Генрик Сенкевич
«Потоп. 7 часть.»

"Потоп. 7 часть."

- Хованский накрывал меня с восемьюдесятью тысячами, да и то не накрыл.

- Самое надежное войско - у Чарнецкого. Шведы прежде всего ударят на него.

- Тогда я пойду к Чарнецкому. Ему помощь нужна немедленно.

- К Чарнецкому ты пойдешь, а в Тауроги с таким маленьким отрядом ты не проберешься. Все замки на Жмуди князь-воевода отдал шведам, и всюду шведские гарнизоны. А Тауроги, кажется, находятся у самой прусской границы, недалеко от Тильзита.

- У самой прусской границы, ваше величество, на нашей стороне, а от Тильзита будет четыре мили... Отчего не пробраться - проберусь, и не только не потеряю людей дорогой, но ко мне еще присоединится немало удальцов... Стоит мне только показаться, и там все пойдут на шведов. Я первый подниму Жмудь, если ее кто-нибудь не поднял. Как же мне не пробраться, если вся страна, как вода в котле, закипела.

- А ты и не подумал о том, что татары могут не захотеть идти за тобой в такую даль?

- Пусть только попробуют не захотеть, пусть только попробуют! - сказал Кмициц, стиснув зубы... - Сколько их? Четыреста? Я всех их велю перевешать, деревьев хватит. Пусть только попробуют бунтовать!

Король развеселился и воскликнул:

- Ей-богу, для этих овечек лучшего пастыря не найти. Бери же их и веди, куда тебе угодно.

- Благодарю вас, ваше величество, - сказал рыцарь, обнимая колени короля.

- Когда ты хочешь выступить? - спросил Ян Казимир.

- Завтра.

- Может, Акбах-Улан не захочет, так как его лошади измучены.

- Тогда я велю привязать его к своему седлу и поведу на аркане - пусть идет пешком, если лошадей жалеет.

- Вижу, что ты с ним сладишь, но пока можно - действуй добром... А теперь, Андрей... сегодня уже поздно, но завтра мне хотелось бы еще повидаться с тобой. Пока возьми этот перстень и скажи своей панне, что ты получил его от короля, который ей повелевает любить его верного слугу и защитника.

- Дай бог! - сказал со слезами на глазах молодой воин. - Дай бог погибнуть, не иначе как защищая ваше величество!

Было уже поздно, и король ушел. Кмициц отправился домой, чтобы приготовиться в дорогу и обдумать, с чего начать и куда прежде всего ехать.

Он вспомнил слова Харлампа, что если Богуслава нет в Таурогах, то лучше всего оставить девушку там, потому что оттуда ей легче пробраться в Тильзит под защиту курфюрста. Впрочем, хотя шведы и оставили князя-воеводу в критическую минуту, но все-таки надо было надеяться, что они с уважением отнесутся к его вдове; а потому если Оленька будет на ее попечении, то с нею ничего дурного случиться не может. Если же они уедут в Курляндию, то тем лучше.

"Ведь я не могу ехать в Курляндию с моими татарами, там уже другое государство", - думал Кмициц.

Уплывали часы, а он и не думал об отдыхе; его так ободряла мысль о походе, что, несмотря на свою слабость, он готов был хоть сейчас сесть на коня.

Наконец слуги кончили укладывать вещи и хотели уже идти спать, как вдруг кто-то стал стучаться в дверь.

- Поди-ка посмотри, кто там? - сказал Кмициц, обращаясь к казачку. Казачок ушел и, поговорив с кем-то за дверью, тотчас вернулся.

- Какой-то солдат хочет видеть вашу милость. Он говорит, что его зовут Сорока.

- Впусти его скорей! - крикнул Кмициц. И, не ожидая, пока казачок исполнит приказание, сам бросился к дверям. - Здравствуй, милый Сорока, здравствуй!

Вахмистр, войдя в комнату, хотел было кинуться к ногам своего полковника, но вспомнил о военной дисциплине, вытянулся и проговорил:

- Честь имею явиться, пан полковник!

- Здорово, мой друг, здорово! - говорил обрадованный Кмициц. - Я думал, что тебя зарубили в Ченстохове.

И он обнял Сороку и дружески тряс ему руку; он мог это сделать, так как Сорока происходил из мелкой шляхты.

Тогда и старый вахмистр стал обнимать колени начальника.

- Откуда идешь? - спросил Кмициц.

- Из Ченстохова, ваша милость.

- Меня искал?

- Точно так.

- А от кого ты узнал, что я жив?

- От людей Куклиновского. Ксендз Кордецкий, как только узнал об этом, отслужил благодарственный молебен... Когда разнеслась весть, что пан Бабинич провел короля через горы, я сейчас же догадался, что это не кто иной, как вы.

- А ксендз Кордецкий здоров?

- Здоров, ваша милость, только неизвестно, не возьмут ли его, сегодня или завтра, ангелы на небо, ибо это святой человек!

- Да уж, не иначе! Откуда же ты узнал, что я с королем прибыл во Львов?

- Я полагал так: коль скоро ваша милость провожали короля, вы должны быть, значит, с ним. Я только боялся, что вы уже в поле двинулись и что я опоздаю.

- Завтра я ухожу с татарами.

- Хорошо, что так случилось: я вашей милости привез два кошеля денег. Кроме того, я захватил те цветные камешки, которые мы с боярских шапок снимали, и те, которые ваша милость захватили в шатре Хованского.

- Хорошие были времена, но ведь их, должно быть, осталось немного, я целую пригоршню отдал Кордецкому.

- Не знаю сколько, но ксендз Кордецкий говорил, что и на это можно купить две большие деревни.

Сказав это, Сорока подошел к столу и стал снимать с себя мешки.

- А камешки в этой жестянке, - прибавил он, ставя рядом с мешками манерку из-под водки.

Кмициц, не говоря ни слова, взял, не считая, горсть червонцев и, отдавая их Сороке, сказал:

- Вот тебе.

- Покорно благодарю, ваша милость. Эх, если бы у меня в дороге был хоть один дукат, - заметил вахмистр.

- А что? - спросил рыцарь.

- Да я ослабел в дороге от голода. Теперь редко где удается добыть человеку кусок хлеба, каждый боится и убегает; в конце концов, я еле ноги волок.

- Господи! Да ведь все эти деньги были с тобой!

- Я не смел взять без разрешения, - ответил вахмистр.

- Держи! - сказал Кмициц, протягивая ему вторую горсть золота. - Эй, вы, шельмы! Дайте ему есть, да поживее, не то голову сверну! - крикнул он слугам.

Люди засуетились, и вскоре перед Сорокой стояла громадная миска с копченой колбасой и фляжка с водкой.

Сорока впился глазами в колбасу, усы и губы его дрожали, но он не смел сесть в присутствии полковника.

- Садись и ешь! - скомандовал Кмициц.

Не успел он кончить, как сухая колбаса уже хрустела на зубах у Сороки. Двое слуг смотрели на него, вытаращив глаза.

- Идите прочь! - крикнул Кмициц.

Вахмистр при каждой рюмке водки искоса поглядывал на полковника, не морщит ли тот брови, а затем отвертывался к стене и выпивал.

Между тем Кмициц шагал по комнате и стал разговаривать сам с собой:

- Да, иначе и быть не может... Надо его туда послать... Надо ей сказать... Нет, ничего не выйдет... Не поверит... Письма читать не станет, потому что считает меня изменником. Пусть лучше не показывается ей на глаза; пусть только присматривает и дает мне знать, что там делается.

Вдруг Кмициц крикнул:

- Сорока!

Вахмистр вскочил так стремительно, что чуть не опрокинул стол, и вытянулся в струнку.

- Что прикажете, пан полковник?

- Ты человек верный и ловкач. Поедешь далеко, но голодать не будешь.

- Слушаю!

- Поедешь в Тауроги, на прусскую границу. Там живет панна Биллевич... У князя Богуслава... Разузнай, прежде всего, там ли он... И присматривайся ко всему. Но не попадайся ей на глаза, разве так случится, что сама тебя увидит. Тогда расскажешь ей, что про меня знаешь. За всем примечай, ко всему прислушивайся. А сам будь осторожен! Если князь тебя узнает, то сидеть тебе на колу.

- Слушаю, пан полковник.

- Я послал бы старика Кемлича, но он уже на том свете - убит в ущелье, а сыновья слишком глупы. Они пойдут со мной. А ты бывал в Таурогах?

- Никак нет, ваша милость.

- Ну так поедешь сначала в Щучин, а оттуда вдоль прусской границы до Тильзита - Тауроги от него всего в четырех милях. Сиди в Таурогах, пока всего не узнаешь, а затем возвращайся ко мне. Ты меня найдешь там, где я буду. Расспрашивай про татар и пана Бабинича. А теперь ступай спать к Кемличам. Завтра - в дорогу.

Сорока ушел. Но Кмициц еще долго не ложился. Наконец усталость превозмогла. Он бросился на постель и заснул крепким сном.

На другой день он встал более бодрым и здоровым, чем накануне. Сначала он пошел в канцелярию за приказом и охранной грамотой, а затем отправился к Субагази-бею, главе ханского посольства во Львове, и имел с ним продолжительную беседу.

Во время этой беседы Кмицицу пришлось дважды запускать руку в кошелек. Зато, когда он уходил, Субагази поменялся с ним шапками, вручил ему пернач из зеленых перьев и несколько аршин зеленого шелкового шнурка.

С этими подарками Кмициц пошел к королю, который только что приехал от обедни: он еще раз преклонил перед ним колени, простился и затем, в сопровождении Кемличей и двух слуг, отправился прямо за город, где стоял чамбул Акбах-Улана.

Старый татарин при виде его приложил руку ко лбу, губам и груди; но, Узнав, кто такой Кмициц и зачем он приехал, тотчас нахмурился; лицо его потемнело и стало надменным.

- Если король назначил тебя проводником, - сказал он ломаным русским языком, - то ты будешь указывать мне дорогу, хотя я сам попаду туда, куда мне надо. Ты еще молод и неопытен.

"Он заранее решил, - подумал Кмициц, - чем мне быть; но, пока можно, буду с ним ладить".

- Акбах-Улан, - сказал он громко, - король прислал меня не проводником, а начальником. И я советую тебе подчиниться королевской воле.

- Татарами правит хан, а не король! - ответил татарин.

- Послушай, Акбах-Улан, - с ударением проговорил Кмициц. - Хан подарил тебя королю, как подарил бы ему пса или сокола, а потому не сопротивляйся, чтобы тебя, как пса, не взяли на веревку.

- Аллах! - воскликнул удивленный татарин.

- Эй, не раздражай меня! - проговорил Кмициц.

Глаза Акбах-Улана налились кровью; он несколько минут не мог выговорить ни слова, а рука его схватилась за кинжал.

- Кейсим! (Заколю! (татар.).) Кейсим! - проговорил он глухим голосом.

Но и пан Андрей, хотя обещал себе "ладить", не мог больше выдержать и, схватив татарина мощной рукой за его редкую бороду, задрал ему голову вверх, словно желая показать что-то на потолке.

- Слушай, козий сын! - сказал он сквозь зубы. - Тебе не хочется иметь над собой никакого начальства, чтобы жечь, грабить и убивать. Ты хочешь, чтобы я был тебе проводником. Вот тебе проводник! Вот тебе проводник!

И Кмициц начал колотить его головой об стену.

Когда, наконец, он выпустил ошалевшего татарина, тот уже не хватался больше за кинжал. Благодаря своей горячности Кмициц невольно открыл самый лучший способ укрощения восточных людей, привыкших к рабству. Несмотря на страшное бешенство, овладевшее татарином, в его избитой голове мелькнула мысль о том, каким сильным и влиятельным должен быть этот рыцарь, если он поступает так с ним, с Акбах-Уланом. И его окровавленные губы трижды прошептали:

- Багадырь (Богатырь (татар.).), багадырь, багадырь!

Тем временем Кмициц надел на голову шапку Субагази, вытащил зеленый пернач, который он нарочно держал сзади за поясом, и сказал:

- Смотри сюда, раб, и сюда!

- Алла! - прошептал пораженный татарин.

- И сюда! - прибавил Кмициц, доставая из кармана зеленый шнур. Но Акбах-Улан уже лежал у его ног и бил челом.

Час спустя татары потянулись длинной цепью по дороге, ведущей из Львова к Великим Очам. Пан Кмициц ехал на темно-гнедом коне, подаренном ему королем; Акбах-Улан поглядывал на молодого рыцаря со страхом и удивлением.

Татары, знатоки военных людей, с первого взгляда отгадали, что под начальством этого рыцаря у них не будет недостатка ни в битвах, ни в добыче, а потому шли весело, с пением и музыкой.

"Превосходный отряд! - думал Кмициц, глядя на татар. - Мне все кажется, что я веду целую стаю волков; с такими людьми можно пройти всю Речь Посполитую и всю Пруссию. Подожди же, князь Богуслав!"

И в голове его одна за другой неслись самодовольные мысли - он всегда был склонен к самодовольству.

"Вот что значит ловкость, - говорил он сам себе. - Вчера у меня было только два Кемлича, а сегодня за мной идет четыреста человек. Стоит только начать, и у меня наберется тысяча, а может быть, и две таких головорезов, которых бы не постыдились иметь прежние мои товарищи. Подожди-ка, князь Богуслав!"

Но, подумав, он прибавил для очистки совести: "Притом и отечеству и королю я могу оказать значительную услугу".

И Кмициц пришел в отличное настроение. Его очень забавляло то, что встречавшиеся на дороге шляхтичи, евреи, крестьяне и даже группы ополченцев в первую минуту пугались при виде его войска.

День был пасмурный, сырой и туманный. Постоянно случалось, что проезжие подъезжали вплотную, натыкались на отряд и при виде его с ужасом восклицали:

- С нами крестная сила!

- Господи Иисусе Христе!

- Татары! Орда!

Но татары спокойно проезжали мимо бричек, нагруженных возов и табунов лошадей. Не то было бы, если бы им разрешил вождь; теперь без его разрешения они ничего не смели делать, так как собственными глазами видели, что сам Акбах-Улан держал стремя Кмицица, когда тот садился на лошадь.

Тем временем Львов уже исчез в тумане. Татары перестали петь и подвигались вперед среди тумана и лошадиных испарений. Вдруг послышался топот лошадей, и вскоре два всадника приблизились к Кмицицу. Это были полковник Володыевский и Жендзян. Оба они, миновав отряд, мчались к Кмицицу.

- Стой, стой! - кричал маленький рыцарь.

Кмициц остановился. Володыевский тоже осадил лошадь.

- Челом! - сказал он. - Я привез письма от короля: одно вам, другое воеводе витебскому.

- Но ведь я еду к Чарнецкому, а не к Сапеге!

- Прочтите сначала письмо.

Кмициц сломал печать и начал читать:

"Мы только что узнали от гонца воеводы витебского, что он не может идти в Малую Польшу и должен снова возвратиться на Полесье, ибо князь Богуслав, не дожидаясь короля и собрав все свои войска, намерен ударить на Тыкоцин и на пана Сапегу. Ввиду того что большая часть войск Сапеги осталась в крепостях и замках, мы приказываем тебе идти к нему на помощь со своим отрядом. А так как это совпадает с твоими желаниями, то мы даже не считаем нужным тебя торопить. Второе письмо отдай воеводе; в нем мы поручаем пана Бабинича, нашего верного слугу, его заботам, но паче же всего Божьему покровительству.

Ян Казимир, король".

- Боже! Боже! - воскликнул Кмициц. - Вот счастливая новость! Я не знаю, как благодарить его величество и вас...

- Я сам вызвался отвезти эти письма к вам, - сказал маленький рыцарь, - ибо видел ваше горе и хотел, чтобы эти письма вернее дошли до вас.

- Когда приехал гонец?

- Мы обедали у короля: я, двое Скшетуских, Харламп и пан Заглоба. Вы не можете себе представить, что выделывал там Заглоба, что он рассказывал о своих заслугах и неспособности Сапеги. Король и оба гетмана хохотали до слез. Вдруг вошел камердинер с письмом, и король, увидев его, говорит: "Убирайся: может, дурные известия! Не порть нам веселья". И только узнав, что оно от Сапеги, начал читать его. Воевода пишет, что давнишние опасения оправдались, что прусский курфюрст нарушил свою присягу и окончательно присоединился к шведам против своего законного государя.

- Еще один враг, точно мало их и без того! - воскликнул Кмициц. И заломил руки: - Боже! Пусть пан Сапега позволит мне хоть на неделю уйти в Пруссию, и клянусь, что с твоею помощью я сделаю такое, что десять поколений будут вспоминать меня и моих татар!

- Может быть, и пойдете туда, - заметил пан Михал. - Но раньше советую вам идти на Богуслава, ибо благодаря измене курфюрста ему дали значительные отряды, и он идет на Полесье.

- О, мы еще с ним встретимся, как Бог свят! - сказал Кмициц с разгоревшимися глазами. - Если бы вы привезли мне назначение на Виленское воеводство, то я, наверно, не так бы обрадовался.

- Король тогда тотчас воскликнул: "Вот и дело для Ендрека. Порадуется небось!" Он хотел тотчас послать гонца, но я говорю: "Сам поеду, так еще и прощусь".

Кмициц нагнулся с лошади и обнял маленького рыцаря.

- Родной брат не сделал бы столько, сколько сделали вы! Дай бог, чтобы мне удалось чем-нибудь отблагодарить вас!

- Ну... Ведь я хотел вас расстрелять!

- Потому что я лучшего не стоил. Но это ничего. Пусть я погибну в первой же битве, если из всех рыцарей я кого-нибудь люблю больше вас!

Они еще раз крепко обнялись; пан Володыевский на прощание сказал:

- Только смотрите, будьте осторожны с Богуславом, будьте осторожны! С ним не легко!

- Одному из нас смерть предназначена. Эх, если бы вы открыли мне ваши тайны владеть саблей. Впрочем, делать нечего, времени нет. Авось ангелы помогут мне, и я увижу его кровь. Или сам навеки закрою глаза.

- Бог в помощь! Счастливого пути! Только хорошенько проучите этих изменников-пруссаков! - сказал пан Володыевский.

- Не беспокойтесь! - ответил Кмициц.

Пан Володыевский подозвал Жендзяна, который все время рассказывал Акбах-Улану о подвигах Кмицица, и оба они уехали обратно во Львов. Кмициц с места повернул свой отряд и направился прямо на север.

XXXIV

Хотя татары, в особенности добруджские, умели воевать в открытом поле, но все же милее всего было им убивать безоружных, жечь, грабить и брать в плен женщин и мужиков.

Скучно было им теперь под предводительством Кмицица, который держал их в железных руках, превратил в стадо овечек и не позволял вынимать оружия. Но близ Тарнограда некоторые из татар нарочно отстали от чамбула, чтобы пустить "красного петуха" в Хмелевке и пошалить с молодицами. Кмициц, который уже пошел к Томашеву, вдруг вернулся, завидев зарево, и приказал виновным перевешать друг друга; Акбах-Улан не только не протестовал и не сопротивлялся, а, напротив, сам торопил вешать осужденных, "чтобы багадырь не сердился". После этого "овечки" шли спокойно и, чтобы не возбуждать подозрения, сбивались в кучу. Как ни жестока была казнь, татары все же не возненавидели его. Уж такое было счастье этого забияки, что подчиненные и боялись его и любили. Правда, пан Андрей не позволял также никому обижать татар. Страна была опустошена недавними набегами Хмельницкого и Шереметева - провиант и сено достать было трудно. И все-таки у татар всего было вдоволь. Когда жители одного городка, Крыницы, не захотели дать им провианта, пан Андрей велел некоторых из них высечь батогами, а подстаросту уложил ударом обуха.

Это чрезвычайно расположило к нему ордынцев; они с наслаждением прислушивались к крикам крыничан и говорили между собой:

- А и сокол наш Кмитах, не дает в обиду своих!

И татары у Кмицица не только не похудели, но еще разжирели и откормили своих лошадей. Растолстевший Акбах-Улан все с большим удовольствием посматривал на рыцаря и, причмокивая губами, говорил:

- Если бы Аллах послал мне такого сына, то я под старость, наверно, не голодал бы в улусе.

Кмициц иногда ударял его кулаком по животу и, шутя, говорил:

- Слушай, боров, если шведы не распорют тебе брюха, то ты спрячешь туда целые кладовые.

- Где же эти шведы? Пока мы их встретим, у нас арканы сгниют и луки потрескаются.

Действительно, они ехали по такой местности, куда шведы еще не заходили. Повсюду им только встречались отряды вооруженной шляхты и крестьян, которые часто грозно загораживали татарам дорогу и которым порой надо было объяснять, что это слуги и союзники польского короля.

Наконец они дошли до Замостья. Татары изумились при виде этой мощной крепости, но изумление их возросло еще больше, когда им рассказали, что эта крепость задержала все войска Хмельницкого.

Владелец Замостья, пан Ян Замойский, в знак великого расположения и милости, позволил татарам войти в город. Даже Кмициц не рассчитывал видеть что-нибудь подобное и не мог прийти в себя от изумления, разглядывая широкие, прямые улицы и великолепные здания коллегий, духовной семинарии, замки, стены, огромные пушки и всякого рода "снабжения".

Но больше всего понравилась ордынцам армянская часть города. Ноздри их расширились, вдыхая запах сафьяна, который выделывался на больших фабриках предприимчивыми пришельцами из Каффы, а глаза сияли при виде бакалейных товаров, ковров, кушаков, сабель, кинжалов, луков, турецких ламп и всевозможных драгоценностей.

Сам пан кравчий коронный пришелся по сердцу Кмицицу. Он был настоящим царьком в своем Замостье. Это был человек во цвете лет, очень красивый, хотя и болезненный. Замойский оставался холостяком; хотя многие знатные дома Речи Посполитой принимали его с распростертыми объятиями, но он отговаривался тем, что не может найти себе по-настоящему красивой девушки. Впоследствии он нашел такую: это была молодая француженка, которая хотя и любила другого, но вышла за него замуж из-за его богатства, не предполагая, что этот первый, отвергнутый, увенчает спустя несколько лет свою и ее голову королевской короной.

Замойский излишком ума не отличался, не добивался почестей, но они сами шли к нему. Когда же друзья журили его, что он недостаточно самолюбив, он отвечал:

- Неправда, у меня самолюбия больше, чем у тех, которые низко кланяются. Но зачем же мне обивать дворцовые пороги? В Замостье я не только Ян Замойский, но и Себепан Замойский.

Так его везде и звали Себепан, и это ему очень нравилось. Он любил прикидываться простачком, хотя получил прекрасное образование и молодость провел в путешествиях за границей; он называл себя простым шляхтичем, может быть, для того, чтобы другие противоречили ему. В общем же, несмотря на все его недостатки, это был прекрасный человек, гораздо лучше многих в Речи Посполитой.

Кмициц и Замойский понравились друг другу. Замойский очень любезно пригласил его к себе в замок, так как любил слыть гостеприимным.

Пан Андрей познакомился в замке со многими знатными лицами, между прочим, с сестрой пана Замойского, княгиней Гризельдой Вишневецкой, вдовой великого Еремии, некогда богатейшего магната во всей Речи Посполитой, который потерял все свое громадное состояние во время казацкого восстания, так что вдова его, за неимением средств, принуждена была поселиться у своего брата Яна.

Но, несмотря на это, она сохранила все свое прежнее величие и великолепие; пан Ян первый боялся ее как огня, ни в чем ей не отказывал и даже во всем советовался с нею. Поговаривали даже придворные, что княгиня правит Замостьем, армией и братом. Но она не злоупотребляла своим влиянием и всю свою жизнь посвятила воспитанию сына, который недавно вернулся из Вены. Это был уже юноша, но напрасно Кмициц искал в его лице черты, которые должен был бы иметь сын великого Еремии. Молодой князь был некрасив: большое лицо, выпуклые робкие глаза, толстые, влажные губы и длинные черные волосы, ниспадавшие на плечи. От отца он унаследовал только черные волосы и темный цвет лица.

Люди, ближе знавшие его, уверяли, что князь обладает благородной душой, выдающимися способностями и необыкновенной памятью, благодаря которой он владеет почти всеми языками, и что только природная святость да излишняя любовь к еде являются единственными недостатками молодого магната.

Поговорив с князем, пан Андрей убедился, что князь не только умен и судит обо всем правильно, но что у него есть дар привлекать к себе людей. Кмициц после первого же разговора полюбил его той любовью, в которой больше всего жалости. Он чувствовал, что многое бы отдал, чтобы вернуть князю ту блестящую судьбу, которую ему сулило его происхождение.

Но зато за первым же обедом подтвердилось и то, что князь Михаил - лакомка. Молодой князь, кажется, ни о чем более не думал, кроме еды. Его выпуклые несмелые глаза тревожно следили за каждым блюдом: на тарелку он накладывал целые горы и ел жадно, чавкая губами... Мраморное лицо княгини, когда она в эти минуты глядела на сына, становилось еще печальнее. Кмицицу стало как-то неловко, и он повернул голову в сторону Себепана Замойского.

Но Замойский не глядел ни на молодого князя, ни на своего гостя. Кмициц проследил направление его взгляда и за плечом княгини Гризельды увидел прелестное личико, которого он сначала не заметил.

Это была головка молодой девушки, которая казалась почти девочкой. Она была бела, как снег, румяна, как роза, и прелестна, как картинка. Маленькие вьющиеся локончики обрамляли ее головку, быстрые глазки стреляли в офицеров, сидевших возле пана Замойского, наконец остановились на Кмицице и начали в упор смотреть на него не без некоторого кокетства, словно желая заглянуть в самую глубь его сердца.

Но Кмицица нелегко было смутить; он также начал смотреть в упор в эти смелые глазки и, дотронувшись до руки сидевшего рядом с ним пана Шурского, поручика придворного панцирного полка, вполголоса спросил:

- Что это за чертенок?

- Мосци-пане, - резко ответил Шурский, - прошу вас воздержаться от подобных слов, раз вы не знаете, о ком говорите. Это вовсе не чертенок, а панна Анна Божобогатая-Красенская. И иначе прошу ее не называть, не то вам придется поплатиться за свою грубость.

- Ничего в этом обидного нет, - смеясь, сказал Кмициц. - Но, судя по вашему гневу, вы влюблены в нее по уши.

- А вы спросите, кто здесь не влюблен в нее, - проворчал Шурский. - Сам пан Замойский все глаза проглядел и сидит, как на угольях.

- Вижу, вижу.

- Что вы там видите! Он, я, Грабовский, Столонгевич, Коноядский, Рубецкий Печинга - всех она влюбила в себя. И с вами будет то же, если дольше просидите. С нее двадцати четырех часов довольно!

- Ну нет, пане-брате! Со мной не справится и в двадцать четыре месяца.

- Как так? - спросил с возмущением Шурский. - Разве вы железный?

- Нет, но когда у вас украдут последний талер, то вам нечего бояться вора...

- Разве что так! - ответил Шурский.

Кмицицу стало вдруг грустно, так как ему вспомнились его огорчения, и теперь он уже не обращал внимания на то, что черные глазки все упорнее смотрели на него, точно спрашивая: как зовут тебя и откуда ты взялся, молодой рыцарь? А Шурский бормотал:

- Сверлит, сверлит... Так и меня сверлила, пока не добралась до сердца... А теперь и не думает.

- Почему же кто-нибудь из вас не женится на ней? - спросил Кмициц.

- Один другому мешаем, - ответил Шурский.

- Да так она, пожалуй, останется в старых девах, хотя пока еще, видно, не созрела.

Шурский вытаращил глаза и, нагнувшись к уху Кмицица, таинственно прошептал:

- Говорят, что ей двадцать пять лет, ей-богу! Она еще до казацкого восстания была у княгини Гризельды.

- Странно. Я бы ей дал не более шестнадцати или восемнадцати лет. Между тем "чертенок", вероятно, догадался, что речь идет о нем, так как

опустил свои блестящие глазки и только искоса посматривал на Кмицица, точно спрашивая: кто ты, красавец? Откуда ты взялся? А он невольно покручивал усы.

После обеда Замойский взял Кмицица под руку, так как благодаря великосветским манерам молодого рыцаря он обращался с ним не как с простым гостем.

- Пан Бабинич, - сказал он, - ведь вы, кажется, с Литвы?

- Так точно, пане староста! - ответил Кмициц.

- Скажите, не знаете ли вы на Литве Подбипент?

- Знать их я не знаю, тем более что их нет уже на свете, по крайней мере, тех, которые назывались "Сорвикапюшонами": последний из них убит под Збаражем. Это был один из величайших рыцарей во всей Литве. Кто у нас не знает о Подбипентах!

- И я слышал о них, но спрашиваю вас вот почему: у моей сестры есть на попечении одна панна, Божобогатая-Красенская. Род знатный. Была она невестой этого Подбипенты. Она круглая сирота, и хотя сестра моя очень ее любит, но я, в свою очередь, как опекун моей сестры, являюсь и ее опекуном.

- Очень приятная опека! - заметил Кмициц.

Пан староста усмехнулся, подмигнул глазом и прищелкнул языком:

- Цветочек! А?

Но, заметив, что выдает себя, он сделал серьезное лицо.

- Хитрец, - сказал он полушутя-полусерьезно, - а я чуть было не проговорился.

- В чем? - спросил Кмициц, пристально глядя ему в глаза.

Тут Себепан окончательно убедился, что ему не провести гостя, и заговорил уже иначе:

- Этот Подбипента завещал ей какие-то фольварки. Названий не помню - странные: Балтупы, Сыруцияны, Мышьи Кишки, или что-то в этом роде. Словом, все, что у него было, - не помню, пять или шесть фольварков.

- Это большие поместья, а не фольварки. Подбипента был очень богат, так что если бы эта панна наследовала все его состояние, то могла бы иметь собственный двор и искать себе мужа среди сенаторов.

- Вот как? Вы знаете эти имения?

- Я только знаю Любовичи и Шепуты, так как они находятся возле моих имений. Одного лесу будет на две мили, да столько же пашни и луговой земли.

- Где же это?

- В Витебском воеводстве.

- Ой, далеко... игра не стоит свеч, тем более что вся эта местность занята неприятелем.

- Когда прогоним неприятеля, тогда доберемся и до имений. Кроме того, у Подбипент есть земля и в других местностях и большие имения на Жмуди. Я это отлично знаю, потому что и у меня там есть кусок земли.

- Я вижу, что и у вас земли не кот наплакал.

- Она теперь дохода не дает. Но чужого мне не нужно.

- Посоветуйте мне, как эту девушку поставить на ноги.

Кмициц засмеялся:

- Такой совет дам охотно. Лучше всего обратитесь к Сапеге; если он примет в ней участие, то, как витебский воевода и самое влиятельное лицо на Литве, он много может для нее сделать.

- Он мог бы разослать в трибуналы объявление, что состояние завещано Божобогатой, чтобы дальние родственники не расхватали.

- Да, но трибуналов теперь нет, и Сапега думает о другом.

- Может быть, лучше отдать ему на попечение и эту девушку. Раз она будет у него на глазах, то он скорее что-нибудь сделает.

Кмициц с удивлением посмотрел на пана старосту: "Почему он так хочет от нее избавиться?"

- Конечно, ей нельзя жить в палатке воеводы витебского, - продолжал староста, - но она могла бы находиться при дочерях его.

"Не понимаю, - подумал Кмициц, - неужели он намерен ей быть только опекуном?"

- Но вот в чем трудность: как отправить ее туда в такое беспокойное время? Для этого понадобилось бы несколько сот людей, а я не могу уменьшать гарнизон крепости. Хорошо было бы найти кого-нибудь, кто доставил бы ее в целости. Вот вы, например, могли бы это сделать, ведь вы все равно едете к Сапеге. Я дал бы вам письма, а вы дали бы мне рыцарское слово, что будете заботиться о ней и благополучно доставите ее на место...

- Я повезу ее к пану Сапеге? - с удивлением спросил Кмициц.

- А разве это такое неприятное поручение? Не беда, если вы в дороге влюбитесь в нее.

- О, мое сердце уже сдано в аренду, и, хотя мне аренды не платят, я все же арендатора менять не хочу.

- Тем лучше; я тем охотнее вам ее доверяю. Наступило минутное молчание.

- Ну что же? Возьметесь? - спросил староста.

- Но ведь я иду с татарами!

- Мне говорили люди, что татары боятся вас пуще огня... Ну, возьметесь?

- Гм... Пожалуй, если вам так угодно... Только...

- Вы думаете, что на это нужно позволение княгини... Она согласится, ей-богу, согласится. Представьте себе, она подозревает, будто я...

Тут староста начал что-то шептать на ухо Кмицицу и наконец громко сказал:

- Княгиня страшно на меня сердилась, а я молчал, ведь с бабами воевать не дай бог. Я предпочитаю сражаться со шведами под Замостьем. Но теперь это будет самым лучшим доказательством, что я ничего дурного не замышляю, если сам хочу выпроводить ее отсюда. Конечно, она очень удивится. Но я, при случае, поговорю с ней.

Сказав это, староста повернулся и ушел в другую комнату, а Кмициц посмотрел ему вслед и пробормотал:

- Ты что-то хитришь, пан староста, и хоть я пока не вижу цели, но вижу ловушку, да к тому же ты не больно хитер.

Но пан староста был очень доволен собою, хотя отлично понимал, что сделал только половину дела; оставалась еще другая, гораздо более трудная, и при мысли о ней в душе старосты возникло некоторое сомнение и даже страх: нужно было еще получить согласие княгини Гризельды, чьей строгости и проницательности пан староста боялся непомерно.

Но во всяком случае раз дело было начато, надо было его кончить, и на следующий день, после завтрака и после смотра, Замойский отправился в апартаменты сестры.

Он застал ее за вышиванием покрова для костела. Ануся рассматривала мотки шелка, развешанные на двух стульях.

При виде ее глаза старосты загорелись, но он тотчас овладел собой и, поздоровавшись с княгиней, заговорил небрежным тоном:

- Этот пан Бабинич, который приехал сюда с татарами, - литвин, очень богатый человек, обходительный и рыцарь, говорят, на славу. Вы обратили на него внимание, сестрица?

- Ведь ты сам привел его ко мне, - равнодушно ответила княгиня Гри-зельда, - у него честное лицо, и он, видно, хороший солдат.

- Я расспрашивал его об имениях, завещанных панне Божобогатой. Он говорит, что богатство Подбипенты почти равняется радзивилловскому.

- Дай бог Анусе! Ей легче будет переносить сиротство, а потом старость, - проговорила княгиня.

- Только опасность в том, как бы дальние родственники не расхватали. Бабинич говорит, что витебский воевода, если бы захотел, мог бы этим заняться. Сапега человек благородный, и я не задумался бы доверить ему родную дочь... Ему достаточно будет послать заявление трибуналам о своей опеке. Но Бабинич говорит, что панне Анне необходимо ехать туда самой.

- Куда? К Сапеге?

- Вернее, к его дочерям. Ее присутствие необходимо для ввода во владение.

Княгиня на минуту задумалась и сказала:

- Как же она туда поедет, ведь на дороге шведы?

- Я получил известие, что они ушли из Люблина. Вся страна по сю сторону Вислы свободна.

- Кто же отвезет ее туда?

- Хотя бы тот же Бабинич.

- С татарами? Побойся Бога, братец! Ведь это народ дикий и необузданный.

- Я не боюсь татар, - приседая, сказала Ануся.

Но княгиня Гризельда поняла, что брат пришел с каким-то готовым планом, а потому, попросив Анусю выйти из комнаты, пытливо посмотрела брату прямо в глаза. А он сказал как бы про себя:

- Ордынцы перед Бабиничем тише воды ниже травы - он их вешает за всякое нарушение субординации.

- Я не могу разрешить такую поездку, - отвечала княгиня. - Хотя она честная девушка, но легкомысленная и любит всем кружить головы. Впрочем, ты сам отлично это знаешь. Я никогда не поручила бы ее человеку молодому и неизвестному.

- Ну, положим, его нельзя назвать неизвестным. Кто же не слыхал о Бабиничах? Люди знатные, степенные и благородные - (староста первый никогда в жизни не слыхал о Бабиничах). - Впрочем, вы могли бы послать ее с какими-нибудь степенными дамами, тогда и приличие будет соблюдено. А за Бабинича я ручаюсь. Кроме того, скажу вам, что у него в тех местах есть невеста, которую он, по его словам, страстно любит. А кто любит, тот больше ни о ком не думает. Все дело в том, что нескоро подвернется такой случай, а тем временем может пропасть наследство девушки, и она останется ни с чем.

Княгиня, бросив вышивание, подняла голову и снова проницательно посмотрела в лицо брату.

- Почему ты так настаиваешь, чтобы ее отсюда услать?

- Почему настаиваю? - сказал, опуская глаза, староста. - Нисколько не настаиваю!

- Ян, ты сговорился с Бабиничем и хочешь посягнуть на ее честь?

- Только этого еще недоставало! - воскликнул Замойский. - В таком случае, прочтите письмо, которое я напишу Сапеге, и прибавьте от себя другое. Я же даю слово, что не сделаю шага из Замостья. Впрочем, вы сами можете расспросить Бабинича и сами будете просить его. Если же вы подозреваете меня, то я от всего отказываюсь.

- Но почему же ты так настаиваешь, чтобы она уехала из Замостья?

- Потому, что желаю ей добра... Забочусь о ее громадном состоянии... Впрочем, нет... признаюсь... мне действительно хочется, чтобы она уехала из Замостья... Мне наскучили ваши постоянные подозрения и недовольство. Я полагал, что, разрешая панне Анне уехать, я рассею их... Ведь я не школьник и не мальчишка, который подкрадывается ночью к окнам... Скажу больше: мои офицеры из-за нее перессорились, грозят друг другу саблями - ни согласия, ни порядка... Обязанностей никто не исполняет как следует. Нет, довольно! Впрочем, делайте как знаете, а за Михаилом смотрите сами, потому что это не мое, а ваше дело.

- За Михаилом? - с изумлением спросила княгиня.

- Я про девушку ничего дурного не говорю... Она с ним кокетничает не больше, чем с другими; но если вы, сестрица, не замечаете его пламенных взглядов, то могу только сказать, что даже Купидон так не ослепляет людей, как материнская любовь.

Княгиня нахмурила брови, и лицо ее побледнело.

А староста, видя, что наконец попал в цель, хлопнул себя руками по коленам и продолжал:

- Да, сестрица, вот как! Мне что за дело? Пусть Михаил подает ей шелк, пусть краснеет, глядя на нее, пусть подсматривает за ней в замочные скважины, мне что за дело! Впрочем... почем я знаю. Она будет богата... Род знатный - шляхта... Я не ставлю себя выше их... Если хотите сами - тем лучше. Правда, летами он не вышел, но опять-таки это не мое дело.

Сказав это, пан староста встал и, вежливо поклонившись сестре, собрался было уйти.

Княгиня между тем почувствовала, что кровь бросилась ей в голову. Гордая пани во всей Речи Посполитой не находила партии, достойной князя Вишневецкого, и за границей она позволила бы ему жениться только на одной из австрийских принцесс. Слова брата прижгли ее, как раскаленное железо.

- Ян, - сказала она, - подожди!

- Сестрица! - ответил пан староста. - Я хотел, во-первых, доказать неосновательность ваших подозрений, а во-вторых, указать, за кем надо смотреть. Теперь вы можете делать, что вам угодно, мне больше сказать нечего.

Замойский еще раз поклонился и ушел.

XXXV

Пан староста не совсем лгал сестре, говоря о влечении князя Михаила к Анусе, потому что молодой князь был влюблен в нее так же, как и все, не исключая пажей. Но эта любовь была лишена пылкости и предприимчивости; это был скорее легкий дурман, чем порыв сердца, которое, любя, стремится всю жизнь обладать любимым существом. Для такого стремления у князя Михаила не хватало энергии.

Тем не менее княгиня Гризельда, мечтавшая о блестящей будущности своего сына, не на шутку встревожилась.

В первую минуту ее очень удивило согласие старосты на отъезд Ануси; но теперь она перестала об этом думать, так как все ее мысли сосредоточились на угрожавшей опасности. Разговор с сыном, который бледнел и дрожал перед нею и в конце концов со слезами признался в своем чувстве, утвердил ее в предположении, что опасность велика.

Но она не сразу решилась, и лишь когда сама девушка, которой хотелось посмотреть новых людей, а может быть, и вскружить голову красавцу кавалеру, на коленях стала просить отпустить ее, княгиня не нашла в себе сил отказать. Ануся, правда, заливалась слезами при мысли о разлуке со своей госпожой, но для хитрой девушки было совершенно очевидно, что, прося об отъезде, она снимет с себя все подозрения в том, что решила кружить голову молодому князю или пану старосте.

Княгиня Гризельда, желая убедиться лично, нет ли между ее братом и Кмицицем какого-нибудь заговора, велела последнему прийти к ней. Обещание пана старосты, что он не тронется из Замостья, до некоторой степени успокоило ее, но она хотела ближе познакомиться с человеком, который должен был отвезти девушку. Разговор с Кмицицем успокоил ее совершенно. В серых глазах молодого рыцаря было столько искренности и правдивости, что невозможно было сомневаться. Он сразу признался, что любит другую и никаких видов на панну Анну у него нет. При этом он дал рыцарское слово, что будет защищать девушку от всякой опасности.

- К пану Сапеге ехать совершенно безопасно, и я ее отвезу; пан староста говорит, что неприятель отступил от Люблина, но в дальнейшем я слагаю с себя всякую ответственность за нее. И не потому, что я не хочу оказать услугу вашему сиятельству, ибо за вдову величайшего воина и гордости народной я готов свою кровь пролить. Но меня ждут трудные дела, и я не знаю, удастся ли мне самому сносить голову на плечах.

- Мне больше ничего и не надо, - ответила княгиня, - только бы вы сдали ее на руки Сапеге, а пан воевода ради меня не откажет ей в своем покровительстве.

Княгиня протянула руку Кмицицу, которую тот с величайшим благоговением поцеловал, и на прощание прибавила:

- Но будьте осторожны, как кавалер! И не утешайте себя тем, что страна свободна от неприятеля.

Над последними словами княгини Кмициц немного призадумался; но его мысли были прерваны приходом Замойского.

- Ну что, мосци-рыцарь, - весело спросил он, - увозите из Замостья лучшее его украшение?

- С вашего согласия, - ответил Кмициц.

- Берегите же ее хорошенько. Как бы у вас ее не отбили. Это лакомый кусочек!

- Пусть только попробуют. Я дал княгине рыцарское слово, а у меня слово свято!

- Ведь я шучу. Вам бояться нечего, можете даже не предпринимать особенных мер предосторожности.

- А я хотел попросить у вас какую-нибудь крытую коляску.

- Дам вам и две... Но вы ведь не сейчас едете?

- Сейчас! Мне спешно, а я и так уж засиделся!

- В таком случае пошлите вперед ваших татар в Красностав. Я пошлю туда гонца, чтобы им приготовили корму для лошадей, а вам я дам в Красностав конвой. Опасаться вам нечего, так как это мои владения; я дам вам несколько немецких драгун, это смелые люди и дорогу знают. Впрочем, в Красностав дорога прямая.

- Да зачем же мне оставаться?

- Чтобы подольше погостить у нас; такого милого гостя я готов задержать на целый год. Притом я послал за табунами в Пересну, быть может, для вас найдется какой-нибудь хороший жеребец, который, в случае надобности, не подведет. Верьте!

Кмициц взглянул прямо в глаза пану старосте и потом, как бы на что-то решившись, сказал:

- Благодарю вас, я остаюсь, а татар отправлю вперед.

С этими словами Кмициц ушел, чтобы распорядиться. Отозвав в сторону Акбах-Улана, он сказал:

- Акбах-Улан, вам нужно идти в Красностав по прямой дороге. Я останусь здесь и поеду днем позже с конвоем. Теперь слушай, что я тебе скажу: в Красностав вы не пойдете, а спрячетесь в первом лесу, но так, чтоб о вас не было ни слуху ни духу. Когда вы услышите выстрел на дороге, спешите ко мне: мне хотят устроить какую-то ловушку.

- Твоя воля, - ответил Акбах-Улан, прикладывая руку ко лбу, губам и груди.

"Я разгадал твои хитрости, пан староста, - проговорил про себя Кмициц. - В Замостье ты боишься сестры и поэтому хочешь похитить девушку и поместить где-нибудь поблизости, а меня сделать своим орудием. Подожди! Не на таковского напал. Как бы тебе самому не попасться в свою же ловушку!"

Вечером поручик Шурский постучал в дверь Кмицица. Офицер тоже что-то подозревал, а так как он любил Анусю, то предпочитал, чтобы она лучше уехала, чем попала в сети Замойского. Но говорить откровенно он боялся, может быть, потому, что не был уверен в своем предположении. Он только выразил удивление, что Кмициц согласился услать татар вперед, и уверял, что дороги совсем не так безопасны, как говорят, что всюду бродят вооруженные шайки и пошаливают.

Но пан Андрей притворился, что ничего не подозревает.

- Что со мной может случиться, - говорил он, - ведь пан староста дает мне конвой?

- Да, но немцев.

- Разве они не надежные люди?

- Этим чертям никогда нельзя доверять; случалось не раз, что, сговорившись по дороге, они переходили на сторону неприятеля.

- Но по сю сторону Вислы нет шведов.

- Шведы есть в Люблине. Это неправда, что они ушли; советую вам не отправлять татар вперед... С большим отрядом всегда безопаснее.

- Жаль, что вы мне раньше этого не сказали, я никогда не отменяю своих приказаний.

На следующий день татары ушли вперед. Кмициц решил выехать вечером, чтобы к ночи прибыть в Красностав. Тем временем ему вручили два письма к Сапеге, одно от княгини, другое от пана старосты.

Кмицицу очень хотелось распечатать последнее письмо, но он не посмел и лишь посмотрел его на свет. Внутри конверта была чистая бумага. Это открытие окончательно убедило его, что у него по дороге хотят отнять и письма, и девушку.

Наконец пригнали табун из Пересны, и пан староста подарил молодому рыцарю необыкновенно красивого жеребца, которого Кмициц принял с благодарностью и подумал при этом, что на нем он уедет дальше, чем предполагает пан староста. Он вспомнил о спрятанных в лесу татарах и чуть не Расхохотался. Минутами все же он возмущался и решил проучить старосту.

Наконец пришло время обеда, который прошел очень мрачно. У Ануси были красные глаза; офицеры угрюмо молчали, один пан староста был весел и все подливал Кмицицу вина, а тот выпивал бокал за бокалом. Время было ехать, провожатых было мало: князь отправил офицеров на службу.

Ануся упала в ноги княгине, и ее долго не могли оторвать. Сама княгиня, по-видимому, тоже сильно беспокоилась. Может быть, она упрекала себя, что согласилась на ее отъезд. Но громкий плач ее сына еще более убедил гордую княгиню в необходимости положить конец этому чувству. И она утешалась надеждой, что девушка в семействе Сапеги найдет опеку и при содействии воеводы получит то огромное наследство, которое обеспечит ее судьбу.

- Поручаю ее вашей чести, мужеству и благородству, - повторила княгиня, обращаясь к Кмицицу, - помните, что вы мне дали слово довезти ее благополучно к пану Сапеге.

- Если дал слово, то одна смерть разве может помешать мне сдержать его! - ответил рыцарь.

И он подал руку Анусе, которую она взяла с особенной надменностью, так как сердилась на него за то, что он относился к ней слишком невнимательно.

Наступила минута отъезда. Ануся села в карету со старой служанкой Сувальской, а Кмициц на лошадь, и они тронулись в путь. Двенадцать немецких драгун окружили карету и телегу с вещами Ануси. Когда наконец заскрипели ворота и колеса загремели по подъемному мосту, Ануся разразилась громкими рыданиями. КмицицАаклонился к коляске:

- Не бойтесь, ваць-панна, я вас не съем!

"Невежа!" - подумала Красенская.

Они миновали уже дома за крепостными стенами и въехали в лес, который тянулся вплоть до Буга. Наступила ясная, теплая ночь. Дорога вилась серебристой лентой, тишину прерывал только топот лошадиных копыт да грохот кареты.

"Мои татары засели, верно, в лесу, как волки!" - подумал Кмициц. Вдруг он стал прислушиваться.

- Что это? - спросил он, обращаясь к офицеру, начальнику драгун.

- Топот! Кто-то мчится за нами! - ответил тот.

Едва он кончил, как к Кмицицу подскакал на взмыленной лошади казак.

- Пан Бабинич! Пан Бабинич! Письмо от пана старосты!

Отряд остановился. Казак подал письмо Кмицицу. Рыцарь сорвал печать и при свете фонаря стал читать письмо:

"Мосци-пане, любезнейший пане Бабинич! Вскоре после отъезда панны Божобогатой до меня дошла весть, что шведы не только не ушли из Люблина, но даже намерены напасть на мое Замостье. А потому дальнейшее путешествие становится немыслимым. Учитывая опасности, каким может подвергнуться девушка, мы желаем, чтобы вы отправили панну Божобогатую обратно в Замостье. Ее отвезут мои драгуны. Ввиду же того, что вы торопитесь, мы не смеем вас затруднять. Сообщая вашей милости нашу волю, просим вас отдать соответствующие приказания драгунам".

Между тем Ануся выглянула из окна кареты.

- Что случилось? - спросила она.

- Ничего. Пан староста просит меня еще раз позаботиться о вас, больше ничего!

И, обернувшись к кучеру и рейтарам, он крикнул:

- Вперед!

Но офицер, командовавший рейтарами, осадил своего коня.

- Стой! - крикнул он кучеру. - Как так - вперед? - обратился он к Кмицицу.

- А чего же нам стоять в лесу? - спросил Кмициц, притворяясь дурачком.

- Да ведь вы получили какое-то приказание.

- А вам что за дело? Я получил и потому приказываю ехать вперед.

- Стой! - закричал офицер.

- Вперед! - повторил Кмициц.

- Что там? - спросила снова Ануся.

- Мы не двинемся ни на шаг, пока вы мне не покажете приказание! - решительно проговорил офицер.

- Вы его не увидите, потому что оно прислано не вам.

- Если вы не хотите его исполнить, то я его исполню. Поезжайте с Богом в Красностав и смотрите, как бы вам от нас не попало, а я с панной вернусь в Замостье.

Кмицицу только и нужно было, чтобы офицер сам проговорился, что знает содержание письма. Теперь стало совершенно ясно, что все это было заранее подготовлено.

- Уезжайте с Богом! - грозно повторил офицер.

И в ту же минуту солдаты без всякой команды обнажили сабли.

- Ах вы такие-сякие! Вы не в Замостье панну повезете, а припрячете ее, чтобы пан староста мог дать волю своим страстям... Не на таковского напали!

И с этими словами он выстрелил на воздух из пистолета. В глубине леса раздался страшный шум, словно выстрел разбудил целое стадо спавших волков. Со всех сторон послышался какой-то вой, треск сухих ветвей, лошадиный топот, и на дороге зачернели группы всадников, которые приближались с нечеловеческим визгом и воем.

- Господи боже! - воскликнули испуганные женщины.

Татары налетели тучей, но Кмициц удержал их троекратным криком и, обернувшись к перепуганному офицеру, сказал насмешливо:

- Ну, теперь видите, на кого напали? Пан староста хотел оставить меня в дураках, сделать из меня слепое орудие, а вам поручил роль свахи, которую вы приняли, пан офицер, чтобы угодить своему пану... Поклонитесь ему от Бабинича и скажите, что девушка будет благополучно доставлена к пану Сапеге.

Офицер испуганными глазами обвел дикие лица татар, окружавших его со всех сторон и смотревших на рейтар жадными глазами. Видно было, что они ждут лишь приказания, чтобы наброситься на них и растерзать в клочки.

- Конечно, вы можете делать, что вам угодно, - сказал он дрожащим голосом, - но пан староста сумеет отомстить!

Кмициц засмеялся:

- Пусть же он отомстит мне на вас!.. Если бы вы не проговорились, что заранее знаете содержание письма, и не настаивали на том, чтобы вернуть панну назад, то я беспрекословно отдал бы вам девушку. Скажите пану старосте, чтобы он в свахи выбирал более умных, чем вы!

Спокойный тон Кмицица немного успокоил офицера, по крайней мере, он убедился, что ни ему, ни рейтарам не угрожает смерть; поэтому он вздохнул облегченно и спросил:

- Значит, мы ни с чем и вернемся в Замостье?

- Как ни с чем? Вы вернетесь с письмом, написанным у каждого из вас на шкуре!

- Ваша милость...

- Взять их! - крикнул Кмициц и первый схватил офицера за шиворот.

Вокруг коляски поднялась свалка. Женщины начали кричать о помощи, но татары заглушили их своим воем. Свалка продолжалась недолго, и вскоре все рейтары были связаны и положены рядом на дороге.

Кмициц приказал высечь их нагайками, но только так, чтобы они могли вернуться пешком в Замостье. Простым солдатам дали по сто, а офицеру сто пятьдесят ударов, несмотря на просьбы Ануси, которая, не понимая, в чем дело, думала, что попала в чьи-то страшные руки, и со слезами умоляла пощадить ее.

- Пощадите, рыцарь! В чем я перед вами виновата? Пожалейте! Пощадите!

- Тише, панна! - крикнул на нее Кмициц.

- Чем я провинилась перед вами?

- Может, вы и сами в заговоре?

- В каком заговоре? Боже, милостив буди мне, грешной!

- Так вы не знаете, что пан староста нарочно настаивал на вашем отъезде, чтобы разлучить вас с княгиней, похитить и в каком-нибудь пустом замке посягнуть на вашу честь?

- Господи Иисусе! - воскликнула Ануся.

В ее крике было столько искренности, что Кмициц сказал уже ласковее:

- Значит, вы не в заговоре? Возможно!

Ануся закрыла лицо руками, но ничего не могла сказать и только повторяла:

- Господи! Господи!

- Успокойтесь, панна! - еще ласковее сказал Кмициц. - Вы спокойно поедете к Сапеге. Пан староста не рассчитал, с кем имеет дело... Те люди, которых там секут, хотели вас похитить. Я отпущу их живыми, чтобы они могли рассказать пану старосте о том, как у них все гладко сошло.

- Значит, вы спасли меня от позора?

- Да, хотя не знал, будете ли вы этому рады!

Вместо ответа, Ануся схватила руку пана Андрея и прижала ее к своим бледным губам.

Дрожь пробежала по телу Кмицица.

- Оставьте, оставьте, ваць-панна! - крикнул он. - Садитесь в карету, а то ножки промочите. Ничего не бойтесь. Вам со мной безопаснее, чем у родной матери.

- Теперь я поеду с вами хоть на край света!

- Не говорите таких вещей, ваць-панна!

- Господь наградит вас за то, что вы защитили мою честь!

Тем временем ордынцы перестали сечь немцев, и Кмициц приказал их погнать в Замостье. Лошадей их, платье и оружие он подарил своим татарам. Затем они быстро двинулись в путь, так как медлить было опасно.

По дороге молодой рыцарь не мог удержаться, чтобы время от времени не заглянуть в окно кареты, вернее, не взглянуть в живые глазки и прелестное личико девушки. Всякий раз он спрашивал, не надо ли ей чего-нибудь, удобна ли коляска и не утомляет ли ее слишком скорая езда.

Она отвечала ему кокетливо, что ей так хорошо, как еще никогда не бывало. Она уже совершенно успокоилась. Сердце ее наполнилось доверием к защитнику. В душе она думала: "Он вовсе не такой невежа, как я сначала предполагала!"

"Эх, Оленька, если бы ты знала, как я страдаю из-за тебя! - думал Кмициц. - Неужели ты отплатишь мне неблагодарностью? Если бы это случилось в прежние времена!.. Ух!"

И ему пришли на память его прежние товарищи, былые проказы с ними, и, чтобы избавиться от искушения, он стал читать молитву за них.

Прибыв в Красностав, Кмициц подумал, что лучше не ждать известий из Замостья и тотчас двинуться дальше. Но перед отъездом он написал пану старосте следующее письмо:

"Ясновельможный пане староста и мой благодетель!

Кого Господь создал для великих дел, тому дал и догадливость в должной мере. Я тотчас смекнул, что вы хотите испытать меня, присылая мне приказание выдать панну Божобогатую-Красенскую. В этом я убедился тем более, что ваши рейтары проговорились о том, что знают содержание вашего приказа, хотя вашего письма я им не показывал. Отдавая должное удивление вашей дальновидности, я, чтобы вполне успокоить вас, заботливого опекуна, еще раз повторяю, что ничто на свете не может помешать мне исполнить данное мне поручение. Но так как ваши солдаты, по-видимому, плохо поняли ваше приказание и оказались настолько дерзкими, что даже угрожали мне смертью, то думаю, что я поступил бы согласно с вашими желаниями, если бы приказал их перевешать. Прошу прощения, что я этого не сделал; но все же я приказал их высечь, и если такое наказание вы найдете слишком мягким, то можете увеличить его по своему усмотрению. Надеясь, что я заслужил доверие и благодарность ясновельможного пана, остаюсь вашим покорным слугой.

Бабинич".

Драгуны, с трудом дотащившись до Замостья позднею ночью, не смели показаться на глаза пану старосте, который узнал обо всем только на следующий день из письма Кмицица, привезенного красноставским казаком.

Прочтя его, пан староста заперся у себя на три дня и не пускал к себе никого, кроме слуг, приносивших ему еду. Слышали, как он ругался по-французски, что случалось с ним только тогда, когда он был в бешенстве.

Но буря понемногу улеглась. На четвертый и пятый день пан староста был очень молчалив, ворчал что-то про себя и дергал себя за ус, но через неделю, в воскресенье, выпив лишнее за обедом, он перестал дергать ус и, обратившись к сестре, княгине Гризельде, сказал:

- Вы знаете, сестрица, что я могу похвалиться своей проницательностью. Несколько дней тому назад я подверг испытанию того рыцаря, что повез Анусю, и могу вас уверить, что он в целости доставит ее Сапеге!

А через месяц сердце пана старосты принадлежало уже другой, а сам он был уже уверен, что все случилось согласно его воле и с его ведома.

XXXVI

Большая часть Люблинского воеводства и почти все Полесское находились в руках поляков, то есть конфедератов и сапежинцев. Так как король шведский все еще находился в Пруссии, где вел переговоры с курфюрстом, то шведы, считая себя недостаточно сильными, чтобы дать отпор всеобщему восстанию, разгоравшемуся все сильнее, боялись выходить из городов и замков и не смели перейти через Вислу, за которой стояли польские войска. В этих двух воеводствах работали над созданием значительного и хорошо обученного войска, которое могло бы помериться со шведскими регулярными войсками. В городах обучали пехоту, и так как крестьяне сами брались за оружие, то в солдатах не было недостатка. Оставалось только держать в железной дисциплине и приучить к команде эту беспорядочную массу, часто опасную и для местных жителей.

Этим занимались поветовые ротмистры. Кроме того, король рассылал приказы старым и опытным воинам, а потому войска собирались всюду. Составилось несколько великолепных кавалерийских полков. Одни шли за Вислу и там начинали военные действия, другие уходили к пану Чарнецкому, иные к Сапеге. Теперь уже войско Яна Казимира было многочисленнее шведского.

Государство, бессилием своим недавно изумившее Европу, нашло теперь в себе такую мощь, которой не подозревали не только враги, но даже сам король, даже те, чье верное сердце недавно разрывалось от боли и отчаяния. Откуда-то взялись деньги, воодушевление, мужество. Все были убеждены, что положение совсем не такое отчаянное, чтобы из него нельзя было выйти.

Кмициц беспрепятственно подвигался вперед, собирая по дороге всякий беспокойный люд, который присоединялся к его отряду в надежде принять вместе с татарами участие в грабежах и разбоях. Но таких он легко превращал в хороших солдат, так как у него был дар возбуждать страх и послушание у подчиненных. Его всюду встречали с радостью, так как появление татар было доказательством того, что хан действительно желает помочь Речи Посполитой. Вскоре грянула весть, что в помощь Сапеге идет сорок тысяч отборного татарского войска. Говорили о "скромности" союзников и о том, что по дороге они не совершают ни насилий, ни убийств. Их ставили в пример своим солдатам.

Пан Сапега временно стоял в Белой. Силы его состояли из десяти тысяч регулярной пехоты и кавалерии. Это были остатки литовских войск, пополненные новыми людьми. Конница, особенно некоторые полки, превосходила шведских рейтар своей выучкой, но пехота была недостаточно обучена, и, кроме того, у нее было мало оружия, а главное - пороху. Не хватало и пушек. Воевода витебский надеялся запастись всем в Тыкоцине, а между тем шведы, взорвав себя порохом, уничтожили весь запас пороха и все свои пушки.

Кроме этого войска в Белой стояло почти двенадцать тысяч ополченцев из Литвы, Мазовии и Полесья; но воевода не слишком рассчитывал на них, особенно потому, что у них с собой было бесчисленное множество возов, которые затрудняли поход.

Въезжая в Белую, Кмициц думал только об одном. В войске пана Сапеги было много офицеров, служивших прежде у Радзивилла, его прежних знакомых, а также шляхта из Литвы. Если его узнают, его изрубят в куски, прежде чем он успеет крикнуть: "Господи!" До того ненавистно было его имя на Литве и в лагере Сапеги: все еще помнили, как, служа Радзивиллу, он вырезал полки, взбунтовавшиеся против гетмана.

Но пана Андрея утешала мысль, что он очень изменился. Он похудел, на лице его был шрам от пули Богуслава, усы он зачесывал кверху, носил длинную шведскую бороду, так что теперь он скорее был похож на какого-нибудь шведа, чем на польского шляхтича.

"Только бы не узнали они меня сразу, а после битвы они будут относиться ко мне иначе", - думал Кмициц.

Приехав в сумерки, Кмициц объявил, откуда он, и сказал, что с ним письмо короля. Он просил аудиенции у воеводы. Воевода принял его милостиво благодаря горячим отзывам короля о Бабиниче.

"Посылаем вам нашего вернейшего слугу, - писал король, - прозванного ченстоховским Гектором со времен осады святого места, несколько раз жертвовавшего за нас своей жизнью во время перехода через горы. Поручаем его вашему особому покровительству и просим оградить его от обид со стороны войска. Нам известно его настоящее имя, а также и причины, заставляющие его принять вымышленное имя, каковое обстоятельство не должно давать повода ни для подозрений, ни для недоверия".

- А почему вы носите вымышленную фамилию, если можно знать? - спросил воевода.

- Потому что меня преследуют судебные приговоры, и я не могу вербовать солдат под своим именем. Король дал мне разрешительные грамоты на вымышленное имя.

- Зачем вам вербовать, если у вас есть татары?

- Отряд побольше не помешает.

- А за что вас преследуют приговоры?

- Так как я поступаю под вашу команду и ищу у вас защиты, то признаюсь вам во всем, как родному отцу. Настоящая моя фамилия Кмициц.

Воевода даже попятился назад.

- Тот, который обещал Богуславу схватить короля и доставить его шведам живым или мертвым?

Кмициц откровенно рассказал ему все, что произошло с ним, как обманно уговорил его служить Радзивилл, как, услышав признание от Богуслава о настоящих замыслах князя, он похитил его и как князь Богуслав отомстил ему, оклеветав его так страшно.

Воевода поверил, и не мог не поверить, тем более что правдивость слов Кмицица подтверждало письмо короля. Кроме того, он готов был обнять в эту минуту даже своего величайшего врага. Причиной этой радости были следующие слова королевского письма:

"Несмотря на то что великая литовская булава после смерти воеводы виленского по закону может перейти к его преемнику только с согласия сейма, но ввиду нынешних чрезвычайных обстоятельств, нарушая обычный порядок, мы, ради блага Речи Посполитой и ваших великих заслуг, вручаем эту булаву вам, нашему любезнейшему воеводе, вполне надеясь, что, Бог даст, настанет мир, и на будущем сейме никто не будет протестовать против нашей воли, и решение наше будет всеми одобрено".

Сапега, как говорили в то время в Речи Посполитой, "продал последнюю серебряную ложку и заложил кунтуш", следовательно, служил не ради выгоды или почестей, но ради блага отчизны. Но и самый бескорыстный человек рад, когда видит, что его заслуги оценены и люди платят ему за них благодарностью. Поэтому его строгое лицо сияло теперь необыкновенной радостью.

Этот акт королевской воли придавал новый блеск роду Сапеги, а в то время никто не был к этому равнодушен. В эту минуту Сапега готов был сделать для короля все, что мог и чего не мог!

- Так как я теперь гетман, - сказал он Кмицицу, - то вы подлежите моему суду и покровительству. Здесь много ополченцев, а потому вы старайтесь быть поменьше на глазах у всех, пока я не предупрежу солдат и не заявлю, что вас оклеветал Богуслав.

Кмициц сердечно поблагодарил воеводу и заговорил об Анусе, которую привез с собой в Белую.

- Рехнулся Себепан! Ей-богу! - проговорил Сапега. - Сидит себе с сестрой в Замостье, как у Христа за пазухой, и воображает, что всем, как и ему, только и дела, что греться у камина. Я знал Подбипент. Они родня Бжостовским, а Бжостовские - мне... Состояние громадное, что и говорить, но хотя война с русскими и затихла временно, но ведь они еще там. Кого искать, какие теперь суды и кто станет отнимать имения и вводить девушку в наследство? Совсем с ума сошли! Тут у меня на шее Богуслав, а они навязывают мне еще новые хлопоты и хотят, чтобы я с бабами возился.

- Это не баба, а вишня! - возразил Кмициц. - Впрочем, не мое дело! Приказали отвезти - я отвез; приказано отдать - отдаю!

Старый гетман взял Кмицица за ухо и сказал:

- А кто тебя знает, проказник, какой ты ее привез. Сохрани бог, чтобы люди стали говорить, будто от моей опеки ей родить придется. Как я, старик, в глаза людям буду смотреть? Что вы там делали во время остановок, говори мне сейчас, басурман? Уж не перенял ли ты от татар их басурманских обычаев.

- Во время остановок, - весело ответил Кмициц, - я приказывал своим людям полосовать мне спину нагайками, чтобы отогнать нескромные желания, кои, полагаю, обретаются под кожей.

- Ну вот видишь! А она хорошая девушка?..

- Красива, как козочка, никому покоя не дает!

- Вот и нашелся басурман!

- Она добродетельна, как монашка, это надо признать. Не будь того, не поздоровилось бы ей от опеки Замойского!

И Кмициц рассказал о том, что произошло в Замостье. Гетман похлопал его по плечу и расхохотался.

- Ну и ловкач же ты! - воскликнул он. - Недаром столько говорят о Кмицице... Не бойся: пан Ян - человек незлобивый и мой приятель... Пройдет первый гнев, он сам посмеется и наградит тебя!

- Мне его награды не нужно! - прервал Кмиции.

- Это хорошо, что ты горд и людям в карман не заглядываешь. Помоги мне в походе на Богуслава, и я сделаю так, что тебе не придется бояться прежних приговоров.

Сапега взглянул на Кмицица и очень удивился, видя, что лицо его, раньше простодушное и веселое, при одном имени Богуслава ощетинилось, как морда собаки, которая хочет укусить.

- Чтоб ему собственной слюной отравиться, изменнику! Чтоб ему хоть перед смертью попасть в мои руки!

- Я не удивляюсь твоей ненависти. Но помни, что нужно быть благоразумным, так как придется иметь дело не с первым встречным. Хорошо, что король прислал тебя ко мне. Ты будешь нападать на Богуслава, как некогда на Хованского?

- Буду нападать! - мрачно ответил Кмициц.

Разговор окончился. Кмициц отправился спать, так как устал с дороги.

Тем временем среди войска распространилась радостная весть, что король отдал булаву его любимому вождю. Офицеры и солдаты разных полков толпами бежали к квартире гетмана. Сонный город проснулся. Повсюду загорелись огни. Заиграли трубы, загудели литавры, загремели выстрелы из пушек и мушкетов. Пан Сапега устроил великолепный пир. Пировали всю ночь, пили здоровье короля и гетмана. Чокались за будущую победу над Богу славом.

Пана Андрея на этом пиру не было.

Зато на этом пиру гетман завел разговор о князе Богуславе и, не называя имени того офицера, который привез ему булаву, говорил вообще о низости князя.

- Оба Радзивилла, - сказал он, - любили интриги, но Богуслав превзошел покойного брата Януша, - говорил Сапега. - Вы помните, Панове, Кмицица или, по крайней мере, слышали о нем? Вообразите себе, что слух, пущенный Богуславом про Кмицица, будто он обещал поднять руку на короля, - ложь!

- Все же Кмициц помогал Янушу резать настоящих рыцарей.

- Да, помогал Янушу, но потом опомнился и, опомнившись, не только бросил службу у Радзивилла, но, как человек смелый, хотел еще похитить Богуслава. Ему, говорят, уже туго пришлось, и он еле вырвался из рук Кмицица!

- Кмициц был великий воин, - послышалось несколько голосов. - Князь из мести оклеветал его, так что волосы встают дыбом!

- И черт лучшей мести не выдумает!

- У меня есть доказательство, что это была месть Кмицицу за то, что он бросил Радзивиллов.

- Так опозорить чужое имя! Один Богуслав способен на это!

- Погубить такого воина!

- Я слышал, - продолжал гетман, - что Кмициц, видя, что ему нельзя оставаться у Радзивилла, убежал в Ченстохов, оказал там значительные услуги, а потом защищал короля собственной грудью.

Узнав об этом, солдаты, готовые за минуту перед тем изрубить в куски Кмицица, стали отзываться о нем все сочувственнее.

- Кмициц ему не простит! Это не такой человек, он и против Радзивилла пойдет.

- Князь, оклеветав его, опозорил все войско.

- Хотя Кмициц был насильник и повеса, но он не был предателем!

- Он отомстит, отомстит!

- Мы раньше отомстим за него!

- Коль скоро гетман ручается за него, - значит, это верно!

- Да, это так! - подтвердил Сапега.

- Здоровье гетмана!

Еще немного, и, пожалуй, присутствующие выпили бы за здоровье Кмицица. Правда, раздавались и громкие голоса протеста, особенно среди прежних радзивилловских офицеров. Но, услышав это, Сапега сказал:

- А знаете, Панове, почему мне вспомнился Кмициц?.. Этот Бабинич, присланный королем, очень похож на него! Я сам в первую минуту ошибся.

Тут Сапега уже несколько строже взглянул на офицеров и прибавил тоном приказания:

- Если бы сюда приехал сам Кмициц, то, так как он обратился на путь истины, так как он с необычайной храбростью защищал святое место, я, как гетман, мог бы взять его под свое покровительство. Поэтому прошу вас, Панове, чтобы его прибытие не вызвало никаких волнений. Прошу помнить, что он приехал от имени короля и хана. Особенно прошу об этом панов ротмистров ополчения, ибо там дисциплина всегда слабее.

Когда пан Сапега говорил так, один Заглоба, бывало, смел бормотать себе что-нибудь под нос, а офицеры слушали его, не смея проронить ни одного слова.

Но лицо гетмана скоро опять повеселело - повеселели и гости. Пир продолжался до утра.

На следующий день Сапега отправил Анусю с паном Котчицем в Гродну, где после ухода Хованского проживало семейство гетмана.

Бедная Ануся, которой вскружил голову красивый Бабинич, прощалась с ним очень нежно; но он был сдержан и только при самом отъезде сказал ей:

- Если б в сердце моем не было одной занозы, которой никак не вытащишь, я, наверно, влюбился бы в ваць-панну безумно.

Ануся подумала, что нет такой занозы, которую при старании нельзя было бы вытащить иголкой, но так как она немного боялась Бабинича, то ничего не ответила и, тихо вздохнув, уехала.

XXXVII

После отъезда Ануси с Котчицем армия Сапеги еще неделю простояла в Белой, Кмициц с татарами также отдыхал, так как надо было откормить лошадей.

В Белую приехал и владелец ее, князь-кравчий Михаил-Казимир Радзивилл, могущественный вельможа из линии несвижской, о которой говорили, что она унаследовала после Кишек семьдесят городов и четыреста деревень. Он ничем не был похож на своих биржанских родственников. Быть может, не менее честолюбивый, чем они, он отличался от них религией, был горячим патриотом и сторонником короля и всей душой примыкал к Тышовецкой конфедерации и поддерживал ее по мере возможности. Его громадные поместья были разорены во время последней войны с Москвой, но он обладал все же значительными силами и привел немалую помощь гетману.

Но в данном случае значение имела не столько численность его войска, сколько то обстоятельство, что Радзивилл шел против Радзивилла; это лишало действия Богуслава даже тени законности и придавало им характер явной измены.

Поэтому Сапега с радостью встретил князя-кравчего в своем лагере. Он был уверен, что победит Богуслава, так как и сил у него было больше. Но он, по своему обыкновению, обдумывал все действия медленно и совещался с офицерами.

Бывал на этих совещаниях и Кмициц. Он так ненавидел имя Радзивиллов, что при виде князя Михаила даже задрожал от злобы, но князь Михаил как-то невольно располагал к себе всех своей наружностью. Кроме того, лицо его носило следы тяжелых трудов, которые ему пришлось перенести, когда он защищал восточные провинции от войск Серебряного и Золотаренки. Самое присутствие князя в лагере Сапеги, радзивилловского соперника, свидетельствовало о том, насколько молодой князь способен жертвовать личными интересами ради общественных. Кто знал князя, тот должен был его полюбить. Против этого чувства не мог устоять и ненавидевший Радзивиллов пан Андрей.

Но что более всего привлекало сердце Кмицица к князю, это его совет: не теряя времени, ударить на Богуслава и, не вступая ни в какие переговоры, не дав ему ни отдыха, ни покоя, воевать с ним по его же системе. В этой быстроте князь видел верное средство одержать победу.

- Вероятно, и Карл-Густав двинется, и надо как можно скорее развязать себе руки и идти на помощь Чарнецкому.

Кмициц был того же мнения и три дня боролся с собой, чтобы не двинуться вперед без разрешения.

Но Сапега любил действовать наверняка и боялся всякого необдуманного шага, а потому решил дождаться более определенных известий.

И гетман имел основание так действовать. Предполагаемый поход Богуслава на Полесье был только военной хитростью, которая могла иметь целью не дать Сапеге соединиться с коронными войсками.

Богуслав, вероятно, будет избегать сражения с Сапегой и медлить для того, чтобы дать время Карлу-Густаву и прусскому курфюрсту ударить на Чарнецкого. Когда же союзники разобьют его, они двинутся на короля и уничтожат в самом начале дело освобождения, блестяще начатое защитой Ченстохова. Сапега был не только вождем, но и политиком. Он так убедительно высказал свои доводы во время военных совещаний, что даже Кмициц в душе должен был с ним согласиться. Прежде всего надо было знать, чего держаться. Если окажется, что поход Богуслава не более как уловка, то против него достаточно несколько полков, а с остальными войсками надо немедленно двинуться к Чарнецкому, против главной неприятельской армии. Несколько полков гетман смело мог оставить в Белой, тем более что не все его войска были сконцентрированы в окрестностях Белой. Молодой пан Криштоф Сапега с двумя кавалерийскими полками и полком пехоты стоял в Яворове; Гороткевич с половиной драгунского полка, пятьюстами волонтеров и с пятигорским полком кружил близ Тыкоцина; кроме него в Белостоке стоял отряд полевой пехоты.

Этих сил было бы совершенно достаточно для того, чтобы дать отпор войскам Богуслава, если с ним немного войска.

Предусмотрительный гетман всюду разослал гонцов и ждал известий. Наконец они были получены по странной случайности все в один вечер и все были похожи на удары грома.

В бельском замке происходило совещание, как вдруг вошел ординарец и подал гетману какое-то письмо.

Лишь только Сапега пробежал письмо глазами, как тотчас изменился в лице и сказал:

- Мой родственник разбит наголову в Яворове самим Богуславом. Сам он едва остался жив.

Наступило глубокое молчание, которое прервал сам гетман.

- Письмо написано из Бранска в минуту бегства и замешательства, - сказал он, - поэтому в нем нет ни слова о численности войск Богуслава. Я все же полагаю, что силы его были значительны, если три полка, как говорится в донесении, совершенно уничтожены. Возможно, что князь Богуслав напал на них врасплох... Но утверждать этого нельзя.

- Мосци-гетман, - сказал князь Михал, - я уверен, что Богуслав хочет захватить Полесье, чтобы в случае переговоров получить его в удельное или ленное владение. Поэтому он, вероятно, собрал все свои силы, какие только мог собрать.

- Предположение необходимо подкрепить доказательствами, мосци-князь!

- Доказательств у меня нет, но я знаю Богуслава. Его интересуют не шведы, не бранденбуржцы, а он сам... Это недюжинный полководец, который верит в свою счастливую звезду. Ему хочется завладеть Полесьем, отомстить за Януша и стяжать славу, а для этого ему нужно иметь соответственные силы, и, по-видимому, он их имеет. Вот почему нам необходимо перейти в наступление: иначе он сам на нас нападет!

- Для всякого дела необходимо благословение Божье, - сказал Оскерко, - а оно у нас есть.

- Ясновельможный пан гетман, - проговорил Кмициц, - нам нужны известия. Отпустите меня с моими татарами, и я вам их доставлю.

Оскерко, знавший тайну Бабинича, горячо поддержал его предложение.

- Господи! Да это великолепная мысль! Там и нужен такой кавалер и такие воины. Но отдохнули ли лошади?..

Оскерко не докончил, так как в залу снова вошел ординарец.

- Ясновельможный пан гетман, - сказал он, - здесь два солдата из полка Гороткевича, они просят впустить их к вашей вельможности.

- Слава богу! Вот и известия! Впустите! - приказал Сапега. Вошли два пятигорца, оборванные и забрызганные грязью.

- Из полка Гороткевича? - спросил Сапега.

- Точно так.

- Где он теперь?

- Убит, а если не убит, то не знаем где...

Воевода встал, затем снова сел и стал расспрашивать спокойно:

- Где полк?

- Уничтожен князем Богуславом.

- Много ли убитых?

- Почти всех вырезали, осталось несколько человек; их взяли в плен, как и нас, но мы убежали. Говорят, что и полковник ушел, но что он ранен, это я сам видел. Мы убежали.

- Где же на вас напали?

- Под Тыкоцином.

- Если вас было мало, почему не спрятались в крепость?

- Тыкоцин взят!

Гетман закрыл глаза рукой, потом провел рукой по лбу.

- Сколько людей у Богуслава?

- Четыре тысячи прекрасной конницы кроме пехоты и пушек. Конница двинулась вперед, захватив нас с собою, но мы благополучно бежали.

- Откуда вам удалось бежать?

- Из Дрогичина.

Сапега широко открыл глаза.

- Да ты, верно, пьян, любезный! Как же Богуслав мог дойти до Дрогичина? Когда вас разбили?

- Две недели тому назад.

- И он уже в Дрогичине?

- Там его авангард. Он сам остался позади. Там захватили какой-то конвой под командой пана Котчица.

- Он сопровождал панну Божобогатую! - воскликнул Кмициц.

Настало долгое молчание. Никто не решался заговорить. Такой неожиданный успех Богуслава смутил офицеров ужасно. Все думали, что виновата в этом медлительность гетмана, но никто не смел высказать это вслух.

Но Сапега чувствовал, что он поступал так, как следует. Поэтому он первый оправился и, удалив гонцов, проговорил:

- Все это самые обыкновенные случайности войны, которые не должны нас смущать. Не думайте, мосци-панове, что мы потерпели какое-нибудь поражение. Конечно, жаль тех полков. Но еще большая беда была бы для отчизны, если бы Богуслав завлек нас в какое-нибудь отдаленное воеводство. Он идет к нам! Выйдем же, как гостеприимные хозяева, ему навстречу.

Тут он обратился к полковникам:

- Приказываю быть готовыми в поход.

- Все готовы, - ответил Оскерко, - только седлать лошадей и скомандовать: "Садись!"

- Сегодня же трубить в поход. Мы выступим завтра на рассвете. Пан Бабинич пойдет вперед со своими татарами и доставит нам нужные сведения.

Услыхав это, Кмициц уже исчез за дверью, а спустя час он уже вихрем мчался в Рокитно.

Пан Сапега тоже не медлил. Еще не рассвело, как послышался протяжный звук труб. Конница и пехота двинулись в поле, а за ними потянулся длинный ряд нагруженных возов. Первые лучи солнца сверкали уже на стволах мушкетов и на наконечниках пик.

Войско шло в большом порядке, полк за полком. Драгуны пели утренние молитвы, лошади фыркали, что, по приметам солдат, предсказывало победу. В Рокитне уж татар и след простыл. Они вышли еще накануне ночью и, должно быть, были уже где-то далеко.

Пана Сапегу очень удивило, что по дороге о них трудно было что-нибудь узнать, хотя отряд в несколько сот человек не мог пройти незамеченным.

Самые опытные офицеры удивлялись ловкости Бабинича, с какой он вел свой отряд.

- Он пробирается как волк меж кустов и, наверно, как волк укусит, - говорили офицеры. - Это мастер своего дела!

- Недаром Хованский назначил награду за его голову, - сказал Оскерко Сапеге. - Господь пошлет победу, кому он соблаговолит, но Богуславу вскоре надоест воевать.

- Жаль только, что Бабинич словно в воду канул, - ответил гетман.

Действительно, прошло три дня без всяких известий. Главные силы Сапеги дошли до Дрогичина, переправились через Буг, но не нашли здесь неприятеля. Гетман стал беспокоиться. По словам пятигорцев, войска Богуслава дошли именно до Дрогичина, и, очевидно, Богуслав решил отступить назад...

Но что значило это отступление? Боялся ли он сразиться с Сапегой, узнав о численности его сил, или хотел завлечь гетмана далеко на север, чтобы облегчить шведскому королю нападение на Чарнецкого и на коронных гетманов? Бабинич должен был уже доставить известия и дать знать гетману. Сообщения пятигорцев о численности войск Богуслава могли быть ошибочны, и поэтому нужно было иметь во что бы то ни стало достоверные известия.

Прошло еще пять дней, а Бабинич еще не давал знать о себе. Приближалась весна. Дни становились теплее. Снег стаял. Все кругом покрылось водой, под которой была вязкая топь. Гетман принужден был оставить большую часть пушек в Дрогичине и идти без них. В Бранске попали в такую непролазную топь, что даже пехота не могла подвигаться. По пути гетман брал у мелкой шляхты лошадей и сажал на них мушкетеров.

Богуслав все отступал. По пути все время попадали на его следы: то на сожженные деревни, то на трупы людей, висевших на деревьях; мелкая шляхта Доставляла известия, но они были, как и всегда, сбивчивы. Кто видел один полк и божился, что у князя больше войска нет. Кто видел два, три полка, а кто и целую армию, растянутую на милю. Словом, это были россказни людей, ничего не понимавших в военном деле. Видели татар, но именно известия о них были еще неправдоподобнее: говорили, что татары шли не за войсками князя, а впереди их. Пан Сапега сердился, когда при нем упоминали имя Бабинича.

- Вы чересчур расхвалили его. Жаль, что я отослал Володыевского, у меня давно были бы известия, а этот какой-то ветрогон, а может быть, и еще хуже. Кто знает, быть может, он и в самом деле перешел к Богуславу и идет впереди его войска?

Оскерко сам не знал, что думать. Между тем прошла еще неделя, и войско пришло в Белосток. Это было в полдень.

Спустя часа два после прибытия передовая стража донесла, что приближается какой-то отряд.

- Может быть, Бабинич! - крикнул гетман. - Уж я его проучу!

Оказалось, что это был не Бабинич. Но в лагере поднялось такое движение при виде отряда, что Сапега сам пошел узнать, что случилось. Между тем прибежало несколько солдат разных полков с криком:

- Пленники! От Бабинича! Целая толпа! Много нахватал!

И действительно, князь увидел несколько десятков человек на исхудалых лошадях. Они окружили человек триста пленных со связанными руками. Пленники представляли ужасный вид. Скорее это были тени людей, а не люди. Оборванные, полунагие, исхудалые, окровавленные, они шли, полуживые, ко всему равнодушные, не обращая внимания даже на свист ремней, которыми татары хлестали их по спине.

- Что это за люди? - спросил гетман.

- Войско Богуслава, - ответил один из добровольцев Кмицица, который привел пленных с татарами.

- Откуда вы их столько набрали?

- Больше половины в дороге умерло от истощения.

В эту минуту к Сапеге подошел старый татарин, вроде ордынского вахмистра. Низко поклонившись, он подал пану Сапеге письмо Кмицица. Гетман распечатал его и начал громко читать:

- "Ясновельможный пан гетман!

Я не присылал до сих пор ни людей, ни известий, потому что шел не позади, а впереди войска Богуслава и хотел набрать побольше пленных..." - тут гетман прервал чтение.

- Это какой-то дьявол, - вместо того чтоб идти за князем, он очутился впереди него!

- А чтоб его! - вполголоса добавил Оскерко.

Гетман продолжал читать:

- "...хотя это и было опасное предприятие, так как неприятельские сторожевые отряды расползлись во все стороны от войска. Я уничтожил два отряда, никого не щадя, и пробрался вперед, вследствие чего князь смутился, ибо стал предполагать, что он окружен со всех сторон и может попасть в западню".

- А! Вот что значит это неожиданное отступление! - воскликнул гетман. - Это положительно дьявол!

"Не понимая, что случилось, - читал Сапега, - князь совсем потерял голову и высылал на разведки отряд за отрядом, мы на них нападали, и ни один из них не вернулся в полном составе.

Кроме того, идя впереди, я перехватывал обозы с провиантом, портил мосты и гати, так что войско подвигалось с большим трудом; люди не спали, не ели и днем и ночью ожидали нападения. Солдаты не решались выходить из лагеря: ордынцы хватали всех неосторожных; чуть только солдаты начинили дремать, как татары в лощине поднимали страшный вой, а они, думая, что на них идет большое войско, должны были стоять наготове всю ночь. Благодаря всему этому князь в отчаянии и не знает что делать, куда идти, и теперь нужно как можно скорее напасть на него, пока он еще от ужаса не оправился. У него было шесть тысяч войска, но уже около тысячи погибло. Конница хорошая, пехота недурна, но, по воле Бога, войско тает со дня на день. Княжеские кареты, часть возов с вещами и провиантом и две пушки я захватил в Белостоке, но большую часть принужден был потопить. От постоянной тревоги и злости князь-изменник захворал и еле сидит на лошади. Лихорадка трясет его и днем и ночью. Панна Божобогатая захвачена им, но благодаря своей болезни он не может посягнуть на ее невинность. Сведения эти я имею от пленных, которых мои татары пытали и которые, если их еще попытать, все подтвердят. Поручая себя милостям ясновельможного пана гетмана, прошу прощения, если в чем-нибудь провинился. Ордынцы - молодцы и, чуя добычу, служат прекрасно".

- Ясновельможный пане, теперь вы, наверно, уже не так жалеете, что здесь нет Володыевского? - сказал Оскерко. - Ведь и он не сделал бы того, что сделал этот черт!

- Это что-то уму непостижимое! - воскликнул Сапега, хватаясь за голову. - Да не лжет ли он?

- Это человек слишком гордый. Он и князю-воеводе виленскому говорил правду в глаза, не обращая внимания, приятно ли ему слушать или нет. То же самое он проделывал с Хованским, только у Хованского было в пятнадцать раз больше войска.

- Если это правда, то нам нужно наступать как можно скорее, - сказал Сапега.

- Пока князь не опомнился!

- Ради бога, двинемся скорее. Кмициц портит дороги, мы, наверно, догоним!

Между тем пленные, увидя гетмана, стали стонать, плакать и умолять гетмана о пощаде. Тут были и шведы, и немцы, и шотландцы. Сапега отнял их у татар, приказал их накормить и допросил, не прибегая к пыткам. Показания пленных подтвердили слова Кмицица, и все войско Сапеги стремительно двинулось вперед.

Следующее известие от Кмицица пришло из Соколки и было коротко:

"Князь, чтобы обмануть наше войско, с несколькими полками сделал ложный маневр на Щучин, а сам с главными силами направился в Янов, где получил подкрепление, состоящее из восьмисот человек хорошей пехоты под начальством капитана Кирица. От нас видны неприятельские огни. В Янове он намерен отдохнуть с неделю. Пленники говорят, что он готов принять битву. Лихорадка не перестает его мучить".

Получив это донесение, Сапега бросил остальную часть обоза и артиллерии и со всем войском двинулся в Соколку, где наконец оба войска стали лицом к лицу. Было очевидно, что битва неизбежна, так как одни не могли Дальше отступать, а другие преследовать.

Пан гетман, встретив Кмицица, обнял его и сказал:

- Я уже сердился на тебя за твое долгое молчание, но вижу, что ты сделал больше, чем я мог ожидать, и если Бог даст нам победу, то это будет твоя, а не моя заслуга. Ты как ангел-хранитель шел по пятам Богуслава.

Глаза Кмицица сверкнули зловещим огнем:

- Если я его ангел-хранитель, то я должен присутствовать и при его кончине!

- Это Бог рассудит, - серьезно сказал гетман, - но если хочешь, чтобы он благословил тебя, то преследуй врага отчизны, а не личного врага.

Кмициц молча поклонился, незаметно было, чтобы прекрасные слова гетмана произвели на него какое-нибудь впечатление. Его лицо выражало только неумолимую ненависть к Богуславу и было тем страшнее, что за время последнего похода похудело еще больше. Всякий легко мог понять, что если этот человек поклялся кому-нибудь отомстить, то тот должен остерегаться, будь он хоть сам Радзивилл.

И Кмициц действительно мстил страшно и в этой войне оказал громадные услуги. Очутившись впереди войска Богуслава, он сбил его с толку, обманул его расчеты, вселил в него убеждение, что он окружен со всех сторон, и принудил к отступлению. Потом он шел впереди его днем и ночью. Уничтожал разведочные отряды, не знал милосердия к пленным. В Семятичах, в Боцьках, в Орлей и близ Вельска Кмициц нападал по ночам на сам лагерь.

В Войшках, в самом центре радзивилловских земель, он, как ураган, налетел на самую княжескую квартиру, так что Богуслав, который садился обедать, едва не попал ему в руки и спасся только благодаря ошмянскому подкоморию Саковичу.

Под Белостоком Кмициц захватил кареты и обоз с вещами Богуслава, а войско его истомил голодом. Отборная немецкая пехота и шведские драгуны, которых Богуслав привел с собою, были похожи на скелеты и шли в вечном ужасе, не зная сна. Бешеный вой татар и волонтеров Кмицица раздавался спереди, сзади, со всех сторон, и едва измученный солдат закрывал глаза, как вскоре снова должен был хвататься за оружие. И чем дальше, тем было все хуже и хуже...

Мелкая местная шляхта понемногу присоединялась к татарам Кмицица, отчасти из ненависти к биржанским Радзивиллам, отчасти из страха перед Кмицицем, так как он жестоко наказывал сопротивляющихся. Силы Кмицица росли, а силы князя Богуслава таяли.

К тому же сам Богуслав был действительно болен, и хотя астрологи, которым он слепо верил, предсказали ему в Пруссии, что в этой войне лично ему ничто дурное не грозит, но его самолюбие, как вождя, часто сильно страдало. Он, которого считали великим полководцем в Нидерландах, на берегах Рейна и во Франции, в этих глухих лесах был ежедневно побеждаем без битвы, каким-то невидимым врагом!

Кроме того, в этом преследовании была видна какая-то необыкновенная назойливость и ярость, и князь, благодаря своей проницательности, через несколько дней догадался, что его преследует какой-то неумолимый личный враг. Он вскоре узнал и фамилию: Бабинич. Она переходила из уст в уста по всей окрестности. Но эта фамилия была ему совершенно незнакома. Все же он очень хотел познакомиться со своим преследователем, и во время пути он постоянно устраивал засады, но всегда напрасно. Бабинич умел избегать засады и наносил удары с той стороны, где их меньше всего ожидали.

Наконец оба войска сошлись в окрестностях Соколки. К Богуславу действительно пришло подкрепление под командой фон Кирица. Не зная, где князь, он случайно зашел в Янов, где и должна была решиться судьба Богуслава. Кмициц тщательно отрезал все дороги, ведущие из Янова в Соколку, Корычин, Сузницу и Суховолю. Окрестные леса и лощины были заняты татарами. Ни письма, ни возы с провиантом не могли попасть к Богуславу, и потому он сам торопился дать сражение, прежде чем его солдаты съедят последние яновские сухари.

Но, как человек хитрый и мастер в деле интриг, он решил сначала вступить в переговоры. Он не знал, что в этой области пан Сапега гораздо умнее и опытнее его. И вот в Соколку с письмом от Богуслава и полномочием для заключения мира явился пан Сакович, подкоморий и староста ошмянский, придворный и личный друг князя.

Пан Сакович был человек богатый и впоследствии достиг звания сенатора, так как был назначен воеводой смоленским и подскарбием Великого княжества. А пока он считался одним из первых рыцарей на Литве и славился как своим мужеством, так и красотой. Это был мужчина среднего роста, с черными волосами, со светлоголубыми глазами, в которых было столько дерзости, что Богу-слав говорил, будто его глаза как кинжалы. Он одевался иностранцем, говорил почти на всех языках; в битвах бросался в самую середину неприятеля с такой безумной отвагой, что друзья называли его "искателем смерти".

Но благодаря своей огромной силе и находчивости он из всех опасностей выходил невредимым. Говорили, что он останавливал на всем ходу карету, схватив ее за задние колеса, и что мог пить без меры. Съедал кварту вишен, настоянных на спирту, и оставался трезвым, как будто ничего в рот не брал. Неуживчивый, гордый и заносчивый с людьми, в руках Богуслава он был мягок, как воск. Манеры у него были вылощены настолько, что он умел себя держать при любом королевском дворе; но вместе с тем в его душе была какая-то дикость, которая вспыхивала временами.

Сакович был скорее товарищем, чем слугой князя.

Богуслав, который никого не любил по-настоящему, чувствовал к нему непреодолимую слабость. Скупой по натуре, он был щедр только для Саковича. Благодаря его связям Сакович был назначен его ошмянским старостой.

После каждой битвы князь прежде всего спрашивал: "Где Сакович? Не ранен ли он?" Постоянно следовал его советам и пользовался его услугами как в битвах, так и в ведении переговоров, в которых наглость пана старосты ошмянского бывала иногда очень полезна.

И вот теперь князь послал его к Сапеге. Но миссия эта была очень трудна, так как Саковича легко можно было заподозрить в том, что он приехал шпионить и осмотреть войска Сапеги; кроме того, послу было поручено много требовать, но ничего не предлагать.

Но пана Саковича нелегко было смутить. Он вошел, как победитель, явившийся диктовать условия мира побежденному, и смело взглянул на пана Сапегу своими бледными глазами.

Пан Сапега, видя эту спесь, снисходительно улыбнулся.

- Мой господин, князь на Биржах и Дубниках, конюший Великого княжества Литовского и главнокомандующий войсками его высочества курфюрста прусского, - проговорил Сакович, - прислал меня передать поклон и узнать о здоровье вашей вельможности.

- Поблагодарите князя и скажите ему, что вы видели меня здоровым.

- У меня есть и письмо к вашей вельможности.

Сапега взял письмо, распечатал его небрежно и, прочтя, сказал:

- Жаль времени... А главное, я не могу понять, что нужно князю? Сдаетесь ли вы, или хотите попытать счастья?

Сакович притворился удивленным.

- Сдаемся ли мы? - сказал он. - Я полагаю, что князь предлагает в этом письме вам сдаться; по крайней мере, данные мне инструкции...

Сапега его перебил:

- О ваших инструкциях поговорим потом, пан Сакович. Мы гонимся за вами почти тридцать миль, как гончие за зайцем... А разве вы слыхали когда-нибудь, чтобы заяц предлагал гончим сдаться? Я скажу вам то, что любил говорить Хмельницкий: "Шкода говорыты" (Говорить не стоит (укр.).).

- Мы получили подкрепление в восемьсот человек под командой капитана фон Кирица!

- Да, но остальные так утомлены, что еще до битвы свалятся с ног.

- Курфюрст со всеми своими войсками придет к нам на помощь.

- Это хорошо. По крайней мере, мне не придется его искать, а я как раз хочу его спросить, по какому праву он посылает войска в границы Речи Посполитой, будучи ее ленником и поклявшись ей в верности.

- По праву сильного!

- Может быть, такие права существуют в Пруссии, но не у нас. Впрочем, если вы сильнее, тогда начинайте битву.

- Князь давно бы напал на вашу вельможность, если бы ему не было жаль проливать братскую кровь.

- Надо было раньше жалеть!

- Князь не может также понять причин ненависти Сапеги к дому Радзивиллов и удивляется, что из-за личной мести вы, ваша вельможность, решаетесь на братоубийственную войну.

- Тьфу! - громко плюнул Кмициц, стоявший за гетманским креслом.

Пан Сакович встал, подошел к нему и смерил его глазами. Но нашла коса на камень, и староста прочел в глазах Кмицица такой ответ, что опустил глаза в землю. Гетман нахмурил брови.

- Садитесь, пан Сакович, а вы - извольте молчать! А затем прибавил:

- Тот, кто с чужеземными войсками нападает на свою отчизну, обвиняет тех, кто защищает ее... Господь слышит это, а небесный летописец записывает.

- Из-за ненависти Сапег к Радзивиллам погиб виленский воевода!

- Я не Радзивиллов ненавижу, а изменников, и лучшим доказательством этого служит то, что князь-кравчий Радзивилл в моем лагере... Говорите, что вам нужно?

- Ваша вельможность, я скажу то, что думаю: ненавидит тот, кто подсылает тайных убийц...

- Я подсылаю тайных убийц к князю Богуславу? - изумился Сапега.

Сакович впился в гетмана страшными глазами и сказал:

- Да!

- Вы с ума сошли!

- Третьего дня за Яновом поймали разбойника, который уже раньше принадлежал к шайке, покушавшейся на жизнь князя. Под пыткой он скажет, кто его послал.

Воцарилась минутная тишина, и среди этой тишины Сапега вдруг услышал, как Кмициц, стоя за креслом, сквозь зубы прошептал:

- Горе мне! Горе!

- Бог видит мою душу, - ответил гетман с истинно сенаторским величием. - Ни перед вами, ни перед вашим князем я оправдываться не буду, так как вы мне не судьи. А вы, вместо того чтобы говорить пустяки, скажите, зачем вы приехали и какие условия предлагает князь?

- Князь уничтожил полк Гороткевича, разбил отряд Криштофа Сапеги, отнял Тыкоцин и благодаря этому может, по всей справедливости, считать себя победителем и требовать значительных уступок. Но, не желая братоубийственной войны, он хочет спокойно уехать в Пруссию, оставив лишь в замках свои гарнизоны. Мы взяли немало пленных, в числе коих много знатных офицеров и панна Божобогатая-Красенская, которая уже отослана в Тауроги. Мы можем обменяться пленными.

- Не хвастайте своими победами, потому что мой передовой отряд во главе с паном Бабиничем, присутствующим здесь, гнал вас целых тридцать миль... И вы, убегая, потеряли обозы, пушки и провиант. Ваши войска гибнут от голода, так как вам нечего есть, и вы сами не знаете, что делать. Вы видели мое войско. Я нарочно не велел вам завязывать глаза, чтобы вы могли судить, можете ли вы бороться с нами. Что же касается той панны, то о ней позаботятся пан Замойский и его сестра княгиня Гризельда Вишневецкая, ее опекуны; они и с князем посчитаются, если он обидит ее. Лучше говорите о деле, иначе я прикажу пану Бабиничу немедленно наступать.

Сакович вместо ответа обратился к Кмицицу.

- Так это вы не давали нам покоя в дороге? - воскликнул он. - Вы, верно, у Кмицица учились этому разбойничьему способу преследования?

- Судите по собственной шкуре, хорошо ли у него выучился! - ответил Кмициц.

Гетман снова нахмурил брови и, обращаясь к Саковичу, сказал:

- Вам здесь делать нечего, можете ехать!

- Дайте же мне, ваша вельможность, хоть письмо к князю.

- Хорошо, подождите у пана Оскерки.

Услышав это, Оскерко тотчас же увел Саковича. Гетман на прощание кивнул ему, а затем сейчас же обратился к Кмицицу:

- Почему ты сказал: "Горе мне", когда Сакович заговорил о пойманном человеке? - спросил он, сурово и пытливо глядя в глаза рыцаря. - Неужели ненависть в тебе совесть заглушила и ты действительно подослал к князю тайных убийц?

- Клянусь Пресвятой Девой, которую я защищал! - горячо воскликнул Кмициц. - Если он и будет убит, то только моими руками.

- Отчего же ты сказал: "Горе мне"? Ты знаешь этого человека?

- Знаю, - ответил, бледнея от волнения и бешенства, Кмициц. - Я сам отправил его из Львова в Тауроги. Князь Богуслав похитил и увез в Тауроги панну Биллевич... Я люблю эту девушку... Она была моей невестой... Я послал этого человека только с той целью, чтобы он сообщил мне о ней... Она была в таких руках...

- Успокойся, - сказал гетман. - Ты дал ему какие-нибудь письма?

- Нет. Да и она не стала бы читать.

- Отчего?

- Богуслав сказал ей, что я обещался ему схватить короля.

- Да, тебе есть за что ненавидеть князя. Признаюсь!

- Да, ваша вельможность, есть за что.

- Князь знает этого человека?

- Знает. Это вахмистр Сорока. Он же помогал мне в похищении Богуслава.

- Понимаю, - сказал гетман, - теперь его ожидает месть князя. Настало минутное молчание.

- Князь Богуслав теперь попал в западню, - проговорил, помолчав, гетман, - может быть, он согласится его отдать.

- Ваша вельможность, - сказал Кмициц, - задержите Саковича, а меня пошлите к князю; может быть, я его спасу.

- Неужели он так дорог тебе?

- Это старый солдат, старый слуга. Он на руках меня носил. Много раз жизнь мне спасал. Бог накажет меня, если я его оставлю в несчастье.

- Не диво, что солдаты любят тебя, ты их сам любишь! Я сделаю, что могу. Напишу князю, что взамен этого солдата отпущу любого из пленных.

Кмициц схватился за голову.

- Князю наплевать на пленных. Он не отдаст его и за тридцать человек.

- В таком случае и тебе не отдаст, да, кроме того, может убить тебя.

- Он отдаст его, ваша вельможность, только за одного человека, за Саковича.

- Но Саковича я задержать не могу - он посол.

- Вы только ненадолго задержите его, а я поеду с письмом к князю. Может быть, чего-нибудь добьюсь. Бог с ним. Я готов отказаться от мести, только бы он отпустил моего солдата.

- Подожди, - сказал гетман. - Я задержу Саковича и, кроме того, напишу князю, чтоб он прислал безымянную охранную грамоту.

И гетман сейчас же стал писать. Четверть часа спустя казак помчался с письмом в Янов, а под вечер возвратился с ответом Богуслава.

"Согласно вашему желанию посылаю охранную грамоту, - писал Богуслав, - с которой каждый посланный вернется благополучно. Но мне, ваша вельможность, странно, что вы требуете грамоту, хотя у вас остался заложником мой слуга и друг, староста ошмянский, коим я так дорожу, что за него готов бы отдать всех взятых в плен ваших офицеров. Всем ведомо, что послов не убивают даже дикие татары, с которыми вы, ваша вельможность, нападаете на мои христианские войска. Засим, ручаясь за безопасность посланного моим княжеским словом, имею честь оставаться. И т. д.".

В тот же вечер Кмициц, взяв охранную грамоту и двух Кемличей, уехал. Пан Сакович остался в Соколке в качестве заложника.

XXXVIII

Было уже около полуночи, когда пан Андрей подъехал к неприятельским аванпостам. В лагере Богуслава никто не ложился. Битва могла наступить с минуты на минуту, и все деятельно готовились к ней. Княжеские войска стояли в Янове и на дороге, ведущей в Соколку, которую охраняла артиллерия. Она состояла только из трех орудий, но пороху и ядер было достаточно. По обе стороны Янова Богуслав приказал насыпать окопы, за которыми была расставлена пехота; кавалерия занимала Янов, дорогу за пушками и промежуток между окопами. Позиция была хорошая, и со свежими силами можно было бы долго защищаться; но свежих-то сил у Богуслава было только восемьсот человек пехоты, остальные же были так измучены, что еле держались на ногах. Кроме того, с севера, как раз в тылу укреплений Богуслава, слышался дикий вой татар, который наводил панику на солдат. Богуслав должен был отправить в ту сторону всю легкую кавалерию, которая, отъехав на полмили, не могла ни вернуться назад, ни ехать вперед, боясь попасть в засаду.

Богуслав всем распоряжался сам, несмотря на сильную лихорадку, которая мучила его больше, чем когда-нибудь. Так как он не мог усидеть на лошади, то приказал четырем солдатам носить себя на носилках. Он как раз и осматривал позицию, когда ему доложили, что прибыл посол от гетмана.

Это было на улице. Князь не мог узнать Кмицица, во-первых, потому, что было темно, а во-вторых, потому, что на аванпостах, вследствие излишней осторожности офицеров, Кмицицу надели на голову мешок, в котором было лишь отверстие для рта.

Князь заметил мешок, когда Кмициц слезал с лошади, и велел снять его.

- Ведь здесь уж Янов, - сказал он, - и скрывать нам нечего. - Потом он обратился к пану Андрею: - От Сапеги?

- Так точно.

- А что поделывает там пан Сакович?

- Он у пана Оскерки.

- Зачем же вам понадобилась охранная грамота, если у вас есть Сакович? Слишком уж осторожен пан Сапега, и как бы он не перемудрил.

- Это не мое дело! - ответил Кмициц.

- Вы, я вижу, посол не очень разговорчивый.

- Я привез письмо, о моем же личном деле я переговорю с вашим сиятельством в квартире.

- А! Есть и личное дело?

- Будет и просьба к вашему сиятельству.

- Рад буду не отказать. Пожалуйте за мной. Садитесь на лошадь. Я пригласил бы вас в носилки, но тут тесно.

Они отправились. Князя несли на носилках, а Кмициц ехал верхом. В темноте они поглядывали друг на друга, но не могли разглядеть. Вдруг князь, несмотря на то что был в шубе, стал дрожать всем телом, так что зуб на зуб не попадал.

- Привязалась, подлая... - сказал он, - если бы не она... брр... я бы поставил иные условия!

Кмициц ничего не ответил. Он старался разглядеть князя, но в темноте лишь неясно серели его голова и лицо. Голос князя и его фигура пробудили всю его прежнюю ненависть, и жажда мести вновь бешено закипела в его груди. Рука его невольно искала саблю, которую у него отняли при въезде в лагерь; но у него осталась еще за поясом железная булава, знак полковничьей власти... И дьявол стал шептать Кмицицу, туманя его рассудок:

"Крикни князю на ухо, кто ты, и разбей ему голову вдребезги. Ночь темная... убежишь как-нибудь... Кемличи с тобой. Убьешь изменника, отомстишь за все обиды... Спасешь Оленьку и Сороку... Бей!.. Бей!.."

Кмициц еще ближе подъехал к носилкам и дрожащими руками стал вытаскивать булаву из-за пояса.

"Бей! - шептал дьявол. - Ты окажешь отчизне услугу..."

Кмициц уже вынул булаву и сильно сжал ее рукоять, словно желая раздавить ее в ладони.

"Раз, два, три!" - шепнул дьявол.

Но в эту минуту лошадь Кмицица, - ткнулась ли она случайно носом в шлем телохранителя или просто чего-нибудь испугалась, - но отпрыгнула в сторону и споткнулась. Кмициц вздернул поводья, а в это время носилки удалились на несколько шагов.

У рыцаря волосы стали дыбом.

- Пресвятая Богородица, удержи мою руку! - шептал он сквозь стиснутые зубы. - Матерь Пресвятая, спаси меня! Я - гетманский посол, а между тем хочу убить, как ночной разбойник. Я - шляхтич, я твой слуга! Не введи же меня во искушение!

- Что вы там мешкаете? - послышался слабый, прерывистый голос Богуслава.

- Я здесь!

- Слышите?.. Петухи уже поют... Поздно... Нужно спешить... ведь я болен, мне пора отдохнуть...

Кмициц заткнул булаву за пояс и поехал рядом с носилками. Но он не мог успокоиться. Он прекрасно сознавал, что только при помощи величайшего самообладания и хладнокровия он сможет освободить Сороку, и начал придумывать, как говорить с князем, какими словами убедить его отдать вахмистра. Он дал себе слово иметь в виду только одного Сороку, ни о чем другом не говорить, а в особенности об Оленьке.

И он почувствовал, что кровь хлынула ему в голову при мысли, что князь может упомянуть о ней, и упомянуть так, что он не сможет выслушать...

"Пусть он ее не касается, - говорил он про себя, - пусть не касается, иначе смерть и ему и мне... Пусть он хоть пощадит себя, если у него ни стыда ни совести нет..."

И пан Андрей страдал ужасно; в груди не хватало воздуха, горло что-то сжимало, он боялся, что, когда придется заговорить, он не сможет сказать ни слова...

И он стал молиться.

Молитва принесла ему облегчение, и железные тиски, которые давили ему горло, ослабли.

Между тем они подъехали к княжеской квартире. Солдаты поставили носилки. Богуслав оперся на плечи двух пажей и обратился к Кмицицу:

- Прошу за мной... Припадок сейчас пройдет... и тогда мы поговорим.

Вскоре они были уже в комнате, где ярко пылал камин и было невыносимо жарко. Князя уложили на складном кресле, укутали шубами и зажгли огонь. Придворные удалились.

Князь откинул голову назад, закрыл глаза и несколько минут пролежал без движения. Наконец сказал:

- Сейчас... Дайте отдохнуть!

Кмициц смотрел на него. Князь почти не изменился и только похудел от болезни. Он, по обыкновению, был нарумянен и набелен, и потому что лежал неподвижно, с закрытыми глазами, с откинутой назад головой, он походил на труп или на восковую фигуру.

Пан Андрей стоял перед ним, освещенный светом канделябров.

Наконец князь стал лениво приподнимать веки; потом вдруг широко раскрыл глаза. По его лицу пробежал какой-то луч. Но это длилось только одно мгновение, и он вновь закрыл глаза.

- Если ты дух, - проговорил он, - то я не боюсь тебя. Исчезни!

- Я приехал с письмом от гетмана, - ответил Кмициц.

Богуслав вздрогнул слегка, словно хотел избавиться от кошмара, мучившего его. Затем он посмотрел на Кмицица и сказал:

- Я промахнулся?

- Не совсем, - угрюмо ответил пан Андрей, указывая на шрам.

- Это уже второй! - пробормотал князь и прибавил громко: - Где же письмо?

- Здесь, - ответил Кмициц, подавая письмо.

Князь начал читать, и когда кончил, глаза его засверкали странным блеском.

- Хорошо, - сказал он, - довольно медлить. Завтра битва... Очень рад... завтра у меня не будет лихорадки.

- И мы также рады, - заметил Кмициц.

Наступило молчание, во время которого эти непримиримые враги мерили друг друга глазами с каким-то зловещим любопытством. Наконец князь заговорил первый:

- Я догадываюсь, что это вы преследовали меня с татарами...

- Я.

- И не боялись приехать сюда? Кмициц ничего не ответил.

- Должно быть, вы рассчитывали на родство с Кишко... Ведь у нас с вами счеты. Вы знаете, пан кавалер, что я могу содрать с вас кожу?

- Можете, ваше сиятельство.

- Правда, вы приехали ко мне с охранной грамотой... Теперь я понимаю, почему Сапега просил ее. Но ведь вы покушались на мою жизнь... Сапега задержал Саковича... Но воевода не имеет никакого права на него, а я на вас имею, кузен.

- Я приехал к вам с просьбой, ваше сиятельство.

- Извольте. Можете рассчитывать, что я все для вас сделаю. Какая просьба?

- Вы захватили солдата, одного из тех, которые помогли мне похитить ваше сиятельство. Так как он исполнил лишь мое приказание и слепо повиновался мне, то я прошу теперь отпустить его.

Богуслав призадумался.

- Пан кавалер, я думаю о том, - сказал он, - что вы наглый проситель!

- Я прошу освободить этого человека не даром.

- А что же вы дадите за него?

- Самого себя.

- Щедро вы платите, но смотрите, хватит ли вас? Ведь вы, быть может, захотите еще кого-нибудь выкупить...

Кмициц приблизился к нему еще на шаг и так страшно побледнел, что князь невольно посмотрел на дверь и, несмотря на все свое мужество, переменил разговор.

- Пан Сапега едва ли согласится на такой обмен, - сказал он. - Мне это было бы очень приятно, но, к сожалению, я поручился за вашу безопасность своим княжеским словом.

- Я напишу гетману, что остался добровольно.

- А он потребует, чтобы я отправил вас назад вопреки вашему желанию, так как вы оказали ему слишком значительные услуги. Кроме того, он не отпустит Саковича, которым я дорожу более, чем вами.

- Тогда отпустите нас обоих, а я даю вам слово явиться, куда вы мне прикажете.

- Может быть, завтра мне придется погибнуть, поэтому я не могу заключать договоров на будущее.

- Умоляю вас. За этого человека я... -Что?

- Я откажусь от мести.

- Видите ли, пане Кмициц, я много раз ходил с рогатиной на медведя, и не из нужды, а по доброй воле. Я люблю, когда мне грозит какая-нибудь опасность, тогда мне жизнь кажется не такой скучной. Поэтому и вашу месть я оставляю себе, как развлечение, тем более что вы из тех медведей, которые сами ищут охотника.

- Ваше сиятельство, - сказал Кмициц, - и за маленькое благодеяние Господь отпускает большие грехи. Никто из нас не знает, когда ему придется явиться перед судом Божьим.

- Довольно, - перебил его князь. - Я тоже, несмотря на лихорадку, сочиняю псалмы, чтобы чем-нибудь угодить Богу, а если бы мне нужен был духовник, то я позвал бы своего пастора. Вы не умеете просить с достаточной покорностью и идете рискованной дорогой. Я вам предложу вот что: завтра во время битвы деритесь против Сапеги, а послезавтра я отпущу вашего солдата и прощу все ваши провинности. Вы изменили Радзивиллам, измените и Сапеге.

- Это ваше последнее слово? Ради всего святого, умоляю, ваше сиятельство!..

- Нет! Вы уже беситесь? Прекрасно! Что это вы так побледнели? Не подходите ко мне близко! Хотя мне стыдно звать людей, но... посмотрите сюда! Вы слишком смелы!..

И Богуслав показал из-под шубы дуло пистолета и сверкающими глазами посмотрел в лицо Кмицица.

- Ваше сиятельство! - воскликнул Кмициц, с мольбою складывая руки, в то время как лицо было искажено гневом.

- А! Вы и просите и угрожаете, - проговорил Богуслав, - сгибаете спину, а черти у вас из-за ворота зубы на меня скалят. Коли просить хотите - на колени перед Радзивиллом, паночек! Лбом об пол, тогда, может быть, я вам отвечу!

Лицо пана Андрея было бледно как полотно; он провел рукой по мокрому лбу, по глазам и ответил прерывающимся голосом, точно лихорадка, которою страдал князь, внезапно перешла к нему:

- Если вы, ваше сиятельство, отпустите моего солдата, то... я... готов... упасть... вам... в ноги...

В глазах Богуслава мелькнула торжествующая улыбка. Он унизил врага, согнул гордую шею. Лучшего удовлетворения своей мести и ненависти он и сам не мог бы желать.

Кмициц стоял перед ним с взъерошенными волосами, дрожа всем телом. Лицо его, напоминавшее, даже когда оно было спокойно, ястреба, теперь было похоже на какую-то разъяренную хищную птицу. Нельзя было угадать, бросится ли он к ногам князя или на него самого. А Богуслав, не сводя с него глаз, сказал:

- При свидетелях, при людях! - И он крикнул в дверь: - Сюда! Вошло несколько придворных, поляков и иностранцев.

- Мосци-панове, - сказал князь, - пан Кмициц, хорунжий оршанский и посол Сапеги, просил меня оказать ему милость и желает, чтобы вы все были свидетелями.

Кмициц пошатнулся как пьяный, застонал и упал к ногам Богуслава. А князь нарочно вытянул их так, что конец сапога касался лба рыцаря.

Все молча смотрели на Кмицица, пораженные тем, что человек, носивший это знаменитое имя, явился сюда послом от Сапеги. Все понимали, что между князем и Кмицицем происходит что-то необычайное.

Между тем князь встал и, не говоря ни слова, вышел в соседнюю комнату, кивнув только двум придворным, чтобы они последовали за ним.

Кмициц поднялся. На лице его уже не было ни гнева, ни ненависти, было только тупое равнодушие. Казалось, что он не сознает, что произошло с ним, и что энергия его совершенно исчезла.

Прошло полчаса, час. За окном слышался топот лошадей и мерные шаги солдат, а он все сидел как истукан. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел офицер, старый знакомый Кмицица по Биржам, в сопровождении восьми солдат, из которых четыре были с мушкетами, а четыре при саблях.

- Мосци-пан полковник, встаньте! - вежливо сказал офицер. Кмициц посмотрел на него блуждающими глазами.

- Гловбич! - воскликнул он, узнав офицера.

- Мне приказано, - сказал Гловбич, - связать вам руки и вывести за Янов. Вас свяжут только на время, затем вы будете снова свободны. А потому прошу не сопротивляться.

- Вяжите, - ответил Кмициц.

И беспрекословно позволил себя связать. Но ноги ему не связали. Офицер вывел его из комнаты и повел его через Янов. По дороге к ним присоединилось несколько человек конной стражи. Кмициц слышал, что они говорили по-польски; все поляки, служившие еще у Радзивилла, знали имя Кмицица и поэтому теперь страшно интересовались тем, что с ним будет. Отряд миновал березняк и очутился в поле, где их ждал отряд легкой кавалерии Богуслава.

Солдаты окружили пустое пространство, в середине которого стояли два пехотинца, державшие лошадей, и несколько человек с факелами...

При их свете Кмициц заметил свежий, только что отесанный кол, лежащий на земле и прикрепленный одним концом к толстому пню дерева. Дрожь пробежала по его телу.

"Это для меня, - подумал он. - Должно быть, они лошадьми натянут меня на кол. Богуслав пожертвовал Саковичем".

Но он ошибался, так как кол был назначен для Сороки.

При трепетном блеске факелов пан Андрей увидел и самого Сороку; старый солдат сидел возле самого кола, без шапки, со связанными руками, под конвоем четырех солдат. Какой-то человек, одетый в полушубок без рукавов, подавал Сороке в эту минуту флягу с водкой. Он с жадностью выпил и сплюнул в сторону. Но в это время Кмицица поставили в первом ряду, между двумя драгунами, и взгляд Сороки невольно упал на него. Солдат мигом вскочил и вытянулся в струнку, как на параде.

С минуту оба они смотрели друг на друга. Лицо Сороки было совершенно спокойно, он только шевелил челюстями, точно жевал.

- Сорока! - простонал наконец Кмициц.

- Слушаюсь, - ответил солдат.

И опять оба умолкли. Да и о чем они могли говорить в такую минуту. Палач, подававший Сороке водку, приблизился к нему.

- Ну, старик, - сказал он, - пора!

- Только прямо насаживайте, - проговорил Сорока.

- Не бойся!

Сорока не боялся, но, когда почувствовал на себе руку палача, он начал тяжело дышать.

- Водки еще! - сказал он.

- Нет! - ответил палач.

В это время один из солдат вышел из шеренги и подал свою флягу.

- Есть... Дайте ему, - сказал он.

- Стройся! - скомандовал Гловбич.

Однако палач приложил флягу ко рту Сороки. Выпив водки, старик глубоко вздохнул и сказал:

- Вот солдатская доля... За тридцать лет службы! Ну, пора, начинайте.

К нему подошел другой палач и начал его раздевать.

Наступила мертвая тишина. Факелы дрожали в руках державших их людей. Всем стало страшно.

Вдруг в рядах солдат послышался ропот и становился все громче: солдат - не палач, хоть он сам убивает людей, но зрелища смерти не любит.

- Молчать! - крикнул Гловбич.

Но ропот превратился в громкое негодование. Послышались отдельные восклицания: "Черти!", "Чтоб вас громом разразило!", "Поганая служба!". И вдруг Кмициц крикнул так, словно его самого сажали на кол:

- Стой!

Палачи невольно остановились. Глаза всех устремились на Кмицица.

- Солдаты! - крикнул пан Андрей. - Князь Богуслав изменник королю и Речи Посполитой. Вы уже окружены и завтра все будете перебиты. Вы служите изменнику против отчизны. Но кто бросит эту службу и оставит изменника, тот получит прощение от гетмана и от короля. Выбирайте! Смерть и позор или награда! Я заплачу вам жалованье по червонцу на каждого, по два червонца! Выбирайте! Не вам, молодцам-солдатам, служить изменнику. Да здравствует король! Да здравствует великий гетман литовский!

Ропот перешел в гул. Ряды расстроились.

- Да здравствует король!

- Довольно этой службы!

- Смерть изменнику!

- Смирно, смирно! - кричали другие.

- Завтра вы погибнете с позором! - повторял Кмициц.

- Татары в Суховоле!

- Князь изменник!

- Мы сражаемся против короля!

- Бей!

- К князю!

- Стой!

В суматохе кто-то саблей перерезал веревки, которыми были связаны руки Кмицица. Он в одно мгновение вскочил на одну из лошадей, которые должны были натягивать на кол Сороку, и крикнул с лошади:

- За мной, к гетману!

- Иду! - воскликнул Гловбич. - Да здравствует король!

- Да здравствует! - повторили пятьдесят голосов, и пятьдесят сабель сверкнули в воздухе.

- На лошадь, Сорока, - скомандовал Кмициц.

Нашлись такие, которые хотели сопротивляться, но при виде обнаженных сабель умолкли. Один все-таки повернул лошадь и скрылся из вида. Факелы потухли, и все потонуло во мраке.

- За мной! - повторил Кмициц.

И толпа людей в беспорядке двинулась с места, затем, вытянувшись длинной лентой, помчалась по направлению к Соколке.

Проехав две или три версты, отряд поравнялся с пехотной стражей, находившейся в роще по левую сторону.

- Кто идет? - окликнула стража.

- Гловбич с отрядом.

- Пароль?

- Трубы!

- Проходи!

Они проехали не спеша, а затем пустились рысью.

- Сорока! - позвал Кмициц.

- Слушаюсь, - отозвался вахмистр рядом.

Кмициц ничего не сказал, а только положил руку на голову старому вахмистру, словно желая убедиться, действительно ли это он едет рядом с ним. Солдат молча прижал к губам эту руку. Рядом раздался голос Гловбича:

- Ваша милость, я давно собирался сделать то, что делаю сейчас.

- И не раскаетесь!

- Всю жизнь я буду вам благодарен.

- Слушайте, Гловбич, почему князь выслал меня с вами, а не с иностранным полком?

- Он хотел опозорить вас в глазах поляков, а иностранцы вас не знают.

- А со мной что должны были сделать?

- Я должен был вас развязать. Но если бы вы пытались освободить Сороку, я должен был вас доставить к князю, и там вас ждала казнь.

- И Саковичем хотел пожертвовать! - проворчал Кмициц.

Тем временем в Янове князь Богуслав, измученный лихорадкой и дневными тревогами, лег спать. Но глубокий его сон был прерван шумом и стуком в дверь.

- Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! - кричало несколько голосов.

- Спят! Не будить! - говорили пажи.

Но князь уже сидел на постели и крикнул:

- Огня!

Принесли свечи; в эту минуту вошел дежурный офицер.

- Ваше сиятельство, - сказал он, - посол Сапеги взбунтовал полк Гловбича и увел его с собою!

Настало минутное молчание.

- Бить в литавры и барабаны, - крикнул Богуслав, - и приказать войску строиться!

Офицер вышел, и князь снова остался один.

- Это страшный человек, - сказал он про себя и почувствовал новый приступ лихорадки.

XXXIX

Легко себе представить, каково было удивление Сапеги, когда Кмициц не только возвратился сам, но и привел с собой несколько десятков всадников и своего старого слугу. Кмициц должен был по нескольку раз рассказывать гетману и Оскерке, что произошло в Янове, а они с изумлением слушали его, всплескивая руками.

- Заметьте, - сказал гетман, - что если кто-нибудь пересолит в мести, у того месть вылетит, как птица, из рук. Князь Богуслав хотел сделать поляков свидетелями твоего позора и мучений, чтобы еще больше унизить тебя, и пересолил. Ты не очень гордись этим, такова воля Божья, но и то тебе скажу: "Ты сущий дьявол!" Князь поступил дурно, унизив тебя...

- Я его не унижу... и в мести, даст Бог, не пересолю, - сказал Кмициц.

- Забудь совсем о мести и прости, как прощал Христос! Он был Богом и мог бы одним словом своим уничтожить евреев, - проговорил гетман.

Кмициц ничего не ответил, да и не было времени разговаривать. Несмотря на страшное утомление, рыцарь решил в эту же ночь ехать к своим татарам, которые стояли за Яновом в лесах и на дорогах, в тылу войск Радзивилла. Впрочем, в те времена люди прекрасно спали и в седлах. Пан Андрей приказал оседлать себе свежую лошадь, думая хорошенько проспаться в дороге.

Перед самым отъездом к нему явился Сорока.

- Ваша милость, - сказал он, вытянувшись в струнку.

- Что скажешь, старик? - спросил Кмициц.

- Я пришел спросить, когда мне ехать?

- Куда?

- В Тауроги.

- Ты поедешь не в Тауроги, а со мной! - ответил он.

- Слушаюсь! - сказал вахмистр, стараясь не показывать своей радости.

Они поехали вместе. Дорога была длинная, так как приходилось делать крюк лесами, чтобы не наткнуться на отряды Богуслава, но оба они отлично выспались на седлах и без всяких приключений доехали до татар.

Акбах-Улан сейчас же явился к Бабиничу и дал ему отчет во всех своих действиях.

Пан Андрей остался ими доволен: мосты были сожжены, гати попорчены. Кроме того, весенний разлив превратил поля, луга и дороги в вязкое болото.

Богуславу ничего не оставалось, как принять сражение - победить или погибнуть. Об отступлении нечего было и думать.

- Хорошо, - сказал Кмициц. - Хотя у князя хорошая конница, но тяжелая. На таком болоте она никуда не годится.

Потом он обратился к Акбах-Улану.

- Однако ты похудел, - сказал он, ударяя татарина по животу, - ничего, после сражения наполнишь брюхо княжескими червонцами.

- Бог создал врагов на то, чтобы воинам было с кого брать добычу, - серьезно ответил татарин.

- А конница Богуслава стоит против вас? - спросил Кмициц.

- Несколько человек. Вчера к ним пришел новый отряд пехоты, который уже окопался.

- А нельзя ли их как-нибудь выманить в поле?

- Не выходят.

- А обойти?

- Тоже нельзя, они стоят на самой дороге.

- Нужно что-нибудь придумать. - Кмициц провел рукой по волосам. - Вы пробовали подходить к ним? Далеко ли они выходят из окопов?

- Версты две, дальше не хотят.

- Надо что-нибудь придумать! - повторил Кмициц.

Но в эту ночь он ничего не придумал. Зато на следующее утро он подъехал с татарами к неприятельскому лагерю, между Суховолей и Яновом, и убедился, что Акбах-Улан преувеличивал, говоря, что пехота укрепилась. Все укрепление состояло только из маленьких шанцев, из-за которых можно было долго защищаться, особенно против татар, но в которых нельзя было и думать выдержать осаду.

"Будь у меня пехота, - подумал Кмициц, - я не задумываясь пошел бы на них".

Но о приводе туда пехоты нечего было и думать, так как, во-первых, у Сапеги ее было и так мало, а во-вторых, на это не было времени.

Кмициц подъехал к окопам так близко, что пехота Богуслава стала в него стрелять, но он не обращал на это внимания и продолжал разъезжать и осматривать позицию, а татары, хотя и не любили огня, волей-неволей, должны были следовать за ним. Вскоре на них ударила сбоку конница. Кмициц повернул, отъехал на три тысячи шагов, но затем снова вернулся обратно. Вместо того чтобы ехать в Суховолю, повернул на запад и к полудню подъехал к Каменке.

Болотистая речка широко разлилась, так как весна была обильна водами. Кмициц взглянул на эту реку и бросил в нее несколько веточек, чтобы узнать быстроту течения, а затем сказал Акбах-Улану:

- Мы их объедем сбоку и ударим с тыла.

- Против течения лошади не поплывут.

- Течение слабое! Поплывут! Вода почти стоячая!

- Лошади окоченеют, да и люди не выдержат! Холодно еще!

- Люди поплывут за хвостами. Так вы всегда делаете.

- Люди окоченеют.

- Согреются у огня!

Прежде чем стало темнеть, Кмициц приказал нарезать лозы, вязанки сухого тростника и, связав их пучками, привязать к бокам лошадей.

В сумерки около восьмисот лошадей поплыли по течению, Кмициц плыл впереди всех, но вскоре заметил, что лошади подвигаются так медленно, что до неприятельских окопов придется плыть, по крайней мере, дня два.

Кмициц приказал переправляться на другой берег.

Это было опасное предприятие. Противоположный берег был крутой и топкий; лошади вязли по брюхо. Но все же они подвигались вперед.

Так прошли они версты две. Судя по звездам, они находились на севере. Вдруг с юга послышались отголоски отдаленных выстрелов.

- Битва начата! - крикнул Кмициц.

- Мы потонем, - ответил Акбах-Улан.

- За мной!

Татары не знали, что делать, как вдруг заметили, что лошадь Кмицица вынырнула из болота, попав, очевидно, на более твердую почву.

Это начиналась песчаная мель, залитая сверху на пол-аршина водой, но с твердым дном. Налево вдалеке показались какие-то огни.

- Это окопы, - тихо сказал Кмициц. - Мы едем мимо. И объедем.

Через минуту они миновали окопы, повернули налево и опять стали переправляться через реку, чтобы стать за окопами.

Больше сотни лошадей завязло в болоте. Но люди все вышли на берег. Кмициц приказал садиться двоим на одну лошадь и двинулся к окопам. Еще раньше он оставил двести добровольцев на месте с приказом беспокоить неприятеля спереди, пока они будут обходить его. И действительно, когда они стали сзади приближаться к окопам, с другой стороны послышались выстрелы, сначала редкие, затем все чаще.

- Хорошо, - сказал Кмициц, - там началась атака.

И они тронулись. В темноте виднелась только черная масса голов, подпрыгивавших в такт ходу лошадей. Подвигались без малейшего шума. Татары и добровольцы умели идти тихо, как волки.

Со стороны Янова пальба все усиливалась: по-видимому, пан Сапега наступал по всей линии. Но и в окопах, к которым подвигался Кмициц, тоже слышались крики. Горело несколько костров. При их свете Кмициц увидел пехотинцев, стрелявших изредка и больше посматривавших в поле, где конница билась с волонтерами.

Вскоре заметили и отряд Кмицица, но вместо выстрелов его приветствовали громкими криками. Солдаты думали, что князь Богуслав прислал помощь.

Но когда татары оказались в ста шагах от окопов, в пехоте почуялось какое-то тревожное движение; вдруг раздался страшный вой, и отряд, как буря, бросился на шанцы и окружил пехоту кольцом. Казалось, огромный змей душит схваченную добычу. Из клубящейся массы послышались крики:

- Алла! Herr Jesus! Mein Gott! (Господи Иисусе! Боже мой! (нем.).)

А за шанцами раздавались другие крики; волонтеры, несмотря на свою малочисленность, узнав, что Бабинич уже в окопах, с бешенством ударили на конницу. Между тем небо, хмурившееся уже давно, как всегда весной, вдруг разразилось страшным и неожиданным ливнем. Пылающие костры потухли, и битва продолжалась в темноте.

Но продолжалась она недолго. Застигнутые врасплох пехотинцы Богуслава были вырезаны. Конница, в которой было много поляков, скоро сложила оружие. Сто иностранных драгун были перебиты.

Когда луна снова выглянула из-за туч, она осветила кучки татар, добивавших раненых и грабивших убитых. Раздался пронзительный свист дудки, все, как один человек, тотчас же вскочили на лошадей.

- За мной! - крикнул Кмициц, и все вихрем помчались в Янов.

Через четверть часа несчастное селение было подожжено со всех четырех сторон, а через час превратилось в море огня, из которого вырывались столбы огненных искр.

Этим пожаром Кмициц давал знать гетману, что он уничтожил тыл войска Богуслава.

А сам он, как палач, весь забрызганный кровью, среди пламени, выстраивал своих татар, чтобы вести их дальше.

Они уже вытянулись длинной лентой, как вдруг в поле, освещенном пожаром, показался огромный отряд конницы курфюрста.

Его вел человек, которого можно было разглядеть издалека, так как он был в серебряных доспехах и сидел на белой лошади.

- Богуслав! - крикнул нечеловеческим голосом Кмициц и бросился со своими татарами вперед.

Они шли друг на друга, как волны, гонимые двумя вихрями. Их разделяло значительное расстояние, но лошади с обеих сторон помчались, как ветер и, казалось, почти не касались ногами земли. С одной стороны гиганты в блестящих кирасах и шлемах, с обнаженными прямыми саблями в руках, а с другой - серая туча татар.

Наконец столкнулись на открытом пространстве, и тут произошло нечто ужасное. Татары легли, словно колосья, поваленные бурей, рейтары проехали по ним и полетели дальше, словно у них выросли крылья.

Через некоторое время поднялось несколько десятков татар и пустились в погоню. Ордынцев можно было свалить на землю, но уничтожить их одним ударом было невозможно. И все больше людей мчалось за удаляющимися рейтарами. В воздухе засвистели арканы.

Во главе убегающих был по-прежнему виден всадник на белом коне, но Кмицица не было видно среди преследующих.

Только на рассвете татары стали возвращаться поодиночке, и почти каждый из них вел на аркане рейтара. Они нашли Кмицица и отвезли его, лежавшего без чувств, к Сапеге.

Около полудня Кмициц открыл глаза. Гетман сидел у его кровати.

- Где Богуслав? - были его первые слова.

- Разбит наголову! Сначала счастье было на его стороне. Он вышел из зарослей и там наткнулся в открытом поле на пехоту Оскерки, потерял почти всех людей и проиграл битву. Не знаю, ушло ли хоть пятьсот человек.

- А он сам?

- Ушел.

Кмициц помолчал немного и потом сказал:

- Мне еще рано мериться с ним. Он хватил меня саблей в голову и свалил с коня. К счастью, шлем из хорошей стали спас меня, но я лишился чувств.

- Этот шлем ты должен повесить в костеле.

- Все равно, мы будем преследовать его хоть на краю света. Но гетман ответил:

- Смотри, какое известие я получил сегодня после битвы. И он подал ему письмо. Кмициц прочел:

"Шведский король двинулся из Эльблонга в Замостье, оттуда на Львов и на короля. Идите не медля, со всеми войсками спасать короля и отчизну, ибо я один не выдержу. Чарнецкий".

Настало минутное молчание.

- А ты пойдешь с нами или поедешь с татарами в Тауроги? - спросил гетман.

Кмициц закрыл глаза. Он вспомнил слова ксендза Кордецкого, вспомнил то, что рассказывал ему Володыевский про Скшетуского, и ответил:

- Личная месть потом. Я буду защищать отчизну от неприятеля. Гетман обнял его за голову.

- Вот теперь ты мне брат! - сказал он. - А так как я стар, то прими мое благословение...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

В то время, когда вся Речь Посполитая восставала, Карл-Густав все еще был в Пруссии, занятый осадой тамошних городов и переговорами с курфюрстом.

После неожиданно легкого покорения дальновидный полководец вскоре заметил, что шведский лев пожрал больше, чем мог переварить. После возвращения Яна Казимира он потерял надежду удержать за собой Речь Поспо-литую, но, отказываясь в душе от целого, он хотел удержать хотя бы большую часть, а главное - королевскую Пруссию, провинцию, примыкавшую к его Поморью, плодородную, богатую, с массой городов.

Но эта провинция первой стала защищаться и теперь все еще продолжала стоять на стороне прежнего государя и Речи Посполитой. Возвращение Яна Казимира и война, начавшаяся Тышовецкой конфедерацией, могла оживить дух местных жителей, укрепить их в верности королю, поэтому Карл-Густав решил подавить восстание, разбить силы Казимира, чтобы отнять у пруссаков надежду на помощь.

Он должен был это сделать еще и потому, что считался с курфюрстом, который всегда готов был стать на сторону сильного. Король шведский узнал его слишком хорошо и ни минуты не сомневался, что если счастье улыбнется Казимиру, то он опять перейдет на его сторону.

И так как осада Мальборга шла туго, ибо чем дольше его осаждали, тем лучше его защищал Вейхер, то Карл-Густав опять двинулся в Речь Посполитую, чтобы снова встретиться с Яном Казимиром и настигнуть его, хотя бы в последних пределах страны.

А так как он привык быстро исполнять свои решения, то он собрал полки, осаждавшие города, и, прежде чем кто-нибудь в Речи Посполитой успел опомниться, прежде чем известие об его походе успело распространиться, он уже миновал Варшаву и бросился в самый огонь восстания.

Он шел подобно буре, полный гнева, мести и жестокости. Его десятитысячное войско топтало поля, еще покрытые снегом, по дороге к нему присоединялась пехота крепостных гарнизонов, и он несся как ураган к югу Речи Посполитой.

По дороге жег и резал. Это не был уже прежний Карл-Густав, добрый, милостивый и веселый государь, который рукоплескал на смотрах польским конным полкам, льстил на пирах шляхте и добивался симпатий войск. Теперь всюду, где он показывался, ручьем лилась кровь шляхты и мужиков. По дороге он разбивал "партии", вешал пленных и никого не оставлял в живых.

Но как бывает, когда по лесной чаще пробегает огромный, тяжелый медведь, ломая кусты и деревья по дороге, а за ним идут по следам волки, не смея преградить ему дорогу и все ближе наступая сзади, так и эти "партии" шли за армией Карла, сбиваясь все более тесными толпами, и шли за шведами, как тень идет за человеком, даже неотступнее, чем тень, ибо и днем и ночью, и в бурю и в вёдро; а перед ними разрушали мосты, истребляли запасы, так что он шел точно по пустыне, ночуя под открытым небом и нигде не находя провианта.

Сам Карл-Густав вскоре понял, за какое страшное предприятие он взялся. Война разливалась вокруг него, как разливается море вокруг корабля. В огне была Пруссия, в огне была Великопольша, которая первая приняла шведское подданство и теперь первая хотела свергнуть с себя иго шведов, в огне были Малополыпа, и Русь, и Литва, и Жмудь. В замках и в больших городах, точно на островках, шведы еще держались, но деревни, леса, поля, реки были уже в польских руках. Не только один человек, не только маленький отряд, но даже целый полк не мог ни на час отстать от главной армии, так как сейчас же пропадал без вести, а пленники, попадавшие в руки мужиков, умирали в страшных мучениях.

Напрасно Карл-Густав велел объявить по городам и деревням, что если мужик доставит шведам вооруженного шляхтича живым или мертвым, то он получит свободу на вечные времена и даже землю в награду. Мужики вместе со шляхтой и мещанами укрывались в лесах. И весь народ с гор, из дремучих лесов, с лугов и полей был в лесах, устраивал засады шведам, нападал на небольшие отряды, резал разведчиков. Цепы, вилы и косы обагрялись шведской кровью не меньше шляхетских сабель.

И гнев все больше охватывал сердце Карла. Несколько месяцев тому назад он с такой легкостью занял эту страну и теперь никак не мог понять, что случилось. Откуда эти силы, откуда это сопротивление, откуда эта страшная война на жизнь и на смерть, конца которой он не видел и не мог предугадать.

В шведском лагере часто собирался военный совет. Кроме короля на нем присутствовали: его брат Адольф, командовавший армией, Роберт Дуглас, Генрих Горн, родственник того, который был убит под Ченстоховом, Вальдемар, принц датский, и тот Мюллер, который оставил свою боевую славу у подножия Ясной Горы, и Ашенберг, лучший кавалерист шведской армии, и Гаммершильд, который заведовал артиллерией, и старый разбойник, фельдмаршал Арфуйд Виттенберг, славившийся своими грабежами и доживавший свои последние дни, так как его снедала французская болезнь, и Форгелль, и много других - все известные полководцы, своими военными талантами уступавшие только королю.

Все они боялись в душе, как бы войско вместе с королем не погибло от непосильных трудов, от недостатка провианта и от ненависти поляков. Старик Виттенберг прямо советовал королю оставить мысль о походе.

- Как же вы, ваше величество, будете углубляться в страну в погоне за неприятелем, который уничтожает все по пути и сам остается незримым? Что вы сделаете, если у нас не будет для лошадей не только сена и овса, но Даже старой соломы, а люди будут умирать от утомления? Где те войска, которые могут прийти к нам на помощь, где те замки, в которых мы могли бы найти припасы и дать отдых утомленным членам? Я не могу равняться славой с вашим величеством, но, если бы я был Карлом-Густавом, я бы никогда не стал рисковать этой славой, добытой столь великими победами.

На это Карл-Густав ответил:

- То же самое сделал бы и я, если бы был Виттенбергом.

Потом он упомянул про Александра Македонского, с которым любил себя сравнивать, и снова отправился вперед, в погоню за паном Чарнецким; а Чарнецкий, силы которого были невелики и состояли из малоопытных полков, удирал от него, но удирал как волк, готовый каждую минуту оскалить зубы. Иногда он шел впереди шведов, иногда сбоку; иногда, засев в глухих лесах, он пропускал их вперед, так, что они думали, будто гонятся за ним, а он шел сзади, резал отставших, то тут, то там ловил разведочные отряды, разбивал запаздывавшие пехотные полки, нападал на обоз с провиантом. И шведы никогда не знали, с какой стороны он идет и с какой может напасть. Иногда в ночной темноте они открывали ружейный и пушечный огонь по зарослям, думая, что перед ними неприятель. Они смертельно уставали, шли, голодая и холодая, а этот "vir molestissimus" ("Вездесущий муж".) вечно висел у них на шее, как градовая туча над колосящимся полем.

Наконец они настигли его под Голембом, недалеко от впадения Вепря в Вислу. Некоторые польские полки, стоявшие наготове, стремительно бросились на неприятеля и вызвали в шведском войске смятение. Впереди всех мчался пан Володыевский со своим ляуданским полком и набросился на датского королевича Вальдемара; паны Кавецкие, Самуил и Ян, опрокинули с пригорка панцирный полк наемных англичан Викильсона и в одно мгновение проглотили его, как щука глотает карася. Пан Малявский столкнулся с князем бипонским с такой страшной силой, что люди и лошади превратились в какую-то клубящуюся массу. Через несколько минут шведы были отброшены к Висле, а Дуглас, увидев это, поспешил к ним на помощь со своими отборными рейтарами. Но и это подкрепление не могло сдержать натиска; шведы стали прыгать с высокого берега на лед, устилая его трупами, черневшими на снегу, как буквы на листе белой бумаги. Королевич Вальдемар и Викильсон были убиты, князь бипонский, упавший вместе с лошадью, сломал себе ногу; но пали и оба пана Кавецкие, Малявский, Рудовский, Роговский, Тыминский, Хоинский и Порванецкий; один только пан Володыевский не получил ни одной раны, несмотря на то что нырял в шведские ряды, как утка.

Но вот подошел и сам Карл-Густав с главными силами и пушками, и тогда ход сражения изменился. Некоторые полки Чарнецкого, плохо обученные и малодисциплинированные, не сумели вовремя выстроиться; у одних не было под рукой лошадей, другие, стоявшие по дальним деревням, несмотря на приказы быть всегда наготове, расположились на отдых в хатах. Когда неприятель напал на них неожиданно, они бросились врассыпную и побежали к Вепрю. Чарнецкий велел дать сигнал к отступлению, чтобы не погубить полков, которые первыми бросились на шведов. Одни пошли за Вепрь, другие в Консковолю, оставляя поле победы за Карлом, так как тех, которые уходили, долго преследовали полки Зброжека и Калинского, которые оставались еще на стороне шведов.

В шведском лагере царила безмерная радость. Правда, победа эта доставила шведам самые ничтожные трофеи: несколько мешков с овсом да несколько пустых возов, но на этот раз Карл и не думал о добыче. Его радовало то, что он опять побеждает, как и прежде, что чуть он показался, как уже разгромил - и кого? - самого Чарнецкого, на которого возлагали все надежды Ян Казимир и Речь Посполитая. Он надеялся, что весть эта разлетится по всей стране и что уста всех будут повторять: "Чарнецкий разбит!" - что страх преувеличит размеры поражения и отнимет мужество у всех, кто хватился за оружие по призыву Тышовецкой конфедерации.

И поэтому, когда ему принесли и бросили под ноги эти мешки с овсом, а с ними тела Викильсона и Вальдемара, он обратился к своим озабоченным генералам и сказал:

- Проясните ваши лица, господа. Это самая большая победа за весь год, и она может положить конец войне!

- Ваше величество, - ответил Виттенберг, который, чувствуя себя слабее обыкновенного, видел все в черном свете, - поблагодарим Бога и за то, что нам можно продолжать поход спокойно, хотя такие войска, как Чарнецкого, скоро рассеиваются, но и скоро собираются.

- Господин маршал, - ответил король, - я считаю вас полководцем не хуже Чарнецкого, но если бы я разбил вас так, то думаю, что вы не могли бы собрать войска и в два месяца.

Виттенберг только поклонился молча, а Карл продолжал:

- Да, мы будем продолжать поход спокойно, так как мешать ему мог только Чарнецкий. А теперь Чарнецкого нет, нет и препятствий.

Эти слова обрадовали генералов. Упоенные победой войска проходили мимо короля с криками и песнями. Чарнецкий уже не висел над ними, как туча. Чарнецкий рассеян и больше не существует для них. Эта мысль заставила их забыть все невзгоды, эта мысль делала все будущие трудности приятными. Слова короля, услышанные многими офицерами, разлетелись по всему лагерю, и все были уверены, что эта победа действительно имеет огромное значение, что дракон войны обезглавлен и что настанет час мести и владычества.

Король дал своим войскам несколько часов отдыха; между тем из Козениц пришли возы с провиантом. Войска расположились в Голембе, в Кровениках и в Жижине. Рейтары подожгли пустые дома, повесили несколько десятков крестьян, схваченных с оружием в руках, затем был устроен пир, после которого солдаты заснули крепким сном в первый раз после стольких тревожных ночей.

На другой день шведские войска проснулись бодрыми, и первые слова, которые переходили из уст в уста, были:

- Чарнецкого нет!

И солдаты повторяли эти слова, словно желая убедить друг друга в достоверности этого обстоятельства.

Поход начинался весело. День был сухой, ясный, погожий. Шерсть и ноздри лошадей покрылись инеем. Холодный ветер заморозил лужи на люблинском тракте, и дорога была прекрасная. Войска растянулись почти на милю, чего раньше почти никогда не делали. Два драгунских полка, под предводительством француза Дюбуа, пошли на Консковолю, Маркушев и Грабов, отделившись на милю от главной армии. Если бы они шли так три дня тому назад, они шли бы на верную смерть, но теперь впереди них шел страх и слава победы.

- Чарнецкого нет! - повторяли офицеры и солдаты.

И поход продолжался спокойно. Из лесных чащ не долетали больше крики, из зарослей не раздавались выстрелы.

Под вечер Карл-Густав вернулся в Грабов, веселый и в хорошем настроении. Он уже собирался спать, когда Ашенберг велел дежурному офицеру доложить ему о себе и сказал, что ему надо немедленно видеть короля.

Через минуту он вошел в комнату, и не один, а с драгунским капитаном. Король, обладавший такой замечательной памятью, что знал в лицо и помнил имена почти всех своих солдат, сейчас же узнал капитана.

- Что нового, Фред? - спросил он. - Дюбуа вернулся?

- Дюбуа убит! - ответил Фред.

Король смутился; он только теперь заметил, что у капитана был такой вид, точно его только что вынули из гроба, и что одежда его была изорвана.

- А драгуны? - спросил король. - Два полка?

- Перебиты все до одного! В живых остался только я один.

Смуглое лицо короля потемнело еще больше; он поправил рукой свои локоны.

- Кто это сделал?

- Чарнецкий!

Карл-Густав замолчал и стал с удивлением смотреть на Ашенберга, а он только кивал головою, как бы повторяя: "Чарнецкий! Чарнецкий! Чарнецкий!"

- Но ведь это невероятно! - проговорил наконец король. - Ты сам видел его?

- Как вижу вас, ваше величество! Он приказал мне кланяться вашему королевскому величеству и сказать, что переправляется на другой берег Вислы, но вскоре вернется и пойдет за нами следом. Не знаю, правда ли это...

- Хорошо! - сказал король. - А много у него людей?

- Я не мог точно сосчитать, но четыре тысячи я видел сам, а за лесом стояла еще какая-то конница. Нас окружили под Красичином, куда полковник Дюбуа свернул нарочно, так как ему донесли, что там появились какие-то люди. Теперь я полагаю, что Чарнецкий нарочно пустил этот слух, чтобы устроить нам ловушку. Никто, кроме меня, не уцелел. Крестьяне добивали раненых; я спасся чудом.

- Этот человек, должно быть, в союзе с самим чертом, - сказал король, потирая лоб. - Ведь собрать войско после такого поражения и снова сесть нам на шею - это выше сил человеческих!

- Свершилось то, что предвидел маршал Виттенберг! - сказал Ашенберг. Король вспылил:

- Вы все умеете только предвидеть, а советовать не умеете!

Ашенберг побледнел и замолчал. Когда Карл-Густав был весел, он был сама доброта, но, когда он хмурил брови, он возбуждал неописуемый страх в своих приближенных. Птицы не так прячутся от орла, как прятались от королевского гнева самые старые и заслуженные генералы.

Но теперь он скоро овладел собой и снова спросил капитана Фреда:

- А хорошие войска у Чарнецкого?

- Я видел несколько несравненных полков, у них всегда конница прекрасная.

- Должно быть, эти самые полки и напали на нас с таким бешенством под Голембом... Ну а сам Чарнецкий весел, бодр?

- Так весел, точно это он разгромил нас под Голембом! Теперь они, должно быть, еще больше воспрянули духом, - уже забыли о голембской битве и хвастают красичинской победой. Ваше королевское величество! Я повторил вам то, что мне сказал Чарнецкий; но, когда я уже уезжал, ко мне подошел один из старшин, какой-то здоровенный старик, и сказал, что он тот самый человек, который победил когда-то несравненного Густава-Адольфа в рукопашном бою. Он позволил себе издеваться над вашим королевским величеством, а остальные ему вторили! Я уехал под градом насмешек и угроз!

- Ну, это неважно! - ответил Карл-Густав. - Чарнецкий не разбит и уже собрал свои силы - вот главное. Тем скорее мы должны идти вперед, чтобы настигнуть этого польского Дария... Вы можете идти... Войску скажите, что эти полки погибли от рук мужиков в болотах. Идем вперед!

Офицеры ушли. Карл-Густав остался один. Он глубоко задумался. Неужели победа под Голембом не дала никаких результатов, не изменила положения дел, а, наоборот, могла усилить только отпор во всей стране?

В присутствии войска и генералов Карл-Густав всегда держался самоуверенно, но, когда он оставался один и раздумывал об этой войне, которая началась так счастливо, а теперь делалась все труднее, им овладевали сомнения. Все складывалось как-то странно. Он часто не видел выхода и не мог предугадать конца. Иногда ему казалось, что он очутился в положении человека, который, сойдя с морского берега в воду, чувствует, что с каждым шагом опускается все глубже и скоро совсем потеряет почву под ногами.

Но он верил в свою звезду. Он и теперь подошел к окну, чтобы посмотреть на нее: она занимала самое высокое место в созвездии Медведицы и сияла ярче всех. Небо было ясно, и она горела ярко, мерцая то голубым, то красным светом; только ниже, на темной лазури неба, чернела, как змея, какая-то одинокая туча, от которой вытягивались какие-то ленты, похожие на щупальца морского чудовища, и, казалось, все приближались к королевской звезде.

II

На следующий день, на рассвете, король двинулся в поход и пошел к Люблину. Там он получил известие, что пан Сапега, разбив Богуслава, идет со значительным войском, обошел Люблин и, оставив в нем только гарнизон, сам двинулся дальше.

Ближайшей целью этого похода было теперь Замостье; если бы ему удалось занять эту могучую крепость, у него была бы непоколебимая опора для дальнейшей войны; крепость дала бы ему такой перевес, что он мог бы смело ожидать счастливого окончания войны. О Замостье ходили разные толки. Поляки, остававшиеся еще при Карле, утверждали, что Замостье - самая сильная крепость во всей Речи Посполитой, и в доказательство говорили, что она задержала все силы Хмельницкого.

Но Карл заметил, что поляки далеко не были искусны в сооружении крепостей и считают сильными такие крепости, которые в других странах едва могли бы быть причислены к третьеразрядным; он знал также и то, что ни в одной крепости не было достаточного оборудования, то есть ни насыпей, ни валов, содержимых в надлежащем виде, ни орудий. Поэтому и Замостье его не очень беспокоило. Он рассчитывал также и на гипноз своего имени, на славу непобедимого вождя и, наконец, на переговоры. Переговорами, которые в Речи Посполитой мог вести каждый магнат, Карл до сих пор добился большего, чем оружием. Как человек дальновидный и любящий знать, с кем имеет дело, он старательно собирал все сведения о владельце Замостья. Он расспрашивал даже об его привычках, склонностях, уме и характере.

Ян Сапега, который, к великому огорчению воеводы витебского, изменой своей позорил еще имя Сапег, мог больше других сообщить королю о старосте калуском. Они совещались по целым часам. Сапега, впрочем, не Думал, чтобы королю легко удалось переманить на свою сторону владельца Замостья.

- Деньгами его не искусить, - говорил пан Ян, - ибо он сам несметно богат! Почестей он не ищет и не искал их даже тогда, когда они сами его искали... Что касается титулов, то я сам слышал, как он обрушился на Нойерса, секретаря королевы, за то, что тот, обращаясь к нему, сказал: "Mon prince" (Князь (фр.).). "Я не prince, - отвечал он, - но у меня в Замостье бывали в плену и герцоги!" Хотя, правду говоря, они были в плену не у него, а у его деда, которого наш народ называет великим.

- Лишь бы он открыл мне ворота Замостья, а я уж предложу ему нечто такое, чего не мог бы предложить ни один польский король.

Сапеге неудобно было спрашивать, чего же не мог предложить польский король, но Карл понял его взгляд и, откидывая, по обыкновению, рукой свои волосы, сказал:

- Я предложу ему Люблинское воеводство как независимое княжество, корона соблазнит его. Никто из вас не устоял бы против такого искушения, даже теперешний воевода виленский.

- Щедрость вашего королевского величества безгранична, - ответил, не без оттенка иронии в голосе, Сапега.

А Карл-Густав ответил со свойственным ему цинизмом:

- Даю, что не мое! Сапега покачал головой:

- Он не женат, и у него нет сыновей. Корона может соблазнить только того, кто может завещать ее потомству.

- В таком случае, что же вы мне посоветуете?

- Я думаю, что больше всего можно будет достигнуть лестью. Он не очень хитроумен, и его прекрасно можно провести. Надо уверить его, что только от него одного зависит успокоение Речи Посполитой, что он один только может избавить ее от войны, несчастий и бедствий, - если только он откроет ворота. Если рыба проглотит этот крючок, то мы будем в Замостье, а иначе - нет.

- В крайнем случае останутся пушки!

- Гм! На них в Замостье найдется чем ответить. Тяжелых орудий там немало, а мы должны еще за ними посылать, что при нынешней распутице невозможно.

- Я слышал, что пехота у них недурна, но мало конницы.

- Конница нужна только в открытом поле. Впрочем, раз Чарнецкий, как оказывается, не разбит, он может дать два, три полка.

- Вы видите во всем только одни затруднения.

- Но зато неизменно верю в счастливую звезду вашего величества! - ответил Сапега.

Однако пан Ян был прав, предвидя, что Чарнецкий снабдит Замостье конницей, необходимой для разведок и собирания известий. У Замойского конницы было достаточно, и он в ней совсем не нуждался, но каштелян киевский нарочно послал в крепость два полка, которые особенно пострадали под Голембом, именно: шемберковский и ляуданский, чтобы они отдохнули и переменили измученных лошадей. Себепан принял их очень радушно, а когда узнал, какие знаменитые рыцари прибыли к нему, он превозносил их до небес и каждый день приглашал к столу.

Но кто опишет радость княгини Гризельды, когда она увидела пана Скшетуского и пана Володыевского, лучших полковников ее великого мужа. Они оба упали к ее ногам, проливали обильные слезы, и она сама не могла удержать рыданий. Сколько воспоминаний соединяли их с теми давно прошедшими временами, когда муж ее, слава и радость народа, был полон жизни, могучей рукой управлял дикой страной и, как Юпитер, одним движением бровей вселял страх в сердца варваров. Все это было так недавно, а где теперь все? Владыка в гробу, страна его в руках варваров, а она, вдова, сидит теперь здесь, на развалинах счастья и величия, и проводит жизнь в тоске и молитве. В воспоминаниях этих радость была так перемешана с горечью, что мысли всех троих неудержимо рвались к прошлому. Говорили о прежнем житье-бытье, о местах, которых они никогда больше не увидят, о прежних войнах, и, наконец, перешли и к настоящему - к временам бедствий и Божьего гнева.

- Если бы был жив наш князь, - сказал Скшетуский, - тогда другими были бы судьбы Речи Посполитой. Казачество было бы уничтожено, Заднепровье осталось бы за Речью Посполитой, а шведы были бы сейчас разгромлены. Но Бог судил иначе и захотел покарать нас за грехи...

- Дай Бог, чтобы в лице пана Чарнецкого мы нашли нового защитника! - сказала княгиня Гризельда.

- Так оно и будет! - воскликнул Володыевский. - Как наш князь был головою выше всех других панов, так он выше всех полководцев. Я знаю обоих панов гетманов коронных и пана Сапегу литовского. Это великие воины, но в Чарнецком есть что-то необыкновенное - это орел, а не человек. Он ласков, но все его боятся. Ба! Даже пан Заглоба в его присутствии забывает свои шутки! А как он ведет войско - это уму непостижимо! Великий воин народился в Речи Посполитой.

- Мой муж, знавший его еще полковником, предсказывал ему великую будущность! - сказала княгиня.

- Я слышал даже, что он хотел искать себе жену при нашем дворе, - вставил Володыевский.

- Я не помню, чтобы об этом был разговор, - возразила княгиня. Этого она не могла помнить, так как ничего подобного никогда не было;

Володыевский схитрил: он хотел перевести разговор на фрейлин княгини и узнать что-нибудь о панне Анне Божобогатой. Спросить прямо у княгини он считал неприличным и слишком фамильярным по отношению к княгине. Но хитрость не удалась. Мысли княгини снова вернулись к воспоминаниям о муже и казацких войнах, а маленький рыцарь подумал: "Может, Ануси тут нет уже несколько лет!" - и больше не спрашивал.

Он мог расспросить о ней офицеров, но и его мысли были заняты теперь другим. Каждый день получались известия, что шведы приближаются, и все готовились к обороне. Скшетуский и Володыевский были назначены на стены, как офицеры, хорошо знавшие войну и тактику шведов. Пан Заглоба подбодрял всех и рассказывал о неприятеле тем, кто его еще не видел, а таких среди солдат Замойского было много, так как шведы до сих пор не доходили еще до Замостья.

Заглоба мигом разглядел насквозь старосту калуского, который его очень полюбил и всегда обращался к нему за советами, тем более что слышал от княгини Гризельды, что и князь Еремия уважал Заглобу и называл его "vir incomparabilis" (Несравненный муж.). Каждый день за столом Заглоба рассказывал о прошлом, о войне с казаками, об измене Радзивилла и о том, как он вывел в люди пана Сапегу.

- Я советовал ему, - говорил он, - носить в кармане конопляное семя и есть понемногу. Так он к нему привык, что то и дело вынет зерно, разгрызет, мякоть съест, а шелуху выплюнет. Ночью, только лишь проснется, - сейчас же ест. С тех пор он так поумнел, что самые близкие его не узнают.

- Как же это так? - спросил староста калуский.

- В конопле содержится масло, а всем известно, что масло в голове - необходимейшая вещь.

- Да ведь масло идет в желудок, а не в голову! - возразил один из полковников.

- Est modus in rebus! (Здесь: на все есть свое средство (лат.).) - ответил Заглоба. - Надо пить побольше вина: масло, как более легкое, всегда будет наверху, а вино, которое всегда бросается в голову, поднимет с собой и масло. Этот секрет мне известен от Лупула, валахского господаря, после которого, как вам известно, валахи хотели избрать меня на престол; но султан, предпочитавший господарей, у которых не могло бы быть потомства, поставил мне такие условия, на которые я не мог согласиться...

- Вы, должно быть, сами ели много конопляного семени? - спросил Себепан.

- Я не нуждался, но вашей вельможности советую от всего сердца! - ответил Заглоба.

Многие, услышав эти смелые слова, испугались и думали, что староста обидится; но он или не понял, или не хотел понять и только улыбнулся и спросил:

- А подсолнечные зерна могут заменить конопляное семя?

- Могут, - ответил Заглоба, - но так как подсолнечное масло тяжелее конопляного, то вино надо пить крепче, чем то, которое мы пьем сейчас.

Староста понял, в чем дело, и велел принести самых лучших вин. Наступило общее веселье. Пили за здоровье короля, за здоровье хозяина и пана Чарнецкого. Пан Заглоба разошелся так, что никому не давал сказать ни слова. Он распространялся о голембской битве, в которой действительно отличался, хотя, служа в ляуданском полку, и не мог поступить иначе. А так как от пленных шведов из полка Дюбуа узнали о смерти принца Вальдемара, то ответственность за его смерть пан Заглоба принял на себя.

- Эта битва пошла бы иначе, - говорил он, - если бы я накануне не уехал в Баранов, к канонику, и Чарнецкий, не зная, где я, не мог со мной посоветоваться. А может быть, и шведы прослышали, что у каноника прекрасный мед, и потому подошли к Голембу. Когда я вернулся, было уже поздно, король уже наступал, и надо было ударить на шведов. Мы пошли в огонь, но что делать, если ополченцы тем показывают свое отвращение к неприятелю, что поворачиваются к нему спиной! Не знаю, как пан Чарнецкий без меня обойдется.

- Обойдется! Не бойтесь! - сказал Володыевский.

- И я знаю почему! Король шведский предпочитает гнаться за мной в Замостье, чем искать его на Висле. Я не отрицаю, что Чарнецкий хороший солдат, но когда он начнет крутить свою бороду и смотреть своими рысьими глазами, то самому заслуженному офицеру кажется, что он не офицер, а солдат. Он не обращает внимания на чин, вы сами были свидетелями, как он велел Жирского волочить по майдану привязанным к лошадям за то только, что тот не дошел со своим отрядом до того места, куда ему было приказано. Со шляхтой, мосци-панове, надо обращаться по-отечески. А скажешь ему: "Пан брат, иди туда-то", да растрогаешь его, да помянешь о бедствиях отчизны, и он пойдет дальше, чем любой солдат, служащий ради жалованья.

- Шляхтич - шляхтичем, а война - войной! - отозвался староста.

- Вы это очень тонко сказали! - ответил Заглоба.

- Но, в конце концов, Чарнецкий подстроит штуку Карлу, - заметил Володыевский, - я был не на одной войне и могу об этом судить.

- Раньше Чарнецкого мы сами подстроим ему штуку под Замостьем, - возразил староста, выпячивая губы, грозно тараща глаза и подбочениваясь. - Ба! Что мне? Кого в гости прошу, тому и отворю двери.

И пан староста засопел, стал ударять коленями в стол, откинувшись назад, вертеть головою, сверкать глазами и говорить, по привычке, с некоторой грубоватой небрежностью.

- Что он мне? Он хозяин в Швеции, а я - Себепан в Замостье. Eques polonus sum! (Я польский рыцарь! (лат.).) Я - Замойский, а он король шведский, а Максимилиан был австрийский, что? Идет? Пусть идет... Посмотрим! Ему мало Швеции, а мне достаточно Замостья, но я его не дам!

- Приятно слушать, мосци-панове, не только такое красноречие, но и столь высокие чувства! - воскликнул Заглоба.

- Замойский - всегда Замойский! - воскликнул обрадованный похвалой староста. - Мы еще не кланялись и кланяться не будем... Замостья не отдам, и баста!

- За здоровье хозяина! - крикнули офицеры.

- Виват! Виват!

- Пане Заглоба! - крикнул староста. - Я не пущу шведского короля в Замостье, а вас из Замостья!

- Спасибо за радушие, пане староста, но вы этого не сделаете, ибо, насколько бы вы опечалили Карла первым решением, настолько обрадовали бы его вторым.

- Тогда дайте слово, что вы приедете ко мне после войны!

- Даю...

Долго еще пировали, пока сон не стал смежать глаза рыцарей; они пошли отдыхать, тем более что вскоре для них должны были начаться бессонные ночи, так как шведы были уже близко и передовые отряды могли появиться с часу на час.

- Он таки не сдаст Замостья! - говорил Заглоба Скшетускому и Володыевскому, возвращаясь домой. - Вы заметили, панове, как мы подружились? В Замостье будет хорошо и мне и вам! Нас теперь водой не разольешь! Хороший человек! Гм! Если бы он был моим ножиком и если бы я носил его У пояса, я бы часто точил его на оселке, а то он туповат! Но он хороший человек и не изменит, как те биржанские негодяи! Вы заметили, как магнаты льнут к старому Заглобе? Просто отбоя нет! Только я от Сапеги отделался, а Другой уж тут как тут! Но я его настрою и такую арию заиграю на нем шведам, что они насмерть запляшутся под Замостьем...

Дальнейший разговор был прерван шумом, долетавшим из города. Через минуту мимо них быстро прошел знакомый офицер.

- Стой! - крикнул Володыевский. - Что там?

- С валов видно зарево. Щебжешин горит! Шведы уже здесь!

- Пойдемте на валы, Панове! - сказал Скшетуский.

- Идите, а я немного вздремну; мне надо собраться с силами на завтра, - ответил Заглоба.

III

В ту же ночь пан Володыевский отправился на разведки и захватил несколько пленных, которые подтвердили, что шведский король действительно находится в Щебжешине и скоро станет под Замостьем.

Известие это очень обрадовало старосту: он так расшевелился и ему так хотелось испробовать свои пушки и стены на шведах. К тому же он полагал, и вполне основательно, что если в конце концов придется сдаться, то он все же задержит шведов на несколько месяцев, а за это время Ян Казимир соберет войска, возьмет на помощь всю орду и приготовится к победоносному отпору.

- Раз мне представляется возможность оказать услугу отчизне и королю, - говорил он на военном совете, - то говорю вам, что скорее взорву себя сам, чем сюда ступит хоть одна шведская нога. Они хотят взять Замойского силой? Пусть берут! Посмотрим, кто лучше! Я надеюсь, что вы, Панове, будете помогать мне всей душой?

- Мы все готовы погибнуть с вашей вельможностью! - хором ответили все офицеры.

- Только бы начали осаду! - сказал Заглоба. - А то они еще готовы оставить ее. Я первый, панове, сделаю вылазку.

- И я с вами, дядя, - сказал Рох Ковальский, - на самого короля пойду!

- А теперь на стены! - скомандовал староста.

Все разошлись. Стены были покрыты солдатами, точно цветами. Полки прекрасной пехоты, какой не было во всей Речи Посполитой, стояли рядами, наготове, с мушкетами в руках, с глазами, устремленными в поле. Среди них было мало иностранцев, всего лишь несколько человек пруссаков и французов, остальные были крепостные Замойского. Все это был рослый, сильный народ, который, когда его одели в разноцветные колеты и обучили по-иностранному, не уступал в битве лучшим кромвелевским англичанам. Особенно хороши они были, когда, после выстрелов, приходилось идти на неприятеля врукопашную. И теперь они с нетерпением ждали шведов, помня о своих победах над Хмельницким. При орудиях служили, главным образом, фламандцы. За крепостью, по ту сторону рва, стояли полки легкой кавалерии в полной безопасности, так как находились под охраной орудий и в каждую минуту готовы были броситься, куда нужно.

Староста объезжал стены в стальной кольчуге, с золоченым буздыганом в руке и каждую минуту спрашивал:

- Что? Не видно еще?

И ворчал под нос, когда ему отвечали со всех сторон, что не видно. Через минуту он уже ехал в другую сторону и снова спрашивал:

- Что? Не видно?

Но трудно было что-нибудь разглядеть, так как висел туман. Он начал спадать только часам к десяти утра. Над головами показалось голубое небо, горизонт прояснился, а на западной стороне стены послышался крик:

- Едут! Едут! Едут!

Пан староста, а с ним Заглоба и три дежурных офицера поспешно пошли на башню, откуда открывался далекий вид, и стали смотреть в подзорные трубы. Туман еще расстилался по земле, так что шведские войска, подвигавшиеся из Велиончи, казалось, по колена брели в тумане, как по воде. Полки, шедшие впереди, были видны совершенно ясно, так что можно было разглядеть простым глазом широкие ряды пехоты и эскадроны рейтар; остальное войско казалось огромными клубами темной пыли, подвигавшимися к городу. Прибывали все новые и новые полки, пушки и конница.

Зрелище было удивительно красивое: в середине каждого четырехугольника пехоты торчал такой же правильный четырехугольник копий; между ними развевались разноцветные знамена - больше всего было голубых с белыми крестами и голубых с золотыми львами. Они подошли еще ближе.

На стенах было тихо, так что ветер доносил и скрип колес, и звон оружия, и топот лошадей, и глухой гул человеческих голосов.

Подойдя к крепости на расстояние двух выстрелов, шведские войска начали развертываться. Несколько четырехугольников пехоты рассыпались в беспорядке: они, очевидно, готовились разбивать палатки и насыпать шанцы.

- Вот и они! - сказал староста.

- Да, пришли, чертовы дети! - ответил Заглоба.

- Их можно пересчитать по пальцам!

- Таким старым практикам, как я, нечего считать, достаточно взглянуть. У них десять тысяч конницы и восемь пехоты и артиллерии; если я ошибся хоть на одного человека или одну лошадь, то готов заплатить за ошибку всем своим состоянием!

- Неужели так можно сосчитать?

- Десять тысяч конницы и восемь пехоты - провалиться мне на этом месте! А даст Бог, их отсюда уйдет меньше. Пусть только я сделаю вылазку!

- Слышите? Играют!

Действительно, трубачи выехали вперед, и загремела боевая музыка. Под ее звуки подъезжали все новые полки и окружали город. Наконец из строя отделилось несколько человек. По дороге они повязали мечи белыми платками и стали ими размахивать.

- Посольство! - сказал Заглоба. - Эти злодеи точно так же подъезжали к Биржам, и известно, чем все это кончилось.

- Замостье не Биржи, а я не воевода виленский! - возразил староста.

Между тем послы подошли уже к воротам. Через несколько минут к старосте прискакал дежурный офицер с докладом, что Ян Сапега желает говорить с ним от имени шведского короля.

А пан староста подбоченился, переступал с ноги на ногу, надувал губы, сопел и наконец сказал надменно:

- Скажите пану Сапеге, что Замойский не разговаривает с изменниками! Если король шведский хочет со мной говорить, то пусть он пришлет ко мне родовитого шведа, а не поляка; поляки, которые служат шведам, могут прислать послов разве только к моим собакам - я одинаково презираю их!

- Богом клянусь! Вот это ответ! - воскликнул с неподдельным восторгом Заглоба.

И недолго думая он поскакал с дежурным офицером к Сапеге. Он, по-видимому, не только передал слова старосты, но и прибавил еще кое-что от себя, так как пан Сапега быстро повернул коня, точно перед ним ударила молния, и, надвинув шапку на уши, уехал.

Со стен и у ворот, где стоял полк конницы, послышались вслед уезжающим крики:

- По местам, песьи дети! Предатели! Изменники! Жидовские слуги!

Сапега остановился перед королем бледный, со сжатыми губами. Но и король был смущен, так как Замостье обмануло его ожидания... Самое большее, что он думал найти, - это крепость, оборудованную не лучше Кракова, Познани и других городов, которые он брал уже не раз. А между тем он увидел сильную крепость, напоминавшую нидерландские и датские, и завладеть ею без тяжелых орудий он не мог и думать.

- Ну что там? - спросил он, увидев Сапегу.

- Ничего! Староста не желает говорить с поляками, которые служат вашему королевскому величеству. Он выслал ко мне своего шута, который так оскорбил ваше величество и меня, что нельзя повторить!

- Мне все равно, с кем бы он ни говорил, лишь бы говорил. Если не хватит аргументов, то у меня есть орудия, а пока что я пошлю к нему Форгелля.

Через полчаса Форгелль, в сопровождении коренных шведов, был уже у ворот. Цепной мост медленно опустился, и генерал спокойно въехал в крепость. Глаз не завязывали ни ему, ни его свите; наоборот, пан староста, очевидно, хотел, чтобы посол все видел и обо всем мог рассказать королю. Принял он его с такой пышностью, как удельный князь, и действительно изумил его: у шведских магнатов не было и двадцатой части тех богатств, которые были у поляков, а староста к тому же был едва ли не самый богатый. Хитрый швед сразу заговорил с ним так, точно король Карл послал его послом к равному себе монарху. Он с первого же слова назвал его "princeps" и все время называл его так, хотя Замойский на первом же слове остановил его, говоря:

- Я не князь, eques polonus sum, a потому равен принцам!

- Ваше сиятельство! - говорил Форгелль, не давая сбить себя с толку. - Его величество король шведский и господин, - тут он долго перечислял титулы, - прибыл сюда не врагом, а гостем и надеется, что ваше сиятельство не откажете открыть ворота ему и его войску.

- У нас нет обычая отказывать в гостеприимстве даже тому, кто является непрошеным. За моим столом всегда найдется место, а для такой особы, как его величество, это будет даже первое место! Передайте его величеству королю, что я очень рад, тем более что Карл-Густав хозяин Швеции, а я - Замостья. А так как вы видели, что слуг у меня достаточно, то его величеству не надо брать своих. Иначе я могу думать, что он считает меня каким-нибудь бедным шляхтичем и хочет похвастать передо мной своим богатством.

- Хорошо! - шепнул стоявший у него за спиной Заглоба.

А староста, кончив свою речь, вытянул губы, засопел и стал повторять:

- Вот как! Вот!

Форгелль закусил губы и, помолчав немного, продолжал:

- Это будет доказательством величайшего недоверия к королю, если вы не впустите в крепость его гарнизон. Я доверенный короля и потому знаю самые сокровенные его мысли; кроме того, я имею приказание уверить ваше сиятельство королевским словом, что он не будет занимать ни крепости, ни княжества Замойского. Но так как война снова вспыхнула во всей этой несчастной стране и снова поднял свою голову мятеж, а Ян Казимир, не думая о бедствиях, которые могут обрушиться на Речь Посполитую, преследует только личные цели и в союзе с язычниками выступает против наших христианских войск, то непобедимый король и государь мой решил преследовать его, хотя бы и в диких татарских и турецких степях, с той только целью, чтобы вернуть спокойствие, счастье, справедливость и свободу гражданам великолепной Речи Посполитой.

Староста хлопнул себя рукой по коленям, но не ответил ни слова, а Заглоба шепнул:

- Черт ризы надел и хвостом к обедне звонит!

- Немало благодеяний осчастливило уже страну благодаря протекторату его королевского величества, - продолжал Форгелль, - но его величество, как любящий отец, полагает, что он еще не все сделал; он снова оставил прусскую провинцию, чтобы прийти на помощь Речи Посполитой и спасти ее от Яна Казимира. Но чтобы эта новая война скорее и успешнее кончилась, ему нужно временно занять эту крепость, которая будет оплотом для войск его величества и откуда он будет преследовать бунтовщиков. Но, услышав, что владелец Замостья превышает других не только богатством, знатностью рода и умом, но также и любовью к отчизне, его величество изволил сказать: "Он поймет меня, он оценит мои намерения, направленные на благо страны, он оправдает мое доверие, превзойдет мои надежды и первый подаст мне руку для насаждения спокойствия и счастья в этой стране". От вас, ваше сиятельство, зависит теперь будущее отчизны. Вы можете спасти ее и быть ее отцом... И я не сомневаюсь, что вы это сделаете! Тот, кто унаследовал от предков такую славу, не должен лишать себя возможности еще ее приумножить и сделать ее бессмертной. Открыв ворота этой крепости, вы сделаете больше, чем если бы присоединили к Речи Посполитой целую провинцию. Король верит, что ваш ум, как и сердце, склонят вас сделать это, поэтому он не хочет приказывать, а предпочитает просить: он оставляет угрозы и предлагает дружбу; он желает говорить с вашим сиятельством не как государь с подчиненным, а как монарх с монархом!

И генерал Форгелль поклонился пану старосте с таким почтением, точно перед ним был удельный князь. В зале наступила тишина. Глаза всех были устремлены на старосту.

А он, по обыкновению, начал вертеться на своем золоченом стуле, выпячивать губы, наконец, расставив локти, опершись ладонями о колени и мотая головой, как конь с норовом, он ответил:

- Вот что! Очень благодарен его королевскому величеству за высокое мнение о моем уме и чувствах к отчизне. Для меня не может быть ничего приятнее, как дружба столь великого человека. Но я думаю, что мы могли бы не менее любить друг друга, если бы его величество оставался в своем Стокгольме, а я в Замостье, а? Стокгольм принадлежит его величеству, а Замостье мне. Что же касается моих чувств к Речи Посполитой, то, по-моему, для нее будет лучше не тогда, когда шведы будут в ней, а тогда, когда они уйдут из нее. Вот это правильно! Я охотно верю, что Замостье помогло бы его королевскому величеству одержать победу над Яном Казимиром, но надо вам знать, что я присягал не шведскому королю, а Яну Казимиру и ему желаю победы, а потому Замостья не отдам! Вот что!

- Вот это политика! - воскликнул Заглоба.

В зале поднялся радостный шум, но староста опять ударил себя по коленям, и все стихло.

Форгелль смутился и несколько минут молчал; потом снова начал убеждать, настаивал, даже грозил, просил, льстил. Из уст его, как мед, текла латынь, на лбу даже выступили капли пота, но все напрасно; в ответ на самые Убедительнейшие доводы, которые могли бы, кажется, тронуть даже каменные стены, слышался все один и тот же ответ:

- А Замостья я не дам! Вот что!

Аудиенция затянулась и становилась для Форгелля слишком трудной и хлопотливой, так как присутствующими начала овладевать веселость. Все чаще слышалось какое-нибудь острое словечко, какая-нибудь шутка из уст Заглобы или других, сопровождавшаяся сдержанным смехом. Наконец Форгелль заметил, что надо прибегнуть к последнему аргументу, и, развернув пергамент с печатями, который он держал в руках и на который никто до сих пор не обращал внимания, сказал торжественным и громким голосом:

- За открытие крепостных ворот его королевское величество, - тут он опять долго перечислял титулы, - дарует вашему сиятельству Люблинское воеводство в потомственное владение.

Все изумились, услышав это. Изумился и пан староста. Форгелль обвел всех торжествующим взглядом, как вдруг среди глубокой тишины раздался голос Заглобы, стоявшего тут же за старостой.

- А вы обещайте королю шведскому Нидерланды! - сказал он по-польски. Пан староста недолго думая хлопнул себя по бедрам и выпалил по-латыни на всю залу:

- А я дарю его королевскому величеству Нидерланды!

И в ту же минуту весь зал дрогнул от единодушного взрыва хохота. Животы и кушаки на животах тряслись от смеха; одни хлопали в ладоши, другие шатались, точно пьяные. Смех не умолкал. Форгелль побледнел; он грозно наморщил брови, но ждал, с гордо поднятой головой и пылающими глазами. Наконец, когда взрыв смеха умолк, он спросил коротким, отрывистым голосом:

- Это окончательный ответ, ваше сиятельство?

Староста покрутил усы.

- Нет, - сказал он, гордо поднимая голову, - у меня еще есть пушки на стенах!

Переговоры кончились.

Два часа спустя загремели пушки со шведских шанцев; крепостные ответили им с той же энергией. Все Замостье покрылось дымом, словно огромной тучей, в которой временами что-то полыхало и гремели выстрелы. Но крепостной огонь из тяжелых орудий скоро взял верх. Шведские ядра или падали в ров, или разбивались о крепкие стены; под вечер неприятель принужден был отступить с ближайших шанцев, так как крепость засыпала их своими ядрами. Взбешенный король приказал поджечь все окрестные деревни и местечки, так что вся окрестность выглядела ночью, как сплошное море огня; но староста не обратил на это внимания.

- Хорошо! - говорил он. - Пусть жгут! У нас над головой есть крыша, а им скоро придется мокнуть под открытым небом.

Он был так доволен собой и так весел, что в тот же день устроил великолепный пир, продолжавшийся до поздней ночи. Во время пира играл хор музыкантов, и музыка, несмотря на гул выстрелов, была слышна даже на самых отдаленных шведских шанцах.

Но и шведы стреляли неутомимо, и огонь продолжался всю ночь. На следующий день король получил еще несколько орудий, которые открыли огонь тотчас, как только их втащили на шанцы. Король, правда, не надеялся пробить стены, он только хотел вселить в старосту убеждение, что будет штурмовать крепость немилосердно и неустанно; он хотел напугать, но это было тщетно. Староста ни на минуту не верил этому и часто, показываясь на стенах, говорил в самый разгар стрельбы:

- И зачем они порох портят?

Володыевский и другие офицеры просились сделать вылазку, но староста не позволил, он не хотел проливать даром кровь. Он знал, впрочем, что тогда пришлось бы начать открытый бой, потому что такой предусмотрительный воин, как шведский король, и такое образцовое войско не дадут возможности напасть врасплох. Заглоба, видя, что староста твердо решил не допускать вылазки, все больше настаивал на ней и говорил, что сам ее поведет.

- Вы слишком жадны до крови! - отвечал ему Замойский. - Нам хорошо, шведам плохо, зачем нам к ним ходить? Вас могут убить, а вы мне нужны для советов, ибо благодаря вашему остроумию я так сконфузил Форгел-ля, когда сказал ему про Нидерланды!

Заглоба ответил, что он не может усидеть на месте, так его тянет выйти к шведам; но должен был повиноваться.

А так как ему нечего было делать, то он проводил время на стенах, беседуя с солдатами, давая им советы и делая замечания, которые они выслушивали с величайшим уважением, считая его опытным воином, одним из лучших в Речи Посполитой. А он радовался душой, глядя на оборону и мужество рыцарей.

- Пан Михал, - говорил он, обращаясь к Володыевскому, - теперь уже не тот дух в Речи Посполитой. Теперь уже никто не думает об измене, каждый из любви к отчизне и к королю готов скорее жертвовать жизнью, чем уступить неприятелю хоть один шаг. Помнишь, как год тому назад только и было слышно: тот изменил, другой изменил, тот принял протекторат. А теперь шведы уже сами нуждаются в протекции. Если черт им протекции не окажет, то им капут! У нас животы так набиты, что барабанщики могут на них бить тревогу, а у них все кишки подвело с голодухи!

Пан Заглоба был прав. Шведская армия не имела с собой запасов провианта, а для восемнадцати тысяч людей, не считая лошадей, их нигде нельзя было достать, потому что староста, еще до прихода неприятеля, все припасы из всех своих владений велел свезти в Замостье. В более же отдаленных местностях все было захвачено конфедератами и вооруженными отрядами крестьян, и из шведского лагеря за провиантом не мог выйти ни один отряд, так как его ждала неминуемая смерть.

К тому же Чарнецкий не ушел за Вислу, а опять вертелся около шведской армии, как волк около овчарни. Снова начались ночные тревоги, а небольшие шведские отряды снова стали пропадать. Около Красника появилось какое-то польское войско, которое отрезало сообщения с Вислой. Наконец распространился слух, что с севера идет с сильной литовской армией Павел Сапега, что по дороге он уничтожил люблинский гарнизон, взял Люблин и форсированным маршем идет к Замостью.

Старый Виттенберг, самый опытный из шведских полководцев, видел весь ужас положения и открыто представил его королю.

- Я знаю, - сказал он, - что военный гений вашего величества совершает чудеса; но, по человеческому разумению, нас, прежде всего, одолеет голод, и, когда неприятель нападет на изнуренных солдат, отсюда никто не уйдет живым!

- Если я возьму эту крепость, - ответил король, - я через два месяца кончу войну.

- Для осады такой крепости мало и года!

Король в душе соглашался со старым воином и не хотел только показать перед ним, что он и сам не видит выхода и что его военный гений выдохся.

Он рассчитывал на какую-нибудь случайность, а пока велел стрелять день и ночь.

- Напугаю их, будут податливее! - говорил он.

Через несколько дней после этой отчаянной стрельбы, сквозь дым которой не было видно света божьего, он снова послал Форгелля в крепость.

- Король и господин мой, - сказал генерал, явившись к Замойскому, - полагает, что потери, которые причинили Замостью наши орудия, смягчат непреклонное сердце вашего сиятельства и склонят вас к переговорам.

- Как же, потери есть! - ответил пан Замойский. - Как не быть! Вы убили свинью на рынке осколком гранаты. Постреляйте еще неделю, - может, убьете другую!

Форгелль вернулся с этим ответом к королю. Вечером снова состоялся военный совет в квартире короля, а на следующий день шведы начали укладывать палатки и стаскивать орудия с шанцев; ночью шведское войско ушло.

Вслед ему Замостье стреляло из всех орудий, а когда шведы скрылись из глаз, через южные ворота вышли два полка, ляуданский и шемберковский, и пошли за ними следом.

Шведы направились к югу. Виттенберг, правда, советовал возвращаться к Варшаве, убеждая изо всех сил, что это единственный путь спасения, но шведский Александр решил во что бы то ни стало преследовать польского Дария до последней границы королевства.

IV

Весна в этом году была странная: в то время как на севере Речи Посполитой снег уже весь растаял, реки тронулись и вся страна была покрыта мартовской водой - на юге с гор на поля, воды и леса дули ледяные зимние ветры. В лесах еще лежал снег, замерзшие дороги стучали под копытами лошадей: дни были сухие, закаты красные, ночи звездные и морозные. Население, сидевшее на плодородной, глинистой почве и на черноземе Малопольши, было очень радо этим холодам, говоря, что от морозов погибнут полевые мыши и шведы. Но весна, насколько она медлила раньше, настолько внезапно наступила. Солнце запылало с неба живым огнем, и мигом лопнула зимняя скорлупа. С венгерских степей на луга, поля и леса подул сильный теплый ветер. Среди блестящих луж зачернела земля, зеленая трава покрыла речные долины, деревья роняли на землю капли талого льда. На ясном небе каждый день тянулись стаи журавлей, диких уток, гусей. Прилетели в свои гнезда аисты, под крышами ютились ласточки; защебетали птицы по деревьям, лесам и болотам, а вечерами все наполнялось кваканьем лягушек.

Затем наступили теплые дожди, которые падали и днем и ночью без перерыва. Поля превратились в озера. Реки выступили из берегов, дороги стали топкими и непроходимыми.

И среди этих вод, грязи и болот безостановочно подвигались к югу шведские войска.

Но как мало было похоже это войско, шедшее теперь, словно на погибель, на ту великолепную армию, которая в свое время вступила в Великопольшу под предводительством Виттенберга. Голод положил на лица старых воинов свою синюю печать; они скорее были похожи на тени, чем на людей; усталые, измученные бессонными ночами и трудностями похода, они шли вперед, зная, что в конце дороги их ждет не еда, а голод, не сон, а битва, а если и отдых, то только отдых смерти...

Закованные в сталь скелеты людей сидели на скелетах лошадей. Пехотинцы еле волочили ноги, еле могли удержать дрожащими руками мушкеты и пики. День проходил за днем, а они все шли вперед. Возы ломались, пушки вязли в болоте; они шли так медленно, что иногда проходили за день не более одной мили. Солдаты стали болеть; одни щелкали зубами в лихорадке, другие от слабости прямо валились на землю, предпочитая умереть, чем идти дальше.

Но шведский Александр все еще преследовал польского Дария.

Но в то же время и его преследовали. Как стая шакалов, которая идет за больным буйволом и ждет, когда он свалится с ног, а буйвол знает, что должен пасть, и слышит их голодный вой, - так за шведами шли отряды, которые наступали все ближе, нападали все более дерзко и яростно.

Наконец подошел и самый страшный из всех - Чарнецкий - и шел по пятам. И всякий раз, когда задние ряды шведов оборачивались, они всегда видели позади себя всадников, то на самом краю горизонта, то за версту, то на расстоянии двух выстрелов, а иногда за самой спиной.

Неприятель хотел битвы. Шведы с отчаянием молили о ней Бога, но Чарнецкий битвы не принимал; он выжидал, а пока терзал шведов понемногу и выпускал на них отдельные отряды, словно соколов на речную птицу.

Так и шли они друг за другом. Бывали минуты, когда киевский каштелян обгонял шведов и преграждал им путь, делая вид, что желает вступить в решительный бой. Тогда во всех концах шведского лагеря радостно трубили трубы, и, - о чудо! - новые силы, новый дух вступал в сердца измученных скандинавов. Больные, измокшие, бессильные, похожие на нищих, они готовились к битве с пылающими лицами и с огнем в глазах. Мушкеты и пики двигались так стройно, точно ими управляли железные руки, а воинственные крики раздавались так громко, точно они вылетали из самой здоровой груди; и шведы смело шли вперед, чтобы грудью столкнуться с неприятелем.

Пан Чарнецкий ударял раз, другой, но лишь начинали греметь пушки, сейчас же уводил войска, оставляя шведам лишь бесплодные усилия, еще большее разочарование и недовольство.

Но там, где пушки не могли действовать и где все решалось саблями и пиками, он бросался, как гром, зная, что в рукопашном бою шведская конница не сможет устоять даже против волонтеров.

И Виттенберг снова начал просить короля отступить назад - не губить себя и войско; но король, вместо ответа, закусывал губы, метал глазами молнии и показывал рукой на юг, где на русской границе он надеялся найти Яна Казимира, победы, отдых, припасы и богатую добычу.

В довершение несчастий польские полки, которые служили ему до сих пор и одни только могли кое-как сдерживать Чарнецкого, стали оставлять его. Первым поблагодарил за службу пан Зброжек, которого до сих пор удерживало при Карле не корыстолюбие, а слепая привязанность солдата к своему полку и солдатская честность. Благодарность свою он проявил тем, что разбил драгунский полк Мюллера и вырезал почти половину его людей. За ним ушел и Калинский, проехав по трупам шведской пехоты. Сапега с каждым днем делался все мрачнее, видимо, переживал что-то и о чем-то думал. Сам он еще не ушел, но люди убегали от него каждый день.

Карл-Густав шел на Нароль, Тешанов и Олешицы, намереваясь пробраться к Сану. Он надеялся, что Ян Казимир преградит ему путь и даст сражение. Победа могла бы еще поправить дела шведов. Скоро разнеслась весть, что Ян Казимир двинулся из Львова с регулярным войском и татарами. Но Карл ошибся в расчетах, так как Ян Казимир предпочитал выждать, пока соберется все войско и придет с Литвы Сапега. Медлительность была лучшим его союзником, так как силы его росли с каждым днем, а Карл с каждым днем слабел.

- Это не войско идет, не армия, а похоронная процессия! - говорили старые воины в лагере Яна Казимира.

Это мнение разделяли и многие шведские офицеры.

Король сам повторял еще, что он идет во Львов, но он обманывал и себя и других. Ему надо было идти не ко Львову, а думать о собственном спасении. Впрочем, он не был даже уверен, застанет ли он там Яна Казимира, который, во всяком случае, мог уйти даже на Подолию и увлечь за собой неприятельские войска в далекие степи, где шведам уже не было спасения.

Он послал поэтому Дугласа в Пшемысль, попробовать, не удастся ли взять хоть эту крепость, но Дуглас вернулся ни с чем и даже разбитый.

Катастрофа надвигалась хотя и медленно, но неумолимо. Все известия, какие только приходили в шведский лагерь, были лишь предупреждением о ней. И с каждым днем она становилась все грознее и грознее.

- Сапега идет! Он уже в Томашове! - заговорили однажды.

- Любомирский идет с войском и горцами! - послышалось на следующий день.

А потом:

- Король ведет войско и стотысячную орду. Он уже соединился с Сапегой.

Известия эти, "предвестники бедствий и смерти", были зачастую преувеличены, но они все же наводили страх. Армия пала духом. Прежде, каждый раз, когда Карл-Густав появлялся перед своими полками, его встречали радостными криками, в которых слышалась уверенность в победе; а теперь полки его стояли глухие и немые. А у костров усталые и голодные солдаты больше говорили о Чарнецком, чем о своем короле. Чарнецкого видели всюду. И странное дело! Когда в течение нескольких дней не пропадал ни один отряд, когда несколько ночей проходило без тревог и криков: "Бей! Режь!" - беспокойство шведов усиливалось еще больше.

- Чарнецкий ушел, и бог весть, что он замышляет! - повторяли солдаты. Карл остановился на несколько дней в Ярославе, обдумывая, что ему

предпринять. А тем временем больных солдат, которых в обозе было масса, нагружали на шхуны и отправляли речным путем в Сандомир, который был еще в шведских руках. Окончив эту работу и получив известие о выступлении Яна Казимира из Львова, шведский король решил узнать, где же Ян Казимир на самом деле.

С этой целью полковник Каннеберг отправился с тысячным полком через Сан, на восток.

- Быть может, судьба войны и всех нас в ваших руках! - сказал ему король на прощание.

И действительно, многое зависело теперь от этого похода, так как, в худшем случае, Каннеберг должен был снабдить войско провиантом; в случае же, если бы он достоверно узнал, где Ян Казимир, шведский король должен был сейчас же двинуться со всем своим войском против польского Дария, разбить его войско, а если удастся, то захватить и его самого.

Поэтому он дал Каннебергу самых лучших солдат и лучших лошадей. Выбор производился тем тщательнее, что полковник не мог брать с собой ни пехоты, ни пушек и должен был иметь таких людей, которые могли бы в открытом поле дать отпор польской кавалерии.

Отряд выступил 20 марта. Когда проходили через мост, множество офицеров и солдат осеняли их крестом: "Да ведет вас Бог! Да пошлет он вам победу! С Богом!.." Они растянулись длинной вереницей, так как шли по двое, а всех их была тысяча. Мост, по которому они проходили, был еще не достроен и покрыт досками только для того, чтобы они могли пройти.

Лица их светились надеждой; сегодня они были сыты. Чтобы накормить их, отнимали у других; им даже дали водки. Они весело покрикивали и говорили провожавшим их солдатам:

- Мы приведем вам на веревке самого Чарнецкого! Глупцы! Они не знали, что идут, как быки, на бойню.

Все вело их к гибели. Сейчас же после их прохода шведские саперы разобрали мост, чтобы сделать новый, по которому могли бы проходить и орудия. Солдаты с песнями повернули к Великим Очам - шлемы их блеснули на повороте раз, другой, а потом отряд скрылся в густом лесу.

Они проехали полмили - никого! Кругом тишина, лесная чаща, казалось, была совсем пуста. Они остановились, чтобы дать отдых лошадям, потом медленно двинулись вперед. Наконец доехали до Великих Очей, где не застали ни одной живой души.

Эта пустота удивила Каннеберга.

- Нас, очевидно, здесь ждали, - сказал он, обращаясь к майору Свену. - Но Чарнецкий должен быть в другом месте, раз он не устроил нам засады.

- Может быть, прикажете вернуться? - спросил Свен.

- Мы пойдем вперед, хотя бы до Львова, до которого не очень далеко. Мы должны доставить королю достоверные сведения об Яне Казимире.

- А если мы встретим большое войско?

- Если мы встретим даже несколько тысяч этого сброда, который они называют всеобщим ополчением, то ведь с нашими солдатами они ничего не поделают.

- Но мы можем натолкнуться и на регулярные войска.

- Тогда вовремя отступим и сообщим королю о неприятеле. А тех, кто вздумает отрезать нам отступление, разобьем!

- Ночи опасны! - ответил Свен.

- Будем осторожны. Провианта у нас хватит на два дня, поэтому нам не надо торопиться.

За Великими Очами они снова углубились в лес, но на этот раз подвигались гораздо осторожнее. Впереди ехало пятьдесят человек с ружьями наготове; они внимательно осматривали местность, шарили в зарослях, в кустах, съезжали с дороги, чтобы хорошо осмотреть глубь леса, но ни на дороге, ни по сторонам никого не было.

Только через час, миновав довольно крутой поворот, два рейтара, ехавшие впереди, увидели перед собой, на расстоянии четырехсот шагов, какого-то всадника.

День был погожий, солнце светило ярко, так что всадник был виден как на ладони. Он был небольшого роста, одет очень хорошо, по-иностранному. Он казался маленьким еще потому, что сидел на рослом, по-видимому, породистом коне.

Всадник ехал очень медленно, точно не видел, что за ним идет войско. Весеннее половодье размыло на дороге ямы, в которых шумела мутная вода. Всадник часто поднимал на дыбы своего скакуна, и тот прыгал через ямы с ловкостью оленя и потом снова шел рысью, мотая головой и фыркая иногда. Рейтары придержали своих лошадей и начали оглядываться на вахмистра. Тот сейчас же прискакал и, посмотрев, сказал:

- Это какой-то пес из польской псарни!

- Я крикну ему! - сказал один из рейтар.

- Не надо. Может, их много; поезжай к полковнику.

Тем временем к ним подъехали и остальные солдаты передовой стражи и остановились; маленький рыцарь тоже задержал коня и повернулся к шведам, точно желая преградить им путь.

Некоторое время они смотрели на него, а он на них.

- Вот и второй! Третий! Четвертый! Целая куча! - раздавались крики в рядах солдат.

И действительно, по обеим сторонам дороги стали показываться всадники, сперва по одному, потом по двое и по трое. Все они подъезжали к тому, который появился первым.

Но и к шведам подъехал другой передовой отряд под командой Свена, затем и весь отряд Каннеберга. Каннеберг и Свен сейчас же выехали вперед.

- Я узнаю этих людей! - воскликнул Свен, только взглянув вперед. - Этот полк первым ударил на принца Вальдемара под Голембом. Это люди Чарнецкого. Он сам должен быть здесь!

Слова эти произвели большое впечатление; в шведских рядах наступила глубокая тишина, только лошади позвякивали уздечками.

- Чую какую-то ловушку! - продолжал Свен. - Их слишком мало, чтобы принять битву, но, верно, в лесу спрятались остальные. - И он обратился к Каннебергу: - Вернемтесь, полковник!

- Хорош совет! - проговорил полковник, хмуря брови. - Стоило ли выезжать, если при виде нескольких оборванцев мы будем возвращаться? Почему же мы не вернулись, когда увидели одного? Вперед!

И ряды шведов в ту же минуту стройно двинулись вперед. Расстояние между двумя отрядами быстро уменьшилось.

- Огня! - скомандовал Каннеберг.

Шведские мушкеты сверкнули, как один, направленные в сторону польских всадников.

Но прежде чем раздались выстрелы, поляки повернули лошадей и стали в беспорядке убегать.

- Вперед! - крикнул Каннеберг.

Отряд поскакал так, что земля задрожала под тяжелыми копытами лошадей.

Лес огласился криками убегавших и преследовавших. Через четверть часа - оттого ли, что шведские лошади были лучше, или оттого, что польские были уже измучены, - расстояние между двумя отрядами стало уменьшаться.

Но тут случилось что-то странное. Эта беспорядочно убегавшая кучка поляков не только не рассеивалась, но, наоборот, соединялась в стройные ряды, точно лошади выстраивались сами.

Свен, заметив это, погнал коня и, подъехав к Каннебергу, закричал:

- Господин полковник, это регулярное войско; они нарочно убегают, чтобы устроить нам засаду.

- Ведь не черти же устроят нам засаду, а люди! - возразил Каннеберг.

Дорога шла несколько в гору и становилась все шире; лес редел, и на конце его виднелась уже огромная поляна, окруженная со всех сторон густым, серым бором.

Польский отряд прибавил шагу, и казалось, что раньше он нарочно стал отставать, а теперь вдруг очутился так далеко, что догнать его было невозможно.

Дойдя до половины поляны и видя, что неприятель доехал почти до ее конца, полковник начал сдерживать своих солдат и замедлять ход.

Но - о чудо! - польский отряд, вместо того чтобы скрыться в лесу, повернул, выстроился на самом краю поляны в огромный полукруг и рысью тронулся против неприятеля, делая это в таком блестящем порядке, что неприятель изумился.

- Да, это регулярное войско! - воскликнул Каннеберг. - Они повернули, как на учениях! Чего им надо?

- Идут на нас! - крикнул Свен.

И действительно, отряд ехал рысью. Маленький рыцарь на гнедом коне что-то кричал, выезжал вперед, снова задерживал коня и размахивал саблей; он, очевидно, был предводителем отряда.

- Они нас атакуют! - воскликнул с изумлением Каннеберг.

Под теми лошади мчались во весь опор, едва касаясь ногами земли. Всадники нагнулись в седлах и совсем почти спрятались за лошадиными гривами.

Шведы, стоявшие в первых рядах, видели только впереди сотни раздувающихся лошадиных ноздрей и горящие огнем глаза.

- С нами Бог! Швеция! Огня! - скомандовал Каннеберг, поднимая вверх шпагу.

Грянул залп, но в ту же минуту польский отряд, вынырнув из дыма, бросился на шведское войско с такой страшной силой, что отбросил направо и налево первые ряды и клином врезался в самую гущу людей и лошадей. Поднялся страшный водоворот: панцирь ударял о панцирь, сабля о саблю, и звон оружия, визг лошадей и стоны умирающих будили эхо, и лес повторял отголоски битвы, как горные ущелья повторяют раскаты грома...

Шведы на минуту смешались, тем более что значительная часть их пала при первом же натиске, но, оправившись, они стали грудью напирать на неприятеля. Оба шведских крыла соединились опять, а так как поляки продолжали натиск, чтобы прорваться сквозь войско, то сейчас же были окружены. Центр шведов отступал, но зато с боков они напирали все сильнее и сильнее; они не могли разорвать отряд, так как он отчаянно защищался с тем несравненным искусством, которое делало конницу страшной в рукопашной битве. Сабли работали против рапир, трупы падали густыми рядами; победа клонилась уже на сторону шведов, как вдруг из-за темной стены леса вышел другой полк и с криком бросился вперед.

Почти все правое крыло шведов, под командой Свена, тотчас же повернулось лицом к новому врагу, в котором опытные воины сразу узнали гусар.

Вел их рыцарь, сидевший на прекрасной серой в яблоках лошади, одетый в бурку и меховую шапку, с пером цапли. Его было отлично видно, так как он ехал сбоку в нескольких шагах от солдат.

- Чарнецкий! Чарнецкий! - раздалось в рядах шведов.

Свен с отчаянием взглянул на небо и, хлестнув коня, поскакал вперед. Чарнецкий провел гусар еще несколько десятков шагов, а потом, когда они мчались уже во весь опор, повернул своего коня обратно.

Из леса вышел третий полк. Чарнецкий подскакал к нему и опять повел его сам, указывая булавою место, куда броситься. Так хозяин указывает жнецам их места.

Наконец, когда появился и пятый полк, он стал во главе его и сам бросился вместе с ним в битву.

Гусары уже отбросили в тыл правое крыло шведов и вскоре прорвали цепь, остальные три полка окружили шведов и с криком стали рубить их, колоть копьями, топтать копытами лошадей и наконец обратили в бегство.

Каннеберг понял, что он попал в засаду и сам повел своих людей под нож. Ему теперь было не до победы; он хотел лишь спасти возможно больше людей и велел дать сигнал к отступлению. Шведы помчались той же дорогой, по которой они пришли из Великих Очей. А люди Чарнецкого гнались за ними так близко, что дыхание их лошадей грело спины шведов.

При таких условиях, а особенно при панике, охватившей рейтар, отступление было беспорядочным; лучшие лошади вырвались вперед, и вскоре блестящий отряд Каннеберга превратился в беспорядочно бегущую толпу, которую поляки вырезали почти без сопротивления.

И чем дальше продолжалась погоня, тем она становилась беспорядочнее, так как и поляки тоже расстроили ряды: каждый подгонял своего коня, догонял и бил кого хотел.

Шведы и поляки перемешались. Некоторые польские солдаты опережали последние ряды шведов, и случалось, что солдат, чтобы сильнее поразить убегающего шведа, приподнимался уже на стременах и погибал сам, проколотый рапирой сзади. Дорога к Великим Очам была усеяна трупами шведов, но преследование еще не кончилось. Поляки и шведы въезжали в лес, но там измученные шведские лошади стали останавливаться, и резня делалась еще более кровавой.

Некоторые из рейтар соскакивали с лошадей и убегали в лес, но их было немного, так как шведы знали, что в лесах рыскают толпы крестьян, и предпочитали погибнуть под ударами сабель, чем от страшных мучений, на которые не скупился для них простой народ.

Другие просили пощады, но в большинстве случаев тщетно, так как каждый предпочитал убивать неприятеля и мчаться дальше, чем, взяв в плен, сторожить его и отказаться от дальнейшей погони.

Их били без милосердия, чтобы никто из них не вернулся с вестью о поражении. Впереди всех гнался Володыевский с ляуданским полком. Он и был тем всадником, который первый заманил шведов; он первый ударил на них, а теперь, сидя на своем коне, он несся как вихрь, отводил душу, упивался вражеской кровью и мстил за поражение под Голембом. То и дело он догонял какого-нибудь шведа и как бы сдувал его с седла, порой налетал на нескольких, и лошади вскоре мчались уже без всадников. Напрасно шведы хватали свои сабли за острие и протягивали рукоятки с мольбой о пощаде: Володыевский даже не задерживался, взмахивал саблей, делал легкое, почти незаметное движение, - и враг раскинув руки, бормотал побледневшими губами два-три слова и погружался в мрак смерти. Пан Володыевский, не оглядываясь, мчался дальше и устилал землю все новыми жертвами.

Свен, заметив этого страшного жнеца и собрав нескольких лучших своих солдат, решил ценой собственной жизни приостановить, хоть ненадолго, погоню, чтобы спасти других.

Они повернули лошадей и, выставив вперед рапиры, стали ждать преследующих. Володыевский, увидев это, не задумываясь, поднял на дыбы своего коня и ворвался в самую средину. И прежде чем кто-либо успел опомниться, он свалил уже двух шведов; десяток рапир были направлены теперь в грудь Володыевского, но в эту минуту к нему подскочили Скшетуские, Юзва Бутрым Безногий, пан Заглоба и Рох Ковальский, о котором Заглоба говорил, что он дремлет, даже идя в атаку, и просыпается только тогда, когда столкнется с неприятелем грудью.

Пан Володыевский мигом соскользнул с седла под лошадь, и рапиры проткнули воздух. Он научился этому приему у белгородских татар, и, будучи маленького роста и необычайно ловким, он довел этот прием до такого совершенства, что исчезал мгновенно то под шеей, то под брюхом лошади. Так он исчез и теперь, и, прежде чем рейтары сообразили, что случилось, он уже снова был на седле, страшный, как дикая кошка, когда она соскочит с высокой ветки.

Товарищи помогали ему, сеяли смерть и смятение. Один из рейтар приставил к груди Заглобы пистолет, но Рох Ковальский, у которого швед был с левой стороны, не мог ударить его саблей и ударил кулаком по голове с такой силой, что тот свалился под лошадь, точно пораженный громом. А Заглоба радостно вскрикнул, нанес удар в голову Свена, который, опустив руки, упал лицом на шею лошади. Шведы, увидев это, обратились в бегство. Володыевский, Юзва Безногий и двое Скшетуских бросились за ними и перебили их, прежде чем они успели проскакать сто шагов.

Погоня продолжалась. Шведские лошади уже задыхались, и отряд мчался врассыпную. Наконец из тысячи отборных солдат, которые вышли под начальством Каннеберга, осталось едва лишь сто с небольшим всадников; остальные длинной лентой лежали трупами по лесной дороге. Но и эта последняя кучка уменьшалась с каждым мгновением, так как поляки работали не переставая.

Но вот лес кончился. На лазури неба ясно обрисовались башни Ярослава. В сердцах убегавших вспыхнула надежда: они знали, что в Ярославе стоит король со всем войском, и что он каждую минуту может прийти им на помощь.

Они забыли, что сейчас же после их ухода мост был разобран и вместо него должны были навести другой для провоза пушек.

А Чарнецкий, потому ли, что он знал об этом от своих шпионов, или нарочно хотел показаться шведскому королю и у него на глазах добить этих несчастных, но он не только не остановил погоню, но даже сам во главе шем-берковского полка бросился вперед и так гнал толпу шведов, точно хотел заодно напасть и на Ярослав.

Шведы были уже за версту от моста. Крики с поля долетели до шведского лагеря. Офицеры и солдаты прибежали из города посмотреть, что происходит за рекой. Едва взглянув, они узнали рейтар, которые вышли утром из лагеря.

- Отряд Каннеберга! Отряд Каннеберга! - повторяли тысячи голосов.

- Почти все перебиты! Бежит едва ли сто человек!

В эту минуту прискакал сам король, за ним Виттенберг, Форгелль, Мидлер и другие генералы. Король побледнел.

- Каннеберг! - воскликнул он.

- Боже! Ведь мост еще не окончен! Их перережут всех до одного! - вскричал Виттенберг.

Король взглянул на разлившуюся реку; шумели ее желтые воды, о переправе помощи нечего было и думать.

А те все приближались.

Вдруг раздался крик:

- Вот идет королевская гвардия и возы с провиантом. Погибнут и они!

Каким-то образом случилось, что часть провианта с сотней гвардейской пехоты вынырнула из того же леса, но только по другой дороге. Увидав, что здесь творится, обоз в полной уверенности, что мост уже готов, изо всех сил устремился к городу.

Но их заметили с поля, и навстречу им помчалось триста человек конницы во главе с Жендзяном, арендатором из Вонсоши, который летел с саблей над головой, с огнем в глазах. До сих пор он еще ничем не доказал своей храбрости, но при виде возов, в которых могла быть богатая добыча, храбрость так переполнила его сердце, что он даже опередил других. Пехотинцы, увидев, что им не уйти, образовали четырехугольник, и сто мушкетов были обращены на грудь Жендзяна. Воздух дрогнул от выстрелов, и густой дым окутал четырехугольник; но прежде чем он рассеялся, Жендзян вздернул своего коня на дыбы, так что его передние копыта повисли над стеной шведов, и как молния бросился в самую середину.

Всадники бросились за ним, и как бывает, когда волки нападут на лошадь, а она, лежа на земле, отчаянно защищается копытами от стаи, которая рвет ее на куски, - так клубящаяся масса всадников накрыла собой и возы, и пехотинцев. Из этого водоворота вырывались только страшные крики и доносились до слуха шведов, стоявших на противоположном берегу.

Между тем еще ближе к берегу добивали остатки рейтар Каннеберга. Вся шведская армия, как один человек, высыпала на высокий берег Сана. Пехота, конница, артиллерия - все это смешалось, и все смотрели, точно в древнеримском цирке, на зрелище, но смотрели стиснув зубы, с отчаянием в груди, с ужасом и с сознанием полного бессилия.

Временами из грудей этих невольных зрителей вырывался страшный крик; временами раздавался взрыв плача, и снова наступала такая тишина, что слышалось только тяжелое дыхание взбешенных солдат. Эта тысяча людей, которую увел Каннеберг, была гордостью и славой всей шведской армии; ведь это были сплошь ветераны, прославившиеся бог весть в каких странах и бог весть в скольких битвах. А теперь они бегали по противоположному берегу, как обезумевшее стадо овец, и гибли точно под ножом мясника. Это была уже не битва, а какая-то охота. Страшные всадники вихрем кружились на поле, с криком ловили и преграждали путь рейтарам. Иногда несколько человек преследовали одного. Порою швед, видя, что его уже догнали, сам перегибался в седле, облегчая этим удар; иногда же настигнутый поляками швед вступал в бой, но почти сейчас же погибал, так как шведы не могли мериться с польской шляхтой в умении владеть холодным оружием.

Но страшнее всех среди поляков был маленький рыцарь, сидевший на ловком и быстром, как сокол, коне. Его вскоре заметило все войско, так как за кем бы он ни погнался, кто бы с ним ни встретился, тот погибал неизвестно как и когда - до того незаметны были удары его сабли, которыми он сбрасывал на землю самых сильных рейтар. Наконец он заметил самого Каннеберга, за которым гналось несколько человек; он крикнул им бросить погоню и поскакал к нему сам.

Шведы на другом берегу затаили дыхание. Король, подъехав к самому берегу, смотрел с замиранием сердца, с тревогой и в то же время с надеждой. Каннеберг, как вельможа и родственник короля, с детства обучался фехтованию у итальянских мастеров и не имел себе равного во всей шведской армии. Глаза всех смотрели на него; все даже дышать не смели, а он, видя, что за ним уже не гонятся, и желая, после гибели войска, спасти хоть свою славу в глазах короля, сказал самому себе: "Горе мне, если, погубив войско, я кровью не смою позора и не куплю себе жизнь ценой гибели этого рыцаря! Иначе, если даже десница Господня перенесет меня на тот берег, я не посмею взглянуть в глаза ни одному шведу".

И, повернув коня, он поскакал к желтому рыцарю.

Атак как всадники, гнавшиеся за ним, умчались в сторону, то Каннеберг надеялся, что, убив своего противника, он добежит до берега, бросится в воду, а там будь что будет; если ему не удастся переплыть реку, то, во всяком случае, течение унесет его дальше, а там уж товарищи придумают какое-нибудь средство спасти его.

И он, как молния, бросился к маленькому рыцарю, а маленький рыцарь к нему. Швед хотел на лету проткнуть его рапирой насквозь, но сейчас же увидел, что имеет дело с таким же мастером, как и он, так как рапира его только скользнула по острию польской сабли и как-то странно дрогнула в его руке, точно у него вдруг рука онемела; но он успел защититься от удара, который нанес ему рыцарь; к счастью, в эту минуту лошади разнесли их в разные стороны.

Они почти одновременно повернули своих лошадей, но теперь уже подъезжали друг к другу медленнее, желая иметь больше времени для встречи и хоть несколько раз скрестить оружие. Каннеберг весь съежился и стал похож на птицу, у которой из-за перьев торчит только мощный клюв. Он знал один неотразимый удар, которому его научил какой-то флорентинец. Этот предательский удар заключался в том, что острие, направленное будто бы в грудь, неожиданно пронзало навылет шею.

И, уверенный в себе, он приближался, сдерживая свою лошадь, а пан Володыевский (это был он) подъезжал к нему мелким галопом. Он думал сначала прибегнуть к татарскому маневру и исчезнуть под конем, но так как он бился один на один, и притом на виду у обоих войск, то, хотя и понял, что его ждет какой-то неожиданный удар, решил, что защищаться по-татарски, а не по-рыцарски - стыдно.

"Ты хочешь меня на рапиру надеть, как каплуна на вертел, - подумал он про себя, - но я тоже угощу тебя "мельницей", которой еще в Лубнах обучился".

И эта мысль показалась ему самой подходящей; он выпрямился в седле, поднял свою саблю и стал вращать ее так быстро, что кругом раздавался лишь пронзительный свист воздуха.

А заходящее солнце, играя лучами на сабле, окружило его точно каким-то ослепительным щитом; пришпорив коня, он бросился на Каннеберга.

Тот скорчился еще больше и почти прильнул к лошади, потом в одно мгновение скрестил рапиру с саблей, вытянул голову, как змея, и ткнул своей рапирой.

Но в эту минуту зашумела страшная мельница, рапира рванулась в руке шведа, острие ее пронзило воздух, а изогнутый конец сабли маленького рыцаря с быстротой молнии опустился на лицо Каннеберга, прорезав ему часть носа, губы, подбородок, ключицу и ударился о стальной панцирь.

Рапира выскользнула из рук несчастного, в глазах у него потемнело, но, прежде чем он упал с коня, Володыевский, опустив саблю, схватил его под руки.

На другом берегу раздался крик ужаса шведов, а пан Заглоба, подскочив к маленькому рыцарю, сказал:

- Пан Михал, я знал, что так будет, но все-таки готов был отомстить за тебя!

- Это был мастер своего дела! - ответил Володыевский. - Берите лошадь за узду. Больно хороша!

- О, если б не река, можно бы броситься туда, погулять с теми... Я бы первый...

Но его слова прервал свист пуль, и Заглоба, не кончив свою мысль, крикнул:

- Уйдем отсюда, пан Михал, - эти изменники готовы подстрелить нас!

- Пули вредить не могут, - ответил Володыевский, - слишком далеко!

Их окружили другие польские всадники, поздравляли Володыевского и с удивлением глядели на него, а он лишь шевелил усиками, так как был сам доволен собою.

На другом берегу шведы шумели, как пчелы в улье. Артиллеристы спешно устанавливали пушки; в польских рядах раздался сигнал к отступлению. Услышав его, все бросились к своим полкам, и в одно мгновение ряды выстроились. Они отступили к лесу и остановились снова, как бы оставляя место для неприятеля и приглашая его за реку. Наконец вперед выехал рыцарь на сером коне, одетый в бурку и шапку, с пером цапли и с золоченым буздыганом в руке.

Его отлично было видно, так как на него падали красные лучи заходящего солнца. Он ездил перед полками, точно устраивая им смотр. Шведы сразу узнали и стали кричать:

- Чарнецкий! Чарнецкий!

Он говорил что-то полковникам, потом остановился перед рыцарем, сразившим Каннеберга, и положил ему на плечо руку, затем поднял буздыган, и полки медленно, один за другим повернули к бору.

Солнце уже заходило. Ярославские костельные колокола зазвонили к вечерней молитве, и полки запели в один голос: "Ave, Maria" - и с этой песнью исчезли из глаз шведов.

V

В этот день шведы легли спать без ужина и без надежды чем-нибудь подкрепиться на следующий день. Мучительный голод не давал им спать. Прежде чем пропели вторые петухи, истомленные солдаты начали прокрадываться из лагеря группами и в одиночку и отправились грабить соседние с Ярославом деревни. Они шли, подобно ночным разбойникам, к Радымну, Коньчуге и Тычинову, где они могли и где надеялись найти что-нибудь поесть. Их ободряло и то, что Чарнецкий был по ту сторону реки; впрочем, если бы он и успел переправиться, они предпочитали смерть голоду. В лагере, по-видимому, сильно упала дисциплина, так как из лагеря ушло около полуторы тысячи людей, вопреки строжайшему запрещению короля.

Они разбрелись по окрестностям, жгли, грабили, резали, но почти никому из них не суждено было вернуться в лагерь. Чарнецкий, правда, был на другой стороне Сана, но и на этой стороне было немало "партий" из шляхты и крестьян. А в эту ночь, к несчастью, в Прухник пришел самый сильный из этих отрядов, состоявший из воинственной карпатской шляхты под предводительством пана Стшалковского. Увидев зарево и услышав выстрелы, пан Стшалковский набросился на грабителей. Шведы отчаянно защищались, но Стшалковский окружил их, изрубив всех до одного. В соседних деревнях то же самое сделала другая "партия". Преследуя шведов, польские отряды подошли к самому шведскому лагерю и кричали на татарском, на венгерском, на валашском и на польском языке, так что шведы думали, что это идет какое-нибудь значительное войско, может быть, сам хан с целой ордой.

Произошло замешательство и небывалая доселе паника, которую с трудом удалось подавить офицерам. Но король всю ночь до утра не слезал с лошади, видел все, что произошло, понял, чем это может кончиться, а потому утром созвал военный совет.

Это угрюмое совещание продолжалось недолго, так как не было выбора. Войско пало духом. Солдатам нечего было есть, а силы неприятеля росли.

Шведский Александр, который обещал всему миру преследовать польского Дария хотя бы до самых татарских степей, должен был думать теперь не о дальнейшем преследовании, а о собственном спасении.

- Мы можем вернуться Саном в Сандомир, оттуда Вислой в Варшаву и в Пруссию, - сказал Виттенберг. - Таким образом мы избегнем гибели.

Дуглас схватился за голову:

- Столько побед, столько трудов, такая огромная страна покорена - и мы возвращаемся!

- Вы можете посоветовать что-нибудь другое? - спросил его Виттенберг.

- Нет, не могу! - ответил Дуглас.

Король, который до сих пор ничего не говорил, встал в знак того, что совет кончен, и сказал:

- Приказываю отступление!

И в этот день никто не слышал от него больше ни слова. Весть, что дан приказ отступать, в одну минуту облетела весь лагерь; ее встретили радостными криками. Замки и крепости были еще в руках шведов, а там их ждали отдых, пища, безопасность.

Офицеры и солдаты с такой энергией принялись за приготовления к отступлению, что эта энергия, по замечанию Дугласа, граничила с позором.

Король отправил Дугласа с передовым отрядом, приказав починить мосты и прорубить дорогу в лесах. Вслед за ним двинулось все войско в боевом порядке; фронт прикрывали пушки, тыл - возы, по бокам шла пехота. Припасы и палатки были отправлены по реке в лодках.

Все эти предосторожности были не лишни, так как едва лишь войско тронулось, как патрули заметили вдали польские отряды и с этих пор уже не теряли их из глаз. Чарнецкий собрал все свои полки, все окрестные "партии" и, послав еще за подкреплением к королю, шел за ними по пятам. Первый ночлег в Пшеворске был первой тревогой. Польские отряды подошли так близко к шведам, что им пришлось двинуть против них несколько тысяч пехоты и часть артиллерии. Король думал сперва, что Чарнецкий действительно наступает, но он, по обыкновению, высылал только отдельные отряды. Они подходили к лагерю, поднимали переполох и уходили назад. Вся ночь прошла для шведов в беспокойстве и тревоге. Они не спали.

И весь поход, все следующие ночи и дни обещали быть похожими на эту.

Между тем король прислал Чарнецкому два полка отличной конницы вместе с письмом, в котором уведомлял, что вскоре двинутся и гетманы с регулярным войском, и сам он с остальной пехотой и ордой поспешит за ними. Его задерживали только переговоры с ханом, с Ракочи и императором австрийским. Чарнецкий страшно обрадовался этому известию, и, когда на следующий день, утром, шведы двинулись вперед, направившись к клину между Вислой и Саном, каштелян сказал, обращаясь к полковнику Поляновскому:

- Сеть расставлена, и рыба идет прямо в нее!

- А мы сделаем так, как тот рыбак, - сказал Заглоба, - который играл рыбам на флейте, заставляя плясать, и, когда они не захотели этого сделать, он вытащил их на берег; тут-то и принялись прыгать, а он начал бить их палкой, приговаривая: "Ах вы такие-сякие! Надо было танцевать, пока я просил!"

- Запляшут они! Пусть только придет со своим войском пан маршал Любомирский, у которого пять тысяч солдат.

- Его можно ждать со дня на день, - заметил Володыевский.

- Сегодня приехало несколько горских шляхтичей, - проговорил Заглоба, - они уверяют, что Любомирский идет форсированным маршем. Но захочет ли он соединиться с нами, вместо того чтобы воевать на свой страх и риск, - это вопрос.

- Отчего? - спросил Чарнецкий, быстро взглянув на Заглобу.

- Любомирский непомерно самолюбив и честолюбив. Я давно уже знаю его и был его доверенным. Познакомился я с ним при дворе краковского воеводы, когда он был еще юношей. Он учился тогда фехтованию у французов и итальянцев и страшно рассердился на меня, когда я сказал ему, что это дурни и что ни один не устоит против меня. Мы побились об заклад, и я один уложил их семерых, одного за другим. А он потом обучался у меня не только фехтованию, но и военному искусству. От природы он туповат, а если что-нибудь знает, так только от меня.

- Неужто вы такой мастер? - спросил Поляновский.

- Пример: Володыевский - это мой второй ученик, и это моя гордость!

- Правда ли, что вы убили Свена?

- Свена? Если бы его убил кто-нибудь из вас, Панове, ему было бы о чем рассказывать всю жизнь, он бы еще соседей созывал, чтобы за вином рассказывать все то же, но для меня это пустяки. Такими Свенами, если б я их стал считать, я мог бы вымостить дорогу до самого Сандомира. Думаете, не смог бы? Вот скажите, кто меня знает!

- Дядя смог бы! - проговорил Рох Ковальский.

Пан Чарнецкий не слышал продолжения этого разговора, так как глубоко задумался над словами Заглобы. Он знал и самолюбие и спесь Любомирского и не сомневался, что он или захочет навязать ему свою волю, или будет действовать самостоятельно, хотя бы это даже могло принести вред Речи Посполитой.

Суровое лицо его омрачилось, и он стал крутить свою бороду.

- Ого! - шепнул Заглоба Скшетускому. - Чарнецкий что-то задумал, потому что он похож теперь на орла и, того и гляди, заклюет кого-нибудь.

Вдруг пан Чарнецкий проговорил:

- Надо, чтобы кто-нибудь из вас, Панове, поехал к Любомирскому с письмом от меня.

- Я знаком с ним и берусь за это! - сказал Ян Скшетуский.

- Хорошо, - ответил Чарнецкий, - чем известнее человек, тем лучше... А Заглоба, обращаясь к Володыевскому, прошептал:

- Он уже в нос говорит. Видно, волнуется!

У Чарнецкого действительно было серебряное нёбо, которое ему вставили вместо вырванного пулей несколько лет назад. И каждый раз, когда он волновался, сердился или беспокоился, то всегда говорил каким-то резким, звенящим голосом. Вдруг он обратился к Заглобе:

- А может, и вы поехали бы со Скшетуским?

- Охотно! - ответил Заглоба. - И если я ничего не поделаю, то уж никто ничего не поделает! К тому же это человек высокого рода, и к нему приличнее ехать вдвоем.

Чарнецкий сжал губы, дернул бороду и сказал как бы про себя:

- Высокие роды... Высокие роды...

- Этого никто не отнимет у Любомирского, - заметил Заглоба.

А Чарнецкий нахмурил брови.

- Речь Посполитая сама велика, и в отношении к ней не может быть высоких родов, перед ней все они низки. Да поглотит земля тех, кто забывает об этом!

Все умолкли, так как он сказал это с большой силой, и только немного погодя Заглоба проговорил:

- В отношении ко всей Речи Посполитой - верно!

- Я ведь тоже не из печи вылез, - заметил Чарнецкий, - я всю жизнь воевал и страдал, когда в Речь Посполитую вторглись казаки, которые прострелили мне нёбо, теперь душой болею из-за шведов и либо проткну эту болячку саблей, либо пропаду от нее. Да поможет мне в этом Бог!

- И мы поможем кровью нашей! - сказал Поляновский.

Чарнецкий все еще переживал какую-то горечь, которая наполнила его сердце при мысли, что спесь пана маршала может помешать спасению отчизны, но наконец успокоился и сказал:

- Надо написать письмо. Прошу вас, Панове, за мной!

Ян Скшетуский и Заглоба пошли за ним, а через полчаса они уже сели на коней и поехали в противоположную сторону, к Радымну, так как были сведения, что Любомирский со своим войском именно там.

- Ян, - сказал Заглоба, обращаясь к Скшетускому и ощупывая сумку, в которой он вез письмо Чарнецкого, - сделай милость, позволь мне самому говорить с маршалом.

- А вы, отец, в самом деле знали его и учили фехтованию?

- Ну вот! Говорил просто для того, чтобы язык не размяк, что может случиться от долгого молчания. Я его и не знал и не учил! Разве у меня другого дела не было, как быть медвежатником и учить пана маршала ходить на задних лапах? Ну да это все равно! Я разглядел его насквозь, судя по одному тому, что говорят о нем люди, и сумею сделать его мягким, как воск! Только об одном прошу тебя: не говори, что у меня есть письмо от Чарнецкого, и даже не упоминай о нем, пока я сам не отдам.

- Как? Не исполнить данного мне поручения? Этого еще никогда не случалось со мной и не случится. Это невозможно! Если б даже Чарнецкий простил меня, я этого не сделаю ни за какие сокровища.

- Тогда я выну саблю и разрежу жилы у твоей лошади, чтоб ты за мной не поспел. Разве ты видел когда-нибудь, чтобы то, что я придумаю собственной головой, не удавалось? Говори! Да и ты сам потерял ли что-нибудь от фортелей Заглобы? Или Володыевский, или твоя Елена, или мы все, когда я вас спас из рук Радзивилла? Говорю тебе, что это письмо может только повредить, потому что каштелян писал его в таком волнении, что три пера сломал. Впрочем, ты скажешь о нем, когда мой фортель не удастся. И даю слово, что я отдам его тогда, но не раньше!

- Только бы отдать, а когда - все равно!

- Мне ничего больше и не надо. А теперь вперед, перед нами дорога не малая!

Они погнали своих лошадей вскачь. Но им не пришлось ехать долго, потому что авангард маршала миновал уже не только Радымно, но даже Ярослав, и он сам уже был в Ярославе и остановился в прежней квартире шведского короля.

Они застали его за обедом в обществе старших офицеров. Когда ему доложили об их прибытии, Любомирский велел их немедленно принять, так как хорошо знал их имена, гремевшие в то время во всей Речи Посполитой.

Глаза всех устремились на них, когда они вошли; с особенным удивлением и любопытством смотрели на Скшетуского. А маршал, поздоровавшись с ними, сейчас же спросил:

- Не того ли славного рыцаря я вижу перед собой, который доставил королю письма из осажденного Збаража?

- Да, это я, - ответил пан Ян.

- Да пошлет мне Бог таких офицеров как можно больше! Я ни в чем так не завидую пану Чарнецкому, как в этом, ибо знаю, что и мои маленькие заслуги не исчезнут из людской памяти.

- А я - Заглоба! - сказал старый рыцарь, высовываясь перед ним.

И он обвел глазами присутствующих; а маршал, который каждого хотел привлечь на свою сторону, воскликнул:

- Кто же не знает мужа, который убил Бурлая, взбунтовал войско у Радзивилла!..

- И привел войско пану Сапеге, которое, правду говоря, выбрало своим вождем меня, а не его, - прибавил Заглоба.

- Как же могли вы отказаться от столь высокого поста и поступить на службу к Чарнецкому?

Заглоба покосился на Скшетуского и ответил:

- Ясновельможный пан маршал! Я, как и вся страна, взял пример с вашей вельможности, как надо для общественного блага жертвовать своим честолюбием!

Любомирский покраснел от удовольствия, а Заглоба продолжал, подбоченившись:

- Пан Чарнецкий нарочно прислал нас сюда, чтобы мы поклонились вашей вельможности от него и от всего войска и вместе с тем донесли о значительной победе, которую Бог помог нам одержать над шведами.

- Мы уже слышали об этом, - довольно сухо ответил маршал, в котором уже шевельнулась зависть, - но охотно услышим это еще раз из уст очевидца.

Услышав это, Заглоба начал рассказывать все по порядку, но с некоторыми изменениями, так как силы Каннеберга в его рассказах возросли до двух тысяч людей. Он не забыл рассказать и о Свене, и о себе, и о том, как на берегу реки, на глазах у короля, были перебиты остатки рейтар, как обоз и триста человек гвардии попали в руки счастливых победителей, - словом победа эта, по его рассказу, была невознаградимой потерей для шведов.

Все слушали с напряженным вниманием, слушал и пан маршал, но лицо его становилось все мрачнее и мрачнее.

- Я не отрицаю, что пан Чарнецкий знаменитый полководец, но ведь он один всех шведов не съест, а оставит что-нибудь и другим!

Вдруг Заглоба сказал:

- Ясновельможный пане! Эту победу одержал не пан Чарнецкий!

- А кто?

- Любомирский!

Настала минута всеобщего изумления. Пан маршал, открыв рот и моргая глазами, смотрел на Заглобу такими удивленными глазами, точно спрашивал его: "У вас, должно быть, голова не в порядке?"

Но пан Заглоба не дал сбить себя с толку, он только еще больше оттопырил губы (этот жест он заимствовал у пана Замойского) и продолжал:

- Я сам слышал, как Чарнецкий говорил перед всем войском: "Это не наши сабли бьют, а бьет, говорит, имя Любомирского, ибо, говорит, когда шведы узнали, что он уже близко, то они так пали духом, что в каждом солдате видели войско маршала и, как овцы, подставляли свои головы под сабли!"

Если бы все солнечные лучи сразу упали на лицо пана маршала, то и тогда оно не прояснилось бы больше, чем теперь.

- Как? - воскликнул он. - Сам Чарнецкий так сказал?!

- И не только это, но многое другое; я только не знаю, можно ли мне повторить, ибо он говорил это лишь самым близким.

- Говорите! Каждое слово пана Чарнецкого стоит того, чтобы повторять его сотни раз. Я давно уже говорил, что это необыкновенный человек!

Заглоба посмотрел на маршала, прищурив один глаз, и пробормотал под нос:

- Схватил крючок, вот я тебя сейчас и вытащу!

- Что вы говорите? - спросил его маршал.

- Я говорю, что войско кричало в честь вашей вельможности "vivat", a в Пшеворске, когда мы всю ночь щипали шведов, каждый полк кричал, налетая: "Любомирский! Любомирский!" - и это действовало на шведов лучше всяких "Алла" и "Бей! Режь!". Вот свидетель, пан Скшетуский, знаменитый солдат, который никогда в жизни не солгал!

Маршал невольно взглянул на Скшетуского, а тот, покраснев до ушей, пробормотал что-то под нос.

Офицеры маршала принялись в один голос восхвалять послов:

- Весьма учтиво поступил пан Чарнецкий, прислав таких послов; оба славные рыцари, а у одного просто мед из уст течет.

- Я знал, что пан Чарнецкий расположен ко мне, но теперь уже нет ничего, чего бы я для него не сделал! - воскликнул Любомирский, глаза которого увлажнились от радости.

А Заглоба уже вошел в азарт:

- Ясновельможный пане! Кто не любит вас, кто не чтит вас, образец всех добродетелей гражданина, вас, который своей справедливостью напоминает Аристида, а мужеством Сципионов! Много книг я прочел в своей жизни, многое видел, многое слышал, и сердце мое разрывалось, когда я увидел, что творится в Речи Посполитой. Я видел Опалинских, Радзейовских, Радзивиллов, которые из гордости, из спеси, ради личных выгод готовы были отречься от отчизны каждую минуту. И я подумал: погибла Речь Посполитая из-за порочности сынов своих! Но кто меня утешил, кто меня ободрил в горе? Пан Чарнецкий. "Воистину, - сказал он, - не погибла Польша, пока в ней есть Любомирский! Те думают, говорит, только о себе, а он только и смотрит, только и ищет случая принести в жертву свои личные интересы на алтарь общего дела; те лезут вперед, а он становится в тени, ибо хочет быть примером для других. Вот и теперь, говорит, Любомирский идет с сильным и победоносным войском, а я уже слышал, говорит, что он хочет отдать его под мою команду, чтобы научить этим других, как надо жертвовать своим честолюбием для блага отчизны! Поезжайте к нему, говорит, и скажите, что я этой жертвы принять не могу, ибо он вождь лучший, чем я, и скажите, что мы готовы даже избрать его не только вождем, но - пошли, Господи, нашему Яну Казимиру многая лета! - готовы избрать его королем... и изберем!!!"

Пан Заглоба даже сам испугался, не хватил ли он через край, и действительно, после восклицания "Изберем!" настала глубокая тишина. Но перед магнатом точно небо разверзлось. В первую минуту он побледнел немного, затем покраснел, потом снова побледнел и наконец, пожевав губами, ответил после минутного молчания:

- Речь Посполитая есть и будет всегда госпожой своей воли, ибо в этом фундамент нашей старопольской свободы... Но я только слуга ее слуг, и видит Бог, я не взираю на те высоты, на которые не должен взирать гражданин... Что касается команды над войском... пан Чарнецкий принять ее должен! Я хочу подать пример тем, кто думает только о знатности своего рода и не хочет знать над собой никакой власти, хочу показать, что ради общественного блага надлежит забыть о своем происхождении! И вот, хотя я и сам не очень плохой вождь, все же я, Любомирский, добровольно иду под команду Чарнецкого и прошу Господа только о том, чтобы он помог нам одержать победу над врагами!

- Римлянин! Отец отечества!! - воскликнул Заглоба, схватив руку маршала и прижав ее к губам.

И в то же время старый плут подмигнул Скшетускому своим здоровым глазом.

Раздались громкие крики офицеров. Толпа в квартире маршала все росла.

- Вина! - крикнул маршал.

Когда бокалы были поданы, он провозгласил тост за короля, потом за Чарнецкого, которого называл своим вождем, и, наконец, за послов. Заглоба не остался в долгу и так понравился всем, что сам маршал проводил послов на улицу, а офицеры - до самой ярославской заставы.

Наконец они остались одни; тогда Заглоба остановил Скшетуского и, взявшись за бока, сказал:

- Ну что, Ян?

- Богом клянусь, - ответил Скшетуский, - если бы я не видел собственными глазами и не слышал собственными ушами, я бы ни за что не поверил!

- А? Ну?! Я готов поклясться, что Чарнецкий самое большее просил и умолял Любомирского идти вместе с ним! И знаешь, чего бы он добился? Любомирский, наверно, пошел бы один, особенно если в письме Чарнецкий заклинал его любовью к отчизне и упоминал о каких-нибудь личных счетах, - а что он упоминал, я уверен, - маршал сейчас же надулся бы и сказал: "Он, кажется, хочет быть моим учителем и учить меня, как надо служить отчизне!.. Знаю я их..." К счастью, старый Заглоба взял это дело в свои руки, поехал и не успел еще открыть рот, как Любомирский не только хочет идти вместе, но даже идет под команду Чарнецкого. Чарнецкий теперь, должно быть, беспокоится, но я его утешу... А что, Ян? Умеет Заглоба справляться с магнатами?

- Говорю вам, что я от удивления не мог ни слова вымолвить.

- Знаю я их! Только покажи кому-нибудь из них корону и конец горностаевой мантии, так можешь гладить его против шерсти, как борзого щенка; он еще сам нагнется и спину подставит. Ни один кот не будет так облизываться, если даже покажешь ему кусок отменного сала! У самого честного из них глаза от жадности на лоб вылезут, а попадется шельма, как вот князь-воевода виленский, так он готов изменить и отчизне. Вот что значит человеческая суетность! Господи Боже, если бы ты дал мне столько тысяч, сколько создал ты претендентов на эту корону, то и сам бы я выставил свою кандидатуру. Если кто-нибудь из них думает, что я считаю себя ниже его, то пусть у него живот от спеси лопнет!.. Заглоба так же хорош, как и Любомирский, разница только в богатстве... Да, да, Ян... Ты, может быть, думаешь, что я на самом деле поцеловал ему руку? Я поцеловал свой большой палец, а его только носом ткнул. Должно быть, никто еще так не провел его за нос!.. Он растаял, как масло. Пошли, Господи, нашему королю долгие лета, но в случае выборов я скорее подам голос за себя, чем за него. Рох Ковальский подал бы второй голос, а Володыевский изрубил бы всех противников... А тогда я бы сейчас назначил тебя великим гетманом коронным, а Володыевского - после смерти Сапеги - гетманом литовским, а Жендзяна - подскарбием. Вот уж он стал бы жидов налогами душить! Ну да все это пустяки, самое главное то, что я поймал Любомирского на крючок, а удочку я отдам в руки Чарнецкого. О ком-нибудь другом написали бы в истории, но мне счастья нет! Хорошо еще, если Чарнецкий не накинется на старика, зачем не отдал письма? Такова уж человеческая благодарность... Ну да это мне не впервые... Другие уже давно старостами сидят и салом обросли, как свиньи, а ты, старик, по-прежнему растряхивай брюхо на этой кляче... И Заглоба махнул рукой.

- Ну ее, эту благодарность человеческую! И так и этак умирать надо, а отчизне послужить приятно! Самая лучшая награда - хорошая компания! С такими товарищами, как ты и Михал, можно на край света ехать! Такая уж наша польская натура. Немец, француз, англичанин или смуглый испанец сразу из себя выйдет, а у поляка есть врожденное терпение; он многое перенесет, позволит, например, какому-нибудь шведу долго терзать его, но, когда чаша терпения переполнится, он как даст в морду, так швед перекувыркнется три раза; у нас удаль есть, а пока есть удаль, не погибнет Речь Посполитая. Запомни это, Ян!..

И долго еще рассуждал пан Заглоба, так как был очень доволен собой, а в таких случаях он был необыкновенно разговорчив и высказывал много мудрых мыслей.

VI

Чарнецкий действительно не смел даже и думать о том, чтобы пан маршал коронный отдал свои войска под его команду. Он хотел только действовать с ним заодно, но сомневался даже и в этом, зная самолюбие маршала, так как гордый вельможа не раз говорил своим офицерам, что он предпочитает воевать со шведами собственными силами, чем соединяться с Чарнецким, ибо в случае победы вся слава ее была бы приписана Чарнецкому. Так и было.

Чарнецкий понимал это и беспокоился. Послав из Пшеворска письмо, он в десятый раз перечитывал его копию, желая убедиться, не написал ли он чего-нибудь такого, что могло бы задеть этого тщеславного человека.

И жалел, что написал некоторые выражения, а потом стал вообще жалеть, что послал это письмо. Он сидел мрачный в своей квартире, то и дело подходил к окну, поглядывая на дорогу, не возвращаются ли послы. Офицеры видели его в окне и угадывали, что с ним происходит, так как на лице его была ясно выражена озабоченность.

- Смотрите! - сказал Поляновский Володыевскому. - Ничего хорошего не будет, у каштеляна лицо стало пестрым, а это дурной признак!

Лицо Чарнецкого носило следы сильной оспы, и в минуту забот или тревоги оно покрывалось белыми и темными пятнами. Черты лица его вообще были резки - очень высокий лоб с юпитерскими бровями, загнутый нос и пронизывающий взгляд, - и, когда появлялись эти пятна, он становился почти страшен. Казаки в свое время называли его "пестрым псом", но на самом деле он был скорее похож на пестрого орла. Когда, бывало, он вел своих солдат в атаку, в развевающейся, наподобие гигантских крыльев, бурке, тогда это сходство поражало и своих и неприятелей. Он возбуждал страх и в тех и в других. Во время казацких войн предводители сильных отрядов теряли голову, когда им приходилось действовать против Чарнецкого. Боялся его и сам Хмельницкий, а особенно советов, которые он давал королю. Из-за них-то казаки и потерпели такое страшное поражение под Берестечком. Но слава его и стала расти после берестецкой битвы, когда он вместе с татарами, точно пламя, носился по степям, истреблял толпы бунтовщиков, брал штурмом крепости, города, окопы, с быстротой ветра переносился с одного конца Украины на другой.

С тем же неутомимым бешенством терзал он теперь и шведов. "Чарнецкий не перебьет, а выкрадет у меня войско по частям!" - говорил Карл-Густав. Но именно теперь Чарнецкому и надоело выкрадывать; по его мнению, настало уже время бить, но у него совсем не было пушек и пехоты, без которых нельзя было ничего предпринять, поэтому он так и хотел соединиться с Любомирским, у которого, правда, пушек было немного, но который вел с собой пехоту, состоявшую из горцев. Пехота эта хотя и не была еще достаточно обучена, но уже не раз бывала в деле и могла, в случае надобности, пригодиться против несравненной пехоты Карла-Густава.

И пан Чарнецкий был как в лихорадке. Наконец, не будучи в состоянии дольше высидеть в своей квартире, он вышел на крыльцо и, заметив Поляновского и Володыевского, спросил:

- А что, не видно послов?

- Им, значит, рады там! - ответил Володыевский.

- Им-то, может быть, и рады, но не мне; иначе пан маршал прислал бы с ответом своих послов.

- Пан каштелян, - сказал Поляновский, пользовавшийся большим доверием Чарнецкого, - чего беспокоиться? Придет маршал - хорошо, а не придет - будем действовать по-прежнему. Из шведского горшка и так уже кровь течет; а ведь известно, что раз горшок течет, то из него все вытечет.

- Да ведь и Речь Посполитая течет! - ответил на это Чарнецкий. - Если шведы теперь ускользнут, к ним придет помощь из Пруссии, и мы упустим случай. - Сказав это, он ударил себя по бедрам, что всегда было у него признаком нетерпения.

В это время вдали послышался лошадиный топот и бас Заглобы, который напевал:

Каська шла вечор домой,

Стах за нею: стой да стой!

Ты меня к себе пусти,

Да согрей, да обними!

На дворе метель метет,

Ветер с ног, гляди, сшибет,

Мне далече до двора,

Так впусти, что ль, до утра!

- Добрый знак! Весело возвращаются! - воскликнул Поляновский.

А послы, увидев каштеляна, соскочили с коней и отдали их слуге, а сами быстро пошли к крыльцу. Вдруг Заглоба подбросил свою шапку вверх и закричал, так удачно подражая голосу маршала, что если бы кто не видел его, то мог бы ошибиться:

- Да здравствует пан Чарнецкий, наш вождь!

Каштелян нахмурился и быстро спросил:

- Есть письмо ко мне?

- Нет, - ответил Заглоба, - но есть нечто лучшее. Маршал со всем своим войском переходит под команду вашей милости!

Чарнецкий посмотрел пристально на Заглобу, потом повернулся к Скшетускому, точно хотел сказать: "Говори ты, этот пьян!"

Пан Заглоба действительно немножко подвыпил, но Скшетуский подтвердил его слова; каштелян изумился еще больше.

- Пойдемте ко мне! - сказал он прибывшим. - Мосци-Поляновский, мосци-Володыевский, прошу также.

Они вошли в комнату и не успели сесть, как Чарнецкий спросил:

- Что он сказал в ответ на мое письмо?

- Ничего не сказал, - ответил Заглоба, - а почему - это обнаружится в конце моего доклада, а пока начинаю.

Тут он начал рассказывать все, как было, и как ему удалось довести маршала до такого решения. Чарнецкий смотрел на него с возрастающим изумлением. Поляновский хватался за голову, пан Михал шевелил усиками.

- Так я вас не знал совсем! - воскликнул наконец каштелян. - Я не верю собственным ушам!

- Меня издавна называют Улиссом! - скромно ответил Заглоба.

- Где мое письмо?

- Вот оно!

- Я должен простить вас, что вы его не отдали. Ну и молодец же вы! Подканцлеру у вас поучиться, как вести переговоры. Ей-богу, если бы я был королем, то послал бы вас послом в Царьград.

- Тогда бы здесь стояло уже сто тысяч турок! - воскликнул Володыевский.

- Двести, а не сто - провалиться мне на этом месте! - ответил Заглоба.

- И маршал ничего не заметил? - снова спросил Чарнецкий.

- Он? Глотал, что я ему клал в рот, как раскормленный гусь, гоготал от удовольствия, и глаза у него мглой поволакивались. Я думал, что он лопнет от радости, как шведская граната. Этого человека можно в ад лестью завести.

- Лишь бы только это на шведах отразилось, а я надеюсь, что это так и будет! - ответил обрадованный Чарнецкий. - Вы ловкий человек, но над маршалом не потешайтесь слишком. Другой бы этого не сделал! От него многое зависит... Нам до самого Сандомира придется идти через владения Любомирских, и маршал одним словом может поднять все воеводство, приказать крестьянам затруднять путь неприятелю, жечь мосты и скрывать в лесах провиант... Вы оказали мне услугу, которой я не забуду до самой смерти, но я благодарен и пану маршалу, ибо полагаю, что он это сделал не из одного только тщеславия.

Чарнецкий захлопал в ладоши и крикнул слуге:

- Коня мне... Надо ковать железо, пока горячо! Потом, обращаясь к полковникам, сказал:

- Вы, Панове, все со мной, чтобы свита была повиднее!

- И мне ехать? - спросил Заглоба.

- Вы первый построили мост между мной и паном маршалом, и надо, чтобы вы первый по нему проехали. Впрочем, я думаю, что там будут вам очень рады... Поезжайте, поезжайте, пане брат, иначе я скажу, что хотите бросить наполовину начатое дело.

- Нечего делать! Надо только подтянуть пояс, а то меня совсем растрясет. У меня уж и сил мало, разве вот чем-нибудь подкреплюсь...

- А чем?

- Много мне рассказывали о каштелянском меде, но я до сих пор его не пробовал; а хотелось бы мне наконец узнать лучше ли он маршальского?

- Мы выпьем теперь по бокалу на дорогу, а когда вернемся, тогда уже считать бокалов не будем! Пару ковшей вы найдете также и у себя дома...

Сказав это, каштелян велел подать бокалы, и они выпили в меру, для бодрости, затем сели на коней и поехали.

Маршал принял пана Чарнецкого с распростертыми объятиями, угощал, поил, не отпускал до утра, а наутро оба войска соединились и пошли уже под командой Чарнецкого.

Около Сенявы они снова напали на шведов, и так успешно, что разбили в пух и прах арьергард и произвели замешательство в рядах главной армии. Только на рассвете они отступили под пушечным огнем. Под Лежайском Чарнецкий стал теснить еще сильнее. Значительные шведские отряды вязли в болотах, образовавшихся после дождей, и все они попали в руки поляков. Поход становился для шведов все плачевнее. Изнуренные, изголодавшиеся солдаты еле двигались. На дороге оставалось все больше и больше солдат. Некоторые были так измучены, что не хотели ни есть, ни пить и только молили о смерти. Одни ложились на дороге и умирали, другие теряли сознание и совершенно равнодушно смотрели на приближавшихся польских всадников. Иностранцы, которых много было в шведской армии, стали ускользать из лагеря и переходить на сторону Чарнецкого; только несокрушимый дух Карла-Густава мог поддерживать остаток угасающих сил шведской армии.

За армией шел не только Чарнецкий: разные "партии" под предводительством неизвестных начальников и толпы вооруженных крестьян то и дело преграждали ей путь. Правда, эти отряды были невелики и не слишком дисциплинированны и потому не могли вступать в решительный бой с армией, но зато страшно утомляли ее. Желая убедить шведов, что на помощь пришли татары, все польские отряды часто кричали по-татарски, и слова "Алла! Алла!" раздавались днем и ночью. Шведские солдаты не могли даже передохнуть, не могли ни на минуту сложить ружья в козлы. Порой несколько десятков человек поднимали тревогу во всей армии. Лошади падали десятками, и их тотчас съедали, так как о подвозе провианта нечего было и думать. Время от времени польские отряды натыкались на трупы шведов, страшно изуродованные крестьянами. Большая часть деревень между Саном и Вислою принадлежала пану маршалу и его родственникам. И вот крестьяне восстали в них, как один человек, так как маршал объявил, что тот, кто возьмется за оружие, будет освобожден от крепостной зависимости. И лишь только разнеслась эта весть, как все они вооружились косами и каждый день стали приносить в польский лагерь головы шведов, так что наконец маршал запретил им это, как обычай, несогласный с христианством.

Тогда они стали приносить перчатки и шпоры рейтар. Шведы, доведенные до отчаяния, сдирали кожу с тех, которые попадались им в руки, и война с каждым днем становилась все ужаснее. Некоторые польские отряды оставались еще на стороне шведов, но оставались только из страха. По дороге в Лежайск многие из них бежали, а оставшиеся учинили такой беспорядок, что Карл-Густав велел несколько человек расстрелять. Это послужило сигналом к всеобщему бегству, которое и было осуществлено с саблями в руках. Никто из них не остался у шведов, почти все перешли к Чарнецкому, который стал наступать еще энергичнее.

Пан маршал помогал ему от души. Быть может, благородные черты его натуры на это короткое, впрочем, время взяли верх над честолюбием и самолюбием. Он не щадил ни сил, ни жизни и часто сам вел в бой какой-нибудь полк, не давал передохнуть неприятелю, а так как он был хорошим воином, то оказал значительные услуги. Эти заслуги вместе с более поздними обеспечили бы ему славную память в народе, если бы не тот бесчестный бунт, который он поднял под конец своей деятельности, чтобы помешать реформам в Речи Посполитой.

Но в то время он делал все для того, чтобы стяжать себе славу, и стяжал ее. Не отставал от него и пан Витовский, каштелян сандомирский, старый и опытный воин; он хотел сравняться с самим Чарнецким, но не смог, ибо Господь не дал его душе истинно великого.

Все они втроем все сильнее теснили шведов. Дошло до того, что те пехотные и рейтарские полки, которым приходилось идти в арьергарде, шли в таком ужасе, что поднимали переполох из-за малейшего пустяка. Тогда Карл-Густав решил сам идти в арьергарде, чтобы ободрить их своим присутствием.

Но в самом начале он чуть было не поплатился за это жизнью. Случилось, что, идя во главе лейб-гвардейского полка, лучшего из всех шведских полков, король остановился для отдыха в деревне Руднике. Пообедав у приходского священника, он решил немного отдохнуть, так как всю предыдущую ночь не смыкал глаз. Лейб-гвардейцы окружили дом, чтобы охранять короля. А тем временем ксендзовский конюшенный мальчик ускользнул из деревни, побежал к табуну, который пасся на лугу, вскочил на первого попавшегося жеребенка и помчался к Чарнецкому.

Но пан Чарнецкий находился в это время в двух милях пути, передовой его отряд, состоявший из солдат князя Дмитрия Вишневецкого, шел под начальством поручика Шандаровского в полумиле от шведов. Пан Шандаровский разговаривал как раз с Рохом Ковальским, который приехал с приказами от каштеляна, как вдруг оба они заметили мчавшегося к ним во весь опор мальчика.

- Что за черт так несется, - спросил Шандаровский, - да еще на жеребенке?

- Деревенский мальчик! - ответил Ковальский.

А мальчик подлетел к первым рядам отряда и остановился только тогда, когда жеребенок, испуганный видом людей и лошадей, стал на дыбы. Мальчик соскочил и, держа жеребенка за гриву, поклонился рыцарям.

- Что скажешь? - спросил его Шандаровский.

- Шведы у нашего ксендза; говорят, между ними сам король! - сказал мальчик, сверкая глазами.

- А много их?

- Не более двухсот.

Теперь уже у Шандаровского заблестели глаза; но он боялся какого-нибудь подвоха и потому, строго посмотрев на мальчика, спросил его:

- Кто тебя прислал?

- Кто ж меня мог прислать? Сам я вскочил на жеребенка на лугу, чуть не задохся, дорогой шапку потерял... Хорошо еще, что меня не заметили, черти!

Загорелое лицо мальчика дышало правдой; ему, видно, очень хотелось потрепать шведов, потому что щеки его пылали, и он стоял перед офицером, держа жеребенка за гриву, с развевающимися волосами, в расстегнутой на груди рубахе и тяжело дыша.

- А где же остальные войска? - спросил хорунжий.

- Еще на рассвете их прошло столько, что мы и сосчитать не могли, но те пошли дальше; осталась только конница; один из них спит у ксендза; говорят, король.

- Слушай, мальчуган, - сказал Шандаровский, - если ты лжешь, то я тебе голову сниму с плеч, а если говоришь правду, то проси чего хочешь!

Мальчик низко поклонился ему.

- Вот провалиться мне на этом месте! - проговорил он. - Я никакой награды не хочу, пусть вот только ясновельможный пан офицер велит дать мне саблю!

- Дайте ему какую-нибудь саблю! - крикнул Шандаровский, уже вполне убежденный в правдивости слов мальчика.

Остальные офицеры стали расспрашивать мальчика: где деревня, где дом, что делают шведы? Он ответил:

- Караулят, собаки! Если вы прямо пойдете, они вас заметят, но я проведу вас лощиной.

Тотчас были отданы приказания, и полк двинулся сначала рысью, потом вскачь. Мальчик ехал впереди на своем жеребенке, без узды, и подгонял его пятками, то и дело поглядывая сверкающими глазами на свою обнаженную саблю.

Когда они подъехали к деревне, мальчик свернул с дороги в лощину. Там было вязко, и пришлось замедлить шаг.

- Тише! - сказал мальчик. - Как только лощина кончится, они будут не дальше как в полуверсте!

Всадники продвигались медленно, так как дорога сделалась трудной, а тяжелые лошади часто вязли в болоте по колени. Наконец лощина стала редеть, и они выехали на поляну.

И вот, не дальше чем в трехстах шагах, всадники увидели большую площадь, далее приходский дом, окруженный липами, среди которых виднелись соломенные крыши ульев, а на дворе двести всадников в панцирях и шлемах.

Гигантские всадники сидели на гигантских, хоть и исхудалых, лошадях и были наготове; одни с рапирами, другие с мушкетами в руках; но они смотрели в другую сторону, на главную дорогу, оттуда только и могли ожидать неприятеля. Над их головами развевался великолепный голубой штандарт с золотым львом.

Далее, вокруг дома, стояла стража, по два человека; часть ее была обращена лицом к лощине, но солнце ослепительно сверкало прямо в глаза, а в лощине было почти темно, и она не могла заметить польских всадников.

В Шандаровском, кавалере огненного темперамента, кровь уже кипела ключом, но он сдерживался и ждал, пока ряды выстроятся, а тем временем Рох Ковальский положил свою тяжелую руку на плечо мальчику и сказал:

- Слушай, пузырь, ты видел короля?

Генрик Сенкевич - Потоп. 7 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Потоп. 8 часть.
- Видел, вельможный пане! - прошептал мальчуган. - А как он выглядит? ...

Потоп. 9 часть.
- Если бы я и не хотел, то должен... Страсть мою сегодня как рукой сня...