Кнут Гамсун
«Голод (Sult). 2 часть.»

"Голод (Sult). 2 часть."

Таким образом, я дошел до самого дома. Дойдя до двери, я заметил, что потерял свои ключи.

"Да, разумеется,- сказал и злобно,- почему мне и не потерять ключей?" Я жил во дворе, где внизу была конюшня, а наверху бывшая жестяная мастерская; ворота на ноч закрывались, и никто, никто не мог мне их открыть,- почему было мне не потерять ключа? Я промок как собака и немного проголодался, совсем немножко проголодался, а колени мои устали до смешного,- почему было их и не потерять? Почему весь дом не передвинулся в поле, когда я подошел и хотел войти?.. Ожесточенный голодом и неудачей, я смеялся сам над собой.

Я слышал, как лошади стучали в конюшне, я мог видеть свое окно; но не мог открыть ворот и не мог войти. Усталый и разозленный, я решил вернуться на мост, чтобы разыскать ключи.

Дождь опят начал итти, и я чувствовал, как за мою шею забегала струйка за струйкой.

У Ратуши мне пришла счастливая мысль: я отыщу полицейского, чтоб мне открыли ворота. Я тотчас же обратился к полицейскому и стал настоятельно просить его пойти со мной и впустить меня, если он может.

Да, если он может, то да! Но он не мог! у него не было ключа. Полицейский ключ не здесь, он находится в части.

- Что теперь делать?

- Да пойти в какую-нибудь гостиницу и лечь спать.

- В гостиницу я не могу итти, у меня нет денег! Я покутил немного... в ресторане... понимаете...

Мы постояли некоторое время на ступенях ратуши. Он думал и обдумывал что-то я рассматривал меня с ног до головы. Дождь лил, как из ведра!..

- Пойдите в часть и скажите, что у вас нет приюта,- сказал он.

Безприютный,- это еще не приходило мне в голову. Да, чорт возьми, это была хорошая идея! И я поблагодарил городового за прекрасную мысль! Значит, мне просто нужно пойти и сказать, что я бесприютный?

- Да, очень просто!..

- Ваше имя?- спросил сторож.

- Танген, Андреас Танген.

Я не знал, зачем я лгал. Мои мысли как-то свободно блуждали и приносили мне всякие выдумки; это отдаленное имя пришло мне в голову в эту минуту, и я произнес его без всякого расчета, я лгал без всякой нужды.

- Занятие?

Гм... занятие! Какое же было, собственно говоря, мое занятие? Я хотел выдать себя сперва за жестяных дел мастера, но этого я не посмел. Я выдумал такое имя, которое не каждый мастер может иметь, и кроме того я носил очки. Мне вздумалось быть нахальным; я сделал шаг вперед и сказал твердо и торжественно:

- Журналист.

Дежурный как-то вздрогнул прежде, чем это записать, а я стал у шкафа важно, как статский советник. Он поверил мне сразу. Это было удивительное зрелище - бесприютный журналист ночью в ратуше.

- В какой газете вы сотрудничаете, господин Танген?

- В Моргенблатте,- сказал я.- К сожалению, я покутил сегодня немножко.

- Ах, об этом не стоит говорить! - перебил он меня и прибавил, улыбаясь:- Если молодежь кутит... это вполне понятно...

Он позвал городового и сказал, приподнявшись и вежливо кланяясь.

- Отведите господина в особое отделение, наверх. Покойной ночи!

Мороз пробежал по спине при мысли о моем нахальстве и я сжал кулаки, чтобы. не упасть духом.

Если бы я мог не впутать, по крайней мере, в это дело "Моргенблат". Я знал, что редактор Фриле будет скрежетать зубами, и когда ключ заскрипел в замке, этот звук напомнил мне это по аналогии.

- Газ горит всего десять минут,- сказал мне полицейский через дверь.

- А зачем он тушится?

- Да, его тушат.

Я сел на постель и услышал, как повернули ключ второй раз в замке. Светлая камера имела довольно уютный вид. Я чувствовал себя как дома и все прислушивался к шуму дождя. Ничего лучшего и желать не нужно. Мое довольство росло; держа шляпу в руке и смотря на газовый огонек на стене, я сижу на краю постели, мне нужно вспомнить все отдельные моменты моего разговора с полицией.

Первое объяснение, и как я его провел? Журналист Танген и потом "Моргенблатг". Об этом не может быть и речи. Что? до двух часов я был на Штифсгардене и забыл дома ключ и бумажник с несколькими стами крон. Отведите господина в особое отделение...

Тут вдруг газ потух, так странно вдруг, неуменьшаясь и не исчезая постепенно; я сижу в глубочайшей темноте, я не могу видеть ни своей руки, ни белых стен вокруг себя, ровно ничего! Ничего другого не остается, как пойти и лечь спать. Я разделся.

Но я не настолько устал, чтобы тотчас же заснуть. Некоторое время я лежал и пристально смотрел в темноту, эту непроницаемую массу темноты, не имевшую границ и такую непонятную для меня.

Моя мысль не могла объять ее. Было безгранично темно, и это давило меня. Я закрыл глаза, начал вполголоса напевать, ворочался на нарах, чтоб развлечься, но безуспешно... Темнота поглотила все мои мысли и не оставляла меня ни на минуту в покое. Что, если я сам растаю в этой темноте, сольюсь с ней в одно? Я приподнимаюсь на постели и начинаю размахивать руками. Мое нервное состояние перешло всякие границы, и, как я ни боролся с этим, ничто непомогало. Я был жертвой своих диких фантазий, успокаивал сам себя, напевал колыбельные песни и напрягал все свои силы, чтобы снова обрести покой. Я пристально смотрел в темноту и, правда, я никогда еще в жизни не видал такой темноты.

Нет сомнения, что я имею дело с совершенно особенным видом темноты, с каким-то ужасным элементом, на который до сих пор никто не обратил внимания. Меня занимали самые комичные мысли, и все пугало меня. Маленькое оиверстие на стене заставляет меня задуматься, отверстие от гвоздя, маленькое пятно на стене. Я ощупываю его, дую и стараюсь отгадать его глубину.

Это не было какое-нибудь невинное отверстие, ни в каком случае; это было таинственное отверстие, которого я должен остерегаться. Овладеваемый мыслями об этом отверстии, я совсем вне себя от страха и любопытства... Мне пришлось, в конце-концов, встать с постели и отыскать половинку перочинного ножа, чтобы измерить глубину и убедиться, что она не достигает до соседней камеры.

Я снова улегся для того, чтобы заснуть, а на самом деле, чтобы бороться с мраком. Дождик перестал, и не было слышно ни одного звука. Некоторое время еще слышны были шаги на улице. И я не мог успокоиться до тех пор, пока не узнал по походке полицейскаго. Вдруг я щелкнул пальцами и рассмеялся.

Чорт возьми! Ха! Я изобрел новое слово. Я приподнимаюсь на постели и говорю: "Этого нет в языке, я сам его изобрел,- Кубоа. По созвучию это похоже на слово!.. Клянусь Богом, человек, ты нашел слово... Кубоа-а... оно имеет большое грамматическое значение..."

С широко раскрытыми глазами, изумленный своим открытием, я сижу и смеюсь от радости, затем я начинаю шептать; но меня могут подслушать, лучше держать свое изобретение втайне.

Теперь я опять пришел в веселое настроение, вызванное голодом; я не чувствовал боли, я чувствовал себя пустым, и мои мысли были необузданны.

Я начинаю тихо советоваться сам с собой. С самыми странными скачками мысли я стараюсь исчерпать все значение моего слова. Оно не означает ни Тиволи, ни животное; это совершенно ясно. По зрелом обсуждении я нашел, что оно не может означать ни висячаго замка, ни солнечного восхода. Впрочем, подыскать значение для такого слова - совсем нетрудно. Я подожду, и значение само придет в голову. А пока я могу еще поспать.

Я лежу на своей койке и смеюсь, но ничего не говорю. Проходит еще несколько минут, и я становлюсь нервным. Это новое слово не переставая, звучит, снова возвращается, овладевает всеми моими мыслями, и я становлюсь серьезным. Я вполне чувствовал, что оно не должно означать, но я еще не решил, что же оно должно означать. Это второстепенный вопрос! Говорю я себе громко, хватаюсь за руку и повторяю, что это второстепенный вопрос. Слово, слава Богу, найдено, а это самое главное. Но мысль бесконечно мучает меня и мешает мне заснуть. Ничто не казалось мне достаточно хорошим для этого необыкновенно редкого слова.

Наконец, я снова приподнимаюсь на постели, охватываю обеими руками голову и говорю: "Нет, это невозможно обозначать этим словом переселение или табачную фабрику! Если бы оно могло обозначать что-нибудь подобное, то я давно бы уж решился на это и взял бы на себя все последствия. Нет, собственно говоря, этому слову свойственно обозначать что-нибудь духовное, какое-нибудь чувство, состояние, разве я этого не понимаю? И я начинаю размышлять, чтобы найти что-нибудь духовное. Вдруг мне показалось, что будто кто-то говорит, вмешивается в мой разговор, и я возражаю, рассвирепев. Что вы желаете? Нет, на всем свете нет такого идиота. "Наплевать!" Ну нет, извини, за дурака ты меня считаешь что ли? "Гарус?" Ведь это просто смешно. Обязан я что ли согласиться, что Кубоа означает гарус? Я сам изобрел это слово и имею полное право придавать ему то значение, которое мне заблагоразсудится. Я еще сам не знаю, что оно значит.

Но тут мой мозг все больше и больше приходил в какое-то смущение. Наконец, я соскочил с постели, чтобы отыскать кран. Я не испытывал жажды, но моя голова горела в лихорадке; и я чувствовал инстинктивную потребность в воде. Выпив воды, я повернулся на свою постель и изо всех сил старался хоть насильно, но заснуть. Я закрыл глаза и заставил себя лежать спокойно.

Так я лежал в продолжение нескольких минут, не делая ни одного движения; я весь вспотел и чувствовал, как кровь толчками пробегала у меня по жилам. Нет, это неоценимо: он искал в трубочке денег! И он при этом раз кашлянул! Пошел ли он туда вниз? Он сидел на моей скамейке... Голубой перламутр... корабли...

Я раскрыл глаза. И как я мог держать их закрытыми, раз я не мог заснуть?.. Вокруг меня расстилается все та же темнота, все та же бездонная, черная вечность, которую тщетно пытаются охватить мои мысли. С чем бы ее сравнить? Я делал отчаянные попытки, чтоб найти слово такое жуткое, черное, чтобы оно чернило мой рот, когда я его произношу. Боже мой, как темно! И мне снова пришлось думать о гавани и о корабле, об этих черных чудовищах, игравших там и ждавших меня. Они хотят притянуть меня к себе и удержать и увезти меня чрез страны и моря, в темное государство, которого еще не видел ни один человек. Мне кажется, что я на борте корабля и чувствую, как погружаюсь в воду. Я ношусь в облаках и все погружаюсь... Раздается хриплый крик ужаса, и я крепко цепляюсь за свою постель; я совершил опасное путешествие, я носился по воздуху, как лоскуток материи. Как легко я себя почувствовал, когда ударился рукой о жесткую койку. "Вот такова смерть,- говорил я себе,- вот теперь ты умрешь". Я лежал некоторое время и думал, что теперь я приподнимаюсь на своей постели и спрашиваю строго: "Кто говорит, что я должен умереть? Раз я нашел слово, я имею полное право сам определить, что оно должно означать"...

Я сознаю, что я фантазирую, я прекрасно сознаю все. что говорю. Мое безумие было бредом; не сошел ли я с ума? Охваченный ужасом, я теряю сознание. И вдруг у меня мелькнула мысль, не сошел ли я на самом деле с ума. В ужасе, я соскакиваю с постели. Я иду, качаясь, к двери, которую стараюсь открыть, несколько раз бросаюсь на нее, чтоб выломать, ударяюсь головой о стену, громко стонаю, кусаю себе пальцы, плачу и проклинаю...

Все было тихо. Стены отбрасывали мой собственный голос. Я упал на землю, не в силах дольше метаться по моей камере. Вдруг я увидел высоко наверху, как-раз перед моим взглядом, серый квадрат в стене, белесоватый отблеск, намек на дневной свет. Я чувствовал, что это был дневной свет, чувствовал каждым фибром своего существа. Ах; как я облегченно вздохнул! Я бросился плашмя на землю и плакал от радости, что вижу это милосердное сиянье, рыдал от благодарности, бросал окну воздушные поцелуи и вел себя, как безумный. И в эту минуту я вполне сознавал, что делал. Мрачность духа моментально исчезла, боль и отчаяние прекратились, у меня не было желаний. Я поднялся с полу, сложил руки и терпеливо ждал наступления дня.

"Что это была за ночь! И никто не слышал производимого мною шума", подумал я удивленно.

Впрочем, я находился в особом отделении, высоко над всеми арестантами. Меня считали бесприютным статским советником, если можно так выразиться. В очень хорошем настроении духа, направив взгляд на становящуюся все светлее и светлее щель в стене, я забавлялся тем, что разыгрывал из себя статского советника, называл себя фон-Тангеном и держал речь в министерском духе. Моя фантазия не изсякла, но я стал уже более спокойным. Если бы я не был так небрежен и не забыл бы дома своего бумажника! Могу ли я иметь честь помочь господину советнику лечь в постель? И совсем серьезно, со всевозможными церемониями, я подошел к койке и лег.

Теперь было так светло, что я мог узнать контуры своей камеры, и вскоре я мог уже различать тяжелые засовы двери. Это развлекало меня. Однообразная, возбуждающая, непроницаемая тьма, мешавшая мне видеть самого себя, рассеивалась; кровь успокоилась, и вскоре я почувствовал, что у меня смыкались веки.

Меня разбудил стук в дверь. Я поспешно спрыгнул с постели и быстро оделся, моя одежда была еще сырой со вчерашнего дня.

- Вам нужно явиться к "дежурному",- сказал сторож.

"Значит, нужно пройти еще через всякие формальности", подумал я со страхом.

Я вошел в большую комнату, где сидело 30 или 40 человек, все люди бесприютные. Всех их вызывали по-одиночке, по списку, и каждый получал карточку для дарового обеда. Дежурный все время повторял стоявшему около него сторожу:

- Получил он карточку? Да, не забудьте раздать им карточки. Судя по их виду, они очень нуждаются в обеде.

Я стоял, смотрел на карточки и очень желал получить одну из них.

- Андреас Танген, журналист.

Я выступил и поклонился.

- Каким образом, любезный, вы сюда попали?

Я повторил свое прежнее показание, представил ему вчерашнюю историю в лучшем свете, лгал с большой откровенностью.

- Я немного покутил, к сожалению... в ресторане... ключ от квартиры забыл...

- Да,- сказал он и рассмеялся,- вот какие бывают дела! Хорошо ли вы спали?

- Как статский советник, сказал я,- как статский советник.

- Очень приятно.- сказал он и встал.- До свидания!

И я вышел.

Карточку! И мне карточку! Вот уже трое долгих суток я ничего не ел. Хлеба! Но никто не предложил мне карточки, а у меня не хватало мужества попросить. Это вызвало бы подозрение. С гордо поднятой головой, походкой миллионера я вышел из ратуши.

Солнце уже пригревало, было десять часов, и все было в движении на Юнгсторвете. Куда теперь? Я ударяю себя по карману и ощупываю свою рукопись. Как только будет 11 часов, я постараюсь поймать редактора. Я стою некоторое время на балюстраде и наблюдаю жизнь, кипящую вокруг меня. Голод опять дает себя чувствовать, он сверлит в груди, бьется и наносит маленькие, легкие уколы, причиняющие мне боль. Неужели же у меня нет ни одного знакомого, ни одного друга, к кому бы я мог обратиться. Я начинаю искать человека, могущего мне дать 10 ёр, но я не нахожу его. Был такой прелестный день; так много солнца и света вокруг меня; небо разливалось над горами нежным голубым морем...

Незаметно я очутился на дороге к себе домой.

Голоден я был ужасно; я поднял на улице стружку, стал ее жевать, и это помогло. И как я не подумал об этом раньше!

Ворота были открыты; конюх, как всегда, пожелал мне доброго утра.

- Прекрасная погода,- сказал он.

- Да,- возразил я, - но ничего не нашел сказать ему больше. Могу ли я попросить его одолжить мне крону? Он бы сделал это охотно, если бы мог. Кроме того, я как-то написал для него письмо.

Он стоял и что-то, видно, хотел мне сказать.

- Прекрасная погода, да, господин, мне сегодня нужно платить хозяйке, не могли бы вы одолжить мне 5 крон? На несколько лишь дней. Вы уже раз были так любезны по отношению ко мне.

- Нет, этого я никак не могу, Иенс Олаф, сказал я.- Теперь нет. Может-быть позже, сегодня, может-быть, после обеда. С этими словами я поднялся, шатаясь, по лестнице к себе в комнату.

Здесь я бросился на постель и захохотал. Какое счастье, что он меня предупредил! Моя честь была спасена. Пять крон, Бог с тобой, человек! Ты с таким же успехом мог попросить у меня пять акций пароходного общества или поместье за городом.

И эта мысль о пяти кронах заставляла меня все громче и громче смеяться. Ну, разве я не молодчина? Что? Пять крон! Отчего же? С удовольствием. Мое веселье усиливалось, и я вполне отдался ему. Чорт возьми, как здесь пахнет: едой. Настоящий кухонный запах, фу! Я распахнул окно, чтобы удалить этот противный запах. "Кельнер! Полпорции бифштекса". И обращаясь к столу, этому противному столу, который приходилось подпирать коленями, когда я писал, низко поклонился и спросил: "Прикажете стакан вина? нет? Мое имя Танген, статский советник Танген. К сожалению, немного прокутился... Ключ от двери"...

И мои несвязные мысли опять закружились. Я знал, что говорю чепуху, но я не говорил ни одного слова, которого я бы не понимал или не слышал. Я говорил себе: "Теперь ты опят говоришь бессвязно". И тем не менее, я не могу этого изменить,- будто я бодрствую, но говорю, как во сне. Моей голове было легко, не было ни боли, ни тяжести, и мысль моя была совсем ясна. Я будто плыл куда-то, даже не пытаясь сопротивляться.

Войдите! Да, войдите! Какой у вас вид, вы вся из рубинов, Илаяли, Илаяли! Красный шелковый диван! Как тяжело она дышет! Целуй меня, мой возлюбленный, крепче, крепче! Твои руки, что белый алебастр, твои губы светятся как... Кельнер, я заказал бифштекс...

Солнце светило в мое окно, было слышно, как лошади внизу жевали овес, я сидел и сосал свою стружку в веселом и бодром настроении, как ребенок. Вдруг я ощупал свою рукопись; я ни разу мысленно не вспомнил о ней, но инстинкт подсказывал мне, что она существует, и я достал ее.

Она отсырела; я развернул ее и положил на солнце. Затем я начал ходить взад и вперед по комнате. Какой гнетущий вид вокруг! На полу маленькие кусочки жести, но ни одного стула, на который можно было бы сесть, ни одного гвоздя на голых стенах; все было отправлено в погребок "дяденьке". На столе лежало несколько листов бумаги, покрытых толстым слоем пыли,- вот все, что мне принадлежало, а старое зеленое одеяло на постели было занято у Ганса Паули несколько месяцев тому назад... Ганс Паули! Я прищелкнул пальцами. Ганс Паули Петерсен должен мне помочь. Это было очень скверно, что я до сих пор к нему не обратился. Я быстро надеваю шляпу, собираю свою рукопись, сую ее в карман и сбегаю по лестнице.

- Послушайте, Иенс Олаф,- крикнул я в конюшню,- я уверен, что смогу помочь тебе сегодня после обеда!

Дойдя до ратуши, я вижу, что уже двенадцатый час, и я решаю итти тотчас же в редакцию. Перед дверью бюро я останавливаюсь, чтобы посмотреть, лежат ли мои бумаги в порядке по номерам страниц; я заботливо разгладил их, сунул их опять в карман, постучал. Слышно было, как мое сердце билось, когда я вошел.

Человек с ножницами сидит на обычном своем месте. Я со страхом спрашиваю редактора. Никакого ответа, человек сидит и вырезывает заметки из провинциальных газет.

Я повторяю свой вопрос и подхожу ближе.

- Редактора еще нет,- сказал он, наконец, не взглянув даже на меня.

- Когда он приходит?

- Это очень неопределенно, очень неопределенно.

- А как долго открыто бюро?

На это я не получил никакого ответа и должен был уйти. Все это время человек ни разу не взглянул на меня; он услышал мой голос и по нем узнал меня. "Ты здесь на таком плохом счету, что не считают даже нужным отвечать тебе", подумал я. Делается ли это по приказанию редактора? Во всяком случае, с тех пор, как он принял мой фельетон за 10 крон, я закидывал его своими работами, обивал его порог своими непригодными произведениями, которые он прочитывал и возвращал мне обратно. Он, может-быть, хотел всему этому положить конец, оградить себя мерами предосторожности. Я пошел по дороге к Хомандсбин.

Ганс Паули Петерсен был студент из крестьян, живший во дворе на чердаке, в пятом этаже: следовательно, Ганс Паули Петерсен был бедный человек; но, если у него есть лишняя крона, он ее отдаст, это также верно, как-будто она у меня уже в кармане. В продолжение всей дороги я радовался этой кроме - так я был уверен. Когда я подошел к двери, она оказалась закрытой. Мне пришлось позвонить.

- Я хотел бы видеть студента Петерсена,- сказал я и хотел войти: я знал его комнату.

- Студент, Петерсен,- повторила горничная,- это тот, который жил на чердаке? Он переехал, но куда, она не знает; а письма он просил переслать Герменсену на Тольдбюдгаде, и она назвала номер.

Полный надежды и веры, я спускаюсь по всей Тольдбюдгаде, чтобы справиться об адресе Ганса Паули. Это был последний исход, и мне нужно за него ухватиться. Дорогой я проходил мимо одной новой постройки, перед которой стояли 2 столяра и строгали. Я порылся в куче, достал две блестящия стружки, одну сунул в рот, а другую в карман, затем я продолжал свой путь. Я стонал от голода. В одной булочной я увидел удивительно большой хлеб за 10 ёр, самый большой хлеб, который вообще можно иметь за эту цену.

- Я пришел справиться об адресе студента Петерсена.

Анкер Годе, No 10, чердак. Собираюсь ли я туда отправиться? Но не буду ли я тогда таким добрым и не захвачу ли я с собой несколько писем, пришедших на его имя?

Я иду опять обратно в город по тому самому пути, по которому я пришел, прохожу мимо столяров, сидевших теперь со своими жестяными горшками между колен и евших свой вкусный полуденный завтрак; прохожу мимо булочной, где десятиёрочный хлеб все еще лежит на своем месте, и достигаю, наконец, полумертвый от усталости, Анкер Гаде. Дверь была открыта, и я поднялся по многочисленным утомительным ступеням наверх, на чердак. Я достал письма из кармана, чтобы сразу привести Ганса Паули в хорошее расположение духа, как только я к нему войду.

Он не откажет мне в услуге, когда я изложу ему все свои обстоятельства; нет, наверно нет - у него такая благородная душа...

На двери я нашел его карточку: "Г. П. Петерсен, студент теологии, уехал домой".

Я сел, сел на холодный пол, задыхаясь, усталый и разбитый. Несколько раз я повторял машинально: "Уехал домой, уехал домой!" затем я замолчал. Нет ни слез, ни чувства, ни мысли. С широко раскрытыми глазами я сидел и пристально смотрел на письма, не будучи в состоянии что-либо предпринять. Так прошло минут десять, двадцать, а может-быть больше; я все сидел на том же самом месте и не шевелился. Это мрачное раздумье походило на сон. Я услышал шаги на лестнице; я встал и сказал:

- Я ищу студента Петерсена; вот два письма для него.

- Он уехал домой,- отвечает женщина.- Но после праздников он вернется; если хотите, я могу взять его письма.

- Да, благодарю вас, мне это очень приятно, он найдет их, как только вернется. В них, может-быть, есть что-нибудь серьезное. Прощайте,

Спустившись вниз, я сказал громко посреди улицы, сжав кулаки: "Я хочу тебе кое-что сказать, мой Господь, ведь Ты всемогущ".- Я бешено опускаюсь на колени и кричу, стиснув зубы к небу, наверх:- "Чорт меня побери, ведь Ты всемогущ!"

Я сделал несколько шагов и опять остановился. Вдруг я меняю походку, складываю руки, склоняю голову на бок и спрашиваю сладким, благочестивым голосом:

- А призывал ли ты его на помощь, дитя мое?

Это звучало фальшиво.

- С большой буквы! С большой! Призывал ли ты на помощь Его, дитя мое?- Я опускаю голову и отвечаю плаксивым голосом: нет!

И это - тоже звучало фальшиво.

Ты дурак, ты не умеешь даже лицемерить. Ты должен сказать: "Да, я призывал Господа Бога!" И ты должен подобрать к своим словам самую жалобную мелодию, которую ты когда-либо слышал. Вот что - ну, еще раз! Да, это уже было лучше! Но ты должен вздыхать, вздыхать как волынщик. Вот так! хорошо!

И я учил себя лицемерно, нетерпеливо, ударял ногой. Когда мне удавалось - ругал самого себя дураком, в то время как удивленные прохожие оборачивались и смотрели на меня.

Я жевал не переставая свою стружку и быстро шел по улице. Я не успел очнуться, как я уже был внизу на железнодорожной площади. Часы на башне показывали половину второго. Я постоял некоторое время и подумал. Холодный пот выступил у меня на лбу и скатывался мне в глаза.- Пойдем со мною в гавань, сказал я сам себе. Разумеется, если у тебя есть время. Я поклонился сам себе и пошел вниз к гавани.

Там стояли корабли, море колыхалось в солнечном сиянии. Везде оживленное движение, резкие пароходные свистки, носильщики с ящиками на плечах, подбадривающее пение нагрузчиков на паромы. Торговка пирожками сидит недалеко от меня и клюет своим коричневым носом над товаром, весь столик соблазнительно завален всякими лакомствами; я невольно отворачиваюсь от этого зрелища. Запах еды разносится но всей набережной. Фу! Окно настежь; я обращаюсь к господину, сидящему рядом со мной, и указываю ему все неудобства с этими торговками... Нет? Но, ведь, согласитесь, что... Но в этом мой сосед увидел наглость и не дал мне даже договорить до конца, он поднялся и пошел. Я тоже встал и пошел за ним, твердо решив доказать человеку его заблуждение.

- Даже с точки зрения санитарного вопроса,- сказал я и ударил его по плечу.

- Извините меня, но я не здешний и ничего не смыслю в санитарном вопросе,- сказал он, пристально посмотрев на меня.

Это совсем меняет дело, если он не здешний... Может быть я могу чем-нибудь ему служить? Быть проводником? Нет? Это доставит мне удовольствие, а ему ничего не будет стоить.

Но человек во что бы то ни стало хотел отделаться от меня и быстро добежал через улицу на другую сторону.

Я опять вернулся к своей скамейке и сел. У меня было так неспокойно на душе, а шарманка, игравшая там наверху, еще больше беспокоила меня. Жесткая металлическая музыка, кусочек Вебера; маленькая девочка подпевала. Флейтообразный, страдальческий звук шарманки пронизывает, мои нервы начинают дрожать, как-будто музыка в них отзывается. Минуту спустя, я начинаю насвистывать и напевать. И что только не приходит в голову, когда голоден. Я чувствую, как эти звуки овладевают мною, как я таю в этих звуках и у меня такое чувство, будто я несусь туда, высоко за горы, туда, в светящиеся сферы.

- Одну ёру,- говорит моя маленькая девочка, певшая с шарманкой, и протягивает оловянную тарелку,- одну лишь ёру!

- Да,- говорю я как-то неуверенно, вскакиваю и начинаю рыться в карманах. Но девочка думает, что я хочу над ней подшутить и удаляется, не говоря ни слова. Это немое терпение было уже слишком мучительно для меня, лучше бы она меня ругала; боль овладела мной и я окликнул ее.- У меня нет ни одного хеллера,- сказал я,- но я тебя не забуду, может-быть, даже завтра. Как тебя зовут? А! Красивое имя, я его не забуду. Итак, значит, до завтра.

Но я понял, что она мне не верит, хотя она не сказала ни слова; и я плакал от отчаяния, что эта уличная девочка не хотела мне верить. Я еще раз окликнул ее; я быстро расстегнул свой пиджак и хотел отдать ей свой жилет.

- Подойди же, я тебе ничего не сделаю.- Но оказалось, что у меня нет жилета.

Как мог я его искать! Вот уже несколько недель прошло с тех пор, как он был у меня. Пораженная девочка не хотела дольше ждать и быстро убежала. И я должен был отпустить ее. Люди столпились вокруг меня и громко смеялись; сквозь них протиснулся полицейский, пожелал узнать, что случилось.

- Ничего,- говорю я,- ровно ничего! Я хотел только отдать маленькой девочке свой жилет... Для её отца... Над этим нечего смеяться, я бы мог пойти домой и надеть другой.

- Не устраивайте зрелища на улице!- сказал полицейский,- марш! - и он толкает меня вперед.- Это ваши бумаги?- крикнул он мне вслед.

Да, чорт возьми, это ведь моя газетная статья! Как мог я быть таким неосторожным!

Я беру свою рукопись, удостоверяюсь, что все в порядке, и иду прямо в редакцию; на городской башне было теперь 4 часа.

Бюро было закрыто. Я спускаюсь, боязливо, как вор, по лестнице и стою у двери, совершенно беспомощный. Что теперь делать? Я облокачиваюсь о стену, пристально смотрю на камни и размышляю. У моих ног лежит булавка; я нагибаюсь и поднимаю ее. Что, если я отрежу пуговицы от пиджака? Что бы я мог за них получит? Может-быть, это не принесло бы мне никакой пользы. Что такое пуговицы? Однако я взял их, осмотрел со всех сторон и нашел их совсем хорошими, новыми. Это была хорошая мысль; я их отрежу своим перочинным ножом и отнесу в погребок "дяденьки"... Надежда заложить пуговицы оживила меня, и я начал отпарывать одну пуговицу за другой, при чем я вел следующий разговор сам с собой:

"Да, видите ли, ему приходится немного трудно, это временное затруднительное положение... Вы говорите, оне ношены? Не болтайте вздор!

Я хотел бы видеть, кто свои пуговицы менее изнашивает, чем я. Я всегда хожу с расстегнутым пиджаком, должен вам сказать; это моя привычка, моя особенность. Нет, нет, если вы не хотите, тогда... Но неужели я не могу получить за них и 10 ёр? Но, Боже мой, кто же говорит, что вы должны? Вы можете заткнуть свой рот и оставить меня в покое... Да, да, да, позовите полицию! Я подожду здесь, пока вы позовете полицейскаго. Я ничего у вас не украду... Ну, до свидания, до свидания! Мое имя Танген; я немножко покутил..."

Кто-то спускается по лестнице; я тотчас же вернулся к действительности; узнаю человека с ножницами и сую пуговицы в карман. Он проходит мимо, не отвечая даже на мой поклон, очень заботливо разглядывая свои ногти. Я задерживаю его и спрашиваю о редакторе.

- Его нет.

- Вы лжете! - сказал я; и с нахальством, удивившим меня самого, я продолжаю:- я должен с ним поговорить о неотложном деле. Некоторые сообщения из Штифтсгардена.

- Но разве вы не можете мне этого сказать?

- Вам?- возразил я и осмотрел его с ног до головы.

Это помогло. Он тотчас пошел со мной назад и открыл мне дверь. Сердце у меня сжималось. Я стиснул зубы, чтобы приободриться, постучал и пошел в бюро редактора.

- Здравствуйте! А, это вы,- сказал он любезно,- пожалуйста, садитесь!

Мне было бы легче, если б он указал мне на дверь; слезы готовы были навернуться на глаза, и я отвечал.

- Пожалуйста, извините меня...

- Садитесь,- повторил он.

Я сел и объявил, что у меня опять есть статья для него и мне ужасно хотелось бы, чтобы она попала в газету. Я очень много работал над ней, она стояла мне большого напряжения сил.

- Я ее прочту,- сказал он и взял ее.- Вы, вероятно, прикладываете старание ко всему тому, что пишете, но вы черезчур резки. Если бы вы были более рассудительны! Черезчур лихорадочны! Но я прочту вашу статью! - и с этими словами он повернулся к своему столу.

Я продолжал сидеть. Мог ли я попросить у него крону? Объяснить ему, почему я пишу так лихорадочно? Он, наверно, мне поможет.- это были для него не впервые.

Я поднялся. Гм... Но, когда я последний раз был у него, он жаловался на недостаток денег, даже куда-то посылал кассира за моим гонораром. Может-быть и теперь дело так обстоит. Нет, не нужно этого делать. Разве я не видел, что он в самом разгаре работы?

- Что прикажете?- спросил он.

- Ничего,- ответил я, стараясь говорить спокойнее.- Когда я могу наведаться?

- Ах, когда вы будете проходить мимо,- отвечал он.- Так, через несколько дней.

Я не мог произнести своей просьбы; любезность этого человека совсем очаровала меня, и я хотел показать, что умею ценить людей. Лучше погибнуть с голоду. С этим я вышел.

Даже тогда, когда я уже вышел и снова начал испытывать мучения голода, я не раскаивался, что оставил бюро, не попросив кроны. Я вытащил из кармана вторую стружку и сунул ее в рот. Это опять помогло. Почему я не делал этого раньше? "Постыдись,- сказал я громко.- Неужели ты мог подумать о том, чтоб попросить у этого человека крону и этим привести его в затруднительное положение". И я даже стал читать себе нотацию по поводу моей подлости, которую я хотел совершить. "Это Бог знает, что такое! - сказал я.- Обивать человеку пороги и чуть не царапать ему глаза, только из-за того, что тебе нужна крона, несчастная собака! Марш! Скорей, скорей, ты, негодяй! Я тебя проучу!"

Чтобы наказать себя, я начал бегать по улицам, подгоняя себя ругательствами, и кричал на себя свирепо, когда мне хотелось отдохнуть. Между тем я зашел очень далеко на Билестреде. Когда я, наконец, остановился, готовый заплакать от злости, что я не мог бежать дальше. я задрожал всем телом и опустился на чье-то крыльцо. "Нет, ты стой", сказал я. И, чтобы хорошенько себя промучить, я опять встал и заставил себя постоят, затем я начал глумиться сам над собой, над собственной своей испорченностью. Наконец, по истечении нескольких минут, я дал себе разрешение сесть, но и тогда я выбрал самое неудобное место на крыльце.

Боже мой, как хорошо отдохнуть немного! Я отер пот со лба и глубоко вздохнул. Как я бежал! Но я не жалел об этом, это было заслужено. И как я мог только подумать о том, чтобы допросить крону? Вот теперь и последствия. Я начал кротко вспоминать, как бы поступила моя мать. Я расчувствовался, уставший и обезсиленный, и начал плакать. Тихия искренния слезы, искреннее рыдание без слез.

С четверть часа или даже больше я просидел на том же самом месте. Люди приходили, уходили, но никто не мешал мне.

Повсюду играли маленькие дети; по ту сторону улицы на дереве пела птичка.

Ко мне подошел городовой.

- Зачем вы здесь сидите?- спрашивает он.

- Зачем я здесь сижу? Удовольствия ради.

- Вот уже с полчаса, как я слежу за вами,- сказал он.- Вы здесь сидите целые полчаса.

Приблизительно. Что вы от меня хотите?

Я встал и с досадой пошел дальше.

Придя на площадь, я остановился и посмотрел на улицу. "Сижу удовольствия ради". Разве это был ответ? Ты должен бы сказать: от усталости - и притом жалостливым голосом. У тебя овечья голова, ты никогда не научишься льстить, и притом ты должен был бы закашлять, как больная лошадь".

Дойдя до пожарной сторожки, я остановился. Новая мысль. Я щелкнул пальцами, громко расхохотался, чем привел всех прохожих в удивление и сказал: "Нет, теперь ты пойдешь к пастору Левиону. Это ты непременно должен сделать. Да ну, хоть опыта ради. Тебе нечего терять при этом".

Сегодня такая прелестная погода.

Я вошел в книжный магазин Наши, отыскал адрес пастора Левиона в адресном календаре и отправился дальше. "Теперь удается,- сказал я.- Теперь без глупых выходок! Ты говоришь, совесть? Без глупостей; ты черезчур беден, чтобы думать о совести". Ты совсем изголодался, приходишь с важным обстоятельством, делом первой необходимости. Но ты, должен склонить голову на бок и говорить нараспев. Ты этого не хочешь, нет? Тогда я ни одного шага не сделаю, знай это. Итак, ты находишься в состоянии борьбы, борешься с силами мрака и тьмы, с чудовищами сомнения и чадами преисподней, алчешь вина и млека небеснаго. Вот ты стоишь, и нет масла в твоем светильнике. Но ты ведь веришь в милость Божию, ты не потерял веру! Ты должен скрестить руки и иметь такой вид, как-будто ты веришь в милосердие. Что касается твоего мамона, то ты ненавидишь его во всяком образе, хотя тебе и были бы желательны и необходимы несколько крон на молитвенник и поминальник за пару крон"... Я стоял перед дверью пастора и читал: "Бюро открыто от 12-4".

Теперь без всяких глупостей,- сказал я;- теперь нужно быть серьезным! Вот так, голову вниз - еще немножко... Затем я дернул за ручку звонка.

- Мне хотелось бы поговорить с господином пастором! - сказал я горничной; но я никак не мог прибавить к этому имени Божьяго.

- Он вышел,- отвечала она.

- Вышел?! Вышел!

Это разбило все мои планы, уничтожило все то, что я собирался сказать. И к чему тогда был этот бесконечный путь?

- У вас какое-нибудь спешное дело?- спросила горничная.

- Нет, ни в каком случае! - возразил я.- Ни в каком случае! Просто погода такая прекрасная, и я зашел, чтобы навестить г. пастора.

Мы стояли друг против друга. Я охотно ударил бы себя в грудь, чтобы она обратила внимание на мою булавку, скалывавшую мой пиджак; глазами я умолял ее посмотреть, зачем я пришел, но бедняжка ничего не понимала.

- Прекрасная погода, да, да... А госпожи пасторши тоже нет дома?

Нет, она дома, но у неё мигрень, она лежит на софе и не может шевельнуться... Может-быть, я хочу оставить записку?

- Нет, я иногда делаю такие прогулки, движения ради. Это так полезно после еды.

Я повернул назад. К чему дольше еще болтать? Кроме того у меня кружилась голова. Меня стал разбирать смех.

"Бюро открыто от 12-4"; я постучал часом позже - время благодати миновало.

На Сторторфе я сел на скамейку у церкви. Боже мой, как все мрачно было для меня! Я не плакал, я черезчур устал; до крайности изнуренный, я сидел, ничего не предпринимая, не шевелясь; я совсем изголодался. Грудь горела, боль в желудке была невыносима. Жевание стружки уже более не помогало; мои челюсти устали от бесплодной работы, и я предоставил им покой. Кроме того, кусочек коричневой апельсинной корки, которую я поднял на улице и начал сосать, вызвал тошноту, я был болен; жилы на руках вздулись и посинели.

И чего еще мне ждать?

Я пробегал весь день, чтобы отыскать крону, чтобы продлить жизнь на какой-нибудь час. Разве, в сущности говоря, не все равно, случится ли неизбежное днем раньше или днем позже? Если бы я вел себя, как порядочный человек, я уже давно бы отправился домой, лег бы и предоставил все судьбе. Мои мысли в эту минуту были совсем ясны. Теперь я хотел бы умереть, теперь осень, и все погружается в сон. Я испробовал все средства, исчерпал всевозможные источники. Я начал углубляться в эти мысли и каждый раз, как у меня являлась надежда на возможность спасения, я шептал как-то рассеянно: "Ты глупец, ты ведь уже начал умирать!" Но ведь мне нужно написать еще несколько писем, все приготовить, самому быть наготове: мне нужно умыться и скромно убрать свою постель.

Голову я положу на белый лист бумаги,- самое чистое, что у меня вообще есть, а зеленое одеяло я мог бы...

Зеленое одеяло! Вдруг я очнулся, кровь бросилась мне в голову и началось сильное сердцебиение. Я встал со скамейки и иду дальше. Жизнь снова закипела во всех моих фибрах, и я беспрестанно повторяю: "Зеленое одеяло! Зеленое одеяло!" Я иду все скорее, как-будто нужно кого-нибудь догнать, и, несколько минут спустя, я уже дома в своей жестяной мастерской.

Не останавливаясь и не колеблясь в своем решении, я подхожу к постели и сворачиваю одеяло Ганса Паули. Это еще спасет меня! Глупый голос, ворчавший когда-то на этот первый безчестный поступок, первое пятно на моей совести,- давно уже умолк. Я не добродетельный идиот и не святой. Слава Богу, у меня осталось еще немного рассудка.

Я взял одеяло под-мышку и направился к Штенерсгаде No 5.

Здесь я постучал и вошел в первый раз в большую, незнакомую мне залу; звонок у двери зазвонил самым отчаянным образом над моей головой. Из соседней комнаты выходит человек с полным ртом и жует; он подходит; к дрилавку

- Пожалуйста, дайте мне полкроны за мои очки!- говорю я.- Через несколько дней я непременно их выкуплю!

- Что? Но ведь это стальные очки!

- Да.

- За них я ничего не могу дать.

- Нет, вы этого не можете! Собственно говоря, это была шутка с моей стороны. Вот здесь у меня одеяло, которому я не могу найти настоящего применения, и я подумал, что, может-быть, вы можете освободить меня от него.

- К сожалению, у меня целый склад одеял,- возразил он; а когда я его развернул, он бросил взгляд на него и воскликнул:

- Нет, извините-с, я не могу его взять!

- Я хотел вам сперва показать обратную сторону,- сказал я,- другая сторона гораздо лучше.

- Да, да, но это ничего не поможет, я не хочу его, и вам ни один человек не даст и 10 ёр за него.

- Это действительно правда, многаго оно не стоит, но я думал, что оно вместе с каким-нибудь другим старым одеялом может пойти на аукцион.

- Очень возможно, но вам это не принесет никакой пользы.

- 25 ёр?- спросил я.

- Нет, я не хочу его, понимаете, я не хочу даже иметь его в доме.

Я взял опять свое одеяло под-мышку и направился домой.

Я сделал так, как-будто ничего не случилось, постлал его на постель, разгладил его по своему обыкновению и старался уничтожить всякий след своего проступка.

В момент, когда я решился на мошенничество, моя голова очевидно была не в порядке, и, чем дольше я думал о своем покушении, тем ужасней оно мне казалось.

Мною овладел припадок слабости, больше ничего. Как только я попал в эти сети, так сейчас же почувствовал, что к добру все это не приведет, и потому затеял историю с очками.

Я радовался тому, что мне не удалось довести до конца преступление, которое омрачило бы последние дни моей жизни.

Снова пошел я шататься по улицам, снова сел на скамью у церкви Спасителя и опустил голову на грудь в полном изнеможении от последних волнений, больной и умирающий с голоду. Так проходило время.

Этот последний час я хотел провести на воздухе; здесь было светлее, чем дома: кроме того, мне казалось, что на свежем воздухе страдания не так сильны. Домой я всегда успею притти.

Я поднял маленький камешек, обтер его рукавом и положил в рот, чтобы только что-нибудь жевать; но я сидел не шевелясь, не поворачивая даже глаз. Люди приходили и уходили, шум экипажей, топот лошадей, людские голоса раздавались в воздухе.

- Однако, не попытать ли заложить пуговицы? Я очень болен, мне надо итти домой, а "дядюшка" как-раз по дороге.

Наконец я поднялся и потащился, еле волоча ноги, по улицам. Голова моя горела как в лихорадке, и я торопился по мере сил.

Мне снова приходилось итти мимо пекарни, где был выставлен хлеб.

- Нет, мы здесь не остановимся,- сказал я себе с напускной важностью. А что, если я войду и попрошу кусок хлеба? Мимолетная, молниеносная мысль! Нет! - прошептал я и покачал головой. Я пошел дальше.

В дверях пассажа стояла влюбленная парочка и шушукалас; далее из окна выглянула молодая девушка. Я шел медленно, стараясь делать вид, как-будто что-то обдумываю. Девушка вышла на улицу.

- Что с тобой, старик? Болен? И что у тебя за рожа! - с этими словами девушка быстро убежала.

Я остановился. Вероятно, я очень отощал и глаза вылезают из орбит. Какой у меня должен быть вид! Быть живым и походить на мертвеца, вот какую штуку сыграл со мной голод. И в последний раз во мне вспыхнуло бешенство и пробежало по всему телу. И что у тебя за рожа! А у меня голова на плечах, подобной которой надо еще поискать, и кулаки, да простит мне Господь, которыми я мог бы истолочь в порошок любого носильщика. И при всем этом я должен умирать с голоду в Христиании. Был ли в этом какой-нибудь смысл?

День и ночь я работал как вол, глаза свои проглядел на книгах, изнурил голодом свой рассудок - и для какого чорта! Даже уличные девчонки смеются надо мной. Но теперь довольно! - понимаешь ли ты?- довольно, чорт возьми.

В припадке нараставшего бешенства, скрежеща зубами, сознавая свое бессилие, плача и ругаясь, я побрел дальше, не оглядываясь на прохожих. Я снова начал мучить себя, ударялся головой о фонарные столбы, накалывал руки о гвозди, кусал язык, когда он говорил несвязно, и хохотал как бешеный каждый раз, когда причинял себе боль.

- Но что же мне теперь делать?- спросил я себя, наконец. И, топнув два раза ногой, я повторил:- Что же мне делать?

В это время мимо меня проходит какой-то господин и говорит мне со смехом:

- Пойди в сумасшедший дом.

Я посмотрел ему вслед. То был один из известных дамских докторов, по прозвищу "герцог".

Даже он не понимал моего состояния, человек, которого я знал, чью руку я пожимал. Я успокоился. Да, я схожу с ума, он прав. Я чувствую, как безумие разливается у меня по жилам, приливает к моему мозгу. Таким образом все это должно кончиться. Да, да! Я снова продолжал свой медленный, грустный путь. Там я найду, наконец, мирный приют.

Вдруг я остановился. "Но меня ведь не запрут!- говорю я,- нет, этого не будет!" От страха я говорил хриплым голосом. Я просил, молил, чтобы меня не запирали. Я опять тогда попаду в ратушу, в темную камеру, без малейшего луча света. Нет, ни за что. Есть еще исход, нужно только найти его. Надо подумать, времени у меня довольно. Я буду ходить из дома в дом, да вот, например, нотный торговец Эйслер? Я еще не был у него. Он посоветует мне что нибудь. Я чуть не плакал от умиления. Только бы не быть запертым.

Эйслер? Может быть, это было указание свыше? Это имя вспомнилось мне случайно, и живет он так далеко. Тем не менее я отыщу его; я буду итти медленно и тем временем немного успокоюсь. Я знал дорогу; в былое время я часто бывал у него и закупал много нот. Могу ли я попросить у него полкроны! Но это может затруднить его, лучше попрошу у него целую.

Я вошел в лавку и спросил хозяина; мне указали на его конторку; там сидел человек, одетый по последней моде, и просматривал счета.

Я пробормотал извинение и изложил свою просьбу. Будучи вынужденным обстоятельствами обратиться к нему... на самое короткое время... Как только я получу гонорар за мою газетную статью... Он окажет мне этим сущее благодеяние.

Еще не успел я докончить, как он повернулся к конторке и продолжал свою работу.

Когда я замолчал, он покосился на меня, покачал своей красивой головой и сказал: "Нет". Только нет. Ни объяснений, ни лишних слов, ничего.

Мои колени тряслись, я должен был опереться о шкапчик. Я еще раз попробую. Почему мне пришло на память именно его имя? Я почувствовал колотье в левом боку и облился потом. - Гм... Обстоятельства мои очень плохи и, к сожалению, я совсем болен,- сказал я; я смогу вам, наверное, возвратить это через несколько дней.- Неужели он не будет настолько добр?

- Отчего вы, любезнейший, обращаетесь именно ко мне? - спросил он.- Вы ко мне пришли с улицы, вы мне совершенно незнакомы, ступайте в редакцию, где вас знают.

- Только хоть на этот вечер,- сказал я,- редакция уже заперта, а я так страшно голоден.

Он продолжал качать головой, качал ею даже тогда, когда я уже взялся за дверную ручку.

- Прощайте,- сказал я.

"Значит, не было указания свыше", подумал я и горько улыбнулся. Я потащился обратно из одного квартала в другой, садясь по временам отдыхать на лестнице. Только бы меня не заперли. Страх перед заключением преследовал меня все время и не давал мне покоя. Каждый раз, как я видел на своем пути городового, я старался проскользнуть незаметно в переулок, чтобы избегнуть с ним встречи.

- Ну-с, отсчитаем теперь сто шагов,- сказал я,- и попытаем cчастья. Должно же когда-нибудь мне повезти...

То была маленькая торговля шерстью, в которой я никогда не был раньше. Один человек стоял за прилавком, в глубине комнаты - контора с фарфоровой дощечкой с надписью на дверях и длинные ряды запакованных ящиков. Я подождал ухода последней покупательницы, молоденькой дамы, с ямочками на щеках.- Какая хорошенькая! Я не пытался даже произнести на нее впечатление со своей булавкой на пиджаке и отвернулся, едва удержав рыдание.

- Что вам угодно?- спросил приказчик.

- Хозяин дома?- спросил я.

- В настоящее время он путешествует в горах, в Иотунгеймене,- сказал он; - у вас к нему дело?

- Я хочу попросить у него несколько ёр на еду,- сказал я, силясь улыбнуться,- я голодаю, и у меня нет ни гроша.

- Значит, вы так же богаты, как и я,- возразил тот, приводя в порядок пакеты с шерстью.

- О, не отталкивайте меня, не делайте этого, - сказал я и почувствовал, как я весь похолодел.- Я умираю с голоду, вот уже несколько дней, как я ничего не ел.

С серьезным лицом, не говоря ни слова, он начал выворачивать один карман за другим. Может-быть я ему не верю?

- Только пять ёр! Через несколько дней я принесу вам за это десять.

- Друг мой любезный, уж не хотите ли вы заставить меня обобрать для вас кассу?- спросил он нетерпеливо.

- Да, сказал я,- да, возьмите 5 ёр из кассы.

- Не на того напали,- сказал он и прибавил:- больше нам не о чем говорить.

Умирая с голоду и сгорая от стыда, я вышел из лавки. Из-за жалкой кости я особачился и все-таки не добился ея! Нет, должен же настать всему этому конец. Это зашло слишком далеко. Столько лет я выдерживал с гордостью все испытания,- твердо переносил не один тяжелый час, а теперь я дошел до низкого нищенства. Этот день запятнал меня навсегда. Я не погнушался плакать перед торгашами. И к чему все это привело? Нет, меня тошнит от отвращения к самому себе! Да, да, пора положить всему этому конец! Однако, что, если запрут мои ворота? Мне нужно поторапливаться, если я не хочу провести ночь в ратуше...

Мысль эта поддержала мои силы: я не хочу спать в ратуше. Слава Богу, на башне Спасителя только 7 часов. У меня еще 3 часа впереди. А как я испугался.

"Я все, все испробовал, я сделал все, что мог, и в продолжение целаго дня мне ни разу не повезло. Если я расскажу это, никто мне не поверит, а если запишу, будут говорить, что это выдумано. Да, да, делать было нечего; теперь прежде всего не нужно ходить и стараться растрогать кого-нибудь. Фу! Меня просто тошнит, уверяю тебя, мой друг, ты мне, благодаря этому, просто противен! Раз исчезла надежда, то уже навсегда. А не мог бы я украсть горсточку овса в конюшне?" Мне немного полегчало.

Я двинулся черепашьим шагом домой. К счастью, я почувствовал впервые в этот день жажду и пошел отыскивать местечко, где бы мог напиться. От базара я отошел слишком далеко, а в частный дом я не хотел заходить, может быть подождать, пока я дойду до дому? Это будет не позже, чем через четверть часа. Потом неизвестно, удержит ли мой желудок глоток воды и не станет ли мне от него хуже.

- А пуговицы? Оне еще не пускались в ход! - Я остановился и засмеялся. Вот еще надежда! Я еще не окончательно погиб. 10 ёр я, конечно, получу за них, завтра раздобуду еще 10, а в четверг получу гонорар за свой фельетон. Я надеялся, что все еще может пойти хорошо. И как это я не вспомнил раньше о пуговицах! Я достал их из кармана и разглядывал на ходу; от радости у меня темнело в глазах, и я больше не видел улицы, по которой шел.

Как мне хорошо знаком этот огромный подвал, мое убежище в темные вечера, мой друг и кровопийца! Все мое имущество, вещь за вещью исчезли здесь, все мои мелочи, последняя книга... В дни аукциона я любил заходить сюда и радовался, если книги мои попадали в хорошие руки. У актера Магельсена были мои часы, и я чуть не гордился этим. Журнал с моими первыми стихотворными опытами купил один знакомый, а сюртук - фотограф для отдачи его на прокат своим клиентам. Против этого ничего нельзя было: возразить. Я приготовляю пуговицы и вхожу.

- Не к спеху,- говорю я от страху, что помешаю ему и приведу в дурное настроение духа.

Голос мой звучит как-то странно, глухо, так что я сам с трудом узнаю его, а сердце стучит, как молоток. Он обернулся ко мне со своей обычной любезной улыбкой, уперся ладонями о прилавок и вопросительно поглядел на меня.

- Вот у меня есть кое-что. Я хотел спросить, не может ли это вам пригодиться... дома мне попались под руку, уверяю вас, это так, ради шутки... несколько пуговиц.

- Ну, что такое, какие пуговицы?- И он близко подошел к моей руке.

Не даст ли он мне за них несколько ёр... сколько пожелает, я заранее согласен...

- За эти пуговицы? - "Дядюшка" удивленно смотрит мне в глаза.- За эти пуговицы?

- Ну да, сколько можете, на сигару... Я случайно проходил мимо и зашел.

Ростовщик захохотал и вернулся, не говоря ни слова, к своей конторке. Я продолжал стоять; собственно говоря, я ни на что не надеялся, и вместе с тем надеялся на какую-то помощь. Смех его для меня был смертным приговором. Теперь ничего не выйдет и с очками.

- Я дам и очки на придачу, само собой разумеется,- сказал я и снял их.- Только 10 ёр, ну хоть пять.

- Вы знаете, что я ничего не могу дать вам за ваши очки,- сказал "дядюшка". Я уже вам это раньше говорил.

- Но мне нужна марка,- сказал я глухо.- Я не могу даже отослать письма, которое мне нужно написать.- Дайте мне хоть марку в 10 или 5 ёр.

- Уйдите вы, ради Бога! - воскликнул он с нетерпеливым жестом.

"Да, да, что же, пускай!" сказал я себе. Машинально я опять надел очки, взял пуговицы и вышел. Я пожелал ему покойной ночи и закрыл за собой дверь. Теперь нечего, уже больше нечего делать. Перед дверью погреба я остановился и еще раз взглянул на пуговицы.- Как же это он не взял их,- сказал я.- Ведь это почти совсем новые пуговицы, не понимаю.

Пока я предавался этим размышлениям, кто-то прошел мимо меня и спустился в подвал. Второпях он толкнул меня; мы взаимно извинились, я обернулся и посмотрел ему вслед.

- Ах, это ты?- сказал кто-то вдруг внизу на лестнице. Он опять спустился, я узнал его.- Боже мой, какой у тебя вид! - сказал он.- Что ты делал там внизу?

- Так, дела. И ты, видно, туда же.

У меня подкашивались ноги, я оперся о стену и протянул ему руку с пуговицами.

- Чорт возьми! - воскликнул он,- нет, это зашло черезчур далеко!

- Покойной ночи,- сказал я и хотел уходить, боясь разрыдаться.

- Нет, подожди минутку!

Зачем мне ждать? Он сам, вероятно, несет, "дядюшке" свое обручальное кольцо, сам голодал, задолжал хозяйке.

- Хорошо,- сказал я,- если ты скоро вернешься.

- Конечно,- отвечал он и взял меня под руку.- Но я тебе не верю: я хочу тебе кое-что сказать, я тебе не верю, ты ведь глупый; самое лучшее, пойдем вместе со мной.

Я понял его намерение; вдруг я почувствовал последнюю вспышку стыда и отвечал:

- Я не могу, я обещал быть в половине восьмого на Берит Анкерс Гаде и...

- В половине восьмого? ладно! Но теперь уже восемь по этим часам, которые я сейчас заложу. Ступай со мной, голодный грешник! Я получу, по крайней мере, 5 крон на твою долю!

И с этими словами он потащил меня за собой.

ЧАСТЬ III.

Целая неделя прошла в счастьи и довольстве.

Я ел каждый день; мое мужество росло, и я ковал железо, пока горячо. Я работал над тремя, четырьмя статьями, отнимавшими у моего бедного мозга каждую искру, каждую мысль, и я был того мнения, что теперь все лучше, чем прежде. Последняя статья, стоившая мне столько беготни и подававшая мне такие надежды, была мне возвращена редакцией; разгневанный и оскорбленный, я тотчас же уничтожил ее, даже не перечитав. На будущее время я решил пристроиться к какой-нибудь другой газете, чтобы иметь больше ходу. В худшем случае, если и это не поможет, я могу найти убежище на кораблях; "Монахиня" стоит в гавани под парусами; может быть за работу она свезет меня в Архангельск или куда бы то ни было. Словом, положение мое перестало быть безвыходным.

Последний голодный кризис не прошел для меня даром. У меня целыми прядями лезли волосы, появили:сь мучительные боли, в особенности по утрам, и изнервничался я очень. Когда Иенс Олаф с громом запирал внизу конюшню или на двор забегала собака и лаяла,- как-будто холод пронизывал меня до мозга костей. Я очень опустился.

День изо дня я корпел над своей работой, едва давая себе время проглотить еду, и снова принимался за свои писание. Кровать моя и жалкий, неустойчивый столик были забросаны заметками и исписанными листами, над которыми я попеременно работал, прибавлял что-нибудь новенькое, что мне приходило за день в голову, перечеркивал, освежая изложение новыми сильными словечками; все это мне стоило необычайных усилий. В один прекрасный день я окончил, наконец, статью, сунул ее в карман, счастливый и довольный, и отправился к командору. Пора было напрячь все свои силы, чтобы раздобыть денег; у меня их было уже немного.

"Командор" попросил меня посидеть минутку - он сейчас... и продолжал писать.

Я огляделся в маленьком бюро; бюсты, литографии, вырезки из газет, огромная корзина для бумаг, которая, казалось, вот сейчас поглотит целиком всего человека. При виде этого бездонного зева, этой драконовой пасти, мне стало очень грустно. Корзина имела такой вид, как-будто она раскрыта для того, чтоб поглощать отвергнутые работы, новые разбитые надежды.

- Какое у нас число?- спросил вдруг командор.

- 28-е,- ответил я, радуясь возможности оказать ему маленькую услугу.

- Да, 28-е.- И он продолжал писать. Наконец, он положил в конверты несколько писем, бросил в корзинку какую-то бумагу, положил перо, обернулся ко мне и посмотрел на меня. Видя, что я стою у дверей, он сделал полушутливый, полусерьезный знак рукой, указывая мне на стул.

Чтобы он не увидел, что на мне нет жилета, я отворачиваюсь и достаю рукопись из бокового кармана.

- Маленькая характеристика Корреджио,- говорю я,- к сожалению, она переписана не очень...

Он берет у меня рукопись и перелистывает ее. Лицо его обращено ко мне.

Передо мной был человек, чье имя я слышал еще в моей ранней юности и чья газета имела на меня в продолжение последних лет большое влияние. Волосы у него курчавые, прекрасные карие глаза несколько тревожны; у него привычка по временам посапывать. Шотландский пастор не мог иметь более безобидный вид, чем этот писатель, слово которого всегда оставляло кровавый рубец на всем, чего касалось. Странное чувство страха и изумления овладевает мною перед этим человеком; слезы едва не выступают у меня на глазах, и я невольно делаю шаг вперед, чтобы сказать ему, как глубоко я благодарен ему за все, чему он научил меня, и попросить его не обижать меня: я сам знаю, что я жалкий писака, которому и без того приходится плохо...

Он взглянул на меня я с задумчивым видом сложил мою рукопись. Чтобы облегчить ему отказ, я протянул руку и сказал:

- Ах, нет, это, вероятно, вам не годится?- И я улыбнулся, чтоб показать ему, что я отношусь к этому так легко.

- Нам нужны только общедоступные вещи,- сказал он.- Вы знаете, какая у нас публика. Не можете ли вы упростить это? Или не принесете ли вы что-нибудь более общепонятное?

Его внимательное обращение со мной приводит меня в удивление. Я понимаю, что моя работа забракована, но отказ не мог быть любезнее.

Чтоб не задерживать его дольше, я говорю:

- Конечно, я это могу.

Я направляюсь к двери. Гм... Прошу меня извинить, что я напрасно затруднил... Я поклонился и взялся за ручку.

- Если вам нужно, то вы можете получить немножко вперед в счет будущего гонорара. Вы можете это обработать.

Теперь, когда он признал меня негодным сотрудником, его предложение оскорбило меня немного, и я возразил:

- Нет, благодарю, я и так обойдусь. Впрочем, весьма благодарен! Прощайте.

- До свиданья! - отвечал "Командор" и снова повернулся к своему столу.

Итак, он со мной обращался с незаслуженным вниманием, и я ему очень благодарен за это.- Я никогда; этого не забуду. Я решил не являться к нему без работы, которой я сам буду доволен, я приведу в изумление и командора и за которую он сразу мне выдаст 10 крон. Я пошел домой и тотчас же принялся за писание.

В последующие вечера, когда часов около восьми зажигали газ, со мной регулярно повторялось следующее событие.

Каждый раз при выходе из ворот на прогулку после дневных трудов я замечал у фонарного столба даму в черном, обращавшую ко мне свое лицо и провожавшую меня долгим взглядом. Я заметил, что она была одета всегда в одно и то же; лицо её закрывал густой вуаль, скрывавший её черты и падавший на грудь; в руке у неё маленький зонтик с кольцом из слоновой кости.

Я встречал ее три раза к ряду все на том же месте; когда я проходил мимо нея, она медленно поворачивалась и уходила вниз по улице.

Моя нервная натура высунула свои щупальцы, и мною тотчас овладело предчувствие, что её посещение относилось ко мне.

Я готов был, несмотря на мое плохое платье, заговорить с ней, спросить, кого она ищет, не нуждается ли она в моей помощи, не могу ли я проводить ее через темные переулки, но меня останавливало неопределенное чувство страха: не будет ли это стоит стакана вина или поездки на извозчике, а у меня абсолютно не было денег; мои пустые карманы действовали на меня угнетающе. И у меня не хватало мужества внимательно вглядеться в нее, когда она проходила мимо меня.

Голод опять посетил меня,- со вчерашнего для я ничего не ел. Это бы еще ничего, я привык голодать гораздо дольше, но теперь я значительно похудел, я не мог так голодать, как прежде: один день голодовки часто совершенно оглушал меня и от каждого глотка воды меня тошнило. К тому же я ужасно мерз по ночам; я принужден был ложиться не раздеваясь; и при этом у меня зуб на зуб не попадал и я буквально цепенел и леденел. Старое одеяло мало предохраняло от холода, так что я себе чуть не отмораживал нос от ледяного воздуха, проникавшего снаружи.

Я брел по улице и думал о том, как мне продержаться на одной воде до следующей статьи. Если бы у меня была свеча, можно было бы ночью приналечь на работу; это подвинуло бы меня на несколько часов вперед, если бы я был в ударе работать и завтра же я мог бы обратиться опять к командору.

Я пошел в кафэ, желая разыскать своего знакомого из банка и попросить у него 10 ёр на свечу взаймы. Я прошел беспрепятственно через весь ряд комнат, мимо дюжины столиков, около которых гости болтали, пили и ели; я дошел даже до самой отдаленной комнаты, до "Красной комнаты" - но нигде не нашел своего знакомаго. Приниженный и раздосадованный, я опять вышел на улицу и пошел по направлению к дворцу.

Нет, чорт возьми, это уже черезчур и конца не предвидится всем моим превратностям судьбы. Размашистыми, бешеными шагами, подняв воротник пиджака, стиснув кулаки в карманах брюк, несся я вперед и проклинал свою несчастную звезду. Вот уже 7-8 месяцев, как не выпадает на мою долю ни одного беспечного часа; самое большое - неделю живу более или менее сносно, а затем снова стучится ко мне в двери нужда. Мало того, при всем своем бедствии я до сих пор еще честен - ха-ха-ха! безупречно честен! Боже мой, как я был глуп! И я начал себе рассказывать, что у меня совесть была однажды не чиста, когда я относил одеяло Ганса Паули к закладчику. Я хохотал над своей порядочностью, плевал презрительно на тротуар и не находил слов для глумления над своей глупостью. Вот, если б теперь это случилось! Если я найду на улице сбереженный пфенниг школьника или последний пфенниг вдовы,- я преспокойно положу его в карман и засну затем сном праведника. Не даром я так долго страдал, терпение мое истощилось, я способен теперь на все, что угодно.

Я обошел 3-4 раза вокруг дворца, решился тогда вернуться домой, сделал большой крюк по парку и через Карл-Иоганнштрассе пошел домой.

Было около 11 часов. На улице было довольно темно, везде сновали люди, молчаливые пары, оживленные кучки людей. Настала пора, когда кончается дневная суетня и начинаются ночные приключения. Шуршанье женских платьев, чувственное посмеивание, вздымающиеся груди, выразительное покашливанье, доносящийся из глубины улицы крик "Эмма"!.. Вся улица превратилась в болото, из которого подымались удушливые газы.

Невольно я ищу в кармане две кроны. Страсть, трепещущая в движениях прохожих, тусклый свет газовых фонарей, тихая таинственная ночь, воздух, насыщенный шопотом, объятиями, робкими признаниями, недосказанными словами, подавленными вздохами, все это сильно действовало на меня. Вон там, в воротах, кошки с громким криком предаются любви - а у меня нет даже двух крон!

Какой ужас обнищать до такой степени! Какое унижение, какое безчестие! И снова мне приходилось думать о последней лепте вдовы, которую я украл бы, о шапке или носовом платке школьника, о суме нищего, которую я унес бы к старьевщику. Чтоб утешиться и развлечься, я начал находить всевозможные ошибки в этих веселых людях, шмыгавших мимо меня; я пожимал плечами и презрительно глядел на них, когда они парами проходили мимо меня. Эти самодовольные лакомые студенты возражают, что они совершают кутежи, известные всей Европе, если у них хватает храбрости ударить по бедру какую-нибудь швейку.

Эти франтики, байковые писаря, купцы, бульварные львы, которые ничем не пренебрегают. И я энергично плюнул, не обращая внимания, не попал ли я на кого-нибудь из них. Я был исполнен злобы и презрения к этим людям, которые спаривались у меня на глазах. Я высоко поднял голову, чувствуя возможность итти путем добродетели.

У Стортинга я встретился с девушкой, вызывающе посмотревшей на меня, когда я поравнялся с ней.

- Добрый вечер,- сказал я.

- Добрый вечер,- она остановилась.

- Гм... и зачем она так поздно гуляет одна. Разве это не опасно для молодой девушки, в такое время ходить по Карл-Иоганнштрассе?- Нет! Никто с вами не заговаривает, не оскорбляет вас, я хочу сказат, не приглашают ли вас с собой домой?

Она посмотрела на меня удивленно, желая отгадать по моему лицу, что я этим хочу сказать. Вдруг она взяла меня под руку и сказала:

- Тогда пойдемте вместе.

Я пошел с ней. Дойдя до извозчика, я остановился, освободил руку и сказал:

- Послушайте, дитя мое, у меня нет ни гроша.- И, сказав это, я хотел итти своей дорогой.

Сперва она не хотела мне верить; но, ощупав и не найдя ничего в моих карманах, она рассердилась, закинула голову назад и обругала меня треской.

- Покойной ночи,- сказал я.

- Подождите, на вас золотые очки?

- Нет.

- Тогда убирайтесь к чорту!

Я ушел.

Но вскоре после этого она прибежала назад и позвала меня.

- Вы можете тем не менее сопровождать меня.

Я был пристыжен этим предложением бедной уличной девки и отказался. Теперь черезчур поздно, мне нужно сделать еще один визит, и потом она не должна приносить такой жертвы.

- Нет, я хочу, чтобы вы пошли со мной!

- Но я не могу итти при таких условиях.

- Вы, вероятно, идете к другой?

- Нет.

Мне казалось, что я стою в жалком виде перед этой странной девушкой, и я решился спасти, по крайней мере, хоть внешность.

- Как вас зовут?- спросил я.

- Мария..

- Вот вы послушайте, Мария.- И я начал рассказывать ей все свои дела. Девушка приходила все в большее удивление.- Неужели она считает меня за одного из тех, кто шляется по ночам и подстерегает молодых девушек? Чем заслужил я такую несправедливость? Разве я сказал что-нибудь неблагоразумное? Разве ведут себя так, когда имеешь в виду что-нибудь нехорошее? Короче говоря, я заговорил с ней и прошелся несколько шагов, чтобы видеть, как далеко это зайдет. Зовут меня пастор такой-то! Покойной ночи. Иди и не греши!

И я ушел.

В восхищении от своей счастливой мысли я потирал руки и громко разговаривал с собою.

Что за восторг - сделать мимоходом доброе дело! Быть-может, я подал этому падшему созданью руку в самый критический момент её жизни. Я спас ее от погибели на вечные времена. Она убедится в том, когда одумается. И даже на смертном одре с благодарностью вспомнит обо мне... Нет, еще стоит быть честным и порядочным человеком!

Я сиял и чувствовал себя свежим и бодрым. - Если б у меня была только свеча, статья моя была бы окончена! - напевая и насвистывая, с своим новым ключом в руке, я шел и думал о способе, как бы мне раздобыть свечу. Ничего не остается другого, как вынести свои бумаги на улицу и писать у газового фонаря. Я отворил дверь и поднялся.

Спустившись обратно, я закрыл снаружи дверь и встал под фонарем. Везде тишина... Только из переулка доносятся тяжелые шаги городового, да где-то около Гансгаугена лает собака. Мне ничего не мешает, я подымаю воротник пиджака и задумываюсь.

Будет отлично, если мне поcчастливится присочинить конец к этой статье. Я как-раз дошел до очень трудного места, где должен быть переход к чему-то новому; затем громкий, стремительный финал, замирание успокоившейся мысли и в конце - новая мысль, неожиданная и потрясающая, как выстрел или грохот падающей лавины. И точка.

Но слова как-то не клеились. Я просмотрел все с начала до конца, перечитал каждую фразу и все-таки никак не мог собрать свои мысли для громкого конца. К тому же, пока я все это обдумывал, неподалеку от меня встал городовой и испортил мне все мое настроение. Какое ему дело до тоги, что я как-раз дошел до самого главного пункта превосходной статьи для командора?

Боже мой, это было немыслимо держаться на одной воде, как я ни старался! Я простоял по крайней мере час около фонаря, городовой расхаживал передо мной взад и вперед; было черезчур холодно, чтобы стоят на одном месте. Окончательно упав духом после этой неудачной попытки, я снова открыл дверь и направился в свою комнату.

Тут наверху было так холодно и, благодаря густой темноте, с трудом можно было различит окно. Ощупью я добрался до постели, снял сапоги и стал отогревать ноги руками; затем я лег совсем одетый, по обыкновению.

Как только рассвело, я уселся на кровати и стал продолжать свою статью. В таком положении я просидел до полудня, но мог написать всего 10-20 строк. До конца все еще было далеко.

Я встал, одел сапоги и побегал по комнате, чтоб согреться. Окна заиндевели. Я выглянул в окно - шел снег, густой слой его лежал на камнях и на водопроводе на дворе.

Я бродил по комнате, царапал ногтями стену, стучал указательным пальцем по половицам и прислушивался внимательно - без определенного намерения, но с важным и сосредоточенным видом, как-будто мне предстоит совершить очень значительное дело. По временам я говорил громко и беспрерывно, так что сам слышал: "Боже праведный, да ведь это сумасшествие!" Но затем я продолжал все те же нелепые действия. Некоторое время спустя, может-быть по истечении нескольких часов, я овладел собой, закусил губы и собрался с духом, насколько мог. Этому должен быть конец; я отыскал себе стружку для жевания и с решительностью принялся за писание.

С величайшими усилиями вывел еще два коротких предложения, двадцать жалких, вымученных слов, но дальше не мог продолжать. Все было кончено, голова моя была пуста; и я не мог, абсолютно не мог работать дальше и таращил глаза на неоконченную страницу, на странные дрожащия буквы, копошившиеся подобно крохотным насекомым; в конце-концов я ничего не понимал, ничего не соображал.

Время шло. До меня доносился шум со двора, топот лошадей; в конюшне слышался голос Иенса Олафа, кричащего на лошадей. Я был совершенно истомлен и только по временам чмокал губами; я ничего не мог делать; что-то ужасно давило грудь.

Начинало темнеть. Я обезсиливал все более и более и был принужден, наконец, лечь на кровать. Чтоб погреть руки, я проводил пальцами по волосам вдоль и поперек, вырывая при этом ослабевшие пряди, которые цеплялись за пальцы или рассыпались по подушке. В ту минуту я совсем не думал о них; как-будто это вовсе не касалось меня, как-будто у меня останется еще достаточно волос.

Снова я попытался вырваться из этого оцепенения, превращавшего меня в какой-то призрак. Я вскочил, ударил себя по колену, крикнул, как только позволяла мне моя больная грудь, и снова упал. Ничего не помогало! Я умирал беспомощным, с широко раскрытыми глазами, пристально смотрящими наверх.

Наконец, я сунул в рот указательный налец и начал его сосать. В мозгу как-будто что-то зашевелилось, мысль, сумасшедшая фантазия: не укусить ли? Недолго думая, я закрыл глаза и стиснул зубы.

Я вскочил, наконец-то я очнулся. Из пальца сочилась кровь, которую я понемногу слизывал. Мне не было очень больно, ранка была небольшая, но я сразу пришел в себя; я покачал головой и подошел к окну, где нашел кусочек тряпки, которою и обвязал себе палец. В то время, как я этим был занят, глаза заволоклись слезами, и я тихо заплакал; этот тощий укушенный палец представлял из себя такой грустный вид.- Боже! до чего пришлось дожить!

Мрак густел. Очень возможно, что я дописал бы в этот вечер мою статью, если б-ь у меня была бы свечка.

Голова моя прояснилась, мысли пришли в порядок и боль успокоилась; я уже не чувствовал голод так резко, как несколько часов тому назад. Очевидно, я смогу выдержать до завтрашнего дня. Кто знает, может-быть мне дадут взаймы свечку, если я объясню лавочнику свое положение. В лавочке меня знают; я покупал там не раз хлеб в лучшие времена, когда у меня водились деньжонки. Несомненно мне дадут свечку на честное слово.

И в первый раз, спустя долгое время, я старательно пообчистился, снял упавшие волосы с воротника пиджака, насколько удалось это сделать в потемках, и ощупью спустился вниз; по лестнице.

Выйдя на улицу, мне пришло в голову: не лучше ли попросить хлеба? Я остановился в нерешительности и задумался. Ни в каком случае, сказал я себе, наконец. К сожалению, я не в состоянии переносить пищу; начнутся опять всякие истории с видениями, предчувствиями и безумными затеями, я не окончу статьи во-время, а к "Командору" нужно явиться, пока он меня еще не забыл. Ни в каком случае. Я остановился на свечке. И с этой мыслью; вошел в лавочку.

Около прилавка стояла какая-то женщина и делала закупки; около неё лежат маленькие пакеты. Приказчик мне знакомый и знающий, что я иногда покупаю хлеб, оставляет на время покупательницу, заворачивает, ни слова не говоря, хлеб в газетную бумагу и сует его мне.

Кнут Гамсун - Голод (Sult). 2 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :