Генрик Сенкевич
«Потоп. 6 часть.»

"Потоп. 6 часть."

- Он убил первого шведа из лука!

- А сколько он перебил из пушки! А кто убил де Фоссиса?!

- А большая пушка! Если мы не боимся завтрашнего штурма, то не его ли должны благодарить?!

- Пусть же каждый благоговейно вспоминает и прославляет, где можно, его имя, дабы воздать ему по заслугам, - сказал Кордецкий, - а теперь пошли ему, Господи, вечный покой!

Но пан Чарнецкий еще долго не мог успокоиться, и мысли его постоянно возвращались к Кмицицу.

- Я должен вам сказать, Панове, - проговорил он, - в нем было что-то такое, что хотя он служил как простой солдат, но власть сама лезла ему в руки. Даже странно было, что люди невольно слушались этого юношу. Ведь на башне он, собственно, и командовал, я сам его слушался. Если бы я только знал, что это Кмициц!

- А ведь странно, - сказал мечник серадзский, - что шведы не похвастали перед нами его смертью.

Ксендз Кордецкий вздохнул:

- Должно быть, его убило взрывом.

- А я голову дам на отсечение, что он жив! - крикнул пан Чарнецкий. - Как же такой Кмициц мог допустить, чтобы его убило взрывом.

- Он отдал за нас свою жизнь! - сказал ксендз Кордецкий.

- Если бы это орудие было еще на окопах, мы бы не могли думать так весело о завтрашнем дне.

- Завтра Господа даст нам новую победу, - сказал ксендз Кордецкий, - ибо Ноев ковчег не может потонуть в волнах потопа.

Так разговаривали они за трапезой, а потом разошлись - монахи в костел, солдаты по своим постам у ворот и на стенах. Но бдительность была излишней: невозмутимое спокойствие царило и в шведском лагере. Шведы также отдыхали и предались раздумью: и для них наступал самый великий из праздников.

В полночь шведские солдаты услышали нежные звуки органа, которые плыли с горы. Потом к ним присоединились человеческие голоса и звон колоколов. Радость, бодрость и великое спокойствие были в этих звуках, и тем большее сомнение, тем большее бессилие сжало сердца шведов.

Польские солдаты из полков Зброжека и Калинского, не спросив разрешения, подошли к самым стенам. В монастырь их не пустили, так как боялись измены. Но к стенам пустили. Они собрались огромной толпой. Одни стояли на коленях на снегу, другие грустно качали головами, вздыхая над своей долей, иные ударяли себя в грудь и каялись в грехах - и все с наслаждением и со слезами на глазах слушали музыку и песнопения, которые, по исконному обычаю, пели в монастыре.

Между тем стража на стенах, которая не могла быть в костеле, чтобы вознаградить себя за это, тоже запела, и вскоре вдоль всех стен раздалась колядовая песня:

В яслях лежит,

Кто поспешит,

Славить Младенца?

На следующий день в полдень снова загрохотали пушки. Все окопы задымили сразу, земля дрогнула; опять полетели на монастырские крыши тяжелые ядра, бомбы и гранаты, опять полетели горящие факелы, просмоленные веревки и связки конопли. Никогда еще гром пушек не был так непрерывен, никогда еще на монастырь не обрушивался такой ливень огня и свинца; но среди шведских орудий уже не было той огромной пушки, которая одна только и могла сделать пробоины в стенах, необходимые для штурма.

Впрочем, осажденные так уже привыкли к огню, что хорошо знали все, что им надо делать, чтобы оборона шла своим путем, даже без вмешательства начальников. На огонь отвечали огнем, на выстрелы выстрелами, но только более меткими, более спокойными.

К вечеру Мюллер, при последних лучах заходящего солнца, поехал посмотреть результаты бомбардировки, и глаза его остановились на башне, которая спокойно вырисовывалась на фоне голубого неба.

- Этот монастырь будет стоять во веки веков! - крикнул он взволнованно.

- Аминь! - спокойно сказал Зброжек.

Вечером в главной квартире опять происходил военный совет, еще более мрачный, чем всегда. Его начал сам Мюллер.

- Сегодняшний штурм, - сказал он, - не дал никаких результатов. Порох у нас кончается; люди мерзнут, никто не верит в успех осады, все ждут только дальнейших неудач. Запасов у нас нет, подкрепления мы ждать не можем.

- А монастырь стоит невредим, как и в первый день осады, - прибавил Садовский.

- Что нам остается?

- Позор...

- Я получил приказание, - сказал генерал, - скорее кончать или отступить и уйти в Пруссию.

- Что нам остается делать? - повторил ландграф гессенский.

Глаза всех обратились к Вжещовичу, и он сказал:

- Спасать честь!

Короткий, прерывистый смех, скорее похожий на скрежет зубов, вырвался из груди Мюллера, которого звали Поликратом.

- Пан Вжещович хочет научить нас, как воскрешать мертвых! - сказал он. Вжещович сделал вид, что не расслышал.

- Честь спасли только мертвые! - сказал Садовский.

Мюллер стал терять хладнокровие:

- И этот монастырь еще стоит... Эта Ясная Гора!.. Этот курятник!.. И я его не взял!.. И мы отступаем!.. Что это - чары, сон или явь?..

- Этот монастырь, эта Ясная Гора еще стоит, - дословно повторил ландграф гессенский, - а мы отступаем... разбитые...

Настало минутное молчание; казалось, что вождь и его подчиненные находят какое-то особенное наслаждение в постоянных напоминаниях о собственном позоре и стыде.

Вдруг заговорил Вжещович медленным и отчетливым голосом:

- Не раз случалось в истории, что осажденные откупались от осады, и тогда осаждающие уходили как победители, ибо тот, кто платит выкуп, признает себя побежденным.

Офицеры, которые сначала слушали Вжещовича с нескрываемым презрением, стали теперь слушать внимательнее.

- Пусть монастырь даст нам какой-нибудь выкуп - тогда никто не скажет, что мы не могли его взять, а что просто не захотели.

- Но согласятся ли они? - спросил ландграф гессенский.

- Я головой ручаюсь, - ответил Вейхард, - и даже больше: моей воинской честью.

- Возможно, - сказал вдруг Садовский. - Осада надоела и нам, но она и им надоела. Что вы думаете об этом, генерал?

Мюллер обратился к Вжещовичу:

- Ваши советы доставили мне немало тяжелых, невероятно тяжелых минут, граф, но за этот совет я благодарю и охотно им воспользуюсь.

Все вздохнули с облегчением. Действительно, не оставалось ничего, как думать о возможно более почетном отступлении.

На следующий день, в день святого Стефана, офицеры собрались у Мюллера, чтобы выслушать ответ ксендза Кордецкого на письмо генерала, которое заключало в себе предложение уплатить выкуп и было выслано утром.

Ждать пришлось долго. Мюллер старался притвориться веселым, но это ему плохо удавалось. Никто из офицеров не мог усидеть на месте. Сердца всех бились тревожно.

Ландграф гессенский и Садовский стояли у окна и разговаривали вполголоса.

- Что вы думаете? Они согласятся? - спросил ландграф.

- Все говорит за то, что согласятся. Кто не согласится избавиться от такой страшной опасности ценой нескольких тысяч талеров? Кроме того, у монахов нет понятий о воинской чести и рыцарском самолюбии, - во всяком случае, этих понятий у них не должно быть. Я боюсь только, не слишком ли много потребовал генерал.

- Сколько?

- Сорок тысяч талеров от монахов и двадцать - от шляхты. Ну, в худшем случае, они будут торговаться.

- Надо уступить, во что бы то ни стало уступить. Если бы я знал, что у них нет денег, я бы предпочел одолжить им свои, только бы отступить без внешних признаков позора.

- А я скажу вам, что хотя и считаю совет Вжещовича хорошим и верю в то, что они дадут выкуп, но я так волнуюсь, что предпочел бы десять штурмов этому ожиданию.

- Вы правы! А Вжещович... может высоко подняться...

- Пожалуй, даже на виселицу...

Но они не угадали. Графа Вейхарда Вжещовича в будущем ждало нечто худшее, чем виселица.

Разговор их прервал гром выстрелов.

- Что это? Выстрел из крепости?! - крикнул Мюллер.

И, вскочив как ужаленный, он выбежал из избы.

За ним выбежали все офицеры и стали прислушиваться. Из крепости доносились регулярные залпы.

- Господи боже, что же это может значить? Битва внутри крепости, что ли? - воскликнул Мюллер. - Я не понимаю!

- Я объясню вам, генерал, - сказал Зброжек, - сегодня день святого Стефана, именины панов Замойских, сына и отца, в их честь и стреляют.

Из крепости послышались крики, а потом опять салюты.

- Пороха у них довольно, - мрачно сказал Мюллер. - Это для нас новое предупреждение.

Но судьба не пощадила Мюллера и от другого, еще более страшного предупреждения. Шведские солдаты, которые были очень утомлены и совершенно пали духом, при звуке монастырских выстрелов в панике бежали с ближайших окопов.

Мюллер видел целый полк превосходных фламандских стрелков, которые в беспорядке бросились бежать и убежали за его квартиру; он слышал также, как офицеры, видя это, повторяли друг другу:

- Пора, пора отступать!

Но понемногу все успокоилось - осталось только тяжелое впечатление. Вождь и его подчиненные снова вошли в избу и стали нетерпеливо ждать; даже неподвижное до сих пор лицо Вжещовича обнаруживало тревогу.

Наконец в сенях раздался звон шпор, и вошел трубач, раскрасневшийся от мороза, с заиндевелыми усами.

- Ответ из монастыря! - сказал он, передавая Мюллеру большой пакет, завернутый в цветной платок и перевязанный бечевкой.

Руки Мюллера дрожали. Вместо того чтобы развязать бечевку, он перерезал ее кинжалом.

Глаза всех впились в пакет, офицеры затаили дыхание.

Генерал приоткрыл край платка, потом быстро вынул пакет, и на стол посыпалась целая пачка облаток (Для причастия. Примеч. переводчика.).

Он побледнел и, хотя никто не спрашивал, что это такое, сказал:

- Облатки!

- И больше ничего? - спросил кто-то в толпе.

- И больше ничего! - как эхо, ответил генерал.

Настало минутное молчание; порою слышались лишь чьи-нибудь вздохи да лязг оружия.

- Полковник Вжещович! - сказал наконец Мюллер страшным, зловещим голосом.

- Его уже нет! - ответил один из офицеров.

И снова настало молчание.

Ночью во всем лагере поднялось какое-то необычное движение. Чуть погасли последние лучи зари, стали раздаваться крики команды, слышалось передвижение больших отрядов конницы, отголоски тяжелых шагов пехоты, ржание лошадей, скрип возов, глухой грохот орудийных колес, лязг железа, звон цепей, шум, говор, гул...

- Неужели завтра штурм? - спрашивала стража у ворот.

Но не могла ничего разглядеть, так как с вечера небо было затянуто тучами и шел густой снег.

Около 5 часов утра все замолкло, - шел густой снег. Толстым слоем он покрыл стены и башню, точно хотел спрятать от глаз врагов и костел и монастырь и защитить его от неприятельского огня.

Наконец рассвело, стали уже звонить к заутрене, как вдруг солдаты, стоявшие на страже у южных ворот, услышали фырканье лошадей.

У ворот стоял мужик, весь занесенный снегом; за ним на дороге виднелись низенькие санки, запряженные тощей клячей.

Мужик от холода потирал руки и переступал с ноги на ногу:

- Люди, откройте!

- Кто там? - спросили из монастыря.

- Свой. Я дичь привез святым отцам.

- А как же тебя шведы пропустили?

- Какие шведы?

- Что костел осаждают.

- Да шведов уж и след простыл.

- С нами крестная сила! Ушли?!

- Следы их уж снегом замело.

На дороге показались кучки мещан, мужиков; одни ехали верхом, другие шли пешком; были и женщины. Все кричали издали:

- Нет шведов! Нет!

- Ушли в Велюнь!

- Откройте ворота! Никого нет!

- Шведы ушли! Шведы ушли! - И весть эта громом прокатилась по стенам.

Солдаты бросились на колокольню и ударили в набат.

Все, кто только жил в монастыре, выбегали из келий, из квартир, из костела.

Все передавали друг другу новость. Двор был полон монахов, солдат, жен-шин и детей. Радостные клики раздавались повсюду. Одни побежали на стены, чтобы убедиться, что лагерь пусть, другие смеялись и плакали от радости.

Иные до сих пор все еще не хотели верить; но подходили все новые толпы мужиков и мещан.

Они шли из города Ченстохова и окрестных деревень, шумно, весело, с песнями. Приходили все новые известия; все видели отступление шведов и рассказывали, куда они отступили.

Через несколько часов вся монастырская гора была полна людей. Ворота монастыря были настежь открыты, как бывало раньше; звонили во все колокола... И их торжественные звуки летели вдаль, и слышала их вся Речь Посполитая.

Снег заметал следы шведов.

* * *

К полудню костел был так переполнен, что негде было яблоку упасть. Сам ксендз Кордецкий служил благодарственный молебен, и людям казалось, что служит его белый архангел. И казалось людям, что душа его улетит вместе со звуками песнопений или с кадильным дымом и развеется в выси во славу Господню.

Гул орудий не потрясал уже стен и оконных стекол, не засыпал уже людей градом ядер, не прерывал уже ни молитв, ни той благодарственной песни, которую среди восторга и плача молящихся запел старый настоятель:

Те, Deum, laudamus!

XX

Кмициц и Кемличи быстро подвигались к силезской границе. Они ехали осторожно, чтобы не встретиться с каким-нибудь шведским отрядом. У хитрого Кемлича были пропускные грамоты, выданные Куклиновским и подписанные Мюллером, но все же солдат, у которых были такие документы, обычно подвергали допросу, и такой допрос мог плохо кончиться для пана Андрея и его спутников. Они ехали быстро, чтобы как можно скорее перейти границу и углубиться внутрь Силезии. Пограничные местности не были свободны и от шведских мародеров; часто случалось, что шведские отряды заходили даже в Силезию, чтобы ловить тех, кто прокрадывался к Яну Казимиру. Но Кемличи, которые за все время осады ченстоховского монастыря только и занимались что охотой на одиночных шведов, прекрасно изучили всю окрестность, все пограничные дороги, тропинки и проходы, где шведов им удавалось встречать особенно часто и где они чувствовали себя, как дома.

По дороге старик Кемлич рассказывал пану Андрею, что слышно в Речи Посполитой, а пан Андрей, который столько времени безвыходно сидел в крепости, жадно слушал эти новости и даже забыл о собственной боли: новости эти были очень неблагоприятны для шведов и предвещали близкий конец шведскому владычеству в Польше.

- Войску уже надоели шведы и их компания, - говорил старик Кемлич, - и если раньше солдаты грозили убить гетманов, раз они не согласятся соединиться со шведами, то теперь они сами высылают депутации к пану Потоцкому, прося спасать Речь Посполитую и давая клятву остаться при нем до последнего издыхания. Некоторые полковники ведут со шведами войну на свой страх.

- Кто же первый начал?

- Пан Жегоцкий и пан Кулеша. Они начали действовать в Великопольше и нанесли шведам значительный урон; есть много маленьких отрядов во всей стране, но имена начальников никому не известны, они их умышленно скрывают, чтобы, в случае чего, спасти свои семьи и имения от мести шведов. В войске первым восстал тот полк, которым командует пан Войнилович.

- Габриель? Это мой родственник, хотя я его не знаю.

- Прекрасный солдат. Он разбил отряд изменника Працкого, который служил шведам, самого его расстрелял, а теперь отправился в горы, которые лежат за Краковом; там он разбил шведский отряд и спас горцев, которых теснили шведы.

- Значит, и горцы шведов бьют?

- Они первые и начали; но мужичье ведь глупый народ, хотели с топорами идти на защиту Кракова, генерал Дуглас их рассеял, тем более что они в открытом поле ничего не стоят. Зато, когда за ними отправили несколько отрядов в горы, оттуда ни один человек не вернулся. Теперь пан Войнилович, оказавший помощь горцам, ушел к пану Любомирскому и соединился с его войсками.

- Значит, пан маршал - против шведов?

- Разное о нем говорили, будто он колебался, куда перейти, но когда во всей Польше поднялось восстание, тогда и он решил идти против шведов. Влиятельный он человек и много плохого может сделать шведам. Он один мог бы воевать со шведским королем. Говорят, что к весне в Речи Посполитой ни одного шведа не будет...

- Дал бы Бог!

- Да разве может быть иначе, ваша милость, если все на них озлились за осаду Ченстохова? Войска бунтуют, шляхта их бьет, где может, мужики собираются толпами, к тому ж татары идут, идет хан собственной особой, который разбил Хмельницкого и казаков и пригрозил им стереть их с лица земли, если они не пойдут против шведов.

- Но ведь и у шведов есть еще влиятельные сторонники из панов и шляхты?

- Только тот, кто должен, стоит еще на их стороне, но и то лишь до поры до времени. Один только князь-воевода виленский всей душой на их стороне, но он за это и поплатился.

Кмициц даже задержал коня и в то же время схватился за бок от приступа внезапной боли.

- Господи боже! - воскликнул он, подавив стон. - Говори скорее, что с Радзивиллом? Он все еще в Кейданах?

- Я знаю только то, что говорят люди, а разве им верить можно? Одни говорят, что князя-воеводы нет в живых; другие говорят, будто он еще воюет с Сапегой, но сам еле дышит. Говорят, они на Полесье столкнулись, пан Сапега его одолел, а шведы не могли его спасти. Теперь говорят, что его осадили в Тыкоцине и что он уже пропал.

- Слава тебе, Боже! Честные торжествуют над изменниками. Слава тебе, Боже!

Кемлич исподлобья взглянул на Кмицица и сам не знал, что думать. Всем в Речи Посполитой было известно, что если Радзивилл и удержал в повиновении свои войска и шляхту, которая не хотела шведского владычества, то это случилось главным образом благодаря Кмицицу и его людям.

Но старик не решился высказать полковнику этих мыслей, и они продолжали ехать молча.

- А что слышно насчет князя Богуслава? - спросил наконец пан Андрей.

- Насчет него я ничего не слыхал, ваша милость, - ответил Кемлич. - Может, он в Тыкоцине, может, у курфюрста. Теперь там война, и шведский король сам выступил в Пруссию, а мы пока поджидаем нашего государя. Пошли его Бог поскорей! Все до единого человека перешли бы к нему, и войско сейчас бы бросило шведов.

- Неужто так?

- Ваша милость, я знаю только то, что говорили солдаты, которые должны были стоять под Ченстоховом. Там было несколько тысяч драгун под командой пана Зброжека, Калинского и других полковников. Смею сказать вашей милости, что ни один из них не служит там по доброй воле, разве лишь головорезы Куклиновского, да и те все рассчитывали на монастырские сокровища. А честные люди из них от отчаяния руки заламывали и все жаловались друг другу: "Довольно нам служить нехристям! Пусть только государь границу перейдет, мы сейчас на шведов нагрянем, но пока его нет, что нам Делать, куда идти?" - так жаловались они. А в тех полках, которые под командой гетманов, еще хуже. Знаю я одно: что приезжали от них депутаты к пану Зброжеку и совещались с ним по ночам, о чем Мюллер не знал, хотя и чувствовал, что вокруг него творится что-то неладное.

- А князя-воеводу виленского осаждают в Тыкоцине? - спросил пан Андрей.

Кемлич снова тревожно взглянул на Кмицица, так как подумал, что у него, должно быть, лихорадка, если он заставляет дважды повторять одно и то же, но все же ответил:

- Его осаждает пан Сапега.

- Справедлив суд Господень! - сказал Кмициц. - Он, который с королями мог равняться мощью... Никого при нем не осталось.

- В Тыкоцине есть шведский гарнизон, но с князем остались только несколько шляхтичей, которые До сих пор ему верны.

Грудь Кмицица наполнилась радостью. Он боялся мести страшного магната над Оленькой, и хотя ему казалось, что он предотвратил эту месть своими угрозами, но все же он не мог отделаться от мысли, что Оленьке и всем Биллевичам было бы безопаснее жить в львиной пещере, чем в Кейданах, с князем, который никогда никому ничего не прощал. Теперь, когда он был разбит, когда он лишился войска и значения, когда у него оставался один маленький замок, где он защищал свою жизнь и свободу, он не мог думать о мести; рука его не тяготела больше над врагами.

- Слава Богу, слава Богу! - повторял Кмициц.

И так поразила его эта перемена в судьбе Радзивилла, так поразило все, что случилось за время его пребывания в крепости, так озаботил вопрос, где та, которую он любил, и что с ней случилось, что он в третий раз спросил Кемлича:

- Так ты говоришь, князь разбит?

- Разбит совершенно, - ответил старик. - Вам нездоровится, ваша милость?

- Бок болит. Но это ничего, - ответил Кмициц.

И они снова поехали молча. Усталые лошади понемногу замедляли ход и наконец пошли шагом. Их мерные движения усыпили смертельно уставшего пана Андрея, и он заснул, покачиваясь в седле. Проснулся он только на рассвете.

Он с удивлением огляделся по сторонам, ибо в первую минуту ему показалось, что все, что он пережил ночью, было только сном. Наконец он спросил:

- Это ты, Кемлич? Мы из-под Ченстохова едем?

- Точно так, ваша милость.

- А где мы?

- О, уже в Силезии. Нас тут шведы не достанут.

- Это хорошо, - сказал Кмициц, совершенно приходя в себя. - А где сейчас король?

- В Глогове.

- Туда мы и поедем, чтобы пасть к ногам государя и проситься на службу. Только слушай, старик...

- Слушаю, ваша милость.

Но Кмициц задумался и заговорил не сразу. По-видимому, он обдумывал что-то, колебался и наконец сказал:

- Нельзя иначе!

- Слушаюсь.

- Ни королю, ни кому из придворных не говорить ни слова, кто я. Зовут меня Бабинич, едем мы из Ченстохова. Насчет пушки и Куклиновского говорить можете. Но имени моего не называть, чтобы люди не поняли превратно моих намерений и не считали меня изменником: в ослеплении своем я некогда служил князю-воеводе виленскому и помогал ему, об этом при дворе могли слышать.

- Пан полковник, после того, что вы сделали под Ченстоховом...

- А кто докажет, что это правда, пока монастырь осажден?

- Слушаюсь.

- Придет время, когда правда выплывет наружу, - сказал как бы про себя Кмициц, - но сначала государь должен сам убедиться...

На этом разговор оборвался. Между тем рассвело совершенно. Старый Кемлич запел утреннюю молитву, Козьма и Дамьян вторили ему басом. Дорога была тяжелая, стоял лютый мороз, кроме того, путников постоянно останавливали, спрашивали новости, особенно интересуясь тем, защищается ли еще Ченстохов. Кмициц отвечал, что он еще защищается и будет защищаться, но вопросам не было конца. Дороги были полны проезжих, все гостиницы по дороге переполнены. Одни прятались в глубь страны из пограничных областей Речи Посполитой, чтобы уйти от шведского засилья, другие перебирались через границу, чтобы узнать новости; то и дело по дороге встречалась шляхта, которой надоело уже выносить шведское иго и которая, как и Кмициц, ехала предложить свои услуги изгнанному королю. Порою встречались панские обозы, порою - отряды солдат из тех полков, которые либо добровольно, либо в силу договоров со шведами перешли границу, как, например, полки пана каштеляна киевского.

Известия из страны оживили надежду этих беглецов, и многие из них готовились вернуться назад с оружием в руках. Во всей Силезии, особенно в княжествах Ратиборском и Опольском, кипело как в котле: гонцы летели с письмами к королю и от короля к каштеляну киевскому, к примасу, к канцлеру Корыцинскому, к пану Варшицкому, каштеляну краковскому, первому сенатору Речи Посполитой, который ни на минуту не покидал Яна Казимира.

Вместе с королем и с королевой, которая обнаружила необычайную душевную стойкость и твердость в несчастье, все эти лица сносились с наиболее значительными людьми Речи Посполитой, о которых было известно, что они готовы вернуться к прежнему королю. Гонцов посылали и пан маршал коронный, и гетманы, и войско, и шляхта, которая готовилась к восстанию. Это было накануне повсеместной войны, которая в некоторых местах уже вспыхнула. Шведы тушили эти местные вспышки либо оружием, либо топором палача, но огонь, погашенный в одном месте, вспыхивал в другом. Страшная буря нависла над головами скандинавских пришельцев; ненависть и месть окружали их со всех сторон, и им приходилось теперь бояться собственной тени.

И они точно обезумели. Недавние песни триумфа замерли у них на губах, и они спрашивали друг друга с изумлением: "Неужели это тот самый народ, который только вчера бросил своего короля и покорился без боя? Как? Паны, шляхта, войско сделали нечто, чего еще не знала история: перешли на сторону победителя! Города сами открывали свои ворота; страна была покорена. Никогда еще покорение не стоило так мало усилий и крови. Сами шведы, удивляясь той легкости, с которой они заняли могущественную Речь Посполитую, не могли скрыть презрения к побежденным, которые лишь только увидели обнаженные шведские мечи, как отступились от короля, от отчизны, только бы жить спокойно, сохранить свои имения или ловить рыбу в мутной воде. То, что недавно Вжещович говорил императорскому послу Лизоля, повторял теперь сам король и все шведские генералы: "Нет у этого народа мужества, нет постоянства, нет порядка, нет веры, нет патриотизма - и он должен погибнуть".

Но они забыли о том, что у этого народа есть еще одно чувство, и земным выражением его была Ясная Гора.

И в этом чувстве было его возрождение. Гром пушек, который раздался под стенами святого места, нашел отклик во всех сердцах: и магнатов, и шляхты, и мещан, и мужиков. Крик ужаса пронесся от Карпат до Балтийского моря - и спящий великан проснулся.

- Это другой народ! - с изумлением говорили шведские генералы.

И, начиная с Виттенберга и кончая комендантами отдельных замков, все посылали Карлу-Густаву, находившемуся в Пруссии, письма, полные ужасных известий. Земля ускользала из-под ног у шведов; вместо прежних друзей они везде встречали врагов; вместо послушания - сопротивление; вместо страха - дикую и на все готовую храбрость; вместо мягкости - жестокость; вместо терпения - месть.

А между тем во всей Речи Посполитой из рук в руки переходил манифест Яна Казимира, который раньше, будучи только что издан в Силезии, не нашел никакого отклика. Теперь, наоборот, он проникал всюду, где еще не хозяйничали шведы. Шляхта собиралась толпами и, ударяя себя в грудь, слушала высокие слова изгнанного короля, который, указывая ошибки и грехи народа, повелевал не терять надежды и спешить на помощь Речи Посполитой.

"Не поздно еще, - писал Ян Казимир, - хотя неприятель зашел уже далеко, вернуть утраченные провинции и города, воздать Господу должную хвалу, осквернение костелов кровью неприятельской смыть, свободу и закон ввести в прежнее русло и вернуться к старопольскому устроению государства; только бы вернулась к вам старопольская добродетель и свойственная предкам вашим верность и любовь к государю, коими столь мог похвалиться перед другими народами дед наш, Зигмунд Первый. Настало уже время искупления прежних грехов и возвращения на путь добродетели. Все, для кого Господь Бог и вера святая превыше всех благ земных, восстаньте против шведов, врагов наших. Не дожидайтесь вождей и воевод, а равно и того порядка, что общими законами предписан, ибо неприятель все порядки перемешал в стране; но, вкупе с подданными своими, соединяйтесь, где можно, друг с другом - двое с третьим, трое с четвертым, четверо с пятым - и, где найдете возможным, оказывайте неприятелю сопротивление. Собравшись в отряд, соединяйтесь с другими отрядами и, образовав, по мере сил, значительное войско, избирайте себе вождя из людей, в деле военном сведущих, и ждите особу нашу, не упуская случая, буде он представится, громить неприятеля. Мы же, коль скоро услышим о готовности верноподданных наших встать нам на защиту, тотчас прибудем и жизнь нашу готовы положить за честь и целость отчизны".

Манифест этот читали даже в лагере Карла-Густава, даже в тех замках, где стояли шведские гарнизоны, и везде, где только были польские войска. Шляхта слезами заливала каждое слово манифеста, сожалея о добром государе, и клялась исполнить его волю. И делала это, пока не остывал первый порыв, пока не высыхали слезы в глазах: садилась на лошадей и бросалась на шведов. Небольшие шведские отряды таяли и гибли. Так было на Литве, на Жмуди, в Великой и Малой Польше. Случалось не раз, что шляхта, собравшись у соседа на крестины, на именины или просто на веселую пирушку, без всяких воинственных намерений, кончала тем, что, подвыпив, вихрем налетала на ближайший шведский отряд и вырезала его до одного человека. Потом участники пирушки с песнями и криками ехали дальше, к ним приставали те, кто хотел "погулять", - и толпа превращалась в "партию", которая начинала вести регулярную войну. К партии этой примыкали обычно крепостные мужики и челядь; партии нападали на одиночных шведов или на небольшие отряды, неосторожно расположившиеся в деревнях. И эти кровавые забавы были полны веселья и удали, которая была свойственна народу.

Шляхта охотно переодевалась татарами, один вид которых наводил ужас на шведов. Об этих детях крымских степей, об их дикости и невероятной жестокости среди шведов ходили целые легенды. А так как всюду было известно, что на помощь Яну Казимиру идет хан со стотысячной ордой, то переодетую шляхту принимали за татар, и поднималась паника. В некоторых местах полковники и коменданты были действительно убеждены, что татары уже пришли, и они спешно отступали в большие крепости, распространяя повсюду ложные известия и тревогу. Между тем в тех местностях, которые таким путем избавились от неприятеля, шляхта вооружалась и из беспорядочной толпы превращалась в регулярное войско. Но еще страшнее для шведов было крестьянское движение. С первых же дней осады Ченстохова среди крестьян поднялось брожение: спокойные и терпеливые до сих пор, пахари то тут, то там стали оказывать сопротивление, хвататься за косы и цепы, помогать шляхте. Наиболее дальновидные шведские генералы с тревогой смотрели на эти тучи, которые в очень недалеком будущем могли разразиться настоящим потопом и смыть победителей.

Самым действительным средством подавить бунт в самом зародыше шведам казалось - держать народ в страхе. Карл-Густав лаской и лестью удерживал еще при себе польские полки, которые отправились за ним в Пруссию. Льстил он и пану Конецпольскому, известному полководцу, збаражскому герою. Он стоял на стороне короля с шестью тысячами великолепной конницы, которая при первом же столкновении с войсками курфюрста навела на них такую панику, что курфюрст поспешил поскорее приступить к переговорам.

Король посылал письма гетманам, магнатам и шляхте, полные обещаний и увещаний сохранить ему верность. Но в то же самое время он отдал своим генералам и комендантам приказ подавлять всякое сопротивление внутри страны огнем и мечом, а шайки мужиков вырезать беспощадно. И вот начались дни самовластия солдат. Шведы сбросили с себя маску дружелюбия. Из замков высылали большие отряды для преследования бунтовщиков. Целые деревни, усадьбы, костелы были сровнены с землей. Пленников из шляхты отдавали в руки палачей; у мужиков, захваченных в плен, отрубали правые руки и потом отправляли домой.

Особенно свирепствовали эти отряды в Великопольше, которая раньше всех покорилась и раньше всех восстала против чужого владычества. Комендант Штейн велел там однажды отрубить руки тремстам мужикам, пойманным с оружием. В городах были поставлены постоянные виселицы, и каждый день к ним подводились новые жертвы. То же самое делал де ла Гарди на Литве и Жмуди, где взялись за оружие сначала шляхетские поселки, а потом и мужики. Так как в этой неразберихе шведам трудно было отличить своих сторонников от врагов, то они не щадили никого.

Но огонь, который старались потушить кровью, вместо того чтобы погаснуть, все усиливался - и началась война, в которой обе стороны думали уже не о победах, не о замках или провинциях, а о жизни или смерти. Жестокость с обеих сторон только разжигала ненависть, и началась не борьба, а беспощадное взаимное истребление.

XXI

Но это истребление еще только начиналось, когда пан Кмициц вместе с тремя Кемличами, после долгого и трудного пути, приехал наконец в Глотову. Они приехали ночью. Город был переполнен солдатами, панами, шляхтой, слугами короля и магнатов, все гостиницы были заняты, и старик Кемлич с величайшим трудом разыскал квартиру для пана Андрея у одного мещанина, жившего за городом.

Весь день пан Андрей пролежал больной, в лихорадке, от ожога. Минутами ему казалось, что придется расхвораться надолго. Но его железная натура справилась с болезнью. На следующую ночь ему стало лучше, а на рассвете он оделся и отправился в костел поблагодарить Бога за свое чудесное спасение. Серое снежное утро чуть брезжило. Город еще спал. Но сквозь открытые двери костела в алтаре виднелся свет и слышались звуки органа.

Кмициц вошел. Ксендз молился перед алтарем, в костеле было еще мало народа, на скамьях сидело всего лишь несколько человек, но, когда глаза пана Андрея освоились с темнотой, он увидел какую-то фигуру, лежавшую ниц перед самым алтарем на ковре. За ним на коленях стояли два подростка, с румяными, почти детскими лицами. Человек этот лежал без движения, и только по его тяжелым вздохам можно было догадаться, что он не спит, а молится ревностно., от всей души. Кмициц тоже погрузился в благодарственную молитву; но, когда он кончил молиться, глаза его невольно обратились снова на человека, лежавшего на полу, и не могли уже оторваться, точно что-то их приковывало. Тело лежавшего вздрагивало от вздохов, похожих на стоны, которые отчетливо звучали в тишине костела. Желтый блеск свечей перед алтарем и бледный дневной свет в окнах делали эту фигуру все более отчетливой.

Пан Андрей по его одежде сразу догадался, что это должен быть какой-нибудь сановник, и все присутствующие, не исключая и ксендза, служившего раннюю обедню, то и дело поглядывали на него с глубоким уважением. Незнакомец был весь в черном бархате, отделанном соболем, на шее у него был белый кружевной воротник, из-под которого проглядывали звенья золотой цепи; рядом лежала черная шляпа со страусовыми перьями, один из пажей, стоявших на коленях за ковром, держал в руке его перчатки и шпагу в голубых ножнах. Лица незнакомца пан Кмициц разглядеть не мог, так как оно тонуло в складках ковра и, кроме того, его совершенно закрывали упавшие по сторонам локоны парика.

Пан Андрей подошел почти к самому алтарю, чтобы иметь возможность разглядеть лицо незнакомца, когда он встанет. Между тем заутреня кончалась. Люди, которые хотели присутствовать при поздней обедне, входили в главные двери. Костел понемногу наполнялся людьми с бритыми головами, одетыми в шубы и военные бурки. Становились тесно. Кмициц спросил стоявшего рядом с ним шляхтича:

- Простите, ваша милость, что я вам мешаю молиться, но любопытство сильнее. Кто это?

И он указал глазами на человека, лежавшего на ковре.

- Вы, должно быть, издалека приехали, если не знаете, кто это? - ответил шляхтич.

- Уж конечно, издалека, если спрашиваю вас. Надеюсь, что вы мне любезно ответите.

- Это король!

- Господи боже! - воскликнул Кмициц.

И в ту же минуту король поднялся, так как ксендз стал читать Евангелие.

Пан Андрей увидел исхудалое, желтое лицо, прозрачное, как церковный воск. Глаза короля были влажны, веки красны. Казалось, что все судьбы родной страны отразились на этом благородном лице - столько было в нем боли, муки и забот. Бессонные ночи, проведенные в молитвах и тревогах, ужасные разочарования, изгнание, одиночество, оскорбленное достоинство сына, внука и правнука мощных королей, горечь, которой так долго и в таком изобилии поили его собственные подданные, неблагодарность страны, ради которой он готов был пожертвовать кровью и жизнью, - все это можно было прочесть в этом лице, как в книге. Но в этом лице была не только безропотная покорность, которую дала ему вера и молитва, не только величие короля и помазанника Божьего, но такая бесконечная доброта, что невольно думалось: если самый ужасный преступник протянет руки к нему, как к отцу, этот отец примет его, простит и забудет о собственных обидах. У Кмицица, когда он смотрел на него, какая-то железная рука сжимала сердце. Скорбью наполнилась душа молодого человека. Раскаяние, жалость и преданность не давали ему дышать, чувство огромной вины подкосило его ноги, он стал дрожать всем телом, и новое, неведомое чувство вспыхнуло у него в груди. В одну минуту он полюбил этого скорбно-величавого человека, почувствовал, что для него на свете нет ничего дороже этого государя и отца, что он готов пожертвовать ради него жизнью, претерпеть самые страшные мучения. Он готов был броситься к его ногам, обнять колени и просить об отпущении грехов. Шляхтич, дерзкий головорез, умер в нем в одну минуту, и родился монархист, всей душой преданный своему королю.

- Это наш государь! Наш несчастный государь! - повторял он про себя, точно словами хотел подтвердить то, что видели его глаза и чувствовало сердце.

Между тем Ян Казимир, когда прочли Евангелие, снова опустился на колени, воздел руки, поднял глаза вверх и погрузился в молитву. Ксендз уже ушел, в костеле поднялось движение, а король все еще стоял на коленях.

Вдруг тот шляхтич, с которым заговорил Кмициц, слегка дотронулся до его руки.

- А вы кто такой? - спросил он.

Кмициц не сразу понял вопрос и не сразу ответил, так как сердце и мысли его были заняты особой короля.

- Кто вы такой? - повторил стоявший рядом.

- Шляхтич, как и вы! - ответил пан Андрей, точно просыпаясь от сна.

- Как вас зовут?

- Как меня зовут? Меня зовут Бабинич, я из Литвы, из-под Витебска.

- А я - Луговский, придворный короля. Так вы из Литвы, из-под самого Витебска едете?

- Нет... Я еду из Ченстохова.

Пан Луговский от удивления не мог проговорить ни слова.

- Ну, если так, то привет вам, привет, вы нам сообщите новости. Король попросту умирает от нетерпения, так как целых три дня не было никаких достоверных известий. Как же так? Вы, верно, из полка Зброжека, Калинского или Куклиновского? Из-под Ченстохова?

- Не из-под Ченстохова, а из самого монастыря.

- Да вы шутите. Что там? Что слышно? Монастырь еще защищается?

- Защищается и будет защищаться. Шведы не сегодня завтра уйдут.

- Господи боже! Король озолотит вас! Вы из самого монастыря, говорите? Как же вас шведы пропустили?

- Я у них разрешения не спрашивал, но простите меня, ваша милость, я в костеле подробно рассказывать не могу.

- Правильно, правильно! - ответил пан Луговский. - Боже милостивый! Вы с неба нам свалились, но в костеле не подобает, это правильно! Подождите, пане! Король сейчас встанет, поедет домой завтракать. Сегодня воскресенье... Пойдемте со мной, вы станете рядом со мной в дверях, и я сейчас же вас представлю королю... Пойдемте, пойдемте, иначе будет поздно!

Сказав это, он пошел вперед, а Кмициц за ним. Едва лишь они остановились в дверях, как вдруг показались два пажа, а за ними медленно вышел Ян Казимир.

- Ваше величество, - воскликнул пан Луговский, - есть известия из Ченстохова!

Восковое лицо Яна Казимира вдруг оживилось.

- Что, где, кто? - спросил он.

- Вот этот шляхтич. Говорит, что едет из самого монастыря.

- Разве монастырь уже взят? - крикнул король. В эту минуту пан Андрей упал в ноги королю.

Ян Казимир наклонился и стал поднимать его за руки.

- Потом, потом, - сказал он. - Вставай, ради бога, вставай! Говори скорей! Монастырь взят?

Кмициц вскочил со слезами на глазах и воскликнул горячо:

- Не взят, государь, и не будет взят! Шведы разбиты! Самое большое орудие взорвано! В их лагере страх, голод, нищета. Они думают об отступлении!

- Слава тебе, Царица Небесная! - произнес король.

Потом он вернулся к двери костела, снял шляпу и, не заходя внутрь, опустился на колени на снегу у двери. Прислонился головой к стене и погрузился в молчание. Минуту спустя он уже рыдал.

Волнение охватило всех. Пан Андрей ревел, как зубр. Помолившись и наплакавшись, король встал уже успокоенный, с просветленным лицом. Он сейчас же спросил у Кмицица его имя, и, когда тот назвал ему свою вымышленную фамилию, он сказал.

- Пусть пан Луговский сейчас же отведет тебя на нашу квартиру. Мы куска хлеба в рот не возьмем, прежде чем не узнаем про осаду.

И четверть часа спустя пан Кмициц стоял уже в королевских покоях перед собравшимися там сановниками. Король ждал королеву, чтобы сесть с ней завтракать; через минуту вошла и Мария-Людвика. Ян Казимир, завидев ее, крикнул с места:

- Ченстохов выдержал! Шведы отступают! Здесь пан Бабинич, который приехал оттуда и привез эти известия!

Черные глаза королевы пристально остановились на лице молодого человека и, увидев в нем искренность, засияли радостью; а он, отвесив ей низкий поклон, смело смотрел ей в глаза, как смотрит всегда честность и правдивость.

- Слава Господу! - сказала королева. - Вы сняли с нашего сердца огромную тяжесть. Бог даст, с этого и начнется перемена судьбы. Вы едете прямо из-под Ченстохова?

- Не из-под Ченстохова! Он говорит, что из самого монастыря, это один из защитников! - воскликнул король. - Дорогой гость... Дай Бог, чтобы такие каждый день сюда приезжали; но позвольте же ему говорить... Рассказывай, брат, рассказывай, как вы защищались и как охраняла вас десница Господня!

- Да, ваше величество, десница Господня и чудеса Пресвятой Девы, которые мы видели собственными глазами каждодневно!

Пан Кмициц принялся уже было рассказывать, как вдруг начали сходиться новые сановники. Вошел папский нунций, ксендз-примас Лещинский, за ним ксендз Выджга, проповедник-златоуст, бывший прежде канцлером королевы, потом епископом варминским и, наконец, примасом. Вместе с ними вошел коронный канцлер пан Корыцинский и француз Нуайе. За ними то и дело входили другие сановники, которые не оставили государя в несчастье и предпочли делить с ним горечь изгнания, но не нарушить присягу.

Король сгорал от нетерпения и поминутно отрывался от кушанья, повторяя:

- Слушайте, панове, слушайте! Гость из Ченстохова! Хорошие известия, слушайте! С самой Ясной Горы!

Сановники с любопытством смотрели на Кмицица, стоявшего точно перед судом, но он, смелый по природе и привыкший бывать в обществе великих людей, нисколько не смутился, видя перед собой столько знаменитостей, и, когда все расселись по местам, начал рассказывать об осаде.

Правда чувствовалась в его словах, так как он говорил ясно, подробно, как солдат, все видевший своими глазами, все переживший, ко всему прикасавшийся. Он говорил о ксендзе Кордецком, как о святом пророке, превозносил до небес пана Замойского и пана Чарнецкого, прославлял некоторых монахов, не забывая ни о ком, кроме себя; но весь успех осады он без колебания приписывал Пресвятой Деве, ее милостям и чудесам.

Король и сановники слушали его с изумлением.

Ксендз-архиепископ поднимал к небу полные слез глаза, ксендз Выджга наскоро переводил все нунцию, некоторые сановники хватались за голову, другие молились и ударяли себя в грудь.

Наконец, когда Кмициц дошел до последних штурмов, когда он начал рассказывать о том, как Мюллер привез тяжелые орудия из Кракова и с ними осадное орудие, против которого не могли бы устоять не только ченсто-ховские стены, но ни одни стены в мире, - стало так тихо, точно ангел пролетел, и глаза всех впились в рассказчика.

Но пан Кмициц вдруг замолчал и стал быстро дышать; румянец выступил у него на лине, он наморщил брови и сказал гордо:

- Теперь я должен рассказывать о себе, хотя предпочел бы молчать... И если я скажу что-нибудь для себя похвальное, то, Бог свидетель, я расскажу это не ради наград, ибо они мне не нужны: величайшая награда для меня - пролить кровь за ваше величество.

- Говори смело, мы тебе верим, - сказал король. - Ну, как же это орудие?

- Это орудие... я... подкравшись ночью к лагерю, взорвал порохом на мелкие куски!

- Господи боже! - воскликнул король. И после этого восклицания настала тишина: изумление охватило слушателей. Все не сводили глаз с молодого человека, который стоял перед ними с искрящимися глазами, с румянцем в лице и с гордо поднятой головой. И в эту минуту в лице его было что-то зловещее, какое-то дикое мужество, и всем невольно пришло в голову, что такой человек мог решиться на подобный поступок.

И после минутного молчания ксендз-примас проговорил:

- Это на него похоже!

- Как же ты это сделал? - воскликнул король.

Кмициц рассказал все, как было.

- Я ушам своим не верю! - сказал канцлер Корьщинский.

- Мосци-панове, - торжественно проговорил король, - мы не знали, кто стоит перед нами. Жива еще надежда, что не погибнет Речь Посполитая, пока у нее есть такие кавалеры и защитники.

- Это почти невероятно, - снова сказал канцлер. - Скажите, пан кавалер, как вы могли спасти свою жизнь после такого предприятия и как вы могли бежать из шведского лагеря?

- Взрыв оглушил меня, - сказал Кмициц, - и только на следующий день шведы нашли меня во рву близ окопа лежащим без чувств. Меня сейчас же судили, и Мюллер приговорил к смерти.

- И ты бежал?

- Некто Куклиновский выпросил меня у Мюллера, чтобы убить меня самому, ибо он мной был оскорблен смертельно...

- Это известный головорез и разбойник, мы здесь о нем слышали, - сказал каштелян Кшивинский. - Его полк стоит с Мюллером под Ченстоховой. Это правда!

- Этот Куклиновский был однажды в монастыре послом от Мюллера и частным образом уговаривал меня изменить нашим, когда я провожал его к воротам. Я ударил его по лицу и столкнул с горы ногой. За это он меня и возненавидел!

- Да ты, вижу, из огня и серы, шляхтич! - весело сказал король. - Тебе поперек дороги не становись!.. Значит, Мюллер отдал тебя Куклиновскому.

- Точно так, ваше величество. Он заперся со мной и с несколькими людьми в пустом амбаре... Там привязал меня к балке, стал мучить и прижег мне бок огнем.

- Господи боже!

- Но в это время его позвали к Мюллеру, а в амбар пришли три шляхтича, некие Кемличи, его солдаты, которые раньше служили у меня. Они убили стражу и отвязали меня от балки!

- И вы бежали? Теперь понимаю! - сказал король.

- Нет, ваше величество. Мы подождали возвращения Куклиновского. Тогда я велел привязать его к той же балке и тоже прижег ему бок огнем.

Сказав это, пан Кмициц, разгоряченный воспоминаниями, снова покраснел, и глаза у него заблестели, как у волка.

Но король, который легко переходил от грусти к веселью, от серьезности к шуткам, захлопал в ладоши и воскликнул со смехом:

- Так ему и надо, так ему и надо! Ничего лучшего этот изменник не заслужил!

- Я оставил его живого, - ответил Кмициц, - но к утру он, должно быть, умер.

- Вот штучка, никому спуску не дает! Побольше бы нам таких! - воскликнул король уже совсем весело. - А сам ты с этими солдатами приехал сюда. Как их зовут?

- Кемличи; отец и два сына.

- Моя мать урожденная Кемлич, - сказал канцлер королевы, Выджга.

- Значит, есть Кемличи большие и маленькие, - весело ответил Кмициц, - а эти не только маленькие, но и шельмы, хотя солдаты, каких мало, и мне верны.

Между тем канцлер Корыцинский что-то шептал на ухо архиепископу гнезненскому и наконец сказал:

- Сюда приезжает много таких, которые рассказывают нам всякие небылицы про себя, лишь бы похвастать или добиться какой-нибудь награды. Часто они привозят сюда неверные известия, а иногда даже по поручению неприятеля.

Это замечание обдало холодом всех присутствующих. Лицо Кмицица побагровело.

- Я не знаю вашего сана, вельможный пане, - ответил он, - но полагаю, что сан это не малый, а потому оскорблять вас не хочу, но думаю, что нет такого сана, который позволял бы без достаточных оснований упрекать шляхтича во лжи.

- Опомнись, ты говоришь с великим канцлером коронным! - сказал пан Луговский.

Кмициц вспылил:

- Кто упрекает меня во лжи, тому, будь он хоть канцлером, я скажу: легче во лжи упрекать, чем жизнью рисковать, легче печати ставить воском, чем кровью!..

Но пан Корыцинский не рассердился нисколько и ответил:

- Я вас во лжи не упрекаю, пан кавалер, но если правда то, что вы говорите, то у вас должен быть сожжен бок?

- Так пожалуйте, ваша вельможность, куда-нибудь на сторону, и я вам покажу! - крикнул Кмициц.

- Не нужно, - сказал король, - мы тебе верим и так!

- Невозможно, ваше величество, - воскликнул пан Андрей, - я сам этого хочу, сам как о милости прошу, чтобы никто здесь, хотя бы самые первые сановники, не считали меня лжецом. Иначе плохо бы меня наградили за мои муки. Награды я не хочу, государь, но я хочу, чтобы мне верили, и пусть Фомы неверные вложат персты свои в мои раны.

- Я тебе верю! - сказал король.

- В его словах звучит правда, - прибавила Мария-Людвика, - а я в людях не ошибаюсь!

Но Кмициц скрестил руки.

- Ваше величество, позвольте. Пусть кто-нибудь пойдет со мной в другую комнату, иначе мне будет тяжело здесь жить, в подозрении.

- Я пойду, - сказал пан Тизенгауз, молодой придворный.

Сказав это, он отвел Кмицица в другую комнату и по дороге сказал ему:

- Я иду не потому, что не верю, я вам верю, но хочу с вами поговорить. Мы встречались где-то на Литве... Фамилии вашей я не могу вспомнить, быть может, я видел вас еще подростком и сам тогда еще был подростком.

Кмициц немного отвернул лицо, чтобы скрыть свое смущение.

- Быть может, на каком-нибудь сеймике. Мой родитель часто брал меня с собой, чтобы я присматривался к общественной жизни.

- Возможно... Лицо ваше мне знакомо, хотя у вас не было тогда вот этого шрама. Память обманчива, но мне все кажется, что вас тогда звали иначе?

- Память обманчива, - повторил пан Андрей.

И они вошли в другую комнату. Через несколько минут пан Тизенгауз вернулся к королю.

- Весь бок подпален, - сказал он.

И когда вернулся Кмициц, король встал, обнял его за голову и сказал:

- Мы никогда не сомневались, что ты говоришь правду, и заслуги твои, как и муки, не останутся без награды.

- Мы должники твои, - прибавила королева, протягивая ему руку.

Пан Андрей опустился на одно колено и благоговейно поцеловал руку королевы, которая погладила его, как мать, по голове.

- А на пана канцлера ты не сердись, - снова проговорил король. - Правду говоря, немало здесь было изменников или хвастунов, а канцлер обязан всегда и во всем доискиваться правды.

- Что может значить гнев такого мальчишки, как я, для великого человека, - ответил пан Андрей. - Я не посмел бы даже сердиться на человека, который всем подает пример верности и любви к отчизне.

Канцлер дружелюбно улыбнулся и протянул ему руку.

- Ну, значит, мир! Вы тоже укололи меня, когда говорили насчет воска, но знайте и то, что Корыцинские печати ставили не только воском, но и кровью...

Король совсем развеселился.

- Нравится нам этот Бабинич! - сказал он сенаторам. - Так он нам по сердцу пришелся, как никто. Мы тебя от нас не отпустим и, даст Бог, вместе вернемся в милую отчизну!

- Всемилостивейший государь! - взволнованно воскликнул Кмициц. - Хотя я сидел взаперти в монастыре, но я знаю от шляхты, от войска, даже от тех, что служили под командой Зброжека и Куклиновского и монастырь осаждали, что все ждут не дождутся твоего возвращения. Покажись только, великий государь, и в тот же день вся Литва, Корона и Русь, как один человек, встанут тебе на защиту. Войска гетманов просто не дождутся дня, когда им можно будет ударить на шведов. Знаю я и то, что под Ченстохов приезжали депутаты от гетманских войск, чтобы уговорить Зброжека, Калинского и Куклиновского ударить на шведов. Ты только покажись, государь, на границе польской земли, и через месяц в Речи Посполитой не будет ни одного шведа, ты только покажись, ибо мы как овцы без пастыря.

Глаза Кмицица горели, когда он говорил, и такое волнение охватило его, что он опустился на колени посредине залы. Волнение его передалось и королеве, женщине неустрашимого мужества, которая давно уговаривала короля вернуться в страну.

И, обратившись к Яну Казимиру, она сказала с силой и решительностью:

- Голос всего народа я слышу в словах этого шляхтича.

- Да, да! Государыня... мать наша... - воскликнул Кмициц.

Но канцлера Корыцинского и короля поразили некоторые слова Кмицица.

- Мы, конечно, - сказал король, - готовы пожертвовать здоровьем и жизнью нашей, мы только ждали, пока подданные наши исправятся.

- Они уже исправились, - сказала Мария-Людвика.

- Все это очень важные известия, - сказал архиепископ Лещинский, - значит, действительно под Ченстохов приходили депутации от гетманских войск.

- Я знаю это от моих людей, тех же Кемличей, - ответил пан Андрей. - У Зброжека и Калинского все говорили об этом вслух, не обращая никакого внимания на Мюллера и шведов. Кемличи эти взаперти не сидели и сносились со шляхтой и солдатами. Я мог бы их привести пред лицо короля, чтобы они сами рассказали, какое брожение поднялось в стране. Гетманы только из необходимости соединились со шведами, ибо их войска злой дух попутал, а теперь те же войска хотят вернуться к своему долгу. Шведы избивают шляхту и духовенство, грабят, издеваются над прежней свободой, потому и не странно, что все только кулаки сжимают и хватаются за сабли.

- Были и у нас известия от войск, - сказал король, - были и здесь тайные гонцы, которые сообщали нам, что все в стране хотят вернуться на путь верности прежнему государю.

- И все это совпадает с тем, что говорит этот кавалер, - сказал канцлер. - А если депутации отправляются к отдельным полкам, то это очень важно, ибо это значит, что плод уже созрел, что наши старания не пропали даром и что время уже пришло...

- А Конецпольский, - спросил король, - и многие другие, которые до сих пор еще стоят на стороне шведов и клянутся им в своей верности?

Все замолчали, лицо короля подернулось вдруг тенью, и он продолжал:

- Бог видит сердце наше: мы готовы хоть сегодня выступить, и не шведское могущество удерживает нас, но несчастное непостоянство этого народа, который, как Протей, вечно меняет свою личину. Можем ли мы верить, что это превращение в народе искренне, что желание и готовность служить нам не таит в себе коварства? Можем ли мы верить народу, который недавно покинул нас и с легким сердцем соединился с врагом против собственного государя, против отчизны, против свободы? Боль сжимает нам сердце, и стыдно нам за наших подданных. Где в истории найдем мы подобный пример? Какой король испытал на себе столько измены и нерасположения, какой король был покинут так жестоко? Вспомните, Панове, что среди нашего войска, среди тех, которые кровь свою должны были проливать за нас, мы не были не только в безопасности, но даже - страшно сказать! - не могли ручаться за собственную жизнь. И если мы покинули пределы нашей отчизны, то не из боязни перед шведами, а лишь для того, чтобы охранить собственных подданных, собственных детей от страшного преступления - цареубийства.

- Всемилостивейший государь, - воскликнул Кмициц, - тяжко провинился наш народ, грешен он, и справедливо карает его десница Господня, но в народе этом не может найтись человек, который дерзнул бы поднять свою руку на священную особу помазанника Божьего.

- Ты этому не веришь, ибо ты честный человек, - сказал король, - но у нас есть письма и доказательства. Черной неблагодарностью отплатили нам Радзивиллы за все благодеяния, которыми мы их осыпали, но у Богуслава, хотя он изменник, проснулось сердце, и он не только не хотел участвовать в покушении, но первый нам о нем донес.

- В каком покушении? - изумленно воскликнул Кмициц.

- Он донес нам, - сказал король, - что нашелся человек, который предложил ему за сто червонцев схватить нас и живого или мертвого доставить шведам.

Все заволновались при этих словах короля, а пан Кмициц едва смог выговорить:

- Кто это такой? Кто это?

- Некто Кмициц! - ответил король.

Волна крови ударила пану Андрею в голову, в глазах у него потемнело, он схватился руками за волосы и крикнул страшным, безумным голосом:

- Это ложь! Князь Богуслав лжет, как пес! Государь, господин мой, не верь этому изменнику! Он нарочно это сделал, чтобы оклеветать своего врага, а тебя испугать, государь!.. Это изменник! Кмициц не пошел бы на такое дело!

Вдруг пан Андрей пошатнулся на месте. Силы его, изнуренные осадой и теми мучениями, которые он должен был вынести от Куклиновского, покинули его совершенно, и он без сознания упал к ногам короля.

Его подняли, и королевский медик стал приводить его в чувство в соседней комнате. Собравшиеся не могли объяснить себе, почему слова короля произвели такое страшное впечатление на молодого шляхтича,

- Или он настолько порядочен, что одно упоминание об этом покушении свалило его с ног, или же это какой-нибудь родственник Кмицица, - сказал пан каштелян краковский.

- Надо будет его об этом расспросить, - ответил канцлер Корыцинский. - Они ведь на Литве все друг другу родня, как, впрочем, и у нас.

Вдруг заговорил пан Тизенгауз:

- Государь! Да хранит меня Бог, если я хочу сказать что-нибудь плохое об этом шляхтиче, но не надо ему слишком верить... Он служил в Ченстохове, это несомненно... у него сожжен бок, а монахи этого никогда не сделали бы, ибо они слуги Божьи и должны иметь сострадание даже к пленникам и изменникам; но есть одна вещь, которая не позволяет мне ему верить... Я встретил его когда-то на Литве... я был еще подростком... Может быть, на сеймике, не помню...

- Ну и что? - спросил король.

- И он... все мне кажется... назывался тогда не Бабинич.

- Не говори пустяков! - сказал король. - Ты молод и недостаточно внимателен, а потому легко мог перепутать. Бабинич или не Бабинич, почему мне ему не верить? Искренность и правда написаны у него на липе, а сердце, это сразу видно, у него золотое. Я бы должен был самому себе не верить, если бы не верил такому солдату, который кровь проливал за нас и отчизну.

- Он заслуживает больше доверия, чем письмо князя Богуслава, - сказала вдруг королева, - я прошу вас обратить внимание, что в этом письме, может быть, нет ни слова правды. Радзивиллам могло бы быть очень на руку, если бы мы совсем упали духом, и легко можно предположить, что князь Бо-гуслав хотел погубить какого-нибудь своего врага и оставить для себя лазейку в случае какой-нибудь перемены в судьбе.

- Если бы я не привык к тому, - сказал примас, - что из уст вашего величества исходит сама мудрость, я бы изумился глубине этих слов, достойных самого тонкого политика.

Ободренная этими словами, королева встала с кресла и продолжала:

- Тут дело не в Радзивиллах, ибо они, как еретики, легко могли послушаться наущений врага рода человеческого, и не в письме, которое могло быть вызвано личными мотивами. Больнее всего для меня ужасные слова короля, государя и супруга моего, против его народа. Ибо кто пошалит его, если собственный государь осудил его безнадежно? А ведь, когда я смотрю по сторонам, я тщетно задаю себе вопрос: где найти еще другой такой народ, в котором искони живет благочестие и приумножается слава Господня?.. Где найти народ, в котором столько чистоты сердечной, где государство, в котором никто бы не слышал о страшных преступлениях, коими полны хроники иноземных народов?.. Пусть покажут мне люди, сведущие в мировой истории, другое такое королевство, где бы все короли умирали спокойной, естественной смертью. У нас нет ножей и ядов, нет фаворитов, как у англичан! Правда, государь, тяжко провинился этот народ, согрешил по легкомыслию, своему и своеволию... Но где народ, который никогда бы не заблуждался, и где народ, который так скоро мог бы сознаться в своей вине, раскаяться и исправиться?.. Вот, они опомнились уже, они приходят, сокрушенно ударяя себя в грудь, к особе вашего величества - они готовы кровь свою пролить, жизнь свою, имущество свое отдать за вас! И неужели вы оттолкнете их, неужели не простите, неужели не поверите их раскаянию и исправлению? Неужели не вернете отеческой любви детям, которые согрешили перед вами? Поверьте им, ваше величество, они уже тоскуют по вас, потомку Ягеллонов, тоскуют по вашему отеческому правлению. Поезжайте к ним!.. Я, женщина, не боюсь измены, ибо вижу любовь, вижу раскаяние, вижу возрождение королевства, коим управлял ваш родитель и ваш брат! И невероятным кажется мне, чтобы Господь обрек гибели столь великую Речь Посполитую, где горит светильник истинной веры! Бог послал лишь временные испытания, но не гибель детям своим, и вскоре он утешит и успокоит их, по неизреченной благости своей! И вы не отвергайте их, государь, и доверьтесь их сыновним чувствам без страха, ибо только этим путем зло может превратиться в добро, огорчения - в радость, бедствия - в ликование.

Сказав это, королева опустилась на свое место, с огнем во взоре и вздымающейся грудью; все смотрели на нее с восторгом.

Героический подъем королевы сообщился всем. Король с порозовевшим лицом вскочил и воскликнул:

- Я не потерял еще королевства, пока у меня есть такая королева! Пусть же совершится ее воля, ибо она говорила в пророческом вдохновении! Чем скорее я выступлю и стану на границе Речи Посполитой, тем будет лучше.

На это примас ответил серьезно:

- Я не хочу противиться воле ваших величеств, не хочу и отговаривать от этого предприятия, которое, несмотря на весь свой риск, может быть спасительным. Но во всяком случае я считал бы целесообразным еще раз созвать совет в Ополье, где пребывает большинство сенаторов, и выслушать их мнения, которые дадут нам возможность еще тщательнее обдумать все дело.

- Итак, в Ополье! - воскликнул король - Потом в поход, а там что Бог даст!

- Бог даст счастливое возвращение и победу! - сказала королева.

- Аминь! - сказал примас.

XXII

Пан Андрей метался в своей комнате, как раненый зверь. Адская месть Богуслава Радзивилла доводила его до безумия. Мало того что князь вырвался из его рук, перебил его людей, чуть не убил его самого - он покрыл его таким позором, какого не знал еще ни один поляк от Сотворения мира.

И были минуты, когда Кмициц хотел отказаться от всего: от славы, которая перед ним раскрывалась, от королевской службы - и мчаться отомстить этому магнату, которого он готов был съесть живьем.

Но, с другой стороны, несмотря на все его бешенство и хаос мыслей, ему не раз приходило в голову, что, пока князь жив, месть не уйдет и что лучший, единственный путь обличить всю ложность и бессовестность его обвинений - это оставаться на королевской службе, ибо, служа королю, он мог Доказать всем, что не только не намеревался поднять руку на священную особу короля, но что из всей коронной и литовской шляхты у короля нет более верного слуги, чем Кмициц.

Но все же он скрежетал зубами, рвал на себе одежду и долго, долго не мог успокоиться. Он наслаждался мыслями о мести. Снова видел князя у себя в руках; клялся памятью отца, что он должен его схватить, хотя бы за это его ожидали муки и смерть! И хотя князь Богуслав был магнатом настолько могущественным, что его нелегко могла постигнуть месть не только простого шляхтича, но и самого короля, все же, если бы он лучше знал необузданную натуру Кмицица, он не мог бы спать спокойно и не раз бы вздрагивал от страшных клятв Кмицица.

Но ведь пан Андрей еще не знал, что князь не только покрыл его позором, не только вырвал у него славу!

Между тем король, который сразу полюбил молодого героя, в тот же день прислал за ним пана Луговского и велел Кмицицу на завтрашний день ехать вместе с ним в Ополье, где на общем собрании сенаторов должен был решиться вопрос о возвращении короля на родину.

И действительно, было о чем подумать: пан маршал коронный прислал второе письмо, в котором сообщал, что все в стране готово к всеобщему восстанию, и умолял короля возвращаться как можно скорее. Кроме того, распространился слух о каком-то союзе шляхты с войском, имевшем целью защиту короля и отчизны; об этом союзе уже давно подумывали в стране, и он действительно был заключен несколько позднее, под именем Тышовецкой конфедерации.

Но пока все были чрезвычайно заинтересованы этими известиями, и сейчас же после торжественной обедни состоялось таинственное совещание, на котором король разрешил присутствовать Кмицицу, как привезшему известия из Ченстохова.

На обсуждение был поставлен вопрос, должно ли возвращение состояться немедленно, или лучше подождать момента, когда войска не только на словах, но и на деле покинут шведов.

Ян Казимир положил конец прениям, сказав следующее:

- Вам надлежит совещаться не о возвращении, панове, и не о том, не лучше ли это возвращение отложить, ибо я о том испросил уже совета у Господа Бога и Пресвятой Девы. И вот заявляю вам, что, что бы нас ни ожидало, на этих же днях мы твердо решили выступить в поход. Вам же надлежит обдумать, как осуществить это возвращение возможно скорее и возможно безопаснее.

Мнения разошлись. Одни говорили, что нельзя слишком доверять пану маршалу коронному, который однажды проявил уже колебание и непослушание королю, когда, вместо того чтобы отправить королевскую корону на сохранение императору австрийскому, он увез ее в Любомлю. "Велика, - говорили, - гордость и самонадеянность этого пана, и, когда в его замке будет находиться король, бог весть что он сделает, чего потребует за свои услуги, и не захочет ли он взять в свои руки всю власть, чтобы во всем быть первым и явиться покровителем не только отчизны, но и его королевского величества".

Другие советовали, чтобы король дождался отступления шведов и отправился в Ченстохов, как в место, откуда на всю страну снизошла благодать и возрождение. Но многие с ними не соглашались.

"Шведы еще стоят под Ченстоховом, и хотя, с Божьей помощью, не возьмут его, но все же дороги еще не свободны. Все окрестности в руках шведов. Неприятель занял Кшепицы, Велюнь, Краков, на границе также стоят значительные шведские силы. А в горах, на венгерской границе, неподалеку от Любомли, других войск, кроме войск маршала, нет, и неприятель никогда туда не заходил, так как у него для этого не хватает ни людей, ни смелости. От Любомли недалеко до Львова, который не нарушил верности королю. Судя по последним известиям, татары именно туда и идут на помощь королю и именно там будут ждать королевских приказаний".

- Что же касается пана маршала, - говорил епископ краковский, - его честолюбие будет удовлетворено уже тем, что он первый примет короля в своем старостве и первый возьмет его под свое попечение. Власть останется у короля, а пан маршал будет удовлетворен сознанием одних этих услуг; если же он захочет превзойти всех верностью королю, то будет ли вытекать эта верность из его тщеславия или из любви к государю и к отчизне, - все же она может принести его величеству огромную пользу.

Мнение почтенного и опытного епископа показалось всем наиболее правильным; было решено, что король проберется через горы в Любомлю, а оттуда во Львов или в другое место, смотря по обстоятельствам.

Был также поднят вопрос и о дне возвращения, но воевода ленчицкий, только что вернувшийся от императора, к которому был выслан с просьбой о помощи, заметил, что лучше не назначать точного срока и предоставить самому королю его выбрать, главным образом, для того, чтобы это известие не могло распространиться и чтобы неприятель не был о нем уведомлен. Было решено, что король выступит с тремястами отборных драгун, под командой пана Тизенгауза, человека молодого, но слывшего уже прекрасным солдатом.

Но важнее была вторая часть совещания: единогласно было принято решение, что, как только король прибудет в страну, вся власть и общее руководство войной перейдет в его руки, и шляхта, войско и гетманы во всем должны будут ему повиноваться. Говорили о прошлом, доискивались причин тех внезапных несчастий, которые, как потоп, в короткое время залили всю страну. И сам примас был согласен, что слабость власти, непослушание, недостаток уважения к власти и величию короля были этому причиной.

Его слушали в глубоком молчании, ибо каждый понимал, что примас затронул вопрос о судьбах Речи Посполитой и о великих, небывалых доселе переменах в ее устройстве, которые могли бы вернуть ее давнюю мощь и которых издавна желала мудрая и любящая отчизну королева. И из уст князя Церкви вырывались слова, подобные грому, и души слушателей раскрывались, как раскрываются цветы на солнце.

- Я не старопольскую свободу осуждаю, - говорил примас, - но осуждаю своеволие, которое толкает в могилу нашу родину... Поистине в стране нашей давно уже забыли разницу между свободой и своеволием, и как излишек наслаждений кончается болезнью, так необузданная свобода кончается неволей. До какого же безумия дошли граждане великолепной Речи Посполитой, если они считают защитником свободы только того, кто поднимает бунты, срывает сеймы, противится воле короля, и не тогда, когда нужно, а когда король озабочен спасением отчизны! В казне нашей пусто, солдатам платить нечем, и они ищут службы у неприятеля; сеймы, единственная основа этой Речи Посполитой, расходятся ни с чем, ибо один злой человек, один гражданин, чтобы свести личные счеты, может сорвать сейм. Какая же это свобода, которая позволяет одному держать в своих руках всех?! И куда мы зашли, пользуясь этой свободой, и какие же плоды она сама произвела?! Вот - один слабый неприятель, над которым предки наши одержали столько блестящих побед, теперь sicut fulgur exit ab occidente et paret usque ad orientem (Подобно молнии появляется на западе и непрестанно стремится на восток (лат.).). Никто не оказал ему сопротивления. Еретики-изменники помогли ему, он всем завладел, преследует веру, оскверняет храмы, и, когда вы говорите ему о ваших свободах, он показывает вам обнаженный меч. Вот к чему привели вас ваши сеймики, ваше "veto", ваше своеволие, ваше постоянное сопротивление власти! Короля, прирожденного защитника отчизны, вы сначала сделали бессильным, а потом роптали на него, что он вас не защищает. Вы не хотели знать над собой правительства, и теперь неприятель управляет вами. И кто, спрашиваю я вас, может спасти отчизну от упадка, кто может вернуть Речи Посполитой ее прежний блеск, как не тот, кто столько сил и здоровья посвятил уже ей, когда ее терзала несчастная война с казаками; кто подвергал священную особу свою таким опасностям, каких не знал ни один монарх в наше время; кто под Зборовом, под Берестечком, под Жванцем бился, как простой солдат, перенося все труды и невзгоды, которых не должен знать король... В его руки мы должны вручить нашу участь и, по примеру древних римлян, дать ему диктаторскую власть. А сами мы должны думать, как нам спасти отчизну от внутреннего неприятеля: от разврата, своеволия, беспорядков и безнаказанности, - как нам вернуть надлежащее значение правительству и королю...

Так говорил примас. А несчастья и опыт последних лет настолько переродили слушателей, что никто не протестовал, ибо все видели, что власть короля должна быть усилена, иначе Речь Посполитую ждет неминуемая гибель. Начались прения о том, как лучше всего осуществить советы примаса, - королевская чета слушала их с радостью, особенно же королева, которая давно уже работала над водворением порядка в Речи Посполитой.

Король возвращался в Глогову веселый и довольный и, пригласив в свою квартиру нескольких офицеров, в их числе и Кмицица, сказал:

- Я спешу, мне не сидится здесь, в этой земле, мне хотелось бы тронуться в путь хоть завтра... Вот я и пригласил вас, чтобы вы, как военные и люди опытные, дали мне какой-нибудь совет. Мне жаль терять время, раз я знаю, что мое присутствие может значительно ускорить всеобщее восстание!

- Конечно, - сказал пан Луговский, - если такова воля вашего величества, то к чему медлить. Чем скорее, тем лучше!

- Надо пользоваться тем временем, пока неприятель не проведает об этом и не удвоит свою бдительность, - прибавил полковник Вольф.

- Неприятель принял меры предосторожности и по возможности занял все дороги, - сказал Кмициц.

- Как так? - спросил король.

- Государь, ваше намерение вернуться - для шведов не новость. Чуть не каждый день по всей Речи Посполитой проходит слух, что ваше величество уже в пути или же на границе. Поэтому надо соблюдать величайшую осторожность и пробраться тайком, ущельями, так как дороги заняты отрядами Дугласа.

- Самая лучшая осторожность, - сказал, глядя на Кмицица, пан Тизенгауз, - это триста верных солдат, и если государь поручил мне команду над ними, то я проведу его невредимым и по трупам Дугласовых отрядов.

- Вы проведете, если наткнетесь не более чем на триста, на шестьсот или на тысячу людей, но если вы встретите большие силы, которые вам устроят засаду, что будет тогда?

- Я сказал: триста, - ответил Тизенгауз, - ибо мы пока говорили о трехстах. Если этого мало, то можно будет достать пятьсот и больше.

- Боже сохрани! Чем больше отряд, тем больше слухов о нем будет! - сказал Кмициц.

- Но ведь я думаю, что маршал коронный поспешит нам навстречу со своими полками? - заметил король.

- Пан маршал не поспешит, - ответил Кмициц, - так как он не будет знать ни дня, ни часа, а если бы и знал, то по дороге могут случиться какие-нибудь препятствия, ибо трудно все предвидеть...

- Это говорит солдат, настоящий солдат! - сказал король. - Я вижу, что для тебя война не новость.

Кмиции улыбнулся, так как вспомнил свои походы на Хованского. Кто лучше его знал такие дела! Кому, как не ему, можно было бы поручить провести короля!

Но пан Тизенгауз, по-видимому, был другого мнения, чем король, так как он наморщил брови и, криво улыбнувшись, обратился к Кмицицу:

- Мы ждем вашего опытного совета.

Кмициц почувствовал злобу в этом вопросе и, уставившись глазами на Тизенгауза, ответил:

- Мое мнение, что чем меньше будет отряд, тем легче будет проскользнуть.

- Но как же это сделать?

- Государь, - ответил Кмициц, - вы можете сделать как вам будет угодно, но мне мой разум подсказывает следующее: пусть пан Тизенгауз отправится вперед с драгунами, распустив умышленно слух, что он сопровождает короля, чтобы привлечь к себе неприятеля. Уж его дело справляться так, чтобы выйти невредимым из этого предприятия. А мы, в числе нескольких человек, отправимся через день или через два, и, когда внимание неприятеля будет направлено уже в другую сторону, нам легко будет пробраться в Любомлю.

Король в восторге захлопал в ладоши.

- Сам Бог послал нам этого солдата! - воскликнул он. - И Соломон не придумал бы ничего лучше. Я совершенно согласен с его мнением, и иначе быть не может. Короля будут ловить среди драгун, а король проскользнет у них под носом. Ничего лучше и быть не может!

- Ваше величество, это шутка! - воскликнул Тизенгауз.

- Солдатская шутка! - ответил король. - Впрочем, будь что будет, я от этого плана не отступлю.

У Кмицица глаза загорелись от радости, что его мнение одержало верх, но Тизенгауз вскочил с места.

- Ваше величество, - воскликнул он, - я отказываюсь от команды над драгунами! Пусть их ведет кто-нибудь другой!

- Это еще почему? - спросил король.

- Ибо если вы поедете без конвоя, государь, отдаваясь на волю судьбы, подвергая себя всем опасностям, которые могут случиться, то я хочу быть при вас, защищать вас грудью и в случае нужды умереть.

- Я благодарю тебя за искреннее желание, - ответил Ян Казимир, - но ты успокойся, ибо, поступая именно так, как советует пан Бабинич, мы скорее всего будем в безопасности.

- То, что советует пан... Бабинич... или как его там зовут, - пусть он возьмет на собственную ответственность. Может быть, ему и нужно, чтобы ваше величество забрели в горы и оставались там без всякой защиты... Я беру Бога и всех здесь присутствующих в свидетели того, что от всей души отговаривал.

Не успел он докончить, как Кмициц вскочил и, остановившись перед паном Тизенгаузом лицом к лицу, спросил:

- Что вы понимаете под этим, ваша милость?

Но Тизенгауз высокомерно смерил его глазами с ног до головы.

- Эй, потише, панок, я вам не ровня! Кмициц с молниями в глазах ответил:

- Не знаю, кто кому был бы не ровня, если б не...

- Что - если б не?.. - спросил, глядя ему пристально в глаза, Тизенгауз.

- Я и не с такими, как вы, сталкивался!

- Замолчите, - сказал вдруг король, наморщив брови, - не поднимайте ссоры.

В Яне Казимире было столько величия, что оба молодых человека смущенно замолчали, вспомнив, что они стоят перед королем. А король сказал:

- Никто не должен считать себя выше этого кавалера, который взорвал шведское орудие и вырвался из неприятельских рук, даже если бы он был мелкий шляхтич, хотя, по-видимому, это не так, ибо птица видна по полету, а человек по поступкам. Бросьте ссориться! - Тут король обратился к Тизенгаузу: - Если хочешь, ты можешь оставаться с нами, запретить тебе этого я не могу. Драгун поведет Вольф или Денгоф. Но с нами будет и Бабинич, и мы последуем его совету, так как он пришелся нам по сердцу.

- Я умываю руки, - сказал Тизенгауз.

- Но держите все в тайне! Драгуны пусть сегодня выйдут, и сегодня же нужно пустить слух, что и мы находимся среди них... Будьте наготове, потому что неизвестно, когда мы выступим... Тизенгауз, иди и дай приказ ротмистру драгун.

Тизенгауз вышел, заломив руки от гнева и скорби, за ним разошлись и другие офицеры.

В тот же день по всей Глогове распространился слух, что король Ян Казимир уже отправился к границам Речи Посполитой. Многие, даже сенаторы, думали, что отъезд действительно состоялся. Умышленно высланные гонцы повезли это известие в Ополье и в пограничные горы.

Тизенгауз хотя он и заявил, что умывает руки, но не сдался; как приближенный короля, он имел постоянный доступ к особе монарха, и в тот же день, лишь только драгуны выступили, он стоял уже перед королем или, вернее, перед королевской четой, так как здесь же была и Мария-Людвика.

- Я пришел за приказаниями, - сказал он, - когда мы выступаем?

- Послезавтра утром, - сказал король.

- Кто с нами едет?

- Поедешь ты, Бабинич, Луговский с солдатами. Поедет также и пан каштелян сандомирский; я просил его взять как можно меньше людей с собой, но все же человек десять придется взять; это надежные и бывалые солдаты. Даже нунций хочет нас сопровождать, его присутствие придаст торжественности делу и взволнует всех, преданных церкви. Ты смотри, чтобы было не больше сорока человек, как советовал Бабинич.

- Государь... - начал Тизенгауз.

- Чего тебе еще?

- Я на коленях буду просить об одной милости. Свершилось... драгуны ушли, мы поедем без охраны, и первый попавшийся отряд в несколько десятков человек может нас захватить. Внемлите, ваше величество, мольбам своего слуги, верность которого видит Бог: не доверяйте во всем этому шляхтичу. Он человек очень ловкий, если в такое короткое время успел снискать к себе расположение вашего величества, но...

- Да ты ему завидуешь, что ли? - сказал король.

- Я ему не завидую, государь, я даже не могу подозревать его в измене, но я готов поклясться, что его зовут не Бабинич. Почему он скрывает свое настоящее имя? Почему он так неохотно говорит о том, что делал до осады Ченстохова? Почему он так настаивал, чтобы драгуны ушли вперед и чтобы вы, ваше величество, ехали без охраны?

Король задумался и стал по своей привычке надувать губы.

- Если бы тут было какое-нибудь соглашение со шведами, - сказал он наконец, - то что значит триста драгун? Какая же это сила, какая защита? Бабиничу достаточно было бы дать знать шведам, чтобы они могли поймать нас, как в капкан. Ты только подумай, может ли тут быть речь об измене? Прежде всего он должен был бы знать день и час отъезда, чтобы иметь время предупредить шведов в Кракове, как же он это может сделать, если мы выступаем послезавтра? Он точно так же не мог предугадать, что мы последуем его совету, так как мы могли бы сделать так, как советовал ты или другие. Если бы он был в заговоре со шведами, то, раз уже было решено, что мы выступаем вместе с драгунами, это бы и разрушило все его планы, и ему пришлось бы высылать новых гонцов и предупредить. Все это несомненно! Наконец, он совсем не настаивал на своем мнении, как это говоришь ты, он просто высказал то, что казалось ему наилучшим. Нет, нет... Искренностью дышит его лицо, а сожженный бок говорит нам о том, что он и мучений не боится.

- Вы правы, ваше величество, - сказала вдруг королева, - все это несомненно, и совет был и есть хорош!

Тизенгауз знал по собственному опыту, что достаточно было королеве высказать свое мнение, чтобы король не слушал уже никаких возражений: так верил Ян Казимир в гибкость ее ума. Тизенгауз был озабочен только тем, чтобы король принял меры предосторожности.

- Не мое дело спорить с вашими величествами. Но если мы выступаем послезавтра, то пусть Бабинич узнает об этом только в час отъезда.

- Это возможно, - ответил король.

- А в дороге я не буду спускать с него глаз, и если, не дай бог, что-нибудь случится, он живым из моих рук не выйдет.

- Это будет излишним, - сказала королева. - Послушайте: короля от всяких несчастий, измен и силков неприятеля будете охранять не вы, не Бабинич, не драгуны, а промысел Божий, под защитой коего и находятся пастыри народов и помазанники. Он его и защитит, и, в случае чего, пошлет ему такую помощь, о которой вы, думающие только о земных силах, и подозревать не можете.

- Ваше величество, - ответил Тизенгауз, - и я верю, что без воли Божьей и волос не упадет с головы человека, и если я боюсь изменников из заботливости к особе государя, то это не грех.

Мария-Людвика милостиво улыбнулась.

- Но вы слишком поспешили его заподозрить и тем самым бросили подозрение на весь народ, а среди него, это говорил сам Бабинич, еще не нашелся такой человек, который дерзнул бы поднять руку на собственного короля. Пусть вам не покажется странным, что после того, как все покинули короля, нарушили присягу, я все же говорю, что на такое страшное дело не решился бы никто, даже из тех, которые еще и сегодня служат шведам.

- А письмо князя Богуслава, ваше величество?

- В письме этом - ложь, - решительно сказала королева. - Если есть в Речи Посполитой человек, готовый предать своего короля, то, быть может, это один только он, ибо он лишь по имени принадлежит к нашему народу.

- Короче говоря, не подозревай Бабинича, - сказал король, - что же касается его имени, то ты мог спутать. Можно будет, впрочем, расспросить его, но только как ему это сказать?.. Если спросить его: "Тебя зовут не Бабинич, как твое настоящее имя?" - такой вопрос может очень оскорбить честного человека, а я головою ручаюсь, что он человек честный.

- Мне не хочется только убеждаться в его честности такой ценой, ваше величество!

- Ну хорошо, хорошо! Мы благодарны тебе за заботливость. Завтрашний день мы отдадим молитве и покаянию, а послезавтра в путь!

Тизенгауз вздохнул и ушел и в тот же день, соблюдая полнейшую тайну, стал делать приготовления к отъезду. Даже сановники, которые должны были сопровождать короля, не все были предупреждены относительно срока. Прислуге было сказано только, чтобы лошади были готовы, так как со дня на день можно ждать отъезда.

Король весь следующий день нигде не показывался, не был даже в костеле; он до поздней ночи пролежал ниц перед распятием, умоляя Царя царей послать помощь ему и Речи Посполитой.

Мария-Людвика также молилась вместе с фрейлинами.

Когда в темноте раздался звон колокола, сзывавший к заутрене, час отъезда пробил.

XXIII

В Ратиборе остановились, только чтобы покормить лошадей. Никто короля не узнал, никто не обратил даже внимания на отряд, так как все были заняты недавно прошедшим отрядом драгун, среди которых, все были убеждены, находился польский монарх. Но отряд все же состоял из пятидесяти с лишним человек, так как короля сопровождали несколько сановников, пять епископов и даже нунций, который решился отправиться в этот опасный путь. Дорога в Силезии была пока совершенно безопасна. Близ Одерберга, недалеко от впадения Ольши в Одер, отряд вступил в пределы Моравии.

День был пасмурный, и шел такой густой снег, что в нескольких шагах ничего не было видно. Но король был весел и бодр, так как случилось одно маленькое происшествие, которое все приняли за счастливое предзнаменование и которое современные историки внесли даже в хронику. В ту минуту, когда король выступал из Глоговы, перед его лошадью появилась вдруг белая птичка и стала кружиться вокруг монарха, то взвиваясь вверх, то опускаясь почти на самую его голову - радостно чирикала и щебетала. Все вспомнили, что такая же птица, но только черная, кружилась над королем, когда он выступал из Варшавы, спасаясь от шведов.

А эта белая птичка необыкновенно напоминала ласточку; это обстоятельство вызвало тем большее удивление, что стояла еще глубокая зима и ласточки не могли еще и думать о возвращении. Все этому обрадовались, а король в течение первых дней ни о чем другом не мог говорить и утверждал, что его ожидает самое счастливое будущее.

Почти в самом начале пути выяснилось, насколько хорош был совет Кмицица ехать порознь. Повсюду в Моравии рассказывали о недавнем проезде польского короля. Некоторые утверждали, что видели его собственными глазами, закованного в броню, с мечом в руке и с короной на голове. Ходили самые разнообразные слухи и о численности того отряда, который вел с собой король, и число драгун достигало сказочных размеров.

Были и такие, которые видели десять тысяч всадников и не могли дождаться конца проходившим рядам.

- Конечно, - говорили люди, - шведы выйдут им навстречу, но справятся ли они с такими силами, неизвестно.

- Ну что, - спросил король Тизенгауза, - разве не прав был Бабинич?

- Мы еще не в Любомле, ваше величество, - отвечал молодой магнат. Бабинич был доволен собой и путешествием. Вместе с тремя Кемличами

он обычно держался впереди королевского отряда, наблюдая, свободен ли путь; порой он ехал вместе со всеми, забавляя короля рассказами об отдельных эпизодах осады Ченстохова, и Ян Казимир не мог их вдоволь наслушаться. С каждым часом королю все больше нравился этот веселый, храбрый человек, похожий на молодого орла. Остальное время король проводил в молитвах, в набожных размышлениях о вечной жизни, в разговорах о будущей войне, о помощи, которой он ждал от императора; порой он смотрел на рыцарские забавы, которыми сопровождавшие короля солдаты старались его развлечь и сократить время. Особенностью Яна Казимира было то, что он скоро переходил от серьезности к шуткам, от тяжелого труда к развлечениям, которым отдавался всей душой, точно никогда не знал ни забот, ни печалей. И солдаты показывали, что умели: молодые Кемличи, Козьма и Дамьян, забавляли короля своими огромными, нескладными фигурами, ломали подковы как соломинку - и он велел им платить за каждую подкову по талеру, хотя в королевской казне было пустовато, так как все деньги и все драгоценности ушли на собирание войска.

Пан Андрей отличался метанием тяжелого топора, который он бросал вверх с такой силой, что топор почти исчезал из глаз, а он потом ловил его на лету за рукоятку. Король при виде этого даже хлопал в ладоши.

- Я видел, - говорил он, - как пан Слушка, шурин канцлера, делал нечто в этом роде, но он никогда не бросал так высоко.

- У нас, на Литве, это дело привычное, - отвечал пан Андрей, - а если человек с детства упражняется, так у него уж навык есть.

- Откуда у тебя этот шрам на лице? - спросил однажды король, указывая на рубец Кмицица. - Тебя, верно, кто-то саблей ударил.

- Это не от сабли, ваше величество, от пули. В меня выстрелили в упор.

- Неприятель или свой?

- Свой, но он для меня хуже неприятеля. Я еще с ним сведу счеты, и, пока это еще не случилось, мне рассказывать об этом нельзя.

- Такая у тебя злоба на него за это?

- Не за это, ваше величество! Ведь вот у меня на лбу еще более глубокий рубец от сабли - тогда я чуть жизнью не поплатился, но ранил меня честный человек, и я на него не в обиде.

Сказав это, Кмициц снял шапку и показал королю глубокий шрам с белыми краями.

- Я этой раны не стыжусь, - сказал он, - она нанесена мне рукой такого мастера, какого нет в Речи Посполитой.

- Кто же этот мастер?

- Пан Володыевский.

- Боже мой, ведь я его знаю! Он под Збаражем отличался. А потом я был на свадьбе товарища его, пана Скшетуского, который привез мне первые вести из осажденного Збаража. Это знаменитые кавалеры! А был с ним и третий; все войско его славило как самого храброго рыцаря. Толстый шляхтич и такой весельчак, что мы на свадьбе со смеху покатывались.

- Это пан Заглоба, я угадываю, - сказал Кмициц. - Человек не только храбрый, но еще и мастер на всякие выдумки.

- Что они теперь делают, ты не знаешь?

- Володыевский командовал драгунами князя-воеводы виленского. По лицу короля пробежала тень.

- И вместе с князем-воеводой служит теперь шведам?

- Он? Шведам? Он в войске пана Сапеги. Сам я видел, что, когда обнаружилась измена князя-воеводы, он бросил ему булаву к ногам.

- Превосходный солдат, - сказал король, - у нас были известия от пана Сапеги из Тыкоцина, где он осаждал князя-воеводу. Пошли ему Бог удачу! Если бы все были на него похожи, шведы давно бы уже раскаялись в своем предприятии.

Тизенгауз, который слышал весь этот разговор, спросил вдруг:

- Значит, вы были в Кейданах, у Радзивилла?

Кмициц немного смутился и стал подбрасывать свой топор.

- Был, - ответил он.

- Оставьте в покое ваш топор! - продолжал Тизенгауз. - А что вы делали при княжеском дворе?

- Я гостем был, - нетерпеливо ответил Кмициц, - и ел княжеский хлеб, пока он мне не опротивел после его измены.

- А почему вы вместе с другими солдатами не пошли к пану Сапеге?

- Я дал обет отправиться в Ченстохов, и это вы поймете тем легче, что наша Острая Брама была занята русскими.

Пан Тизенгауз стал покачивать головой, король обратил на это внимание и сам стал пристальнее разглядывать Кмицица.

А он нетерпеливо обратился к Тизенгаузу и сказал:

- Мосци-пане, почему же я вас не расспрашиваю, где вы были и что делали раньше?

- Расспрашивайте, - ответил Тизенгауз, - мне нечего скрывать!

- Я не перед судом стою, а если и стану когда-нибудь, то не вы будете моим судьей. Оставьте меня лучше, не то я терпение могу потерять!

Сказав это, он подбросил топор так высоко, что он исчез в вышине, король следил за ним глазами и уже ни о чем в эту минуту не думал, как только о том, поймает Бабинич топор или не поймает.

Бабинич пришпорил коня, подскочил и поймал.

В тот же день вечером Тизенгауз сказал королю:

- Ваше величество, мне этот шляхтич все меньше нравится...

- А мне все больше, - сказал, надувая губы, король.

- Я слышал сегодня, как один из его людей назвал его полковником, а он только взглянул на него грозно, и тот сразу замолчал. Тут что-то неладно!

- И мне тоже иногда кажется, - сказал король, - что он не хочет всего говорить, но это его дело.

- Ваше величество, - порывисто ответил Тизенгауз, - это не его дело, это дело наше, дело всей Речи Посполитой. Если он предатель, который готовит вашему величеству гибель или неволю, то вместе с вашим величеством погибнут все те, кто в эту минуту восстал с оружием в руках, погибнет вся Речь Посполитая, которую вы одни, ваше величество, можете спасти!

- Я его завтра же расспрошу.

- Дал бы Бог, чтобы я ошибся, но мне он что-то не нравится. Слишком он смел, слишком решителен, а такие люди на все способны.

Король задумался.

На следующий день утром, лишь только тронулись в путь, он подозвал к себе Кмицица.

- Где ты был полковником? - спросил вдруг король. Наступило минутное молчание.

Кмициц боролся сам с собой; его жгло желание соскочить с коня, упасть к ногам короля и, сказав всю правду, сразу сбросить с себя ту тяжесть, которая мучила его.

Но он с ужасом подумал, какое страшное впечатление должно произвести одно это имя: "Кмициц", особенно после письма князя Богуслава.

Как же он, некогда правая рука князя-воеводы виленского, он, который разбил непослушные ему полки, был соучастником в деле измены; он, которого заподозрили в страшнейшем преступлении: покушении на особу короля, - как же он убедит теперь короля, епископов и сенаторов, что он уже исправился, что он переродился и кровью смыл свои грехи? Чем он сможет доказать искренность своих намерений, какие доводы может он представить, кроме голых слов?

Прежние грехи преследовали его неустанно и неутомимо, как собаки преследуют зверя в лесу.

И он решил умолчать.

Но в то же время чувствовал невыразимое отвращение ко всякого рода изворотам. Разве он может выдумывать государю, которого любит всеми силами души, всякие небылицы, только бы отвести его подозрения?

Он чувствовал, что у него не хватит сил.

И, помолчав немного, он проговорил:

- Ваше величество, придет время, может быть уже скоро, когда я смогу открыть вашему величеству всю мою душу, как на исповеди... Но я хочу, чтобы об искренности моих намерений, о моей верности и любви к вашей особе свидетельствовали не слова мои, а поступки, Я согрешил ваше величество, согрешил перед вами и отчизной и дал еще слишком мало плодов раскаяния, а потому и ищу такой службы, на которой мог бы их дать... Но кто не грешил? Кто во всей этой Речи Посполитой не должен каяться? Быть может, я согрешил больше других, но зато я раньше и опомнился... Не спрашивайте, ваше величество, ни о чем, пока моя теперешняя служба не убедит вас в моей верности; не расспрашивайте, ибо я не могу отвечать, чтобы не закрыть перед собой путь к спасению, но Бог мне свидетель и Пресвятая Дева, что я говорю правду и готов за вас пролить последнюю каплю крови!..

Глаза пана Андрея были влажны, и в лице его было столько искренности и скорби, что оно оправдывало его лучше всяких слов.

- Бог видит мои намерения, - продолжал он, - и зачтет мне их на Страшном суде... Но если вы, ваше величество, мне не верите, то прогоните меня, удалите меня от вашей особы. Я поеду следом за вами, чтобы в тяжелую минуту прийти к вам на помощь, хотя бы и без зова, и сложить за вас голову. И тогда вы поверите, ваше величество, что я не изменник, а один из таких слуг, каких у вас немного, государь, даже среди тех, которые подозревают других.

- Я тебе верю, - сказал король. - Оставайся по-прежнему при особе нашей, ибо измена такими словами не говорит.

- Благодарю вас, ваше величество, - сказал Кмициц.

И, слегка придержав лошадь, он поехал в последних рядах отряда.

Но Тизенгауз поделился своими подозрениями не только с королем, и поэтому все стали смотреть на Кмицица косо. Громкие разговоры замолкали, когда он приближался, и сменялись шепотом. Все следили за каждым его движением, обдумывали каждое слово. Пан Андрей заметил это, и ему стало очень тяжело среди этих людей.

Даже король хотя не лишил его своего доверия, но не был уже так весел и приветлив с ним, как раньше. Молодой рыцарь стал мрачен, скорбь и горечь охватили его сердце. Раньше он гарцевал впереди королевского отряда, а теперь он ехал сзади шагах в пятидесяти за кавалькадой, с опущенной головой, полный мрачных мыслей.

Наконец перед путниками забелели Карпаты. Снег лежал на их склонах, на вершины ложились тяжелые тучи, а когда случался погожий вечер, горы облекались на западе в пламенные одежды и горели ярким блеском, пока не угасали во мраке, охватывавшем мир. Кмициц смотрел на эти чудеса природы, которых еще не видел в жизни, и, хотя был очень печален, от изумления забывал свою печаль.

С каждым днем горы-великаны все росли, становились неприступнее. Наконец королевский отряд въехал в них и углубился в ущелья, которые вдруг открылись перед ним, как ворота.

- Граница, должно быть, уже недалеко, - взволнованно сказал король. Вдруг вдали заметили возок, запряженный одной лошадью, а в возке какого-то человека. Королевские люди сейчас же его задержали.

- Человек, - спросил Тизенгауз, - мы уже в Польше?

- Там, за скалой и за речкой, - граница, а вы уже стоите на королевской земле.

- Как ехать к Живцу?

- Поезжайте прямо, так и выедете на дорогу.

И горец хлестнул лошадь, а Тизенгауз поскакал к отряду, остановившемуся неподалеку.

- Ваше величество, - воскликнул он с восторгом, - вы стоите уже на границе царств, и за этой рекой начинается ваше королевство.

Король ничего не ответил и дал лишь знак, чтобы придержали его лошадь, слез с нее и опустился на колени, подняв к небу глаза и руки.

Увидев это, все последовали его примеру; король-изгнанник бросился вдруг ниц на снегу и стал целовать родную землю, которую так любил и которая отплатила ему такой черной неблагодарностью в минуту несчастья.

Было тихо, слышались только вздохи.

Вечер был морозный, погожий; вершины гор и ближайшие сосны горели пурпуром, а дальше все тонуло в глубоких фиолетовых тонах; дорога, на которой лежал король, отливала пурпуром и золотом, как лента; в пурпуре и золоте стоял король, епископы и сановники.

Вдруг на вершинах поднялся ветер и понес в долины искрящиеся снежинки. Ели поблизости склонялись оснеженными верхушками, кланялись своему государю и шумели радостно, точно пели старинную песню:

Здравствуй, здравствуй, господине.

Сумерки опускались на землю, когда королевский отряд тронулся в дальнейший путь. За ущельем открылась широкая долина, конец которой тонул вдали. Свет погас вокруг, и только в одном месте небо еще горело багрянцем.

Король стал читать "Ave, Maria" ("Богородице, Дево, радуйся!" (лат.), начальные слова молитвы.) - и все повторяли за ним вслух слова молитвы.

Родная земля, которой так давно не видели всадники, горы, тонувшие в сумраке, догоравшая заря, молитвы - все это торжественно настроило сердца людей, и все ехали молча: король, сановники и рыцари.

Настала ночь, и только на востоке небо багровело все больше.

- Поедем туда, к заре, - сказал наконец король. - Странно, что она еще горит.

Вдруг подскакал Кмициц.

- Ваше величество, это пожар! - крикнул он. Все остановились.

- Как так? - спросил король. - А мне кажется, что это заря!

- Пожар, пожар. Я не ошибаюсь! - воскликнул Кмициц.

И действительно, из всех спутников короля он был в этом самым опытным. Наконец, сомневаться было больше невозможно: над мнимой зарей поднялись красные тучи и клубились, попеременно светлея и темнея.

- Это, верно, Живец горит! - воскликнул король. - Там, должно быть, неприятель.

Не успел он кончить, как всадники услышали шум человеческих голосов и фырканье лошадей - вдали замаячили какие-то фигуры.

- Стой, стой! - крикнул Тизенгауз.

Фигуры остановились, точно в нерешительности.

- Люди, кто вы? - спросили в отряде.

- Это свои! - раздалось несколько голосов. - Свои! Мы из Живца бежим, шведы Живец подожгли и людей убивают.

- Стойте, ради бога... Что вы говорите?.. Откуда они там взялись?

- Они, пане, нашего короля поджидают. Много их, много. Да хранит его Господь!

Тизенгауз на минуту потерял голову.

- Вот что значит ехать маленьким отрядом! - крикнул он Кмицицу. - Чтоб вас убили за такой совет!

Но Ян Казимир сам принялся расспрашивать беглецов.

- А где король? - спросил он.

- Король пошел в горы с большим войском и два дня тому назад проезжал через Живец, но они его нагнали, и там где-то была битва... Мы не знаем, захватили они его или нет, но сегодня вечером они явились в Живец, стали жечь и убивать.

- Поезжайте с Богом, люди! - сказал Ян Казимир.

- Вот что бы нас ждало, если бы мы поехали с драгунами! - воскликнул Кмициц.

- Ваше величество, - проговорил ксендз Гембицкий, - неприятель перед нами... Что нам делать?

Все окружили короля, точно хотели защитить его собой от внезапной опасности, но он все смотрел на зарево, которое отражалось в его зрачках, и молчал; никто не решался первым дать совет, так как трудно было что-нибудь посоветовать.

- Когда я уезжал из отчизны, путь мой освещало зарево, - сказал наконец Ян Казимир, - теперь, когда я въезжаю, мне светит другое...

И снова наступило молчание, еще более тяжелое, чем прежде.

- Кто может дать какой-нибудь совет? - спросил наконец ксендз Гембицкий.

Вдруг раздался голос Тизенгауза, полный горечи и насмешки:

- Кто не поколебался подвергнуть особу государя опасности, кто уговаривал короля ехать без охраны, пусть даст теперь совет.

В эту минуту из толпы сановников, окружавших короля, выехал какой-то человек; это был Кмициц.

- Хорошо, - сказал он.

И, поднявшись в стременах, он крикнул челяди, стоявшей поодаль:

- Кемличи, за мной!

Сказав это, он пустил коня вскачь, и за ним во весь опор помчались три всадника.

Крик отчаяния вырвался из груди пана Тизенгауза.

- Это заговор, - сказал он, - изменники дадут знать. Ваше величество, спасайтесь, пока время, ибо неприятель вскоре займет и ущелье. Ваше величество, спасайтесь! Назад, назад!

- Назад! - в один голос воскликнули епископы и сановники.

Но Ян Казимир потерял терпение, глаза его метали молнии... Вдруг он вынул шпагу из ножен и воскликнул:

- Храни меня Бог еще раз покинуть родную землю! Пусть будет что будет, довольно с меня.

И он пришпорил лошадь, чтобы ехать вперед, но сам нунций схватил лошадь за поводья.

- Ваше величество, - сказал он торжественно, - на вас покоятся судьбы Речи Посполитой и католической церкви, и вам нельзя подвергать опасности свою особу.

- Нельзя! - повторили епископы.

- Я не вернусь в Силезию, и да поможет мне в том Бог! - ответил Ян Казимир.

- Ваше величество, внемлите мольбам своих подданных, - сказал, заламывая руки, каштелян сандомирский. - Если вы ни в коем случае не хотите возвращаться во владения императора, то вернемся, по крайней мере, к венгерской границе или хотя бы отступим назад через ущелье, чтобы нам не могли отрезать дорогу. Там мы подождем. В случае, если подойдет неприятель, мы можем еще спастись бегством и, во всяком случае, не попадемся в ловушку.

- Пусть и так будет, - мягче сказал король. - Я не отвергаю разумного совета, но опять вести скитальческую жизнь я не хочу. Если нельзя будет пройти здесь, мы проедем где-нибудь в другом месте. Во всяком случае, я думаю, что вы напрасно боитесь. Если шведы тщетно искали нас среди драгун, как говорили нам люди из Живца, то это лучшее доказательство, что они о нас не знают и что никакой измены, никакого заговора не было. Рассудите все это, панове, ведь вы люди опытные. Шведы не задели бы драгун, не выстрелили бы в них ни разу, если бы им было известно, что мы едем за драгунами. Успокойтесь, Панове! Бабинич со своими поехал на разведку и, верно, сейчас же вернется.

Сказав это, король повернул лошадь к ущелью, за ним тронулись и его спутники. Они остановились там, где тот первый горец, которого они встретили, указал им польскую границу.

Прошло четверть часа, полчаса, наконец, час.

- Обратите внимание, - сказал вдруг воевода ленчицкий, - зарево стало меньше.

- Гаснет, заметно гаснет! - ответило несколько голосов.

- Это хороший знак, - заметил король.

- Я поеду вперед, захватив с собой несколько человек, - сказал Тизенгауз. - Мы остановимся в версте отсюда, и, если шведы подойдут, мы задержим их, пока не погибнем. Во всяком случае, вы успеете подумать о безопасности его величества.

- Оставайся с нами, я запрещаю тебе ехать, - сказал король.

Тизенгауз ответил:

- Ваше величество, велите расстрелять меня потом за непослушание, но я поеду, ибо вы в опасности.

И, созвав несколько солдат, на которых можно было положиться в опасную минуту, он тронулся вперед.

Они остановились у другого конца ущелья, где оно выходило в долину, и стояли тихо с ружьями наготове, прислушиваясь к малейшему шелесту.

Долгое время все было тихо, наконец вдали послышался скрип снега под конскими копытами.

- Едут, - шепнул один из солдат.

- Их немного, всего несколько лошадей, - ответил другой. - Пан Бабинич возвращается.

В нескольких десятках шагов в темноте показались какие-то люди.

- Кто там? - крикнул Тизенгауз.

- Свои, не стрелять! - раздался голос Кмицица.

В ту же минуту появился он сам и, не узнав Тизенгауза в темноте, спросил:

- А где король?

- Там, в другом конце ущелья, - ответил Тизенгауз, успокоившись.

- Кто говорит, не могу разглядеть?

- Тизенгауз. А что это вы везете с собой?

Сказав это, он указал на какой-то большой темный предмет, который висел у Кмицица поперек седла.

Но пан Андрей ничего не ответил и проехал мимо. Подъехав к королевской свите, он узнал короля, так как за ущельем было гораздо светлее, и воскликнул:

- Ваше величество, дорога свободна!

- Шведов нет в Живце?

- Ушли к Вадовицам. Это был немецкий наемный отряд. Вот, здесь есть один, вы сами его, ваше величество, расспросите.

И вдруг пан Андрей сбросил с седла на землю тот предмет, который он Держал перед собой, и в ночной тишине раздался стон.

- Что это? - спросил король с удивлением.

- Это? Рейтар.

- Господи боже, значит, ты и пленника захватил? Говори, как это было!

- Ваше величество, когда волк ночью за стадом овец идет, ему нетрудно захватить одну штуку, да, правду говоря, это дело - для меня не новость.

Король схватился за голову:

- Ну и солдат этот Бабинич, чтоб его!.. Вы видите, Панове? Ну с такими слугами я могу хоть в шведский лагерь ехать.

Между тем все окружили рейтара, но тот не поднимался с земли.

- Спрашивайте его, ваше величество, - не без некоторого хвастовства в голосе сказал Кмициц, - хоть не знаю, сможет ли он отвечать, он задохся немного, а прижечь его нечем!

- Влейте ему водки в горло! - сказал король.

И действительно, это средство помогло больше прижигания, так как к рейтару вскоре вернулись силы и он мог говорить. Тогда пан Кмициц, приставив нож к его горлу, велел ему рассказать всю правду.

Пленник признался, что он принадлежит к войску полковника Ирлехорна, что у них были известия о проезде короля с драгунами и что они напали на драгун около Живца, но, потерпев поражение, принуждены были отступить к Живцу, откуда отправились в Вадовицы и на Краков, ибо таков был приказ.

- А разве в горах нет других шведских отрядов? - спросил по-немецки Кмициц, сильнее сжимая горло рейтара.

- Может быть, и есть какие-нибудь, - сказал прерывающимся голосом рейтар, - генерал Дуглас разослал разведочные отряды, но все они отступают, так как мужики нападают на них в ущельях.

- А поблизости Живца вы были одни?

- Одни.

- И вы знаете, что король польский уже проехал?

- Проехал с теми драгунами, которые столкнулись с нами близ Живца. Многие его видели.

- Почему же вы за ним не погнались?

- Боялись горцев!

Тут Кмициц снова сказал по-польски:

- Ваше величество, дорога свободна, ночлег в Живце найдется, так как сожжена только часть города.

Но недоверчивый Тизенгауз разговаривал в это время с паном каштеляном войницким и говорил ему:

- Или это великий солдат, чистый, как золото, или изменник и негодяй, каких мало... Обратите внимание, что все это, быть может, симуляция, начиная от поимки пленника и кончая его признанием. А что, если все это нарочно? Если шведы сидят теперь, притаившись, в Живце? Если король поедет и попадет в западню?

- Безопаснее в этом убедиться! - ответил каштелян войницкий. Пан Тизенгауз обратился к королю и сказал громко:

- Ваше величество, позвольте мне поехать вперед, в Живец, и убедиться, правда ли то, что говорят этот кавалер и его рейтар.

- Пусть так и будет! Позвольте ему, пусть едет, ваше величество! - воскликнул Кмициц.

- Поезжай, - сказал король, - но и мы тронемся, холодно.

Пан Тизенгауз поскакал с места, а королевский отряд отправился за ним шагом. К королю вернулась веселость, и через некоторое время он сказал Кмицицу:

- С тобой можно, как с соколом, на шведов охотиться: ты сверху налетаешь.

- Так это и было! - ответил пан Андрей. - Если вашему величеству угодно будет поохотиться, сокол всегда готов.

- Говори, как ты подцепил рейтара?

- Это нетрудно, ваше величество. Всегда, когда полк идет, несколько человек тащатся сзади, а этот на полверсты отстал. Я поехал за ним, он думал, что свой, и, прежде чем он успел опомниться, я его схватил и завязал ему рот, чтобы он не кричал.

- Ты говорил, что это для тебя дело не новое, разве ты этим когда-нибудь занимался?

Кмициц рассмеялся:

- О, ваше величество, я и не такие штуки проделывал. Вы только прикажите, а я опять помчусь, догоню их, потому что лошади у них устали, и еще одного поймаю, и Кемличам моим велю поймать.

Некоторое время они ехали молча. Вдруг вдали послышался лошадиный топот, и подскакал Тизенгауз.

- Ваше величество, - сказал он, - дорога свободна, и место для ночлега найдено.

- Разве я не говорил? - воскликнул Ян Казимир. - Вы напрасно беспокоились, Панове! Ну, едем, нам надо отдохнуть.

Отряд тронулся рысью, и час спустя усталый король спал уже безмятежным сном в собственной стране.

В тот же вечер Тизенгауз подошел к Кмицицу:

- Простите меня, ваша милость, что я, любя государя, вас заподозрил! Но Кмициц не подал ему руки.

- Нет, не бывать тому! - ответил он. - Вы считали меня изменником и предателем!

- Я бы не это еще сделал, я бы вам пулю в лоб пустил, - сказал Тизенгауз, - но, когда я убедился, что вы честный человек и любите короля, я протянул вам руку. Хотите, примите, не хотите, не принимайте... Я предпочел бы состязаться с вами только в любви к особе его величества. Но я не боюсь и другого состязания.

- Так вы думаете, ваць-пане? Гм, может быть, вы и правы... Да, я на вас сердит!

- Так перестаньте сердиться... Солдат вы, каких мало! Ну, давайте расцелуемся, чтобы нам в ненависти спать не ложиться.

- Ну, пусть так и будет! - сказал Кмициц. И они бросились друг другу в объятия.

XXIV

Королевский отряд пришел в Живец поздней ночью и не обратил на себя в городе никакого внимания, тем более что люди все еще не могли опомниться после нападения шведов. Король даже не заехал в замок, еще ранее опустошенный шведами, а остановился в квартире ксендза. Кмициц пустил слух, что это императорский посол, который едет из Силезии в Краков. На следующий день отряд тронулся к Вадовицам и только далеко за городом свернул в сторону. Ехать думали через Кшеченов в Йорданов, оттуда в Новый Торг, и если окажется, что под Чорштыном нет шведов, то и в Чорштын, если же они там окажутся, то предполагали свернуть в Венгрию и вдоль венгерской границы доехать до Любомли. Король рассчитывал, что великий маршал коронный, располагавший такими значительными силами, какие были не у всякого владетельного князя, сам выступит навстречу своему государю. Лишь одно могло этому помешать: маршал не знал, по какой дороге идет король; но ведь среди горцев не было недостатка в надежных людях, которые взялись бы сообщить маршалу условленные слова. Им даже не нужно было открывать тайны, они шли охотно при одном уверении, что оказывают услуги королю. Это были люди, душой и телом преданные своему государю; они были бедны, полудики, почти не занимались обработкой неблагодарной земли, жили скотоводством, были набожны и ненавидели еретиков. Как только распространились слухи о взятии Кракова, особенно об осаде Ченстохова, куда они обычно отправлялись на богомолье, они впервые схватили свои топоры и вышли из гор. Генерал Дуглас, превосходный полководец, без труда разбил их в открытом поле, где они биться не привыкли; но зато шведы только с огромными предосторожностями углублялись в их родные гнезда в горах, где они были неуловимы и в то же время непобедимы. Несколько маленьких отрядов, которые зашли слишком далеко в горный лабиринт, исчезли без следа.

И теперь известие о прибытии короля с войском сделало свое дело: все они поднялись, как один человек, чтобы защищать его своими "чупагами" (Палки с наконечниками в виде топора. Примеч. переводчика.) и идти с ним хоть на край света. Стоило бы Яну Казимиру открыть, кто он такой, как его в ту же минуту окружили бы целые тысячи полудиких горцев, но он совершенно основательно полагал, что тогда слух этот вихрем пронесся бы по всей округе, и шведы могли бы выслать к нему навстречу целое войско, и он предпочел пробираться, не открывая своего имени.

Но отряд без труда находил везде надежных проводников, которым достаточно было сказать, что они ведут епископов и панов, которые хотят спастись от шведских рук. И они вели отряд среди снегов, скал, вихрей, только одним им ведомыми тропинками - в местах столь неприступных, что казалось, будто через них и птице не пролететь.

Случалось, что под ногами у короля и сановников были тучи, когда же туч не было, взор их тонул в безбрежном пространстве, покрытом белым снегом; иной раз они углублялись в темные пасти горных ущелий, где одни лишь дикие звери могли иметь свои логова. Места, доступные для неприятеля, они обходили, по возможности сокращали дорогу, и случалось, что какое-нибудь селение, до которого рассчитывали добраться через несколько часов, появлялось вдруг перед глазами, а в нем ждало уже гостеприимство и отдых в какой-нибудь курной избе. Король все время был весел, ободрял других в этом трудном пути и ручался, что, проходя по таким местам, он, несомненно, благополучно доберется до Любомли и нагрянет туда неожиданно.

- Пан маршал и не подозревает, что мы так скоро свалимся ему на голову, - повторял он постоянно.

А нунций отвечал:

- Чем же был поход Ксенофонта в сравнении с этим нашим путешествием в тучах?

- Чем выше мы поднимемся, тем ниже падут шведы, - твердил король.

Наконец отряд прибыл в Новый Торг. Казалось, что всякая опасность миновала; но горцы утверждали, что в окрестностях Чорштына есть какие-то иностранные войска. Король предполагал, что это немецкие рейтары коронного маршала, которых у него было два полка, а может быть, и его собственные драгуны, высланные вперед; так как в Чорштыне был гарнизон епископа краковского, то мнения в отряде разделились: одни предлагали ехать по большой дороге в Чорштын, а оттуда пробираться вдоль границы; другие советовали сейчас же свернуть в Венгрию, которая в этом месте клином врезалась в Польшу и доходила почти до Нового Торга, оттуда снова пробираться горами, пользуясь услугами проводников, знающих безопасные места.

Последнее мнение одержало верх, так как в этом случае встреча со шведами становилась почти невероятной; впрочем, короля забавлял этот "орлиный путь" над пропастями и среди туч.

Из Нового Торга свернули сначала на запад, потом на север, оставив справа реку Белый Дунаец. Вначале путь лежал по открытой широкой местности, но, по мере того как отряд подвигался вперед, горы начинали сходиться и долина становилась уже. Дорога была настолько трудная, что лошади еле подвигались. Порою приходилось слезать и вести их в поводу, и они зачастую упирались, прядали ушами и вытягивали широко раскрытые дымящиеся ноздри к пропастям, в глубинах которых, казалось, жила смерть.

Горцы, которые привыкли к обрывам, очень любили эти дороги, на которых у непривычных людей кружилась голова и шумело в ушах. Наконец отряд въехал в расщелину между скал, длинную и прямую и настолько узкую, что по ней с трудом могли проехать рядом три всадника.

Расщелина эта походила на какой-то бесконечный коридор. С обеих сторон высились скалы. Иногда склоны их становились менее покатыми, и тогда на верхушках темнел лес. Ветры смели весь снег со дна ущелья, и лошадиные подковы стучали по камням. В эту минуту ветра не было и царила такая глухая тишина, что даже в ушах звенело. И только вверху, где среди обрамленных лесом верхушек скал голубела полоса неба, пролетали порою черные птицы, шумели крыльями и каркали.

Королевский отряд остановился передохнуть. От лошадей поднимались клубы пара, устали и люди.

- Это Польша или Венгрия? - спросил король проводника.

- Это еще Польша.

- А почему мы не свернули сразу в Венгрию?

- Нельзя. Ущелье скоро повернет, и начнется тропинка прямо к большой дороге. Там мы и повернем, пройдем еще одно ущелье, и тогда будет венгерская граница.

- Я вижу, что лучше было ехать прямо по дороге, - сказал король.

- Тише!.. - ответил вдруг горец.

И, подбежав к скале, он приник к ней ухом.

Все впились в него глазами, а его лицо изменилось в одну минуту, и он сказал:

- За поворотом войско идет!.. Господи, уж не шведы ли?

- Где? Как? Что? - раздались вопросы со всех сторон. - Ничего не слышно!..

- Там снег лежит. Господи боже! Они уже близко... Сейчас покажутся!

- Может быть, пана маршала люди? - сказал король.

Кмициц в ту же минуту пришпорил лошадь.

- Поеду посмотреть, - сказал он.

Кемличи сейчас же тронулись за ним, как собаки за охотником, но не успели они отъехать несколько шагов, как вдруг из-за поворота, шагах в ста, показались фигуры людей и лошадей.

Кмициц взглянул, и... душа у него дрогнула от ужаса.

Это были шведы.

Они были так близко, что отступить было невозможно, особенно потому, что лошади в королевском отряде страшно устали. Оставалось только пробиться, погибнуть или попасть в плен. Неустрашимый король понял это в одну минуту и схватился за рукоятку шпаги.

- Заслонить короля и назад! - крикнул Кмициц.

Тизенгауз с двадцатью людьми в одну минуту выступил вперед, а Кмициц, вместо того чтобы соединиться с ними, мелкой рысью поехал навстречу шведам.

На нем было шведское платье, то самое, в которое он переоделся, выходя из монастыря, так что шведы не могли знать, кто это такой. Увидев всадника, ехавшего навстречу им, они, вероятно, сочли отряд короля за какой-нибудь шведский разведочный отряд, так как не прибавили шагу, и лишь офицер, командовавший отрядом, выехал вперед.

- Что за люди? - спросил он по-шведски, глядя в грозное и бледное лицо подъезжавшего всадника.

Кмициц подъехал к нему так близко, что толкнул его коленом, и, не ответив ему ни слова, выстрелил из пистолета в ухо.

Крик ужаса вырвался из груди рейтар, но еще громче прозвучал голос пана Андрея:

- Бей!

И, как кусок скалы, оторвавшись от вершины, летит в пропасть и сметает все на своем пути, так и он обрушился на первые ряды шведов, неся за собой смерть и уничтожение. Два молодых Кемлича бросились за ним. Стук мечей о панцири и шлемы походил на грохот молотов, и тотчас ему завторили крики и стоны.

Испуганным шведам показалось в первую минуту, что на них напали три великана в диком горном ущелье. Первые ряды отступили в беспорядке перед страшным всадником, и в то время, когда последние ряды выходили из-за поворота, в средних уже была давка и паника. Лошади стали кусаться и становиться на дыбы. Солдаты из задних рядов не могли стрелять и не могли подойти на помощь передним, и они погибали под ударами трех великанов. Напрасно выставляли они вперед мечи, защищаясь, - великаны выбивали у них мечи из рук, опрокидывали людей и лошадей. Кмициц поднял свою лошадь на дыбы, так что копыта ее повисли над головами рейтар, и сам он рубил и колол как безумный. Кровь заливала ему лицо, глаза горели огнем, в голове у него погасли все мысли и осталась только одна: он погибнет, но задержит шведов. Эта мысль переродилась в какой-то дикий экстаз, и силы его утроились, движения стали похожими на движения рыси - бешеными и быстрыми, как молнии. Нечеловеческими ударами сабли он разил людей, как молния разит молодые деревья; два молодых Кемлича бились тут же за ним, а старик, стоя немного сзади, то и дело просовывал рапиру из-за спины сыновей с такой быстротой, с какой змея высовывает жало, и вынимал ее окровавленной.

Между тем вокруг короля поднялось лихорадочное движение. Нунций, как под Живцом, так и теперь, держал поводья его лошади, с другой стороны их держал епископ краковский, и оба изо всех сил осаживали назад скакуна, которого король бил шпорами так, что он становился на дыбы.

- Пустите! - кричал король. - Ради бога, ударим на неприятеля!

- Ваше величество, думайте об отчизне! - кричал епископ краковский.

И король не мог вырваться из их рук, тем более что дорогу ему преграждал молодой Тизенгауз со своими людьми. Он не шел на помощь Кмицицу, пожертвовал им - думал только о защите короля.

- Богом вас заклинаю! - кричал он в отчаянии. - Те сейчас падут. Ваше величество, спасайтесь, пока время, я их здесь еще задержу!

Но король был настолько упорен, когда он сердился, что не считался ни с кем и ни с чем. Ян Казимир еще раз пришпорил лошадь и, вместо того чтобы отступать, подвигался вперед.

Между тем время шло, и медлить было гибельно.

- Я погибну на моей земле!.. Пустите! - крикнул король.

К счастью, благодаря тесноте ущелья против Кмицица и Кемличей могло действовать сразу только несколько человек, и они могли продержаться дольше. Но понемногу и их силы стали слабеть. Шведские рапиры не раз попадали в Кмицица, и он стал истекать кровью. Глаза его точно подернулись мглою, дыхание остановилося в груди. Он чувствовал приближение смерти и хотел только дорого продать свою жизнь.

"Еще хоть одного!" - повторял он про себя и, ударив саблей по голове или по шее ближайшего рейтара, снова бросался на других.

Но шведам, когда они опомнились от первоначального испуга, по-видимому, стало стыдно, что четыре человека могли их задержать так долго, и они набросились на них с бешенством; одной тяжестью людей и лошадей они оттолкнули их назад и отталкивали все дальше и дальше.

Вдруг лошадь Кмицица упала, и волна шведов залила всадников.

Кемличи боролись еще некоторое время, как пловцы, которые, видя, что тонут, стараются держать голову как можно дольше на поверхности воды, но вскоре пали и они...

Шведы как вихрь налетели на королевский отряд.

Тизенгауз со своими людьми бросился им навстречу, и они столкнулись так, что грохот раздался в горах.

Но что значила эта горсточка Тизенгаузовых людей в сравнении с отрядом из трехсот человек! Не было никакого сомнения, что для короля и его спутников настал роковой час гибели или неволи.

Ян Казимир, по-видимому предпочитая гибель, освободил наконец поводья из рук епископов и помчался за Тизенгаузом.

Вдруг он остановился как вкопанный.

Случилось что-то сверхъестественное. Казалось, что горы пришли на помощь законному королю и государю.

Склоны скалистых стен дрогнули, точно мир рушился. Сверху летели стволы деревьев, глыбы снега, льда, камни, обломки скал и валились со страшным грохотом на узкое дно ущелья, на шведские ряды; по обеим сторонам оврага вверху раздался нечеловеческий вой.

А внизу, в рядах шведов, поднялась неслыханная паника. Шведам казалось, что горы рухнули и валятся на них. Слышались крики, стоны раненых, отчаянные крики о помощи, визг лошадей и страшный звон камней о панцири.

Наконец, люди и лошади образовали сплошную массу, которая конвульсивно вздрагивала, клубилась, стонала...

А камни и обломки скал все еще валились неумолимо на эту бесформенную массу лошадиных и человеческих тел.

- Горцы! Горцы! - крикнул кто-то в королевском отряде.

- Чупагами их, чертовых детей! - раздались голоса вверху.

И в ту же минуту на склонах скалистых стен показались какие-то длинноволосые люди, одетые в круглые кожаные шляпы, и несколько сот каких-то странных фигур стали спускаться вниз по снежным склонам.

Черные и белые накидки, поднимавшиеся на ветру у них за спиной, делали их похожими на каких-то страшных хищных птиц. Они спустились в одно мгновение; свист топоров зловеще завторил их диким крикам и стонам избиваемых шведов. Сам король хотел остановить эту резню; некоторые из рейтар, еще живые, бросались на колени, поднимали вверх руки и умоляли о пощаде. Но все было напрасно - ничто не удержало мстительных топоров, и через четверть часа в ущелье не было ни одного живого шведа.

Потом горцы, забрызганные кровью, стали тесниться у королевского отряда.

Нунций с изумлением смотрел на этих неведомых ему доселе людей, рослых, сильных, одетых в овечьи шкуры и размахивавших еще дымившимися топорами.

При виде епископа они обнажили головы. Многие из них опустились на колени.

Епископ краковский поднял к небу залитое слезами лицо.

- Вот помощь Господня, вот промысл Божий, охраняющий помазанников!

Потом он обратился к горцам и сказал:

- Люди, кто вы такие?

- Здешние, - ответили в толпе.

- Вы знаете, кому вы пришли на помощь?.. Вот король и государь ваш, которого вы спасли!

В толпе раздались крики:

- Король! Король! Господи боже, король!

Верные горцы стали тесниться вокруг государя. С плачем окружили они его со всех сторон, с плачем целовали его ноги, стремена, даже копыта его лошади. Все кричали и рыдали в каком-то порыве, так что епископам, из опасения за особу короля, пришлось сдерживать этот пыл.

А король стоял среди этого верного люда, как пастырь среди овец, и крупные, светлые слезы, как жемчужины, стекали по его лицу.

Потом лицо его прояснилось, точно какая-то перемена произошла вдруг в его душе, точно какая-то новая великая мысль, посланная ему с неба, зародилась у него в голове, - он поднял руку в знак того, что хочет говорить, и, когда утихло, сказал громким голосом так, чтобы его слышали все в толпе:

- Боже, спасший меня руками простого народа, клянусь и обещаюсь крестными муками и смертью Сына твоего, что отныне я буду народу отцом!

- Аминь! - закончили епископы.

И некоторое время царило торжественное молчание, потом снова наступил взрыв радости. Горцев стали расспрашивать, откуда они взялись в ущелье и как могли так вовремя прийти королю на помощь.

Оказалось, что большие шведские отряды кружили вокруг Чорштына и, не осаждая самого замка, казалось, чего-то искали и ждали. Горцы слышали также о битве, которая произошла у этих отрядов с каким-то войском, в котором должен был находиться сам король. Тогда они решили заманить шведов в западню и, подослав к ним ложных проводников, завели их в это ущелье.

- Мы видели, - говорили горцы, - как четыре рыцаря бросились на этих чертей, хотели прийти на помощь, но боялись их слишком рано спугнуть.

Тут король схватился за голову.

- Матерь Божья, - крикнул он, - искать Бабинича! Мы хоть похороним его как надо! И этого человека, который первый пролил за нас кровь, считали изменником!!

- Я провинился перед ним, ваше величество, - сказал Тизенгауз.

- Искать его, искать! - воскликнул король. - Я не уеду отсюда, пока не взгляну ему в лицо и не попрощаюсь с ним.

Солдаты вместе с горцами бросились к тому месту, где дрался Кмициц, и вскоре из горы лошадиных и человеческих трупов вытащили пана Андрея. Лицо его было бледно, все забрызгано кровью, которая застыла у него на усах; глаза его были прикрыты, панцирь продавлен в нескольких местах от ударов мечей и лошадиных копыт. Но именно этот панцирь спас ему жизнь, и солдату, который его поднял, показалось, что он слышит тихий стон.

- Господи боже, жив! - крикнул он.

- Снять панцирь! - кричали другие.

Разрезали ремни.

Кмициц вздохнул глубже.

- Дышит, дышит! Жив! - повторило несколько голосов.

А он лежал некоторое время неподвижно, потом открыл глаза. Тогда один из солдат влил ему в рот немного водки, а другие подняли за руки.

В эту минуту подъехал король, который услышал вдруг крики вокруг Бабинича.

Солдаты поднесли к нему пана Андрея, который не мог стоять на ногах. При виде короля сознание вернулось к нему на минуту, почти детская улыбка мелькнула у него на лице, а бледные губы явственно прошептали:

- Король мой, государь мой... Жив!.. Свободен!..

И слезы блеснули у него в глазах.

- Бабинич! Бабинич! Чем мне тебя наградить! - воскликнул король.

- Я не Бабинич, я Кмициц... - шепнул рыцарь. И он, как мертвый, повис на руках солдата.

XXV

Так как, по уверениям горцев, дорога до Чорштына была совершенно свободна от других шведских отрядов, то король со спутниками повернул к замку и вскоре очутился на проезжей дороге, по которой ехать было менее утомительно. Ехали под песни горцев и крики: "Король едет! Король едет!" По дороге к королевскому отряду присоединялись все новые толпы людей, вооруженных цепами, косами, вилами и ружьями, так что Ян Казимир стоял У*е во главе значительного отряда людей, хотя и не обученных, но готовых в каждую минуту идти за ним, хотя бы на Краков, и пролить кровь за своего государя. Под Чорштыном короля окружало более тысячи горцев и полудиких пастухов.

Стала подъезжать шляхта из-под Нового и Старого Сонча. Она привезла

известие, что в это утро польский полк под командой Войниловича разбил у самого Нового Сонча значительный отряд шведов, причем почти все шведы погибли или потонули в Каменной и в Дунайце. Известия эти вскоре подтвердились, так как на дороге замелькали гусарские значки и подъехал сам Войнилович с полком воеводы брацлавского.

Король радостно встретил знаменитого рыцаря, которого знал давно, и продолжал с ним свой путь на Спиж, под восторженные крики горцев и войска. Между тем несколько всадников помчались во весь дух предупредить пана маршала о приближении короля и дать ему возможность приготовиться к встрече.

Ехали весело и шумно. Собирались все новые толпы. Нунций, который выехал из Силезии, опасаясь за жизнь короля и за свою собственную жизнь, не помнил себя от радости, так как он был уверен, что в будущем короля ждут победы над неприятелем и что вместе с ним католическая церковь победит еретиков. Епископы разделяли его радость, светские сановники утверждали, что весь народ, от Карпат до Балтийского моря, возьмется за оружие. Войнилович уверял, что это отчасти уже осуществилось.

И рассказывал, что слышно в стране, какая паника охватила шведов, как они боятся теперь показываться в небольшом количестве, рассказывал, что они покидают уже маленькие замки и укрываются в больших крепостях.

- Наши солдаты одной рукой в грудь себя сокрушенно ударяют, а другой шведов бьют, - говорил он. - Вильчковский, который командует гусарским полком вашего величества, уже поблагодарил шведов за службу - и как! Он напал на них под Закшевом, чуть не всех перерезал, а остальных рассеял... Я, с Божьей помощью, вытеснил их из Нового Сонча и одержал значительную победу, ибо не знаю, остался ли из них хоть кто-нибудь в живых. Пан Фелициан Коховский со своей пехотой оказал мне большую помощь, и мы, по крайней мере, отплатили шведам за тех драгун, которых они потрепали два дня тому назад.

- За каких драгун? - спросил король.

- А за тех, которых ваше величество выслали вперед из Силезии. Шведы напали на них врасплох, и хотя не могли рассеять, так как они отчаянно защищались, но все же нанесли им большой урон... А мы чуть не умерли от отчаяния, думая, что ваше величество находитесь среди этих людей, и опасаясь, как бы с вами не случилось чего-нибудь дурного. Господь вдохновил ваше величество выслать драгун вперед. Шведы сейчас же о них пронюхали и заняли все дороги.

- Слышишь, Тизенгауз? - спросил король. - Это говорит опытный воин!

- Слышу, ваше величество, - ответил молодой магнат.

Король снова обратился к Войниловичу:

- Ну что еще? Что еще? Рассказывай!

- Что знаю, того не скрою! В Великопольше гуляют Жегоцкий и Кулеша. Пан Варшицкий выкурил Линдорма из пилецкого замка, Ланцкорона в наших руках, а на Полесье, под Тыкоцином, с часу на час растут силы пана Сапеги. Шведам в замке конец пришел, а с ними вместе пришел конец и воеводе виленскому. Что же касается гетманов, то они двинулись из-под Сандомира в Люблинское воеводство и дали явные доказательства того, что они отказались от союза со шведами. С ними и черниговский воевода. Из округи к ним стягиваются все, кто саблю в руках может держать. Говорят, что там составляется какой-то союз против шведов и что это дело рук пана Сапеги и пана каштеляна киевского.

- Значит, каштелян киевский тоже в Люблинском воеводстве?

- Точно так, ваше величество. Но он сегодня здесь, завтра там... И я к нему должен явиться, но где его искать, я не знаю.

- Ну о нем скоро молва пойдет, - сказал король, - и тебе не придется спрашивать, где он.

- И я так думаю, ваше величество, - ответил Войнилович.

В таких разговорах проходило время. Между тем небо прояснилось - на лазури не было ни одного облачка. Снега горели на солнце. Горы Спижа величественно возвышались перед путниками, и вся природа, казалось, улыбкой встречала своего государя.

- Милая отчизна, - сказал король, - если бы мне только удалось вернуть тебе спокойствие, прежде чем я слягу в могилу...

Отряд поднялся на высокий холм, откуда расстилался открытый вид на широкую долину. Там, внизу, они увидели какую-то массу людей, подвигавшихся издали.

- Войска пана маршала идут! - воскликнул Войнилович.

- Только бы не шведы, - сказал король.

- Нет, ваше величество, шведы не могут идти с юга, со стороны Венгрии. Я уже вижу значки гусар.

И действительно, через некоторое время в синеватой дали можно было различить целый лес копий. Разноцветные значки развевались, точно цветы под ветром, острия копий горели, как огненные язычки. Солнце играло на панцирях и шлемах.

Толпа, сопровождавшая короля, радостно закричала. Эти крики, должно быть, были услышаны вдали, так как масса лошадей, всадников, знамен, бунчуков и значков стала подвигаться быстрее. Должно быть, полки помчались вскачь, так как они росли на глазах с невероятной быстротой.

- Мы останемся здесь, на этом холме. Тут и будем ждать пана маршала, - сказал король.

Отряд остановился; войска продолжали мчаться ему навстречу еще быстрее. Минутами они скрывались за поворотами дороги, за небольшими холмиками и скалами, рассеянными по низине, но тотчас показывались снова, подобно змее со сверкающей разноцветной чешуей. Наконец, за четверть версты от холма, они замедлили ход. Их можно было прекрасно разглядеть простым глазом. Впереди шел собственный гусарский полк пана маршала, великолепно вооруженный и в таком блестящем порядке, что любой король мог бы им гордиться. В этом полку служила только карпатская шляхта: люди огромного роста, как на подбор. Панцири на них были из белой жести, украшенной медными орнаментами, с нагрудными образками Ченстоховской Богоматери; на головах круглые шлемы, с наушниками и гребнями, за спиной орлиные крылья, на плечах тигровые и леопардовые шкуры, а у старших офицеров, по обычаю, волчьи. Лес значков, зеленых с черным, качался над Ними; впереди ехал поручик Виктор, за ним хор янычар-музыкантов, с литаврами, барабанами, дудками и колокольчиками, дальше - стена лошадиных и человеческих грудей, закованных в железо. При виде их сердце короля таяло. За гусарами следовала легкая конница, еще более многочисленная, с обнаженными саблями в руках и с луками за спиной: потом три сотни казаков в алых жупанах, вооруженных копьями и самопалами; потом двести драгун в красных колетах, потом челядь разных панов, гостивших в Любомле, разодетая как на свадьбу, гайдуки, пажи, венгерцы, янычары, состоявшие на службе у магнатов. И все это сверкало как радуга, ехало шумно и весело, среди ржания лошадей, звона оружия, боя барабанов, литавр. Казалось, что от криков снег обрушится с гор. В самом конце за войском виднелись кареты и коляски, в которых, по-видимому, ехали светские и духовные сановники.

Затем войска построились двумя рядами вдоль дороги, и посередине на молочно-белом коне показался сам маршал коронный, Юрий Любомирский. Он мчался как вихрь по этой улице, а за ним мчались два стремянных, с ног до головы одетых в золото. Подъехав к холму, он спрыгнул с коня и, бросив поводья одному из стремянных, стал пешком взбираться на холм к стоявшему там королю.

Он снял шапку и, повесив ее на рукоятку сабли, шел с обнаженной головой, опираясь на булаву, усыпанную жемчугом. Он был одет в польский военный наряд; на груди у него был панцирь из золотой жести, усеянный по краям драгоценными камнями и отшлифованный так, что казалось, будто на груди у него горит солнце; через плечо у него свешивалась темная мантия из фиолетового венецианского бархата. Под шеей она стягивалась шнуром с бриллиантовыми застежками, и вся мантия была унизана брильянтами; султан из брильянтов раскачивался на его шапке - и все эти драгоценности горели так, что глазам было больно смотреть.

Это был мужчина в цвете лет, великолепного роста. Волосы его были подстрижены в кружок и спускались на лоб седеющими прядями; усы были черны, как вороново крыло, и опускались вниз тонкими концами. Высокий лоб и римский нос делали его лицо даже красивым, но его портили слишком выпуклые щеки и маленькие глаза с красными веками. В фигуре его было много величия, но еще больше неслыханной гордости и тщеславия. Нетрудно было догадаться, что этот магнат хотел обращать на себя внимание не только всей страны, но и всей Европы. Так оно и было в действительности.

Там, где Юрий Любомирский не мог занять первого места, где он принужден был делиться своей славой с другими, там его оскорбленная гордость готова была на все и не остановилась бы даже в том случае, если бы пришлось погубить отчизну. Это был счастливый и опытный полководец, хотя и в этом отношении многие его превышали; и вообще его способности совершенно не соответствовали его гордости и жажде славы. И поэтому в душе его царило вечное беспокойство, подозрительность, зависть, которые довели его впоследствии до того, что он для Речи Посполитой оказался опаснее страшного Януша Радзивилла. Темная душа Януша была в то же время душой великого человека, который никогда и ни перед чем не отступал; Януш жаждал короны и шел к ней сознательно, не останавливаясь даже перед гибелью и могилой отчизны. Любомирский принял бы ее, если бы шляхта своими руками надела ее ему на голову, но твердо и сознательно он этой цели перед собой не ставил, ибо душа его была лишена истинно великого. Рад-зивилл был одним из тех людей, которых неудача сталкивает в ряд преступников, а удача возносит к полубогам; Любомирский был просто своевольный магнат, который всегда готов был пожертвовать благом отчизны в угоду своему оскорбленному самолюбию и все-таки ничего не добиться - он не умел и не смел добиваться. Радзивилл более провинился перед Речью Посполитой - Любомирский был для нее вреднее.

Но теперь, когда он, весь в золоте, бархате и драгоценностях, шел навстречу королю, гордость его была удовлетворена вполне. Ведь он первый из магнатов встречал короля на своей земле, он первый, до некоторой степени, брал его под свое покровительство, он должен был возвести его на разрушенный престол и изгнать неприятеля; от него зависели теперь и король и отчизна, на него были обращены взоры всех! И так как все это вполне отвечало его самолюбию и удовлетворяло его тщеславие, даже льстило ему, то он готов был перейти теперь границы в выражении своей преданности, готов был даже на самопожертвование. Дойдя до половины холма, на котором стоял король, Любомирский снял свою шапку с рукоятки и, кланяясь, опустил ее так низко, что брильянтовым султаном сметал снег.

Король выехал вперед и остановил коня, чтобы слезть с него и поздороваться. Видя это, маршал подскочил к королю, чтобы собственными руками придержать стремя; и в то же время, сорвав с себя мантию, он, по примеру английских вельмож, бросил ее под ноги королю.

Растроганный Ян Казимир раскрыл объятия и братски обнял маршала.

С минуту оба они не могли сказать ни слова. Видя это, солдаты, шляхта и простолюдины с радостным криком стали подбрасывать вверх шапки, загремели мушкеты и самопалы, далеким басом отозвались пушки в Любомле - и дрогнули горы, проснулось эхо и стало разбегаться по сторонам, отражаясь от темных стен лесов, скал и обрывов, и мчалось дальше - к другим лесам, к другим горам...

- Пан маршал, - сказал король, - мы будем обязаны вам восстановлением государства!

- Ваше величество, - ответил пан Любомирский, - состояние мое, жизнь, последнюю каплю крови готов я сложить у ваших ног!

- Да здравствует король Ян Казимир! - раздались крики.

- Да здравствует король, отец наш! - кричали горцы.

Между тем сановники, окружавшие короля, подошли к Любомирскому, но он не отходил от короля. После первого приветствия король снова сел на коня, а маршал, не зная границ гостеприимству и преклонению перед особой государя, схватил коня за поводья и повел его среди войска под оглушительные крики солдат; наконец король пересел в золоченую карету, запряженную восьмеркой лошадей, вместе с папским нунцием.

Епископы и сановники разместились в других каретах, и кортеж медленно тронулся в Любомлю. Пан маршал ехал у окна королевской кареты, гордый и довольный, точно его уже провозгласили отцом отечества.

В Любомле гремели пушки, салютуя королю, башни и бойницы покрылись дымом, колокола звенели, точно на пожар. Двор, на котором король остановился и вышел из кареты, крыльцо и ступени замка были устланы красным сукном. В вазах, привезенных из Италии, горели восточные ароматные смолы. Большую часть сокровищ Любомирского - ковры, ручные фламандские гобелены, статуи, часы, шкафы, полные дорогих безделушек, письменные столики с жемчужной инкрустацией - еще раньше перевезли в Любомлю, чтобы спрятать их от хищных рук шведов. Теперь все это было расставлено, развешено, ослепляло глаза и превращало замок в какой-то волшебный чертог. И пан маршал нарочно выставил все это великолепие, достойное султана, чтобы показать королю, что хотя он возвращается как изгнанник, без денег, без войска, без ничего, - все же он могущественный государь, если слуги его так богаты и так верны. Король понял это, и сердце его преисполнилось благодарности, он ежеминутно обнимал маршала, целовал его в голову и благодарил. Нунций, хотя он и привык к пышности, вслух изумлялся тому, что видел, и все слышали, как он сказал одному из сановников: "Я до сих пор понятия не имел о могуществе польского короля и вижу, что прежние поражения были только временной переменой судьбы, которая снова будет к нему благосклонной".

На пиру, который маршал задал после того, как все отдохнули, король сидел на возвышении; и пан маршал сам ему служил, никому не позволяя себя заменить. По правую руку короля сидел папский нунций, по левую - примас князь Лещинский, за ними - светские и духовные сановники; из офицеров на пиру присутствовали пан Войнилович, пан Виктор, пан Стабковский и пан Шурский, командир легкоконного полка имени князей Любомирских.

В другой зале накрыт был стол для менее именитой шляхты, а в огромном цейхгаузе пировал простой народ, ибо в день возвращения государя все должны были веселиться.

За всеми столами не было других разговоров, как о возвращении короля, о страшных опасностях, которые ждали его в дороге и от которых спасла его десница Господня. Сам Ян Казимир стал говорить о битве в ущелье и славить того кавалера, который первый удержал шведов.

- Как же он себя чувствует? - спросил он у пана маршала.

- Медик от него не отходит и ручается за его жизнь; кроме того, его взяли под свое попечение придворные дамы и уж, наверное, не позволят его душе покинуть тело, ибо оно молодое и красивое, - весело ответил маршал.

- Слава богу! - воскликнул король. - Я слышал из его уст нечто такое, чего даже не могу вам повторить, Панове, ибо мне самому кажется, что я ослышался или что он говорил это в бреду; но если я не ошибаюсь, то у меня будет чем вас изумить.

- Только бы это не опечалило ваше величество, - сказал маршал.

- Ничего подобного, - сказал король, - наоборот, это нас непомерно обрадовало, ибо оказывается, что даже те, кого мы имели основание считать нашими величайшими врагами, готовы пролить за нас кровь.

- Ваше величество, - воскликнул маршал, - настал час исправления, но под этой кровлей вы находитесь среди таких людей, которые никогда даже мыслью не прегрешили перед особой вашего величества!

- Правда, правда, - ответил король, - и вы, пан маршал, в числе их первый!

- Я только последний слуга вашего величества!

Говор за столом становился все шумнее. Зашли разговоры о политических конъюнктурах, о предполагаемой помощи австрийского императора, которой до сих пор ждали тщетно, о подкреплениях со стороны татар и о будущей войне со шведами. Взрывом радости были встречены слова маршала, что посол, которого он нарочно выслал к хану, вернулся два дня тому назад и подтвердил, что сорок тысяч орды стоят наготове, и число это может возрасти до ста тысяч, как только король приедет во Львов и заключит союз с ханом. Тот же посол сообщил, что и казаки, из страха перед татарами, вернулись к послушанию.

- Вы обо всем думали, пан маршал, - сказал король, - и сами мы не могли бы лучше придумать!

Вдруг король встал, поднял бокал и воскликнул:

- Здоровье пана маршала коронного, нашего хозяина и друга!

- Невозможно, ваше величество, - воскликнул маршал, - ни за чье здоровье пить здесь не будут, пока не выпьют за здоровье вашего величества.

Все подняли вверх бокалы, а Любомирский, с сияющим и потным лицом, сделал знак дворецкому.

И в тот же миг слуги, которые метались по залу, стали наливать самое лучшее вино, которое черпали золотыми ковшами из серебряной бочки. Еще большая радость охватила сердца, и все ждали тоста пана маршала.

Дворецкий принес два бокала из венецианского хрусталя такой дивной работы, что их можно было счесть за восьмое чудо света. Хрусталь, который гранили и полировали, быть может, целыми годами, горел алмазным блеском; бокалы были гравированы итальянскими мастерами. Ножки были из чистого золота с мелким рисунком, представлявшим торжественный въезд победоносного вождя в Капитолий: вождь ехал в золотой колеснице по дороге, вымощенной жемчужинками. За ним шли пленники со связанными руками: какой-то король в чалме из смарагдов, дальше следовали легионеры со знаменами и орлами. На каждой ножке было более пятидесяти фигур, ростом с лесной орешек, но исполненных с таким мастерством, что по чертам лица можно было угадать чувства каждой из них: гордость победителей и удрученность побежденных.

Дворецкий подал один бокал королю, а другой маршалу - оба были наполнены вином. Тогда все встали со своих мест, пан маршал поднял бокал и крикнул во весь голос:

- Да здравствует король Ян Казимир!

- Виват, виват, виват!

В эту минуту загрохотали пушки, так что стены замка дрогнули. Шляхта, пировавшая в другой зале, вбежала с бокалами; пан маршал хотел удержать ее, но это было невозможно, так как все слова тонули в общих заздравных криках.

Маршала охватила такая радость, такой восторг, что глаза его дико блеснули, и, выпив до дна свой бокал, он крикнул так, что покрыл своим голосом общий шум:

- Egoultimus! (Я последний! (лат.).)

И он разбил бесценный бокал о свою голову - хрусталь рассыпался на мелкие кусочки, которые со звоном упали на пол, а на виске магната показалась кровь.

Все изумились, а король сказал:

- Пан маршал, нам не бокала жаль, а вашей головы... Очень она нам нужна!

- Что мне сокровища и драгоценности, если я имею высокую честь принимать ваше величество в своем доме. Да здравствует король Ян Казимир! - воскликнул маршал.

Дворецкий подал ему другой бокал.

- Виват! Виват! Виват! - гремело без конца.

С криками смешивался звон разбитого стекла. Только епископы не последовали примеру маршала, ибо им не позволял их сан.

Папский нунций, который не знал этого обычая разбивать бокалы о голову, наклонился к сидевшему рядом епископу познанскому и сказал:

- Господи боже, я просто изумляюсь... В вашей казне пустота, а ведь за один такой бокал можно бы сформировать два прекрасных полка!

- Так у нас всегда, - ответил, кивая головой, епископ познанский. - Как начнут веселиться, так меры ни в чем не знают!

А веселье все росло. Под конец пира в окнах замка блеснуло яркое зарево.

- Что это? - спросил король.

- Ваше величество, прошу пожаловать на зрелище, - сказал маршал.

И, слегка пошатываясь, он повел короля к окну. Глазам их предстало чудесное зрелище. Весь двор был освещен, как днем. Несколько десятков бочек со смолой бросали желтоватый блеск на мостовую, тщательно очищенную от снега и усыпанную еловыми ветками. Кое-где голубоватым огнем горели бочки со спиртом; в некоторые из них насыпали соли, чтобы сделать огонь красным.

Началось зрелище: сначала рыцари на всем скаку срубали головы с чучел, гонялись друг за другом и бились на саблях; потом огромные овчарки травили медведя; потом какой-то горец, похожий на Самсона, подбрасывал мельничный жернов и ловил его на лету. И только полночь положила конец этим увеселениям.

Так принимал короля коронный маршал, хотя шведы были еще в стране.

XXVI

Несмотря на пиры, на приезд новых сановников, рыцарей и шляхты, добрый король не забыл своего верного слугу, который защищал его с таким мужеством в горном ущелье, и на другой день по прибытии в Любомлю навестил раненого Кмицица. Он застал его уже в полном сознании и почти веселым, у него не было ни одной серьезной раны, он был только бледен от сильной потери крови.

При виде короля он поднялся на постели и ни за что не хотел лечь, хотя король на этом настаивал.

- Государь, - сказал он, - через два дня я поеду далее, так как чувствую себя почти здоровым.

- Но тебя порядочно потрепали! Неслыханное дело - броситься одному на стольких!

- Это мне не в первый раз. По-моему, хорошая сабля и решительность - первое дело. На моей шкуре столько ран, что их не сосчитать. Уж, видно, такое мое счастье!

- Ты не можешь жаловаться на свое счастье, так как сам бросаешься туда, где раздают не только раны, но и смерть! Давно ли ты с войной так освоился? Где ты раньше отличался?

Лицо Кмицица на минуту окрасилось легким румянцем.

- Государь, - сказал он, - ведь это я некогда налетал на отряды Хованского, когда все уже опустили руки. За мою голову была назначена награда!

- Послушай, - прервал его король, - в ущелье ты мне сказал одно странное слово, но я подумал, что ты в горячке и бредишь. Теперь ты опять говоришь, что воевал с Хованским. Кто ты такой? Неужели в самом деле ты не Бабинич? Мы отлично знаем, кто налетал на Хованского!

Наступило молчание. Наконец молодой рыцарь поднял свое исхудалое лицо и проговорил, бледнея и закрывая глаза:

- Нет, государь, я тогда не бредил и сказал правду... Я - Андрей Кмициц, оршанский хорунжий...

Кмициц прикрыл глаза и побледнел.

Король ни слова не мог проговорить от удивления.

- Государь, - проговорил Кмициц, - я - тот преступник, осужденный и Богом и людьми на смерть за убийства и насилия; я служил Радзивиллу и вместе с ним изменил отчизне и вам, а теперь, исколотый неприятельскими рапирами, истоптанный копытами лошадей, лежащий в постели без сил, каюсь и повторяю: "Меа culpa! Mea culpa!" (Моя вина! (лат.).) - и молю вас отечески простить меня! Я уже давно проклял мои прежние поступки и вернулся с той адской дороги на истинный путь!

И из глаз рыцаря хлынули слезы. Он дрожащими руками стал искать королевскую руку. Ян Казимир не отнял руки, но нахмурился и сказал:

- Кто в этой стране носит корону, должен иметь неисчерпаемое милосердие, и мы готовы простить тебя, тем более что ты так верно служил Ясной Горе и жертвовал своей жизнью за нас в дороге.

- Так простите, государь, и сократите мои страдания!

- Одного только мы не можем забыть: что, позоря доброе имя всего народа, ты обещался князю Богуславу схватить меня и живым или мертвым выдать шведам.

Услышав это, Кмициц, несмотря на свою слабость, вскочил с постели, схватил висевшее у изголовья распятие и с горящими глазами, с лихорадочным румянцем на щеках, едва переводя дыхание, проговорил:

- Клянусь спасением души моего родителя и матери моей, клянусь этими ранами Распятого, - это неправда! Пусть Бог меня накажет внезапной смертью и вечным огнем, если я виновен в этом. Если вы не верите мне, государь, то я сейчас же сорву с себя повязки, пусть моя кровь, которую еще оставили во мне шведы, вытечет до капли! Никогда я этого не предлагал! Подобной мысли у меня никогда и в голове не было! Ни за какие блага мира я не пошел бы на такое дело! Аминь! Этим крестом клянусь! Аминь!

Он весь дрожал от волнения и лихорадки.

- Значит, князь солгал? - с изумлением спросил король. - Но зачем и с какой целью?

- Да, государь, солгал! Это его адская месть за то, что я сделал!

- Что же ты сделал?

- Я схватил его на глазах его приближенных и войска и хотел связанного бросить к ногам вашего величества.

Король провел рукой по лбу.

- Странно, - сказал он. - Я верю тебе, но не понимаю. Как же так? Ты служил Янушу, а похитил Богуслава, который был виноват перед нами меньше, и намерен был привезти его ко мне?

Кмициц хотел отвечать, но король, заметив его бледность и утомление, сказал ему:

- Отдохни, а потом расскажи все по порядку, мы верим тебе, вот наша рука!

Кмициц прижал к губам протянутую руку и некоторое время молчал, так как ему трудно было дышать. Он только с бесконечной любовью смотрел на короля.

Наконец он собрался с силами и проговорил:

- Я все расскажу. Я воевал с Хованским, но и своих не оставлял в покое. Я обижал их, отчасти по нужде, отчасти из озорства - кровь во мне играла. Моими товарищами были шляхтичи хорошего рода, но не лучше меня... В одном месте мы кого-нибудь зарубим, в другом подожжем, в третьем батогами высечем. Поднялись крики. Где еще неприятеля не было, на нас жаловались в суды; приговаривали нас заочно. Приговоры следовали один за другим, но я не обращал на них никакого внимания. Дьявол еще подталкивал меня перещеголять пана Лаша, у которого шуба была подбита судебными приговорами и который все-таки стяжал себе такую славу.

- Потому что он раскаялся и умер, как подобает христианину, - заметил король.

Отдохнув, Кмициц продолжал:

- В это время умер пан полковник Биллевич; это знатные люди; он завещал мне деревню и дочку. До деревни мне дела не было, так как за время войны я взял немало добычи. Кроме того, у меня столько денег, что на них можно было бы купить две таких деревни. Но когда партия моя разбрелась, я поехал на Ляуду. Там эта девушка так пришлась мне по сердцу, что я забыл обо всем на свете. Она была так чиста и добродетельна, что мне стало стыдно за все мои прежние поступки. Она из врожденного отвращения к греху начала меня уговаривать бросить прежний образ жизни, вознаградить, по возможности, обиженных и начать новую жизнь.

- И ты последовал ее совету?

- О нет, государь. Хотя, правда, я хотел, видит Бог, хотел... Но старые грехи всегда ведут человека к новым. В Упите побили моих солдат, и я сжег город!

- Боже мой! Да ведь это уголовное преступление! - воскликнул король.

- Это еще ничего. Затем ляуданская шляхта перерезала моих товарищей, храбрых кавалеров, хотя и озорников. Я не мог не отомстить и в ту же ночь напал на "застенок" Бутрымов и наказал их за смерть товарищей огнем и мечом. Но меня разбили, так как шляхты там было много. Я должен был скрыться. Невеста моя и смотреть на меня не хотела, - эта шляхта была ее опекунами по завещанию. А у меня сердце так и рвалось к ней, хоть головой о стену бейся. Без нее я не мог жить и, собрав новую партию, похитил ее вооруженной силой.

- А чтоб тебя... И татары делают то же самое!

- Сознаюсь, это было дело нехорошее. Но зато Бог покарал меня рукой Володыевского. Он собрал шляхту, отнял девушку, а меня так изрубил, что я чуть-чуть Богу душу не отдал. И было бы это для меня лучше, ибо тогда я не пристал бы к Радзивиллу на погибель вашу, государь, и отчизны. Но как мне было поступить иначе? Начинался новый процесс. Тюрьма, казнь! Я уже сам не знал, что делать, как вдруг на помощь явился виленский воевода.

- Он защитил тебя?

- Он прислал мне с Володыевским письмо, в котором брал меня под свою защиту, и я мог не бояться судов. Я ухватился за воеводу, как утопающий за соломинку. Я тотчас набрал целый полк отчаянных забияк, известных во всей Литве. Во всем войске гетмана не было полка лучше. Я привел его в Кейданы. Радзивилл принял меня, как сына, вспомнил свое родство со мной через Кишек и обещал меня защитить. Он имел на меня виды: ему нужны были головорезы, готовые на все, а я, в простоте души, сам полез в западню. Прежде чем открылись его замыслы, он заставил меня поклясться, что я не оставлю его ни в каком случае. Думая, что дело идет о войне со шведами или с русскими, я дал клятву охотно. Наконец наступил тот страшный пир, на котором был подписан кейданский договор. Измена была явная. Некоторые полковники бросили свои булавы под ноги гетману, а я был связан клятвой и не мог оставить Радзивилла.

- А нам разве не присягали на верность те, которые впоследствии отреклись от нас? - с грустью сказал король.

- Но я, хотя и не бросил булавы, не хотел помогать изменникам. Сколько я выстрадал, государь, одному Богу известно! Я корчился от боли, словно меня жгли каленым железом, ибо и девушка моя, хотя с ней я помирился после похищения, назвала меня изменником, презирала меня, как гадину. А я поклялся не покидать Радзивилла! О, она, государь, хотя и женщина, но уму ее позавидует и мужчина, И верна она вам, как никто!

- Да благословит ее Бог за это! - воскликнул король. - За это я ее люблю.

- Она думала обратить меня в защитника отчизны, но когда увидела, что все ее труды пропали даром, то возненавидела меня так же сильно, как прежде любила. А Радзивилл позвал меня к себе и стал убеждать. Он доказал мне, как дважды два четыре, что только так и можно спасти погибающую отчизну. Я не могу повторить его доводов, но они убедили бы и человека во сто раз мудрее меня, а обо мне и говорить нечего. Я тогда ухватился за него обеими руками, - я думал, что все слепы, и только он один видит истину; все грешны, только он один честен. И я готов был броситься за него в огонь, как теперь за ваше величество, ибо ни любить, ни ненавидеть я наполовину не умею!

- Вижу, что это так, - заметил Ян Казимир.

- Много услуг оказал я ему, - угрюмо проговорил Кмициц, - и могу сказать, что если б не я, то измена его не дала бы ядовитых плодов - войско изрубило бы его. Драгуны, венгерская пехота и легкоконные полки напали уже на шотландцев, но явился я с моим отрядом и разгромил их мигом. Только один Володыевский убежал из тюрьмы и с большой храбростью и ловкостью провел своих ляуданцев на Полесье, чтобы там соединиться с Сапегой. Там собралось немало беглецов, но сколько хороших солдат погибло благодаря мне, одному Богу известно! Я вам, как на исповеди, говорю всю правду. Затем, проходя на Полесье, пан Володыевский схватил меня и хотел расстрелять. Мне едва удалось вырваться из его рук благодаря письмам, которые нашли при мне и из которых явствовало, что, когда они были еще в тюрьме, князь хотел их расстрелять, а я за них заступился. Меня отпустили, и я вернулся к Радзивиллу. Мне было там очень тяжело, не раз я болел душой за действия князя, ведь у него нет ни совести, ни чести, ни стыда. И я начал говорить ему правду в глаза. Он не мог больше выносить моей дерзости и отослал меня с письмами.

- Странные веши ты говоришь, - сказал король. - По крайней мере, мы знаем все теперь от человека, видевшего все своими глазами и принимавшего во всем большое участие.

- Да, большое участие! - ответил Кмициц. - Я с радостью взялся за это поручение, так как мне не сиделось на месте. В Пильвишках я встретился с князем Богуславом. О, если бы он снова попался мне в руки, я бы ему отплатил за его клевету... Я не только ничего ему не предлагал, ваше величество, но именно там я обратился на истинный путь, увидев всю бессовестность этих еретиков!

- Продолжай говорить все, как было. Нам говорили, что князь Богуслав только по необходимости шел за своим братом! - сказал король.

- Он, государь?! Да он хуже Януша! Разве не в его голове зародилась мысль об измене? Не он ли первый искушал гетмана и обещал ему корону? Гот, по крайней мере, притворялся, прикрывался благом отчизны, а Богуслав, считая меня архиподлецом, сразу открыл мне свою душу. Даже повторять страшно, что он говорил. "Вашу Речь Посполитую, - говорил он, - рано или поздно, черти возьмут, это кусок красного сукна... Мы не только не станем защищать ее, но и постараемся сами оттащить конец этого сукна, чтобы что-нибудь осталось у нас в руке. Литва достанется нам, а после князя Януша корона перейдет ко мне вместе с его дочерью". Король даже закрыл рукой глаза.

- О господи! - сказал он. - Радзивиллы, Радзейовский, Опалинский... Как же могло случиться то, что случилось? Им нужна была корона, а для этого они готовы были разорвать то, что связал Бог!

- Остолбенел и я, ваше величество, а чтобы с ума не сойти, велел вылить себе на голову несколько ведер воды. Но в то же время душа моя словно переродилась. Я сам испугался того, что наделал. Я не знал, что предпринять: пырнуть ли ножом Богуслава или самого себя? Я метался, как дикий зверь в западне. И уже не служил Радзивиллам, а мстить им хотелось мне теперь. Но вдруг мне Бог внушил одну мысль: я пошел к князю Богуславу в сопровождении нескольких своих людей, сманил его за город, схватил за шиворот и хотел везти его к конфедератам, чтобы ценой его головы купить себе право служить вместе с ними вашему величеству.

- Я все тебе прощаю, - воскликнул король, - тебя обманули, но ты хорошо отплатил! Один Кмициц мог решиться на такой шаг, и больше никто! Я все тебе прощаю от чистого сердца! Говори скорее, ибо я сгораю от любопытства: он убежал?

- На первой же остановке выхватил у меня из-за пояса пистолет и выстрелил мне прямо в лицо. Вот шрам! Перебил моих солдат и сам ушел... Это знаменитый рыцарь, трудно отрицать... Но мы еще встретимся и тогда увидим, чей последний час пробил!

Кмициц в волнении стал теребить одеяло, но король спросил быстро:

- И он, чтобы отомстить тебе, написал мне это письмо?

- Чтобы отомстить, написал письмо. Рана моя скоро зажила, но душа болела. К Володыевскому, к конфедератам мне нельзя было идти, так как ляуданцы изрубили бы меня в куски... Но, зная, что гетман намерен выступить против них, я предупредил их, чтобы они держались вместе. И это был мой первый добрый поступок. Иначе Радзивилл разбил бы их поодиночке, а теперь они его одолели и осадили. Дай им, Боже, счастья, а изменнику Радзивиллу пошли кару!

- Может быть, это уже и случилось, а если нет, то случится, - заметил король. - Что же ты делал потом?

- Я решил, раз мне нельзя было служить вместе с конфедератами вашему величеству, отправиться к вам и верностью своей искупить прежние грехи. Но как? Кто бы принял Кмицица? Кто бы ему поверил и не назвал изменником? И я назвался Бабиничем, проехал всю Речь Посполитую и явился в Ченстохов. Оказал ли я там какие-нибудь услуги, пусть скажет ксендз Кордецкий. Ни днем ни ночью я не переставал думать о том, как бы вознаградить отчизну за причиненный ей вред, кровь пролить за нее и смыть со своего имени позор. Остальное вы знаете, государь, ибо видели. И если вы, по доброте сердца вашего, можете, - если моя новая служба хоть частью искупила прежние грехи, - то возвратите мне ваше благоволение, ибо все от меня отступились и никому я, кроме вас, не нужен. Вы один, государь, видите мои слезы и раскаяние. Я - насильник, я - изменник, я - клятвопреступник, но я, государь, люблю отчизну и вас! И Бог видит, что я хочу служить вам обоим!

Слезы полились из глаз молодого рыцаря, и он разрыдался. А король склонился над ним, поцеловал его в лоб, стал гладить по голове и утешать:

- Ендрек! Я тебя люблю, как родного сына! Что я тебе говорил? Ты согрешил по неведению, а сколько людей грешат с умыслом! Я от души прощаю тебе все, так как ты искупил свои грехи. Успокойся, Ендрек! Другой бы гордился такими заслугами! И я прощаю, и отчизна прощает... Мы еще будем твоими должниками. Перестань плакать.

- Да вознаградит вас Бог за вашу доброту, государь! - сказал со слезами рыцарь. - Ведь мне и так придется отсидеть в чистилище за клятву, данную Радзивиллу. Хотя я и не знал, в чем клянусь, но клятва - клятвой!

- Бог не осудит тебя за нее, - ответил король, - иначе ему придется пол Речи Посполитой в ад отправить, всех, кто нарушил присягу...

- И я так полагаю, ваше величество, что в ад не попаду, за это мне и ксендз Кордецкий ручался, хотя не был уверен, минует ли меня чистилище... А тяжко ведь потеть там лет сто... Ну да пусть и так! Человек многое вынесет, если есть у него надежда на спасение, к тому же и молитвы могут помочь и сократить мучения.

- Уж ты не бойся, - сказал Ян Казимир. - Я попрошу самого нунция отслужить за тебя молебен. При таком покровительстве ты в обиде не будешь. Уповай на милосердие Божье!

Кмициц улыбнулся сквозь слезы:

- Бог даст, выздоровею, тогда не одного шведа на тот свет отправлю, а это не только на небе будет зачтено, но и земную славу исправит.

- Ты уж о земной славе не заботься. Мое дело позаботиться, чтобы тебе было воздано по заслугам. Настанет спокойное время, я сам напомню о твоих заслугах - они уж и теперь не малы, а будут еще больше.

- Как только настанет спокойствие, государь, меня по судам таскать начнут, а от них меня не защитит и слово вашего величества. Ну да это пустое... Я не сдамся, пока у меня сабля в руках. А вот девушка-то моя... Оленькой ее зовут, государь... Давно я ее не видел... Немало настрадался без нее и через нее, и хоть порой хочется забыть о ней, хоть и борешься с любовью, как с медведем, да не тут-то было: не одолеть.

Король рассмеялся добродушно и весело.

- Чем же я могу помочь тебе в этом деле, бедненький? - спросил он.

- Кто же поможет, если не вы, ваше величество? Эта девушка ваша сторонница ярая и никогда не простит мне кейданских проделок, разве только вы, ваше величество, сами будете ходатайствовать за меня перед нею и сами засвидетельствуете, что я переменился и вернулся на службу отчизне по собственной воле, а не по принуждению, влекомый раскаянием.

- Если дело только в этом, то я все сделаю, и если она моя сторонница, как ты говоришь, то я надеюсь на успех. Только бы она была свободна и только бы с ней не случилось какого-нибудь несчастья, что очень возможно в военное время.

- Ангелы небесные сохранят ее!

- Она этого и стоит! А чтобы тебя не таскали по судам, ты поступишь так: вскоре начнется комплектование войска; так как на тебе тяготеют судебные приговоры, я не могу дать тебе разрешительной грамоты набирать полки как Кмицицу, но дам как Бабиничу. Ты наберешь полки, что будет и на пользу отчизне. Я знаю, что ты солдат опытный и весь - огонь. Ты станешь под знамена каштеляна киевского и под его командой или сложишь голову, или покроешь свое имя славою. В случае надобности, будешь сам теребить шведов, как теребил Хованского. Твое исправление и добрые дела начались с той минуты, когда ты назвался Бабиничем... Продолжай же так называться, и суды оставят тебя в покое. А когда как солнце, засияешь славой, когда слух о ней распространится по всей Речи Посполитой, тогда пусть люди узнают, кто этот славный кавалер. Тогда людям стыдно будет таскать по судам такого доблестного рыцаря. И я еще раз тебе повторяю, что буду до небес превозносить твои заслуги перед сеймом и просить для тебя награды, ибо в наших глазах ты ее стоишь.

- Ваше величество, я не заслужил такой милости!

- Больше многих других, которые на нее рассчитывают. Ну не тужи, мой рыцарь, думаю я, что твоя суженая к тебе вернется, а там, глядишь, и у меня прибавится защитников...

Несмотря на свою слабость, Кмициц вскочил с постели и пал к ногам короля.

- Господи боже! Что ты делаешь?! - воскликнул король. - Кровью истечешь! Эй, кто там... люди! Сюда!

В комнату вбежал сам маршал, который давно уже искал короля по всему замку.

- Боже! Что я вижу? - воскликнул маршал при виде короля, поднимавшего собственными руками бесчувственного Кмицица.

- Это пан Бабинич, - сказал король, - мой солдат и верный слуга, который вчера спас мне жизнь. Помогите мне, пане маршал, положить его на постель!

XXVII

Из Любомли король поехал через Дукли, Кросну и Ланцут во Львов в сопровождении маршала коронного, многих епископов, сановников и сенаторов и с придворными полками. Как могучая река, протекая через страну, вбирает в себя воды всех притоков, так и королевский отряд увеличивался с каждым днем. К нему по дороге присоединялись магнаты, вооруженная шляхта, солдаты и целые толпы вооруженных крестьян, особенно ненавидевших шведов.

Движение сделалось всеобщим, и его мало-помалу приводили в порядок. Вскоре появились грозные универсалы, посланные из Сонча: один от Константина Любомирского, маршала рыцарского сословия, а другой от Яна Велепольского, каштеляна войницкого; они призывали шляхту ко всеобщему ополчению; уклоняющимся грозили наказаниями по законам. Королевский манифест дополнил эти универсалы и поднял на ноги самых ленивых.

Но эти угрозы были излишни, так как небывалое одушевление охватило все сословия. На коней садились все, от мала до велика. Женщины отдавали на общее дело свои драгоценности и даже сами рвались в бой.

В кузницах цыгане целые дни стучали молотами и ковали оружие. Деревни и местечки опустели, так как все мужчины ушли на войну. С горных вершин спускались в долины полчища диких горцев. Силы короля росли не по дням, а по часам.

Навстречу королю выходило духовенство с крестами и хоругвями, выходили еврейские кагалы с раввинами во главе. Отовсюду шли вести одна другой благоприятнее. Рвалось в бой не только одно население края, не занятого неприятелем. Повсюду, в самых отдаленных землях, в городах, деревнях, посадах, в непроходимых пущах, люди готовились к страшной войне. Чем ниже недавно пал народ, тем выше поднимался он теперь, возрождался духом и в героическом подъеме не колебался разрывать собственные раны, чтобы очистить кровь от ядовитых соков.

Все громче говорили теперь о каком-то мощном союзе между шляхтой и войском, во главе которого должны были стать: великий гетман Ревера Потоцкий, польный гетман Ланцкоронский - воевода русский, каштелян киевский - пан Стефан Чарнецкий, воевода витебский - Павел Сапега, князь-кравчий литовский - Михаил Радзивилл, который стремился смыть с имени Радзивиллов позорное пятно, брошенное Янушем, пан Христофор Тышкевич, воевода черниговский, и много других сенаторов и сановников, военных и шляхты.

Ежедневно обменивались они письмами с паном маршалом коронным, который не хотел, чтобы этот союз состоялся без его участия. Каждый день приходили все более достоверные известия. Наконец стало известно, что гетманы, а с ними и войска, оставили шведов, и для защиты короля и отчизны состоялась Тышовецкая конфедерация.

Король также знал о ней раньше, так как оба они с королевой, даже будучи в изгнании, немало поработали над образованием конфедерации; но, не будучи в состоянии лично участвовать в ней, они с нетерпением ждали известий об ее успехе.

Не успел король доехать до Львова, как к нему прибыли пан Служевский и пан Домашевский, судья луковский, и передали ему уверения в преданности конфедератов и акт союза, для скрепления.

Акт этот король прочитал на общем совете епископов и сенаторов. Сердца всех наполнились радостью, души пылали благодарностью Господу, ибо эта достопамятная конфедерация свидетельствовала о том, что опомнился тот народ, о котором неприятель еще недавно мог сказать, что нет у него ни религии, ни любви к отчизне, ни совести, ни порядка, ни постоянства. Свидетельство всех этих добродетелей лежало теперь перед королем. Акт заключал в себе обвинения против Карла-Густава в вероломстве, клятвопреступлении, в нарушении обещаний, в жестокости его генералов и солдат, в осквернении храмов, в грабежах, притеснениях и пролитии невинной крови и объявлял шведам войну не на жизнь, а на смерть. Универсал, грозный, как трубы Судного дня, созывал ополчение во всей стране, и не только рыцарства, но и всех сословий Речи Посполитой. "Даже лишенные чести и осужденные судом повинны идти на войну", - говорилось в универсале. Рыцарство должно было садиться на коней и поставить пехоту из крестьян, всякий по мере сил.

"Понеже в государстве нашем aeque bona et mala (Равно блага и недостатки (лат.).) принадлежат всем, то все должны делить и опасности. Посему всякий, кто именует себя шляхтичем, будь он оседлый или не оседлый, - со всеми сыновьями своими повинен идти на войну против врагов Речи Посполитой. Ввиду же того, что шляхта, как высшего, так и низшего происхождения, пользуется равными правами и привилегиями, то будем же равны и в том, чтобы всем нам идти на защиту наших свобод и отчизны нашей".

Так понимал равенство и привилегии шляхты этот универсал. Король, епископы и сенаторы, которые давно уже лелеяли в душе мысль о реформах в Речи Посполитой, с радостным изумлением убедились, что народ созрел уже для таких реформ, что он готов вступить на новый путь, очиститься от ржавчины и плесени и начать новую, блестящую жизнь.

"Открываем притом всем низшим сословиям Речи Посполитой возможность достижения путем личных заслуг привилегий и прав, коими пользуется сословие шляхетское", - говорилось в универсале.

Когда на королевском совете прочли это место универсала, в зале воцарилась глубокая тишина. Те, кто вместе с королем хотел открыть людям низшего происхождения путь к правам шляхетства, думали, что им придется еще немало бороться, немало ждать, прежде чем можно будет выступить с подобным предложением; между тем та самая шляхта, которая всегда так ревниво оберегала свои права, сама открывала низшим сословиям путь к этим правам.

Встал князь-примас и в каком-то пророческом вдохновении произнес:

- За то, что вы поместили этот пункт, ваши потомки будут славить вашу конфедерацию во веки веков. И если кто захочет считать настоящее время временем упадка нравов, тогда ему укажут на вас!

Ксендз Гембицкий был болен и говорить не мог, он только благословлял дрожащей от волнения рукой акт и послов.

- Я уже вижу, как неприятель со стыдом уходит из нашей земли! - сказал король.

- Дай бог, поскорее! - воскликнули оба посла. Король обратился к послам:

- Вы, ваць-панове, поедете с нами во Львов, где мы тотчас скрепим эту конфедерацию и где не замедлим заключить еще другую, коей не смогут одолеть силы адовы!

Послы и сенаторы стали переглядываться друг с другом, точно спрашивая, о каком союзе говорит король; но король молчал, и только лицо его сияло все больше. Он снова взял акт в руки, снова прочел и улыбнулся.

- А много ли было оппонентов? - спросил он.

- Ваше величество, - отвечал пан Домашевский, - эта конфедерация принята единогласно, благодаря гетманам, витебскому воеводе и пану Чарнецкому, и против нее не поднялся ни один шляхтич, ибо все ненавидят шведов и пылают любовью к отчизне и вашему величеству.

- Кроме того, мы объявили заранее, - прибавил пан Служевский, - что это не сейм, и дело будет решено большинством, а потому никакое "veto" (Буквально: запрещаю (лат.).) не могло бы помешать делу, а оппонентов мы изрубили бы саблями. К тому же все говорили, что надо покончить с "liberum veto" (Свободным вето (лат.).), ибо при нем одному - воля, а многим - неволя.

- Святая истина! - заметил примас. - Только бы стала на этот путь Речь Посполитая, и тогда нас никто не устрашит.

- А где теперь витебский воевода? - спросил король.

- Еще ночью после подписания акта он уехал в Тыкоцин, где осаждает изменника воеводу виленского. Теперь он, должно быть, уже взял его живым или мертвым.

- Он был так уверен, что возьмет?

- Он был уверен, что так будет. Все, даже вернейшие слуги, оставили изменника. Его защищает горсть шведов; а помощи ему ждать неоткуда. Пан Сапега говорил в Тышовцах так: "Я хотел выехать днем позже, тогда бы я уже покончил с Радзивиллом к вечеру. Но это дело важнее, чем Радзивилл, его и без меня могут взять - довольно одного полка".

- А где паны гетманы?

- Паны гетманы с нетерпением ждут приказаний вашего величества, а тем временем оба сносятся о планах будущей войны с Замостьем, со старостой калуским, и к ним полки так и идут со всех сторон.

- Значит, все бросают шведов?

- Да, государь! К панам гетманам являлась депутация от войска пана Конецпольского, которое еще на стороне Карла-Густава. Кажется, и они намерены вернуться к долгу присяги, несмотря на то что Карл-Густав не жалеет для них ни обещаний, ни ласк. Депутаты говорили, что они не могут сейчас оставить его, но при первом удобном случае сделают это, так как им надоели все эти любезности Карла. Они еле могут выдержать!

- Слава богу, все уже опомнились! - сказал король. - Это самый счастливый день в моей жизни, а другой настанет тогда, когда последний неприятель уйдет из границ Речи Посполитой.

- Сохрани бог, государь, чтобы это случилось! - воскликнул Домашевский.

- Почему? - спросил удивленный король.

- Чтобы последний швед ушел из Речи Посполитой на собственных ногах? Не бывать этому! А зачем же у нас сабли?

- А чтоб вас! - воскликнул развеселившийся король. - Молодец!

Но пан Служевский, не желая отставать от пана Домашевского, воскликнул:

- Никто этого не допустит, и я первый крикну: "Veto!" Мы не удовлетворимся их уходом, а сами пойдем за ними.

Князь-примас покачал головой и сказал добродушно:

- Ну загадывать нечего: неприятель еще в отчизне!

- Ненадолго! - крикнули оба конфедерата.

- Души изменились, изменится и судьба! - слабым голосом сказал Гембицкий.

- Вина! - крикнул король. - Я хочу выпить с конфедератами за эту перемену!

Вино подали, но вместе со слугами, которые его внесли, вошел королевский камердинер и сказал:

- Ваше величество, из Ченстохова приехал пан Криштопорский и желает поклониться вашему величеству.

- Давай его сюда! - воскликнул король.

Вскоре вошел худой, высокий шляхтич, смотревший исподлобья. Он прежде всего упал в ноги королю, потом не без надменности поклонился сановникам и проговорил:

- Да славится имя Господне!

- Во веки веков! - ответил король. - Что у вас слышно?

- Мороз страшный, ваше величество, усы к щекам примерзают.

- Говори о шведах, а не о морозе! - воскликнул король.

- Да что о них говорить, ваше величество, когда их под Ченстоховом нет! - отрубил Криштопорский.

- И мы уже слышали об этом, - ответил обрадованный король, - но только не от очевидцев, а ты, верно, из самого монастыря, очевидец и защитник?

- Так точно, ваше величество, - защитник и очевидец чудес Пресвятой Девы.

- Бесконечны милости ее, - сказал король, поднимая глаза к небу, - только надо заслужить их!

- Я многое видел на своем веку, а таких явных чудес никогда не видал; но обо всем этом вы узнаете из письма настоятеля Кордецкого к вашему величеству.

Ян Казимир схватил письмо, которое ему подал Криштопорский, и стал читать. Он прерывал чтение, молился и снова начинал читать - лицо его сияло; наконец, посмотрев в глаза Криштопорскому, он спросил:

- Ксендз Кордецкий пишет, что вы лишились славного кавалера, некоего Бабинича, взорвавшего шведское осадное орудие.

- Он пожертвовал ради нас своей жизнью, государь! Но есть люди, которые говорят, будто он жив, и бог знает чего не рассказывали о нем. Не имея уверенности, мы все же не перестаем его оплакивать, ибо если бы не его геройский подвиг, то нам пришлось бы совсем плохо.

- Тогда перестаньте оплакивать его! - сказал король. - Бабинич жив и находится с нами. Он первый дал нам знать, что шведы намерены отступить от Ясной Горы. А затем оказал нам столь важные услуги, что мы сами не знаем, чем наградить его.

- Вот ксендз Кордецкий обрадуется! - радостно воскликнул шляхтич. - Отец сына не может так любить, как он его любил. Позвольте и мне, государь, повидать пана Бабинича, ибо другого такого храбреца нет в Речи Посполитой.

Но король продолжал читать письмо и вдруг воскликнул:

- Что я слышу? Неужели шведы, отступив от монастыря, опять пытались взять его?

- Мюллер ушел и больше не показывался, но вдруг неожиданно появился Вжещович, должно быть, в надежде, что монастырские ворота открыты. Действительно, ворота были открыты, но крестьяне набросились на него с такой яростью, что он обратился в постыдное бегство. С начала мира не было примера, чтобы крестьяне в открытом поле так храбро сражались с конницей. Им на помощь подоспел пан Петр Чарнепкий и Кулеша, которые совершенно уничтожили отряд.

Король обратился к сенаторам:

- Смотрите, Панове, как защищают отчизну и веру бедные пахари!

- Да, ваше величество, защищают! - воскликнул Криштопорский. - Целые деревни под Ченстоховом пусты, ибо мужики с косами вышли в поле на шведов. Везде война страшная: шведы должны держаться вместе, а то если мужики поймают какого шведа, то так потешатся над ним, что тот предпочтет сразу в ад отправиться. Но кто же во всей Речи Посполитой не берется за оружие? Зачем, чертовы дети, на Ченстохов руку подняли! Не сидеть им больше тут!

- Отныне не будут знать никаких притеснений те, кто защищает отчизну собственной кровью! - торжественно сказал король. - В том помоги мне Бог!

- Аминь! - закончил примас. Криштопорский вдруг ударил себя рукой по лбу.

- Мороз отшиб у меня память, ваше величество, - сказал он, - я забыл сообщить еще одну новость. Воевода познанский - чтоб ему ни дна ни покрышки! - внезапно умер...

Но вдруг пан Криштопорский спохватился, что в присутствии короля и сановников осмелился так говорить о сенаторе; желая поправиться, сказал:

- Я хотел оскорбить не звание, но изменника.

Но на это никто не обратил внимания, так как взоры всех были обращены на короля, который проговорил:

- Мы давно, еще при жизни пана Опалинского, предназначили Познанское воеводство пану Яну Легдинскому. Вижу, суд Божий уже начался над теми, кто довел до упадка отчизну. Быть может, в эту минуту и виленский воевода отдает уже отчет о своих деяниях пред лицом Божьим...

Тут король обратился к сенаторам и епископам:

- Нам пора подумать о будущей войне, и я намерен по этому поводу выслушать ваше мнение.

XXVIII

В ту минуту, когда король, точно в пророческом провидении, говорил, что виленский воевода, быть может, стоит уже перед судом Всевышнего, тыкоцинский вопрос был уже решен.

25 декабря воевода витебский, Сапега, был так уверен во взятии Тыкоцина, что, поручив ведение дальнейшей осады пану Оскерке, сам уехал в Тышовец. С генеральным штурмом он велел подождать до его возвращения.

Созвав старших офицеров, он обратился к ним со следующими словами:

- До меня дошли слухи, что в войске существует намерение тотчас по взятии замка изрубить саблями князя-воеводу виленского. И вот, если замок сдастся во время моего отсутствия, что очень возможно, я строго запрещаю вам посягать на жизнь князя. Правда, я получаю письма от многих высокопоставленных особ, в которых меня просят не щадить князя, но я не хочу слушать таких просьб. Я делаю это не из жалости, ибо изменник этого заслуживает, но я не имею права лишать его жизни, я хочу препроводить его на суд сейма, чтобы показать потомству, что ни знатность происхождения, ни богатство, ни сан не могут помочь изменнику избежать суда и справедливой кары.

Так говорил воевода, и говорил долго, потому что, несмотря на все его прекрасные качества, у него была слабость считать себя великим оратором, и при всяком удобном случае он любил говорить речи, с наслаждением вслушиваясь в собственные слова и, в наиболее возвышенных местах, прищуривая глаза.

- В таком случае мне придется хорошенько вымочить правую руку в воде, - заметил Заглоба, - уж очень она у меня чешется. Я думаю только, что, если бы я попался в руки Радзивилла, он бы, наверное, не продержал меня в живых до захода солнца. Он отлично знает, кто был главным виновником того, что его оставило войско, и кто поссорил его со шведами. Но я не знаю, почему мне быть к нему снисходительнее, чем он ко мне?

- Потому что начальство над войском принадлежит не вам и вы должны слушаться, - твердо ответил воевода.

- Что я должен слушаться, это правда, но хорошо иногда и Заглобу послушать... Я смело могу сказать, что если бы Радзивилл меня послушался, то не сидел бы теперь в Тыкоцине, а был бы в поле во главе всех литовских войск.

- Значит, вы находите, что булава в плохих руках?

- Этого не могу сказать, ибо я сам вручил ее вам. Наш милостивый король Ян Казимир может только подтвердить мой выбор.

Воевода улыбнулся, так как очень любил Заглобу и его шутки.

- Пане-брате, - сказал он, - вы погубили Радзивилла, вы сделали меня гетманом, все это - ваши заслуги. Позвольте же мне теперь спокойно уехать в Тышовец, пусть и Сапега окажет какую-нибудь услугу своей отчизне.

Пан Заглоба на минуту призадумался, потом подбоченился, кивнул головой и сказал с важностью:

- Уезжайте спокойно, ваша милость.

- Награди вас Бог за позволение, - сказал воевода и расхохотался.

А за ним рассмеялись и все офицеры. Воевода стал собираться в путь, так как коляска уже ждала его под окнами. Прощаясь со всеми, он делал разные распоряжения, наконец, подойдя к пану Володыевскому, сказал:

- Если замок сдастся, вы мне отвечаете за неприкосновенность князя.

- Слушаюсь! - ответил маленький рыцарь. - Ни один волос не упадет у него с головы!

- Пан Михал, - сказал Володыевскому Заглоба после отъезда воеводы, - какие это особы упрашивают Сапегу не щадить Радзивилла?

- А я почем знаю! - ответил тот.

- Ты хочешь сказать, что, чего тебе чужой язык не подскажет, до того ты собственным умом не дойдешь. Это правда! Но, должно быть, это какие-то важные лица, если они могут приказывать воеводе?

- Может быть, король?

- Король? Да король такой добряк, что, если его собака укусит, он ее приласкает и прикажет угостить колбасой.

- Не буду спорить, но говорят же, что он очень сердит на Радзейовского.

- Во-первых, рассердиться может всякий, - например, я сердит на Радзивилла. А во-вторых, как же он сердится на Радзейовского, если взял под свое покровительство его сыновей. У короля золотое сердце, и думаю, что скорее королева против князя; она прекрасная женщина, слов нет, но все же женщина, а ты знай, что если женщина на тебя рассердится, то от нее не скроешься и в щель, она тебя и оттуда иглой выковырнет.

Володыевский вздохнул и ответил:

- За что же на меня женщинам сердиться, если я ни одной из них ничего худого не сделал?

- Но хотел бы сделать, хотел! Ты ведь хоть и в коннице служишь, а с таким пылом лезешь на тыкоцинские стены вместе с пехотой, потому что думаешь, будто там сидит не только Радзивилл, но и панна Биллевич. Знаю я тебя! Ты все еще не выкинул ее из головы?

- Было время, когда я совсем ее из головы выкинул, и сам Кмициц, если бы он здесь был, должен был бы признать, что я поступил по-рыцарски, не желая насиловать ее чувства и предпочитая забыть свой конфуз; но теперь не скрою, что если она в Тыкоцине и мне удастся снова ее освободить, то в этом я увижу перст Божий. Я не стану больше смотреть на Кмицица, ибо я ему ничем не обязан, и надеюсь, что если он добровольно оставил ее, то она, вероятно, его забыла, и теперь дело пойдет иначе, чем тогда.

Беседуя так, они дошли до квартиры, где застали двоих Скшетуских, Роха Ковальского и арендатора из Вонсоши.

Все в войске знали, зачем пан воевода уехал в Тышовец, и рыцари радовались всей душой, что вскоре заключен будет столь важный союз в защиту отчизны и веры.

- Теперь уж не те ветры дуют в Речи Посполитой, - сказал пан Станислав, - шведам прямо в лицо!

- Они повеяли из Ченстохова, - ответил пан Ян. - Вчера получены были сведения, что монастырь все еще держится и все энергичнее отражает штурмы. Пресвятая Дева не допустит, чтобы неприятель осквернил святое место!

Пан Жендзян вздохнул и сказал:

- Сколько сокровищ попало бы в неприятельские руки! Подумаешь об этом, так кусок поперек горла становится!

- Войска так и рвутся на штурм, и их трудно удержать, - сказал пан Михал. - Вчера полк Станкевича двинулся даже без лестниц, и солдаты говорили, что, как только покончат с изменником, сейчас же пойдут на выручку Ченстохову.

- Да и зачем держать здесь столько войска, когда достаточно было бы и половины, - сказал Заглоба. - Это просто упорство Сапеги! Он не хочет слушаться меня, чтобы показать, что может обойтись и без моего совета. А сами вы видите, что когда одну крепость осаждает такая масса народа, то все только мешают друг другу.

- Вашими устами говорит военный опыт! - сказал пан Станислав.

- Ага! Видишь! Есть у меня голова на плечах?!

- У дяди есть голова на плечах! - воскликнул вдруг Рох и, закрутив кверху усы, стал поглядывать на всех присутствующих, точно высматривая, не осмелится ли кто-нибудь ему противоречить.

- Но и у пана Сапеги есть голова на плечах, - сказал пан Ян Скшетуский, - и если здесь стоит столько войска, то потому, что он опасается, как бы на выручку брату не пришли войска Богуслава.

- Тогда послать два полка опустошать Пруссию! - сказал Заглоба. - Да созвать добровольцев из крестьян. Я бы первый пошел попробовать прусского пива.

- Зимою пиво хорошо только подогретое! - сказал пан Михал.

- Тогда дайте вина, горилки или меду! - ответил Заглоба.

Другие тоже не прочь были выпить. Жендзян засуетился, и вскоре на столе появилось несколько кувшинов.

Увидев их, рыцари просияли и стали чокаться и провозглашать тосты.

- За здоровье их величеств короля и королевы! - поднял свой бокал Скшетуский.

- И тех, кто верой и правдой служит государю! - прибавил Володыевский.

- Стало быть, наше здоровье!

- Здоровье дяди! - гаркнул пан Рох.

- Спасибо! Только пей до дна! Заглоба еще не совсем состарился. Мосци-панове, дай бог нам поскорее выкурить этого барсука из норы и тронуться под Ченстохов!

- Под Ченстохов! - крикнул Рох. - Пресвятой Деве в подмогу!

- Под Ченстохов! - воскликнули все.

- Защищать монастырские сокровища от рук нехристей, - прибавил Жендзян, - которые притворяются, будто верят в Господа Иисуса Христа, а на самом деле, как я говорил, молятся на луну, подобно псам, - в этом вся их вера!

- И они-то поднимают руку на великолепие храма Господня!

- А вот насчет ихней веры это вы правильно, - сказал Володыевский Заглобе. - Я сам слышал, как они выли на луну. Говорили потом, будто это они псалмы свои пели, но и то верно, что такие псалмы и псы распевают.

- Как так? - спросил Рох. - Неужто они все нехристи?

- Все! - с глубоким убеждением сказал Заглоба.

- И король ихний не лучше?

- Король их хуже всех! Он нарочно начал эту войну, чтобы осквернять нашу истинную веру.

Услышав это, пан Рох, сильно подвыпивший, поднялся с места.

- Если так, то не будь я Ковальский, Панове, если я в первой же битве не брошусь прямо на шведского короля. Будь с ним хоть тысячи, все равно. Либо мне сгинуть, либо ему. А уж мы померяемся! Считайте меня дураком, Панове, если я этого не сделаю.

Сказав это, он хотел ударить кулаком по столу. Он бы, наверное, перебил при этом бокалы, кувшины и поломал бы стол, если бы пан Заглоба предусмотрительно не схватил его за руку и не сказал:

- Рох, садись и успокойся! Знай и то, что мы не тогда будем считать тебя дураком, когда ты этого не сделаешь, а тогда перестанем тебя считать дураком, когда ты это сделаешь. Ну а пока брось посуду бить, иначе я первый тебе башку разобью. О чем мы говорили, панове? Ага, о Ченстохове. Радости мне больше в жизни не знать, если мы не подоспеем вовремя в подмогу святому месту! Радости не знать, говорю я! А все из-за этого изменника Радзивилла и из-за выдумок Сапеги.

- Вы воеводу не трогайте! Он хороший человек! - сказал маленький рыцарь.

- Так чего он двумя полами Радзивилла прикрывает, когда и одной полы довольно? Чуть не десять тысяч людей у этой конуры стоит - прекраснейшей конницы и пехоты. Скоро они в замке всю сажу в трубах вылижут; что в печах было, все съели!

- Не наше дело старших судить. Наше дело служить.

- Это твое дело, пан Михал, а не мое! Меня половина войск Радзивилла выбр&та своим полководцем, и я бы давно прогнал Карла-Густава за тридевять земель, если бы не моя несчастная скромность, которая велела мне вручить булаву пану Сапеге. Пусть же он бросит медлить, иначе я отниму от него то, что дал!

- Вы, только когда выпьете, такой храбрец! - сказал Володыевский.

- Ты так думаешь? Ну увидим! Сегодня же поеду к войскам и крикну: "Мосци-панове, кому неохота вытирать локти о тыкоцинские стены, прошу за мной под Ченстохов! Кто меня избрал вождем, кто дал мне власть, кто верил, что все, что я сделаю, я сделаю на благо отчизны, тот пусть станет рядом со мной". Хорошее дело наказывать изменников, но во сто крат лучше идти на защиту Пресвятой Девы и освободить ее от ига еретиков!

Тут пан Заглоба, у которого уже порядком шумело в голове, вскочил на скамью и, воображая себя перед собранием, крикнул:

- Мосци-панове, кто католик, кто поляк, кто любит Пресвятую Деву, за мной! На помощь Ченстохову!

- Иду! - отозвался Рох Ковальский, вставая из-за стола.

Заглоба взглянул на присутствующих и, видя, что все удивлены и молчат, слез со скамьи и прибавил:

- Я научу Сапегу уму-разуму! И буду последней шельмой, если завтра же не уведу половину войска в Ченстохов!

- Ради бога, опомнитесь, отец! - проговорил Ян Скшетуский.

- Шельмой буду! Помяните мое слово! - повторял пан Заглоба,

Но они испугались, как бы Заглоба действительно этого не сделал. Войска не раз роптали на медленность осады. Достаточно было бы одной искры, чтобы порох вспыхнул, особенно если бы эту искру бросила рука такого уважаемого рыцаря, как пан Заглоба. Кроме того, большая часть войска Сапеги состояла из новобранцев и, следовательно, солдат, не привыкших к дисциплине и готовых на всякие своеволия. А потому Скшетуские с Володыевским испугались, и Володыевский сказал:

- Еле удалось Сапеге собрать немного войска на защиту Речи Посполитой, как уже находятся своевольники, готовые разрознить полки, научить их непослушанию. Дорого даст Радзивилл за такой совет, ему ведь это на руку! Как вам не стыдно, ваць-пане, говорить такие веши?!

- Шельмой буду, если этого не сделаю! - ответил Заглоба.

- Дядя это сделает! - прибавил Рох Ковальский.

- Молчать, медный лоб! - крикнул на него Володыевский.

Пан Рох вытаращил глаза, замолчал и вытянулся в струнку. Тогда Володыевский обратился к Заглобе:

- А я шельмой буду, если кто-нибудь из моего полка последует за вами. А если вы хотите войско бунтовать, то знайте, что я первый со своим полком ударю на ваших волонтеров.

- Язычник! Нечестивец! Турок! - крикнул Заглоба. - Как ты смеешь идти против защитников Пресвятой Девы?! Хорошо! Вы думаете, Панове, что он заботится о дисциплине? Или о войске? Нет! Он почуял за стенами панну Биллевич! Ради личных интересов ты готов отказаться от самого справедливого дела? Не бывать тому! Уж я позабочусь, чтобы ею занялся кто-нибудь получше тебя, хотя бы Кмициц, который нисколько не хуже тебя!

Володыевский взглянул на товарищей, как бы призывая их в свидетели причиненной ему обиды. Затем нахмурил брови, и все ожидали, что он разразится гневом, но так как он тоже немного захмелел, то вдруг расчувствовался.

- Вот мне награда, - воскликнул он, - за то, что с детских лет отчизне служу и не выпускаю сабли из рук! Ни дома у меня, ни жены, ни детей, один я одинешенек! И не такие, как я, о себе думают, а у меня, кроме ран на шкуре, ничего нет... И меня еще упрекают, что я выше всего личные дела ставлю!

И, сказав это, заплакал маленький рыцарь. Пан Заглоба сразу смягчился и, раскрывая объятия, сказал:

- Пан Михал! Обидел я тебя! Прости меня, старого подлеца, что я лучшего друга своего обидел!

Они упали друг другу в объятия, прижимали друг друга к груди. Потом снова стали пить, и, когда оба успокоились, Володыевский спросил Заглобу:

- Значит, вы не будете войска баламутить? Не подадите дурного примера.

- Нет, нет, пан Михал! Я этого не сделаю ради тебя!

- А если, Бог даст, мы возьмем Тыкоцин, то кому какое дело, чего я там ищу? Так зачем надо мной смеяться?

Озадаченный этим вопросом, Заглоба, кусая конец уса, сказал:

- Нет, пан Михал. Я тебя очень люблю, но панну Биллевич ты выкинь из головы.

- Почему? - спросил удивленный Володыевский.

- Правда, красива она, - ответил Заглоба, - но она тебе не пара: высока ведь больно! Разве что ты на плечо ей будешь садиться, как канарейка, и выклевывать у нее изо рта сахар. Она могла бы еще носить тебя, как сокола, на руке и на неприятеля выпускать, - ты хоть и мал, зато спуску не дашь!

- Вы опять начинаете? - сказал Володыевский.

- Если начал, то позволь мне кончить... Есть только одна девушка, которая точно создана для тебя... Вот та ягодка! Не помню, как ее имя? На ней хотел жениться покойный Подбипента.

- Ануся Божобогатая-Красенская! - воскликнул Ян Скшетуский. - Ведь это прежняя любовь Михала!

- Чистое зернышко, а красива, как куколка! - сказал, облизываясь, Заглоба.

Тут пан Михал стал вздыхать и повторять то, что всегда говорил о ней:

- Где же эта бедняжка? Эх, если бы знать!

- Уж ты бы ее не выпустил, и хорошо бы сделал, ибо при твоей влюбчивости, пан Михал, первая встречная коза поймает тебя и превратит в козла. Ей-богу, ни разу в жизни я еще не видал такого влюбчивого! Тебе бы надо родиться петушком, копаться в мусоре и сзывать курочек: "Ко-ко-ко!"

- Ануся, Ануся! - повторял размечтавшийся Володыевский. - Послал бы мне ее Бог! А может, ее на свете нет?.. А может, замуж вышла?..

- Зачем ей выходить? Она еще девочкой была, когда я ее видел, и, вероятно, еще не вышла. После Подбипенты ей не всякий фертик мог приглянуться. Да, кроме того, во время войны никто не думает о женитьбе.

- Вы ее мало знали, - возразил пан Михал. - Она такая хорошая! Да только натура у нее была такая, что никого не пропускала без того, чтобы не пронзить ему сердце. Даже людей низкого происхождения, и тех не пропускала: пример - медик княгини Гризельды, итальянец, который влюбился в нее по уши. Может, она за него и вышла и уехала с ним за море?

- Не болтай вздора, пан Михал! - возмутился Заглоба. - Медик, медик! Да разве шляхтянка знатного рода пойдет за человека такого подлого ремесла? Уж я говорил тебе, что этого быть не может.

- Я уж сам на нее сердился и думал: надо же меру знать. Чего ж цирюльникам голову кружить?!

- Говорю тебе, что ты ее увидишь!

Дальнейший разговор был прерван появлением поручика Токажевича, который прежде служил в войске Радзивилла, а после измены гетмана поступил знаменосцем в полк Оскерки.

- Пан полковник! - сказал он Володыевскому. - Мы будем закладывать мину!

- Разве полковник Оскерко готов?

- Еще в полдень был готов и не хочет ждать, так как ночь обещает быть темной!

- Хорошо, тогда пойдемте посмотреть, - сказал Володыевский, - я прикажу людям быть наготове с мушкетами, чтобы те не могли из ворот вырваться. Оскерко сам будет закладывать?

- Да, сам... Но с ним идет много добровольцев.

- И я пойду! - сказал Володыевский.

- И мы! - воскликнули Скшетуские.

- Жаль, что мои старые глаза плохо видят впотьмах, - сказал пан Заглоба, - иначе я бы не отпустил вас одних. Но что делать, как только стемнеет, я уж и саблей в ножны не попадаю. Днем, когда солнце, старик еще может выйти в поле. Давайте мне самых сильных шведов, но только в полдень!

- Я тоже пойду! - сказал, подумав, Жендзян. - Верно, после взрыва ворот войска бросятся на штурм, а там в замке много всяких ценных вещей.

Все ушли, остался только один Заглоба. Он с минуту прислушивался, как хрустел снег под ногами удалявшихся, потом стал осматривать фляги на свет - не осталось ли в них меду.

Между тем рыцари направлялись к замку; с севера дул сильный ветер, выл, гудел, поднимал с земли столбы распыленного снега.

- Хорошая ночь для подведения мины! - заметил Володыевский.

- И для вылазки тоже! - сказал пан Скшетуский. - Надо смотреть в оба и мушкетеров держать наготове.

- Дал бы Бог, чтобы под Ченстоховом вьюга была еще сильнее, - сказал Токажевич. - Нашим в монастыре все же лучше. А шведы перемерзнут, и еще как! Трастя их маты мордовала!

- Страшная ночь! - сказал пан Станислав. - Слышите, Панове, как ветер воет, точно татары идут по воздуху в атаку?

- Или точно черти поют Радзивиллу панихиду! - прибавил Володыевский.

XXIX

А в замке, несколько дней спустя, великий изменник тоже смотрел на темный саван снега перед окнами и слушал вой ветра.

Медленно догорал светильник его жизни. Днем он еще мог ходить, осматривал еще со стен деревянные шалаши войск Сапеги; но через два часа он занемог так, что его пришлось отнести в комнаты.

С тех пор, когда в Кейданах он протягивал руку к короне, он изменился до неузнаваемости. Волосы на голове поседели, под глазами были красные круги, лицо его раздулось и обвисло, и голова казалась еще огромнее; но это было уже лицо полутрупа, с синими подтеками - страшное, с никогда не сходившими следами адских страданий.

И хотя жизнь его теперь можно было считать на часы, все же он жил слишком долго, ибо пережил не только веру в себя, в свою счастливую звезду, не только надежды свои и намерения, но и такое страшное падение, что, когда он смотрел вниз, на дно той пропасти, в которую скатился, он сам не мог себе верить. Все его обмануло: события, расчеты, союзники. Он, которому мало было быть самым могущественным польским магнатом, князем римским, великим гетманом и воеводой виленским; он, которому было тесно во всей Литве, с его огромными желаниями и стремлениями, - был теперь заперт в тесном замке, где его ждала либо смерть, либо неволя. И каждый день смотрел он на дверь, в которую должна была войти одна из этих страшных гостий, чтобы взять его душу и полуразложившееся тело.

Его земель, его поместий, его староств еще недавно хватило бы на целое Удельное княжество, а сегодня он не был даже хозяином тыкоцинских стен.

Несколько месяцев тому назад он самостоятельно вел переговоры с королями, а сегодня приказаний его не слушался даже шведский капитан и заставлял его подчиняться своей воле.

Когда войска покинули его, когда из магната и пана, державшего в руках всю страну, он стал бессильным нищим, который сам нуждался в спасении и помощи, Карл-Густав стал презирать его. Он превозносил бы до небес сильного помощника, но гордо отвернулся от Радзивилла-просителя.

Как некогда в Чорштыне осаждали разбойника, Костьку Наперсткого, так его, Радзивилла, осаждали теперь в тыкоцинском замке. И кто осаждал? Сапега, его личный враг!

Когда его захватят, его потащят на суд и будут судить хуже чем разбойника: Радзивилла будут судить за измену!

Его покинули родные, покинули друзья, поместья его заняли войска, развеялись как дым его богатства и сокровища - и этот пан, этот князь, который поражал некогда своим богатством французский двор, который на пирах у себя принимал тысячи шляхты, который держал десятки тысяч собственного войска, одевал и кормил, не мог теперь куском хлеба подкрепить гаснущие силы, и - страшно сказать! - он, Радзивилл, в последние минуты своей жизни был голоден.

В замке давно уже не хватало провианту, из тощих запасов шведский комендант выдавал князю только маленькие порции, а князь не решался его просить.

О, если бы та лихорадка, которая подтачивала его силы, отняла у него сознание. Но нет! Грудь его поднималась все тяжелее, дыхание превращалось в какие-то хрипы, опухшим рукам и ногам было холодно, но мозг его, несмотря на минутные приступы безумия, несмотря на страшные видения и призраки, работал совершенно правильно. И князь видел весь ужас своего падения, свою нищету и унижение, - знаменитый воин, привыкший к победам, видел всю чудовищность своего поражения... И страдания его были так ужасны, что могли сравниться разве лишь с его грехами.

Кроме того, как эринии - Ореста, его терзали упреки совести, и на всем свете не было места, куда бы он мог от них спрятаться. Они терзали его днем, терзали ночью, в поле и дома; гордость его не могла ни побороть их, ни оттолкнуть. Чем глубже было его падение, тем ужаснее они его терзали. И у него бывали минуты, когда он ногтями рвал свою грудь. Когда неприятель пришел в отчизну, когда над ее несчастными судьбами, над ее муками и страданиями скорбели чужие народы, - он, великий гетман литовский, вместо того чтобы выйти в поле, вместо того чтобы пожертвовать ради отчизны последней каплей крови, вместо того чтобы изумить своими подвигами мир, заложить последний кунтуш, как это сделал Сапега, - он вошел в сношение с неприятелем и поднял свою святотатственную руку против матери-отчизны, против законного государя и залил эту отчизну кровью ее же сынов... Он сделал все это - и теперь он стоит у предела не только позора, но и жизни; настал час возмездия... И что ждет его там, по ту сторону? Волосы дыбом вставали у него на голове, когда он об этом думал, ибо, когда он занес свою руку на отчизну, он казался себе великаном в сравнении с нею, а теперь все изменилось. Теперь он стал карликом, а Речь Посполитая, восставшая из праха и пепла, казалась ему каким-то грозным великаном, с ликом таинственным и полным священного величия. И она все росла в его глазах и с каждой минутой становилась могущественнее. В сравнении с нею он чувствовал себя теперь пылинкой, и как князь, и как гетман, и как Радзивилл. Он не мог понять, что это такое? Какие-то неведомые волны поднимались вокруг него, надвигались с грохотом и шумом, все ближе и ближе, вздымались все выше и выше, и он понимал лишь одно: что он должен в них утонуть, что утонуть в них должны и сотни таких, как он. Когда эти мысли гудели у него в голове, его охватывал ужас перед этой матерью, перед Речью Посполитой, ибо он не узнавал черты ее лица, некогда столь ласковые и нежные.

Он пал духом - в груди у него жил только ужас. Минутами ему казалось, что его окружает совсем другая страна, совсем другие люди. Из-за стен замка до него доносилось все, что происходило в занятой неприятелем Речи Посполитой, а происходило там нечто странное и ужасное. Начиналась война не на жизнь, а на смерть со шведами и изменниками - война тем более страшная, что никто не мог ее предвидеть. Речь Посполитая начала мстить. И в гневе ее было нечто похожее на гнев оскорбленного Бога.

Когда из-за стен до него дошли слухи об осаде Ченстохова, Радзивилл, хотя он и был кальвинистом, испугался - и ужас более не покидал его душу. Именно тогда он и заметил те таинственные волны, которые должны были поглотить и его и шведов; и нашествие шведов показалось ему не нашествием, а святотатством и преступлением. Только тогда впервые спала с его глаз завеса, и он увидел изменившийся лик отчизны, уже не матери, а карающей повелительницы.

Все, кто остался ей верен и служил ей всей душой, возвышались все более, кто грешил против нее - падал.

"Значит, никому нельзя думать, - говорил про себя князь, - ни о собственном возвеличении, ни о возвеличении рода, а только ей одной надо посвятить и жизнь, и силы, и любовь?.."

Но для него все это было уже поздно, ему уже нечем было жертвовать, ибо перед ним уже не было будущего, кроме загробного, - и при одной мысли о нем он дрожал.

С минуты осады Ченстохова, когда один страшный крик вырвался из груди огромной страны, когда в ней каким-то чудом появилась вдруг странная, незаметная раньше и непостижимая сила, когда могло казаться, что какая-то таинственная, нездешняя рука встала на ее защиту, - сомнение дрогнуло в душе князя, и он не мог отогнать мысли, что сам Бог защищает осажденных и их веру. Когда эти мысли проносились в голове князя, он усомнился в своей собственной вере, и тогда отчаяние его превзошло даже меру его грехов... Земное падение, вечное осуждение, мрак - вот до чего он дослужился, служа себе!..

А ведь еще в начале похода на Полесье он был полон надежд. Хотя Сапе-га, который как полководец был несравненно ниже его, разбивал его войска, а остатки его полков переходили на сторону неприятеля, но Януш утешал себя мыслью, что к нему со дня на день придет на помощь князь Богуслав.

Прилетит этот молодой радзивилловский орленок во главе прусских лютеранских войск, которые не перейдут, по примеру литовских полков, на сторону папистов, и тогда они вдвоем раздавят Сапегу, уничтожат его войска, уничтожат конфедератов и лягут на трупе Литвы, как два льва на трупе лани, и одним рычанием испугают тех, которые пожелают отнять ее у них.

Но время шло, а силы Януша таяли. Даже иностранные полки переходили к грозному Сапеге; уплывали дни, недели, месяцы, а Богуслава все еще не было.

Наконец началась осада Тыкоцина.

Шведы, которых немного осталось у Януша, защищались геройски, так как, запятнав себя раньше страшными жестокостями, они знали, что даже Добровольная сдача не защитит их от мести литвинов. В начале осады князь еще надеялся, что, в крайнем случае, на помощь к нему придет сам шведский король или пан Конецпольский, который находился при Карле с шеститысячным конным войском. Но напрасны были надежды. Никто о нем не Думал, никто не являлся на помощь.

- Богуслав, Богуслав, - повторял князь, шагая по комнатам замка, - если не хочешь спасти брата, то спаси хоть Радзивилла...

Наконец, в припадке последнего отчаяния, князь решился прибегнуть к средству, против которого восставала вся его гордость: умолять о спасении князя Михаила из Несвижа.

Но это письмо было перехвачено людьми Сапеги; витебский воевода прислал Янушу в ответ письмо князя-кравчего, которое было получено им самим неделю назад.

Князь Януш прочел в нем такое место:

"Если до вас, милостивый пане, дойдут слухи, что я намереваюсь идти на помощь моему родственнику, князю-воеводе виленскому, то не верьте им, ибо я только с теми, кто остался верен отчизне и государю нашему, кто желает вернуть прежнюю свободу блестящей Речи Посполитой. Я не желаю прикрывать изменников и спасать их от заслуженной и справедливой кары. Богуслав тоже не придет ему на помощь, ибо, по слухам, курфюрст предпочитает думать только о себе и не желает разделять свои силы; что же касается Конецпольского, то он пойдет разве лишь просить руки вдовы Януша, а для того, чтобы она стала вдовой, он должен добиваться, чтобы воевода как можно скорее погиб".

Это письмо, адресованное Сапеге, отняло у несчастного Януша последнюю надежду, и ему не оставалось ничего, как ждать решения своей судьбы.

Осада близилась к концу.

Известие об отъезде пана Сапеги почти в ту же минуту проникло в замок, но надежда, что с его отъездом действия неприятеля прекратятся, была недолговечной; наоборот, в пеших войсках заметно было какое-то необыкновенное оживление. Но в течение нескольких дней все было спокойно, так как попытка осаждающих взорвать миной ворота окончилась ничем; наступило 31 декабря, и только ночь могла помешать осаждавшим: они, несомненно, предпринимали что-то против замка, если не штурм, то новый обстрел стен.

День догорал. Князь лежал в так называвшейся "угловой" зале, находившейся в западной части замка. В огромном камине горели толстые сосновые бревна, бросая яркий отблеск на белые и почти пустые стены. Князь лежал навзничь на турецком диване, выдвинутом на средину комнаты, чтобы до него могло доходить тепло от камина. Ближе к камину, на ковре, спал паж, вокруг князя сидели, дремля в креслах, пани Якимович, бывшая гофмейстерина в Кейданах, другой паж, медик, княжеский астроном и Харламп.

Из прежних офицеров он один только не оставил князя. Тяжела была его служба, ибо сердце и душа старого солдата были за тыкоцинскими стенами, в лагере Сапеги, но, несмотря на это, он оставался верен своему прежнему вождю. Бедняга высох от голода и лишений, как скелет; все лицо его теперь занимал огромный нос, который казался еще больше, да длинные усы. Он был в полном вооружении, в панцире, наплечниках и шлеме. Он только что вернулся с крепостных стен, куда выходил смотреть, что делается в лагере осаждающих, и где ежедневно искал смерти. Теперь он вздремнул от усталости, несмотря на то что князь страшно хрипел, точно кончался, а на дворе выл и свистел ветер.

Вдруг огромное тело князя дрогнуло, и он перестал стонать. Все проснулись и стали смотреть то на него, то друг на друга.

- Мне легче, - проговорил он, - точно с груди тяжесть сняли... Затем он повернул голову, стал пристально смотреть на дверь и позвал:

- Харламп!

- Здесь, ваша светлость.

- Что здесь нужно Стаховичу?

У бедного Харлампа даже колени задрожали: насколько он был неустрашим в бою, настолько был и суеверен. Он тревожно огляделся по сторонам и проговорил глухим голосом:

- Стаховича здесь нет... Ваша светлость велели расстрелять его в Кейданах! Князь закрыл глаза и не ответил ни слова.

Некоторое время слышался только жалобный и протяжный вой ветра.

- Плач людской слышится в этом вое, - произнес князь, широко открывая глаза. - Но ведь не я привел шведов, а Радзейовский!

И так как никто не ответил, то он продолжал, помолчав:

- Он больше всех виновен, он больше всех виновен!

И даже какая-то бодрость прозвучала в его голосе, как будто мысль, что есть кто-то еще более виновный, чем он, обрадовала его. Но вскоре, должно быть, более мрачные мысли пришли ему в голову: лицо его потемнело, и он повторил несколько раз:

- Боже! Боже! Боже!

И он снова стал задыхаться, захрипел еще страшнее, чем прежде.

Вдруг снаружи раздались выстрелы мушкетов. Выстрелы сначала были редки, но постепенно учащались; в шуме и вое снежной вьюги они были не очень громки, и можно было подумать, что это кто-нибудь стучится в ворота.

- Дерутся! - сказал княжеский медик.

- Как обыкновенно! - ответил Харламп. - Люди мерзнут и дерутся, чтобы согреться!

- Вот шестой день эта вьюга и снег, - проговорил опять медик. - Это необычайное явление предвещает большие перемены в королевстве...

- Дай бог, - хуже не будет! - ответил Харламп.

Дальнейший разговор прервал князь, которому опять стало легче:

- Харламп!

- Здесь, ваша светлость.

- От слабости ли мне мерещится или на самом деле Оскерко несколько дней тому назад хотел взорвать ворота?

- Хотел, ваша светлость; но шведы вытащили мину.

Оскерко легко ранен, а сапежинцы отражены.

- Если легко, то он снова попытается... А какое сегодня число?

- Последний день декабря, ваша светлость.

- Боже, милостив буди мне, грешному... Не доживу я до Нового года... Мне давно предсказано, что каждый пятый год смерть стоит около меня.

- Бог милостив, ваша светлость.

- Бог с паном Сапегой! - глухо проговорил князь. И вдруг начал оглядываться и сказал: - Холодом веет от нее! Не вижу ее, но чувствую, что она здесь!

- Кто, ваша светлость?

- Смерть.

Снова воцарилось молчание, слышался только шепот молитвы, которую читала пани Якимович.

- Скажите мне, - снова заговорил князь прерывающимся голосом, - неужели вы действительно верите, что вне вашей веры нет спасения!..

- И в минуту смерти можно еще отречься от заблуждений, - ответил Харламп.

Отголоски выстрелов участились. Грохот орудий потрясал стены, и стекла жалобно дребезжали после каждого выстрела.

Князь слушал сначала спокойно, затем медленно поднялся и сел; глаза его расширились и заблестели; вдруг, схватив голову руками, он громко воскликнул, словно безумный:

- Богуслав! Богуслав! Богуслав!

Харламп, как сумасшедший, выбежал из комнаты.

Весь замок дрожал от грохота орудий.

Вдруг послышались крики нескольких тысяч голосов, потом что-то так рвануло стены замка, что из камина уголья выпали на пол; в эту минуту Харламп снова вбежал в комнату.

- Сапежинцы взорвали ворота! - крикнул он. - Шведы скрылись в башню! Неприятель здесь! Ваша светлость...

И слова замерли у него на устах. Радзивилл сидел на диване с широко раскрытыми глазами; губы его жадно ловили воздух, зубы были сжаты; он рвал руками диван, глаза с ужасом глядели в глубину комнаты. И он кричал или, скорее, хрипел прерывающимся голосом:

- Это Радзейовский!.. Это не я!.. Спасите!.. Чего вы хотите? Возьмите эту корону!.. Это Радзейовский!.. Люди, спасите... Господи Иисусе! Пресвятая Мария!

Это были последние слова Радзивилла.

Потом у него началась страшная икота, глаза вышли из орбит - он упал на диван, выпрямился всем телом и застыл в неподвижности.

- Скончался! - проговорил медик.

- Призывал Пресвятую Марию? Слышали? А он кальвинист! - воскликнула пани Якимович.

- Подложите дров в камин, - сказал Харламп, обращаясь к испуганным пажам. А сам подошел к трупу, закрыл ему глаза, затем снял со своего панциря образок Богоматери, который носил на цепочке, и, скрестив руки Радзивилла на груди, вложил образок между пальцев. Свет от камина отражался в золотом образке, и отблеск этот, падая на лицо воеводы, осветил его, и оно казалось спокойным, как никогда.

Тишину прерывали только звуки выстрелов.

Вдруг произошло что-то ужасное. Прежде всего блеснул какой-то необыкновенно яркий свет, - казалось, весь мир превратился в огонь, и вместе с тем раздался такой грохот, словно земля провалилась под замком. Стены зашатались, потолок дал трещину, а рамы с грохотом упали на пол, и стекла разбились вдребезги. Сквозь пустые отверстия окон ворвались клубы снежной пыли, и ветер мрачно завыл в углах залы.

Все в заде упали ниц на землю, все онемели от страха. Первый поднялся Харламп и прежде всего взглянул на труп воеводы; но труп лежал все так же спокойно и тихо, только золотой образок в его руках немного покосился в сторону.

Харламп с облегчением вздохнул. В первую минуту он был убежден, что это полчиша дьяволов ворвались в залу за телом князя.

- И слово стало плотью! - сказал он. - Это, должно быть, шведы взорвали башню и с нею себя самих...

Но снаружи все было тихо. По-видимому, войска Сапеги стояли в немом удивлении или же опасались того, что весь замок минирован и что последуют новые взрывы.

- Подбросьте дров! - приказал Харламп пажам.

И снова комната осветилась ярким, мигающим светом. Вокруг царила смертельная тишина, только дрова шипели в камине, выл ветер да снег валил сквозь выбитые стекла.

Наконец послышались смешанные голоса, раздался звон шпор, лязг оружия и топот многочисленных шагов. Двери в залу распахнулись, и ворвалась толпа солдат. Сверкнули обнаженные сабли, в дверях толпилось все больше солдат в шлемах и колпаках. Многие из них несли факелы и ступали осторожно, хотя было достаточно светло и от огня в камине.

Наконец из толпы выбежал маленький рыцарь, весь закованный в железо, и крикнул:

- Где воевода виленский?

- Здесь! - ответил Харламп и указал на тело, лежавшее на диване. Володыевский взглянул и сказал:

- Умер!

- Умер! Умер! - шепотом пронеслось в толпе. - Умер изменник и предатель!

- Да, - угрюмо проговорил Харламп. - Но если вы надругаетесь над телом и изрубите его саблями, это будет плохое дело - перед смертью он призывал Пресвятую Деву и держит теперь в своих руках ее образ.

Слова Харлампа произвели сильное впечатление. Крики умолкли. Солдаты столпились вокруг дивана и с любопытством рассматривали покойника. Те, у которых были фонари, освещали его лицо, а он лежал - огромный, мрачный, с гетманским величием в лице и со спокойствием смерти. Солдаты подходили по очереди; подошли и полковники: Станкевич, двое Скшетуских, Городкевич, Яков Кмициц, Оскерко и пан Заглоба.

- Правда, - тихим голосом сказал пан Заглоба, словно боялся разбудить князя. - Он держит в руках образ Пресвятой Девы, и блеск от нее падает на его лицо.

Сказав это, он снял шапку; то же сделали и другие. Настала глубокая, благоговейная тишина, которую нарушил Володыевский:

- Да, теперь он стоит перед судом Всевышнего, и не нам судить его! Затем он обратился к Харлампу:

- Но ты, несчастный, зачем ради него отрекся от отчизны и государя?

- Давайте его сюда! - раздалось несколько голосов.

Услышав это, Харламп встал, вынул из ножен саблю и бросил ее на пол.

- Вот я! Рубите меня! - сказал он. - Я не оставил его вместе с вами, когда он был могущественным, как король, а потом, когда он был в беде, когда все покинули его, мне уже не подобало его оставить! Ох, не растолстел я на этой службе; три дня уже у меня ничего не было во рту, и ноги подо мной подкашиваются... Но берите меня, рубите, ибо я признаюсь и в том... - тут голос Харлампа дрогнул, - что я его любил!..

Сказав это, он пошатнулся и упал бы, если бы Заглоба не поддержал его:

- Ради бога, дайте ему есть и пить!..

Это тронуло сердце солдат. Пана Харлампа взяли под руки и увели из залы; солдаты тоже стали понемногу расходиться, набожно крестясь.

По дороге домой пан Заглоба несколько раз останавливался, откашливался, призадумывался и наконец, дернув Володыевского за полу, сказал:

- Пан Михал! -Что?

- Теперь уже нет у меня злобы на Радзивилла. Покойник - всегда покойник! Я прощаю ему даже то, что он добивался моей смерти.

- Он перед небесным Судьей! - сказал Володыевский.

- Вот, вот! Гм... Если бы это помогло, я дал бы и на заупокойную обедню, - сдается мне, что там дело его дрянь!

- Господь милостив!

- Милостив-то милостив, но ведь и он без отвращения не может смотреть на еретиков! А Радзивилл не только еретик, но и изменник. Вот что!

Тут Заглоба поднял голову и стал смотреть на небо:

- Боюсь я, как бы какой-нибудь из шведов, которые взорвали себя порохом, не упал мне на голову; что их на небо никак не примут, это уж верно.

- Молодцы, - заметил пан Михал, - предпочли смерть плену! Таких солдат немного на свете!

Они продолжали идти молча, вдруг пан Михал остановился.

- Панны Биллевич в замке не было! - сказал он.

- А ты откуда знаешь?

- Я спрашивал пажей. Богуслав увез ее в Тауроги.

- О! - сказал Заглоба. - Это все равно что доверить волку козу. Впрочем, это не твое дело! Тебе предназначена та ягодка!

XXX

Львов со времени приезда короля превратился в настоящую столицу Речи Посполитой. Вместе с королем туда прибыла большая часть епископов и все те светские сенаторы, которые не держали сторону неприятеля. Королевские универсалы созвали под знамена не только шляхту Русского воеводства, но и шляхту из более отдаленных воеводств, которая явилась в большом количестве и вооруженная; сделать это было тем легче, что в тех провинциях не было шведов. Весело было смотреть на это посполитое рушение, которое совсем не было похоже на великопольское ополчение, давшее такой слабый отпор неприятелю под Устьем. Напротив, сюда собиралась грозная и воинственная шляхта, с детства воспитанная на коне в полях, среди постоянных нападений диких татарских орд, привыкшая к кровопролитиям и пожарам и лучше владевшая саблей, чем латынью. Войны с Хмельницким, длившиеся без перерыва семь лет, так закалили ее, что среди нее не было человека, который не участвовал бы в стольких боях, сколько ему было лет. Они толпами прибывали во Львов. Одни стекались из скалистых Бескидов, другие из окрестностей Прута, Днестра, Серета и Буга, - все спешили на зов государя во Львов, чтобы двинуться оттуда на неведомого им еще врага. Съезжалась шляхта с Волыни и из более отдаленных воеводств, - такую страшную ненависть вызвало в ней известие, что неприятель осмелился поднять святотатственную руку на Защитницу всей Речи Посполитой в Ченстохове.

Казаки, со своей стороны, не смели препятствовать этому, так как даже самые непримиримые из них были тронуты и даже, под влиянием татар, выслали к королю послов с заявлением о своей верности. Грозное для врагов короля татарское посольство во главе с Субагази-беем гостило во Львове и предложило от лица хана в помощь стотысячную орду; сорок тысяч могли тотчас выступить из Каменца. Кроме татарского посольства прибыла и депутация из Семиградья для ведения начатых с Ракочи переговоров о престолонаследии; гостил и посол императора австрийского, и папский нунций, который приехал вместе с королем. Каждый день прибывали депутации от коронных и литовских войск, от воеводств и земель с изъявлениями верности королю и желания защищать гибнущую отчизну.

Значение короля возрастало, а вместе с ним возрастала, к удивлению всего мира, мощь еще столь недавно бессильной Речи Посполитой. Сердца людские горели жаждой войны и мщения. И как весной теплый дождь растопляет снега, так могучая надежда рассеяла сомнения. Теперь все не только желали победы, но и верили в нее. С каждой минутой все новые и новые благоприятные известия, не всегда достоверные, переходили из уст в уста. То о взятии замков, то о битвах, где неизвестные войска под начальством неизвестных вождей разгромили шведов, то о страшных полчищах крестьян, восставших против неприятеля; имя Стефана Чарнецкого все чаще появлялось у всех на устах.

Подробности этих известий были зачастую вымышленными, но, вместе взятые, они, как зеркало, отражали то, что происходило во всей стране.

Но во Львове был как бы бесконечный праздник. Когда прибыл король, город торжественно приветствовал его: духовенство трех исповеданий, городские власти, купечество и цехи. На площадях и улицах, куда ни взглянуть, развевались знамена белые, синие, пурпурные, золотые; жители Львова с гордостью подняли городское знамя с изображением золотого льва на голубом фоне. Каждое появление короля вызывало крики толпы, в которой нигде не было недостатка.

За последнее время население города удвоилось. Кроме сенаторов, епископов, шляхты толпами стекались и крестьяне, так как распространился слух, что король намерен улучшить положение крестьян. Свитки и сермяги перемешивались с желтыми кафтанами мещан. Предприимчивые армяне повсюду раскинули свои шатры с товарами и оружием, которое охотно раскупалось собравшейся шляхтой.

При посольствах было немало татар, венгров, итальянцев и ракушан, много войска, непривычных лиц, всевозможных странных нарядов, много придворной челяди: пажей, гайдуков, янычар, казаков и скороходов. На улицах с утра до вечера слышался говор толпы, мелькали пешие и конные полки, шляхта; раздавались крики команды, звон оружия, ржанье лошадей, грохот пушек, песни, полные угроз и проклятий шведам. А в польских, русских и армянских церквях постоянно гудели колокола, возвещая народу, что в городе король и что Львов первый удостоился чести принять изгнанника короля. Где только ни появлялся король, всюду ему били челом, всюду шапки летели вверх и крики "vivat" оглашали воздух; люди били челом перед каретами епископов, которые благословляли толпу; кланялись сенаторам, отдавая дань их верности государю и отчизне.

В городе все кипело. Ночью же на улице горели костры, около которых грелись все, кто не нашел себе помещения в переполненном городе.

Король проводил целые дни в совещаниях с сенаторами, принимал иностранные посольства и депутации от земель и войск. На совещаниях придумывались средства, как пополнить опустевшую казну, и прибегали к всевозможным способам раздуть пламя войны там, где оно еще не вспыхнуло.

Гонцы летали во все значительные города, во все стороны Речи Посполитой, даже в отдаленную Пруссию и Жмудь; в Тышовец, к гетманам, к пану Сапеге, который после взятия Тыкоцина ушел со своими войсками на юг; к пану хорунжему Конецпольскому, еще державшему сторону шведов. Куда нужно было, посылали деньги, более неподвижных волновали манифестами.

Король признал, санкционировал и утвердил Тышовецкую конфедерацию, сам присоединился к ней и принял всю полноту власти в свои неутомимые руки: работал с утра до ночи, заботясь больше о благе Речи Посполитой, чем о своем отдыхе и здоровье.

Но этим не ограничивались его стремления. Король решил от своего имени и от имени сословий заключить такой союз, которого не могла бы уничтожить никакая сила земная и который в будущем мог бы окончательно исцелить Речь Посполитую.

Наконец наступила и эта минута.

Тайна перешла от сенаторов к шляхте, а от шляхты к простому народу, ибо с утра еще говорили, что во время богослужения произойдет что-то важное, что король произнесет какую-то клятву. Говорили об улучшении положения крестьян, о какой-то конфедерации с силами небесными. Говорили, что произойдет нечто такое, чего не знает история; любопытство было возбуждено до крайности, и все чего-то ждали...

День был морозный, ясный; маленькие пушинки снега медленно летали в воздухе, блестя на солнце, словно искорки. Перед кафедральным собором двумя длинными рядами выстроилась львовская и жидачевская пехота в голубых полушубках с золотыми галунами, а также часть венгерского полка. Вдоль этих рядов расхаживали офицеры с длинными тросточками в руках; между рядами рекой плыла в костел пестрая толпа. Впереди шляхта и рыцарство, за ними городской сенат с позолоченными цепями на шеях и со свечами в руках; вел его бургомистр; за бургомистром следовал известный во всем воеводстве врач, одетый в черную бархатную тогу и в берет. За сенатом шли купцы, среди них и армяне в зеленых ермолках и широких восточных халатах; они хотя и принадлежали к другому исповеданию, все же следовали за другими, как представители сословий. За купечеством шли цехи со своими знаменами: мясники, пекари, ювелиры, сапожники, литейщики, оружейники, медовары и много других. А за цехами шел простой народ в кафтанах, свитках, сермягах, тулупах - жители предместий и крестьяне. В костел впускали всех, пока костел битком не наполнился людьми всех сословий и состояний.

Наконец начали подъезжать и кареты, но не к главному подъезду, а к боковому, ибо король, епископы и сановники входили прямо к алтарю.

Солдаты ежеминутно отдавали честь, согревая временами озябшие руки.

Приехал король с нунцием Бидоном, потом архиепископ гнезненский с князем-епископом Чарторийским, епископы краковский и львовский, великий канцлер коронный, множество воевод и каштелянов. Все они проходили в боковые двери, а кареты их, прислуга, конюхи и всевозможная челядь составляли как бы новое войско, стоявшее сбоку собора.

Обедню служил папский нунций Видон, одетый в пурпурную рясу и белую ризу, расшитую жемчугом и золотом.

Для короля было приготовлено место между главным алтарем и скамьями, покрытое турецким ковром; кресла каноников заняли епископы и светские сенаторы.

Разноцветные лучи, проникая сквозь цветные стекла, сливаясь с блеском свечей, от которых горел весь алтарь, освещали лица сенаторов, скрытые в тени кресел, их белые бороды, золотые цепи и бархатные фиолетовые мантии. Казалось, будто это римский сенат, - столько спокойного величия было в этих лицах; кое-где среди седых голов виднелось лицо сенатора-воина, кое-где золотились локоны молоденького панича-сенатора; глаза всех были устремлены на алтарь; все молились; блестели и колебались огоньки свечей; дым из кадильниц клубился и переливался в цветных лучах. За скамьями стояла тысячная толпа, над головами развевались разноцветные хоругви.

Король Ян Казимир, по обычаю, смиренно пал ниц перед престолом Всевышнего. Но вот нунций вынул из дарохранительницы чашу со Святыми Дарами и приблизился к королю. Король встал с прояснившимся лицом, и раздался голос нунция: "Ессе Agnus Dei!" ("Се Агнец Господень!" (лат.).) - и король принял причастие.

Потом он некоторое время стоял на коленях, затем встал, вознес глаза и руки к небу. В церкви настала глубокая тишина - все затаили дыхание. Все угадали, что торжественная минута наступила и что король даст какой-то обет. Наконец взволнованным, но отчетливым голосом король произнес:

- Великая Матерь Богочеловека, Пресвятая Дева! Я, Ян Казимир, милостью Сына твоего, Царя царей, Господа моего, и милостью твоею - король, припадая к твоим Пресвятым стопам, даю такой обет: отныне считаю тебя Королевой и Покровительницей моей и королевства моего. Себя, королевство мое Польское, Великое княжество Литовское, Русское, Прусское, Мазовецкое, Жмудское, Инфляндское и Черниговское, войско и весь народ мой поручаю твоему покровительству и защите; смиренно молю тебя о помощи против неприятеля и о милосердии в нынешней нашей печали...

Король умолк, упал на колени, и несколько минут в костеле царило молчание. Наконец он поднялся и продолжал:

- Облагодетельствованный великими твоими милостями, принужден я вместе с польским народом принять на себя новый обет ревностного служения тебе, поэтому обещаю тебе от имени моего, министров, сенаторов, шляхты и народа возвеличить имя, честь и славу Сына твоего Господа Иисуса Христа и Спасителя нашего во всех землях моего царства и клянусь, если милостию Сына твоего одержу победу над шведами, я приложу все старания, чтобы годовщина этого события торжественно праздновалась во всем королевстве моем до скончания века, в память милости Божьей и твоей, Пречистая Дева.

Король умолк и опустился на колени. По костелу пронесся шепот, но король снова заговорил, и хотя голос его дрожал от волнения, но был еще громче:

- С великой скорбью сердца моего слышу стоны бедных пахарей, притесняемых солдатами и несущих в продолжение семи лет все кары, ниспосланные на нас справедливым гневом Божьим. Клянусь, что по водворении в стране мира я буду стараться вместе со всеми сословиями Речи Посполитой избавить угнетенное крестьянство от всяких жестокостей, и ты, Матерь милосердия, Царица и Владычица моя, вдохновившая меня дать сию клятву, испроси мне у Сына твоего в выполнении сего помощи.

Все слушали короля - и духовенство, и сенаторы, и шляхта, и простой народ. В церкви послышались рыдания; они вырвались сначала из мужицких грудей, потом заплакали все. И простирали руки к небу и сквозь слезы повторяли: "Аминь! Аминь! Аминь!" - чем свидетельствовали, что соединяют свои желания с королевским обетом. Какой-то восторг охватил всех и соединил в эту минуту в одном чувстве любви к Речи Посполитой и ее Защитнице. На лицах горела какая-то необыкновенная радость, и во всем костеле не было ни одного человека, который бы теперь сомневался в победе над шведами.

После обедни король, при грохоте выстрелов из пушек и мушкетов, среди громких криков: "Победа! Победа! Да здравствует король!" - уехал в город, где своей подписью скрепил и этот союз с силами небесными и Тышовецкую конфедерацию.

XXXI

После этих торжеств всевозможные вести, как птицы, со всех сторон стали слетаться во Львов. Вести были и старые, и новые, но все были более или менее благоприятны. Тышовецкая конфедерация ширилась как пожар, примыкала к ней шляхта, примыкал простой народ. Города доставляли оружие, припасы и солдат, евреи - деньги.

Никто не осмеливался идти против универсалов, и даже самые ленивые садились на коней. Вслед за этим был получен и грозный манифест Виттенберга, направленный против конфедерации. Он грозил огнем и мечом всем, кто к ней примкнет. Но он произвел такое действие, как если бы кто-нибудь стал огонь засыпать порохом. Этот манифест, вероятно, с ведома короля, для возбуждения большей ненависти к шведам, был разбросан по городу в огромном количестве. И неприлично сказать, что делал с ним народ: ветер разносил по городу листки опозоренными...

А между тем Виттенберг сдал команду в Кракове Виртцу, а сам спешно отправился в Эльблонг, где пребывал шведский король вместе с королевой, проводя время в пирах и радуясь, что сделался королем такого великолепного королевства.

Затем во Львове было получено известие о взятии Тыкоцина, которое всех обрадовало. Удивительнее всего было то, что об этом говорили еще до прибытия гонца. Не знали только достоверно, умер ли князь-воевода виленский или взят в плен, однако уверяли, что Сапега во главе сильного войска выступил уже из Полесья в Люблинское воеводство, чтобы соединиться с гетманами, что он по пути разбивает шведов и с каждым днем силы его растут.

Наконец от него самого прибыло посольство с целым полком, который он прислал в распоряжение короля, желая выразить этим преданность свою королю и желание охранить его от возможных опасностей, а может быть, и для того, чтобы поднять этим собственное значение.

Этот полк привел молодой полковник Володыевский, лично известный королю, и Ян Казимир сейчас велел призвать его к себе и, поцеловав его, сказал:

- Здравствуй, славный солдат! Много воды утекло с тех пор, как мы потеряли тебя из глаз. Кажется, в последний раз мы видели тебя под Берестечком, всего забрызганного кровью?

Пан Михал склонился к коленям монарха и сказал:

- А впоследствии в Варшаве, государь, я был в замке с нынешним паном каштеляном киевским.

- А ты все еще служишь? И не манит тебя семейная жизнь?

- Речь Посполитая нуждалась во мне, а среди вихря войны погибло все мое добро. Мне негде преклонить голову, государь, но я не ропщу, полагая, что служба королю и отчизне - первый долг солдата.

- Побольше бы таких, побольше! Не возгордился бы тогда неприятель. Бог даст, придет время и на награды, а теперь говори, что вы сделали с ви-ленским воеводой.

- Воевода виленский предстал уже на суд Божий. Он испустил дух в ту минуту, когда мы шли на последний штурм.

- Как это случилось?

- Вот реляция воеводы витебского, - сказал пан Михал.

Король взял письмо и стал его читать, но едва он начал, как вдруг остановился и сказал:

- Сапега ошибается, полагая, что булава великого гетмана литовского свободна. Мы вручаем ее ему!

- Да и никого нет достойнее его! - проговорил пан Михал. - И все войско будет благодарно за это, ваше величество!

Король улыбнулся, видя такую простодушную солдатскую откровенность, и продолжал читать. Минуту спустя он вздохнул:

- Радзивилл мог бы быть прекраснейшей жемчужиной в этой короне, если бы не его гордость и заблуждения, которые и иссушили всю его душу. Но свершилось! Судьбы Господни неисповедимы. Радзивилл и Опалинский... Почти в одно время... Не суди их, Господи, по грехам их, но по милосердию твоему!

Наступило минутное молчание, а затем король снова стал читать.

- Мы благодарны пану воеводе, - сказал он, окончив чтение, - за присылку нам полка и самого лучшего, как он пишет, рыцаря. Но здесь мы в безопасности, а такие кавалеры, как ты, нужнее на бранном поле. Отдохни немного, а потом я тебя пошлю на помощь Чарнецкому, так как неприятель обратит против него все главные силы.

- Мы и так отдохнули под Тыкоцином, ваше величество, - порывисто ответил маленький рыцарь, - если бы наши лошади не были утомлены, мы еще сегодня могли бы двинуться в путь, а с паном Чарнецким мы погуляем на славу. Великое счастье зреть особу вашего величества, но к шведам надо спешить.

Король просиял. Отеческая нежность мелькнула в его лице, и, с большим удовольствием глядя на храброго рыцаря, он сказал:

- Это ты, солдат, первый бросил полковничью булаву к ногам князя виленского воеводы?

- Нет, не первый, ваше величество, но в первый раз и, дай бог, в последний я нарушил воинскую дисциплину.

Пан Михал запнулся и затем прибавил:

- Нельзя было иначе.

- Верно, - сказал король, - это были тяжелые времена для тех, кто сознает свой воинский долг, но и послушание должно иметь свои границы. А много ли офицеров было при Радзивилле?

- В Тыкоцине мы нашли только одного офицера, пана Харлампа, который не оставил князя сразу, не покидал его и в несчастье. Его удерживало при князе только сострадание, хотя его всегда тянуло к нам. Мы его едва откормили - такой голод был в замке; а он к тому же во всем себе отказывал, чтобы оставить побольше князю. Теперь он приехал сюда, во Львов, умолять ваше величество о прощении, и я, государь, припадаю к вашим стопам и прошу простить его, ибо он хороший солдат.

- Пусть он сюда придет, - сказал король.

- Он желает сообщить вашему величеству очень важное известие, которое он слышал от князя Богуслава в Кейданах и которое касается вашего величества.

- Это уж не о Кмицице ли?

- Да, государь.

- А ты знал Кмицица?

- Знал и бился с ним, но где он теперь - не знаю.

- Что ты о нем думаешь?

- Государь, если он действительно взялся за такое дело, то нет мук, которых бы он не заслуживал, - это исчадие адово!

- Это неправда, - прервал король, - это все вымысел князя Богуслава: Но пока не будем об этом говорить. Скажи мне, что ты знаешь о прошлом Кмицица?

- Это был великий, несравненный солдат. С отрядом в несколько сот человек Кмициц до отчаяния доводил Хованского. Этого бы никто не мог сделать. Прямо чудо, что с него кожу не сняли и не натянули ее на барабан. Если бы кто-нибудь в это время отдал в руки Хованского самого князя-воеводу, он не был бы гак доволен, как если бы ему подарили Кмицица. Дошло до того, что Кмициц ел на его блюдах, спал на его ковре, разъезжал в его санях и на его лошади... Но потом он и для своих стал невыносим, своевольничал, насильничал, приговорами мог бы подушку набить, а в Кейданах совсем стал разбойником.

И Володыевский подробно рассказал все, что произошло в Кейданах.

Ян Казимир с большим вниманием слушал его, и когда рассказ дошел до того, как пан Заглоба спасся из радзивилловского плена, а потом спас и своих товарищей, король начал хохотать.

- Vir incomparabilis! (Муж несравненный! (лат.).) Vir incomparabilis! - повторял король. - А он не с тобою?

- Здесь и к услугам вашего величества, - ответил Володыевский.

- Этот шляхтич превзошел Одиссея. Приведи же его ко мне, приведи в веселую минуту и Скшетуских! Ну, что ты знаешь еще о Кмицице?

- Из писем, найденных у Роха Ковальского, мы узнали, что в Биржах нас ждала смерть. Князь гнался за нами, но не поймал, и мы ушли. Недалеко от Кейдан мы поймали Кмицица, и я тотчас велел его расстрелять.

- О-о, - сказал король, - я вижу, что у вас на Литве дела шли скоро.

- Но прежде чем его расстрелять, Заглоба приказал его обыскать, нет ли у него писем. Солдаты нашли у него письмо гетмана, из которого мы узнали, что если бы не Кмициц, то нас не послали бы в Биржи, а расстреляли бы в Кейданах.

- Ну вот видишь! - заметил король.

- Нам не подобало больше домогаться его смерти, и мы его отпустили. Что он делал потом - не знаю. Но Радзивилла он не оставил. Бог знает, что это за человек... Потом он куда-то уехал и вдруг предупредил нас, что князь скоро выступает из Кейдан. Нельзя отрицать, что этим он оказал нам большую услугу, ибо если бы не его предостережение, то воевода напал бы на наши разъединенные полки и уничтожил бы их поодиночке. Право, я не знаю, ваше величество, что и думать о нем... Если то, что сказал князь Богуслав, клевета...

- Вот сейчас мы это увидим, - сказал король и захлопал в ладоши. - Позвать сюда пана Бабинича, - сказал он пажу, появившемуся на пороге.

Паж исчез, и через минуту двери открылись, и в них появился пан Андрей. Володыевский не узнал его сразу, так как рыцарь очень изменился, похудел и еще не оправился после битвы в ущелье.

Пан Михал смотрел на него и не узнавал.

- Странно, - сказал он, наконец - если бы не худое лицо и не то, что ваше величество назвали другую фамилию, я бы сказал, что это Кмициц.

Король улыбнулся и сказал:

- Этот маленький рыцарь только что рассказывал мне об одном страшном повесе, который так назывался; но я как на ладони доказал ему, что он ошибается, и надеюсь, что и пан Бабинич подтвердит это.

- Ваше величество, - быстро ответил Бабинич, - одно слово ваше гораздо скорее восстановит честь этого бездельника, чем самые торжественные клятвы.

- И голос тот же, - говорил с возрастающим изумлением маленький полковник, - только у него не было этого шрама на лице.

- Мосци-пане, - сказал Кмициц, - лицо шляхтича - это реестр, на котором каждый раз все иная рука пишет саблей. Но здесь есть и ваша заметка, узнайте же, кто я...

Сказав это, он наклонил бритую голову и указал на белый шрам около чуба.

- Моя рука, - крикнул Володыевский, - это Кмициц!

- А я тебе говорю, что ты Кмицица не знаешь, - заметил король.

- Как так, ваше величество?

- Ты знал знаменитого солдата, но, вместе с тем, своевольника и сообщника Радзивилла в его измене. А здесь перед тобой стоит ченстоховский Гектор, которому Ясная Гора, после Кордецкого, обязана спасением; здесь стоит защитник отчизны и мой верный слуга, который защищал меня собственной грудью, спас мне жизнь, когда в ущелье я попался шведам. Вот каков этот новый Кмициц! Узнай же его поближе и полюби его, он этого стоит.

Пан Володыевский, не зная, что сказать, стал шевелить своими рыжими усиками. А король продолжал:

- И знай, что он не только ничего не обещал князю Богуславу, но первый захотел отомстить Радзивиллам за их измену, так как схватил его и намеревался выдать его вам.

- И предупредил нас о выступлении князя-воеводы виленского, - воскликнул маленький рыцарь. - Какой же ангел обратил вас на путь истины?

- Обнимитесь! - сказал король.

- Я с первого взгляда полюбил вас! - проговорил Кмициц.

И они упали друг другу в объятия. А король, глядя на них, весело улыбнулся и, по обыкновению, вытянул нижнюю губу. Кмициц так сердечно обнимал маленького рыцаря, что поднял его, как котенка, и не скоро поставил на ноги.

После этого король отправился на совет, так как во Львов прибыли и оба коронных гетмана, которые должны были сформировать войска и вести их на помощь Чарнецкому и конфедератским отрядам, действовавшим во всей стране.

Рыцари остались одни.

- Пойдемте ко мне, - сказал Володыевский, - там вы найдете и Скшетуских, и Заглобу, которые будут рады услышать то, что мне рассказал о вас король. Харламп тоже там...

Но Кмициц быстро подошел к Володыевскому и с беспокойством спросил:

- Много людей вы нашли при Радзивилле?

- Из офицеров был только один Харламп.

- Я не об офицерах спрашиваю. Были ли там женщины?

- Я угадываю, в чем дело, - ответил маленький рыцарь, слегка вспыхнув. - Пану Биллевич князь Богуслав увез в Тауроги.

Кмициц побледнел как полотно, потом покраснел и снова побледнел еще больше. В первую минуту он не в состоянии был слова вымолвить и только ловил воздух губами. Наконец схватился обеими руками за голову и стал метаться по комнате.

- Горе мне, горе, горе!

- Пойдемте ко мне, Харламп вам все расскажет. Он был при этом, - сказал Володыевский.

XXXII

Выйдя от короля, оба рыцаря шли молча. Володыевский не хотел говорить, а Кмициц не мог: его душили боль и бешенство. Они пробирались сквозь густые толпы народа, которые собрались на улицах, чтобы посмотреть на первый отряд татар, который, согласно обещанию хана, должен был прибыть в город, представиться королю. Маленький рыцарь шел впереди, а Кмициц шел за ним, как безумный, толкая всех по дороге.

Когда они выбрались из тесноты, пан Михал взял Кмицица под руку и сказал:

- Успокойтесь! Ведь отчаяньем не поможешь!

- Я не отчаиваюсь, - ответил Кмициц, - но только жажду его крови.

- Можете быть уверены, что вы найдете его среди врагов отчизны!

- Тем лучше! - лихорадочно проговорил пан Андрей. - Я не пощажу его, даже если найду в церкви.

- Не кощунствуйте! - поспешно прервал его маленький полковник.

- Этот изменник доводит меня до греха!

Они на минуту умолкли; наконец Кмициц первый спросил:

- Где он теперь?

- Может быть, в Таурогах, а может быть, и не там. Харлампу лучше знать.

- Пойдемте скорей.

- Теперь уж недалеко. Полк стоит за городом, а мы здесь, и с нами Харламп.

Вдруг Кмициц стал дышать так тяжело, словно он поднимался на высокую гору.

- Я очень слаб, - проговорил он.

- Тем более вам нужно быть спокойным. Помните, что вы будете иметь дело с таким рыцарем, как Богуслав.

- Я уже раз имел с ним дело, и вот след.

Сказав это, Кмициц указал на шрам на лице.

- Скажите мне, как это случилось? Король говорил лишь вскользь.

Кмициц стал рассказывать, и хотя он скрежетал зубами и даже шапку швырнул на землю, но мало-помалу успокоился и отвлек свои мысли от несчастья.

- Я знал, что вы удалец, - сказал маленький рыцарь, - но схватить Радзивилла среди его войска... этого я и от вас не ожидал!

Между тем они дошли до квартиры. Оба Скшетуские, пан Заглоба, арендатор из Вонсоши и Харламп были заняты рассмотрением крымских полушубков, принесенных торговцем-татарином. Харламп, знавший Кмицица лучше всех, тотчас же узнал его и, бросив полушубок, вскрикнул:

- Господи!

- Да прославится имя Господне! - воскликнул арендатор из Вонсоши. Но, прежде чем все пришли в себя от удивления, Володыевский сказал:

- Мосци-панове, позвольте вам представить ченстоховского Гектора, верного слугу его величества, пролившего свою кровь за веру, короля и отчизну!

И когда изумление офицеров возросло еще больше, пан Михал с большим жаром начал рассказывать то, что слышал от короля о заслугах Кмицица, и то, что слышал от него самого о похищении князя Богуслава.

- Богуслав не только оклеветал этого кавалера, но даже больше: Кмициц его первый враг, и князь увез панну Биллевич из Кейдан, чтобы отомстить за прошлое.

- И этот кавалер спас нам жизнь и предупредил конфедератов о выступлении князя-воеводы! - воскликнул Заглоба. - Перед такими заслугами - ничто прежние грехи. Хорошо, пан Михал, что он пришел с тобой, а не один. Хорошо и то, что полк стоит за городом, наши солдаты уж больно сердиты на него и тотчас бы его изрубили.

- Приветствуем вас от души, как брата и будущего соратника! - сказал Ян Скшетуский.

Харламп схватился за голову.

- Такой человек никогда не утонет, - сказал он, - отовсюду вынырнет, да еще славу вытащит на берег.

- А не говорил я вам этого? - воскликнул Заглоба. - Как только я увидел его в Кейданах, я сейчас же подумал: это настоящий солдат и удалец. Помните, что мы тотчас стали с ним целоваться. Если я и погубил Радзивилла, то и он отчасти к этому причастен. Сам Бог вдохновил меня в Биллевичах спасти его от расстрела. Правда, Радзивилл разбит благодаря мне, но также и благодаря ему. Мосци-панове, я полагаю, что нам не годится насухо принимать столь храброго кавалера, чтобы он не заподозрил нас в неискренности.

Услышав это, Жендзян тотчас же выпроводил татарина с полушубками и сам стал хлопотать насчет выпивки.

Но Кмициц думал только о том, как бы поскорее расспросить Харлампа, как бы спасти Оленьку.

- Вы были при этом? - спросил он у Харлампа.

- Да, я почти не уезжал из Кейдан, - ответил Носач. - Князь Богуслав приехал к князю-воеводе. К ужину, на котором должна была присутствовать панна Биллевич, он нарядился так, что глазам было больно смотреть. Видно, она ему приглянулась. Он, точно кот, мурлыкал от удовольствия. Но говорят, что кот, мурлыча, молитву читает, а князь Богуслав если и читал ее, то разве только черту. А как он увивался за нею, как ухаживал...

- Перестань! - сказал Володыевский. - Ты только мучишь этим рыцаря.

- Ничуть. Говорите, пожалуйста, говорите! - воскликнул Кмициц.

- За столом он рассуждал о том, что нисколько не унизительно даже Радзивиллам жениться на шляхтянках, что даже предпочитает их тем княжнам, которых ему сватал французский король. Фамилий их я не понимаю, чудные что-то...

- Это неважно! - сказал Заглоба.

- Все это он говорил, видно, с целью покорить ее. Мы это сразу поняли - посматривали друг на друга и перемигивались, справедливо полагая, что он злоумышляет на ее добродетель.

- А она, а она? - лихорадочно спросил Кмициц.

- А она, как девушка высокой крови и прекрасных манер, даже виду не показала, что это ей приятно, и просто на него не смотрела, и только когда князь Богуслав начал говорить про вас, она стала пристально смотреть на него. Страшно сказать, что произошло, когда князь сказал, будто вы обещали ему за деньги схватить короля и доставить его шведам живым или мертвым. Мы думали, что она богу душу отдаст, но злоба на вас в ней была так велика, что поборола девичью слабость. Когда же потом Богуслав стал говорить, с каким негодованием он отверг ваши предложения, она стала поглядывать на него более ласково и позволила ему под руку проводить ее от стола.

Кмициц закрыл глаза рукой.

- Бей его, бей, кто в Бога верует! - повторял он. Потом встал со стула и сказал: - Прощайте, панове!

- Как так? Куда? - спросил Заглоба, загородив ему дорогу.

- Король даст мне отпуск, и я поеду и найду его! - проговорил Кмициц.

- Ради бога! Подождите! Вы еще всего не знаете, а найти его успеете. С кем вы поедете? И где его найдете?

Кмициц, быть может, и не послушался бы, но вдруг силы его оставили, и он, опустившись на скамейку и прислонившись к стене, закрыл глаза.

Заглоба подал ему бокал с вином, и он схватил его обеими руками и, проливая вино на бороду и грудь, с жадностью выпил до дна.

- Еще ничто не потеряно, - проговорил Ян Скшетуский. - Теперь надо побольше хладнокровия, особенно с таким человеком. Поспешностью и необдуманностью вы можете испортить все дело и погубить и себя и панну Биллевич.

- Выслушайте до конца Харлампа, - сказал Заглоба.

Кмициц стиснул зубы.

- Я слушаю, - сказал он.

- Охотно ли она уезжала, - продолжал Харламп, - я не знаю, ибо меня при ее отъезде не было; знаю только, что мечник россиенский протестовал; его сначала уговаривали, потом заперли в цейхгауз и, наконец, позволили ехать в Биллевичи. Что она в дурных руках - этого и скрывать нечего; судя по тому, что говорят о князе, он падок до женщин больше любого басурмана. Когда ему женщина понравится, он не поглядит и на то, что она замужем.

- Горе мне, горе! - проговорил Кмициц.

- Шельма! - воскликнул Заглоба.

- Меня удивляет только, что князь-воевода тотчас отдал ее Богуславу! - заметил Скшетуский.

- Я не политик, - ответил на это Харламп, - и повторяю только то, что говорили офицеры, а главным образом Гангоф, который знает все тайны князя. Я слышал, как кто-то крикнул в его присутствии: "Не попользоваться Кмицицу после нашего молодого князя!" А Гангоф ответил: "В этом отъезде больше политики, чем любви. Князь, говорит, ни одну не пропустит; но если только она станет ему сопротивляться, он ничего с ней не сделает, иначе пойдут толки, а там гостит княгиня с дочерью, а при них ему волей-неволей нужно быть скромником, если только он рассчитывает жениться на молодой княжне. Трудно это ему будет, говорит, но ничего не поделаешь".

- У вас камень должен свалиться с груди: никакая опасность не угрожает панне, - заметил Заглоба.

- Так зачем же он увез ее? - крикнул Кмициц.

- Хорошо, что вы обращаетесь ко мне, - сказал Заглоба, - ибо я тотчас пойму то, над чем кто-нибудь другой будет напрасно ломать себе голову. Почему он ее увез? Я не отрицаю, что она ему приглянулась, но, кроме того, он увез ее для того, чтобы удержать всех Биллевичей, которых много и которые очень богаты, от враждебных действий против Радзивиллов.

- Это возможно, - заметил Харламп. - Верно одно: что в Таурогах он должен очень и очень обуздывать свои страсти и не сможет прибегнуть к крайности.

- Где же он теперь?

- Князь-воевода предполагал, что он в Эльблонге у шведского короля, куда он собирался ехать за подкреплениями. Несомненно, что его нет в Таурогах, так как там его не нашли гонцы. - Тут Харламп обратился к Кмицицу: - Если вы хотите послушать простого солдата, то я скажу вам, что думаю: если с панной Биллевич что-нибудь случилось или князь сумел приобрести ее расположение, то вам незачем ехать в Тауроги, а если нет, если она вместе с князем выехала в Курляндию, то за нее беспокоиться нечего, так как ей не найти более безопасного убежища во всей Речи Посполитой, охваченной пламенем войны.

- Если вы такой удалец, как про вас говорят и как я сам предполагаю, - сказал Скшетуский, - то вам сначала надо поймать Богуслава, а имея его в руках, вы получите все.

- Где он теперь? - снова спросил Кмициц у Харлампа.

- Я уже сказал вам, - ответил Носач. - Но в горе вы забывчивы. Предполагаю, что он в Эльблонге и двинется с Карлом-Густавом против Чарненского.

- Вы сделаете лучше всего, если пойдете с нами к пану Чарнецкому, ибо таким образом легко можно встретиться с Богуславом, - проговорил Володыевский.

- Благодарю вас, панове, за добрые советы, - ответил Кмициц и стал торопливо прощаться со всеми. Они не удерживали его, зная, что человек в горе не может ни пить, ни говорить.

Володыевский сказал:

- Я провожу вас до архиепископского дворца, ибо вы так расстроены, что можете упасть на улице.

- И я! - прибавил Ян Скшетуский.

- В таком случае пойдемте все! - прибавил Заглоба.

Надев сабли и накинув теплые бурки, все вышли. На улицах толпилось еще больше народу, чем прежде. Купцы стояли перед своими лавками, из всех окон выглядывали головы любопытных. Все говорили, что татарский чамбул уже прибыл и сейчас проедет через город к королю. До сих пор Львов видел этих гостей только за стенами, как полчища врагов на фоне пожаров. Теперь они въезжали, как союзники против шведов, и поэтому рыцари еле могли пробить себе дорогу. Крики: "Едут! Едут!" - ежеминутно перелетали из улицы в улицу, и тогда толпа сбивалась в такую массу, что невозможно было сделать ни шагу.

- Уф! - воскликнул Заглоба. - Отдохнем немного. Пан Михал! Вспомним недавние времена, когда мы смотрели не сбоку, а прямо в глаза этим чертовым детям. А я и в плену у них сидел. Говорят, что будущий хан похож на меня как две капли воды... Ну да что вспоминать прежние шалости...

- Едут! Едут! - снова послышалось в толпе.

- Бог изменил сердца этих собачьих детей, - продолжал Заглоба, - и теперь, вместо того чтобы опустошать наши окраины, они идут к нам на помощь. Это явное чудо! Говорю вам, что если бы за каждого язычника, которого эта старая рука отправила в ад, мне простили бы по одному греху, то я Давно был бы причислен к лику святых или еще при жизни был бы вознесен на золотой колеснице на небо.

- А помните, как мы ехали с Валадынки, от Рашкова, в Збараж? - спросил Володыевский.

- Как же, помню! Ты тогда в яму свалился, а я погнался за татарами. Когда мы вернулись за тобой, рыцари надивиться не могли: куда ни глянешь - все трупы да трупы!

Пан Володыевский помнил, что все это было как раз наоборот, но ничего не ответил, потому что, пока он успел прийти в себя от изумления, опять раздались крики:

- Едут! Едут!

Наконец все голоса умолкли, и вся масса народу устремила глаза в ту сторону, откуда должны были показаться татары. Вдали послышалась пискливая музыка, толпа расступилась, и посреди улицы появились татарские всадники.

- Смотрите! Да у них музыка есть! Это у них редкость!

- Тоже хотят показать себя, - ответил Ян Скшетуский, - хотя в некоторых чамбулах есть музыканты, которые играют, когда войско останавливается на продолжительное время. Должно быть, прекрасный чамбул.

Тем временем татары подошли и стали проезжать мимо. Во главе их ехал на пегом коне смуглый татарин с двумя дудками во рту. Откинув голову назад и закрыв глаза, он быстро перебирал пальцами отверстия дудок, извлекая из них пискливые и резкие звуки, столь быстрые, что их едва схватывало ухо. За ним ехало двое музыкантов, с бешенством потрясавших палками с медными побрякушками; за ними несколько человек пронзительно звенели медными тарелками или били в барабаны; некоторые из них играли, на манер казаков, на торбанах. И все они пели или, вернее, завывали какие-то дикие песни, поблескивая при этом белыми зубами и закатывая глаза. За этим нестройным и диким оркестром следовал чамбул по четыре всадника в ряд, состоявший почти из четырехсот человек.

Это был действительно отборный отряд, присланный ханом напоказ, в знак дружбы, в распоряжение польского короля. Вел его Акбах-Улан, из добруджских татар, самых закаленных в бою, старый, опытный воин, весьма уважаемый в аулах за мужество и строгость. Он ехал позади оркестра, одетый в розовую бархатную, несколько полинявшую шубу на куньем меху. В руке у него был пернач, такой же, как у казацких полковников. Его красное лицо посинело от холода, он слегка покачивался на высоком седле, поглядывая по сторонам или оборачиваясь к своим татарам, точно не вполне надеясь, что они не соблазнятся видом толпы, женщин, детей, открытых лавок и не бросятся на все это с диким криком.

Но они ехали спокойно, как собаки с охотником, и только по их мрачным и жадным взглядам можно было догадаться, что творится в душах этих варваров. Толпа смотрела на них с любопытством и вместе с тем не очень дружелюбно: так велика была здесь ненависть к татарам. Время от времени раздавались крики "Ату! Ату их!", словно натравливали собак на волков. Но были и такие, которые многого ожидали от их помощи.

- Шведы ужасно боятся татар! Говорят, солдаты рассказывали о них чудеса, - говорили в толпе.

- И верно, - отвечали другие, - не рейтарам Карловым воевать с татарами, особенно с добруджскими, которые не хуже нашей конницы. Рейтар не успеет оглянуться, как татарин закинет на него свой аркан.

- Грешно звать на помощь язычников, - прибавляли некоторые.

- Грех-то грех, а все-таки пригодятся.

- Да, знатный чамбул, - говорил Заглоба.

Действительно, татары были хорошо одеты: на них были белые, черные и пестрые полушубки, шерстью вверх; за спиной были черные луки и колчаны, полные стрел, у всех были сабли, что не всегда встречалось в чамбулах. (Это была уже роскошь; в битвах они употребляли лошадиные челюсти, привязанные к палкам.) У некоторых были даже самопалы, спрятанные в войлочные чехлы; лошади были хотя и низкорослые, худые, но зато отличавшиеся замечательной быстротой.

Посреди отряда шли четыре навьюченных верблюда, и все полагали, что в этих тюках были подарки хана королю; но в этом ошиблись, так как хан предпочитал брать подарки, а не давать. Обещав полякам свою помощь, он давал ее, конечно, не даром. И когда отряд отъехал, Заглоба сказал:

- Дорого обойдется нам эта помощь; они хоть и союзники, но разорят нашу страну. После шведов и после них во всей Речи Посполитой не останется ни одной целой крыши.

- Да, союзник тяжелый, - подтвердил Ян Скшетуский. - Знаем мы их!

- Я еще в дороге слышал, - сказал пан Михал, - будто король заключил такой договор с ханом, что к каждому отряду из пятисот татар будет назначен наш офицер с правом командовать и наказывать. В противном случае, они действительно оставили бы только небо да землю.

- А что король будет делать с этим чамбулом?

- Хан прислал его в распоряжение короля, и, хотя королю придется заплатить, он все же может с ним делать что угодно; пошлют его, верно, вместе с нами на помощь Чарнецкому.

- Ну, Чарнецкий сумеет сладить с ними.

- Разве жить с ними будет, иначе они начнут безобразничать у него за спиной. Должно быть, и в этот отряд назначат офицера.

- А что же будет делать этот толстый ага?

- Если он попадет не к дураку, то будет исполнять его приказания.

- До свидания, панове, будьте здоровы! - вдруг крикнул Кмициц.

- Куда вы так торопитесь?

- Пойду к королю просить его поручить мне команду над этими людьми.

XXXIII

В тот день Акбах-Улан бил челом королю и вручил ему письмо хана. Хан подтверждал свое обещание двинуть против шведов стотысячную орду, лишь только ему дадут вперед сорок тысяч талеров и только лишь взойдет первая трава на полях, ибо идти по опустошенной войной стране было бы невозможно. Что же касается чамбула, то хан посылает его в знак своей любви к "любезнейшему брату" и затем, чтобы казаки, которые все еще отказывают королю в повиновении, знали, что любовь эта ничем не нарушена, и пусть только до слуха хана коснутся первые известия о бунте, как его мстительный гнев обрушится на все казачество.

Король милостиво принял Акбах-Улана, подарил ему прекрасного жеребца и объявил, что вскоре пошлет его к пану Чарнецкому, чтобы и шведы Убедились, что хан посылает помощь Речи Посполитой. При имени Чарнецкого у татарина засверкали глаза, так как он знал его по прежним украинским войнам и вместе со всеми агами благоговел перед ним.

Менее понравилось ему то место в письме хана, где он просил короля назначить начальником чамбула какого-нибудь опытного офицера, который мог бы удерживать татар и самого Акбах-Улана от грабежей. Татарин предпочитал обойтись без такого опекуна, но, отвесив глубокий поклон королю, ушел, решив в душе, что не он будет кланяться своему опекуну, а опекун ему. Едва татарин ушел вместе с сенаторами, как Кмициц, стоявший во время аудиенции близ короля, упал к его ногам и сказал:

- Государь! Недостоин я той милости, которой прошу, но от нее зависит вся моя жизнь. Поручите мне командовать этими татарами и позвольте мне тотчас двинуться в путь.

- Я не отказываю, - ответил Ян Казимир, - лучшего не сыскать. Там нужен смелый и решительный кавалер, который сумел бы их обуздывать, иначе они начнут разбойничать и грабить. На одно лишь я не согласен, а именно на то, чтобы ты отправился с ними раньше, чем заживут твои раны от шведских рапир.

- Пусть только меня обвеет ветром в поле, и слабость моя совсем пройдет; а с татарами я уж справлюсь и сделаю их мягкими, как воск.

- Но куда же так спешишь? Куда ты хочешь идти?

- На шведов, ваше величество. Чего мне здесь сидеть? Я получил здесь все, чего хотел: и милость вашего величества, и отпущение прежних грехов. Пойду с Володыевским к пану Чарнецкому или один буду делать набеги на неприятеля, как раньше на Хованского, и надеюсь, что Бог даст мне удачу.

- Нет, тебя что-то другое тянет в поле.

- Признаюсь вашему величеству, как отцу, и открою всю душу. Князь Богуслав мало того что оклеветал меня, он увез из Кейдан и девушку мою, держит ее в неволе в Таурогах, и даже хуже - злоумышляет на ее девичью честь. Государь, рассудок мой мутится, когда я подумаю, в чьих руках эта бедняжка. Ведь девушка до сих пор думает, что я предлагал этому псу окаянному поднять руку на ваше величество, и считает меня последним выродком. Я не успокоюсь, пока он не попадет в мои руки, пока я не освобожу ее. Дайте мне, ваше величество, этих татар, и клянусь, что я не только буду мстить за личную мою обиду, но и нарублю столько шведов, что их черепами можно будет этот двор вымостить.

- Успокойся! - сказал король.

- Если бы я, государь, хотел бросить службу, бросить защиту особы вашего величества и Речи Посполитой ради личного дела, мне стыдно было бы просить. Но тут-то одно с другим сходится. Пришла пора шведов бить, я их и буду бить. Пришла пора ловить изменника, я его и буду ловить всюду, если он даже в Лифляндию бежит, в Курляндию, в Россию или за море в Швецию...

- Мы имеем сведения, что Богуслав не сегодня завтра выступит с Карлом из Эльблонга.

- Тогда я пойду им навстречу.

- С таким отрядом? Да они тебя шапками накроют.

Генрик Сенкевич - Потоп. 6 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Потоп. 7 часть.
- Хованский накрывал меня с восемьюдесятью тысячами, да и то не накрыл...

Потоп. 8 часть.
- Видел, вельможный пане! - прошептал мальчуган. - А как он выглядит? ...