Кнут Гамсун
«Женщины у колодца (Konerne ved Vandposten). 4 часть.»

"Женщины у колодца (Konerne ved Vandposten). 4 часть."

- На меня свалилась бочка.

- Я всё-таки не понимаю.

- Она раздавила мне ногу, которую потом должны были отнять.

- Позволь мне взглянуть, как высоко отнята у тебя нога.

Оливер показал снаружи рукой.

- Нет, ты сними штаны! - сказал доктор.

- Я не хочу, - ответил Оливер.

- Как тебе угодно, - произнёс доктор с чувством достоинства. - Я ведь только хотел тебе помочь.

Оливер пошёл домой. Было уже поздно и до него донеслись звуки музыки из танцевальной залы. В самом деле, ведь сегодня суббота! Но тут ему пришло в голову, что он недостаточно хорошо одет и потому, чтобы не попасть на глаза нарядным юношам и девушкам, идущим в танцевальный зал, он сделал обход и вдруг случайно увидал Петру. Она стояла и разговаривала, ни с кем иным, как со столяром Маттисом! Оба были очень заняты разговором. Маттис даже видимо был очень взволнован. И снова Оливер почувствовал укол ревности в сердце. Скрежеща зубами, он приближался к ним, но как только Маттис заметил его, то немедленно удалился в свою мастерскую. Конечно, он поступил благоразумно, избегая взбешённого Оливера, и так же благоразумно поступила Петра, не убежав от него.

Они пошли вместе. Оливер молчал и скрежетал зубами. Петра, чувствуя, что готовится буря, тотчас же сама перешла в наступление.

- Гм! - пробормотала она. - Вот так положение!

- Да... Положение! - проговорил Оливер грозным тоном, оборачиваясь к ней.

- Я говорю о Маттисе. Ты уже слышал? - спросила она.

- Слышал? Что такое? Ты что-нибудь слышала от него? - возразил он.

- Что ты там ворчишь? - проговорила она самым невинными беспечным тоном. - Ну, значит, ты это-то не слыхал!

Должно быть, это что-нибудь интересное? Любопытство Оливера было возбуждено и поэтому чувство ревности несколько притупилось.

- В чём это ты хочешь уверить меня? - спросил он ворчливым голосом.

- Ни в чём я не хочу уверить тебя. Я буду молчать, - отвечала Петра, притворившись обиженной. Она, конечно, не хотела упустить случая помучить Оливера, зная, как он любопытен. И поэтому Оливер должен был переменить тон и просить. Но новость была всё же слишком хороша и ей хотелось первой рассказать об этом, Петра не могла долго выдержать и сказала:

- Это Марен... Марен Сальт.

- Что же с ней?

- Она лежит в постели. У неё родился ребёнок.

Оливер не знал хорошенько, как ему отнестись к этому известию. Во всяком случае, крупное объяснение с женой не удалось на этот раз. Он только полусердито заметил ей:

- Так это ты об этом вела такой длинный разговор с ним?

- Длинный разговор? Он вышел из дверей и сообщил мне это. У него был совершенно расстроенный вид.

- Поделом ему!

- Но ты же не думаешь, что Маттис отец этого ребёнка?

- Ну, это тебе должно быть известно!

Они серьёзно поспорили по дороге домой. Оливер был голоден и сердит, но когда ему дали есть и он хорошо насытился, то настроение его изменилось. Он даже начал смеяться и расспрашивал Петру подробности о Маттисе. Петра была довольна, что гроза миновала и посмеивалась над Маттисом. Он, ведь, тотчас же потребовал от неё, чтобы она ушла из дома до того, как ей надо будет лечь в постель, но Марен сказала, что это будет ещё не так скоро и вообще солгала ему. И вдруг, ночью, он слышит крик ребёнка! Маттис соскочил с кровати, побежал за акушеркой, побежал за доктором. Доктор недоверчиво сказал: "Марен Сальт? Да ведь ей под пятьдесят лет? Это невозможно". Маттис отвечает: "Уж не думаете ли вы, что это у меня родился ребёнок?" - "Да ты уверен, что там действительно есть ребёнок?" - опять спрашивает доктор. - "Во всяком случае, он там лежит и кричит", - говорит Маттис.

Петра хохочет, Оливер смеётся и бабушка смеётся. Даже обе маленькие девочки, как будто понимают, как смешно вёл себя столяр Маттис, и тоже хихикают.

- Посмотрели бы вы на Маттиса! - говорит Петра. - Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, сопел носом и вообще пришёл в полное отчаяние оттого, что не удалил вовремя эту старую женщину из своего дома. Говорят, что ей около сорока, или даже около пятидесяти лет, но ей по крайней мере под шестьдесят! "Разве это натурально? - восклицал он. - Разве можно в таком возрасте, когда уже сыплется песок, разгуливать и раздувать ноздри, словно кролик, двигающий своими ушами". Петра лукаво сказала ему на это: "Ты бы хорошо сделал, если б взял её, Маттис!" - "Взять её? - крикнул он. - С какой стати? К чёрту! Если наступит такой день, когда я захочу жениться, то уж, конечно, не возьму такую девку! Ты это должна знать!"

И все громко хохотали, слушая её рассказ. Но Оливер вдруг напустил на себя важность и проговорил:

- Но разве всё-таки можно было болтать об этом с чужим мужчиной, да ещё на улице?

- Ну, конечно, мне следовало пойти к нему в дом, но я не захотела, - возразила Петра.

- Попробовала бы ты это сделать! - воскликнул Оливер.

- Отчего же нет? Он такой добрый и простой. Нет человека лучше его. Это я знаю наверное, что та, которая вышла бы за него замуж, могла бы рожать одного ребёнка за другим, без его участия, и он бы даже не понял этого!

- Ого. Это бы тебе понравилось! Идите спать, дети! - вдруг крикнул Оливер девочкам и они тотчас же исчезли. Бабушка тоже ушла из комнаты.

- Да, это, разумеется, понравилось бы тебе! - повторил Оливер.

- Мне? - возразила Петра. - Стоит ли говорить обо мне?

- Ты наверное думаешь, что получаешь слишком мало удовольствия и что ты не можешь далеко шататься в гавань? - проговорил Оливер.

- Я? - расхохоталась Петра. - О нет, у меня такой муж, который за мной следит! Это я прекрасно знаю.

Оливер мрачно взглянул на неё. Уж не смеётся ли она над ним? Но Петра может обернуть его вокруг пальца и говорит ему льстивым голосом:

- Впрочем, ты должен бы быть добрее и позволять мне ходить, куда я хочу. Да, ты не должен был бы до такой степени стеснять меня, Оливер. Ведь ты знаешь, что я ничего не делаю дурного. Я только посматриваю кругом, поглядываю в окна и прохаживаюсь.

- Это не идёт замужней женщине, - заявил Оливер, - тем более, если она принадлежит к лучшему кругу. Ты хотела бы пойти в танцевальный зал? Я этому готов верить.

- Но если бы даже я хотела пойти туда, на минутку, поглядеть на танцы?

- Ну да, если ты возьмёшь туда с собой маленьких девочек! - посмеивался Оливер. - Но говорю тебе: пока ещё меня зовут Оливером Андерсен и пока я занимаю мою теперешнюю должность, этого не будет. Вот тебе мой ответ!

- Ты имеешь право приказывать и если ты говоришь нет, значит - нет!

- Да, это верно, - отвечал самодовольно Оливер.

- Но ведь мне же можно будет пойти туда разок, навестить Марен Сальт? - спросила Петра.

Оливер возмутился.

- Мне было бы очень приятно, - проговорил он с ударением, - если б ты поняла, наконец, что ты не можешь ходить к подобным людям и не должна ходить в этот дом. Слышишь ли? Ведь если твой муж стал заведующим, то ты уже не можешь ходить повсюду, а должна вести себя сообразно со своим положением. Я этого не потерплю и ты должна уяснить себе, что я этого попросту не хочу!

- Хорошо, - проговорила Петра со вздохом.

Оливер был польщён тем, что она просила у него предоставить ей несколько больше свободы. Ведь не все жёны обращаются к своим мужьям с подобной просьбой. Многие из них совершают дурные поступки и делают это тайком, не теряя понапрасну слов.

XVIII

Одно событие сменяется другим. Госпожа Ионсен шла по улице со своей дочерью и обе были в хорошем настроении и довольны собой. Вдруг они увидали в одной из поперечных улиц, молодого художника, сына волостного старшины, который рисовал портрет госпожи Ионсен. Он шёл под руку с одной из дочерей Ольсена.

Это было самое неприятное, что пришлось перенести госпоже Ионсен, но Фиа совершенно спокойно отнеслась к этому и сказала:

- Да, я слышала, что вы помолвлены.

Госпожа Ионсен, однако, не могла с этим примириться. Если бы, по крайней мере, это был другой художник, его товарищ, сын маляра! Конечно, ни тот, ни другой, не могли рассчитывать получить руку Фии. Но всё-таки, совершить это перед самым носом Фии! Не хватает теперь, чтобы другой проголодавшийся художник, сын маляра, явился бы к ним просить руки Фии. О, госпожа Ионсен показала бы ему тогда на дверь, широко бы распахнула её перед ним! Хорош же этот мир, в котором приходится жить!

Консул Ионсен принял это известие совершенно равнодушно и сказал жене, почти так же, как Фиа:

- А, они обручились? Но не мешай мне, Иоганна.

И с этими словами он опять погрузился в чтение газеты.

- Но подумай только! Эти молодые люди, для которых мы так много сделали!

- Да, да. Но не мешай мне, слышишь ли?

Консул был занят другим. Адвокат Фредериксен, теперь депутат, сделал запрос правительству что оно намерено предпринять по поводу многочисленных жалоб матросов на норвежских судах. Он не называл определённо пароход "Фиа", но упомянул, что даже в его маленьком городке говорят о резко выраженном недовольстве матросов. Во всяком случае, это дело надо расследовать.

Точно удар грома разразился над консулом. Как? Этот ничтожный, неумытый адвокатишка, которого он так любезно принимал и угощал вином в своём доме? Вот как он отплачивает ему за это. Действительно, надо много выносить, если занимаешь такое высокое положение, какое занимает он, Ионсен!

Но консул не удивился бы такому поступку Фредериксена, если б знал, что произошло раньше. Его собственная дочь была виновницей злой выходки депутата. А между тем она прогуливается с самым невинным видом, не подозревая, что из-за неё в стортинг внесён запрос!

Фредериксен был несколько удивлён, что она так решительно отказала ему. Он ведь уже был избран в стортинг и перестал быть только адвокатом. Но на неё это, по-видимому, не произвело особенного впечатления. Она даже не попросила у него времени на размышление, а сразу сказала: "Нет!" - улыбаясь и качая головой.

Конечно, он постарался не выдать своего возмущения и просто спросил:

- Вы не оставляете мне никакой надежды, фрёкен (*) Фиа?

(*) - Фрёкен - почтительное обращение к девушке из знатной или чиновничьей семьи (в отличие от йомфру - обращения к девушке из простонародья).

Она очень сожалеет, но должна сказать: нет. Однако Фредериксен, желая показать и далее своё благородство, проговорил:

- Значит, вы не свободны?

Нет, она была свободна. Но Фредериксен её не понимал. Он доказывал ей, что она сама себе вредит таким образом. И она, желая смягчить свой отказ, в действительности обидела его ещё больше, сказавши, что так как она происходит из хорошего дома, то не может себе представить, как она покинет его.

- Вы можете иметь другой хороший дом, - возразил Фредериксен.

Но это будет не то же самое! Всё привязывает её к родному дому. Тут она имеет образованное общество, книги, иллюстрированные журналы, старую культуру...

Это не понравилось Фредериксену. Он посмотрел на неё и засмеялся:

- Но, милая фрёкен Фиа, - сказал он, - всё, что вы тут перечислили, вы можете получить и в другом месте. Не так ли?

- А где же?

На это он не нашёл ничего ответить и замолчал уже окончательно. Некоторое время после этого он редко показывался на улицах, ни с кем не разговаривал и всё больше сидел дома и размышлял. Может быть, он думал о великолепном приданом, которое мог бы получить, но не получил?

В первое время в стортинге он тоже держался в стороне и был молчалив. И только в деле матросов он выступил с горячей речью и даже растрогал стортинг, страну и народ своим заступничеством за угнетённых и своими гуманными идеями. Против него выступил один консервативный депутат, тень прошлых времён. Но большинство всё же оказалось на стороне нового депутата Фредериксена и его предложение о назначении следственной миссии было принято. Это было многообещающее начало и избирательный округ Фредериксена мог им гордиться.

Консул прочёл этот отчёт в газете и швырнул её. Он давно не чувствовал себя таким взволнованным, как в эту минуту. В конце концов он отнёс газету Бернтсену и сказал ему: "Прочитайте эту болтовню!". Он не мог успокоиться. Он царил в городе, раздавал направо и налево, взял к себе на службу калеку, платил за учение его детей, делал только добро, - и вот награда! Если б хоть Шельдруп был дома и мог бы взять на себя защиту! Консул Ионсен устал. Эта борьба за существование должна была возобновляться каждый день, и он больше был не в силах выносить её. Если б было хоть одно единственное место, куда бы он мог обратиться, облегчить свою душу. Не пойти ли опять к почтмейстеру? Но у него нет желания выслушивать его религиозную болтовню. Не лучше ли пойти в сад, прогуляться и затем с новыми силами приняться за работу?

Консул увидел свою дочь в саду. Она сидела там и рисовала цветы, ничего не подозревая, счастливая и довольная, что рисунок ей удавался.

- Как ты думаешь, я могла бы гордиться этой картиной? - спросила она отца.

- О да! - отвечал он.

- Я тоже так думаю. А ведь я только что начала рисовать её!

Удивительная эта Фиа! Самыми счастливыми часами в её жизни были те, которые она проводила в Национальной галерее: она копировала картины и они были удачны. Если бы кто-нибудь заинтересовался её живописью и в газетах появилась бы заметка о ней, то она была бы вполне счастлива. Но вообще её честолюбие не причиняло ей никаких страданий. Характер у неё был хороший, и она полна была благожелательности ко всем. Она всегда была спокойна, ничего не делала дурного, ни в чём не раскаивалась и не знала никакой печали. Её стареющий отец, сидя около неё и слушая её, согревался её весёлостью и приветливостью.

- Может быть, она самая разумная из нас всех! - думал он и глядел на неё. - Судьба не преследует и не наказывает её, а мы все изнемогаем от вечной борьбы.

- В стортинге начался поход против нас, кораблевладельцев, - сказал он ей. - Там говорят, что мы заставляем голодать наших матросов и превращаем их в калек.

Однако Фиа спокойно приняла это известие. Она лишь опустила кисть и проговорила:

- В самом деле? Тебя это огорчает?

- Не то чтобы огорчало, но всё же это мне неприятно. Я стараюсь и не могу больше так работать, как раньше, а Шельдрупа тут нет. Хорошо, что ты у меня остаёшься, Фиа!

- Если б я могла что-нибудь сделать для тебя, папа! Они не называли тебя по имени?

- Прямо не назвали, но на меня было ясно указано и притом нашим же депутатом Фредериксеном.

- Таак! - сказала она задумчиво.

- Не знаю, что я ему сделал, за что он так обрушился на меня? - заметил консул.

- Это только недостаток культуры, - ответила она.

- Ты им нисколько не интересуешься? - спросил он.

- Я? - проговорила она с удивлением.

- Нет? Я так и знал! Он, конечно, способный человек и чего-нибудь добьётся... Но если ни ты, ни твоя мать, не интересуетесь им теперь, то незачем нам поддерживать с ним отношения. Мы больше не будем его приглашать. Поговори об этом с матерью. Она раньше очень ценила его.

Вопрос был решён и консул мог бы уйти, но он снова заговорил с дочерью.

- Это правда, что художник - как его зовут? - помолвлен теперь? Кто его невеста, старшая или младшая дочь Ольсена? Ты, вероятно, слышала об этом, Фиа?

- Я первая услышала об этом, - отвечала она, смеясь. - Говоря между нами, я ведь была посредницей между ними!

- Ты... Фиа? Посредницей?

И он тоже начал смеяться.

Консул вернулся в контору. Правда, он не получил ни от кого хорошего совета, которым мог бы воспользоваться относительно Фредериксена, и не заработал десяти тысяч гульденов на каком-нибудь деле, но всё-таки был доволен. "Удивительно, какое облегчение могут доставить четверть часа, проведённые подобным образом!", - подумал он. Однако, мысль об адвокате Фредериксене не давала ему покоя. Недостаток культуры? Может быть, Фиа права! В самом деле, она умно поступает, интересуясь любовными историями лишь в качестве посредницы. Консул ничего не имел против того, чтобы она ещё в течение некоторого времени ограничивалась только товарищескими отношениями. Он ведь знал, какой великой силой обладает любовь. Но и она достаточно рано узнает это!

В конторе консул нашёл целые горы накопившейся работы, писем, телеграмм и накладных. И опять он подумал: если б Шельдруп был дома! Но Шельдруп был современный тип эгоиста и думал только о себе. Теперь он даже поговаривает о том, что хотел бы остаться на год в Новом Орлеане!

Консул встал и позвал из лавки Бернтсена,

- Что это за молодой человек в студенческой фуражке, который стоит там? - спросил он Бернтсена.

- Это Франк, - отвечал Бернтсен.

- Франк?

- Ну, да, за которого вы платите, господин консул. Это сын Оливера.

- Ах, тот?

- Он пришёл за новым платьем, которое он ежегодно получает у нас.

Консул указал Бернтсену на груду бумаг и попросил его заняться ими. Он рассказал ему о Фредериксене и о том, что, может быть, явится комиссия и предложит всякие вопросы.

- Ну, так мы будем отвечать ей, - сказал Бернтсен.

Ну, значит дело теперь находится в хороших руках! Консул почувствовал большое облегчение и уже окончательно овладел собой.

- А студента пришлите ко мне сейчас же, Бернтсен! - сказал он.

Франк явился.

- Мне это нравится, что вы не так часто бываете дома, - обратился к нему консул, как-то невольно говоря ему "вы", а не "ты", - значит вы усердно учитесь? Я вас даже не узнал сразу, вы так выросли! Итак, вы студент! Хорошо ли вам теперь?

- Благодарю вас, - отвечал Франк.

- Меня это радует. Мы все должны чего-нибудь добиваться. Да, вот ещё. Я надеюсь, что вы, несмотря на свою молодость, воздерживаетесь от всякого рода легкомыслия и распущенности?

Ах, этот консул! Он может заставить рассмеяться даже надгробные памятники.

- Да, да, - продолжал он, - вы должны быть благоразумным молодым человеком и избегать соблазнов. Я жду этого от вас.

Франк сохранял серьёзность. Высокий и худой, он стоял, несколько склонив голову, как в церкви. А консул, может быть, желая, чтобы у юноши, которому он благодетельствовал, осталось хорошее впечатление от этого визита, продолжал ласково разговаривать с ним. Ведь Франк может даже оказаться ему полезным со временем. Кто знает? Консулу хотелось, кроме того, воспользоваться случаем и выказать себя юноше человеком со строгими нравственными принципами.

- Существуют благородные и неблагородные, пустые развлечения, - сказал он. - Я сам пришёл к заключению в мои позднейшие годы, что истинное удовольствие можно найти только в своей семье. От других удовольствий можно отказаться, если серьёзно хочешь этого. Говорю по собственному опыту.

Каков этот консул! Теперь, когда кровь у него охладела и страсти постепенно угасли, он захотел извлечь из этого выгоду и похвастаться тем, что он сумел их преодолеть. Даже и тут он остался купцом! Впрочем, он не ограничился только одними пустыми речами и сделал лучше. Одну минуту он думал предложить молодому студенту стул, но вместо этого подошёл к своему денежному шкафу и, вынув оттуда крупный банковский билет, передал его Франку. Тот поблагодарил.

- Но разглашать это не стоит, - прибавил консул. - Левая рука не должна знать, что делает правая. Не так ли? Вы вероятно хотите сделаться пастором?

- Я ещё не знаю, - отвечал Франк.

- Не знаете? - спросил консул.

- У меня больше способностей к языкам. К филологии.

- Вот что! У вас есть виды?

Консул чувствовал некоторую неловкость. Может быть, у него явилась мысль, что учёный филолог, пожалуй, не будет ему так полезен в будущем, как пастор. Но он ласково попрощался с Франком и сказал ему только, чтобы он всё же обдумал хорошенько своё решение.

XIX

Франк снова вошёл в лавку и стал выбирать готовый костюм. Найти подходящую для себя куртку ему было не трудно, потому что он был худ и плечи у него были узкие. Но так как он сильно вырос, то брюки оказались слишком коротки. В лавке была сюртучная пара, которая вполне годилась для него, но Бернтсен сказал, что она слишком дорога.

- По моему мнению, ты ещё слишком молод для такого костюма, - сказал он Франку. - Ты можешь подождать ещё пару годов.

- Рейнерт уже носит такой костюм, а он ведь моложе меня, - возразил Франк.

- Мало ли что! - отвечал Бернтсен. - То, что делает Рейнерт, сын кистера, не может быть правилом для всех. И притом, отец его платит за него.

Франк давно уже привык понимать намёки и получать отказ. Его это не обижало теперь. Ему указывали его место и он старался не переступать поставленных ему границ. Если же это случалось с ним, то он скромно отходил в сторону. И теперь он взял костюм, который Бернтсен выбрал для него, и поблагодарил. Какое значение мог иметь для него тот или другой костюм? Его мысли были заняты другими, более важными вещами.

Дома Франк пользовался большим почётом. Все ходили перед ним на цыпочках.

- Покажи-ка, что за костюм ты получил на этот раз? - сказала Петра. - Надень его сейчас.

Франк рассказал, что консул позвал его к себе, и поэтому должен был ответить на бесчисленные вопросы матери и бабушки, любопытство которых было возбуждено в крайней степени. Что было ему нужно, консулу? Но Франк представился равнодушным и отвечал очень односложно, а иногда даже совсем не отвечал. Однако молчание бывает порой самым лучшим ответом. Обе женщины были очень разочарованы, узнав, что он не хочет быть пастором, в особенности бабушка, находившая, что голова у него достаточно хороша для этого. По губам Франка мелькнула слабая улыбка. В сущности это была даже не улыбка, а лишь намёк на неё.

- Ну, вот тогда они станут об этом говорить! - задумчиво пробормотала бабушка.

- О чём? - спросил Франк.

- О том, что ты не можешь быть пастором! Она, конечно, думала о болтовне женщин у колодца.

Но Франк ничего не ответил.

- Франк ещё должен хорошенько обдумать это, - сказала мать, очевидно не потерявшая надежды, что Франк ещё может изменить своё решение.

Но Франк молчал. К чему ещё разговаривать об этом? Решение его было твёрдо: он знал своё призвание.

Мать занялась исправлением его костюма и так как брюки были слишком коротки, то она постаралась удлинить их, торопясь поскорее сделать это, потому что Франк должен был идти к директору школы.

Франк застал директора сидящим в кресле, в шлафроке (*) и туфлях, и отдыхающим за грамматическими упражнениями, после школьных экзаменов. Ничто так не освежает после напряжённой работы, как такое спокойное занятие, именно изучение синтаксиса какого-нибудь иностранного языка! Ничего возбуждающего, ничего выдуманного, всё тут так просто и ясно!

(*) - Шлафрок (нем.) - мужская домашняя одежда наподобие халата, с отворотами и поясом с кистями.

- Ах, это ты, Франк! Как мило, что ты пришёл! - сказал ему директор. - Знаешь ты эту книгу, дружище? Я её только что получил. Мне бы нужно было получить этот новый синтаксис до экзамена, но пришлось вернуться к старому руководству. Моя дочь почти целый год преподавала за меня французский язык, и я должен был подготовляться к экзамену. В нашей профессии всегда так: если некоторое время не упражняешься, то забываешь то, что знал раньше. Но зато, как приятно бывает снова погрузиться в эти знания, не правда ли? Какое наслаждение опять преклонить колени в священном храме науки и быть помазанным елеем божественной мудрости!

Директор постарел за эти годы, но он остался всё таким же ребёнком, только седым и с выцветшими глазами, смотрящими через очки. Он был доволен Франком, слышал о нём до сих пор только хорошее и возлагал на него очень большие надежды.

Старый филолог был очень скромным человеком. Жизнь придавила его и приучила к смирению. Он не имел возможности двигаться вперёд в науке и никогда не кичился своими знаниями в области филологии. Он не должен был заниматься исследованиями, а только учить других - учить для того, чтобы самому жить и дать возможность выдержать экзамен своим ученикам. Это было печальное существование, полное лишений и напряжённой работы. Но для старого учителя было утешением, когда он встречал светлые головы среди своих учеников и мог поддержать, как он это сделал относительно Франка, их стремление вперёд. Он рассказал Франку, что у него есть два новых ученика, таких же способных, как он. Франк теперь больше не нуждается в его содействии, и директор может отдать всё своё внимание другим способным детям.

Франк ушёл от своего бывшего директора довольный и в повышенном настроении духа. Хотя Франк и не говорил ему, какую профессию он намерен избрать в будущем, но старый учитель почему-то был твёрдо уверен, что он выберет филологию. В сущности это было безразлично, лишь бы он много читал и учился, что он и делал теперь. Дома он поражал своей учёностью, прочитывая и переводя английские надписи на пустых консервных банках и коробках. Только однажды, когда он принёс пустую жестянку от консервов, на которой была английская надпись, и спросил их, как они думают, что там написано, мать, взглянув на жестянку, сказала: "Вероятно, лососина?" - "Да, - отвечал Франк, - но это не по-английски". Ему было досадно, что мать, которой была знакома эта надпись ещё с того времени, как она служила у Ионсена, прочла её по-английски: "Alaska salmon", и, таким образом, своими практическими познаниями посрамила его учёность. А отец, который был матросом и много знал, важно произнёс:

- Аляска - это такая страна. Я же знаю, что такое Аляска!

Но в других случаях Франк торжествовал и поражал родителей своими знаниями языков. Абель, сидевший тут же, скромно молчал и на одно мгновение его старший, учёный брат почувствовал к нему сострадание. Он только что вернулся домой и вовсе не хотел возвышаться перед ним и потому сказал ему:

- Тут нет ничего удивительного, Абель. Ты знал бы столько же, сколько и я, если б ты учился!

Абель только смущённо улыбнулся и покачал головой.

Как-то вечером Оливер пришёл домой и после ужина Франк опять должен был демонстрировать свои познания в английском языке. Оливер пришёл в восторг и воскликнул:

- Нет! Иметь такую голову на плечах, какую имеет его сын Франк - это лучше всего на свете!

Почувствовала ли Петра ревность в эту минуту? Она вспыхнула и, задрав голову, возразила:

- Твой сын?

Оливера точно сразил удар. Он весь как-то съёжился и его жирные пальцы безжизненно остались лежать на столе.

Но Петра спохватилась и пояснила:

- Это ведь не только твой сын, а также и мой!

Мало-помалу Оливер оправился.

- Ну да, конечно. Кто же может в этом сомневаться? Он также и твой сын!

К Оливеру опять вернулось его всегдашнее самодовольство. Он не хотел делать различия между своими сыновьями и потому, притянув к себе Абеля, сказал:

- Да, мои мальчики, если мне удастся хорошо поставить вас в жизни, помочь вам приобрести полезные знания или же стать учёными, то обязанность моя будет исполнена. Больше я уже ничего не могу сделать!

Но Франка не удовлетворяли такие демонстрации своей учёности в узких рамках собственного семейства. Он вытаскивал свои учебные книги и в особенности поражал их математическими терминами. Все смотрели на него, выпучив глаза.

- Неужели вы всё это должны учить? - спросил его Оливер.

- Да, мы всё должны учить! - отвечал Франк. Он уже далеко поднялся над своим общественным положением и окружающие его не понимали.

- Наверное тут нет ни одной иностранной газеты, в этом городе? - спросил он Абеля.

- Я не знаю, - отвечал Абель. - Но городской инженер получает газеты.

- Иностранные? На иностранных языках?

- Этого я не знаю. Но я видел норвежские газеты.

- Норвежские? - с презрением заметил Франк. Однако, в этом маленьком прибрежном городке каждый понимал кое-что по-английски. Да и как могло быть иначе?

Но Франк знал слишком много и потому ему не с кем было говорить. Он должен был сам себя спрашивать и сам себе отвечать, сам разговаривать с собой и молча верить. Иногда у него вырывался стон. Это был стон закованного в цепи.

Абель был поразительно прост. Он мог взять книгу в руки и спросить брата:

- Это что за книга?

- Латинская книга. Ты этого не поймёшь.

- А! Значит, она напечатана по-латински.

Франк не отвечал ничего.

- Не хочешь ли ты в воскресенье поехать с нами на лодке? - спросил его Абель.

- А кто же поедет с вами?

- Целое общество, - отвечал Абель, - Маленькая Лидия едет с нами.

- Маленькая Лидия! - повторил насмешливо Франк.

Удивительно глуп этот Абель! Он не чувствует никакого восторга, когда читает книги, и мыслит, как кузнец. Но Франк никогда не интересовался поездками на лодке, а теперь тем более, так как привык оставаться сам с собой. Он даже избегал общества Рейнерта, хотя они были оба студентами и раньше разгуливали вместе. Но Рейнерт слишком уж высокомерно и развязно держал себя на улице. Он носил пальто и на цепочке медальон напоказ и разговаривал, как совершенно взрослый мужчина. Однажды, встретив Фию Ионсен на улице, он поклонился ей и сказал какую-то любезность. Это было уже чересчур, и Фиа молча прошла мимо него. Франк стоял поблизости и Рейнерт хотел и его впутать, поэтому он громко засмеялся и нахально обратился к нему:

- Видал ты, Франк?

Франк тотчас же повернул домой.

Нет, у него было другое дело! Он вовсе не имел намерения шататься с Рейнертом по улицам, раскланиваться с девушками и дамами и провожать их домой. Пустое развлечение! Вместо этого, он иногда шёл на верфь, к Генриксену, который питал большое уважение к такому учёному юноше, как Франк. Порою Франк ходил гулять со старшей из его дочек, Констанцией, и рассказывал ей про другой неизвестный ей мир, другие страны. Констанца была ещё маленькая девочка, но очень понятливая и с большим вниманием слушала его. Да, это были такие приятные прогулки! Франк держал себя у Генриксенов, как настоящий образованный и серьёзный молодой человек, с хорошими манёрами. Его товарищ Рейнерт был совсем другой. Он вёл себя легкомысленно и у него являлось порой желание громко засвистеть или запеть на улице. Но Франк воздерживался от всяких увлечений.

В воскресенье Абель пришёл домой за своими сёстрами и ещё раз спросил Франка.

- Что же, ты не едешь с нами?

- Нет.

- Мы берём с собой провизию, потом пристанем где-нибудь к берегу и будем танцевать. Мы взяли гармонику.

- Нет! - категорически отказался Франк. Однако он долго смотрел им вслед, когда они ушли. Он чувствовал какой-то слабый огонек в своей душе, отражение внешней жизни. Бедняга с самого начала шёл по ложной дороге. Его пульс забился сильнее, его грудь дышала глубже и в его детском восемнадцатилетнем мозгу словно загоралось какое-то странное пламя.

Бабушка его, сидевшая в комнате, была довольна, что он отказался ехать на лодке. Это был настоящий поступок будущего пастора! Ей было приказано не мешать студенту, когда он занимается, но она осторожно открыла дверь и принесла ему чашку кофе. Это было как раз кстати.

- Ты хорошо сделал, что остался дома, - сказала она.

- А что мне там делать? - отвечал он. Франк нисколько не сомневался, что он поступил правильно, оставшись дома. Но он ещё не знал, что только те не ошибаются, кто ничего не делает.

И он снова уткнул нос в свои книги. Призыв к обеду вернул его к действительности. Но голода он не чувствовал.

XX

Возможно, что Абель сделал ошибку, устроив эту поездку на лодке. Маленькая Лидия не пришла и день был испорчен. Абель провёл целый день на зелёном острове, кричал и дурачился, забавляя других, но вернувшись домой, тотчас же отправился к маленькой Лидии, чтобы узнать, отчего она не явилась. Он не застал её дома. Она была у полицейского Карлсена и упражнялась в игре на рояле. На следующий вечер он опять пошёл к ней и опять не застал её. Дома были только её сёстры. То же самое было и на третий вечер. Но на улице он увидел маленькую Лидию и двух её подруг и с ними Рейнерта. Этот сын кистера всегда вертелся около девушек и Абель решил в душе, что надо спасти от него маленькую Лидию. Однако он вовсе не хотел опять идти к ней, о, нет! Он надеялся встретить её на улице. Но когда он и через несколько дней всё-таки не увидал её, то решил отправиться в знакомый ему задний дворик дома Иёргена.

Маленькая Лидия вероятно даже поджидала его, потому что она ласково улыбнулась ему и сказала:

- Ах, это ты, Абель?

Это сразу обезоружило его и он робко стоял и смотрел на неё.

- Отчего я не пришла в воскресенье? - отвечала она. - Я должна была играть на рояле и ты понимаешь, что я же не могла делать и то, и другое в одно и то же время!

- Да, конечно, - согласился он.

Но ведь она играла не целый день, а только вечером, хотел он сказать! К тому же она обещала его сёстрам придти и обманула. Как это объяснить?

Маленькая Лидия сидела на плохонькой, узенькой деревянной скамейке и что-то шила или перешивала. Она подумала в эту минуту, с какой стати она позволяет так обращаться с собой! Этот ученик кузнеца и его сёстры воображают, пожалуй, что они равные ей? Ну, она им это покажет!

- Мне ведь надо больше учиться, чем тебе, - сказала она. - Ты думаешь, легко учиться играть на рояли?

- Но зачем же ты учишься? - спросил Абель.

Ах, как он глуп! Зачем она учится? Да потому, что все люди лучшего круга учатся этому! Она училась танцевать, теперь должна учиться играть на рояли, вышивать и вязать кружева для своих рубашек. Её сёстры ведь тоже много учились. Они тоже были не первые встречные и не хотели унизиться. Они оставались дома и дожидались, что явится и посватается за них какой-нибудь штурман или приказчик. Так должны вести себя приличные люди.

- Нет, я вот что хотел сказать! - начал Абель. - Ведь это бессмыслица учиться тебе играть на рояли: когда мы поженимся, то всё равно тебе нельзя будет применить своё уменье.

Маленькая Лидия была поражена его дерзостью. С минуту она не находила слов. Потом воскликнула:

- Поженимся? Я выйду за тебя замуж, я? Этого никогда не будет в жизни!

Абель понял из её слов, что она ему отказывает, но он всё же остался стоять, точно пригвожденный к месту, и только угрюмо посматривал на неё. Но маленькая Лидия, находя вероятно, что она слишком резко обошлась с ним, и желая загладить, обратилась к нему несколько более дружеским тоном:

- Ты можешь мне немного помочь и подержать эту складку на моём платье.

Но Абель не двинулся.

- Ты слышишь? - воскликнула она и кольнула ему ногу иголкой.

Он подскочил, и, как это ни странно, не на шутку рассердился. Это удивительно! Он, так хладнокровно перенёсший укушение змеи и так часто ранивший свои руки в кузнице, вдруг вскрикнул от укола иголкой! И маленькая Лидия, заметившая это, захотела загладить свой поступок.

- Слушай! Ведь Рейнерт настоящая обезьяна, неправда ли?

Эти слова напомнили Абелю его долг спасти Лидию.

- Да, - сказал он.

- Он хвастунишка! - продолжала маленькая Лидия. - Но всё-таки он весёлый парень. И какие у него красивые кудри!

- Значит, он тебе нравится?

- Мне? Моя мать находит, что он выровнялся теперь. И притом он много учился.

- Ха-ха-ха! - засмеялся Абель. - Пустяки! Он многому учился? Да я во сто раз больше знаю чем он, скажу тебе. Я знаю не то, что он, не то, что в книгах написано, но о других вещах я знаю гораздо больше.

- Да, о других вещах! - повторила она насмешливо.

- Да, и заметь себе это: во сто раз больше, чем он. И ты увидишь, он никогда не будет пастором. С ним будет то же самое, что с Франком. Он тоже никогда не будет пастором. Я тебе скажу, что ты глупа, если полагаешься на него. Он совсем не таков, как кажется.

- Я ничуть не интересуюсь им, - сказала она.

Абель почувствовал большое облегчение. Он хотел бы поцеловать её за это, но ведь нельзя же так вдруг наброситься на девушку и покрыть её поцелуями. Это трудно и требует известной технической ловкости и вот Абель, вместо этого схватил точильный камень, стоявший у стены, вынул его из стойки и, ради шалости, чтобы показать свою громадную силу, положил его на руки маленькой Лидии. Она подняла такой оглушительный крик и так стала ругать его, что он поторопился взять точило и водрузить его на место.

- Свинья! - прошипела маленькая Лидия со злостью. - Как ты смел? Смотри, как ты выпачкал мою работу... моё свежевыстиранное платье!

- Я отнесу его к колодцу, - смущённо предложил он.

- Дурак!

Он хотел её успокоить, наговорил о своих чувствах, о том, что он её любит! Он готов из любви к ней обойти все колодцы в городе! Она должна простить ему его глупую выходку.

Маленькая Лидия встала, и, стряхнув песок с платья, опустилась на ступеньку лестницы с такой силой, что та затрещала. Абель опять стал оправдываться, но она ничего не отвечала ему и только бросила на него сердитый взгляд. Однако через несколько минут гнев её прошёл и она даже чуть-чуть улыбнулась.

- Что ты хотел этим доказать, дурачок? - спросила она, смеясь.

- Я не знаю, - отвечал он.

- Отчего ты не садишься, слышишь? - спросила она вдруг и села сама.

Но Абель не сел, а облокотился, возле неё, на перила. Она опять протянула ему складку своего платья, чтобы он держал её, пока она будет шить, и он повиновался.

- Я думаю о том, не лучше ли мне остаться на всё время ученья у кузнеца, - сказал он. - Как ты полагаешь?

- Я не знаю. А долго это продлится?

- Нет, недолго. А тогда я могу получить кузницу за дешёвую цену, говорит Карлсен. Он мне в этом поможет.

- Кузницу? А зачем она тебе? Ах да, ты будешь в ней ковать. Но разве ты хочешь остаться там навсегда?

- Другая какая-нибудь работа тоже будет не лучше. Да и другие люди не кажутся мне лучше.

- Но ты будешь всегда такой чёрный! - сказала маленькая Лидия.

- А когда придёт время и мы женимся...

- Из этого ничего не выйдет! - прервала она его решительным тоном.

- Тогда этого хватит на то, чтобы иметь дом.

- Никогда! - заявила маленькая Лидия.

- Как так? - спросил он с недоумением.

- Я не люблю тебя.

Он посмотрел на её руки, на её лицо, и, подумав с минуту, сказал таким тоном, как будто бы уже всё было решено между ними:

- О, это придёт!

Но маленькая Лидия возмутилась, вырвала у него платье, которое он держал в руках, и сказала:

- Ты должен бы стыдиться!

Однако они опять помирились и заговорили о своих годах.

- Боже, как ты преувеличиваешь! - воскликнула маленькая Лидия. - Ты полное ничтожество! Ты ведь только в позапрошлом году конфирмовался. Ты думаешь, я не знаю, когда ты родился?

Абель рассмеялся.

- Извини, маленькая Лидия. Когда я родился, то о тебе никто ещё и не думал. Что бы ни говорили люди, а всё так, мне уж не так далеко до двадцати лет. Ведь мне же лучше знать!

- Ну! А я буду конфирмоваться весной, - сказала она.

- Это хорошо, - проговорил Абель.

- Хорошо? А почему?

Абель не ответил. Он не решился ей сказать, что это хорошо потому, что тогда она будет свободна и может выйти замуж. Но он боялся рассердить её.

- Ну вот, я кончила работу, - сказала она, вставая.

- Тогда я уйду. Добрый вечер! - проговорил он, но тут же был настолько смел, что попросил у неё воды напиться.

- Пойди туда, в дом, и напейся, - сказала она.

- Нет, уж я лучше пойду домой и напьюсь, - возразил он.

- Ни за что! - воскликнула она. - Я сейчас принесу тебе воды.

Когда он напился, то они ещё поговорили немного, но прежде чем он ушёл, он несколько раз обнял её и поцеловал. И какие у этого помощника кузнеца необыкновенно ловкие и сильные руки! Абель размахивал ими, идя домой. У него точно выросли крылья. Он был избранник девушки и будущий владелец кузницы! Лучше всего ему хотелось побыть одному в эту минуту, но дома он нашёл посетительницу. В комнате сидела Марен Сальт.

Все, кроме студента, были дома и уже успели переговорить о многом. Марен Сальт спешила. Ей надо было сделать в городе кое-какие закупки и тут у неё явилось желание навестить своих старых знакомых. Оливер тоже сказал ей несколько слов, пока она пила кофе и ела печенья.

- Ты можешь, значит, уходить из дома? - спросила Петра. - Мальчик твой спит?

- Нет, я не знаю. С ним Маттис, - ответила она.

- Маттис?

- Да. Я могу совершенно спокойно доверить ему мальчика.

- Ты хочешь сказать, что Маттис нянчится с твоим ребёнком?

- А почему же нет? Как же быть иначе? - возразила Марен Сальт. - Ведь мне нужно было выйти сегодня вечером и кое-что купить для дома, а Маттис остался. Он всегда это делает. Иначе невозможно.

Оливер с важностью проговорил:

- Я думаю, что Маттис возьмёт тебя, Марен, когда наступит такой день, что он захочет жениться.

Марен Сальт было приятно услышать это, но Петра как будто почувствовала некоторую ревность.

- Не думаю, - сказала она. - Впрочем, мне всё равно.

- Ну, это было бы уж далеко не так глупо, - заметил Оливер, стоявший возле Марен. - У него был бы тогда сынок и он мог бы обучить его, когда настанет для этого время и затем передать ему мастерскую.

- Ах, ведь мальчик только что родился! - возразила Марен. - А до тех пор ещё много воды утечёт.

- Я бы хотела посмотреть на него, - сказала Петра, - Что, он уж вырос?

- О да! Доктор говорит, что в нём заметна раса.

Петра пристально взглянула на Марен.

- Доктор сказал это? - спросила она.

- Ну да. Что же тут особенного?

Молчание. Петра немного подумала и потом проговорила:

- Нет, тут нет ничего особенного. Доктор иногда говорит это. О моих детях он тоже сказал, что у них видна раса. Я не знаю, что это означает.

Оливер снова заговорил:

- Насколько я понимаю, доктор хотел только этим сказать, что ребёнок большой, крепкий и здоровый. Да, слава Богу, наши дети, все были крепкими детьми.

- А какие глаза у твоего ребёнка? - спросила Петра.

- Карие, - отвечала Марен.

Петра как-то странно вспыхнула, словно опять её кольнула ревность и, не удержавшись, воскликнула:

- Откуда ты взяла для него карие глаза?

- Хе-хе! Это ты бы могла знать! - возразила Марен, кокетливо рассмеявшись.

- Могу себе представить! - резко и с досадой проговорила Петра. - Он повсюду!

Марен посмотрела на неё:

- Как странно ты говоришь! На кого ты намекаешь?

- Ах, ни на кого! Я ни про кого не говорю! - отвечала Петра.

- И нечего тебе отгадывать. Всё равно ты не угадаешь!

Марен произнесла это с лукавым, таинственным видом и замолчала. Ах, проклятая старая баба!

Она делает вид, как будто сама ещё не решила этого вопроса, как будто у неё есть выбор и она не знает, на ком остановиться.

- В кофейнике есть ещё кофе для Марен? - спросил Оливер.

Налита была четвёртая чашка, и Марен выпила её. Разговор между тем не прерывался. Болтали о том, о сём, и Петра опять пришла в хорошее настроение. Она увидала, что у самой Марен карие глаза. Что ж удивительного, если её ребёнок наследовал их? Однако, у Петры как будто родилось какое-то подозрение, от которого она никак не могла отделаться.

- Это всё-таки он! - сказала она. - Только теперь он был настолько хитёр, что взял женщину с карими глазами, для большей верности.

- Не понимаю твоей глупой болтовни, Петра, - возразила Марен. - Должна прямо сказать тебе, что ты говоришь глупости!

Петра была обозлена и поэтому она уже не в состоянии была соблюдать приличия в отношении гостьи.

- Не думаешь ли ты, что он взял тебя по какой-нибудь другой причине, а не потому, что у тебя карие глаза? Нет, Марен, ты ведь должна понимать что ты уже не молоденькая!

Когда разговор достиг этого пункта, то Оливер решил, что ему надо вмешаться, но, вместо этого, он взял свою шляпу и ушёл, захватив с собой Абеля. И вот пять женщин, старые и молодые, остались одни. Но взволнованная "Петра, конечно, не могла доставить своим присутствием удовольствия своей гостье, и Марен очень хотелось швырнуть чашку с кофе на пол. Но она удержалась и только проговорила глубоко обиженным тоном:

- Я, конечно, уже не молоденькая, о нет! Но и ты, Петра, тоже уж не годовалый зайчик, помни это! И притом, ты ведь уже более, чем достаточно, получила от человека, с которым ты меня связываешь теперь в своих подозрениях.

Но Петра заметила, что её девочки навострили уши, и поэтому она стала смеяться, чтобы выйти из затруднения, и воскликнула:

- Я получила? Да я ни одного гроша не получила ни от кого другого, кроме как от своего собственного мужа, поверь мне! Да и за что же мне будут давать деньги другие мужчины? Слава Богу, нам хватает того, что зарабатывает Оливер.

Конечно, это было сказано лишь для того, чтобы дать другой оборот разговору. Мало-помалу и обе спорящие матери успокоились и позднее заключили мир. Стали говорить о разных городских новостях и принялись за пятую чашку кофе. Женщины перегнулись через стол и, разговаривая, засматривали друг другу в лицо. В городе снова произошёл скандал - у Каспара, который работает на верфи. Он поколотил свою жену. Марен слышала об этом вчера вечером.

Петра возмутилась.

- Что же она сделала, жена Каспара?

- Ах, вероятно это вышло из-за другого рабочего на верфи.

- Посмел бы он тронуть меня рукой! - воскликнула Петра.

- Но, во всяком случае, что за жена у него! - заметила бабушка. Она состарилась и кровь охладела у неё давно. - Что только она выделывала в том году, когда Каспар был в плавании! Она отправилась на иностранном судне и долгое время служила кельнершей (*) за границей.

(*) - Кельнерша - служанка в отеле.

- Это удивительно, что она не принесла ребёнка, - заметила Марен Сальт.

- Почём ты знаешь, был у неё ребёнок, или нет?

- Тогда бы у неё был опять ребёнок потом.

- О, нет! - возразила Петра. - Она не из тех, которые рожают детей. Она может делать, что ей вздумается.

Бабушка задумалась об этом давнем событии, о поездке молодой матросской жены за границу. Тогда в городе очень много сплетничали по этому поводу. А между тем у неё такой чудесный отец, кузнец Карлсен, такой добрый и почтенный человек! И всё-таки...

- Да, всё так идёт в мире! - сказала Марен Сальт.

Но у неё есть ещё в запасе и другие городские новости.

- Младшая дочь Ольсена в середине прошлого месяца обвенчалась в Христиании, - сообщила она.

- В Христиании? Почему же именно там?

Так сообщалось в газете. Марен слышала, как это читали в лавке Давидсена.

- Кого же она получила в мужья?

- В газете сообщалось, что она вышла замуж за художника.

- Это тот самый художник, который рисовал картины у Ионсена и у Ольсена, - объявили маленькие девочки. О, это они знали наверное, эти вострушки! От них, ведь, ничто не укроется!

- Вероятно он происходит из богатой и знатной семьи, судя по тому, что говорил Давидсен.

- Странно! Всё совершилось так тихо и никто не слыхал об этом ни слова.

- Говорят, что невеста должна была обвенчаться как можно скорее, - сказала Марен многозначительно.

- А! - воскликнули все и несколько минут молчали, размышляя об этом.

- Да, все женятся и без конца изнуряют себя, - заметила Петра и снова вернулась к опасной теме разговора. - Ты, Марен, должна радоваться, что не вышла замуж.

- Ещё не поздно, - сказала бабушка.

- Петра думает, что поздно, - возразила обиженно Марен.

Но Петра не хочет прекратить этот разговор.

- Если я должна сказать тебе правду, - прибавляет она, - то, по-моему, ты давно уже выкинула всё это из головы. В сущности, сколько же тебе лет?

- Столько, что я и сама не знаю, - отвечала Марен, вставая. - Но я засиделась, почти весь вечер сижу здесь! Премного благодарна за угощение и за вашу любезность. Не забудь, Петра, зайти ко мне, когда будешь проходить мимо!

Нет, конечно, Марен была уже не молода. Но когда она быстро шла по улице и несла тяжёлые пакеты, как будто даже не замечая их тяжести, причём шаги у неё были такие лёгкие, как во время танцев, то, разумеется, никому бы не пришло в голову назвать её старухой. Впрочем, она и не выглядела старой. Её карие глаза были чистые и блестящие. Можно судить о том, какова была эта женщина, если она могла в таком возрасте родить ребёнка? Не говорите о Марен Сальт! Про неё ничего нельзя сказать дурного. А разве дочери Иёргена и его жена Лидия были лучше от того, что сидели дома и стремились возвыситься над своим положением? Разве лучше была Фиа Ионсен, которая рисовала сирень и с одинаковым выражением смотрела на мужчину и на дорожный столб?

- Я долго пробыла в отсутствии, - сказала Марен, входя в комнату. Маттис ничего не ответил и по-видимому вовсе не был расположен ласково говорить с нею. Впрочем, он как раз в эту минуту напевал какую-то песёнку ребёнку и только что начал куплет.

"Не попробовать ли мне задобрить его сообщением городских новостей? - подумала Марен. - Не рассказать ли ему про свадьбу в Христиании, или про то, что Каспар поколотил свою жену?"

Но Маттис был не из таких людей, которые интересуются городскими новостями. Поэтому она ограничилась вопросом:

- Он не спал?

Маттис докончил куплет и только тогда ответил ей:

- Нет, он спит, но ты его разбудишь своей болтовней.

- Это не беда. Он должен получить грудь теперь, - возразила она.

Странное зрелище: столяр Маттис сидит у детской кроватки и поёт!

Он не знал, что ему делать от бешенства. Судьба сыграла с ним злую шутку. Он не успел отослать Марен Сальт из дома раньше родов и его выводило из себя, что он так попался. Чёрт возьми! Такая вещь случилась в его доме! Ну это долго не будет продолжаться, два-три дня и он её вышвырнет на улицу. Он крикнет ей: "Не забудь же взять с собой своё отродье!". Но дни проходили за днями и всё оставалось по-прежнему. Ему бы следовало помелом выгнать её, но куда же она пойдёт, да ещё с новорождённым ребёнком? Правда, это был крепкий мальчонка, с очень сильными лёгкими, но всё-таки...

Столяр Маттис был добродушным человеком. Он позволил обобрать себя, взять пару дверей, отпустил на свободу молодую женщину, отнявшую у него золотое кольцо, и так далее. Правда, он сначала был взбешён, но потом примирился с этим. Впрочем, что же он мог тут сделать?

Марен Сальт скоро опять была на ногах и принялась за свою работу. Ребёнок не был особенно в тягость никому и еды не требовал никакой. Он сосал грудь и спал в комнате матери, на её собственной кровати, следовательно, не отнимал места ни у кого. Маттис придумывал всевозможные основания не так уж строго относиться к его неуместному появлению на свет. Но летом, когда не так будет холодно и никто замёрзнуть не сможет, он, во всяком случае, выставит их за дверь! Тут уж ничто не поможет! Или, самое позднее, через два года, когда мальчик будет сам ходить...

Маттис бранился и клялся, что ни за что и смотреть не хочет на ребёнка. Пусть он никогда не показывается ему на глаза! Но это трудно было осуществить. Случалось, что в то время, когда Марен бегала к колодцу, ребёнок поднял крик и самым бесцеремонным образом вынуждал Маттиса обратить на него внимание. Маттис скрежетал зубами от негодования, но ведь он был не каменный! Он заметил, что ребёнок умолкал, когда он говорил с ним, и успокаивался, слыша человеческий голос возле себя, поэтому он всё чаще и чаще разговаривал с ребёнком, чтобы успокоить его, и в конце концов стал петь ему песни. А когда ребёнок стал уже немного понимать и узнавал Маттиса, когда он подходил к нему, то Маттис кончил тем, что стал брать его на руки и носил по комнате. Этот крошечный мальчишка такой ничтожный и такой лёгкий, что его совсем не чувствуешь на руках! И Маттис носил его на руках, приговаривая: "Ну, замолчи же, не кричи так громко, а то услышат тебя в мастерской!". Он клал его на подушку, чтобы ему было мягко и тепло.

- Ему холодно! - говорит он Марен.

- Холодно?

- Я не знаю, да и не хочу знать. Это не моё дело. Но ты не должна заставлять его голодать.

- Он вовсе не голоден.

- Уж не думаешь ли ты, что он плачет так себе, без всякой причины? И это мать!

Но Марен пришла к заключению, что полезнее для неё не спорить с Маттисом.

- Я сейчас покормлю его, - сказала она.

- И покорми хорошенько! Он ни разу ещё не кричал так сильно.

Маттис снова уходит в мастерскую, но он взбешён и ему стыдно, поэтому он оборачивается в дверях и говорит Марен:

- Не воображай, что я всякий раз буду приходить к нему. Мне всё равно. Пусть докричится до смерти! Но мы не желаем слышать детский крик в мастерской, в моём собственном доме. Ты не можешь оставлять его кричать до смерти.

В мастерской Маттис продолжал бранить Марен вместе с её ребёнком.

- Что только не приходится переносить в своей жизни! - говорил он своему подмастерью. - Но это не может долго продолжаться. Я знаю одного, который не потерпел бы этого в своём доме. Если б не было установлено наказание за изгнание из дома! Но за это присуждают к наказанию и притом очень большому. Ты ведь это знаешь?

Подмастерье ничего не слыхал об этом, но считает это вполне вероятным.

- Да, очень большое наказание. Несколько лет! И я не хочу подвергать себя этому!

Днём Маттис был занят особенной работой. Он делал маленькую детскую кроватку по частному заказу одной семьи из другого города. Он говорит, что мерка была ему дана. Кроватка будет очень хорошенькая, с решёткой и украшенная резьбой. И Маттис хочет выкрасить её белой краской, прежде чем отошлёт по назначению. Но забавно, что он постоянно ловит себя на том, что напевает детскую песенку во время работы. Эта проклятая песенка не выходит у него из головы. И ему даже кажется порой, что подмастерье втихомолку посмеивается над ним.

Маттис отослал кроватку к маляру и получил её назад, снежно-белую и блестящую, так что он мог тотчас же запаковать её и отослать заказчику. Но судьба снова сыграла злую шутку с Маттисом! Заказчик отказался от кроватки, так как уже купил готовую. Маттис получил от него письмо, уведомляющее его об этом. Да, судьба вновь подшутила над ним, но Маттис, на этот раз, удивительно спокойно отнёсся к этому.

- Ну, что ж, - сказал он, - это не беда. Кроватку я всегда смогу продать. Чего, чего только не приходится переживать! Нет, никогда не следует брать заказов из другого города!

Короче говоря, ему пришлось оставить кроватку у себя и сынок Марен Сальт мог временно пользоваться ею, в течение недели или около этого, пока не найдётся для неё покупатель. Ведь кроватке это не повредит!

XXI

Конечно, лучше было бы отпраздновать свадьбу своей дочери в собственном доме, но консулу Ольсену больше улыбалась мысль устроить это празднество в столице, в пальмовом зале первоклассного отеля. У него были всевозможные планы в голове. Кто знает, быть может он даже подумывал о том, чтобы отпраздновать свадьбу в какой-нибудь заокеанской стране, в Аргентине или Австралии? Ему нравилось поражать своими широкими затеями, да притом такое празднество, устроенное в большом столичном отеле, в значительной мере избавляло его жену от множества забот и хлопот, сопряжённых со свадьбой.

Итак, молодой художник обвенчался со своей моделью. В родном городе невесты не мало чесали язычки по этому поводу. Разумеется, у колодца разговаривали об этом; когда всё хорошенько обсудили, то пришли к заключению, что, во всяком случае, всё это очень странно! Молодая девушка, значит, окончательно отказалась от купеческого сословия и от Шельдрупа Ионсен. Шельдруп уже не был ей милее всех, как прежде. Милее стал другой!

Адвокат Фредериксен был приглашён на свадьбу. Он находился в это время в столице, как депутат и председатель комиссии. Нельзя было обойти его. Он стал значительным лицом и носил даже на груди какой-то официальный значок. Ольсен приветствовал его и повёл на почётное место за столом. А Фредериксен решил воспользоваться этим случаем и заложить фундамент для своего будущего счастья. Он хотел переговорить с Ольсеном относительно его старшей дочери. Конечно, всё это должно сохраняться в тайне; он хотел, почему-то, подождать немного. Но будущие планы адвоката были связаны с этим. Ведь он же не будет вечно депутатом! Однако, предварительный уговор должен был считаться обязательным для обеих сторон.

Итак, Ольсен и свою вторую дочь удалял из купеческого круга. Это была высокая, здоровая девушка, с густой массой пепельных волос на голове. Ну, а адвокат был уже не молод, немного нечистоплотен, не имел греческого носа, но имел жирный затылок и на голове у него было мало волос, но зато это был чертовски ловкий парень! Он вернулся в свой город. Разумеется, как председатель комиссии по расследованию дурного обращения с матросами, он высоко задирал голову. Какую он сделал карьеру! Голос его как будто даже стал громче, чем прежде. Но это, вероятно, произошло от частого упражнения в стортинге, где ему приходилось произносить речи, когда он внёс туда свой знаменитый запрос.

Под вечер он пошёл прогуляться по городу. Ведь у кого-нибудь могло явиться желание поговорить с ним, и депутат Фредериксен с каждым милостиво разговаривал, проходя мимо. Однако, по каким-то причинам ему было неприятно, что как раз теперь к нему привязался доктор и не отставал от него. Фредериксен не мог от него отделаться. Доктор ничуть не изменился. Он всё также посещает больных, пишет латинские рецепты, верит в свою собственную учёность и в свою науку, и зарабатывает себе кусок хлеба. Ежедневные заботы достаточно измучили его и лишь редко ему улыбнётся счастье, как тогда, когда Генриксен неожиданно хорошо заплатил ему, после смерти своей жены. В общем, у доктора мало радости. В своё время, когда Ионсен прислал ему счёт, доктор перешёл к другому купцу, к Давидсену, и стал у него забирать товар. Но и Давидсен также прислал ему счёт. Хотя этот бедняга и был консулом, но он был не богат и поневоле должен был соблюдать экономию. Все они, в сущности, были лавочниками! Это обстоятельство мешало доктору иметь постоянного поставщика.

Вообще, позавидовать существованию доктора было нельзя. Разумеется, в своём неумении устроить свою жизнь лучше, он обвинял не себя и свой характер, не свою глупую гордость, вечное брюзжание и угрюмость, а своих сограждан, весь город и частью даже Провидение. Его язычка везде боялись, так как он жалил, как оса, и был доволен, что не каждый мог ответить ему как следует на его злобную выходку. Это было для него большим торжеством и он радовался и смеялся. Он не был зол от природы, но все дурные свойства своего характера он приобрёл потом. Школа и схематическое книжное развитие сделали его таким, каким он был. С годами и неудачами в жизни у него всё больше и больше развивались эти недостатки: язвительность, злоба и зависть, жёлчная раздражительность и страсть к сплетням. Если кто-нибудь умирал, то этот врач, обладающий злым языком, говорил: "Ну вот, освободилась ещё одна пара сапог!". И его радовало, что на лице его слушателя появлялось недоумевающее выражение. Конечно, он не мог оставить нового депутата в покое и не щадил для него уколов. Он высказал, между прочим, удивление, что адвокат носит ботинки на высоких каблуках и поэтому ходит теперь переваливаясь. Он и прежде ходил плохо, когда ещё не был депутатом. Нельзя же надевать такие башмаки на такие ноги!

Адвокат возразил, что он не находил до сих пор ничего особенного в своих ногах.

- Это происходит оттого, что вы ничего не смыслите в анатомии, - ответил доктор.

- Я знаю в ней столько, сколько мне нужно.

- Так и есть! Человек вступает в стортинг и думает, что он не должен знать больше того, что он знает!

- Но иногда возвращаются в свой округ, к своему окружному врачу и пополняют у него свои знания, - сказал адвокат.

- Ого! Пополнение ничего не значит. Надо начинать начала, мой дорогой друг.

Адвокат не имел охоты вступать с ним в пререкания, в его глазах доктор был слишком ничтожен. Но ему хотелось от него отвязаться. Поэтому он заговаривал с каждым встречным, рассчитывая, что доктор наконец уйдёт. Увидев парикмахера Гольте, он остановил его и спросил, когда к нему можно будет придти постричься, чтобы народу было немного и не пришлось бы долго ждать?

- Вы могли бы позвать его к себе, - заметил доктор.

- Мы, демократы, не так важны, - отвечал Фредериксен.

Они встретили столяра Маттиса. Адвокат остановил его и немного поговорил с ним. Маттис пошёл дальше.

- Добряк Маттис тоже имеет в своём доме тёмноглазое потомство, - сказал доктор. - Не думаю, чтобы это очень обрадовало его.

Немного погодя доктор вдруг заговорил о запросе, внесённом в стортинг, и похвалил депутата. Он, конечно, был доволен, что консул был унижен, и поэтому выказал Фредериксену своё благоволение.

- Разумеется, - сказал он, - многое делается в стортинге, чего мы, стоявшие поодаль, не можем даже подозревать. Какую работу вам приходится исполнять! Это хорошо, что вы заговорили, наконец, об отношениях между матросами и кораблевладельцами. Пролейте, наконец, свет на всё это дело, Почему, чёрт возьми, так богатеют кораблевладельцы? Невежественные и необразованные люди, они учились только стоять за прилавком, но они курят сигары в золотой обложке, пьют старую мадеру, а жёны их и дочери носят брильянтовые кольца... Ай, вон там идёт почтмейстер! Вы меня извините, но я улизну. Он ведь снова начнёт распространяться о множественных существованиях. Можете вы себе представить что-нибудь ужаснее этого человека? Уж одно то, что его жизнь сознательно и непрерывно направлена только к добру! Ха-ха! Он говорит о потомстве и радуется на своих детей. Нет, я скроюсь от него... Добрый вечер, господин почтмейстер! Вы вероятно опять ищете Бога? Мы только что о вас говорили.

- Благодарю за всё то хорошее, что вы говорили обо мне, - сказал почтмейстер.

- А если говорилось также что-нибудь дурное?

- Во всяком случае, вы в этом не участвовали... Да, я думаю, если вы будете говорить хорошее о всех людях, то и себе принесёте этим добро.

Доктор сначала хотел уйти и не вступать в разговор с почтмейстером, но кроткий отпор, данный ему почтмейстером, заставил его остаться. Язвительно улыбаясь, он сказал ему:

- Вы, господин почтмейстер, совсем не годитесь для этого мира. Вы верите в добро и говорите: "Чему же надо верить?". А этот мир требует логики и реальности, ему не нужна пассивная чувствительность.

В такого рода спорах почтмейстер имел то преимущество, что он оставался в пределах знакомой ему области и потому всегда готов был защищать свою точку зрения, выказывая порой большую находчивость в своих ответах. Так и теперь спор возник по поводу взаимного значения науки и метафизики.

- Что хочет этот мир - я не знаю, - сказал почтмейстер, - и дело не в том, что он хочет, а что он должен хотеть. С логикой далеко не уедешь, и, может быть, миру нужно ещё кое-что, кроме логики.

- С нею можно уйти далеко в науке, - возразил доктор.

- Вы думаете?

- Конечно. Науке не нужна метафизика, не нужно суеверие. В этом заключается её логика.

Почтмейстер покачал головой.

- Наука танцует вокруг метафизики и постоянно ударяет в неё своим копьём, не причиняя ей впрочем ни малейшего вреда. А почему? Потому что это основная жизненная сила и она остаётся вечной и неуязвимой. Нельзя ведь копьём ранить море!

- Вы не были в высшей народной школе? - спросил его доктор.

- Нет, я не учился, как вы, в высшей школе, - ответил почтмейстер.

Доктор увидел в этих словах язвительный намёк и грубо возразил:

- Очень жаль. Это бы вам не повредило. Может быть, тогда вы не сидели бы здесь, в этом прекрасном городе, как почтмейстер!

- Вы полагаете, что это слишком ничтожно?

- А вы сами как думаете?

- Я доволен. Некоторые, конечно, не могут отказаться от желания повеличаться, даже если это им не нужно вовсе. Но такой недостаток существует у многих.

- Мы говорили о науке, - заметил ему доктор, но почтмейстер прервал его:

- Нет, извините меня! Я ведь не человек науки, как вы. Я не могу обсуждать научные вопросы.

- И это ошибка с вашей стороны. Научные истины либо понятны сами собой, либо их можно доказать логически. Но к метафизике это неприменимо.

- Но, господин доктор, я не говорю, что метафизика - наука, и не думаю этого. Она как раз представляет противоположность науке.

- Тогда это не более, как пустая болтовня. Если б не было у нас науки, то что было бы у нас? Моисей и пророки? Так слушайте их!

- Метафизика начинается там, где прекращается наука.

- Наука никогда не прекращается. Она порой идёт ощупью, не всегда находит верный путь, но всегда стремится всё дальше и дальше вперёд.

- Да, так говорят! - возразил почтмейстер. - Но я неправильно выразился. Я хотел сказать, что метафизика вступает в свои права там, куда наука не вполне достигает, в таких немногих пунктах и подробностях, в отдельных мелочах, куда наука не проникает до самой верхушки, и, хотя бы только на расстоянии одного волоска, не достигает её...

- Да вы смеётесь! - воскликнул доктор. - Вы хотите разрешить загадку жизни при помощи своей теории множественных земных существований. Вы оттуда заимствуете свет на своём жизненном пути.

- Чему же надо верить! - возразил почтмейстер. - Иногда это бывает лишь слабый свет, подобно звёздам, которые светят ночью. Конечно, это не яркий солнечный свет, но это всё-таки свет звёзд и кое-что можно при этом различить.

- Не лучше ли, однако, пользоваться светом науки там, где он достигает?

- Да, и я им пользуюсь. Но там, где он прекращается, я должен обходиться без него. И наука остаётся позади меня. Может быть, на расстоянии только одного волоска, и она лишь смотрит, куда я иду.

- Ну, извините меня! - воскликнул доктор. - У науки есть другое дело и нечего ей смотреть вам вслед. Наука поступает разумно, не делая этого. Она должна иметь твердую почву под своими ногами.

Спор продолжался в таком же роде, но когда почтмейстер сказал, что для нашей духовной жизни математика совершенно безразлична, то доктор поднял обе руки, точно хотел зажать ими уши. И зачем это он вступил в этот бесполезный и скучный спор, который только утомил его! Он готов был закричать с отчаяния и бежать, но всё-таки сдержался и, сняв шляпу, сказал:

- Благодарю, с меня довольно! Я должен, со своей жалкой наукой, посетить ещё нескольких больных.

И с этими словами он завернул в боковую улицу.

Почтмейстер тоже хотел уйти, но адвокат удержал его. Они как раз проходили мимо конторы Ионсена и адвокату хотелось, чтобы около него находился кто-нибудь, с кем бы он мог в это время разговаривать. И он нарочно говорил очень громко, проходя мимо окон консульства. Но он преследовал при этом известную цель и, конечно, не имел в виду продолжительную беседу с почтмейстером на отвлечённые темы. Когда они миновали дом Ионсена, то Фредериксен сказал:

- Я хочу идти на гору, где открывается вид. Вы, вероятно, не пойдёте со мной так далеко?

- Нет, - отвечал почтмейстер и повернул обратно.

Фредериксен облегчённо вздохнул. До сих пор его расчёты оправдывались. Он взглянул на часы. Больше всего его радовало то, что он, наконец, отделался от доктора. Он знал ведь, что доктор находится в натянутых отношениях с консулом, и поэтому не хотел, чтобы его видели в обществе доктора. Плевать он хотел на всякую метафизику и духовность! Это такие вещи, которые только мешают нашим достижениям в жизни. Он не хочет сбивать с ног другого и перешагивать через него, но не позволит наступать и на себя. Он только ощущает в себе здоровое стремление к деятельности. Делопроизводитель консула Бернтсен, конечно, ждёт обыска и допроса теперь, но ничего подобного не будет. Пусть господин кораблевладелец живёт в мире! Нет, этого бы не доставало, чтобы он причинил консулу Ионсену ещё большие неприятности после всего, что уже было сделано им в этом направлении. Он показал консулу зубы, но в ход их не пустит. Как председатель комиссии, он имел для этого гуманные основания, а как адвокат Фредериксен он действовал под влиянием причин интимного характера.

Он прошёл мимо дома консула, украшенного резьбой, с верандой и балконом. Это был большой дом с садом, в котором росли сирень и жасмин, с различными украшениями, урнами, фонтанами, флагштоками и вообще всем, что относится к такому дому, окружённому атмосферой богатства и культуры.

Фредериксен пошёл дальше, в горы. Действительно, он угадал верно: Фиа отправилась на свою вечернюю прогулку. Она всегда ищет отдыха после своей дневной работы. Адвокат не забыл её и не отказался от неё. Он смотрит на неё такими же глазами, как и раньше, как смотрит бедность на миллионы. Он был уверен, что он имеет теперь больше шансов, чем прежде. Может быть, она понимает свою выгоду теперь? Разве её семья не питает высокое уважение к его депутатскому званию?

Фиа видела, что он идёт за нею, и прибавила шагу. Ах, она не привыкла думать о выгоде и не чувствовала в этом никакой потребности! Она шла всё скорее и скорее, но это не помогло - он всё-таки настигал её. В этот вечерний час, освещённый розовыми лучами заката, он должен, наконец, получить от неё окончательный ответ!

Как быстро она шла! Как старалась избежать его! Как было велико вероятно её желание видеть закат солнца, любоваться красотой вечернего неба, если она так быстро бежала! Но адвокат Фредериксен был не такой человек, чтобы отказаться от чего-нибудь так скоро.

Он крикнул ей издали приветствие и запыхавшись проговорил:

- Вы заставляете меня бежать так, что у меня душа готова выскочить из тела, фрёкен Фиа!

Фиа, бледная и изящная, несколько нарядная, как всегда, и как всегда холодная и спокойная, ответила:

- Мне очень жаль. Я задумалась. Обыкновенно я хожу сюда гулять, чтобы быть одной.

- Разве вам так приятно ходить одной? О чём вы думаете, когда вы бываете тут одна? - спросил он.

- О том, что находится там, далеко, о целом мире, об облаках, о море, о нирване... Да, я чувствую себя хорошо тогда, - отвечала она.

Она не понимала этого человека, это животное, стоявшее около неё, которое не в состоянии было наслаждаться красотами природы. Как можно было не чувствовать такой красоты!

- Я только что вернулся сюда из стортинга и мне хотелось видеть вас, - сказал он.

- Очень любезно с вашей стороны.

- Вы тоже, кажется, уезжали отсюда?

- Вы ведь знаете, я приезжаю и уезжаю. Теперь я хочу поехать в Париж.

"Чёрт возьми! - подумал он. - Как это великолепно! Она увидит Собор Парижской Богоматери, Эйфелеву башню, Ротшильда..." И в этот момент у него мелькнула боязливая мысль, что он, пожалуй, стоит несколько ниже её.

- Что можем мы, депутаты и адвокаты, сказать по поводу такого величия? - возразил он. - Что оно недостижимо? Но и мы всё же можем понять его, фрёкен Фиа... Я хочу сказать, что и мы тоже можем подниматься со ступеньки на ступеньку, достигая всё более и более высоких положений. Это и составляет хорошую сторону демократического общественного строя, так как при этом строе высшие посты могут быть достигнуты каждым.

Фиа не отвечала. По-видимому, она не хотела понимать его намёков. Но адвокат Фредериксен решил осуществить свой план и постарался дать ей понять, как много она значит для него. В сущности она для него составляет всё! Не даст ли она ему хоть маленькую надежду?

- Нет, - отвечала она.

Хорошо ли он слышал? Может быть, она ещё подумает об этом?

- Нет! - повторила она и покачала головой. - Смотрите же на закат солнца! Взгляните, какие краски! Какой чудный вид открывается с этого места!

- Да, вид хорош, но виды?

Она с недоумением взглянула на него.

- Мои виды? Моё будущее? - отвечал он на её взгляд.

Тут она действительно немного рассердилась. Ведь он мог бы сказать ей что-нибудь другое, в ответ на её приглашение любоваться чудными переливами красок! Неужели у этого человека нет ни капли поэзии, ни культуры?

- Извините меня, - сказала она, - но о своём будущем вы должны говорить с другими...

XXII

Невинный Оливер должен был поплатиться за неудачу, которую испытал адвокат Фредериксен, хотя он был тут не при чём. Он шёл домой, хромая, из склада, когда адвокат перехватил его по дороге и тотчас же заговорил с ним о делах.

- Ну, Оливер, - сказал он. - Теперь ты имеешь постоянную должность и пора тебе подумать о том, чтобы выкупить свой дом.

Что была за причина, что адвокат так решительно требовал теперь уплаты. долга? Ошибся ли он в своих расчётах? Может быть, он не полагался на прочность соглашения, заключённого с консулом Ольсеном относительно его дочери? Или он не доверял её приданому? Во всяком случае он говорил так, как говорит человек, который хочет спасти то, что ещё можно спасти, и его требования были вполне определённы.

Оливер возразил ему, что разве он в состоянии из своего жалованья выкупить дом. Ведь он получает лишь столько, сколько нужно, чтобы жить ему и его семье!

- Да мне-то что за дело до этого? - сказал адвокат. - Продай дом и заплати мне мои деньги. Тогда мы будем квиты.

Но куда же он денется со своей семьёй тогда?

- Опять то же самое! - возмутился адвокат. - Разве моя обязанность заботиться об этом? Рассуди сам. Ведь дом теряет ценность из года в год. Ты даже не покрасил его. Дом разрушается.

- Я хотел его выкрасить этим летом.

- Нет, так не может дальше продолжаться! - воскликнул адвокат. - Ты знаешь, где моя контора. Или ты придёшь сам, или пришли свою жену.

С этими словами адвокат отпустил Оливера домой. Разумеется, Оливер должен был послать свою жену. Однажды она уже уладила это дело и лучше всего подходила для этого. Как раз именно теперь она выглядела очень хорошо и была весела.

Она имела теперь прекрасное бельё и поэтому была преисполнена чувством собственного достоинства. Никто не мог поставить ей этого в вину. Она хотела тотчас же идти, как только Оливер сказал ей про адвоката.

- Но, ведь, контора теперь закрыта, - возразил Оливер.

- Ничего. Я постучу к нему в комнату, - сказала Петра.

Оливер не мог не восхищаться её готовностью и только заметил:

- Я надеюсь, что ты хорошенько объяснишь ему, как он намерен поступить с калекой!

Когда Петра ушла, Оливер вытащил из кармана разные сладости и печенья, которые он принёс для себя и для девочек. Он не делал никакой разницы между ними и делил всё поровну. Пожалуй, голубоглазая получала даже больше, потому что она была милее и в сущности сердечнее своей сестры. Оливер долго ждал, что у неё вырастет лошадиный нос, как у Маттиса, и был приятно разочарован. Он любил теперь голубоглазую девочку, так же, как другую, с "семейными карими глазами". Однажды голубоглазая свалилась с пристани в воду и Оливер бросился спасать её, забыв, что у него только одна нога. Он вытащил её, зацепив своим костылём, но когда она открыла глаза, то он накричал на неё и нашлёпал за то, что она шалила на пристани и так страшно напугала его. Но вообще Оливер никогда не бил своих детей и предоставлял матери наказывать их. Он умел лучше всех обращаться с детьми, и всё его сердце принадлежало им.

Оливер и обе девочки прекрасно чувствовали себя, оставшись одни, и, сидя за столом, уничтожали лакомства. Впрочем, они не забыли отложить и для брата студента и для другого брата, подмастерья кузнеца. Дети были счастливы. Разве есть другой такой отец, который так угождает своим детям? Затем Оливер стал рассказывать им о своих морских путешествиях. Чего, чего только ни видал он! И девочки слушали его с восторгом и не спускали с него глаз. Потом они играли с ним и все трое так весело смеялись, как только могут смеяться дети.

Спустя некоторое время пришёл Франк. Он был такой бледный, такой измождённый. Умственная работа изнуряла его так, как изнуряет разгульная жизнь. Он молча съел свой ужин и свои пирожные, и имел такой печальный вид, точно ничто не радовало его. Он знал языки, но не созрел для жизни и словно не замечал, что его окружало. Оливер подумал, что он должен что-нибудь сказать сыну. Это не повредит ему.

- Ты не должен так чрезмерно много учиться, Франк, - сказал Оливер, - Ты можешь заболеть от этого. Насколько я вижу и понимаю, ты знаешь уже больше, чем кто-либо другой в нашем городе.

Франк ничего не ответил.

- Расскажи же нам, чем ты занимался сегодня, что читал и изучал.

Ах, конечно, они ничего тут не поймут! Но он всё же снисходит к ним и говорит им о разных грамматических формах, о суффиксах, родах и падежах. Он поправляет девочек, когда они неправильно произносят какое-нибудь слово. Он тщательно изучил все эти грамматические тонкости, занимающие его днём и ночью и, словно паутиной, окутывающие его мозг. Но никто, ни один человек не научил его думать, и под гнётом своей задачи он двигался дальше в том же направлении. Никто не мог бы сказать, что он растратил попусту свои силы и время, но он жизнь превратил в филологию и не чувствует себя обманутым. Он идёт дальше, продолжает своё странствование в пустыне, подобно другим таким же странникам, идёт не для того, чтобы придти куда-нибудь, а потому что такова его задача в течение всей его жизни.

Он наскучил своим слушателям. Оливер начал зевать, однако, всё-таки не последовал примеру девочек, которые встали из-за стола. Франк заметил, что им наскучило слушать его. Он немного обиделся и, с усмешкой, сказал им: "Конечно, я должен был тут сидеть и забавлять вас!". Маленькие девочки снова уселись осторожно на свои стулья, и отец постарался извинить их в глазах учёного брата.

- Они ведь этому не учатся, - сказал он. - Для них это слишком возвышенная вещь. Но мы всё думаем, что это самое удивительное из всего, что мы слышали когда-либо. А ведь я там, в обширном мире слыхал даже, как говорили негры!

Однако, слова отца не вернули Франку хорошего настроения. Он утомлён и не может продолжать. Поэтому он встал и собрался уходить.

- Ну, так мы благодарим тебя за всё, что мы слышали от тебя сегодня, - обратился к нему отец. - Я не знал, что немецкие слова имеют род, а я ведь слышал, как говорят немцы, больше, чем кто-нибудь другой здесь! Но если ты это говоришь...

Голубоглазая девочка прервала его, сказав брату:

- Слушай, у тебя галстук перевёрнут!

Франк исправлял их речь, с точностью указывая на их ошибки, но тут он почувствовал всю безнадёжность этого. Стоит ли трудиться? Ведь они не с восьми лет начали учиться языкам! И Франк уходит, забыв поправить галстук.

Оливер и девочки снова остались одни, но их весёлое настроение уже испарилось, и голубоглазая девочка очень сердита на Франка. Отец старается извинить его.

- Но ведь он же не будет пастором, к чему же ему так много учиться? - возражает она.

- Глупенькая! Начальник школы ведь тоже не пастор, а он всё-таки учёный человек.

Абель вернулся домой и так как он уже поужинал у кузнеца, то ему дали только два маленьких пирожка. Но Абель, в своём роде, славный парень. Он съел оставленные для него лакомства и тотчас же вслед затем вынул из своего кармана другие лакомства, которые он сам принёс для них. Абель ежедневно получает обед у кузнеца, но дома не всегда есть припасы в достаточном количестве, и его сестрёнки далеко не всегда ложатся спать сытые, так же, как и отец их. Когда же Абель вынул два маленьких свёртка, то немедленно объявил девочкам, чтобы они не смели трогать сладости, которые он принёс только для себя, и намерен лакомиться, когда ляжет в постель. Но дети отлично понимали, в чём дело, и набросились на лакомства.

- Ах, вы, грабители! - воскликнул Абель.

- Нет ли у тебя ещё? - спросила чёрноглазая девочка.

- Кабы не так, дам я тебе! - засмеялся Абёль и девочки весело вторили ему.

Однако, отец вспомнил о Франке.

- А ему ничего не осталось? - спросил он. Но оказалось, что Абель припрятал в кармане два сладких пирожка, специально для Франка. Все были довольны, сидели за столом, ели сладости и чувствовали себя очень весело. О матери и бабушке никто не вспоминал. Оливер сам ввёл такие тайные празднества для детей, когда мать и бабушка отсутствовали. Ему хотелось доставить удовольствие детям и мало-помалу он привык действовать тайком. Он находил удобнее совать что-нибудь вкусное детям, когда они встречали его в сенях и съедали тут же то, что он приносил им. Они любили его за его доброту и находили, что другого такого отца нет ни у кого.

Вечер прошёл в тесном семейном кругу. О внешнем мире никто не думал. Никто не стремился ни к чему лучшему в жизни и довольствовался настоящим. Отец сидел, окружённый своими детьми, и радовался. Девочки такие славные, умненькие и наблюдательные. Франк уже теперь стал учёным, Абель тоже стал взрослым мужчиной. Что может быть лучше такой жизни? И когда, притом, у него есть чем полакомиться, то Оливер чувствует себя, как в раю!

Девочки ушли спать и вскоре Абель тоже отправился на своё место. Он спал в каморке, у бабушки, на скамье, но он всегда бывал так утомлён, что засыпал крепчайшим сном. Ведь утром рано ему надо идти на работу, в кузницу!

Оливер остался один за столом. Он думал о том, что Петра слишком долго остаётся в отсутствии. Бог весть, что она делает! Оливер зевает и рассматривает себя с вниманием в карманное зеркальце. Он решил непременно спросить Петру, что она делала так долго. Да, он непременно расспросит её!

Когда Петра пришла, то она сейчас же сообщила ему новость и с первых же слов предупредила с его стороны всякое порицание.

- В город пришёл иностранный пароход, - сказала она.

Старый матрос проснулся в душе Оливера и он с живостью спросил жену:

- Где он остановился?

- Он бросил якорь у набережной.

Услышав это, Оливер забыл всё остальное. Он тотчас же заковылял из дома, чтобы посмотреть на новое судно, и, когда вернулся, то сейчас же с важностью заявил:

- Судя по флагу, это английское судно.

- Английский пароход! - вскричала Петра.

- У него такие люки, какие бывают на судах, перевозящих хлебные грузы. Очевидно, этот груз привезён для Ольсена.

Петра, чтобы угодить ему, притворяется очень заинтересованной.

- Для Ольсена? - воскликнула она. - Только ты один мог сразу догадаться об этом!

- Да, - самодовольно отвечал он. - Не даром же я так много странствовал по свету!

Воспользовавшись тем, что он пришёл в хорошее настроение, Петра сказала:

- Я очень долго пробыла у адвоката. Ведь надо было хорошенько поговорить с ним!

- Конечно, - согласился Оливер. - Что же он сказал?

- Он ворчал.

- Этакий живодёр! Ах, если б у меня были прежние силы и здоровье! На чём же вы порешили?

- Он немного уступил. Во всяком случае, он согласился подождать ещё. Но с одного раза нельзя было уговорить его.

- Неужели?

- Ну, да. Я должна на будущей неделе опять пойти к нему.

- Всё-таки, это отсрочка! Я надеюсь, что ты уладишь дело. Ты сумеешь ответить ему на всё, что он говорит. Этакий негодяй!

Оливер снова ушёл из дома. Все мысли его были заняты иностранным судном и его сердце моряка стремилось туда, на набережную. Ему хотелось посмотреть вблизи на это судно, пришедшее из-за границы, на матросов и кочегаров, снова ощутить запах морского корабля, услышать английскую речь. На валу набережной уже собрались любопытные. Оливер нашёл там рыбака Иёргена и неизбежного Олауса с трубкой в зубах.

- Хорошо, что ты пришёл, - обратился к нему Олаус. - Помоги мне объяснить им, чтобы они дали мне табачку для трубки. А то они никак не поймут меня.

Оливер был не прочь разыграть из себя человека, знающего английский язык, и, как только были положены мостки, он тотчас же отправился на пароход. Но Олаус остаётся таким, как всегда. Он издевался над тем, что ему дали лишь крошечную щепотку табаку, которую можно поместить на одном ногте. Ему случалось курить гораздо лучший табак, чёрт возьми! Неужели на пароходе нет никого, у кого нашёлся бы хороший, крепкий табак? Где же шкипер?

Но английский матрос как будто понял на этот раз желание Олауса. Он взял у Олауса трубку и набил её, как следует. Оливер взглянул на матроса и у него мелькнуло в голове смутное воспоминание. Он где-то встречал этого иностранного матроса. Но где, он не помнил. Быть может, в каком-нибудь кабаке, или на улице за границей, или в конторе, где нанимают матросов. Мир ведь так велик и он побывал в стольких местах!

Оливер заговорил с другим матросом, припоминая полузабытый им английский язык. Он узнал от него, откуда пришёл корабль и для кого предназначен груз. Всё это было ему интересно и он переносился в свою прежнюю жизнь на море. Он узнал, какой груз может взять корабль, сколько на нём матросов, сколько лет капитану и сколько времени понадобилось пароходу, чтобы придти сюда из Балтийского моря. Оливер сообщил, что он сам был матросом и много плавал, пока с ним не приключилось несчастье и он лишился ноги. Рассказал он также и о том, что он спас судно, потерпевшее аварию, и о нём писали в газетах. А теперь он служит заведующим складом у консула Ионсена, имеет жену и четверо детей и один сын у него уже студент.

Кнут Гамсун - Женщины у колодца (Konerne ved Vandposten). 4 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :