Генрик Сенкевич
«Потоп. 8 часть.»
"Потоп. 8 часть."
- Видел, вельможный пане! - прошептал мальчуган.
- А как он выглядит? Как его узнать?
- Он такой черный, и сбоку красная лента.
- А коня его узнаешь?
- Конь вороной с лысиной.
- Слушай! - сказал Рох. - Держись около меня и покажи мне его!
- Хорошо, пане! А скоро мы бросимся?
- Молчи.
Пан Рох умолк и стал молиться Пресвятой Деве, чтобы она позволила ему встретиться с Карлом и управляла его рукой при встрече.
Тишина продолжалась еще минуту; вдруг лошадь Шандаровского фыркнула. Один из сторожевых рейтар вздрогнул, точно его что-то подбросило на седле, и выстрелил из пистолета.
- Алла! Алла! Бей! Руби! - раздалось в лощине. И отряд как буря налетел на шведов.
Он налетел так стремительно, что шведы не успели повернуться к нему лицом.
Началась страшная резня: действовали только сабли и рапиры, так как стрелять не было времени. В одно мгновение рейтар отбросили к забору, который с треском рухнул под напором коней, и стали рубить их с таким бешенством, что они скучились и смешались. Дважды пытались они выстроиться, но оба раза строй был разорван и наконец рассыпался на маленькие кучки.
Вдруг раздались отчаянные крики:
- Король! Король! Спасайте короля!
Карл-Густав в ту минуту, когда напали поляки, выбежал на крыльцо с пистолетами в руках и шпагой в зубах. Рейтар, который держал у дверей его лошадь готовой, сейчас же подал ее королю, король вскочил на нее и, повернув за угол, бросился между липами и ульями, чтобы спастись бегством. Доехав до забора, он перескочил через него и очутился в группе рейтар, защищавшихся против правого крыла поляков, которое, окружая дом, столкнулось со шведами за садом.
- Вперед! - крикнул Карл-Густав.
И, свалив на землю ударом шпаги одного из польских всадников, который уже замахнулся на него саблей, он одним прыжком вырвался из водоворота битвы; рейтары, прорвав ряды поляков, бросились за ним, как стадо оленей, преследуемых собаками, бросается за рогачом-проводником.
Польские всадники бросились за шведами, и началась погоня. И те и Другие выехали на главную дорогу, ведущую из Рудника в Бояновку.
Их заметили с переднего двора, где происходила главная битва, и тогда-то именно и раздались крики:
- Король! Король! Спасайте короля!
Но рейтары на переднем дворе были уж так прижаты Шандаровским, что не могли думать даже о собственном спасении, и король помчался вперед в сопровождении не более двенадцати рейтар; поляков за ними погналось около тридцати, а во главе их Рох Ковальский.
Мальчик, который должен был показать ему короля, где-то затерялся в битве, но Рох и сам уже узнал его по пучку красных лент. Он решил, что час его настал, пригнулся к луке, сжал лошадь шпорами и помчался как вихрь вперед.
Убегавшие гнали лошадей что есть мочи, но более быстрые и легкие польские лошади стали уже их догонять. Рох настиг одного рейтара и, поднявшись на стременах, нанес ему такой страшный удар, что отрубил рейтару Руку вместе с лопаткой, и помчался дальше, не спуская глаз с короля.
Перед его глазами зачернел другой рейтар, он свалил его с лошади, третьему разрубил голову и мчался дальше за королем. Наконец лошади рейтар стали изнемогать и падать; польские всадники нагнали их и перерубили.
Пан Рох проезжал уже мимо шведов, не трогая их, чтобы не терять времени. Расстояние между ним и Карлом-Густавом стало уменьшаться. На пути было только два рейтара.
Вдруг стрела, пущенная каким-то поляком, просвистев около самого уха Роха, попала в спину мчавшегося перед ним шведа; он покачнулся в седле, перегнулся назад, вскрикнул нечеловеческим голосом и упал с седла.
Между Рохом и королем остался только один. Он, по-видимому желая спасти короля, повернул своего коня назад. Пан Рох, как пушечное ядро, сшиб его с седла, потом со страшным криком бросился вперед, как разъяренный кабан.
Король, быть может, решился бы помериться с ним и погиб бы несомненно, если бы вслед за Рохом не мчались и другие; свистели стрелы, которые могли ранить его коня. Король еще сильнее сжал коня пятками, пригнулся к самой гриве и мчался вперед, как ласточка, преследуемая ястребом.
А пан Рох стал подгонять своего коня не только шпорами, но даже бил его рукояткой сабли. Так мчались они один за другим. Деревья, камни, лозы мелькали у них перед глазами, ветер свистел в ушах. У короля слетела с головы шляпа; он, наконец, бросил кошелек, думая, что неумолимый всадник соблазнится им и прекратит погоню, но Ковальский даже не взглянул на него и все сильнее бил коня, который уже стонал от усталости.
Пан Рох до такой степени забыл обо всем, что начал кричать на бегу, голосом, в котором вместе с угрозой дрожала и просьба:
- Стой! Ради бога, стой!
Вдруг королевский скакун споткнулся так сильно, что, если бы король не поддержал его изо всей мочи поводьями, он бы упал. Рох зарычал, как зубр; расстояние между ним и королем значительно уменьшилось.
Через минуту скакун споткнулся еще раз, потом опять. Пока король поставил его на ноги, Рох приблизился еще на несколько десятков саженей.
Он выпрямился в седле, приготовляясь к удару. Он был страшен... Глаза его почти вышли из орбит, а из-под рыжих усов сверкали зубы... Еще минута, конь короля споткнется еще раз, и решится судьба Речи Посполитой, Швеции и войны. Но конь короля снова мчался, а король повернулся, в руках его сверкнули два пистолета, и он дважды выстрелил.
Одна из пуль пробила колено лошади Роха. Лошадь поднялась на дыбы, потом упала на передние ноги и зарылась мордой в землю.
Король мог бы броситься теперь на своего преследователя и проколоть его шпагой, но в двухстах шагах мчались еще польские всадники; и он снова пригнулся к седлу и помчался как стрела, пущенная из татарского лука.
Рох выбрался из-под коня... Минуту он блуждающими глазами смотрел вслед убегавшему, затем покачнулся, как пьяный, сел на дороге и зарычал, как медведь.
А король был все дальше, дальше и дальше... Наконец он стал уменьшаться, таять и исчез за черной стеной леса...
Через минуту с криком и гиканьем подъехало несколько товарищей Роха. Их было человек пятнадцать. Один из них держал королевский кошелек, другой шляпу, страусовые перья которой были приколоты брильянтовыми пряжками. Оба кричали ему:
- Это твое, твое, товарищ! Это принадлежит тебе по праву!
- Знаешь, за кем ты гнался? Знаешь, кого преследовал? Это был сам Карл!
- Ей-богу, он еще никогда ни от кого так не удирал.
- А сколько рейтар он перебил, прежде чем погнался за самим королем!
- Ты чуть-чуть не спас Речи Посполитой своей саблей!
- Бери кошелек!
- Бери шляпу!
- Хорош был у тебя конь, но за эти сокровища ты десять таких купишь! Рох смотрел на них блуждающими глазами, наконец вскочил и крикнул:
- Я - Ковальский, а вот - пани Ковальская! Пошли вы ко всем чертям!
- Он помешался! - воскликнули солдаты.
- Коня мне давайте, я его еще догоню! - кричал Рох.
Но они взяли его под руки и, хотя он вырывался, повели назад в Рудник, успокаивая по дороге и утешая.
- Задал же ты ему перцу! - кричали офицеры. - Вот до чего он дожил, этот победитель, этот властелин стольких земель, городов и войск!
- Ха, ха, ха! Теперь он знает польских кавалеров!
- Надоест ему в Речи Посполитой! Крутые теперь для него времена настали!
- Да здравствует Рох Ковальский!
- Да здравствует храбрый кавалер, гордость всего войска!
И они стали пить за его здоровье из походных фляг. Дали и Ковальскому, он залпом выпил целую флягу и значительно повеселел.
Во время погони за королем рейтары перед приходским домом защищались с храбростью, достойной этого славного полка. Несмотря на то что на них напали врасплох и быстро рассеяли, они вскоре снова соединились уже потому, что были окружены, и столпились все около голубого штандарта. Ни один из них не просил пощады; став тесной стеной плечом к плечу, они так бешено кололи рапирами, что одно мгновение казалось, что победа будет на их стороне. Их надо было снова разорвать, что было немыслимо, так как их окружало кольцо польских всадников, или же перерезать всех до одного. Шандаровский нашел последнее более удобным и, окружив их еще более тесным кольцом, сам бросился на врагов, как раненый кречет на стадо длинноклювых журавлей. Поднялась давка и резня. Сабли звенели о рапиры. Порой какой-нибудь конь подымался на дыбы, как дельфин над поверхностью волн, и влетал в толпу людей и лошадей. Крики замолкли - слышался только конский визг, звон оружия и тяжелое дыхание сражающихся. И поляками и шведами овладело необыкновенное бешенство. Иные дрались обломками сабель и рапир, местами люди сцеплялись, как коршуны, хватали друг друга за волосы, за усы, кусали друг друга зубами; те, которые упали с лошадей, но могли еще держаться на ногах, кололи лошадей ножами в живот, а всадников в икры. В дыму, в испарениях лошадей, в страшном пылу битвы люди превращались в гигантов и наносили страшные удары; одним взмахом они разбивали, как горшки, стальные шлемы, разрубали головы, отрубали руки вместе с мечами, рубили без передышки, без милосердия. Из-под водоворота людей и лошадей по двору текла ручьями кровь.
Огромный голубой штандарт все еще развевался над кучкой шведов, но с каждой минутой она становилась все меньше и меньше.
Как жнецы, когда они, идя с двух сторон поля, все ближе подходят друг к Другу и все меньше становится золотистый лес колосьев, - так кольцо поляков сжималось все больше, и люди с одной стороны видели уже кривые сабли тех, что дрались на другой стороне.
Пан Шандаровский безумствовал как ураган и вгрызался в шведов, как голодный волк в лошадиную тушу; но один всадник и его превзошел в бешенстве. Это был тот мальчик, который дал знать о приходе шведов в Рудник, теперь он вместе с другими бросился на шведов. Трехлетний жеребенок его, который до сих пор спокойно гулял себе на лугу, теперь, сжатый другими лошадьми, казалось, взбесился, как и сам всадник; с выпученными глазами и взъерошенной гривой, он рвался вперед, кусался и лягался, а мальчик размахивал своей саблей, как цепом, направо и налево; русые волосы его были забрызганы кровью, острия рапир продырявили ему руки и ноги; лицо его было изранено, но эти раны только возбуждали его. Он бился, точно в забытьи, как человек, который махнул рукой на жизнь и хочет только отомстить за свою смерть.
А шведский отряд все уменьшался, как куча снега, которую со всех сторон поливают кипятком. Наконец около королевского штандарта осталось только несколько человек; лавина поляков покрыла их совершенно, и они умирали, мрачно стиснув зубы; ни один не протянул рук с мольбой о пощаде.
Вдруг раздались крики:
- Знамя брать! Знамя!
Услышав это, мальчик ударил саблей своего жеребенка и бросился вперед; каждому рейтару приходилось защищаться против двух или трех польских всадников; мальчик ударил саблей хорунжего в голову, так что тот только взмахнул руками и упал на шею лошади.
Голубой штандарт упал вместе с ним.
Ближайший швед, вскрикнув страшным голосом, тотчас схватил знамя за древко, а мальчик за полотнище, рванул, оторвал, свернул в клубок и, прижимая его обеими руками к груди, орал благим матом:
- Взял, взял! Не отдам!
Последние, оставшиеся еще в живых рейтары набросились на него с бешенством; один пронзил ему плечо сквозь знамя; но в эту же минуту все шведы были изрублены.
И несколько десятков окровавленных рук протянулось к мальчику.
- Знамя! Давай знамя! - послышались голоса.
Шандаровский подскакал к нему на помощь.
- Оставьте его! Он взял знамя у меня на глазах и пусть отдаст его самому каштеляну!
- Каштелян едет! Каштелян! - раздались многочисленные голоса. Действительно, послышались звуки труб, и на дороге показался целый
полк, мчавшийся во весь опор к приходскому дому. Это был ляуданский полк во главе с паном Чарнецким. Увидев, что все уже кончено, всадники сдержали своих лошадей; к ним стали съезжаться солдаты Шандаровского.
Подскакал и Шандаровский с рапортом, но он так страшно устал, что не мог говорить; весь дрожал, как в лихорадке, а голос каждую минуту прерывался:
- Здесь был сам король... если он ушел...
- Ушел! Ушел! - отвечали те, которые видели погоню.
- Знамя взято! Трупов масса!
Чарнецкий, не ответив ни слова, направился к месту побоища, которое представляло ужасный вид. На нем лежало больше двухсот шведских и польских трупов, один около другого, порой один на другом. Иные лежали, вцепившись друг другу в волосы, другие умерли, впившись друг в друга зубами и ногтями. Иные лежали обнявшись, точно братья. Многие лица были так истоптаны, что в них не осталось ничего человеческого, а те, которых не затоптали копыта лошадей, лежали с открытыми глазами, полными ужаса и бешенства... Под копытами каштелянского коня хлюпала кровь; запах крови и конского пота раздражал ноздри и затруднял дыхание.
Каштелян смотрел на эти тела так же, как помещик смотрит на связанные снопы пшеницы, которые вскоре заполнят амбар. Лицо его выражало удовольствие. Он молча объехал вокруг дома, посмотрел на трупы, лежавшие с другой стороны, за садом, потом медленно повернул к месту главного побоища.
- Я вижу, вы здесь на совесть поработали, - сказал он, - и я очень доволен вами, Панове!
А они вскинули окровавленными руками свои шапки вверх и крикнули:
- Виват Чарнецкий!
- Дай бог поскорее вторую такую встречу! Виват! Виват!
- Вы пойдете теперь в арьергарде, чтобы отдохнуть. А кто взял знамя? - спросил он Шандаровского.
- Давайте сюда мальчика! - крикнул тот. - Где он?
Солдаты бросились искать и нашли его сидевшим у стены около жеребенка, который издыхал от ран. На первый взгляд казалось, что и мальчику осталось жить недолго, но он все же держал на груди знамя, прижимая его обеими руками.
Его тотчас подхватили и привели к каштеляну. Мальчик стоял перед ним босой, растрепанный, с обнаженной грудью, в разорванной рубашке и в каких-то лохмотьях, испачканных собственной и шведской кровью. Он шатался, но в глазах его еще не угас огонь. Пан Чарнецкий изумился.
- Как? - спросил он. - Он взял королевское знамя?
- Собственными руками и собственной кровью! - ответил Шандаровский. - Он первый дал нам знать о шведах, а затем в самой гуще битвы так отличался, что превзошел и меня и всех!
- Правда! Истинная правда! - подхватили солдаты.
- Как тебя зовут? - спросил Чарнецкий мальчика.
- Михалка.
- Чей ты?
- Ксендзовский.
- Ты был ксендзовский, а теперь будешь свой собственный, - сказал ему каштелян.
Но Михалка уже не слышал последних слов каштеляна: от ран, от потери крови он пошатнулся и упал головою на каштелянское стремя.
- Взять его и беречь как зеницу ока! А я на первом же сейме потребую, чтобы он был равен по званию вам всем, Панове, как равен уже сегодня душой!
- Он этого достоин! Достоин! - подхватила шляхта. Михалку уложили на носилки и внесли в дом.
А Чарнецкий опять слушал рапорт, но уже не от Шандаровского, а от тех, которые видели погоню пана Роха за королем. Чарнецкий так радовался этим рассказам, что хватался за голову, хлопал себя по коленям; он понимал, что после такого происшествия Карл-Густав должен еще больше упасть духом.
Заглоба радовался не меньше и, хватаясь за бока, говорил рыцарям:
- Ишь, разбойник! Догони он Карла - сам черт не смог бы вырвать его из его рук! Моя кровь, видит Бог, моя!
Пан Заглоба с течением времени и сам свято поверил, что он дядя пана Ковальского.
Между тем Чарнецкий велел отыскать молодого рыцаря, но его нигде не могли найти; от стыда и горя пан Рох залез на сеновал и, зарывшись в солому, заснул так крепко, что только на другой день днем догнал ушедшее войско. Но он все еще был страшно сконфужен и не смел показаться дяде на глаза. Но тот сам нашел его и стал утешать.
- Не печалься, Рох, - говорил он. - Ты и так стяжал великую славу; я сам слышал, как каштелян расхваливал тебя: "С виду, - говорит, - дурак такой, что и до трех не сочтет, а на самом деле огонь малый, поднял репутацию всего войска!"
- Господь не благословил меня и наказал за то, что я накануне был пьян и вечером не молился! - сказал Рох.
- Ты уж лучше в Его веления носа не суй, а то еще начнешь богохульствовать! Руками работай, а мозги свои оставь в покое, не годятся!
- Он ведь был так близко, что я даже чуял пот его лошади! Я бы его разрубил до самого седла. Вы, дядя, думаете, что у меня уж совсем мозгов нет!
- У всякой скотины есть мозги! - ответил Заглоба. - Ты, Рох, молодец и еще не раз утешишь меня. Дай бог, чтобы и у твоих сыновей были такие же кулаки, как у тебя!
- Не нужно! - ответил Род. - Я - Ковальский, а вот - пани Ковальская.
VII
После рудницкого поражения король быстро направился в клин между Саном и Вислой и шел по-прежнему с арьергардом, так как был не только знаменитым полководцем, но и необыкновенно храбрым рыцарем. За ним шли Чарнецкий, Витовский, Любомирский, загоняя его, как зверя, в сети. Отдельные "партии" и днем и ночью тревожили шведов. Провианту с каждым днем было все меньше и меньше, а войско изнурялось все больше и больше и падало духом, предчувствуя близкую гибель.
Наконец шведы забились в самый угол, где сходятся обе реки, и вздохнули свободнее. Тут их с одной стороны защищала Висла, с другой - Сан, широко разливавшийся, как всегда весной, а третью сторону треугольника шведы укрепили мощными шанцами, на которые втащили орудия.
Позиция эта была неприступна, но зато на ней можно было умереть с голоду. Но и в этом смысле шведы все-таки приободрились, так как надеялись, что из Кракова и других прибрежных крепостей им пришлют припасы водой. Тут же под боком был Сандомир, где полковник Шинклер собрал значительные запасы провианта. И он тотчас прислал их - шведы ели, пили и спали, а встав, пели псалмы, благодаря Бога за спасение в эту тяжелую минуту.
Но Чарнецкий готовил новые удары.
Сандомир, находясь в руках шведов, мог постоянно помогать главной армии, и пан Чарнецкий задумал одним ударом отнять у шведов город, замок и всех их вырезать.
- Мы им устроим странное зрелище, - говорил он на военном совете. - Они будут смотреть с того берега, как мы нападем на город, и помочь не смогут. А мы, завладев Сандомиром, не пропустим провианта из Кракова от Вирца.
Пан Любомирский, Витовский и другие старые воины советовали ему бросить эту мысль.
- Конечно, хорошо было бы, - говорили они, - завладеть таким большим городом. Мы могли бы этим очень повредить шведам, но как же его взять? Пехоты у нас нет, пушек больших - тоже, не может же конница взбираться на стены.
- А чем наши крестьяне не пехота? - ответил им Чарнецкий. - Будь у меня тысяча-две таких Михалков, я взял бы не только Сандомир, но и Варшаву!
И, не слушая больше ничьих советов, Чарнецкий переправился через Вислу. Лишь только в округе распространился этот слух, как к нему хлынуло несколько тысяч крестьян, вооруженных то косами, то мушкетами, и вместе с ним двинулись к Сандомиру.
Напали на город неожиданно, и на улицах началась страшная резня. Шведы защищались отчаянно из окон, с крыш, но не могли сдержать натиска. Шведов передавили, как червей, и вытеснили из города. Шинклер с остатком людей спрятался в замок, но поляки с такой же энергией двинулись за ним. Начался штурм ворот и стен. Шинклер увидел, что ему и в замке не удержаться. Собрав запасы и оставшихся людей, он нагрузил ими шхуны и переправил к королю, который видел поражение своих с другого берега, но не мог прийти на помощь.
Замок остался в руках поляков.
Но хитрый швед, уходя, оставил под стенами и в погребах бочки с порохом, с зажженными фитилями.
И, представ перед королем, он сейчас же сообщил ему это, чтобы развеселить его.
- Замок взлетит на воздух со всеми людьми, - сказал он, - может быть, и сам Чарнецкий погибнет.
- Если так, то я хочу посмотреть, как набожные поляки вознесутся на небо! - сказал король.
И остался со своими генералами, ожидая, что будет.
Несмотря на строжайшее запрещение Чарнецкого, который предвидел подвох со стороны неприятеля, волонтеры и крестьяне разбежались по всему замку, чтобы искать скрывшихся там шведов и грабить. Трубные сигналы призывали всех в город - они не слышали их или не обращали внимания.
Вдруг земля задрожала у них под ногами, к небу поднялся гигантский столб огня, выбрасывая вверх землю, стены, крыши, весь замок и свыше пятисот трупов тех, которые не успели уйти из крепости.
Карл-Густав взялся за бока от радости, а услужливые царедворцы сейчас же стали повторять его слова:
- Поляки вознеслись на небо! На небо!
Но эта радость была преждевременной, так как Сандомир все же остался в руках поляков и не мог уже снабжать провиантом главную армию, замкнутую в углу между двух рек.
Пан Чарнецкий разбил свой лагерь напротив шведов, на другой стороне Вислы, и охранял переправу.
А пан Сапега, великий гетман литовский и воевода виленский, подошел со своими литвинами и расположился с другой стороны, за Саном.
Шведы были окружены со всех сторон и очутились, словно в тисках.
- Теперь уж им не выскочить из мышеловки! - говорили между собой солдаты в польских лагерях.
Каждый, даже мало знакомый с военным искусством, понимал, что над шведами нависла неминуемая гибель, если только к ним не подоспеет какая-нибудь помощь и не спасет их.
Понимали это и шведы; каждое утро на берег Вислы приходили офицеры и солдаты и, с отчаянием в глазах и в душе, смотрели на черневшую по другую сторону реки грозную конницу Чарнецкого.
И шли к Сану, но там и днем и ночью бодрствовали войска Сапеги, готовые принять их саблями и мушкетами.
О переправе через Вислу или Сан, пока оба войска стояли на другом берегу, нечего было и думать. Шведы могли только вернуться в Ярослав тем же путем, каким пришли, но каждый знал, что в этом случае никто из них больше не увидит Швеции.
И потянулись теперь для них трудные дни и еще более трудные, полные тревог ночи... Провиант снова приходил к концу.
А Чарнецкий между тем, поручив командование войском пану Любомирскому, сам с ляуданским полком переправился через Вислу немного выше устья Сана, чтобы повидаться с паном Сапегой и посоветоваться с ним о дальнейшем ведении войны.
На этот раз не пришлось уже прибегать к посредничеству Заглобы, чтобы соединить этих двух вождей, так как оба они любили отчизну больше, чем себя, и оба были готовы пожертвовать для нее и собой, и самолюбием, и гордостью.
Гетман литовский не завидовал Чарнецкому, как и Чарнецкий не завидовал гетману; наоборот, они оба очень любили друг друга, и встреча их была такой сердечной, что даже у самых старых солдат показались на глазах слезы.
- Растет Речь Посполитая, радуется милая отчизна, когда обнимаются такие ее сыновья! - говорил пан Заглоба Володыевскому и Скшетуским. - Чарнецкий страшный вояка и чистая душа, но и Сапега не хуже! Побольше бы таких! Шведы лопнули бы от злости, если бы увидели, как любят друг друга эти два величайших человека. Как и покорили они нас, если не благодаря распрям и зависти панов? Разве они нас силой взяли? Душа радуется, видя такую встречу. И ручаюсь вам, что это будет не насухо, Сапега страшно пиры любит, а уж для такого друга ничего не пожалеет.
- Бог милостив! Миновали черные дни! - сказал Ян Скшетуский.
- Берегись богохульства! - заметил Заглоба. - Всякие черные дни должны пройти, ибо если бы они продолжались вечно, то это было бы доказательством, что миром управляет дьявол, а не Бог, чье милосердие безмерно!
Дальнейший разговор их был прерван появлением Бабинича, высокую фигуру которого они разглядели в толпе. Пан Володыевский и Заглоба стали кивать ему головами, но тот так засмотрелся на Чарнецкого, что сразу не заметил их.
- Смотрите-ка, - сказал Заглоба, - как похудел, бедняга!
- Должно быть, ничего не смог поделать с Богуславом, иначе он был бы веселее! - ответил Володыевский.
- Должно быть, ничего не поделал! Ведь известно, что Богуслав осаждает Мальборк вместе со Штейнбоком.
- Ну, даст Бог, ничего у них не выйдет!
- А если бы они и Мальборк взяли, то мы тем временем захватим Карла-Густава, и тогда посмотрим, не отдадут ли они крепость за короля! - ответил Заглоба.
- Смотрите! Бабинич идет к нам! - прервал Скшетуский. А он действительно, заметив их, стал расталкивать толпу и направился к ним, махая им шапкой и улыбаясь издали. Они приветствовали его, как доброго знакомого и приятеля.
- Что слышно? Что вы сделали с князем, пан кавалер? - спросил его Заглоба.
- Плохо слышно! Но теперь не время говорить об этом. Сейчас будем садиться к столу. Вы, панове, останетесь здесь на ночь; после пира пойдем ночевать ко мне. Шалаш у меня удобный, и мы за чарками поболтаем до утра.
- Если кто говорит умно, я никогда не противоречу! - сказал Заглоба. - Скажите только, отчего вы так похудели?
- Он свалил меня в битве вместе с конем и разбил, дьявол, точно глиняный горшок, и я с тех пор все кровью харкаю и не могу в себя прийти. Но даст мне еще милосердный Господь пролить его кровь! Ну а теперь идемте, Сапега уже приглашает Чарнецкого, и они спорят, кому идти первому. Значит, все готово. Мы уж давно ждали вас сюда, так как вы уже порядком пустили шведам кровь.
- Пусть другие говорят, как я отличался! - сказал Заглоба. - А мне неудобно.
Толпа тронулась, и все пошли на майдан к шатрам, где были расставлены столы. Пан Сапега угощал пана Чарнецкого по-королевски. Стол, за который посадили каштеляна, был накрыт шведскими знаменами. Мед и вино лились рекой, и оба вождя под конец порядком захмелели. Не было недостатка ни в веселости, ни в шутках, ни в тостах, ни в шуме. Погода была чудная, солнце грело хорошо, и только вечерняя прохлада разогнала наконец пирующих.
Тогда Кмициц забрал своих гостей к своим татарам. Они уселись в его шатре на тюках, битком набитых разного рода добычей, и принялись говорить о походе Кмицица.
- Богуслав теперь под Мальборком, - говорил пан Андрей, - а другие говорят, что он у курфюрста, с которым намерен идти на помощь королю.
- Тем лучше! Значит, встретимся! Вы молоды, не можете с ним сладить, а вот посмотрим, как старик будет с ним справляться. Он со многими встречался, но с Заглобой еще нет. Говорю вам, что мы встретимся, разве только князь Януш в завещании посоветовал ему издалека обходить Заглобу. Это возможно!
- Курфюрст хитрый человек, - сказал Ян Скшетуский, - и если только он увидит, что дело Карла - дрянь, он сейчас же возьмет все свои обещания и клятвы назад.
- А я вам говорю, что нет! - сказал Заглоба. - Никто нас так не ненавидит, как пруссаки. Когда слуга, который должен был в пояс тебе кланяться и чистить твое платье, волею судеб станет твоим господином, то он тем суровее будет с тобой обходиться, чем ласковее был ты с ним.
- Это почему? - спросил Володыевский.
- Он никогда не забудет своего прежнего положения и будет мстить тебе за него, хотя бы ты и оказывал ему одни только благодеяния.
- Ну это пустяки! - сказал Володыевский. - Не раз бывает, что и собака укусит хозяину руку. Пусть лучше Бабинич расскажет нам о своем походе.
- Мы слушаем! - сказал Скшетуский.
Кмициц, помолчав немного, собрался с духом и стал рассказывать о последней войне Сапеги с Богуславом, о поражении последнего под Яновом, наконец, о том, как Богуслав, разбив в пух и прах татар, свалил его вместе с лошадью на землю, а сам ушел.
- А вы говорили, - перебил его Володыевский, - что будете преследовать его со своими татарами до самой Балтики.
- А вы мне говорили в свое время, что присутствующий здесь пан Скшетуский, когда Богун похитил у него любимую девушку, оставил личную месть, ибо отчизна была в опасности. С волками жить - по-волчьи и выть; я подружился с вами и хочу идти по вашим стопам.
- Да вознаградит вас Матерь Божья, как Она вознаградила Скшетуского! - сказал Заглоба. - Все же я предпочитал бы, чтобы ваша девушка была теперь в пуще, чем в руках Богуслава.
- Ничего! - воскликнул Володыевский. - Вы ее еще вернете!
- Мне придется вернуть не только ее, но и ее любовь.
- Одно придет за другим, - сказал пан Михал, - хотя бы вам пришлось брать ее силой, как тогда, помните?
- Этого я больше не сделаю!
Пан Андрей стал тяжело дышать и, помолчав, прибавил:
- Я не только не нашел ту, но Богуслав похитил у меня и другую!
- Да это настоящий турок! - воскликнул Заглоба.
А пан Михал стал расспрашивать:
- А кто же эта другая?
- Долго рассказывать! - ответил Кмициц. - Была в Замостье одна девушка - и уж красивая какая! - страшно она понравилась калускому старосте. Но он боится своей сестры, княгини Вишневецкой, и потому не смел приставать к ней и отправил эту девушку со мной якобы к Сапеге на Литву за получением наследства, а на самом деле затем, чтобы в полумиле от Замостья отнять ее у меня и завезти в какую-нибудь глушь, где бы никто не мог помешать его вожделениям. Но я почуял, что дело нечисто. "Ты хочешь меня провести, ладно!" Я избил его людей, а панну во всей неприкосновенности отвез к пану Сапеге. Говорю я вам, девушка красива как куколка и добродетельна... Сам я уже не тот теперь, а товарищи мои, царствие им небесное, давно уже в могиле...
- Кто же была эта панна? - спросил Заглоба.
- Из очень хорошего дома, фрейлина княгини Вишневецкой. Она когда-то была помолвлена с литвином Подбипентой, которого вы знали, панове...
- Ануся Божобогатая?! - крикнул, срываясь с места, Володыевский.
Заглоба тоже вскочил с кучи войлочных попон:
- Пан Михал, успокойся!
Но пан Володыевский подскочил, как кот, к Кмицицу:
- И ты, изменник, позволил Богуславу похитить ее?!
- Не обижай меня, - сказал Кмициц. - Я отвез ее благополучно к гетману, заботясь о ней, как о сестре, а Богуслав похитил ее не у меня, а у другого офицера, с которым пан Сапега отослал ее к своей семье; зовут его Гловбич или иначе, не помню...
- Где же он?
- Его здесь нет! Убит! Так, по крайней мере, говорили офицеры Сапеги. Я преследовал Богуслава со своими татарами отдельно и потому ничего толком не знаю. Но по вашему волнению я вижу, что нас обоих постигло общее горе и что нас обидел один и тот же человек. А если так, то мы соединимся, чтобы сообща мстить ему за обиду. Это великий рыцарь и магнат, а все же я думаю, что ему тесно будет во всей Речи Посполитой, если у него будет два таких врага!
- Вот моя рука! - сказал Володыевский. - Отныне мы друзья на жизнь и на смерть! Кто первый найдет его, тот отомстит ему за двоих! Дай бог мне первому встретить - я уж пущу ему кровь! Как дважды два - четыре!
Тут пан Михал стал так грозно шевелить своими усиками, что Заглобе даже страшно стало, так как он знал, что с паном Михалом шутки плохи.
- Не хотел бы я теперь быть на месте князя Богуслава, - сказал он, помолчав, - если бы мне даже прибавили к титулу целую Инфляндию. Довольно одного такого тигра, как Кмициц, а тут еще и пан Михал. Но этого мало - я заключаю с вами союз! Моя голова, ваши сабли! Не знаю, найдется ли в мире монарх, который не дрогнул бы перед такой силой! К тому же и Господь Бог отнимет у него его богатство, ибо не может быть, чтобы не наказанным остался изменник и еретик... Кмициц уж и так насолил ему немало!
- Не отрицаю, что из-за меня ему не раз пришлось краснеть! - подтвердил пан Андрей.
И, приказав наполнить бокалы, он принялся рассказывать, как освободил Сороку от казни. Он умолчал лишь о том, что он сначала бросился в ноги Радзивиллу, так как при одном воспоминании об этом кровь бросалась ему в голову.
Пан Михал развеселился, слушая его рассказ, и наконец сказал:
- Да ведет тебя Бог, Ендрек! С таким удальцом, как ты, можно идти хоть в ад! Жаль только, что мы не всегда можем быть вместе, служба службой! Меня могут послать в одну сторону Речи Посполитой, тебя - в другую. Неизвестно, кто первый на него наткнется!
Кмициц немного помолчал.
- По всей справедливости он должен достаться мне... Если только я опять не ударю лицом в грязь... Стыдно признаться, но я не могу устоять против этого черта с саблей...
- Тогда я выучу тебя моим приемам! - воскликнул Володыевский.
- Или я! - отозвался Заглоба.
- Нет, простите уж, ваць-пане, но я предпочитаю учиться у пана Михала! - ответил Кмициц.
- Хоть он и знаменитый рыцарь, а я его с моей Ковальской не боюсь, лишь бы только мне выспаться хорошенько! - отозвался Рох.
- Молчать, Рох! - крикнул Заглоба. - Смотри, чтобы Бог тебя не наказал за твое хвастовство!
- Ну вот еще! Ничего мне не будет!
Бедный пан Рох не был пророком, а в эту минуту у него так шумело в голове, что он готов был весь мир вызвать на поединок. Другие тоже пили немало себе на здоровье, Богуславу и шведам на погибель.
- Слышал я, - сказал Кмициц, - что как только мы разгромим здесь шведов и захватим короля, то пойдем к Варшаве. Тогда, должно быть, будет и конец войне. Тогда настанет черед курфюрста!
- Вот, вот! - подтвердил Заглоба.
- Слышал я это от самого Сапеги, а он ведь великий человек - все лучше понимает. Он говорил нам: "Со шведами мы покончим, а с электором мы не должны заключать никаких договоров. Пан Чарнецкий, говорит, с Любомирским пойдут в Бранденбург, а я с паном подскарбием литовским пойду в электорскую Пруссию; а если, говорит, мы не присоединим навеки Пруссию к Речи Посполитой, значит, во всем государстве нет такой головы, как пан Заглоба, который от собственного имени угрожал письмами курфюрсту".
- Так Сапега и говорил? - спросил Заглоба, краснея от удовольствия.
- Все это слышали! А я был очень рад, ибо та же розга высечет и Богуслава, и если не раньше, то уж тогда мы, наверное, до него доберемся.
- Только бы поскорее покончить со шведами! - сказал Заглоба. - Чтоб их черти взяли! Пусть уступят нам Инфляндию и заплатят миллион, мы даруем им жизнь.
- Ишь куда загнул! - сказал, смеясь, Ян Скшетуский. - Король Густав еще в Польше, Краков, Варшава, Познань и все большие города в его руках, а вы, отец, уже хотите, чтобы он откупался. Ох, немало еще придется поработать, прежде чем можно будет подумать о курфюрсте!
- А еще есть армия Штейнбока, гарнизоны, Вирц! - заметил Станислав.
- Так почему же мы сидим сложа руки? - спросил вдруг Рох, вытаращив глаза. - Разве мы не можем шведов бить?!
- Дурак ты, Рох! - сказал Заглоба.
- Вы, дядя, заладили одно, а я вот, ей-богу, видел на берегу лодки. Можно поехать и схватить хоть стражу. Темно, хоть глаз выколи; а прежде чем они опомнятся, мы уже вернемся; удаль нашу покажем обоим вождям!.. Если вы не хотите, Панове, я один пойду!
У Кмицица уже раздулись ноздри.
- Недурная мысль! Недурная мысль! - сказал он.
- Недурная для челяди, а не для того, кто уважает свое достоинство. Да имейте же уважение к самим себе! Вы ведь полковники, а хотите проказничать, как школьники!
- Конечно, не очень-то нам пристало! - сказал Володыевский. - Лучше пойдем спать, поздно!
Все согласились с этим, встали на колени и начали вслух молиться; потом улеглись на войлоках и заснули сном праведников.
Но через час все они вскочили: за рекой раздались выстрелы, а в лагере Сапеги поднялся шум и крики.
- С нами крестная сила! - воскликнул Заглоба. - Шведы наступают!
- Что вы говорите? - сказал Володыевский, хватаясь за саблю.
- Рох, сюда! - кричал Заглоба, который любил, чтобы в случае опасности племянник был около него.
Но Роха не было в шатре. Заглоба выбежал на майдан. Толпа бежала к реке; по другую сторону сверкал огонь и слышался гул выстрелов.
- Что случилось? Что случилось? - спрашивали все стражу, расставленную по берегу.
Но стража ничего не видела. Один только солдат рассказывал, будто он слышал какой-то плеск в воде, но за туманом ничего не мог разглядеть и поэтому не захотел из-за пустяка тревожить весь лагерь.
Заглоба, услышав это, в отчаянии схватился руками за голову:
- Рох поехал к шведам! Он говорил, что хочет схватить стражу!
- Не может быть! - воскликнул Кмициц.
- Убьют мне малого, видит Бог! - горевал Заглоба. - Мосци-панове, неужто нельзя спасти его? Господи боже! Золото малый! Другого такого не найти в обоих войсках! И что ему взбрело в глупую башку? Матерь Божья, спаси его в несчастии!
- Может, приплывет еще. Туман густой. Не заметят!
- Я буду здесь ждать хоть до утра! Матерь Божья! Матерь Божья! Между тем выстрелы на противоположном берегу затихли, огни гасли, и
через час настала глухая тишина. Заглоба ходил по берегу реки, точно курица, которая вывела утят, и вырывал остатки волос из своей головы. Но он ждал напрасно, напрасно горевал. Рассвет осеребрил реку, взошло солнце, а Рох не возвращался.
VIII
На следующий день, рано утром, Заглоба, все еще в том же отчаянии, отправился к Чарнецкому с просьбой послать к шведам узнать, что случилось с Рохом, жив ли он, в плену ли или поплатился жизнью за свою смелость.
Чарнецкий сейчас же согласился на это, так как любил Заглобу. Чтобы утешить его, он говорил:
- Я думаю, что племянник ваш жив, иначе вода бы его вынесла.
- Дай бог! - грустно сказал Заглоба. - Но воде нелегко его вынести: у него не только рука была тяжелая, но и голова каменная! Это и по поступку его видно!
- Вот это правда! - ответил Чарнецкий. - Если он жив, я бы должен ему горячих всыпать за нарушение дисциплины. Можно тревожить шведские войска, но он оба встревожил, да и шведов без моего приказания тревожить нельзя! Что это? Ополчение или еще черт знает что, где каждый может действовать по своему усмотрению!
- Он виноват, несомненно! Я сам его накажу, дал бы только Господь ему вернуться!
- Я его прощу за заслуги в рудницком сражении. У нас много пленных офицеров для обмена, более знатных, чем Ковальский. Поезжайте к шведам и поговорите об обмене. Я дам за него двух, даже трех, если нужно, так как не хочу вас огорчать. Приходите ко мне за письмом к шведскому королю и поезжайте скорее.
Заглоба с радостным лицом вбежал в палатку Кмицица и рассказал товарищам, что произошло. Пан Андрей и Володыевский тотчас крикнули, что хотят ехать вместе с ним, так как им обоим было интересно увидеть шведов. К тому же Кмициц мог им быть очень полезен, так как владел немецким языком, как польским. Собирались они недолго.
Пан Чарнецкий, не дожидаясь возвращения Заглобы, сам прислал ему письмо через посланного; затем взяли трубача, сели в лодку, запасшись белым флагом, привязанным к палке.
Сначала все ехали молча; слышался только скрип весел; наконец Заглоба стал заметно волноваться и проговорил:
- Пусть трубач заранее предупредит о нашем приезде, иначе эти шельмы станут в нас стрелять, несмотря на белый флаг!
- Что вы болтаете! - возразил Володыевский. - Даже варвары уважают послов, а это ведь народ обходительный!
- Пусть трубач трубит, повторяю! Первый попавшийся солдат может выстрелить, продырявить лодку, и мы пойдем ко дну, а вода холодная. Я не хочу мокнуть из-за их обходительности!
- Вот видны и посты! - сказал Кмициц.
Трубач дал сигнал. Лодка пошла быстрее; на другом берегу произошло движение, и вскоре показался верхом офицер в желтой кожаной шляпе. Подъехав к самой реке, он стал всматриваться в даль. В нескольких шагах от берега Кмициц снял шапку, офицер ответил вежливым поклоном.
- Письмо от пана Чарнецкого к его величеству королю шведскому! - крикнул Кмициц, показывая письмо.
Лодка причалила к берегу. Часовые отдали честь. Пан Заглоба успокоился совершенно, принял важный вид посла и сказал по-латыни:
- Прошлой ночью на этом берегу захвачен один из наших офицеров, я приехал узнать про него!
- Я не говорю по-латыни, - ответил офицер.
- Невежда! - пробормотал Заглоба.
Офицер обратился к пану Андрею.
- Король на другом конце лагеря, - сказал он. - Не угодно ли вам будет обождать здесь, я поеду известить.
И он повернул коня.
Они стали оглядываться по сторонам. Лагерь шведов был очень обширен и занимал весь треугольник между Саном и Вислой. В вершине треугольника находился Пнев; у основания - Тарнобжег с одной стороны, Развадов с другой. Всего пространства нельзя было окинуть глазами: всюду виднелись шанцы и валы, усеянные пушками и солдатами. В самом центре лагеря, в Гожицах, находилась королевская квартира.
- Если голод их не выгонит отсюда, то мы с ними не справимся! - сказал Кмициц. - Вся местность укреплена и есть где пасти лошадей!
- Но рыбы для стольких ртов не хватит! - возразил Заглоба. - Впрочем, лютеране не любят постного! Недавно у них была вся Польша, теперь у них этот клин; пусть же сидят здесь на здоровье или пусть опять возвращаются в Ярослав.
- Очень опытные люди насыпали эти окопы! - сказал Володыевский, разглядывая взглядом знатока укрепления. - Рубак у нас больше, но ученых офицеров меньше, в военном искусстве мы отстали от других народов!
- Это почему? - спросил Заглоба.
- Почему? Мне, как солдату, который всю свою жизнь служил в коннице, говорить об этом не годится. Но все же вот почему: пехота и пушки - это главное, а потом походы, военные маневры, марши, контрмарши. В иностранном войске надо проглотить немало книг, изучить многих римских авторов, прежде чем стать офицером, а у нас не то! По-прежнему конница в атаку бросается массой, и если сама врага не изрубит, то ее изрубят...
- Полно сказки рассказывать, пан Михал! А какой же народ одержал столько блестящих побед?
- Потому что и другие народы раньше так воевали и не могли выдерживать нашего натиска, а потому должны были проигрывать. Но теперь они поумнели, и вот смотрите, что тут делается.
- Подождем конца! Поставь мне самого первого мудреца-инженера, шведа или немца, а я против него Роха поставлю, который никогда ни одной книжки не читал, и мы посмотрим!
- Только бы вы могли его поставить! - возразил Кмициц.
- Правда, правда! Страшно мне жаль парня! Пан Андрей, поговорите-ка с этими немцами на их собачьем языке и расспросите их, что с Рохом случилось.
- Вы не знаете регулярных солдат! Здесь никто без приказания не откроет и рта. Нечего времени терять!..
- Я знаю, что они не очень разговорчивы, шельмы! Когда к нашей шляхте, особенно к ополченцам, придет посол, тут сейчас тары-бары, да как здоровье деток, да не угодно ли горилочки отведать... И выпьют с ним, и о политике потолкуют... А эти стоят, как столбы, и только глаза на нас таращат. Чтоб им подавиться!
Между тем вокруг них собиралось все больше пеших солдат, которые с любопытством смотрели на послов. А они, одетые в новые богатые наряды, были великолепны... Более всего обращал на себя внимания пан Заглоба своим чисто сенаторским величием, а менее всего низенький пан Михал.
Наконец вернулся офицер, который встретил их на берегу; он пришел с другим офицером и несколькими солдатами, которые вели в поводу лошадей. Второй офицер поклонился послам и сказал по-польски:
- Его величество просит вас, Панове, к себе, а так как его квартира не близко, то мы привели для вас лошадей.
- Вы поляк, ваша милость? - спросил Заглоба.
- Нет. Я Садовский, чех, на службе у шведского короля.
Кмициц вдруг подошел к нему:
- Вы меня не узнаете, ваць-пане?
Садовский пристально посмотрел ему в лицо:
- Как же! Под Ченстоховом! Это вы взорвали самое большое орудие, и Мюллер отдал вас Куклиновскому! Очень рад видеть столь знаменитого рыцаря.
- А что поделывает Куклиновский? - продолжал спрашивать Кмициц.
- Разве вы не знаете?
- Знаю, что отплатил ему тем же, чем он меня хотел угостить, но я его оставил живым.
- Замерз.
- Я так и думал, что он замерзнет, - сказал Кмициц, махнув рукой.
- Мосци-полковник, - вмешался Заглоба, - нет ли здесь в лагере некоего Роха Ковальского?
Садовский рассмеялся:
- Как же! Есть!
- Слава Богу и Пресвятой Деве! Жив малый, я его выручу! Слава Богу!
- Я не знаю, согласится ли король его отдать, - сказал Садовский.
- Как так?
- Уж очень он ему понравился. Он сейчас же узнал в нем того самого, который преследовал его близ Рудника. Слушая его ответы, мы хохотали до упаду. Спрашивает король: "Почему ты так меня преследовал?" "Я обет дал!" - говорит. Король опять: "Значит, и впредь будешь меня преследовать?" "А то как же?" - отвечает шляхтич. Король засмеялся: "Откажись от своего обета, и я отпущу тебя на свободу!" - "Не могу!" - "Почему?" - "А потому, что дядя меня дураком назовет". - "А разве ты уверен, что в поединке сладишь со мной?" - "Я и с пятью такими слажу!" Король опять: "И ты осмеливаешься поднять руку на короля?" - А тот: "Вера ваша поганая!" Королю переводили каждое слово, и он становился все веселее и все повторял: "Нравится мне этот солдат!" Наконец, желая убедиться, действительно ли его преследовал такой силач, он велел выбрать из гвардии двенадцать самых сильных солдат и приказал им по очереди бороться с пленным. Ну и жилист же этот кавалер! Когда я уезжал, он повалил уже десятерых, и ни один не мог подняться без посторонней помощи! Мы приедем к концу этой потехи.
- Узнаю Роха! Моя кровь! - воскликнул Заглоба. - Мы дадим за него хоть трех офицеров!
- Вы застанете короля в хорошем расположении духа, что теперь бывает редко, - сказал Садовский.
- Верю, верю! - ответил маленький рыцарь.
Между тем Садовский обратился к Кмицицу и начал расспрашивать его, каким образом он не только освободился из рук Куклиновского, но еще и отомстил ему. Тот ему все рассказал, а Садовский за голову хватался от изумления и еще раз пожал руку Кмицицу и сказал:
- Верьте мне, что я рад от души, ибо хотя и служу шведам, но всегда рад, когда честный воин накажет шельму!
- О, какой вы учтивый кавалер! - сказал Заглоба.
- И знаменитый воин, мы знаем! - прибавил Володыевский.
- Ибо и учтивости, и войне я учился у вас! - сказал Садовский, прикладывая руку к шляпе.
И, разговаривая так, обмениваясь комплиментами, они подъехали к Гожицам, где была квартира короля. Вся деревня была занята солдатами всех родов оружия. Наши рыцари с любопытством рассматривали группы солдат. Одни из них, желая хоть немного забыть голод, спали, так как день был ясный и теплый; другие играли в кости на барабанах и пили пиво; иные развешивали одежду на заборах, иные, сидя перед избами и напевая скандинавские песни, чистили кирпичным порошком панцири и шлемы; словом, лагерная жизнь кипела. Правда, на некоторых лицах заметно было страшное изнурение и голод, но солнце позолотило нищету, а главное, для этих несравненных солдат настали дни отдыха, и они воспрянули духом. Володыевский с удивлением смотрел на пешие полки, известные во всем мире своей стойкостью и храбростью, а Садовский, по мере того как они подвигались, объяснял:
- Это смаландский полк королевской гвардии! Это делекарлийская пехота, лучшая во всей армии!
- Ради бога! А это что за уроды? - вдруг воскликнул Заглоба, указывая на группу маленьких людей с оливковым цветом лица и черными висящими волосами.
- Это лапландцы, причисляемые к самым отдаленным гиперборейцам!
- Хороши ли они в битве? Мне что-то кажется, что я мог бы взять их троих в каждую руку и до тех пор бить головами, пока бы не устал!
- Вы бы уж наверное могли это сделать! В битве они никуда не годятся! Шведы их возят с собою, как прислугу, а еще потому, что все они колдуны и у каждого из них в услужении по черту, а у некоторых даже по нескольку.
- Откуда же такая дружба со злыми духами? - спросил, крестясь, Кмициц. - Ибо у них ночь продолжается полгода и более, а вам известно, Панове, что ночью легче всего встретиться с чертом!
- А душа у них есть?
- Неизвестно, но полагаю, что они более подобны животным!
Кмициц подъехал к одному из лапландцев, поднял его за шиворот, как кошку, осмотрел со всех сторон, затем поставил на ноги и сказал:
- Если бы король подарил мне одного из них, то я приказал бы его закоптить и повесил бы в оршанском костеле, где среди прочих редкостей есть и страусовые яйца.
- В Лубнах, в костеле, была челюсть кита или великана, - прибавил Володыевский.
- Едемте, не то к нам пристанет какая-нибудь нечисть, - сказал Заглоба.
- Едем! - повторил Садовский. - Правду говоря, я должен бы вам надеть мешки на голову, но нам нечего скрывать, а то, что вы видели наши укрепления, это даже для нас лучше.
Они тронулись рысью и вскоре были у гожицкой усадьбы. У ворот они слезли к коней и, сняв шапки, пошли пешком, так как король был на крыльце. Они увидели группу генералов и блестящих офицеров. Был там старик Виттенберг, Дуглас, Левенгаупт, Мюллер, Эриксон и много других. Все они сидели на крыльце позади короля, стул которого был выдвинут немного вперед, и смотрели на потеху, которую Карл-Густав затеял со своим пленником. Рох только что повалил двенадцатого рейтара и стоял в разорванном мундире, тяжело переводя дыхание и весь мокрый от пота. Увидев дядю в сопровождении Кмицица и Володыевского, Рох сначала подумал, что их тоже взяли в плен, вытаращил от удивления глаза и открыл рот, а Заглоба сделал ему знак, чтобы он стоял спокойно, а сам с товарищами подошел к королю.
Садовский стал представлять послов, а они кланялись низко, как требовал обычай и этикет. Потом Заглоба передал королю письмо Чарнецкого.
Король взял письмо и начал его читать, а тем временем польские офицеры разглядывали его с любопытством, так как никогда раньше его не видели. Это был человек в цвете лет, с таким смуглым лицом, что его можно было принять за итальянца или испанца. Длинные локоны черных, как вороново крыло, волос спадали ему на плечи. Цветом и блеском глаз он напоминал Еремию Вишневецкого, и только брови его были постоянно приподняты, как будто он постоянно удивлялся. Зато в том месте, где брови сходились, на лбу у него были большие выпуклости, которые делали короля похожим на льва; глубокая морщина над носом, не сходившая даже тогда, когда он смеялся, придавала его лицу грозный и гневный вид. Нижняя губа его выступала вперед, как и у Яна Казимира, только лицо было полнее и подбородок больше; усы его были похожи на тоненькие веревочки, распушенные внизу. Вообще, наружность его была наружностью исключительного человека, одного из тех, которые, ходя по земле, выжимают из нее кровь. В ней было и величие, и царственная гордость, и львиная сила, и ум; несмотря на то что милостивая улыбка никогда не сходила с его уст, в нем не было той доброты сердца, которая светится мягким светом изнутри человека, как лампа, поставленная в середину алебастровой урны.
Карл-Густав сидел в кресле со сложенными накрест ногами, толстые икры которых отчетливо выступали из-под черных чулок. Бормоча, по обыкновению, он с улыбкой читал письмо Чарнецкого. Вдруг поднял глаза, посмотрел на пана Михала и сказал:
- Я узнаю вас: вы убили Каннеберга?
Глаза всех обратились на Володыевского, который повел усиками, поклонился и ответил:
- Так точно, ваше величество!
- Какой у вас чин?
- Полковник ляуданского полка.
- Где вы раньше служили?
- У виленского воеводы.
- И оставили его вместе с другими? Изменили ему и мне?
- Я обязан служить своему королю, а не вашему величеству!
Король ничего не ответил; все нахмурились, но пан Михал стоял спокойно и только шевелил своими усиками. Вдруг король сказал:
- Мне очень приятно познакомиться со столь знаменитым рыцарем. Каннеберг считался у нас непобедимым. Вы, должно быть, первый рубака в этом государстве?
- Во всем мире! - сказат Заглоба.
- Не последний! - ответил Володыевский.
- Приветствую вас, господа! Я очень люблю пана Чарнецкого, как великого воина, хотя он и не сдержал слова, так как должен был спокойно сидеть в Северске.
- Ваше величество, - ответил Кмициц, - не пан Чарнецкий, а генерал Мюллер первый нарушил свое обещание, захватив полк королевской пехоты Вольфа.
Мюллер сделал шаг вперед, взглянул в лицо Кмицицу и стал что-то шептать королю, который, продолжая моргать глазами, слушал довольно внимательно, время от времени посматривая на пана Андрея, и наконец сказал:
- Вижу, что пан Чарнецкий прислал мне отборных кавалеров. Но я давно знаю, что среди вас нет недостатка в храбрецах, вы только не умеете сдерживать свои обещания и клятвы!
- Слова вашего величества - святая истина! - сказал Заглоба.
- Что вы хотите этим сказать?
- Если бы не этот порок нашего народа, вас, ваше величество, здесь бы не было!
Король снова помолчал с минуту, генералы, услышав такую смелую речь посла, снова нахмурились.
- Ян Казимир сам освободил вас от присяги, - сказал Карл, - он покинул вас и скрылся за границу.
- От присяги может освободить только наместник Христа, который живет в Риме и который нас не освободил.
- Впрочем, не в том дело, - сказал король. - Я вот этим покорил ваше королевство, - тут он ударил по шпаге, - и этим удержу его. Не нужно мне ни вашей помощи, ни ваших присяг. Вы хотите войны - будем воевать! Я думаю, что пан Чарнецкий еще помнит о Голембе?
- Забыл по дороге из Ярослава, - ответил Заглоба.
Король рассмеялся:
- Тогда я ему напомню!
- Все мы под Богом ходим!
- Скажите ему, чтобы он меня навестил. Я приму его учтиво, только пусть он поспешит, а то, когда наши лошади отдохнут, я пойду дальше.
- Тогда мы примем вас, ваше величество! - ответил Заглоба, кланяясь и незаметно опуская руку на саблю.
- Вижу, что пан Чарнецкий прислал ко мне не только лучших воинов, но и самого находчивого собеседника. Вы тотчас же отражаете каждый удар! К счастью, война состоит не в этом, иначе я нашел бы в вашем лице достойного себе противника. Но приступим к делу! Пан Чарнецкий просит меня выпустить этого пленника, предлагая мне в обмен двух старших офицеров. Я не так низко ценю своих солдат, как вы полагаете, и не хочу так дешево их выкупить, ибо это не согласно с моей и их гордостью. А потому я дарю этого рыцаря пану Чарнецкому, так как ни в чем не могу ему отказать.
- Ваше величество, - ответил пан Заглоба, - не оскорбить шведских офицеров хотел пан Чарнецкий, но сделал это из любви ко мне, так как пленник - мой племянник, я же - к услугам вашего величества - советник пана Чарнецкого.
- Правду говоря, - сказал, смеясь, король, - мне не следовало бы отпускать этого пленника, так как он дал обет убить меня, но я могу это сделать, если он откажется от своего обета.
Король обратился к Роху, стоявшему перед крыльцом, и махнул ему рукой:
- Ну-ка, силач, поди сюда!
Рох подошел и вытянулся в струнку.
- Садовский, - сказал король, - спроси-ка его, не откажется ли он от обета, если я его отпущу!
Садовский перевел вопрос короля.
- Не может этого быть! - воскликнул Рох.
Король понял ответ без переводчика, захлопал в ладоши и заморгал глазами:
- Вот видите! Как же такого отпустить? Двенадцати рейтарам шею свернул, а мне тринадцатому обещает. Хорошо! Нравится мне этот кавалер. Не состоит ли и он советником пана Чарнецкого? В таком случае я его еще скорее отпущу.
- Чтоб у тебя язык отсох! - пробормотал Заглоба.
- Ну, довольно шутить! - сказал вдруг Карл-Густав. - Берите его, и пусть это будет новым доказательством моего долготерпения! Простить могу, как властелин этого королевства, ибо такова моя воля, но в переговоры входить с бунтовщиками не хочу.
Тут брови короля нахмурились и улыбка исчезла с его липа.
- Кто поднимает руку против меня, тот бунтовщик, ибо я здесь законный государь. Только из милосердия я не карал вас до сих пор, как надо, думая, что вы опомнитесь; но придет время, когда милосердие мое иссякнет и настанет час кары. Благодаря вашему своеволию и непостоянству вся страна в огне; благодаря вашему вероломству льется кровь. Но говорю вам: приходят последние дни... Не хотите слушать увещаний, не хотите повиноваться законам - послушаетесь меча и виселицы!
В глазах Карла сверкнула молния; Заглоба смотрел на него с минуту, недоумевая, откуда взялась эта внезапная гроза при ясной погоде, потом поклонился и, сказав только:
- Благодарим вас, ваше величество! - ушел вместе с Кмицицем, Володыевским и Рохом Ковальским. - Милостивый, милостивый, - говорил Заглоба, - а не успеешь оглянуться, как зарычит, как медведь! Хорош конец посольства! Другие вином угощают на прощанье, а он виселицей! Пусть же он собак вешает, а не шляхту. Боже, боже! Тяжело согрешили мы против нашего государя, который отцом нам был, есть и будет, ибо в нем сердце Ягеллонов! И такого государя изменники покинули и пошли кумиться с заморскими страшилищами! Поделом нам, мы не стоим лучшего. Виселицы, виселицы... Самому ему тесно, прижали мы его, как творог в мешке, а он грозит еще мечом и виселицей! Постойте! Вам еще хуже будет. Рох, я хотел тебе по шее накласть или отсчитать тебе пятьдесят горячих, но, так и быть, прощаю за то, что ты вел себя, как настоящий рыцарь, и обещал его преследовать. Давай я тебя поцелую, я тобой доволен!
- Уж ясно, что довольны! - возразил Рох.
- Виселица и меч... И он мне сказал это в глаза?! - спустя некоторое время продолжал Заглоба. - Вот, вот и протекторат! Волк такую же протекцию барану оказывает, когда отправляет его к себе в брюхо... И когда он это говорит? Когда у него у самого кожа от страха коробится... Пусть он сделает лапландцев своими советниками и вместе с ними ищет протекции у черта! А нам Пресвятая Дева будет помогать, как пану Боболе в Сандомире, которого взрыв пороха перебросил вместе с конем на другой берег Вислы, а он уцелел. Огляделся вокруг, где, мол, он, и сейчас же попал на обед к ксендзу. При такой помощи мы их всех, как раков из корзины, повытаскаем за шиворот!
IX
Прошло несколько дней. Король все сидел на речном клину и рассылал во все крепости гонцов с приказанием идти к нему на помощь. Провиант ему доставляли по Висле, но не в достаточном количестве.
Через десять дней солдаты начали есть лошадей; отчаяние охватывало короля и генералов при мысли, что некого будет впрягать в пушки.
Отовсюду приходили самые неутешительные известия. Вся страна была охвачена пламенем войны, точно кто-нибудь полил ее смолой и зажег. Маленькие гарнизоны и отряды не могли идти на помощь Карлу, так как боялись выходить из городов и местечек. Литва, бывшая в железных руках Понтуса де ла Гарди, восстала, как один человек, Великопольша, поддавшаяся прежде всех, первая сбросила с себя иго и служила всей Речи Посполитой примером стойкости, упорства и воодушевления. "Партии" шляхты и мужиков бросались там на неприятельские отряды не только в деревнях, но даже в городах. Тщетно шведы мстили, тщетно отрубали руки захваченным в плен, жгли деревни, вырезали целые посады, строили виселицы. Кто должен был страдать - страдал, кто должен был погибнуть - погибал: шляхтич - с саблей, мужик с косой в руках. И лилась шведская кровь по всей Великопольше: народ жил в лесах, даже женщины взялись за оружие. Расправы шведов вызывали только месть и бешенство. Кулеша, Кристофор Жегоцкий и воевода куявский неистовствовали, подобно огненным смерчам, а леса были переполнены отрядами крестьян; поля стояли невспаханными, голод распространился по всей стране, но более всего он мучил шведов, так как они сидели в городах и не могли выйти за ворота. Наконец, им попросту стало нечем дышать.
В Мазовии было то же самое. Там народ, живший в пущах, вышел в поле, отрезал дороги; перехватывал провиант и гонцов. Полесская мелкая шляхта тысячами шла к Сапеге или на Литву. Люблинское воеводство было в руках конфедератов. Из далекой Руси шли татары, а с ними, принужденные к повиновению, казаки.
И все теперь были уверены, что если не через неделю, то через месяц, если не через месяц, то через два тот речной клин, где находился Карл-Густав с главной армией, будет одной великой могилой, во славу народу и в поучение тем, кто впредь захочет нападать на Речь Посполитую. Уже предвидели конец войны; некоторые говорили, что Карлу остается одно только спасение: откупиться и отдать Речи Посполитой шведскую Инфляндию.
Но вдруг участь Карла-Густава и шведов улучшилась.
20 марта сдался Мальборг, до сих пор тщетно осаждаемый Штейнбоком. Его сильная и прекрасно обученная армия могла теперь спешить на помощь королю.
С другой стороны маркграф баденский, окончив набор, с готовым и свежим войском двинулся к речному клину.
Оба они подвигались вперед, разбивая небольшие отряды повстанцев, грабя и избивая все на пути. По дороге они забирали с собой небольшие гарнизоны, стоявшие в городах, и численность армии росла, как растут воды реки, принимающей в себя притоки.
Известие о взятии Мальборга, об армии Штейнбока и о походе маркграфа баденского очень скоро дошло до польского лагеря и опечалило поляков. Штейнбок был еще далеко, но маркграф, подвигавшийся форсированным маршем, мог скоро прибыть и изменить положение дела под Сандомиром.
Поэтому польские полководцы созвали военный совет, в котором участвовали: пан Чарнецкий, пан гетман литовский, Михаил Радзивилл, пан Витовский, старый и опытный воин, и пан Любомирский, давно уже тяготившийся бездеятельностью на берегу Вислы. На совете было постановлено, что Сапега с литовским войском останется сторожить Карла, а пан Чарнецкий двинется против маркграфа баденского как можно скорее, нападет на него и затем, если Бог даст победу, вернется опять осаждать короля.
Были тотчас отданы соответственные приказания. На следующее утро трубы тихо, едва слышно, протрубили в поход, так как Чарнецкий хотел уйти незаметно для шведов. На его месте сейчас же расположилось несколько отрядов шляхты и мужиков. Они развели костры и начали шуметь, чтобы неприятель думал, будто из лагеря никто не уходил. А между тем полки уходили один за другим. Прежде всех ушел ляуданский полк, который, в сущности, должен был остаться при Сапеге, но Чарнецкий так полюбил его, что гетман не стал его у него отнимать. За ляуданским выступил полк Вонсовича, старого солдата, полвека проливавшего кровь; затем полк князя Дмитрия Вишневецкого, под командой Шандаровского; далее - два полка драгун Витовского, два полка старосты Яворовского (в одном из них был поручиком знаменитый Стапковский); затем каштелянский полк, королевский, под начальством Поляновского, и все силы Любомирского. Ни возов, ни пехоты не взяли, так как Чарнецкий должен был идти как можно быстрее.
Все вместе остановились под Завадой. Чарнецкий выехал вперед, построил войска в поход, задержал коня и пропустил их мимо себя, чтобы осмотреть все войско. Конь под ним фыркал и качал головою, точно приветствуя проходившие полки. Сердце каштеляна радовалось. Прекрасное зрелище открывалось его глазам. Куда ни взглянуть - везде волны лошадей, волны строгих солдатских лиц, над ними волны сабель и пик, сверкающих в лучах утреннего солнца. Мощью веяло от них, и эту мощь ощущал в себе каштелян, ибо это был уже не случайный набор волонтеров, а люди, закаленные в войне и столь "ядовитые" в битве, что ни одна конница в мире не могла против них устоять. И пан Чарнецкий почувствовал в эту минуту, что он без всякого сомнения наголову разобьет с этими людьми войско маркграфа баденского, и эта победа, которую он предчувствовал, так озарила его лицо, что оно сияло, как солнце.
- С Богом! За победой! - крикнул он наконец.
- С Богом! Победим! - раздались в ответ мощные голоса.
И крик этот глухо прогремел по всем полкам. Чарнецкий пришпорил коня, чтобы догнать ляуданский полк, шедший впереди.
И они шли, как стая хищных птиц, которые, почуяв битву вдали, несутся вихрем, обгоняя друг друга. Никогда никто не слыхал о таком походе, даже среди татар в степи. Солдаты ели, пили и спали, не сходя с седел, а лошадей кормили из рук. Реки, леса, деревни, города мелькали одни за другими. Люди не успевали еще выбежать из хат, как войско уже исчезало вдали в облаках пыли. Шли день и ночь, отдыхая лишь столько, чтобы не загнать лошадей.
Наконец под Козеницами они наткнулись на восемь шведских полков под начальством Торнескильда. Ляуданцы, шедшие впереди, первые заметили неприятеля и, не отдохнув даже, бросились на него; за ними пошли Шандаровский, Вонсович и Стапковский. Шведы, думая, что они имеют дело с обыкновенными "партиями", приняли битву в открытом поле, и через два часа от них не осталось ни одной живой души, которая могла бы донести маркграфу о том, что это идет Чарнецкий. Затем поляки двинулись прямым путем к Магнушеву, так как разведчики донесли, что маркграф со всей армией находится в Варке.
Пан Володыевский ночью был отправлен на разведки, узнать о расположении и численности неприятельских войск.
Заглоба очень ворчал на эту экспедицию, так как даже славный Вишневецкий никогда не совершал таких стремительных походов; старый воин жаловался, но предпочитал идти с Володыевским, чем оставаться при войске.
- Золотое время было под Сандомиром! - говорил он, потягиваясь в седле. - Человек ел, спал и смотрел издали на осажденных шведов, а теперь некогда и фляги ко рту поднести. Знаю я военное искусство antiquorum (Древних (лат.).), великого Помпея и Цезаря, но пан Чарнецкий выдумал новую моду. Ведь это против всяких правил - трясти живот столько дней и ночей. С голоду ли это, но мне все кажется, что звезды - это каша, а луна - кусок сала. Ну ее в болото, такую войну! С голоду так и хочется откусить уши у лошади!
- Завтра, даст Бог, отдохнем!
- Да уж лучше иметь дело со шведами, чем вот так таскаться. Господи! Господи! Когда ты пошлешь покой этой Речи Посполитой, а старому Заглобе теплый угол и подогретое пиво... хотя бы и без сметаны!.. Трясись, старик, трясись на кляче, пока души не вытрясешь... Нет ли у кого табаку? Может, от сонливости отчихаюсь! Луна светит мне прямо в рот, заглядывая в брюхо, но я не знаю, чего она там ищет, все равно ничего не найдет! Ну ее в болото, такую войну, повторяю!
- Если вы думаете, дядя, что луна - кусок сала, так вы ее съешьте! - сказал Рох.
- Если бы я съел тебя, то мог бы сказать, что съел говядину, но боюсь, что после такого жаркого потеряю все свое остроумие!
- Если я вол, а вы мой дядя, то что же вы сами?
- Если ты вол, то спроси сначала про своего отца, а не про дядю, потому что Европу похитил бык, но ее брат, который был дядей ее детям, был человеком. Понимаешь?
- Правду говоря, не очень, а поесть и я не прочь!
- Съешь хоть черта и дай мне спать. Что там, пан Михал? Почему мы остановились?
- Варку видно, - сказал Володыевский. - Вот сверкает колокольня при луне.
- А Магнушев мы уже проехали?
- Магнушев остался справа. Странно, что по эту сторону реки нет ни одного шведского отряда. Поедем в те заросли и постоим. Может быть, Бог нам пошлет кого-нибудь!
Сказав это, пан Михал ввел отряд в заросли и, расставив его по обеим сторонам в ста шагах от дороги, велел натянуть поводья, чтобы лошади не ржали.
- Ждать! - сказал он. - Послушаем, что делается за рекой, может быть, что-нибудь и увидим!
Они остановились, но долгое время ничего не было слышно, кроме пения соловьев, которые пели в ближайшей ольховой роще. Усталые солдаты начали клевать носом в седлах, пан Заглоба прильнул к шее лошади и крепко заснул. Прошел час. Вдруг до чуткого слуха пана Володыевского долетело что-то похожее на лошадиный топот по твердой дороге.
- Слушай! - сказал он солдатам. А сам пробрался на опушку и посмотрел на дорогу. Дорога серебрилась при луне, как лента, но на ней ничего не было видно. Все же топот приближался.
- Наверное, идут! - сказал Володыевский.
И все еще короче затянули поводья и затаили дыхание; но ничего, кроме соловьев, не было слышно.
Вдруг на дороге показался шведский отряд человек в тридцать. Они ехали медленно и не в строю, а растянувшись по дороге. Одни солдаты разговаривали между собой, другие тихо напевали. Они прошли, ничего не подозревая, так близко от Володыевского, что он слышал запах лошадей и табаку, который курили рейтары.
Наконец они скрылись за поворотом дороги. Володыевский прождал еще довольно долго, пока топот не затих вдали, и только тогда вернулся к своему отряду и сказал Скшетуским:
- Мы погоним их теперь, как гусей, в лагерь пана каштеляна. Ни один человек не должен уйти, чтобы не донести своим!
- Если Чарнецкий потом не позволит нам поесть и поспать, - сказал Заглоба, - то я поблагодарю его за службу и вернусь к Сапеге. У Сапеги битва - так битва, а как отдых - так пир. Будь у тебя и четыре рта, каждому из них будет что делать. Вот это вождь! И, правду сказать, на какого черта мы служим не у Сапеги, если этот полк по праву принадлежит ему?
- Не хулите, отец, величайшего воина Речи Посполитой! - сказал Ян Скшетуский.
- Не я хулю, а кишки мои хулят, на которых голод играет, как на скрипке.
- Попляшут под эту музыку шведы, - прервал Володыевский. - А теперь, мосци-панове, надо ехать скорее. Я бы хотел на них напасть у той корчмы в лесу, которую мы миновали, когда ехали сюда.
И он повел отряд, но не слишком быстро. Они въехали в густой лес, и их охватил сумрак. Корчма была уже недалеко. Подъезжая к ней, отряд стал подвигаться шагом, чтобы раньше времени не испугать шведов. Когда они подъехали на расстояние пушечного выстрела, до их слуха донесся шум голосов.
- Здесь, и шумят! - сказал Володыевский.
Шведы действительно остановились у корчмы, думая найти в ней кого-нибудь, чтобы собрать нужные сведения. Но корчма была пуста. Одни обыскивали главное помещение, другие хлевы, иные - чердаки; остальные стояли на дворе и держали лошадей тех, которые искали.
Отряд Володыевского приблизился шагов на сто и начал окружать корчму татарским полумесяцем. Стоявшие на дворе шведы слышали и, должно быть, видели людей и лошадей, но в лесу было темно, они не могли узнать, какое это войско, - их никто не тревожил, и они не предполагали, что с этой стороны может показаться какой-нибудь другой отряд, кроме шведского. И только то, что отряд стал окружать корчму каким-то непривычным способом, встревожило и обеспокоило их. Они сейчас же позвали тех, которые были внутри построек.
Вдруг вокруг корчмы раздались крики: "Алла! Алла!" - и гул нескольких выстрелов. В одну минуту точно из-под земли выросла темная масса солдат. Произошло замешательство, раздался звон сабель, проклятия, крики, но через несколько минут все это кончилось. Затем на дворе осталось несколько человеческих и конских трупов, а отряд Володыевского двинулся дальше, ведя за собой двадцать пять человек пленных. Теперь они неслись вскачь и на рассвете прибыли в Магнушев. В лагере Чарнецкого никто не спал, все были наготове. Сам каштелян вышел навстречу отряду, опираясь на палку, побледневший и похудевший от бессонницы.
- Ну что? - спросил он Володыевского. - Много захватили?
- Двадцать пять пленных!
- А сколько ушло?
- Neс nuntius cladis (Даже вестника поражения не осталось (лат.).). Все схвачены!
- Тебя хоть в ад пошли, солдат. Хорошо! Пытать их! Я сам буду допрашивать.
Сказав это, каштелян было повернулся, но потом вдруг добавил:
- Быть наготове, может быть, немедля двинемся на неприятеля!
- Как так? - спросил Заглоба.
- Тише! - сказал ему Володыевский.
Шведы без пыток сейчас же рассказали, что им было известно о войске маркграфа, о количестве пушек, пехоты и конницы. Каштелян призадумался немного, так как узнал, что хотя армия была только что набрана, но состояла из старых солдат, которые участвовали бог весть в скольких битвах. Между ними было много немцев и французов; в общем все войско превышало численностью армию Чарнецкого на несколько сот человек. Но зато из слов пленных явствовало, что маркграф даже не предполагает, что Чарнецкий так близко, и думает, что все польские силы осаждают короля под Сандомиром.
Едва услышав это, каштелян вскочил с места и крикнул ординарцу:
- Витовский! Трубить "в поход"! На коней!
Полчаса спустя войско двинулось и шло свежим, весенним утром по лесам и по полям, покрытым росою. Наконец на горизонте показался Варк и его развалины, так как город выгорел шесть лет тому назад.
Войска Чарнецкого шли по открытой равнине и не могли долго скрываться от глаз шведов. Они заметили их, но маркграф думал, что это соединенные "партии" хотят произвести тревогу в лагере. Только когда из-за леса стали показываться все новые полки, шедшие рысью, в шведском лагере поднялось какое-то лихорадочное движение. С поля можно было видеть, как отдельные офицеры и небольшие отряды рейтар мчались между полками. Пестрая шведская пехота стала выходить на средину равнины; полки один за другим строились на глазах у польских солдат. Над их головами сверкали на солнце огромные копья, которыми пехота защищалась от натиска конницы. Наконец, показались полки шведской панцирной конницы, занимавшей фланги; артиллеристы наспех устанавливали пушки. Все эти приготовления были видны как на ладони, так как взошло яркое солнце и озарило местность.
Пилица разделяла оба войска.
На шведском берегу раздавались звуки труб, котлов, барабанов и крики выстраивающихся солдат. Чарнецкий велел дать сигнал наступления и спускался со всеми полками к реке.
Вдруг он во весь опор помчался к полку Вонсовича, который был уже вблизи реки.
- Старый солдат! - крикнул он Вонсовичу. - Поезжай к мосту, там слезать с коней и палить из мушкетов! Пусть на тебя обрушится вся сила неприятеля! Вперед!
Вонсович только покраснел от удовольствия и взмахнул буздыганом. Его солдаты с криком помчались за ним, как облако пыли, гонимое ветром.
В трехстах шагах от моста они замедлили ход; две трети солдат сошли с коней и бросились бегом к мосту.
Шведы двинулись с другой стороны. Вскоре загремели мушкеты, сначала изредка, потом все чаще и чаще, словно тысяча цепов на гумне. По реке потянулись ленты дыма. Крики ободрения раздавались на обоих берегах. Внимание обоих войск было устремлено на узкий деревянный мост, которым трудно было овладеть, но с которого легко было защищаться. Но только этой дорогой можно было добраться до шведского лагеря.
И вот через четверть часа Чарнецкий послал на помощь Вонсовичу драгун Любомирского.
Но шведы уже начали обстрел противоположного берега из орудий. Ядра с воем пролетали над головами солдат Вонсовича и драгун, падали на луг и рыли землю, осыпая сражающихся дерном и грязью.
Маркграф баденский, стоя на опушке леса, следил в подзорную трубу за ходом битвы. Время от времени он отнимал ее от глаз и, удивленно поглядывая на свой штаб, говорил:
- Они с ума сошли? Хотят взять мост! Несколько пушек и два или три полка могут его защищать против целой армии.
Но Вонсович все сильнее наступал со своими людьми, а потому и оборона моста стала труднее. Мост становился центром битвы, к которому мало-помалу стягивался весь шведский фронт. Через час расположение шведской армии переменилось и она повернулась боком к прежней позиции. Мост засыпали градом пуль и ядер; люди Вонсовича падали десятками, между тем то и дело подлетали ординарцы с приказанием обязательно идти вперед.
- Чарнецкий погубит этих людей! - крикнул вдруг маршал коронный. А Витовский, как опытный воин, видя, что дело плохо, весь дрожал от
нетерпения, наконец не выдержал и, пришпорив коня, помчался к Чарнецкому, который все это время неизвестно зачем подвигал войска к реке.
- Кровь льется напрасно! - воскликнул он. - Нам не завладеть этим мостом.
- Да я и не думаю его брать! - возразил Чарнецкий.
- Чего же вы хотите, ваша милость? Что нам делать?
- К реке с полками! К реке! Марш на место!
И Чарнецкий так сверкнул глазами, что Витовский, не сказав ни слова, повернул обратно.
Между тем полки подошли к реке на двадцать шагов и расположились длинной линией вдоль берега. Никто решительно из офицеров и солдат не знал, зачем они это делают.
Вдруг Чарнецкий, как молния, появился перед фронтом полков. Лицо его горело огнем, глаза метали искры. Сильный ветер раздувал его бурку, словно огромные крылья, лошадь под ним скакала и взвивалась на дыбы, а он, оставив саблю висеть на темляке, снял с головы шапку и, обращаясь к своей дивизии, крикнул:
- Мосци-панове, неприятель загородился от нас этой рекой и смеется над нами. Он переплыл море, чтобы опозорить нашу отчизну, и думает, что мы для ее защиты не переплывем этой реки!
Тут он бросил свою шапку на землю и, схватив саблю, указал на шумные воды. Он весь был охвачен каким-то пылом, так как даже приподнялся в седле и крикнул еще громче:
- Кому дорог Бог, вера и отчизна - за мной!
И, пришпорив коня, так что скакун, казалось, взвился в воздух, он бросился в реку. Разлетелись брызги, конь и всадник на мгновение скрылись под водой, но вскоре вынырнули.
- За моим паном! - крикнул Михалка, тот самый, который покрыл себя славой под Рудником, и бросился в воду.
- За мной! - крикнул пронзительным голосом Володыевский и был уже в воде.
- Господи Иисусе! - рявкнул Заглоба, поднимая коня к прыжку. Лавина людей и лошадей ринулась в реку, так что вода хлынула на берег.
За ляуданским полком пошел полк Вишневецкого, за ним - полк Витовского, затем Стапковского и, наконец, все остальные. Какое-то безумие охватило людей - и полки плыли вперегонку; крики команды смешивались с криками солдат, река выступила из берегов и вспенилась. Течение стало сносить полки в сторону, но лошади под ударами шпор плыли со стоном и фырканьем, словно несметные стада дельфинов. Они так запрудили реку, что головы лошадей и всадников как будто образовали мост, по которому можно было пройти, не замочив ног, на другой берег.
Чарнецкий переплыл первым, но не успел он отряхнуться, как из воды вынырнул ляуданский полк; каштелян взмахнул буздыганом и крикнул Володыевскому:
- Марш-марш! Бей!
А затем крикнул Шандаровскому и его полку:
- На них!
И он пропускал мимо себя один за другим полки; сам стал во главе последнего полка и, крикнув: "С нами Бог!" - ринулся за всеми.
Два полка рейтар, стоявших в стороне, видели, что происходит, но полковниками овладело какое-то остолбенение, и, прежде чем они двинулись с места, ляуданский полк уже мчался на них неудержимо. Налетев, ляуданцы рассеяли первый полк, как вихрь рассеивает листья, отбросили его на второй полк и привели в замешательство второй. Тут подскакал Шандаровский, и началась страшная резня, но она продолжалась недолго; вскоре ряды шведов расстроились, и они беспорядочной толпою стали отступать к главной армии. Полки Чарнецкого с криком устремились за ними, рубили, кололи, устилали поле трупами.
Наконец стало ясно, почему Чарнецкий приказал Вонсовичу стараться овладеть мостом, хотя и не думал переходить по нему. Все внимание шведской армии было сосредоточено на этом пункте, и потому никто не задержал и не имел времени задержать переправу вплавь. Все пушки, весь фронт неприятельских войск были обращены к мосту, а теперь, когда три тысячи конницы налетели на них с боков, приходилось изменить расположение и перестроить фронт, чтобы хоть как-нибудь отразить нападение. Поднялась страшная суматоха и замешательство; полки пехоты и конницы наскоро выстраивались фронтом к неприятелю, мешая друг другу, не понимая команды среди общего шума и действуя по своему усмотрению. Все нечеловеческие усилия офицеров были тщетны; тщетно и маркграф двинул стоявшие у леса полки конницы: прежде чем пехота успела воткнуть в землю тупые концы копий, чтобы выставить их против неприятеля, налетел ляуданский полк, как дух смерти, ворвался в самую середину войска, за ним другой, третий, пятый, шестой... И начался Судный день! Дым выстрелов тучей покрыл все поле битвы, а из этой тучи слышались крики, возгласы отчаяния, лязг железа, как в кузнице, залпы мушкетов. Порою мелькали гусарские значки и исчезали в дыму; порою сверкал наконечник полкового знамени, и снова ничего не было видно - и слышался только страшный грохот, точно берега осыпались в воду, точно воды реки проваливались в бездонную пропасть.
Вдруг сбоку послышались новые крики: Вонсович перешел мост и ударил на неприятеля сбоку. Битва не могла уже продолжаться долго. Из туч неприятельского войска начали выделяться и бежать к лесу большие группы людей, беспорядочные, обезумевшие, без шапок, шлемов, без оружия. За ними хлынул вдруг целый поток людей и помчался вихрем. Артиллерия, пехота, конница смешались и бежали в лес, потеряв голову от страха и отчаяния. Одни солдаты кричали благим матом, другие бежали молча, защищая голову руками, иные сбрасывали с себя одежду, а за ними по пятам мчалась лавина польских всадников. То и дело лошади взвивались на дыбы, врывались в самую гущу людей. Никто уж не защищался; поле покрывалось трупами. Рубили без передышки, без милосердия, по всей равнине, на берегу реки, у леса; кое-где лишь отдельные отряды пехоты оказывали последнее, отчаянное сопротивление; пушки замолкли. Битва превращалась в резню.
Вся часть шведской армии, которая бежала к лесу, была изрублена. До леса добежало только несколько эскадронов рейтар, за которыми бросились легкоконные полки. Но в лесу шведов ждали уже мужики, которые, узнав о битве, сбежались изо всех окрестных деревень.
Самая страшная погоня происходила на варшавской дороге, по которой бежали главные силы шведов. Младший маркграф, Адольф, дважды пытался прикрыть отступление и, дважды разбитый, сам, наконец, попал в плен. Отряд его пехоты, состоявший из четырехсот человек французов, бросил оружие; три тысячи отборных солдат, мушкетеров и кавалеристов бежали вплоть до Мнишева. Мушкетеров перерезали в Мнишеве, а конницу погнали к Черску, где она рассеялась по лесам и зарослям. Там их стали искать на следующий день мужики.
Прежде чем солнце зашло, армия Фридриха, маркграфа баденского, перестала существовать.
На месте побоища остались только хорунжие со знаменами, так как все люди погнались за неприятелем. Солнце уже клонилось к закату, когда стали появляться первые конные отряды со стороны леса и от Мнишева. Они возвращались с песнями, стреляя из пистолетов, бросая вверх шапки. Все они вели с собой толпы пленных. Пленные шли, опустив головы на грудь, без шляп, без шлемов, ободранные, окровавленные, - шли, спотыкаясь о трупы убитых товарищей. Побоище представляло страшный вид. В некоторых местах, где стычки были особенно яростны, лежали целые груды трупов. В руках у иных пехотинцев были длинные копья. Этими копьями было покрыто все поле. Местами они торчали еще в земле, местами образовывали целые заборы. Всюду был страшный хаос человеческих тел, раздавленных копытами лошадей, поломанных копий, мушкетов, барабанов, труб, шляп, поясов, жестяных лядунок, которые носила пехота, ног, рук, торчавших на грудах тел в таком беспорядке, что трудно было угадать, кому они принадлежат. А в тех местах, где защищалась пехота, лежали целые окопы из трупов.
Немного дальше, около реки, стояли уже остывшие пушки, одни - опрокинутые Напором людей, другие - точно готовые еще к выстрелу. Около них спали вечным сном канониры, которых перерезали до одного человека. Некоторые трупы перегибались через пушки и обнимали руками орудия, точно желая защищать их даже после смерти. Медь, забрызганная кровью и мозгом, отливала зловещим блеском в лучах заходящего солнца. Золотые лучи отражались в лужах застывшей крови. Ее удушливый запах на всем месте побоища смешивался с запахом пороха и лошадиным потом.
Пан Чарнецкий вернулся к королевским полкам еще до захода солнца и стал посреди поля. Войска приветствовали его громким криком. Каждый отряд, подъезжая, кричал ему бесконечное: "виват"... А он стоял, освещенный солнцем, усталый, но сияюший, с непокрытой головой, с саблей, висевшей на темляке, и отвечал солдатам:
- Не мне, мосци-панове, не мне, но имени Господа!
Подле него стояли Витовский и Любомирский; последний сиял, как солнце, в позолоченных доспехах; лицо его было забрызгано кровью, так как он сражался, как простой солдат. Но все же он был угрюм и мрачен, так как даже его полки кричали:
- Vivat Чарнецкий, dux et victor! (Вождь и победитель (лат.).)
Зависть стала сверлить душу маршала.
Между тем со всех сторон показывались все новые и новые отряды, и то и дело к Чарнецкому подъезжал какой-нибудь солдат и бросал к его ногам отнятое у неприятеля знамя. Раздавались новые крики, шапки снова летели вверх, и снова гремели пистолетные выстрелы.
Солнце опускалось все ниже.
Вдруг в единственном костеле, уцелевшем после пожара в Варке, стали звонить к вечерне; войско тотчас обнажило головы. Глаза всех поднялись к небу, которое алело вечернею зарей, и с кровавого побоища вознеслась к играющим в небе переливам света божественная песнь: "Ave, Maria!"
К концу молитвы подошел ляуданский полк, который дальше всех гнался за врагом. Солдаты опять начали бросать знамена к ногам Чарнецкого. Он радовался душой и, увидев Володыевского, подъехал к нему:
- Много ли ушло?
Пан Володыевский покачал только головой в знак того, что немного. Он так устал, что не мог сказать ни слова, открытыми губами он жадно ловил воздух, и грудь его хрипела. Наконец показал на рот, что не может говорить, а Чарнецкий понял и только прижал его голову к своей груди.
- Вот этот так наработался! - сказал он. - Побольше бы таких!
Пан Заглоба скорее отдышался и, щелкая зубами, начал говорить прерывающимся голосом:
- Ради бога! Я вспотел, а ветер холодный!.. На мне все мокрое - я уж не знаю, что вода, что мой пот, а что кровь шведов... Мог ли я думать, что когда-нибудь перережу их столько... Это величайшая победа в нынешней войне... Но в воду в другой раз я прыгать не буду... Не ешь, не пей, не спи, потом - купанье! Хватит с меня на старость... Рука совсем онемела... видно, паралич хватит... Водки, ради бога, водки!
Чарнецкий, услышав это и видя, что старик действительно весь покрыт неприятельской кровью, сжалился над ним и дал ему свою флягу. Заглоба приложил ее к губам и возвратил пустую.
- В Пилице я столько воды выпил, что, того и гляди, у меня в брюхе рыбы разведутся, но водка лучше воды!
- Переоденьтесь скорее хоть в шведскую одежду! - сказал пан каштелян.
- Я поищу вам, дядя, толстого шведа! - откликнулся Рох.
- Зачем мне надевать одежду с трупа? - сказал Заглоба. - Сними-ка лучше все до рубашки с того генерала, которого я взял в плен.
- Вы взяли генерала? - быстро спросил Чарнецкий.
- Кого я не взял, чего я не сделал! - ответил Заглоба.
В это время к Володыевскому вернулась способность говорить.
- Мы взяли младшего маркграфа, Адольфа, графа Фалькенштейна, генералов: Венгера, Потера и Бензу, не считая младших офицеров.
- А маркграф Фридрих? - спросил Чарнецкий.
- Если он не убит, то ушел в лес, и там его убьют мужики.
Пан Володыевский ошибся: маркграф Фридрих вместе с графом Шлиппенбахом и Эрнштейном, блуждая по лесам, ночью достигли Черска и, просидев там в развалинах замка три дня, в холоде и голоде, отправились ночью в Варшаву. Это, впрочем, не спасло их потом от плена, но пока они уцелели.
Была уже ночь, когда Чарнецкий подъехал к Варку. Это была для него, быть может, одна из самых веселых ночей в жизни: такого поражения шведы не терпели еще с самого начала войны. Все орудия, все знамена, все начальники, кроме главного вождя, были захвачены в плен. Армия была уничтожена совершенно, а остатки ее должны были пасть жертвой крестьянских шаек. Оказалось, что шведы, которые сами себя считали непобедимыми в открытом поле, не могут в открытом поле устоять против регулярных польских полков. Наконец, Чарнецкий прекрасно понимал, какие огромные последствия будет иметь эта победа для всей Речи Посполитой, как она поднимет мужество, как пробудит воодушевление; он видел в недалеком будущем Речь Посполитую освобожденной от неприятельского гнета, торжествующей... Быть может, в эту минуту он видел на небе очами своей души и золотую булаву великого гетмана...
Он был вправе мечтать о ней, ибо шел к ней как честный воин, как защитник отчизны, как человек, скорбевший скорбями отчизны.
А пока он еле мог объять душой то счастье, которое было послано ему, и, обращаясь к ехавшему с ним рядом маршалу, сказал:
- Теперь к Сандомиру, к Сандомиру! Как можно скорее! Войско уже умеет переплывать реку; не испугают нас ни Сан, ни Висла.
Маршал не ответил ни слова, зато ехавший поодаль Заглоба, уже переодетый в шведское платье, позволил себе заметить вслух:
- Поезжайте куда хотите, только без меня; я не флюгер на колокольне, который вертится и днем и ночью и не нуждается ни в пище, ни во сне.
Чарнецкий был так весел, что не только не рассердился, но даже ответил, шутя:
- Вы больше похожи на колокольню, чем на флюгер, тем более что у вас, вижу, ветер под крышей гуляет. А что касается пищи и отдыха, то все этого заслужили!
X
После этой победы Чарнецкий позволил наконец своим войскам отдохнуть и откормить лошадей, а потом намеревался форсированным маршем снова вернуться под Сандомир, чтобы совсем придушить шведского короля.
Между тем однажды вечером в лагерь прибыл пан Харламп с извещениями от Сапеги. Чарнецкий в это время уехал в Черск на смотр равского ополчения, которое там собиралось; поэтому Харламп отправился прямо на квартиру Володыевского, чтобы у него отдохнуть от долгой дороги.
Друзья радостно приветствовали его, но заметили, что офицер необычайно мрачен. А он сказал:
- О вашей победе мы слышали. Здесь счастье нам улыбнулось, а под Сандомиром отвернулось от нас! Нет уже Карла в ловушке, ушел, к великому стыду литовского войска!
- Да разве это возможно?! - крикнул пан Володыевский, хватаясь за голову.
Оба Скшетуские и Заглоба остановились как вкопанные.
- Как же это было? Говорите скорее, ваць-пане, не то из кожи вылезу!
- Я никак отдышаться не могу! - сказал Харламп. - Ехал я день и ночь, устал. Вот приедет пан Чарнецкий, я все расскажу по порядку; дайте мне немного отдохнуть.
- Значит, Карл ускользнул из ловушки? Я предвидел, что так и будет. Как? Разве вы не помните, что я это предсказывал? Ковальский свидетель!
- Дядя предсказывал! - сказал Рох.
- Куда же ушел Карл? - спросил Харлампа Володыевский.
- Пехота отправилась на баржах, а он с конницей ушел к Варшаве.
- Битва была?
- И была и не была! Короче говоря, оставьте меня в покое, я не могу говорить!
- Скажите лишь одно! Сапега совсем разбит?
- Какое разбит! Он преследует короля, но Сапеге никого не догнать!
- Он так же для погони пригоден, как немец для благочестивой жизни! - сказал Заглоба.
- Слава богу, что войска целы! - заметил Володыевский.
- Опростоволосились литвины! - воскликнул Заглоба. - Ничего не поделаешь! Придется опять зашивать дыру в Речи Посполитой!
- Вы на литовское войско не клевещите! - возразил Харламп. - Карл великий воин; и с ним трудно не проиграть. А вы-то не опростоволосились разве под Устьем, под Вельбожем, под Сулеевом и еще в десяти местах? Сам Чарнецкий проиграл битву под Голембом! Как же мог не проиграть и Сапе-га, тем более что вы его оставили одного, как сироту!
- Да разве мы к Варку плясать ходили? - с негодованием спросил Заглоба.
- Знаю, что не плясать, а в битву, и Бог дал вам победу. Но кто знает, не лучше ли было бы не ходить. У нас говорят, что польское и литовское войско, каждое в отдельности, может быть разбито, но, когда они вместе, их не одолеют никакие силы адовы!
- Это возможно! - сказал Володыевский. - Но нам нет дела до того, что порешили вожди. Не могло здесь обойтись без вашей вины.
- Должно быть, Сапега накуролесил, я уж его знаю! - сказал Заглоба.
- Этого я не отрицаю! - пробормотал Харламп.
Они умолки и лишь временами угрюмо поглядывали друг на друга, так как им казалось, что счастье опять начинает изменять Речи Посполитой. А ведь еще так недавно они были полны веры и надежды.
Вдруг Володыевский сказал:
- Пан каштелян вернулся! - и вышел из комнаты.
Каштелян действительно вернулся; Володыевский побежал к нему навстречу и закричал издали:
- Мосци-каштелян, шведский король разбил литовское войско и бежал из ловушки! Приехал офицер с письмами от воеводы виленского.
- Давай его сюда! - сказал Чарнецкий. - Где он?
- У меня. Я сейчас его приведу!
Но пана Чарнецкого так взволновало это известие, что он не захотел ждать, сейчас же спрыгнул с седла и вошел в квартиру Володыевского. Увидев его, все вскочили со своих мест, а он едва кивнул им и сказал:
- Пожалуйте письма!
Харламп подал ему запечатанное письмо. Каштелян отошел к окну, так как в комнате было темно, и начал его читать, озабоченно наморщив брови. Время от времени лицо его вспыхивало гневом.
- Каштелян волнуется! - шептал Скшетускому Заглоба. - Посмотри, как у него покраснело лицо; сейчас и шепелявить начнет, что с ним случается всегда, когда он в бешенстве.
В эту минуту Чарнецкий окончил чтение, с минуту крутил свою бороду и думал, наконец проговорил звенящим, неясным голосом:
- Пожалуйте сюда, пан офицер!
- К вашим услугам!
- Говорите правду, - с ударением сказал каштелян, - потому что этот рапорт написан так искусно, что я никак не могу понять, в чем дело... Только... говорите правду: войска рассеяны?
- Ничуть не рассеяны, мосци-каштелян!
- А сколько дней вам нужно, чтобы снова собраться?
Тут Заглоба шепнул Скшетускому:
- Он хочет его на удочку поймать.
Но Харламп без колебания сказал:
- Раз войско не рассеяно, то ему нечего собираться. Правда, что из ополченцев мы недосчитались человек пятисот; когда я уезжал, их не было и между убитыми, но это дело обычное, от этого армия не пострадала, и гетман двинулся в погоню за королем в полном порядке.
- Вы говорите, что не потеряли ни одной пушки?
- Мы потеряли четыре орудия, которые шведы, не имея возможности взять с собой, заклепали...
- Я вижу, что вы говорите правду; расскажите же, как это все произошло.
- Начинаю! - сказал Харламп. - Когда мы остались одни, неприятель скоро заметил, что завислянских войск нет и что на их месте осталось несколько "партий" и нерегулярных отрядов. Пан Сапега думал, что шведы ударят на них, и послал им кое-какое подкрепление, но незначительное, чтобы не ослабить себя. Между тем в лагере шведов засуетились и зашумели, как в улье. Под вечер они начали стягиваться к Сану. Мы были в квартире воеводы. Приезжает туда пан Кмициц, который зовется теперь Бабиничем, и докладывает об этом Сапеге. А пан Сапега как раз давал пир, на который съехалось много шляхтя-нок из Красника и Янова. Пан воевода большой охотник до женщин!
- Да и до пиров тоже! - прервал Чарнецкий.
- Нет меня с ним, некому его сдерживать! - вставил Заглоба.
- Может быть, будете с ним раньше, чем думаете, - ответил Чарнецкий, - тогда вы оба станете друг друга сдерживать! Рассказывайте дальше! - обратился он к Харлампу.
- Бабинич докладывает, а воевода отвечает: "Они только делают вид, что хотят наступать. Не посмеют! Скорее, говорит, захотят переправиться через Вислу, но я смотрю за ними в оба и тогда сам начну наступать. А пока, говорит, не будем портить настроения". Вот мы и начали есть да пить. Музыка заиграла, сам воевода в пляс пошел.
- Дам я ему плясы! - перебил Заглоба.
- Тише вы! - сказал Чарнецкий.
- Вдруг с берега снова прибежали сказать, что там страшный шум. Но Сапега - пажа в ухо: "Не лезь!" Плясали мы до рассвета, а спали до полудня. В полдень смотрим, а тут уж высокие валы, а на них - тяжелые орудия. Начали шведы стрелять. В полдень выехал и сам воевода, а шведы, под прикрытием орудий, стали строить мост. К великому нашему удивлению, работали они до самого вечера; мы думали, что построить-то мост, они построят, а пройти по нему не смогут. На следующий день опять строили. Воевода начал выстраивать войска и сам думал, что быть битве.
- Между тем мост был - для отвода глаз, а они перешли по другому, ниже, и напали на вас сбоку? - спросил Чарнецкий.
Харламп вытаращил глаза, открыл рот, с минуту молчал от изумления, наконец сказал:
- Вы имели уже донесения, ваша вельможность?
- Нечего и говорить! Уж что касается войны, наш старик все на лету отгадает, точно сам все видел своими глазами! - прошептал Заглоба.
- Продолжайте! - сказал Чарнецкий.
- Настал вечер. Войска стояли наготове, но с наступлением сумерок опять начался пир. Между тем рано утром шведы перешли через второй мост, который был построен ниже, и напали. На фланге стоял полк пана Кошица, хорошего солдата, и он ударил на них. На помощь ему пошли ополченцы, что были поближе, но шведы как стали палить в них из орудий, они - бегом! Кошиц был убит, солдат его страшно потрепали! А ополченцы, налетев на лагерь, подняли замешательство. Остальные полки тоже были в битве, но мы ничего не могли поделать, наоборот, потеряли пушки. Будь у короля больше артиллерии и пехоты, он бы нас разбил наголову, но, к счастью, большая часть неприятельской пехоты и артиллерии отплыла ночью на баржах, о чем у нас тоже никто не знал.
- Сапега накуролесил! Так я и знал! - воскликнул Заглоба.
- Мы перехватили королевское письмо, - сказал Харламп, - которое уронили шведы. Из нее солдаты узнали, что король собирается идти в Пруссию, чтобы вернуться назад с курфюрстом, так как, пишет он, с одними шведскими силами он ничего не может сделать.
- Знаю, - сказал Чарнецкий, - Сапега прислал мне это письмо.
Затем он пробормотал как будто про себя:
- И нам нужно идти за ним в Пруссию.
- Я давно это говорю! - сказал Заглоба.
Чарнецкий посмотрел на него задумчиво и сказал громко:
- Несчастье! Подоспей я к Сандомиру, мы бы вдвоем с гетманом не выпустили ни одного шведа! Ну, что делать! Свершилось, прошлого не вернешь!.. Война продлится, а все же всем им не миновать смерти!
- Иначе и быть не может! - крикнули рыцари хором.
И бодрость опять вступила в них, хотя несколько минут тому назад они уже стали сомневаться.
Между тем Заглоба шепнул что-то на ухо арендатору из Вонсоши, тот исчез за дверью и сейчас же вернулся с кувшином. Видя это, Володыевский отвесил каштеляну низкий поклон:
- Великую бы честь оказали вы нам, простым солдатам, - начал он.
- Я охотно с вами выпью, - сказал Чарнецкий. - И знаете почему? Потому что нам придется проститься.
- Почему? - с удивлением спросил Володыевский.
- Пан Сапега пишет, что ляуданский полк принадлежит к литовскому войску и что он прислал его, только чтобы сопровождать короля, а теперь он нуждается в нем. особенно в офицерах, которых у него мало. Володыевский, ты знаешь, как я тебя люблю и как тяжело мне с тобой расстаться, но здесь есть для тебя приказ. Правда, Сапега, как человек учтивый, прислал его в мои руки и в мое распоряжение, и я мог бы его тебе не показать... Вот уж действительно это мне так же приятно, как если бы гетман сломал мою лучшую саблю!.. Но именно потому, что он прислал его в мое распоряжение, я тебе его даю - на!.. А ты делай то, что должен. За твое здоровье, солдатик!
Пан Володыевский снова поклонился Чарнецкому, но был так огорчен, что не мог сказать ни слова, а когда каштелян обнял его, слезы ручьем полились из его глаз.
- Лучше бы мне умереть! - воскликнул он скорбно. - Я так привык к вам, дорогой вождь, а как будет там - неизвестно.
- Пан Михал, не обращай внимания на приказ, - с волнением сказал Заглоба. - Я сам напишу Сапеге, да к тому же и проучу его хорошенько.
Но пан Михал прежде всего был солдат и поэтому с негодованием обрушился на Заглобу:
- Вечно в вас старый волонтер сидит... Молчали бы лучше, если дела не понимаете! Служба!!
- Вот оно что! - сказал Чарнецкий.
XI
Пан Заглоба, остановившись перед гетманом, не ответил на его радостное приветствие, - напротив, заложил руки назад, оттопырил нижнюю губу и стал смотреть, как судья справедливый, но суровый. Сапега еще более обрадовался, видя его мину, так как ожидал какой-нибудь шутки, и весело спросил:
- Как живешь, старый повеса? Что это ты носом водишь, точно слышишь какой-нибудь запах неприятный?
- Во всем вашем войске капустой пахнет.
- Почему же капустой?
- Шведы капустных голов нарубили!
- Ну вот, пожалуйте! Уж и съязвить успел! Жаль, что и вас не изрубили!
- Я служил под начальством такого вождя, что мы рубили, а не нас рубили!
- Ну тебя! Пусть бы хоть язык тебе отрубили.
- Мне тогда нечем было бы славить победу Сапеги.
Лицо гетмана опечалилось, и он сказал:
- Пан брат, оставьте меня! Есть много таких, которые, забыв о моей службе на пользу отчизны, теперь поносят меня, и я знаю, что долго еще будут Роптать на меня, но ведь, если бы не этот ополченский сброд, дело пошло бы иначе! Говорят, что я ради пиров забыл о неприятеле, но ведь против такого неприятеля не могла устоять вся Речь Посполитая.
Слова гетмана тронули Заглобу, и он сказал:
- У нас так заведено - сваливать всю вину на вождя! Уж я-то вас не буду упрекать за пиры: чем день длиннее, тем ужин необходимее! Пан Чарнецкий великий воин, но у него, по-моему, есть недостаток: на завтрак, на обед, на ужин он дает одно только шведское мясо. Он хороший вождь, но повар неважный. И плохо делает! От такой пищи война скоро опротивеет самым лучшим кавалерам.
- А Чарнецкий очень сердился на меня?
- Нет! Не очень! Сначала был, видно, очень взволнован, но, когда узнал, что войска не разбиты, сейчас же сказал: "Божья воля. Это ничего, говорит, каждому может случиться проиграть битву; если бы у нас, говорит, были одни Сапеги, страна наша была бы страной Аристидов".
- Для пана Чарненкого крови не пожалею! - ответил гетман. - Каждый на его месте унизил бы меня, чтобы возвысить себя, особенно после новой победы, но он не из таких.
- Я ни в чем его упрекнуть не могу, скажу только, что я уже слишком стар для такой службы, какой он требует от солдата, особенно для таких кушаний, которыми он угощает войско.
- Так вы рады, что вернулись ко мне?
- Рад и не рад: об ужине я уж целый час слышу, а его что-то не видно.
- Сейчас сядем за стол. А что пан Чарнецкий думает теперь предпринять?
- Идет в Великопольшу, чтобы помочь тамошнему населению, оттуда же пойдет против Штейнбока и в Пруссию, рассчитывая получить в Гданьске пушки и пехоту.
- Жители Гданьска добрые граждане! Они всей Речи Посполитой служат примером. Значит, мы встретимся с Чарнецким под Варшавой, ибо я туда отправлюсь и только на время остановлюсь под Люблином.
- Значит, шведы опять осадили Люблин!
- Несчастный город. Я не знаю даже, сколько раз он был в руках неприятеля? Здесь есть депутаты от люблинской шляхты, которые, наверно, будут просить, чтобы я их спасал. Но так как я должен написать письма к королю и гетманам, то им придется обождать.
- В Люблин и я пойду охотно, там женщины больно хороши. Если которая из них, нарезывая хлеб, прижмет его к груди рукой, то даже корка бесчувственного хлеба краснеет от удовольствия.
- Ах, турок вы этакий!
- Вы, ваша вельможность, как человек пожилой, не можете этого понять, но мне ежегодно в мае приходится пускать себе кровь!
- Да ведь вы старше меня!
- Опытностью только, но не годами; а так как я умел conservare juventutem meam (Сохранить свою молодость (лат.).), то многие завидуют мне. Позвольте мне, ваша вельможность, принять люблинскую депутацию, я ей и пообещаю сейчас идти на помощь: пусть, бедняги, утешатся.
- Хорошо, - сказал гетман, - а я пойду писать письма! - И вышел из комнаты.
Сейчас же впустили люблинскую депутацию, и пан Заглоба принял ее с величайшим достоинством и обещал помощь под условием снабжения армии провиантом, а в особенности всевозможными напитками. Потом он от имени воеводы пригласил депутатов к ужину. Они были рады, так как войско этой же ночью двинулось к Люблину. Гетман сам торопился, так как ему хотелось как можно скорее какой-нибудь победой смыть сандомирское поражение.
Началась осада, но она подвигалась очень вяло. Все это время Кмициц учился у Володыевского фехтовальному искусству и делал громадные успехи. Пан Михал, зная, что эти уроки отразятся на шее Богуслава, открыл ему все свои тайны. У них была теперь хорошая практика: они подходили к замку и вызывали на поединок шведов, которых много убили. Вскоре Кмициц дошел до того, что мог устоять против Яна Скшетуского, а в сапежинском войске никто не мог против него устоять. Тогда его охватило такое дикое желание помериться с Богуславом, что он едва мог усидеть под Люблином, тем более что весна вернула ему здоровье и силы. Раны его зажили, он перестал харкать кровью, глаза его по-прежнему были полны огня. Ляуданцы сначала посматривали на него косо, но не смели его задевать, так как Володыевский держал их в железных руках. Потом, видя его подвиги, они помирились с ним совсем, и даже Юзва Бутрым говаривал:
- Кмициц умер, живет Бабинич, а ему - многая лета!
Наконец, к великой радости солдат, люблинский гарнизон сдался, и Сапега двинул свои полки к Варшаве. По дороге он получил известие, что сам Ян Казимир вместе с гетманами и новым войском придет к нему на помощь. Пришли известия от Чарнецкого, который тоже спешил из Великопольши к столице. Война, разбросанная раньше по всей стране, сосредоточилась теперь под Варшавой, как тучи, блуждающие по небу, собираются, чтобы разразиться громом и молниями.
Пан Сапега шел через Желехов, Гарволин и Минск по седлецкой дороге, чтобы в Минске соединиться с полесским ополчением. Им командовал Ян Скшетуский, так как он жил возле полесской границы и был известен всей тамошней шляхте, которая ценила его как одного из самых знаменитых рыцарей Речи Посполитой. Вскоре ему удалось составить из воинственной шляхты несколько полков, ничем не уступавших регулярному войску.
Из Минска войско стало быстро подвигаться к Варшаве, чтобы через день быть уже под Прагой. Погода благоприятствовала походу. Временами перепадал майский дождик, освежал землю и прибивал пыль на дороге, и, в общем, время было чудное, не слишком жаркое и не слишком холодное. Войска из Минска шли без обоза и орудий. Орудия и обоз должны были выступить через день. Настроение солдат было прекрасное; густые леса по обеим сторонам дороги гремели отголосками солдатских песен, лошади весело фыркали. Полки подвигались один за другим в образцовом порядке и плыли, как огромная сверкающая река, так как пан Сапега вел с собой двенадцать тысяч войска, не считая ополченцев. Ротмистры, объезжая полки, сверкали своими панцирями. Красные значки раскачивались над головами рыцарей, подобно огромным цветам.
Солнце уже заходило, когда ляуданский полк, шедший впереди, увидел башни столицы. И радостный крик вырвался из груди солдат:
- Варшава! Варшава!
Крик этот громом прокатился по всем полкам, и некоторое время на протяжении нескольких верст только и слышно было слово: "Варшава! Варшава!"
Многие из сапежинских рыцарей никогда не были в столице, многие совсем ее не видали, и вид ее произвел на них громадное впечатление. Все невольно остановили лошадей; некоторые сняли шапки, другие начали креститься, у иных слезы ручьем лились из глаз, и они стояли молча, в волнении. Вдруг появился Сапега на белом коне и, обгоняя полки, кричал:
- Мосци-панове, мы пришли сюда первыми! Нас ждет великое счастье и честь выгнать шведов из столицы!
- Выгоним! - раздались голоса двенадцати тысяч литовских солдат. - Выгоним! Выгоним! Выгоним!
И поднялся гул и шум. Бряцание сабель смешалось с криками рыцарей. Глаза всех метали молнии, зубы сверкали из-под усов. Сам Сапега сиял, как заря. Вдруг он поднял булаву вверх и крикнул:
- За мной!
Близ Праги гетман задержал полки и приказал идти тихим шагом. Столица все явственнее выделялась из синей дали. Высокие черепичные крыши Старого Города горели в лучах вечерней зари. Литвины никогда не видели ничего величественнее этих белых высоких стен, со множеством маленьких окон; дома, казалось, вырастали один над другим все выше и выше; а над этой сдавленной массой труб, стен, окон возвышались готические башни. Те из солдат, которые уже бывали в столице на выборах или по своим делам, объясняли товарищам, что представляло собой каждое здание и как оно называлось.
Заглоба, как человек бывалый, давал подробные объяснения своим ляуданцам, а они слушали его внимательно, удивляясь и тому, что он говорил, и самому городу.
- Взгляните вот на эту башню в середине Варшавы, - говорил он. - Это arx regia! (Королевский замок (лат.).) Если бы я прожил столько лет, сколько обедов съел у короля, я бы оставил с носом самого Мафусаила. У короля не было более близкого советника, как я. Староства я мог выбирать, как орехи, а раздавать их так же легко, как кружки пива. Многих я вывел в люди, а когда я входил, сенаторы в пояс мне кланялись. Участвовал и в поединках на глазах короля, ибо он любил видеть меня в деле.
- Здоровенное здание! - сказал Рох Ковальский. - И подумать, что все это в руках этих чертовых детей!
- А грабят они как! - прибавил Заглоба. - Слышал я, будто колонны даже вырывают из земли и увозят в Швецию, а колонны ведь из мрамора и прочих дорогих камней. Я не узнаю родных углов, а ведь историки справедливо называют замок восьмым чудом света; у короля французского тоже недурной дворец, но этому он и в подметки не годится. Это костел Святого Яна. К нему есть ход из замка. В этом костеле мне было видение. Однажды стою я на вечерне, вдруг слышу голос с вышины: "Заглоба, будет война с таким-сяким шведским королем и будут великие бедствия!" Я сейчас к королю и говорю, что слышал, а тут ксендз-примас меня по шее жезлом: "Не говори глупостей, ты был пьян!"... Вот теперь и потеют! Второй костел рядом - collegium jesuitarum (Школа иезуитов (лат.).), третья башня вдали - тюрьма, вправо - маршалковская башня. Всего я вам не назову, хотя бы я работал языком, как саблей.
- Должно быть, в мире нет другого такого города! - воскликнул один из солдат.
- Поэтому-то нам и завидуют все нации.
- А это чудесное здание налево от замка?
- Это дворец Радзейовских, прежде Казановских. Его считают девятым чудом света, но провалиться ему: в его стенах и начались несчастья Речи Посполитой.
- Как так? - спросило несколько голосов.
- Когда подканцлер Радзейовский стал ссориться и воевать с женой, король вступился за нее. Вы, Панове, знаете, что люди толковали, да и сам подканцлер думал, что его жена влюблена в короля, а король в нее; вот он из ревности и ушел к шведам, и началась война. Правду говоря, я тогда в деревне сидел и не видел конца этой истории, но знаю, что она дарила нежные взгляды не королю, а кому-то другому.
- Кому же?
- Да тому, к кому все женщины лезли, как муравьи к меду; не пристало мне называть его по имени: терпеть я не могу самохвальства... Притом постарел человек, истрепался как метла, выметая врагов отчизны, но когда-то при дворе не было равного мне по красоте и обхождению. Вот Ковальский свидет...
Но тут Заглоба спохватился, что Рох ни в коем случае не может помнить того времени, а потому только махнул рукой и сказал:
- Впрочем, что он там знает!
Затем он показал еще товарищам дворец Оссолинских и Конецпольских, который по величине почти равнялся дворцу Радзейовского; наконец, великолепную villa regia (Королевскую усадьбу (лат.).). В это время солнце зашло и стемнело.
На стенах Варшавы раздались пушечные выстрелы, и трубы долгими, протяжными звуками возвестили о приближении неприятеля.
Пан Сапега тоже возвестил о своем приходе пальбой из самопалов, чтобы ободрить жителей, и в ту же ночь стал переправлять войска через Вислу. Первым переправился ляуданский полк, за ним полк пана Котвича, за ним татары Кмицица, полк Ваньковича и, наконец, остальные восемь тысяч человек. Таким образом шведы вместе с награбленной добычей, были окружены и отрезаны от подвоза провианта, а пану Сапеге не оставалось ничего другого, как ждать, пока с одной стороны не подойдет Чарнецкий, с другой - король вместе с коронными гетманами, а пока следить за тем, чтобы в город к шведам не проникло какое-нибудь подкрепление.
Первое известие пришло от Чарнецкого, но не совсем благоприятное: он писал, что войско и лошади так утомлены, что он не может принять никакого участия в осаде. Со времени битвы под Варкой он ежедневно был в огне, а с начала года участвовал в двадцати одном крупном сражении со шведами, не считая мелких стычек с небольшими отрядами. В Поморье он пехоты не получил, в Гданьск пробраться не мог и обещал самое большее - задержать ту шведскую армию, которая стояла у Нарева под командой Радзивилла, брата короля и Дугласа, так как она рассчитывала прийти на помощь осажденным.
Шведы готовились к обороне со свойственным им мужеством и искусством. Еще до прихода пана Сапеги они сожгли Прагу, а теперь стали осыпать гранатами все предместья - Краковское, Новый Свет, а с другой стороны костелы Святого Георгия и Пресвятой Девы. Горели дома, здания и костелы. Днем над городом клубился дым, подобно густым черным тучам. Ночью эти тучи становились красными, и снопы искр взвивались из них к небу. За стенами блуждали толпы горожан без пристанища, без хлеба; женщины окружали лагерь Сапеги, умоляя о милосердии. Можно было видеть детей, высохших от голода как щепки, умиравших от истощения в объятиях исхудалых матерей; все окрестности города стали юдолью плача и нищеты.
Пан Сапега, не имея ни пехоты, ни пушек, все ждал и ждал прихода короля, помогал, насколько мог, бедным и рассылал их партиями в менее разоренные местности, где они кое-как могли прокормиться. Он был немало озабочен предстоящими трудностями осады, так как ученые шведские инженеры превратили Варшаву в сильную крепость. За стенами сидело три тысячи превосходно обученных солдат под предводительством искусных и опытных генералов; да и вообще шведы были мастерами в деле защиты крепостей. Стараясь утешиться, Сапега каждый день устраивал пиры с обильными возлияниями, так как у этого доблестного гражданина и недюжинного полководца был тот недостаток, что он всему предпочитал веселую компанию и звон стаканов, часто даже пренебрегая службой.
Но днем он своей ревностной деятельностью искупал вечерние грешки. Он рассылал во все стороны разъезды, писал письма, сам объезжал стражу, сам допрашивал пленных. Но вместе с первой звездой в его квартире часто слышались звуки скрипок. Развеселившись, он позволял все: сам посылал за офицерами, даже за теми, которые были на дежурстве или должны были отправиться с разведочными отрядами, и был недоволен, если кто-нибудь из них не являлся, так как на пирах любил побольше народу. Заглоба по утрам делал ему за это выговоры, но вечером самого его слуги часто относили замертво в палатку Володыевского.
- Сапега и святого до греха доведет, - оправдывался он на следующий день перед друзьями, - а я всегда любил повеселиться. А кроме того, у него страсть чуть не силой вливать в меня бокалы, а я, чтобы не быть неучтивым, уступаю перед насилием, так как у меня правило: не обижать хозяина. Но я уже дал обет будущим постом хорошенько бичевать себя плетью, ибо понимаю, что грех не может оставаться без покаяния, а пока мне придется от него не отставать, из страха, как бы он не попал в худшую компанию.
Были такие офицеры, которые исполняли свои обязанности и без гетманского надзора, но некоторые все бросали по вечерам, как вообще солдаты, не чувствующие над собой железной руки.
Шведы не замедлили этим воспользоваться.
Однажды, дня за два до прихода короля и гетманов, Сапега задал такой великолепный пир, как никогда. Он был рад, что все войска собираются в одно место и начнется настоящая осада. Все старшие офицеры были приглашены; гетман, всегда искавший повода попировать, объявил, что пир этот устраивается в честь короля. Скшетуским, Кмицицу, Володыевскому и Харлампу было даже послано приказание обязательно явиться, так как гетман хотел почтить их за их огромные заслуги. Пан Андрей уже садился на коня, чтобы ехать на разведки, так что офицер встретил его татар уже за воротами.
- Вам нельзя обижать гетмана и заплатить неблагодарностью за его расположение к вам, - сказал офицер.
Кмициц слез с коня и пошел посоветоваться с товарищами.
- Это мне ужасно не на руку! - сказал он. - Я слышал, что под Бабица-ми появился какой-то значительный отряд. Сам же гетман велел мне ехать и непременно узнать, что это за солдаты, а теперь он приглашает меня на пир. Что мне делать?
- Гетман приказывает идти с отрядом Акбах-Улану, - ответил ординарец.
- Приказ так приказ, - сказал Заглоба, - а кто солдат, тот должен слушаться! Берегитесь давать дурной пример! К тому же с вашей стороны было бы неразумно сердить гетмана.
- Скажите, что я явлюсь! - сказал Кмициц офицеру.
Офицер ушел. Акбах-Улан уехал с татарами, пан Андрей пошел одеваться и тем временем говорил товарищам:
- Сегодня пир в честь короля, завтра будет в честь гетманов коронных - и так до конца осады!
- Пусть только король придет, и все это кончится, - ответил Володыевский, - ибо хотя и наш государь любит повеселиться, но осада пойдет лучше, так как все, а в том числе и пан Сапега, захотят показать себя ревностными служаками.
- Да, нечего и говорить - это уж слишком, - сказал Ян Скшетуский. - Разве вас не удивляет, что у этого столь даровитого вождя, достойного гражданина и добродетельного человека такая слабость?
- Как только наступает вечер, он становится другим человеком: из великого гетмана он превращается в гуляку!
- А знаете, почему мне так не нравятся эти пиры? - сказал Кмициц. - Ведь и Януш Радзивилл каждый вечер их устраивал. И представьте себе, что все складывалось как-то странно: что ни пир, то случалось какое-нибудь несчастье, получались дурные известия или обнаруживалась новая измена гетмана. Не знаю, случайность ли это или судьба, но всегда это случалось во время пиров. Наконец, дошло до того, что, как только начинали накрывать столы, у нас мороз пробегал по коже.
- Правда, видит Бог, правда! - сказал Харламп. - Но объясняется это и тем, что гетман всегда выбирал ночное время для сношения с неприятелями отчизны.
- Ну, за Сапегу нам нечего опасаться, - сказал Заглоба. - Если он когда-либо изменит, то я гроша медного не стою!
- Об этом никто и не говорит! - воскликнул Володыевский.
- О чем он вечером забудет, то сделает днем, - сказал Харламп.
- Ну, пойдем! - сказал Заглоба. - Правду говоря, в желудке у меня пусто. Они вышли, сели на коней и поехали, так как пан Сапега квартировал в
другой части города и туда было довольно далеко. Подъехав к квартире гетмана, они увидели на дворе множество лошадей и толпу конюхов, для которых тоже была поставлена бочка пива, они, как всегда, пили без меры и уже затеяли было драку из-за бочки, но присмирели, увидев рыцарей, особенно пана Заглобу, который стал колотить тех, что стояли на дороге, и кричать:
- К лошадям, бездельники! К лошадям! Не вас пригласили на пир!
Пан Сапега принял друзей, как всегда, с распростертыми объятиями, а так как он был уже немного под хмельком, то начал сейчас же пикироваться с Заглобой.
- Челом, пан командир! - сказал он.
- Челом, пан виночерпий! - ответил Заглоба.
- Если я виночерпий, то я дам тебе такого вина, какого ты не пивал.
- Уж не того ли, от которого гетманы пьяницами делаются? Некоторые из гостей, слыша это, даже испугались, но пан Заглоба разрешал себе все, когда гетман был в хорошем расположении духа, а Сапега питал к нему такую слабость, что не только не сердился, но от души хохотал, призывая всех в свидетели, как обижает его этот шляхтич.
Начался шумный и веселый пир. Пан Сапега чокался с гостями, провозглашал тосты за короля, гетманов, за войска обоих народов, за Чарнецкого и всю Речь Посполитую. От тостов перешли к песням. В комнате стоял сильный запах пота, вин и меда; на дворе был не меньший шум, слышался даже лязг сабель. Это челядь стала драться между собой. Несколько человек шляхты выбежали на двор, чтобы навести порядок, но подняли только еще большую суматоху.
Вдруг поднялся такой страшный крик, что пировавшие умолкли.
- Что это? - спросил один из полковников. - Конюхи не могут поднять такого шума.
- Тише, мосци-панове, - сказал с беспокойством гетман.
- Это не обыкновенные крики.
Вдруг все окна дрогнули от залпа пушек и мушкетов.
- Вылазка! - крикнул Володыевский. - Неприятель наступает.
- На коней! К оружию!
У дверей была давка - толпа офицеров выбежала на двор. Все вскочили с мест и кричали конюхам подавать лошадей. Но в суматохе нелегко было найти своего коня. Между тем со всех сторон раздавались в темноте крики:
- Неприятель наступает. Пан Котвич под огнем.
Все во весь опор бросились к своим полкам, перескакивая через заборы. Во всем лагере били тревогу. Не у всех полков были под рукой лошади, и там-то и началось замешательство. Толпы пеших и конных солдат сбились в кучу, не могли выстроиться и в темноте не отличали своих от неприятеля. Некоторые кричали, что это наступает сам шведский король со всей армией.
Между тем шведы, сделав вылазку, действительно бешено ударили по солдатам Котвича. К счастью, сам он, будучи не совсем здоров, не был на пиру у гетмана и поэтому мог дать кое-какой отпор неприятелю, но ненадолго, так как на него напал большой отряд и открыл сильнейший огонь, так что Котвичу пришлось отступить.
Оскерко первый пришел к нему на помощь со спешившимися драгунами. На выстрелы ответили выстрелами, но драгуны Оскерки тоже не могли выдержать натиска и стали поспешно отступать, устилая поле трупами. Два раза Оскерко пытался устоять на месте и оба раза был разбит, так что его солдаты могли только отстреливаться кучками. Наконец, они рассеялись совершенно, а шведы наступали, как неудержимый поток, к квартире гетмана. Из города в поле выходили свежие полки; с пехотой шла конница, вывезены были даже полевые орудия. Все предвещало решительную битву, и сам неприятель, казалось, ее желал.
Между тем Володыевский, выбежав из квартиры гетмана, встретил свой полк уже в дороге; он уже мчался по направлению выстрелов, так как всегда был наготове. Вел его Рох Ковальский, который, как и Котвич, тоже не был на пиру, но потому, что его не пригласили. Володыевский велел сейчас же зажечь несколько построек, чтобы осветить поле, и помчался в битву. По дороге к нему присоединился Кмициц со своими ужасными волонтерами и теми татарами, которые не пошли на разведки. Оба они пришли вовремя, чтобы спасти Котвича и Оскерку от окончательного поражения.
Между тем постройки разгорелись так хорошо, что было светло как днем. При свете пожара ляуданцы с татарами Кмицица атаковали полк пехоты и, выдержав огонь, принялись рубить пехоту саблями; на помощь пехоте двинулись рейтары и схватились с ляуданцами. Одно время они напирали друг на друга, как борцы, которые, схватив друг друга в охапку, напрягают последние силы, чтобы сдвинуть противника с места. Но у шведов люди стали падать в таком количестве, что они смешались. Кмициц со своими забияками бросался в самую гущу; Володыевский, по обыкновению, оставлял пустоту вокруг себя, около него работали Скшетуские, Харламп и Рох Ковальский; ляуданцы, казалось, хотели перещеголять забияк Кмицица, одни рубили с громким криком, другие, как, например, Бутрымы, молча.
На помощь разбитым шведам подоспели новые полки, а Володыевского и Кмицица поддержал Ванькович, который стоял в лагере неподалеку от них и потому вскоре был готов. Наконец гетман привел в порядок все войско и начал наступать. По всей линии от Мокотова до Вислы разгорелась жестокая битва.
Вдруг Акбах-Улан, ездивший на разведки, примчался к гетману на взмыленном коне и крикнул:
- Эффенди, чамбул конницы идет от Бабиц к городу и ведет возы с провиантом, пробираясь в крепость.
Сапега сразу понял, что значила эта вылазка в сторону Мокотова. Неприятель хотел отвлечь войска, стоящие на блонской дороге, чтобы дать возможность обозу и конному конвою проникнуть в крепость.
- Скачи к Володыевскому, - крикнул он Акбах-Улану, - пусть ляуданцы, Кмициц и Ванькович преградят им дорогу; я сейчас же пришлю им подкрепление.
Акбах-Улан помчался вихрем, за ним полетели еще два гонца. Все они повторили Володыевскому приказ гетмана.
Володыевский тотчас повернул свой полк, Кмициц с татарами догнал его, и они помчались напрямик; Ванькович за ними.
Но они опоздали. Около двухсот возов въезжали уже в городские ворота, а сопровождавший их великолепный отряд тяжелой конницы почти весь был уже под защитой крепостных орудий. Только арьергард в сто человек находился еще вне линии крепостного огня. Офицер, ехавший сзади, подгонял его.
Кмициц, увидев их при блеске горевших строений, издал такой страшный и пронзительный крик, что ближайшие лошади шарахнулись в сторону: он узнал рейтар Богуслава, тех самых, которые смяли его и его татар под Яновом.
И, забыв обо всем, он бросился к ним, как бешеный, опередив своих людей, и сломя голову ворвался в ряды шведов. К счастью, вместе с ним ворвались и два молодых Кемлича, Козьма и Дамьян. В эту минуту Володыевский налетел ураганом, перехватил дорогу и отрезал арьергард от главного отряда.
На стенах загрохотали орудия, но главный отряд, пожертвовав своими товарищами, поспешно скрылся вместе с возами в крепость. Тогда ляуданцы и солдаты Кмицица кольцом окружили арьергард, и началась беспощадная резня.
Но она продолжалась недолго. Люди Богуслава, видя, что неоткуда ждать помощи, мигом соскочили с коней, побросали оружие и кричали, что сдаются.
Ни волонтеры, ни татары не обращали на это внимания и продолжали Рубить, но в ту же минуту раздался пронзительный и грозный голос Володыевского, который хотел получить свежие сведения.
- Брать живьем! Не сметь! Брать живьем!
- Живьем брать! - крикнул Кмициц.
Лязг железа прекратился. Вязать пленных приказали татарам, и они, со свойственной им ловкостью, сделали это в одну минуту, и затем полки поспешно отступили из-под огня орудий.
Полковники повернули к строениям. Ляуданпы шли впереди, полк Ваньковича в конце, а Кмициц с пленными посередине, все наготове, чтобы отразить возможное нападение. Одни из татар вели на аркане пленных, другие держали отнятых лошадей. Подъехав к строениям, Кмициц внимательно всматривался в лица пленников, в надежде увидеть между ними лицо Богуслава, так как хотя один из рейтар под ножом и поклялся ему, что Богуслава не было в отряде, но он все же думал, что рейтар это скрывает.
Вдруг внизу, с земли, раздался чей-то голос:
- Пан Кмициц! Пан полковник! Спасите знакомого! Прикажите меня развязать на слово!
- Гасслинг! - воскликнул Кмициц.
Гасслинг был шотландец, бывший офицер князя-воеводы виленского, которого Кмициц знал в Кейданах и когда-то очень любил.
- Пусти пленника, - крикнул он татарину, - а сам долой с коня!
Татарин свалился с седла, точно его ветром сдуло: он знал, как опасно было медлить, когда приказывает "багадырь".
Гасслинг, кряхтя и стеная, взобрался на высокое седло ордынца.
Вдруг Кмициц схватил его за руку повыше ладони и, сжимая ее так, точно хотел раздавить, спросил быстро:
- Откуда едете? Скажите сейчас же, откуда едете? Ради бога, скорей!!
- Из Таурог! - ответил офицер.
- Александра Биллевич... там?
- Там!
- И... что же князь с нею сделал?
- Ничего не добился.
Наступило молчание. Немного погодя Кмициц снял свой рысий колпак, провел рукой по лбу и сказал:
- Меня ранили в стычке, кровь идет, я ослаб...
XII
Шведская вылазка отчасти достигла цели, так как отряд Богуслава все же проник в город, но зато она не причинила большого урона полякам. Правда, полк Котвича и драгуны Оскерки сильно пострадали, но и шведы устлали трупами поле битвы, а один полк пехоты, на который напали Володыевский и Ванькович, был почти совсем уничтожен. Литвины даже хвастались, что потери у неприятеля были больше, чем у них. Один только Сапега терзался тем, что его постигла новая "конфузил", от которой могла пострадать его слава. Полковники утешали его как могли, и, говоря правду, этот случай послужил ему на пользу, так как с этих пор прежние пиры более не повторялись, а если и случалась какая-нибудь вечеринка, то в это время всегда бывали усиливаемы сторожевые отряды. Шведы, думая, что гетман не может ожидать так скоро второй вылазки, повторили ее в следующую же ночь; они снова вышли из крепости, но были отбиты и вернулись в крепость, потеряв несколько человек.
Между тем в квартире гетмана допрашивали Гасслинга, что очень раздражало нетерпеливого Кмицица, так как он хотел заполучить его как можно скорее к себе и расспросить о Таурогах. Весь день бродил он возле квартиры гетмана, то и дело заходил внутрь, слушал ответы и даже вскакивал с места, когда при допросе упоминалось имя Богуслава.
Вечером он получил приказ отправиться на разведки. Кмициц ничего не сказал, только стиснул зубы, так как он очень изменился, научившись откладывать личные дела ради службы. Только с татарами он был в дороге очень строг и за малейшую провинность колотил их буздыганом. А татары говорили между собою, что "багадырь" взбесился, и шли за ним как собачонки, заглядывая ему в глаза и стараясь угадывать его мысли.
Вернувшись, он застал Гасслинга у себя, но тот был так болен, что не мог говорить. Когда татары брали его в плен, они его сильно помяли, и теперь, после целого дня допроса, с ним случился приступ лихорадки, и он даже не понимал вопросов. Поэтому Кмициц должен был довольствоваться тем, что передал ему Заглоба о допросе Гасслинга, но это касалось общественных дел, а не частных. Молодой офицер сообщил о Богуславе только то, что он после похода в Полесье и после яновского поражения был очень болен. Его мучила лихорадка. Когда же он оправился, он пошел на Поморье, куда его вызывали Штейнбок и курфюрст.
- А где он теперь? - спросил Кмициц.
- Судя по словам Гасслинга (а ему нечего было врать), он стоит с братом короля у Нарева и Буга и командует всей конницей, - ответил Заглоба.
- И они думают прийти сюда на помощь. Там мы встретимся, видит Бог, встретимся, хотя бы мне пришлось идти к нему переодетым.
- Не горячитесь даром. Они бы и рады идти на помощь Варшаве, да не могут, так как Чарнецкий стоит у них на пути, и вот каково положение дела: Чарнецкий без пехоты и орудий не может напасть на лагерь, а они боятся выйти против него, так как убедились на деле, что в открытом поле им не сладить с солдатами Чарнецкого. Будь там король, он дал бы сражение, так как под его командой и солдаты лучше дерутся, зная, что это великий воин, но ни Дуглас, ни брат короля, ни князь Богуслав, хотя все они смельчаки, не решатся вступить в бой.
- А где король?
- Отправился в Пруссию. Король не верит, что мы двинулись к Варшаве и осаждаем Виттенберга. Впрочем, верит ли он или нет, он должен был идти туда по двум причинам. Во-первых, чтобы окончательно привлечь на свою сторону курфюрста, хотя бы ценой всей Великопольши, во-вторых, потому, что войско, которое он вывел из ловушки, никуда не годно, пока не отдохнет. Труды, бессонные ночи и постоянные тревоги так его истощили, что солдаты не могут удержать мушкетов в руках, а ведь это лучшие полки во всей армии, которые одержали столько блестящих побед в немецких и датских странах.
Дальнейший их разговор был прерван приходом Володыевского.
- Ну, как Гасслинг? - спросил он еще на пороге.
- Болен и ничего не сознает, - ответил Кмициц.
- А тебе, Михал, что нужно от Гасслинга? - спросил Заглоба.
- Будто вы не знаете?
- Мне-то не знать, что ты хлопочешь о той вишне, которую Богуслав посадил в своем саду? Садовник он хороший, не беспокойся! Не пройдет и года, как у него уже плоды будут.
- Чтобы вам пусто было за такое утешение! - крикнул Володыевский.
- Смотрите-ка, и пошутить с ним нельзя, сейчас начнет усами поводить, как майский жук! Я-то чем виноват? Мсти Богуславу, а не мне!
- Даст Бог, поищу и найду!
- То же самое говорил только что Бабинич. В скором времени, вижу, все войско поклянется ему мстить, но у него тоже ушки на макушке, и без моих фортелей вы ничего с ним не поделаете.
При этих словах Кмициц и Володыевский вскочили со своих мест.
- Вы придумали какой-нибудь фортель?
- Вы полагаете, что придумать фортель так же легко, как вынуть саблю из ножен? Если бы Богуслав был здесь, я бы уж, наверное, придумал не один, но на таком расстоянии его не проймет не только фортель, но и пушка. Пан Андрей, прикажи-ка дать мне кружку меду, сегодня что-то жарко!
- Хоть целую бочку, только выдумайте что-нибудь!
- Прежде всего, чего вы пристали к этому Гасслингу? Не его одного взяли в плен, можете и других расспросить.
- Я уже их допрашивал, но это какие-то олухи, ничего не знают, а он, как офицер, бывал при дворе, - ответил Кмициц.
- И то правда! - ответил Заглоба. - Я тоже должен с ним поговорить: от того, что он мне скажет о личности и привычках князя, могут зависеть и мои фортели. Главное, чтобы скорее кончилась осада, и тогда мы, наверно, двинемся против той армии. Но что-то долго не видно нашего государя и гетманов.
- Как? - перебил Володыевский. - Я возвращаюсь от гетмана, который только что получил известие, что король с придворными полками прибудет еще сегодня вечером, а гетманы с войском - завтра. От самого Сокаля он идет, почти не отдыхая. Впрочем, мы и так ждали их со дня на день.
- Много с ними войска?
- Почти в пять раз больше, чем у Сапеги; с ними великолепная русская и венгерская пехота, шесть тысяч орды под командой Субагази, но за ней, говорят, нужно глядеть в оба, она пошаливает и грабит.
- Вот бы назначить пана Андрея их начальником, - сказал Заглоба.
- Ого! Я бы их сейчас из-под Варшавы увел, так как они для осады никуда не годятся, и повел бы к Бугу и Нареву, - ответил Кмициц.
- Ну нет, пригодятся, - сказал Володыевский, - никто лучше их не сможет следить за тем, чтобы провиант не попал в крепость.
- Значит, теперь Виттенбергу придется туго! Погоди, старый вор! - воскликнул Заглоба. - Ты воевал хорошо, этого я не отрицаю, но крал и грабил, еще лучше. У тебя два языка было - один для ложных присяг, другой - для ложных обещаний, но теперь оба они тебе не помогут выклянчить себе прс" щение. Чешется у тебя кожа от галльской болезни, и медики ее чешут, а иц тебе ее еще лучше начешем, это дело Заглобы!
- Он сдастся на капитуляцию королю, и что мы тогда с ним сделаем? - сказал пан Михал. - Нам еще придется оказывать ему воинские почести...
- На капитуляцию, да? - крикнул Заглоба. - Ладно!
Тут он стал с такой силой бить кулаком по столу, что Рох, который в эту минуту вошел в комнату, остановился как вкопанный.
- Пусть я буду последним слугой у жида, - кричал старик, - если выпущу из Варшавы этого врага нашей веры, этого грабителя костелов, этого насильника, этого палача мужчин и женщин, этого поджигателя, этого шельму, этого цирюльника, пускающего нашу кровь, этого крысолова! Ладно! Пусть король и гетманы отпустят его на капитуляцию, но я, Заглоба, как желаю себе счастья в жизни и спасения после смерти, подниму против него такой шум, о каком еще никто в Речи Посполитой не слыхал. Не махай рукой, Михач! Повторяю, подниму шум!
- Дядя поднимет шум! - прогремел Рох.
Вдруг из-за двери показалось зверское лицо Акбах-Улана.
- Эффенди, - сказал он Кмицицу, - войска короля видны за Вислой.
Все вскочили со своих мест и выбежали из комнаты. Действительно, прибыл король. Прежде всего пришли татарские полки под предводительством Субагази, но не в таком большом количестве, как ожидали. За ними явились коронные войска, отлично вооруженные и полные воодушевления. К вечеру вся армия перешла по мосту, который только что построил Оскерко. Сапега ждал короля, построив войска в боевом порядке. Коронные полки, перейдя мост, остановились против литовских, так что между ними оставалось пустое пространство шагов во сто.
Сапега с булавой в руке пешком вышел на это открытое пространство, за ним следовало несколько знатных военных и гражданских сановников. С другой стороны от коронных войск подъехал король на великолепном жеребце, подаренном ему маршалом Любомирским. Он был одет в легкий панцирь голубого цвета, из-под которого был виден черный бархатный кафтан с белым кружевным воротником; на голове его вместо шлема была надета обыкновенная шведская шляпа с черными перьями, на руках боевые рукавицы и на ногах длинные, выше колен, сапоги темно-коричневого цвета.
За ним ехал нунций, архиепископ львовский, епископ каменецкий, ксендз Цецишовский, воевода краковский, воевода русский, барон Лизоля, граф Петтинген, пан Каменецкий, московский посол, пан Гродзицкий, генерал артиллерии, Тизенгауз и много других. Сапега бросился было к королю, чтобы придержать ему стремя, но король легко соскочил с коня, подбежал к Сапеге и, не говоря ни слова, обнял его.
И долго держал он его в объятиях на глазах у обоих войск; он молчал, только слезы катились у него по лицу, так как в эту минуту он прижимал к своей груди самого верного своего слугу, который хотя и не мог равняться с Другими одаренностью и часто делал ошибки, но честностью превосходил всех магнатов Речи Посполитой, был непоколебим в своей верности, пожертвовал для отчизны всем своим состоянием и с начала войны собственной своей грудью защищал монарха и отчизну.
Литвины, которые думали прежде, что король сделает выговор или, по крайней мере, холодно встретит Сапегу, за то, что он выпустил Карла из ловушки под Сандомиром и сделал оплошность под Варшавой, при виде такой сердечной доброты короля, приветствовали его восторженными криками. Им ответили громовые крики в коронных войсках, покрывшие собой треск барабанов и грохот салютов.
- Vivat Ян Казимир!
- Vivat коронные!
- Vivat литвины!
Так встретили друг друга войска под Варшавой. Дрожали ее стены, дрожали за стенами шведы.
- Разревусь, видит Бог, разревусь! - кричал взволнованный Заглоба. - Не выдержу! Вот он, государь наш, отец (мосци-панове, я уже плачу!), отец... Наш король, недавно всеми покинутый, изгнанник, а теперь... теперь... смотрите, ведь тут сто тысяч сабель наготове! О Боже милосердный... Я не могу от слез... Вчера он был скитальцем, а сегодня... у императора австрийского нет таких войск.
Тут слезы ручьем полились по его лицу, он начал всхлипывать и вдруг, обратившись к Роху, сказал:
- Тише ты! Чего ревешь?
- А разве вы, дядя, не ревете? - спросил Рох.
- Правда, ей-богу, правда... Я краснел, мосци-панове, за Речь Посполитую. Но теперь я не променяю ее ни какой другой народ... Сто тысяч сабель... Пусть другие покажут что-нибудь подобное!.. Слава богу, мы опомнились! Опомнились!
Пан Заглоба ошибся ненамного: под Варшавой действительно стояло около семидесяти тысяч войска, не считая вооруженной челяди, которая, в случае надобности, тоже сражалась и несметные полчища которой всегда тащились за каждым войском.
После приветствий и беглого осмотра войск, король поблагодарил сапежинцев за верную службу и уехал в Уяздов (Королевский замок близ Варшавы.), а войска стали занимать назначенные им позиции. Некоторые полки остались в Праге, другие расположились вокруг города. Громадный обоз переправлялся через Вислу до самого полудня.
На следующий день вся окрестность забелела, словно снегом, палатками. На ближайших лугах ржали несметные стада лошадей. За войском пришли армянские, еврейские и татарские купцы; на равнине вырос другой город, еще более обширный и шумный, чем осажденный.
Шведы, испуганные численностью польских королевских войск, не делали никаких вылазок, так что начальник артиллерии, Гродзицкий, мог спокойно объезжать город и составлять план осады.
На другой день челядь по его указаниям стала воздвигать шанцы, на которые втаскивали пока легкие орудия, так как тяжелые должны были подойти спустя несколько недель.
Король Ян Казимир послал Виттенбергу предложение сдать город и сложить оружие на очень легких условиях, которые возбудили большое неудовольствие во всем войске, когда о них узнали. Возбуждал это неудовольствие, главным образом, пан Заглоба, который питал особенную ненависть к этому шведскому генералу.
Виттенберг, как легко можно было предвидеть, отверг все предложения короля и решил защищаться до последней капли крови и скорее похоронить себя под развалинами города, чем сдать его в руки короля. Огромное количество осаждающих войск не пугало его, он знал, что это скорее мешает, чем помогает осаде. Кроме того, ему уже донесли, что в королевском лагере нет ни одного осадного орудия, а у шведов их было слишком достаточно, как и пороха.
Можно было предвидеть, что они будут защищаться отчаянно. Варшава служила им до сих пор складом добычи. Все несметные богатства, награбленные в замках, костелах и городах Речи Посполитой, свозились сначала в Варшаву, а оттуда перевозились речным путем в Пруссию и затем в Швецию. А в последнее время, когда восстала вся страна, в замках, защищаемых лишь небольшими гарнизонами, прятать добычу было рискованно, и ее приходилось отвозить в Варшаву. Шведский солдат скорее готов был жертвовать жизнью, чем добычей. Бедный народ, добравшись до сокровищ богатой страны, так разлакомился, что мир не видел более хищных грабителей. Сам король славился жадностью, генералы следовали его примеру, а всех превосходил Виттенберг. Когда дело касалось наживы, офицеров не могла удержать ни рыцарская честь, ни их чины. Они брали, выжимали, грабили все, что было возможно. В самой Варшаве полковники продавали своим солдатам табак и водку, чтобы их жалованьем набить свои карманы.
Кроме того, они должны были защищаться особенно яростно, потому что в Варшаве находились лучшие офицеры; там был Виттенберг, который первым вступил в пределы Речи Посполитой и довел ее до падения под Устьем; был канцлер Оксенстьерн, известнейший в мире дипломат, которого за честность уважали даже враги и которого называли Минервой короля, так как король постоянно слушался его советов при ведении переговоров; были генералы - Врангель-младший, Горн, Эрскин, второй Левенгаупт и много высокопоставленных шведских дам, которые приехали в эту страну за своими мужьями, как в новую шведскую провинцию. Значит, шведам было что защищать.
Ян Казимир понимал, что осада при отсутствии пушек будет тяжелая и кровавая, понимали это и гетманы, но войско не хотело об этом думать. Не успел Гродзицкий возвести кое-какие окопы и чуть подвинуться к стенам, как к королю начали являться депутации с просьбой разрешить вылазку. Королю пришлось долго уговаривать их, что саблями крепостей не берут.
Тем временем осадные работы понемногу подвигались вперед; войско, не имея возможности идти на штурм, работало вместе с крестьянами, даже офицеры возили в тачках землю и делали подкопы под землей. Шведы не раз пытались помешать работам и ежедневно делали вылазки, но не успевала пехота выйти из-за ворот, как работавшие при окопах поляки бросали свои тачки, хватались за сабли и накидывались на шведов с такой яростью, что отряду приходилось сейчас же скрываться за стены. Во время этих стычек убитых бывало так много, что все пространство между окопами и крепостными стенами было усеяно могилами. Вскоре убитых перестали хоронить, и трупы лежали на поверхности земли, заражая воздух.
Несмотря на все трудности, городские жители каждый день пробирались из города в лагерь короля и доносили, что делается в городе, на коленях умоляя поспешить со штурмом. У шведов провианта было много, но жители умирали с голоду на улицах, жили в нищете под страшным гнетом гарнизона. Каждый день в королевский лагерь доносились отголоски ружейных выстрелов, и беглецы сообщали потом, что это расстреливают горожан, заподозренных в верности Яну Казимиру. Волосы дыбом вставали от этих рассказов. Говорили, что все население - даже больные женщины, новорожденные дети, старцы - ночует на улицах, так как шведы выгнали их из домов, в которых пробили проходы, чтобы гарнизон, в случае вступления польских войск в город, мог бы прятаться и отступать. Бездомное население мокло под дождем, а ночами мерзло от холода. Жителям воспрещали разводить огонь, и часто им не на чем было сварить горячую пищу. Стали свирепствовать всевозможные болезни и уносили сотни жертв.
У короля, когда он слушал эти рассказы, сердце разрывалось, и он слал гонцов за гонцами, чтобы ускорить присылку тяжелых орудий. Время шло, проходили дни, недели - ничего нельзя было предпринять, кроме отражения вылазок. Осаждающих подкрепляла мысль, что у осажденных рано или поздно истощатся запасы провианта, а все дороги были отрезаны и в город даже мышь не могла пробраться. И осажденные теряли надежду на помощь; армия Дугласа, стоявшая ближе всех, не только не могла поспешить с помощью, но сама должна была думать о своем спасении, потому что Ян Казимир, располагая такими огромными силами, мог окружить и ее.
До прибытия тяжелых орудий поляки начали обстреливать крепость из малых. Пан Гродзицкий, вырывая перед собой, как крот, земляные насыпи со стороны Вислы, придвинулся к крепости на расстояние шести шагов от рва и осыпал неустанным огнем несчастный город. Великолепный дворец Казановских был разрушен, но его не жалели, так как он принадлежал изменнику Радзейовскому. Едва держались потрескавшиеся стены, зияя пустыми отверстиями окон. На великолепные террасы и сады днем и ночью сыпались ядра, разрушая чудесные фонтаны, мосты, беседки, мраморные статуи и пугая павлинов, которые жалобным криком давали знать о своем несчастном положении.
Пан Гродзицкий осыпал огнем и колокольню бернардинцев, так как с этой стороны хотел начать штурм.
Между тем находящаяся в обозе челядь стала просить, чтобы ей позволено было напасть на город, так как ей хотелось добраться первой до шведской добычи. Король сначала отказал, но потом согласился. Несколько известных офицеров, а между ними и Кмициц, вызвались руководить штурмом. Кмицицу надоела бездеятельность, и он попросту не находил себе места, так как Гасслинг серьезно заболел и уже несколько недель лежал без сознания.
Раздался сигнал к штурму. Пан Гродзицкий противился ему до последней минуты, утверждая, что, пока не будет сделан пролом в стене, города нельзя взять, если бы даже в штурм пошла не челядь, а регулярная пехота. Но так как король дал уже разрешение, он должен был уступить.
15 июня собралось около шести тысяч обозной челяди, которая приготовила лестницы, вязанки хворосту и мешки с песком, и к вечеру толпа, вооруженная большей частью саблями, стала подвигаться к тому месту, где подкопы и земляные укрепления ближе всего подходили ко рву. Когда уже совсем стемнело, челядь с криком бросилась ко рву и начала засыпать его. Бдительные шведы встретили ее убийственным огнем из мушкетов и орудий, и вдоль стен города загорелась яростная битва. Чернь, под прикрытием темноты, в одно мгновение засыпала ров и добралась до самой стены. Кмициц во главе двух тысяч добровольцев напал на земляной форт, который поляки называли "кротовой норой", расположенный возле Краковских ворот, и, несмотря на отчаянную защиту, овладел им сразу. Гарнизон был истреблен до одного человека. Пан Андрей велел повернуть часть пушек к воротам, а остальные - к стене, чтобы помочь штурмующим и защитить хоть отчасти тех, которые пытались взобраться на стену.
Но им не повезло. Челядь приставляла лестницы и взбиралась на них с такой яростью, что самая отборная пехота не могла бы делать этого лучше, но шведы стреляли в нее прямо в упор, сталкивали вниз камни и бревна, под тяжестью которых ломались лестницы; кроме того, пехота спихивала их длинными копьями, против которых сабли ничего не могли поделать. Более пятисот человек пало под стенами, остальные скрылись за окопами польского лагеря.
Штурм был отражен, но форт остался в руках поляков. Тщетно шведы засыпали его огнем из самых крупных орудий; Кмициц отвечал им всю ночь огнем из захваченных у них пушек. И только утром, когда рассвело, пушки его были разбиты все до единой. Виттенберг, который дорожил фортом, как своей головой, отправил туда отряд пехоты с приказанием не возвращаться до тех пор, пока форт не будет взят обратно; но Гродзицкий сейчас же послал Кмицицу подкрепление, и он не только отбил атаку шведской пехоты, но даже преследовал ее до Краковских ворот.
Пан Гродзицкий до того обрадовался, что сам лично побежал к королю с донесением.
- Ваше величество! - сказал он. - Я вчера был против штурма, но теперь вижу, что он не пропал даром. Пока этот форт был в руках шведов, я не мог ничего поделать с воротами, но теперь, лишь только подоспеют орудия, я в одну ночь сделаю пролом.
Король, опечаленный тем, что во время штурма погибло так много народу, обрадовался и спросил:
- Кто теперь в этом форту?
- Пан Бабинич! - ответило несколько голосов.
Король захлопал в ладоши:
- Он всюду первый! Генерал, я его знаю! Это огонь, а не рыцарь, и шведам его не выкурить!
- Было бы непростительно, если бы мы позволили им это сделать. Я ему уже послал пехоту и пушки, так как шведы обязательно будут его оттуда выкуривать. Этот кавалер стоит столько золота, сколько весит сам!
- Больше! Это не первый и не десятый его подвиг! - сказал король.
Потом он приказал подать себе коня и подзорную трубу и поехал посмотреть на форт; но за дымом ничего не было видно, так как несколько орудий засыпали его ядрами и гранатами. Этот форт лежал так близко от городских ворот, что мушкетные пули почти долетали до него; превосходно можно было видеть, как гранаты взлетали вверх, подобно маленьким облачкам, и, описав дугу, падали за форт и не давали подойти подкреплениям.
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа! - сказал король. - Тизенгауз, смотри!
- Ничего не видно, государь!
- Там останется только куча разрытой земли. Тизенгауз, ты знаешь, кто там сидит?
- Знаю, государь, Бабинич! Если он останется жив, то может сказать, что уже при жизни побывал в аду!
- Ему нужно послать свежих людей, генерал!
- Приказ уже отдан, но солдатам трудно подойти, так как гранаты падают и по эту сторону форта!
- Сейчас же открыть огонь из всех пушек по стенам, чтобы отвлечь внимание.
Гродзицкий пришпорил лошадь и помчался к шанцам. Через минуту загрохотали орудия по всей линии, а немного погодя свежий отряд мазурской пехоты вышел из окопов и бегом двинулся к "кротовой норе".
Король все стоял и смотрел. Наконец он крикнул:
- Следовало бы сменить Бабинича. Кто из вас, мосци-панове, согласится это сделать?
Наступила минута молчания, так как ни Скшетуских, ни Володыевского не было возле короля.
- Я! - отозвался вдруг пан Топор-Грылевский, офицер легкоконного полка имени примаса.
- Я! - повторил Тизенгауз.
- Я! Я! Я! - отозвалось еще несколько голосов.
- Отправится тот, кто первый вызвался, - сказал король.
Топор-Грылевский перекрестился, приложил флягу ко рту и побежал. Король все стоял и смотрел на облака дыма, которые застилали форт, поднимаясь над ним все выше, подобно мосту, до самых стен. Так как форт лежал ближе к Висле и городские стены возвышались над ним, то огонь был убийственный.
Между тем грохот орудий стал слабеть, хотя гранаты все еще продолжали летать и раздавались залпы ружейного огня, точно целые тысячи мужиков молотили на гумне.
- Видно, опять в атаку идут! - сказал Тизенгауз. - Если бы было меньше дыму, мы могли бы видеть пехоту...
- Подъедем ближе! - сказал король, пришпоривая лошадь.
За ними тронулись другие, и, подвигаясь по берегу Вислы, они подъехали почти к самому Сольцу. Так как шведы зимою вырубили дворцовые и монастырские сады, то они легко убедились даже без подзорных труб, что шведы снова бросились в атаку.
- Я предпочел бы лучше потерять эту позицию, - сказал король, - чем чтобы Бабинич там погиб!
- Бог сохранит его, - ответил ксендз Цецишовский.
- И пан Гродзицкий пошлет подкрепление, - прибавил Тизенгауз.
Дальнейший разговор прервало появление какого-то всадника, который во весь опор мчался со стороны-города. Тизенгауз, обладавший таким превосходным зрением, что невооруженным глазом видел лучше, чем другие в подзорную трубу, тотчас узнал его и, схватившись за голову, воскликнул:
- Грылевский возвращается. Вероятно, Бабинич убит и форт взят!
Король закрыл глаза руками, между тем Грылевский подскакал, осадил коня и, еле переводя дух, сказал:
- Ваше величество.
- Что? Убит? - спросил король.
- Пан Бабинич говорит, что ему там хорошо, и не желает смены, просит только прислать им есть, так как они с утра ничего не ели.
- Значит, жив? - крикнул король.
- Говорит, что ему хорошо! - повторил Грылевский.
- Вот молодец!
- Вот солдат! - раздались голоса. Король сказал Грылевскому:
- Нужно было во всяком случае остаться и сменить его. Не стыдно ли вам возвращаться? Струсили, что ли? Лучше было не браться!
- Ваше величество, - ответил Грылевский, - со всяким, кто меня назовет трусом, я могу сосчитаться с саблей в руках, но перед вашим величеством я должен оправдаться. Я был в самой "норе", на что отважился бы не всякий, но Бабинич еще разозлился на меня за мое предложение. "Убирайтесь вы к черту, говорит. Я здесь работаю, из кожи лезу вон, и мне некогда болтовней заниматься, а славой я ни с кем делиться не хочу. Мне здесь хорошо, говорит, и я останусь, а вас велю вывести за вал! Чтоб вас черти взяли, говорит, есть нам хочется, а тут вместо пищи командира присылают!" Что мне оставалось делать, ваше величество, как не вернуться? Я и злости его не удивляюсь, у них руки устали от работы.
- Ну как? - спросил король. - Удержится он?
- Такой головорез? Да где же он не удержится? Я забыл сказать, что, когда я уходил, он мне крикнул вдогонку: "Целую неделю просижу, только присылайте нам есть!"
- Да можно ли там усидеть?
- Там, ваше величество, настоящий Судный день. Гранаты летят за гранатами, осколки, как ведьмы, свистят в уши, вся земля изрыта, от дыма говорить нельзя. Ядра взрывают землю, каждую минуту приходится отряхиваться. Много убитых, но те, что оставались в живых, лежат в траншеях и сделали над головой небольшие навесы из кольев, укрепив их землей. Шведы очень старательно укрепили редут, а теперь он служит против них же. При мне подоспела пехота Гродзицкого, и они снова дерутся.
- Если нам нельзя взять стены, пока не пробита брешь, - сказал король, - то мы сегодня еще ударим по краковским дворцам, это отвлечет внимание!
- Но и дворцы укреплены почти как крепости, - заметил Тизенгауз.
- Но им не пришлют помощи из города, так как все внимание обращено на Бабинича, - ответил король. - И так это и будет, увидите! Сейчас прикажу начать штурм, только перекрещу Бабинича.
С этими словами король взял из рук ксендза Цецишовского золотой крест, с частицами древ честного креста, высоко поднял его над головой и осенил крестным знамением далекий форт, покрытый дымом и огнем, и сказал:
- Боже Авраама, Исаака и Иакова, сжалься над народом твоим и пошли помощь погибающим! Аминь! Аминь! Аминь!
XIII
Начался кровавый штурм со стороны Нового Света к Краковскому предместью, не особенно удачный, но все-таки отвлекший внимание шведов от форта, который защищал Кмициц, и давший его людям возможность отдохнуть. Поляки подвинулись ко дворцу Казимира, но не могли удержать этой позиции.
С другой стороны штурмовали дворцы Даниловича и дом гданьского посольства, но также безуспешно. В этом штурме пало несколько сот человек. Одно лишь утешало короля: он видел, что даже ополченцы с великим мужеством и самопожертвованием рвутся на стены и что после нескольких неудачных попыток взять город войско не только не пало духом, но было уверено в победе.
Самым счастливым событием этих дней было прибытие Яна Замойского и Чарнецкого. Первый из них привел с собой прекрасную пехоту и тяжелые орудия из Замостья, каких не было у шведов. Другой, окружив частью литовских войск и полесского ополчения армию Дугласа, прибыл в Варшаву, чтобы принять участие в генеральном штурме.
На форту, взятом Кмицицем, были поставлены большие орудия, из которых сейчас же стали обстреливать стены и ворота и заставили замолчать пушки шведов. Тогда генерал Гродзицкий занял форт, а Кмициц вернулся к своим татарам.
Но не успел он доехать до своей квартиры, как его вызвали в Уяздов. Король в присутствии всего штаба осыпал похвалами молодого рыцаря, не жалели похвал ни Чарнецкий, ни Сапега, ни Любомирский, ни коронные гетманы, а он стоял перед ними в изорванной и испачканной землею одежде, с лицом, покрытым пороховым дымом, усталый и изнуренный, но довольный тем, что удержал форт, заслужил столько похвал и стяжал великую славу.
Поздравляли его среди других Володыевский и пан Заглоба.
- Вы представить себе не можете, пан Андрей, как король вас любит, - сказал маленький рыцарь. - Вчера я был на военном совете - пан Чарнецкий взял меня с собой. Речь шла о штурме, об известиях с Литвы и о том, как там свирепствовал Понтус. Решили поддержать там восстание. Сапега предложил послать туда несколько полков под начальством человека, который сумел бы быть там тем, чем Чарнецкий был в Короне. Король ответил: "Такой человек только один: Бабинич!" Все с этим согласились.
- На Литву, особенно на Жмудь, я охотно поеду, - ответил Кмициц, - я сам хотел просить короля об этом, только жду взятия Варшавы!
- Завтра генеральный штурм, - сказал, приближаясь, Заглоба.
- Я знаю, а как чувствует себя Кетлинг?
- Кто такой? Может быть, Гасслинг?
- Все равно, у него две фамилии, как это часто бывает у англичан и шотландцев.
- Правда, - сказал Заглоба, - а у испанцев особое имя на каждый день недели. Ваш человек сказал мне, что Гасслинг, или Кетлинг, уже здоров; ходит, говорит, лихорадка у него прошла, и только каждый час требует есть.
- А вы были у него? - спросил Кмициц у маленького рыцаря.
- Не был, времени нет. Да кто будет думать об этом перед штурмом.
- Так идемте сейчас!
- Идите лучше спать, - сказал Заглоба.
- Правда! Правда! Я еле стою на ногах!
Вернувшись к себе, пан Андрей последовал совету Заглобы, тем более что и Гасслинга он застал спяшим. Зато вечером его пришли проведать Заглоба и Володыевский и уселись в просторном бараке, который татары построили для своего "багадыря". Кемличи наливали им старый столетний мед, который король прислал Кмицицу в подарок, и они пили его с наслаждением, так как день был жаркий. Гасслинг, еще бледный и изнуренный, казалось, черпал в этом драгоценном напитке новые жизненные силы. Заглоба чмокал языком и вытирал пот со лба.
- Ишь как там орудия гремят, - сказал, прислушиваясь, молодой шотландец. - Завтра вы пойдете на штурм... Хорошо здоровым! Бог вас благослови! Я чужеземец и служил, как обязался, но вам желаю всего лучшего. Ах, что это за мед! Жизнь, жизнь в меня вступает.
Сказав это, он откинул назад свои золотистые волосы и поднял к небу голубые глаза. Лицо было прекрасно, с его почти детским выражением. Заглоба поглядывал на него с некоторой нежностью.
- Вы говорите по-польски, пан кавалер, не хуже любого из нас. Станьте поляком, полюбите нашу отчизну, хорошее дело сделаете, в меде недостатка у вас не будет! Права гражданства у нас даются легко.
- Тем более что я дворянин, - сказал Гасслинг. - Полная моя фамилия Гасслинг-Кетлинг оф Эльгин. Род наш из Англии, хотя поселился в Шотландии.
- Это далекие заморские страны, тут человеку лучше живется! - сказал Заглоба.
- Мне тут хорошо!
- Но нам плохо, - сказал Кмициц, который с самого начала нетерпеливо ерзал на скамье. - Нам хочется слышать о том, что было в Таурогах, а вы, панове, перечисляете родословные!
- Спрашивайте, я буду отвечать!
- Вы часто видывали панну Биллевич?
На бледном лице Гасслинга выступил румянец.
- Ежедневно, - ответил он.
Кмициц стал смотреть на него пристально.
- Откуда у нее такое доверие к вам? Отчего вы покраснели? Ежедневно? Как ежедневно?
- Она знала, что я желаю ей добра, так как оказал ей несколько услуг. Но это вы увидите из моего рассказа, а пока я начну с начала. Вы, быть может, не знаете, что меня не было в Кейданах, когда князь-конюший приехал и увез в Тауроги эту панну. Почему так случилось, я говорить не буду, ибо это толковали по-разному, скажу лишь, что, как только они приехали, все заметили, что он безумно влюблен.
- Чтоб его Бог наказал за это! - крикнул Кмициц.
- Начались пиры и забавы, каких раньше никогда не бывало, охоты и турниры. Со стороны можно было бы подумать, что никакой войны нет, а тут каждый день приходили письма, приезжали послы от курфюрста и князя Януша. Мы знали, что князь Януш окружен Сапегой и конфедератами, что он умоляет брата о спасении, так как ему грозит гибель. А мы ни с места! На прусской границе стояли готовые войска, а мы не шли на помощь князю, так как Богуслав не мог оторваться от панны.
- И потому Богуслав не пошел на помощь брату? - спросил Заглоба.
- Потому и не пошел. То же самое говорил и Петерсон, и все его приближенные. Многие роптали на это, но многие были довольны, что Радзивиллы погибнут. Сакович занимался делами вместо князя, отвечал на письма, разговаривал с послами. А князь если и думал о чем-нибудь, то только о забавах, кавалькадах или охотах. Он, скупец, стал швыряться деньгами, велел на милю вырубить лес, чтобы из окон панны был вид красивей. Словом, он сыпал ей под ноги цветы и принимал ее так, точно она была королевой шведской. Многие жалели ее, именно поэтому и говорили: "Все это на ее погибель: жениться князь не женится, и только лишь добьется взаимности, сейчас же доведет до греха!" Но оказалось, что эту панну не легко довести...
- А что?! - воскликнул, вскакивая, Кмициц. - Я это лучше всех знаю! Как же панна Биллевич принимала эти королевские почести? - спросил Кмициц.
- Сначала с любезной улыбкой, хотя по ней было заметно, что ее снедает какая-то печаль. Она бывала на охотах, на маскарадах, участвовала в кавалькадах и турнирах и думала, вероятно, что князь ведет всегда такую жизнь. Но вскоре она заметила, что все это ради нее. Однажды случилось, что князь, старавшийся разнообразить зрелища, захотел показать панне войну: неподалеку от Таурог зажгли деревню, пехота ее защищала, князь штурмовал. Конечно, он одержал блестящую победу и потом, насытившись похвал, упал к ногам и стал просить ее о взаимности. Неизвестно, что он ей предлагал, но с тех пор их дружба кончилась. Она стала держаться за полу своего дяди, мечника россиенского, а князь...
- Стал ей угрожать? - крикнул Кмициц.
- Какое! Он наряжался то греческим пастухом, то маркизом. Нарочные мчались в Королевец за моделями пастушеских костюмов, за лентами и париками. Он разыгрывал отчаяние, ходил под ее окнами и играл на лютне. На этот раз он действительно был влюблен, что и не странно, так как панна скорее похожа на богиню, чем на жительницу земли.
Гасслинг снова покраснел, но пан Андрей этого не заметил, так как, подбоченившись от удовольствия и гордости, он торжествующими глазами поглядывал на Заглобу и Володыевского.
- Знаем мы ее, настоящая Диана, только месяца на голове недостает! - сказал маленький рыцарь.
- Какая там Диана? После панны Биллевич на Диану и смотреть не захочется! - воскликнул Кмициц.
- Потому и я сказал: "и не странно", - ответил Гасслинг.
- Ладно. За это "не странно" я бы его на медленном огне изжарил...
- Да оставьте вы! - перебил его Заглоба. - Сначала поймайте его, тогда уж и будете думать, что с ним делать, а пока дайте говорить этому кавалеру!
- Не раз я дежурил перед комнатой, в которой он спал, - продолжал Гасслинг, - и знаю, как он ворочался на постели, как вздыхал, как разговаривал сам с собою, как шипел, точно от боли: так его жгла страсть. Он изменился ужасно, высох: быть может, у него начались уже припадки той болезни, которая стала мучить его потом. Между тем при дворе распространился слух, что князь, забыв обо всем на всем свете, хочет жениться. Дошло это и до жены князя Януша, которая жила с дочерью в Таурогах. Начались недоразумения. Как вам известно, Богуслав, согласно договору, должен был жениться на дочери князя Януша, как только она подрастет. Но обо всем этом он уже забыл: так было пронзено его сердце. Жена князя Януша разозлилась и уехала с дочерью в Курляндию, а Богуслав в тот же день вечером сделал предложение панне Биллевич.
- Сделал предложение? - с изумлением воскликнул Заглоба, а за ним Кмициц и Володыевский.
- Да! Сначала он передал его пану мечнику россиенскому, который был изумлен не менее вас, Панове, и не хотел верить собственным ушам, а когда поверил наконец, то не помнил себя от радости, ибо для всего дома Биллевичей честь не малая породниться с Радзивиллами; правда, Петерсон говорил, что какое-то родство между ними есть, но уже давно забытое.
- Рассказывайте дальше! - отвечал, дрожа от нетерпения, Кмициц.
- Оба они отправились к панне делать официальное предложение. Как раз к тому времени пришли дурные известия от князя Януша, один Сакович прочел их, но никто не обратил внимания ни на них, ни на Саковича, так как он в это время был в немилости за то, что противился браку. А у нас одни говорили, что Радзивиллам не новость жениться на шляхтянках, что в Речи Посполитой все шляхтичи равны, что род Биллевичей доходит до времен Рима. И говорили это те, которые старались добиться расположения будущей княгини. Другие утверждали, что это только хитрость князя, который хочет лишь сблизиться с панной, уже как жених с невестой, и при случае сорвать с нее девичий венок.
- Конечно, так оно и было! - отозвался Заглоба.
- И я так полагаю, - сказал Гасслинг, - но слушайте дальше. Пока мы при дворе рассуждали об этом, вдруг как гром грянула весть, что панна сразу положила конец всяким сомнениям и отказала наотрез.
- Благослови ее Боже! - крикнул Кмициц.
- Отказала наотрез! - продолжал Гасслинг. - Достаточно было взглянуть на князя, чтобы догадаться об этом. Он, перед которым не могли устоять принцессы, не мог вынести такого сопротивления и чуть с ума не сходил. Опасно было показываться ему на глаза. Все мы знали, что так долго продолжаться не может и что князь, рано или поздно, прибегнет к насилию. На следующий день пан мечник был арестован и отправлен в Тильзит. В тот же день панна умолила одного офицера, который стоял на страже у ее двери, дать ей заряженный пистолет. Офицер этот ей не отказал, так как, будучи дворянином и человеком чести, чувствовал сострадание к несчастной даме и преклонялся перед ее красотой и постоянством.
- Кто же этот офицер? - воскликнул Кмициц.
- Я, - сухо ответил Гасслинг.
Пан Андрей так сжал его в объятиях, что молодой шотландец, еще не совсем оправившийся, крикнул от боли.
- Это ничего! - воскликнул Кмициц. - Вы не пленник, вы мой брат и друг! Говорите, чего хотите? Я вам ни в чем не откажу!..
- Отдохнуть минуту, - сказал Гасслинг, тяжело дыша.
И он замолчал, пожимая руки, которые протянули ему Володыевский и Заглоба, наконец, видя, что все сгорают от любопытства, он продолжал:
- Я предупредил ее также о том, о чем все знали: что княжеский медик приготовляет какие-то одуряющие напитки. Но опасения оказались тщетными, так как в это дело вмешался Господь Бог. Он поразил его болезнью, и князь лежал целый месяц. Странно это, мосци-панове, но князь свалился как подкошенный в тот же самый день, когда решил прибегнуть к насилию. Это дело рук Господних, не иначе! Сам он думал так и испугался. Быть может, во время болезни страсть его выгорела, быть может, он ждал, когда к нему вернутся силы. Но, придя в себя, оставил ее в покое и даже разрешил вернуть мечника из Тильзита. Он выздоровел, но лихорадка не оставляла его, как не оставляет и теперь. Вскоре после того, как он встал с постели, он должен был выступить под Тыкоцин, где потерпел поражение. Он вернулся с лихорадкой еще большей, чем раньше, потом курфюрст призвал его к себе, а между тем в Таурогах произошли такие перемены, о которых странно и смешно говорить. Достаточно того, что князь не может более полагаться на верность своих офицеров, разве лишь очень старых, которые ничего не видят и не слышат, а потому не могут устеречь.
- Что же там случилось? - спросил Заглоба.
- Во время тыкоцинского похода, еще до поражения под Яновом, была захвачена некая панна Анна Божобогатая-Красенская и прислана в Тауроги.
- Вот так штука! - воскликнул Заглоба.
А пан Володыевский заморгал глазами, зашевелил усиками и наконец сказал:
- Пан кавалер, прошу не говорить о ней ничего дурного, иначе вы, по вашем выздоровлении, будете иметь дело со мной!
- Если бы я и хотел, я бы не мог сказать о ней ничего дурного, но если это ваша невеста, то я скажу, что вы ее плохо стережете, если это ваша родственница, то скажу, что вы плохо ее знаете, если станете отрицать то, что я вам сейчас расскажу. В одну неделю эта панна влюбила в себя всех от мала до велика и добилась этого исключительно своими глазками и еще какими-то чарами, в которых отчета я вам дать не могу.
- Она! Я ее и в аду узнаю! - пробормотал Володыевский.
- Странное дело, - сказал Гасслинг, - ведь панна Биллевич не уступает ей в красоте, но в ней столько величия и неприступности, что человек, боготворя ее и преклоняясь перед нею, не смеет даже глаз на нее поднять, а не то что питать какую-нибудь надежду. Согласитесь сами, Панове, что бывают разные панны: одни как древние весталки, а другие такие, что чуть взглянешь на них...
- Мосци-пане! - грозно сказал пан Михал.
- Да не кипятись ты, ведь он правду говорит! - сказал Заглоба. - Что она ветреница, мы все знаем, и ты это сто раз говорил сам.
- Оставим этот предмет, - сказал Гасслинг. - Я хотел только объяснить вам, Панове, почему в панну Биллевич влюбились только некоторые, способные оценить все ее совершенства, - Гасслинг снова покраснел, - а в панну Божобогатую почти все. Вот, Богом клянусь, иной раз меня смех разбирал - было совсем так, точно какая-то зараза поразила сердца. А ссор было сколько, сколько поединков! И из-за чего? К чему? Ибо надо вам знать и то, что среди нас не было ни одного, который мог бы похвастать ее взаимностью, но каждый почему-то слепо верил, что он один чего-нибудь добьется!
- Она! Так ее и вижу! - снова пробормотал Володыевский.
- Зато обе панны полюбили друг друга ужасно, - продолжал Гасслинг. - Одна без другой шагу не могла сделать, а панна Божобогатая распоряжалась в Таурогах, как у себя дома...
- Как так? - перебил его маленький рыцарь.
- Распоряжалась, как у себя дома. Сакович в нее так влюбился, что даже не отправился в поход, а Сакович настоящий хозяин во всех имениях князя. Через него и действует панна Анна.
- Он так влюблен? - снова спросил Володыевский.
- И очень уверен в себе, так как он человек очень богатый.
- Его зовут Сакович?
- А вы хотите получше запомнить его фамилию?
- Да нет... я так! - на вид небрежно ответил пан Володыевский, но при этом так грозно шевельнул усиками, что у Заглобы мурашки пробежали по спине.
- Я хотел еще прибавить вот что! - сказал Гасслинг. - Если бы панна Божобогатая велела Саковичу изменить князю и облегчить им бегство, он сделал бы это без колебаний. Но насколько я знаю, она предпочитает действовать за спиной Саковича, может быть, назло ему... кто .знает... Во всяком случае, один офицер, мой соотечественник, но только не католик, признался мне, что отъезд пана мечника с паннами уже решен и что офицеры участвуют в заговоре. Это должно произойти вскоре...
Гасслинг стал тяжело дышать; он устал и выбивался из последних сил.
- Вот самое главное из того, что я хотел вам сказать! - прибавил он торопливо.
Володыевский и Кмициц даже за головы схватились.
- Куда они хотят бежать?
- В пущу и пущей до Беловежа... Мне дышать нечем.
Дальнейший разговор был прерван появлением ординарца Сапеги, который вручил Володыевскому и Кмицицу две бумаги, сложенные вчетверо. Володыевский, едва развернув свою, воскликнул:
- Приказ занять позиции к завтрашнему дню!
- Слышите, как ревут орудия? - спросил Заглоба.
- Завтра, завтра!
- Ух, жарко! - сказал пан Заглоба. - Плохой день для штурма... Чтоб черт побрал эту жару. Матерь Божья!.. Многие остынут завтра, несмотря на жару, но не те, которые под твою милость прибегают, Защитница наша! Ну и гремят же пушки... Слишком я стар для штурма, в открытом поле - другое дело! Вдруг в дверях показался новый офицер.
- Здесь ли его милость, пан Заглоба? - спросил он.
- Я здесь.
- По приказу его величества вы будете состоять завтра при его особе.
- Ага, меня хотят не пустить на штурм, так как знают, что старик первым бросится, лишь только трубы затрубят. Государь наш добр, помнит о своих солдатах, но я не знаю, выдержу ли? Стоит мне только воодушевиться, и я тогда ни о чем не помню и бросаюсь прямо в огонь! Такова уж натура! А государь наш добр... Слышите, уж трубы призывают всех на позиции. Ну завтра так завтра!.. Будет завтра и у святого Петра работа, многих придется на небо записывать... Да и в аду готовят для шведов котлы со свежей смолой... Уф, завтра...
XIV
Первого июля между Повонзками и посадом, впоследствии названным Маримонтом, была отслужена походная обедня, которую сосредоточенно слушало десять тысяч регулярного войска. Король дал обет построить в случае победы костел Пресвятой Девы. Такой же обет дали сановники, гетманы, рыцари и простые солдаты, так как этот день должен был быть днем последнего штурма.
После обедни все вожди разъехались по своим позициям. Пан Сапега стал против костела Святого Духа, который хотя и находился тогда за стенами, но был ключом к ним, а потому и был занят сильным шведским отрядом и прекрасно укреплен. Чарнецкий должен был взять Гданьский дом, так как задняя стена его была частью городской стены, и, пробив ее, можно было войти в город. Петр Опалинский с великополянами и мазурами должен был двинуться со стороны Вислы и Краковского предместья.
Регулярные полки расположились против Новогородских ворот. Народу было так много, что вся окрестность, все подгородние деревни, поля и луга были залиты морем солдат, - всюду белели палатки, за ними возы - и взор терялся в синей дали, не находя им конца.
Все эти войска стояли в полной боевой готовности, с ружьями наперевес, готовые каждую минуту броситься к пролому, который сделали в стенах большие орудия, привезенные из Замостья. Орудия не переставали грохотать ни на минуту, штурм же был задержан окончательным ответом Виттенберга на письмо, посланное ему канцлером Корыцинским. Когда около полудня от него был получен отрицательный ответ, вокруг города раздались зловещие звуки труб, и штурм начался.
Коронные войска под начальством гетманов, полки Чарнецкого, полки короля, пехота Замойского, литвины Сапеги и полчища ополченцев волной хлынули к стенам. На стенах их встретили убийственным огнем: большие орудия, мортиры, картечницы, мушкеты загремели одновременно, и от грохота дрогнула земля. Ядра вырывали целые борозды в толпе штурмующих, но она все бежала вперед и рвалась к крепости, не обращая внимания на огонь. Тучи порохового дыма закрыли собой солнце.
Все полки бросились напрямик: гетманы к Новогородским воротам, Чарнецкий к Гданьскому дому, Сапега с литвинами - к костелу Святого Духа, а мазуры и великополяне - к Краковскому предместью.
Великополянам и мазурам досталась самая тяжелая работа. Все дворцы и дома вдоль Краковского предместья были обращены шведами в укрепленные замки. Но в этот день мазурами овладела такая боевая ярость, что против их натиска ничто не могло устоять. Они брали дом за домом, дворцы за дворцами, дрались в окнах, в дверях, на лестницах и истребляли гарнизонные отряды до одного человека. Взяв один дом, они, пока кровь еще не успела высохнуть на их лицах и руках, бросались на другой, и снова начиналась рукопашная битва, и снова бежали они дальше.
Пред началом штурма им было приказано нести с собой снопы незрелого хлеба, которые должны были защищать их от пуль, но они побросали снопы и бежали с открытой грудью. Среди кровавой битвы была взята часовня князей Шуйских и великолепный дворец Конецпольских. Перерезаны были все шведы, находившиеся в небольших постройках, в дворцовых конюшнях, в огородах, спускавшихся к Висле. Возле дворца Казановских шведская пехота попробовала оказать сопротивление на улице, и ее поддержали артиллерийским огнем со стен дворца и с колокольни бернардинского костела, превращенного в крепость.
Но град пуль не задержал поляков ни на минуту, и шляхта с криком: "Ура, мазуры!" - с саблями наголо набросилась на каре пехотинцев; за ними налетела польская полевая пехота и челядь, вооруженная кольями, палками, топорами... Каре было смято в одно мгновение, и началась резня. Поляки и шведы смешались в одну сплошную массу, которая извивалась, металась и купалась в крови на всем пространстве между дворцом Казановских, домом Радзейовского и Краковскими воротами.
Но со стороны Краковского предместья, подобно вспененной реке, наплывали все новые полчища солдат. Пехота была, наконец, перерезана до последнего человека, и начался тот славный штурм дворца Казановских и монастыря бернардинцев, который решил участь битвы.
Пан Заглоба тоже принял в нем участие, так как он ошибся вчера, думая, что король назначил его состоять при его особе только в качестве свитского офицера. Наоборот, ему, как славному и опытному воину, поручили командование челядью, которая должна была пойти на штурм вместе с регулярными полками и ополченцами. Правда, пан Заглоба хотел идти с челядью сзади и ограничиться занятием уже взятых дворцов, но так как в самом начале штурма все смешались, то и его захватило течение толпы. И он бросился на штурм. Несмотря на свою природную осторожность и на то, что он не любил, где не нужно, рисковать жизнью, он так уже привык к битвам, участвовал в стольких кровопролитных сражениях, что, когда это было необходимо, он дрался не только не хуже, но даже лучше других: с отчаянием и бешенством.
Так и теперь он очутился у ворот дворца Казановских, вернее, в аду, который разверзся у их подножия, - в давке, в жаре, в дыму, под градом пуль, гранат, среди стонов и криков. Тысячи искр, осколков, пуль ударялись в ворота, тысячи рук дергали их бешено - одни падали, как пораженные громом, другие бросались на их место, топтали трупы и, стараясь пробраться внутрь крепости, точно нарочно искали смерти.
Никто никогда не видел такой яростной обороны, но никто и не запомнил такого бешеного штурма. Изо всех этажей, над воротами сыпались пули, выливались ведра смолы, но те, что были под огнем, если бы и хотели, не могли отступить: их подталкивали сзади.
Люди, мокрые от пота, черные от дыму, со стиснутыми зубами и дикими глазами, ударяли в ворота такими огромными балками, которые трудно было в обычное время поднять троим. Так, в пылу битвы, росли силы.
Штурмовали и окна, приставляли лестницы к верхним этажам, вырубали решетки в окнах. А ведь в этих окнах, за этими решетками торчали дула мушкетов, которые ни на минуту не переставали дымиться. Везде поднялся такой дым, такая пыль, что штурмующие среди бела дня едва могли разглядеть друг друга. Несмотря на это, они продолжали биться, еще яростнее рубили ворота, лезли на лестницы. Крики у костела бернардинцев говорили о том, что там штурмуют с такой же энергией.
Вдруг Заглоба крикнул таким громким голосом, что его услышали среди шума и выстрелов:
- Жестянку с порохом под ворота!
Ему подали ее сейчас же. Он велел вырубить в воротах снизу узкое отверстие, в которое можно бы было просунуть жестянку. Когда она вошла, он зажег серную нитку и крикнул:
- В сторону! К стенам!
Стоявшие у ворот рассыпались по сторонам и бросились к тем, что приставляли лестницы. Настало томительное ожидание.
Вдруг раздался страшный взрыв, и клубы дыма поднялись вверх. Люди Заглобы снова бросились к воротам; взглянули - взрыв не разбил ворот совсем, но оторвал петлю справа, несколько бревен и образовал брешь, через которую легко мог пробраться даже толстый человек. В ворота стали ударять топорами и дрекольем, сотни рук налегли на них, послышался треск, и одна половина ворот рухнула, открывая глубину темных сеней. В темноте сверкнули выстрелы, но толпа рекой хлынула в пролом, и дворец был взят.
Началась страшная резня внутри дворца. Приходилось занимать комнату за комнатой, коридор за коридором, этаж за этажом. Стены были уже настолько повреждены пушечными выстрелами, что в нескольких комнатах рухнули потолки и похоронили под собой поляков и шведов. Но мазуры шли лавой, всюду проникали, работали топорами и саблями. Никто из шведов не просил пощады, да ее и не было бы. В иных коридорах и проходах шведы устроили баррикады из трупов, а нападающие вытаскивали трупы за ноги и выбрасывали их за окна. Кровь ручьем стекала по лестницам. Кучки шведов сопротивлялись еще местами, отражая немеющими руками бешеные удары штурмующих. Кровь заливала им лица, в глазах темнело... Сжатые со всех сторон, теснимые толпой противников, скандинавы умирали молча, как настоящие солдаты. Каменные изваяния древних богов и героев, забрызганные кровью, смотрели мертвыми глазами на эту смерть.
Рох Ковальский свирепствовал наверху, а Заглоба со своим отрядом бросился на террасы и, вырезав там последних шведов, побежал в чудные сады, которые славились на всю Европу. Деревья в них были уже вырублены, кустарники уничтожены ядрами поляков, фонтаны разбиты, земля изрыта гранатами, - словом, всюду была пустота и полное разрушение. И в саду закипела битва, но продолжалась недолго, так как шведы сопротивлялись слабо. Они были добиты, а поляки разбежались по комнатам дворца за добычей.
Пан Заглоба побежал в конец сада, куда из-за высоких стен не проникало солнце, - рыцарю хотелось отдохнуть и вытереть пот со лба. Вдруг он взглянул в сторону и заметил, что какие-то чудовища враждебно смотрят на него из-за решеток клетки. Клетка была вделана в угол стены, так что пули не достигали ее. Дверь была открыта настежь, но исхудалые и отвратительные существа не думали этим воспользоваться. Напротив, перепуганные шумом, свистом пуль и резней, которую они только что видели, они зарылись в солому и только ворчанием обнаруживали свой страх.
"Черти или обезьяны?" - сказал про себя Заглоба.
Вдруг его охватил гнев, сердце наполнилось свирепостью, и он бросился в клетку с обнаженной саблей.
Страшный переполох был ответом на первый же удар сабли. Обезьян, с которыми шведы хорошо обращались и которых кормили, так как боялись их, охватила такая паника, что они просто обезумели, а так как пан Заглоба загородил им выход, то они стали метаться по клетке, делая какие-то невероятные прыжки, цеплялись за потолок, визжали и кричали. Наконец, одна из них, ошалев, прыгнула Заглобе на шею и, схватив его за голову, прижалась к ней изо всей силы. Другая вцепилась ему в плечо, третья спереди схватила его за шею, четвертая ухватилась за отвороты кунтуша. А он, придушенный, потный, напрасно метался по клетке и напрасно наносил слепые удары направо и налево. Вскоре он стал задыхаться, глаза вышли у него из орбит, и он кричал отчаянным голосом:
- Мосци-панове, спасайте!
На его крики сбежалось несколько человек, которые, не понимая, в чем дело, бежали с окровавленными саблями, но вдруг они остановились как вкопанные, переглянулись и, точно сговорившись, разразились громким хохотом. Вскоре собралась целая толпа, и смех, как зараза, переходил от одного к другому. И они шатались как пьяные, хватались за животы, и чем больше метался Заглоба, отбиваясь от обезьян, тем больше они смеялись. Наконец, прибежал Рох Ковальский и, растолкав толпу, освободил дядю из объятий обезьян.
- Шельмы! - кричал, задыхаясь, Заглоба. - Чтоб вас перебили! Так вы смеетесь при виде доброго католика, осаждаемого африканскими чудовищами? Шельмы, не будь меня, вы до сих пор стучались бы лбами в ворота! Вы и обезьян-то этих не стоите!
- Сам ты обезьянский король! - крикнул ближе стоявший солдат.
- Simiarum destructor! (Истребитель обезьян! (лат.).) - воскликнул второй.
- Victor! - добавил третий.
- Какое victor, разве victus! (Побежденный (лат.).)
Тут Рох снова пришел на помощь дяде и так хватил ближайшего солдата в грудь, что тот упал, и у него хлынула изо рта кровь. Одни отступили перед гневом страшного мужа, другие взялись за сабли, но дальнейшей ссоре помешали крики и выстрелы, раздавшиеся в стороне бернардинского монастыря. По-видимому, штурм был еще в полном разгаре, и, судя по лихорадочности выстрелов, шведы вовсе не думали сдаваться.
- На помощь! К костелу! К костелу! - крикнул Заглоба.
Он бросился в верхний этаж дворца, откуда можно было видеть костел, который был точно охвачен огнем. Толпы штурмующих метались у его подножия, но не могли пробиться внутрь и бесцельно гибли под перекрестным огнем, так как их засыпали пулями и с Краковских ворот.
- Пушки к окнам! - крикнул Заглоба.
Во дворце Казановских было много больших и малых пушек, и солдаты сейчас же втащили их наверх к окнам; из обломков дорогой мебели устроили лафеты, и через полчаса из окон дворца выглянули жерла нескольких орудий.
- Рох, - сказал с величайшим раздражением Заглоба, - я должен совершить что-нибудь особенное, иначе пропала моя слава! Из-за этих обезьян - чтоб их зараза передушила! - все войско подымет меня на смех, и хотя я тоже в карман за словом не полезу, но ведь со всеми не справишься. Я должен смыть с себя этот позор, иначе меня во всей Речи Посполитой будут называть обезьяньим королем.
- Вы должны смыть позор! - повторил громовым голосом Рох.
- И вот первое: я взял дворец Казановских. Пусть кто-нибудь скажет, что не я!
- Пусть кто-нибудь скажет, что не вы! - повторил Рох.
- А теперь возьму и этот костел, да поможет мне Бог! Аминь! - сказал Заглоба. Потом обратился к стоявшей у пушек челяди: - Пли!
Шведы, которые отчаянно защищали костел, пришли в ужас, когда вся боковая стена дрогнула до основания. На тех, которые стояли в окнах, в бойницах, на внешних выступах стены, в слуховых окнах на крыше, откуда они отстреливались от штурмующих, посыпались кирпичи, камни, известка. В клубах пыли, наполнившей Божий дом и смешанной с дымом, люди стали задыхаться. Солдаты не могли разглядеть друг друга, крики: "Задыхаемся! Задыхаемся!" - усиливали панику. А костел вздрагивал - треск стен, грохот падающих кирпичей, гул ядер, врывавшихся в окна, глухой стук свинцовых рам, падавших на пол, превратили монастырь в ад земной. Солдаты в ужасе стали отбегать от окон, от бойниц. Паника перешла в какое-то безумие. Крики: "Задыхаемся! Воздуха! Воды!" - все росли.
Вдруг послышался рев толпы:
- Белое знамя! Белое знамя!
Командир отряда Эриксон схватил его собственными руками, чтобы выставить наружу, но в эту минуту ворота треснули, туча штурмующих бросилась внутрь, и началась резня. В костеле вдруг стало тихо, слышалось только зверское сопение дерущихся, лязг железа, стоны, хлюпанье крови, порою крик, не похожий на голос человека: "Pardon! Pardon!" Через час на колокольне загудел колокол и гудел, гудел - мазурам на победу, шведам на погибель.
Дворец Казановских, монастырь и колокольня были взяты. Среди толпы забрызганных кровью солдат показался на коне сам Петр Опалинский, воевода полесский.
- Кто пришел нам на помощь из дворца? - крикнул он так, чтобы перекричать гул и вой толпы.
- Тот, кто взял дворец! - ответил рыцарь, точно из-под земли выросший перед воеводой. - Я!
- Как вас зовут?
- Заглоба!
- Виват Заглоба! - крикнули тысячи голосов.
Но страшный Заглоба указал окровавленной саблей на ворота и крикнул:
- Но этого мало! Туда, к воротам! Пушки к стенам и к воротам, а вы вперед! За мной!
Разъяренная толпа бросилась по направлению к воротам, и - о чудо! - шведский огонь, вместо того чтобы усилиться, стал ослабевать. Вдруг с колокольни раздался чей-то громкий голос:
- Пан Чарнецкий уже в городе! Видны наши знамена!
Шведский огонь слабел все больше.
- Стой! Стой! - скомандовал воевода.
Но толпа его не слушала и бежала вперед. На Краковских воротах показалось белое знамя.
Действительно, Чарнецкий, пробив стену Гданьского дома, ураганом ворвался внутрь крепости, и, когда дворец Даниловича был уже взят, а литовские знамена показались на стенах в стороне костела Святого Духа, Виттенберг увидал, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Правда, шведы могли еще защищаться в домах Старого и Нового города, но горожане взялись за оружие: оборона кончилась бы страшной резней, без надежды на победу.
Трубачи затрубили на стенах и стали махать белыми знаменами. Польские офицеры, видя это, прекратили штурм, а генерал Левенгаупт в сопровождении нескольких полковников выехал через Новогородские ворота и во весь опор помчался к королю.
Город был уже в руках Яна Казимира, но добрый король хотел остановить пролитие христианской крови и согласился на условия, предложенные Виттен-бергу раньше. Город должен быть возвращен со всей нагроможденной в нем добычей. Шведы могли взять с собой только то, что они привезли из Швеции. Гарнизон со всеми генералами и с оружием в руках мог уйти из города, захватив с собой больных и раненых, а также дам, которых в Варшаве было более пятидесяти. Полякам, которые служили шведам, была дана амнистия, так как сделано было предположение, что они служат не по доброй воле. Исключение составлял только один Богуслав Радзивилл, на что Виттенберг согласился, тем более что Богуслав находился в это время на берегах Буга с Дугласом.
Условия мира были подписаны тотчас. Колокола всех костелов возвестили всему городу и всему миру, что столица переходит вновь в руки законного государя. Час спустя тысячи бедняков разошлись по польскому лагерю просить хлеба, так как в городе все припасы были забраны шведами. Король велел раздать, сколько возможно, а сам поехал смотреть на выход шведского гарнизона. Его окружала блестящая свита из духовных и светских сановников. Почти все войска - коронные во главе с гетманами, литовские во главе с Сапе-гой, дивизия Чарнецкого и несметные полчища ополченцев вместе с челядью собрались вокруг короля, так как всем хотелось видеть тех шведов, с которыми несколько часов тому назад пришлось вести такую страшную и кровопролитную борьбу. У всех ворот с минуты подписания мира стояли польские комиссары, которым было поручено смотреть, не вывозят ли шведы с собой добычу. Особая комиссия принимала от шведов добычу в центре города.
Прежде всего показалась конница, которой было немного, так как коннице Богуслава выход был запрещен; за нею артиллерия с полевыми пушками, тяжелые же должны были быть выданы полякам. Солдаты шли возле орудий с зажженными фитилями. Над ними развевались знамена, которые склонялись перед польским королем, отдавая честь. Артиллеристы шли гордо и смотрели прямо в глаза польским рыцарям, точно хотели сказать: "Скоро опять встретимся". Потом показались телеги с ранеными и офицерами. В первой телеге лежал канцлер Бенедикт Оксенстьерн, которому король велел отдать честь, чтобы показать, что ценит доблесть даже во враге. Потом с барабанным боем и развевающимися знаменами шли колонны несравненной шведской пехоты, которая, по выражению Субагази, была похожа на ходячие замки. За ними показался великолепный отряд рейтар, с ног до головы закованных в сталь, с голубым знаменем, на котором был вышит золотой лев. Рейтары эти окружили главный штаб. При виде их в толпе раздался шепот:
- Виттенберг едет! Виттенберг!
Действительно, это ехал сам фельдмаршал в сопровождении Врангеля, Горна, Эрскина, Левенгаупта и Форгелля. Глаза польских рыцарей с любопытством устремились в их сторону, особенно на Виттенберга. Но лицо его не обличало того страшного воина, каким он был на самом деле. Это было старое, бледное лицо человека, изнуренного болезнью. Черты лица были резки, сжатые губы и острый, длинный, тонкий нос придавали ему вид старого хищника и скупца. Он был одет в черный бархат и в черную шляпу, так что походил скорее на ученого астролога или медика, и только золотая цепь на шее, брильянтовая звезда на груди и фельдмаршальский жезл в руке говорили о его высоком положении.
По дороге он бросал беспокойные взгляды на короля, на королевский штаб, на стоявшие в боевом порядке полки, потом обвел глазами полчища ополченцев, и ироническая усмешка показалась на его бледных губах.
А в этой толпе шум все усиливался, и слово: "Виттенберг! Виттенберг!" - было у всех на устах. Через минуту шум этот превратился в глухой ропот, грозный, как рокот моря перед бурей. Порою он стихал, и тогда там, далеко, в задних рядах, слышался чей-то убеждающий голос. Ему отвечало все больше голосов... Можно было подумать, что приближается буря и что скоро она разразится со страшной силой.
Сановники смутились и тревожно посматривали на короля.
- Что это такое? Что это значит? - спросил Ян Казимир.
Вдруг ропот перешел в страшный гул, точно грянул гром. Полки ополченцев двинулись вдруг вперед, точно море колосьев, когда ветер заденет его своими крыльями, и на солнце блеснули несколько тысяч сабель.
- Что это значит? - вторично спросил король.
Никто не умел на это ответить.
Вдруг Володыевский, стоявший возле Сапеги, сказал:
- Это пан Заглоба!
Володыевский угадал. Лишь только условия капитуляции были объявлены и дошли до пана Заглобы, как старый шляхтич впал в такое бешенство, что некоторое время не мог говорить. Придя в себя, он начал с того, что бросился к ополченцам и стал их возбуждать. Его слушали охотно, так как всем казалось, что за такое мужество, за такую массу крови, пролитой под стенами Варшавы, они имели право жестоко отомстить неприятелю. Заглобу окружала беспорядочная толпа буйной шляхты, а он целыми горстями бросал горящие Угли в порох и красноречием своим раздувал все больший пожар, который тем легче охватил головы, что они уже слегка кружились от торжества победы.
- Мосци-панове, - говорил Заглоба. - Вот эти старые руки пятьдесят лет уже служат отчизне, пятьдесят лет проливали неприятельскую кровь во всех углах Речи Посполитой и теперь еще - на то есть свидетели! - взяли Дворец Казановских и костел бернардинцев. А когда, мосци-панове, шведы пришли в отчаяние и сдались на капитуляцию? Когда я навел пушки на бернардинский монастырь и Старый город. Здесь нашей крови не жалели, братья, здесь проливали ее без числа и без меры - а пожалели неприятеля! Мы оставили наши имения без надзора, челядь - без господина, жен - без мужей, детей - без отца - о, мои детки, что с вами теперь?! - и пришли сюда с открытой грудью против пушек... И какая же награда ждет нас? Виттенберг уходит на свободу, и мы еще отдаем ему честь! Уходит палач нашей отчизны, уходит враг нашей веры и Пресвятой Девы, поджигатель наших домов, душегуб наших жен и детей - о, мои дети, где вы теперь?! Горе тебе, отчизна, позор тебе, шляхта, горе тебе, наша вера святая, горе вам, костелы, горе тебе, Ченстохов, ибо Виттенберг уходит на свободу и вскоре вернется вновь проливать нашу кровь, добивать, кого не добил, жечь, чего не сжег, позорить, чего не опозорил! Плачьте, Польша и Литва, плачьте, все сословия, как плачу я, старый солдат, который, одной ногой стоя в могиле, должен смотреть на вашу гибель! Горе тебе, Илион, древний город Приама! Горе, горе, горе!
Так распинался Заглоба, и тысячная толпа шляхты слушала его, и от гнева у всех волосы дыбом вставали на голове, а он рыдал, рвал на себе одежду и открывал грудь. Он проникал и в войско, которое тоже охотно слушало его жалобы, так как все страшно ненавидели Виттенберга. Мятеж вспыхнул бы сразу, но сам Заглоба сдерживал шляхту, боясь, что если он вспыхнет слишком рано, то Виттенберг может спастись, когда же он выедет за город и покажется ополчению, тогда его изрубят саблями, прежде чем он успеет сообразить, в чем дело.
И его расчеты оказались совершенно правильными. При виде страшного врага Речи Посполитой какое-то безумие охватило буйную и подвыпившую шляхту, и в одну минуту разразилась буря. Сорок тысяч сабель сверкнули на солнце, сорок тысяч глоток заревело: "Смерть Виттенбергу! Давайте его сюда!" К толпам шляхты присоединились беспорядочные толпы челяди, опьяневшей от недавнего кровопролития, даже регулярные войска подняли грозный ропот, и буря бешено надвигалась на штаб шведской армии.
В первую минуту все потеряли головы, хотя и поняли сразу, в чем дело. "Что делать? - раздались голоса вблизи короля. - Господи боже! Спасать! Защищать! Позор не сдержать слова!"
В эту минуту разъяренная толпа врезалась в полки, начала их теснить; полки пришли в замешательство и не могли устоять на месте. Вокруг виднелись лишь сабли, сабли, сабли, под ними раскрасневшиеся лица и вытаращенные глаза, стиснутые губы. Шум, гул и дикие голоса росли с ужасающей быстротой; во главе шумевших бежала челядь и всякий войсковой сброд, похожий больше на зверей, чем на людей.
Наконец и Виттенберг понял, что делается вокруг. Лицо его побледнело как полотно, на лбу выступили капли холодного пота, и - о чудо! - этот фельдмаршал, который еще так недавно угрожал всему миру, этот победитель стольких армий, завоеватель стольких городов, этот старый солдат чуть не до потери сознания испугался теперь вида разъяренной и воющей толпы. Он стал дрожать всем телом, опустил руки, изо рта у него потекла слюна на золотую цепь, и булава выпала из его рук. А страшная толпа надвигалась все ближе и ближе; еще минута - и она разорвала бы шведов в клочки.
Другие генералы обнажили шпаги, чтобы умереть с оружием в руках, как подобало рыцарям; но старый воин совсем ослабел и закрыл глаза.
Вдруг на помощь штабу подоспел Володыевский. Его полк на всем скаку клином врезался в толпу и раздвинул ее, как корабль, плывущий на всех парусах, раздвигает морские воды. Крик челяди смешался с криком ляуданцев. Но всадники уже окружили со всех сторон штаб стеной лошадей и стеной сабель.
- К королю! - крикнул маленький рыцарь.
Они тронулись. Толпа окружила их со всех сторон, бежала по бокам, сзади, размахивала саблями, выла, но ляуданцы напирали и саблями прокладывали дорогу вперед.
На помощь Володыевскому подоспел Войнилович, за ним Вильчковский с королевским полком и князь Полубинский, и они соединенными усилиями проводили шведский штаб к королю.
Но беспорядок, вместо того чтобы уняться, все усиливался. Минутами казалось, что обезумевшая толпа, забыв уже о присутствии короля, захочет схватить шведских генералов. Виттенберг пришел в себя, хотя страх все еще не покидал его, и, несмотря на подагру, соскочил с коня и подбежал к королю, как заяц, преследуемый волками.
Там он бросился на колени и, схватившись за королевское стремя, стал кричать:
- Спасите, ваше величество, спасите! Вы дали слово, ваше королевское слово! Договор подписан! Спасите! Сжальтесь над нами! Не позволяйте убивать меня!
Король, увидев такое унижение и такой позор, отвернулся с отвращением и сказал:
- Успокойтесь, фельдмаршал!
Но у него у самого было смущенное лицо, так как он не знал, что делать. Толпа вокруг все росла, напирала все настойчивее. Правда, полки построились в боевом порядке, пехота Замойского образовала грозное каре, но чем все это могло кончиться?
Король взглянул на Чарнецкого, но он только теребил бороду. Разнузданность ополченцев доводила его до бешенства.
- Ваше величество, надо сдержать слово! - сказал канцлер Корыцинский.
- Да, надо! - ответил король.
Виттенберг, который все время смотрел им в глаза, вздохнул свободнее.
- Ваше величество, - воскликнул он, - я верю вам, как Богу!
- А почему вы нарушили столько присяг, столько договоров? - спросил его пан Потоцкий, старый гетман коронный. - Кто воюет мечом, от меча погибает... Ведь вы захватили полк Вольфа вопреки условиям капитуляции!
- Это не я, это Мюллер! - ответил Виттенберг.
Гетман взглянул на него с презрением и обратился к королю:
- Ваше величество, я не настаиваю на том, чтобы вы нарушили ваше слово, пусть вероломство останется на их стороне!
- Что делать? - спросил король.
- Если мы теперь отошлем его в Пруссию, то за ним пойдут тысяч пятьдесят шляхты и разорвут его прежде, чем он доедет до Пултуска... Надо было бы дать ему несколько полков для конвоя, а этого мы сделать не можем... Слышите, ваше величество, как воют?.. Есть за что его ненавидеть! Нужно сначала обеспечить безопасность ему самому, а остальных отослать тогда, когда буря утихнет.
- Иначе и быть не может! - заметил канцлер Корыцинский.
- Но как обеспечить безопасность? Здесь мы его держать не можем, здесь, чего доброго, вспыхнет междоусобная война! - проговорил воевода русский.
Тут выступил староста калуский, Себепан Замойский, и сказал, выдвигая губы:
- Вот что, ваше величество. Дайте мне их в Замостье, пусть посидят, пока все не успокоится. Уж я защищу его от шляхты. Пусть попробует вырвать!
- А в дороге как вы их защитите, ваша вельможность? - спросил канцлер.
- Ну, у меня еще есть на что слуг держать! Разве у меня нет пехоты, пушек? Пусть вырвут его у Замойского! Увидим!
Тут он подбоченился и стал ударять себя по бедрам, раскачиваясь на седле.
- Другого средства нет! - сказал канцлер.
- И я не вижу! - добавил Ланпкоронский.
- В таком случае, берите их, пан староста, - сказал король Замойскому.
Но Виттенберг, увидев, что жизни его ничто не угрожает, стал было протестовать.
- Мы не этого ожидали! - воскликнул он.
- Пожалуйте, мы не задерживаем, путь свободен! - сказал Потоцкий, указывая рукой вперед.
Виттенберг замолчал.
Между тем канцлер послал несколько офицеров объявить шляхте, что Виттенберг не будет отпущен на свободу, а заключен в Замостье. Волнение, хотя и не сразу, улеглось. Вечером общее внимание обратилось уже в другую сторону. Войска стали вступать в город, и вид отвоеванной столицы наполнил все сердца радостью.
Радовался и король, но радость его омрачала мысль, что он не смог в точности исполнить всех условий договора благодаря непослушанию ополченцев. Чарнецкий бесился.
- С таким войском никогда нельзя ручаться за завтрашний день, - говорил он королю. - Иногда они дерутся плохо, иногда геройски; все зависит от их прихоти, а случись что - и бунт готов!
- Дай бог, чтобы они не стали разъезжаться, - сказал король, - они еще нужны, а думают, что все уже сделали.
- Виновник этих волнений должен быть казнен, несмотря на все его заслуги, - продолжал Чарнецкий.
Был отдан строгий приказ отыскать Заглобу, так как все знали, что он поднял эту бурю, но пан Заглоба как в воду канул. Его искали в городе, в лагере, среди татар, но напрасно. Тизенгауз впоследствии рассказывал, что король, добрый как всегда, от всей души желал, чтобы его не нашли, и отслужил даже молебен.
Спустя неделю за каким-то обедом из уст Яна Казимира все услышали:
- Объявите-ка там, чтобы пан Заглоба больше не прятался, а то мы соскучились по его остротам.
Когда киевский каштелян пришел в ужас от слов короля, король прибавил:
- Если бы в этой Речи Посполитой в сердце короля была только справедливость, а не милосердие, то в груди его было бы не сердце, а топор! Здесь люди часто грешат, зато и скоро раскаиваются!
Король, говоря это, имел в виду еще и Бабинича, а не только Заглобу. Молодой рыцарь еще вчера припал к ногам короля с просьбой позволить ему ехать на Литву. Он говорил, что хочет поднять там восстание и трепать шведов, как некогда - Хованского. А так как король имел намерение послать туда опытного в партизанской войне офицера, то он сейчас же согласился, благословил его и шепнул ему на ухо такое пожелание, от которого рыцарь снова упал к его ногам.
Потом, не теряя времени, Кмициц двинулся на восток. Субагази, получив дорогой подарок, позволил ему взять пятьсот новых ордынцев, так что с ним шло полторы тысячи добрых воинов - сила, с которой можно было кое-что сделать. И голова молодого рыцаря горела жаждой битв и военных подвигов - слава впереди улыбалась ему... Он слышал уже, как вся Литва с восторгом и изумлением повторяет его имя... Слышал, как его повторяют чьи-то милые уста, и душа его окрылялась радостью.
Весело было ехать ему еще и потому, что куда он ни приезжал, он всюду первый разглашал весть о том, что шведы разбиты и Варшава взята. "Варшава взята!" Где только раздавался топот его лошади, всюду народ встречал его со слезами, всюду звонили в колокола и в костелах пели: "Тебе, Бога, хвалим".
Когда ехал он лесом, шумели темные сосны, когда ехал полями, шумели золотистые колосья - шумели и повторяли, казалось, радостную весть:
- Швед разбит! Варшава взята! Варшава взята!
XV
Хотя Кетлинг и был близок к особе князя Богуслава, но все же он знал не все и не мог рассказать Кмицицу всего, что произошло в Таурогах; его ослепляло еще и то, что он сам был влюблен в панну Биллевич.
У Богуслава было другое доверенное лицо - пан Сакович, староста ошмянский, и он один знал, как глубоко запала в сердце князю его прекрасная пленница и к каким способам он прибегал, чтобы завоевать ее сердце.
Любовь эта была просто жгучей страстью, так как сердце Богуслава не было способно к другим чувствам. Но страсть эта была до того сильна, что даже этот опытный в любовных делах кавалер терял голову. И не раз, оставаясь вечером наедине с Саковичем, хватал себя за волосы и восклицал:
- Горю, Сакович, горю!
Сакович сейчас же находил выход:
- Кто хочет взять мед, тот должен одурманить пчел, а мало ли одурманивающих средств у медика вашего сиятельства? Скажите ему только слово, и завтра же все будет сделано!
Но князь не хотел прибегать к этому способу по разным причинам. Во-первых, однажды во сне ему явился дедушка Оленьки, старый полковник Биллевич; став у его изголовья, он грозно всматривался в него вплоть до первых петухов. Богуслав запомнил этот сон; он, этот рыцарь без страха, был так суеверен, так боялся чар, предвещаний и сверхъестественных явлений, что дрожь пронизывала его при мысли, в каком грозном виде вторично предстал бы призрак, если бы он последовал совету Саковича. Да и сам староста ошмянский хотя и не очень верил в Бога, но снов и чар боялся так же и потому поколебался в своих советах.
Второй причиной, удерживавшей князя Богуслава, было то, что в Таурогах гостила "валашка" со своей падчерицей. "Валашкой" звали жену князя Януша Радзивилла. Дама эта, будучи родом из страны, где нравы женщин были не очень строги, и сама не была очень строгой, пожалуй, даже слишком снисходительно относилась к интрижкам своих придворных и фрейлин, но не могла бы стерпеть, чтобы у нее под боком будущий муж ее падчерицы совершил подобное преступление.
Но и потом, когда, следуя уговорам Саковича и согласно воле князя-воеводы виленского, "валашка" вместе с княжной уехала в Курляндию, Богуслав не решился на этот шаг... Он боялся страшного шума, который в таком случае поднялся бы во всей Литве. Биллевичи, люди богатые и влиятельные, не преминули бы преследовать его судом, а закон карал подобные преступления лишением имущества, чести и жизни.
Правда, Радзивиллы были очень могущественны и могли попирать законы, но если бы победа в войне со шведами осталась за Яном Казимиром, тогда молодой князь мог и без того попасть в очень скверное положение, в котором ему бы не помогло ни его могущество, ни друзья, ни сторонники. А теперь уже трудно было предвидеть, чем кончится война, так как силы Яна Казимира росли с каждым днем, а силы Карла таяли и средства истощались.
Князь Богуслав, человек горячий, но вместе с тем и политик, считался с положением вещей. Его жег огонь страсти, но ум подсказывал сдержаться, суеверный страх обуздывал порывы крови; в то же время он заболел. Накопилось много важных и спешных дел, которые могли повлиять на исход войны и смертельно истерзали и истомили душу князя.
Но неизвестно, чем кончилась бы эта борьба, если бы не самолюбие Богуслава. Этот человек был чрезвычайно высокого мнения о себе. Он считал себя несравненным дипломатом, великим полководцем, великим рыцарем и непобедимым покорителем женских сердец. Неужели ему прибегать к силе и одурманивающим средствам, ему, который возил с собой железный ящик, полный любовных писем от разных знаменитых заграничных дам? Неужели его богатство, его титул, его могущество, почти равное королевскому, его имя, красота и светскость могут быть недостаточны для покорения одной неопытной девушки?
Притом насколько значительнее будет торжество, насколько значительнее будет наслаждение, когда сопротивление девушки ослабеет, когда она сама, добровольно, с бьющимся, как у пойманной птички, сердцем, с пылающим лицом и подернутыми мглою глазами упадет в его объятия.
Дрожь пронизывала Богуслава при мысли об этой минуте. Князь все надеялся, что эта минута наступит, сгорал от нетерпения. Иногда ему казалось, что она уже близка, иногда наоборот, и тогда он кричал, что горит, но не переставал работать.
Прежде всего он окружил девушку необыкновенным вниманием, чтобы она чувствовала к нему признательность и считала добрым человеком; он понимал, что чувство благодарности и дружбы - это мягкий и теплый огонек, который потом надо только раздуть, чтобы он вспыхнул пожаром. Частые свидания их должны были этому способствовать, а чтобы это случилось вернее, князь избегал всякой назойливости, чтобы не подорвать доверия и не испугать.
Между тем каждый взгляд, каждое прикосновение руки, каждое слово было заранее обдумано и должно было быть каплей, долбящей камень. Все, что он делал для Александры, можно было объяснить гостеприимством хозяина, тем невинным, дружеским влечением, которое одно существо питает к другому, и в то же время все это делалось так, точно делалось из любви. Граница была умышленно затушевана и неясна, чтобы потом можно было перейти ее незаметно и чтобы девушка поскорее заблудилась в этих дебрях, где каждая форма могла что-нибудь означать, но могла и ничего не означать. Игра эта нNo согласовывалась с врожденной горячностью Богуслава, но он сдерживал себя, так как думал, что только она может привести к цели, и вместе с тем находил в ней такое же наслаждение, какое находит паук, ткущий паутину, коварный птицелов, расставляющий сети, или охотник, терпеливо и неутомимо выслеживающий зверя. Князя забавляла его собственная проницательность, утонченность и ловкость, которую он приобрел при французском дворе.
В то же время он обращался с панной Александрой, как с удельной княжной, но так, что опять-таки ей нелегко было угадать, делает ли он это исключительно для нее, или это вытекает из его светскости и любезности к прекрасному полу.
Правда, она играла главную роль на всех балах, зрелищах, во всех кавалькадах и охотах, но это выходило как-то само собой: после отъезда жены князя Януша в Курляндию она действительно была самой знатной из всех дам, живущих в Таурогах. Хотя в Тауроги, как пограничную местность, съехалось много шляхтянок изо всей Жмуди, чтобы под опекой князя найти защиту от шведов, но сами они отдавали первенство панне Биллевич, как представительнице самого старинного рода. И хотя вся Речь Посполитая обливалась кровью, празднествам не было конца. Можно было подумать, что это королевский двор приехал сюда для отдыха и забав.
Богуслав распоряжался, как самодержавный монарх, не только в Таурогах, но и во всей соседней Пруссии, где бывал частым гостем и где все было к его услугам. Города доставляли ему денег в долг и солдат, прусская шляхта охотно съезжалась на пиры, карусели и охоты. Князь воскресил даже в честь своей дамы уже забытые тогда рыцарские турниры.
Однажды он сам принял в них деятельное участие и, одетый в серебряные латы, опоясанный голубой лентой, которою должна была его опоясать панна Александра, он свалил с коня четырех известнейших прусских рыцарей, пятого Кетлинга и шестого Саковича, хотя тот обладал такой необыкновенной силой, что, схватив за колеса карету, останавливал ее на ходу. И какой восторг вызвал в толпе зрителей тот момент, когда серебряный рыцарь, став на одно колено перед своей дамой, принял из ее рук венок победы. Гремели оглушительные крики, развевались платки, склонялись знамена, а он поднял забрало и смотрел на ее вспыхнувшее лицо своими прекрасными глазами, прижимая к губам ее руку.
В другой раз, когда на арене разъяренный медведь дрался с собаками и растерзал почти всех, князь, одетый только в легкий испанский костюм, бросился на медведя с рогатиной и заколол не только страшного зверя, но и своего копьеносца, который, думая, что князь в опасности, подскочил к нему, непрошеный, на помощь.
Панна Александра, внучка старого воина, воспитанная на воинских традициях, на культе крови и рыцарских доблестей, при виде подвигов Богуслава не могла устоять против изумления и даже некоторого преклонения, так как ее приучили с детства считать чуть ли не главным достоинством мужчины - мужество.
Между тем князь ежедневно являл доказательства почти нечеловеческой отваги, и ежедневно в честь Оленьки. Собравшиеся гости, расточая князю такие похвалы, которыми могло бы удовлетвориться и божество, невольно в Разговорах должны были соединять ее имя с именем Богуслава. Он молчал, но глазами говорил ей то, чего не смели сказать уста... Ее окружали чары.
Все складывалось так, чтобы их сближать, соединять и вместе с тем выделять из толпы других людей. Трудно было кому-нибудь вспомнить о нем, чтобы одновременно не вспомнить о ней. Богуслав с непреодолимой силой старался заполнить собой мысли Оленьки. Каждая минута дня была рассчитана на то, чтобы усиливалось очарование.
По вечерам, после зрелищ, комнаты сияли от разноцветных ламп, наполнявших дворец таинственным и нежным светом, словно волшебным сном наяву; опьяняющие восточные благовония насыщали воздух, тихие звуки невидимых арф, лютен и других инструментов ласкали слух, а среди этих ароматов, света, звуков ходил он, в ореоле всеобщего поклонения, точно сказочный принц, молодой, красивый, сияющий, как солнце, драгоценностями и влюбленный, как пастушок.
Какая девушка могла бы устоять против такого волшебства, какая добродетель не ослабла бы от таких чар?.. А избегать молодого князя было невозможно, живя с ним под одной кровлей и пользуясь его гостеприимством, которое хотя и было навязано силой, но все же было радушным, истинно панским гостеприимством. Притом же Оленька почти охотно приехала в Тауроги, так как предпочитала их отвратительным Кейданам, как предпочитала и рыцарского Богуслава, носившего маску патриота, преданного родине и покинутому королю, явному изменнику Янушу. В начале своего пребывания в Таурогах она даже была полна дружеских чувств к молодому князю и, заметив, как он старается заслужить ее дружбу, не раз пользовалась своим влиянием на него, чтобы сделать людям добро.
На третий месяц ее пребывания в Таурогах один артиллерийский офицер, друг Кетлинга, был приговорен князем к смерти через расстреляние. Панна Биллевич, узнав об этом от молодого шотландца, заступилась за него.
- Божество приказывает, а не просит! - ответил Богуслав и, разорвав смертный приговор, бросил его к ее ногам. - Распоряжайтесь, приказывайте! Я сожгу Тауроги, если этой ценой сумею вызвать хоть улыбку на вашем лице. Мне не надо иной награды, как только, чтобы вы были веселы и забыли о ваших прежних страданиях.
Но она не могла быть веселой, так как носила в сердце боль, горечь и невыносимое презрение к человеку, которого полюбила первой любовью и который был теперь в ее глазах худшим преступником, чем отцеубийца. Этот Кмициц, который за червонцы обещал предать короля, как Иуда - Христа, стал отвратителен в ее глазах и с течением времени превратился в какое-то чудовище, в какой-то укор для нее самой. Она не могла себе простить, что полюбила его, и вместе с тем, ненавидя, не могла забыть.
С такими чувствами ей трудно было даже притворяться веселой, но она должна была быть благодарна князю и за то, что он не захотел принять участия в преступлении Кмицица, и за все, что для нее делал. Ей все же казалось странным, что молодой князь, такой благородный рыцарь, не спешит на помощь отчизне. Хотя он и не вошел в сношения с Янушем, но она предполагала, что такой политик, как он, знает, что делает, и что этого требуют обстоятельства, которых ей своим девичьим умом не понять. Богуслав намекал ей, объясняя свои частые поездки в соседний Тильзит, что он выбился из сил от работы, что ведет переговоры с Яном Казимиром, Карлом-Густавом, прусским курфюрстом и что надеется спасти отчизну.
- Не ради наград, не ради каких-нибудь должностей я это делаю, - говорил он ей, - я даже жертвую братом Янушем, который был для меня отцом, так как не знаю, удастся ли мне вымолить ему жизнь у королевы Людвики; я делаю то, что мне велит Бог, совесть и любовь к матери-отчизне...
Когда он говорил так с грустью в нежном лице и с глазами, поднятыми к небу, он казался ей возвышенным, как те древние герои, о которых рассказывал ей старый полковник Биллевич и о которых он сам читал у Корнелия. И сердце ее наполнялось изумлением, преклонением перед ним. Дошло до того, что, когда ее слишком мучили мысли о ненавистном Андрее Кмицице, она старалась думать о Богуславе, чтобы успокоиться и ободриться. Первый в ее глазах был воплощением страшной и мрачной тьмы, второй - воплощением света, который так нужен томящейся душе. Россиенский мечник и панна Кульвец, которую тоже привезли из Водокт, подталкивали Оленьку на этом пути, с утра до вечера воспевая хвалебные гимны в честь Богуслава. Правда, оба они были в тягость князю в Таурогах, и он подумывал, как бы их вежливо выпроводить отсюда, но все же он расположил их к себе, особенно пана мечника, который сначала относился к нему враждебно, но потом не мог устоять перед соблазном милостей Радзивилла.
Если бы Богуслав был только шляхтичем знатного рода, а не Радзивиллом, не князем, не магнатом, панна Александра, быть может, влюбилась бы в него насмерть, вопреки завещанию старого полковника, который предоставил ей выбирать между Кмицицем и монастырем. Но это была девушка строгая к себе самой, очень честная по натуре, и потому она не допускала даже мысли о чем-нибудь другом, кроме благодарности князю. Род ее был слишком незначителен, чтобы она могла выйти замуж за Радзивилла, и слишком знатен, чтобы она могла стать его любовницей, и она смотрела на князя почти так же, как смотрела бы на короля, находясь при его дворе. Тщетно сам он старался внушить ей другие мысли, тщетно, потеряв голову от любви, он, отчасти из расчета, отчасти в пылу страсти, повторял то, что некогда сказал в Кейданах, - что Радзивиллы не раз женились на простых шляхтянках; эти мысли были чужды ей, и она оставалась какой была - благодарной, дружески расположенной, ищущей облегчения в мыслях о герое, но не влюбленной.
А Богуслав не умел разобраться в ее чувствах, и часто ему казалось, что он уже близок к цели; но вскоре со стыдом и злостью замечал, что он не так смел с нею, как с первейшими дамами в Париже, в Брюсселе и Амстердаме. Быть может, это было потому, что князь действительно влюбился, быть может, и потому, что в этой панне, в ее лице, в ее темных бровях и строгих глазах было нечто такое, что вызывало уважение. Один только Кмициц в свое время не поддался этому влиянию и смело целовал эти строгие глаза и гордые губы, но Кмициц был ее женихом.
Все остальные кавалеры, начиная с пана Володыевского и кончая далеко не изысканной прусской шляхтой и самим князем, держали себя с ней совсем не так, как с остальными паннами ее круга. Князь иногда поддавался порывам, но когда однажды, сидя с нею в карете, он прижал ее ногу, прошептав: "Не бойтесь!" - она ответила, что именно боится, как бы ей не пришлось сожалеть о своем доверии к нему; Богуслав смутился и вернулся на прежний путь постепенного завоевания ее сердца.
Но мало-помалу терпение его истощилось. Понемногу он стал забывать о страшном призраке, некогда явившемся ему во сне, все чаще думал о том, что советовал Сакович, и о том, что все Биллевичи погибнут на войне; страсть все сильнее охватывала его, как вдруг случилось одно обстоятельство, кото-Рое совершенно изменило положение вещей в Таурогах.
Однажды, как гром, грянуло известие, что Сапега взял Тыкоцин, а князь великий гетман погиб под развалинами замка.
Все закипело в Таурогах, сам Богуслав в тот же день уехал в Кролевец, где должен был видеться с министрами шведского короля и курфюрстом.
Пребывание его там затянулось дольше, чем он предполагал Между тем в Тауроги стали стекаться отряды прусских и даже шведских войск. Стали поговаривать о походе против пана Сапеги. Голая истина, что Богуслав был сторонником шведов, как и его брат, князь Януш, выплывала наружу все яснее.
В то же время мечник россиенский получил известие, что его имение Биллевичи сожжено отрядами Левенгаупта, которые, разбив жмудских повстанцев под Шавлями, разоряли всю страну огнем и мечом.
Тогда шляхтич немедленно уехал, желая собственными глазами увидеть причиненные ему убытки; князь Богуслав его не удерживал, наоборот, охотно отпустил и только сказал на прощание:
- Теперь вы понимаете, почему я привез вас в Тауроги? Вы, в сущности, обязаны мне жизнью!
Оленька осталась одна с панной Кульвец и тотчас заперлась в своих комнатах, никого, кроме некоторых дам, не видя. Когда они сообщили ей, что князь готовится к походу против польских войск, она в первую минуту не хотела верить, но, желая убедиться в этом, велела пригласить к себе Кетлинга, так как знала, что молодой шотландец ничего от нее не скроет.
И он тотчас явился, счастливый тем, что его позвали и что он будет говорить с той, которая овладела всей его душой.
Панна Биллевич стала его расспрашивать.
- Пан кавалер, - сказала она, - в Таурогах столько всяких слухов, что мы блуждаем среди них, точно в лесу. Одни говорят, что князь-воевода умер естественной смертью, другие - что его изрубили саблями. Какова настоящая причина его смерти?
Кетлинг с минуту колебался: было видно, что он борется с врожденной робостью; наконец он сильно покраснел и ответил:
- Причина гибели и смерти князя-воеводы - вы, пани!
- Я? - с изумлением спросила панна Биллевич.
- Да, ибо наш князь предпочел остаться в Таурогах, чем идти на помощь брату. Он забыл обо всем... для вас...
Теперь молодая девушка в свою очередь вспыхнула, как роза.
Настало минутное молчание.
Шотландец стоял со шляпой в руке, с опущенными глазами, с головой, склоненной на грудь, в позе, полной уважения и благоговения; наконец он поднял голову и, тряхнув локонами белокурых волос, проговорил:
- Если вас оскорбили мои слова, панна, то позвольте мне склонить перед вами колени и просить прощения!
- Не делайте этого, пан кавалер, - быстро ответила панна, видя, что молодой рыцарь уже опускается на одно колено. - Я знаю, что вы это сказали искренне, так как я давно заметила, что вы ко мне расположены. Разве это не так? Разве вы ко мне не расположены?
Офицер поднял свои чудные глаза вверх и, положив руку на сердце, прошептал тихим, как шепот ветра, голосом, печальным, как воздух:
- Ах, панна... панна...
И сейчас же испугался, что, быть может, сказал слишком много, и потому опять склонил голову на грудь и принял позу придворного, слушающего приказания обожаемой королевы.
- Я здесь среди чужих и без опеки, - проговорила Оленька, - и хотя сама сумею заботиться о себе и Бог защитит меня от напасти, но все же мне нужна и помощь людей. Хотите ли вы быть моим братом? Захотите ли меня предостеречь в случае опасности, чтобы я знала, что делать и как избежать ловушки?
Сказав это, она протянула ему руку, а он, несмотря на запрещение, стал на одно колено и поцеловал кончики ее пальцев.
- Говорите, ваць-пане, что тут происходит вокруг меня?
- Князь любит вас, - ответил Кетлинг. - Разве вы этого не видели?
Молодая девушка закрыла лицо руками.
- И видела и не видела... Иногда мне казалось, что он только очень добр ко мне...
- Добр... - повторил, как эхо, офицер.
- Да! А подчас, когда мне приходило в голову, что я возбуждаю в нем несчастную страсть, то я успокаивала себя тем, что это не грозит мне опасностью. Я была ему благодарна за то, что он для меня делал, хотя, видит Бог, мне не нужны его новые милости, я и так уже боюсь тех, которые он мне оказал.
Кетлинг передохнул.
- Могу ли я говорить смело? - спросил он после минутного молчания.
- Говорите, ваць-пане!
- У князя есть только два доверенных лица: пан Сакович и Петерсон. Петерсон ко мне очень расположен, так как мы родом из одной страны, и он некогда носил меня на руках. То, что я знаю, я знаю от него. Князь любит вас: страсть горит в нем, как смола в факеле. Все, что здесь происходит, все эти пиры, охоты, карусели и тот турнир, после которого благодаря княжеской руке у меня кровь идет горлом, все это для вас. Князь любит вас без памяти, но не чистой любовью, ибо он хочет обесчестить вас, но не жениться; если бы он был не только князем, но даже королем всего мира, он не нашел бы женщины достойнее вас, но все же князь думает о другой... Ему уже предназначена княжна Анна и ее состояние. Я знаю это от Петерсона и призываю в свидетели Бога и Евангелие, что говорю истинную правду! Не верьте князю, не доверяйте его благодеяниям, остерегайтесь! Здесь вам на каждом шагу готовят измену. У меня дыхание захватывало от того, что говорил Петерсон. Нет на свете преступника, равного Саковичу... Я не могу говорить об этом, не могу! Если бы не присяга, данная мной князю, что я буду оберегать его жизнь, вот эта рука и эта шпага освободили бы вас от постоянной опасности... Но сначала я убил бы Саковича... Да, его прежде всех, прежде тех даже, которые в моей отчизне убили моего отца, захватили имения и меня сделали странником и наемником!
Тут Кетлинг стал дрожать от волнения и с минуту сжимал только рукой рукоятку шпаги, не будучи в силах говорить; наконец пришел в себя и рассказал о советах, которые давал князю Сакович.
Панна Александра, к его великому изумлению, узнав об угрожающей ей опасности, держалась довольно спокойно, только лицо ее побледнело и стало еще серьезнее. В ее строгом взгляде отразилась несокрушимая воля.
- Я сумею себя защитить! - воскликнула она. - Да поможет мне Бог и святой крест!
- Князь до сих пор не хотел следовать совету Саковича, - добавил Кетлинг, - но когда он увидит, что избранный им путь ни к чему не ведет...
И он стал говорить о причинах, которые удерживали от этого Богуслава.
Панна слушала, наморщив брови, хотя не особенно внимательно, так как думала уже о том, как ей вырваться из-под этой страшной опеки. Но во всей стране не было места, не залитого кровью, и план бегства представлялся ей не совсем ясно, поэтому она предпочитала о нем не говорить.
- Пан кавалер, - сказала она наконец, - ответьте мне еще на один вопрос. Князь Богуслав на стороне шведского короля или польского?
- Ни для кого из нас не тайна, - ответил молодой офицер, - что наш князь желает принять участие в разделе Речи Посполитой, чтобы захватить для себя Литву и превратить ее в удельное княжество.
Он умолк и, как бы угадывая мысли Оленьки, добавил:
- Курфюрст и шведы к услугам князя, а так как они заняли всю Речь Посполитую, то от него некуда скрыться.
Оленька ничего не ответила.
Кетлинг ждал еще с минуту, не пожелает ли она еще о чем-нибудь его спросить, но, видя, что она молчит и занята своими мыслями, он почувствовал, что нельзя ей мешать, и низко поклонился, проводя перьями своей шляпы по полу.
- Благодарю вас, пан кавалер, - сказала она, подавая ему руку.
Офицер, не смея повернуться к ней спиной, стал пятиться к двери.
Вдруг на лице ее появился легкий румянец, и после минутного колебания она проговорила:
- Еще одно слово, пан кавалер!
- Каждое ваше слово для меня милость, панна!
- Знали ли вы... Андрея Кмицица?..
- Да... В Кейданах... Последний раз я видел его в Пильвишках, когда мы шли сюда из Полесья...
- Правду ли... правду ли сказал князь, что пан Кмициц предложил ему выдать шведам польского короля?..
- Не знаю... Мне известно лишь, что они совещались в Пильвишках, после чего князь уехал с ним в лес и так долго не возвращался, что Петерсон стал беспокоиться и послал ему навстречу войско. Я и вел этот отряд. Мы встретили князя, когда он возвращался. Я заметил, что он был очень взволнован, точно с ним случилось что-то необыкновенное. Он разговаривал сам с собою, чего с ним никогда не случалось. Я слышал, как он сказал: "Только дьявол мог бы решиться на это!.." Впрочем, больше я ничего не знаю... Только потом, когда князь вспоминал, что предлагал ему пан Кмициц, у меня мелькнула мысль: если это было, то именно тогда.
Панна Биллевич закусила губы.
- Благодарю вас! - сказала она. И осталась одна.
Мысль о бегстве всецело овладела ею. Она решила какой бы то ни было ценой вырваться из этого ужасного места и освободиться от власти этого князя-изменника. Но куда обратиться? Деревни и города были в руках шведов, монастыри были разорены, замки сровнены с землей, вся страна была наводнена солдатами, дезертирами, разбойниками и всякими темными людьми. Какая участь могла ждать девушку, брошенную в жертву этой буре? Кто с ней пойдет? Тетка Кульвеп, мечник россиенский и десяток его слуг? Но разве эти силы защитят ее?.. Быть может, пошел бы и Кетлинг, быть может, у него нашлась бы даже горсть верных солдат и друзей, которые пожелали бы его сопровождать, но Кетлинг слишком явно был в нее влюблен - как же ей было связывать себя с ним долгом благодарности?
Наконец, какое право было у нее портить будущность этому молодому человеку, почти юноше, подвергать его преследованию, гибели, если она не могла предложить ему за это ничего другого, кроме дружбы. И она спрашивала себя, что делать, куда бежать? И здесь и там ей грозила гибель, и здесь и там - позор!
И, борясь с этими мыслями, она стала горячо молиться.
Тем временем поднялся сильный ветер, деревья в саду зашумели. Вдруг погруженной в молитву девушке вспомнился дремучий лес, на опушке которого она росла с детских лет, и мысль, что в этой пуще она найдет единственное безопасное убежище, молнией пронеслась у нее в голове.
Оленька передохнула с облегчением, так как нашла наконец то, чего искала. Да! Бежать в Зеленку, в Роговскую. Туда не зайдет неприятель, разбойник не будет искать там добычи. Там даже местный старожил может заблудиться и блуждать до смерти, а не то что посторонний, который не знает дорог. Там ее защитят Домашевичи-охотники и Стакьяны-смолокуры, а если их нет, если все они отправились с паном Володыевским, то этими лесами можно доехать до других воеводств и в других пущах искать убежища.
Воспоминание о пане Володыевском развеселило Оленьку. Вот бы ей какого покровителя! Это честный солдат, рубака, который может защитить ее и от Кмицица и от Радзивиллов. Тут ей вспомнилось, что именно он советовал ей, в то время, когда захватил в Биллевичах Кмицица, чтобы она искала убежища в Беловежской пуще.
И это верно! Роговская и Зеленка слишком близко от Радзивиллов, а около Беловежа и стоит тот самый Сапега, который несколько дней тому назад стер с лица земли самого страшного Радзивилла.
Итак, в Беловеж, хотя бы сегодня или завтра!..
Пусть только приедет мечник россиенский, она медлить не будет!
Ее укроют темные чаши Беловежа, а потом, когда утихнет буря, укроет монастырь. Только там истинный покой и забвение всех людей, всех страданий, всех скорбей, всякого презрения.
XVI
Пан мечник россиенский вернулся несколько дней спустя. Несмотря на то что он ехал с охранной грамотой Богуслава, он доехал только до Россией. В Биллевичи ему незачем было ехать, так как их уже не было: усадьба, постройки, деревня, все было выжжено дотла в последней битве польского партизанского отряда под командой ксендза Страшевича, иезуита, со шведами. Все население разбрелось по лесам - либо составило вооруженные "партии"; на месте богатой усадьбы остались лишь земля да вода.
Дороги были полны беглых солдат различных войск, которые, соединясь в большие шайки, занимались разбоем и представляли опасность даже для небольших военных отрядов. Мечнику так и не удалось убедиться, сохранились ли в целости закопанные в саду бочки с серебром и деньгами, и он возвратился в Тауроги злой и раздраженный.
Едва успел он выйти из брички, как Оленька увела его в свою комнату и рассказала ему все, что говорил Гасслинг-Кетлинг.
Услышав это, старый шляхтич задрожал от негодования, ибо, не имея собственных детей, любил молодую девушку, как родную дочь. Некоторое время он лишь хватался за рукоятку сабли и повторял: "Бей, кто в Бога верует!"
Наконец схватился за голову и проговорил:
- Меа culpa! Mea maxima culpa! (Моя вина, моя великая вина! (лат.).) Мне и самому приходило в голову, да и люди поговаривали, что этот дьявол в тебя влюбился, а я все молчал, да еще посмеивался: "А вдруг женится! Мы родня Госевских, да и Тизенгаузам родня... Почему же мы не можем породниться с Радзивиллами?" Недурно породниться с нами захотел этот изменник! Уж таким бы он родственничком был... чтоб его Убили!.. Ну ладно!.. Прежде эта рука отсохнет и эта сабля заржавеет, чем...
- Надо подумать о спасении, - сказала Оленька и стала посвящать его в план побега.
Мечник внимательно слушал ее и наконец сказал:
- Лучше я созову своих людей и составлю из них "партию"! Буду шведов беспокоить, как это делал Кмициц с Хованским. В лесу и в поле ты будешь в большей безопасности, чем при дворе этого изменника и еретика.
- Хорошо, - сказала панна.
- Я не только не противлюсь бегству, но говорю: чем скорее, тем лучше... Ведь у меня довольно мужиков и кос! Они сожгли мое имение? Пустяки! А я созову мужиков из других деревень. Все Биллевичи станут на нашу сторону. Увидим, как он с нами породнится, как он посягнет на честь Биллевичей! Ты - Радзивилл?! Ну что ж? Нет гетманов в нашем роду, но нет и изменников... Посмотрим, за кем пойдет вся Жмудь!
Тут он обратился к Оленьке:
- Я свезу тебя в Беловеж, а сам вернусь. Иначе не может быть! Он должен поплатиться за намерение нас опозорить! Этим он обидел все сословие шляхетское, только бесчестные не станут на нашу сторону! Бог нам поможет, братья помогут, граждане помогут, а тогда огонь и меч! Биллевичи устоят против Радзивилла! Только бесчестные не пойдут за нами, только бесчестные не обнажат саблю против изменника! Король, сейм, вся Речь Посполитая будет за нас!
Тут мечник, красный как бурак, стал колотить кулаком по столу:
- Эта война важнее, чем война со шведами. В нашем лице оскорблены все законы, вся Речь Посполитая, все сословие рыцарское! Только бесчестный этого не поймет! Погибнет отчизна, если мы не отомстим и не накажем изменника!
И так разволновался старый мечник, что Оленьке пришлось его успокаивать. До сих пор он сидел тихо, хотя казалось, что не только отчизна, но и мир весь гибнет, но теперь, когда затронули Биллевичей, он увидел в этом самую страшную опасность для отчизны и зарычал, как лев.
Но девушка всегда имела на него сильное влияние; она сумела успокоить его и объяснить, что для их спасения и для того, чтобы побег удался, его надо хранить в глубокой тайне и не показывать князю, будто они о чем-нибудь догадываются. Он дал ей слово поступать по ее указаниям, и потом они стали совещаться о побеге. Им казалось, что осуществить его не очень трудно, так как думали, что за ними не следят.
Поэтому мечник решил послать нарочного с письмами к экономам, чтобы те немедленно собрали и вооружили крестьян из всех деревень, принадлежащих ему и другим Биллевичам. Потом он хотел отправить шестерых верных людей, будто бы за деньгами и серебром в Биллевичи, а на самом деле в лес, где они должны были остановиться и ожидать их с лошадьми и провизией. Затем было решено выехать из Таурог в санях с двумя дворовыми, будто бы в гости к соседям, а потом пересесть на лошадей и бежать. К соседям Ольбротовским они ездили часто, иногда даже ночевали у них, а потому надеялись, что отъезд их не будет никем замечен и что если за ними и отправят погоню, то не ранее чем через два-три дня, когда они будут уже в лесу под зашитой вооруженных крестьян.
Между тем пан Томаш деятельно занялся приготовлениями. Нарочный с письмами уехал на следующий день. А на третий день мечник подробно говорил Петерсону о своих деньгах, зарытых в земле, и о том, что их необходимо для безопасности перевезти в Тауроги. Петерсон поверил этому, так как шляхтич слыл богачом и, действительно, обладал большим состоянием.
- Пусть привезут их скорее, - сказал шотландец, - а если надо, то я дам солдат!
- Чем меньше людей будет знать, что везут, тем лучше. На людей моих я могу положиться, а мешки с деньгами они провезут под пенькой, которую мы часто отправляем в Пруссию, или под дранью, на которую никто не польстится.
- Лучше под дранью, - сказал Петерсон, - сквозь пеньку можно саблей нащупать, что на дне что-то другое. А деньги вы отдайте под расписку князю. Я знаю, что он нуждается, потому что доходы плохо поступают...
- Я бы и хотел оказать князю услугу, чтобы он ни в чем не нуждался, - ответил шляхтич.
Тем и кончился разговор; все, по-видимому, складывалось как нельзя лучше; прислуга отправилась раньше, а мечник с Оленькой собирались выехать на следующий день.
Между тем вечером совершенно неожиданно возвратился Богуслав с двумя полками прусской кавалерии. Дела его, видимо, были неважны, так как он вернулся раздосадованный и злой.
В тот же день он созвал совет, состоявший из уполномоченного курфюрстом графа Сейдевица, Петерсона, Саковича и кавалерийского полковника Кирица. Совет затянулся до трех часов ночи; целью его было обсуждение похода против Сапеги на Полесье.
- Курфюрст и король шведский дали мне в подкрепление свои войска, - говорил князь. - Одно из двух: или Сапега еще на Полесье, и тогда мы должны разбить его, или его уже там нет - тогда мы займем Полесье без сопротивления. Но мне необходимы деньги, а их у меня нет, и ни курфюрст, ни шведский король мне не дали, потому что у них нет.
- У кого же и искать денег, как не у вашего сиятельства? - ответил граф Сейдевиц. - Во всем мире говорят о неисчерпаемых сокровищах Радзивиллов.
Богуслав возразил:
- Граф Сейдевиц, если бы до меня доходили все доходы с моих наследственных имений, у меня, наверно, было бы больше денег, чем у пяти ваших немецких принцев, вместе взятых. Но в стране война, доходов нет, или же их захватывают конфедераты. Можно бы достать денег взаймы у прусских городов, но вы лучше всех знаете, что там происходит и что они раскошелятся только для Яна Казимира.
- Я счастлив, что могу услужить вашему сиятельству советом, - сказал Петерсон.
- Я предпочел бы, чтобы вы услужили мне деньгами.
- Мой совет стоит денег. Не дальше как вчера пан Биллевич говорил мне, что у него значительная сумма денег зарыта в саду в Биллевичах и что он хочет перевезти их сюда, в безопасное место, и отдать вашему сиятельству под расписку.
- Да вы просто с неба мне свалились, как и этот шляхтич! - воскликнул Богуслав. - А много у него денег?
- Более ста тысяч, кроме серебра и драгоценностей, которых будет на ту же сумму.
- Серебро и драгоценности шляхтич продать не захочет, но можно будет их заложить. Благодарю вас, Петерсон, за совет. Надо будет завтра же поговорить с Биллевичем.
- В таком случае я его предупрежу, потому что завтра он собирается ехать к Ольбротовским.
- Скажи ему, чтобы он не уезжал, не повидавшись со мной.
- Он уже отправил слуг, и я боюсь, доедут ли они благополучно.
- Можно будет послать за ними целый полк; впрочем, мы еще поговорим. Как это вовремя! Просто потеха: с помощью денег королевского сторонника я оторву Полесье от Речи Посполитой!
С этими словами князь со всеми простился, так как должен был принять ежедневную ванну со всевозможными снадобьями, которые сохраняли красоту. Это продолжалось обычно с час или два. А князь и без того устал с дороги.
На следующий день Петерсон задержал мечника и панну Александру и объявил им, что князь желает их видеть. Надо было отложить отъезд, но это их не обеспокоило, так как Петерсон сказал им, в чем дело.
Вскоре явился князь. Хотя пан Томаш и Оленька решили принять его по-прежнему, но, несмотря на все усилия, не могли этого сделать. Оленька покраснела, лицо мечника налилось кровью, обоими овладело смущение, и они тщетно силились сохранить спокойствие.
Князь, напротив, был совершенно спокоен, он только немного похудел и побледнел, но именно эта бледность прелестно гармонировала с его утренним костюмом, затканным жемчугом и серебром; но он сейчас же заметил, что его принимают не так, как всегда, и не так рады его приходу, как прежде; но он подумал, что эти два сторонника короля узнали об его сношениях со шведами и потому так холодно его встречают. Он решил сейчас же пустить им пыль в глаза и после первых приветственных комплиментов начал:
- Вам, наверно, известно уже, мосци-мечник, какое несчастье случилось со мной?
- Ваше сиятельство, вероятно, имеете в виду смерть князя-воеводы?
- Не только смерть. Правда, это страшный удар, но я помирился уже с волей Всевышнего, Который, верю, щедро вознаградит брата за все причиненные ему обиды. Нет, мне послана новая тяжесть, а это для каждого гражданина, любящего отчизну, большое горе...
Мечник молчал и искоса посматривал на Оленьку. Князь продолжал:
- Я добился заключения мира, один Бог знает, какими тяжкими усилиями и трудами. Оставалось только подписать трактат. Шведы должны были уйти из Польши, не требуя никакого вознаграждения, кроме того, чтобы после смерти Яна Казимира был избран на престол, с согласия сословий, шведский король. Такой великий воин мог бы быть спасением для Речи Посполитой. Даже больше, он сейчас же обещал оставить вспомогательное войско для борьбы с Украиной и Москвой. Мы бы еще расширили наши владения; но пану Сапеге это не на руку, он не мог бы тогда преследовать Радзивиллов! Все уже согласились на условия мира, и только он один с оружием в руках восстал против него, ибо для него его собственные интересы выше отчизны. Дело дошло до того, что против него придется употребить оружие, что и поручено мне по тайному соглашению Яна Казимира с Карлом-Густавом. Я никогда не уклонялся ни от какой службы и не уклоняюсь и теперь, хотя у многих может явиться подозрение, что я начинаю братоубийственную войну из мести.
- Тот, кто знает ваше сиятельство так же хорошо, как мы, всегда может понять благие намерения вашего сиятельства.
И мечник, восторгаясь своей хитростью, так выразительно подмигнул Оленьке, что девушка испугалась, как бы князь не заметил этого. И он заметил.
"Не верят мне!" - подумал князь.
И хотя его лицо оставалось спокойным, но это его кольнуло. Он был совершенно чистосердечно убежден, что не верить Радзивиллу нельзя, даже тогда, когда он лжет.
- Петерсон передавал мне, - сказал он после минутного молчания, - что вы хотите отдать мне свои деньги под расписку. Я охотно возьму их, так как действительно нуждаюсь в наличных деньгах. По окончании войны я или верну вам долг, или дам в залог свои имения, что будет для вас прибыльно. Простите, ваць-панна, - прибавил он, обращаясь к Оленьке, - что мы в вашем присутствии завели разговор о столь недостойном предмете! Это неподходящий разговор, но теперь такое время, когда чувствам обожания и преклонения нельзя дать волю...
Оленька опустила глаза, взялась кончиками пальцев за платье и сделала реверанс, чтобы иметь возможность ничего не отвечать. Между тем пан мечник мысленно обсуждал нелепейший план, который казался ему необыкновенно остроумным.
"И девушку увезу, и денег не дам!" - думал он. Затем откашлялся, погладил чуб и начал:
- Я очень рад угодить вашему сиятельству. Я не все сказал Петерсону; у меня найдется еще полгарнца червонцев, зарытых отдельно, чтобы, в случае чего, сохранить хоть часть денег... Кроме того, там зарыты также деньги других Биллевичей, но их зарыли в мое отсутствие, и место, где они зарыты, известно лишь этой панне, а человека, который спрятал их, уже нет в живых. Если ваше сиятельство позволите нам ехать вдвоем, мы привезем все.
Богуслав быстро взглянул на него:
- Как так? Петерсон говорил мне, что вы уже отправили слуг, и раз они уехали, то должны знать, где деньги.
- Да, но о последних знает только она.
- Ведь они, наверное, зарыты в каком-нибудь определенном месте, которое можно указать на словах или в письме.
- Слова - ветер, - ответил мечник, - а если в письме, то ведь челядь неграмотна. Мы поедем вдвоем, вот и все!
- Боже мой! Ведь вам хорошо известны ваши сады, и поезжайте одни! Зачем же панне Александре ехать?
- Я один не поеду! - решительно ответил мечник.
Богуслав снова взглянул на него пристально, потом уселся поудобнее и принялся хлопать тросточкой по своим сапогам.
- Если вы настаиваете, пусть так и будет. Но я вам дам два полка конницы, которые вас проводят туда и обратно.
- Зачем нам полки? Мы отправимся одни и одни вернемся! Ничего с нами не случится, это ведь наши владения.
- Как гостеприимный хозяин, я не могу позволить, чтобы панна Александра ехала без конвоя. Итак, выбирайте: или одни, или вдвоем, но с конвоем.
Мечник сообразил, что попался в собственную ловушку, и им овладел такой гнев, что, позабыв всякую осторожность, он крикнул:
- Тогда вы, ваше сиятельство, выбирайте: или мы отправимся вдвоем, или я не дам вам денег!
Панна Александра бросила на него умоляющий взгляд, но мечник уже покраснел и пыхтел.
Это был человек от природы осторожный, даже робкий, любивший все дела решать к общему удовольствию, но если его выводили из себя, если он на кого-нибудь начинал злиться или если кто-либо задевал честь Биллевичей он с какой-то отчаянной храбростью мог броситься на самого сильного врага Так и теперь: схватившись рукой за бок и звякнув саблей, он закричал во все горло:
- Что же это, мы в плену?! Вы хотите насиловать свободного шляхтича? Попирать все законы?!
Богуслав пристально смотрел на него, откинувшись на спинку кресла; он не выказывал своего гнева, но взгляд его с каждой минутой становился все холоднее, а тросточка все быстрее ударяла по сапогу. Если бы мечник знал его лучше, то понял бы, что ему угрожает опасность.
Иметь дело с Богуславом было попросту страшно, потому что никогда не было известно, когда над придворным кавалером и дипломатом, привыкшим владеть собой, возьмет верх дикий и необузданный магнат, ломающий все преграды с жестокостью восточного деспота. Прекрасное воспитание, светский лоск, приобретенный при европейских дворах, изысканность были лишь кустом прекрасных цветов, под которым таился тигр.
Но мечник забыл об этом и, ослепленный гневом, кричал:
- Ваше сиятельство, не притворяйтесь больше, потому что все вас знают... Увидите, что ни шведский король, ни курфюрст, с которыми вы сражаетесь против отчизны, ни ваше княжеское имя не защитят вас перед лицом трибунала, а сабли шляхты научат... добрым нравам!
При этих словах Богуслав поднялся, сломал тросточку своими железными руками и, бросив ее к ногам мечника, сказал страшным, сдавленным голосом:
- Вот что для меня ваши права! Ваши трибуналы! Ваши привилегии!
- Какая наглость! - крикнул мечник.
- Молчать, панок! - крикнул князь. - Иначе я тебя в порошок сотру!
С этими словами князь подошел к нему, чтобы схватить его за грудь и швырнуть о стену. Но панна Александра уже стояла между ними.
- Что вы хотите сделать, ваше сиятельство?
Князь остановился. А она стояла перед ним, точно разгневанная Минерва, с пылающим лицом и сверкающими глазами. Грудь ее высоко вздымалась, подобно морской волне, но и в гневе она была так прекрасна, что Богуслав загляделся на нее.
Через минуту гнев его прошел. Он пришел в себя и стоял, не сводя глаз с Оленьки. Наконец лицо его приняло ласковое выражение, он склонил голову и сказал:
- Простите, ангельское создание! Душа моя так полна скорби и боли, что я не могу владеть собою.
С этими словами он ушел из комнаты.
Тогда Оленька стала в отчаянии ломать руки, а мечник, придя в себя, схватился руками за голову и воскликнул:
- Я все испортил! Ведь я погубил тебя!
Князь не выходил целый день. Он обедал у себя вдвоем с Саковичем.
Взволнованный до глубины души, он не мог думать так ясно, как всегда. Его мучила какая-то горячка. Она всегда предвещала приближение той страшной лихорадки, от приступов которой князь так холодел, что его приходилось растирать. Но сейчас свое состояние он приписывал любви и понимал, что должен или удовлетворить ее, или умереть.
Рассказав Саковичу весь разговор с мечником, он сказал:
- У меня горят руки и ноги, мурашки бегают по спине, во рту горько и сухо... Черт возьми, что это со мной? Я никогда ничего подобного не испытывал!
- Это оттого, что вы начинены целомудрием.
- Ты глуп!
- Пусть!
- Я не нуждаюсь в твоих остротах.
- Возьмите, князь, лютню и ступайте под окна панны... может быть, вам покажет... кулак мечник! Тьфу, черт возьми! Вот так молодец Богуслав Радзивилл!
- Ду-урак!
- Пусть! Но я вижу, что вы, ваше сиятельство, начинаете разговаривать сами с собой и говорить себе правду в глаза. Смелее! Смелее! Нечего смотреть на знатность рода.
- Послушай, Сакович: когда мой пес Кастор забывается, я его бью за это ногой в бок, а с тобою может случиться похуже.
Сакович быстро вскочил, притворяясь разъяренным, как недавно мечник россиенский, и так как у него был необыкновенный дар подражания, то он закричал голосом мечника:
- Что же это, мы в плену? Насиловать свободного гражданина? Попирать все законы?
- Замолчи, замолчи, - лихорадочно сказал князь, - ведь там она заслонила собственной грудью этого старого болвана, а здесь нет никого, кто бы тебя защитил!
- Когда она его заслонила, тебе надо было к ней прислониться!
- Нет, тут, должно быть, какие-нибудь чары, не может быть иначе. Или она меня околдовала, или я сам с ума схожу. Если бы ты только видел, как она заступалась за своего паршивого дядюшку! Но ты дурак! У меня кружится голова. Смотри, как у меня руки горят. Любить такую девушку... ласкать ее... иметь с нею...
- Детей! - добавил Сакович.
- Да, да, ты угадал! И это будет! Иначе меня разорвет, как гранату! Боже, что со мной? Жениться, что ли, черт меня побери?!
Сакович стал серьезен:
- Об этом вам и думать нельзя, ваше сиятельство.
- А я об этом думаю, и если захочу, то так и сделаю, хоть бы целый полк Саковичей твердил целую неделю: "Об этом вам и думать нельзя, ваше сиятельство".
- Нет, вы шутите!
- Я или болен, или околдован, иначе быть не может!
- Отчего вы, ваше сиятельство, не хотите, в конце концов, последовать моему совету?
- Разве и в самом деле последовать? Ах, черт бы их всех взял, все эти сны, всех этих Биллевичей и Литву, и трибуналы, и Яна Казимира... Иначе я ничего не добьюсь. Вижу, что не добьюсь. И я дурак, до сих пор колебался, боялся снов, Биллевичей, процессов, шляхетского сброда, Яна Казимира! Скажи, что я дурак!.. Скажи мне, что я дурак! Слышишь? Я приказываю тебе сказать мне, что я дурак.
- Но я этого не сделаю, ибо именно теперь вы Радзивилл, а не лютеранский проповедник. Но вы, должно быть, больны, ваше сиятельство, ибо мне никогда не приходилось видеть вас в таком возбуждении.
- Правда! В самых затруднительных случаях я только рукой махал да посвистывал, а теперь у меня такое чувство, точно мне кто впился шпорами в бока!
- Странно, ведь если эта девушка умышленно приворожила вас каким-нибудь зельем, то ведь не затем, чтобы потом убежать от вас. А между тем из того, что вы говорите, явствует одно: они хотели бежать потихоньку.
- Рифф говорил мне, что это влияние Сатурна, на котором в этом месяце подымаются горящие испарения.
- Ваше сиятельство, изберите себе лучше покровителем Юпитера, ибо ему везло и без браков. Все пойдет хорошо, только не вспоминайте о венце, разве что об игрушечном...
Вдруг староста ошмянский ударил себя ладонью в лоб:
- Подождите, ваше сиятельство, я слышал в Пруссии о подобном случае!
- Ну, что еще черти тебе нашептали?
Но Сакович долго не отвечал. Наконец лицо его прояснилось, и он проговорил:
- Благодарите судьбу, ваше сиятельство, за то, что она послала вам такого друга, как Сакович!
- Что такое? Что такое?
- Ничего! Я буду шафером вашего сиятельства, - тут Сакович отвесил низкий поклон, - а для бедного шляхтича это честь не малая!
- Не паясничай, говори скорее!
- В Тильзите существует некто Пляска, или как его там, бывший когда-то ксендзом в Неворанах, но, когда его расстригли, он перешел в лютеранство. Женившись, он снискал покровительство курфюрста и теперь торгует копченой рыбой со Жмудью. Одно время епископ Парчевский пытался вытребовать его обратно на Жмудь, где его уж, наверное, ожидал костер, но курфюрст не согласился выдать своего единоверца.
- Что мне до этого за дело? Не мямли!
- Что вам за дело, ваше сиятельство? А то, что он вас сошьет, как два полотнища! Понимаете, ваше сиятельство? А так как он мастер плохой, да к тому же к цеху не приписан, то вас легко будет распороть... Понимаете, князь? Цех признает его шитье недействительным, и никакого шума, никакого крика не будет. Мастеру можно будет потом шею свернуть... А вы, ваше сиятельство, всем и каждому будете говорить, что вас обманули! Понимаете? А до этого: "плодитесь и размножайтесь"! Я первый вас благословляю!
- Понимаю и не понимаю! - сказал князь. - Черт возьми! Прекрасно понимаю! Сакович! Ты, должно быть, с зубами родился! И не уйти тебе от плахи!.. Ну, ну, пане староста! Но успокойся, пока я жив, у тебя волос с головы не спадет, и награда не минует... Стало быть, я...
- Вы можете торжественно просить руки панны Биллевич у нее и у мечника. Если вам откажут, то прикажите с меня кожу содрать! Они могли ощетиниться против Радзивилла, когда ему захотелось поиграть с панной, но раз Радзивилл задумал жениться, мигом шерсть шелковой станет! Вам только придется сказать мечнику и панне, что так как король шведский и курфюрст сватают вам княжну бипонскую, то свадьба должна остаться в тайне, пока не будет заключен мир. Впрочем, брачный договор можно написать как угодно. Все равно он не будет признан ни одной церковью. Ну, что же?
Богуслав молчал, и только на лице его выступили лихорадочные пятна.
- Теперь времени нет, - произнес он, помолчав, - через три дня я должен идти на Сапегу.
- Вот и прекрасно! Если бы было времени больше, то труднее было бы подыскать подходящие оправдания. Только недостатком времени вы объясните, ваше сиятельство, что венчать будет первый попавшийся поп, как всегда в экстренных случаях. Они сами подумают: "Наскоро все, потому что иначе нельзя". Она девушка отважная, и вы можете тоже взять ее с собой в поход. Если вас даже разобьет Сапега, все же вы наполовину будете победителем!
- Ладно! Ладно! - сказал князь.
Но в ту минуту с ним случился первый припадок; челюсти у него сжались, и он не мог произнести ни слова. Он весь похолодел, а потом его стало подбрасывать, и он метался, точно рыба, вынутая из воды. Но прежде чем испуганный Сакович успел привести медика, припадок окончился.
XVII
На следующий день после разговора с Саковичем князь Богуслав отправился к мечнику россиенскому.
- Пане мечник и мой благодетель, - сказал он, - я очень провинился перед вами в последний раз, так как позволил себе вспылить, забыв о том, что говорю с гостем. Я виноват, и моя вина тем тяжелее, что я обидел человека, известного своей преданностью дому Радзивиллов; но я пришел просить прощения. Вы давно знаете Радзивиллов, знаете, что мы не очень любим просить прощения, но так как я обидел почтенного и старого человека, то, невзирая на мое достоинство и сан, прихожу с повинной. А вы, как старый друг нашего дома, верю, подадите мне руку!
Сказав это, он протянул руку, а мечник, в душе которого уже остыл прежний гнев, не посмел отказать и подал руку, хоть и не спеша.
- Ваше сиятельство, - сказал он, - верните нам свободу, это будет лучшим удовлетворением!
- Вы свободны и можете ехать хоть сегодня!
- Благодарю вас, ваше сиятельство, - с удивлением ответил мечник.
- Но ставлю одно условие и молю Бога, чтобы вы его приняли.
- Какое? - со страхом спросил мечник.
- Чтобы вы захотели выслушать терпеливо то, что я вам скажу.
- Если так, я буду слушать хоть до вечера!
- Ответьте не сразу, а через час или два.
- Видит Бог, что, если вы вернете нам свободу, я ничего, кроме мира, не хочу!
- Я верну вам свободу, ваць-пане, только не знаю, захотите ли вы ею воспользоваться и будете ли торопиться уехать от меня. Мне было бы приятно, если бы вы считали своим мой дом и все Тауроги... Теперь слушайте! Вы знаете, ваць-пане, почему я не хотел, чтобы панна Биллевич уехала? Потому что я догадался, что вы попросту хотите бежать от меня, а так как я влюбился в вашу племянницу и готов каждый день переплывать Геллеспонт, чтобы только видеть ее, как в древности Леандр, чтобы видеть Геру...
Мечник покраснел в одну минуту:
- Как вы осмеливаетесь говорить мне это?
- Именно вам, мой благодетель, мой величайший благодетель!
- Моспи-князь, ищите счастья у ваших крепостных девок, но шляхтянки не трогайте! Вы можете арестовать ее, посадить в подземелье, но опозорить ее вы не смеете!
- Опозорить я не смею, но ведь могу же я поклониться старому Биллевичу и сказать ему: послушайте, отец, отдайте мне вашу племянницу в жены, ибо без нее я жить не могу!
Мечник пришел в такое изумление, что не мог сказать ни слова; он только шевелил бровями и выпучил глаза... Наконец протер их и стал смотреть то на князя, то по сторонам:
- Во сне ли это или наяву?!
- Нет, не во сне, мой благодетель, и чтобы доказать вам это, я повторю это вам cum omnibus titulis (Со всеми титулами (лат.).): я, Богуслав, князь Радзивилл, конюший Великого княжества Литовского, прошу у вас, Томаша Биллевича, мечника россиенского, руки вашей племянницы, панны ловчанки, Александры.
- Как же это? Господи боже! Да обдумали ли вы то, что говорите, ваше сиятельство?!
- Я обдумал, а теперь обдумайте вы, достоин ли я руки вашей племянницы.
- От удивления я говорить не могу!
- Вы убедитесь теперь, были ли у меня какие-нибудь дурные намерения.
- И вас, ваше сиятельство, не останавливает наше скромное звание?
- Значит, вы так дешево цените Биллевичей, их шляхетское достоинство и древность их рода? Да от Биллевича ли я это слышу?!
- Ваше сиятельство, я знаю, что наш род ведет свое начало из Древнего Рима, но...
- Но, - прервал князь, - в вашем роду нет ни гетманов, ни канцлеров? Это ничего! Вы имеете такое же право на престол, как и мой бранденбургский дядя. Раз у нас в Речи Посполитой всякий шляхтич может быть избран королем, то нет такой высоты, которая не была бы для него доступна. Я, дорогой пан мечник, а даст Бог, и дядя, родился от княжны бранденбургской, а отец мой - от Острожской; но дед мой, блаженной памяти Крыштоф Первый, тот, которого звали Перуном, великий гетман, канцлер и воевода виленский, вступил в первый брак с Собко, и корона не свалилась у него с головы, ибо Собко была шляхтянка из такого же рода, как и другие. Зато, когда мой покойный родитель вступил в брак с дочерью курфюрста, все кричали, что он забыл о своем сане, хотя, вступая в брак, он роднился с царствующим домом. Вот какова наша дворянская гордость! Ну, благодетель, признайтесь, что вы не считаете Биллевичей хуже Собко! Ну?
Говоря это, князь фамильярно похлопал мечника по плечу, и шляхтич растаял, как воск.
- Да благословит вас Бог за ваши чистые намерения, - ответил он. - Эх, мосци-князь, если бы не различие в вере!..
- Венчать будет католический ксендз, другого я сам не хочу.
- Всю жизнь мы за это будем благодарны вашему сиятельству! Нам нужно благословение Божье, а он его не даст, если какой-нибудь паскудник...
Тут мечник прикусил себя в язык - он спохватился, что хотел сказать нечто не очень приятное для князя. Но Богуслав не обратил на это внимания, даже улыбнулся милостиво и прибавил:
- И относительно детей я не буду спорить, потому что нет того на свете, чего бы я не сделал для вашей красавицы...
Лицо мечника просияло, точно его озарили солнечные лучи.
- Да уж, Господь не обидел красотой эту шалунью.
Богуслав опять похлопал его по плечу и, наклонившись к уху, стал что-то шептать.
- А что первый будет мальчик, за это я ручаюсь. И картина, а не мальчик!
- Хи-хи!
- Иначе и быть не может от Биллевич!
- От Биллевич и Радзивилла! - прибавил мечник, упиваясь дивным созвучием этих двух фамилий. - Хи-хи! Вот шум пойдет по всей Жмуди... А что-то скажут наши враги, Сицинские, когда Биллевичи поднимутся так высоко? Ведь они не оставили в покое даже старого полковника, хотя его чтила вся Речь Посполитая...
- Мы их прогоним из Жмуди, мосци-мечник!
- Великий Боже, неисповедимы пути Твои, но если Тобой предопределено, чтобы Сицинские лопнули от зависти, то да будет воля Твоя!
- Аминь! - прибавил Богуслав.
- Мосци-князь, не осуждайте меня за то, что я не держу себя с тем достоинством, с каким должны держаться те, у кого просят руки девушки, и что я так сильно проявляю свою радость. Но мы истомились, живя тут и не зная, что нас ждет, и все объясняя в самую дурную сторону. Дошло до того, что мы стали дурно думать о вашем сиятельстве; но вот оказалось, что наш страх и все подозрения были незаслуженны, а потому нам можно теперь искренне высказать преклонение перед вашим сиятельством. У меня точно гора с плеч долой!
- Разве и панна Александра меня подозревала?
- Она? Если бы я был Цицероном, то и тогда не сумел бы описать, как она прежде преклонялась перед вашим сиятельством. Я полагаю, что только целомудрие ее и врожденная робость помешали ей высказать свои чувства... Но когда она узнает об искренних намерениях вашего сиятельства, то, я уверен, сейчас даст волю сердцу, и оно не замедлит поскакать на пастбище любви...
- Сам Цицерон не сумел бы выразиться лучше! - произнес Богуслав.
- Когда человек счастлив, он и красноречив бывает! Но если вы изволите так милостиво выслушивать все, что я говорю, то я буду откровенен до конца!
- Будьте откровенны, пан мечник...
- Хотя моя племянница и молода, но у нее ум совсем мужской и она с норовом. Там, где даже опытный человек растеряется, она и не задумается. Все дурное она отложит налево, все хорошее - направо... и сама пойдет направо. С виду она и нежная, но если раз изберет себе дорогу - ее и пушками не заставишь с нее сойти. Вся в деда и в меня! Отец ее был солдат по призванию, но мягкого характера, зато мать ее, урожденная Войнилович, двоюродная сестра панны Кульвец, была женшина тоже с характером.
- Очень приятно слышать, мосци-мечник!
- Вы представить себе не можете, мосци-князь, до чего она ненавидит шведов, да и всех врагов Речи Посполитой. Если бы она заподозрила кого-нибудь хоть в малейшей измене, то сейчас же почувствовала бы к нему непреодолимое отвращение, будь это даже не человек, а ангел... Ваше сиятельство, простите старику, который по летам годился бы вам в отцы, если бы не его скромное звание: бросьте шведов!.. Ведь они терзают нашу отчизну хуже татар. Лучше двиньте вы против этих нехристей свое войско, тогда не только я, но и она сама пойдет с вами на войну! Простите мне, ваше сиятельство, я высказал то, что думал.
Богуслав поборол себя и, помолчав немного, сказал:
- Мосци-пане мечник! Еще вчера вы могли предполагать, что я хочу вас провести, говоря, что я стою на стороне короля и отчизны, но сегодня это уже не годится! И вот, как родственнику, я вам повторяю и клянусь, что все, что я сказал о мире и его условиях, - истинная правда! Я бы и сам предпочел идти на войну, ибо она меня всегда привлекает, но я убедился, что не в этом спасение, и одна только любовь к отчизне заставила меня избрать другое средство... И могу сказать, что то, что я сделал, - неслыханная вещь! Проиграть войну и заключить такой мир, где победитель будет служить побежденному, - этого бы не постыдился и хитрейший из людей - Мазарини. Не одна панна Александра, но и я вместе с нею ненавижу врагов. Но что же делать? Как спасти отчизну? Один в поле не воин! И вот я подумал: надо спасти отчизну, хоть погибнуть и легче! А так как я политике учился у лучших дипломатов, так как я родственник курфюрста и так как шведы благодаря брату Янушу мне доверяют, то я и начал переговоры, а как они кончились и какую пользу они принесли Речи Посполитой, вы уже знаете! Концом этой войны явится освобождение вашей католической религии, костелов, духовенства, шляхетского сословия и крестьян от гонений, помощь шведов против русских и казаков, а может быть, и расширение границ... И за все это одна только уступка: Карл вступит на королевский престол после смерти Яна Казимира. Кто больше моего сделал для отчизны, пусть станет сюда!
- Да, правда... это увидел бы и слепой... Только шляхетское сословие будет недовольно уничтожением права свободного избрания.
- А что важнее, право избрания или отчизна?
- И то и другое одинаково важно, мосци-князь, ибо это главный фундамент Речи Посполитой. А что такое отчизна, если не собрание прав, привилегий и свобод шляхетского сословия? Государя можно иметь, находясь и под чужим владычеством!
Гнев и скука промелькнули на лице Богуслава.
- Карл, - сказал он, - подпишет хартию вольностей, как это делалось и раньше; а после его смерти мы изберем, кого пожелаем, хотя бы даже того Радзивилла, который родится от Биллевич.
Мечник стоял с минуту, точно ослепленный этой мыслью, затем поднял руку вверх и воскликнул с воодушевлением:
- Согласен!
- И я так думаю, что вы согласны, если бы даже трон перешел к нам в наследственное владение, - сказал со злой усмешкой князь. - Все вы таковы! Теперь, чтобы осуществить переговоры, нужно только... Вы понимаете, дядюшка?
- Нужно, непременно нужно! - повторил с глубоким убеждением мечник.
- А знаете, почему они могут осуществиться?.. Так как Карлу приятно мое посредничество, у Карла одна сестра замужем за де ла Гарди, а другую, княжну бипонскую, ему хочется выдать за меня, чтобы породниться с нашим домом и иметь сторонников на Литве. Вот откуда его благосклонность ко мне, в которой его поддерживает и дядя мой, курфюрст.
- Как же это? - с беспокойством спросил мечник.
- Мосци-мечник, я не променяю вашу голубку ни на каких бипонских княжон со всеми их княжествами. Но мне нельзя раздражать эту шведскую скотину, а потому я делаю вид, что согласен на их условия. Но пусть только они подпишут трактат, тогда мы посмотрим!
- Ба, так они, пожалуй, не подпишут, узнав, что вы женились!
- Мосци-мечник, - серьезно сказал князь, - вы подозревали меня в неверности отечеству... Но я, как честный гражданин, задаю вам вопрос: имею ли я право жертвовать благом Речи Посполитой ради личных интересов?
Пан Томаш слушал.
- Что же будет?
- Подумайте сами, что должно быть.
- Боже мой, я вижу только, что свадьбу придется отложить, а недаром пословица говорит: "Что отложишь, то и убежит".
- Чувства мои не переменятся, потому что я полюбил на всю жизнь, а надо вам знать, что в верности со мной не сравнится даже терпеливая Пенелопа.
Мечник испугался еще больше, так как он, как и все, был совершенно другого мнения о княжеской верности. А князь, как нарочно, еще прибавил:
- Но вы правы, что никто не может быть уверен в завтрашнем дне: я могу заболеть, даже, может быть, тяжко; вчера со мной был такой припадок, что Сакович едва меня отходил; я могу умереть, погибнуть в походе против Сапеги.
- Ради бога, придумайте что-нибудь, мосци-князь!
- Что мне придумать? - с грустью ответил князь. - Я бы сам был рад, если бы все поскорее кончилось!
- Ох, если бы кончилось... Обвенчаться, а потом будь что будет...
- Клянусь богом! - воскликнул Богуслав, вскочив с места. - Да с таким умом вам бы надо быть литовским канцлером! Другой в три дня не придумал бы того, что вам сразу пришло в голову. Да, да, обвенчаться и сидеть себе тихо! Вот это умно! Через два дня мне необходимо идти против Сапеги. Мы сделаем потайной вход в ее спальню, а потом в путь! Два или три человека будут посвящены в нашу тайну, они и будут формальными свидетелями венчания. Напишем брачный договор, обусловим приданое, к которому я еще прибавлю от себя, и до поры до времени - молчок. О, благодетель вы мой, сердечное вам спасибо! Придите же в мои объятия, а потом - к моей красавице. Я буду ждать ответа, как на угольях. А пока я пошлю Саковича за священником. До свидания, будущий дедушка Радзивилла!..
Сказав это, князь выпустил изумленного мечника из своих объятий и выбежал из комнаты.
- Боже мой, - воскликнул, опомнившись, мечник, - я дал такой совет, который сделал бы честь самому Соломону, но лучше бы его не давать! Тайна - тайной... И как тут ни ломай себе голову, хоть бейся лбом об стену, а ничего другого не придумаешь... Чтоб они перемерзли, эти шведы!.. Если бы не эти переговоры, венчание можно было бы устроить со всеми церемониями - вся Жмудь съехалась бы на свадьбу. А тут - мужу придется к собственной жене в валенках ходить, чтобы не наделать шуму... Тьфу, черт возьми! Сицин-ские еще не скоро от зависти лопнут, хоть, Бог даст, им этого не миновать!
С этими словами он отправился к Оленьке. А князь тем временем совещался с Саковичем.
- Плясал передо мной шляхтич на задних лапах, как медведь, - говорил он Саковичу. - Но и измучил же он меня! Уф!.. Но я его обнял за это так, что у него все ребра затрещали. И тряс его так, что боялся, как бы у него сапоги с ног не слетели вместе с портянками. А чуть было скажу ему: "Дядюшка!" - у него глаза на лоб лезут, точно он целым окороком подавился! Тьфу! Подожди! Уж я сделаю тебя дядюшкой, да только таких дядюшек у меня как собак нерезаных... Сакович, я уже вижу, как она ждет меня в своей комнате, закрыв глазки и скрестив ручки... Подожди, уж я расцелую твои глазки! Сакович, я дарю тебе Пруды за Ошмянами! Когда Пляска приедет?
- К вечеру! Благодарю вас, ваше сиятельство!
- Пустое! К вечеру? Значит, с минуты на минуту... Хорошо бы повенчаться еще сегодня в полночь... Приготовил ты брачную запись?
- Приготовил. Я так расщедрился от имени вашего сиятельства, что записал на ее имя Биржи... Мечник будет выть, как пес, когда у него это отнимут.
- Посидит в подземелье и успокоится!
- Даже и этого не надо! Когда окажется, что брак недействителен, тогда все будет недействительно. Разве я не правду говорил вашему сиятельству, что они согласятся?
- Без всяких препятствий... Интересно знать, что она скажет?.. Его что-то не видно.
- Они, верно, плачут от радости в объятиях друг у друга, благословляя ваше сиятельство, и восхищаются вашей добротой и красотой!
- Не знаю, красотой ли - у меня что-то плохой вид. Я все болен и боюсь, как бы не повторился вчерашний припадок. У меня синяки - этот болван Фурэ криво подвел мне брови. Взгляни, разве не криво? Я велю его за это на кухню прогнать, а камердинером сделаю обезьяну. Однако, что это не видно мечника?.. Я хотел бы быть уже у панны... Ведь позволит же она поцеловать ее перед свадьбой... Как рано сегодня стемнело... А для Пляски, если он вздумает на попятный, надо приготовить раскаленные щипцы...
- Пляска не пойдет на попятный! Это мошенник, каких свет не видал!
- И повенчает по-мошеннически!
- И повенчает мошенник мошенника! Князем овладело веселое настроение:
- Где шафером сводня, там иначе и быть не может!
Они замолчали на минуту, и вдруг оба захохотали; и смех их звучал как-то зловеще в темной комнате. Князь расхаживал из угла в угол, постукивая палкой, на которую опирался, потому что после припадка он еще плохо владел ногами.
Наконец слуги внесли канделябры со свечами и вышли; сильная тяга воздуха колебала пламя свечей, так что они долго не могли разгореться.
- Смотри, как горят свечи! - сказал князь. - Что это предвещает?
- Что сегодня одна добродетель растает, как воск!
- Странно, как долго колеблется пламя.
- Может, душа старого Биллевича пролетает над пламенем.
- Дурак! - вспылил князь. - Как есть дурак! Нашел время говорить о духах! В Англии есть поверье, - продолжал он, помолчав, - что если в комнате носится чей-нибудь дух, свеча горит голубым пламенем, а эти, смотри, горят, как всегда, желтым!
- Пустяки! - возразил Сакович. - В Москве есть люди...
- Тише ты!.. - перебил его Богуслав. - Мечник идет... Нет, это ветер ставнями стучит... Сами черти дали этой девушке такую тетку... Кульвец-Гиппоцентаврус! Слыхал ли ты что-нибудь подобное? Да и похожа она на настоящую химеру!
- Если вам угодно, ваше сиятельство, я на ней женюсь! Она не будет вам мешать. Пляска нас окрутит в одну минуту.
- Хорошо. Я преподнесу ей к свадьбе новое помело, а тебе фонарь, чтобы ты мог светить ей!
- Но ведь я буду твоим дядюшкой, Богусь!
- Не забывай о Касторе, - ответил князь.
- Не гладь Кастора против шерсти, милый Поллукс, а то он укусит! Разговор их прервали своим появлением мечник и панна Кульвец. Князь быстро подошел к ним, опираясь на палку. Сакович встал.
- Ну, что? Можно к Оленьке? - спросил князь. Но мечник только развел руками и опустил голову.
- Ваше сиятельство! Племянница моя говорит, что завещание полковника Биллевича не дает ей права распоряжаться своей судьбою, но если бы даже оно давало ей такое право, то она не вышла бы за вас, ваше сиятельство, ибо у нее не лежит к вам сердце.
- Слышишь, Сакович?! - произнес страшным голосом Богуслав.
- Об этом завещании и я знал, - сказал мечник, - но не предполагал, чтобы оно могло быть непреодолимым препятствием.
- Плевать мне на ваши шляхетские завещания! - ответил князь. - Плевать мне на них, понимаете?
- Но мы не плюем, - запальчиво ответил мечник. - Согласно завещанию девушка должна или идти в монастырь или выйти замуж за Кмицица.
- За кого, холоп? За Кмицица? Я вам покажу Кмицица! Я вас проучу!!
- Кого это, князь, вы называете холопами? Биллевичей?!
И в страшном гневе мечник схватился за саблю, но Богуслав в ту же минуту ударил его палкой в грудь с такой силой, что шляхтич только застонал и грохнулся на пол. А князь, толкнув его ногой, открыл дверь и выбежал из комнаты.
- Господи Боже! Царица Небесная! - воскликнула панна Кульвец. Но Сакович схватил ее за руку и, приставив к ее груди кинжал, сказал:
- Тише, сокровище мое, красавица моя, не то я тебе горлышко перережу, как хромой курице!.. Сиди тут смирно и не смей ходить наверх, там теперь князь свадьбу справляет с твоей племянницей!
Но в панне Кульвец тоже текла рыцарская кровь. Едва услышала она слова Саковича, как страх ее сменился гневом и отчаянием.
- Негодяй! Разбойник! Нехристь! - крикнула она. - Зарежь меня, или я закричу на всю Речь Посполитую. Брат убит! Племянница опозорена! Не хочу и я жить! Убей, разбойник! Люди! Сюда! Смотрите!!
Сакович зажал ей рот своей сильной рукой.
- Тише, старая ведьма! Тише, перезрелая репа! - сказал он. - Я не зарежу тебя... Зачем мне отдавать черту то, что ему и так достанется? Но чтобы ты не могла кричать, как недорезанная утка, я завяжу тебе ротик твоим же платком, а сам возьму лютню и сыграю тебе серенаду. Ты меня должна полюбить.
Говоря это, староста ошмянский, с навыком настоящего разбойника, завязал ей голову платком, зажал рот, связал руки и ноги и бросил ее на диван.
Потом он сел подле нее, вытянулся поудобнее и спросил совершенно спокойным голосом, точно заводя обыкновенный разговор:
- Ну, как вы думаете, ваць-панна? По-моему, и Богусь справится без труда!
Вдруг он вскочил, так как дверь открылась и в ней появилась панна Александра.
Лицо ее было бледно, как полотно, волосы слегка растрепаны, брови были сдвинуты, а в глазах был ужас.
Увидев лежащего мечника, она встала подле него на колени и стала ощупывать рукой его голову и грудь.
Мечник глубоко вздохнул, открыл глаза, слегка приподнялся и стал обводить глазами комнату, точно проснувшись от сна; потом, опершись рукой о пол, попробовал встать при помощи племянницы, встал и, шатаясь, добрался до кресла.
Оленька только теперь увидела панну Кульвец, которая лежала связанной на диване.
- Вы ее убили? - спросила она у Саковича.
- Боже сохрани! - ответил староста ошмянский.
- Я приказываю вам ее развязать! - сказала она повелительным тоном.
В ее словах было столько силы, что Сакович не ответил ни слова и принялся развязывать лежавшую без чувств панну Кульвец, точно получил приказание от самой княгини Радзивилл.
- А теперь, - сказала Оленька, - иди к своему пану, который лежит наверху.
- Что случилось? - крикнул, придя в себя, Сакович. - Вы ответите мне за него, ваць-панна!
- Не тебе, холоп! Прочь!
Сакович выбежал, как безумный.
XVIII
Сакович не отходил от князя два дня, так как второй припадок был еще тяжелее первого; челюсти Радзивилла были так крепко стиснуты, что их приходилось раскрывать ножом, чтобы влить в рот лекарство. Вскоре сознание к нему вернулось, но он продолжал метаться, дрожать и подскакивать на кровати, точно смертельно раненный в сердце зверь. Когда это прошло, он страшно ослабел; всю ночь он смотрел в потолок и не говорил ни слова. На следующий день, приняв одуряющее лекарство, он уснул крепким сном и проснулся только около полудня, покрытый обильным потом.
- Как вы себя чувствуете, ваше сиятельство? - спросил Сакович.
- Мне лучше. Есть какие-нибудь письма?
- Есть от курфюрста и от Стенбока; лежат на столе, но чтение их надо отложить, так как вы еще слишком слабы...
- Давай сейчас! Слышишь?
Староста ошмянский подал письма, которые Богуслав перечел по два раза, затем сказал, немного подумав:
- Завтра мы тронемся на Полесье.
- Завтра вы еще будете в кровати, как и сегодня.
- Завтра я буду на коне, как и ты... Молчи! Не возражай!
Староста умолк; настала тишина, прерываемая лишь медленным тиканьем данцигских часов.
- Совет был глуп, и выдумка глупа! - сказал вдруг князь. - А я сглупил, что послушал тебя.
- Я знал, что если дело не выгорит, то я буду виноват, - ответил Сакович.
- Потому что ты сглупил.
- Совет был очень хорош, но если у них есть на услугах какой-то дьявол, который обо всем их предупреждает, то я за это не отвечаю.
Князь приподнялся на постели.
- Ты думаешь? - спросил он, пристально глядя на Саковича.
- А разве вы не знаете папистов, ваше сиятельство?
- Знаю, знаю! Часто мне приходит в голову, что тут какое-то колдовство, а со вчерашнего дня я даже убежден. Ты угадал мою мысль, поэтому я и спросил. Но кто же из них находится в сношениях с нечистой силой?.. Ведь не она, ибо она добродетельна... И не мечник, он слишком глуп...
- А хоть бы тетка?
- Это возможно...
- Чтобы в этом увериться, я ее вчера подвел к кресту и приставил нож к горлу... И представьте себе, ваше сиятельство... Сегодня смотрю, а острие точно в огне расплавлено.
- Покажи!
- Я бросил нож в воду, хотя на рукоятке была прекрасная бирюза.
- Тогда я тебе расскажу, что вчера произошло со мной... Я вбежал к ней, как сумасшедший. Что я говорил - не помню... Знаю только, что она крикнула: "Лучше я брошусь в огонь!" Ты знаешь, там большой камин. И вдруг она бросилась в него. Я за ней. Схватил ее. Платье на ней уже загорелось, я стал тушить. Но вдруг со мной случилось что-то странное... Челюсти сжались, точно кто-то дернул все жилы на шее... Вдруг мне показалось, что искры, которые летят от платья, превратились в пчел и зажужжали, как пчелы...
- И что же потом?
- Ничего не помню; меня охватил такой страх, точно я проваливался в какую-то бездонную пропасть. Такой страх, такой страх, что у меня даже сейчас волосы на голове поднимаются. И не только страх, а как это сказать... какая-то пустота, скука, бесконечная и непонятная усталость... Слава богу, силы небесные защитили меня, иначе я бы с тобой сегодня не разговаривал!..
- С вашим сиятельством случился припадок. Болезнь часто ставит перед глазами разные странные видения... Однако для вящей уверенности можно бы прорубить лед и сплавить эту бабу.
- Ну, черт с ней! Завтра мы и так отправляемся, а как только наступит весна, звезды будут на небе не те и ночи короткие, тогда чертей нечего бояться...
- Если мы завтра отправляемся, ваше сиятельство, то вы лучше оставьте в покое эту девушку.
Генрик Сенкевич - Потоп. 8 часть., читать текст
См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Потоп. 9 часть.
- Если бы я и не хотел, то должен... Страсть мою сегодня как рукой сня...
Старый слуга (Stary sluga)
Перевод Вукола Михайловича Лаврова Вместе с экономами, пограничными см...