Кнут Гамсун
«В прерии»

"В прерии"

Перевод Б. З.

Целое лето 1887 г. работал я в одном из хуторов Дальрумиля, на огромной ферме в долине Красной реки в Америке. Кроме меня, было там двое других норвежцев, один швед, Десять-двенадцать ирландцев и один американец. Нас было около двадцати человек в нашей партии,- ничтожная горсть в сравнении с сотнями рабочих всей фермы.

Желто-зеленая, неизмеримая, как море, растилась прерия. Ни одного дома не было видно, кроме наших собственных конюшен и навесов для ночлега посреди прерии. Ни дерева, ни куста,- пшеница и луга, пшеница и луга,- насколько хватает взор. Цветов нет, только среди пшеницы желтые мутовки дикой горчицы, единственного цветка прерии. С этим растением мы боролись, вырывали его с корнем, высушивали, возили домой и сжигали.

Пшеница ходит волнами под ветром. ни птиц, никакого признака жизни, единственное, что мы слышали,- вечное стрекотание миллионов кузнечиков - единственная песнь прерии.

Мы стремились в тень. Когда нам привозили обед, мы ложились на землю под лошадь, чтобы хоть немного быть в тени, пока глотаешь обед. Солнце жгло невыносимо, мы были в шляпах, рубашках, штанах и башмаках,- вот и все, легче нельзя было, нас бы обожгло. Например, если во время работы прорвешь дыру в рубашке, сейчас же вскакивает волдырь.

Во время жатвы пшеницы работали мы по шестнадцати часов в сутки. Десять жатвенных машин ездили каждый день на пол-акре. Сжавши один четырехугольник, переезжали на другой, сжинали и его.

И дальше, все дальше, а в это время десять человек идет за нами, вяжет снопы .

Сверху, сидя на лошади, с револьвером в руках, следит за ними смотритель - ничто от него не укроется. Каждый день загонял он двух лошадей. Случится где-нибудь несчастие, сломается, например, машина,- он тут как тут, исправит или отошлет. Часто дорога, была дальняя, но все же, если он замечал где-нибудь беспорядок, сейчас же являлся, а если не было ни какого дела, то весь день объезжал кругом густую пшеницу, и лошадь взмыливалась от пота.

В сентябре и октябре дни были невыносимо жарки, а ночи холодны. Мы просто замерзали. И потом, мы часто не досыпали; нас будили в три часа утра, когда еще не рассветало. Пока мы задавали корм лошадям, ели сами, совершали длинный путь до места работы, начинало рассветать, и работа закипала. Мы зажигали копну сена, чтобы растопит масло для смазки машин, да; к тому же грелись немного и сами. Но, конечно, продолжалось это недолго, нам нужно было к машинам.

Праздников мы не соблюдали. Воскресенье было как понедельник. Но во время дождя мы не могли работать и тогда лежали в сарае. Играли в "Казино", болтали и спали. Был у нас ирландец, вначале он казался мне очень странным; один Бог знал, что он такое в конце-концев. Во время дождя он лежал и читал романы, которые привез с собой. Это был высокий, красивый малый, лет тридцати шести, говорил он очень громким голосом, знал и немецкий язык. Этот человек пришел в шелковой рубашке на ферму и выезжал в ней все время на работу. Когда одна изнашивалась, он надевал другую. Он не был дельным работником, у него не было "ухватки" на работу, но это был удивительный человек.

- Звали его Эванс.

Про норвежцев нечего говорить, один из них удрал, не мог вынести рабства - другой выдержал, он был из Фальдерса.

У молотилок мы старались становиться как можно дальше от паровой машины: пыль, мякина и песок падали, как снежные хлопья, и летели изо всех отверстий и лопастей машины. Два дня я был в самом пекле, я попросил надсмотрщика дать мне другое место, что он и сделал. Он дал мне отличное место в поле при нагрузке возов. Он никогда не забывал, что я ему сделал вначале.

Вот как это было:

У меня была форменная куртка с блестящими пуговицами с того еще времени, как я служил в Чикого на Конно-железной дороге. Эта куртка с прекрасными пуговицами очень нравилась смотрителю; он любил наряды, как настоящий ребенок, а здесь, в прерии, их не было. Я ему сказал раз, что он легко может получить куртку; он мне хотел заплатить за нее, я должен только сказать, что я за нее хочу. Но когда я подарил ее ему, он объявил, что вечно будет мне благодарен. Когда кончилась жатва и он увидал, что у меня нет куртки, он мне подарил другую хорошую куртку. Раз, когда я был при нагрузке пшеницы, со мной произошел эпизод.

С возом пришел швед. Он был в высоких сапогах, штаны были запрятаны в голенища. Мы идем нагружать. Он работал, как вол, и я просто не знал, как мне его придержать. Он все наддавал; наконец, это меня стало сердить, тогда и я начал работать изо всех сил.

Каждая копна состояла из восьми снопов, и обыкновенно мы брали один пшеничный сноп на вилы и подавали на воз, теперь я брал четыре. Я затоплял шведа снопами, прямо-таки засыпал. В одном из тяжелых снопов, которые я подавал шведу, оказалась змея. Она проскользнула ему в сапожное голенище. Я ничего не предполагал, вдруг слышу ужасный крик, и, вижу, швед соскакивает с воза, змея с темными пятнами свешивается у него из голенища. Положим, она его не укусила, а выпала из сапога и моментально исчезла в жниве. Мы оба гнались за ней с вилами, но не могли нагнать. Оба мула, запряженные в воз, дрожали всем телом.

До сих пор слышу я крик шведа и вижу его в воздухе, когда он прыгает с воза. Мы сговорились на будущее время - он не будет так усердствовать, а я буду подавать по одному снопу.

Потом мы пахали и сеяли, косили и свозили сено, косили, молотили пшеницу, наконец, мы свободы и получаем расчет. С легким сердцем, с деньгами в кармане, отправились мы, двадцать здоровых молодцов, в ближайший город прерии, чтобы по железной дороге ехать на восток. Смотритель поехал нас провожать, ему хотелось распить с нами на прощанье стаканчик-другой; на нем была куртка с блестящими пуговицами.

Кто не присутствовал при расставании рабочих в прерии, тот вряд ли имеет понятие, как пьют при этом. Каждый ставит "круг", значит, на каждого приходится по двадцати стаканов. Может-быть, вы думаете, что этим и заканчивается?.. Жестоко ошибаетесь, между нами есть, ей-Богу, джентльмены, они на нашу долю предлагают по пяти кругов. И помилуй Бог, если хозяин сделал бы попытку протестовать против излишества. Его бы сейчас же выгнали из собственного кабачка.

Такая банда сельско-хозяйственных рабочих разносит все, что ей попадется по дороге, она уже при пятом круге хозяйничает в городке, уже с этого момента она правит им без всякого сопротивления.

Местная полиция превосходна, она действует заодно с бандой, вместе пьет с ней. И по крайней мере два дня и две ночи пьют, дерутся, кричат и играют.

Мы, рабочие, становимся друг с другом необыкновенно любезны. Летом между нами любви особенной не было; теперь же, при расставании, вражда забывалась. Чем больше мы пили, тем добрее становились; мы угощались до тех пор, пока не теряли сознания, тогда приходилось тащить друг друга на руках. Повар, старый, горбатый человек с бабьим голосом и без бороды, уверял меня, икая, что он - норвежец, как и я, а причина, почему он раньше не сообщил мне об этом,- общая нелюбовь янки к норвежцам. Он часто во время обеда слышал, как я и Фальдерсел говорили о нем и понимал каждое слово, теперь же все забыто, прощено,- мы добрые малые. Да, он потомок смелых сыновей Старой Норвегии и родился он 22 июля 1845 года в Иове. И поэтому станем друзьями и partners; пока говорим по-норвежски. Мы обнялись с поваром. Никогда наша дружба не кончится. Все рабочие обнимались, взялись за руки - руки у нас были жесткие - и в восторге закружились хороводом .

Обыкновенно, мы спрашивали друг у друга: "Чего ты хочешь еще выпить? Здесь нет ничего порядочного для тебя!" И затем опят шли в кабачок раздобыть чего-нибудь получше. Мы снимали с полок бутылки с дорогими этикетками, оне стояли там для украшения, а мы распивали все это в дружеской компании и платили до смешного дорого

Эванс пристрастился ставить круги. Его последняя шелковая рубашка выглядывала теперь печально; светлые краски выгорели от солнца и вылиняли от дождя, рукава лоснились. Сам же Эванс загордился и с важностью заказывал круг за кругом. Он стал хозяином кабачка,- всего света. Мы, остальные обыкновенно платили круглую сумму в три доллара, за круг, Эванс же спрашивал коротко и ясно, нельзя ли составить разные круги по шести долларов. Потому что, говорит он, он находит, что в этом дрянном сарае нет ничего хорошего для таких господ, какие у него теперь. Тогда мы должны были браться за чудесные бутылочки, там наверху, брать достаточно дорогой товар.

Необыкновенно любезно приглашал он и ни на зиму в леса Висконсина рубить дрова. Пока у него не будет несколько новых рубашек, пары панталон, дюжины романов, до тех пор он поработает в лесах, говорил он. Останется там до весны, а когда наступит весна, потащится куда-нибудь в прерию. В этом его жизнь. Двенадцать лет провел он между прерией и лесом и так привык, что и говорит об этом нечего.

Когда же я спросил, почему он избрал эту дорогу, он ответил не так, как обыкновенно пьяные - длинно и мрачно - он сказал в двух словах:

- Обстоятельства.

- Как так?- спросил я.

- Обстоятельства,- повторил он. Сказать откровеннее он не пожелал.

Позже я видел его в соседней комнате кабачка, там играли в кости. Эванс проигрывал.

Он был достаточно-таки пьян и денег не считал. Когда я вышел, он показал мне несколько золотых и сказал:

- У меня есть еще деньги! Посмотри! - некоторые советовали ему прекратил игру; один его земляк, ирландец О'Бриен, говорил,- лучше бы ему приберечь золото для железной дороги. Эванс обиделся.

- Нет, деньгами на дорогу ссудишь меня ты,- сказал он. О'Бриен коротко отказал и вышел из комнаты.

Эванса это обидело. Он поставил сразу все деньги и проиграл. Он отнесся к этому спокойно. Он закурил сигару и, ухмыляясь, сказал:

- Не хочешь ли ссудить меня деньгами на дорогу?- Я был еще в тумане от последней выпивки,- мы пили из тех бутылок, наверху,- я расстегнул куртку и передал Эвансу бумажник со всем, что там было.

Сделал это я для того, чтоб доказать, насколько охотно я ему верю и предоставляю взять сколько нужно. Он глядел то на меня, то на кошелек. Лицо его странно менялось. Он открыл бумажник и увидел там все мои деньги. Когда он опять повернул ко мне голову, я ему кивнул.

Этого кивка он не понял. Он думал, что ему предоставляю все.

- Спасибо,- сказал он.

И к ужасу моему он садится с моими деньгами и начинает снова играть.

Сначала мне хотелось его остановить, но я воздержался. "Пуст сперва издержит свои дорожные деньги, думал я; когда же начнет много проигрывать, я у него отберу остаток".

Эванс, однако, много не проиграл. Он вдруг отрезвел и начал ставить обдумано и быстро. Я выказал ему доверие перед столькими товарищами,- это его ободрило, Молчаливо и величественно сидел он на ящике от виски, который служил ему стулом, он ставил, а выигрыш брал себе.

Стоило ему проиграть - следующую ставку он удваивал, он проигрывал три раза под ряд и каждый раз решительно удваивал.

Наконец, сразу отигрался. Поставив пят долларов, он сказал, что если теперь выиграет, то воздержится.

Он проиграл.

И снова принялся за игру. Через час он вернул мне бумажник; во время игры он вел точный счет.

Перед ним опят лежала груда золота. Он продолжал играть дальше. Вдруг он поставил все, что выиграл. Между зрителями произошло движение.

Эванс сказал:

- Буду ли я в проигрыше или в выигрыше - я воздержусь.

Он выиграл.

Эванс поднялся.

- Будьте добры заплатит,- сказал он.

- Завтра,- ответил банкомет.- Сегодня у меня нет такой суммы. Завтра я найду средства.

Эванс сказал:

- Хорошо, значит, завтра.

Не успели мы выйти, как шумно, громко стуча сапогами, ввалилось несколько человек.

Они внесли изуродованный труп. Это был О'Бриен - ирландец - тот самый, который отказал Эвансу дать деньги на дорогу.

Его переехал поезд с пшеницей. Обе ноги были отрезаны одна - высоко, у бедра. Он был уже мертв. Он вышел из комнаты и в темноте попал прямо под поезд. Труп положили на землю и прикрыли.

И тогда мы стали искать себе ночлега. Некоторые же легли в кабачке на полу. Фальдерсен и я переночевали в городе.

Утром Эванс явился в город.

- Получил ты деньги с банкомета?- спросил Фальдерсен.

- Нет еще,- ответил Эванс.

Я был в поле и рыл могилу для нашего товарища.

Мы похоронили О'Бриена немного в стороне от города, в ящике, когорый взяли в одном доме. Так как тело было очень коротко без ног, ящик, слава Богу, оказался впору. Мы не разговаривали, не пели молитв, мы все собрались и несколько минуть стояли с обнаженными головами.

Церемония окончилась.

Когда же Эвансу пришлось получат выигрышные деньги, оказалось, что банкомет пропал.

Эванс принял это с тем же хладнокровием, как и все остальное. Ему было безразлично. Впрочем, у него было еще много денег. Он мог взят билет, купит рубашек, романы и штаны; и таким образом Эванс снарядился на зиму.

Мы остались еще до вечера следующего дня в городе. Мы продолжали ту же жизнь и выпили все, что было в кабачке.

У большинства рабочих не было ни гроша, когда они уезжали отсюда.

И так как им не на что было брать билет, они проехали зайцами в товарном вагоне, они забрались там в пшеницу. Но старому горбатому повару-норвежцу из Иова, пришлось круто. Он залез в пшеницу, удачно, никем но замеченный, но не мог усидеть там покойно; пьяный, начал он петь непристойные песни своим бабьим голосом. Его нашли и высадили. А когда его обыскали, у него оказалось столько денег, что он мог свободно купит билеты всем нам и себе, мошенник.

Мы разбрелись в разные стороны. Фальдерсен купил себе ружье в городе Миннезоте; повар отправился на Запад, к берегам Тихаго океана. Эванс же ходит в своих шелковых рубашках и сорит деньгами. Каждое лето он в прерии убирает пшеницу, а зиму в лесах Висконсина рубит дрова. Вот какова его жизнь.

Жизнь, был-может, настолько же хорошая, как и всякая другая.

Кнут Гамсун - В прерии, читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :