вина в тихой дружеской беседе? Скажу вам, что я очень доволен сегодня, со мной случилось такое счастливое обстоятельство! Знаете, после многих усилий я наконец приобрел одну вещь, подобной которой не найдется ни у одного коллекционера, в этом я совершенно уверен; именно, вот этот стул. Посмотрите-ка! Понимаете вы что-нибудь в этой жемчужине, в этом единственном в своем роде произведении голландского искусства? Я не продам его ни за какие коврижки, Бог свидетель, ни за что! И вот по этому-то случаю я и хотел бы распить с вами по стаканчику, если вы ничего не имеете против этого. Что же: звонить или нет? Ведь объявления вы можете расклеить и завтра... Нет, я просто забыть не могу своей удачи! Вы, может быть, еще и не знаете, что я коллекционер, по мере сил, и живу здесь именно для того; чтобы отыскать здесь кое-какие редкости. Я, может быть, не рассказывал вам о своих пастушьих колокольцах? Нет? Господи, ну так, вы, значит, совсем еще не знаете, что я за человек. Разумеется, я агроном, но помимо этого у меня есть и другие интересы. Да, у меня имеется двести шестьдесят семь пастушьих колокольцев; я начал собирать их десять лет тому назад, а теперь, слава Богу, у меня перворазрядная коллекция. А этот стул, - знаете, каким путем я его получил? Случай, дурацкое счастье! Иду я в один прекрасный день по улице, прохожу внизу по набережной кимо одного маленького домика и по старой привычке искоса заглядываю мимоходом в окна. И вот я сразу остановился: взгляд мой упал на этот стул, и я тотчас же понял, какая это ценная штука. Я стучусь и вхожу в дом, меня принимает пожилая, седовласая дама... как бишь ее зовут? Ну, да это все равно, вы, может быть, её и не знаете; ее, кажется, зовут фрейлейн Гуде, Марта Гуде, или что-то в роде этого... Ну, она отказывается отдать мне стул, но я так долго пристаю к ней, что она наконец обещает мне стул, и вот сегодня я купил его. Но что лучше всего, это то, что я его получил даром, она отдала его мне совсем даром; правда, я кинул ей на стол пару крон, чтобы она не раскаивалась; но ведь стул стоит сотни. "Это я прошу вас оставить про себя; ведь мне не очень-то приятно, чтобы про меня говорили что-нибудь дурное. Но и мне тоже нечего швырять деньгами; эта барышня не умеет торговаться, а я, как коллекционер и покупатель, не обязан соблюдать её выгоду. Не правда ли, не надо быт дураком, надо прежде всего заботиться о себе, такова борьба за существование на этом свете... Но неужели же вы будете продолжать отказываться распить по стаканчику, раз вы узнали, как это все произошло?

Минутта настаивает, что ему надо итти.

- Это нелепо, - продолжает Нагель, - я так радовался перспективе поболтать с вами; вы единственный человек в здешних местах, интерес к которому тотчас же просыпается во мне, как только я его вижу; единственный, к которому, так оказать, лежит мое сердце. Так вы сверх всего зоветесь Иоганном? Милый друг, я знал это давно, прежде чем кто-либо сказал мне об этом... Да, но только не поддавайтесь опять страху передо мною. Ведь мне просто стыдно и горько, что я постоянно внушаю людям страх к себе. Нет, не отрицайте; вы смотрите на меня перепуганным взглядом; не хочу утверждать, но мне показалось, что вы даже вздрогнули...

Тем временем Минутта был уже у двери, желая, повидимому, только поскорее отделаться и выйти; разговор становился все менее и менее приятным.

- Ведь сегодня 6 июля? - спросил вдруг Нагель.

- Да, - отвечал Минутта, - 6 июля.- При этом он взялся за дверную ручку.

Нагель медленно подходит к нему, наступает на него вплотную, пристально глядит ему прямо в лицо и в то же время кладет руки ему на плечи. В таком положении он говорит ему тихим шопотом:

- А где вы были 6 июня?

Минутта ничего не отвечает, ни слова. Объятый страхом перед этим упорным взором и таинственным шопотом, не будучи в состоянии понять этого маленького, но странного вопроса о дне и числе уже прошедшего месяца, он быстро толкает дверь и, шатаясь, выбегает в коридор. Здесь он одно мгновенье кружится, не находя лестницы; а Нагель стоит в дверях и кричит ему:

- Нет, нет, все это безумие, прошу вас, забудьте об этом! Я в другой раз объясню вам это, в другой раз...

Но Минутта ничего не слышал; он был уже внизу на лестнице, прежде чем Нагель успел все это выговорить, а оттуда, - не оглядываясь ни вправо ни влево, - бросился на улицу, к площади, к большой водокачке, где завернул в первую попавшуюся боковую улицу и исчез.

Час спустя, - было десять часов, - Нагель закурил сигару и вышел. Город еще не успокоился; по дороге к приходу виднелись толпы горожан, медленно расхаживавших взад и вперед, а кругом на улицах еще раздавались смех и крики детей. Мужчины и женщины сидели у дверей и тихонько разговаривали в мягкой тишине вечера; изредка кто-нибудь из них кричал что-нибудь через улицу соседу и получал дружеский ответ.

Нагель спустился к пристани. Он видел, как Минутта приклеивал объявления на стенах почтовой конторы, банка, школы и тюрьмы. Как умело и ловко он делал это! Как охотно он это делал, вовсе не находя, что для него это совсем не во-время, что ему скорее следовало бы итти спать! Нагель прошел мимо него и поклонился ему, но не остановился.

Когда он был уже внизу, почти у пристани, какой-то голос окликнул его сзади; Марта Гуде догнала его и сказала, совсем. задыхаясь:

- Извините! Вы дали мне слишком много денег!

- Добрый вечер!- отозвался он.- Вы тоже гуляете?

- Нет, я только-что была в городе, у гостиницы, я ждала вас. Вы дали мне лишнее.

- Послушайте, неужели вы опять хотите начать эту комедию?

- Но ведь вы же ошиблись.- воскликнула она, ошеломленная, - вы мне дали больше двухсот!

- Вот как! В пачке была, действительно, лишняя пара крон? Хорошо, в таком случае вы можете их мне вернуть.

Она принялась было расстегивать лиф, но вдруг остановилась и оглянулась, не зная, что делать. Тогда она снова извинилась: поблизости много людей, нельзя же ей вынут деньги тут, на улице, она их так далеко запрятала...

- Нет, - поспешил он ответить, - я могу притти за ними, позвольте мне притти за ними.

И они вместе направились к её домику. Народу на улицах было много, и все глядели на них с любопытством.

Когда они вошли в её комнату, Нагель сел у окна, где садился и раньше и где все еще висела юбка в качестве занавески. Пока Марта доставала деньги, он молчал; но прежде, чем она успела протянуть ему несколько мелких ассигнаций, несколько потертых и полинявших десятикронных банковых билетов, еще теплых от тепла её груди, ассигнаций, которых она не могла потерпеть у себя ни одной ночи, он заговорил с нею и попросил ее оставить их у себя.

Теперь она, повидимому, снова, как это было уже и раньше, почувствовала сомнение в нем; она неуверенно посмотрела на него и сказала:

- Нет... я не понимаю вас...

Он вдруг встал.

- Но я-то вас прекрасно понимаю, - отвечал он, - а потому встаю и иду к двери. Ну, теперь вы спокойны?

- Да. Нет, вам не надо стоять у дверей.- И она слегка вытянула руки вперед, как бы затем, чтобы удержать его. Эта странная девушка слишком боялась сделать кому-нибудь больно.

- У меня есть к вам просьба, - сказал тогда Нагель, все еще однако не садясь.- Вы могли бы доставить мне большую радость, если бы захотели... Впрочем я до некоторой степени уже обдумал это за вас: я хочу просит вас притти в четверг на базар. Хотите доставить мне удовольствие? Это развлекло бы вас, там будет много народа, много света, музыка, живые картины; сделайте это, вы не раскаетесь! Вы смеетесь; отчего вы смеетесь? Господи, какие у вас белые зубы!

- Я никуда не могу итти, - отвечала она, - нет, как вы могли подумать, что я пойду туда? Да и зачем мне это делать? Зачем вы этого требуете?

Он объяснил ей все прямо и открыто: это была его фантазия, он долго думал об этом, уже недели две тому назад эта мысль запала ему в голову, но он забыл это и до настоящей минуты не вспоминал... Но она непременно должна притти, она должна сейчас же решиться; он во что бы то ни стало хочет видеть ее там. Если она желает, он не будет больше говорить ей об этом, чтобы не докучать ей; этого он вовсе не желает. Ему только приятно было бы видеть ее разок среди других, слышать, как она смеется, хоть один раз видеть со действительно молодой. Она непременно должна итти!

Он взглянул на нее. Как поразительно белы были её волосы и как темны были глаза! Одной рукой она схватилась за складку на своем лифе, и рука эта, слабая рука с тонкими пальцами, немного сероватая по краскам, может быть, и не совсем чистая, производила впечатление удивительной непорочности. Над сгибом вились две голубые жилки,

- Да, - сказала она, - это, может быть, было бы и интересно, но у меня нет подходящего туалета, ни одного вечернего платья...

Он перебил ее: ведь остается еще три дня до четверга; можно устроить что угодно. Да, времени вполне достаточно! Ну что: решено?

И она постепенно сдалась.

Нельзя же совсем похоронить себя; этак можно только проиграть. Да еще с её глазами, её зубами, - нет, это прямо жалость! А деньги, которые лежат там на столе, пусть пойдут на платье; да, да, нельзя ли не говорит глупостей! Тем более, что ведь это его фантазия, и она боролась с собой, чтобы угодить ему.

Он пожелал ей спокойной ночи, как и всегда, коротко и ясно, не давая ни малейшего основания к подозрению. Но, проводив его до порога, она сама еще раз протянула ему руку и поблагодарила за то, что он пригласил ее на этот базар. С нею этого уже много, много лет не случалось; она так отвыкла от подобных вещей; да, она постарается хорошо себя вести!

Большое дитя! Она обещала вести себя умницей!

XVI.

Наступил четверг; моросил дождик, но, несмотря на это, базар был открыт вечером под звуки музыки и при величайшем стечении народа. Собрался весь город; многие приехали даже из окрестностей, чтобы принять участие в таком редком удовольствии.

Когда Иоганн Нагель в девять часов вошел в залу, здание было полно. Он нашел себе место далеко у двери и простоял там несколько минут, прислушиваясь к речи. Он был бледен и одет как и всегда, в своем желтом костюме; но повязка с руки его была снята - обе ранки почти зажили.

На эстраде он заметил доктора Стенерсена и его жену; немножко правее от них стоял Минутта с другими участниками, только Дагни не было там.

Жара от свечей и всей этой болтающей толпы вскоре выгнала его из залы; в дверях он столкнулся с судьей Рейнертом, который едва вернул ему его поклон легким кивком головы. Он стал в коридоре.

Тут-то подметил он нечто, долго после того занимавшее его и возбудившее его любопытство: налево от него была дверь в соседнюю комнату, где раздевалась публика, и при свете ламп, там, в глубине, он явственно различил Дагни Килланд, которая была очень занята его пальто, повешенным им на вешалку. Он не мог ошибаться: во всем городе не было никого, кто бы носил такое желтое летнее пальто, как его; это было действительно его пальто, притом он хорошо помнил, где именно повесил его. Она впрочем ничего с ним не делала; казалось, она только чего-то искала и вместе с тем, пользуясь удобным случаем, поминутно совала руку под его пальто. Он мгновенно отвернулся, чтобы не смутит ея.

Это маленькое обстоятельство тотчас привело его в беспокойство. Чего она искала и чего ей нужно было в его пальто? Все время думал он об этом и не мог этого забыть. Как знать, быть может, она хотела убедиться, не носит ли он в кармане револьвера; она, может быть, думает, что он в безумии своем способен на все. А если предположить, что она сунула ему в пальто письмо? Между прочим, он был готов допустить и такую восхитительную невозможность. Нет, нет, она просто искала свою мантилью, все это был только случай; как мог он питать такие нелепые надежды!.. Однако немного позднее, когда он увидел, что Дагни прошла в другой конец залы, он тотчас вышел и с бьющимся сердцем обыскал карманы своего пальто. Письма не было; ничего не было, кроме его перчаток и платка.

В зале раздались громкие аплодисменты, бургомистр, открывший вечер, кончил свою речь, и теперь публика устремилась к выходу в коридоры, в другия комнаты, где можно было расположиться на бархатных креслах и чем-нибудь освежиться. Многия молодые дамы города, в качестве прислужниц, в белых передничках и с салфетками под рукою, торопливо разносили подносы с мороженым.

Нагель искал Дагни; её нигде не было видно. Он поклонился фрейлейн Андресен, которая также была в белом переднике; он спросил вина, и она принесла ему шампанскаго.

Он смутился и взглянул на нее.

- Ведь вы же не пьете ничего другого, - сказала она, смеясь.

Это колкое замечание подействовало на него однакоже оживляюще; он попросил ее выпит с ним бокал, и она тотчас же села за его столик, хотя у неё было много дела. Он поблагодарил ее за любезность, наговорил ей комплиментов по поводу её костюма, пришел в восторг от её "ойлье" (Норвежская старинная брошь крестьянской работы.), которым она украсила свое декольте. Она была интересна сегодня: длинное аристократическое лицо с длинным носом было необычайно, почти болезненно тонко; и оно не менялось, по нем не пробегали нервные гримаски. Говорила она с величавым спокойствием, в обществе её чувствовалась какая-то уверенность: это была дама, это была женщина.

Когда она встала, он сказал:

- Здесь сегодня должна быть одна особа, которой мне очень хотелось бы оказать некоторое внимание: фрейлейн Гуде, Марта Гуде, не знаю, знако-мы ли вы с нею? Я слышал, будто она пришла. Не умею сказать, до чего мне хочется доставить ей удовольствие; она, так одинока; Минутта рассказал мне о ней. Как вы думаете, можно ли мне позвать ее сюда, к нам? Конечно, только в том случае, если вы ничего против этого не имеете?

- Нет, наоборот!- отвечала фрейлейн Аядресен.- я с удовольствием сейчас же позову ее сюда: я знаю, где она.

- Но и вы также вернетесь сюда, не так ли?

- Да, благодарю вас.

Пока Нагель сидел в ожидании, мимо прошли судья Рейнерт, адьюнк и между ними Дагни. Нагель встал и поклонился. Дагни тотчас побледнела, несмотря на жару; на ней было желтоватое платье с короткими рукавами, а на шее была надета слишком тяжелая золотая цепь. Эта цепь была ей не к лицу. Дагни на одно мгновенье остановилась у двери: она подняла одну руку к затылку и поправила прическу.

Нагель подошел к ней. В немногих пылких словах он просил ее простить ему его проступок тогда, в пятницу; это был последний, самый последний; он никогда больше не подаст ей повода хоть что-нибудь прощать ему. Он говорил тихо, сказал только необходимые слова и умолк.

Она выслушала, даже взглянула на него и, когда он кончил, сказала:

- Я теперь, право, даже не знаю, о чем вы говорите; я это забыла, я хочу это забыть.

И она прошла. Она посмотрела на него совершенно равнодушно.

Всюду гудели люди, раздавался звон чашек и стаканов, хлопанье пробок при откупоривании бутылок, смех, восклицания, а из залы доносились звуки скверной духовой музыки...

Когда фрейлейн Андресен вернулась с Мартой, с ними подошел и Минутта; все присели к столу Нагеля, где и просидели с четверть часа. Фрейлейн Андресен от времени до времени шла со своим подносом к посетителям, требовавшим кофе; в конце концов она совсем ушла, у неё было слишком много дела.

Приступили к выполнению нумеров программы: пел квартет, студент Ойен громким голосом продекламировал стихотворение своего собственного сочинения, две дамы сыграли на рояли, а органист выступил со своим соло на скрипке. Дагни все еще сидела в обществе своих двух кавалеров. Наконец отозвали и Минутту: ему нужно было повсюду бегать, позаботиться о чашках, стаканах, бутербродах, - всего было слишком мало приготовлено для такого множества народа.

Когда Нагель остался с Мартой один, она встала и хотела уйти. Ей нельзя оставаться с ним одной: она заметила, что судья делал какия-то замечания на её счет, а фрейлейн Килланд смеялась; нет, ей лучше уйти.

Но Нагель убедил ее, по крайней мере, выпить еще рюмочку. Марта была одета в черном; её новое платье сидело на ней прекрасно, но не шло к ней; оно старило эту своебразную девушку и слишком резко выделяло её седину. Но глаза её горели, а, когда она смеялась, выразительное лицо её совсем оживлялось.

Он спросил: - Ну, что же вы, веселитесь? Хорошо вы себя чувствуете?

- Да, благодарю вас, - отвечала она, - мне очень здесь нравится.

Он, не умолкая, говорил с нею, применяясь к ней по мере сил; выдумал рассказать ей небывальщину, над которой она, однако, много смеялась; это был рассказ о том, как ему удалось приобрести его драгоценный пастушеский колокол. Сокровище, неоцененный антик! На нем было вырезано имя коровы, имя этой коровы было Ойстеш, так что, пожалуй, эта корова скорее должна была быть быком.-Тут она сразу разразилась смехом; она забыла самое себя, забыла, где находится, качала головой и хохотала как дитя над этой жалкой остротой. Она положительно сияла.

- Подумайте, - сказал он, - мне кажется, Минутта ревнует.

- Нет, - отозвалась она не сразу.

- Таково мое впечатление. Впрочем мне больше нравится сидеть тут с вами одному. Так весело слушать, как вы смеетесь.

Она не ответила, а только опустила глаза.

И они продолжали разговаривать. Он все время сидел так, что стол Дагни был ему виден.

Прошло несколько минут. Фрейлейн Андресен опять подошла на минутку, сказала слова два, отпила из своей рюмки и ушла. .

И вот Дагни вдруг покидает свой стол и подходит к столу Нагеля.

- Как у вас тут весело!- сказала она, и голос её слегка дрожал.- Добрый вечер, Марта! Чему же это вы тут так смеетесь?

- Мы веселимся, как умеем, - отвечал Нагель, - я болтаю, о чем придется, а фрейлейн Mapта уже слишком снисходительна ко мне и смеется из вежливости... не нужно ли потребовать вам рюмку?

Дагни села.

Необычайно сильный взрыв одобрения в зале подал Марте повод встать и посмотреть, что там происходит. Она шла все дальше и дальше; наконец оглянулась и крикнула:- Фокусник! Это мне надо посмотреть!- И с этими словами исчезла.

Пауза.

- Вы бросили вашу компанию, - сказал Нагель и хотел еще что-то сказать, но она перебила его:

- А ваша компания вас бросила.

- Ах, она наверно опять вернется. Не правда ли, фрейлейн Гуде удивительно интересна? Да? Она сегодня весела как ребенок.

На это она не ответила. а спросила:

- Вы уезжали?

- Да.

Пауза.

- Вы действительно находите, что здесь сегодня так весело?

- Я? Я даже не знаю хорошенько, что здесь происходит,- отвечал он.- Я сюда пришел вовсе не для того, чтобы веселиться.

- А зачем же вы тогда пришли?

- Единственно только для того, чтобы снова увидеть вас... конечно, только издали, молча...

- Ах, вот как! И ради этой цели вы привели с собою даму?

Он не понял. Он взглянул на нее и задумался.

- Вы подразумеваете фрейлейн Гуде? Не знаю, что на это сказать. Мне много рассказывали о ней, она целыми годами сидит дома, в жизни у неё нет ни единой радости. Я не привел ее с собою, я только здесь хотел немножко позабавить ее, чтобы она уж не слишком скучала; вот и все. Привела ее и усадила за этот стол фрейлейн Андресен. Боже, как не повезло этой особе! И волосы у неё седые...

- Да, вы, надеюсь, не думаете... Неужели вы можете воображать, что я вас ревную, а? Вы заблуждаетесь! Да, я еще помню, что вы рассказывали об одном сумасшедшем, который поехал кататься в двадцати четырех каретах; этот человек шепелявил, как вы сказали, и влюбился в девушку, которую звали Кларой. Ах, да, я это отчетливо помню! И хотя Клара отвергала его, она все же не могла допустить, чтобы он женился на её горбатой сестре. Не знаю, для чего вы мне это рассказывали; вам лучше знать, но мне это все равно; вы не возбуждаете во мне ревности, если только вы этого хотели добиться сегодня. Нет, ни вы ни ваш шепелявый господин!

- Но, Боже мой, - сказал он, - ведь не может же быть. чтобы вы это говорили серьезно.

Пауза.

- Нет, именно серьезно!- сказала она.

- Вы думаете, я прибег бы к таким средствам, если бы хотел возбудить вашу ревность? Заняться сорокалетней особой и заставлять ее смеяться, как только вы появляетесь... Вы, должно быть, считаете меня очень глупым.

- Я совершенно не знаю, какой вы, я только знаю, что вы вкрадываетесь ко мне в доверие и доставляете мне самые тяжелые часы моей жизни, так что я теперь уже сама себя не понимаю. Я не знаю, глупы ли вы, не знаю и того, не безумны ли вы, да и не даю себе труда изследовать это; мне совершенно безразлично, какой вы.

- Да, что правда, то правда, - сказал он.

- А почему бы мне это могло быть не безразлично? - продолжала она, раздраженная его согласием.- Что мне, в конце концов, за дело до вас? Вы скверно вели себя со мною, а я вдобавок должна за это все-таки заниматься вами? И, несмотря на это, вы рассказываете мне историю с разными намеками; я убеждена, что вы не без цели рассказали мне историю Клары с сестрой, - нет, не без цели! Но зачем вы меня преследуете? Я не говорю про этот именно момент, потому что теперь я сама подошла к вам: но вообще отчего вы вообще не даете мне покоя? И то, что я постояла тут минуту и поговорила с вами, вы, конечно, объясняете так, будто это для меня что-нибудь значит. будто я дорожу этим...

- Милая фрейлейн, я ничего не воображаю...

- Нет? Но ведь я же не знаю, правду ли вы говорите; нет, совсем не знаю. Я сомневаюсь в вас, я отношусь к вам подозрительно, я считаю вас почти на все способным. Очень может быт, что на этот раз я не права, что в этом случае я вас подозреваю напрасно, что один единственный раз и я со своей стороны делаю вам больно; я так устала от всех ваших намекове и изворотов...

Он ничего не отвечал; он медленно водил по столу своим бокалом; только когда, она еще раз повторила, что не верит ему, он ответил:

- Я этого заслуживаю.

- Да, - продолжала она, - и я необычайно мало вам верю. Мне даже подозрительны ваши широкие плечи, я все думала, что и они, может быть, просто подделка. Я открыто признаюсь, что только-что в передней ощупывала ваше пальто, чтобы убедиться, не подбиты ли чем-нибудь плечи. И хотя я оказалась и неправа, и с плечами все обстоит благополучно, я все-таки подозреваю, я ничего не могу поделать с этим. Вы, может быть, употребляете всевозможные средства, чтобы казаться дюйма на два выше, чем на самом деле, потому что вы не особенно высоки; я почти уверена, что вы сделали бы это, если бы только существовали подобные средства. Ах, ты Господи Боже мой! Да разве возможно не питать к вам подозрения! Кто вы такой, собственно? И зачем вы явились в наш город? Вы даже называетесь чужим именем, вы на самом деле зоветесь Симонсен, просто-на-просто Симонсен! Я это узнала в лестнице; вас, кажется, навещала какая-то дама, которая знавала вас, и она назвала вас Симонсен, прежде чем вы успели этому помешать. Боже, как и это тоже смешно и плоско! В городе рассказывают, что вы забавляетесь тем, что даете курить сигары уличным мальчишкам и что вы затеваете скандал за скандалом на улице. Будто вы, например, встретили на площади горничную и пристали к ней, да еще в присутствии многих лиц из общества. И, несмотря на все это, вы находите совершенно естественным делать мне признания и беспрестанно попадаться мне на дороге... Вот что меня несказанно мучает, что вы осмелились...

Она умолкла. Неоднократное подергивание вокруг рта обнаруживало её волнение; каждое слово, сказанное ею, было горячо и прочувствовано; она говорила то, что думала, и ни перед чем не останавливалась. Прошло несколько мгновений молчания прежде, чем он сказал:

- Да, вы правы, я причинил вам много страданий... Ясно, что если следить за кем-нибудь целый месяц день за днем, если замечать каждое его слово и все, что он делает, непременно найдешь что-нибудь скверное. за что можно ухватиться. Кое в чем, может быть, и ошибешься, но в немногом; с этим я вполне согласен. Город невелик; я что-нибудь затеваю, у каждого ушки на макушке, раз дело касается меня; ведь это же неоспоримо. И вот я в ваших глазах не таков, каким бы должен был быть.

- Господи, - сказала она коротко и резко, - разумеется, за вами потому и наблюдают, что город мал, это само собой понятно. В большом городе вы не были бы единственным человеком, привлекающим к себе внимание.

Этот холодный и в высшей степени справедливый ответ в первую минуту просто возбудил в нем удивление. Он готов был объяснить его желанием сказать ему чуть не любезность, но раздумал. Она была слишком раздражена, слишком много имела против него, а кроме того уже слишком обезценивала его личное значение. Это немного оскорбило его. Чем же был он в её глазах? Совершенно обыкновенным, чужим человеком в маленьком городе, человеком, выделяющимся только в силу того, что он чужой и в маленьком городе, да еще носит желтое платье. Он сказал с некоторой горечью:

- А не говорят ли еще, что я однажды написал непристойные стихи на одном памятнике, на памятнике Мины Меск? Не было ли кого-нибудь, кто бы это видел? Потому что это было; да, правда, было. Правда и то, что я заходил в городскую аптеку и потребовал себе лекарства от одной гнусной болезни, написав название этого лекарства на клочке бумажки, и что лекарства этого я не получил, потому что у меня не было рецепта. А то вот еще что я думаю: не рассказал ли вам Минутта, что я однажды предлагал ему двести крон за то, чтобы он признал себя отцом моего ребенка? Это тоже чистейшая правда, Минутта сам может это подтвердить. Ах, я мог бы и еще указать много верных случаев...

- Нет, не нужно, этого уж достаточно, - сказала она решительно. И, жестко и холодно глядя на него, она напомнила ему о посланных им самому себе телеграммах, оповещающих о его богатстве, о скрипичном ящике, с которым он разъезжал, не имея скрипки и даже не умея играть; о многих вещах, обо всех его плутнях, даже о медали за спасение, которую он, по собственному признанию, также не заслужил честным путем; она обо всем напомнила ему и не пощадила его: каждая мелочь в эту минуту получила для неё значение, и она дала ему понять, что теперь она убедилась: все те дурные черты и поступки, которые она прежде считала просто его вымыслом, действительно являются его чертами и поступками. Да, он несомненно - наглая и двусмысленная личность!- И вот, будучи таким-то, - сказала она, - вы тем не менее пытаетесь добиться меня, заставить меня совершить немыслимое, совершить безумие. В вас нет ни стыда ни совести, у вас нет сердца для других, а только для себя, вы только все объясняетесь и объясняетесь...

В это мгновенье разговор их прервал доктор Стенерсен; который торопливо прибежал из залы и казался очень озабоченным...- Слушайте, фрейлейн Килланд, вам пора итти, сейчас будем ставить живые картины.

С этими словами доктор исчез.

Приступили к исполнению нового музыкального номера, и в зале послышалось движение. Дагни наклонилась и заглянула в дверь; затем она снова обернулась к Нагелю и сказала:

- Вот Марта и возвращается.

Пауза.

- Слышите, что я говорю?

- Слышу, слышу, - отозвался он рассеянно. Он не поднимал глаз, а только продолжал передвигать полный бокал, не отпивая из него и все ниже и ниже склоняя голову к столу.

- Шш... ш!..- сказала она насмешливо.- Вот опять играют; не правда ли; когда слышишь подобную музыку, то хочется сидеть на некотором расстоянии, где-нибудь в соседней комнате, с рукой любимого существа в своей руке... не так ли вы говорили? Кажется, это тот самый вальс Ланнера, и вот, когда Марта придет...

Но на этот раз она, повидимому, тотчас пожалела о своих колких словах, потому что сразу замолчала, взгляд её смягчился, и она нервно поправилась на своем стуле, усевшись поглубже. Он все еще сидел, низко опустив голову; она только видела, что грудь его дышит коротко и нервно. Она встала, взяла свой бокал и хотела сказать пару дружелюбных слов на прощанье, чтобы смягчить его боль; и она начала:

- Ну, теперь мне надо итти, - сказала она.

Он быстро взглянул на нее, встал также и взял свой бокал. Они оба пили молча. Он делал над собой усилие, чтобы рука его не дрожала; она видела, как он борется с собою, чтобы сохранить спокойствие в лице; и вдруг этот человек, которого она только-что хотела уничтожит, убить своими насмешками, сказал совершенно равнодушно и в высшей степени вежливо:

- Да, чтобы не забыть, фрейлейн: будьте так любезны... я, пожалуй, уж больше не увижу вас... Будьте так любезны, при случае, когда будете писать своему жениху, напомните ему, пожалуйста, о двух сорочках, которые он два года тому назад обещал Минутте. Извините меня, пожалуйста, что я вмешиваюсь в это дело, ничуть меня не касающееся, но я это делаю ради Минутты. Я надеюсь, вы простите мою навязчивость. Упомяните только, что речь идет о двух шерстяных сорочках; он, наверное, припомнит.

Она стояла пораженная как громом; открыв рот, смотрела она на него, не находя ответа, и даже забыла поставить бокал на стол. Это продолжалось целую минуту. Однако она скоро овладела собою, бросила ему бешеный взгляд, исполненный всего того возмущения, которое поднялось в ней; пара глаз дала ему уничтожающий ответ, и затем она повернулась к нему спиной и удалилась.

Повидимому она совсем забыла о том, что судья и адьюнкт сидят за своим столиком, ожидая ее.

Нагель снова сел. Плечи его опять стали вздрагивать, и несколько раз он машинально хватался за голову. Он сидел на своем месте, сгорбившись и опустившись. Когда Марта подошла, он вскочил; лицо его озарилось благодарностью; он придвинул ей стул.

- Какая вы добрая, какая вы добрая!- сказал он.- Садитесь сюда, я буду вас очень занимать, я расскажу вам целый мир всевозможных историй, если хотите; вы только посмотрите, как я буду занимать вас, если вы сядете. Милая, сядьте! Ну, а если хотите, то идите, только мне ведь можно проводить вас, не правда ли? Я никогда не буду противоречить вам, никогда. Скажите, не хотите ли выпит самую маленькую рюмочку вина? А я расскажу вам что-нибудь веселенькое, чтобы вы не скучали. Я так рад, что вы вернулись; Боже, какое блаженство слушать, как вы смеетесь, вы, всегда такая серьезная! Ведь в зале не очень интересно, не правда ли? Лучше нам посидеть немножко здесь; и потом, там уж слишком жарко. Сядьте же!

Марта замешкалась, но потом все же села.

Нагель говорит без-умолку, рассказывает ей всевозможные комические случаи и приключения, подшучивает над тем. над другим, лихорадочно, напряженно, опасаясь, как бы она не ушла, лишь только он умолкнет. Он болтает с затруднением, до головокружения, беспомощно хватаясь за голову, чтобы уловить утерянную нить рассказа, а Марта. воображая, что и это он делает для комизма, в простоте души хохочет. Она не скучает, её старое сердце тает, и она сама пускается в болтовню. Как она замечательно тепла и наивна! Когда он заметил, что жизнь прямо-таки непостижимо бедна, - не правда ли?- она ответила: "Выпьем за жизнь!" - она, эта женщина, целые годы влачившая такое жалкое существование и продававшая два-три яичка на базаре... Нет, жизнь вовсе уж не так плоха, а иногда даже прямо прекрасна!

- Часто жизнь прекрасна, - сказала она.

- Да, и в этом вы правы!- отвечал он.- Ну, теперь нам надо посмотреть живые картины! Станем в дверях: тогда нам можно будет опять сесть, если вы захотите. Видно ли вам с вашего места? А не то я подыму вас на руках.

Она засмеялась и отрицательно покачала головой.

Как только он увидал на сцене Дагни, веселость его тотчас упала, взгляд его стал неподвижен, он видел только ее. Он смотрел, куда направлен её взгляд, с головы до ног поглощал ее взором, наблюдал выражение её лица, заметил, что одна роза на груди её то подымалась, то опускалась. Она стояла далеко в глубине, среди длинного ряда людей, и ее легко можно было узнать, несмотря на старательную гриммировку. Фрейлейн Андресен сидела в середине и представляла королеву. Все вместе, освещенное красным огнем, составляло нечто в роде аллегории, изображаемой людьми и оружием, которую с величайшим трудом и усилиями поставил доктор Стенерсен.

- Как красиво!- прошептала Марта.

- Да... Что красиво?- спросил он.

- Там вверху; разве вы не видите? На что же вы тогда смотрите?

И, чтобы не возбудить её подозрения, будто он смотрит только на одно пятно, на одну единственную точку картины, он стал расспрашивать ее, кто именно такой-то и такой-то из участников, а сам, между тем, едва ли слышал, что она отвечала.. Они стояли, пока свет почти не погас и пока не опустился занавес.

Одна живая картина следовала за другою с промежутками в несколько минут; было одиннадцать часов: Марта и Нагель все еще стояли и смотрели на последнюю картину. Когда и она кончилась, они снова сели к столу и стали разговаривать. Старая дева! По доброте своей она уступала и теперь уже не заговаривала о том, чтобы уйти.

Две-три юных дамы прошли с записными книжечками в руках, продавая лотерейные билеты. Разыгрывались куклы, качалки, вышивания, стенные часы. Всюду шумели люди, все разошлись и громко разговаривали; в зале и в соседних комнатах множество голосов гудело, словно на бирже. Все это должно было кончиться только в два часа.

Фрейлейн Андресен снова присела у стола Нагеля. Ах, она так устала, так устала! Да, тысячу раз мерси, она с удовольствием выпьет рюмочку, пол-рюмочки! Не привести ли сюда и Дагни?

И она привела ее. С нею подошел и Минутта.

Тут произошло следующее.

По близости опрокинулся стол, несколько чашек и стаканов упало на пол, а Дагни испустила легкий крик и от страха схватилась за руку Марты. Затем она рассмеялась над собою и извинилась; но лицо её оставалось красным от волнения. Она была в высшей степени возбуждена и хохотала коротким, нервным смехом; глаза её так и горели. Она была уже в накидке и собиралась итти домой, но дожидалась адьюнкта, который должен был проводить ее.

Однако адьюнкт, все еще сидевший с судьею и уже целый час не встававший со стула, стал сильно пьянеть.

- Господин Нагель охотно проводит тебя, - сказала фрейлейн Андресен.

Дагни разразилась смехом. Фрейлейн Андресен посмотрела на нее со смущением.

- Нет, - отозвалась Дагни, - с господином Нагелем я бы никуда не желала ходить! У него бывают такие фантазии! Он, например, - между нами будь сказано, - приглашал меня даже раз на свидание. Истинная правда! Под одно дерево, говорил он, под большую осину, она стоит там-то и там-то! Нет, господин Нагель, по-моему, слишком ненадежен! А вот только сейчас он требовал от меня пары сорочек, будто бы обещанных когда-то моим женихом Грогарду, а Грогард сам ровно ничего и не знает об этом. Не так ли, Грогард? Ха-ха-ха, это, право, удивительно!

С этими словами она быстро встала, все еще смеясь, и направилась к адьюнкту, которому сказала два слова; она прямо настаивала на том, чтобы он шел с нею.

Минутта стоял в сильном беспокойстве. Он пытался что-нибудь сказать, объяснит, но смущение мешало ему; робко переводил он взгляд с одного на другого. Марта тоже была смущена и оробела; Нагель заговорил с нею, шепнул несколько успокоительных слов и стал наполнять бокалы. Фрейлейн Андресен тотчас же завела речь о базаре; какое стечение народа, несмотря на дождь! О, они наверно соберут очень много денег, ведь расходы не так уж велики...

- Кто была эта красивая дама, которая играла на арфе?- спросил Нагель, - та, у которой рот Байрона и серебряная стрелка в волосах?

Это одна брюнетка, приезжая. Разве она так красива?

Да, он находит ее красивой. И он задал еще несколько вопросов относительно дамы, хотя каждому было ясно, что мысли его далеко. О чем он задумался? Отчего вдруг сложилась у него на лбу эта горькая складка? Медленно водил он своим стаканом по столу.

Тут снова подошла и остановилась около них Дагни. Стоя за стулом фрейлейн Андресен и застегивая перчатки, она вдруг снова заговорила своим чистым, красивым голосом:

- Но о чем вы собственно думали, господин Нагель, когда звали меня на свидание? Какие у вас были намерения? Отчего вы не отвечаете?

- Но послушай, Дагни! - шепчет, вставая, фройлейн Андресен. Минутта тоже встает. Все очень неприятно поражены. Нагель поднял глаза; лицо его не выражало сильного волнения; однако все заметили, что он отставил свой бокал, раза два крепко сжал одну руку другою и при этом учащенно дышал. Что он сделает? Но что это значит: он тихо смеется и тотчас снова становится серьезным... Ко всеобщему удивлению, он спокойно ответил:

- Отчего я звал вас на свиданье? Фрейлейн Килланд, не лучше ли будет для вас, чтобы я уклонился от объяснения? Я уже и так причинил вам много неприятностей. Я каюсь в этом, и сам Бог знает, что я все готов был бы сделать, чтобы этого не было. Почему я просил вас тогда притти, - вы и сами, конечно, понимаете, я из этого не делал тайны, хотя и следовало бы сделать. Я должен снова прибегнуть к вашему милосердию. Больше ничего не скажу...

Он умолк. Она тоже больше ничего не сказала; очевидно, она ждала от него другого ответа. Наконец адьюнкт пришел во-время, чтобы прервать этот тяжелый разговор; он был очень пьян и не совсем верно стоял на ногах.

Дагни взяла его под руку и направилась к двери.

Тогда все оставшееся общество стало гораздо оживленнее; все легче вздохнули. Марта ни с того ни с сего засмеялась от радости и забила в ладоши. Однако, засмеявшись уже слишком громко, она покраснела, замолчала и осмотрелась вокруг, чтобы убедиться, заметили ли это другие. Это милое смущение, постоянно к ней возвращавшееся, приводило Нагеля в восторг и вызывало с его стороны всевозможные забавные выходки, которыми ему хотелось поддержать в ней это настроение. Так, например, он выдумал сыграть "Отца Ноя" на пробке, закушенной между зубами.

Появилась и госпожа Стенерсен. Она заявила, что не тронется с места, пока все не кончится; теперь будет еще номер: выход двух гимнастов, которых она непременно хотела видеть. Да, она вообще имеет обыкновение оставаться до конца; ночь ведь так долга, и ей всегда так грустно притти домой и остаться одной. А разве все не хотят итти посмотреть гимнастов?

Все отправились в залу.

Пока они сидели там, в среднюю дверь залы направился большой бородатый человек со скрипичным ящиком в руках. Это был органист; он исполнил свой номер и уже собирался итти домой. Он остановился, поклонился и тотчас завел речь с Нагелем о скрипке. Минутта действительно был у него и предлагал продать ее; но это невозможно: он получил скрипку по наследству и относится в ней совершенно так же, как будто бы это было маленькое живое существо, - так он любит ее. Да, и на ней стоит его имя, пусть Нагель возьмет и убедится сам, это не простая скрипка... И он осторожно открыл ящик.

В нем лежал симпатичный, темно-коричневый инструмент, заботливо окутанный красной шелковой тканью с ватой на струнах.

Не правда ли, она прелестна? И эти три буквы из крошечных рубинов тут совсем вверху на грифе, означающия: Густав Адольф Кристенсен... Нет, продать такую прелесть было бы слишком жалко; чем тогда порадовать самого себя, когда время тянется слишком долго? Конечно, другое дело, если бы речь шла о том, чтобы попробовать ее, взять несколько аккордов; о, тогда охотно...

Нет, Нагель не желал пробовать.

Однако органист уже совсем вынул инструмент из ящика и, между тем как гимнасты делали свои последние прыжки, а публика в зале хлопала, он все еще продолжал говорить о редкостной скрипке, пережившей уже три поколения!- Она легка как перышко; попробуйте только, возьмите, берите ее смело!..

И Нагель также нашел, что она легка, как перышко. Но раз взяв в руки скрипку, он стал вертеть ее во все стороны и пробовать струны. Он принял вид знатока и сказал:- Это Миттеннольдер, как я вижу.- Но нетрудно было видеть, что это Миттеннольдер, потому что это было обозначено на ярлычке; к чему же в таком случае этот вид знатока?- Когда гимнасты ушли и никто уже не апплодировал, он тоже встал; он не говорил ничего, ни единого слова, но согнул руку в локте. В следующую секунду, когда все уже собирались встать со своих мест и выйти из залы, когда все стали шуметь и громко разговаривать, он вдруг заиграл и добился того, что всюду и все стало постепенно стихать. Этот маленький широкоплечий человек в кричащем желтом костюме, появившись в глубине залы, поверг всех в изумление. А что он играл? Какую-то песню, какую-то баркароллу, какое-то попури, полное страсти, пьесу в быстром повышенном темпе, полную резких переходов. Он совсем склонил голову на бок, и все это имело почти мистический характер: его неожиданное появление вне программы, на нижнем конце залы, где было довольно темно, его необыкновенная наружность, нечеловеческая быстрота пальцев, смущавшая публику и придававшая ему в её глазах образ какого-то чародея. Он играл уже несколько минут, а публика все еще сидела неподвижно на месте; он вдался в какой-то дикий, неслыханный пафос, сыграл прелюдию с невероятной силой и стоял совсем тихо, только рука его ходила и он держал голову на бок. Появившись так внезапно и прервал весь ход базара, он совершенно ошеломил мирных городских и деревенских жителей; они не могли этого постичь, в их глазах его игра была еще много лучше того, чем она была на самом деле, она была лучше всего, - так восхитительно выделялась она в их глазах, несмотря на то, что он играл с беспощадной быстротою. Но по прошествии четырех-пяти минут, он вдруг взял два-три ужасающих аккорда, издал отчаянный рев, вопль до такой степный невозможный, до такой степени возмутительный, что все уже спрашивали, чем это кончится: он взял три-четыре таких аккорда и вдруг остановился. Он вынул скрипку из-под подбородка и опустил смычок. Прошла целая минута прежде, чем слушатели опомнились. Наконец все стали дико и настойчиво апплодировать и кричать браво. Органист подошел с глубоким поклоном, взял свою скрипку, ощупал ее, осторожно отложил ее в сторону и, взяв руку Нагеля в свою, несколько раз поблагодарил его. Шум и гам стояли в воздухе; доктор Стенерсен подошел, коротко дыша, схватил Нагеля за руку и воскликнул:

- Господи помилуй, Божий человек, да ведь ты же играешь все-таки... все-таки!

Фрейлейн Андресен, сидевшая ближе всех к нему, посмотрела на него с величайшим изумлением. и сказала:

- Вы говорили, что не умеете играть!

- Да я и не умею, - отвечал он, - так, немножко, настолько, что о моей игре и говорить-то не стоит, это я заявляю открыто. Если бы вы знали, как это неверно, как неискусно. Но не правда ли, ведь казалось, что это неслыханно хорошо? Хе-хе-хе, да надо же изумлять мир, нечего стесняться!.. Не вернуться ли нам к нашим бокалам? Не желаете ли вы предложит фрейлейн Гуде отправиться с нами!

И они направились в соседнюю комнату. Все еще были заняты этим таинственным человеком, так сильно поразившим их; сам судья Рейнерт остановился и сказал мимоходом:

- Благодарю вас: вы были так любезны, что на-днях приглашали меня на вечеринку. Я не мог притти, меня задержали; но я вам очень благодарен это было с вашей стороны крайне любезно.

- А зачем вы взяли под конец эти ужасные аккорды?- спросила фрейлейн Андресен.

- Да я и сам не знаю, - отозвался Нагель, - просто так пришлось. Мне захотелось наступить на хвост чорту.

Доктор Стенерсен опять подошел к нему и стал его хвалить, но Нагель снова возразил, что игра его просто - комедия и чепуха, исполненная самых обыкновенных эффектов; нужно только понимать, до чего это было плохо. В пассажах он фальшивил, да, большую часть их он сыграл фальшиво, он сам это слышал, но он не умеет сыграть лучше.

Все больше и больше людей собиралось у стола; они оставались тут до последней минуты; уже публика целым потоком устремилась к выходу, уже в зале стали гасить лампы, когда они наконец поднялись со своих мест. Была уже половина третьяго. Нагель наклонился к Марте и прошептал:

- Можно мне проводить вас домой? Ведь можно? Я вам кое-что скажу.

Он торопливо уплатил по счету, пожелал доброй ночи фрейлейн Андресен и вышел вместе с Мартой. Накидки у неё не было, был только дождевой зонт, который она старалась скрыть, потому что он был весь в дырах. Когда они проходили в дверях, Нагель заметил, что Минутта проводил их долгим, полным страдания взглядом. Лицо его было необычайно бледно.

Они прямым путем направились к дому Марты. Нагель осмотрелся; никого вокруг повидимому не было. Тогда он сказал:

- Если бы вы позволили мне войти на минутку, я был бы вам так благодарен!

Она замешкалась с ответом.

- Уже так поздно, - заметила она.

- Вы знаете, что я обещал вам никогда и ни в каком случае не огорчать вас. Мне нужно поговорить с вами.

Она открыла дверь.

Когда они вошли в комнату, она зажгла свечку, а он тем временем завесил окно. Он молчал, пока она была занята, а потом начал:

- Ну, что же, повеселились вы немножко сегодня вечером?

- Да, очень, - отвечала она.

- Ну, это все-таки не то, о чем я хотел говорить с вами. Подойдите, нагнитесь немножко поближе; вы совсем не должны бояться меня; обещаете мне это, а? Ну, хорошо, в таком случае дайте мне вашу руку.

Она протянула ему руку, и он удержал ее.

- И вы ведь не думаете, что я лгу вам, что я хочу вам лгать, а? Я хочу вам кое-что сказать; вы не примете этого за ложь?

- Нет.

- Нет? Ну, так я вам все постепенно разъясню... Только насколько вы мне доверяете? То-есть насколько вы в состоянии решиться поверить мне... Глупости! Что это, как я болтаю! А дело собственно заключается в том... это немножко затруднительно. Вы, например, поверили бы мне, если бы я сказал, что я... что я, правда, так полюбил вас? Да, вы и сами должны же были это заметить. Но если бы я пошел дальше, я думаю... Понимаете ли, я просто хочу просить вас быть моей женой. Да, моей женой; ну, вот я и сказал! Не только невестой моей, но женой... Господи помилуй, как вы вздрогнули! Нет, нет, нет, оставьте мне вашу руку, я сейчас подробнее разъясню вам, тогда вы лучше поймете. Вы только допустите возможность, что вы слышите истинную правду; что я открыто и без всяких задних мыслей вам делаю предложение и что я действительно искренен в каждом своем слове; вы представьте себе эту возможность, и тогда только позвольте мне продолжать. Хорошо! Сколько вам лет? Ну, да я не хотел об этом спрашивать; мне двадцать девять лет, я уже вышел из легкомысленного возраста, вы на пять, на шесть лет старше, это ничего не значит.

- Я на двенадцать лет старше, - сказала она.

- На двенадцать лет старше!- воскликнул он в восторге от того, что она следит за его речью, что она еще не совсем потеряла голову.- Итак, на двенадцать лет старше, это превосходно, это прямо восхитительно! и вы думаете, что эти двенадцать лет - помеха? Да вы, мне кажется, просто с ума сошли, милая! Но как бы то ни было: если бы вы были на трижды двенадцать лет старше меня, - я ведь все-таки полюбил вас и прекрасно обдумал каждое слово, которое говорю вам в данную минуту, - значит, что же из этого? Я долго об этом думал, да, то-есть не долго, а все-таки уже несколько дней; я вовсе не лгу, верьте же мне ради самого Бога, раз я так убедительно прошу вас. Я много дней это обдумывал и не спал из-за этого ни одной ночи. У вас такие чудные глаза; они пленили меня с того момента, когда я впервые увидал вас. Потому что пара глаз может пленить меня навек до самого конца жизни; ах, однажды один старик целую половину ночи держал меня в своей власти своими глазами. Этот человек был сумасшедший... Ну, да это уж другая история! Но ваши глаза на меня подействовали. Помните ли вы, как вы однажды стояли посреди этой комнаты и смотрели мне вслед, когда я уходил отсюда? Вы не повертывали головы в мою сторону, вы только следили за мной глазами, я этого никогда не забуду. Но, когда я однажды после того встретил вас и заговорил с вами, меня тронул ваш смех. И я не знаю, слыхивал ли я когда-нибудь, чтобы кто-нибудь смеялся так сердечно и тепло, как вы; но сами вы этого не знаете, и вот это-то мне и мило в вас, что вы этого не знаете... Опять я болтаю что-то прямо ужасное; я сам это понимаю, но у меня такое чувство, будто я должен беспрерывно говорить, иначе вы мне не поверите, и из-за этого я волнуюсь. Но если бы только не сидели так на-чеку, то-есть, ежеминутно готовясь встать и уйти, я бы стал красноречивее. Пожалуйста, дайте мне опять вашу руку, тогда я буду говорить яснее. Так - спасибо! Понимаете ли, я ровно ничего больше не хочу добиться от вас, кроме того, что я уже сказал; у меня нет задних мыслей. И что же так поражает вас в моих словах? Вы не можете постичь, как могла мне притти такая безумная мысль; вы не можете постичь, что я... что я... хочу; и вы не находите, чтобы это было возможно?

- Да... но, Боже моей, теперь оставьте это!

- Но послушайте же, ведь не заслуживаю же я, чтобы вы еще подозревали меня в неискренности...

- Нет, - сказала, тотчас же раскаявшись, Марта, - я ни в чем не подозреваю вас, но это тем не менее невозможно.

- Отчего же это невозможно? Или вы уже обещали другому?

- Нет. Нет.

- Положительно нет? Потому что, если только вы связаны обещанием с кем-нибудь другим, скажем, чтобы хоть кого-нибудь назвать, с Минуттой...

- Нет!- громко вскрикнула она и решительно пожала ему руку.

- Нет? Ну, так, значит, нет никаких препятствий. Теперь позвольте мне продолжать; вы не думайте, чтобы я стоял настолько выше вас, чтобы препятствие могло оказаться с этой стороны. Я ничего не хочу скрывать от вас, я во многих отношениях не таков, каким должен был бы быть, да ведь вы сами слышали, что говорила фрейлейн Килланд. Вы, может быть, слыхали и от других людей в городе, как я нехорош во многих отношениях. Иногда обо мне судят немного несправедливо; и в общем, правда, я человек с большими недостатками. Следовательно, вы со своей чистой душой и тонкими, детскими помышлениями стоите бесконечно выше меня, а никак не наоборот. Но я обещаю, что буду всегда добрым с вами; поверьте мне, мне это не было бы тяжело, для меня было бы величайшим счастьем доставлять вам радость... А, кроме того, вот что: вы, может быть, боитесь того, что скажут в городе? Ну, во-первых, город привыкнет к тому, что вы - моя жена; я же с своей стороны готов венчаться в здешней церкви, если вы хотите. Во-вторых, у города и так уже есть о чем толковать: едва ли прошло незамеченным, что я уже раза два разговаривал с вами и раньше и что сегодня на базаре был вместе с вами. Итак, разговоров будет не больше, чем теперь. Да и не все ли равно, Боже мой? Вам должно было бы быть так безразлично, что говорит свет... Вы плачете? Милая, неужели вас огорчает, что я сегодня подверг вас сплетням?

- Нет, я не о том.

- Так о чем же?

Она не отвечала.

Он что-то вспомнил и спросил:

- Если вы находите, что я некорректен был с вами? Ведь вы же выпили немного шампанскаго. Я думаю, меньше двух бокалов. Быть может, у вас сложилось такое впечатление, что я нарочно выжидал случая, когда вы выпьете лишний глоток вина, чтобы скорее склонить вас к согласию? Не оттого ли вы плачете?

- Нет, нет, совсем нет.

- Так отчего же вы плачете?

- Сама не знаю.

- Но во всяком случае не думаете, что я замышляю в каком-либо смысле измену? Я, как Бог свят, вдоль и поперек искренен, поверьте!

- Да я верю вам; только я чувствую себя чужою для вас. Вы не можете... не можете желать этого.

Именно, именно он желает этого!- И он стал развивать это дальше, между тем как маленькая, слабая рука её лежала в его руке, а дождь стучал в окна. Он говорил очень тихо. О, они непременно так сделают! Они уедут далеко, далеко, Бог весть куда, - но только они спрячутся так, чтобы никто и не знал, куда они делись. Не правда ли, нужно так сделать? Затем они купят себе хижинку и клочок земли в лесу, в великолепном лесу, или еще где-нибудь; и это было бы их собственностью, и они назвали бы ее "Раем", и он бы обставил этот рай, о, как бы он его обставил! Конечно, вполне может быть, что по временам он будет немного грустить; да, милая, это легко может случиться; ему, пожалуй, придет на память одно горькое воспоминание; это может случиться! Но ведь она тогда будет с ним терпелива, не правда ли? Он будет стараться не очень ей это показывать, ни в коем случае, это он обещает; он тогда будет сидеть тихонько и работат сам над собою или он уйдет один в глубину леса, а через несколько времени придет обратно. Но никогда не произнесет он ни одного жесткого слова в своей хижине! И они украсили бы ее самыми красивыми дикими растениями, мохом и камнями; пол устлали бы они пушистым можжевельником, который он бы принес домой. А на Рождество они всегда заботились бы о том, чтобы выставить сноп для птичек. Да, как быстро шло бы время и как они были бы счастливы. Всегда были бы они вместе и дома, и вне дома, неразлучно; летом они делали бы длинные прогулки и наблюдали бы, как все растет год за годом. Боже мой, а сколько добра они делали бы чужим людям, которые проходили бы мимо! Они завели бы себе коров, двух больших, славных животных, которых они научили бы есть из рук и, между тем как он рубил бы дрова и возделывал землю, она ходила бы за коровами...

- Да, - отвечала Марта. Невольно произнесла она "да", и он это слышал. Он продолжал:

Но раз в неделю им следует устроить себе свободный день и ходить на охоту и рыбную ловлю, вдвоем, рука об руку, она в коротком платье и с поясом на талии, он - в блузе и в сапогах с пряжками. Как бы они смеялись, как громко разговаривали бы, аукались бы так, что голоса их звенели бы по всему лесу. Но только рука об руку, не так ли?

- Да, - сказала она опять, и глаза её блеснули.

Он все больше и больше увлекал ее за собою; он все описывал ей с такой яркостью, он обдумывал все, в голове его была каждая мелочь. Он придумывал даже, какое бы отыскать местечко, где легко было бы доставать воду; но об этом уж он позаботится; он обо всем позаботится, ей остается только ввериться ему. Ах, у него довольно сил, чтобы в самом густом лесу расчистить место для такого жилища; у него есть пара кулаков, ведь это она сама видит!.. И он, смеясь, сравнил свою руку с её нежной, детской ручкой.

Она предоставляла ему делать с собой все, что угодно; даже когда он погладил ее по щеке, она не двинулась и все только смотрела на него. Тогда он спросил ее, приблизив свой рот к самому её уху, отважится ли она на это, желает ли она этого? И она опять ответила "да", - задумчивый, мечтательный ответ, который можно было только прошептать. Но тотчас после этого она снова стала колебаться. Нет, если хорошенько подумать, то это все-таки невозможно. Как может он этого желать! Что она из себя представляет!

И он сызнова убеждал ее, что он желает, да, желает всею волей, какая только есть у него. Ей не придется терпеть нужды, даже если бы в первое время ему пришлось и трудненько: он станет работать за них обоих, только пусть она не боится. Он говорил целый час и шаг за шагом разрушал её сопротивление. Два раза в продолжение этого часа борьбы повторялось, что она закрывала лицо руками и кричала: "нет! нет!" Но, тем не менее, она стала сдаваться; изучая его лицо, она, чувствовала, что он вовсе не добивается только мгновенной победы. В таком случае, Господи благослови, уж если он этого действительно хочет. Она была побеждена, бесполезно ей было больше бороться. Наконец она сказала ему ясно "да".

Свеча уже догорала; они все сидели, каждый на своем стуле, держа друг друга за руки и разговаривали. Она совсем изнемогала от волнения, слезы поминутно выступали у неё на глазах, но она улыбалась.

Он сказал: - Возвращаясь к вопросу о Минутте, я убежден, что он ревновал на базаре.

- Да, - отвечала она, - это очень может быть. Но ведь с этим ничего не поделаешь.

- Да, не правда ли, с этим ничего не поделаешь!.. Знаешь ли, мне очень бы хотелось порадовать тебя чем-нибудь сегодня; чем бы мне тебя обрадовать? Ах, я бы хотел, чтобы ты прижимала руки к груди от восторга! Скажи мне что-нибудь, потребуй чего-нибудь! Ах, ты слишком добра, золотое ты сердечко; ведь ты никогда и ни о чем не просишь! Да, да, Марта, не забывай того, что я сейчас скажу: я буду твоим защитником, я буду стараться угадывать каждое твое желание, я буду исполнен забот о тебе до самого последнего моего дыхания. Дорогая, ты не забудешь этого, нет? У тебя никогда не будет повода сказать, что я не выполнил своего обещания.

Было четыре часа.

Они встали; она двинулась к нему, и он прижал ее к груди. Она обняла его шею рукою, и так простояли они несколько минут; её робкое монашеское сердце сильно билось под его рукою; он это почувствовал и успокоительно погладил ее по голове. Между ними наступило полное единение. Она сама начала:

- Я всю ночь не буду спать и все буду думать. Может быть, я тебя увижу завтра? Если ты хочешь?

- Да, завтра. Конечно, хочу! Когда же завтра? Можно мне притти в восемь часов?

- Да... Хочешь, я опять надену это платье? Этот трогательный вопрос, эти трепетные губы, широко открытые глаза, смотревшие прямо на него, задели его, схватили его прямо за сердце. Он отвечал:

- Милое, чудное дитя, как хочешь! Как ты глубоко-прекрасна!.. Нет, ты не должна проводить эту ночь без сна, не должна! Думай обо мне, пожелай мне доброй ночи и спи! Ведь ты не боишься тут одна?

- Нет... Теперь ты промокнешь, идя домой.

Она думала и о том, чтобы он не промок!

- Ну, будь покойна и спи!- сказал он.

Но когда он был уже вне дома, на пороге, им что-то вспомнил; он оглянулся и сказал:

- Я еще одно забыл: ведь я небогатый человек. Ты, может быть, в коице концов поверила, что я богат?

- Этого я не знаю, - отозвалась она и покачала головой.

- Нет, я не богат. Но мы купим себе домик и все, что нам нужно. Столько-то у меня найдется. А позднее, со временем, я обо всем позабочусь, я возьму все бремя на себя; для чего же мне иначе мои руки... Ведь ты не разочарована тем, что я не богат, а?

Она сказала "нет", схватила его руки и еще раз пожала их. В заключение он попросил ее крепко запереть за ним дверь; затем он стал подыматься вверх по улице.

Дождь лил как из ведра, и было очень темно.

Он не пошел домой, к гостинице, а направился по дороге к приходу. Он шел с четверть часа; он с трудом различал дорогу, потому что кругом был густой мрак. Наконец он стал шагать совсем медленно; он сошел с дороги и ощупью дошел до одного большого дерева. Это была осина. Тут он остановился.

Ветер шумел в лесу дождь лил ручьями, но все остальное вокруг него было мертво и тихо. Он прошептал два слова, имя, он сказал: Дагни, Дагни, потом замолчал и снова повторил то же самое. Через несколько времени он заговорил громче, сказал "Дагни" во весь голос... Она его оскорбила сегодня, она вылила на его голову все свое презрение; в груди своей он еще чувствовал каждое слово, сказанное ею тогда, и все-таки вот он стоит тут и говорит о ней. Он становится на колени около дерева, открывает перочинный нож и в темноте вырезает свое и её имя на стволе. Несколько минут работает он над этим, ощупывает, присматривается, режет и снова щупает, пока все не готово.

Делая это, он снял свою шапочку. Вернувшись на дорогу, он остановился, подумал одно мгновенье и вернулся назад. Он снова ощупью пробирается к дереву, ерзает пальцами по его стволу и находит буквы. Опять он опускается на колени, наклоняется и целует эти имена, эти буквы, словно ему уже не суждено никогда их снова увидеть; затем подымается наконец и быстро уходит.

Было пять часов, когда он вернулся в гостиницу.

XVII.

Такой же дождь, такая же темная, грустная погода и на другой день. Казалось, вода, стекавшая по желобам и бившая в окна, будет течь бесконечно; часы шли за часами, прошло все послеобеденное время, а небо все еще не светлело. В маленьком саду при гостинице. расположенном за домом, все было прибито и пригнетено, на земле лежали листья, покрытые грязью и сыростью.

Нагель весь день оставался дома, он читал, расхаживал взад и вперед по комнате, по своему обыкновению, и беспрестанно поглядывал на часы. Это был бесконечный день! С величайшим нетерпением ждал он вечера.

Как только пробило восемь часов он пошел вниз по улице к дому Марты. Он не предчувствовал ничего худого, а между тем она встретила его со страдальческим, заплаканным лицом. Он стал расспрашивать ее, она отвечала коротко и уклончиво и не глядела на него прямо. Она несколько раз просила его простить ее и не сердиться.

Когда он взял ее за руку, она задрожала и хотела отнять ее, но наконец все-таки села рядом с ним на стул; так просидела она в продолжение целаго часа, после чего он ушел. Что случилось? Он осыпал ее вопросами, просил объяснения, но она не могла отдать ему отчета.

Нет, она не больна. Она только обдумала...

Так, значит, она подразумевает именно это, она нарушает свое обещание; может быть, она не может любить его?

...Да... Только пусть он простит и не сердится! Она всю ночь думала об этом, всю ночь напролет; она и всегда считала это невозможным. Да, она прислушалась к своему сердцу и боится, что не может так любить его, как бы следовало.

Ну, значит, так!.. Пауза... Но не думает ли она, что со временем может полюбить его? Он всегда будет делать для неё все хорошее, что только может, он с радостью докажет ей это всеми способами, какими сама она потребует! Он так крепко надеялся, что ему посчастливилось, он так радовался, что ему удалось наконец начать новую жизнь. О, он был бы так добр к ней!

Это ее тронуло, она прижала руки к груди, но продолжала пристально смотреть в землю и молчать.

Да, так не думает ли она, что он заставит ее полюбить себя? После, когда они будут всегда вместе и когда он покажет ей, что он вечно думает о том, чтобы доставить ей удовольствие.

Она прошептала: нет. Две слезы скатились с её длинных ресниц.

Пауза. Тело её вздрагивало. Голубые жилки вспухли на висках.

Ну, что делать, родная, с этим уж ничего не поделаешь! Только не нужно плакать из-за этого! Ведь слезами не поможешь, пусть она простит ему, что он пристал к ней со своей просьбой. Ведь он желал ей только добра.

Она быстро схватила его руку и крепко сжала ее. Он несколько удивился этой горячности и спросил:

Кнут Гамсун - Загадки и тайны (Mysterier). 6 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :