Кнут Гамсун
«Загадки и тайны (Mysterier). 4 часть.»

"Загадки и тайны (Mysterier). 4 часть."

Он снова сделал легкое замечание о том, что все это уже слишком старо, чтобы думать о нем. При том же, ведь, это совсем не было так неприятно, не правда ли? Нет, в таком случае ей бы следовало послушать сказки тропических стран! Он слыхивал их, и его охватывал от них ледяной холод.

- Нет, я не нахожу вашу историю такой неприятной, - сказала она, - только удивительной, странной. Да, благодарю вас за сказку.

Он обрадовался, что она снова стала разговорчивой, и начал говорить о том, что способны рассказывать люди тропических стран:

- Поезжайте-ка на Цейлон, в старый Таурианарни; ступайте в горы и леса Мегавиллы и там послушайте сказки; от них буквально захватывает дух! Там еще встречаются остатки одного из древнейших племен света, коренных обитателей Цейлона. Они живут самой жалкой жизнью, сингалезский и европейский сброд загнал их в глубины леса, но они-таки умеют рассказывать! Целые истории об алмазных пещерах, о горных принцах, о соблазнительницах-морских красавицах, о духах земли и моря, о жемчужных дворцах и т. д. Это народ, умудренный роком, с удивительными традициями; каждый сын этого народа чувствует себя как бы преемником великого сказочного короля. В лохмотьях стояли они передо мной, и, когда они говорили, они заставляли людей опускать глаза перед собой. Со страстью описывали они все мистическое, все великое, редкое, удивительное, но особенно исключительно захватывали они внимание, когда им случалось придумать какое-нибудь порождение лихорадочной фантазии расстроенного мозга. Вся жизнь их с самого начала шла как бы в волшебном мире, и они одинаково легко и просто говорили о диких, волшебных дворцах над горами, как и о безмолвных владыках в тучах, о великой силе, которая работает там в пространстве и поглощает звезды. Но все это происходит оттого, что эти люди живут под другим солнцем и едят плоды вместо овсяной каши.

Дагни засмеялась и возразила ему:- Разве овсяная каша уж так нехороша? Разве нет и у нас прелестнейших сказок? Асбьерисена например?

Он разгорячился: разумеется, разумеется, овсяная крупа - прекраснейшая пища тут, в стране, лишенной солнца; кто осмелится сказать что-нибудь против этого? Но солнце, солнце! Имеет ли она понятие о солнце, которое горит почти до ужаса жарко, которое кипит и пышет светом? А горные, северные сказки, сказки о русалках, эти неуклюжия порождения фантазии в кожаных штанах, сказки, высиженные в темные осенния ночи, в деревянных хижинках, в которых висит с потолка жалкая лампочка. Читала ли она сказки Тысячи и одной ночи? Ну, а эти сказки из Гудбрандсталя, это бедная, мужицкая поэзия, это пешая фантазия... да, она нам родственна, это наш гений, мы не могли придумать лучше, мы стащили того-сего у других, понемножку отовсюду понакрали. Что вы сказали? Ну да, нордландские сказки, не то же ли самое и с ними? Не получается ли у вас от них то же самое впечатление, как если бы вы слышали рыбака, выходящего из лодки в смазных сапогах, в которые морская вода набралась до верху? Мы ничего больше не сумели извлечь из угрюмой, мистической красоты моря. Нордландская яхта была бы для восточных людей волшебным кораблем, судном гения. Случалось ей видеть такую яхту? Нет? Она имеет вид какого-го живого существа, точно большое животное женского пола. Нос её выдается на воздух, словно готовый на борьбу со всеми четырьмя ветрами. Но, чтобы видеть это, нужно иметь некоторый огонек, а чтобы рассказать, нужен мозг, чреватый мечтами, химерами. Нет, дело вот в чем: солнце не светит здесь, а норвежское солнце - это луна, фонарь, который дает норвежцу возможность только-только различать черное от белаго. Кстати, это ради Бога, не должно быть принято ею как вызов, это лишь скромное мнение некоего агронома относительно некоторых географических явлений.

- Я не понимаю, как все это у вас своеобразно - сказала она, - мне всякий раз хочется смеяться, когда я думаю об этом. Повидимому, вам совершенно все равно, какой бы ни был затронут вопрос: вы по всему и во всем каждому являетесь оппонэнтом. О Гладстоне ли зайдет речь, о гальванических ли цепочках или о сказках - всюду вы воплощенное противоречие всему, что думают другие люди. Ну, это зато так интересно, что я только и прошу вас: продолжайте, продолжайте! говорите еще! Мне так этого хочется! Какое, например, ваше мнение о защите отечества?

Он багрово покраснел и опустил голову. Как могла эта девушка с синими глазами так издеваться над ним? Высмеивать его, это еще понятно, но только не в такую чудную ночь, не в этом глубоком покое! Он сказал тогда в совершенном смущении:

- О защите отечества? О защите отечества? Что вы под этим разумеете?

- Уверяю вас, мне это просто так взбрело в голову, - сказала она и также покраснела.- Вы не должны этим огорчаться. Дело, видите-ли, вот в чем: мы хотим устроить базар, вечеринку в пользу защиты отечества. Вот это теперь как раз и вспало мне на ум.

Пауза. Вдруг он взглянул на нее и глаза его просияли:

- Сегодня вечером, скажу вам, я счастлив, а поэтому, быть может, был черезчур болтлив; но вы простите меня, не правда ли? Не находите ли вы, во всяком случае, что происшествие, которое я рассказал вам, было не очень красиво? В другой раз я рассказал бы его немножко, может быт, лучше, не знаю; но сегодня я слишком доволен, чтобы быть вполне на высоте. Я радуюсь на все и на всех; но больше всего радуюсь я тому, что имею счастье итти вместе с вами; да, я вам так глубоко, так глубоко благодарен, поверьте мне! но счастлив я еще и потому, что, мне кажется, эта ночь - лучшая ночь, какую я когда-либо переживал. Я прямо не понимаю! Мне кажется, точно я составляю часть этого леса, этого луга, что я - ветка какой-нибудь сосны или камень, пожалуй, скорее всего камень, но камень, насквозь проникнутый этим нежным благоуханием и покоем, которые окружают нас. Посмотрите-ка! Ах, посмотрите-ка! Уж рассветает. Видите эти серебряные полосы? Ну, не чудно ли?!

Оба поглядели на светлые полосы; потом она опять остановила глаза на нем и сказала:

- Да, если вы думаете, что я со своей стороны не благодарна вам за сегодняшний вечер, то вы ошибаетесь!

И сказала она это, ничем к тому не вынужденная, вполне добровольно, совершенно так, как будто ей доставляло удовольствие произнести эти слова. Нагель внимательно взглянул ей в лицо и сказал:

- Вы? В самом деле? Каким счастливым вы меня делаете! Да, я никогда не забуду этой ночи! Хотите, я покажу вам один маленький фокус с соломенкой и веточкой, при чем соломенка окажется крепче ветки? Я так хотел бы, только из благодарности, сделать все возможное, чтобы только доставить вам удовольствие, чтобы доказать вам свою признательность. Но, впрочем, будем болтать, это лучше. Ах, сегодня ведь был Иванов день! Милая, ну, разве все это не опьяняюще-прекрасно? Посмотрите туда, позвольте мне только указать вам на маленькие вещи, которые производят на меня впечатление. Вот этот одинокий кустик можжевельника там, напротив; посмотрите как он торжественно склоняется в нашу сторону и какой у него славный вид. А от сосны к сосне паук протянул свою паутину; она кажется тщательной китайской работой, кажется солнцем, вытканным из воды. Ведь вам не холодно? Я уверен, что теперь вот тут, вокруг нас, танцуют тепленькие смеющиеся эльфы; но я все-таки разведу огонь, если вам холодно; не нужно?.. Послушайте, мне вспомнилось сейчас: не тут ли, по близости, нашли Карльсена?

Она вскочила с выражением негодования на своем прекрасном лице и сказала:

- Ах, нет, не говорите о нем! Оставим его в покое, пожалуйста! Слыханое ли дело!

Он опять попросил извинения и хотел оправдаться:

- Говорят, ведь, он так любил вас, и я никак не могу поставить это ему в вину.

- Любил меня? Да, может быть, немного, это, конечно, возможно. Не говорят ли также, что он из-за меня покончил с собою моим перочинным ножом? Нет, теперь пойдемте!

Она встала. Она говорила с оттенком грусти, без смущения или притворства, что очень удивило его. Она знала, что довела до смерти одного из своих поклонников, и не подымала шуму из-за этого, не смеялась над этим, не старалась извлечь из этого чего-нибудь лестного для себя, она говорила об этом, как о грустном обстоятельстве, и только. Но как чиста, как хороша была она! Длинные, светлые, заплетенные в косы волосы падали на воротник её платья, а на щеках её был теплый, свежий румянец, на котором осел налет ночного тумана. На ходу она так легко покачивалась на своих высоких бедрах.

Они вышли из леса; перед ними была. прогалина, залаяла собака, и Нагель сказал:

- Вот уже и приход! Какой у него уютный вид: эти большие белые постройки с садом и с собачьей будкой, и с шестом для флага среди самого густого леса! Вы не думайте, фрейлейн, что опять очутитесь здесь после того, как уедете, т.-е. после вашей свадьбы? Ну, да это впрочем будет зависеть от того, где вы будете жить.

- Я еще не думала об этом, - сказала она, и прибавила, - еще время не ушло, успею подумать.

- Еще есть время и порадоваться, - сказал он.

Она отвечала уклончиво, немножко нетерпеливо:

- Нет, вам теперь уж нерадостно. Который час теперь?

- Да уж около двух.

- Послушайте, - сказала она, - вы не должны удивляться, что я разгуливаю так поздно ночью. У нас это в обычае; ведь мы здесь-таки порядочные мужики, мы дети природы, не больше. Мы с адьюнктом гуляли тут часто до самого утра.

- Но кто же вел тогда разговор? Мне показалось, что адьюнкт не из многоречивых?

- Нет, зато и разговаривала все больше я; т.-е. я спрашивала, а он отвечал. Ведь вы знаете, можно найти столько вопросов. Ну, да это к делу не относится. Что вы теперь будете делать, когда придете домой?

- Когда приду домой? Я лягу и засну до... до... до самого обеда, буду спать, как каменный, как мертвый, без просыпа, без сновидений. А вы?

- Но разве вы не будете думать? Разве вы не лежите сначала просто так, размышляя о том, о сем? Вы можете так сразу заснуть?

- Моментально. А вы нет?

- Послушайте, вот уже птичка запела. Нет, теперь, должно быть, уж позднее, чем вы сказали; дайте-ка мне посмотреть ваши часы. Господи Боже! уже больше трех, почти четыре! Зачем же вы сказали, что еще только-что минуло два?

- Простите, - сказал он.

Она посмотрела на него, впрочем без гнева, и тогда сказала:

- Если бы вы и не соврали мне, я все равно оставалась бы так же долго; я говорю именно так, как есть. Я надеюсь, вы не придадите этому больше значения, чем следует? У меня не много удовольствий, и я обеими руками цепляюсь за то, что мне представляется. Я привыкла так жить с тех пор, как мы живем здесь, и я не думаю, чтобы кому-нибудь это доставило какую-нибудь неприятность. Впрочем этого я не знаю, я могу оставаться равнодушной к этому; отец во всяком случае ничего не имеет против этого, а я именно с ним-то одним и считаюсь. Пойдемте, пройдемтесь еще немножко.

Они пошли мимо прихода в лес, по другую сторону. Птицы пели; светлая полоса восхода становилась все шире и шире. Беседа стала менее оживленной, она тянулась о безразличных вещах.

- У вас в доме, кажется, много читают?- сказал он.

Она отвечала:

- Откуда вы это знаете?

- Я слыхал об этом; я также знаю, что у вашего отца есть сочинения Тургенева и Гарборга, а это хороший признак.

- Да, Тургенев удивительный писатель! Итак, Минутта и туг насплетничал; вы не могли слышать это ни от кого другого. Да, мы много читаем, отец постоянно читает, у него столько книг! Что вы думаете о Толстом?

- Все хорошее, разумеется. Толстой - великий и замечательный человек.

Но тут она засмеялась так, что смех её зазвенел по всему лесу, и перебила его:

- Нет, вы теперь говорите то, чего не думаете; я вижу по лицу. Вы не выносите Толстого...

- Гм! То-есть... Не будем опять задевать спорных вопросов, а то я тогда буду скучнее. Я не имею счастья соглашаться со всеми, а мне не очень-то хочется отвратить и вас от себя. Что сами вы думаете о Толстом?

- Вы теперь уже не радостно настроены, право, вы теперь совсем уже не радостно настроены. Да, да, ну так вернемтесь. Тише, Биск, молчи, я сейчас приду!- крикнула она собаке, которая рвалась и дергалась на своей цепи.

- Славно рассудили!- отозвался он.- Если бы я сказал вам, как мне радостно на душе и почему мне так радостно, вы бы опять убежали отсюда, а этого не должно быт. Так уж позвольте мне оставить это про себя...

Она снова перебила его:

- Ну, да, конечно... Да, да, это был приятный вечер, но ведь теперь вы тоже изрядно устали? Итак, спасибо за проводы! Ах, да, слушайте: зонтика моего вы не должны уносить с собою. Вот была бы славная история, если бы вы это сделали, ха-ха-ха!

Она была уже у двери, когда обернулась еще раз и сказала:

- Есть еще одна причина, почему хорошо, что я с вами провела сегодняшний вечер: у меня теперь есть о чем рассказать моему жениху, когда я буду писать ему. Я скажу ему, что вы такой человек, который со всеми и во всем несогласен; он будет страшно удивлен этим, я словно вижу отсюда, как он мудрствует над моим письмом и все-таки ничего не может понять в нем. Он такой добрый; Боже, как он добр! Он никому не противоречит. Да, уж поверьте мне, он превосходный человек. Жаль, что он не застанет вас, пока вы будете здесь. Спокойной ночи!

И Нагель повторил:- Спокойной ночи! Спокойной ночи!- и смотрел ей вслед, пока, она не исчезла за дверью.

Это было все, о чем вели они речь этой ночью. Нагель снял свою фуражку и нес ее через лес в руках. Он был необычайно задумчив; несколько раз он останавливался, поднимал глаза над дорогой, пристально смотрел одно мгновенье прямо перед собою и потом снова шел дальше коротким, замедленным шагом, с улыбкой, с радостным выражением лица. Что у неё за голос! что за голос! Слыхивал ли кто когда-нибудь что-либо подобное? Голос, звучащий как пение! Как она очаровала его, чудное, светлое создание!

IX.

День спустя, в обеденное время.

Нагель только-что встал и, ничего не поевши, вышел. Он был уже далеко внизу в городе; лучезарный день и бодрая жизнь на пристани захватили его. Он тут же обратился к одному человеку и осведомился у него о камере судьи; человек дал ему указание, и Нагель прямо туда и направился.

Он постучался и вошел; прошел мимо двух-трех сидевших и писавших служащих к судье Ройнерту, которого попросил принять его с глазу на глаз... разговор был не долог. Судья встал не совсем охотно и прошел вместе с ним в соседнюю комнату.

Здесь Нагель сказал:

- Я прошу вас извинить меня, что я еще раз возвращаюсь к этому вопросу; дело касается, как вы знаете, этой истории с Минуттой. Я приношу нам свое извинение.

- Я считал этот вопрос исчерпанным, - возразил судья;- накануне Иванова дня вы обратились ко мне как бы с извинением в присутствии целаго общества; этого удовлетворения достаточно для меня, я другого не требую.

- Видите ли, это чрезвычайно прекрасно, - сказал Нагель, - истинно прекрасно, а ради ясности, я повторяю еще в третий раз, что это прекрасно с вашей стороны. Хе-хе! Но я еще не совсем доволен таким оборотом дела, господин судья. Т.-е. я вполне доволен, поскольку это касается меня, но только не по отношению к Минутте. Мне желательно, чтобы вы позаботились также об удовлетворении Минутты, а вы именно тот человек, который может доставить ему удовлетворение.

- Вы хотите сказать, что я должен отправиться к дурачку и просить у него извинения из-за двух-трех глупых шуток, - так ли я вас понимаю? Послушайте, не лучше ли было бы вам заняться своими собственными делами, а не.

- Да, да, да, да, это хорошо сказано! Но, чтобы перейти к самому делу: вы разорвали сюртук Минутте и обещали ему за это другой. Знаете ли вы это?

- Вот что я вам скажу: вы стоите в открытой конторе и болтаете о частном деле, которое как вовсе не касается. Я здесь дома. Вы можете не возвращаться назад через контору; на улицу можно выйти и через эту дверь.

При этом он открыл маленькую дверь.

Нагель засмеялся и сказал:

- Так... так... Вы не пугаете меня! Нет, серьезно говоря, вы должны тотчас же послать Минутте сюртук, который вы ему обещали. Он ведь нужен ему, знаете, и он поверил вам на-слово.

Судья открыл дверь еще шире и сказал:

- Будьте добры!

- Ведь Минутта основывался на том, что вы - благородный человек, - продолжал Нагель, - и вам бы не следовало так-таки просто обмануть его.

На этот раз судья открыл дверь в контору и позвал оттуда обоих служащих. Тогда Нагель надел фуражку и вышел. Он не сказал больше ни слова.

Как несчастливо обернулось это дело! Было бы много лучше, если бы он не подымал его вовсе. Нагель пошел домой, позавтракал, почитал газету и поиграл с собакой.

После обеда он увидал из своей комнаты, как Минутта тащил мешок по скверной каменистой дороге от набережной. Мешок был с углем. Минутта шел, совсем согнувшись, и не мог глядеть перед собою, потому что ноша его пригибала его почти к самой земле. Он так плохо держался на ногах, ступал так криво, что панталоны его с внутренней стороны были совсем обтрепаны. Нагель пошел ему навстречу и сошелся с ним у почтовой конторы, где он на минуту свалил свой мешок на землю.

Они поклонились друг другу одинаково глубоко. Когда Минугта оправился, левое плечо его сильно обвисло книзу. Нагель вдруг схватил его за это плечо и без дальнейших предисловий, не выпуская его, сказал в сильном возбуждении:

- Разболтали вы что-нибудь о деньгах, которые я дал вам, сказали об них кому-нибудь? А?

Минутта ответил в смущении:

- Нет, я этого не делал.

- Скажите-ка только!- продолжал Нагель, бледнеё от волнения;- если вы когда-нибудь проболтаетесь об этих несчастных шиллингах, то я положу вас на месте замертво... замертво! Богом клянусь! Поняли вы меня? Да и дядя ваш тоже должен держать язык за зубами.

Минутта стоял с разинутым ртом и запинаясь, время от времени произносил по одному слову: он ничего не скажет, ни слова, он дает клятву... он обещается.

Как бы желая оправдать свою горячность, Нагель прибавил:

- Это какая-то дыра, этот город, да, гнездо, курятник! Все глазеют на меня, куда бы я ли пошел; двинуться нельзя! Но не всюду потерплю я это шпионство! О людях я не забочусь, к чорту их! Теперь я вас предупредил. Вот что я вам скажу: по всем признакам я вижу, что, например, эта фрейлейн Килланд очень не глупа и всегда умеет довести вас до того, что вы все расскажете; но я терпеть не могу этого любопытства, ни тени его! Я впрочем провел с нею вчерашний вечер. Она большая кокетка. Впрочем это не относится к делу. Я только еще раз прошу вас молчат об этой мелочи, разыгравшейся между нами. И если дядя ваш что-нибудь скажет, я заткну ему рот, накажи меня Бог! Ступайте сейчас же домой и скажите ему об этом. Хорошо вы меня поняли?

- Да, вполне.

- Это, впрочем, хорошо, что я сейчас встретил вас, - продолжал Нагель, - я хочу еще поговорить с вами о другом: третьяго дня в полдень мы сидели вместе на гробовой плите, на кладбище.

- Да.

- Я написал стихи на камне, полагаю, скверные и неподходящие стихи, но это уже другое дело; итак, я написал стихи. Когда я ушел, стихи еще были там, а когда я вернулся через несколько минут, они были уже стерты. Не вы ли это сделали?

Минутта опустил глаза в землю и сознался.

Пауза. Но, заикаясь от страха, потому что его уличили в дерзости, на которую он осмелился, Минутта хочет объясниться:

- Я, видите ли, хотел помешать... Вы не знали Мины Меск, вот чем это объясняется, иначе вы бы этого не сделали, не написали бы. Вот я и сказал себе: ему простительно, ведь он чужой здесь в городе, а я - здешний, я могу это поправить; разве не следовало мне этого сделать? Я и стер стихи. Никто не прочел их.

- Почему вы знаете, что никто не прочел?

- Ни одна душа не прочла! Проводив вас с доктором Стенерсеном до ворот, я сейчас же вернулся назад и стер. Всего минуты две меня не было там.

Нагель посмотрел на него, взял его руку и пожал ее, не говоря ни слова. Они взглянули друг на друга; рот Нагеля слегка дрожал.

- Будьте здоровы, - сказал он.- Да, получили вы сюртук?

- Гм! Но я получу его до того дня, когда он мне понадобится. Через три недели будет...

В эту минуту прошла мимо беловолосая женщина с яйцами, Марта Гуде; корзину несла она под передником, а, черные глаза её были устремлены в землю. Минутта раскланялся, Нагель также раскланялся; она едва возвратила поклон, быстро пошла вперед, спеша к рынку, где она продала свои два-три яйца и оттуда поспешила со своими несколькими шиллингами дальше. На ней было тонкое, зеленое платье. Нагель не спускал глаз с этого зеленого платья. Он оказал:

- Что же должно быть через три недели?

- Базар, - ответил Минутта, - большая вечеринка: вы еще ничего не слышали об этом? Я должен там стоять в живой картине; фрейлейн Дагни уж это решила.

- Вот как?- спросил Нагель задумчиво.

- Да, да, - продолжал он затем. - Вы получите сюртук в самом скором времени, да еще новый сюртук, вместо старого, который он обещал вам. Судья сказал мне сегодня, что он только забыл об этом, но что он позаботится об этом на этих днях. В сущности, судья уже не так плох. Но только послушайте, вот что вы должны твердо помнить: вы не должны благодарить его, ни в коем случае! При нем вы ни под каким видом не должны упоминать о сюртуке; он не желает никаких выражений благодарноcти. Понимаете? Ему было бы обидно, говорит он, если бы вы пришли благодарить его за эту маленькую услугу. Да вы верно и сами видите, как было бы безтактно с вашей стороны напоминать ему о том дне, когда он, пьяный, вышел из гостиницы с продавленной шляпой, не правда ли?

- Конечно.

- При том же я жестоко унизил его тогда, как вы знаете, и назвал его в присутствии многих лиц молодой собакой. Я, правда, извинился перед ним в этом, но все-таки же. Итак, вы примете сюртук, не показывая вида, дяде также вы не скажете ни слова о том, откуда вы получили его; ни одна душа не должна знать об этом; судья настоятельно требует этого. Вы, конечно, сами понимаете, что ему было бы неприятно, если бы в городе узнали, что он, провинившись перед первым встречным, заглаживает свой поступок подарком сюртука, не правда ли?

- Да, я это понимаю.

- Итак, с этим покончено?

- Да, я никому ничего не скажу.

- Хорошо... Послушайте, мне только так пришло в голову: отчего вы не употребляете тачку, чтобы доставлять уголь по домам?

- Я не могу этого делать из-за несчастного случая, который был со мною; мне нельзя возить тяжестей. Носить я могу довольно большие тяжести, если осторожно навьючусь, но тащить за собой не могу; иначе я надрываюсь и падаю носом вперед, и мне бывает очень больно. С мешком же дело идет вовсе не дурно.

- Нет, нет.

Пауза.

- Что же вы не приходите больше ко мне?- спросил Нагель.- Приходите же, милый друг! Это не хорошо с вашей стороны пропадать так совсем. Вам ничего не придется пить, если вы придете. Не забудьте: номер седьмой, входите прямо туда.

Затем он незаметно вручил Минутте банковый билет и быстро пошел по улице вниз, к набережной. Минутта позвал его, но он не слышал. В продолжение всего разговора он не терял из виду зеленого платья.

Когда он дошел до домика Марты Гуде, он остановился на минуту и оглянулся. Никто не следил за ним. Постучав в дверь, он не получил ответа. Уже два раза подходил он таким же образом к её двери, но не получал ответа; на этот раз он видел, что она прямо с рынка прошла домой, и не хотел возвращаться, не побывав у нея. В конце концов он открыл дверь сам и вошел.

Она стояла среди комнаты и смотрела на него. Лицо её вдруг вспыхнуло, и она была так поражена, что довольно долго стояла, вытянув перед собою руку в совершенно беспомощном состоянии.

- Простите, пожалуйста, что я так вторгаюсь, фрейлейн, - и он поклонился необычайно почтительно.- Я был бы вам несказанно благодарен, если бы вы дали мне возможность одну минуту поговорить с вами. Не беспокойтесь, дело мое несложное. Я раньше уже раза два пытался побывать у вас, но сегодня в первый только раз мне посчастливилось застать вас дома. Мое имя - Нагель, я не здешний и временно проживаю в Центральной. Еще раз настоятельно прошу вашего извинения, что я так вторгся сюда.

Она все еще ничего не говорила, но подала ему стул, а сама направилась к кухонной двери и остановилась там. Она была странно смущена и, глядя на него, хваталась за свой передник.

Комната была именно такова, как он себе и представлял ее; стол, пара стульев и кровать, вот и все почти, что она заключала. На окнах стояло несколько растений с белыми цветами, но занавесок не было. Увидал Нагель в углу за кроватью и злополучный стул с высокой спинкой; у него оставались только две ножки, жалкий и полуразвалившийся, он был прислонен к стене. На сиденье сохранился красный плюш.

- Неужели я так обезпокоил вас, фрейлейн?- заговорил снова Нагель.- Не всегда так пугаются меня, когда я куда-нибудь вхожу, хе-хе-хе! Я ведь не в первый раз захожу к людям здесь в городе, не вас одну стараюсь я застать. Я хожу из дома, в дом и всюду толкаюсь; вы, быт может, уже слышали об этом? Нет? Однакоже это все-таки так. Такова моя профессия: я коллекционер, собираю всевозможные древности, покупаю старинные вещи и плачу за них, смотря по достоинству. Да, только не пугайтесь, фрейлейн, я ничего не уношу с собою, когда ухожу, хе-хе-хе, у меня. право, нет этой скверной привычки, вы можете быть совершенно спокойны. Если мне не продают добровольно, то я покоряюсь. И уже во всяком случае не граблю.

- Но у меня нет старых вещей, которые...- сказала она наконец и совсем растерялась.

- Вот так-то всегда люди говорят, - отвечал он.- Но я об заклад побьюсь, что есть вещи, с которыми неохотно расстаются, потому что оне принадлежали кому-нибудь любимому; вещи, к которым люди привыкают за всю свою жизнь, какие-нибудь остатки наследства родителей или прародителей. Но, на самом деле, эти отслужившие свою службу вещи только стоят и уже ни к чему настоящему не нужны; для чего же им занимать только место и губить деньги, которых оне стоят? Ведь все же в них заключается-таки изрядное количество шиллингов, в этих ненужных семейных вещах, а в конце концов, оне совершенно разваливаются на части и валяются на полу. Отчего же не продать их, пока есть еще время? Умные люди сердятся, когда я прихожу, и отвечают, что у них нет вещей. Хорошо. У каждого свой взгляд. Я изображаю из себя лакея, кланяюсь и ухожу. Другие стыдятся и боятся показать мне какую-нибудь сковородку с прогоревшим дном. Они скорее не понимают, на что мне могут быть нужны эти вещи, но это уж наивные души, которые не знают, до какой степени развита в наше время мания коллекций. Я именно говорю мания; я совершенно согласен, что мною руководит не иначе, как мания, я только называю вещи своими именами; почему бы мне этого и не делать? Ну, да впрочем это касается только меня одного и это мое дело, это так только к слову пришлось. Но вот что я хотел сказать: право, почти смешно и глупо со стороны этих людей, что они опасаются показывать какое-нибудь старье. Ну, что за, красота в кольцах и оружии, которые выкапывают из могильных курганов? И однако разве они от этого менее ценны? Не правда ли, фрейлейн? Посмотрели бы вы мою коллекцию коровьих бубенцов! У меня есть один колокольчик, - он, просто из листового железа, - ему как божеству молилось одно индусское племя. Подумайте только: безчисленное множество лет висел он на столбе какой-нибудь палатки в лагере и ему молились и приносили жертвы! Да, посмотрите только! Но я возвращаюсь к цели своего посещения; когда я дохожу до своего колокола, я всегда заговариваюсь!

- Но у меня, правда, нет таких старых вещей, - снова сказала Марта, - к сожалению, - прибавила она и смолкла.

- Можно мне, - медленно сказал Нагель с таким выражением в лице, по которому видно было... что он соображает что-то, - можно мне, например, посмотреть этот стул?- Он указал в угол у кровати.- Это, разумеется, не более, как вопрос, я и с места не двинусь, если вы не позволите; ради Бога, скажите откровенно, если вам неприятно, чтобы я осмотрел стул! Я впрочем сразу заметил его, как только вошел!

Марта смущена, она отвечает:

- Да... Пожалуйста, добрейший господин... Ножки сломаны...

- Ножки сломаны, совершенно верно! Ну, и что же дальше? Что же из этого? Может быть, именно из-за этого, да, именно из-за этого! Нельзя ли узнать, откуда он у вас?

И вот Нагель взял стул в руки, подымал и переворачивал его во все стороны, изследуя его очень внимательно. Позолоты на нем не было, на спинке было единственное украшение, нечто в роде короны, вырезанной из красного дерева. Впрочем, спинка была исцарапана ножом; по борту вокруг сиденья во многих местах резали табак, следы были видны до сих пор.

- Он у нас откуда-то из-за границы, не знаю откуда, мой дед привез раз с собою несколько таких стульев; но это единственный оставшийся из них. Дед мой был моряк.

- Вот как? А ваш отец? Он также был моряк?

- Да.

- Так вы, наверно, ездили с ним? Простите, что я спрашиваю.

- Да, я много лет ездила вместе с ним.

- В самом деле? Нет, как это интересно! Видеть много земель, омываемых, как говорится, солеными волнами? Да, вот видите! А потом вы опять водворились здесь? Ах, да, на родине-то все-таки лучше всего, да, на родине... Кстати, имеете ли вы хот какое-нибудь понятие, где дедушка ваш отыскал этот стул? Я собственно должен сказать вам, что я очень дорожу тем, чтобы узнать что-нибудь из истории вещи, знать, так сказать, течение её жизни.

- Нет, я не знаю, откуда он достал его, этому уж так много времени прошло. Может быт, в Голландии. Нет, не знаю.

К великому удовольствию своему он заметил, что она становилась все оживленнее. Она вошла дальше в комнату, стояла почти рядом с ним, пока он вертел во все стороны стул и, казалось, не мог досыта на него наглядеться. Он неустанно говорил, делал замечания относительно работы, пришел в восхищение, когда открыл на задней стороне спинки мозаичный кружочек, в который в свою очередь был вложен другой маленький круг, - самая обыкновенная работа, безвкуснейшее детское произведение, которое верно никогда и не было ничем особенным. Стул едва держался, и он обращался с ним с крайней осторожностью.

- Да, - сказала она тогда, - если вы действительно... Т.-е. если этот стул может вам доставить какое-нибудь удовольствие, то возьмите его себе. Я с удовольствием отдам его вам. Если хотите, я сама принесу его вам в гостиницу. Мне он не нужен.- И вдруг она невольно рассмеялась над той горячностью, с которой он стремился к обладанию этой источенной червями вещи.- Ведь у него только одна ножка уцелела, - сказала она.

Он взглянул на нее. Волосы её были белы, но смех был молод и ярок, а зубы прекрасны. Когда она смеялась, глаза её влажно блестели. Что за черноокая старая дева! Нагель не изменил выражения лица.

- Я очень рад, - сказал он сухим тоном, - что вы решились уступить мне стул. Теперь перейдем к цене. Нет, прошу извинения, подождите, дайте мне высказаться, я не хочу, чтобы назначали цену, я всегда назначаю ее сам. Я оцениваю вещь, предлагаю за нее столько-то и столько-то и баста! Ведь вы можете запросить бессовестную сумму, захотите эскплуатировать меня, почему бы нет? Вы, конечно, можете возразить мне, что вы не имеете такого алчного вида; хорошо, с этим я охотно готов согласиться, но все-таки я имею дело с самыми разнообразными людьми и охотнее всего назначаю цену сам, потому что тогда я, по крайней мере, знаю, что делаю. Уж такой у меня принцип. Что бы помешало вам, например. запросить за стул триста крон, если бы вы были способны на это? Но такую баснословную цену мне заплатить невозможно; я говорю это собственно для того, чтобы у вас не было никаких иллюзий. Я ведь не хочу разоряться, это было бы безумием, если бы я заплатил вам 300 крон за стул, коротко и ясно: я даю вам за него 200, ни шиллинга больше. Я назначаю то, чего вещь действительно стоит, но не больше.

Она не сказала ни слова, она только уставилась на него вытаращенными глазами. Наконец она решила, что это шутка, и рассмеялась.

Нагель спокойно достал из кармана два банковых билета и помахал ими в воздухе. Тем временем он не покидал глазами стула. Он сказал:

- Лгать я не хочу вам; может быть, кто-нибудь даст и больше, я буду беспристрастен и не скрою этого; возможно, что вы выручили бы за него немножко больше. Но я уже назначил раз навсегда за эту вещь круглую сумму в 200 крон и решил, что больше я дать не могу. Поступайте впрочем, как вам угодно, но подумайте прежде. Ведь двести крон все-таки деньги.

- Нет, - отвечала она, все еще смеясь, - Бог с ними, с вашими деньгами.

- С моими деньгами?- перебил он ее и снова, помахал банковыми билетами.- Что это значит? Смею ли спросить, чем это не деньги? Уж не думаете ли вы, что оне моего собственного производства? А? Или... вы, быть может, в конце концов подозреваете, что я украл их? А?

Она уже не смеялась. Этот человек, повидимому, говорит совершенно серьезно. Уж не надеется ли он и в самом деле извлечь из неё какую-нибудь выгоду, этот сумасшедший? Судя по его глазам, всему можно было поверить. Бог весть, нет ли у него какой-нибудь тайной мысли, не готовит ли он ей какую-нибудь западню? Отчего он пришел к ней со своими деньгами?

Наконец она повидимому приняла какое-то решение и сказала:

- Да, если вы непременно хотите дать мне за этот стул одну или две кроны, я буду очень благодарна, но тогда вы и то будете уж слишком добры ко мне. А больше я не хочу за эту вещь.

Он изобразил высшую меру удивления, сделал к ней шаг и заглянул ей в лицо. Затем разразился громким хохотом.

- Но... понимаете ли вы, что... В первый раз случается со мною такое во все время моего коллекционерства! Ну, да, я понимаю шугку...

- Это вовсе не шутка. Слыханое ли дело! Я не возьму больше, я ничего не возьму, берите стул, если хотите.

Нагель хохотал во все горло.

- Я все-таки понимаю шутку и ценю ее, да, шутка приводит меня в восторг, чорт меня побери! восхищает меня! Я прямо до колик смеюсь над хорошею шуткой. Но мы однакоже должны сговориться, не правда ли! Что вы скажете: не обделать ли нам это дело попросту, прежде чем мы впадем в скверное настроение духа? В конце концов, если это затянется, вы поставите стул назад в угол и потребуете за него пятьсот, а?

- Нет, возьмите стул. Я... Что у вас на уме?

Они взглянули друг другу в глаза. Она побледнела.

- Если вы думаете, что у меня на уме что-либо другое, кроме приобретения стула за подходящую цену, то вы очень ошибаетесь, - сказал он.- За кого вы меня принимаете: за негодяя или мальчишку? Да или нет? Или вы считаете меня фофаном, над которым можно в волю издеваться? Я знаю, чего стоит старина, я не у вас первой покупаю.

Однако и этот козырь не подействовал. Марта воскликнула;:

- Но, Господи Боже, ведь стул теперь ваш, ваш!

- Я, конечно, должен был бы чувствовать себя очень обязанным вам за вашу необычайную уступчивость, я должен был бы упасть на колени и благодарить вас, фрейлейн. Но мы, собиратели, еще не лишены некоторой чести, и, как бы ни была эта честь иной раз ограничена, она-то и удерживает меня, подымает меня, так сказать, на дыбы, когда я пробую подешевле подцепить какой-нибудь ценный экземпляр. Вся моя коллекция упала бы в моем собственном мнении, как её обладателя, если бы я включил в нее подтибренные таким образом вещи; это положило бы некоторый оттенок фальши на каждую вещицу. Разве вы не понимаете, что цена играет тут роль, что зачастую предмет получает большее достоинство и ценность в силу того, что приобретение его стоило такого-то и такого-то усилия, таких-то и таких-то расходов? Хе-хе-хе! Мне становится смешно: ведь это, право, невероятно, что я должен защищать ценность вашей же вещи, вместо того, чтобы заботиться о своей выгоде. Но что же делать, если вы сами вынуждаете меня к этому?

Она не сдалась на это; нет, ему не поладить с ней. Он пробовал на все лады, но безуспешно. Она порешила на том, чтобы он либо брал стул за какую-нибудь малость, одну-две кроны, либо вовсе оставил его. Видя, что упорство не ведет ни к чему, он, наконец сказал чтобы спасти положение:

- Хорошо; оставимте пока это дело. Только обещайте мне, что вы никому не продадите этого стула, не предупредив меня; согласны? Я не остановлюс, если бы пришлось заплатить и немножко дороже. Во всяком случае я готов дать не меньше кого-нибудь другого, я, не забудьте, пришел первым.

Нагель вышел и стал подыматься вверх по улице медленным, неверным шагом. Что за упорство в этой девушке! До чего она бедна и до чего недоверчива! Видел ты её кровать? спрашивал он себя; на ней нет даже мешка с соломой, даже простыни, только две нижния юбки, которые она при том же, быт может, должна надевать днем, когда бывает холодно. И все-таки она так боится вовлечься во что-нибудь неизвестное. что отклоняет самые хитроумные предложения! Но что, чорт возьми, огорчает его во всем этом? Нет, его собственно ничто тут не огорчает, но не дьявольская ли это девушка, а? Что если послать к ней человека, который стал бы торговать у неё стул и поднял бы цену; это, может быть, тоже возбудит в ней подозрение? Глупое создание! Глупое создание! Но и он тоже хорош: добился того, что его так-таки и отвергли!

В раздражении он дошел до гостиницы, почти не отдавая себе в этом отчета. Он остановился, быстро повернул назад и снова пошел вниз по улице к портняжной мастерской I. Гансена; он вошел в мастерскую, наедине поговорил с хозяином, заказал ему глаз на глаз сюртук, сюртук такого-то и такого сорта, и попросил портного держат этот заказ втайне от всех и каждаго. Как только сюртук будет готов, его немедленно должны отослать к Минутте, к Грогарду, калеке, который таскает уголья...

- Сюртук для Минутты?

- Да, ну так что же? Не любопытничать! Не шпионит!

- Но это вопрос только насчет мерки.

Ну, да - сюртук должен получить Минутта; только, правда, Минутта должен сам притти и дать снять с себя мерку; почему же нет? Но только ни единого лишнего слова, никакого подмигивания,- решено? А когда сюртук будет готов? Дня через два? Хорошо!

Нагель заплатил деньги, простился и вышел. Он потирал руки, его досада прошла, и он стал напевать. Да, да... он все-таки это сделает... несмотря ни на что... несмотря ни на что! Погоди-ка! Вернувшись домой, он прошел в свою комнату и позвонил; руки его дрожали от нетерпения, и едва дверь приотворилась. как он крикнул:

- Телеграфный бланк, Сара!

При входе Сары он как раз открывал скрипичный ящик, и, к великому своему изумлению, она заметила, что этот ящик, с которым она до сих пор обращалась с такой осторожностью, заключал в себе лишь грязное белье да кое-какие письменные принадлежности, скрипки же в нем не было. Она не тотчас вышла, а продолжала стоять и смотреть на ящик.

- Телеграфный бланк!- повторил он громче.- Я просил телеграфный бланк!

Получив его наконец, он написал какому-то знакомому в Христианию распоряжение выслать анонимно и тайно, без единого слова при посылке, двести крон сюда, на имя фрейлейн Марты Гуде. Требуется строжайшая тайна. Иоганн Нагель.

Но это не годится, нет. По зрелом размышлении, ему пришлось отвергнут этот план. Не лучше ли будет, объяснившись обстоятельнее, послать при этом деньги, чтобы быть уверенным в их присылке? Он разорвал телеграмму, даже сжег ее, и тотчас бросился строчить письмо. Да, так было лучше. письмо обстоятельнее; так, действительно, годилось. Да, он покажет, он заставит принять...

Но, вложив деньги и запечатав конверт, он посидел с минуту в раздумье. Ей все-таки может показаться подозрительным, сказал он себе; двести крон все же слишком круглая сумма, да притом же та самая сумма, которой он только что помазал ее по губам; нет, это тоже не идет! Он вынул еще десятикронную бумажку, расклеил конверт и прибавил эту сумму к двумстам кронам. Затем он окончательно запечатал письмо и отослал его.

Еще целый час спустя, вспоминая об этом, он находил этот последний штрих прекрасным. Это письмо должно было дойти до нея, как удивительное послание неба, оттуда, с высоты, словно брошенное ей незнакомой рукой. И что она скажет, получив эти деньги? Однако, спросив себя еще раз, что она скажет, как она в общем примет это, он опять пал духом: план был слишком опасен, слишком смел; это был глупый и скверный план. А что если она не скажет ничего разумного, а станет только поводит головою словно гусыня, - вот чего он боялся! Когда письмо придет, она просто не поймет это, а предоставит другим его разгадывать. Она явится с ним на почту, разложит его на столе, так что весь город примет в этом участие, она предоставит его на рассмотрение почтовым чиновникам и будет ломаться и говорить: нет, оставьте себе эти деньги! Тогда почтовый чиновник воскликнет: Погодите-ка, меня озарило нечто! И вот он раскрывает книгу и находит, что та же самая сумма, чтобы не сказать те же самые ассигнации, двести десять крон, были отправлены отсюда по такому и такому-то адресу в Христианию, отправителем явился тогда некий Иоганн Нагель, приезжий, который остановился в Центральной... Да, да, эти почтовые чиновники обладают длинными носами, годными для тайного следствия...

Нагель позвонил и приказал служителю тотчас принести письмо обратно.

Нервное возбуждение всего этого дня привело к тому, что ему наконец опостылело все это дело. Собственно говоря, чорт бы побрал всю эту историю! Огорчило бы его, если бы Господь Бог допустил столкновение поездов с человеческими жертвами в глубине Америки? Нет, поистине нет! Ну, так тем менее должна огорчать его соблюдающая здесь свою честь девица Марта Гуде!

Двое суток он не выходил днем из гоcтинницы.

X.

В субботу вошел в его комнату Минутта. На нем был новый сюртук, и он сиял от радости.

- Я встретил судью, - сказал он, - он и виду не показал и даже спросил меня, от кого я получил сюртук. Вот как хитро он меня испытал.

- А что же вы ответили?

- Я засмеялся и ответил, что не скажу ни единому человеку, не во гнев ему будь сказано; честь имею!.. Да, да, у меня таки нашелся для него ответ. Посмотрите-ка, теперь уж верных тринадцать лет прошло с тех пор, как у меня был новый сюртук; я высчитал. Ах, да! Но люди были беспримерно добры ко мне и давали мне много хороших поношенных вещей. А уж сегодняшний вечер я счастлив, как бывало со мной только в детстве. Понимаете вы это? И только из-за нового сюртука; да, да, вот я тоже благодарен. Да, правда: я еще не поблагодарил вас за деньги, за деньги, которые вы мне дали в последний раз. Ведь можно поблагодарить вас: здесь никого нет. Право, это уж слишком много для калеки; пять крон, и то много, но вдвое - десять крон! Простите меня, что я иду вам наперекор, потому что вы не хотите, чтобы я благодарил вас; но во мне точно все винтики развинтились, и я не могу удержать себя в покое. Ха-ха-ха-ха! Господи, прости, что я смеюсь! А ведь я знал, что когда-нибудь да получу сюртук; что я вам говорил? Иной раз проходит порядочно времени, но никогда я не жду напрасно. Лейтенант Гансен обещал мне раз две шерстяных сорочки, которые ему больше не были нужны; с тех пор прошло уже два года, но я так же уверен, что когда-нибудь получу их, как если бы оне уже были на мне. И так и всегда; они вспоминают и в свое время дают мне то, что мне нужно. Но не находите ли вы, что в новом платье я и сам словно другой человек? Ах, как вы помогли мне и какую поддержку оказали мне!

- Но отчего вы не приходили? Отчего вы пропали?

- Да, дело, видите ли, вот в чем: я ждал сюртука. Поверьте мне, я все думал об этом сюртуке и решил не ходить к вам больше в старом. Вот и все объяснение; но проcтите меня, что я говорю это так, без обиняков. У меня - свои причуды: мне больно ходить к людям в рваном сюртуке; Бог весть, почему это, но только я низко падаю при этом в собственном мнении. Может быть, я не прав? Простите меня впрочем, что я в вашем присутствии говорю о моем собственном самоуважении, точно это в самом деле что-нибудь важное, но, хотя это и не так, однакоже я часто чувствую и...

- Простите, что я перебиваю вас, но не хотите ли вы чего-нибудь выпить? Нет? Сигару-то вы все-таки выкурите?

Нагель позвонил и велел подать вина и сигар; сам он стал пить и порядочно выпил, а Минутта только курил и смотрел на него. Минутта, говорил один и, казалось, никогда не намерен был перестать:

- Послушайте-ка, - сказал неожиданно Нагель, - у вас, быть может, плохо дело по части сорочек? Проcтите, что я спрашиваю, я бы не хотел насильно вторгаться в ваши дела.

Минутта отвечал:

- Я не для этого упомянул о тех двух сорочках; это так же верно, как то, что я сижу на этом месте.

- Разумеется, нет! Что вы! Но, тем не менее, скажите мне откровенно, как у вас дело обстоит с этим вопросом? Если вы ничего не имеете против этого, то покажите, что у вас там надето, то есть я разумею, под сюртуком?

- С удовольствием, ах, с удовольствием! Посмотрите вот эту сторону. А другая не хуже.

- Ну, ветошь; постойте-ка, другая сторона, как я вижу, немного хуже...

- Ну, да можно ли ожидать лучшаго?- воскликнул Минутта, - нет, мне сейчас не нужно сорочек, неправда. Я даже пойду дальше и скажу, что такая сорочка, как эта, слишком хороша для меня. Знаете, от кого я получил ее? От доктора Стенерсена, да, от самого доктора Стенерсена, и я думаю, что его жена ровно ничего не знает об этом, хотя и она воплощенная доброта. Получил я ее как раз к Рождеству.

- К Рождеству?

- Вы хотите сказать, что это уже давно? Ха-ха-ха-ха! Простите, что я смеюсь; простите, ради Бога! Ведь не рву же я сорочки, как зверь какой-нибудь; я не задаю себе труда в ней дыры просверливать; зато я снимаю ее на ночь и сплю нагишом, чтобы не трепать ее напрасно. Она, таким образом, держится много дольше, а я могу свободно вращаться в обществе, не стыдясь того, что у меня нет порядочной сорочки. А теперь для живых картин мне именно кстати сорочка, в которой я мог бы показаться без стыда. Фрекен Дагни все еще настаивает на том, чтобы я принимал в них участие; я вчера встретил ее у церкви. Она говорила и о вас...

- А я сооружу вам брюки для вашего дебюта, - сказал Нагель, - да, я это непременно сделаю; ведь стоит денег видеть, как вы совершаете свой выход в полной исправноcти. Раз судья подарил вам сюртук, я дарю брюки; это ни более ни менее, как дешево. Но сделаю я это не иначе, как попрежнему: под условием сохранения тайны с вашей стороны; если вы только хоть одной душе проговоритесь об этом, то...

- Нет, никому и никогда, ни одной живой душе, но...

- Я полагаю, вам следует выпить немножко, не так ли? Ну, да, впрочем, как хотите, я сегодня хочу пить, я сегодня нервен и грустен. Однако можно мне предложит вам один вопрос? Он, правда, довольно дерзок; мне бы хотелось знать... известно ли вам, что у вас есть прозвище? Вас коротко и скверно называют Минуттой; известно вам это?

- Разумеется, известно, этого я не скрываю. Сначала мне это было очень прискорбно: я просил помощи у Бога, чтобы переносить это; целое воскресенье проходил я, грешный, по лесу и в трех разных местах падал на колени и молился; но это было уже давно, много лет тому назад, а теперь ведь никто не называет меня иначе, как Минуттой, да это и не так уж скверно. Зачем вам хотелось знат, известно ли это мне? Что делать, если это мне очень хорошо известно?

- А знаете ли вы, почему вам дали эту бессмысленную кличку?

- Да, это я тоже знаю. То есть это было уже давно,- раньше, чем я стал калекой, - но я до сих пор прекрасно помню это. Было это однажды вечером. или скорее ночью, на холостой пирушке. Вы, может быт, заметили такой желтый дом внизу, у таможенного склада, направо, если спускаться вниз? В те времена этот дом был белым, и в нем жил бургомистр. Бургомистр был холостяк; звали Зоренсен; он был весельчак. Раз в летний вечер шел я с пристани, где гулял и высматривал себе лодку. Когда я дошел до этого дома, я услыхал, что там гости, потому что до меня донесся смех и звуки голосов. Как раз, когда я проходил под окнами, они меня увидали и стали стучать мне в стекла. Я вошел и застал доктора Колбье, капитана Вильяма Пранта, таможенного надзирателя Фолькедаля и многих других; да, теперь все они уже перемерли или разъехались, всего их было семь или восемь человек и все они были совершенно пьяны. Они переломали все стулья только ради своего удовольствия, так захотел бургомистр, и стаканы были также перебиты, так что приходилось пить прямо из горлышка.

Когда же я присоединился к ним и также совершенно напился, представлениям не стало конца; эти господа разделись и стали голые бегать вокруг комнаты, хотя занавески не были спущены; а так как я не хотел этого делать, они схватили меня и раздели силой. Я долго завертывался, во что попало, я делал все, что мог; я ничем иным не умел помочь себе, как только прося у них прощенья, я ловил их руки и просил прощенья...

- В чем вы просили прощенья?

- Ни в чем, а только для того, чтобы они меньше причиняли мне неприятностей, но это не помогло, они раздели меня до нага. Доктор нашел в моем кармане письмо и стал читать его другим; но тут я немного протрезвился, потому что письмо было от моей матери, которую я очень любил; а письмо это она написала мне, когда я был еще на море; словом, я обозвал тут доктора бездонной бочкой, потому что всем было известно, что он много пил. Вы бездонная бочка! сказал я. Он страшно рассердился за это, хотел схватить меня за горло, но другие удержали его. Напоим лучше его пьяным! сказал бургомистр, как будто я и так не был совсем пьян. И они еще много влили мне прямо в глотку из разных бутылок. Тут вошли в комнату два господина, - уж я не помню, кто именно они были, - с лоханкой воды; они поставили ее на пол и объявили, что меня следует окрестить. Все захотели, чтобы я был крещен, и подняли по этому случаю страшный шум. Тут им вздумалось набросать в лоханку всякой всячины, чтобы запачкать воду; они плевали в нее, налили туда водки, всыпали туда две лопаты золы, чтобы замутить ее еще больше. И вот в этой-то воде я и должен был креститься. Отчего бы вам не креститься один у другого? спросил я у бургомистра и ухватился за его коленки.- Мы уже все крещены, - отвечал он, - окрещены точно таким же манером. Этому-то я верю, что он всегда поступал так со всеми, кто водил с ним компанию. Встань передо мной, как лист перед травой! сказал тут мне бургомистр. Но я не пошел по доброй воле, я стоял и крепко держался за притолку. Приди во-время и ты придешь только на минутту! сказал он; да, он сказал "минутту", потому что он был из Гудбрандедалена и так выговаривал. Но нет, я не пошел. Тут капитан Пранте зарычал: Минутта, Минутта, вот оно подходящее слово! Минуттой мы и наречем его при крещении Минуттой!

И все согласились, что я должен быть наречен Минуттой; это шло во мне, потому что я такой маленький. Затем два человека подхватили меня и притащили к бургомистру, поставив меня прямо перед ним, а так как я так мал и так тщедушен, то бургомистр один взял меня на руки и погрузил меня в лоханку. Голову мою он тоже погрузил совсем до самого низу, так что ткнул меня носом в дно, где лежала зола и осколки стекла, а затем вынул и дал мне благословение. После этого все крестники его милости должны были позабавиться надо мною, а это состояло в том, что каждый из них подымал меня высоко кверху и затем ронял меня вниз, а когда это их утомило, они разделились на две партии и стали перебрасываться мною как мячиком, что делалось для того, чтобы обсушить меня; и это продолжалось до тех пор, пока им не надоело. Наконец, бургомистр закричал: стой! И тут они меня выпустили и назвали меня все разом Минуттой, чтобы окончательно запечатлеть мою кличку. Однако меня еще раз бросили в лоханку; это сделал доктор Колбье, он бросил меня туда со всего размаху, так что что-то сломалось у меня в боку; он не мог проcтить мне, что я его обругал... И с этой минуты мое прозвище осталось за мною; оно так пошло ко мне, что все меня стали звать Минуттой. День спустя, весь город уже знал о том, что я был у бургомистра. и что меня окрестили.

- У вас сломали что-то в боку? А голову вы себе не повредили?

Пауза.

- Вы сейчас уже во второй раз спрашиваете меня, не повредил ли я себе голову, и, может быть, вы этим хотите что-нибудь сказать. Но в тот раз я не ударился головой, у меня не было сотрясения мозга, если вы именно этого опасаетесь; я ударился о лохань и сломал себе ребро, с этим я не спорю. Но теперь все уже зажило; я не получил тогда какого-нибудь серьезного повреждения; если бы и все грехи мои так же сходили мне с рук!

Пока Минутта рассказывал, Нагель много пил и он позвонил, велел принести еще вина и снова стал пить. Вдруг он сказал:

- Кстати, мне просто так пришло в голову: думается ли вам, что я до некоторой степени понимаю людей? Да не смотрите на меня с таким удивлением, это только дружеский вопрос. Считаете ли вы меня способным видеть насквозь того, с кем я говорю?

Минутта робко посмотрел на него и не нашел ответа. Тогда Нагель снова начал:

- Впрочем вы должны извинить меня; прошлый раз, когда я имел удовольствие видеть вас у себя, я тоже смущал вас разными неуместными вопросами. Помните, я между прочим предлагал вам много денег за то, чтобы вы признали себя отцом некоего ребенка. Ха-ха-ха, ну, вы, не правда ли, помните об этом? Впрочем я тогда сделал эту ошибку, потому что еще не узнал вас; теперь я опять привожу вас в изумление, несмотря на то, что хорошо знаю и высоко ценю вас. Видите ли, я это делаю только потому, что я очень нервен и уже сильно пьян. Вот вам и все объяснение. Вы, разумеется, замечаете. что я совершенно захмелел? Конечно, замечаете, к чему притворяться? Но что я хотел сказать... да, мне в самом деле было бы очень интересно знать, насколько вы считаете меня способным разгадывать человеческую душу... видеть ее насквозь. Ха-ха, когда я говорю: "человеческую душу" и рассуждаю об этой "человеческий душе", вам должно же быть ясно, что я страшно пьян, не правда ли? Ну, да, я, все-таки, постараюсь объяснить вам, на сколько сумею: я различаю самые тонкие полутоны в голосе тех, с кем я разговариваю, я невероятно тонко слышу. Когда я беседую с человеком, мне не нужно смотреть на него, чтобы в точности следить за тем, что он говорит; я тотчас же слышу, если он хочет провести меня или искажает что-нибудь. Голос - опасный аппарат. Поймите меня хорошо: я не говорю о том материальном звуке голоса, который может быть высок или низок, звонок или глух. Я не подразумеваю вещественного голсса, тембра, присущего каждому; нет, я разумею тайну, лежащую под этим, тот мир, из которого эта возникает... Впрочем, к чорту этот мир, лежащий там в глубине! Вечно что-то должно лежать там, в глубине. Послушайте. все могло бы быть так хорошо и прекрасно, если бы вы тоже выпили стаканчик; я совсем не понимаю, как это вы сидите тут так, с сухой глоткой?

Нагель снова выпил и продолжал: - Вы так притихли? Смотрите, не забирайте себе ничего в голову из моего хвастовства о моем великом знании людей, не вздумайте из-за этого сидеть и не сметь шевельнуться. Ха-ха-ха! Да, это было бы мило! Ну вот, теперь я забыл, что хотел сказать. Лучше пока я скажу что-нибудь другое, что не лежит у меня на сердце. но что я все-таки выскажу, пока мне опять не придет в голову то, что я забыл. Боже, что за чепуху я болтаю! Ну, что вы думаете о Дагни Килланд? Скажите мне свое мнение о ней. Мое мнение вот какое: она такая кокетка, что ей, в сущности, доставило бы дикую радость, если бы кто-нибудь еще и, чем больше мужчин, тем лучше, - в том числе и я, - лишили бы себя жизни из-за нея. Вот мое мнение. Она обаятельна, да, это бесспорно, и, пожалуй, было бы сладостнобольно дать ей раздавить себя ногами; и я не поклянусь, что в один прекрасный день не попрошу её этого сделать. Да впрочем это не к спеху, всему свое время... Но, Боже сохрани, я вас сегодня опять свожу с ума от страха своими речами! Я вас обидел? То-есть вас лично?

- Если бы вы знали, как хорошо говорила о вас фрейлейн Килланд! Я встретил ее вчера и она долго говорила со мною...

- Скажите, пожалуйста, - простите, я вас перебиваю, - но вам, может быть, случалось слышать что-нибудь о тех свойствах, которые безмолвно трепещут под тем, что произносит вслух фрейлейн Килланд?- Ну теперь вы уж, несомненно, должны сами понимать, что я порю страшный вздор! Да, не так ли? Так!... Однако, меня бы очень порадовало, если бы и вы понимали все, что в людях; я бы пожелал вам за это всякого счастья и сказал бы: оба мы находимся на высоте, раз мы знатоки даже в этом; давате-ка заключим союз: никогда не пользоваться своим знанием друг против друга, - друг против друга, - понимаете ли; так что я, например, никогда не обращу своего знания против вас, даже если бы я вас видел насквозь. Вот что я хотел сказать. Ну вот, вы опять волнуетесь и имеете испуганный вид! Вы только не робейте от моего хвастовства; ведь это сущий вздор; когда я пьян, у меня рот делается так велик... Однако теперь я вспомнил таки то, что я хотел сказать, когда заговорил о фрейлейн Килланд, как о том, что мне не так близко к сердцу. И что меня дернуло соваться к вам с моим мнением о ней, когда вы меня вовсе об этом не спрашивали! Я окончательно испортил ваше настроение; знаете, каким довольным вы вошли ко мне всего час тому назад? Вся эта болтовня происходит от вина... Однако не давайте мне вторично забыть того, что я хотел сказать: когда вы говорили о холостой пирушке у бургомистра, мне почему-то пришла в голову странная мысль, что ведь и я могу задать холостую пирушку, да, холостую пирушку на жизнь и на смерть для некоторых званых; я не упущу из виду этой мысли и приведу ее в исполнение; и вы также должны придти, я непременно рассчитываю на вас. Да, вы можете быть покойны: вас не окрестят во второй раз; я позабочусь о том, чтобы с вами обращались с полным вниманием и деликатностью; сверх того, стулья и столы не будут переломаны; но я очень бы желал как-нибудь вечером видеть у себя двух-трех друзей и как можно скорее, скажем, в конце недели. Что вы на это скажете?

Нагель снова стал пить и выпил два полных стакана. Минутта и на это ничего не сказал. Его первая детская радость совершенно прошла, и, казалось, он слушал болтовню Нагеля единственно из вежливости. Он продолжал отказываться что-нибудь выпить.

- Вы стали сразу замечательно молчаливы, - оказал Нагель.- Это смешно, но у вас в данную минуту такой вид, точно вас в чем-нибудь уличили, каким-нибудь словом, намеком? Да, можно ли было это подумать! Вы в чем-то уличены! Я заметил. что вы сейчас вздрогнули. Нет? Ну, так я ошибся. Представляли ли вы себе когда-нибудь, каково было бы необнаруженному еще преступнику, если бы в один прекрасный день агент тайной полиции положил ему руку на плечо и, не говоря ни слова, поглядел ему прямо в глаза?.. Но что мне с вами-то теперь делать? Вы становитесь все грустнее, все замкнутей. Я сегодня нервен, и мне до боли жаль вас, но я должен говорить; таково мое обыкновение, когда я пьян. Но и уходить вы тоже не должны, иначе мне придется целый час болтать с Сарой, служанкой, несмотря на то, что это и скучно, да и неприлично.

Пауза. Нагель выпил и продолжал: - Ах, да! Как сказано: человеческая душа! Что вы скажете насчет того, что я однажды ранним утром на этих днях поймал себя - себя, Иоганна Нильсена Нагеля - на том, что я хожу, взад и вперед хожу около дома консула Андресена и размышляю о том, насколько высоки или низки могут быть его жилые комнаты? А, как вы это находите?! Но это опять-таки, если можно так выразиться, человеческая душа. Нет мелочей, раз дело касается ея; все имеет для неё свое значение. Какое, например, произвело бы на вас впечатление, если бы как-нибудь ночью, вернувшись домой из какого-нибудь собрания или после каких-нибудь дел и идя обыкновенной знакомой дорогой, вы натолкнулись бы вдруг на человека, который стоит в углу, глядит на вас, поворачивает за вами голову, когда вы проходите мимо, и, не говоря ни слова, только пожирает вас глазами? Предположим еще, что вы ничего не можете разглядеть в нем, кроме лица и глаз; что тогда? Ах, многое происходит в человеческой душе!.. В один прекрасный вечер вы входите в компанию, скажем двенадцати человек, а тринадцатый, - он может быть телеграфистом, бедным асессором, конторщиком, пароходным капитаном, короче сказать, особой без всякого значения, - а тринадцатый сидит в уголке, не принимает никакого участия в разговоре и не производит ни малейшего шума, и однакоже эта тринадцатая особа имеет свое значение не для себя и не в себе самой, а в качестве фактора в обществе. Именно потому, что она несет эту ношу, что она себя так молчаливо держит, что глаза её поэтому глядят среди других гостей глупо и незначительно, потому именно, что её роль - быть ничтожной, - вот поэтому она и сообщает всему обществу особый характер. Именно потому, что она молчит, она влияет отрицательно и вносит с собою в комнату пониженный тон какой-то сумрачности, в силу которой остальные говорят ровно настолько-то громко, а не громче. Верно я говорю? Такой человек в силу этого может стать наиболее значительным из всего общества. Я, как уже сказал, не разбираюсь в людях, но меня часто очень забавляет наблюдать, какое страшное значение могут иметь мелочи; так я однажды был свидетелем, как один совершенно чужой бедный инженер, который абсолютно не открывал рта... Но это уже другая история и не имеет с этой ничего общего, кроме того, что обе оне прошли через мой мозг и оставили в нем свой след. Но вернемся к предмету: кто знает, не придает ли как раз ваше сегодняшнее молчание своего особого тона моим словам,- тона, ясного для меня в моем умеренном опьянении, - не побуждает ли меня говорить так, как я это делаю, выражение вашего лица, это полуиспуганное, полуневинное выражение? Это совершенно естественно и нимало не удивляет меня. Вы прислушиваетесь к тому, что я говорю, - что я, пьяница, говорю, вы почему-то чувствуете себя в чем-то уличенным, - употребляя уже ранее сказанное выражение, уличенным, - а я чувствую искушение итти дальше и швырнуть вам прямо в лицо еще дюжину-две слов... Я привожу это только, как пример оценки мелочей. Не пренебрегайте мелочами, дорогой друг! Ради самого Бога, мелочи имеют господствующее значение... Войдите!

Это была Сара, которая постучала и доложила ему, что ужин подан. Минутта тотчас же встал. Нагель был теперь уже совсем пьян, и язык его стал заплетаться; кроме того, он поминутно противоречил себе и все больше и больше заговаривался. Его задумчивый взгляд и жилки, вспухшие на висках, говорили о том, как много мыслей пробегало у него в голове.

- Да, - сказал он, - я не удивляюсь, что вы, при случае, можете заставить человека дойти до всех тех бессмыслиц, какие вы принуждены были выслушать за сегодняшний вечер. Но я с удовольствием выслушал бы ваше мнение относительно некоторых вещей; например, вы так-таки и не ответили мне на мой вопросе о том, что вы в глубине души думаете о фрейлейн Килланд. Мне она представляется избранным. недосягаемым существом, исполненным красоты, и чистым, и белым как снег, - представьте себе чистый, глубокий, блестящий снег. Такою стоит она в моем представлении. Если вы получили другое впечатление из того, что я раньше сказал о ней, то это ошибка... Дайте же мне выпить последний стакан в вашем присутствии; ваше здоровье!.. Однако мне сейчас пришло в голову: если бы у вас хватило терпения заняться мною еще два-три кратких мгновения, я был бы вам несказанно обязан. Дело в том,- позвольте мне сказать вам откровенно, только подойдите поближе, чтобы я мог шепнуть вам, а то стены в доме тонкие и надо быт осторожным, - итак, дело вот в чем: я, собственно говоря. безнадежно влюблен в фрейлейн Килланд. Ну, вот я и высказался! Это всего лишь два грубых и жалких слова об этом предмете, но Господь в небесах знает, как я безумно люблю ее, как я по ней страдаю. Ну, да, это частный вопрос: я люблю, я люблю, это сюда не относится. Ну-с! Но я надеюсь, что вы отнесетесь к моей откровенности со всею скромностью, которой она заслуживает. Обещаете вы мне? Спасибо, дорогой друг! Но вы, пожалуй, спросите, как могу я быть в нее влюбленным, когда я только-что назвал ее большой кокеткой? Во-первых, отлично можно любит и кокетку, это еще не препятствие; да это и не печалит меня, я обхожу это; но тут есть и нечто другое. Как это было: вы утверждали, что вы знаете людей, или вы не утверждали этого? Если бы вы знали людей, вы бы, конечно, поняли, что я теперь говорю: я ни в коем случае не могу думал, что фрейлейн Килланд действительно кокетка; строго говоря, я этого и не думаю. Она, наоборот, особа необычайно естественная... Что вы скажете, например, о её непринужденном смехе, не взирая на то, что у неё не совсем белые зубы? Она смеется слишком охотно и часто, чтобы быть кокеткой. Но заметьте себе: несмотря на это, я могу составить себе мнение о фрейлейн Килланд, как о кокетке, чтобы распространить его; это мне все равно. И делаю я это не для того, чтобы повредить ей или отомстить за себя, а только затем, чтобы поддержать себя; я делаю это из самолюбия, потому что она насмехалась над всеми моими усилиями заставить ее меня полюбить, потому что она помолвлена и уже связана; она для меня потеряна, совершенно потеряна. Видите ли, это, с вашего позволения, новая и совершенно особая сторона человеческой души. Я был бы способен подойти к ней на улице и совершенно серьезно, в присутствии многих, сказать ей, - повидимому, только затем, чтобы смутить ее и причинить ей неприятность, - да, я был бы способен посмотреть на нее и сказать: здравствуйте, фрейлейн! Поздравляю вас с чистой рубашкой! Слыхали вы что-нибудь подобное? Но я мог бы это сказать. Что бы я сделал после этого, - побежал ли бы я домой, чтобы рыдать, уткнувшись в носовой платок, или принял бы несколько капелек из скляночки, которую я ношу в кармане, - об этом я молчу.

Да, да! Вот однако до чего может дойти человеческая душа! Знаете что? Я мог бы в один прекрасный день, когда её отец, пастор Килланд, будет говорить проповедь, пройти через всю церковь, остановиться перед фрейлейн Килланд и сказать ей самые непристойные слова, только бы заставить ее покраснеть. А после этого броситься к её ногам и умолять, чтобы она меня осчастливила, плюнув на меня... Ну, однако вам теперь уже здорово страшно; согласен, что я веду дерзкие речи, тем более, что я говорю о пасторской дочери пасторскому сыну. Простите мне, мой друг, но это происходит не от низости, - а только от того, что я пьян, как сапожник. Знаете ли: я был однажды знаком с одним молодым человеком, который украл газовый фонарь, продал его старьевщику, а деньги эти прокутил; это, ей-Богу, правда; он даже был родственником пастора Гаерема. Но что однако тут общего с моими отношениями к фрейлейн Килланд? В этом вы опять-таки совершенно правы! Вы хотя и ничего не говорите, но я по вашему лицу вижу, что у вас вертится на языке, и это было бы совершенно справедливым замечанием с вашей стороны. Что же касается фрейлейн Килланд, то она для меня окончательно потеряна, но по этому случаю я не жалею ее, а только себя. Вы, который совершенно трезвый стоите передо мной и видите людей насквозь, вы бы поняли также и то, если бы я в один прекрасный день распространил по городу слух, будто фрейлейн Килланд сидела у меня на коленях, что я уже три ночи под ряд заставал ее на назначенном месте в лесу и что после этого она принимала от меня подарки. Не правда ли, вы бы это поняли? Вы чертроски хорошо понимаете людей, мой друг; что правда, то правда, и не думайте возражать мне... Не случалось ли с вами когда-нибудь, чтобы вы шли в один прекрасный день по улице, погруженный в свои собственные невинные мысли, без всякой заботы, и чтобы, прежде чем вы успели бы опомниться, все люди уже уставились на вас, оглядывая вас с головы до пят? Самое мучительное положение, в каком только можно очутиться. Смущенный, вы начинаете оправлять свое платье, вы оглядываете как вор, нет ли какого беспорядка в вашей одежде, вы до такой степени переполняетесь чувством стеснения и страха, что снимаете и осматриваете свою шляпу, проверяя, не приколот ли к ней, быть может, билетик с обозначением её цены, хотя шляпа ваша уже старая. Но все это не помогает, вы не находите никакого беспорядка и должны терпеливо выносить, пока каждый портной и каждый лейтенант вволю глазеют на вас... Но, милый друг, если уж и это является адскою мукой, что же сказать о том, когда вас ведут к допросу?.. Вы сейчас опять вздрогнули. Не правда ли? Подумайте, мне показалось, что я совершенно ясно видел, как вы слегка вздрогнули... Итак, вас ведут с допросу, ставят перед хитрым дьяволом в виде полицейского агента, подвергают передо всею публикой перекрестному допросу, при чем двадцать раз возвращаются различными окольными путями к одному и тому же пункту, - и какое редкое наслаждение для того, кто не имеет со всем этим ничего общего, а только сидит и слушает! Не так ли? Ведь в этом-то вы согласны со мной?.. Не наберется ли еще стаканчика, если я опрокину бутылку?

Он выпил последние остатки вина и продолжал:

- Я, впрочем, должен извиниться перед вами, что постоянно меняю предмет разговора. Эти неожиданные и беспрерывные скачки в течении моих мыслей происходят отчасти потому, что я безобразно пьян, отчасти же это и вообще мой недостаток. Дело в том, что я простой агроном, воспитанник Коровьей Навозной Академии, мыслитель, не обучавшийся мыслить. Ну, да ведь мы не говорим о каких-нибудь специальных предметах; они не интересуют вас, а мне они прямо-таки противны. Знаете, когда я сижу здесь один и думаю о всевозможных вещах, часто дело доходит до того, что я вслух называю себя пешкой. Что вы скажете, если я расскажу вам, что я на самом деле заказал печатку с дикобразом?.. При этом мне вспоминается один человек, которого я знал в свое время за разумного, достойного уважения студента-филолога в одном из германских университетов. Этот человек испортился, он превратился в течение двух лет в такого же пьяницу, как какой-нибудь романист. Когда с ним встречался кто-нибудь незнакомый и спрашивал его, кто он такой, он отвечал только, что он событие. Я - событие! говорил он, и при этом сжимал губы в великой важности. Ну, да это вам неинтересно... Вы спросили об одном человеке, о мыслителе, не научившемся мыслить. Или это я сам спрашивал? Простите, я теперь пьян до помрачения ума; но это ничего, вы об этом не беспокойтесь. Впрочем, я бы охотно разъяснил вам насчет мыслителя, не умеющего думать. Насколько я вижу по вашему виду, вы желаете понять этого человека; да я, действительно уловил у вас такое выражение; вы говорили в насмешливом тоне; но этот человек заслуживает некоторым образом, чтобы вы рассмотрели его в его общей совокупности. Прежде всего он был большим дураком. Да, да, от этого я не отступлю, он был дураком. Он всегда ходил в длинном красном галстухе и хохотал от всякой глупости; он был так глуп, что часто углублялся в книгу, когда кто-нибудь приходил к нему, хотя он никогда не читал. Он часто не носил носков, чтобы иметь возможность купить себе розу в петличку. Вот каким он был. Но, что лучше всего, он накупил себе множество фотографий, фотографий скромных, порядочных буржуа; а на этих фотографиях надписал известные звучные имена только для того, чтобы получалось впечатление, будто всевозможные знаменитости состоят с ним в знакомстве. На одной из карточек явственными буквами он надписал: "фрейлейн Штанг", чтобы подумали, будто это родственница министра, хотя оригинал этой фотографии в лучшем случае мог носить имя "Лие" или "Гаух". Ха-ха-ха! Что вы скажете о таком хвастовстве? Он представлял себе, что люди очень заняты им и клевещут на него; "люди клевещут на меня!" говорил он. Ха-ха-ха! И вы думаете, что кто-нибудь давал себе труд клеветать на него? А? В один прекрасный день он пришел в лавку к одному ювелиру, куря две сигары! Одна была у него в руках, другая во рту, и обе были раскурены. Он, может быть, и не знал, что курит одновременно две сигары, и в качестве мыслителя, не научившагося мыслить, даже и не спрашивал...

- Теперь я должен итти, - тихо сказал наконец Минутта.

Нагель вдруг вскочил.

- Вы должны итти?- сказал он.- В самом деле это недурно? Да, правда, и история-то слишком длинна, если захочешь видеть человека во всей его совокупности. Так это, стало быть, останется до следующего раза. Вы во что бы то ни стало хотите теперь уйти? Тысячу раз спасибо за сегодняшний вечер. Послушайте! Теперь я заметно пьян; какой именно у меня вид?.. Да, я понимаю вашу мину; вы безбожно умный малый, господин Грогард, и для меня прямо праздник - наблюдать ваши глаза, как бы невинны они ни были. Закурите еще сигарку прежде, чем уйти. Когда же вы опять придете? Тысяча чертей, я ведь было забыл: вы должны притти на холостую пирушку; слышите? Ни единое слово вас не затронет... Нет, потому что, скажу я вам, это будет только маленькое, уютное вечернее собрание, сигарка, стаканчик вина, немножко болтовни и девяносто девять "ура" за родину ради доктора Стенерсена, не так ли? Ну, уж ладно! А брюки, о которых мы с вами говорили, вы получите, чорт меня побери, получите, но под строгим обещанием, что вы никому об этом не скажете. Сердечно благодарю вас-за ваше терпение сегодня! Дайте мне пожать вашу руку! Закурите сигару! Послушайте, еще словечко: нет ли у вас какой-нибудь просьбы ко мне? А то, если вам что-нибудь нужно, я с удовольствием... Ну, как хотите. Спокойной ночи, спокойной ночи!..

XI.

Так настало 29 июня. Это был понедельник.

В этот день произошли некоторые необыкновенные вещи; в городе появилась какая-то чужая особа которая исчезла через два часа, посетив кого-то в гостинице.

Уже рано утром Иоганн Нагель весело напевал и посвистывал в своей комнатке. Во время одевания он насвистывал веселые мотивы, словно чувствовал себя совершенно в своей тарелке. Весь предыдущий день он был тих и молчалив после той здоровой выпивки, которую он устроил в субботу вечером, когда у него сидел Минутта; медленно шагал он взад и вперед по своей комнате и выпил огромное количество воды. В понедельник же, даже выходя из гостиницы, он все еще напевал и имел весьма довольный вид. В порыве светлой радости он заговорил с женщиной, стоявшей на крыльце, и дал ей пять крон.

- Можете вы мне указать, где бы мне достать скрипку?- спросил он.- Не знаете ли вы, не играет ли кто-нибудь здесь в городе на скрипке?

- Нет, не знаю, - отвечала женщина с удивлением.

Она не знала, а он все-таки дал ей от радости пять крон и поспешно пошел дальше. Он увидал Дагни Килланд; она вышла из лавки и шла под своим красным зонтиком. Он тотчас направился ей навстречу. Она была одна. Он низко поклонился и заговорил с ней. Она мгновенно покраснела, как и всегда, и, чтобы скрыть это, прикрылась зонтиком.

Прежде всего они заговорили о своей последней прогулке в лесу. С её стороны это все-таки было, собственно говоря, немножко легкомысленно, потому что она слегка простудилась, несмотря на то, что погода была теплая; она и сейчас еще не совсем оправилась. Она сказала это чистосердечно и просто, как-будто обращалась к старому знакомому.

- Но вы не должны в этом раскаиваться! пожалуйста, - сказал он тотчас без околичностей.

- Нет, - отвечала она с удивленным лицом, - нет, я не раскаиваюсь, с чего вы это взяли? Напротив, я нахожу, что это была чудная ночь, хотя я все время боялась блуждающего огонька, о котором вы рассказывали. Мне он даже снился страшный сон!

Тут они немного поговорили о блуждающем огоньке; Нагель болтал сегодня с удовольствием и признался, что и сам подвержен припадкам немого страха перед некоторыми вещами, так что часто, например, не в состоянии взойти на лестницу, не оглядываясь на каждом шагу, чтобы убедиться, не идет ли кто за ним следом? Что это значит? Что это может быть! Нечто мистическое, странное, непостижимое для жалкой, "всеведущей" науки, которая слишком груба для этого, дыхание невидимой власти, воздействие слепых сил жизни.

- Знаете ли вы,- сказал он, - что в настоящую минуту мне бы страстно хотелось свернуть из этой улицы в другую, потому что вот эти дома, эта куча камней, эти три грушевые дерева внизу, в саду мирового судьи, производят на меня в общем отталкивающее впечатление, наполняют меня смутным страданием. Когда я иду один, я никогда не прохожу по этой улице, я обхожу ее, даже если приходится сделать крюк. Что это значит?

Дагни засмеялась.

- Не знаю, - ответила она, - но доктор Стенерсен назвал бы это, наверно, нервностью и предразсудками.

- Совершенно верно, именно таки он это и назвал бы! Ах, какая страшная глупость! Представьте себе, что вы приезжаете вечером в чужой город, скажем, хоть в этот город; это все равно. На другой день вы совершаете прогулку по улицам, чтобы познакомиться с городом. Во время этой прогулки вы отчетливо чувствуете таинственную неприязнь против таких-то улиц, таких-то домов, между тем, как в других улицах, у других домов вы испытываете радостное чувство благополучия и приязни. Нервность! Но допустим, что у вас не нервы, а канаты, что вы собственно даже понятия не имеете, что такое нервы! Дальше: вы идете по улицам, вы встречаете сотни людей, которые равнодушно проходят мимо вас; но вдруг, - когда вы спускаетесь вниз по набережной и останавливаетесь перед жалким, одноэтажным домиком с окнами без занавесок, а только с несколькими белыми цветами на подоконниках, - навстречу вам попадается человек, который тотчас в силу чего-то бросается вам в глаза. Вы смотрите на этого человека, и он смотрит на вас; в нем нет ничего необыкновенного, кроме того, что он бедно одет и немного сгибается при ходьбе; вы в первый раз в жизни сталкиваетесь с ним, и у вас внезапно является странная мысль, что этого: человека зовут Иоганном. Непременно Иоганном. Почему вы думаете, что его зовут именно Иоганном? Этого вы не можете объяснить, но вы это видите по его глазам, замечаете по его движениям, слышите по шороху его шагов; и это происходит не от того, чтобы вы когда-нибудь раньше встретили человека. похожаго на него и которого звали Иоганном; нет, не от того, потому что вы никогда никого не видали, кого напоминал бы вам этот человек. И вот вы стоите со своим удивлением и своими мистическими ощущениями и ничего не можете объяснить себе.

- А вы здесь в городе встретили такого человека?

- Нет, нет, - поторопился он ответить, - этот город, этот одноэтажный домик и этого человека я привожу только как пример. Но, не правда ли. это странно?.. Бывает и еще много странных вещей: вы приезжаете в чужой город, входите в чужой дом, скажем, в дом, где вы никогда раньше не бывали. И вдруг у вас является определенное представление, что в свое время, может быть, много лет назад, в этом незнакомом вам доме должна была быт аптека. Как вы к этому пришли? В доме нет ничего, что бы напоминало об этом, и никто вам этого не говорил; ни аптечного запаха, никаких, положительно никаких следов на стенах, например от полок, никаких истоптанных мест на полу, которые бы указывали, где был прилавок. И тем не менее вы знаете, знаете в душе, что за много лет в этом доме была аптека! Вы не блуждаете в догадках, вы мгновенно исполняетесь уверенностью. что вам открылась скрытая вещь. Но с вами, может быт, этого никогда не бывало?

- Я до сих пор никогда об этом не думала, но теперь, когда вы говорите об этом, мне кажется, словно и со мною бывало то же самое. Во всяком случае я часто ни с того, ни с сего пугаюсь в темноте. Но это, может быть, другое.

- Бог знает один, то же ли это или что другое! Между небом и землей происходит так много странных, бесподобных и чудных вещей. Бывают, например, совершенно необъяснимые предчувствия, исполненные немого ужаса: такие предчувствия приводят вас в содрогание. Представьте себе, что в темную ночь вы слышите, как кто-то тайком пробирается вдоль стен. Вы не спите, вы курите трубку, вы сидите, трезво мысля, за столом, и голова ваша полна планов. И вдруг вы слышите совершенно отчетливо, что кто-то крадется вдоль стены снаружи, по тротуару или даже в вашей комнате, там, напротив, у печки. где видна тень на стене. Вы снимаете с лампы абажур, чтобы стало светлее, и направляетесь к печке; вы становитесь перед тенью и видите незнакомого вам человека, среднего роста, в шерстяном черном с белым шарфе на шее и с совершенно синими губами. Он похож на трефового валета в норвежских картах. Допустим, что вы скорее поражены, чем испуганы; вы прямо идете к этому господину, чтобы одним взглядом вымести его вон, но он и не пошевельнулся, хотя вы подошли уже так близко, что вам виден блеск его глаз и вы замечаете, что и во всем остальном он также полон жизни, как вы сами. Ну, тогда вы решаетесь взять его добром; хотя вы никогда не видали его ранее, вы говорите: не Гоман ли ваше имя, не правда ли - Верит Гоман? А так как он ничего не отвечает. вы решаете звать его Гоманом и говорите: да отчего бы, чорт возьми, не быть вам Гоманом? И при этом скалите зубы... Но он все-таки не двигается с места и вы не знаете, что с ним делать. Вы отступаете на шаг назад, тычете в его сторону мундштуком и говорите: "ба!" Но он и виду не показывает, что вас замечает. Тогда вы выходите из себя и наносите ему удар. Вам кажется, что человек стоит совсем близко, а между тем ваш удар ничего ему не сделал, не сшиб его с ног, даже не задел его; он только засовывает обе руки в карманы, пожимает плечами и принимает такое выражение, точно хочет спросить: что же дальше? Так мало потревожил его ваш удар. Что же дальше? отвечаете вы с бешенством и наносите ему еще удар в живот. Затем вы переживаете следующее: после последнего удара человек начинает исчезать, вы собственными глазами видите, как он все более и более испаряется, становится все менее явственным; и наконец от него ничего не остается, кроме брюха, затем и оно пропадает. Но в продолжение всего этого времени он держит кулаки в карманах и глядит на вас с тем упорным выражением, которое как бы говорит: что же дальше?

- Ах, какие чудные приключения вы переживаете!- сказала она, - ну, и что же дальше? Чем же все это разрешается в конце концов?

- Когда вы опять садитесь к столу и снова погружаетесь в свои планы, вы замечаете, что в кровь исцарапали себе руку о стену... но вот что я хотел сказать: расскажите-ка на другой день эту историю вашим знакомым и послушайте, что они вам ответят; вы спали, ответят они. Ха-ха-ха, да, вы спали; хотя Господь Бог и все его ангелы знают, что вы не спали! Это чисто семинарская мудрость и грубость - называть это сном, тогда как вы, безусловно бодрствуя, стояли у печки, курили трубку и разговаривали с человеком. Но вот приходит врач. Прекраснейший врач, представитель науки с поджатыми губами, т.-е. с сознанием своего превосходства. Это, говорит он, только нервность. Ах, ты Господи, что за пародия на человека - подобный врач! Прекрасно. Он все же говорит, что это нервность. Для ума врача это - вещь такого-то и такого-то объема, стольких-то дюймов высоты и стольких-то ширины; нечто, что свободно можно взять в руку: славная; толстая нервность. Он прописывает на клочке бумажки железо и хинин и немедленно принимается лечить вас. Так идет дело! Но вы только подумайте, что за мужицкая логика: вторгаться со своими измерениями и своей хиной в ту область, в которой до сих пор еще не могли разобраться мудрейшие и тончайшие души! Итти в брод в высоких сапогах там, где нельзя считать труда потраченным даром, если колеблясь, осторожно переходит от одного оттенка к другому!

Тут наступило короткое молчание.

- Вы скоро потеряете одну пуговицу, - сказала она.

- Я теряю пуговицу?- спросил он и осмотрел свое платье.

Она с улыбкой указала на одну из пуговиц его пиджака, которая держалась на ниточке, и сказала:

- Пожалуйста, оторвите ее совсем, она действует мне на нервы; я все боюсь, что вы ее потеряете.

Он поступил так, как она желала: достал из кармана ножик и отрезал пуговицу. Когда он доставал ножик, у него из кармана выпало несколько мелких монет и медаль на жалкой, истасканной ленточке; он проворно нагнулся и поднял эти вещи. Она стояла рядом и смотрела.

- Что это: медаль?- спросила она.- Нет, конечно, это медаль! Но как же вы с ней обращаетесь! Посмотрите только. в каком виде лента! Что это за медаль?

- Медаль за спасение погибающих... Да только вы не воображайте, что она появилась в моем кармане потому, что я заслужил ее. Это так, вранье!

Она посмотрела на него. Лицо его было совершенно спокойно, глаза глядели открыто, словно он сказал несомненную правду. Медаль все еще была в её руках.

- Как же вы дошли до того, чтобы добыть себе такую вещь и носить ее с собою, раз вы её не заслужили?

- Я ее купил!- засмеялся он.- Она принадлежит мне, она такая же собственность моя, как перочинный нож, как эта пуговка. С какой стати мне ее выбрасывать?

- И вы могли купить себе медаль!- сказала она.

- Да, это ерунда, я этого и не отрицаю; но чего иной раз не сделаешь?! При известных обстоятельствах я целый день носил ее на груди, я кичился ею, меня чествовали тостом по этому случаю. Ха-ха-ха-ха, правда, это уморительно? Не правда ли, такая комедия с медалью стоит всякой другой!

- Имя выскоблено, - сказала она.

Тогда он вдруг покраснел и протянул руку к медали.

- Выскоблено имя? Нет, не может быть, покажите-ка. Нет, просто медаль потерлась в кармане, я носил ее в кармане вместе с мелочью, вот и все.

Дагни недоверчиво посмотрела на него, но ничего не сказала. Тогда он вдруг щелкнул пальцами и воскликнул:

- Нет, как я мог это забыть! Имя выскоблено, вы совершенно правы; как я мог это забыть?! Ха-ха-ха! Я сам отдал выскоблить имя, совершенно верно, ведь это было не мое имя, тут стояло имя собственника, спасителя; я тотчас дал стереть его, как только ее приобрел. Простите, пожалуйста, что я не сказал вам этого сразу; это не для того, чтобы солгать вам. Я в ту минуту задумался совершенно о другом; о том, как на ваши нервы вдруг подействовала пуговица, которая готова была оторваться! А если бы она и оторвалась? Могло ли бы это явиться ответом на то, что я говорил о нервности и о науке?

Пауза.

- Однако вы во что бы то ни стало постоянно выставляете напоказ свою необычайную откровенность со мною, - сказала она, не отвечая на его вопрос, - и я не знаю, к чему это. Воззрения ваши в некоторых отношениях необыкновенны; теперь наконец вы хотите дать мне почувствовать, что, собственно говоря, все - не более, как вздор и шутка, что нет ничего благородного, чистого, великаго; это, что ли, ваша идея? Все ли равно, купит ли человек себе медаль за несколько крон, или получит ее за какое-нибудь дело, за какую-нибудь заслугу?

Он ничего не ответил. Тогда она продолжала медленно и строго:

- Я вас не понимаю; иногда, слушая вас. я спрашиваю себя, вполне ли вы в своем уме. Простите, что я говорю это... Вы всегда наводите на меня какое-то беспокойство, какое-то волнение, и, чем дальше, тем больше; вы переворачиваете все мои понятия обо всем, безразлично, о чем бы вы ни говорили; вы перевертываете все вещи вверх ногами. Как это может быть? Я никогда и никого не встречала. кто бы до такой степени сбивал меня с толку относительно всего, в чем я убеждена, что только есть во мне. Скажите мне: насколько сами ни верите в то, что вы говорите? В чем состоят ваши задушевные убеждения?

Она говорила так серьезно, так тепло, что озадачила его.

- Если бы у меня был Бог, - сказал он наконец, - какой-нибудь Бог, который был бы истинно высок и свят для меня, я бы поклялся этим Богом, что я искренно думаю все то, что высказывал вам, безусловно все; и что я предпочитаю поступать так, даже если и смущаю вас этим. В прошлый раз, когда мы гуляли с вами, вы назвали меня воплощенным противоречием всему, что думают другие люди; мы тогда говорили о гальванической цепочке, или о чем? о норвежских сказках, что ли? Да, это правда; я согласен. что я - воплощенное противоречие. Почему, я и сам не понимаю. Но с другой стороны я не в состоянии понять, как все другие люди не думают обо всем так же, как я. Такими последовательными, такими прозрачными кажутся мне вопросы и так ослепительно ясна для меня их взаимная связь. Вот мои задушевные убеждения, фрейлейн; если бы я мог довести вас до того, чтобы вы верили мне теперь и навеки!

- Теперь и навеки? Нет, этого я не обещаю.

- Вот поэтому мне именно теперь так бесконечно этого и хочется, - сказал он.

Они пришли в лес, они шли так близко друг к другу, что часто соприкасались локтями, а в воздухе было так тихо, что, хотя они говорили чуть слышно, они все-таки слышали друг друга. От времени до времени щебетала какая-нибудь птичка.

Вдруг он остановился, и она невольно остановилась вместе с ним.

- Как я тосковал по вас эти три дня!- сказал он.- Нет, нет, не пугайтесь; я ведь почти ничего не сказал, и я ничего не достигну. Нет, настолько ведь я не заблуждаюсь. Впрочем, вы, может быть, меня не понимаете; я начал неверно и проболтался; я говорю то, чего вовсе не хотел сказать...

Когда он смолк, она сказала:

- Какой вы сегодня странный!

Затем она хотела итти дальше. Но он снова задержал ее:

- Милая фрейлейн, подождите немножко! Имейте ко мне некоторое снисхождение сегодня! Я боюсь говорить; я боюсь, что вы перебьете меня и скажете: уйдите! И все-таки я это обдумал в долгие часы бессонницы.

Она с удивлением посмотрела на него и спросила:

- Но в чем же дело?

- В чем дело? Можно сказать вам простыми словами, в чем дело? Дело в том... что... что я люблю вас, фрейлейн Килланд. Да; и, собственно, не понимаю, чем это может удивлять вас? Ведь я человек из плоти и крови, я встретил вас и пленен вами; все это вовсе не так удивительно! Другое дело, правда, что я, может быть, не должен был бы признаваться вам в этом.

- Нет, вы не должны были этого делать.

- Да, но до чего не доходишь? Я вас даже порочил из любви к вам, я называл вас кокеткой и пытался вас унизить только затем, чтобы утешить и поддержать себя, потому что я знал, что вы для меня недосягаемы. И вот я вас встречаю в пятый раз и на этот раз не мог сдержать себя, хотя это могло случиться и в первую встречу. Кроме того, сегодня день моего рождения, мне двадцать девять лет, и я почувствовал радость и запел с того самого мгновения, когда утром открыл глаза. Я думал, - конечно, смешно, что можно додуматься до таких вещей, - но я все-таки думал про себя: если ты сегодня встретишь ее и признаешься во всем, то это, быть может, не повредит тебе, потому что все-таки сегодня день твоего рождения; ты ведь можешь рассказать ей об этом и она, может быть, охотнее простит тебя в такой день. Вы смеетесь? Да, это смешно, я знаю; но все это, однако ни к чему: я приношу вам свою дань так же, как и другие.

- Однако грустно, что с вами это случилось сегодня, - сказала она, - в этом году вам не посчастливилось в день вашего рожденья. Больше я ничего не могу вам сказать на это.

- Нет, разумеется, нет... Боже, какая власть в ваших руках! Я понимаю, что из-за вас можно пойти на что угодно. Даже теперь, когда вы сказали эти слова, несомненно, ведь нерадостные, - чего вы, конечно, не имели в виду, - даже теперь ваш голос прозвучал, как пение; вы говорили, и точно что-то расцветало во мне. Нет, это удивительно! Знаете ли вы, что я ночью бродил вокруг вашего дома, чтобы уловить хоть тень вашу в окне... что я стоял тут в лесу на коленях и молился Богу за вас, а я не очень-то верю в Бога. Видите ли вы вот эту осинку. Я нарочно остановился именно у этого места, потому что под этой осиной я много ночей лежал ничком, погруженный в отчаяние, немой и потерянный, только из-за того, что мысль о вас уже не покидала меня. Отсюда каждый вечер желал и вам спокойной ночи, я молил звезды и ветер передать вам мой привет, и, я думаю, вы должны были это чувствовать во сне.

Они двинулись дальше.

- Дагни! Дагни!- сказал он неожиданно. И прежде чем она успела опомниться, он упал на колени на самой середине дороги; и так простоял он с минуту, с фуражкой в руке, с поникшей головой, словно ожидая удара. Она смотрела на него в испуге; в своей беспомощности она делала попытки поднять его и снова бросала это.

- Нет, ну, да встаньте же!- воскликнула она, над самой его головой.- Сейчас же, слышите! Ну, как это можно? Посреди дороги!

А когда он поднялся, она обратила его внимание на то, что ему следует стряхнуть песок с колен. Они не пошли дальше, а продолжали стоять на том же месте.

Наконец она сказала:

- Зачем вы мне все это сказали? Разве вы не знаете, что я...

- Да, да!- перебил он ее в необычайном волнении.- Знаю, что вы хотите сказать: вы давно уже принадлежите другому, и поэтому я безчестный человек, раз я пристаю к вам, когда уж слишком поздно, - как мне не знать этого? Да, к чему я вам все высказал? Ну, чтобы подействовать на вас, чтобы произнести на вас впечатление и заставить вас задуматься над этим. Ей-Богу, я говорю, теперь правду, я не могу иначе! Я знаю, что вы помолвлены, что у вас есть жених, которого вы любите, что вы дали обещание и связаны, что я поэтому ничего не достигну; да, а все-таки я хотел попытаться повлиять на вас, я не хотел оставить всякую надежду! Вы только представьте себе эту мысль: оставить всякую надежду! тогда вы, может быть, лучше поймете меня. Когда я только что сказал, что не надеюсь ничего достичь, я лгал, я сказал это только затем, чтобы предварительно успокоить вас и выиграть время, потому что иначе вы могли бы сразу слишком испугаться. Что это? Безумие? Я не хочу этим сказать, чтобы вы мне подали хоть какую-нибудь надежду; я право никогда не представлял себе, чтобы я мог кого-нибудь вытеснить, ах, это мне ни разу и в голову не приходило. Но в часы отчаяния я говорил себе: да, она невеста, скоро она уедет, и доброго пути! Но ведь она же еще не безусловно утрачена, она еще не уехала, не замужем, не умерла; как знать! А если я испробую все; еще, может быть, и не поздно! Вы стали моей постоянной мыслью, моей навязчивой идеей; я вижу вас во всем, каждую голубую эльфу называю я Дагни; я думаю, за все эти недели не прошло ни одного дня, чтобы я не думал о вас, только о вас одной; все равно, в какое бы время ни вышел я из гостиницы, - как только я открываю дверь на крыльцо, сердце мое пронизывает надежда: а, может был, ты сейчас ее встретишь, и я всюду высматриваю вас. Нет, я не могу иначе, я не умею помочь себе. Поверьте мне, если теперь я сдался, то сдался не без сопротивления. Ведь неособенно утешительно знать, что все усилия напрасны и все-таки не быть в состоянии удержаться от этих усилий; вот почему борешься до последнего мгновенья. Но если это положительно бесполезно! Как много, много вещей передумаешь, когда всю ночь напролет сидишь в своей комнате у окна и не можешь уснуть. Держишь книгу в руке, но не читаешь; изредка, стиснув зубы, прочтешь три строчки; наконец уже не можешь больше и поникнув головой захлопываешь книгу. Сердце дико стучит, про себя шепчешь чудные, сладострастные слова, называешь одно имя и мысленно целуешь его. А часы бьют два, и четыре, и шесть; тут хочешь положить конец и решаешь, в первый же раз, когда представится случай, рискнуть, решиться на этот прыжок и во всем признаться. Но не рискуешь, нет, не отваживаешься, пропускаешь один случай за другим; все не хватает духа; пока не приходит день, когда уже не в силах удержаться... Простите мне, фрейлейн, я так много говорил, пожалуйста, простите! Пойдемте дальше? Ах, Дагни, как глубоко я люблю вас; я вам и за это уже благодарен, что осмелился высказаться перед вами!

Она выслушала его, оторопев, не возражая ни единого слова. Они все еще стояли на месте.

- Нет, вы, должно быть, просто безумец!- сказала она, покачав головой. И печальная, бледная, так что даже глаза её стали прозрачно-голубыми, как лед, она прибавила:- Вы знаете, что я уже помолвлена, вы этого не забываете, изнываете от этого и все-таки...

- Ну, конечно же, знаю!- отвечал он.- Мог ли и забыт его лицо и его мундир? Он красив, я не нахожу в нем ни одного недостатка, и всетаки я бы желал, чтобы он умер и сгинул!.. Что толку, если я сотни раз буду повторять себе: ничего ты тут не достигнешь, он красив, он офицер, между тем как ты агроном и ничтожество; к тому же, главное, он её жених, и баста! Но сердце не склоняется ни перед чем; и ни в коем случае перед невозможностью. Фрейлейн Килланд, поговорите со мной хоть сколько-нибудь благосклонно, во имя любви моей! Я не хочу любить вас, но не могу этого бросить; неужели нет уж никакой надежды? Неужели вы безусловно и навсегда для меня потеряны? Ах, нет еще, не правда ли? Милая, хорошая, нет еще!

- Именно, именно потеряна, не приводите же меня в совершенное отчаяние!- воскликнула она.- До чего вы хотите меня довести? О чем вы думаете? Или вы думаете, что я должна... Господи Боже мой, будьте добры! Не продолжайте этого разговора! Ведь вот вы теперь все испортили только несколькими глупыми словами; ведь мы уже никогда не должны встречаться. Зачем вы это сделали? Нет, если бы я могла это предвидеть! Да! Да! Оставьте это, по крайней мере, теперь; прошу вас, довольно, как ради меня, так и ради вас! Ведь вы же видите, что я ничем не могу быть для вас; я даже не понимаю, как вы могли хоть когда-нибудь это думать. Так-то; теперь этому надо положить конец; вы должны уехать. Если бы вы знали, как вы меня взволновали! Если вы хотите оказать мне большую услугу, то возвращайтесь домой и постарайтесь свыкнуться с этим. Не правда ли, вы не захотите огорчить меня? О, Боже, мне за вас так больно, но я не могу поступить иначе!

- Так неужели мы сегодня должны проститься? Неужели я вас вижу в последний раз? Нет, нет, послушайте! Простите меня, я не буду горячиться. Но если я обещаю быть спокойным и говорить о чем-нибудь другом, не об этом, неужели мне никогда уже нельзя будет видеть вас? Если я, понимаете, буду совершенно спокоен? Ведь, может быть, когда-нибудь, если бы тот, другой, вам опостылел... только пусть сегодня это не будет последним разом. Я не прошу теперь большего, не давайте только всему погибнуть. Вы опять качаете головой, голова у вас дивная, но вы ею качаете. Неужели же все, все невозможно?.. Если бы вы, не желая простить меня, сказали бы "да", чтобы только доставить мне радость! А то день стал таким печальным, страшно печальным, тогда как утром я пел! Только один раз еще! Я так убедительно прошу вас, как только умею!

- Да, но вы не должны просить меня, потому что я не могу вам этого обещать. Да и зачем? идите теперь; сделайте это! Может быть, мы еще и увидимся, я не знаю, но может быть. Нет, теперь уходите, слышите!- воскликнула она нетерпеливо.- Вы окажете мне этим истинное благодеяние. Еще может кто-нибудь притти...

Пауза.- Он пристально глядел на нее, грудь его подымалась с трудом. Наконец он сделал над собой усилие и поклонился; прощаясь, он уронил фуражку на землю и вдруг схватил её руку, которой она ему не протянула; он схватил ее и крепко сжал в своих руках; она слегка вскрикнула, и он тотчас выпустил руку, несчастный, глубоко огорченный тем, что причинил ей боль. И он стоял и смотрел ей вслед, пока она удалялась. Еще два, три шага, и она исчезнет! Он никогда не увидит ея; она, этого не сказала даже для виду, хотя он молил ее об этом, как о милости. Кровь ударила ему в лицо; он крепко закусил губы и хотел уйти, повернуться к ней спиной, в искреннем гневе... В конце концов, ведь он же мужчина; так лучше, все хорошо, до свиданья!..

Вдруг она оглянулась и сказала:

- А по ночам вы не должны бродить вокруг дома, голубчик, право, вы не должны этого делать. Теперь я знаю, ведь это на вас вот уже несколько ночей бешено лает Биск; раз ночью папа готов уже был встать. Ведь вы не будете, послушайте? Я надеюсь, что вы не захотите обоих нас довести до несчастья.

Она сказала только это, но при звуке её голоса его гнев уже прошел, и он покачал головою.

- И при всем том сегодня мое рождение! - сказал он. Затем он закрыл лицо одной рукой и пошел дальше.

Она смотрела ему вслед, задумалась на мгновенье и вдруг побежала за ним. Она схватила его за руку.

- Да, извините меня! Гадко было с моей стороны забывать об этом. Не обижайтесь на меня; я ничем не могу быть для вас. Но все-таки, мы, может быть, и увидимся после; вы не думаете? А теперь мне надо итти. До свиданья!

Она повернулась и быстро стала удаляться.

XII.

С набережной поднялась дама в вуали, только что спустившаеся на сушу с парохода. Она прямо пошла к Центральной гостинице.

Кнут Гамсун - Загадки и тайны (Mysterier). 4 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Загадки и тайны (Mysterier). 5 часть.
Нагель случайно стоял у окна и смотрел на улицу; перед тем он все посл...

Загадки и тайны (Mysterier). 6 часть.
Он поднял голову и посмотрел на нее. Эта беловолосая бедная домовладел...