Генрик Сенкевич
«Потоп. 4 часть.»

"Потоп. 4 часть."

- Днем найдем.

- Не найдем, они нарочно ложные следы оставили. Не надо было мужика отпускать.

- Да ведь знаем мы, что до дороги отсюда день езды, - сказал Белоус, - и она вон в той стороне...

Тут он указал рукой на восток.

- Будем ехать, пока не приедем, вот и все!

- А ты думаешь, что, на дорогу выехав, барином будешь? Нешто тебе больше разбойничья пуля нравится, чем виселица - там?

- Как так, отец? - спросил Белоус.

- Там уж нас, наверно, ищут.

- Кто, отец?

- Князь.

Тут Сорока вдруг замолчал, за ним замолчали и другие, точно испугавшись чего-то.

- Ох! - сказал наконец Белоус. - Тут плохо и там плохо... Як нэ круты, нэ вэрты...

- Загнали нас, как сиромах, в силки; тут разбойники, а там князь! - сказал другой солдат.

- Чтоб их громом разразило! Лучше дело с разбойниками иметь, чем с колдуном! - ответил Белоус. - А князь не простой человек, ох не простой. Завратынский ведь с медведем мог бороться, а он у него саблю из рук вырвал, как у ребенка. Не иначе как околдовал его князь - я ведь и то видел, что когда он потом на Витковского бросился, то на глазах у меня как сосна вырос. Не будь это, я бы его живьем не выпустил.

- И так ты дурак, что на него не бросился!

- Что бы делать, пан вахмистр? Я думал так: сидел он на самом лучшем коне, значит, коли захочет, удерет, а если наедет, так я с ним не слажу - колдуна ведь человеческой силе не одолеть. Из глаз пропадет или тучей накроется...

- Оно правда, - сказал Сорока, - когда я в него стрелял, его точно мглой подернуло - вот и промахнулся... С коня всякий промахнуться может, когда конь под ним танцует, но так, с земли, этого со мной уж десять лет не случалось.

- Что говорить! - сказал Белоус. - Лучше сосчитать: Любенец, Витковский, Завратынский, наш полковник - и всех их один человек уложил, безоружный. А ведь каждый из них с четырьмя мог сладить. Без чертовой помощи он бы этого сделать не мог.

- Одна надежда на Бога; раз князь колдун - черт ему и сюда дорогу укажет!

- У него и без того руки длинны - пан такой, каких мало.

- Тише! - сказал вдруг Сорока. - Что-то шелестит в лесу!..

Солдаты замолчали и прислушались. Действительно, неподалеку слышались какие-то тяжелые шаги, под которыми явственно шелестели опавшие листья.

- Лошади - ясно слышно! - шепнул Сорока.

Но шаги стали удаляться от избы, и вскоре раздался грозный и хриплый рев оленя.

- Это олени. Самец ланям голос подает, потому - другого рогача почуял.

- По всему лесу рев, как у черта на свадьбе.

Они снова замолчали и стали дремать, один только вахмистр поднимал порою голову и прислушивался, потом наконец ближайшие сосны из черных стали серыми, и верхушки их белели все больше, точно их кто-нибудь полил расплавленным серебром. Олений рев замолк, и в глубинах леса царила совершенная тишина. Понемногу рассветная муть стала редеть, белый бледный свет впитывал в себя золотой и розовый отблеск, наконец настал день и озарил утомленные лица солдат, спавших глубоким сном перед избой.

Вдруг дверь избы открылась, и на пороге показался Кмициц.

- Сорока, ко мне! - крикнул он. Все солдаты тотчас вскочили.

- Господи боже, ваша милость уж на ногах! - воскликнул Сорока.

- А вы спали, как волы; можно было бы вам головы срубить и за забор выбросить, прежде чем кто-нибудь из вас проснулся бы.

- Мы сторожили до утра, пан полковник, и уснули только перед рассветом. Кмициц стал смотреть по сторонам.

- Где мы?

- В лесу, пан полковник.

- Да ведь вижу. Чья это изба?

- Мы сами не знаем.

- Иди за мной! - сказал пан Андрей.

Кмициц вошел в избу, Сорока последовал за ним.

- Слушай, - сказал Кмициц, сев на настилку, - это князь меня ранил?

- Так точно.

- А где же он сам?

- Убежал.

Наступило минутное молчание.

- Это плохо, - сказал Кмициц, - очень плохо. Лучше было б его убить, чем отпускать живым.

- Мы так и хотели, но...

- Но что?

Сорока рассказал в нескольких словах все, что случилось. Кмициц слушал его совершенно спокойно, только глаза его сверкали. Наконец он сказал:

- На этот раз он вырвался, но мы еще встретимся. Почему ты свернул с дороги?

- Боялся погони.

- И хорошо сделал. Погоня, наверное, и была. Нас слишком мало, чтобы с войском Богуслава встретиться, кроме того, он теперь уехал в Пруссию, туда мы гнаться за ним не можем, надо подождать.

Сорока вздохнул с облегчением. Пан Кмициц, очевидно, не очень уж боялся князя Богуслава, если говорил о том, чтобы его преследовать. Это чувство сейчас же передалось старому солдату, привыкшему думать головою своего полковника и чувствовать его сердцем. Пан Андрей глубоко задумался и, очнувшись, стал чего-то искать на себе.

- А где мои письма? - спросил он.

- Какие письма?

- Которые были при мне! Они были спрятаны в поясе! Где пояс?

- Пояс я сам снял с вашей милости, чтобы вам легче было дышать. Вот он лежит!

- Давай!

И Сорока подал ему пояс с карманами, которые стягивались шнурками. Кмициц развязал их и быстро вынул бумаги.

- Это грамоты к шведским комендантам, а где же письма? - спросил он встревоженным голосом.

- Какие письма? - снова спросил Сорока.

- Тысяча чертей! Письма гетмана к королю шведскому, к пану Любо-мирскому, все те, которые у меня были?!

- Если их нет в поясе, значит, их нигде нет. Должно быть, потеряны в дороге.

- На коней и искать! - крикнул не своим голосом Кмициц.

Но прежде чем изумленный Сорока успел выйти из комнаты, Кмициц бросился на настилку, точно силы вдруг оставили его, и, схватившись за голову, повторял стонущим голосом:

- Письма мои, письма мои!

Между тем солдаты уехали, кроме одного, которому Сорока велел караулить избу. Кмициц остался один и стал раздумывать о своем незавидном положении.

Богуслав бежал. Над паном Андреем нависла страшная и неотвратимая месть могущественнейших Радзивиллов. И не только над ним, но над всеми, кого он любил - короче говоря, над Оленькой. Кмициц знал, что князь Януш не задумается ранить его в самое больное место, то есть мстить ему на панне Биллевич. А ведь Оленька в Кейданах в полной зависимости от страшного магната, сердце которого не знало жалости. Чем больше раздумывал Кмициц над своим положением, тем больше убеждался, что оно было ужасно. После его попытки похитить Богуслава Радзивиллы будут считать его изменником; сторонники Яна Казимира, приверженцы Сапеги и конфедераты, восставшие на Полесье, считают его тоже изменником, запродавшимся Радзивиллу.

Среди всех лагерей, партий, иностранных войск, занявших теперь Речь Посполитую, не было ни одного лагеря, ни одной партии, ни одного войска, которые не считали бы его своим величайшим и заклятым врагом. Ведь назначил же Хованский награду за его голову, а теперь ее назначат Радзивиллы, шведы - и, кто знает, не назначили ли уже сторонники несчастного Яна Казимира. "Заварил кашу, а теперь приходится расхлебывать", - думал Кмициц. Похищая князя Богуслава, он делал это для того, чтобы бросить его к ногам конфедератов, дать им несомненное доказательство того, что он порвал с Радзивиллом, стать в их ряды и приобрести себе право бороться за короля и за отчизну. С другой стороны, Богуслав был в его руках заложником безопасности Оленьки. Но теперь, когда Богуслав перехитрил Кмицица и бежал, исчезла не только безопасность Оленьки, исчезло и доказательство того, что пан Кмициц не притворно бросил службу у Радзивилла. Дорога к конфедератам открыта, но если он наткнется на отряд Володыевского и его приятелей - полковников, они, может быть, даруют ему жизнь, но захотят ли они принять его, как товарища, поверят ли они ему, не подумают ли, что он приехал шпионить или перетягивать людей на сторону Радзивилла? Тут он вспомнил, что на нем тяготеет кровь конфедератов, вспомнил, что он первый перебил взбунтовавшихся венгров и драгун в Кейданах, что он рассеивал мятежные полки и принуждал их к сдаче, что он расстреливал непокорных офицеров и резал солдат, что он укрепил Кейданы валами и этим обеспечил могущество Радзивилла на Жмуди.

"Как же мне идти туда, - думал он, - ведь для них чума более желанный гость, чем я! Будь у меня Богуслав на аркане, тогда бы можно, но теперь, с пустыми руками..."

Будь у него хоть эти письма, то, если бы он и не купил ими доверия у конфедератов, он все же держал бы ими в руках князя Януша, так как эти письма могли подорвать кредит гетмана даже у шведов... Ценой этих писем можно было бы спасти Оленьку.

Но злой дух сделал так, что письма пропали.

Когда Кмициц передумал все это, он снова схватился за голову.

"Я изменник в глазах Радзивилла, изменник в глазах Оленьки, изменник в глазах конфедератов, в глазах короля... Я погубил все: честь, себя, Оленьку".

Рана на лице горела, но еще более мучительный огонь жег душу... К довершению всего страдало и его рыцарское самолюбие. Богуслав разбил его самым позорным образом. Что в сравнении с этим были сабельные удары Володыевского, которых он не сумел отразить в Любиче? Там его победил вооруженный рыцарь, которого он вызвал на поединок, здесь - безоружный пленник, который был у него в руках!

С каждой минутой Кмициц видел все отчетливее, в какое страшное, в какое позорное положение он попал. И чем больше присматривался он к нему, тем явственнее вставал перед ним весь его ужас... Он находил все новые темные стороны: позор, стыд, гибель его самого, гибель Оленьки, обида, нанесенная отчизне, - и в конце концов его охватил страх и изумление.

- Неужели все это сделал я? - спрашивал он самого себя. И волосы дыбом вставали у него на голове. - Это невозможно. Меня, должно быть, еще лихорадка трясет! - вскрикнул он. - Матерь Божья, ведь это невозможно!..

"Слепой, глупый сумасброд! - сказала ему совесть. - Разве не лучше было тебе стать на сторону короля и отчизны, не лучше было послушаться Оленьки?"

И скорбь забушевала в нем вихрем. Эх! Если бы он мог себе сказать: "Шведы против отчизны - я против них! Радзивилл против короля - я против Радзивилла!" Как ясно, как чисто было бы тогда на душе. Он набрал бы тогда шайку забияк и головорезов и гулял бы с ними, как вихрь по полям, подкрадывался бы к шведам и проезжал по их трупам, с чистым сердцем, с чистой совестью... Как лучами солнца, залитый славой, он стал бы перед Оленькой и сказал:

- Я уже не разбойник, преследуемый законом, я защитник отчизны, - люби же меня так, как я тебя люблю!

А теперь что?

Но гордая душа слишком привыкла делать себе поблажки, не хотела сразу во всем сознаться: это Радзивиллы опутали его, довели до гибели, покрыли позором, связали руки, лишили чести и любимой девушки.

Пан Кмициц заскрежетал зубами, протянул руку в сторону Жмуди, где сидел князь Януш, гетман, как волк на трупе, и вскрикнул сдавленным от бешенства голосом:

- Мести! Мести!

Вдруг, охваченный отчаянием, он бросился на колени среди горницы и проговорил:

- Даю обет тебе, Господи Иисусе Христе, изменников этих бить и избивать, огнем и мечом преследовать, до последнего издыхания и скончания живота! В том мне, Царю Назарейский, помоги! Аминь!

Но какой-то внутренний голос сказал ему в эту минуту: "Отчизне служи, месть - потом!"

Глаза пана Андрея лихорадочно горели, губы ссохлись, он дрожал всем телом, как в горячке, размахивал руками и, разговаривая с самим собой, ходил или, вернее, бегал по горнице и наконец опять упал на колени:

- Вдохнови же меня, Господи, что мне делать, чтобы мне не сойти с ума!

Вдруг он услышал гул выстрела - лесное эхо отбрасывало его от сосны к сосне, пока не донесло до избы, словно раскат грома. Кмициц вскочил и, схватив саблю, выбежал в сени.

- Что там? - спросил он солдата, стоявшего у порога.

- Выстрел, пан полковник!

- Где Сорока?

- Поехал письма искать.

- Где выстрелили?

Солдат указал на восточную часть леса, поросшую густым кустарником:

- Там!

В эту минуту послышался топот лошадей, которых еще не было видно.

- Слушать! - крикнул Кмициц.

Из зарослей показался Сорока, летевший во весь дух на коне, а за ним Другой солдат.

Оба они подъехали к избе и, соскочив с лошадей, стали за ними, как за прикрытием, с мушкетами, обращенными к зарослям.

- Что там? - спросил Кмициц.

- Шайка идет! - ответил Сорока.

II

Стало тихо, но вскоре в ближайших зарослях послышался шум, точно там проходило стадо кабанов. Но шум этот чем был ближе, тем становился все слабее, потом опять воцарилась тишина.

- Сколько их там? - спросил Кмициц.

- Человек шесть будет или восемь, сосчитать не успел, - ответил Сорока.

- Тогда наше дело верное. Они с нами не сладят.

- Не сладят, пан полковник, только нужно одного живьем взять и попытать, чтобы он нам дорогу указал...

- Успеем еще. Слушай!

И едва Кмициц проговорил "слушай", как из зарослей показался белый дымок, и точно птицы прошуршали по траве в каких-нибудь тридцати шагах.

- Мелкими гвоздями стреляют из самопалов, - проговорил Кмициц. - Если у них мушкетов нет, они нам ничего не сделают, оттуда не донесет.

Сорока, держа одной рукой мушкет, положенный на седло стоявшего перед ним коня, приложил другую к губам, сложил ладонь в трубку и закричал:

- А покажись-ка кто-нибудь из кустов, мигом кувыркнешься! Настала тишина, потом громкий голос спросил из зарослей:

- Кто вы такие?

- Лучше тех, что по проезжим дорогам грабят.

- По какому праву вы нашу избу заняли?

- Разбойник о праве спрашивает?! Палач научит вас праву - к палачу и ступайте!

- Мы выкурим вас, как барсуков из норы.

- Ну выкуривай, только смотри, как бы самому тебе не задохнуться в этом дыму.

Голос в зарослях умолк; вероятно, нападающие стали совещаться; между тем Сорока прошептал Кмицицу:

- Надо будет кого-нибудь заманить и связать, тогда у нас заложник и проводник будет.

- Нет! Если кто-нибудь из них придет, - сказал Кмициц, - то только на наше честное слово.

- С разбойниками можно и честного слова не держать.

- Тогда и давать не надо! - возразил Кмициц.

Но вот из зарослей послышался новый вопрос:

- Чего вы хотите?

Отвечать стал сам Кмициц:

- Мы бы как приехали, так и уехали, если бы ты, болван, рыцарское обхождение знал и не начинал с самопала.

- Ты тут не загостишься, вечером наши приедут сто человек!

- А до вечера к нам двести драгун придет, и болота вас не защитят - есть и такие, что дорогу знают, они же нам дорогу и показали.

- Значит, вы солдаты?

- Не разбойники, ясное дело.

- А из какого полка?

- А ты что за гетман? Не тебе нам отчет давать.

- Ну так съедят вас волки!

- А вас вороны заклюют!

- Говорите, чего хотите, черт вас дери! Зачем в нашу избу залезли?

- Иди-ка сюда ближе! Нечего горло драть из зарослей. Ближе!

- На слово?

- Слово рыцарям дают, а не разбойникам. Хочешь - верь, хочешь - не верь.

- А можно вдвоем?

- Можно.

Немного погодя из зарослей, шагах в ста, вышло двое высоких и плечистых людей. Один из них шел немного сгорбившись: он был, должно быть, уже пожилой человек; другой же шел прямо и только с любопытством вытягивал шею по направлению к избе. Одеты они были в серые суконные полушубки, какие носила мелкая шляхта, в высокие кожаные сапоги и меховые шапки, надвинутые на глаза.

- Что за черт? - пробормотал Кмициц, пристально разглядывая этих двух людей.

- Пан полковник, - сказал Сорока, - чудо какое-то! Ведь это наши люди!

Те подошли еще на несколько шагов, но не могли разглядеть стоявших у избы, так как их закрывали лошади...

Кмициц вышел к ним навстречу. Но они все еще не узнавали его, так как лицо полковника было обвязано платком; все же они остановились и стали рассматривать его с любопытством и тревогой.

- А где же твой другой сын, Кемлич? - спросил пан Андрей, - Уж не убит ли?

- Кто это? Как? Что? Кто говорит? - спросил старик странным и как бы испуганным голосом. И застыл в неподвижности, широко открыв глаза и рот; вдруг сын, у которого были молодые и зоркие глаза, сорвал шапку с головы.

- Господи боже! Отец, да ведь это пан полковник! - воскликнул он.

- Иисусе! Иисусе сладчайший! - затараторил старик. - Это пан Кмициц!

- Ах вы такие-сякие, - сказал, улыбаясь, пан Андрей, - так вот вы как меня встречаете!

Старик подбежал к избе и закричал:

- Эй! Идите сюда все! Сюда!

Из зарослей показалось еще несколько человек, между ними был второй сын старика и смолокур; все бежали сломя голову, так как не знали, что произошло...

Старик снова крикнул:

- На колени, шельмы! На колени! Это пан Кмициц! Какой дурак из вас стрелял? Давайте его сюда!

- Да ты сам стрелял, отец! - сказал молодой Кемлич.

- Врешь, врешь, как собака! Пан полковник, кто же мог знать, что это ваша милость в нашем жилье. Ей-богу, я глазам еще не верю!

- Я сам собственной персоной! - сказал Кмициц, протягивая ему руку.

- Господи! - отвечал старик. - Такой гость в лесу! Глазам не верю. Чем же мы вашу милость принимать будем? Если б мы только догадаться могли, если б мы знали...

И он обратился к сыновьям:

- Ну, живо, болваны, беги кто-нибудь в погреб, меду неси!

- Так дай ключ от колоды, отец! - сказал один из сыновей.

Старик стал искать за поясом и в то же время подозрительно посматривал на сына:

- Ключ от колоды? Знаю я тебя, мошенника! Сам выпьешь больше, чем принесешь. Что? Нет, уж лучше я сам пойду! Идите только бревна отвалите, а я открою и принесу сам.

- У тебя, значит, погреб под бревнами, пан Кемлич? - спросил Кмициц.

- Да разве можно что-нибудь спрятать от таких разбойников? Они и отца родного готовы съесть! - отвечал он, указывая на сыновей. - А вы еще здесь? Идите бревна отвалить. Так вот вы как отца слушаете!

Молодые люди опрометью бросились на двор, к кучам нарубленных дров.

- Вижу, ты по-старому с сыновьями воюешь, - сказал Кмициц.

- Да кто же с ними поладит? Драться умеют, добычу брать умеют, а когда придется с отцом поделиться, я у них из горла должен свою часть вырывать... Вот какая мне, старику, от них радость!.. А парни как туры. Пожалуйте в избу, ваша милость, тут мороз пощипывает. Господи боже, такой гость, такой гость! Ведь мы под командой вашей милости больше добычи взяли, чем за весь этот год... Теперь - хоть шаром покати. Нищие мы! Времена плохие, и все хуже... А старость не радость... В избу пожалуйте, челом бью. Господи! Кто мог тут вашу милость ожидать!..

Старик Кемлич говорил как-то особенно быстро и жалостно и все время украдкой поглядывал по сторонам тревожными глазами. Это был костлявый старик, огромного роста, с вечно недовольным и сердитым лицом. Глаза у него косили, как и у обоих сыновей, брови нависли, под огромными усами торчала отвисшая нижняя губа, и, когда он говорил, она поднималась у него почти до самого носа, как у беззубых людей. Его дряхлость страшно не соответствовала крепости всей его фигуры, обнаруживавшей необычайную физическую силу и выносливость. Движения у него были быстрые, точно весь он был на заводных пружинах; он вечно поворачивал во все стороны голову, стараясь охватить глазами все, что его окружало: и людей, и веши. По отношению к Кмицицу он с каждой минутой становился все подобострастнее, по мере того как в нем оживала привычка слушаться прежнего начальника, страх перед ним, а может быть, преклонение или привязанность.

Кмициц хорошо знал Кемличей, так как отец и оба сына служили под его начальствам в то время, как он в Белоруссии, на свой страх, вел войну с Хованским. Это были храбрые солдаты, столь же жестокие, сколь храбрые. Сын, Козьма, одно время был знаменщиком в отряде Кмицица, но вскоре он отказался от этой почетной должности, так как она ему мешала брать добычу. Среди игроков, гуляк и забубённых головушек, из которых состоял отряд Кмицица и которые днем пропивали и проигрывали то, что ночью кровавыми руками вырывали у неприятеля, Кемличи отличались необычайной жадностью. Они собирали добычу и прятали ее в лесах. Особенно жадны были они к лошадям, которых продавали потом по усадьбам и городам. Отец дрался не хуже сыновей-близнецов; после каждой битвы он вырывал у них самую лучшую часть добычи и слезно жаловался при этом, что сыновья его обижают, грозил им отцовским проклятием, стонал и причитал. Сыновья ворчали на него, но, будучи от природы глуповатыми, позволяли отцу тиранить себя. Несмотря на постоянные ссоры и драки, в битве они бешено заступались друг за друга, не жалея крови. Товарищи не любили их, но боялись: в столкновениях они были страшны. Даже офицеры избегали их задевать. Один только Кмициц возбуждал в них неописуемый ужас, да еще, пожалуй, пан Раницкий, перед которым они дрожали, когда лицо его от гнева покрывалось красными пятнами. В обоих они чтили их высокое происхождение, так как Кмицицы еще недавно были самым влиятельным родом в Оршанском повете, а в жилах Раницкого текла сенаторская кровь.

В отряде говорили, что они собрали огромные сокровища, но никто не знал хорошенько, была ли в этом хоть доля правды. Однажды Кмициц отправил их увести табун лошадей, взятых в добычу, - с тех пор они исчезли. Кмициц думал, что они погибли, солдаты говорили, что они удрали с лошадьми, так как слишком тут было велико для них искушение. Теперь, когда пан Андрей увидел их здравыми и невредимыми, когда из стойла подле избы слышалось ржанье каких-то лошадей, а радость и подобострастие старика перемешивалась с каким-то беспокойством, пан Андрей подумал, что солдаты были правы.

И вот, когда они вошли в избу, он сел на подстилку из шкур и, подбоченившись, посмотрел старику прямо в глаза и потом спросил:

- Кемлич! А где мои кони?

- Иисусе! Иисусе сладчайший! - застонал старик. - Золотаренковы люди забрали, избили нас, изранили, больше ста верст за нами гнались, еле мы ноги унесли. Мать честная, Богородица! Мы не могли уж ни вашей милости, ни отряда найти. Загнали нас сюда, в эти леса, на голод и холод, в эту избу, в эти болота... Благодарение Богу, ваша милость живы-здоровы, хоть, вижу, ранены. Может, осмотреть рану, целебным отваром смочить? А сынки-то мои? Пошли бревна отваливать? Чего доброго, дверь выломают и к меду подберутся. Голод здесь, нищета, только грибами и пробавляемся. Но для вашей милости будет что и выпить и перекусить... Так вот, забрали они у нас коней, ограбили... Что уж говорить - и службы у вашей милости нас лишили. Куска хлеба нет на старости лет, разве что вы, ваша милость, нас приютите и на службу опять примете...

- Может и так случиться, - ответил Кмициц.

В эту минуту в горницу вошли два сына старика: Козьма и Дамьян, близнецы, парни рослые, неуклюжие, с огромными головами, поросшими невероятно густыми и твердыми, как шетина, волосами, неровными, торчащими у ушей и на макушке какими-то фантастическими клочьями и чубами. Они остановились у дверей, так как не смели сесть в присутствии Кмицица. Дамьян сказал:

- Бревна отвалили!

- Ладно, - сказал старик Кемлич, - пойду принесу меду. Тут он многозначительно посмотрел на сыновей.

- А коней Золотаренковы люди забрали, - сказал он с ударением.

Кмициц взглянул на обоих парней, стоявших у дверей, похожих на два деревянных чурбана, грубо вытесанных топором, и спросил вдруг:

- Что вы тут делаете?

- Лошадей забираем! - ответили они одновременно.

- У кого?

- У кого попало.

- А у кого всего больше?

- У Золотаренковых людей.

- Это хорошо, у неприятеля можно брать, но если вы у своих берете, так вы бездельники, а не шляхтичи. Что с лошадьми делаете?

- Отец продает в Пруссию.

- А у шведов случалось забирать? Ведь тут где-то недалеко шведские отряды. К шведам подбирались?

- Подбирались.

- Должно быть, к отставшим или к небольшим отрядам? А когда они не давались, что вы делали?

- Лупили.

- Ага! Лупили! Стало быть, у вас счеты и с Золотаренкой, и со шведами, и, верно, вам сухими из воды не выйти, если вы к ним в руки попадете?

Козьма и Дамьян молчали.

- Опасную штуку вы затеяли, больше она бездельникам пристала, чем шляхте. Должно быть, и приговоры на вас тяготеют еще с прежних времен?

- Как не тяготеть... - ответили Козьма и Дамьян.

- Так я и думал. Вы родом откуда?

- Мы здешние.

- Где отец жил раньше?

- В Боровичке.

- Деревня его была?

- В совладении с Копыстынским.

- А что с ним случилось?

- Зарубили его мы.

- И пришлось от суда скрываться? Дрянь ваше дело, Кемличи, придется вам на суку повисеть. С палачом познакомитесь, верное дело!

Вдруг дверь в избу скрипнула, и вошел старик с ковшом меда и двумя чарками. Вошел, взглянул тревожно на сыновей и пана Кмицица и потом сказал:

- Идите погреб прикрыть!

Близнецы тотчас вышли, отец налил меду в одну чарку, а другую оставил пустой, не зная, позволит ли ему Кмициц пить с ним.

Но Кмициц и сам пить не мог, он даже говорил с трудом - так болела рана. Видя это, старик сказал:

- Мед при ранах дело неподходящее. Разве что залить рану медом, чтобы ее прижгло хорошенько! Позвольте, ваша милость, осмотреть и перевязать, я не хуже цирюльника толк в ранах понимаю.

Кмициц согласился, Кемлич снял перевязку и внимательно осмотрел рану.

- Кожа содрана, пустое дело. Пуля верхом прошла, вот только распухло...

- Оттого и болит.

- Ране и двух дней не будет. Матерь Божья! Кто-то, должно быть, выстрелил в вашу милость в двух шагах.

- А почему ты так думаешь?

- Потому что порох даже не весь сгореть успел, и зернышки, как веснушки, под кожей сидят. Это уж навсегда у вас останется, ваша милость. Теперь только хлеба с паутиной приложить надо. В двух шагах, должно, кто-то в вас выстрелил... Хорошо еще, не убил вашу милость.

- Значит, не то у меня на роду написано. Ну намни хлеба с паутиной, пан Кемлич, и приложи поскорее, мне нужно с тобой поговорить, а у меня скулы болят.

Старик подозрительно взглянул на полковника, так как в сердце его зародилось опасение, как бы этот разговор не коснулся опять лошадей, которых якобы увели казаки. И он сейчас же засуетился. Размял сначала смоченный хлеб, и так как паутины в избе было сколько угодно, то он вскоре перевязал Кмицицу рану.

- Теперь хорошо, - сказал пан Андрей. - Садись, мосци-Кемлич.

- Слушаюсь, пан полковник, - ответил старик, садясь на краю скамьи и вытягивая тревожно свою седую, щетинистую голову в сторону Кмицица.

Но Кмициц, вместо того чтобы спрашивать или разговаривать, охватил руками голову и глубоко задумался. Потом он встал и начал ходить по горнице; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянными глазами, - по-видимому, обдумывая что-то, боролся с мыслями. Так прошло с полчаса, старик вертелся на месте все тревожнее.

Вдруг Кмициц остановился перед ним.

- Мосци-Кемлич, - сказал он, - где тут ближе всего стоят те полки, что взбунтовались против князя-воеводы виленского?

Старик подозрительно заморгал глазами.

- Ваша милость хочет к ним ехать?

- Я тебя не спрашивать прошу, а отвечать.

- Говорят, в Щучине постоем станет один полк, тот, что последний проходил этими местами со Жмуди.

- Кто говорил?

- Люди из полка.

- Кто ведет полк?

- Пан Володыевский.

- Хорошо. Зови сюда Сороку!

Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.

- А письма нашлись? - спросил Кмициц.

- Нет, пан полковник! - ответил вахмистр. Кмициц щелкнул пальцами.

- Вот беда, беда! Можешь идти, Сорока. За то, что вы письма потеряли, вас повесить надо. Можешь идти. Мосци-Кемлич, есть у тебя на чем писать?

- Пожалуй, найдется, - ответил старик.

- Хоть два листика и перо.

Старик исчез за дверью каморки, которая, по-видимому, была складом всякого рода вещей, и искал долго. Кмициц между тем ходил по комнате и разговаривал сам с собой.

- Есть ли письма или их нет, - говорил он, - гетман не знает, что они пропали, и будет бояться, как бы я их не опубликовал... Он у меня в руках... Хитрость за хитрость! Я пригрожу ему, что отошлю письма воеводе витебскому. Да, да! Даст Бог, он этого испугается.

Дальнейшие его размышления прервал старик Кемлич, который вышел из каморки и сказал:

- Три листка нашел, но пера и чернил нет.

- Нет пера? А птиц разве нет в лесу? Пристрели-ка из ружья.

- Есть чучело ястреба над конюшней.

- Давай крыло, живо!

Кемлич бросился опрометью, так как в голосе Кмицица слышалось лихорадочное нетерпение. Вскоре он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц схватил его, вырвал перышко и стал чинить его своим ножом.

- Уходи! - сказал он, глядя на свет. - Легче людям головы резать, чем перо чинить. Теперь чернил надо!

Сказав это, он засучил рукав, сделал сильный укол на руке и обмочил перо в крови.

- Отправляйся, мосци-Кемлич, - сказал он, - и оставь меня одного. Старик вышел из горницы, а пан Андрей сейчас же начал писать:

"От службы вашему сиятельству отказываюсь, ибо изменникам и отступникам служить долее не хочу. От клятвы же моей, перед распятием данной, не оставлять ваше сиятельство по гроб жизни, Господь меня освободит, а если и осудит - лучше мне гореть в геенне огненной за ошибку, чем за измену явную и умышленную отчизне моей и государю моему. Ваше сиятельство обманули меня, дабы был я в руках ваших как некий меч слепой, к пролитию братской крови готовый. И вот вызываю я на Божий суд ваше сиятельство - рассудит Господь, в ком из нас была измена и в ком чистые намерения. Ежели встретимся, то, не глядя на могущество ваше и на то, что вы не только одного человека, но и всю Речь Посполитую укусить насмерть можете, а у меня только сабля в руках, - я вашему сиятельству о себе напомню и в покое сиятельства вашего не оставлю, силы для сего черпая в скорби моей и муках моих. Вашему сиятельству и то известно, что из людей я, кои без полков придворных, без замков и пушек повредить могут. Поколе дней моих хватит, потоле месть моя над вами - ни дня, ни часа не быть вам в покое от мести моей. Сие подтверждаю кровью моею, коей пишу. В руках моих письма вашего сиятельства, гибельные для вас не только перед королем польским, но и перед королем шведским, ибо в них измена явная Речи Посполитой, а также и то, что ваше сиятельство бросить шведов готовы, только лишь нога у них поскользнется. Ежели бы Радзивиллы и вдвое могущественнее были - гибель ваша в моих руках, ибо подписям и печатям каждый верить должен. И вот объявляю вашему сиятельству: если хоть волос единый спадет с голов тех, кого люблю я и кто остался в Кейданах, письма ваши и документы отсылаю к пану Сапеге, а копии пропечатать велю и по всей стране разбросаю. У вашего сиятельства выбор: либо после войны, когда в Речи Посполитой спокойно будет, вы Биллевичей мне отдадите, а я верну вашему сиятельству письма, либо, буде услышу только какую недобрую весть, письма ваши пан Сапега покажет тотчас Понтию де ла Гарди. Вашему сиятельству короны захотелось, да только не знаю, будет ли ее на что надеть, когда голову срубит польский или шведский топор. Лучше, вижу, нам обменяться, ибо хоть мести я и потом не оставлю, но мы уж расправляться друг с другом будем как частные люди. Богу готов бы поручить я особу вашего сиятельства, ежели б не то, что сами дьявольскую помощь Господней предпочли. Кмициц.

P. S. Конфедератов вы, ваше сиятельство не перетравите, найдутся люди, что, перейдя со службы дьяволовой на службу Господню, их предостерегут: чтоб пива ни в Орле, ни в Заблудове не пили..."

Тут пан Кмициц вскочил и начал ходить по горнице. Лицо его горело, так как собственное письмо жгло его как огонь. Письмо это было чем-то вроде объявления войны Радзивиллам, но все же пан Кмициц чувствовал в себе какую-то необычайную силу и готов был хоть сейчас начать эту войну с могущественным родом, который потрясал всей страной. Он, простой шляхтич, простой рыцарь, он, преступник, преследуемый законом, он, ниоткуда не ждавший помощи, так насолил всем, что все его считали своим врагом; он, побежденный недавно, чувствовал в себе такую мощь, что как бы пророческим оком видел уже унижение князей Януша и Богуслава и свою победу. Как он будет вести войну, где он найдет союзников, как он победит - он не знал, даже больше: он об этом не думал. Он лишь верил глубоко, что делает то, что должен, что правда и справедливость, а стало быть и Бог, на его стороне. Это придавало ему бодрости и веры безграничной. На душе у него стало гораздо легче. Перед ним открывались какие-то совсем новые миры. Сесть только на коня и ехать туда, и он доедет до славы, до чести, до Оленьки.

- Ни единый волос не спадет у нее с головы, - повторял он про себя с какой-то лихорадочной радостью, - письма ее защитят... Гетман будет беречь ее как зеницу ока... как я сам! Вот я и нашел выход! Я жалкий червь, но ведь и моего жала надо бояться!

Вдруг у него мелькнула такая мысль: "А что, если и ей написать? Посыльный, который отвезет письмо гетману, может передать и ей тайком записку. Как же не уведомить ее, что я порвал с Радзивиллом и иду искать другой службы?"

Эта мысль сначала пришлась ему очень по сердцу. Сделав снова надрез на руке, он смочил кровью перо и начал писать: "Оленька, я больше не служу Радзивиллам, ибо прозрел..." Но вдруг он бросил, подумал минуту и потом сказал про себя: "Пусть отныне дела мои, а не слова говорят обо мне... Не буду писать!"

И он разорвал письмо.

Зато он написал на третьем листке письмо к Володыевскому; оно было следующее:

"Мосци-пане полковник! Нижеподписавшийся приятель ваш предупреждает, чтобы вы были настороже, как вельможный пан, так и другие полковники. Были письма гетмана к князю Богуславу и пану Герасимовичу, велено в них ваших милостей травить или резать, буде станете вы постоем у крестьян. Герасимовича нет, он с князем Богуславом в Пруссию уехал, в Тильзит, но приказания те же гетман мог отдать и другим экономам. Надлежит вашим милостям их остерегаться, ничего от них не принимать и по ночам без стражи не спать. Знаю верно, что пан гетман вскоре выступит против вас с войском, он ждет только кавалерию, - де ла Гарди пришлет ему отряд в полторы тысячи. Блюдите, как бы он не напал на вас врасплох и не смял поодиночке. Лучше всего вам послать верных людей к пану воеводе витебскому, чтобы он собственной персоной приехал поскорее и принял начальство над всеми. Друг ваш советует вам - верьте ему! А пока держитесь все вместе, выбирая квартиры неподалеку друг от друга, чтобы в нужде вы один другому помочь могли. У гетмана кавалерии мало, есть несколько десятков драгун и люди Кмицица, да на тех ему положиться нельзя. Кмицица самого нет, гетман придумал для него какое-то поручение, ибо, говорят, он больше ему не верит. Кмициц не изменник, как о нем говорят, но человек обманутый. Господу Богу вас поручаю. Бабинич".

Пан Андрей не хотел под письмом подписывать свое имя, так как думал, что оно может вызвать отвращение или, во всяком случае, недоверие. "Если они думают, что им лучше скрываться от гетмана, чем, собравшись вместе, преградить ему путь, тогда, прочтя мое имя, они будут подозревать, что я нарочно хочу их собрать вместе и что тогда, мол, гетман одним ударом сможет с ними покончить; они подумают, что это какой-то новый подвох, и скорее послушаются предостережений какого-то неизвестного Бабинича".

Пан Андрей назвал себя Бабиничем потому, что неподалеку от Орши лежал городок Бабиничи, который издавна принадлежал Кмицицам.

Написав это письмо, в конце которого он поместил несколько робких слов в свою защиту, он снова обрадовался при мысли, что этим письмом он оказывает первую услугу не только пану Володыевскому и его друзьям, но и всем полковникам, которые не захотели бросить отчизну ради Радзивилла. Он чувствовал, что этим положит начало нитям постоянных сношений между ними. Положение, в которое он попал, было действительно тяжелым, почти отчаянным, но ведь вот - нашелся же выход, какая-то узенькая тропинка, которая могла вывести его на широкую дорогу.

Но теперь, когда, по всей видимости, Оленька была в безопасности от мести князя-воеводы, конфедераты - от неожиданного нападения, пан Андрей задал себе вопрос, что же он будет делать сам?

Он порвал с изменниками, сжег за собой все мосты, хотел теперь служить отчизне, принести ей в жертву свою силу, здоровье, жизнь, но как было это сделать? Как начать? К чему прежде всего приложить руку?

И ему опять пришло в голову: "Идти к конфедератам..."

Но если его не примут, если назовут его изменником и убьют или - что еще хуже - прогонят с позором?

- Лучше бы убили! - вскрикнул пан Андрей и весь вспыхнул от стыда и чувства собственного унижения. - Легче спасать Оленьку, спасать конфедератов, чем собственную славу.

И только тут его положение предстало перед ним во всем его ужасе.

И снова в его пылкой душе закипело.

"Но разве я не могу действовать так, как я действовал против Хованского? - сказал он про себя. - Соберу шайку, буду подкрадываться к шведам, жечь, резать! Это для меня не новость! Никто против них устоять не смог, я устою, - и придет минута, когда не Литва уже, как прежде, а вся Речь Посполитая спросит: "Кто тот молодец, что сам лазил в пасть льву?" Тогда я сниму шапку и скажу: "Смотрите, это я, Кмициц".

И в нем проснулось такое страстное желание начать эту кровавую работу, что он готов был сейчас же выбежать из избы, велеть Кемличам, их челяди и своим солдатам садиться на лошадей и трогаться в путь.

Но не успел он подойти к двери, как что-то словно толкнуло его в грудь и не подпустило к порогу. Он остановился среди горницы и смотрел изумленными глазами:

- Как? Неужели я и этим не искуплю своей вины? И началась борьба с совестью.

"А где же раскаяние в том, что ты совершил? - спросила совесть. - Тут нужно что-то другое". - "Что?" - спросил Кмициц. "Чем же ты можешь искупить свою вину, как не некоей безмерно трудной службой, честной и чистой, как слеза... Разве это служба - собрать шайку бездельников и гулять с ними, как ветер по полю? Уж не потому ли ты этого так хочешь, что тебя, забияку, манит молодецкая расправа? Ведь это потеха, а не служба, пирушка, а не война, разбой, а не защита отчизны! Ты так поступал, расправлялся с Хованским - и чего же ты достиг? Разбойники, что пошаливают в лесах, тоже не прочь нападать на шведские отряды, а ты откуда возьмешь других людей? Шведов ты нарежешь вдоволь, но и мирных граждан подведешь, навлечешь на их головы шведскую месть, а чего добьешься? Нет, ты шутками отделаться хочешь от труда и раскаяния!.."

Так говорила Кмицицу совесть, и пан Кмициц знал, что все это правда, и злился на свою совесть за то, что она говорила ему такую горькую правду.

- Что мне делать? - сказал он наконец. - Кто мне поможет, кто меня спасет?

Ноги подогнулись под паном Андреем, и, наконец, он опустился на колени и стал молиться громко, от всей души, от всего сердца.

- Господи Иисусе Христе, - молился он, - как спас ты на кресте разбойника, так спаси и меня. Вот жажду я смыть вину мою, новую жизнь начать, честно отчизне служить, но не знаю как, ибо глуп я. Я служил тем изменникам, Господи, но не по злобе, а по глупости; просвети же меня, вдохнови меня, утешь в отчаянии моем и спаси, во имя милосердия твоего, ибо гибну...

Тут голос пана Андрея дрогнул, он стал ударять себя кулаком в широкую грудь, так, что в избе загудело, и повторял:

- Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному!

Потом, протянув вверх руки, он продолжал:

- А ты, Пресвятая Дева, еретиками в отчизне моей отверженная, заступись за меня перед Сыном твоим, снизойди к спасению моему, не оставляя меня в несчастии моем и скорби моей, дабы мог я служить тебе и за то, что отвергли тебя, отомстить, дабы мог я в час смерти назвать тебя Заступницей несчастной души моей.

И пока Кмициц молился, слезы, как горох, сыпались из его глаз. Наконец он опустил голову на настилку из шкур и застыл в молчании, точно ожидая результата своей горячей молитвы. В горнице было тихо, и только из лесу доносился могучий шум ближайших сосен. Вдруг за дверью что-то зашуршало, раздались тяжелые шаги, и послышались два голоса:

- А как ты думаешь, пан вахмистр, куда мы отсюда поедем?

- А я почем знаю? - ответил Сорока. - Поедем, вот и все. Может, туда, к королю, который стонет от шведских рук.

- Неужто правда, что его все покинули?

- Господь Бог его не покинул!

Кмициц вдруг поднялся с колен, лицо его было ясно и спокойно; он подошел к двери, открыл ее и сказал солдатам:

- Лошадей готовить, в дорогу пора!

III

Солдаты засуетились, они были рады уехать из лесу в далекий мир тем более, что боялись еще погони со стороны Богуслава Радзивилла. Старик Кемлич вошел в избу, думая, что он понадобится Кмицицу.

- Ваша милость ехать желаете? - сказал он, входя.

- Да. Ты выведешь меня из лесу. Ты знаешь здесь все лазейки!

- Знаю, я здешний... А куда ваша милость ехать желаете?

- К его величеству, королю. Старик отступил в изумлении.

- Мать честная! - вскрикнул он. - К какому королю, ваша милость?

- Да уж ясно, не к шведскому.

Кемлича это не только не успокоило, но он даже стал креститься.

- Стало быть, вы, ваша милость, не знаете, что люди говорят: будто король в Силезию бежал, потому все его оставили! Краков даже осажден.

- Поедем в Силезию!

- Да, но как вы через шведов проберетесь?

- Шляхтой ли одевшись или мужиками, на конях ли или пешком - это все равно: только бы пробраться!

- На это и времени нужно много...

- Времени у нас довольно... Но хорошо бы поскорей!..

Кемлич перестал удивляться. Старик был слишком хитер, чтобы не догадаться, что в этом предприятии пана Кмицица кроются какие-то особенные и таинственные причины, и тысячи предположений стали лезть ему в голову. Но так как солдаты Кмицица, которым пан Андрей велел молчать, не сказали ни старику, ни его сыновьям ни слова о похищении князя Богуслава, то ему казалось наиболее вероятным предположение, что князь-воевода посылает молодого полковника с каким то поручением к королю. В этом убеждении его укрепляло и то, что он считал Кмицица ярым сторонником гетмана и знал об услугах, которые он оказал Радзивиллу. Полки конфедератов разнесли весть об этих услугах по всему Полесскому воеводству, называя Кмицица палачом и изменником.

"Гетман посылает доверенного к королю, - подумал старик, - это значит, что он, должно быть, хочет с ним помириться и бросить шведов. Надоело ему, верно, хозяйничанье шведов... Зачем бы он иначе посылал?"

Старик Кемлич недолго думал над разрешением этого вопроса, его интересовало совсем другое, а именно то, какую пользу он может извлечь для себя из этого предприятия? Служа Кмицицу, он выслужится одновременно перед гетманом и перед королем, а это, конечно, не останется без награды. Милость таких панов пригодится и тогда, когда ему придется давать отчет и в прежних грехах. Притом, должно быть, будет война, вся страна вспыхнет, а тогда добыча сама лезет в руки. Все это очень улыбалось старику, который и без того привык слушаться Кмицица и продолжал его бояться, питая к нему вместе с тем нечто вроде слабости, которую пан Андрей умел вызвать во всех, кто находился под его начальством.

- Ваша милость, - сказал он, - надо вам будет проехать через всю Речь Посполитую, чтобы добраться до короля. Шведские отряды еще пустяки, города ведь можно миновать и ехать лесами... Хуже всего то, что леса, как и всегда в тревожное время, кишмя кишат разбойничьими шайками, которые нападают на проезжих, а у вашей милости мало людей...

- Если ты поедешь со мной, пан Кемлич, с сыновьями и с челядью, которая у тебя есть, то нас будет больше!

- Если вы велите, ваша милость, я поеду, но я человек бедный. Впроголодь живем, вот ей-ей! Как же мне оставить мой домик и скарб убогий?

- За все, что ты сделаешь, тебе заплатят, а вам лучше головы отсюда унести, пока они у вас на плечах!

- Святые угодники!.. Что вы говорите, ваша милость? Как? Что мне, невинному, грозит? Кому я жить мешаю?

Пан Андрей ответил:

- Знают вас здесь, мошенники! У вас с Копыстынским имение было в совладении, и вы его зарубили, а потом убежали от суда и служили у меня; потом увели у меня табун лошадей!..

- Да вот, Богом клянусь! Царица Небесная! - воскликнул старик.

- Молчи, дай говорить! Потом вы вернулись в старое логово и стали грабить по дорогам, как разбойники, захватывая деньги и лошадей. Не запирайся, я ведь не судья тебе, но ты сам лучше всего знаешь, что я правду говорю... Вы уводите коней у Золотаренковых людей, уводите у шведов, это хорошо! Когда они вас поймают и шкуру с вас драть начнут - пускай дерут, это их дело.

- Мы только у неприятеля берем, а это дозволено, - сказал старик.

- Неправда, вы и на своих нападаете, мне уж твои сыновья признались, а ведь это просто разбой и позор шляхетскому имени! Стыдитесь, бездельники! Мужиками вам быть, а не шляхтой!

Старый плут покраснел и сказал:

- Ваша милость обижаете нас! Мы, помня о шляхетском достоинстве нашем, мужицкими делами не занимаемся. Другое дело - в лугах стадо поймать. Это можно, и в этом нет позора шляхетскому имени в военное время. Но конь в конюшне святая вещь, и разве только цыган, жид или мужик его украдет, но не шляхтич, мы этого, ваша милость, не делаем! А уж раз война, значит, война.

- Будь не одна, а десять войн, добычу можно только в битве брать, а если ты ее на большой дороге ищешь, так ты разбойник!

- Бог свидетель, что в этом мы не повинны!

- А все-таки кашу вы тут заварили! Короче говоря, лучше вам отсюда уходить: рано ли, поздно ли, а виселицы вам не миновать! Поедем со мной; верной службой вы загладите свои вины и честь свою вернете. Я беру вас на службу, а там уж вам больше прибыли будет, чем от этих лошадей.

- Мы поедем с вашей милостью всюду, проведем вас через шведов и через разбойничьи шайки. Правду говоря, ваша милость, очень тут нас злые люди преследуют, а за что? За то, что мы бедны, только за это!.. Может, Господь сжалится над нами и поможет нам в несчастии.

Тут старик Кемлич невольно потер руки и сверкнул глазами. "От таких дел, - подумал он, - в стране все закипит, как в котле, а тогда только дурак не попользуется!"

Кмициц взглянул на него пристально.

- Только ты не попробуй мне изменять! - сказал он грозно. - Смотри! Тогда и Господь тебя из моих рук не спасет.

- Не таковские мы люди, - мрачно ответил Кемлич, - и пусть Господь меня осудит, если была у меня в голове хоть мысль об этом!

- Верю, - сказал после короткого молчания Кмициц, - измена хуже разбоя, и не всякий разбойник изменять станет!

- Что вы прикажете теперь, ваша милость? - спросил Кемлич.

- Прежде всего есть два письма, которые нужно сейчас же отправить. Есть ли у тебя расторопные люди?

- Куда им ехать?

- Один поедет к князю-воеводе, но князя ему видеть не надо! Пусть просто передаст письмо, как только встретит первый попавшийся княжеский полк, и не ждет ответа.

- Смолокур поедет, это человек расторопный и бывалый.

- Хорошо; другое письмо надо отвезти на Полесье, - спросить, где стоит ляуданский полк пана Володыевского, и отдать письмо самому полковнику в руки...

Старик хитро заморгал и подумал:

"О, значит, работа на все руки, если они уж и с конфедератами снюхались; ну и жарко будет!"

Потом он сказал громко:

- Ваша милость! Если это письмо не спешное, можно бы, выехав из лесу, отдать кому-нибудь по дороге. Много шляхты здесь заодно с конфедератами, и каждый охотно отвезет, а у нас одним человеком больше останется.

- Это ты умно придумал, - лучше, чтобы тот, кто отвезет письмо, не знал, от кого везет. А скоро мы выедем из лесу?

- Как вашей милости угодно. Можно выезжать из него и две недели, можно и завтра выехать.

- Об этом потом поговорим, а пока слушай меня внимательно, Кемлич!

- Слушаюсь, ваша милость.

- Во всей Речи Посполитой, - сказал Кмициц, - меня называют палачом, запродавшимся гетману или шведам. Если бы король знал, кто я, он мог бы мне не поверить и отвергнуть мои намерения, хотя видит Бог, что они чисты. Слушай, Кемлич!

- Слушаю ваша милость.

- Не называй меня Кмициц, а зови Бабинич, понимаешь? Никто не должен знать моего настоящего имени. Ни пикнуть мне! А будут спрашивать, откуда я, скажешь, что по дороге ко мне пристал и не знаешь, а если, мол, кому любопытно, то пусть у меня у самого спрашивает.

- Понимаю, ваша милость!

- Сыновьям это скажешь и людям. Если бы с них шкуру драли, пусть и тогда знают только, что я Бабинич! Вы мне за это головой ответите!

- Так и будет, ваша милость. Пойду скажу сыновьям - этим шельмам надо все разжевать да в рот положить. Вот какая мне от них радость! Бог меня ими покарал за прежние грехи. Вы дозвольте, ваша милость, еще одно слово сказать?

- Говори смело!

- Вижу я, лучше будет, ежели мы не скажем ни солдатам, ни челяди, куда едем...

- Может и так быть!..

- Пусть знают только, что едет не пан Кмициц, а пан Бабинич. И вот еще: отправляясь в такую дорогу, лучше скрывать чин вашей милости.

- Почему?

- Потому что шведы дают пропускные грамоты только известным людям, а у кого грамоты нет, тех ведут к коменданту.

- У меня есть грамоты к шведским начальникам.

Удивление блеснуло в хитрых глазах Кемлича, и, подумав минуту, он сказал:

- Вы позволите, ваша милость, сказать вам еще, что я думаю?

- Только советуй хорошенько и не мямли, ну, говори, я вижу, ты человек оборотистый.

- Если грамоты есть, это и лучше, можно при нужде показать, но ежели ваша милость на такую работу едете, которая должна в тайне остаться, лучше грамот не показывать. Я не знаю, даны ли они на имя Бабинича или пана Кмицица, но коли показывать их - ведь след останется, и тогда погоню снарядить легче.

- Вот это не в бровь, а в глаз! - быстро сказал Кмициц! - Лучше грамоты спрятать на другое время, если только можно будет без них пробраться!

- Можно, ваша милость, но только надо будет мужиками переодеться или мелкой шляхтой. Это нетрудно, у меня есть кое-какая одежда, шапки и серые тулупы, какие мелкая шляхта носит. Возьмем табун лошадей и поедем с ними, будто на ярмарку, и будем пробираться все глубже, под самый Лович и Варшаву. Я уже это проделывал, ваша милость, не раз, в спокойные времена, и дорогу я хорошо знаю. Как раз об эту пору бывает ярмарка в Субботе, на нее съезжаются люди со всех сторон. В Субботе мы узнаем о других городах, когда в них бывает ярмарка, и - только бы дальше, только бы дальше! Шведы тоже обращают меньше внимания на мелкую шляхту, ведь ими кишмя кишат все ярмарки. А ежели нас какой-нибудь комендант и будет допрашивать, так мы сумеем вывернуться, а если случится наткнуться на маленький отряд, можно будет, с Божьей помощью, и по трупам проехать!

- А если у нас лошадей отнимут? Ведь реквизиция в военное время вещь обыкновенная!

- Либо купят, либо отнимут! Если купят, тогда мы поедем в Субботу будто не продавать, а покупать лошадей; а если отнимут, тогда мы поднимем вой и будем ехать с жалобой в Варшаву или Краков!

- Ну и хитер же ты, - сказал Кмициц, - вижу, что ты мне пригодишься! А если шведы лошадей заберут, так найдется такой, кто за них заплатит!

- Мне и так нужно было ехать с ними в Эльк, в Пруссию, и все так хорошо сложилось - нам как раз туда и дорога. Из Элька мы поедем вдоль границы, потом прямо к Остроленке, а оттуда пущей на Пултуск и Варшаву.

- Где же это Суббота?

- Неподалеку от Пятницы, ваша милость!

- Ты шутишь, Кемлич.

- Да нешто я смею! - ответил старик, скрестив на груди руки и склонив голову. - Уж так странно там города называются. Это за Ловичем, ваша милость, но еще подальше.

- И большая ярмарка бывает в этой Субботе?

- Не такая, как в Ловиче, но об эту пору как раз приходится большая ярмарка, на нее сгоняют лошадей из Пруссии и съезжается тьма народу. В этом году, должно быть, будет не хуже, потому там все спокойно. Везде шведы пануют, и по городам у них гарнизоны. Если там народ и захочет подняться, так не сможет.

- Тогда я принимаю твой совет... Мы поедем с лошадьми, за которых я тебе сразу заплачу, чтобы тебе убытка не было.

- Благодарю вас, ваша милость, за помощь.

- Приготовь-ка только тулупы, шапки и прямые сабли. Скажи сыновьям и челяди, кто я такой, как меня зовут, скажи, что я еду с лошадьми, а вас нанял в помощь. Ну, трогай!

А когда старик повернулся к двери, пан Андрей сказал ему вдогонку:

- И пусть меня никто не называет ни начальником, ни полковником, а просто: ваша милость. А зовут меня Бабинич.

Кемлич вышел, и через час все они сидели уже на лошадях, готовые двинуться в далекий путь.

Пан Кмициц, одетый в серый тулуп мелкого шляхтича, в серую потертую барашковую шапку, с повязкой на лице, точно после какой-нибудь пьяной драки, был совершенно неузнаваем и походил как две капли воды на мелкого шляхтича, который бродит с ярмарки на ярмарку. Его окружали люди, одетые точно так же, как и он, вооруженные прямыми саблями, длинными бичами, чтобы погонять лошадей, и арканами, чтобы ловить их, когда они разбегутся.

Солдаты с удивлением поглядывали на своего полковника и делились вполголоса своими замечаниями. Им было странно, что это уже пан Бабинич, а не пан Кмициц, что им нужно величать его "вашей милостью". Но больше всех пожимал плечами и поводил усами старый Сорока, который, не сводя глаз со своего полковника, бормотал, наклонившись к Белоусу:

- Никак я его не научусь величать по-новому. Пусть меня он убьет, а я по старине величать его буду, как надо!

- Коль приказ, так приказ, - ответил Белоус. - Но как пан полковник переменился страшно.

Солдаты не знали, что и душа пана Андрея переменилась так же, как и его внешний вид.

- Трогай! - крикнул вдруг пан Бабинич.

Щелкнули бичи, всадники окружили стадо лошадей, которые сбились в кучу, и тронулись в путь.

IV

Пробираясь вдоль границы между воеводством Трокским и Пруссией, они ехали бесконечными лесами по тропинкам, которые знал только Кемлич, и наконец достигли Луга, или, как его называл старый Кемлич, Элька, где почерпнули кое-какие новости из политической жизни от шляхты, которая собралась там, бежав от шведов под покровительство курфюрста, вместе с женами, детьми и имуществом.

Луг был похож на лагерь. Можно было, пожалуй, сказать, что в нем происходит какой-то сеймик. Шляхта в кабачках распивала прусское пиво, рассуждала, то и дело кто-нибудь привозил новости. Ни о чем не спрашивая и только внимательно ко всему прислушиваясь, пан Бабинич узнал, что королевская Пруссия с ее значительными городами решительно стала на сторону Яна Казимира, заключила договор с курфюрстом, чтобы общими силами бороться с неприятелем. Говорили, однако, что, несмотря на договор, мещане наиболее значительных городов не хотели впустить гарнизоны курфюрста, боясь, как бы хитрый князь-избиратель, раз заняв их с оружием в руках, не захотел потом навсегда их присвоить или как бы он в решительную минуту не обманул поляков и не заключил союза со шведами, на что его делала способным его врожденная хитрость.

Шляхта роптала на это недоверие мещан, но пан Андрей, зная о сношениях Радзивилла с курфюрстом, должен был раз навсегда прикусить язык, чтобы не разболтать всего, что ему было известно. К тому же от этого шага его удерживала мысль, что в Пруссии нельзя было говорить против курфюрста, а во-вторых, и то, что мелкому шляхтичу, который приехал с лошадьми на ярмарку, не пристало вдаваться в сложные политические вопросы, над которыми самые опытные политики тщетно ломали себе головы.

Продав несколько лошадей и докупив новых, они поехали дальше вдоль прусской границы, но уже по той дороге, которая вела из Луга в Щучин, лежавший на краю Мазовецкого воеводства, между Пруссией и воеводством Полесским. В самый Щучин пан Андрей ехать не хотел, потому что ему сказали, будто в городе стоит полк конфедератов под командой пана Володыевского.

По-видимому, пан Володыевский должен был ехать по той же дороге, по которой ехал теперь Кмициц, и задержался в Щучине, не то чтобы отдохнуть у самой полесской границы, не то чтобы занять временную квартиру в таком месте, где легче было доставать провиант, людей и лошадей, чем в полуопустошенном Полесье.

Но пан Кмициц не хотел встречаться теперь с знаменитым полковником, так как думал, что, раз у него нет никаких других доказательств, кроме слов, он не сумеет убедить его в том, что бросил прежний путь и сделал это искренне. А потому в двух милях от Щучина он велел свернуть к западу, в сторону Вонсоши. Письмо, которое было у него к пану Володыевскому, он решил переслать с первой попавшейся оказией.

Но, не доезжая Вонсоши, он остановился в корчме, по дороге, и расположился на ночлег, обещавший быть очень удобным, так как в корчме никого, кроме хозяина, не было.

Но едва лишь Кмициц с тремя Кемличами и Сорокой сел ужинать, как на дворе послышался грохот колес и топот лошадей.

Так как солнце еще не зашло, Кмициц вышел посмотреть, кто едет, - он подумал, не шведы ли это, - но вместо шведов увидел бричку, а за нею два воза, с вооруженными людьми по бокам.

На первый взгляд можно было подумать, что это едет какая-нибудь влиятельная особа. Бричка была запряжена четверкой лошадей прусской породы, с толстыми костями и выгнутыми спинами; на одной из передних сидел форейтор и держал на привязи двух прекрасных собак; на козлах сидел кучер, а рядом с ним гайдучок, одетый по-венгерски, сзади сидел, подбоченившись, сам пан в шубе на волчьем меху, без рукавов, застегивавшейся на золоченые пуговицы.

Сзади шли два воза, нагруженные доверху, за каждым возом шло четыре человека челяди, вооруженных саблями и пистолетами.

Сам пан был человек еще молодой, лет двадцати с лишним. Лицо у него было одутловатое, красное, и по всему было заметно, что он любил поесть.

Когда бричка остановилась, гайдучок подбежал ссадить пана, а пан, увидев Кмицица, стоявшего у порога, поманил его рукой в рукавице и крикнул:

- А поди-ка сюда, приятель.

Кмициц, вместо того чтобы подойти, вернулся в корчму, так как вдруг разозлился. Он не привык еще к своему серому тулупу и к тому, чтобы его можно было манить рукой. Вернувшись, он сел за стол и снова принялся есть. Незнакомый пан пошел вслед за ним.

Войдя, он прищурил глаза, так как в горнице было темно - только в печи горел небольшой огонь.

- А почему это никто не выходит, когда я подъезжаю? - спросил незнакомый пан.

- Корчмарь пошел в овин, - ответил Кмициц, - а мы проезжие, как и вы, пане.

- Какие такие проезжие?

- Я шляхтич, с лошадьми еду.

- А остальные тоже шляхта?

- Хоть и мелкая, а все же шляхта.

- Тогда челом вам, Панове! Куда бог несет?

- С ярмарки на ярмарку, только бы табун продать.

- Если вы тут ночуете, я завтра утром осмотрю, может, и выберу что-нибудь. А пока дозвольте, панове, сесть за стол.

Незнакомый пан хотя и спросил, можно ли ему сесть, но спросил таким тоном, точно был в этом совершенно уверен, и он не ошибся, так как ему ответили вежливо:

- Милости просим, ваша милость, хоть и угощать нам нечем, кроме как гороховой колбасой.

- Есть у меня в мешках лакомства получше, - ответил не без спеси молодой панок, - да только глотка у меня солдатская, и гороховую колбасу, когда к ней подливка есть, я всему предпочту!

Говоря это (а говорил он очень медленно, хотя взгляд у него был быстрый и далеко не глупый), сел на скамью, а когда Кмициц подвинулся, чтобы дать ему место, он прибавил милостиво:

- Прошу, прошу, не беспокойтесь, ваць-пане! В дороге я удобств не ищу, и, если вы меня локтем заденете, у меня корона с головы не свалится.

Кмициц, который только что придвинул незнакомцу миску с гороховой колбасой и который, как было уже сказано, не привык еще к подобному обращению, наверное разбил бы эту миску о голову спесивого молодчика, если бы не то, что в его спеси было что-то такое, что забавляло пана Андрея, и он не только удержался от этого желания, но даже улыбнулся и сказал:

- Времена теперь такие, ваша милость, что и с коронованных голов короны спадают: вот пример - король наш Ян Казимир должен по праву носить две короны, а теперь у него нет ни одной, разве лишь терновый венец...

Незнакомец пристально взглянул на Кмицица, потом вздохнул и сказал:

- Времена теперь такие, что лучше о них не говорить, разве что с людьми, которым доверяешь.

Немного помолчав, он прибавил:

- Но это вы метко сказали. Вы, должно быть, где-нибудь при дворе служили, среди обходительных людей, ибо, по разговору вашему судя, вы много ученее, чем мелкому шляхтичу пристало.

- Случалось людей видеть, случалось слышать то и се, только служить не случалось.

- А откуда вы родом, пане?

- Из "застенка", в Трокском воеводстве.

- Это пустяки... что из "застенка"! Быть бы только шляхтичем, это главное! А что там, на Литве, слышно?

- По-прежнему изменников не мало.

- Изменников, говорите, пане? А что это за изменники?

- Те, что короля и Речь Посполитую покинули.

- А как поживает князь-воевода виленский?

- Болен, говорят: удушье.

- Дай ему Бог здоровья, почтенный муж!

- Для шведов почтенный, он им ворота настежь открыл!

- Значит вы, пане, не из его партии?

Кмициц заметил, что незнакомец, расспрашивая его с добродушной улыбкой, старается его выпытать.

- Ну какое мне дело, - ответил он, - пусть об этом другие думают... Я только одного боюсь: как бы у меня шведы лошадей не отняли.

- Надо их было на месте сбыть. Вот и на Полесье стоят, говорят, те полки, что против гетмана взбунтовались, а лошадей у них, верно, не очень уж много.

- Этого я не знаю, я их не видал, хоть какой-то проезжий и дал мне письмо к одному из полковников и просил передать при случае.

- Как же проезжий мог дать вам письмо, если вы на Полесье не едете?

- В Щучине стоит один полк конфедератов, и вот проезжий сказал мне так: или сам отдай, или оказию найди, когда мимо Щучина будешь проезжать.

- Вот как хорошо случилось, ведь я в Щучин и еду!

- А вы, ваша милость, тоже от шведов бежите?

Незнакомец, вместо того чтобы ответить, посмотрел на Кмицица и спросил флегматично:

- Почему это вы говорите, ваць-пане: "тоже", коли сами не только не бежите, но даже к ним едете и лошадей им будете продавать, ежели они силой их у вас не отнимут.

Кмициц пожал плечами.

- Я сказал: "тоже", потому что видел в Луге много шляхты, которая от них бежала, а что меня касается, хорошо бы было, если бы все им так служили, как я им служу... тогда, полагаю, они бы у нас долго не засиделись...

- И вы не боитесь это говорить? - спросил незнакомец.

- Не боюсь потому, что я тоже не дурак, а к тому ж вы, ваша милость, в Щучин едете, а в той стороне все говорят вслух то, что думают. Дал бы только Бог поскорее от разговоров к делу перейти.

- Вижу, ваша милость, умнейший вы человек, не по званию, - повторил незнакомец. - Но если вы так шведов не любите, зачем вы уходите от тех полков, что взбунтовались против гетмана? Разве они взбунтовались потому, что им жалованья не заплатили, или просто чтоб побезобразничать? Нет: потому что они не хотели служить гетману и шведам. Лучше б было этим солдатикам несчастным под гетманской командой оставаться, а все же они пошли на то, чтобы их называли бунтовщиками, пошли на то, чтобы голодать и холодать, но не воевать против короля! Уж быть войне между ними и шведами, помяните мое слово! Она бы уж и была, если бы не то, что шведы в эти края еще не забрели... Подождите, забредут, найдут и сюда дорогу, а тогда вы увидите, ваша милость!

- Так и я думаю, что здесь прежде всего начнется война, - сказал Кмициц.

- Ну а если вы так говорите и искренне не любите шведов (а я по глазам вижу, что вы правду говорите, меня не проведешь!), то почему вы не пристанете к этим честным солдатам? Разве не время, разве не нужны им люди и сабли? Там служит немало честных людей, что предпочли своего государя чужому, и их все больше будет. Вы едете, ваша милость, из тех краев, где шведов еще не знают, но те, что их узнали, горькими слезами заливаются. В Великопольше, хотя она сдалась им добровольно, шляхту насилуют, грабят и отнимают у нее все, что можно отнять... В тамошнем воеводстве это лучше всего видно. Генерал Стенбок издал манифест, чтобы все сидели спокойно по домам, тогда оставят неприкосновенными и их самих, и их добро. Но какое там! Генерал одно поет, а начальники маленьких отрядов другое, так что никто не знает, что ждет его завтра и будет ли у него завтра кусок хлеба. Ведь каждый хочет пользоваться тем, что ему принадлежит, каждый хочет жить спокойно и в довольстве. А тут придет первый попавшийся бродяга и говорит: "Давай!" Не дашь - тебя обвинят в чем-нибудь, чтобы лишить тебя твоих имений, а то и без всякой вины голову срубят. Немало людей там горькими слезами плачут, прежнего государя вспоминаючи; и все они в притеснении, и все поглядывают на конфедератов, не придет ли от них помощь отчизне и гражданам...

- Ваша милость, - сказал Кмициц, - вижу, не больше добра шведам желаете, чем я!

Незнакомец с некоторым беспокойством осмотрелся по сторонам, но вскоре успокоился и продолжал:

- Я желаю, чтоб их зараза передушила, и этого от вашей милости не скрываю, ибо вижу, что вы человек хороший, а если бы и не были таким, так вы меня все равно не свяжете и к шведам не отвезете, так как я не дамся, у меня вооруженная челядь и сабля у пояса!

- Можете быть спокойны, ваша милость, что я этого не сделаю; мне даже по сердцу ваши мысли. Нравится мне и то, что ваша милость не задумались оставить имение свое, на которое неприятель не замедлит излить свою месть. Такое радение об отчизне очень похвально.

Кмициц невольно заговорил покровительственным тоном, как начальник с подчиненным, не подумав о том, как странно звучали такие слова в устах мелкого шляхтича, торгующего лошадьми. Но, по-видимому, и молодой панок не обратил на это внимания, так как он хитро подмигнул и ответил:

- Разве я дурак? У меня первое правило, чтобы мое не пропадало: что Господь дал, беречь надо. Я сидел тихо до самой жатвы и молотьбы. И только когда все зерно, весь инвентарь и весь скот в Пруссию продал, я подумал: пора в путь. Пусть же они теперь мстят мне, пусть забирают все, что им нравится.

- Но ведь оставили вы землю и постройки?

- Да ведь я староство Вонсоцкое арендовал у воеводы мазовецкого, и в этом году как раз у меня контракт кончился. Арендной платы я еще не платил и не заплачу: слышал я, что пан воевода мазовецкий со шведом заодно. Пусть пропадает его плата, а мне всегда готовый грош пригодится.

Кмициц захохотал:

- А чтоб вас, пане! Вижу, что вы не только храбрый человек, но и расторопный.

- А то как же! - ответил незнакомец. - Расторопность первое дело, но я не о расторопности с ваць-паном говорил. Отчего вы, видя, как обижают отчизну и всемилостивейшего государя, не поедете к тем честным солдатам на Полесье и не поступите в какой-нибудь полк? И Богу послужите, и самому вам посчастливиться может, не раз уже случалось, что в военное время мелкий шляхтич в паны выходил. Видно по вас, ваша милость, что вы человек смелый и решительный, и, ежели вам происхождение не мешает, вы вскоре можете и разбогатеть, если Господь Бог даст добычу брать. Только бы не проматывать того, что тут и там попадет в руки, а тогда и кошелек разбухнет. Я не знаю, есть ли у вас какое именьице или нет, но тогда все возможно: с кошельком и аренды добиться нетрудно, а от арендатора, с Божьею помощью, недалеко и до помещика. Родившись мелким шляхтичем, вы можете умереть офицером или на какой-нибудь земской службе, если лениться не будете... Кто рано встает, тому Бог подает.

Кмициц грыз усы: его разбирал смех; все лицо его вздрагивало и морщилось, так как минутами болела засохшая рана. Незнакомец продолжал:

- Принять они вас примут, там люди нужны, а впрочем, вы мне понравились, ваць-пане, я беру вас под свою опеку, и можете быть уверены, что я вас устрою.

Тут молодчик не без гордости поднял одутловатое лицо, стал поглаживать усы и наконец сказал:

- Хотите быть моим подручным? Саблю будете за мной носить и за челядью наблюдать!

Кмициц не выдержал и залился искренним, веселым смехом, обнажив свои белые зубы.

- Чего это вы смеетесь, ваць-пане? - спросил незнакомец, наморщив брови.

- Это я от радости перед такой службой.

Молодой панок обиделся и сказал:

- Дурак вас таким манерам учил, помните, с кем говорите, чтобы вежливостью моей не злоупотребить.

- Простите, ваша милость, - весело сказал Кмициц, - я вот как раз не знаю, с кем говорю.

Молодой пан подбоченился.

- Я пан Жендзян из Вонсоши! - сказал он гордо.

Кмициц уже открыл было рот, чтобы назвать свое вымышленное имя, как вдруг в избу быстро вошел Белоус.

- Пан началь...

И солдат не договорил, остановленный грозным взглядом Кмицица, смешался, запнулся и наконец проговорил с трудом:

- Ваша милость, какие-то люди едут!

- Откуда?

- Со стороны Щучина.

Пан Кмициц немного смутился, но быстро поборол смущение и сказал:

- Быть наготове! Много людей идет?

- Человек десять будет!

- Пистолеты иметь наготове! Ступай!

Потом, когда солдат ушел, он обратился к пану Жендзяну из Вонсоши и сказал:

- Уж не шведы ли это?

- Да ведь вы к ним и едете, ваша милость, - ответил пан Жендзян, который с некоторого времени с удивлением поглядывал на молодого шляхтича, - значит, рано или поздно придется с ними встретиться!

- Я бы предпочел, чтобы это были шведы, чем какие-нибудь бродяги, которых всюду тьма-тьмущая... Кто едет с лошадьми, тот должен вооруженным ехать и быть всегда настороже: лошади - большая приманка!

- Если правда, что в Щучине стоит пан Володыевский, - ответил Жендзян, - то это, верно, его отряд. Прежде чем расположиться на квартирах, они, верно, хотят убедиться, все ли спокойно; под носом у шведов трудно быть спокойным.

Услышав это, пан Андрей прошелся по горнице и сел в самом темном углу, где навес над печью бросал густую тень на край стола. Между тем со двора послышался топот и фырканье лошадей, и через минуту в избу вошло несколько человек.

Впереди шел какой-то великан и постукивал деревянной ногой по дощатому полу горницы. Кмициц взглянул на него, и сердце забилось у него в груди. Это был Юзва Бутрым по прозванию Безногий.

- А где хозяин? - спросил он, остановившись посредине горницы.

- Я хозяин, - ответил корчмарь, - к услугам вашей милости!

- Корму для лошадей.

- Нет у меня корма, вот, может, эти паны дадут?.. Сказав это, корчмарь указал на Жендзяна и остальных.

- Чьи это люди? - спросил Жендзян.

- А кто вы сами, ваць-пане?

- Староста в Вонсоши.

Люди Жендзяна обычно называли его старостой, как арендатора старосты, и сам он называл себя так в важные минуты.

Юзва Бутрым смутился, видя, с какой высокой особой ему приходится иметь дело, снял шапку и ответил вежливо:

- Челом, вельможный пане!.. В потемках я не мог разглядеть сана...

- Чьи это люди? - повторил Жендзян, подбочениваясь.

- Из ляуданского полка, прежде биллевичевского, под командой пана Володыевского.

- Ради бога! Стало быть, пан Володыевский в Щучине?

- Он сам собственной персоной, а с ними и другие полковники, которые пришли со Жмуди.

- Слава богу, слава богу! - повторял обрадованный пан староста. - А какие полковники с паном Володыевским?

- Был пан Мирский, - сказал Бутрым, - но с ним удар по дороге случился, остался пан Оскерко, пан Ковальский и два пана Скшетуские...

- Какие Скшетуские? - воскликнул Жендзян. - Уж не пан ли Скшетуский из Бурца?

- Я не знаю откуда, - ответил Бутрым, - знаю только, что один из них - збаражский герой.

- Господи. Да ведь это мой пан!

Тут Жендзян заметил, как странно звучит такое восклицание в устах пана старосты, и прибавил:

- Это мой кум, хотел я сказать.

Сказав это, пан староста не врал, так как действительно крестил первого сына Скшетуского, Еремку.

Между тем в голове Кмицица, который сидел в темном углу горницы, одна за другой теснились мысли. В первую минуту кровь вскипела в нем при виде грозного шляхтича, и рука невольно схватилась за саблю. Кмициц знал, что Юзва был главным виновником того, что перерезали его компаньонов, и поэтому был самым заклятым его врагом. Прежний пан Кмициц велел бы его сию же минуту схватить и четвертовать, но сегодняшний пан Бабинич поборол себя. Наоборот, его охватила тревога при мысли, что если шляхтич его узнает, то это может вызвать страшную опасность для дальнейшего путешествия и для всего предприятия. Он решил остаться неузнанным и все глубже отодвигался в тень; наконец оперся локтями о стол и, закрыв лицо руками, притворился, что дремлет.

Но в ту же минуту он прошептал сидевшему рядом Сороке:

- Беги на конюшню, пусть лошади будут готовы. Едем ночью! Сорока встал и ушел.

Кмициц продолжал притворяться, что дремлет. Всевозможные воспоминания теснились у него в голове. Люди эти напомнили ему Водокты и то короткое прошлое, которое миновало, как сон. Когда минуту назад Юзва сказал, что он принадлежит к прежнему биллевичевскому полку, у пана Андрея сердце забилось при одном этом имени. И ему пришло в голову, что был как раз такой же вечер, и точно так же горел в печи огонь, когда он, точно снег на голову, свалился в Водокты и впервые увидел в людской, среди сенных девушек, Оленьку.

Из-за полузакрытых век он видел все это, как наяву: видел и панну, ясную и спокойную; вспоминал все, что произошло, как она хотела быть его ангелом-хранителем, укрепить его в добре, охранить от зла, указать ему прямую, честную дорогу. О, если бы он послушался ее, если бы он послушался ее! Ведь она знала, что делать, знала, на чью сторону надо стать; знала, где добродетель, честность и долг. Она просто взяла бы его за руку и повела, если бы он не захотел ее слушаться. И вот любовь под наплывом воспоминаний так наполнила сердце пана Андрея, что он был готов отдать последнюю каплю крови, чтобы упасть этой панне к ногам; в эту минуту он готов был расцеловать этого ляуданского медведя, который перерезал его компаньонов, - только за то, что он был из тех краев, что он произнес имя Биллевичей, что он видел Оленьку!

От задумчивости его заставило очнуться его же собственное имя, произнесенное несколько раз Юзвой Бутрымом. Арендатор из Вонсоши расспрашивал о знакомых, а Юзва рассказывал ему, что произошло в Кейданах со времени памятного соглашения гетмана со шведами: говорил о положении войска, об аресте полковников, о ссылке их в Биржи, о счастливом спасении. Имя Кмицица постоянно повторялось в этом рассказе, покрытое всем ужасом измены и жестокости. О том, что пан Володыевский, Скшетуский и Заглоба были обязаны жизнью Кмицицу, Юзва не знал. Теперь он рассказывал о том, что произошло в Биллевичах.

- Наш полковник поймал этого изменника в Биллевичах, как лису в норе, и велел тотчас вести на смерть; я сам вел его с великой радостью, что Божья десница поразила его, и то и дело светил ему фонарем в лицо, чтобы поглядеть, не будет ли в лице хоть капли раскаяния. Но нет! Он шел смело, не думая о том, что должен стать на Божий суд. Такая уж у него натура закоренелая. А когда я ему посоветовал, чтобы он хоть перекрестился, он мне ответил: "Заткни глотку, панок, не твое дело!" Мы поставили его за деревней, под грушей, и я уже стал командовать, как вдруг пан Заглоба, который шел за нами, велел его обыскать, нет ли у него каких-нибудь бумаг. И нашел письмо. Говорит пан Заглоба: "Посвети!" И тотчас принялся читать. Не успел прочесть нескольких слов, как вдруг схватился за голову: "С нами крестная сила, давай его назад, в усадьбу!" Сам он вскочил на коня и поехал, а мы проводили Кмицица, думая, что его еще будут пытать перед смертью, чтобы что-то от него выведать. Но нет! Отпустили изменника с миром. Не моей головы дело знать то, что они прочли, но я бы его не отпустил.

- Что в этих письмах было? - спросил арендатор из Вонсоши.

- Не знаю что было; думаю только, что в руках князя-воеводы было еще несколько офицеров, которых бы он тотчас велел расстрелять, если бы мы расстреляли Кмицица. А может быть, наш пан полковник сжалился и над слезами панны Биллевич; говорят, она без памяти упала, едва ее в чувство привели... А все же не смею я говорить, но плохо все случилось, ведь этот человек так много зла наделал, что, верно, сам дьявол за него краснел. Вся Литва из-за него плачет, сколько вдов, сколько сирот, сколько бедных людей на него жалуются. Одному Богу известно! Кто его убьет, того Господь благословит и люди: его убить - бешеного пса убить.

Тут разговор снова перешел на пана Володыевского, на панов Скшетуских и на полки, стоявшие в Полесье.

- Провианту мало, - говорил Бутрым, - поместья князя-гетмана дотла опустошены, ни людям, ни лошадям в них есть нечего, а шляхта там сплошь бедняки, по "застенкам" сидит, как у нас на Жмуди. Решили полковники разделиться на мелкие отряды, человек по сто, и стоять друг от друга верстах в десяти. А когда зима настанет, я уж не знаю, что и делать.

Кмициц, который все время, пока разговор шел о нем, слушал терпеливо, теперь вдруг шевельнулся и уже открыл было рот, чтобы сказать из своего темного угла: "Тогда гетман выудит вас по одиночке, как рыбу из проруби". Но в эту минуту дверь открылась, и в ней показался Сорока, которого Кмициц послал сказать, чтобы готовили лошадей. Свет из печи падал прямо на суровое лицо вахмистра; Юзва Бутрым взглянул на него, смотрел долго, потом обратился к Жендзяну и сказал:

- А это ваш человек, вельможный пане? Я его откуда-то знаю.

- Нет, - ответил Жендзян, - он со шляхтичами, которые с лошадьми на ярмарку едут.

- А куда вы едете? - спросил Юзва.

- В Субботу, - ответил старик Кемлич.

- Где это?

- Недалеко от Пятницы.

Юзва, точно так же, как раньше Кмициц, понял это как неуместную шутку и сказал, наморщив брови:

- Отвечай, когда тебя спрашивают!

- А ты по какому праву спрашиваешь?

- Я тебе могу и так объяснить: меня на разведки выслали, посмотреть, нет ли в окрестности подозрительных людей. И вижу я, что есть, раз они не хотят говорить, куда едут.

Кмициц, опасаясь, как бы из этого разговора не вышло какого-нибудь недоразумения, сказал, не выходя из своего темного угла:

- Не сердитесь, пане! Пятница и Суббота - такие же города, как и другие, там осенью лошадиные ярмарки бываю. А коли не верите, то спросите пана старосту, он о них должен знать.

- Как же, как же! - сказал Жендзян.

На это Бутрым ответил:

- Если так, тогда другое дело. Но зачем вам в те города ехать? Вы можете и в Щучине лошадей продать, у нас большая нехватка, а те, которых мы в Павлишках захватили, никуда не годятся, заморены.

- Каждый едет туда, где ему лучше, а мы свою дорогу знаем, - ответил Кмициц.

- Я не знаю, где ваць-пану лучше, но нам лучше не будет, если вы к шведам лошадей будете уводить!

- Странно мне что-то... - сказал арендатор из Вонсоши. - Эти люди шведов ругают, а уж что-то больно им нужно к ним пробраться.

Тут он обратился к Кмицицу:

- Ваць-пан что-то тоже не очень на мелкого шляхтича похож, я вот на руке у вас драгоценный перстень видел, какого и вельможа не постыдится...

- Если он так вашей милости понравился, так купите его у меня, я за него две орты заплатил в Луге, - ответил Кмициц.

- Две орты? Значит, он не настоящий или хорошо подделан... Покажите, ваша милость!

- Возьмите, пане, сами!

- А сами с места двинуться не можете? Стало быть, мне самому подойти?

- Устал я что-то!

- Эй, братец, можно подумать, что ты свое лицо боишься показать!

Услышав это, Юзва, не сказав ни слова, подошел к печи, вынул горящую головню и, держа ее высоко над головой, подошел к Кмицицу и посветил ему прямо в лицо.

Кмициц в одну минуту поднялся во весь рост, и некоторое время они смотрели друг другу прямо в глаза, - вдруг головня выпала из рук Юзвы, рассыпавшись на тысячи искр.

- Иезус, Мария! - вскрикнул Бутрым. - Это Кмициц!

- Да, я! - ответил пан Андрей, видя, что скрываться больше невозможно. Юзва закричал солдатам, которые остались перед избой:

- Сюда! Сюда! Держи!

Потом он обратился к пану Андрею:

- Так это ты, чертово отродье, изменник? Так это ты, дьявол во плоти? Ты уже раз ушел из моих рук, а теперь к шведам переодетый перебираешься? Это ты, Иуда? Вот ты и попался!

С этими словами он схватил пана Андрея за шею, а пан Андрей схватил его; но еще раньше два молодых Кемлича, Козьма и Дамьян, поднялись со скамьи, чуть не касаясь потолка всклокоченными головами, и Козьма спросил:

- Отец, лупить?

- Лупить! - ответил старик Кемлич, обнажая саблю.

Вдруг дверь распахнулась, и солдаты Юзвы ввалились в избу; тут же за ними, чуть не на шее у них, ворвалась челядь Кемличей.

Юзва схватил пана Андрея левой рукой за шею, а в правой держал обнаженную саблю, образуя ею вокруг головы Кмицица целый вихрь молний. Но пан Андрей, хотя у него не было такой огромной силы, тоже схватил его за горло и сжал, как в клещах. У Юзвы глаза вылезли на лоб, рукояткой своей сабли он хотел ударить Кмицица в руку, но не успел, так как Кмициц первый ударил его саблей в темя. Пальцы Юзвы, которыми он вцепился в шею противника, тотчас ослабели, сам он пошатнулся и упал от удара. Кмициц толкнул его еще раз, чтобы иметь возможность размахнуться, и изо всей силы ударил его саблей по лицу, Юзва повалился, как дуб, ударившись головой об пол.

- Бей! - крикнул Кмициц, в котором сразу проснулся прежний забияка.

Но звать людей было излишним, так как в горнице все кипело, как в котле. Два молодых Кемлича рубили саблями, бодались головами, как два быка, и после каждого их удара люди валились на землю. Следом за ними шел старик, то и дело приседая почти до земли, щуря глаза и ежеминутно просовывая саблю из-под рук сыновей.

Но Сорока, привыкший к битвам в корчмах и в тесноте, разил губительнее всех. Он подходил так близко к противникам, что они не могли владеть саблей, и, выстрелив из обоих пистолетов, молотил по головам рукояткой сабли, разбивал носы, вышибал зубы и глаза. Челядь Кемличей и два солдата Кмицица помогали панам.

Вихрь борьбы теперь переместился от стола в другой конец горницы. Ляуданцы защищались с бешенством, но с той минуты, когда Кмициц свалил Юзву и бросился в самую гущу дерущихся, тут же уложив другого Бут-рыма, победа стала клониться на его сторону.

Челядь Жендзяна тоже ворвалась в избу, с саблями и пистолетами, но хотя Жендзян и кричал: "Бей!" - она не знала, что делать, так как не могла разобрать, кто с кем дерется: ляуданцы никаких мундиров не носили. И в общей неразберихе слугам старосты попало и от тех, и от других.

Жендзян держался осторожно, вне борьбы, стараясь разглядеть Кмицица и указать, чтобы в него выстрелили, но при слабом свете лучин Кмициц то и дело исчезал у него из глаз; он то появлялся, как какой-то красный дьявол, то исчезал в темноте.

Сопротивление ляуданцев слабело с каждой минутой: они пали духом, увидев, как свалился Юзва, и услышав страшное имя Кмицица. Но дрались они бешено. Между тем корчмарь тихонько проскользнул мимо дравшихся с ведром воды в руке и выплеснул воду в огонь. В горнице стало совершенно темно; дерущиеся сбились в такую тесную кучу, что могли биться только врукопашную. На минуту крики замолкли, слышалось только хриплое дыхание и беспорядочный топот ног. Вдруг в открытую дверь выбежали сначала люди Жендзяна, потом ляуданцы, за ними люди Кмицица.

Началась погоня в сенях, в кустах перед сенями и по всему двору. Раздалось несколько выстрелов, потом крики и визг лошадей. Закипела битва у возов Жендзяна, под которыми скрылась его челядь; ляуданцы также искали под ними спасения, и тогда челядь, приняв их за нападающих, дала по ним несколько залпов.

- Сдавайтесь! - крикнул старик Кемлич, просунув острие своей сабли под один из возов и тыча ею в спрятавшихся под ними людей.

- Стой, сдаемся! - ответило несколько голосов.

И тотчас челядь Жендзяна стала бросать из-под возов сабли и пистолеты, потом сыновья Кемлича стали вытаскивать за волосы людей из-под возов; наконец старик Кемлич крикнул:

- К возам! Брать все, что в руки попадет! Живо, к возам!

Молодым Кемличам не нужно было повторять приказания, и они бросились снимать холщовину, которой были накрыты сокровища Жендзяна. Они уже выбрасывали на землю разные вещи, как вдруг раздался голос Кмицица.

- Стой!

И Кмициц, чтобы придать больше весу своему приказанию, стал бить Кемличей рукояткой своей окровавленной сабли. Козьма и Дамьян бросились в сторону.

- Ваша милость... Нельзя? - покорно спросил старик.

- Не трогать! - крикнул Кмициц. - Ступай искать старосту!

Козьма и Дамьян, а за ними и отец бросились исполнять приказание, и через четверть часа они появились снова с Жендзяном, который, увидев Кмицица, низко поклонился и сказал:

- Простите, ваша милость, но меня тут обижают... Я ни с кем войны не искал, а если и еду проведать знакомых, так ведь это всякому можно.

Кмициц, опершись на саблю, тяжело дышал и молчал; Жендзян продолжал:

- Я ни шведам, ни князю-гетману никакого вреда не сделал, я к пану Володыевскому ехал, он старый мой знакомый, мы с ним вместе на Руси воевали... Зачем мне драки искать?.. Я в Кейданах не был, и никакого мне дела нет до того, что там произошло... Я только о том забочусь, чтобы мне злые люди головы с плеч не сняли и чтобы не пропало то, что мне Господь Бог дал... Ведь я не украл, а в поте лица заработал... Никакого мне дела до всего, что тут произошло, нету. Позвольте мне, ваша милость, ехать...

Кмициц тяжело дышал и продолжал смотреть на Жендзяна как бы рассеянными глазами.

- Прошу вас покорно, вельможный пане, - снова начал староста. - Вы изволили видеть, что я этих людей не знал и другом их не был! Они на вашу милость напали, за это им досталось, так за что же мне страдать, за что мое добро пропадать будет? В чем я провинился? Уж ежели нельзя иначе, так я солдатам вашей милости выкуп дам, хоть бедный я человек и многого дать не могу... По талеру им дам, чтоб их труды даром не пропадали... По два талера дам!.. Может, и ваша милость соблаговолите принять от меня...

- Накрыть возы! - крикнул вдруг Кмициц. - А вы забирайте раненых и убирайтесь к черту!

- Благодарю покорно, ваша милость! - ответил арендатор из Вонсоши.

Вдруг подошел старик Кемлич и, показывая остатки зубов над обвисшей нижней губой, произнес:

- Ваша милость... это наше!.. Зерцало справедливости... это наше!..

Но Кмициц так взглянул на него, что старик сгорбился чуть не до земли и не посмел вымолвить ни слова.

Челядь Жендзяна бросилась запрягать лошадей в возы. Кмициц снова обратился к пану старосте:

- Берите всех этих раненых и убитых, каких найдете, отвезите их пану Володыевскому и скажите ему от меня, что я ему не враг, а может быть, и друг, лучший, чем он думает... Я не хотел с ним встречаться, нам еще встречаться не время. Может быть, позднее придет время, и встретимся, но сегодня он бы мне не поверил, и мне бы нечем было его убедить. Может, потом... Слушайте, ваць-пане! Скажите ему, что эти люди на меня напали и что я должен был защищаться...

- По справедливости говоря, это так и было, - ответил Жендзян.

- Подождите... Скажите еще пану Володыевскому, чтобы они держались все вместе, потому что Радзивилл, как только дождется присылки конницы от де ла Гарди, тотчас выступит против них. Может быть, он уже в дороге. Оба они сносятся с князем-конюшим и курфюрстом, и близко к границе стоять опасно. Но прежде всего пусть держатся вместе, иначе погибнут. Воевода витебский хочет пробраться на Полесье... Пусть они идут к нему навстречу, чтобы он, в случае чего, мог им помочь.

- Все скажу, ничего не забуду.

- Хоть это говорит Кмициц, хоть Кмициц предостерегает, но пусть они ему верят, пусть посоветуются с другими полковниками и обдумают, не лучше ли им будет держаться вместе. Повторяю, гетман уже в дороге, а я пану Володыевскому не враг!

- Если бы у меня был какой-нибудь знак от вашей милости, чтобы показать ему, было бы лучше, - сказал Жендзян.

- Почему лучше?

- Потому что пан Володыевский скорее бы поверил в искренность слов вашей милости и подумал бы, что это не зря, если ваша милость со мной знак присылаете.

- Ну вот тебе перстень, - ответил Кмициц, - хоть знаков я немало оставил на лбах у этих людей, которых ты отвезешь пану Володыевскому.

Сказав это, он снял с пальца перстень. Жендзян радостно его принял и сказал:

- Благодарю покорно, ваша милость!

Час спустя Жендзян вместе со своими возами и челядью, слегка помятой в драке, спокойно ехал в сторону Щучина, отвозя трех убитых и несколько раненых, среди которых был Юзва Бутрым, с рассеченным лицом и разбитой головой. По дороге Жендзян то и дело поглядывал на перстень, на котором при луне чудесно сверкал драгоценный камень, и раздумывал об этом страшном человеке, который, сделав столько зла конфедератам и столько добра Радзивиллу и шведам, хотел теперь, по-видимому, спасти конфедератов от окончательной гибели.

"То, что он советовал, он советовал искренне, - думал Жендзян. - Вместе всегда лучше держаться. Но почему он предостерегает? Должно быть, из благодарности к пану Володыевскому за то, что он в Биллевичах даровал ему жизнь. Должно быть, из благодарности. Да, но ведь от такой благодарности может не поздоровиться князю-гетману. Странный человек... Служит Радзивиллу и благоприятствует нашим... А едет к шведам... Этого я не понимаю..."

Минуту спустя он прибавил про себя: "Щедрый пан... Только нельзя ему поперек дороги становиться!"

Столь же усиленно и столь же безрезультатно ломал себе голову старик Кемлич, чтобы ответить на вопрос: кому служит пан Кмициц.

"К королю едет, а конфедератов бьет, хотя они на стороне короля. Что это? И шведам не верит, потому что скрывается... Что с нами будет?"

И, не находя никакого ответа, он со злостью обрушился на сыновей:

- Шельмы! Подохнете без моего благословения! Не могли вы разве хоть карманы у убитых пощупать?

- Боялись! - ответили Козьма и Дамьян.

Но один Сорока был доволен и весело трусил за своим полковником.

"Теперь к нам опять счастье вернулось, - думал он, - если мы тех избили. А любопытно знать, кого мы теперь будем бить?"

Это для него было совершенно безразлично, как и то, куда он теперь ехал.

К Кмицицу никто не смел ни подъехать, ни спросить его о чем-нибудь, так как молодой полковник ехал мрачный, как ночь. Он терзался страшно: ему пришлось перебить тех людей, в ряды которых он хотел стать как можно скорее. Но если бы даже он сдался и позволил ляуданцам отвезти себя к пану Володыевскому, что бы подумал пан Володыевский, узнав, что его схватили, когда он, переодетый, пробирался к шведам с грамотами к шведским начальникам.

"Старые грехи идут за мной по пятам и преследуют меня, - говорил про себя Кмициц. - Я уйду как можно дальше, и ты, Господи, веди меня!"

И стал он горячо молиться и заглушать голос совести, которая повторяла ему: "Снова трупы за тобой, и не шведов трупы..."

- Боже, буди милостив ко мне!.. - шептал Кмициц. - Я еду к государю моему, и там начнется моя служба...

V

У Жендзяна не было намерения оставаться на ночь в корчме, так как из Вонсоши до Щучина было не далеко - он хотел только дать отдохнуть лошадям, особенно тем, которые тащили нагруженные возы. И когда Кмициц позволил ему ехать дальше, Жендзян не стал терять времени и час спустя, уже поздней ночью, въезжал в Щучин и, назвав себя страже, расположился на рынке, так как дома были заняты солдатами, для которых даже не хватало места. Щучин считался городом, хотя на самом деле городом не был: в нем не было еще крепостных валов, не было ратуши, не было суда, а монастырь пиаров возник в нем только во времена Яна III, домов было немного, все больше простые избы; город этот только потому назывался городом, что избы были построены правильными рядами, образуя улицы, кварталы и рынок, не менее болотистый, впрочем, чем дно пруда, над которым был расположен город.

Выспавшись в теплой волчьей шубе, пан Жендзян дождался утра и сейчас же отправился к пану Володыевскому, который, не видев его с давних пор, принял его с радостью и сейчас же повел в квартиру панов Скшетуских и пана Заглобы. Жендзян даже расплакался, увидев своего прежнего пана, которому верно служил столько лет, с которым столько пережил вместе и с которым ему посчастливилось так разбогатеть. Не стыдясь того, что он прежде был слугой, он стал целовать пану Яну руки и повторять с волнением:

- Ваша милость... ваша милость... В какие времена мы с вами встречаемся!

И все они принялись жаловаться на плохие времена, наконец пан Заглоба сказал:

- Но ты, Жендзян, всегда у Христа за пазухой сидишь и, вижу, теперь в паны вышел. Помнишь, я тебе предсказывал, что если тебя не повесят, то ты нас еще порадуешь... Что же ты теперь делаешь?

- Ваша милость, да за что же меня было вешать, коли я ни против Бога, ни против закона ничего дурного не сделал?.. Я служил верно, и если изменял кому, то только врагам, что за заслугу почитаю. И если случалось мне какого-нибудь мошенника за нос провести, как, к примеру сказать, мятежников или ту колдунью - помните, ваша милость? - так это не грех, а если и грех, так не мой, а вашей милости, так как ваша милость меня и научили людей за нос водить!

- Ну нет-с, этому не бывать!.. Вы только посмотрите на него! - сказал Заглоба. - Если ты хочешь, чтобы я после смерти за грехи твои отвечал, так отдай мне при жизни их плоды. Ведь сам ты пользуешься всеми теми богатствами, которые среди казаков собрал, за это тебя и будут жарить в пекле.

- Господь милостив, пане, и этого не будет!.. Я своими богатствами не пользовался, я с соседями прежде всего судом разделался. И родителей обеспечил - они теперь спокойно в Жендзянах сидят, никакой нужды больше не знают, потому что Яворские по миру пошли, а я теперь только начал на собственную руку работать!

- Значит, ты больше не живешь в Жендзянах? - спросил пан Ян Скшетуский.

- В Жендзянах по-прежнему живут родители мои, а я живу в Вонсоше и жаловаться не могу, Господь благословил! Но когда я услышал, что ваши милости в Щучине, я уж не мог усидеть на месте и подумал: видно, опять пора в путь. Если быть войне, так пусть будет!

- Признайся, - сказал пан Заглоба, - что ты шведов в Вонсоше испугался.

- Шведов еще в Видской земле нет, разве лишь маленькие отряды, да и те заходят осторожно, так как мужики больно на них озлились.

- Ты мне хорошую новость привез, - сказал Володыевский, - я вчера отряд на разведки выслал, чтобы узнать про шведов: я не знал, можно ли оставаться в Щучине безопасно. Ты, должно быть, с этим отрядом и приехал.

- С отрядом? Я? Я его сам сюда привел, а вернее, привез: от него ни одного человека не осталось, который бы мог без чужой помощи на коне усидеть!

- Как так? Что ты говоришь? Что случилось? - спросил Володыевский.

- Их страшно побили, - объяснил Жендзян.

- Кто их побил?

- Пан Кмициц.

Скшетуские даже вскочили со скамьи, спросив одновременно:

- Пан Кмициц? Да что же он здесь делает? Неужели князь-гетман уже сюда подошел? Ну, говори скорее, что случилось?

Но пан Володыевский уже выбежал из избы, чтобы собственными глазами увидеть размеры поражения и осмотреть людей; между тем Жендзян продолжал:

- Зачем мне говорить, подождем лучше, пока пан Володыевский вернется, это его больше всех касается, ни к чему два раза повторять одно и то же.

- Ты видел Кмицица собственными глазами? - спросил пан Заглоба.

- Как вас вижу, ваша милость.

- И говорил с ним?

- Как же мне было не говорить, когда мы съехались с ним в корчме, недалеко отсюда; я остановился, чтобы дать лошадям отдохнуть, а он на ночлег. Мы больше часу говорили, потому что нечего было больше делать. Я ругал шведов, и он ругал шведов...

- Шведов? Он ругал шведов? - спросил Скшетуский.

- Как чертей, хотя к ним ехал!

- Много с ним войска было?

- Никакого войска не было, челядь только, правда, вооруженная и с такими мордами, что уж верно те, которые младенцев резали при Ироде, были не страшнее их. Он сказал мне, что он мелкий шляхтич и едет на ярмарку с лошадьми. И хотя у него был табун, лошадей в двадцать, я ему не очень-то поверил, потому что и по виду он непохож на лошадника, и разговор у него не такой, и дорогой перстень я у него на руке видел... Вот этот самый.

Тут Жендзян поднес к глазам слушателей сверкающий перстень, а пан Заглоба всплеснул руками и вскрикнул:

- Он уж и у него выклянчил! По одному этому я бы тебя узнал, Жендзян, на другом конце света.

- Простите, ваша милость, я не клянчил! Я шляхтич всякому равный, а не цыган, хотя пока арендаторством и занимаюсь, ибо Господь Бог мне собственной земли еще не дал. А этот перстень пан Кмициц дал мне в знак того, что то, что он говорил, - правда. Я сейчас же вашим милостям его слова повторю, ибо вижу, что дело это такое, за которое мы собственными шкурами можем поплатиться.

- Как так? - спросил Заглоба.

В эту минуту вошел пан Володыевский, весь трясясь от гнева, бледный, бросил шапку на стол и воскликнул:

- Просто не верится! Трое убитых, Юзва ранен, едва дышит...

- Юзва Бутрым? Да ведь это человек медвежьей силы! - сказал изумленный Заглоба.

- Его-то пан Кмициц и повалил, я сам видел! - вставил Жендзян.

- Слышать я больше не хочу об этом пане Кмицице! - возбужденно говорил Володыевский. - Где только этот человек ни покажется, за ним трупы остаются, точно зараза прошла. Довольно этого! Теперь мы с ним квиты, и у нас с ним новые счеты, он мне столько народу перепортил, на лучших солдат напал!.. Я это ему попомню при первой же встрече...

- Правду говоря, не он на них напал, а они на него, он в самом темном углу сидел, чтобы они его не узнали, - сказал Жендзян.

- А ты, вместо того чтобы моим людям помогать, еще за него заступаешься! - с гневом сказал пан Володыевский.

- Я по справедливости... А что касается помощи, мои хотели помогать, да несподручно было, в суматохе они не знали, кого бить и за кого заступаться, за это им самим влетело. И если я сам ноги унес и возы увез, так это только по великодушию пана Кмицица. Вы послушайте Панове, как все это случилось. Жендзян стал подробно рассказывать про битву в корчме, ничего не пропуская, и, когда наконец рассказал то, что ему велел сказать пан Кмициц, офицеры страшно удивились.

- Он сам это говорил? - спросил Заглоба.

- Сам, - ответил Жендзян. - "Я, говорит, пану Володыевскому и конфедератам не враг, хотя они думают иначе. Они потом увидят, а пока пусть держатся вместе, Богом заклинаю, иначе их воевода виленский разгромит поодиночке".

- И он сказал, что воевода уже в дороге? - спросил пан Скшетуский.

- Он говорил только, что воевода ждет подкрепления от шведов и сейчас же тронется на Полесье.

- Что вы думаете об этом, Панове? - спросил Володыевский, поглядывая на товарищей.

- Удивительное дело! - ответил Заглоба. - Или этот человек изменяет Радзивиллу, или нам готовит какой-нибудь подвох. Но какой? Он советует держаться вместе, чем же это может быть плохо?

- Тем, что мы от голода перемрем, - ответил Володыевский. - У меня есть известие, что Жиромский, Котовский и Липницкий разделят полки на мелкие отряды и расположатся по всему воеводству, так как вместе им невозможно прокормить лошадей.

- Но если Радзивилл действительно придет, - спросил Станислав Скшетуский, - кто тогда даст ему отпор?

Никто не умел ответить на этот вопрос, так как было совершенно ясно, что если бы великий гетман литовский пришел и застал силы конфедератов разрозненными, он разбил бы их с необычайной легкостью.

- Удивительное дело! - повторил Заглоба. И после минутного молчания он прибавил:

- Ведь Кмициц доказал уже, что он искренне желает нам добра. Я готов думать, что он оставил Радзивилла... Но в таком случае ему незачем было бы пробираться переодетым, и, главное, куда? - к шведам!

Тут он обратился к Жендзяну:

- Ведь он говорил тебе, что едет в Варшаву?

- Говорил! - сказал Жендзян.

- Ну да, а там уже шведы!

- Да. И теперь он должен был уже встретить шведов, если ехал всю ночь, - ответил Жендзян.

- Видели ли вы когда-нибудь такого человека? - спросил Заглоба, поглядывая на товарищей.

- В нем зло перемешано с добром, как плевелы с зерном, это несомненно, - ответил Ян Скшетуский, - но что касается того, чтобы в том совете, который он нам сейчас дает, было бы какое-нибудь предательство, то я это категорически отрицаю. Я не знаю, куда он едет, почему он пробирается к шведам переодетый, да и напрасно было бы ломать себе над этим голову, ибо здесь какая-то тайна... Но он дает хороший совет, он искренне предостерегает, я в этом могу поклясться, как и в том, что единственное спасение Для нас - послушаться этого совета. Кто знает, не будем ли мы снова обязаны ему жизнью и здоровьем.

- Господи боже! - воскликнул Володыевский. - Как же Радзивилл может сюда прийти, если у него на дороге стоят войска Золотаренки и пехота Хованского? Другое дело мы: отдельный полк может проскользнуть, да ведь и то в Павлишках мы должны были саблями расчищать себе дорогу. Другое дело Кмициц, который пробирался с несколькими людьми, но как же князь-гетман пройдет со всем своим войском? Ему придется раньше разбить тех... Пан Володыевский не успел докончить, как вдруг дверь открылась, и вошел слуга.

- Посыльный с письмом к пану полковнику, - сказал он.

- Давай его сюда! - ответил Володыевский.

Слуга вышел и через минуту вернулся с письмом. Пан Михал быстро сорвал печать и стал читать.

- "Чего вчера недосказал арендатору из Вонсоши, то дописываю сегодня. У гетмана войска достаточно, чтобы расправиться с вами, но он нарочно подкрепления ждет от шведов, чтобы выступить против вас от имени шведского короля. Если бы тогда казаки его задели, им пришлось бы и на шведов ударить, а это было бы то же, что с королем шведским начать войну. Этого они не сделают, ибо им это запрещено, - шведов они боятся и начинать с ними войну не будут. Они убедились и в том, что Радзивилл нарочно избегает подвергать шведов опасности; довольно было бы застрелить или изрубить одного, чтоб тотчас война возникла. Теперь казаки сами не знают, что делать, ибо Литва шведам сдалась; они стоят на месте, выжидая, что будет, и не смея воевать. Потому они Радзивилла не задержат и никакого вреда ему не причинят, - он пойдет прямо на вас и будет вас разбивать поодиночке, если вы не соберетесь вместе. Богом заклинаю, сделайте так и скорее воеводу витебского к себе зовите, ибо и ему теперь легче добраться к вам, пока казаки стоят, не зная, что делать. Я хотел вас от чужого имени предупредить, чтобы вы скорее поверили, но так как теперь вы знаете, от кого это известие, то я подписываю свое собственное имя. Горе вам, если вы не поверите, ибо я уже не тот, что был раньше, и, даст Бог, вы услышите обо мне нечто другое. Кмициц".

- Ты хотел знать, как Радзивилл придет к нам, вот тебе и ответ! - сказал Ян Скшетуский.

- Правда... Он дает хороший совет! - отвечал Володыевский.

- Как так - хороший? Святой совет! - воскликнул Заглоба. - Тут не может быть сомнений. Я первый разгадал этого человека, и, хоть нет проклятий, которых бы не посылали на его голову, я вам говорю, что мы еще будем его благословлять... С меня довольно посмотреть на человека, чтобы знать, чего он стоит. А помните, как он мне понравился в Кейданах? Сам он тоже нас любит, как истых рыцарей, а когда он в первый раз услышал мое имя, он от восторга чуть не задушил меня и благодаря мне всех вас спас.

- А вы, ваша милость, нисколько не изменились, - заметил Женд-зян, - отчего же пан Кмициц должен любить вашу милость больше моего пана или пана Володыевского?

- Дурак ты! - ответил Заглоба. - Я тебя тоже сразу разгадал, и если называю тебя арендатором, а не дурнем из Вонсоши, так только из вежливости.

- Так, может быть, он тоже из вежливости выражал вам свой восторг? - ответил Жендзян.

- Ишь какой бодливый! Женись, пан арендатор, и ты еще бодливей станешь! Уж я ручаюсь!

- Все это хорошо, - ответил пан Володыевский, - но если он так желает нам добра, то почему он к нам не приехал, а прокрался мимо нас, как волк, и искусал наших людей?

- Не твоей головы это дело, - ответил Заглоба. - Что мы порешим, то ты и делай, и плохо тебе не будет! Если бы ты так же головой работал, как саблей, ты бы давно уже был великим гетманом вместо пана Потоцкого. Зачем Кмицицу было сюда приезжать? Не затем ли, чтобы ты ему так же не поверил, как и письму его не веришь, не затем ли, чтобы у вас до драки дошло, - он ведь в обиду себя не даст? Допустим даже, что ты бы поверил, но что сказали бы другие полковники: Котовский, Жиромский, Липницкий? Что сказали бы твои ляуданцы, разве бы они его не зарубили, если б ты только хоть на минуту оставил его с ними?

- Отед прав, - сказал Ян Скшетуский, - он сюда не мог приехать.

- Так чего же он едет к шведам? - упорно повторил пан Михал.

- Черт его знает еще, к шведам ли? И черт его знает, что пришло ему в его шальную голову? Нам до этого дела нет, а его советы для нас - спасение, если мы только хотим ноги унести.

- Тут нечего и раздумывать, - сказал Станислав Скшетуский.

- Надо поскорее известить Котовского, Жиромского, Липнипкого и другого Кмицица, - сказал Ян Скшетуский. - Дай им знать как можно скорее, пан Михал, но не пиши, кто их остерегает, ведь они ни за что не поверят.

- Мы одни будем знать, кто оказал нам услугу, и в свое время не замедлим за нее отблагодарить! - крикнул Заглоба. - Ну, живо, пан Михал!

- А сами мы отправимся под Белосток и назначим там сборный пункт. Дал бы Бог, чтобы как можно скорее подошел воевода витебский! - сказал Ян.

- Из Белостока нужно будет выслать к нему депутацию от войска. Даст Бог, мы выйдем навстречу пану гетману литовскому с равными силами, а может, и с большими. Нам с ним не сладить, но когда соединимся с воеводой витебским, тогда другое дело. Это почтенный человек и добродетельный, нет такого другого в Речи Посполитой!

- А разве вы знаете пана Сапегу? - спросил Станислав Скшетуский.

- Знаю ли? Я знал его еще мальчиком, когда он был не больше моей сабли. Но и тогда это был ангел.

- Ведь он теперь не только заложил имения свои, но серебро, золото и драгоценности в деньги переплавил, чтобы собрать как можно больше войска против неприятелей отчизны! - сказал пан Володыевский.

- Слава богу, хоть один такой человек нашелся! - сказал Станислав. - Ведь вы помните, как мы некогда и Радзивиллу верили?

- Не кощунствуйте, ваша милость! - вскрикнул Заглоба. - Воевода витебский. Ого! Да здравствует воевода витебский! А ты, Михал, посылай скорей, посылай! Пусть тут, в этом щучинском пруду, одни мелкие рыбешки остаются, а мы поедем в Белосток, где, даст Бог, и крупных рыб увидим... Кстати говоря, там евреи в праздник замечательные булки пекут. Ну, по крайней мере, война начнется. А то я уж соскучился... А когда мы Радзивилла разобьем, тогда и за шведов возьмемся. Мы уж показали, что мы умеем. Ну, посылай, пан Михал, мешкать опасно.

- А я пойду подниму на ноги полк, - сказал пан Ян.

Час спустя несколько гонцов помчались во весь дух в сторону Полесья, а через некоторое время двинулся весь ляуданский полк. Офицеры ехали впереди, совещаясь и обсуждая дальнейшие действия, а солдат вел пан Рох Ковальский, наместник. Они шли на Осовец, по прямой дороге к Белостоку, где должны были ждать другие конфедератские полки.

VI

Письма пана Володыевского, в которых он сообщал о выступлении Радзивилла, произвели сильное впечатление на полковников, рассеянных по всему Полесскому воеводству. Некоторые из них уже разделили свои полки на маленькие отряды, чтобы легче было перезимовать, другие позволили солдатам разъехаться по частным домам, так что на месте оставалось лишь по нескольку солдат да по нескольку десятков обозной челяди. Полковники поступили так отчасти из опасения перед голодом, отчасти потому, что трудно было держать в необходимой дисциплине полки, которые, раз ослушавшись установленных властей, склонны были теперь к ослушанию своим вождям при всяком удобном случае. Если бы нашелся вождь достаточно авторитетный и сразу повел их в бой против одного из неприятелей или хотя бы даже против Радзивилла, тогда бы можно было сохранить дисциплину; но праздная жизнь в Полесье, где время проходило в нападениях на маленькие радзивилловские замки, в разграблениях имений князя-воеводы и в переговорах с князем Богуславом, подорвала дисциплину. В этих условиях солдаты приучались только к своеволию и к насилиям над мирными жителями воеводства. Некоторые солдаты, особенно обозные и челядь, убежав из полков, образовали разбойничьи шайки и занимались грабежом на больших дорогах. И вот войско, которое еще ни разу не встречалось с неприятелем, единственная надежда короля и патриотов, разлагалось с каждым днем. Раздробление полков на мелкие отряды довершило процесс разложения. Правда, стоя всем на одном месте, трудно было прокормиться, но, может быть, голодная опасность и нарочито раздувалась: ведь была осень, урожай был хороший, неприятель не заходил еще в воеводство и не истреблял запасы грабежом и пожарами. Их истребляли скорее грабежи солдат-конфедератов, которых развращала бездеятельность.

Обстоятельства сложились так странно, что неприятель оставлял в покое эти полки. Шведы, морем разлившиеся по стране с запада, направлялись к северу и не заходили на Полесье, лежавшее между воеводством Мазовецким и Литвой; с другой стороны полчища Хованского, Трубецкого и Серебряного стояли в занятых ими местностях в полнейшем бездействии, так как колебались, или, вернее, не знали, что им делать. На Руси действовали Бутурлин и Хмельницкий, и в последнее время они разбили под Гродной небольшую горсть войска, которой предводительствовал великий гетман коронный, пан Потоцкий. Но Литва была под протекторатом Швеции. Опустошать ее и занимать своими войсками значило (как верно заметил Кмициц в своем письме) то же самое, что объявить войну шведам, перед которыми дрожал весь мир. "Можно было немного передохнуть от казаков", и опытные люди предсказывали даже, что они вскоре станут союзниками Яна Казимира и Речи Посполитой против короля шведского, чье могущество, если бы он завладел Речью Посполитой, не имело бы себе равного во всей Европе.

Поэтому Хованский не нападал ни на Полесье, ни на полки конфедератов, а они, без вождя, рассеянные по всему воеводству, не нападали и не были в состоянии напасть ни на кого, как не могли предпринять ничего более значительного, чем грабежи радзивилловских имений. И это их развращало. Письма пана Володыевского, предупреждающие о выступлении Радзивилла, пробудили полковников от спячки и бездеятельности. Они принялись приводить в порядок полки, рассылать повестки, сзывающие разошедшихся по домам солдат под знамена и грозящие наказаниями тем, кто не явится. Жиромский, наиболее заслуженный среди полковников, чей полк был в образцовом порядке, первым двинулся под Белосток, не медля; вслед за ним, неделю спустя, прибыл Яков Кмициц, правда, только со ста двадцатью людьми; потом стали собираться солдаты Котовского и Липницкого, то поодиночке, то небольшими кучками; сходились волонтеры из мелкой шляхты, прибыли даже волонтеры из Люблинского воеводства; порою появлялись и богатые шляхтичи с отрядами хорошо вооруженных слуг. От полков были высланы депутации с целью достать денег и провиант под расписку, - словом, все пришло в движение, закипели военные приготовления, и, когда пан Володыевский подошел со своим ляуданским полком, под знаменами уже стояло несколько тысяч человек, у которых не хватало только вождя.

Все это войско было довольно беспорядочной и неопытной массой, но не такой беспорядочной и не такой неопытной, как та великопольская шляхта, которая несколько месяцев тому назад под Устьем имела столкновение со шведами, при переправе их через реку. Все эти полешуки, люблинцы и литвины были людьми, привыкшими к войне, и среди них не было ни одного человека, кроме подростков, которым бы ни разу не приходилось нюхать порохового дыма. Все они в жизни своей воевали то с казаками, то с турками, то с татарами; были и такие, которые помнили еще и шведские войны. Всех их превосходил своим военным опытом и красноречием пан Заглоба, и он с удовольствием вращался среди этих солдат, которые так любили поболтать за полными чарками.

Авторитетом своим он затмевал самых знаменитых полковников. Ляуданцы рассказывали, что если бы не он, тогда пан Володыевский, Скшетуский, Мирский и Оскерко погибли бы от рук Радзивилла, так как их везли уже на смертную казнь в Биржи. Он сам не скрывал своих заслуг и при всяком удобном случае воздавал себе должное, чтобы все знали, с кем они имеют дело.

- Я хвастать не люблю, - говорил он, - не люблю и рассказывать о том, чего не было, для меня важнее всего правда, это и мой племянник подтвердит!

Тут он обращался к пану Роху Ковальскому, который тотчас выступал из-за пана Заглобы и говорил отчетливым, не допускающим возражения голосом:

- Дядя... не... лжет.

И, засопев, он обводил глазами присутствующих, точно искал дерзкого, который посмел бы с ним не согласиться.

Но такого дерзкого никогда не находилось, и пан Заглоба начинал рассказывать о своих прежних подвигах: как, еще при жизни пана Конецпольского, он дважды был главным виновником победы над Густавом-Адольфом, как потом он провел Хмельницкого, каким героем выказал он себя под Збаражем, как князь Еремия слушался во всем его совета, как он поручал ему руководить вылазками...

- А после каждой вылазки, - говорил он, - когда мы вырезали у Хмельницкого тысяч по пяти или по десяти его сброду, Хмельницкий от отчаяния головой об стену бился и повторял: "Никто, кроме этого черта Заглобы, не мог этого сделать". А при заключении Зборовского трактата хан сам разглядывал меня, как некое чудо, и просил дать ему мой портрет, чтобы послать его в подарок султану.

- Таких рыцарей нам надо теперь больше чем когда-нибудь! - повторяли слушатели.

А так как многие и без того слышали о необычайных подвигах пана Заглобы, ибо молва о них ходила по всей Речи Посполитой, равно как и о недавних происшествиях в Кейданах: об освобождении полковников, о клеванской битве со шведами, то слава его росла с каждым днем, и пан Заглоба ходил в лучах этой славы, затмевая всех других ее сиянием.

- Если бы в Речи Посполитой были тысячи таких, не случилось бы того, что теперь случилось, - повторяли в лагере.

- Слава богу, что хоть один такой есть среди нас!

- Он первый назвал Радзивилла изменником!

- И вырвал из его рук лучших рыцарей и по дороге так разбил шведов под Клеванами, что никто живым не ушел.

- Он одержал первую победу!

- Даст Бог, и не последнюю!

Полковники, вроде Жиромского, Котовского, Якова Кмицица и Липницкого, тоже относились к Заглобе с необычайным уважением. Его буквально вырывали друг у друга из рук, во всем спрашивая его совета и изумляясь его необычайному уму, равному его храбрости.

Как раз в это время решали очень важный вопрос. Хотя была выслана депутация к воеводе витебскому с просьбой приехать и принять начальство над войском, но так как никто хорошенько не знал, где в эту минуту находится пан воевода, то депутаты уехали и словно в воду канули. Были вести, что их захватили отряды Золотаренки, которые доходили до Волковыска и грабили на собственный страх.

Полковники, стоявшие под Белостоком, решили избрать временного вождя и вручить ему начальство над войском до приезда пана Сапеги.

Излишним будет говорить, что, за исключением пана Володыевского, каждый из полковников имел в виду себя.

Началась агитация и подбор голосов. Войско заявило, что оно желает принять участие в выборах не через уполномоченных, а на общем собрании, которое тотчас же и было назначено.

Володыевский, посоветовавшись со своими товарищами, стал агитировать за пана Жиромского, человека добродетельного, уважаемого, который импонировал войску своей красотой и огромной "сенаторской" бородой до пояса. Притом это был храбрый и опытный солдат. Жиромский из благодарности советовал выбрать пана Володыевского, но Котовский, Липницкий и Яков Кмициц с этим не соглашались, утверждая, что нельзя выбрать вождем самого молодого полковника, так как вождь должен быть прежде всего человеком представительным...

- А кто здесь старше всех? - спросили многочисленные голоса.

- Дядя старше всех! - крикнул вдруг пан Рох Ковальский таким громовым голосом, что все повернули голову в его сторону.

- Жаль только, что у него полка нет, - сказал пан Яхович, наместник пана Жиромского.

Но другие закричали:

- Ну так что? Разве нам неволя обязательно полковника выбирать? Разве это не в нашей власти? Разве мы не свободны выбрать кого хотим? Любого шляхтича можно королем выбрать, а не только начальником...

Вдруг пан Липницкий, который не любил Жиромского и ни в коем случае не хотел допустить, чтобы его выбрали, попросил голоса:

- А ведь и то правда, ваши милости могут голосовать как угодно! И ежели вы выберете не полковника, оно и лучше будет: никого не обидите, и никто никому завидовать не будет.

Поднялся страшный шум. Раздались крики: "Собирать голоса! Собирать голоса!" Другие закричали: "Кто славнее пана Заглобы? Какой рыцарь знаменитее его, кто его опытнее? Пана Заглобу просим!.. Да здравствует пан Заглоба!"

- Да здравствует! Да здравствует! - кричало все больше голосов.

- Кто не согласен, тех саблями разнесем! - кричали буяны.

- Все согласны! - в один голос ответила толпа.

- Да здравствует пан Заглоба! Он Густава-Адольфа разгромил! Он Хмельницкого вздул!

- Он наших полковников спас!

- И шведов под Клеванами разгромил!

- Виват! Виват Заглоба, вождь! Виват! Виват!

Толпа стала бросать вверх шапки. Побежали искать пана Заглобу.

Он в первую минуту изумился и смешался, так как и не думал о такой должности, - он стоял за Скшетуского и никак не предвидел такого оборота дела.

И вот, когда толпа в несколько тысяч человек стала выкрикивать его имя, он слова вымолвить не мог и покраснел как рак.

Но солдаты окружили его; в минуту первого порыва они объясняли себе смущение пана Заглобы его скромностью и закричали:

- Смотрите, покраснел, как панна. Скромность его мужеству равняется. Да здравствует пан Заглоба, и да ведет нас к победе!

Между тем подошли полковники, и им волей-неволей пришлось его поздравлять; некоторые из них, пожалуй, были довольны, что эта честь миновала других. Пан Володыевский что-то уж очень быстро поводил усами и был изумлен не менее пана Заглобы. Жендзян вытаращил глаза и, разинув рот, смотрел на пана Заглобу с недоверием, но вместе с тем и с почтением. Заглоба понемногу пришел в себя и минуту спустя стоял, уже подбоченившись и задрав голову вверх; поздравления он принимал с достоинством, вполне отвечавшим его высокой должности.

Первым его поздравил Жиромский, от лица полковников, потом от лица войска очень красноречиво говорил офицер из полка Котовского, пан Жимирский, который цитировал изречения разных мудрецов.

Заглоба слушал, кивал головой; наконец, когда оратор кончил, новоизбранный пан начальник обратился ко всем со следующими словами:

- Мосци-панове! Если бы кто-нибудь захотел истинную доблесть утопить в глубочайшем океане или сдавить ее огромными горами, все же она, имея свойства как бы масла, всегда выплывет наверх, из земли наружу выйдет, чтобы сказать прямо в глаза: "Вот я, не боящаяся света дневного, не боящаяся суда и ждущая награды". Но как драгоценный камень в золото, так доблесть должна быть в скромность оправлена, и потому я спрашиваю вас, мосци-панове, стоя перед вами: разве я не скрывал моих заслуг? Разве я хвастал перед вами? Разве я добивался той чести, коей вы меня удостоили? Вы сами Узрели доблести мои, ибо я и теперь еще готов их отрицать и сказать вам: есть тут рыцари лучше меня, - вот пан Жиромский, пан Котовский, пан Липницкий, пан Кмициц, пан Оскерко, пан Скшетуский, пан Володыевский - кавалеры столь доблестные, что древность могла бы ими гордиться... Но ведь вы меня, а не кого-нибудь из них избрали вождем? Еще есть время... Снимите с меня это достоинство и облеките в плащ его кого-нибудь другого, кто доблестнее меня!

- Не быть тому! Не быть тому! - заревели сотни и тысячи голосов.

- Не быть тому! - повторили и полковники, польщенные всенародной похвалой, желая вместе с тем доказать свою скромность перед войском.

- Вижу и я, что не может быть иначе, - ответил Заглоба, - пусть же исполнится ваша воля, панове! От всего сердца благодарю, Панове братья, и льщу себя надеждой, что, Бог даст, я не обману того доверия, коим вы меня облекли. Как вы мне, так и я вас клянусь не покидать, и принесут ли нам неисповедимые пути Господни победу или гибель - сама смерть не разлучит нас, ибо мы и после смерти будем делиться славой.

Необычайный пыл охватил всех собравшихся. Одни схватились за сабли, другие прослезились; у пана Заглобы капли пота выступили на лысине, но воодушевление его все росло.

- В защиту короля нашего, избранного по праву, в защиту милой отчизны нашей мы станем! - крикнул он. - Ради них жить, ради них умирать будем. Мосци-панове! С тех пор как существует отчизна наша, никогда еще не обрушивались на нее такие несчастья. Изменники открыли двери, и нет уже пяди земли, кроме этого воеводства, которая бы не была занята неприятелями. В вас надежда отчизны, а во мне надежда ваша, - на вас и на меня вся Речь Посполитая смотрит! Докажем же ей, что она не тщетно протягивает руки. Как вы требуете от меня мужества и веры, так я требую от вас послушания, и когда мы, живя в полном согласии, примером нашим откроем глаза тем, которых обманул неприятель, тогда к нам сбежится пол Речи Посполитой. Кто Бога носит в сердце, тот встанет в наши ряды, силы небесные будут за нас, и кто тогда против нас устоит?!

- Так и будет! Богом клянемся, так будет! Сам Соломон говорит: бить, бить! - гремели кругом голоса.

Заглоба протянул руки к северу и стал кричать:

- Приходи же теперь, Радзивилл! Приходи, пан гетман, пан еретик, чертов воевода! Мы ждем тебя не вразброд, а все вместе, не в раздорах, а в согласии, не с бумагами, не с договорами, но с мечами в руках! Тебя ждет здесь благочестивое воинство и я, его начальник! Ну же, выходи! Померяйся с За-глобой! Вызови чертей на помощь, и мы поборемся!.. Выходи!

Тут он снова обратился к войску и продолжал кричать так, что эхо отдавалось по всему лагерю:

- Богом клянусь, мосци-панове! Пророческий голос говорит во мне! Только в согласии жить, и мы разобьем этих шельм, этих нехристей, этих заморских франтов, этих рыбоедов, всю эту вшивую братию, что летом в шубах ходит и в санях ездит; мы зададим им перцу, так что они штаны растеряют! Бей же их, чертовых детей, кто в Бога верует, кому добродетель и отчизна дороги!

В единый миг сверкнуло несколько тысяч сабель. Толпа окружила пана Заглобу, слившись в тесную кучу, и кричала:

- Веди! Веди!

- Завтра же поведу! Готовьтесь! - крикнул сгоряча пан Заглоба.

Выборы эти происходили утром, а после полудня состоялся смотр войскам. Полки стояли один возле другого в величайшем порядке, с полковниками и хорунжими во главе, а перед полками ездил начальник, под бунчуком, с золоченой булавой в руке и с пером цапли на шапке. Точь-в-точь прирожденный гетман! Он поочередно осматривал полки, как пастух осматривает свое стадо, и воодушевление росло в войске, когда оно смотрело на эту великолепную фигуру. Все полковники поочередно подъезжали к нему, он с каждым из них разговаривал, одно хвалил, другое бранил, и даже те полковники, которые в первую минуту были не рады его выбору, должны были признать в душе, что новый начальник очень сведущ в военном деле и командовать войском для него дело привычное.

Один только пан Володыевский как-то странно поводил усиками, когда новый начальник после смотра похлопал его по плечу в присутствии других полковников и сказал:

- Пан Михал, я тобой доволен, так как твой полк в таком порядке, как никакой другой. Продолжай в том же духе и можешь быть уверен, что я тебя не забуду.

- Ей-богу, - шепнул пан Володыевский Скшетускому, возвращаясь со смотра, - разве настоящий гетман мог бы сказать что-нибудь другое?

В тот же самый день пан Заглоба разослал разведочные отряды и туда, куда нужно, и туда, куда не нужно. Когда они вернулись утром на завтрашний день, он внимательно выслушал все сообщения, а потом отправился в квартиру пана Володыевского, который жил вместе со Скшетускими.

- В присутствии войска я должен вести себя как начальник, - сказал он милостиво, - но когда мы одни, мы можем разговаривать, как прежде, по простоте. Здесь я приятель, а не начальник. Вашими советами я тоже не пренебрегу, хоть у меня собственная голова на плечах, ибо знаю, что вы люди опытные и что таких солдат не много в Речи Посполитой.

Они поздоровались по-прежнему, и вскоре в их беседе была уже "прежняя простота", один только Жендзян не смел разговаривать с паном Заглобой так просто, как раньше, и сидел на самом краю скамьи.

- Что ты думаешь делать, отец? - спросил Ян Скшетуский.

- Прежде всего хочу поддерживать порядок и дисциплину в войске и занять солдат, чтобы они не бездействовали. Я прекрасно видел, пан Михал, как ты был недоволен, когда я разослал во все стороны разведочные отряды, но я должен был это сделать, чтобы приучить людей к службе и чтобы они на печи не залеживались. Это во-первых, а во-вторых, чего у нас не хватает? Не людей, их сюда лезет все больше и больше! Та шляхта, которая бежала от шведов из воеводства Мазовецкого, тоже придет сюда. В людях и в саблях недостатка не будет, но вот провианта мало, а без запасов никакое войско на свете драться не может! И вот я думаю отдать приказ разведочным отрядам, чтобы они свозили сюда все, что им попадется в руки: скот, овец, свиней, хлеб, сено - и из этого воеводства, и из Видской земли, куда точно так же не заходил до сих пор неприятель и где всего вдоволь.

- Но ведь шляхта завопит благим матом, - заметил Скшетуский, - если мы у нее заберем весь урожай и весь скот!

- Войско больше значит, чем шляхта. Пусть вопит! Впрочем, мы даром брать не будем, я велю выдавать расписки, я их столько наготовил за ночь, что на них можно было бы купить пол Речи Посполитой. Денег у меня нет, но, когда кончится война и когда мы прогоним шведов, Речь Посполитая за все заплатит. Да и что вы говорите? Шляхте же будет хуже, когда ее станет грабить голодное войско. Я думаю также пошарить в лесах, мне доносят, что туда бежало много мужичья со своим добром. Пусть же войско Господа Бога благодарит, что он вдохновил его выбрать меня начальником, ибо никто Фугой так бы придумать не мог.

- У вашей милости сенаторская голова, это верно, - сказал Жендзян.

- А? Что? - сказал Заглоба, обрадованный тем, что ему польстили. - И у тебя, шельма, мозги есть. Вот увидишь, что я тебя наместником назначу, как только вакансия откроется!

- Благодарю покорно вашу милость... - ответил Жендзян.

- Вот моя мысль, - сказал пан Заглоба. - Прежде всего собрать столько провианту, чтобы мы могли выдержать осаду, потом устроить укрепленный лагерь, и пусть тогда приходит Радзивилл со шведами или с самими чертями. Я дурак буду, если здесь второго Збаража не устрою!

- А ведь ей-богу, это прекрасная мысль! - воскликнул Володыевский. - Только откуда мы пушек возьмем?

- У пана Котовского есть две небольшие пушки, у пана Кмицица есть пушка для салютов, в Белостоке есть четыре октавы, которые должны были быть отправлены в тыкоцинский замок; вы знаете, панове, что пан Веселовский завещал Белостоку содержать тыкоцинский замок, и эти пушки еще в прошлом году были закуплены из чиншевых денег, о чем мне говорил пан Стенпальский, здешний управляющий. Он говорил также, что и порох у него есть на сто выстрелов. Мы за себя сумеем постоять, мосци-панове, только поддерживайте меня в душе и о теле не забывайте, коему и выпить пора!

Володыевский велел принести меду, и беседа продолжалась уже за чашами.

- Вы думали, что у вас будет кукольный начальник, - говорил Заглоба, потягивая старый мед маленькими глотками. - О нет! Я не просил этой чести, но если она мне оказана, то в войске должно быть послушание и порядок. Я знаю, что значит столь высокая должность, и вы увидите, дорос ли я до нее. Я тут второй Збараж устрою, не что иное, как второй Збараж! Подавится Радзивилл, подавятся шведы, прежде чем нас проглотить! Я хотел бы, чтобы и Хованский вышел против нас, я бы его так припрятал, что его бы и не нашли, когда пришлось бы его на Страшный суд вести. Он стоит недалеко, пусть приходит, пусть попробует. Меду, пан Михал!

Володыевский налил, пан Заглоба выпил залпом, наморщил брови и, словно вспоминая что-то, сказал:

- О чем же я говорил? Что это я хотел? Ага, меду, пан Михал!

Володыевский снова налил.

- Говорят, - продолжал пан Заглоба, - что и пан Сапега любит выпить в хорошей компании. Оно и не диво! Каждый порядочный человек любит. Одни изменники не пьют, потому что боятся, как бы не проболтаться в своей измене и в своих кознях. Радзивилл пьет березовый сок, а после смерти смолу будет пить, чего дай ему Боже! Я уже теперь вижу, что мы с паном Сапегой друг друга полюбим, потому что похожи один на другого как две капли воды или как пара сапог. К тому же он начальник и я начальник, и я уж так дело поведу, что, когда он приедет, все будет уже готово. Немало забот у меня на шее, но что же делать. Некому думать в отчизне, так думай ты, старый Заглоба, пока еще дышишь! Хуже всего то, что у меня канцелярии нет!

- А зачем тебе канцелярия, отец? - спросил Скшетуский.

- А зачем королю канцлер? А зачем при войске всегда писарь войсковой бывает? Надо будет в город послать, чтобы мне печать сделали.

- Печать?.. - повторил с восторгом Жендзян, все с большим уважением поглядывая на пана Заглобу.

- А на чем вы, ваць-пане, печать прикладывать будете? - спросил Володыевский.

- В нашей компании ты можешь говорить мне "ваць-пане", пан Махал, как прежде. Не я буду прикладывать печати, а мой канцлер... Вы это хорошенько зарубите себе на носу!

Тут Заглоба гордо и торжественно обвел присутствующих глазами, так что Жендзян даже привскочил со скамьи, а Скшетуский пробормотал:

- Honores mutant mores! (Почести меняют нравы! (лат.))

- Зачем мне канцелярия? Вы послушайте только! - продолжал пан Заглоба. - Прежде всего знайте, что все эти несчастья, которые обрушились на нашу отчизну, по-моему, произошли от распущенности, от своеволия, от жизни, проводимой в увеселениях (меду, пан Михал), и это, как зараза, поразило всю нашу отчизну. Но, прежде всего, виной всему еретики, которые оскверняют истинную веру нашу, не почитая Пресвятой Девы, Заступницы нашей, и тем приводя ее в справедливую ярость...

- Вот это правда! - хором отозвались рыцари. - Диссиденты первые пристали к неприятелю, и кто знает, не сами ли они его сюда привели...

- Пример - великий гетман литовский!

- Но так как и в этом воеводстве, где я состою начальником войска, тоже немало еретиков, к примеру сказать - в Тыкоцине и других городах, поэтому, чтобы снискать Божье благословение для нашего предприятия, я издам универсал, чтобы все, кто живет в заблуждениях, в течение трех дней вернулись на путь истинный, а у тех, кто этого не сделает, имения будут конфискованы в пользу войска.

Рыцари переглядывались изумленными глазами. Они знали, что велик ум пана Заглобы, но не предполагали, чтобы пан Заглоба был столь великим политиком и столь прекрасно умел рассуждать об общественных делах.

- И вы спрашиваете, - с триумфом сказал Заглоба, - откуда я возьму денег для войска? А конфискация имений? Ведь тем самым все имения Рад-зивилла перейдут в собственность войска!

- Но будет ли закон на нашей стороне? - вставил Володыевский.

- Такие времена теперь, что у кого сабля в руках, у того и закон. По какому такому закону шведы и все неприятели грабят нашу отчизну?

- Это правда! - убежденно ответил пан Михал.

- Но это еще не все! - воскликнул пан Заглоба, воодушевляясь. - Другой универсал я издам к шляхте воеводства Полесского и тех воеводств, которые еще не попали в руки неприятеля, и велю созывать посполитое рушение. Шляхта вооружит челядь, чтобы у нас не было недостатка в пехоте. Я знаю, что многие рады бы идти и только ждут какого-нибудь распоряжения правительства. Вот у них и будет правительство и распоряжение...

- У вас, ваць-пане, столько же ума, сколько у великого канцлера коронного! - воскликнул пан Володыевский.

- Меду, пан Михал! Третий универсал я пошлю Хованскому, чтобы он убирался ко всем чертям, а если нет, так мы его выкурим из всех городов и замков. Правда, он стоит теперь в Литве спокойно и не воюет, но зато казаки Золотаренки собираются в шайки, тысячи по две, и грабят. Пусть же он их обуздает, иначе мы их сотрем с лица земли.

- Вот это можно бы сделать, - сказал Ян Скшетуский, - чтобы солдаты, кстати, не сидели сложа руки.

- Я уже думал об этом и как раз сегодня посылаю разведочные отряды под Волковыск, но есть еще и многое другое, чего не следует забывать... Четвертое письмо я пошлю к нашему королю, к нашему всемилостивейшему государю, чтобы порадовать его в печали известием, что есть еще такие, кто не покинул его, что есть сабли, готовые к битве по первому его знаку. Пусть же у него, нашего отца, нашего дорогого пана, нашего правого государя, на чужбине, где он должен скитаться, будет хоть то утешение, что... что...

Тут пан Заглоба не смог говорить, и так как он был уже сильно под хмельком, то вдруг заревел навзрыд над горькой судьбой короля, и пан Михал зав-торил ему тоненьким голоском. Жендзян также всхлипывал, или делал вид, что всхлипывает, а Скшетуские сидели, подперев руками голову, и молчали.

Некоторое время царила тишина, вдруг пан Заглоба впал в ярость.

- Плевать я хочу на курфюрста! - крикнул он. - Если он заключил союз с прусскими городами, так пусть же выходит против шведов, пусть не служит и нашим и вашим, пусть делает то, что должен сделать верный ленник, и пусть становится в защиту своего государя и благодетеля!

- А кто его знает, может быть, он еще станет на сторону шведов? - сказал Станислав Скшетуский.

- Станет на сторону шведов? Я ему стану! Прусская граница недалеко, а у меня несколько тысяч сабель наготове! Заглобу не проведешь. Вот как вы меня здесь видите, как начальник я над честным войском, так обрушусь я на него с огнем и мечом! Провианта нет? Ладно! Мы найдем его вдоволь в прусских амбарах!

- Господи боже! - воскликнул Жендзян в изумлении. - Ваша вельможность уже коронованным особам грозится?

- Я сейчас же ему напишу: "Ваше высочество! Довольно нам в кошки-мышки играть. Довольно изворотов и проволочек! Выходите против шведов, а не хотите, так я вас в Пруссию приду проведать. Иначе быть не может..." Перо, чернил, бумаги!! Жендзян, ты поедешь с письмом!

- Слушаюсь! - сказал арендатор из Вонсоши, обрадованный новой должностью.

Но прежде чем пану Заглобе приготовили чернила, перо и бумагу, за окном послышались крики и на дворе зачернели толпы солдат. Одни кричали: "Виват!" - другие по-татарски: "Алла!" Заглоба с товарищами вышел посмотреть, что там такое.

Оказалось, что везут те октавы, о которых упоминал пан Заглоба и вид которых обрадовал теперь сердца солдат.

Пан Стенпальский, белостокский управляющий, подошел к пану Заглобе и проговорил:

- Ясновельможный пан начальник! С тех пор как бессмертной памяти пан маршал Великого княжества Литовского завещал Белостоку содержать тыкоцинский замок, я, как управляющий городом, верно и честно обращал доходы города на содержание замка, что могу доказать и реестрами перед всей Речью Посполитой. Трудясь над этим более двадцати лет, я снабжал замок порохом, пушками и мортирами, считая священным долгом своим, чтобы на это шел каждый грош, ибо так завещал ясновельможный маршал Великого княжества Литовского. Но теперь, когда в превратностях войны тыкоцинский замок стал важнейшей подпорой неприятеля в нашем воеводстве, я спросил у Господа Бога и у совести своей, не должен ли я все эти военные припасы и чиншевые деньги, собранные за этот год, передать вашей вельможности...

- Должен!.. - торжественно перебил его пан Заглоба.

- Я только об одном прошу: чтобы вы, ваша вельможность, соизволили посвидетельствовать перед всем войском и дать мне расписку в том, что я ничего из этих денег и припасов не обратил в собственную пользу и все отдал в руки Речи Посполитой, столь доблестно представленной здесь в лице вашей вельможности.

Заглоба кивнул в знак согласия и тотчас стал просматривать реестры.

Оказалось, что кроме октав на чердаках спрятаны еще триста немецких мушкетов, еще очень хороших, две сотни русских бердышей для пехоты, при защите стен и валов, и шесть тысяч злотых наличными деньгами.

- Деньги разделить между войском, - сказал Заглоба, - а что касается мушкетов и бердышей...

Тут он огляделся по сторонам.

- Пан Оскерко, - сказал он, - возьмите и сформируйте пеший полк... Тут есть немного пехотинцев, бежавших от Радзивилла, а если не хватит, вы доберете!

Потом он обратился ко всем присутствующим:

- Мосци-панове! Есть деньги, есть орудия, будет пехота и провиант... Вот первые плоды моего начальства!

- Виват! - крикнули солдаты.

- А теперь, мосци-панове, бегите все по деревням, за кирками, лопатами и заступами, мы устроим здесь укрепленный лагерь. Второй Збараж! Ни солдаты, ни офицеры пусть не стыдятся взять в руки лопаты и работать!

Сказав это, пан начальник удалился в свою квартиру, провожаемый радостным криком войска.

- Ей-богу же, у этого человека есть голова на плечах, - говорил Ян Скшетуский Володыевскому, - и все начинает идти лучше!

- Только бы Радзивилл не пришел слишком скоро, - заметил Станислав Скшетуский, - ведь это воин, каких нет в Речи Посполитой, а наш пан Заглоба годится только на то, чтобы снабжать войско провиантом, и не ему мериться с таким воином!

- Это правда! - ответил Ян. - Ну когда дело дойдет до столкновения, мы ему будем помогать советом, потому что он менее сведущ в военном деле. Впрочем, его роль будет кончена, как только приедет пан Сапега.

- А за это время он может сделать очень много хорошего, - сказал пан Володыевский.

И действительно, войско нуждалось в каком-нибудь начальнике, хотя бы даже таком, как пан Заглоба, так как со дня его выбора в лагере царил полный порядок. На следующий день с самого рассвета лагерь стали окружать валами. Пан Оскерко, который служил в иностранных войсках и знал искусство возводить укрепления, руководил всей работой.

В три дня лагерь был уже окружен довольно высоким валом и действительно несколько напоминал Збараж, так как по бокам и сзади был защищен болотистыми прудами. Вид его придал бодрости солдатам; войско почувствовало, что у него теперь есть почва под ногами. Но еще больше ободрились солдаты при виде запасов провианта, которые свозились под охраной сильных отрядов. Ежедневно в лагерь сгоняли волов, овец, свиней, ежедневно въезжали возы с хлебом и сеном. Некоторые из них приходили даже из Чуковской земли, другие из Видской. Съезжалось все больше богатой и мелкой шляхты, так как всюду разнеслась весть, что опять есть настоящее войско и начальник, и это внушало людям больше доверия. Населению трудно было кормить "целую дивизию", но, во-первых, пан Заглоба об этом не спрашивал, а во-вторых, лучше было отдать половину войску и спокойно пользоваться другой половиной, чем рисковать ежеминутно потерять все от грабежей и нападений разбойничьих шаек, которые рыскали по всему воеводству, подобно татарам, и которые пан Заглоба велел преследовать и истреблять.

- Если он будет так же командовать, как он хозяйничает, - говорили в лагере о новом начальнике, - то Речь Посполитая и не знает даже, сколь великого мужа она имеет.

Сам пан Заглоба с некоторым беспокойством думал о приходе Януша Радзивилла. Он вспоминал все победы Радзивилла, и тогда личность гетмана принимала в воображении нового начальника какие-то чудовищные размеры, и он говорил про себя: "Ох, кто же сможет устоять против такого дракона... Я говорил, что он мной подавится, но ведь он меня, как щука карася, проглотит".

И он обещал себе не давать генерального сражения Радзивиллу.

"Будет осада, - думал он, - а это всегда продолжается долго. Можно будет и переговоры вести, а к этому времени подойдет пан Сапега".

В случае, если бы он не подошел, пан Заглоба решил слушаться во всем пана Яна Скшетуского, так как помнил, что князь Еремия очень ценил этого офицера и его военные таланты.

- Ты, пан Михал, - говорил пан Заглоба Володыевскому, - создан только для атаки, или для разведок, с отрядами даже очень значительными, ибо ты умеешь подкрадываться к неприятелю, как волк к овцам; но если бы тебе дали командовать целым войском, твое дело дрянь. Ведь ты своими мозгами торговать не можешь, у тебя их еле на себя хватает, а у Яна голова полководца, и, если бы меня не стало, он один мог бы меня заменить.

Между тем приходили всевозможные противоречивые известия; то говорили, что Радзивилл уже идет через Пруссию, то, что, разбив войска Хованского, он занял Гродну и оттуда надвигается с огромным войском; но были и такие, которые утверждали, что это не Радзивилл, а Сапега разбил Хованского с помощью князя Михаила Радзивилла. Разведочные отряды не привезли никаких достоверных известий, кроме того разве, что под Волковыском остановился отряд казаков Золотаренки, численностью до двух тысяч человек, и угрожает городу. Вся окрестность была уже в огне.

На следующий день начали стекаться и беглецы, которые подтвердили это известие, добавляя, что мещане отправили послов к Хованскому и Золотаренке с просьбой пощадить город, на что они получили ответ от Хованского, что город осаждает шайка всякого сброда, не имеющая ничего общего с его войском, что же касается Золотаренки, то он посоветовал мещанам дать выкуп, но у мещан, обедневших после недавнего пожара и непрерывных грабежей, ничего не было.

И они молили о милосердии пана начальника, просили поспешить с помощью, пока идут переговоры относительно выкупа, ибо потом уже будет поздно. Пан Заглоба выбрал полторы тысячи лучших солдат, среди них и весь ляуданский полк, и, позвав пана Володыевского, сказал ему:

- Ну, пан Михал, пора показать, что ты умеешь. Ты пойдешь под Волковыск и разобьешь этих бездельников, что осадили незащищенный город. Не новое дело для тебя такая экспедиция. Я думаю, что ты за честь почитаешь, что я именно тебе ее доверяю.

Тут он обратился к другим полковникам:

- Я сам должен в лагере остаться, ибо вся ответственность на мне, это во-первых, а во-вторых, достоинство мое не позволяет идти походом на разбойников. Вот пусть пан Радзивилл придет, тогда я покажу себя в большой войне, и все увидят, кто лучше: пан гетман или ваш начальник...

Володыевский поехал охотно, так как он соскучился уже в лагере по кровавым делам. Полки, командированные в экспедицию, выходили не менее охотно и распевали песни, а начальник, на коне, благословлял их с вала в путь. Были такие, которые удивлялись, что пан Заглоба так торжественно отправлял отряд, но он помнил, что и Жолкевский, и другие гетманы имели обыкновение крестным знамением провожать войска, шедшие в битву; впрочем, он все любил делать торжественно, ибо это поднимало его авторитет в глазах войска.

Едва лишь отряд исчез во мгле отдаления, как он стал о нем беспокоиться.

- Ян, - сказал он, - а может быть, послать Володыевскому еще небольшой отряд в подмогу?

- Оставь в покое, отец, - отвечал Скшетуский. - Володыевскому идти в такую экспедицию то же самое, что съесть миску яичницы. Ведь он всю свою жизнь только этим и занимался.

- Но если он натолкнется на более сильное войско?

- Ну разве можно сомневаться в таком солдате? Он сам все хорошенько обдумает, прежде чем ударить, и если там силы слишком велики, то он сделает, что возможно, и пришлет сюда за подкреплением. Ты, отец, можешь спать спокойно!

- Ну да, я ведь знал, кого посылаю, но должен тебе сказать, что этот пан Михал просто приворожил меня - такая у меня к нему слабость; кроме покойного пана Подбипенты и тебя, я никого еще так не любил... Не иначе как приворожил он меня... этот франтик!

В лагерь все еще продолжали свозить провиант, приходили и волонтеры, но о пане Михале не было ни слуху. Беспокойство Заглобы возрастало, и, несмотря на уверения Скшетуского, что Володыевский ни в коем случае не мог еще вернуться из-под Волковыска, пан Заглоба отправил сотню пятигорцев под командой пана Кмицица, чтобы узнать, в чем дело.

Но отряд ушел, и опять прошло два дня в полнейшей неизвестности.

И только на седьмой день, в серые туманные сумерки, мужики, отправленные за сеном в Боровники, очень быстро вернулись назад с сообщением, что видели какое-то войско, которое за Боровниками выходило из лесу.

- Это пан Михал! - радостно вскрикнул Заглоба.

Но мужики это отрицали. Они не поехали навстречу войску именно потому, что видели какие-то незнакомые мундиры, которых в войске пана Володыевского не было. Притом же войско было гораздо многочисленнее. Мужики не могли, конечно, точно сосчитать, но говорили, что видели тысячи три, пять, а то и больше.

- Я захвачу с собой двадцать человек и поеду навстречу, - сказал пан ротмистр Липницкий.

И он уехал.

Прошел, час, другой, и наконец дали знать, что подходит не отряд, а целое войско.

И неизвестно отчего в лагере вдруг раздались крики:

- Радзивилл идет!

Известие это, как электрическая искра, привело в движение весь лагерь; солдаты высыпали на вал, на некоторых лицах отразился ужас; но полки не выстраивались, одна только пехота Оскерки заняла указанное ей место; зато среди волонтеров в первую минуту поднялась паника. Из уст в уста передавались всевозможные слухи. "Радзивилл наголову разбил Володыевского и отряд Кмицица", - повторяли одни. "Ни одного человека живым не выпустил", - говорили другие. "А вот теперь еще пан Липницкий точно сквозь землю провалился", "Где начальник?", "Где начальник?"

Полковники принялись приводить войска в порядок, и так как, за исключением волонтеров, большинство войска в лагере были солдаты опытные, то полки тотчас выстроились, ожидая дальнейших приказаний.

Пан Заглоба, услышав крики: "Радзивилл идет", ужасно смутился и в первую минуту не хотел верить. Что же случилось с Володыевским? Неужели он дал возможность Радзивиллу застать себя врасплох, так что не осталось ни одного человека, который мог бы их предупредить? А второй отряд? А пан Липницкий?

- Это невозможно! - повторял пан Заглоба, вытирая лоб, на котором выступили крупные капли пота. - Этот дракон, этот убийца, этот дьявол успел уже прийти сюда из Кейдан? Неужто пришел последний час?

Между тем со всех сторон слышалось все громче: "Радзивилл!", "Радзивилл!" Пан Заглоба перестал сомневаться. Он опрометью бросился в квартиру Скшетуского.

- Ян, спасай! Теперь пора!

- Что случилось? - спросил Скшетуский.

- Радзивилл идет! Я все передаю в твои руки, потому что князь Еремия говорил мне, что ты врожденный вождь. Я сам буду за всем смотреть, но ты советуй и всем руководи!

- Это не может быть Радзивилл, - сказал Скшетуский. - Откуда идет войско?

- Со стороны Волковыска. Говорят, что они окружили Володыевского, разбили его, разбили и другой отряд, который я недавно выслал.

- Володыевский позволил бы себя окружить? Ты его не знаешь, отец! Это он и возвращается, и никто другой.

- Но ведь говорят, что идет огромное войско.

- Слава богу! Значит, пан Сапега идет!

- Ради бога, что ты говоришь? Ведь они дали бы знать. Липницкий поехал навстречу...

- Вот это-то и доказывает, что идет не Радзивилл. Он узнал, кто соединился, и они возвращаются вместе. Идем! Идем!

- Ведь я же это и говорил! - крикнул Заглоба. - Все перепугались, а я говорил: это невозможно! Я сейчас же так и подумал. Ну идем скорей, Ян, идем! Как я их всех пристыжу... Ха-ха-ха!

Оба они вышли торопливо, и, подойдя к валам, которые были уже запружены войском, они пошли вдоль лагеря; лицо Заглобы сияло, он то и дело останавливался и кричал так, чтобы все его слышали:

- Мосци-панове! К нам гость идет. Не падайте духом! Если это Радзивилл, я ему покажу дорогу назад в Кейданы.

- Покажем и мы! - кричало войско.

- Развести костры на валах. Мы прятаться не будем. Пусть видят, что мы готовы. Развести костры!

Тотчас принесли дров, и через четверть часа горел весь лагерь, так что небо алело, точно от вечерней зари. Солдаты, отворачиваясь от света, смотрели в темноту, в сторону Боровников. Некоторые кричали, что слышат уже фырканье и топот лошадей.

Вдруг в темноте раздались выстрелы мушкетов. Пан Заглоба схватил Скшетуского за полу.

- Они стрелять начинают! - сказал он тревожно.

- Это салют, - ответил Скшетуский.

Вслед за выстрелами раздались радостные крики. Нельзя было больше сомневаться; минуту спустя подскакало несколько всадников на взмыленных конях, и раздались крики:

- Пан Сапега! Пан воевода витебский!

Едва это услышали солдаты, как они, словно река, хлынули с валов и побежали навстречу с таким криком, что если бы кто-нибудь услышал их со стороны, то подумал бы, что здесь идет какая-то страшная резня.

Заглоба сел на коня и во главе полковников выехал навстречу войску, захватив с собой все знаки своего достоинства: бунчук и булаву - и надев шапку с пером цапли.

Минуту спустя пан воевода витебский въезжал уже в круг света, во главе своих офицеров, рядом с паном Володыевским. Это был человек почтенных лет, довольно дородный, с лицом некрасивым, но умным и добродушным. Волосы у него были седые, слегка подстриженные, и такая же бородка, что делало его похожим на иностранца, хотя он одевался по-польски. Несмотря на то что он был известен несколькими военными подвигами, но он скорее был похож на дипломата, чем на воина; те, кто знал его ближе, говорили также, что в душе пана воеводы Минерва сильнее Марса. Но кроме Минервы и Марса в его душе было еще более редкое в те времена достоинство: честность, которая отражалась в глазах, как свет солнца в воде. На первый же взгляд было видно, что это человек честный и справедливый.

- Мы как отца ждали! - кричали солдаты.

- И вот пришел наш вождь! - растроганно кричали другие.

- Виват, виват!

Пан Заглоба подскакал к Сапеге во главе полковников, а он задержал коня и снял с головы рысью шапку.

- Ясновельможный пан воевода! - начал свою речь Заглоба. - Если бы я обладал красноречием римлян, хотя бы самого Цицерона или, отступая в древнейшие времена, славного афинянина Демосфена, я бы не сумел высказать той радости, которая взыграла в сердцах наших при виде досточтимой особы ясновельможного пана. Вся Речь Посполитая радуется в наших сердцах, встречая мудрейшего сенатора и лучшего сына родины, тем более что радость эта неожиданная. Мы стояли в этих окопах, готовые не встречать, а воевать... Не радостные крики слушать, а пушечный гром... Не слезы проливать, а кровь нашу... Когда же стоустая молва разнесла весть, что идет защитник отчизны, а не изменник, воевода витебский, а не великий гетман литовский, Сапега, а не Радзивилл...

Пан Сапега, по-видимому, торопился ехать, так как махнул рукой с добродушной небрежностью магната и сказал:

- Идет и Радзивилл! Через два дня он будет здесь.

Пан Заглоба смутился, во-первых, потому, что пан Сапега прервал нить его речи, а во-вторых, потому, что известие о Радзивилле произвело на него большое впечатление. Он постоял некоторое время, не зная, как продолжать; но вскоре он пришел в себя и, быстро вынув из-за пояса булаву, сказал торжественно, вспоминая, что было под Збаражем:

- Войско избрало меня своим вождем, но я передаю этот знак власти моей в достойнейшие руки, дабы дать пример младшим, как надлежит ради общественного блага отрекаться от самых великих почестей.

Солдаты выражали знаки одобрения, но пан Сапега только улыбнулся и сказал:

- Как бы вас, пане-брате, Радзивилл не заподозрил, что вы от страха перед ним булаву мне отдаете! Он был бы рад!

- Он меня уже знает, - ответил Заглоба, - и в страхе не заподозрит, я первый назвал его как следует в Кейданах, подав пример и другим.

- Если так, то ведите меня в лагерь, - сказал Сапега. - Говорил мне по дороге Володыевский, что вы отменный хозяин и что у вас найдется что поесть, а мы устали и голодны!

Сказав это, он пришпорил лошадь, за ним поехали другие, и вскоре все уже въезжали в лагерь, среди радостных криков. Пан Заглоба вспомнил, что говорили о пане Сапеге - будто он очень любит пировать за чашей, - и решил торжественно отпраздновать день его приезда. И он задал такой великолепный пир, какого еще не случалось в лагере. Все пили и ели. За чаркой пан Володыевский рассказывал, что произошло под Волковыском, как неожиданно для себя самого он был окружен большими силами, которые предатель Золотаренко выслал на помощь осаждавшим, как трудно ему приходилось и как внезапный приход пана Сапеги превратил отчаянную самооборону в великолепную победу.

- Мы им так всыпали, - говорил он, - что с этих пор они и носа не покажут.

Потом разговор перешел на Радзивилла. У пана воеводы витебского были достоверные известия относительно всего, что произошло в Кейданах. Он рассказывал, что гетман литовский выслал некоего Кмицица с письмом к королю шведскому и убеждал его обрушиться на Полесье с двух сторон.

- Вот чудо из чудес! - воскликнул Заглоба. - Ведь если бы не этот Кмициц, мы бы до сих пор не могли собраться вместе, и Радзивилл, если бы он подошел, мог бы съесть нас поодиночке, живьем.

- Пан Володыевский рассказывал мне, - ответил Сапега, - из чего я заключаю, что он лично к вам питает добрые чувства. Жаль, что этих чувств у него нет по отношению к родине. Но такие люди, которые ничего не видят, кроме себя, никому хорошо служить не могут и каждому готовы изменить, как изменил в данном случае Кмициц Радзивиллу.

- Только между нами нет изменников, и все мы последнюю каплю крови готовы отдать по приказу вашему, ясновельможный пан воевода! - сказал Жиромский.

- Я верю, что здесь только честные солдаты, - ответил воевода, - я даже не надеялся застать здесь такой порядок и достаток, за что должен благодарить его милость, пана Заглобу.

Пан Заглоба даже покраснел от удовольствия, так как ему до сих пор казалось, что хотя воевода витебский обращается с ним ласково, но не столь почтительно, сколь этого хотел бывший начальник. И он стал рассказывать, что он делал, что предпринимал, какие запасы собрал, сколько пушек достал, сколь обширную корреспонденцию должен был вести и, наконец, заявил, что сформировал пехотный полк.

Не без некоторого самохвальства упомянул он о письмах, отправленных к изгнанному королю, к Хованскому и к курфюрсту.

- После моего письма его высочество курфюрст должен ясно ответить, за кого же он, наконец: за нас или против нас.

Но воевода витебский был человек веселый, а может быть, и подвыпил немного, поэтому он погладил ус, усмехнулся язвительно и сказал:

- Пане-брате, а к немецкому государю вы не писали?

- Нет! - ответил с удивлением Заглоба.

- Вот это жаль, - сказал воевода, - равный писал бы к равному!

Полковники разразились громким смехом, но пан Заглоба тотчас доказал, что если пан воевода хотел быть косой, то он, Заглоба, может быть и камнем...

- Ясновельможный пане воевода, - сказал он, - курфюрсту я могу писать, как могу писать и к королю, ибо, будучи шляхтичем, я имею право сам быть избранным королем и не так давно еще подавал голос за Яна Казимира.

- Вот это ловко! - ответил воевода витебский.

- Но с такой персоной, как государь немецкий, я не переписываюсь, - продолжал Заглоба, - чтобы мне не сказали одну пословицу, какую я слышал на Литве...

- Какая же эта пословица?

- "Коли не очень умен, значит, из Витебска он..." - ответил, не моргнув и глазом, Заглоба.

Услышав это, полковники даже испугались, но воевода витебский так и покатился со смеху.

- Вот так отрезал! Давайте я вас расцелую... Когда мне бриться придется, я у вашей милости язык попрошу одолжить.

Пир затянулся до поздней ночи; его прервал приезд нескольких шляхтичей из-под Тыкоцина, которые привезли известие, что отряды Радзивилла подошли уже к этому городу.

VII

Радзивилл уже давно нагрянул бы на Полесье, если бы не то, что всевозможные дела задерживали его в Кейданах. Во-первых, он ждал шведских подкреплений, с которыми Понтус де ла Гарди умышленно медлил. Хотя шведского генерала связывали родственные узы с самим королем, но ни блеском своего рода, ни значением, ни обширными родственными связями он не мог равняться с этим литовским магнатом, а что касается богатства, то, хотя в эту минуту в казне Радзивилла не было наличных денег, все же и половины имений Радзивилла, если бы ее разделить между шведскими генералами, хватило бы на то, чтобы каждый из них мог считать себя богачом. И вот когда превратности судьбы привели к тому, что Радзивилл стал в зависимость от Понтуса, генерал не мог отказать себе в удовольствии дать почувствовать этому магнату всю тяжесть зависимости и собственное превосходство.

Радзивилл нуждался в подкреплении не для того, чтобы разбить конфедератов, так как для этого у него было достаточно собственного войска, шведы были ему нужны именно по тем причинам, о которых упоминал Кмициц в письме к пану Володыевскому. Путь на Полесье Радзивиллу преграждали полчища Хованского, которые могли его туда не допустить; если бы Радзивилл выступил со шведскими войсками, от имени шведского короля, тогда выступление Хованского против Радзивилла могло бы считаться как вызов, брошенный Карлу-Густаву. Радзивилл хотел этого в душе и потому с нетерпением ожидал прибытия хотя бы одного шведского полка, и, жалуясь на Понтуса, он не раз говорил своим придворным:

- Несколько лет тому назад он бы за счастье почел, если бы получил от меня письмо, он бы его, как драгоценность, потомкам завещал, а теперь он говорит со мной, как высший.

На что один шляхтич, остряк и сумасброд, известный во всей окрестности, осмелился ему ответить:

- Это по пословице, ваше сиятельство: "Как постелешь, так и поспишь".

Радзивилл разразился гневом и велел запереть шляхтича в башню, но на другой день выпустил и подарил ему золотой перстень, так как о шляхтиче говорили, что у него много денег, и князь хотел у него взять денег под залог имений. Шляхтич перстень принял, но денег не дал.

Наконец пришло подкрепление от шведов в размере восьмисот человек тяжелой конницы, трехсот пехотинцев и сотни легкой кавалерии. Понтус выслал их прямо в тыкоцинский замок, чтобы иметь в нем, на всякий случай, собственный гарнизон.

Войска Хованского расступились перед этим отрядом, не причинив ему никакого вреда, и он благополучно прибыл в Тыкоцин, так как все это происходило еще тогда, когда конфедератские полки были рассеяны по всему Полесью и занимались только разграблением радзивилловских имений.

Все думали, что князь, дождавшись желанного подкрепления, сейчас же двинется в поход, но он медлил. Причиной этому было известие из Полесья о беспорядках, царящих в этом воеводстве, о раздорах между конфедератами и о недоразумениях, которые возникли между Котовским, Липницким и Яковом Кмицицем.

- Надо дать им время, - говорил князь, - чтобы они успели передраться. Они загрызут друг друга, и силы эти исчезнут без войны, а мы тем временем ударим на Хованского.

Но вдруг стали приходить известия совершенно обратного характера; полковники не только не передрались, но даже соединились вместе и остановились под Белостоком. Князь ломал себе голову, что могло быть причиной такой перемены. Наконец князь услышал имя Заглобы как главного начальника этого войска. Ему сообщили также о том, что под Белостоком построен укрепленный лагерь, что войско снабжается провиантом, что Заглоба выписал в Белосток пушки, что силы конфедератов растут и пополняются добровольцами, сходящимися со всех сторон. Князь Януш впал в такое бешенство, что Гангоф, неустрашимый солдат, не решался подойти к нему в течение целых суток.

Наконец полкам отдан был приказ готовиться в поход. В один день дивизия была готова: полк немецкой пехоты, два полка датской пехоты и один полк литовской; пан Корф вел артиллерию; Гангоф командовал конницей. Кроме драгун Харлампа и шведских рейтар был еще легкоконный полк Невяровского и тяжелая конница самого князя, которой командовал Слизень. Это было значительное войско, состоявшее исключительно из ветеранов. В былые времена князь с таким же отрядом одержал ту блестящую победу над Хмельницким, которая покрыла его имя бессмертной славой; не с большими силами он разбил турок, разгромил наголову многотысячное войско Кшечовского, вырезал Мозырь, Туров, взял штурмом Киев и так прижал в степях Хмельницкого, что он должен был прибегнуть к переговорам, чтобы спасти себя.

Но, по-видимому, счастливая звезда этого могучего полководца уже заходила, и самого его мучили дурные предчувствия. Он пытливо смотрел в будущее и не видел ничего ясного. Он пойдет на Полесье, разгромит бунтовщиков, велит содрать шкуру с ненавистного Заглобы, - а что же дальше? Что дальше? Что изменится от этого? Он пойдет на Хованского, отомстит за цыбиховское поражение и украсит свою голову новыми лаврами. Хотя князь и говорил так, но он сомневался, так как появились слухи, что северные полчища Хованского, боясь возрастающего могущества шведов, перестали воевать и, может быть, даже заключат союз с Яном Казимиром. Сапега сталкивался с ними и громил, где мог, но и он уже вошел с ними в переговоры. Те же планы были и у Госевского.

И вот если бы Хованский отступил, для Радзивилла было бы закрыто и это поле действий и исчезла бы последняя возможность доказать свое могущество; а если бы Яну Казимиру удалось заключить союз и толкнуть на шведов прежнего врага, тогда счастье могло бы перейти на его сторону и обратилось бы против шведов и тем самым против Радзивилла.

Из Польши к князю приходили самые утешительные известия. Успех шведов превосходил всякие ожидания. Воеводства сдавались одно за другим; в Великопольше было уже шведское правительство, Варшавой управлял Радзейовский; Малопольша не сопротивлялась; Краков должен был пасть с минуты на минуту; король, покинутый войском и шляхтой, с разбитой верой в свой народ, бежал в Силезию, и сам Карл-Густав удивлялся той необычайной легкости, с которой он сломил ту мощную силу, которая всегда раньше побеждала шведов.

Но именно в этой легкости Радзивилл видел опасность для себя, так как предчувствовал, что ослепленные успехом шведы не захотят с ним считаться, не будут обращать на него внимания, особенно потому, что он не оказался таким могущественным и властным на Литве, каким его считали все, не исключая и его самого.

А в таком случае отдаст ли ему шведский король Литву или хотя бы Белую Русь? Не захочет ли он удовлетворить вечно голодного соседа какой-нибудь восточной окраиной Речи Посполитой, чтобы развязать себе руки в остальной Польше?

Это были вопросы, которые вечно мучили душу князя Януша. Дни и ночи он проводил в тревоге. Он подозревал, что Понтус де ла Гарди не осмелился бы обращаться с ним так высокомерно, почти пренебрежительно, если бы не был уверен, что король одобрит такое обращение, или, что еще хуже, если бы у него не было уже готовой инструкции.

"Пока я стою во главе нескольких тысяч войск, - думал Радзивилл, - до тех пор со мной будут считаться. Но когда у меня не хватит денег и наемные полки разбредутся, что будет тогда?"

А тут как раз огромные имения князя не принесли в этом году никакого Дохода: огромная часть их, рассеянная по всей Литве, до самого Полесья, была разорена, полесские же имения разграбили конфедераты.

Минутами князю казалось, что он валится в пропасть. Из всех его начинаний, из всех его планов для него могло остаться только одно: имя изменника, и больше ничего.

Его пугал и другой призрак, призрак смерти; каждую ночь почти он появлялся за пологом его ложа и манил его к себе рукой, точно хотел сказать: "Пойдем со мной во мрак, по ту сторону неведомой реки..."

Если бы он был на вершине славы, если бы он хоть на один день, хоть на один миг мог надеть на свою голову ту корону, которой он так страстно желал, он бы встретил этот страшный немой призрак не моргнув глазом. Но умереть и оставить после себя бесславие и презрение людей - казалось этому магнату, гордому, как сам дьявол, адом еще при жизни.

И не раз, когда он был один или со своим астрологом, которому он особенно доверял, он хватался за голову и повторял задыхающимся голосом:

- Горю! Горю! Горю!

При таких обстоятельствах он собирался в поход на Полесье; вдруг накануне выступления ему дали знать, что князь Богуслав приехал в Тауроги.

При одном известии об этом князь Януш, еще не видавший брата, точно ожил, так как этот Богуслав привозил с собой молодость и слепую веру в лучшее будущее. В нем должна была возродиться линия Радзивиллов, для него только и работал князь Януш.

Узнав, что он едет, он во что бы то ни стало хотел выехать к нему навстречу, но, так как этикет не позволял встречать младшего, он послал ему навстречу золоченую карету и целый полк Невяровского; с укреплений, возведенных Кмицицем, и из самого замка он велел палить из пушек, точно встречал короля.

Когда братья, после официальной встречи, остались наконец одни, Януш схватил Богуслава в объятия и стал повторять взволнованным голосом:

- Вот ко мне и молодость вернулась! Вот ко мне и здоровье вернулось! Но князь Богуслав посмотрел на него пристально и сказал:

- Что с вами, ваше сиятельство?

- К чему титулы, раз нас никто не слышит... Что со мной? Болезнь меня изводит, и я, наконец, свалюсь, как подгнившее дерево. Но это пустяки. Как моя жена и как Марыська?

- Обе уехали из Таурогов в Тильзит. Обе здоровы, а Мари - как розовый бутон; она станет прелестной розой, когда расцветет! Ma foi! Более красивой ноги во всем свете нет, а волосы у нее до самой земли.

- Она показалась тебе такой красивой? Это и хорошо. Господь внушил тебе мысль сюда приехать! У меня лучше на душе, когда я тебя вижу... Ну, какие же вести ты мне привозишь? Что курфюрст?

- Ты знаешь, что он заключил союз с прусскими городами?

- Знаю.

- Но они ему не очень верят. Гданьск не хотел принять его гарнизона... У немцев есть чутье!

- И это знаю. А ты не писал к нему? Что он о нас думает?

- О нас? - рассеянно повторил Богуслав.

И стал разглядывать комнату, потом встал; князь Януш думал, что он чего-нибудь ищет, но он подбежал к зеркалу, стоявшему в углу, и, повернув его к свету, стал ощупывать лицо и наконец сказал:

- У меня кожа немного потрескалась с дороги, но это до завтра пройдет... что курфюрст думает о нас? Ничего... Он писал мне, что нас не забудет.

- То есть как это - не забудет?

- У меня письмо с собой, я тебе его покажу... Он пишет, что, чтобы ни случилось, он нас не забудет... А я ему верю, так как это в его интересах. Курфюрсту столько же дела до Речи Посполитой, сколько мне до старого парика, и он охотно отдал бы ее Швеции, если бы мог зацапать Пруссию. Но могущество шведов начинает его беспокоить, и ему хочется на будущее время иметь готового союзника, и он у него будет, если ты сядешь на литовском троне.

- Дал бы Бог... Я не для себя хочу трона!

- Всей Литвы сначала выторговать не удастся, но для начала довольно было бы Белой Руси и Жмуди.

- А шведы?

- Шведы будут рады защититься нами с востока.

- Ты мне бальзам вливаешь в душу...

- Бальзам, ага... Какой-то чернокнижник в Таурогах хотел продать мне бальзам, о котором он говорил, что если им натереться, то можно не бояться ни сабли, ни шпаги, ни копья. Я велел натереть его самого и ударить его копьем; вообрази: копье прошло насквозь.

Князь Богуслав захохотал, показывая при этом белые, как слоновая кость, зубы. Но Янушу не понравился этот разговор, и он опять заговорил о политике.

- Я послал письма к шведскому королю и ко многим нашим сановникам, - сказал он. - Ведь и ты должен был получить письмо через Кмицица.

- Постой! Ведь я, отчасти, по этому делу и приехал. Что ты думаешь о Кмицице?

- Это горячий, шальной человек, не выносящий узды, но один из тех редких людей, которые служат нам верно.

- Несомненно, - ответил Богуслав, - я по его милости чуть не попал в царство небесное.

- Как так? - спросил с беспокойством Януш.

- Говорят, что, если тебе затронуть желчь, у тебя сейчас же бывает удушье. Обещай мне, что ты будешь слушать терпеливо и спокойно, а я расскажу тебе о твоем Кмицице нечто такое, что даст тебе возможность узнать его лучше, чем ты знал его до сих пор.

- Хорошо, я буду терпелив, но поскорее к делу.

- Я каким-то чудом вырвался из рук этого воплощенного дьявола, - ответил князь Богуслав.

И он начал рассказывать обо всем, что произошло в Павлишках.

Каким-то чудом с князем Янушем не случилось припадка астмы, хотя вид его был такой, будто с ним вот-вот случится удар. Он весь дрожал, скрежетал зубами, закрывал рукой глаза, наконец воскликнул хриплым голосом:

- Так! Хорошо! Он забыл только, что его зазноба здесь в моих руках...

- Да подожди ты, ради бога, и слушай дальше, - ответил Богуслав. - Я расправился с ним по-рыцарски, и, если я этим приключением не буду хвастать, то только потому, что мне стыдно: как я мог дать провести себя этому наглецу. Я, про которого говорят, что в интригах и в хитрости я не имею себе равных при всем французском дворе! Но это неважно... Я думал раньше, что убил твоего Кмицица, между тем у меня теперь есть доказательства, что он жив.

- Это ничего. Мы его найдем. Мы его откопаем, хотя бы из-под земли. А пока я нанесу ему такой удар, который будет для него больнее, чем если бы с него живьем кожу содрали.

- Никакого удара ты ему не нанесешь, а только повредишь своему здоровью. Слушай! Когда я ехал сюда, я заметил какого-то человека, который ехал верхом и все время держался около моей коляски. Я заметил его потому, что лошадь у него была серая, в яблоках, и велел его наконец позвать: "Куда едешь?" - "В Кейданы". - "Что везешь?" - "Письмо к пану воеводе". Я велел подать себе письмо, и так как секретов между нами нет, то я прочел. Вот оно!

Сказав это, он подал князю Янушу письмо Кмицица, написанное в лесу в то время, когда он с Кемличами отправлялся в дорогу.

Князь пробежал его глазами, скомкал в бешенстве и наконец воскликнул:

- Правда! Видит Бог, правда! У него мои письма, а в них такие вещи, которые не только наведут шведского короля на подозрение, но и оскорбят его смертельно...

Тут с ним случился припадок икоты, а потом удушья. Рот его широко открылся, губы ловили воздух, руками он разрывал ворот; князь Богуслав, видя это, захлопал в ладоши, и, когда прибежали слуги, он им сказал:

- Спасайте князя-гетмана, а когда он опять придет в себя, попросите его прийти ко мне; я пока немного отдохну.

И он вышел.

Через два часа Януш, с глазами, налитыми кровью, с распухшими веками и посиневшим лицом, постучал в комнату Богуслава. Богуслав принял его, лежа на постели, с лицом, смоченным миндальным молоком, которое должно было придавать коже мягкость и блеск. Без парика, без грима, лишь с подрисованными бровями, он казался гораздо старше, но князь Януш не обратил на это внимания.

- Я пришел к тому заключению, что Кмициц не может опубликовать этих писем, так как, если бы он сделал это, он сам бы вынес смертный приговор этой девочке. Он это прекрасно понял, так как только этим способом он может держать меня в руках, но зато и я не могу ему отомстить, и это терзает меня так, точно у меня огонь в груди.

- Но эти письма надо будет во что бы то ни стало получить обратно.

- Но каким же образом?

- Ты должен послать к нему какого-нибудь ловкого человека; пусть он поедет, пусть подружится с ним и при первом удобном случае похитит письма, а его самого пырнет ножом. Надо будет только пообещать большую награду.

- Но кто же за это возьмется?

- Будь это в Париже или хотя бы в Пруссии, я нашел бы сотни охотников, но здесь даже этого добра нет.

- А нужно будет достать своего, так как иностранцев он будет остерегаться.

- Тогда предоставь это дело мне, может быть, я найду кого-нибудь в Пруссии.

- Эх, вот если бы его захватить живьем и отдать мне в руки. Я отплатил бы ему за все сразу. Говорю тебе, что дерзость этого человека переходит всякие границы. Я потому его и выслал, что он меня ни капли не боялся и чуть не с кулаками на меня лез из-за всякого пустяка, во всем навязывая свою волю. Чуть не сто раз я готов был отдать приказ расстрелять его, но... не мог, не мог.

- Скажи, пожалуйста, он действительно наш родственник?

- Он родственник Кишкам, а через них и нам.

- Во всяком случае это дьявол... И очень опасный противник!

- Он? Ты бы мог приказать ему ехать в Царьград, свергнуть с трона султана, оборвать бороду у шведского короля и привезти ее в Кейданы! Что он тут выделывал во время войны!

- Это и видно. А он поклялся нам мстить до последнего издыхания. Слава богу, я проучил его и показал, что с нами не так-то легко бороться. Согласись, что я с ним расправился по-радзивилловски, и, если бы какой-нибудь французский кавалер мог похвастать подобным происшествием, он бы лгал о нем по целым дням, делая маленькие передышки для обеда, сна и поцелуев; стоит французам сойтись, как они начинают лгать наперебой, так что солнцу стыдно светить...

- Правда, ты его проучил! Но я бы предпочитал, чтобы этого не случалось.

- А я бы предпочитал, чтобы ты выбирал себе лучших слуг, которые имели бы больше почтения к радзивилловским костям.

- Ах, письма, письма!

Братья минуту помолчали, наконец Богуслав заговорил первый:

- Что это за девушка?

- Панна Биллевич.

- Биллевич или не Биллевич, это решительно все равно. Я не об имени спрашиваю, а о том, красива ли она?

- Я на это не обращаю внимания, но должен сказать, что и польская королева могла бы позавидовать такой красоте.

- Королева польская? Мария-Людвика? Во времена Сен-Марса (Анри-Куафье де Рюзэ, маркиз Cinq-Mars - фаворит Людовика XIII (1620-1642). Примеч. переводчика.) она, может быть, и была красива, а теперь собаки при виде ее воют. Если твоя Биллевич тоже такая, то ты можешь ее спрятать. Но если она действительно красива, тогда дай мне ее в Тауроги, и я уж вместе с ней придумаю, как отомстить Кмицицу.

Януш на минуту задумался.

- Я не дам тебе ее, - сказал он наконец, - потому что ты ее возьмешь силой, а Кмициц тогда опубликует письма.

- Я стану брать силой какую-нибудь вашу наседку?! Хвастать не хочу, но скажу только, что я и не с такими имел дело, а все же никогда не насиловал. Раз только это было во Фландрии... Она была уж очень глупа... Дочь ювелира... Потом подошли испанские солдаты, и она досталась им.

- Ну так ты этой девушки не знаешь... Она из хорошего дома, ходячая добродетель, можно подумать, монашенка!

- И с монашенками имел дело...

- Кроме того, эта девушка нас ненавидит, так как она большая патриотка. Это она так и настроила Кмицица. Таких немного среди наших девушек... У нее совсем мужской ум... И она горячая сторонница Яна Казимира...

- Тогда я постараюсь о том, чтобы размножить сторонников короля!

- Это невозможно, потому что Кмициц опубликует письма. Я должен ее беречь как зеницу ока до поры до времени. Потом я отдам ее тебе или твоим драгунам, это мне все равно.

- Я даю тебе рыцарское слово, что не буду по отношению к ней прибегать к насилию, а слова, которые я даю честным образом, я всегда сдерживаю. В политике - другое дело! Мне было бы даже стыдно, если бы я ничего не мог поделать с ней добром!

- И не поделаешь!

- В худшем случае она меня ударит по лицу, а от женщины это не позорно... Ты едешь на Полесье, что же ты будешь с ней делать? С собой ее не возьмешь, здесь не оставишь, так как сюда придут шведы, а нужно, чтобы она всегда была у нас в руках. Разве не лучше будет, если я возьму ее в Тауроги... А к Кмицицу я пошлю не разбойника, а нарочного с письмом, в котором напишу: отдай мне письма, я тебе отдам девушку.

- Правда, - сказал князь Януш, - это способ хороший.

- Если же я, - продолжал Богуслав, - отдам ему ее не совсем такой, какой взял, то это и будет началом мести.

- Но ведь ты дал слово не прибегать к насилию?

- Дал и скажу еще раз, что я бы этого постыдился.

- Тогда тебе придется взять и ее дядю, мечника россиенского, который гостит с нею здесь.

- Не хочу! Здешняя шляхта в сапоги солому кладет, а я этого совершенно не выношу.

- Она одна не захочет ехать.

- Мы это еще увидим... Пригласи их сегодня к ужину, я ее посмотрю и тогда решу, стоит ли с ней возиться и как это сделать. Ради бога, не говори ей только о поступках Кмицица, так как это подняло бы его в ее глазах и укрепило бы ее верность ему. И за ужином ты не поправляй меня, что бы я ни говорил.

Князь Януш махнул рукой и вышел, а князь Богуслав подложил руки под голову и погрузился в раздумье.

VIII

К ужину кроме мечника россиенского и Оленьки были приглашены также наиболее заслуженные офицеры кейданских войск и несколько придворных князя Богуслава. Сам он появился таким разряженным и великолепным, что с него не сводили глаз. Его парик был искусно завит волнистыми буклями; лицо нежностью кожи напоминало молоко и розы. Усы были как шелковые, глаза горели, как звезды. Он был одет во все черное, кафтан был сшит из суконных и шелковых полос, рукава с разрезами застегивались вдоль руки. Вокруг шеи у него был широкий воротник из великолепных брабантских кружев, огромной стоимости, и такие же манжеты на руках. На груди свешивалась золотая цепь, а с правого плеча вдоль всего кафтана шел темляк из голландской кожи, так густо унизанный брильянтами, что был похож на поток искрящегося света. Брильянтами горела и рукоятка шпаги, в пряжках его туфель сверкало два огромных алмаза величиной с лесной орех. Вся фигура его была великолепна, необычайно благородна и прекрасна.

В одной руке он держал кружевной платок, а другой поддерживал повешенную на рукоятку шпаги шляпу, украшенную черными страусовыми перьями необычайной длины.

Все, не исключая князя Януша, смотрели на него с изумлением и восторгом. Князю-воеводе вспомнились его молодые годы, когда он точно так же затмевал всех при французском дворе красотой и богатством. Годы эти были уже далеко, но теперь гетману казалось что он воскрес в этом блестящем кавалере, который носил то же имя.

Князь Януш повеселел и, проходя мимо, коснулся указательным пальцем груди брата.

- Ты весь горишь, как луна, - сказал он, - уж не для панны ли Биллевич ты так разрядился?

- Луне легко проникнуть куда угодно, - находчиво ответил князь Богуслав.

И стал разговаривать с Гангофом, к которому он нарочно подошел, чтобы выиграть рядом с ним, так как Гангоф был необычайно безобразен: у него было темное лицо, изрытое оспой, горбатый нос и торчащие кверху усы; он был похож на духа тьмы, а князь Богуслав на духа света.

Но вот вошли дамы: пани Корф и Оленька. Богуслав окинул ее быстрым взглядом и, наскоро поклонившись пани Корф, приложили было, по тогдашней моде, пальцы руки к губам, послать панне Биллевич воздушный поцелуй, как вдруг разглядел ее изысканную, гордую и властную красоту и сейчас же изменил тактику. Он взял в правую руку шляпу и, сделав шаг по направлению к Оленьке, поклонился ей так низко, что согнулся почти вдвое, букли парика упали у него по обеим сторонам, шпага приняла горизонтальное положение, а он стоял, как нарочно проводя по земле шляпой и сметая пыль перьями с паркетного пола, в знак уважения к Оленьке. Более изысканного поклона он не мог отдать и королеве французской. Панна Биллевич, которая знала об его приезде, тотчас догадалась, кто стоит перед ней, и, взявшись кончиками пальцев за платье, сделала ему глубокий реверанс.

Все изумились красоте и изысканности манер их обоих; они были редкостью в Кейданах, так как жена князя Януша, как валашка, больше любила восточную пышность, чем западный придворный этикет; а княжна была еще маленькой девочкой.

Вдруг Богуслав поднял голову, стряхнул букли парика на плечи и, шаркая ногами, быстро подошел к Оленьке; бросив шляпу пажу, он подал ей руку.

- Глазам не верю! Должно быть, я во сне вижу то, что вижу, - сказал он, подводя ее к столу, - но скажи же мне, прелестная богиня, каким чудом ты спустилась с Олимпа в Кейданы?

- Хотя я простая шляхтянка, а не богиня, - ответила Оленька, - я все же не такая простушка, чтобы слова вашего сиятельства принять за что-нибудь другое, как не за придворный комплимент.

- Никакой комплимент не скажет вам большего, чем ваше зеркало!

- Ну, если и не так много, то зато искренне, - ответила она, стягивая губы по тогдашней моде.

- Если бы в этой комнате было хоть одно зеркало, я бы тотчас подвел вас к нему... А пока посмотрите в мои глаза: не прочтете ли вы в них искреннего изумления.

Тут Богуслав откинул голову, и перед Оленькой заблестели его большие, черные, как шелк, глаза - нежные, пронизывающие и жгучие.

Под этим огнем лицо девушки покрылось пурпурным румянцем, она опустила веки и отодвинулась немного, потому что почувствовала, что Богуслав слегка сжал ее руку своей рукой.

Так они подошли к столу. Он сел рядом с нею, и видно было, что ее красота действительно произвела на него огромное впечатление. Он думал встретить шляхтянку прекрасную, как козочка, смеющуюся и крикливую, как сойка, красную, как маков цвет, а встретил гордую панну, в черных бровях которой было так много непоколебимой воли, в глазах столько ума, а во всем лице ясное детское спокойствие, фигура которой была так прелестна и гибка, что при любом королевском дворе эта панна могла бы стать предметом поклонения и воздыханий лучших кавалеров в стране.

Ее невыразимая красота вызывала изумление и страсть, но в ней в то же время было какое-то такое величие, которое обуздывало людей, так что Богуслав невольно подумал: "Я слишком рано сжал ее руку, с такой, как она, надо исподволь, а не сразу". Но тем не менее он решил завладеть ее сердцем и испытывал дикую радость при мысли, что придет минута, когда это свое девичье величие и несказанную красоту она отдаст в его распоряжение. Грозное лицо Кмицица стояло на пути этих мечтаний, но для смелого юноши это была только новая приманка. Под влиянием этих чувств он весь просиял, кровь заиграла в нем, как в восточном жеребце, все его чувства необычайно оживились, и светом горело все его лицо, а глаза сверкали, как алмазы. Разговор за столом стал общим, или, вернее, превратился в общий хор похвал и лести князю Богуславу; блестящий кавалер слушал его с улыбкой, но без слишком явно выраженного удовольствия, как нечто такое, к чему он давно привык. Сначала говорили об его военных подвигах и поединках. Имена побежденных им князей, маркизов, баронов сыпались одно за другим. Сам он порою небрежно добавлял какое-нибудь имя. Слушатели изумлялись, князь Януш с довольным лицом гладил свои длинные усы, наконец Гангоф сказал:

- Если бы звание мое и происхождение позволили мне стать на дороге вашего сиятельства, я бы этого не сделал, и странно мне, что находятся еще такие смельчаки!

- Что ты говоришь, пан Гангоф! - сказал князь. - Есть люди с железным лицом и глазами тигра, один их вид пугает, но Бог мне этого не дал... Моего лица не испугается даже панна!

- Ночная бабочка тоже не боится огня, - ответила кокетливо пани Корф, - пока в нем не сгорит...

Богуслав рассмеялся, а пани Корф продолжала с той же кокетливостью:

- Рыцарей больше интересуют ваши поединки, а мы, женщины, хотели бы услышать нечто о любовных приключениях вашего сиятельства, о которых даже сюда слухи доходят.

- Но неверные, сударыня, неверные... Все они выросли по дороге... Меня сватали, это правда... Ее величество королева французская была столь милостива...

- С принцессой де Роган, - прервал его Януш.

- Нет, с другой, с де ля Форс, - поправил его Богуслав, - но так как сердцу и сам король не может велеть любить, а в деньгах я, слава богу, не нуждаюсь, поэтому я не счел нужным искать счастья во Франции, и из этого ничего не вышло... Это были девицы знатного рода и необычайно красивые, но ведь у нас есть и красивее... И мне не нужно даже выходить из этой комнаты, чтобы таких найти.

И тут он остановился пристальным взглядом на Оленьке. А она, сделав вид, что не расслышала его, заговорила о чем-то с мечником россиенским. Снова заговорила пани Корф:

- Красивых и здесь немало, но нет таких, которые могли бы сравняться с вашим сиятельством знатностью рода и богатством.

- Позвольте мне не согласиться с этим, - быстро ответил Богуслав, - так как, во-первых, я не думаю, чтобы польская шляхтянка была чем-нибудь хуже каких-то Роган и де Форс, а во-вторых, Радзивиллам не новость жениться на шляхтянках, ибо история дает этому многочисленные примеры. Уверяю вас, сударыня, что та шляхтянка, которая станет женой Радзивилла, даже при французском дворе будет принята лучше тамошних принцесс.

- Обходительный кавалер!.. - шепнул Оленьке мечник россиенский.

- Я всегда так думал, - продолжал Богуслав, - хотя мне не раз стыдно становится за польскую шляхту, когда я ее сравниваю с заграничной, ибо там никогда не случалось того, что случилось здесь: шляхта не только покинула своего государя, но даже готова покушаться на его жизнь. Французский шляхтич может сделать какую угодно подлость, но никогда не изменит своему государю.

Гости переглянулись и с удивлением смотрели на князя Богуслава. Князь Януш наморщил брови и насторожился, а Оленька смотрела в лицо князя Богуслава с изумлением и благодарностью.

- Простите, ваше сиятельство, - сказал Богуслав, обращаясь к Янушу, который еще не успел прийти в себя, - я знаю, что вы не могли иначе поступить, так как вся Литва погибла бы, если бы вы последовали моему совету; но, уважая вас, как старшего, и любя вас, как брата, я никогда не перестану с вами спорить относительно Яна Казимира. Здесь только свои, и поэтому я могу говорить то, что думаю: это бесценный государь, добрый, милостивый, набожный и лично для меня вдвойне дорогой. Я первый из поляков провожал его, когда его выпустили из французской тюрьмы. Я тогда был почти ребенком, но все же никогда этого не забуду и теперь готов отдать последнюю каплю крови, чтобы защитить его хотя бы от тех, кто злоумышляет на его жизнь.

Янушу, хотя он и понял уже игру Богуслава, она показалась слишком смелой и слишком азартной по сравнению с ее пустой целью, и, не скрывая неудовольствия, он спросил:

- Ради бога! О каких замыслах против особы нашего бывшего короля вы говорите, ваше сиятельство? Кто же в них повинен? Неужели такое чудовище могло найтись среди польского народа? Этого еще не случалось в Речи Посполитой от самого сотворения мира.

Богуслав опустил голову.

- Не больше чем месяц тому назад, - ответил с грустью в голосе Богуслав, - ко мне, когда я ехал с Полесья в Пруссию, приехал один шляхтич знатного рода... Шляхтич этот, не зная, по-видимому, моих искренних чувств к нашему дорогому государю, думал, что я враг ему, как и другие. И вот за большую награду он обещал мне поехать в Силезию, схватить Яна Казимира и, живым или мертвым, отдать в руки шведов...

Все онемели от ужаса.

- И когда я с гневом и презрением отверг такое предложение, - закончил Богуслав, - этот страшный человек ответил мне: "Я поеду к Радзейовскому, он купит у меня короля на вес золота..."

- Я не друг бывшему королю, - сказал Януш, - но, если бы мне сделали такое предложение, я велел бы его без суда поставить под стеной и расстрелять.

- В первую минуту и я хотел так сделать, - ответил Богуслав, - но разговор происходил с глазу на глаз, и я боялся, как бы потом не стали кричать, что Радзивиллы самовластные тираны. Я напугал его тем, что и Радзейовский, и король шведский, и даже сам Хмельницкий повесят его за такое предложение; одним словом, я довел этого преступника до того, что он отказался от своего замысла.

- Этого мало! Его нельзя было отпускать живым, его надо было на кол посадить! - воскликнул Корф.

Богуслав вдруг обратился к Янушу:

- Я надеюсь, что кара его не минет, и первый стою за то, чтобы он не погиб обыкновенной смертью. Вы, ваше сиятельство, одни можете его наказать, так как он ваш придворный и полковник ваших войск.

- Что ты говоришь? Мой придворный? Мой полковник? Кто же это? Кто?! Говорите, ваше сиятельство.

- Его зовут Кмициц! - ответил Богуслав.

- Кмициц?! - повторили все с ужасом.

- Это неправда!! - крикнула вдруг панна Биллевич, вставая с кресла, с горящими глазами и часто вздымающейся грудью.

Настало еще раз молчание. Одни не успели еще прийти в себя от страшной новости Богуслава, другие изумились дерзкому поступку панны, которая осмелилась упрекнуть молодого князя во лжи; мечник россиенский забормотал: "Оленька! Оленька!" - но Богуслав сделал грустное лицо и ответил без гнева:

- Если это ваш родственник или жених, ваць-панна, то я скорблю о том, что сказал вам эту новость, но вы должны выбросить его из своего сердца, ибо он вас недостоин...

Она продолжала стоять вся в огне страдания и ужаса; но понемногу лицо у нее остывало, стало холодным и бледным; она опять опустилась в кресло и сказала:

- Простите, ваше сиятельство! Я напрасно спорила... От этого человека всего можно ожидать...

- Да накажет меня Бог, если я чувствую к вам что-нибудь другое, кроме сострадания, - ласково ответил князь Богуслав.

- Это был жених этой панны, - сказал князь Януш, - я сам их сватал. Человек он был молодой, горячая голова, накуролесил немало... Я спасал его от закона, так как он был хороший солдат. Я знал, что это сорвиголова и что он таким и останется... Но чтобы шляхтич был способен на подобную подлость, этого я от него не ожидал...

- Это был дурной человек, я давно знал! - сказал Гангоф.

- И вы не предупредили меня! Почему? - тоном упрека спросил Януш Гангофа.

- Я боялся, что вы, ваше сиятельство, заподозрите меня в зависти, так как вы во всем предпочитали его мне!

- Даже страшно слушать, - сказал Корф.

- Мосци-панове, - воскликнул Богуслав, - оставим этот вопрос. Если вам тяжело это слушать, то каково панне Биллевич.

- Не обращайте на меня внимания, - сказала Оленька, - теперь я все уже могу слушать.

Но ужин кончался, подали воду для мытья рук, потом Януш встал первый и подал руку пани Корф, а князь Богуслав - Оленьке.

- Бог покарал уже изменника, - сказал он ей, - ибо кто потерял вас, тот потерял небо. Нет двух часов с тех пор, как я вас знаю, прелестная панна, и теперь я жажду видеть вас вечно, но не в скорби и слезах, а в радости и счастье!

- Благодарю вас, ваше сиятельство, - ответила Оленька.

Когда дамы разошлись, мужчины вернулись еще к столу искать радости в вине, которое лилось рекой. Князь Богуслав пил больше всех, так как он был доволен собой. Князь Януш разговаривал с мечником россиенским.

- Я завтра уезжаю с войском на Полесье, - сказал он ему. - В Кейданы придет шведский гарнизон. Бог знает, когда я вернусь... Вам нельзя оставаться здесь с девушкой, ибо ей не пристало оставаться среди солдат. Оба вы поедете с князем Богуславом в Тауроги, где девушка может быть причислена к свите моей жены.

- Ваше сиятельство! - ответил мечник россиенский. - Бог дал нам собственный угол, зачем же нам ездить в чужие края? Очень милостиво с вашей стороны, что вы, ваше сиятельство, о нас помните, но... я не хочу злоупотреблять вашими милостями и предпочел бы остаться под собственной кровлей! Князь не мог объяснить мечнику россиенскому всех действительных причин, которые заставляли его во что бы то ни стало не выпускать из рук Оленьки, но часть этих причин он ему открыл со всей грубостью магната.

- Если вы считаете это милостью, оно и лучше... Но я должен сказать вам, что это осторожность. Вы будете у меня заложником; вы ответите мне за всех Биллевичей, которые, я это хорошо знаю, не принадлежат к числу моих друзей и готовы поднять мятеж на Жмуди, когда я уеду... Поэтому дайте вы им благой совет сидеть спокойно и не задирать со шведами, так как вы ответите за это и собственной головой, и головой девушки.

У мечника, очевидно, не хватило терпения, и он ответил быстро:

- Я бы тщетно стал упоминать о моих шляхетских правах. Сила на стороне вашего сиятельства, а мне все равно, где сидеть лишенным свободы; я даже предпочитаю здесь, чем там.

- Ну, довольно этого! - грозно сказал князь.

- Если довольно, так довольно! - ответил мечник. - Бог даст, кончатся насилия и воцарится опять закон. Короче говоря, ваше сиятельство, можете мне не грозить, потому что я не боюсь!

Богуслав, по-видимому, заметил молнии гнева в глазах Януша, потому что подошел быстро и спросил, остановившись между ними:

- В чем дело?

- Я сказал пану гетману, - ответил с раздражением мечник, - что предпочитаю тюрьму в Таурогах тюрьме в Кейданах.

- В Таурогах нет тюрьмы, там только дом мой, где вы, ваша милость, будете, как у себя. Я знаю, что гетман хочет видеть в вашей милости заложника, а я вижу только милого гостя.

- Благодарю вас, ваше сиятельство, - ответил мечник.

- Я должен вас благодарить. Давайте чокнемтесь и выпьем: говорят, что Дружбу надо полить, когда она еще в зародыше, иначе завянет.

Сказав это, князь Богуслав подвел мечника к столу, они стали чокаться и пить друг с другом чашу за чашей.

Час спустя мечник возвращался нетвердыми шагами в свою горницу, повторяя вполголоса:

- Обходительный кавалер! Настоящий пан! Честнее его днем с огнем не сыскать... Я за него готов кровь пролить!

Между тем братья остались наедине. Они должны были еще переговорить друг с другом, притом же пришли какие-то письма, за которыми к Ган-гофу был послан паж.

- Конечно, - сказал Януш, - в том, что ты говорил о Кмицице, нет ни слова правды?

- Конечно, - ты сам это прекрасно знаешь. - Ну что? Ведь ты согласишься, что Мазарини был прав? Одним ударом страшно отомстить врагу и сделать пролом в этой очаровательной крепости... Ну? Кто это сумеет сделать? Это называется интригой, достойной лучшего двора в мире. Ну и жемчужинка эта панна Биллевич! Как она прекрасна, как она величественна, точно принцесса! Я думал, что из кожи выскочу.

- Помни, что ты дал слово! Помни, что ты погубишь нас, если тот опубликует письма...

- Что за брови! Что за царственный взгляд, перед которым невольно преклоняешься. Откуда у простой девушки чуть не царственное величие? Однажды в Антверпене я видел Диану, очень искусно вышитую на гобелене, - в ту минуту, когда она спустила собак на любопытного Актеона... Точь-в-точь она!

- Смотри, как бы Кмициц не опубликовал писем, тогда собаки загрызут нас насмерть.

- Неправда! Я Кмицица превращу в Актеона и затравлю насмерть. Дважды я его разбил наголову, но мы еще с ним встретимся.

Дальнейший разговор прервало появление пажа с письмом.

Воевода виленский взял письмо в руки и перекрестил его. Он всегда делал так, чтобы оградить себя от дурных новостей; затем, вместо того чтобы распечатать его, он стал его внимательно разглядывать.

Вдруг он изменился в лице.

- Печать Сапеги! - вскрикнул он. - Это от воеводы витебского!

- Распечатай скорей, - сказал Богуслав.

Гетман распечатал и стал читать, то и дело выкрикивая вслух:

- Он идет на Полесье... спрашивает, нет ли у меня поручений в Тыкоцин... Издевается надо мной... даже хуже... Послушай, что он пишет:

"Ваше сиятельство захотели междоусобной войны, захотели еще один меч погрузить в лоно матери? Тогда приезжайте на Полесье, я жду вас и верю, что Господь накажет вашу гордость моими руками... Но если у вас есть жалость к отчизне, если хоть что-нибудь дрогнуло в вашей совести, если вы, ваше сиятельство, сожалеете о прежних поступках и хотите исправить их, тогда перед вами открытая дорога. Вместо того чтобы начинать междоусобную войну, созовите посполитое рушение, поднимите крестьян и ударьте на шведов, пока де ла Гарди, в безопасности себя мнящий, ничего не ожидает, никаких мер предосторожности не принимает. Со стороны Хованского вашему сиятельству препятствий не будет, ибо до меня дошли слухи из Москвы, что они там подумывают о походе в Инфляндию, хотя держат это в тайне. Наконец, если бы Хованский захотел что-нибудь предпринять, я его обуздаю, и если только буду иметь уверенность в вашей искренности, я изо всех сил буду помогать вашему сиятельству. Все это единственно от вашего сиятельства зависит, ибо еще время вернуться на истинный путь и искупить грехи. Тогда окажется, что вы, ваше сиятельство, не в личных видах, но для отвращения последней гибели Литвы приняли протекторат шведов. Пусть же Господь вдохновит вас сделать так, о чем я Его каждодневно молю, хотя вы, ваше сиятельство, изволите подозревать меня в зависти.

P. S. Я слышал, что осада Несвижа снята и что князь Михал хочет соединиться с нами, лишь только исправит повреждения. Вот пример вашему сиятельству, как поступают честные люди в вашем роду, подумайте над этим примером и во всяком случае помните, какой у вас выбор!"

- Слышал? - сказал, окончив читать, князь Януш.

- Слышал... Ну и что? - ответил Богуслав, пристально глядя на брата.

- Нам бы пришлось от всего отказаться, все бросить, собственную работу разбить своими же руками...

- Объявить войну мощному Карлу-Густаву, а у изгнанного Казимира валяться в ногах и просить, чтобы он помиловал и снова принял на службу?.. А у пана Сапеги - заступничества?!

Лицо Януша налилось кровью.

- Ты заметил, как он мне пишет: "Исправьтесь, и я прощу вас", - как начальник к подчиненному.

- Он бы иначе писал, если бы у него на шее шесть тысяч сабель висело.

- А все же... - Князь Януш мрачно задумался.

- Что - все же?

- Поступить так, как советует Сапега, было бы спасением для отчизны.

- А для тебя? Для меня? Для Радзивиллов?

Януш ничего не ответил, опустил голову на сложенные на столе руки и думал.

- Пусть и так будет! - сказал он наконец. - Пусть свершится...

- Что ты решил?

- Завтра иду на Полесье, а через неделю нападу на Сапегу.

- И ты поступишь, как Радзивилл! - сказал Богуслав.

И они подали друг другу руки.

Через минуту Богуслав ушел спать. Януш остался один. Тяжелыми шагами он прошелся раз, другой по комнате, наконец захлопал в ладоши. В комнату вошел слуга.

- Пусть астролог придет ко мне через час с готовой фигурой, - сказал он.

Слуга вышел, а князь снова принялся ходить по комнате и читать молитвы. Потом он запел вполголоса псалом, часто прерывая пение, так как у него не хватало дыхания, и поглядывая временами в окно на сверкавшие в далеком небе звезды.

Огни в замке гасли один за другим, но кроме астролога и князя еще одно существо проводило бессонную ночь в своей комнате: Оленька Биллевич.

Опустившись на колени перед своей кроватью, она обеими руками держалась за голову и шептала с закрытыми глазами:

- Боже, буди милостив к нам...

В первый раз, после того как Кмициц уехал, она не хотела, не могла молиться за него.

IX

У пана Кмицица действительно были грамоты Радзивилла ко всем шведским капитанам, комендантам и губернаторам, - с которыми он мог всюду ехать беспрепятственно; но он не решался пользоваться этими грамотами. Он полагал, что князь Богуслав сейчас же из Павлишек разослал во все стороны гонцов, чтобы предупредить шведов о том, что произошло, и с приказом поймать его. Поэтому-то пан Андрей переменил фамилию и даже переоделся. Минуя Ломжу и Остроленку, куда, по его расчетам, раньше всего могли Дойти предостережения, он мчался со своими товарищами в сторону Прасныша, откуда он думал пробраться в Варшаву через Пултуск.

Но вместо того чтобы ехать прямо на Прасныш, он поехал окольным путем, вдоль прусской границы, через Вонсошу, Кольно и Мышинец, во-первых, потому, что Кемличи хорошо знали тамошние леса, все ходы и выходы, а кроме того, у них были "свояки" среди местных жителей, у которых, в случае чего, они могли найти защиту.

Пограничные местности были по большей части уже заняты шведами, но шведы ограничивались только тем, что занимали наиболее значительные города и не решались заходить в дремучие, непроходимые леса, в которых жили вооруженные люди, промышлявшие охотой, никогда не выходившие из своих лесов и настолько еще дикие, что год тому назад королева Мария-Людвика велела построить в Мышинце монастырь и посадила в нем иезуитов, которые должны были научать вере этих лесных людей и смягчать их нравы.

- Чем дольше мы не будем встречать шведов, - говорил старик Кемлич, - тем лучше для нас.

- В конце концов мы должны же их встретить, - отвечал пан Андрей.

- Когда встречаешь их у больших городов, они обижать боятся, в городах ведь всегда есть какие-нибудь власти, какой-нибудь старший начальник, которому можно жаловаться. Я уж об этом расспрашивал у людей и знаю, что есть приказы шведского короля, запрещающие грабежи и самовластие. Но мелкие отряды, вдали от начальнических глаз, не обращают никакого внимания на приказы и грабят мирных людей.

И они подвигались лесами, нигде не встречая шведов и ночуя в смолокурнях и лесных хуторах. Среди местных жителей, хотя никто почти из них не видал еще шведов, ходили всевозможные вести об их нашествии. Говорили, что пришли из-за моря какие-то люди, не понимающие человеческого языка, не верящие ни в Иисуса Христа, ни в Пресвятую Деву, ни в святых, - странные и хищные люди. Иные говорили о необычайной жадности неприятеля к скоту, шкурам, орехам, меду и сушеным грибам и о том, что если им их не давали, то они поджигали леса. Некоторые говорили, что это не люди, а упыри, которые особенно любят человеческое мясо и питаются главным образом мясом девушек.

Под влиянием этих грозных вестей, которые залетели сюда, в самую глубь лесов, жители начали саукиваться и собираться кучками в лесах. Те, что выгоняли поташ и смолу, и те, что занимались собиранием хмеля, и дровосеки, и рыболовы, и охотники, и пчеловоды, и скорняки собирались теперь по большим хуторам, слушали рассказы, обменивались новостями и совещались о том, как прогнать неприятеля, если бы он показался в лесах.

Кмициц со своим отрядом не раз встречал большие и маленькие кучки этих людей, одетых в льняные рубашки и в волчьи, лисьи или медвежьи шкуры. Не раз его останавливали и спрашивали:

- Кто ты? Не швед ли?

- Нет! - отвечал пан Андрей.

- Да хранит тебя Бог!

Пан Андрей с любопытством присматривался к этим людям, жившим в вечном сумраке лесов, лица которых никогда не обжигало открытое солнце; он удивлялся их росту, смелости взгляда, искренности речи и совсем не мужицкой предприимчивости.

Кемличи, которые их знали, уверяли пана Андрея, что лучших стрелков нет во всей Речи Посполитой. Он сам заметил, что у всех у них были прекрасные немецкие ружья, которые они получали из Пруссии в обмен на меха. Он не раз видел, как искусно они стреляли, изумлялся и думал про себя: "Когда мне придется набирать партию, я приду сюда".

В самом Мышинце он нашел большое сборище. Больше ста стрелков стояло на страже в монастыре, так как опасались, что шведы прежде всего покажутся здесь, тем более что староста остроленский велел прорубить в лесу дорогу, чтобы монахи имели "доступ в мир".

Сборщики хмеля, которые доставляли свой товар в Прасныш, тамошним славным пивоварам, и поэтому считались людьми бывалыми, говорили, что Ломжа, Остроленка и Прасныш кишмя кишат шведами и что шведы хозяйничают там, как у себя дома, и собирают подати.

Кмициц стал подговаривать весь этот лесной люд, чтобы он не дожидался шведов, нагрянул на Остроленку и начал войну. Он сам предлагал их вести. Нашлось много охотников, но два ксендза отговорили их от этого безумного предприятия и убеждали подождать, пока не поднимется вся страна; преждевременным выступлением они только навлекут на свои головы страшную месть неприятеля.

Пан Андрей уехал и все же жалел, что упустил такой случай. У него осталось только то утешение, что в случае, если где-нибудь поднимется народ, то у Речи Посполитой и короля здесь недостатка в защитниках не будет.

"Если так и в других местах, тогда можно начинать", - подумал он.

И его горячая натура рвалась к тому, чтобы начать сейчас же, но рассудок говорил: "С этими людьми тебе шведов не разбить... Ты пройдешь огромное пространство страны, увидишь все, присмотришься и будешь слушаться королевских приказов".

И он ехал дальше. Выехав из лесных трущоб в места более населенные, он во всех деревнях заметил необычайное движение. Дороги были полны шляхты, которая ехала в бричках, колясках или верхом. Все спешили в ближайшие города и городки, чтобы принять присягу перед шведскими комендантами на верность новому государю. Им за это выдавали свидетельства, которые должны были доставлять им личную и имущественную безопасность. В главных городах староств и поветов провозгласили "капитуляцию", охранявшую свободу религии и привилегии шляхетского сословия.

Эта торопливость с присягой объяснялась не столько добровольным желанием, сколько страхом, так как ослушникам грозили всевозможными наказаниями, а главное - конфискацией имений и грабежами. Говорили, что шведы уже в некоторых местах стали приводить в исполнение свои угрозы. Повторяли со страхом, что наиболее богатую шляхту умышленно оставляли в подозрении, чтобы иметь возможность ее грабить.

В силу всех этих обстоятельств оставаться в деревнях было опасно; более зажиточная шляхта спешила в города, чтобы, сидя под непосредственным наблюдением шведских комендантов, избежать подозрений в кознях против шведского короля.

Пан Андрей внимательно прислушивался ко всему, что говорила шляхта, и хотя с ним не очень хотели разговаривать, как с птицей невысокого полета, но все же он понял, что даже близкие соседи, знакомые, даже друзья не говорили друг с другом искренне о шведах и их новом владычестве. Все вслух роптали на военные поборы, и действительно было на что роптать, так как в каждую деревню, в каждый город приходили письма комендантов с приказаниями доставить большое количество зерна, хлеба, соли, скота, денег, и часто это количество превосходило всякую возможность особенно потому, что, когда у шведов истощались одни запасы, они требовали других; к тем, кто не хотел платить, присылали карательные отряды, и они забирали втрое больше.

Но прежние времена уже миновали. Каждый тянулся как мог, отдавал все, что было возможно, платил с жалобами и стонами, а все же думал в душе, что раньше было иначе. Пока все утешались тем, что, когда война кончится, окончатся и эти поборы. Это обещали и сами шведы, говоря, что, как только король завладеет всей страной, он тотчас начнет править как добрый отец.

Шляхте, которая покинула прежнего монарха и отчизну на произвол судьбы, которая еще недавно называла тираном доброго Яна Казимира, подозревая, что он стремится к абсолютной монархии,- которая сопротивлялась ему во всем, протестуя на сеймиках и сеймах, и в жажде новизны и перемены дошла до того, что почти без сопротивления признала своим государем Карла, лишь бы добиться какой-нибудь перемены, - этой шляхте теперь стыдно было даже жаловаться. Ведь Карл-Густав освободил их от тирана, ведь они добровольно покинули своего законного монарха, ведь теперь и произошла та перемена, которой они так страстно желали...

Вот почему даже наиболее близкие люди не говорили друг с другом откровенно о том, что они думают насчет этой перемены, охотно прислушиваясь к тем, кто утверждал, что наезды, поборы, грабежи и конфискации - только временное и необходимое бремя, которое спадет с плеч, лишь только Карл-Густав утвердится на польском троне.

- Тяжко, пане-брате, тяжко, - говорил порою шляхтич шляхтичу, - но мы и так должны быть рады новому государю. Он государь могучий и воин великий; он усмирит казаков, удержит турок в их границах, и мы зацветем в союзе со шведами...

- Если бы мы теперь и не рады были, - отвечал другой, - то что же поделаешь с такой мощью? Плетью обуха не перешибешь.

Часто ссылались и на недавно принятую присягу. Кмициц негодовал, слушая подобные разговоры, и однажды, когда какой-то шляхтич говорил в его присутствии о том, что надо оставаться верным тому, кому дана присяга, пан Андрей не удержался и крикнул:

- У вас, ваць-пане, должно быть, два языка: один для истинных, а другой для ложных присяг, ибо вы и Яну Казимиру присягали.

Тут было много разной шляхты, так как это происходило в корчме недалеко от Прасныша. Услыхав слова Кмицица, все заволновались; на лице одних было изумление перед смелостью пана Андрея, другие покраснели; наконец какой то почтенный шляхтич ответил:

- Никто не нарушал присяги прежнему королю. Он сам освободил нас от нее, бежав из страны и не желая ее защищать.

- Чтоб вас громом разразило! - крикнул Кмициц. - А король Локетек сколько раз должен был из страны уходить, а ведь возвращался, ибо народ не покидал его, - тогда еще люди Бога боялись. Не Ян Казимир бежал, а бежали от него предатели и теперь его же поносят, чтобы собственную вину от Бога и людей скрыть!

- Что-то ты больно смело говоришь, молодчик! Откуда ты, который хочешь нас учить, как нужно Бога бояться? Смотри, как бы тебя шведы не услышали...

- Коли вам любопытно, так я вам скажу, что я из королевской Пруссии и подданный курфюрста... Но в жилах моих сарматская кровь, сердце велит мне служить отчизне, и стыдно мне видеть, как зачерствело сердце у народа.

Тут шляхта, забывая свой гнев, окружила его и стала жадно расспрашивать:

- Так вы, пане, из королевской Пруссии? Говорите скорее, что знаете? Как же курфюрст? Не думает ли он защитить нас от притеснений?

- От каких притеснений? Ведь вы довольны новым государем, так нечего о притеснениях и говорить! Как постелешь, так и поспишь.

- Довольны, потому что нельзя иначе. Они у нас за спиной с мечами стоят. А вы говорите так, как будто бы мы недовольны!

- Дайте ему чего-нибудь выпить, пусть у него язык развяжется. Говорите смело, изменников среди нас нет!

- Все вы изменники, - крикнул пан Андрей, - и я не хочу с вами говорить! Шведские прислужники!

Сказав это, он вышел из горницы, хлопнул дверью, а они остались пристыженные и изумленные; никто не схватился за саблю, никто не бросился за Кмицицем, чтобы отомстить за оскорбление.

А он направился прямо к Праснышу. В нескольких верстах от города его захватил шведский патруль и повел к коменданту. Патруль этот состоял из шести рейтар и одного офицера, Сорока и три Кемлича стали поглядывать на них жадными глазами, как волки на овец, а потом глазами спросили Кмицица, не прикажет ли он немножко позабавиться с ними. Пан Андрей также испытывал немалое искушение, особенно потому, что поблизости была река с берегами, поросшими камышом; но он поборол себя и позволил отвести себя к коменданту.

Коменданту он назвал себя, сказал, что родом он из Пруссии и каждый год ездит в Субботу на конскую ярмарку. У Кемличей также были свидетельства, которыми они запаслись в Луге, городе хорошо им знакомом; комендант, бывший сам прусским немцем, во всем им поверил и только подробно расспрашивал, каких лошадей они ведут, и захотел их видеть.

Когда челядь Кмицица, по его приказу, привела лошадей, он внимательно их осмотрел и сказал:

- Я их куплю! У другого я бы их так взял, но так как ты из Пруссии, то я тебя обижать не хочу.

Кмициц немного смутился; если бы пришлось продать лошадей, то это лишило бы его возможности иметь наглядное доказательство, зачем он едет, и пришлось бы возвращаться в Пруссию. Он назначил такую высокую цену, что она вдвое превышала действительную стоимость лошадей. Но сверх ожидания офицер не только не возмутился, но даже не стал торговаться.

- Хорошо! - сказал он. - Ведите лошадей на конюшню, а я с вами сейчас расплачусь.

Кемличи обрадовались в душе, но пан Андрей разозлился и стал ругаться. Но все же ничего не оставалось делать, как отдать лошадей. Иначе он мог вызвать подозрение, что торгует лошадьми только для виду.

Между тем офицер вернулся и подал Кмицицу кусочек исписанной бумаги.

- Что это? - спросил пан Андрей.

- Деньги, или то же самое, что деньги, - расписка.

- А где мне по ней заплатят?

- В главной квартире.

- А где главная квартира?

- В Варшаве, - ответил офицер, насмешливо улыбаясь.

- Мы только за наличные деньги продаем... Как же это? Как так? - застонал старик Кемлич. - Царица Небесная!

Но Кмициц повернулся к нему и, грозно глядя ему в глаза, сказал:

- Для меня слово пана коменданта то же самое, что деньги, а в Варшаву я охотно поеду: там у армян можно разного товару достать, за который в Пруссии хорошо заплатят.

Затем, когда офицер ушел, пан Андрей сказал, чтобы утешить Кемлича:

- Тише ты, шельма! Эта расписка лучше всяких грамот, мы с ней и в Краков можем идти, жалуясь, что нам не хотят платить. Легче из камня сыр выжать, чем деньги из шведов... Но это мне как раз на руку! Этот нехристь думает, что провел нас, а между тем не знает, какую услугу нам оказал... Тебе я из собственных денег за лошадей заплачу, чтобы тебе убытку не было!

Старик вздохнул и уже только по старой привычке продолжал жаловаться:

- Обокрали! Ограбили! Вконец разорили!

Но пан Андрей был в душе доволен, что перед ним открытая дорога: он заранее предвидел, что ни в Варшаве, ни в другом месте ему ничего не заплатят, - и у него будет возможность ехать все дальше, якобы с жалобой на причиненную ему обиду, ехать хотя бы к самому шведскому королю, который стоял под Краковом, занятый осадой древней столицы.

Между тем пан Андрей решил ночевать в Прасныше, дать отдохнуть лошадям и, не меняя своего вымышленного имени, переменить свою одежду мелкого шляхтича. Он заметил, что к бедному торговцу лошадьми все относятся пренебрежительно и, скорее всего, могут напасть, не опасаясь ответственности за обиду, причиненную какому-то незначительному человеку. Кроме того, ему трудно было в этой одежде проникнуть в среду более зажиточной шляхты и таким способом узнать образ ее мыслей.

Поэтому пан Андрей оделся так, как одевались люди из знатного рода, и стал прислушиваться в корчмах к тому, что говорила шляхта. Но то, что он слышал, его не радовало. В корчмах и шинках шляхта пила здоровье шведского короля и чокалась со шведскими старшинами, смеялась над теми остротами и насмешками, которые позволяли себе офицеры по адресу короля Яна Казимира и Чарнецкого.

Страх за собственную шкуру и имущество так оподлил людей, что они подлаживались к врагам, стараясь поддержать в них хорошее настроение. Но и эта подлость имела свои границы. Шляхта позволяла смеяться над собою, над королем, над гетманом, над паном Чарнецким, но только не над религией. И когда какой-то шведский капитан заявил, что лютеранская вера ничуть не хуже католической, то сидевший рядом с ним молодой пан Грабковский не мог вынести этого кощунства, ударил капитана рукояткой сабли в висок, а сам, воспользовавшись поднявшейся суматохой, выбежал из корчмы и исчез в толпе.

За ним бросились в погоню, но пришли известия, которые направили внимание всех в другую сторону. Примчались курьеры с донесениями, что Краков сдался, что пан Чарнецкий в плену и последнее сопротивление шведскому владычеству сломлено.

Шляхта в первую минуту онемела, но шведы начали веселиться и кричать: "Виват!" В костеле Св. Духа, в костеле бернардинцев и в костеле бер-нардинок, недавно отстроенном, велели ударить в колокола. Пехота и кавалерия в боевом порядке вышли на рынок и дали несколько залпов из пушек и мушкетов. Затем выкатили бочки с медом, водкой и пивом для войска и мещан, зажгли бочки со смолой и пировали до поздней ночи. Шведы вытащили из домов мещанок, заставляя их плясать с собой и веселиться. Среди толпы пировавшего войска бродили кучки шляхты, которая пила с солдатами и должна была притворяться обрадованной падением Кракова и поражением пана Чарнецкого.

Кмицица охватило негодование, и он рано ушел к себе на квартиру в предместье, но спать не мог: его мучила лихорадка, в душе зародилось сомнение, не поздно ли он стал на честный путь, раз вся страна была уже в руках шведов. Ему пришло в голову, что все уже потеряно, что Речь Посполитая никогда не сможет подняться и стать на ноги.

"Это уже не несчастная война, - думал он, - которая может кончиться потерей какой-нибудь провинции, это совершенная гибель. Вся Речь Посполитая становится шведской провинцией... Мы сами этому виной, и я больше всех".

Эта мысль жгла его, упреки совести не давали ему покоя. Сон от него бежал... Сам он не знал, что ему делать: ехать ли дальше, оставаться ли на месте или возвращаться? Если бы он даже собрал партию и начал нападать на шведов, то его стали бы преследовать как разбойника, а не как солдата. Впрочем, он уже в чужой стороне, где его никто не знает. Кто примкнет к нему? На Литве вокруг него собирались бесстрашные люди, так как их звал к себе славный Кмициц, но здесь если кто-нибудь и слышал о Кмицице, то считал его изменником и другом шведов, а уж о Бабиниче, конечно, никто не слыхал.

Не зачем ехать и к королю, так как уже поздно! Незачем ехать и на Полесье, так как конфедераты считают его изменником! Незачем возвращаться на Литву, так как там властвует Радзивилл! Незачем оставаться и здесь, так как тут нечего делать! Уж лучше умереть, чтобы не глядеть на этот мир и бежать от упреков совести... Но разве на том свете будет лучше тому, кто, согрешив, ничем не искупил своих грехов и станет на Страшном суде с его страшным бременем?

Кмициц метался на своей постели, точно он лежал на одре пыток. Таких ужасных мучений он не испытывал даже тогда, когда сидел в избе Кемличей.

Он чувствовал себя сильным, здоровым, предприимчивым, душа его рвалась к делу, к подвигам, а тут все пути были отрезаны, хоть головой о стену бейся, нет выхода, нет спасения, нет надежды! Промучившись всю ночь, он вскочил еще на рассвете, разбудил людей и поехал куда глаза глядят. Он ехал по направлению к Варшаве, но сам не знал, зачем и для чего? Он готов был в Сечь бежать от отчаяния, если бы не то, что времена переменились, и что Хмельницкий вместе с Бутурлиным как раз в это время прижал великого гетмана коронного под Гродной, истребляя огнем и мечом весь юго-восток Речи Посполитой и забредая со своими хищными полками под самый Люблин.

По дороге в Пултуск пан Андрей всюду встречал шведские отряды, которые конвоировали возы со съестными припасами, зерном, хлебом, пивом и стада всевозможного скота. За стадами и возами толпами шли мужики или мелкая шляхта, с плачем и стонами, так как их заставляли идти за подводами по нескольку десятков верст. Счастье еще, если им позволяли вернуться домой, так как это случалось не всегда: после доставки провианта шведы гнали мужиков и шляхту на работу - исправлять замки, строить конюшни и провиантские склады.

Пан Кмициц видел также, что вблизи Пултуска шведы хуже обращались с людьми, чем в Прасныше, и не мог понять почему. Он расспрашивал об этом шляхту, которую встречал по дороге.

- Чем дальше вы будете подвигаться к Варшаве, тем больший гнет шведов вы там увидите. В тех местах, куда они зашли недавно и где они еще не обосновались, там они с людьми обращаются хорошо, исполняют королевские приказы, изданные против угнетателей, и сами их распространяют. Но где они чувствуют себя твердо и уверенно, где у них поблизости есть какие-нибудь крепости, там они тотчас нарушают все обещания, забывают всякую жалость, обижают, обдирают, грабят, поднимают руки на церкви, на духовных лиц и даже на монашенок. Тут еще ничего, но что делается в Великопольше, этого и словами не перескажешь!

И шляхтич стал ему рассказывать, что происходило в Великопольше, как грабил там, насиловал и убивал жестокий неприятель, как он мучил там и пытал людей, чтобы выведать, где деньги... Рассказал, что в самой Познани Шведы убили ксендза Бронецкого, а над простым народом издевались так, что волосы на голове становились дыбом.

- Так везде будет, - говорил шляхтич, - кара Божья... Близок Страшный суд... Все идет хуже и хуже, а помощи нет ниоткуда...

- Странно мне, - сказал Кмициц, - я не здешний и нравов здешних не знаю, но как же вы можете переносить этот гнет, будучи шляхтичами и рыцарями?

- С чем же нам воевать? - ответил шляхтич. - С чем? В их руках замки, крепости, пушки, порох, мушкеты, а у нас даже детские ружья отобрали. Была еще надежда на пана Чарнецкого, но теперь, когда он в плену, а его величество король в Силезии, кто же может думать о сопротивлении?.. Руки есть, да только ничего в руках нет...

- И надежды нет!

Тут они прервали разговор, так как наткнулись на шведский отряд, который вел возы с провиантом и мелкую шляхту.

Это было странное зрелище. Усатые и бородатые рейтары сидели на огромных, жирных, как быки, лошадях; все они ехали, подбоченившись, в шляпах набекрень, с десятками гусей и кур, привязанных к седлам, а над ними клубился туман перьев и пуха. Глядя на их воинственные и гордые лица, легко было понять, как весело, как уверенно, как по-барски они себя чувствовали. А братья шляхта шла пешком за возами, многие босиком, с поникшими на грудь головами, забитые, запуганные... Шведы погоняли их бичами.

У Кмицица, когда он это увидел, губы задрожали, как в лихорадке, и он стал повторять шляхтичу, с которым ехал:

- Ох, руки чешутся! Руки чешутся, руки чешутся!

- Тише, пане, ради бога! - ответил шляхтич. - Вы погубите себя, меня и моих детей.

Но иногда пан Андрей встречал еще более странные зрелища. Порою вместе с отрядами рейтар он встречал большие или маленькие кучки польской шляхты; она ехала весело, с песнями, пьяная и браталась со шведами и немцами.

- Как же так, - спросил Кмициц, - иных шляхтичей они преследуют и угнетают, а с иными дружат? Должно быть, те шляхтичи, которых я вижу среди шведских солдат, - последние предатели?

- Не только последние предатели, но даже хуже: еретики, - ответил шляхтич. - Для нас, католиков, они хуже шведов; они-то больше всего и грабят, сжигают усадьбы, похищают женщин. Весь край их боится, так как все им сходит с рук, и у шведских начальников легче добиться суда-расправы над шведом, чем над нашим еретиком. Каждый комендант точно по писаному тебе ответит: "У меня нет права его преследовать, он не мой человек, идите в ваши трибуналы". А какие же теперь трибуналы и какое правосудие, раз все в шведских руках? Куда швед сам не попадет, его еретики приведут, особенно они зуб имеют на костелы и духовенство. Они мстят матери-отчизне за то, что, когда в других христианских странах их справедливо преследуют за их злую ересь, она приютила их и дала им свободу исповедовать их кощунственную веру...

Тут шляхтич замолчал и тревожно взглянул на Кмицица.

- Но ведь вы, говорили, из Пруссии, ваша милость, - может, вы сами тоже лютеранин!

- Да сохранит меня от этого Господь! - ответил пан Андрей. - Я из Пруссии, но род наш искони католический, мы пришли в Пруссию с Литвы.

- Ну слава богу, а то я испугался... Что же Литвы касается, пане, то и там диссидентов немало, а во главе их могучий Радзивилл, который проявил себя таким страшным изменником, что с ним один только Радзейовский равняться может.

- Чтоб у него черти душу из горла вырвали, когда новый год настанет! - яростно крикнул Кмициц.

- Аминь! - ответил шляхтич. - Того же я желаю и его слугам, его помощникам, его палачам, о которых даже сюда слухи дошли и без которых он не рискнул бы губить отчизну!

Кмициц побледнел, но не ответил ни слова. Он не спрашивал и не смел расспрашивать, о каких помощниках, слугах и палачах говорит шляхтич.

Медленно подвигаясь, доехали они вечером до Пултуска; там Кмицица вызвали в епископский дворец представиться коменданту.

- Я доставляю лошадей войскам его шведского величества, - сказал пан Андрей, - у меня расписки, с которыми я еду в Варшаву за деньгами.

Полковник Израэль (так звали коменданта) улыбнулся в ус и сказал:

- О, спешите, спешите! Да захватите с собой воз, чтобы было на чем деньги везти.

- Спасибо за совет! - ответил пан Андрей. - Я так понимаю, что вы, ваша милость, шутите надо мной, но ведь я не за чужим, а за своим добром еду, и хоть к самому королю поеду.

- Поезжайте, не давайте себя в обиду, - сказал швед, - вам денег немало получать надо!

- Придет время, вы мне заплатите! - сказал, выходя, Кмициц.

В самом городе он опять наткнулся на пир, так как торжество по поводу взятия Кракова должно было продолжаться три дня. Но он здесь узнал, что в Прасныше умышленно преувеличивают известие о шведском триумфе: пан каштелян киевский1 вовсе не был в плену, а получил право уйти с войском. Говорили, что он отправился в Силезию. Это было не большое утешение, но все же утешение.

В Пултуске стояли большие силы, которые под командой Израэля должны были отправиться к прусской границе, чтобы напугать курфюрста. Поэтому ни город, ни замок, хотя он был очень велик, не могли вместить солдат. Тут Кмициц впервые увидел войско, стоящее постоем в костеле. В великолепном готическом соборе, построенном двести лет тому назад епископом Гижицким, стояла наемная немецкая пехота. Внутренность храма вся была освещена, так как на каменном полу горели костры. Над кострами дымились котлы. Вокруг бочек с пивом толпились шведские солдаты, состоявшие главным образом из старых грабителей, которые опустошили всю католическую Пруссию и которым наверное уже не раз случалось ночевать в костелах. Изнутри доносился гул разговоров и крики. Хриплые голоса пели военные песни; слышался визг и смех женщин, которые в это время обычно сопровождали войска.

Кмициц остановился в дверях; сквозь дым, в красном свете огня он увидел красные, разгоряченные вином, усатые лица солдат, сидевших на бочках и пивших пиво; иные из них играли в кости или в карты, иные продавали Церковную утварь, иные обнимали женщин, одетых в яркие платья. Шум, смех, звон чарок и лязг мушкетов отдавались под сводами и оглушили его. В голове у него закружилось, глаза не хотели верить тому, что видели, дыхание остановилось в груди; вид ада ужаснул бы его менее.

Наконец он схватился за голову и убежал, повторяя как безумный:

- Боже, заступись! Боже, покарай! Боже, спаси!!

Стефан Чарнецкий, оборонявший в это время Краков от шведов.

X

В Варшаве уже давно хозяйничали шведы. Так как Виттенберг, начальник гарнизона, в ведении которого находился город, был в это время в Кракове, то его обязанности исполнял Радзейовский. В самом городе, окруженном валами, в местностях, прилегающих к валам и застроенных великолепными церковными и светскими зданиями, стояло не менее двух тысяч солдат. Ни замок, ни город разрушены не были, так как пан Вессель, староста маковский, сдал их без боя, а сам вместе с гарнизоном поспешно удалился, боясь мести своего личного недруга - Радзейовского.

Но когда пан Кмициц стал присматриваться ближе, он во многих домах заметил следы хищных рук. Это были дома тех жителей, которые бежали из города, не найдя в себе сил переносить владычества неприятеля, или которые оказали сопротивление в ту минуту, когда шведы взбирались на валы.

Из магнатских дворцов прежнее великолепие сохранили только те, владельцы которых душой и телом были на стороне шведов. Во всем великолепии стоял дворец Казановских, так как его охранял Радзейовский; стоял его собственный дворец, дворец пана хорунжего Конецпольского и тот, который построил Владислав IV и который звали дворцом Казимира; но дворцы духовных лиц были значительно повреждены; дом Денгофа был наполовину разрушен, дворец канцлера, или так называемый "Оссолинский", на Реформатской улице, был разграблен совершенно. В окна выглядывали немецкие наемные солдаты, а та драгоценная мебель, которую покойный канцлер за безумные деньги выписывал из Италии, - флорентийские кожи, голландские гобелены, столики с перламутровой инкрустацией, картины, бронзовые и мраморные статуи, венецианские и данцигские часы, великолепные зеркала, - либо лежали в беспорядочных кучах на дворе, либо, запакованные в ящики, ждали того времени, когда их можно будет переправить по Висле в Швецию. Эти драгоценности охраняла стража, но все же они портились на ветру и на дожде.

Во многих других местах можно было видеть то же самое, хотя столица сдалась без боя. На Висле стояло уже более тридцати шхун, которые должны были увезти добычу.

Варшава походила на какой-то иностранный город. На улицах иноземная речь слышалась чаще польской; всюду можно было встретить шведских и немецких солдат, французских, английских и шотландских наемников, в самой разнообразной одежде, в шляпах, в шлемах с перьями, в кафтанах, в панцирях, в чулках или шведских сапогах с голенищами, как ведра. Всюду непривычная глазу пестрота - чужие одежды, чужие лица, чужие песни. Даже лошади были каких-то непривычных пород.

Съехалось сюда и множество армян, с темными лицами и черными волосами, покрытыми пестрыми ермолками; они съехались сюда скупать добычу.

Но особенно удивляло неимоверное количество цыган, которые неизвестно зачем прибыли в столицу вместе со шведами. Шатры их были разбиты около Уяздовского дворца, и табор их был чем-то вроде холщового города среди каменных зданий столицы.

В этой разноязычной толпе местных жителей почти не было заметно: ради безопасности они предпочитали сидеть по домам взаперти, редко показываясь на улицах. Порою только какая-нибудь панская карета, спешившая по Краковскому предместью к замку, окруженная гайдуками, пажами или солдатами, напоминала еще, что это польский город.

Только по воскресеньям и по праздникам, когда колокольный звон сзывал людей в костелы, жители толпами выходили из своих домов, и столица принимала прежний вид, хотя и тогда перед костелами стеной стояли ряды иноземных солдат, которые присматривались к женщинам, трогали их за платье, когда они проходили с опушенными глазами, - смеялись, а иногда пели непристойные песни перед костелами, особенно в те минуты, когда там шла обедня.

Все это, как сон, промелькнуло перед изумленными глазами пана Андрея; он в Варшаве засиживаться не стал, так как не знал там никого, и ему не с кем было даже поговорить. Даже с той польской шляхтой, которая временно жила в городе и занимала общественные гостиницы, построенные еще во времена короля Зигмунта III на Долгой улице, пан Кмициц сблизиться не мог; он, правда, заговаривал то с тем, то с другим, чтобы узнать что-нибудь новенькое, но все это были ярые сторонники шведов, которые, ожидая возвращения Карла-Густава, чуть не в ногах валялись у Радзейовского и шведских офицеров в надежде получить староства и имения, конфискованные у частных лиц. Каждый из них стоил того, чтобы плюнуть ему в глаза, и пан Андрей даже не очень себя от этого удерживал.

Пан Кмициц слышал, что одни лишь мещане сожалеют о прежних временах, о гибели отчизны и о прежнем короле. Шведы их жестоко преследовали, отнимали дома и выжимали всяческие поборы.

Говорили также, что у цехов было припрятано оружие, особенно у скорняков, мясников и у мощного цеха сапожников; говорили, что они все ждут возвращения Яна Казимира, не теряя надежды, и, лишь только придет какая-нибудь помощь извне, готовы сейчас же ударить на шведов.

Кмициц, слыша это, ушам своим не верил, и в голове у него никак не могло поместиться то, что люди низкого происхождения проявляли большую любовь к отчизне и большую верность законному государю, чем шляхта, которая с этими чувствами должна рождаться на свет.

Но именно шляхта и магнаты были на стороне шведов, а жажда сопротивления была только у простого народа. Не раз случалось, что, когда шведы, с целью укрепить Варшаву, сгоняли простой народ на работу, этот простой народ предпочитал побои и тюрьму, даже смерть - позорной необходимости приложить свои руки к утверждению шведского могущества.

За Варшавой во всех местах кипело как в котле. Все дороги, города и городки были заняты солдатами, панской и шляхетской челядью и шляхтой, перешедшей на сторону шведов. Все уже было во власти шведов и имело такой вид, точно всегда было в шведских руках.

Пан Андрей не встречал здесь других людей, кроме шведов, шведских сторонников или людей, впавших в полное отчаяние и равнодушие и убежденных в душе, что все уже пропало. Никто и не думал о сопротивлении, все быстро и безмолвно исполняли такие приказания, которые в прежние времена наверно вызвали бы оппозицию и протест. Страх перед шведами дошел До того, что даже те, кого обижали шведы, громко славили имя нового государя Речи Посполитой.

Раньше нередко бывало, что шляхтич с ружьем в руке встречал депутатов от войска или гражданских властей, когда они приходили за незаконными поборами, - теперь же шведы назначали такие налоги, какие им только вздумалось, и шляхта платила их с той же покорностью, с какой овцы дают стричь свою шерсть. Случалось не раз, что один и тот же налог приходилось платить дважды. Тшетно было ссылаться на расписки. Бывало и так, что офицер мочил расписку в вине и приказывал ее съесть тому, кто ее предъявлял. И ничего! Шляхтич кричал: "Да здравствует король!" - а когда офицер уезжал, он велел слугам лезть на крышу и смотреть, не подъезжает ли другой. И если бы все кончалось шведскими контрибуциями! Нет, хуже шведов были те, кто им продался. Они вспоминали прежние споры, прежние оскорбления, захватывали луга и леса, и этим друзьям шведов все сходило с рук. Еще хуже были диссиденты, хотя и ими дело не ограничивалось. Несчастные, обиженные, отчаявшиеся, люди без Бога в душе, игроки, которым нечего было терять, собирались в вооруженные шайки. Шайки эти нападали на мужиков и шляхту. Им помогали шведские мародеры и всякого рода сброд. Вся страна стояла в огне пожарищ; над городами тяготели мечи солдат, а в лесах нападали разбойники. О возрождении Речи Посполитой, о спасении, о свержении иноземного ига никто не думал... Никто не надеялся... Случилось, что под Сохачевом шведский и немецкий сброд напал на пана Лушевского, старосту сохачевского, и окружил его в его имении Стругах. Он, будучи человеком воинственным, хотя и старым, оказал сильное сопротивление. Как раз в это время туда приехал пан Кмициц, и так как терпение его, подобно созревшему нарыву, готово было лопнуть с минуты на минуту, то оно лопнуло именно под Стругами. И вот он позволил Кемличам "лупить" и сам набросился на осаждавших с таким бешенством, что разбил их наголову, перерубил, никого не оставляя в живых, а пленных велел перетопить. Пан староста, для которого помощь как с неба свалилась, принял своего спасителя с распростертыми объятиями и стал угощать. Пан Андрей, видя перед собой сановника и человека большого государственного ума, принадлежавшего к прежнему поколению, признался ему в своей ненависти к шведам и стал расспрашивать, что он думал о грядущих судьбах Речи Посполитой, в надежде, что пан староста вольет ему в душу целительный бальзам.

Но пан староста очень невесело смотрел на все, что произошло, и сказал:

- Мосци-пане! Я не знаю, что бы я сказал вам тогда, когда у меня были еще рыжие усы и когда ум мой был затемнен телесными страстями; но теперь у меня седые усы и семидесятилетний опыт; я вижу грядущее, ибо одной ногой стою в могиле, и скажу вам, что шведского могущества не сломим не только мы, если даже исправим наши ошибки, но не сломит и вся Европа...

- Да разве это возможно? Откуда все это? - крикнул Кмициц. - Когда же Швеция была такой могущественной? Разве польского народа не больше на свете, разве у нас не может быть больше войска, чем у них? Разве наше войско уступало когда-нибудь шведам в мужестве?

- Нас в десять раз больше; Господь дал нам такой достаток, что в одном моем Сохачевском старостве пшеницы родится больше, чем во всей Швеции, а что касается мужества, то ведь я был под Кирхгольмом, где три тысячи наших гусар разбили наголову восемнадцать тысяч лучшего шведского войска...

- Ну а если так, - сказал Кмициц, у которого глаза разгорелись при воспоминании о Кирхгольме, - то где же причины того, что мы их теперь не можем победить?

- Во-первых, - сказал старец, не торопясь, - мы измельчали, а они возросли, так что теперь они завоевали нас нашими собственными руками, как некогда завоевали немцев, с помощью их же самих. Такова воля Господня, и нет силы, которая могла бы теперь против них устоять.

- Но если шляхта опомнится и соберется вокруг своего государя, если все возьмутся за оружие, что вы, ваша милость, посоветуете делать тогда и что сами будете делать?

- Тогда я пойду с другими, сложу свою голову и каждому посоветую ее сложить, ибо потом придут такие времена, коих свидетелем лучше не быть...

- Но они не могут быть хуже, Богом клянусь, не могут!.. Это невероятно!.. - воскликнул Кмициц.

- Видите, ваша милость, - сказал пан староста, - перед концом мира и перед Страшным судом придет Антихрист, и сказано в Писании, что злые возьмут верх над добрыми, дьяволы будут ходить по земле, возглашать богопротивную веру и научать ей людей. С Божьего соизволения зло будет побеждать всюду до того часа, когда трубы архангельские возгласят кончину мира.

Тут пан староста откинулся на спинку кресла, на котором сидел, и продолжал тихим, таинственным голосом:

- Сказано: будут знамения... На солнце знамения были, в виде длани и меча... Боже, милостив буди к нам, грешным!.. Злые берут верх над добрыми, ибо шведы и приверженцы их побеждают. Падает истинная вера и восстают лютеране... Люди, неужто не зрите, что день гнева, что "день гнева, день сей" грядет... Мне семьдесят лет, я стою на берегу Стикса, ожидая перевозчика и лодки... и я вижу!

Тут пан староста замолчал, а Кмициц смотрел на него со страхом, ибо слова его казались ему справедливыми и выводы верными; он испугался Страшного суда и крепко задумался.

Пан староста смотрел не на него, а прямо перед собой и наконец сказал:

- Как же мы можем победить шведов, если такова воля Господня, воля явственная, в пророчествах и предсказаниях откровенная? В Ченстохов надо людям, в Ченстохов!.. - И пан староста снова замолчал.

Солнце уже заходило, косыми лучами оно заглядывало в комнату, тысячами радуг преломлялось в стеклах, оправленных в свинцовые рамы, и отбрасывало на пол семицветные блики. Глубина комнаты оставалась в темноте. Кмицицу с каждой минутой становилось все жутче, и временами ему казалось, что только померкнет этот свет, как трубы архангелов возвестят Страшный суд.

- О каких пророчествах вы говорите, ваша милость? - спросил он наконец старосту, так как тишина его пугала.

Староста, вместо ответа, повернул голову к соседней комнате и крикнул:

- Оленька! Оленька!

- Ради бога! - крикнул пан Кмициц. - Кого вы зовете?

Он в эту минуту готов был верить, что его Оленька, чудом перенесенная сюда из Кейдан, предстанет перед его глазами.

Он забыл обо всем, впился глазами в дверь и ждал затаив дыхание.

- Оленька! Оленька! - повторил староста.

Дверь открылась. Вошла не его Оленька, а панна красивая, худая, высокая, немного похожая на Оленьку необыкновенно спокойным выражением лица. Она была бледна, быть может, больна, быть может, испугана недавним Нападением - шла, опустив глаза, но так легко и тихо, точно плыла в воздухе.

- Это дочь моя, - сказал староста. - Сыновей моих нет дома. Они в войске пана краковского, а стало быть, с нашим несчастным королем.

Потом он обратился к дочери:

- Поблагодари сначала ваць-пана, этого храброго кавалера, за спасение, а Потом прочти нам пророчество святой Бригады.

Девушка поклонилась пану Андрею и ушла; через минуту она вернулась с печатными листками в руке и, став в радужном свете окна, прочла звучным и нежным голосом:

- Пророчество святой Бригады: "Вот покажу тебе пять царей и царства их: Густав, сын Эрика, осел ленивый, ибо, забыв правую веру, перешел в неправую. Отступившись от веры апостольской, ввел в царство исповедание аугсбургское, мня позор свой славой. Смотри Екклезиаст, где говорит он о Соломоне, опозорившем славу свою идолопоклонством..."

- Слышите, ваша милость? - спросил староста, загнув перед Кмицицем большой палец левой руки, а другие держа наготове для счета.

- Слышу!

- "Эрик, сын Густава, волк жадности ненасытной, - читала панна, - чем навлек на себя ненависть всех людей и брата Яна. Сначала поразил войной Яна (подозревая его в тайных сношениях с Данией и Польшей) и, захватив его вместе с женой, продержал четыре года в подземелье. Ян, наконец спасенный из темницы, нашедши помощь в превратностях судьбы, победил Эрика, лишил его короны и вверг в вечную темницу. Вот происшествие непредвиденное..."

- Внимайте, - сказал староста. - Это уже второй!

Панна продолжала читать:

- "Ян, брат Эрика, орел выспренний, троекратный победитель Эрика, датчан и септентрионов. Сын его, Зигмунт, на польский престол избран, в жилах его праведная кровь. Хвала его отпрыскам".

- Понимаете? - спросил староста.

- Да продлит Господь дни Яна Казимира! - ответил Кмициц.

- "Карл, князь зудерманский, баран, ибо как баран идет во главе стада, так он довел шведов до неправедности. Он же боролся со справедливостью..."

- Это уж четвертый, - перебил староста.

- "Пятый - Густав-Адольф, - читала панна, - агнец убиенный, но не беспорочный. Кровь его была причиной раздоров и несогласий..."

- Да, это Густав-Адольф, - сказал староста. - О Христине не упомянуто, ибо перечисляются только мужи. Читай же, ваць-панна, заключение, которое и относится к теперешним временам.

Панна прочла следующее:

- "Шестого тебе покажу, - он сушу и море возмутит, чистых сердцем опечалит... Он час кары Моей в руке своей держит. Если быстро своего не достигнет, близок над ним суд Мой, и оставит царство в слезах, и исполнится написанное: радость сеют, слезы собирают. Поражу не только это царство, но города богатые и сильные, ибо призван будет голодный, и он пожрет их достаток. Немало будет зла в душах людей, и размножатся раздоры. Властвовать будут глупые, а мудрецы и старцы не поднимут голову. Честность и правда будут в упадке, но придет тот, кто умолит Меня положить предел гневу Моему и кто души своей не пожалеет из любви к правде".

- Вот вам! - сказал староста.

- Все это сбывается так, что разве лишь слепой может сомневаться, - отвечал Кмициц.

- Вот почему шведы непобедимы, - сказал староста.

- Но придет тот, кто души своей не пожалеет из любви к правде! - воскликнул Кмициц. - Пророчество оставляет надежду. Не суд, а спасение нас ждет.

- Содом должен был быть спасен, если бы в нем нашлось десять праведников, - ответил староста, - но и их не нашлось. Точно так же не нашелся тот, кто души своей не пожалел бы из любви к правде.

- Пане староста, пане староста, не может этого быть! - ответил Кмициц. Пан староста не успел ответить, как дверь открылась и в комнату вошел

не молодой уже человек, в панцире и с мушкетом в руке.

- Пан Щебжицкий? - спросил староста.

- Да, - ответил вошедший, - я слышал, что какие-то бездельники напали на вас, ясновельможный пане, и поспешил на помощь.

- Без Господней воли ни единый волос не спадет у человека с головы, - ответил старец. - Этот кавалер уже спас меня в моем несчастии. А вы откуда едете?

- Из Сохачева.

- Есть новости?

- Что ни новость, то хуже и хуже, ясновельможный пан староста. Новое несчастье...

- Что случилось?

- Воеводства: Краковское, Сандомирское, Русское, Люблинское, Белзское, Волынское и Киевское поддались Карлу-Густаву. Акт уже подписан и послами, и Карлом.

Староста стал кивать головой и наконец обратился к Кмицицу:

- Видишь, - сказал он, - и ты еще думаешь, что найдется тот, что души своей не пожалеет из любви к правде!

Кмициц стал рвать на голове волосы.

- Отчаяние! Отчаяние! - повторял он в ужасе.

А пан Щебжицкий продолжал:

- Говорят, что остатки войска, которое находится под командой пана гетмана Потоцкого, уже отказывает в послушании и хочет перейти на сторону шведов. Гетман будто бы опасается за свою жизнь среди войска и должен делать то, что оно хочет.

- Радость сеют, а слезы и горе соберут, - ответил староста. - Кто хочет каяться во грехах, тому пора!

Но Кмициц не мог больше слушать ни пророчеств, ни новостей; ему хотелось как можно скорее сесть на коня и освежить на ветру свою разгоряченную голову. Он вскочил и стал прощаться со старостой.

- Куда же это вы так торопитесь? - спросил старик.

- В Ченстохов, ибо я тоже грешник.

- Тогда я вас не задерживаю, хотя был бы рад, если бы вы у меня погостили. Но это дело важнее, ибо час Суда близок.

Кмициц вышел, и за ним вышла панна, чтобы вместо отца проводить уезжающего, так как у старосты были больные ноги.

- Оставайтесь в добром здоровье, панна, - сказал Кмициц, - вы не знаете даже, как я добра вам желаю.

- Если вы желаете мне добра, - ответила ему панна, - то окажите мне одну услугу. Вы в Ченстохов едете... Вот червонец... отдайте его в часовню, пусть отслужат обедню...

- Во имя чего? - спросил Кмициц.

Пророчица опустила глаза, грусть залила ее лицо, и в то же время на щеках выступил слабый румянец, и она ответила тихим голосом, похожим на шорох листьев:

- Во имя того, чтобы Господь вернул на истинный путь заблудшего Андрея...

Кмициц отступил два шага, вытаращил глаза и от изумления не мог сказать ни слова.

- Господи боже, - сказал он наконец, - что же это за дом? Где я? Пророчества, предсказания, все одни пророчества! Вас зовут, ваць-панна, Оленька, и вы даете деньги на обедню за душу грешного Андрея? Это неспроста, это не случайность, это перст Божий!.. Это... Я с ума сойду!.. С ума сойду!!

- Что с вами?

Но он схватил ее с силой за руки и стал их трясти.

- Пророчествуйте дальше, договаривайте до конца... Если тот Андрей исправится, искупит свою вину, останется ли верна ему Оленька? Говорите, говорите, я не уеду без этого!

- Что с вами, ваць-пане?

- Останется ли верна ему Оленька? - повторил Кмициц.

Вдруг слезы сверкнули в глазах у панны.

- До последнего издыхания, до смертного часа! - ответила она, рыдая.

Она еще не успела ответить, как пан Кмициц повалился ей в ноги. Она хотела убежать, но он не пустил и, целуя ее ноги, повторял:

- Я тоже грешный Андрей, который жаждет вернуться на истинный путь... У меня есть тоже моя Оленька, которую я люблю. Пусть же твой исправится, а моя останется мне верной... Да будут твои слова пророчеством!.. Бальзам надежды влила ты мне в измученную душу!.. Подай тебе Бог, подай тебе Бог!

Он вскочил, сел на коня и уехал.

XI

Слова панны старостянки сохачевской наполнили душу Кмицица бодростью и надеждой и целых три дня не выходили у него из головы. Днем на коне, ночью в постели он все продолжал думать о том, что случилось, и каждый раз приходил к тому выводу, что это не могла быть простая случайность, а скорее явный перст Божий и предсказание, что если он твердо устоит и не сойдет с того пути, который указала ему Оленька, то девушка останется ему верна и вознаградит его прежней любовью.

"Ведь если старостянка, - думал пан Кмициц, - остается верной своему Андрею, который до сих пор не стал на путь исправления, то и для меня, раз есть у меня искреннее желание служить отчизне, добродетели и королю, не потеряна еще надежда".

Но, с другой стороны, у пана Андрея было немало и горьких мыслей. Искреннее желание у него было, но не слишком ли поздно оно пришло? Есть ли перед ним еще какой-нибудь выход? Речь Посполитая с каждым днем опускалась все глубже в бездну несчастий, и трудно было закрывать глаза перед страшной истиной, что для нее уже нет спасения; Кмициц ничего не желал так страстно, как приняться за дело, но не находил вокруг людей, которые бы ему сочувствовали.

Все новые лица, все новые люди встречались ему по пути, но один их вид, их разговоры и стремления отнимали последнюю надежду. Одни душой и телом перешли на сторону шведов и искали в этом главным образом собственной выгоды; они пили, гуляли, веселились, как на свадьбе, и топили в вине и разврате свой стыд и шляхетскую честь.

Другие в каком-то непонятном ослеплении рассуждали о том, какую силу будет представлять собой Речь Посполитая, когда она соединится со Швецией, под скипетром первого полководца в мире; эти были особенно опасны, так как были искренне убеждены, что весь шар земной должен будет преклониться перед такой силой.

Третьи, как пан староста сохачевский, люди почтенные и любящие родину, искали знамений на земле и на небе, повторяли пророчества, усматривали во всем, что происходило, Божью волю и несокрушимое предопределение и приходили к тому выводу, что нет надежды, нет спасения, что близится конец мира, что думать о земном, а не о небесном спасении - явное безумие.

Другие, наконец, скрывались в лесах или бежали за границу.

И пан Кмициц встречал только развратных, испорченных, безумных, трусливых или отчаявшихся; но верящих он не встречал.

Между тем удачи шведов все росли. Известие, что остатки войска бунтуют, устраивают заговоры, угрожают гетманам и хотят перейти на сторону шведов, с каждым днем становилось более вероятным. Слух о том, что пан хорунжий Конецпольский со своей дивизией сдался Карлу-Густаву, громовыми раскатами отдался по всей Речи Посполитой и убил последнюю надежду в сердцах, ибо пан Конецпольский был збаражский герой. Его примеру последовал староста Яворский и князь Димитрий Вишневецкий, которого от этого шага не удержало даже имя, покрытое бессмертной славой.

Начали сомневаться и в пане маршале Любомирском. Те, которые хорошо его знали, утверждали, что в нем самолюбие и гордость сильнее рассудка и любви к отчизне, что до сих пор он был на стороне короля, так как ему льстило, что глаза всех были обращены на него, что то те, то другие тянули его на свою сторону, звали и говорили ему, что судьбы отечества у него в руках. Но удачи шведов поколебали его, он стал медлить и все яснее давал чувствовать Яну Казимиру, что может спасти его или окончательно погубить.

Король-изгнанник сидел в Глоговой, и горсть тех, кто оставались ему верными, кто разделяли его участь, редела: то тот, то другой покидал его и уходил к шведам. Так слабые духом, даже такие, которым сердце велит идти честной, хотя бы и тернистой дорогой, сгибаются под бременем несчастий. Карл-Густав принимал их с распростертыми объятиями, награждал, осыпал обещаниями, с их помощью переманивал на свою сторону других, и власть его все возрастала; сама судьба устраняла перед ним все препятствия, с помощью польских сил он покорял Польшу и побеждал ее без битв. Толпы воевод, каштелянов, коронных и литовских сановников, целые полчиша вооруженной шляхты, полки несравненной польской конницы стояли в его лагере, заглядывая в глаза новому повелителю и ожидая его приказаний.

Остатки коронных войск все настойчивее кричали своему гетману: "Иди! Преклони свою седую голову перед величием Карла, иди, мы хотим принадлежать шведам!"

- К шведам! К шведам!

И грозно сверкали тысячи сабель.

В то же время пожар войны не прекращался и на востоке. Страшный Хмельницкий снова осадил Львов, и полчища его союзников, минуя неприступные стены Замостья, разливались по всему Люблинскому воеводству, до самого Люблина.

Литва была в руках шведов и Хованского. Радзивилл начал войну на Полесье; курфюрст медлил и с минуты на минуту мог нанести последний удар умирающей Речи Посполитой, - пока же он собирал силы в королевской Пруссии.

Со всех сторон к шведскому королю спешили посольства и поздравляли его со счастливым завоеванием.

Подходила зима, листья падали с деревьев, стаи галок и ворон, покинув леса, носились над деревнями и городами Речи Посполитой.

За Петроковом Кмициц снова стал встречать шведские отряды, которые занимали все большие и проселочные дороги. Некоторые из них после взятия Кракова шли к Варшаве, ибо был слух, что Карл-Густав, после того как южные и восточные воеводства изъявили ему покорность и он подписал "капитуляцию", ждет только покорности от остатков того войска, которое находилось под командой Потоцкого и Лянцкоронского, а потом сейчас же двинется в Пруссию, и поэтому высылает вперед войска. Пана Андрея нигде не задерживали, ибо шляхта вообще не возбуждала подозрений, тем более что немало шляхты с вооруженной челядью шло вместе со шведами; другие ехали в Краков, либо на поклон к новому государю, либо с какой-нибудь просьбой, поэтому ни у кого не спрашивали ни пропускных грамот, ни паспортов, тем более что неподалеку от главной квартиры Карла, игравшего в великодушие, никто не решался притеснять шляхту.

Последняя ночевка перед Ченстоховом пришлась пану Андрею в Крушине, но не успел он расположиться на ночлег, как в Крушину прибыли гости. Сначала подошел шведский отряд человек в сто, под командой нескольких офицеров и какого-то важного капитана. Это был человек средних лет, довольно представительный, высокий, сильный, плечистый, с пристальным взглядом, и хотя он носил чужеземное платье и был совершенно похож на иностранца, но, войдя в корчму, он заговорил с паном Адреем на чистейшем польском языке, спрашивая его, кто он и куда едет.

Пан Андрей на этот раз сказал, что он шляхтич из Сохачевского воеводства, так как офицеру могло показаться странным, что подданный курфюрста забрался в такие далекие края. Узнав, что пан Андрей едет к шведскому королю с жалобой на то, что ему не платят за лошадей, офицер сказал:

- Всегда лучше молиться у главного алтаря, и вы, ваць-пане, совершенно правильно поступаете, что едете к самому королю, ибо хотя у него тысячи дел в голове, но ведь он всех выслушивает, а по отношению к вашей шляхте он так великодушен, что шведы даже вам завидуют!

- Только бы деньги нашлись в казне...

- Карл-Густав не ваш прежний Ян Казимир, который должен был даже у жидов занимать, ибо все, что имел, отдават просителям. Впрочем, если только удастся одно предприятие, то денег в казне хватит!

- О каком предприятии вы говорите, ваша милость?

- Я слишком мало вас знаю, пан кавалер, чтобы передавать вам секреты. Знайте только одно: что через неделю или через две казна шведского короля будет так же богата, как казна султана.

- Значит, какой-нибудь алхимик наделает ему денег, ибо в этой стране их ниоткуда нельзя достать!

- В этой стране? Достаточно только смело протянуть руку. А смелости у нас хватит. Доказательство этому - то, что мы здесь властвуем!

- Правда, правда! - сказал Кмициц. - Мы очень этому властвованию рады, особенно потому, что вы научите нас, как загребать деньги лопатой...

- Средства к этому были в ваших руках, но вы предпочли бы с голоду умереть, чем взять оттуда хоть один грош...

Кмициц быстро взглянул на офицера.

- Но ведь есть такие места, на которые даже татары не смеют поднять руку! - сказал он.

- Вы слишком догадливы, пан кавалер, - ответил офицер, - помните, что вы за деньгами едете не к татарам, а к шведам.

Дальнейший разговор прервало прибытие нового отряда. Офицер, очевидно, ожидал его, так как быстро выбежал из корчмы. Кмициц вышел за ним и остановился в дверях сеней, чтобы посмотреть, кто приехал.

Сначала подъехала закрытая карета, запряженная четверкой лошадей и окруженная отрядом шведских рейтар, и остановилась перед корчмой. Тот офицер, с которым разговаривал Кмициц, быстро подошел к карете, открыл дверцы и отвесил глубокий поклон особе, сидевшей внутри.

"Должно быть, какой-нибудь сановник..." - подумал Кмициц.

Между тем из корчмы вынесли горящие факелы. Из кареты вышел какой-то человек, одетый по-иноземному, в черный плащ до колен, на лисьем меху, в шляпе с перьями.

Офицер выхватил факел из рук рейтара и, поклонившись еще раз, сказал:

- Сюда, ваше сиятельство!

Кмициц быстро вернулся в избу, а они вошли вслед за ним. Офицер поклонился в третий раз и сказал:

- Ваше сиятельство, я Вейхард Вжещович - ординарец и провиантмейстер его величества короля Карла-Густава, высланный навстречу вашему сиятельству с отрядом.

- Мне приятно познакомиться со столь знаменитым кавалером, - сказал человек, одетый в черное, отвечая поклоном на поклон.

- Вашему сиятельству угодно остановиться здесь или сейчас же ехать дальше? Его королевское величество жаждет видеть ваше сиятельство как можно скорей.

- Я хотел остановиться в Ченстохове, чтобы помолиться, - ответил приезжий, - но в Велюне я получил известие, что его королевское величество велит мне спешить, и поэтому, отдохнув немного, мы двинемся дальше, а пока отправьте отряд и поблагодарите командира, который его привел.

Офицер вышел отдать соответственное приказание. Пан Андрей остановил его по дороге.

- Кто это? - спросил он.

- Барон Лизоля, императорский посол, который отправлен бранденбургским двором к нашему королю, - ответил офицер.

И, сказав это, он вышел, но сейчас же вернулся.

- Приказания вашего сиятельства исполнены, - сказал он барону.

- Спасибо, - ответил Лизоля.

И с изысканной любезностью высокопоставленной особы он указал Вжещовичу место против себя.

- Ветер что-то завыл во дворе, - сказал он, - и дождь идет. Может быть, придется обождать здесь подольше. А мы пока поговорим до ужина. Что здесь слышно? Мне говорили, что малопольские воеводства покорились его шведскому величеству.

- Точно так, ваше сиятельство. Его королевское величество ждет только изъявления покорности от остатков войска, а потом сейчас же пойдет на Варшаву и оттуда в Пруссию.

- А разве войско наверное изъявит покорность?

- Депутаты от войска уже в Кракове. Впрочем, они иначе поступить не могут, так как у них нет другого выхода. Если они не перейдут на нашу сторону, то Хмельницкий вырежет их всех до одного. Лизоля склонил свою умную голову на грудь.

- Страшные, неслыханные вещи! - сказал он.

Разговор шел на немецком языке. Кмициц старался не потерять из него ни слова.

- Ваше сиятельство, - ответил Вжещович, - что должно было случиться, то и случилось.

- Возможно... Все же нельзя не пожалеть об участи огромного государства, которое пало на наших глазах. Всякий не швед должен скорбеть о нем.

- Я не швед, но раз сами поляки не скорбят, я тоже не чувствую себя обязанным скорбеть, - ответил Вжещович.

Лизоля взглянул на него внимательно.

- Правда, у вас не шведская фамилия. Вы откуда родом?

- Я чех.

- Следовательно, подданный австрийского императора... Значит, мы подданные одной и той же страны.

- Я на службе у его величества шведского короля, - ответил с поклоном Вжещович.

- Я нисколько не хочу вас упрекнуть, - ответил старик Лизоля, - но ведь такую службу нельзя назвать постоянной, а главное, будучи подданным нашего государя, где бы вы ни служили, вы не можете признавать над собой другого государя!

- Не отрицаю.

- И поэтому я искренне скажу вашей милости, что государь наш скорбит об участи великолепной Речи Посполитой, о судьбе ее монарха и не может сквозь пальцы смотреть на тех своих подданных, которые способствуют окончательному падению союзного нам государства. Что сделали вам поляки, что вы так плохо о них отзываетесь?

- Ваше сиятельство, я мог бы об этом слишком много рассказать, но боюсь злоупотребить терпением вашего сиятельства.

- Вы кажетесь мне не только превосходным офицером, но и умным человеком, а мне моя должность велит ко всему присматриваться и ко всему прислушиваться; поэтому говорите, ваша милость, как можно пространнее и не бойтесь злоупотребить моим терпением. Наоборот, если вы когда-нибудь перейдете на службу к нашему государю, чего я желаю вам от всей души, вы всегда найдете во мне друга, который сумеет за вас заступиться и повторить ваши доводы, если вас будут упрекать за вашу теперешнюю службу.

- В таком случае я скажу все, что думаю. Как многим нашим дворянам, так и мне пришлось искать счастья за границей; я прибыл сюда, где народ родственный моему и где иностранцев охотно принимают на службу.

- И что же, вас плохо приняли?

- Мне поручили заведовать соляными копями. Я нашел доступ к хлебу, к людям и к самому королю. Теперь я служу шведам, но, если бы кто-нибудь назвал меня неблагодарным, я бы должен был протестовать.

- А это почему?

- Потому, что от меня нельзя требовать большего, чем от самих поляков. Где теперь поляки? Где сенаторы этого королевства, князья, магнаты, шляхта, солдаты - разве они не в шведском лагере? А ведь они первые должны знать, что им надо делать, где спасение и где гибель для их отчизны. Я следую их примеру, кто же имеет право назвать меня неблагодарным? Почему же я, иностранец, должен быть вернее польскому королю и Речи Посполитой, чем сами поляки? Почему мне было пренебречь той службой, на которую они сами напрашиваются.

Лизоля ничего не ответил. Он подпер руками голову и задумался. Казалось, что он слушает свист ветра и шум осеннего дождя, который стал барабанить в оконные стекла.

- Продолжайте, - сказал он наконец, - действительно, вы говорите мне вещи не совсем обыкновенные.

- Я ищу счастья там, где могу его найти, - сказал Вжещович, - а о том, что этот народ погибает, мне нечего скорбеть больше его самого. Впрочем, если бы я и скорбел, я бы ничем не мог помочь, потому что они должны погибнуть.

- А это почему?

- Прежде всего потому, что они сами этого хотят; во-вторых, потому, что они этого заслуживают. Ваше сиятельство! Есть ли на свете другая страна, где было бы столько неурядиц и столько своеволия? Какое здесь правительство? Король не управляет, потому что ему не дают... Сеймы не управляют, потому что их срывают... Войска нету, потому что никто не хочет платить податей; нет послушания, потому что послушание несовместимо с их свободой; нет справедливости, потому что некому приводить в исполнение приговоры, и всякий более или менее влиятельный человек может их попирать ногами; у этого народа нет даже верности, ибо, вот, все покинули своего государя. Нет любви к отчизне, ибо они отдали ее шведам за обещание, что шведы не будут мешать им жить по-прежнему, с их своеволием... Где можно встретить что-нибудь подобное? Какой народ стал бы помогать неприятелю завоевывать его страну? Какой народ покинул бы своего государя не за тиранию, не за дурные поступки, а только потому, что пришел другой, который сильнее его? Какой народ стал бы заботиться больше о своих частных интересах, чем о государственных делах? Что у них есть, ваше сиятельство? Пусть мне назовут хотя бы одну их добродетель: постоянство, ум, дальнозоркость, воздержание? Что у них есть? Хорошая конница - и больше ничего... Но ведь конницей славились и нумидийцы, и галлы, как это можно прочесть в римской истории, - а где они? Погибли, как погибнут и эти! Кто хочет их спасать, тот только даром потеряет время, потому что они сами не хотят себя спасти... Одни безумцы, своевольники, злые и продажные люди населяют эту землю.

Вжещович проговорил последние слова со вспышкой настоящей ненависти, столь странной в чужеземце, который у этого народа нашел кусок хлеба; но Лизоля не удивился. Искусный дипломат знал свет и людей, знал, что тот, кто не умеет платить благодарностью своему благодетелю, тот ревностно ищет в нем каких-нибудь недостатков, чтобы прикрыть ими свою неблагодарность. Впрочем, он, может быть, сознавал, что Вжещович прав, и поэтому не спорил; он только спросил вдруг:

- Пан Вейхард, вы католик?

- Точно так, ваше сиятельство, - ответил он.

- Я слышал в Велюне, что есть такие, которые подговаривают его величество Карла-Густава занять Ясногорский монастырь... Это правда?

- Ваше сиятельство! Монастырь этот неподалеку от силезской границы; Ян Казимир очень легко может получать от него подкрепления. Мы должны его занять, чтобы помешать этому... Я первый обратил на это внимание, и поэтому его королевское величество поручил мне осуществить эту задачу.

Тут Вжещович вдруг замолчал, так как вспомнил, что в другом конце горницы сидит Кмициц. Он подошел к нему и спросил:

- Пан кавалер, вы понимаете по-немецки?

- Ни единого звука! - ответил пан Андрей.

- Жаль, а мы хотели пригласить вас с нами побеседовать. Сказав это, он обратился к Лизоля:

- Тут есть польский шляхтич, но он по-немецки не понимает, и мы можем говорить свободно.

- У меня нет никаких тайн, - ответил Лизоля, - но так как я тоже католик, то я не хотел бы обидеть чем-нибудь это святое место... И так как я уверен, что мой государь питает те же чувства, то я буду просить его величество шведского короля пощадить монахов. А вы не торопитесь с занятием монастыря, впредь до новых распоряжений.

- У меня есть вполне определенные, хотя и тайные инструкции; я не утаю их перед вашим сиятельством, ибо всегда хочу верно служить моему государю. Я могу только тем успокоить ваше сиятельство, что святое место ничем не будет осквернено, я католик...

Лизоля улыбнулся и, желая выпытать у менее опытного человека правду, спросил шутливо:

- Но в сокровищницу вы таки заглянете? Без этого не обойдется? Правда?

- Это возможно, - ответил Вжещович. - Пресвятой Деве талеры из этой сокровищницы не нужны. Раз все платят, пусть и монахи платят.

- А если они будут защищаться?

Вжещович рассмеялся:

- В этой стране никто не будет защищаться, а теперь даже и не может... Для этого было время раньше, а теперь поздно...

- Поздно, - повторил Лизоля.

На этом разговор кончился. После ужина они уехали. Кмициц остался один. Это была для него самая ужасная ночь из всех, какие он провел с тех пор, как уехал из Кейдан.

Слушая слова Вейхарда Вжещовича, он должен был сдерживаться изо всех сил, чтобы не крикнуть ему: "Лжешь, пес!" - и не выхватить саблю. И если он этого не сделал, то потому, что, увы, чувствовал и сознавал правду в словах иностранца - страшную, палящую как огонь, но несомненную правду.

"Что бы я мог ему сказать? - говорил он про себя. - Какие возражения я мог бы представить кроме своего кулака? Какие доводы привести? Этот пес прав... Чтоб его разорвало! Да и тот дипломат согласился с ним, что теперь уже все потеряно и защищаться поздно!"

Кмициц страдал так отчасти потому, что это "поздно" было приговором не только для отчизны, но и для его личного счастья. А ведь этих мучений было уже довольно; у него уже сил не хватало, ибо в течение целых недель он не слышал ничего другого, как только: все пропало, все слишком поздно. Ни единый луч надежды нигде не запал ему в душу.

Подвигаясь все дальше, он потому так спешил, потому ехал днями и ночами, что хотел бежать от этих зловещих предчувствий и найти какое-нибудь место, какого-нибудь человека, который влил бы в его душу хоть каплю утешения. Между тем он всюду находил все больший упадок, все большее отчаяние. Наконец, слова Вжещовича переполнили чашу горечи и желчи: для него стало совершенно ясно то, что раньше он только смутно чувствовал: отчизну погубили не столько шведы, русские и казаки, сколько сам народ.

"Одни безумцы, своевольники, злые и продажные люди населяют эту землю", - повторил пан Кмициц слова Вжещовича, - и нет в ней других... Короля не слушаются, сеймы срывают, податей не платят, сами помогают неприятелю завоевывать эту землю. Они должны погибнуть"...

- Господи боже, если бы хоть что-нибудь здесь было ложью! Неужели, кроме конницы, у народа нет ничего хорошего, а есть только зло?

Пан Кмициц искал в душе ответа. Он был уже так измучен и дорогой, и огорчениями, и всем, что он пережил, что у него стало мутиться в голове. Он почувствовал, что болен, и им овладела какая-то смертельная усталость. В голове был все больший хаос. Мелькали знакомые и незнакомые лица, те, кого он знал раньше, и те, кого он встретил в пути.

Все эти люди говорили, точно на сейме, приводили цитаты, пророчества, - и все это касалось Оленьки. Она ждала спасения от пана Андрея, но Вжещович удерживал его за руку и, глядя ему в глаза, повторял: "Слишком поздно! Что шведам, то шведам!"... А Богуслав Радзивилл смеялся и вторил Вжещовичу. Потом все закричали: "Слишком поздно! Слишком поздно!" - и, схватив Оленьку, исчезли где-то в темноте.

Кмицицу казалось, что Оленька и отчизна - одно и то же и что он обеих погубил и предал шведам.

Тогда его охватывала такая безмерная скорбь, что он просыпался и изумленными глазами поводил вокруг или прислушивался к ветру, который свистел на разные голоса в печи, на крыше и гудел в щелях, как в органных трубах.

Но видения возвращались. Оленька и отчизна снова сливались для него в одно существо, которое похищал Вжещович со словами: "Слишком поздно! Слишком поздно!"

В таком горячечном бреду пан Андрей провел всю ночь. Когда к нему возвращалось сознание, он думал, что придется серьезно заболеть, и хотел уже звать Сороку, чтобы тот пустил ему кровь. Между тем начало светать. Кмициц вскочил и вышел на двор. Первые проблески рассвета слегка разрежали мрак; день обещал быть погожим; тучи вытянулись в длинные ленты и полосы на западе, но на востоке небо было чисто; оно бледнело слегка, и мерцали звезды, не заслоненные утренним туманом. Кмициц разбудил людей, оделся в праздничное платье, так как было воскресенье, и они тронулись в путь.

После ужасной бессонной ночи Кмициц устал телом и душой.

И это осеннее утро, бледное, прохладное и погожее, не могло рассеять грусти, которая камнем лежала на сердце рыцаря. Надежда выгорела в нем до последней искорки и погасла как светильник, в котором не хватило масла. Что принесет ему этот день? Ничего! Ту же грусть, те же огорчения... Он скорее еще прибавит тяжести в душе, чем облегчит ее.

Он ехал молча, уставившись глазами в какую-то точку, которая ярко сверкала на горизонте. Кони фыркали, предвещая хорошую погоду; люди запели сонными голосами утреннюю молитву.

Между тем становилось все светлее, небо стало избледна-зеленым и золотистым, а точка на горизонте сверкала так, по глазам было больно смотреть.

Люди перестали петь, и все смотрели в ту сторону, наконец Сорока сказал:

- Чудо, что ли? Ведь там запад, а будто солнце восходит?

И действительно, это сияние росло в глазах, из точки оно превратилось сначала в кружок, а потом в большой круг - издали казалось, точно кто-то повесил над землей огромную звезду, сверкавшую нестерпимым блеском.

Кмициц и его люди с изумлением смотрели на это световое явление, дрожащее и лучезарное, не зная, что перед ними.

В эту минуту по дороге от Крушины показалась мужицкая телега. Кмициц подъехал к телеге и увидел, что мужик, который сидел в ней, держал шапку в руках и, глядя на это сверкающее пятно, молился.

- Эй, мужик, - спросил пан Андрей, - что это там так светится?

- Ясногорские купола! - ответил мужик.

- Слава тебе, Пресвятая Дева! - воскликнул Кмициц и снял с головы шапку; то же сделали и его люди.

После стольких дней огорчений, сомнений и неудач пан Андрей почувствовал вдруг, что в нем происходит что-то странное. Как только он услышал слова: "Ясногорские купола" - грусть свалилась с его сердца, точно кто-нибудь рукой ее снял.

Рыцаря охватил какой-то невыразимый страх, полный благоговения, и вместе с тем какая-то неведомая радость, великая и благодатная. От этого монастыря, который горел куполами в первых лучах солнца, исходила надежда, которой пан Кмициц не знал так давно, вера, которой он напрасно искал, неодолимая сила, на которую он мог опереться. В него вступила как бы новая жизнь и разлилась в жилах вместе с кровью. Он вздохнул так глубоко, как больной, когда он очнется от горячечного беспамятства.

А монастырь горел все ярче, точно он впитал в себя весь солнечный свет.

Вся страна лежала у его подножия, а он смотрел на нее с высоты, точно страж ее и опекун.

Кмициц долго не мог оторвать глаз от этого света и пил его, как некий целительный бальзам. Лица его людей были сосредоточены и выражали страх.

Вдруг в тихом утреннем воздухе раздался звук колокола.

Генрик Сенкевич - Потоп. 4 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :