Кнут Гамсун
«Голод (Sult). 3 часть.»

"Голод (Sult). 3 часть."

- Нет, на этот раз я хотел попросить у вас свечку, - говорю я. Я говорю это очень тихо и скромно, чтоб не рассердить его и не расстроить этим все мои надежды на свечку.

Мой ответ приводит его в смущение; мое неожиданное заявление совершенно сбивает его с толку; это первый раз, что я не потребовал у него хлеба.

- В таком случае вам придется немного подождать,- говорит он и обращается снова к покупательнице

Она получает свои покупки, платит пятикроновую бумажку, получает сдачу и уходит.

Мы остаемся с приказчиком одни.

Он говорит:

- Так, вам, значит, нужна свечка.- Он вскрывает пакет с свечами и достает для меня одну свечку.

Он смотрит на меня, а я не в состоянии высказать свою просьбу.

- Ах, да, правда, вы уже заплатили,- говорит он вдруг. Он сказал это так просто, что я заплатил; я расслышал каждое слово. Он отсчитывает в кассе крону за кроной блестящими тяжелыми монетами и дает мне сдачи с пяти крон.

- Пожалуйста! - говорит он.

Я стою с секунду и смотрю на золото. Я понимаю, что дело не совсем чисто, но я ни о чем не думаю, ничего не соображаю и только любуюсь богатством, сияющим перед моими глазами. Затем я машинально собираю деньги.

Поглупев от изумления, разбитый, уничтоженный, я стою у прилавка; наконец я делаю шаг к двери и опять останавливаюсь. Глаза мои устремлены на полку, с которой свешивается бубенчик на ремешке, а под ним клубок бечевок.

Приказчик вообразил, что я хочу начать с ним разговор, и сказал, собирая разбросанную на прилавке оберточную бумагу.

- Кажется, и зима скоро настанет!

- Гм... да! - отвечал я,- как-будто зима уже наступает. Зима уже на дворе!- И затем я прибавил:- да, впрочем, ведь и пора.

Я слышал, как я говорил; каждое слово было так ясно, как-будто говорит потусторонний человек, я говорю это как-то неуверенно, как-то бессознательно.

- Пожалуй, что и пора! - говорит приказчик.

Я сунул руку с деньгами в карман, нажал защелку и вышел. Я слышал, как я пожелал покойной ночи, и приказчик отвечал тем же.

Я уже сделал несколько шагов, когда дверь лавочки распахнулась и приказчик крикнул мне вслед. Я обернулся к нему без удивления, без малейшего следа страха. Я только собрал деньги и приготовился вернуть их ему.

- Вы забыли вашу свечку!

- Благодарю вас! - сказал я ему спокойно.- Благодарю! благодарю! - затем со свечой в руке я пошел вниз по улице.

Моей первой сознательной мыслью были деньги. Я подошел к фонарю, пересчитал их несколько раз, взвесил на руке и засмеялся.- Ну, теперь мне повезло изумительно, чудесно повезло на долгое, долгое время.- Я сунул деньги опять в карман и пошел. Я остановился перед рестораном на Сторгаде, и начал спокойно размышлять, не зайти ли мне позавтракать.

Мне слышен был стук тарелок, вилок и ножей, я слышал, как рубили мясо. Искушение было слишком велико, я вошел.

- Бифштекс!

- Бифштекс! - крикнула служанка в окно кухни.

Я сел около маленького стола, у дверей и начал ждать. В моем углу было довольно темно. Я чувствовал себя уединенным и принялся размышлять; по временам я замечал на себе любопытный взгляд служанки.

Я совершил первую подлость, первое воровство, в сравнении с которым все мои прежния проделки были ничто. Мое первое большое падение... Наплевать! Теперь ничего не поделаешь. Впрочем, это от меня зависит уладить дело с лавочником в другой раз, впоследствии, когда представится случай. И тогда я перестану катиться вниз. И, кроме того, я не обязался быть честнее прочих смертных...

- Скоро я получу свой бифштекс?

- Сейчас.- Служанка открывает люк в кухню и заглядывает туда.

А если дело выплывет на свет Божий! Если приказчик вспомнит, что пять крон заплачены лишь один раз той покупательницей. Нет ничего невозможного, что это придет ему в голову в один прекрасный день, может-быть, в следующий раз, когда я зайду к нему в лавку. Ну и что же? И я пожал плечами.

- Пожалуйста!- сказала любезно служанка и поставила передо мной на стол бифштекс.- Не хотите ли вы перейти в другую комнату, здесь очень темно.

- Нет, благодарю вас. Я останусь здесь, - отвечал я. Ея любезность тронула меня, я плачу за бифштекс, вынимаю на удачу ей монету на чай и пожимаю ей руку. Она улыбается, а я говорю шутя, со слезами на глазах:- А на остальное купите себе дом!...

- Кушайте на здоровье!

Я начал есть, жадничая, проглатывая громадные куски, не разжевывая, зверски наслаждался, набивая себе рот. Я как людоед разрывал мясо.

Служанка опять подошла ко мне.

- Не хотите ли чего-нибудь выпить?- И она нагнулась ко мне.

Я взглянул на нее; она говорила очень тихо, робко и потупила взор.

- Может-быть, стакан пива, или что вы обыкновенно... если хотите...

- Нет, благодарю вас! - отвечал я.- Теперь нет, я приду в другой раз.

Она ушла и села за буфет; я видел только её голову; удивительная девушка!

Покончив с едой, я направился прямо к двери; я почувствовал себя вдруг нехорошо. Служанка встала. Я не хотел подойти к ней близко, показать свое состояние девушке, ничего не подозревавшей; я быстро пожелал ей покойной ночи, кивнул головой и вышел.

Пища начинала действовать на меня; я ужасно страдал и не мог ее надолго удержать. В каждом темном углу по дороге я извергал ее, тщетно борясь с болями, я сжимал кулаки, топал ногами, стараясь проглатывать куски, непринимаемые организмом, но все тщетно! Я забежал в темные ворота, нагнул голову и, ослепленный хлынувшими слезами, принужден был изрыгнуть весь свой ужин.

Я был вне себя от бешенства; рыдал и проклинал неведомые силы, кго бы оне ни были, которые так преследовали меня, и призывал на них все муки ада за их подлость. Действительно, нужно сознаться, судьба моя была неблагородна, в высшей степени неблагородна!.. Я подошел к человеку, глядевшему в окно магазина, и спросил его, не знает ли он какого-нибудь средства против застарелаго голода. Дело идет о жизни; больной не может переносить бифштекса.

- Я слышал, что молоко помогает,- отвечает тот с растерянным видом;- кипяченое молоко. Для кого вы это спрашиваете?

- Спасибо, спасибо,- сказал я. - Это должно-быть очень хорошо, кипяченое молоко...

И с этими словами я убежал.

Я зашел в первый попавшийся ресторан и спросил себе кипяченого молока. Я выпил его горячим - как оно было, жадно глотал каждую каплю, заплатил и вышел. Теперь домой.

Затем произошло нечто странное.

Около моих ворот, у газового фонаря, в ярком его свете стоит фигура, которую я узнаю еще издали - опять дама в черном. Ошибка несмыслима; уже в четвертый раз встречаю я ее все на том же самом месте. И стоит она неподвижно. Это кажется мне таким странным, что я невольно замедляю шаги; мысли мои вполне в порядке, но я возбужден; нервы расстроены после такого ужина. По обыкновению, я прохожу близко около нея, дохожу почти до двери и собираюсь войти. Тут я останавливаюсь. Вдруг мне кое-что приходит в голову. Не отдавая себе отчета, я поворачиваю и иду к даме, смотрю ей прямо в лицо и кланяюсь.

- Добрый вечер, сударыня!

- Добрый вечер.

Ищет ли она кого-нибудь? Я уже раньше встречал ее на этом месте: не могу ли я быть ей чем-нибудь полезен. Впрочем, заранее прошу тысячу извинений за навязчивость.

Она, право, не знает...

В этом дворе никто не живет, кроме меня и трех четырех лошадей; здесь находится конюшня и жестяная мастерская. Если она здесь ищет кого-нибудь, то, вероятно, ошиблась адресом.

Она отворачивается и говорит:

- Я никого не ищу, просто стою здесь; так мне вздумалось...

Вот как, это была просто фантазия стоять тут несколько вечеров сряду. Это однако странно, и я начинаю недоумевать насчет этой дамы. Я решил быть нахальным. Я позвякал в кармане деньгами и без дальнейших рассуждений пригласил ее зайти куда-нибудь и выпить стакан вина... принимая во внимание, что теперь зимнее время... или, может-быть, она этого не хочет...

Нет, благодарю, это не годится. Но если я провожу ее немного, то она... Теперь так темно, и она боится возвращаться одна по Карл-Иоганнштрассе..

Мы тронулись в путь; она шла по мою правую сторону. Странное и прекрасное чувство овладело мной, сознание близости молодой девушки. Всю дорогу я украдкой поглядывал на нее. Аромат её волос, теплота тела, благоухание женщины, исходящее от нея, её свежее дыхание при повороте головы, все это захватывало меня, будило во мне чувственность. Я различал под вуалью полное бледноватое лицо и высокую грудь под плащом. Мысль о всей этой скрытой прелести, которую я угадывал под вуалью и под накидкой, смущала меня, делала меня счастливым, без всякой разумной причины. Я не мог долее сдерживаться, я коснулся её рукой; тронул её плечо и засмеялся. Сердце мое громко стучало.

- Какая вы странная!- сказал я.

- А что?

Во-первых, у неё привычка простаивать вечера у конюшни только потому, что это приходит ей в голову...

Однако, у неё могут быть на то свои причины. Кроме того, она любит долго оставаться на улице, так как не любит рано ложиться спать. А я разве ложусь раньше двенадцати часов?

Я? Если когда-нибудь боялся чего-либо на свете, то это именно ложиться раньше двенадцати часов.

Ну, вот видите! Она и делает эти прогулки по вечерам, когда ей нечего делать; она живет на площади св. Олафа...

- Илаяли! - воскликнул я.

- Что вы сказали?

- Ясказал только "Илаяли"...но продолжайте!

Она живет на площади Олафа с матерью, с которой ри о чем нельзя говорить, потому что она глуха, что же тут удивительного, если она для развлечения иногда ходит гулять?

- Конечно,- сказал я. Так зачем же спрашивать?

Я слышал по её голосу, что она улыбается.

Нет ли у неё сестры?

Да, есть, старше ея. Почему я знаю?

Но она уехала в Гамбург.

Давно?

С месяц тому назад. Откуда я однако, знаю, что у неё есть сестра?

Я этого вовсе не знаю, я только спросил.

Мы помолчали. Мимо нас прошел какой-то человек с сапогами под-мышкой, а затем улица опять опустела. В Тиволи светился ряд цветных фонарей. Снег перестал итти, небо прояснилось.

- Боже мой, не холодно ли вам без пальто?- спросила она вдруг и остановилась.

Сказать ли ей, почему у меня нет пальто? Разсказать ей о своем положении и оттолкнуть её тем от себя раз навсегда? Нет - так приятно итти рядом с ней и поддерживать ее в этом незнании, что я рассмеялся и ответил:

- Нет, совсем нет.- И, чтоб перейти на другую тему, я спросил:

- Видели вы зверинец в Тиволи?

- Нет,- ответила она,- а есть там что-нибудь интересное?

Только бы ей не вздумалось пойти туда! Там так светло и много народу! Я ее только скомпрометирую: за мою плохую одежду и тощее, немытое лицо нас обоих выпроводят; при этом она, пожалуй, заметит, что на мне нет жилета.

- О, нет,- сказал я, там нечего смотреть. Тогда мне пришло в голову несколько счастливых мыслей, остатки моего изсохшего мозга.- Разве может быть, интересен такой маленький зверинец? Да и вообще звери в клетках не представляют для меня никакого интереса. Звери знают, что люди стоят и смотрят на них; они чувствуют на себе сотни любопытных взглядов и конфузятся. Нет, я представляю себе зверей, которые знают, что на них не глазеет, они лежат в своих логовищах, вращают своими блестящими зелеными глазами, лижут лапы и размышляют. Не так ли?

Да, она вполне со мной согласна.

Только зверь со своей своеобразной дикостью, с своей пугливостью представляет что-нибудь особенное. Безшумные, крадущиеся шаги во мраке ночи, грозная неприветливость леса, крик мимо летящей птицы, ветер, запах крови, шум листвы; пробуждающийся кровожадный инстинкт... поэзия бессознательнаго...

Но я боялся утомить ее. Сознание своей бедности опять охватило меня и принизило. Если б я был одет поприличнее, я мог бы доставить ей удовольствие, повести ее в Тиволи! Я не понимал ее; какое удовольствие могло ей доставить итти на Карл-Иоганнштрассе с полуголым нищим! И что она вообще думает? И с какой стати я иду с ней, охорашиваюсь и смеюсь неизвестно чему? Затем я поддался этой нежной шелковистой птичке? Разве мне самому это не стоит страшного напряжения? Разве я не чувствую холода смерти в сердце при каждом дуновении ветерка. И разве безумие не зарождалось в моем мозгу оттого, что я так долго был лишен пищи. Она помешала мне итти домой и выпить немного молока, ложку молока, которую мог бы удержать мой организм. Почему она не отвернулась от меня и не прогнала меня ко всем чертям?

Я пришел в отчаяние, безнадежность перешла всякие границы, и я сказал:

- Собственно говоря, вы не должны были итти со мной, сударыня. Я компрометирую вас своим костюмом. Да, это правда, я серьезно говорю.

Она запнулась. Она быстро взглянула на меня и замолчала. Наконец, она сказала:

- Боже праведный! - больше она ничего не сказала.

- Что вы хотите этим сказать?- спросил я.

- Все равно... Но теперь недалеко.- И она ускорила немного шаги,

Мы завернули в Университетскую улицу, издали виднелись фонари площади св. Олафа. Теперь она опять пошла медленнее.

- Я не хочу быть нескромным,- сказал я,- но не назовете ли вы мне ваше имя, прежде чем расстаться. И не подымете ли вы вуаль хоть на секунду, чтоб я мог вас видеть? Я буду вам так благодарен.

Пауза. Я ждал.

- Вы уж видели меня раз,- сказала она.

- Илаяли! - воскликнул я.

- Что? вы меня однажды все утро преследовали, до самого дома. Вы были тогда навеселе?

Я опять услышал в её голосе смех.

- Да,- сказал я,- да, к сожалению я был тогда навеселе.

- Как это нехорошо с вашей стороны!

И я согласился, совсем уничтоженный, что это, действительно, было очень скверно.

Мы дошли уже до фонтана и смотрели на освещенные окна дома No 2.

- Дальше вы не должны итти со мной,- сказала она, благодаря за сегодняшний вечер.

Я поклонился, я не смел что-либо сказать. Я снял шляпу и стоял перед ней с непокрытой головой. Протянет ли она мне руку?

- Отчего вы не просите пройтись со мной еще немного?- спросила она тихо, глядя на носок своего башмака.

- Боже мой! - воскликнул я с жаром.- Боже мой, если бы вы это разрешили!

- Да, но только немного.

Мы повернули назад.

Я был совершенно смущен и не знал, стоять ли мне или итти; эта женщина изменила весь ход моих мыслей. Я был очарован, мне было так весело, я думал, что не переживу этого счастья. Она сама пожелала пройтись со мной еще немного; это не было моей фантазией, это было её желание. Я смотрю на нее и становлюсь бодрей, она ободряет меня и с каждым словом все больше и больше влечет к себе. На минуту я забываю всю свою нищету, свое ничтожество, свое жалкое существование; я чувствую, что кровь горячо катится у меня по жилам, как в прежния времена, когда я еще не был сломан жизнью, и я решил немножко подразнить ее.

- Я преследовал тогда в сущности не вас, а вашу сестру,- сказал я.

- Сестру?- спрашивает она в высшей степени удивленная. Она останавливается, смотрит на меня и ждет ответа. Она спрашивала совершенно серьезно.

- Да,- возразил Я.- Гм... То-есть я хочу сказать, младшую из тех дам, которые шли передо мной.

- Младшую? Да? ха-ха-ха! - вдруг она громко и искренно рассмеялась, как ребенок.- Нет, какой же вы хитрый, вы это сказали для того, чтобы я подняла вуаль. Не правда ли? Да, я это сразу заметила! Но вы ошиблись... в наказанье!

Мы шутили и смеялись, болтали все время, не переставая; я сам не понимал, что говорил, мне было так весело. Она рассказала мне, что видела меня с тех пор раз в театре. Я был там со своими товарищами и вел себя, как сумасшедший. Вероятно, я и тогда был навеселе.

Почему она это думает?

Потому что я тогда так много смеялся.

Вот как? Да, тогда я еще смеялся!

А теперь нет?

О, нет, и теперь тоже.

Мы дошли до Карл-Иоганнштрасое...-Дальше мы не дойдем!- сказала она. И мы снова вернулись по Университетской улице. Дойдя до фонтана, я замедлил шаг, чувствуя, что свидание кончено.

- Теперь вам нужно вернуться,- сказала она и остановилась.

- Да, я знаю.

Но она тотчас же прибавила, что я мог бы проводить ее до самых дверей.

Боже мой, ведь в этом нет ничего особеннаго? На правда л?

- Нет,- сказал я.

Но, дойдя до дверей, я опять почувствовал все свое бедственное положение. Можно ли сохранить мужество, когда так весь изломан?

Вот и теперь я стою перед молодой женщиной, грязный, оборванный, обезображенный голодом, немытый, наполовину одетый - хоть в землю провалиться. Я съежился, сгорбился невольно и сказал:

- Смею ли я просить вас о новой встрече?

Я не смел надеяться, что она разрешит мне свидание; я хотел бы даже услышать от неё резкое "нет", которое укрепило бы меня и сделало равнодушным.

- Да,- сказала она еле слышно.

- Когда?

- Я не знаю.

Пауза.

- Не подымете ли вы вуаль хотя на минутку,- сказал я,- чтоб я мог видеть, с кем я говорил. Только на минуточку, я должен видеть, с кем я говорил.

Пауза.

- Вы можете меня ждать во вторник, вечером,- сказала она,- хотите?

- Да, дорогая, если я смею!

- В восемь.

- Хорошо.

Я провел рукой по накидке и счистил снег, чтобы иметь только предлог тронут ее; это такое блаженство чувствовать её близость.

- Но вы не должны черезчур плохо думать обо мне,- сказала она и опять улыбнулась.

- Нет...

Внезапно она сделала решительное движение и откинула вуаль. Целую секунду мы смотрели друг на друга.

- Илаяли!- сказал я.

Она выпрямилась, обняла мою шею обеими руками и поцеловала меня прямо в губы. Один единственный раз, быстро, головокружительно, прямо в губы.

Я чувствовал, как её грудь колыхалась, она закашлялась.

Затем сразу оторвалась и, с трудом дыша, шопотом пожелала мне покойной ночи. Она отвернулась и, не говоря ни слова, взбежала по ступеням...

Дверь заперлась изнутри.

-

На следующий день опять шел снег, смешанный с дождем, тяжелыми, мокрыми хлопьями, превращающимися в лед. Погода была отвратительная.

Я проснулся поздно утром, голова была полна вчерашних волнений, сердце полно вчерашним свиданием. В упоении я пролежал еще некоторое время, представляя около себя Илаяли; я распростер руки, обнял самого себя и поцеловал воздушное пространство. Затем я встал, выпил чашку молока, съел бифштекс и почувствовал себя сытым; только нервы были опять натянуты.

Я пошел на толкучий рынок. Мне хотелось купить хоть подержаный жилет, чтобы носить что-нибудь под пиджаком, все равно что. Я пришел на базар и нашел жилет, к которому приценивался. Но пока я был занят этим делом, меня подозвал знакомый; я оставил жилет и подошел к нему. Он был техник и направлялся в бюро.

- Зайдем, выпьем стакан пива,- сказал он.- Но только поскорее, у меня мало времени. Кто была эта дамочка, с которой вы вчера гуляли?

- Послушайте,- сказал я, вспылив от одного его намека,- имейте в виду, что это была моя невеста.

- Чорт возьми! - воскликнул он.

- Да, вчера это все выяснилось.

Он был сконфужен и безусловно верил мне. Я наврал ему с три короба, чтобы только отделаться от него. Пиво принесли, мы выпили и разошлись.

- Итак, до свидания!..

- А знаете,- сказал он вдруг,- я ведь вам должен несколько крон, и мне, право, совестно, что я до сих пор не отдал их вам. Вы получите их в самом скором времени.

- Благодарю вас,- сказал я. Но я знал, что никогда не получу от него обратно денег.

К сожалению, пиво ударило мне в голову, мне было очень жарко. Мысль о вчерашнем приключении овладела мной и смущала меня. Что, если она не придет во вторник, начнет раздумывать, почувствует недоверие?.. Недоверие... - по поводу чего же? Вдруг мои мысли прояснились, и я вспомнил деньги. Мной овладел страх, я ужаснулся самого себя. Мне ясно представился весь обман, со всеми подробностями. Я видел лавочку, прилавок, тощую руку, загребающую деньги, и я представил себе полицию, которая придет, чтобы меня забрать. Закуют руки и ноги, нет... только руки, может быть, одну руку; барьер, протокол дежурного, скрип пера; может-быть, для этой цели он достанет новое перо. Его взгляд, его ужасный взгляд! Ну-с, господин Танген, тюрьма, вечная тюрьма...

Гм... я сжал кулаки, чтобы придать себе бодрости, и шел все скорей и скорей, пока не дошел до Сторторфа. Здесь я сел.

И что за ребячество! Кто может доказать, что я украл! И кроме того лавочник и не посмеет поднять какой-нибудь шум, если он даже когда-нибудь и вспомнит, как было дело; он, ведь, дорожит своим местом. Без шуму, без скандалов, пожалуйста.

Тем не менее деньги угнетали меня своей тяжестью и не давали мне покоя. Я все это взвесил и пришел к тому заключению, что я был счастливее тогда, когда честно страдал и боролся. А Илаяли? Разве я ее не втащил в грязь своими грешными руками? Боже милосердный! Господи! Илаяли!

Вдруг я вскочил и направился к пирожнице у аптеки "Слона". Я мог еще освободиться от этого позора - это еще не поздно. Я докажу всему миру, что я в состоянии это сделать! Дорогой я приготовил деньги. Каждый хеллер зажал в кулак; я наклонился над столиком торговки, как-будто хотел что-нибудь купить, и положил ей в руку деньги, ни слова не говоря. Я ничего не сказал и прошел дальше.

Как приятно было стать снова честным человеком. Мои пустые карманы больше не тяготят меня; какое наслаждение стать опять нищим. Если подумать, эти деньги стоили мне больших тайных страданий; я с содроганием вспоминал о них. Я не был закоренелым преступником, моя честная душа возмутилась против этого подлаго поступка. Слава Богу, теперь я снова поднялся в собственном мнении.

- Подражайте мне! - восклицал я мысленно, глядя на кипевшую вокруг меня толпу.- Подражайте мне! Я осчастливил бедную старую торговку, живущую впроголодь! Сегодня, благодаря мне, дети лягут в постель сытыми.

Этими мыслями я подстрекал себя и нашел, что поступил превосходно. Слава Богу, я теперь освободился от денег.

Опьяненный, я шел по улице и величался. Мною овладела радость, что я могу теперь смотреть честно и прямо в глаза Илаяли; я не испытывал больше никаких страданий, моя голова была ясна, мне казалось, что вся голова моя соткана из света. Мне вдруг захотелось дурачиться, выкидывать разные шутки, весь город перевернуть вверх дном. Я вел себя всю дорогу как безумный, в ушах раздавался звон, в голове шумело.

В порыве дурачества, мне вдруг пришло в голову подойти к рассыльному, пожать ему руку, посмотреть внимательно ему в лицо и затем отойти без всяких разъяснений. Я прекрасно различал все оттенки смеха и голосов прохожих. После этого я начал рассматривать птичек, прыгавших по мостовой, затем предался изучению камней мостовой, на которых нашел много всяких знаков и фигур. Между тем я уже был на площади Стортинга.

Вдруг я останавливаюсь и пристально смотрю на дрожки. Извозчики, болтая, разгуливают взад и вперед, лошади стоят, понурив голову, погода отвратительная! - Подавай,- крикнул я и подтолкнул себя локтем. Я быстро подошел и вскочил в первый попавшийся экипаж. - Уллевольдсвей, No 37! - крикнул я. Мы покатили.

Дорогой извозчик начал оборачиваться, нагибаться и заглядывать в экипаж, где я сидел под верхом. Он сделался недоверчивым. Очевидно, его внимание привлекает мое скверное платье.

- Надо застать дома одного господина!- крикнул я ему, чтобы предупредить его расспросы. И затем я начал настойчиво объяснять ему, что мне непременно нужно встретить этого человека.

Мы останавливаемся перед No 37, я спрыгиваю, взлетаю на третий этаж и звоню, колокольчик делает 6-7 страшных ударов.

Мне отворяет девушка, я замечаю, что у неё золотые сережки в ушах и черные пуговицы на сером лифе. Она испуганно смотрит на меня.

Я спрашиваю Кирульфа, Иоахима Кирульфа, торговца шерстью, коротко и ясно, его нельзя ни с кем смешать.

Девушка покачала головой.

- Здесь нет никакого Кирульфа,- говорит она.

Она пристально смотрит на меня, хватается за задвижку двери, готовая закрыть ее. Она не дает себе ни малейшего труда вспомнить этого человека, но у неё действительно такой вид, как-будто она знает личность, о которой я спрашиваю, еслиб она хоть немного подумала, лентяйка! Я злюсь, поворачиваюсь к ней спиной и бегу вниз по лестнице.

- Нет его здесь,- кричу я извозчику.

- Не здесь?..

- Нет, поезжайте на Томтегаден, No 11.

Я был в ужасном волнении и заразил им кучера. Он решил, что дело идет о чьей-то жизни, и, ни слова не говоря, начал погонять своих лошадей.

- Как его зовут?- спросил он, повернувшись на козлах.

- Кирульф, торговец шерстью Кирульст.

Извозчик согласился со мной, что трудно смешать с кем бы то ни было человека с такой фамилией. Что, он не носит светлаго сюртука?

- Что? - воскликнул я,- светлый сюртук; вы с ума сошли! Понимаете ли вы, о чем мы говорим? Этот светлый сюртук был так некстати и портил мне всего человека, которого я создал в своем воображении.

- Как, вы сказали, его зовут? Кирульф?

- Ну да, что тут страннаго? это имя никого не позорит.

- Что, у него волосы не рыжие?

Очень возможно, что у него были рыжие волосы, но, когда извозчик упомянул об этом, я вдруг сразу убедился, что он был прав. Я был благодарен извозчику и сказал ему, что он угадал; было бы неестественно, если бы этот человек не был рыжим

- Значит, я его раза два возил,- сказал извозчик,- нет ли у него узловатой палки?

Теперь я видел этого человека совсем живым перед собой и сказал.

- Ха-ха, никто его никогда не видел без узловатой палки. В этом отношении вы можете быть вполне спокойны.

Да, это было ясно, что это был тот самый человек, которого он возил... Он узнал его...

И мы помчались так, что только искры из-под копыт сыпались.

Однако, в продолжение всего этого возбужденного состояния, я ни на минуту не терял присутствия духа. Мы проезжаем мимо городового, и я замечаю, что у него на бляхе 69 номер. Эта цифра, как заноза, засела в моем мозгу. 69 ровно 69.

Я никогда не забуду это 69. Я откинулся в глубь дрожек, я был жертвой припадков безумия, я съежился под верхом, чтобы никто не видал, что я шевелю губами и разговариваю, как идиот, сам с собой! Безумие бушует в моем мозгу, и я оставляю его продолжать это делать, сознавая, что я - жертва непреодолимых сил. Я начинаю смеяться тихо и страстно, без всякой причины, все еще навеселе от выпитого пива. Мало-по-малу мое возбуждение проходит и покой возвращается. Я ощущаю холод в своем раненом пальце и сую его между шеей и воротом рубашки, чтоб немного согреть его. Мы приехали на Томтегаден. Извозчик остановился. Я слезаю, не спеша, лишенный всякой мысли, вялый, с тяжелой головой. Я вхожу в ворота, прохожу на задний двор, пересекаю его, стучу в какую-то дверь, отворяю ее и вот я в каком-то коридоре, в передней с двумя окнами. В одном углу стоят два сундука, один на другом, а вдоль стены - старые нары, на которых лежит одеяло. Направо, в соседней комнате, я слышу детский плач, а надо мной, во втором этаже, стучит молот по железному листу. Все это я воспринимаю в ту минуту, как вхожу.

Я направляюсь спокойно через прихожую к противоположной двери, не спеша, без мысли о бегстве, я отворяю ее и выхожу на Фогмансгаде. Я озираюсь на дом, через который я прошел: "ночлег для приезжих".

Мне не приходит в голову улизнуть от извозчика, ждавшего меня. Я преспокойно шагаю через Фогмансгаде без всякого страха, без сознания чего-нибудь дурного. Кирульф, этот торговец шерстью, застрявший в моем мозгу, этот человек, о котором я думал, что он должен существовать, и которого я непременно должен видеть, исчез из моих мыслей, потух вместе с другими безумными фантазиями; я думал о нем, как о каком-то предчувствии, о каком-то воспоминании.

Чем дальше я шел, тем больше я чувствовал себя каким-то уничтоженным. Я чувствовал себя тяжелым, разбитым и еле-еле волочил ноги. Снег продолжал падать большими мокрыми хлопьями. Наконец, я дошел до Гренландской церкви, где я сел на скамью, чтобы отдохнуть. Все прохожие смотрели на меня с недоумением. Я погрузился в раздумье.

Боже мой, как мне было грустно. Мне так все надоело, я так пресытился своим жалким существованием, что, право, не стоило труда дольше бороться, чтобы поддерживать его. Неудача перешла всякие границы. Я совершенно уничтожен, я - призрак того, чем был раньше. Мои плечи как-то скривились в одну сторону и у меня явилась привычка ходить сгорбившись, чтоб защищать, насколько возможно, свою грудь; а вот несколько дней тому назад я разглядывал свое тело и все время плакал над ним. В продолжение многих недель я носил все ту же рубашку, она затвердела от поту и натерла мне рану, из которой сочилось немного крови; было так жалостно видеть эту рану на животе. Я не знал, как помочь этому, она не проходила, сама собой. Я промыл ее, но снова надел ту, же самую рубашку. Ничего не поделаешь...

Я сижу на скамейке, думаю обо всем этом, и мне становится так грустно. Я ненавидел самого себя, даже мои руки казались мне такими противными. Вялый, почти бесстыдный вид их мучает меня, причиняет мне какое-то страдание. Вид моих худых пальцев производит на меня ужасное впечатление. Я ненавижу свое отвислое тело и весь содрогаюсь при мысли, что я должен носить его, постоянно чувствовать. Боже мой! Если б хоть настал конец. Я так охотно бы умер!

Измученный, уничтоженный, оплеванный самим собой, я машинально встал и двинулся домой. По дороге мне порались ворота, где можно было прочесть следующее: "Саваны у девицы Андерсен направо в воротах".- Старые воспоминания,- сказал я и вспомнил свою прежнюю комнату в Гамерсборге, качалку, газетную наклейку внизу у дверей и объявления инспектора маяка и булочника Фабиана Ольсена. Да, тогда мне жилось куда лучше; в одну ночь я мог написать фельетон на 10 крон. Теперь же я ничего не могу писать, абсолютно ничего. Как только примусь за это, голова моя начинает пустеть. Да, пора покончить со всем этим! И я все шел и шел.

Чем ближе я подходил к вчерашней лавочке, тем сильнее во мне говорило предчувствие какой-то опасности. Но я крепко держался принятого решения, я хотел выдать себя., Я спокойно спускаюсь по лестнице, в дверях мне попадается навстречу девочка с чашкой в руках, я прохожу мимо неё и затворяю за собой дверь. Мы во второй раз очутились с приказчиком наедине.

- Какая скверная погода! - говорит он.

Почему он начинает издалека? Отчего он не арестовывает меня? Я разозлился и сказал:

- Ведь я пришел не для того, чтоб болтать с вами о погоде!

Моя грубость его озадачивает, его маленький приказчичий мозг отказывается мыслить. Ему и в голову не приходило, что я надул его на пять крон.

- Разве вы не знаете, что я надул вас?- говорю я нетерпеливо и при этом я кашляю, дрожу, готов пустить в дело кулаки, если он тотчас же не приступит к делу.

Но он ничего не понимает.

О, Господи, среди каких дураков приходится жить! Я ругаюсь, объясняю ему по пунктам, как все это произошло, показываю ему, где я стоял и где он стоял, как произошло все это дело, где лежали деньги, как я их сгреб и сжал в кулаке - он все понимает, но ничего не предпринимает относительно моей особы. Он поворачивается то в одну сторону, то в другую, прислушивается к шагам в соседней комнате, успокаивает меня, чтобы я тише говорил, и наконец заявляет:

- Это было подло с вашей стороны!

- Как бы не так!- восклицаю я, желая как можно больше напротиворечить ему и разозлит его. Эта совсем не так подло, как представляет себе его бакалейная башка. Я, разумеется, не оставил у себя этих денег, мне и в голову этого не приходило; я не хотел извлечь из них никакой пользы, это противоречило бы моей честной натуре...

- Куда же вы их дели?

- Я отдал их старой, несчастной женщине, все, до последнего гроша; такой человек, как я, не может забывать бедных...

Он стоит и размышляет некоторое время, очевидно, решает вопрос, честный я или нет; наконец он говорит:

- Не лучше ли было бы принести деньги обратно?

- Нет, видите ли, я не хотел ставит вас в неловкое положение,- возражаю я.- И вот благодарность за великодушие,- я сам пришел к вам, объяснил вам все это дело, а вы, как собака, ищете со мной ссоры! Мне остается лишь умыть руки... А, впрочем, чорт вас возьми. Прощайте!

С этими словами я вышел и с шумом хлопнул дверью.

Но когда я дошел до своей комнаты, этой мрачной дыры, насквозь мокрый от снега, еле держась на ногах, я потерял всю свою бодрость и окончательно упал духом. Я так раскаивался в том, что напал на бедного приказчика, я рыдал, хватал себя за горло, чтобы как-нибудь наказать себя за эту подлую проделку. Конечно, он до смерти боялся потерять свое место, вот почему он не посмел поднять шума из-за пяти крон. А я воспользовался его страхом, мучил его своим громким разговором, выводил его из себя острым своим словом. А в соседней комнате сидел, может-быть, сам лавочник, и каждую минуту он мог выйти, чтоб осведомиться о причине шума. Нет, не было границ подлостям, на которые я был способен.

Отчего же они не забрали меня? Тогда был бы положен всему конец! Я сам протянул им руки для кандалов! Я не стал бы им оказывать никакого сопротивления, напротив, я помог бы им. Какая это была бы великая минута! Я готов отдать всю свою жизнь за суд Линча! Молю, услышь меня, хоть на этот раз...

Я лег в постель в своем мокром платье; мне казалось, что этой ночью мне суждено умереть, и поэтому я напряг все свои силы, чтоб прибрать постель, чтоб утром все вокруг меня имело бы более или менее приличный вид. Затем я сложил крестом руки и выбрал наиболее удобное положение.

Вдруг мне пришла в голову Илаяли. Как это я мог ни разу во весь вечер не вспомнить о ней. И слабый луч света проникает в мою душу, маленький солнечный луч, согревающий меня так чудесно. И это солнце становится все ярче и ярче, оно жжет мне виски, сжигает мой мозг. Наконец, перед моими глазами вспыхивает сноп лучей, небо и земля, все в огне, огненные люди, звери, огненные горы, огненные черти, пропасти, пустыни, вся вселенная в огне, настал пылающий день страшного суда.

Затем я дальше ничего не видел и не слышал.

-

На следующий день я проснулся весь в испарине, весь мокрый, очень мокрый; мной овладела лихорадка. Вначале у меня не было ясного сознания, что именно случилось со мной, я удивленно озирался, чувствовал, что весь мой образ совершенно изменился, и я не узнавал себя, я ощупывал свои руки, свои ноги и очень удивился тому, что окно на этой стороне, а не на противоположной; топот лошадей во дворе раздавался теперь сверху. У меня кружилась голова.

Волосы холодные и липкие лезли мне на лоб. Я приподнялся на локте и посмотрел на подушку; и на ней лежали тоже мокрые клочки волос. Ноги мои распухли за ночь в сапогах, но оне не болели,- я только не мог шевелить пальцами, они совсем окоченели.

Встал я после полудня, когда начало немного смеркаться. Сначала я попробовал сделать нескольких маленьких осторожных шагов, стараясь удержать равновесие и щадя свои ноги. Я не очень страдал и не плакал; мне даже не было грустно, напротив, я был доволен, мне даже не приходило в голову, что все могло быть иначе.

Затем я вышел.

Единственное, что меня немного мучило, это голод, несмотря на мое отвращение к еде. Я испытывал опять позорный аппетит, все возраставшую плотскую жадность. Что-то безжалостно сверлило в моей груди, там происходила тихая, странная работа. Мне казалось, что там поселились двадцать маленьких жирных зверков,- они повернут голову на одну сторону и там погрызут, потом повернут в другую сторону и там погложут; затем полежат минутку спокойно и снова начнут, не спеша и безшумно, дальше сверлить, повсюду оставляя изьеденные дыры...

Я не был болен, но я чувствовал себя ужасно утомленным, снова появилась испарина. Я хотел отправиться на Сторторф, чтобы там немного отдохнуть; но путь был далек и утомителев; тем не менее я все-таки почти добрался до него и стоял на углу рынка и рыночной улицы. Пот, катившийся с меня, замутнил мои очки и ослепил меня; я остановился, чтоб протереть их. Я не заметил, где остановился, и услышал страшный шум вокруг себя.

Вдруг раздается холодный, пронзительный окрик: "берегись!" Я слышу крик, слышу его совершенно ясно, делаю нервное движение в сторону, делаю шаг вперед, настолько скоро, насколько позволяют мне мои слабые ноги. Чудовищная телега с хлебом проезжает мимо меня и задевает колесом за пиджак. Если б я дошел немного скорей, она бы миновала меня.

Я бы мог это сделать быстрее, немного быстрей, если бы я напряг свои силы. Делать было нечего, нога болела, несколько пальцев были раздавлены; я чувствовал, как они судорожно сжались в сапоге.

Кучер с трудом остановил лошадей, обернулся и осведомился с испугом, что случилось. Ну, ведь могло быт хуже, это было не опасно... я не думаю, чтоб что-нибудь было переломлено.

Насколько мог скоро, доплелся я до скамейки; меня пугали обступившие и глядевшие на меня зеваки. В сущности ведь это не смертельный удар; если мне было суждено неcчастие, то я избег его удивительно счастливо. Самое скверное было то, что порвался сапог на носке. Я поднял ногу и увидел в отверстие кровь. Ну, что делать, ведь это случилось не с умыслом; ведь у кучера не было намерения причинить мне вред, у него самого был такой смущенный вид. Если б я попросил у него хлеба с телеги, он дал бы мне. Он, вероятно, с радостью бы это сделал. Награди его Бог за эту готовность!

Голоден я был ужасно и просто не знал, где мне найти себе место; я метался на своей скамейке и подобрал коленки под самую грудь. Когда совсем стемнело, я доковылял до ратуши. Бог вест, как я туда попал и сел на край балюстрады. Я вырвал карман из своего пиджака и начал его жевать как-то безцельно, мрачно глядя в пространство. Я слышал, как дети играли вокруг меня, и ловил инстинктивно каждый шаг прохожаго внизу; в голове моей не было ни одной мысли.

Вдруг мне пришло в голову, что я могу пойти на базар и попросить кусок сырого мяса. Я спустился с террасы около первой мясной лавки, топнул ногой и, сделав жест, как-будто отгоняю собаку, нахально обратился к первому попавшемуся мяснику.

- Не будете ли вы так добры дать мне какую-нибудь кость для моей собаки, только одну кость, без мяса только, чтоб было у неё что нибудь в зубах!

Я получил кость, превосходную беленькую кость, на которой было еще немножко мяса, и сунул ее в карман. Я благодарю мясника с таким жаром, что он удивленно смотрит на меня.

- Не стоит благодарности,- говорит он.

- Нет, не говорите так,- пробормотал я,- это очень любезно с вашей стороны.

Я поднялся опять наверх, мое сердце сильно билось.

Я прокрался в кузнечный проход, в самую глубь, в какой-то задний двор. Нигде не было видно света; было так приятно темно вокруг меня; здесь я принялся глодать свою кость.

Она не имела никакого вкуса, но она сильно пахла кровью, и меня затошнило. Я снова попробовал; если это только останется в желудке:, то окажет свое действие; нужно только, чтоб это непременно осталось в желудке. Но меня опять начало тошнить. Я разозлился, вцепился в мясо, оторвал кусочек и проглотил насильно. Но все напрасно. Как только маленькие кусочки согрелись в желудке, они опять начали подниматься кверху. Я стиснул кулаки, как сумасшедший, рыдал от беспомощности и глодал кость в совершенном изступлении. Я глодал так, что вся кость обмокла и загрязнилась, плакал так, как-будто сердце у меня разрывалось на части. И все-таки меня вырвало. Тогда я громко проклял весь мир.

А кругом тишина. Ни людей, ни света, ни шума. Я в ужасном состоянии духа, я тяжело дышу, скрежещу зубами и плачу каждый раз, когда мне приходится извергать кусочки мяса, которые могли бы меня немного насытить. Так как все попытки ни к чему не ведут, я швыряю кость о дверь, взбешенный, полный бессильной злобы, я кричу и угрожаю небу, рычу хриплым голосом и скрючиваю пальцы, как когти...

А кругом тишина.

Я дрожу от возбуждения и оцепенения, я все еще стою на том же самом месте, всхлипывая от рыданий, измученный и утомленный взрывом бешенства. Я стою там, может-быть, уже целый час, всхлипываю, что-то шепчу и крепко держусь за дверь. Затем я слышу голоса, разговор двух мужчин, проходящих по Кузнечному проходу. Я выхожу из своего убежища и пробираюсь вдоль стен к выходу на освещенную улицу.

Когда я иду по Юнгбакену, мысль моя начинает работать в странном направлении. Мне кажется, что все эти жалкие бараки на рынке, лавчонки и лари с старым тряпьем - это позор столицы. Они портят весь вид площади и обезображивают город. Долой весь этот хлам. Тут кстати я начинаю вычислять, сколько бы стоил снос за одно с ними и здания географического института, внушавшего мне такое уважение каждый раз, когда я проходил мимо. Сноска такого здания не могла бы обойтись меньше 70-72 тысяч крон. Хорошенькая сумма, нужно признаться, во всяком случае хорошие карманные деньги для начала. И я кивнул своей пустой головой, соглашаясь, что для начала 70 тысяч крон хорошенькая сумма.

Я все еще дрожал всем телом и по временам всхлипывал. У меня было такое чувство, будто во мне осталось немного жизни, будто я могу испустить свой грешный дух в несколько вздохов. Но я отнесся к этому совсем равнодушно, это нисколько не занимало меня. Напротив, я углублялся в город, в сторону пристаней, все дальше от своего жилища. В крайнем случае можно лечь на землю и умереть на улице. Страдания сделали меня совершенно безчувственным; в ноге кололо и дергало, мне даже казалось, что боль забирается выше, переходит на икры, и, тем не менее, я не чувствовал особенной боли. Мне приходилось в жизни выносит гораздо сильнее боли.

Я вышел на железнодорожную набережную.

Ни движения, ни шума. Только там и сям бродит матрос или носильщик, заложив руки в карманы. Мне бросился в глаза калека, покосившийся на меня, когда я с ним поравнялся.

Как-то инстинктивно я схватил его, оскалил зубы и спросил, ушла ли в море "Монахиня". Я не мог отказать. себе в удовольствии поднести к его носу кулак, щелкнуть пальцами и сказать:- Да чорт возьми, "Монахиня"! "Монахиня", о которой, я совсем было позабыл! Мысль о ней бессознательно жила в моем сознании, я носил ее, сам не зная этого.

- Да, Господи помилуй, "Монахиня" уже ушла.

Не может ли он мне сказать - куда.

Калека размышляет,- он стоит на длинной ноге, а короткая болтается.

- Нет,- сказал он,- не знаете ли вы, чем она была нагружена?

- Нет,- отвечал я.

Однако я уже забыл про "Монахиню" и спрашиваю, далеко ли до Гольместранда, считая добрыми, старыми милями.

- До Гольместранда, я думаю...

- Или до Веблунгенеса?

Что я хотел сказать: я думаю, что до Гольместранда?..

- Послушайте, чтоб не забыть,- опять прерываю его.- Не будете ли вы так добры дать мне немножко табаку, крошечную щепотку табаку!

Я получил табак, сердечно поблагодарил его и дошел. Табак мне совершенно не нужен, но я все-таки сую его в карман. Калека следил за мной глазами. Я верно возбудил чем-нибудь его недоверие. Куда бы я ни шел, я все чувствую на себе его недоверчивый взгляд и мне ужасно неприятно, что за мной следит этот человек. Я поворачиваюсь и тащусь опять к нему, смотрю на него и говорю:

- Игольщик.

Лишь одно слово: "игольщик". Больше ничего. Говоря это, я пристально смотрю на него, казалось, что я смотрю на него всем телом, вместо того, чтобы смотреть на него одними лишь глазами. Сказав это слово, я стою перед ним еще некоторое время. Затем я опять отправлялось своей дорогой. Человек не издал ни одного звука, он только следил за мной глазами. Гм...

Игольщик? Я вдруг остановился. Да, я отгадал. Я где-то уже встречал этого калеку. Там наверху, на Пограничной, когда я в одно прекрасное утро закладывал свой жилет. Мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность.

Пока я раздумываю над этим, на углу площади и Гависгаде происходит встреча, которая заставляет меня вздрогнуть и свернуть в сторону. Так как мне это не удается, то я смело выступаю вперед, очертя голову. Я стою лицом к лицу с "Командором".

Я становлюсь намеренно нахален и делаю шаг вперед, чтоб обратить на себя его внимание, я делаю это не для того, чтоб возбудить к себе сострадание, но чтобы поглумиться над самим собой, упиться презрением к собственной своей особе. Я бы мог лечь на тротуар и просить "Командора" наступить на меня, на мое лицо. Я даже не здороваюсь с ним.

"Командор" видит, что со мной что-то неладно, он замедляет шаг, а я говорю ему, чтоб задержать его:

- Я был бы уже у вас и принес вам что-нибудь, но ничего путного у меня не выходит.

- Вот как?- говорит он вопросительно.- Значит, вы еще не кончили?

- Нет, я еще не кончил.

Любезность "Командора" трогает меня, на глазах у меня выступают слезы. Я кашляю, чтоб придать себе суровый вид. "Командор" всматривается мне в лицо.

- Послушайте, да есть ли у вас на что жить?- спрашивает он.

- Нет,- говорю я,- я сегодня еще ничего не ел, но...

- Да ведь нельзя же допустить, чтобы вы умерли с голоду,- восклицает редактор и сует руку в карман.

Теперь во мне просыпается чувство стыда. Шатаясь, я отхожу к стене и вижу, как "Командор" роется в своем кошельке; но я не говорю ни слова! Он дает мне десятикроновую бумажку. Без всяких рассуждений он дает мне десять кров. При этом он повторяет, что нельзя, чтобы я умер с голоду.

Я бормочу на это какой-то протест и не хочу брат билета. С моей стороны это бесстыдно и, кроме того, это черезчур много...

- Берите поскорей! - восклицает он и смотрит на свои часы. - Я жду поезд. Вот уж слышно, как он подходит.

Я взял деньги; я изнемог от радости, я ни слова не сказал ему, я даже не поблагодарил его.

- Пожалуйста, не стесняйтесь,- сказал наконец "Командор",- вы можете написать что-нибудь за эти деньги.

Он ушел.

Когда он прошел уже несколько шагов, Я вдруг вспомнил, что я не поблагодарил его за эту помощь! Я попробовал его догнать, но не мог двигаться скоро, ноги мои подкашивались и я чуть было не упал. А он тем временем все удалялся. Я хотел окликнуть его, но у меня не хватило храбрости, а когда я, наконец, решился и крикнул ему раз, два, он уже был далек, а голос мой был черезчур слабым.

Я стоял на тротуаре, смотрел ему вслед и тихо плакал.- Никогда ничего подобного со мной еще не случалось,- говорил я себе. Он дал мне десять крон. Я вернулся, встал там, где он стоял и начал подражать всем его движениям. Я поднес билет к самым глазам, осмотрел его с обеих сторон и начал проклинать, во все горло проклинать. Это был десятикроновый билет, сунутый мне в руку, как нищему.

Вскоре после этого, а может-быть немного времени спустя, потому что кругом все стало тихо,- я очутился на Томтегадене перед No 11.

Постояв минутку и удивившись, что я второй раз стою перед этой дверью, я вошел в ночлег для приезжих. Здесь я нашел приют.

-

Вторник.

Солнце и тишина. Удивительно ясный день.

Снег стаял; всюду жизнь, веселие, счастливые лица, улыбки, смех. Из фонтанов поднимаются водяные струйки, золотясь от солнца, отражая лазурь неба...

В полдень я вышел из своей квартиры на Томтегадене, где я все еще жил, и направился в город. Я был в прекрасном настроении духа и толкался на самых оживленных улицах, разглядывая людей. Еще не было семи часов, когда я уже прохаживался по площади св. Олафа и украдкой поглядывал в окна дома No 2. Через час я ее увижу. Все время я ходил в состоянии какого-то легкого странного страха. Что-то будет! Что я ей скажу, когда она спустится по лестнице? Добрый вечер; сударыня? Или разве только улыбнуться? Я решил остановиться на улыбке. Само собой разумеется, что я при этом низко ей поклонюсь.

Мне было стыдно, что я так рано забрался сюда, я удалился и начал ходить взад и вперед по Карл-Иоганнштрассе, не спуская глаз с университетских часов. Когда было восемь часов, я пошел по Университетской улице. Дорогой мне приходит в голову, что я могу опоздать на несколько минут; я начал шагать изо всех сил. Нога побаливает, но в общем состояние ничего.

У фонтана я остановился, чтоб перевести дух; долго я стоял там и смотрел в окна дома No 2; но она не приходила; её не было. Ну что же, я мог подождать: мне торопиться некуда; может-быть ее что-нибудь задержало. И я снова принялся ждать.

Но ведь не приснилось же мне все это, в конце-концов! Наша первая встреча ведь не продукт моего воображения! Тогда, в ту ночь, я лежал в лихорадке. Я начал размышлять беспомощно на эту тему и, в конце-концов, уж ни в чем не был уверен.

- Гм... Кто-то кашлянул за мной. Я слышу этот кашель, слышу легкие шаги вблизи меня; но я не оборачиваюсь и продолжаю смотреть на большую лестницу.

- Добрый вечер! - раздается около меня.

Я забываю улыбнуться, не снимаю даже шляпы, а только удивляюсь, каким образом она подошла ко мне с этой стороны.

- Вы долго ждали?- спрашивает она, немного запыхавшись от быстрой ходьбы.

- Нет, я только сию минуту пришел.

- А впрочем, что за беда, если б я и долго прождал? Я думал, что вы придете с другой стороны.

- Я проводила маму к знакомым, сегодня вечером её не будет дома.

- Да?- спросил я.

Мы машинально двинулись по улице; на углу стоит городовой и смотрит на нас.

- Но куда же мы, собственно говоря, идем?- спрашивает она и останавливается.

- Куда хотите, куда вы хотите.

- Самой назначать скучно.

Пауза.

Я заговариваю, лишь бы только прервать молчание:

- У вас, как я вижу, наверху темно.

- Ах, да! - спохватилась она.- Девушка тоже отпросилась на весь вечер. Так что я сегодня совсем одна дома.

Мы стоим и оба смотрим в темные окна, как-будто видим их в первый раз.

- Не пойти ли к вам?- сказал я.- Я сяду совсем близко к двери, если вы хотите.

Но я задрожал от волнения и тотчас же раскаялся в своей дерзости. Что, если она рассердится и уйдет от меня. И я никогда больше не увижу ея. О, этот мой проклятый костюм. Я с отчаянием ждал ответа.

- Вам совсем не нужно сидеть около двери,- говорит она нежно. Да. Именно эти слова.- Вам совсем не нужно сидеть около двери. Мы поднимаемся наверх.

На лестнице, где было темно, она взяла меня за руку и повела.- Мне не зачем молчать,- говорит она.- Я могу говорить.

Мы вошли.- Она зажигает свечу - не лампу, а свечу, и говорит с коротким смехом:

- Но вы не должны теперь смотреть на меня.

Мне так стыдно, я никогда больше этого. не сделаю.

- Чего вы больше никогда не сделаете?

- Я никогда... нет... ни за что на свете я не поцелую вас.

- Неужели?- сказал и мы оба рассмеялись. Я протянул к ней руки, она отскочила в сторону и проскользнула на противоположную сторону стола. Мы взглянули друг на друга, между нами стояла свеча.

- Ну, попробуйте поймать меня! - сказала она.

Громко смеясь, я попробовал ее схватить. Во время погони она развязала вуаль и сняла шляпу; она не спускала с меня своих блестящих глаз и следила за каждым моим движением.

Я сделал новую попытку догнать ее, но зацепился за ковер и упал: больная нога изменила мне. Я поднялся в крайнем смущении.

- Боже мой, как вы покраснели,- сказала она. Но вы ужасно неловки.

- Да, правда,- сказал я.

И мы снова принялись бегать вокруг стола.

- Кажется, вы хромаете?

- Да, кажется, немного.

- В прошлый раз у вас был поранен палец, а теперь нога; всякие беды на вас!

- Да, на-днях меня переехали.

- Вас переехали? вы опять были нетрезвы. Нет, молодой человек, что за образ жизни вы ведете! - Она погрозила мне пальцем и сделалась серьезной.- Сядем! - сказала она.- Нет, напрасно вы садитесь возле дверей; вы уже черезчур застенчивы; вы - сюда, а я - здесь вот, так!.. Ух! как скучно иметь дело с застенчивыми людьми. Все надо самой говорить и делать, они ни в чем не предупредят тебя. Например, вы могли бы положить вашу руку на спинку моего стула; но вы бы сами могли догадаться. Ну, пожалуйста, не старайтесь убедить меня, что вы всегда такой скромный; с вами нужно держат ухо востро.

- Вы в достаточной мере были нахальны, когда в пьяном виде преследовали меня своими выходками. "Вы потеряли вашу книгу, сударыня, вы серьезно потеряли вашу книгу". Ха-ха-ха!- Фу, это было отвратительно с вашей стороны!

Я сидел, растерянный, и смотрел на нее. Сердце сильно билось, кровь разливалась по жилам с особенной теплотой. Что за странное ощущение.

- Отчего вы ни слова не говорите?

- Как вы хороши! - говорю я.- Вот я сижу и вполне поддаюсь вашим чарам... ничего не поделаешь... Вы самое странное существо, которое я когда-либо... Ваши глаза вспыхивают по временам, они похожи на цветы. Что? нет, нет, не на цветы. Я до безумия влюблен в вас, и это так неразумно. Боже мой, конечно, это ни к чему... Как вас зовут? Теперь вы должны мне сказать, как вас зовут...

- Ну, а вас как? Боже мой, я чуть было опять не забыла! Вчера я весь день думала о том, что должна вас спросить. Да, конечно, не весь день, но...

- Знаете, как я вас называю? Я называю вас Илаяли. Как вам это нравится? В этом есть что-то неуловимое.

- Илаяли?

- Да .

- Это на каком-нибудь иностранном языке.

- Гм...- нет, не совсем.

- Да, это звучит недурно...

После долгих переговоров мы сказали друг другу свои имена. Она села около меня на тахту и оттолкнула ногой стул. Мы опять начали болтать.

- Сегодня вечером вы побрились,- сказала она.- В общем вид у вас лучше, чем обыкновенно, но только немножко; не воображайте о себе черезчур много... Нет, в прошлый раз вы были такой противный. К тому же и палец у вас был обернут в грязную тряпку. И в таком-то виде вы приглашали меня куда-то зайти, чтобы выпить стакан вина. Покорно благодарю!

- Так, значит, вы не пошли со мной из-за моего костюма?- спросил я..

- Нет,- ответила она и потупила глаза. Нет, видит Бог, что это не потому, мне и в голову ничего подобного не приходило...

- Послушайте,- сказал я, вы может-быть думаете, что я могу жить и одеваться, как мне хочется. Что? Но я не могу этого, я очень, очень беден.

Она взглянула на меня.

- Вы бедны?

- Да, к сожалении.

Пауза.

- Ах, Боже мой, ведь и я тоже,- сказала она со смелым движением головы.

Каждое слово её опьяняло меня, падало на сердце, словно капля вина. Ея привычка слушать, склоня голову немного на бок, приводила меня в восторг. Я чувствовал на щеке её дыхание.

- Знаете ли вы... но вы не должны сердиться на меня... когда я вчера вечером пошел спать, я положил эту руку так... как-будто вы были рядом со мной... и сладко заснул.

- Вот как? это очень мило! - пауза.- Но это вам позволяется делать лишь на большом расстоянии, а то...

- Вы не думаете, что я действительно мог бы это сделать?

- Нет, я этого не думаю.

- Ну, от меня можно ждать, чего угодно,- сказал я и обнял ее за талию.

- Неужели?- сказала она только.

Меня сердило, оскорбляло даже, что она считает меня черезчур скромным; я почувствовал себя мужчиной и взял ее за руку. Но она молча высвободила ее и отодвинулась от меня. Это отняло у меня мужество, мне стало стыдно и я начал смотреть в окно. Должно-быть, у меня был очень жалкий вид; и как я мог что-то воображать? Если б я встретился с ней в былые лучшие дни, тогда другое дело, тогда у меня могли бы быт на это какия-нибудь основания. Я чувствовал себя очень убитым.

- Ну, вот видите?- сказала она,- вот видите, если я поморщу лоб, то и этим могу вас выбить из седла и смутить вас, если хоть немножко отодвинуться от вас... Она рассмеялась, плутовски зажмурив глаза, как-будто не выносила, чтоб на нее смотрели.

Кнут Гамсун - Голод (Sult). 3 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :