Генрик Сенкевич
«Потоп. 3 часть.»

"Потоп. 3 часть."

- На то он и Заглоба, чтобы обойти их или провести, и он это сделает.

- Но он не знает местности.

- Но ляуданцы знают, они по этой дороге возят в Ригу пеньку и деготь.

- Шведы, должно быть, уже заняли все местечки около Бирж.

- А какие прекрасные солдаты те, которых мы видели в Шавлях, нужно отдать им справедливость! - сказал маленький рыцарь. - Все как на подбор... А вы заметили, какие у них прекрасные лошади?

- Это очень сильные лошади, инфляндские, - прибавил Мирский. - Наши гусары и панцирные товарищи всегда покупают таких, наши очень мелки!

- Вы лучше скажите, что у них превосходная пехота, а конница совсем уж не так хороша, как кажется. Не раз, бывало, один полк нашей конницы разносил в пух и прах этих самых рейтар.

- Вы все уже имели с ними дело, - вздохнув, сказал Володыевский, - а я могу лишь слюнки глотать! Вы не поверите: когда я увидел их желтые, как лен, бороды, то у меня руки зачесались. Эх, и рада бы душа в рай, да грехи не пускают!

Полковники замолчали, но, видно, не один Володыевский питал такие дружеские чувства к шведам; вскоре до ушей пленных донесся разговор драгун...

- Видели вы этих нехристей? - говорил один из солдат. - А мы с ними не драться будем, а чистить у них лошадей!

- Чтоб их черт побрал! - проворчал другой.

- Тише ты, шведы научат тебя слушаться метлой по лбу!

- Или я их!

- Дурак ты! И те, что почище тебя, ничего не могли с ними поделать.

- Самых что ни на есть первейших рыцарей отвозим мы в пасть этим собакам. Будут над ними жидовские их морды издеваться.

- Без жида с этими чучелами и не разговоришься. Ведь и комендант в Шавлях должен был сейчас за жидом послать.

- Будь они прокляты!

Тут первый солдат, понизив голос, сказал:

- Говорят, все лучшие солдаты отказались идти с ними против своего короля.

- Вот, к примеру, венгерский полк! А теперь гетман пошел с своим войском на тех, что взбунтовались! Бог весть, чем это кончится. На сторону венгров перешла большая часть наших драгун, их, верно, всех расстреляют!

- Вот награда за верную службу!

- Стой! - вдруг раздался голос ехавшего впереди Роха.

- Чтоб тебе голову размозжило! - пробормотал один из солдат.

- Что там такое? - спрашивали драгуны друг друга.

- Стой! - повторил комендант.

Телега остановилась. Всадники задержали лошадей. Погода была великолепная. Солнце уже взошло и осветило вдали столб пыли, точно там шло стадо или войско.

Вскоре среди облаков пыли засверкало что-то блестящее, точно кто-нибудь сыпал искры, и чем ближе, тем этот свет полыхал все ярче и ярче.

- Копья блестят! - воскликнул Володыевский.

- Войско идет!

- Должно быть, какой-нибудь шведский отряд.

- У них ведь только пехота вооружена копьями. Это наша конница!

- Наши, наши! - закричали драгуны.

- Стройся! - послышался голос Ковальского.

Драгуны окружили пленных, у Володыевского загорелись глаза.

- Это мои ляуданцы с Заглобой! Не может быть иначе!

Уж не больше версты отделяло приближавшийся отряд от телеги, и расстояние это с каждой минутой все уменьшалось: отряд шел рысью. Наконец можно было ясно рассмотреть мчавшихся, точно в атаку, драгун, во главе какого-то великана с булавой в руке и под бунчуком. Володыевский, увидев его, воскликнул:

- Да это пан Заглоба! Клянусь Богом, Заглоба!

Лицо Яна Скшетуского прояснилось.

- Не кто другой, как он! - сказал он. - И под бунчуком! Он себя уж в гетманы пожаловал! Я бы его всюду узнал! Он таким родился, таким и умрет!

- Да продлит ему Господь здоровье и жизнь! - сказал Оскерко.

Затем стал кричать:

- Мосци-Ковальский! Смотрите, да ведь это ваш родственник едет.

Но пан Рох не слышал. Он отдавал приказания своим драгунам. И нужно ему отдать справедливость, что хотя у него была лишь горсть людей, а против него шел целый полк, он нисколько не растерялся. Построил своих солдат в два ряда перед телегой; приближавшийся отряд между тем раздвигался в стороны, по татарской манере, полумесяцем. Но отряд, очевидно, хотел сначала вступить в переговоры, так как издали там стали махать знаменем и кричать:

- Стой, стой!

- Рысью вперед! - крикнул Ковальский.

- Сдайся! - кричали с дороги.

- Огня! - скомандовал, вместо ответа, Ковальский.

Настала могильная тишина: ни один драгун не выстрелил.

Пан Рох на минуту опешил, а затем бросился, как бешеный, на своих солдат.

- Огня, чертовы дети! - крикнул он отчаянным голосом и одним ударом кулака свалил с лошади ближайшего солдата, а остальные рассыпались в разные стороны, как стая испуганных куропаток.

- Таких солдат я велел бы расстрелять! - пробормотал Мирский.

Между тем Ковальский, видя, что солдаты бросили его, повернул свою лошадь в сторону атакующих.

- Там мне смерть! - крикнул он и понесся к ним, как ураган.

Но не успел он проехать и половины расстояния, как навстречу раздался выстрел; лошадь Ковальского повалилась, придавив собой всадника.

В эту самую минуту какой-то солдат из полка Володыевского бросился вперед и схватил за шиворот офицера, пытавшегося подняться.

- Это Юзва Бутрым! - воскликнул Володыевский. - Юзва Безногий. Пан Рох схватил Юзву за полу, и она осталась у него в руке; потом они

стали бороться, как два коршуна, ибо оба обладали нечеловеческой силой.

У Бутрыма лопнуло стремя, и он свалился на землю, но не выпустил Ковальского, и оба сплелись в какую-то массу, катавшуюся по большой дороге.

К нему на помощь прибежали и другие. Ковальского сразу схватило рук двадцать, но он рвался и метался, как медведь в западне; он отшвыривал людей, как мячики, падал, вставал, но не сдавался. Он искал смерти, а между тем кругом раздавались десятки голосов: "Живым, живым его брать!"

Наконец он лишился сил и потерял сознание.

Заглоба уже взобрался на телегу и, обнимаясь со Скшетускими, Володыевским и Оскеркой, восклицал, запыхавшись:

- Ну что? Пригодился-таки Заглоба! Зададим мы теперь перцу Радзивиллу! Мы на свободе и у нас люди! Пойдем теперь разорять его имения. Ну что, удалась выдумка? Так или иначе, а я бы вас освободил. На Радзивилла, Панове, на Радзивилла! Вы еще не знаете всех его проделок.

Дальнейший разговор был прерван ляуданцами, которые бросились приветствовать своего полковника. Бутрымы, Госцевичи, Стакьяны, Домашевичи, Гаштофты толпились кругом телеги и кричали во все горло:

- Да здравствует наш полковник!

- Панове, - сказал маленький рыцарь, когда крики немного утихли, - товарищи дорогие, благодарю вас от всего сердца за ваше ко мне расположение. Тяжело отказывать в повиновении гетману и поднимать на него руку, но он изменник, и мы не можем поступить иначе. Не оставим же отчизны и нашего милостивого короля. Да здравствует король Ян Казимир!

- Да здравствует! - повторило триста голосов.

- Ну а теперь в имение Радзивилла почистить у него погреба! - кричал Заглоба.

- Лошадей нам! - скомандовал маленький рыцарь.

Солдаты бросились исполнить приказание. Между тем Заглоба обратился к Володыевскому:

- Пан Михал! Я командовал твоими людьми в твое отсутствие и признаюсь, что делал это с удовольствием, они храбрые солдаты, но теперь ты свободен, и я передаю власть в твои руки.

- Пусть примет над ними команду пан Мирский, он здесь старше всех нас! - сказал пан Михал.

- И не думаю, - возразил старый полковник, - зачем мне это?

- Ну так пан Станкевич.

- У меня есть свой полк, мне чужого не надо. Останьтесь вы на своем месте; к чему все эти церемонии? Вы знаете своих людей, они знают вас, и всем им будет гораздо приятнее оставаться с вами!

- Сделай так, Михал, как тебе советуют, - заметил Ян Скшетуский.

- Ну, пусть будет так, - сказал Володыевский и, взяв из рук Заглобы булаву, привел в порядок свой полк и тронулся с остальными товарищами в путь.

- Куда же мы едем? - спросил его Заглоба.

- Правду говоря, я и сам не знаю, не успел еще подумать.

- Надо посоветоваться и решить, что делать, - вмешался Мирский. - Только прежде позвольте выразить пану Заглобе нашу общую благодарность за спасение.

- А что? - ответил с гордостью Заглоба, поднимая вверх голову и покручивая усы. - Без меня вы попали бы в Биржи. Справедливость требует признать, что когда никто не может ничего придумать, то придумает Заглоба! Мы бывали и не в таких переделках. Помните, как я вас спас, когда мы с Еленой удирали от татар? - сказал он, обращаясь к маленькому рыцарю.

Пан Михал, правду говоря, мог ему ответить, что в тот раз было наоборот, но он промолчал и лишь шевельнул усиками... Старик продолжал:

- Мне благодарности не надо! Сегодня я услужил вам, завтра вы мне тем же ответите. Я так рад, что вижу вас на свободе, точно я одержал какую-нибудь большую победу. Оказывается, что у меня еще не устарели ни голова, ни руки.

- Значит, вы в Упиту отправились? - спросил его Володыевский.

- А куда же мне было ехать, уж не в Кейданы ли? Можете быть уверены, что я не жалел лошади, а славная была кляча! Вчера утром я был в Упите, в полдень мы уже отправились в Биржи по той дороге, где я думал вас встретить.

- И мои люди вам сразу поверили? - спросил Володыевский. - Ведь они вас не знали и видели вас у меня всего два-три раза.

- Ну с этим у меня не было больших затруднений; во-первых, я показал им ваш перстень, во-вторых, они уже знали об измене Радзивилла. Я застал там нарочных от людей полковника Мирского и Станкевича, которые звали общими силами соединиться против изменника-гетмана. Когда я им сказал, что вас везут в Биржи, то точно сунул палку в муравейник. Лошади были на пастбище, за ними сейчас же сбегали, и в полдень мы уже тронулись в путь. Вы видите, что я принял команду по праву?

- А откуда, отец, вы взяли бунчук? - спросил Ян Скшетуский. - Мы вас издали приняли за гетмана.

- А разве я плохо выглядел? Вы спрашиваете, откуда я взял бунчук? Вместе с депутациями от гетмана приехал полковник Щит с приказом ляуданцам отправляться в Кейданы, его, для пущей важности, снабдили бунчуком. Я велел его арестовать, а бунчук носить над собою, на случай встречи со шведами.

- Как вы все остроумно придумали! - воскликнул Оскерко.

- Как Соломон! - прибавил Станкевич.

Заглоба сиял от восторга.

- Ну теперь решим, что нам делать, - сказал он. - Если вы хотите послушать меня, то вот что я вам посоветую. С Радзивиллом, по-моему, нам связываться нечего, потому что мы, попросту говоря, окуни, а он щука! Для нас выгоднее поворачиваться хвостом, а не головою. От души желаю ему поскорее попасть к черту на рога! Кроме того, если бы мы попались к нему в лапы, то нам бы несдобровать. Прочтите, панове, письмо, которое Ковальский вез шведскому коменданту в Биржи, и вы узнаете воеводу виленского, если до сих пор его не знали.

Сказав это, он вынул из кармана письмо и подал его Мирскому.

- По-немецки или по-шведски? - спросил старый полковник. - Кто из вас может прочесть?

Оказалось, что лишь один Станислав Скшетуский знал немецкий язык, но мог читать только по-печатному.

- Ну так я расскажу вам содержание письма, - сказал Заглоба. - Пока в Упите солдаты послали за лошадьми, я велел привести за пейсы жида и заставил его прочесть письмо. Оказалось, что гетман велел биржанскому коменданту прежде всего отправить обратно конвой, а потом всех вас расстрелять, но так, чтобы об этом никто не знал.

Полковники даже руками всплеснули, а Мирский, покачав головою, сказал:

- Я ведь хорошо его знаю, и меня очень удивило, что он живыми везет нас в Биржи. Должно быть, у него были причины не казнить нас сейчас же.

- Он, верно, боялся возмущения?

- Может быть!

- Но что за мстительный человек, - сказал маленький рыцарь. - Я ведь недавно вместе с Гангофом спас ему жизнь!

- А я служу Радзивиллам тридцать пять лет, - сказал Станкевич.

- Страшный человек! - прибавил Станислав Скшетуский.

- Вот поэтому его и нужно избегать! - сказал Заглоба. - Черт его побери! Избегать встречи с ним мы будем, но погреба его по дороге почистить не мешает. Поедем-ка теперь к воеводе витебскому, чтобы иметь какую-нибудь защиту, а по дороге захватим, что можно. Если найдутся деньги, и от них отказываться нечего. Чем с большими средствами мы придем, тем лучше нас примут.

- Воевода и так примет нас радушно, - ответил Оскерко. - Конечно, к нему, лучшего не выдумаешь!

- Все с этим согласятся, - прибавил Станкевич.

- Пусть он будет тем вождем, о коем мы просили Господа.

- Аминь! - сказали остальные.

И некоторое время они молчали; вдруг Володыевский завертелся на седле и сказал:

- А недурно бы теперь встретить по дороге шведов.

- Я бы тоже не прочь, - заметил Станкевич. - Верно, Радзивилл убедил шведов, что вся Литва у него в руках, так они вот убедятся, что это ложь.

- Конечно, - сказал Мирский, - если попадется нам какой-нибудь отряд, не мешает дать ему потасовку, но Радзивилла надо избегать, с ним мы не справимся. А все же я посоветовал бы повертеться несколько дней около Кейдан.

- Чтобы разорить его имения?

- Нисколько. Чтобы собрать побольше людей! Мой полк и полк Станкевича присоединятся к нам, если только они не разбиты; шляхты соберется тоже немало. Тогда мы приведем воеводе витебскому больше войска, а это сейчас значит немало.

Расчет был верен, примером этому могли послужить драгуны Ковальского, которые без всякого колебания перешли к Володыевскому. Таких могло набраться в радзивилловских войсках немало. Но, главное, можно было предполагать, что первая победа, одержанная над шведами, вызовет общее восстание.

И Володыевский решил отправиться в сторону Поневежа, собрать как можно больше ляуданской шляхты, а оттуда идти в Роговскую пущу, где он надеялся встретить остатки разбитых полков. На отдых он остановился возле реки Лавечи.

Там они стояли до ночи, поглядывая из лесной чащи на большую дорогу. Ехали все больше крестьяне, убегавшие в леса перед нашествием неприятеля.

Солдаты, которых высылали на дорогу, приводили время от времени мужиков, от которых полковники хотели что-нибудь узнать о шведах; но добиться ничего не могли.

Крестьяне, под влиянием слышанных ими ужасов, твердили, будто шведы уже совсем близко, но сказать больше не могли ничего.

Когда стемнело, Володыевский велел людям собираться в путь. Вдруг ясно послышался звон колоколов.

- Что это? - спросил Заглоба. - На молитву ведь слишком поздно! Володыевский несколько времени прислушивался, затем сказал:

- Это набат!

Потом он обратился к солдатам и спросил:

- Не знает ли кто-нибудь, что это за деревня или местечко в той стороне?

- Это Клеваны, мосци-полковник, мы по этой дороге поташ возили.

- Вы слышите звон?

- Слышим. Должно быть, случилось что-нибудь.

Володыевский дал знак трубачу, и тихий звук трубы зазвенел в темноте. Отряд двинулся вперед.

Глаза всех были направлены туда, откуда слышался тревожный звон; наконец на горизонте показался красный свет, который увеличивался с каждой минутой.

- Зарево! - раздалось среди солдат.

- Шведы! - сказал Володыевский Скшетускому.

- Попробуем! - ответил пан Ян.

- Но зачем они жгут?

- Должно быть, шляхта или крестьяне оказали сопротивление.

- Посмотрим! - ответил Володыевский. Вдруг к нему подъехал Заглоба и спросил:

- Я уж вижу, что вы почуяли запах шведского мяса. Ну что, быть битве, как вы думаете?

- Как Бог даст.

- А кто будет сторожить пленного?

- Какого пленного?

- Уж конечно, не меня, а пана Ковальского. Видишь, пан Михал, нам очень важно, чтобы он не убежал! Помни, что гетман не знает ничего о том, что случилось, и ни от кого не узнает, если ему не донесет Ковальский. Надо велеть каким-нибудь надежным людям его стеречь, так как во время битвы легко улизнуть, тем более что он и на хитрости пуститься может!

- Он так же хитер, как эта телега, на которой вы сидите. Вы хотите присмотреть за ним?

- Гм... Мне битву жаль пропускать!.. Правда, что ночью при огне я ничего не вижу. Если бы нам пришлось биться днем, ты бы меня никогда не уговорил стеречь Ковальского... Но если это в общих интересах, то пусть и так будет.

- Ладно. Я оставлю вам человек пять в подмогу, и, если он захочет удирать, пустить ему пулю в лоб...

- Я его в пальцах разомну, как воск! Но пожар все растет! Где мне быть с Ковальским?

- Где хотите. Теперь времени нет! - сказал пан Михал. И поехал вперед.

Пожар разливался все шире. Ветер подул с пожарища и вместе с колокольным звоном донес отголоски выстрелов.

- Рысью! - скомандовал Володыевский.

XVIII

Когда стали подъезжать к ближайшей деревне, они убавили шагу и увидели улицу, настолько ярко освещенную пламенем, что можно было найти булавку. По обеим сторонам горело несколько изб, другие начинали загораться, так как сильный ветер разносил искры, даже целые снопы их, которые перелетали, точно огненные птицы, на соседние крыши. На улицах пламя освещало большие и маленькие толпы людей, которые метались в разные стороны. Крики людей смешивались со звоном колоколов в церкви, скрытой за деревьями, с ревом скота, лаем собак и выстрелами.

Подъехав ближе, солдаты пана Володыевского увидели небольшой отряд рейтар, одетых в круглые шляпы. Некоторые из них дрались с толпою крестьян, вооруженных вилами и цепами, стреляли в них из пистолетов, другие выгоняли скот на дорогу или ловили домашнюю птицу. Несколько человек держали лошадей тех товарищей, которые были заняты грабежом в избах.

Дорога в деревню спускалась несколько вниз и вела через березовый лесок, так что ляуданцы в то время, как никто не мог их видеть, видели как бы картину, изображающую нашествие неприятеля на деревню, освещенную пожаром; в пламени можно было ясно различать иноземных солдат, а местами - крестьян и женщин, защищавшихся беспорядочными толпами. Все это двигалось с криками, бранью, рыданиями и плачем.

Пан Володыевский, подъехав с полком к открытым воротам, велел убавить шагу. Он мог нагрянуть на шведов врасплох и одним взмахом уничтожить неприятеля, не ожидавшего нападения; но ему хотелось "попробовать шведов", помериться с ними силой в открытом бою, и он нарочно ехал медленно, чтобы его успели заметить.

И действительно, несколько рейтар, стоявших поблизости, увидев приближавшееся войско, бросились к офицеру и стали ему что-то говорить, указывая рукой в ту сторону, откуда ехал Володыевский. Офицер прикрыл глаза рукой, посмотрел с минуту, потом сделал знак рукой, и тотчас послышался звук трубы.

Тут наши рыцари могли наглядеться на исправность шведских солдат: чуть раздались первые звуки сигнала, как часть солдат стала выскакивать из домов, другие бросили награбленные вещи и кинулись к лошадям.

В одну минуту отряд был в полном боевом порядке, при виде которого маленький рыцарь пришел в восторг. Все это был народ рослый, одетый в кафтаны с кожаными ремнями через плечо, в однообразные черные шляпы с приподнятыми слева полями; у всех были одинаковые гнедые лошади; они стали плотной стеной с рапирами в руках и спокойно смотрели в сторону дороги.

Наконец из рядов вышел вперед офицер с трубачом и, по-видимому, хотел узнать, что за люди приближаются так медленно.

Он, должно быть, предполагал, что это один из радзивилловских полков, со стороны которого не ожидал нападения, и потому принялся махать шляпой и рапирой; трубач продолжал трубить в знак того, что офицер желает говорить.

- Выстрели кто-нибудь им в ответ, - сказал маленький рыцарь, - они тогда поймут, чего им от нас нужно ждать.

В ту же минуту раздался выстрел, но пуля не долетела - было далеко. Офицер, по-видимому, продолжал еще думать, что это какое-нибудь недоразумение, и стал кричать еще громче и по-прежнему махал шляпой.

- Повтори еще раз! - скомандовал Володыевский.

После второго выстрела офицер повернулся к своим; те приближались к нему рысью.

Первый ряд ляуданцев въезжал уже в ворота.

Шведский офицер что-то прокричал; рапиры, до сих пор торчавшие остриями вверх, повисли на эфесах, солдаты тотчас вынули пистолеты и, оперев о луку седел, подняли дулами вверх.

- Прекрасные солдаты! - пробормотал Володыевский, видя эту необыкновенную, почти механическую быстроту их движений.

Он оглянулся на своих и, убедившись, что все в порядке, поправился на седле и крикнул:

- Вперед!

Ляуданцы пригнулись к лошадиным шеям и помчались вихрем.

Шведы подпустили их совсем близко, а потом дали залп из пистолетов, но залп этот не причинил большого вреда ляуданцам; лишь несколько человек выпустили из рук уздечки и откинулись назад, остальные были невредимы и грудью столкнулись с неприятелем.

В то время вся литовская кавалерия пользовалась еще копьями, которые в коронных войсках были только у гусар, но Володыевский, рассчитывая на битву в тесноте, велел их оставить по дороге, в ход были пущены сабли.

Первый напор не мог разбить шведов, он лишь оттолкнул их назад. Они отступали, рубя направо и налево рапирами, ляуданцы с ожесточением напирали. Улица стала все больше покрываться трупами. Лязг сабель напугал мужиков - они бросились врассыпную. Жара от пожарища была нестерпимая, так как дома от дороги отделялись лишь садиками.

Шведы, под натиском ляуданцев, отступали медленно и спокойно. Трудно было им, впрочем, рассеяться, так как с обеих сторон их сжимали высокие заборы. Временами они пробовали остановиться, но их усилия были напрасны.

Эта была странная битва. Благодаря узости пространства сражались только первые ряды, а остальные могли лишь подталкивать стоящих впереди. Поэтому-то сражение скоро превратилось в настоящую резню.

Володыевский, поручив старым полковникам надзор за солдатами во время атаки, работал вовсю в первом ряду. Каждую минуту какая-нибудь шведская шляпа исчезала в толпе, точно проваливалась сквозь землю; порой выбитая из рук рейтара рапира взлетала над головами всадников, и в ту же минуту раздавался отчаянный стон, и падала шляпа, другая, третья; сам Володыевский все подвигался вперед, его маленькие глазки горели, как две зловещие искры; он не горячился, но махал саблей, как цепом, направо и налево; иногда, когда прямо против него никого не было, он поворачивал лицо и клинок слегка правее или левее и сталкивал рейтара движением почти незаметным, но страшным, молниеносным, нечеловеческим.

Как женщина, когда она рвет коноплю, нагнувшись, скрывается в ней, так и Володыевский то и дело исчезал в толпе рослых солдат, и там, где они падали, как колосья под серпом жнеца, непременно был он. Станислав Скшетуский и угрюмый Юзва Бутрым следовали за ним по пятам.

Наконец задние ряды шведского отряда стали выходить на более просторное место перед церковью, и за ними двинулись и передние. Раздалась команда офицера, и продолговатый прямоугольник стремглав растянулся в длинную прямую линию.

Но Ян Скшетуский, следивший за общим ходом сражения, не последовал примеру шведского капитана, он сплоченной колонной ринулся вперед, и колонна, натолкнувшись на слабую неприятельскую стену, тотчас ее прорвала и так же быстро устремилась к правой стороне церкви, овладев, таким образом, одной половиной шведов; а на другую бросился Мирский и Станкевич с частью ляуданцев и драгун Ковальского.

Закипели две битвы, но продолжались недолго. Левое крыло, на которое нагрянул Скшетуский, не успело выстроиться и рассеялось прежде всего; правое держалось немного дольше, но так как было слишком растянуто, то, несмотря на отчаянное сопротивление, вскоре последовало примеру первого.

Площадь была широкая, но, к несчастью, окружена со всех сторон высоким забором, а противоположные ворота были заперты.

Рассеянные шведы метались по площади, ляуданцы гнались за ними. Кое-где сражались группами по нескольку человек; в других местах сражение было рядом поединков, рапиры скрещивались с саблями, порой раздавался пистолетный выстрел. То тут, то там швед или литвин вылезал из-под упавшей лошади и снова падал под ударом сабли.

Посреди площади бегали обезумевшие лошади без всадников, с раздувающимися от страха ноздрями; некоторые грызлись, иные поворачивались задом к группам сражающихся и били их копытами.

Володыевский косил, точно мимоходом, неприятельских солдат и искал глазами офицера; наконец он увидел его: тот защищался от двух Бутрымов. Пан Михал бросился к нему.

- Прочь! - крикнул он Бутрымам. - Прочь!

Офицер, очевидно, хотел столкнуть противника с лошади рапирой, но Володыевский подставил рукоятку сабли, описал ею полукруг, и рапира выскользнула из рук офицера, он схватился за пистолет, но в эту минуту, раненный в щеку, он выпустил из левой руки уздечку.

- Брать живым! - крикнул Володыевский.

Ляуданцы подхватили шатающегося офицера, а маленький рыцарь поехал дальше, оставляя за собой ряд трупов.

Шведы наконец поддались шляхте, более опытной в одиночной борьбе. Некоторые хватались за острия рапир и рукоятки поворачивали в сторону неприятеля, другие бросали под ноги оружие; все чаще и чаще слышалось слово "pardon". Но на это не обращали внимания, так как пан Михал отдал приказ пощадить только нескольких; видя это, остальные снова бросались в борьбу и умирали, обливаясь кровью.

Час спустя крестьяне, высыпавшие целой толпой из деревни, стали хватать лошадей, добивать раненых и грабить убитых.

Так кончилась первая встреча литвинов со шведами.

Между тем Заглоба, карауля в березняке пана Роха, лежавшего на возу, должен был выслушивать его упреки в том, что поступил так неблагородно с родственником.

- Вы меня, дядюшка, совсем погубили! Меня ожидает в Кейданах не только пуля в лоб, но и вечный позор. С этих пор если кто захочет обозвать другого дураком, то будет говорить: Рох Ковальский.

- И все, верно, с этим будут согласны, - ответил Заглоба, - доказательства налицо: тебе странно, что я, игравший крымским ханом, как куклой, тебя провел? Неужели ты думаешь, что я позволил бы себя и своих товарищей, первых рыцарей и украшение всей Речи Посполитой, отвезти в Биржи шведам в пасть?

- Да ведь я не по собственной воле вас туда вез.

- Но ты был слугой палача, а это позор для шляхтича, который ты должен смыть, иначе я откажусь от тебя и от всех Ковальских. Быть изменником хуже, чем палачом, быть помощником палача - это уж последнее дело.

- Я служил гетману!

- А гетман - дьяволу. Понимаешь теперь? Ты глуп, а потому откажись раз и навсегда от всяких диспутов и держись за меня; знай, что я уж не одного вывел в люди.

Дальнейший разговор был прерван грохотом выстрелов, потому что в эту минуту начинался бой. Потом выстрелы прекратились, но шум и крики доносились даже до их отдаленного убежища в березняке.

- Видно, что там пан Михал работает, - сказал Заглоба. - Он мал, но ядовит, как змея. Почистит он этих заморских дьяволов... Я тоже предпочел бы быть с ними, но ради тебя должен сидеть здесь. Вот какова твоя благодарность? Вот поступок, достойный родственника?

- А за что я должен быть вам благодарен?

- За то, что я тебя, изменник, не запряг в плуг вместо быка, хотя ты для этого более всего пригоден, потому что глуп и силен, понимаешь? Однако, там все жарче дерутся. Слышишь? Это, верно, шведы там мычат, как телята на пастбище...

Заглоба замолчал, он уже начинал беспокоиться. Наконец, взглянув проницательно в глаза пану Роху, он спросил:

- Кому ты желаешь победы?

- Конечно, нашим.

- Вот видишь! А почему же не шведам?

- Потому, что сам не прочь с ними драться. Наши - всегда наши!

- Наконец-то совесть заговорила! А как же ты хотел своих братьев отвезти шведам?

- Потому что мне было приказано.

- Но теперь уж такого приказания нету!

- Нету!

- Твой начальник теперь пан Володыевский, а не кто другой.

- Это... как будто и правда.

- Ты должен теперь делать только то, что он прикажет!

- Конечно, должен.

- Он тебе приказывает прежде всего отречься от Радзивилла и служить отчизне.

- Как же это? - спросил Ковальский, почесывая затылок.

- Тебе приказывают! - крикнул Заглоба.

- Слушаюсь! - ответил пан Рох.

- Ну и прекрасно! При первом удобном случае будешь драться со шведами.

- Если приказывают, то это другое дело! - ответил Ковальский и вздохнул свободнее, точно кто-нибудь снял у него тяжесть с груди.

Заглоба был тоже очень доволен, так как у него были свои виды на пана Роха. Оба они стали прислушиваться к отголоскам выстрелов и слушали с час, пока все не утихло...

Заглоба все более и более беспокоился.

- Неужто нашим не повезло?

- Как вы можете говорить подобные вещи? А еще старый военный! Если бы они были разбиты, то оставшиеся в живых прибежали бы к нам.

- Ты прав! Вижу, что и твой ум на что-нибудь годится.

- Слышите топот? Они возвращаются, и притом медленно: должно быть, вырезали шведов!

- Только - наши ли? Поехать, что ли, им навстречу?

Сказав это, Заглоба подвязал саблю, взял в руки пистолет и отправился. Вскоре он увидел двигавшуюся ему навстречу черную массу, и в ту же минуту до него донесся гул голосов.

Впереди ехало несколько человек, оживленно о чем-то разговаривая, и тотчас до слуха Заглобы донесся знакомый ему голос Володыевского, который говорил:

- Хорошие солдаты! Не знаю, какова у них пехота, но конница великолепная!

Заглоба пришпорил лошадь.

- Как поживаете, как поживаете? Я от нетерпения готов был лететь в огонь. Никто не ранен?

- Все, слава богу, здоровы, - ответил пан Михал, - но все-таки мы потеряли двадцать с лишком хороших солдат.

- А шведы?

- Все перебиты!

- Уж ты там погулял, пан Михал! А меня, старика, здесь оставили. Чуть душа у меня вон не вылетела - так мне хотелось попробовать шведского мяса. Я готов их сырыми съесть!

- Можете получить и жареных, несколько человек сгорело.

- Пусть их собаки едят! А пленные есть?

- Есть: ротмистр и семь человек солдат.

- Что ты думаешь с ними делать?

- Я велел бы их повесить, потому что они, как разбойники, напали на беззащитную деревню и сожгли ее, но Скшетуский говорит, что это не годится.

- Послушайте меня, Панове! По-моему, их тоже не следует вешать, а отпустить сейчас же в Биржи.

- Зачем?

- Вы знаете меня как солдата, теперь узнайте как дипломата. Мы шведов отпустим, но не скажем, кто мы; что еще лучше - назовемся радзивилловскими сторонниками и скажем, что мы на них напали по приказанию гетмана и не будем пропускать ни одного шведского отряда, если он нам попадется по дороге. Скажем, что гетман, мол, и не думал переходить на сторону шведов. Шведы будут за голову хвататься, а мы этим подорвем гетманский кредит. Если эта мысль не стоит больше вашей победы, то пусть у меня вырастет хвост, как у лошади. Пока все выяснится, они готовы будут подраться. Мы поссорим изменника с врагами, мосци-панове, а от этого выиграет Речь Посполитая.

- В самом деле, ваша мысль достойна победы! - воскликнул Станкевич.

- У вас канцлерский ум! - ответил Мирский. - Это их собьет с толку!

- Так и нужно сделать, - сказал пан Михал. - Завтра я их отпущу, а теперь я не хочу ни о чем знать и думать, ибо страшно устал. Жара там была как в пекарне... Совсем рук не чувствую... Офицер тоже не может сегодня ехать, он ранен в щеку.

- Но как мы это им скажем? - спросил Скшетуский.

- Я уж об этом позаботился, - ответил Заглоба. - Ковальский говорит, что среди его драгун есть двое прусаков. Пусть они им все это скажут по-немецки; должно быть, шведы их поймут, так как сколько лет с ними воевали. Вы знаете что? Ковальский теперь уже наш телом и душой.

- Ну вот и хорошо! - сказал Володыевский. - Прошу вас, займитесь ими, я уже и говорить не могу от усталости. Я объявил своим людям, что мы пробудем в лесу до утра. Есть нам принесут из деревни, а теперь спать. За стражей будет наблюдать мой поручик. Ей-богу, я уж вас почти не вижу: у меня слипаются глаза.

- Мосци-панове, - сказал Заглоба, - здесь недалеко от березняка стог сена, - заберемся туда, а завтра в путь. Сюда мы уж не вернемся, разве что с паном Сапегой!

XIX

На Литве вспыхнула междоусобная война, которая вместе с нашествием двух неприятелей в пределы Речи Посполитой переполнила чашу бедствий.

Регулярные литовские войска были слишком ничтожны численно и поэтому не могли дать настоящего отпора неприятелю; кроме того, они разделились на два лагеря. Одни, особенно иностранные полки, стали на сторону Радзивилла; другие (а таких было большинство) объявили гетмана изменником, протестовали против соединения со Швецией; но и среди них не было ни единения, ни определенного плана действий, ни вождя. Вождем мог быть лишь воевода витебский, но он в то время был занят защитой Быхова и страшной борьбой внутри страны и не мог стать во главе движения, направленного против Радзивилла.

Между тем неприятели, считая этот край своей собственностью, стали посылать один другому посольства с угрозами и предостережениями. Эти раздоры могли бы, пожалуй, спасти Речь Посполитую, но, прежде чем у них дошло до настоящей войны, на Литве наступил полный хаос. Радзивилл, обманувшись в своих расчетах на войско, решил принудить его силою к послушанию.

Не успел Володыевский после клеванского сражения прийти в Поневеж, как до него дошло известие о том, что гетманом уничтожены полки Мирского и Станкевича. Часть их была силою присоединена к радзивилловским войскам, часть избита, часть разбрелась в разные стороны; остальные скрывались в деревнях и лесах и искали убежища от мести и погони...

Каждый день к Володыевскому приходили беглецы, увеличивая тем самым его силы и привозя разные известия.

Самое важное из них было известие о бунте регулярных войск на Полесье, около Белостока и Тыкоцина. После взятия Вильны московским войском они должны были охранять доступ к Речи Посполитой, но, узнав об измене князя, они образовали конфедерацию во главе с полковниками Горошкевичем и Яковом Кмицицем, двоюродным братом верного гетманского сторонника Андрея.

Имя Андрея все честные солдаты произносили с ужасом. Он разбил полки Мирского и Станкевича, он расстреливал без милосердия своих товарищей. Гетман верил ему слепо и высылал его против полка Невяровского, который не пошел по следам своего полковника и отказал ему в повиновении. Володыевский слушал это последнее сообщение с большим вниманием, затем обратился к своим товарищам:

- Что вы скажете - не пойти ли нам, Панове, вместо Быхова на Полесье к полкам, которые составили конфедерацию.

- Вы предвосхитили мою мысль! - воскликнул Заглоба. - Конечно, лучше всего идти туда, там мы все же будем между своими.

- Беглецы рассказывают также, - сказал Ян Скшетуский, - что король отдал приказ некоторым полкам вернуться из Украины и не дать шведам переправиться через Вислу. Если это верно, то мы в самом деле будем служить со старыми товарищами, вместо того чтобы бродить здесь из угла в угол.

- А кто будет командовать этими полками? Не знаете, панове?

- Говорят, пан коронный обозный, - ответил Володыевский, - но это, впрочем, ни на чем не основанные слухи.

- Что бы ни было, - сказал Заглоба, - я советую вам отправиться на Полесье. Мы присоединим к себе взбунтовавшиеся полки Радзивилла и пойдем вместе на помощь королю, а это, наверно, не останется без награды.

- Пусть и будет так! - ответили Оскерко и Станкевич.

- Но на Полесье не так легко попасть, - заметил маленький рыцарь, - ведь надо будет пробираться перед самым носом гетмана. Однако попробуем. Если бы Бог дал встретиться с Кмицицем, я бы сказал ему на ухо пару слов, от которых он позеленеет.

- Он этого и стоит! - сказал Мирский. - Не странно, что старые солдаты, прослужившие с Радзивиллом всю жизнь, остаются на его стороне, но ведь этот головорез служит ради собственной выгоды и ради того наслаждения, которое он находит в измене.

- Значит, на Полесье? - спросил Оскерко.

- На Полесье! На Полесье! - закричали все хором.

Но этот план было нелегко привести в исполнение, как и говорил Володыевский: нужно было проходить мимо Кейдан, то есть мимо самого львиного логова.

Все дороги, местечки и деревни были в руках Радзивилла; в некотором расстоянии от Кейдан стоял Кмициц с драгунами, пехотой и артиллерией. Гетман уже знал о побеге пленных, о бунте в полку Володыевского, о клеванском сражении, и известие о последнем привело его в такую ярость, что опасались за его жизнь - он чуть не задохся от страшного припадка астмы.

И ему было от чего выходить из себя, даже отчаиваться: это сражение навлекло на его голову целую бурю. Прежде всего, вслед за этим сражением начались, одно за другим, разгромы небольших шведских отрядов. Это делали крестьяне и шляхта на свой риск, но шведы во всем винили только одного Радзивилла, тем более что офицер и солдаты, отосланные Володыевским в Биржи, заявили, что их разбили гетманские войска, по его же приказанию.

Неделю спустя к князю пришло письмо от биржанского коменданта, а через десять дней от главнокомандующего шведскими войсками, самого Понтуса де ла Гарди.

"Или вы, ваше сиятельство, не имеете никакого значения, - писал последний, - а в таком случае, не имели права заключать договор от имени всего края, или вы хотите умышленно погубить войска его величества, короля шведского. Если это так, то милость моего государя к вашему сиятельству сменится заслуженным гневом, вслед за коим немедленно последует наказание, если вы не выкажете своего раскаяния и верной службою не искупите своей вины..."

Радзивилл сейчас же послал гонцов с объяснением, но письмо это как стрела вонзилось в его самолюбие. Он, чье одно слово приводило в страх и трепет всю страну; он, за половину состояния которого можно было купить всех шведских вельмож; он, считавший себя равным монархам, победами своими прославившийся на весь мир, должен был теперь выслушивать угрозы какого-то шведского генерала, должен был выслушивать уроки покорности и верности. Правда, этот генерал был зятем короля; но кто же был король, присваивающий себе корону Яна Казимира, принадлежащую ему по праву и крови?

Но гнев его прежде всего обрушился на тех, кто были главными виновниками его унижения, и он поклялся, что не пощадит на этот раз Володыевского, ни его товарищей, ни весь ляуданский полк. С этой целью он выступил против них и, подобно охотникам, окружающим волков во время облавы, окружил их и гнал без отдыха.

Но вот до него дошла весть, что Кмициц разбил полк Невяровского, часть солдат разогнал или перерезал, остальных присоединил к своему полку; поэтому князь велел ему тотчас прислать один отряд драгун на помощь.

"Люди, жизнь коих ты так отстаивал, - писал он, - паче же всего Володыевский и тот старый бродяга, бежали по дороге в Биржи. Мы нарочно отправили с ними самого глупого офицера, которого они не могли бы уговорить перейти на их сторону, но он или изменил, или попался впросак; у Володыевского в руках теперь весь ляуданский полк и беглые солдаты из полков Мирского и Станкевича. Под Клеванами они вырезали шведский отряд в сто двадцать человек и пустили слух, что сделали это по нашему приказанию, и это привело к великим между нами и Понтусом недоразумениям. Эти предатели могут испортить все дело, и если б не твои просьбы, мы бы велели им срубить головы. Но надеюсь, что скоро их постигнет возмездие. До нас также дошли слухи, что в Биллевичах у мечника россиенского собирается шляхта и сговаривается идти против нас; нужно это предупредить. Драгун всех отправишь ко мне, а пехоту отошлешь в Кейданы караулить замок и город. Сам же возьми несколько десятков людей и отвези в Кейданы мечника вместе с его родственницей. Теперь это важно не только для тебя, но и для меня. Имея их в руках, мы будем иметь в руках всю шляхту, которая начинает восставать против нас во главе с Володыевским. Герасимовича мы выслали с инструкциями касательно конфедератов в Заблудов. Твой двоюродный брат Яков имеет на них большое влияние; напиши ему, если полагаешь, что письмом ты сможешь его убедить. Выражая тебе благоволение наше, поручаем тебя Божьей милости".

Кмициц, прочитав письмо, был рад в душе, что полковникам удалось вырваться из рук шведов, и втайне желал им так же благополучно вырваться из радзивилловских рук; но все же он исполнил все приказания князя, отправил драгун, отослал пехоту в Кейданы и, кроме того, начал насыпать шанцы вокруг замка, решив в душе по окончании работ ехать в Биллевичи к мечнику.

"К насилию я прибегать не стану, разве в крайнем случае, - думал он. - Во всяком случае, не буду принуждать Оленьку. Впрочем, это не моя воля, а княжеский приказ. Знаю, что она не любезно меня примет, но, Бог даст, со временем она узнает мои побуждения, убедится, что я служу отчизне, спасаю ее, а не Радзивилла!"

С такими думами он усердно работал над укреплением будущей резиденции своей дорогой Оленьки.

Между тем пан Володыевский уходил от гетмана, а гетман гнался за ним по пятам. Все же пану Михалу приходилось туго, ибо к югу от Бирж были отправлены большие отряды шведских войск, восточная часть страны была занята русскими, а по дороге в Кейданы его поджидал Радзивилл.

Заглоба был очень недоволен таким положением вещей и то и дело приставал к Володыевскому с вопросами:

- Скажи, пан Михал, ради бога, пробьемся мы или нет?

- Тут нечего и думать о том, чтобы пробиться, - отвечал маленький рыцарь. - Вы хорошо знаете, что я не трус и не испугаюсь даже самого черта. Но с гетманом я не справлюсь - не мне с ним равняться! Сами вы сказали, что мы окуни, а он щука. Я сделаю все, что могу, лишь бы как-нибудь улизнуть, но если дойдет до сражения, то заранее предупреждаю, что мы будем перебиты.

- А потом он велит нас расстрелять и отдать на съедение собакам? Уж лучше попасться в чьи угодно руки, только не в радзивилловские... А не вернуться ли нам к Сапеге?

- Теперь уж поздно, мы окружены со всех сторон шведскими и гетманскими войсками.

- Черт меня дернул посоветовать Скшетуским идти к Радзивиллу! - ворчал Заглоба.

Но пан Михал еще не терял надежды, тем более что шляхта и крестьяне предупреждали его обо всех действиях гетмана, ибо все уже отвернулись от Радзивилла. Изворачивался пан Михал, как умел, а умел он это делать превосходно, ибо чуть ли не с детства привык к войнам с татарами и казаками. Еще когда он служил в войске князя Еремии, он прославился своими проделками под самым носом у неприятеля: неожиданными нападениями, молниеносными поворотами, в которых он не имел соперников.

Теперь, запертый между Упитой и Роговом, с одной стороны, и Невяжью - с другой, он вертелся на пространстве нескольких миль, избегая битв, утомляя радзивилловские отряды и даже пощипывая их понемногу. Так волк, преследуемый гончими, когда собаки подойдут к нему слишком близко, сверкает своими белыми клыками.

Но когда подоспели драгуны Кмицица, князь забил ими самые тесные проходы, а сам поехал присмотреть, чтобы концы сети, опутавшей Володы-евского, сошлись. Это было под Невяжью.

Полки Мелешки и Гангофа и два полка драгун под командой князя образовали точно лук, тетивой которого была река. Пан Володыевский со своим полком находился в середине.

Он мог только переправиться через болотистую реку, но на другом берегу стояли два полка шотландской пехоты, двести радзивилловских казаков и шесть полевых орудий, направленных так, что даже одному человеку невозможно бы было переправиться под их огнем на другую сторону.

Лук стал суживаться. Центр его вел сам гетман.

К счастью для пана Володыевского, ночь и буря с проливным дождем приостановили наступление, но зато у осажденных оставалось в распоряжении не более двух квадратных верст луга, поросшего ветлой, между полукругом радзивилловских войск и рекой, которую караулили с другого берега шотландцы.

На следующий день, едва ранний рассвет залил беловатой мутью ветлы, полки двинулись вперед, дошли до реки и остановились в немом изумлении.

Пан Володыевский сквозь землю провалился - в чаще кустарника не было ни души.

Онемел от изумления и гетман, и настоящие громы разразились над головами офицеров, карауливших переправу. И снова с князем случился такой сильный приступ астмы, что присутствующие опасались за его жизнь. Но гнев превозмог даже астму. Двух офицеров, которым поручен был надзор за переправой, приказано было расстрелять, но Гангоф упросил все-таки князя узнать прежде, каким образом зверь выбрался из западни.

Оказалось, что Володыевский, пользуясь темнотой и дождем, переправил весь полк через реку и проскользнул около правого крыла радзивилловских войск. Несколько завязших в болоте лошадей указывали место, где он переправился на правый берег.

По дальнейшим следам легко можно было догадаться, что он полным маршем направился в сторону Кейдан. Гетман тотчас же понял, что он хотел пробраться к Гороткевичу и Якову Кмицицу на Полесье.

Но, проходя мимо Кейдан, не подожжет ли он город и не ограбит ли замок?

Сердце князя сжалось от страшного беспокойства. Большая часть наличных его денег и драгоценностей хранилась в Кейданах. Кмициц, правда, должен был отправить пехоту для их защиты, но если он этого еще не сделал, то неукрепленный замок легко мог стать добычей дерзкого полковника. Радзивилл не сомневался, что у Володыевского хватит храбрости поднять руку даже на его резиденцию. Для этого у него и времени было достаточно, ибо, ускользнув в начале ночи, он оставил погоню, по крайней мере, в шести часах расстояния за собою.

Во всяком случае, приходилось спешить на спасение Кейдан. Князь оставил пехоту и отправился со всей конницей.

Прибыв в Кейданы, он не застал Кмицица, но все нашел в порядке, и мнение, составленное им об исполнительности молодого полковника, еще более укрепилось в нем при виде заново возведенных укреплений, на которых были расставлены полевые орудия. В тот же день он осматривал их вместе с Гангофом, а вечером сказал ему:

- Он сделал это по собственному соображению, без моего приказания, и сделал так хорошо, что можно будет защищаться даже против артиллерии. Если этот человек не свернет себе шеи, то он может пойти далеко.

Был еще и другой человек, при воспоминании о котором князь не мог устоять против некоторого рода изумления, смешанного с бешенством, человек этот был пан Михал Володыевский.

- Я бы скоро справился с бунтом, - сказал он Гангофу, - будь у меня два таких слуги... Кмициц, может быть, показистее, но у него недостает опытности, а тот воспитывался в школе князя Еремии, за Днепром.

- Вы не прикажете его преследовать, ваше сиятельство? - спросил Гангоф.

- Тебя он разобьет, а от меня удерет!

Помолчав с минуту, он нахмурил брови и продолжал:

- Теперь здесь все спокойно, но нам вскоре нужно будет отправиться на Полесье, чтобы покончить с теми.

- Ваше сиятельство, - ответил Гангоф, - если мы отсюда уйдем, все сейчас же возьмутся за оружие против шведов.

- Кто это все?

- Шляхта и крестьяне. Кроме того, они не удовлетворятся шведами, а обратят оружие и против диссидентов, ибо они приписывают эту войну людям, исповедующим нашу религию; мы, мол, перешли на сторону неприятеля и даже привели его сюда.

- Меня больше всего беспокоит брат Богуслав. Справится ли он там с конфедератами?

- Надо и Литву удержать в повиновении нам и шведскому королю. Князь начал ходить по комнате и продолжал:

- Если бы как-нибудь удалось забрать в руки Гороткевича и Якова Кмицица. Они там сделают наезд на мои имения, разграбят, уничтожат все, камня на камне не оставят.

- Вот если бы войти в соглашение с генералом де ла Гарди, чтобы он на то время, пока мы будем на Полесье, прислал сюда побольше войск.

- С ним? Никогда! - ответил Радзивилл; кровь ударила ему в голову. - Если уж просить, то только самого короля. Мне нет нужды переговариваться со слугами, раз я могу говорить с самим господином. Если бы король приказал Понтию прислать мне на помощь тысячи две драгун, тогда другое дело. Нужно будет кого-нибудь послать к королю, пора начать с ним переговоры.

Гангоф слегка покраснел, и глаза его загорелись от страстного желания:

- Если бы вы, ваше сиятельство, мне приказали!..

- Ты бы поехал, знаю; но доехал ли бы ты, это другой вопрос. Ты немец, а иностранцу опасно заходить в глубь взволнованной страны. Кто знает, где теперь король и где он будет недели через две или через месяц? Придется рыскать по всей стране. А главное... это невозможно... Ты не поедешь, туда надо послать своего человека, с влиянием, чтобы его величество король, мог убедиться, что еще не вся шляхта меня покинула.

- Неопытный человек может сильно повредить, - несмело возразил Гангоф.

- Послу придется только отдать королю мои письма и привезти ответ. А сказать, что я не велел бить шведов под Клеванами, сумеет всякий.

Гангоф молчал.

Князь снова начал ходить беспокойными шагами по комнате, и лицо его выражало страшную борьбу мыслей. И действительно, со времени заключения договора со шведами он не знал ни минуты покоя. Его пожирало тщеславие, мучила совесть, терзало сопротивление войска, пугала неверность будущего и угроза разорения. Он терзался, метался, проводил бессонные ночи - и здоровье его ухудшалось, Глаза ввалились, лицо, прежде румяное, стало каким-то синим, чуть не с каждым часом увеличивалось количество седых волос на голове и в усах. Словом, он жил в муках и гнулся под непосильным бременем.

Гангоф следил за ним глазами; он не терял еще надежды, что князь раздумает и пошлет именно его. Но князь остановился, крикнул и ударил себя ладонью по лбу:

- Два полка драгун на коней сию минуту! Я сам их поведу!

Гангоф посмотрел на него с удивлением.

- Экспедиция? - невольно вырвалось у него.

- Отправляйся! - сказал князь. - Дай Бог, чтобы не было слишком поздно!

XX

Кмициц, окончив возведение укреплений в Кейданах и укрепив их на случай внезапного нападения, не мог дольше откладывать свою поездку в Биллевичи за паном мечником россиенским и Оленькой, тем более что в приказе князя говорилось о том, чтобы привезти их в Кейданы. Но пану Андрею было как-то не по себе, и, лишь только он отправился во главе пятидесяти драгун, им овладело такое беспокойство, точно он ехал на верную смерть. Он чувствовал, что там его встретят более чем недружелюбно, и дрожал при мысли, что шляхтич, может быть, будет сопротивляться, и ему придется прибегнуть к вооруженной силе.

Но он решил прежде уговаривать его и просить. С этой целью, чтобы его приезд никак не мог походить на вооруженное нападение, он приказал своим драгунам остаться в корчме, находившейся в полуверсте от деревни, а сам отправился только с вахмистром и слугой в дом, приказав заранее приготовленной коляске приехать немного погодя.

Полдень уже миновал, и солнце клонилось к западу, но после дождливой и бурной ночи день был ясный, небо чисто и только кое-где на западе пестрели розовые облака, которые медленно уходили за горизонт, точно стада овец, возвращающиеся с поля. Кмициц ехал по деревне с таким тревожным чувством, как татарин, который, въезжая первым во главе чамбула в деревню, оглядывается по сторонам, нет ли где вооруженных людей, укрывшихся в засаде. Но три всадника не обратили на себя ничьего внимания; только крестьянские дети, завидев лошадей, удирали босиком с дороги; а крестьяне, видя красавца офицера, снимали шапки и кланялись ему в землю. Он ехал вперед и, миновав деревню, увидел перед собой усадьбу, старое гнездо Биллевичей, а за нею громадные сады до самых лугов.

Кмициц еще убавил шагу и начал разговаривать сам с собою; он, по-видимому, заранее обдумывал ответы на вопросы и в то же время задумчиво посматривал на возвышающиеся перед ним постройки. Это не была резиденция магната, но с первого взгляда можно было угадать, что здесь живет шляхтич более чем среднего достатка. Самый дом, обращенный фасадом к большой дороге, был громадный, но деревянный. Сосновые бревна стен почернели от старости, так что стекла окон, в сравнении с ними, казались белыми. Над срубами стен возвышалась огромная крыша с четырьмя трубами посередине и двумя голубятнями по краям. Целые тучи белых голубей носились над крышей, то шумно срываясь вверх, то опускаясь на крышу подобно снежным хлопьям, то кружась вокруг столбов, поддерживавших крыльцо.

Крыльцо это, украшенное щитом, на котором были изображены гербы Биллевичей, нарушало общую гармонию, так как стояло не посередине, а сбоку. По-видимому, дом когда-то был меньше и впоследствии его с одной стороны увеличили. Но и пристройка уже почернела и ничем не отличалась от старого здания. По обеим сторонам главного дома возвышались два флигеля, соединявшиеся с домом по бокам и образовывавшие точно два крыла.

В них помещались комнаты для гостей, во время больших съездов, кухни, кладовые, каретные сараи, конюшни для выездных лошадей, помещения для приказчиков, экономов, дворни и казаков.

Посредине огромного двора росли старые липы с гнездами аистов; ниже, среди деревьев, сидел ручной медведь. Два колодца с журавлями по краям двора и крест с распятием у въезда дополняли картину этой резиденции зажиточного шляхетского рода. С правой стороны дома, среди густых лип, поднимались соломенные крыши скотного двора, овчарня, амбары и риги.

Кмициц въехал в открытые настежь ворота. Легавые собаки, бродившие по двору, дали сейчас же знать о прибытии чужого, и из флигеля выбежало двое слуг, чтобы подержать лошадь.

В это время на крыльце главного дома показалась какая-то женская фигура, в которой Кмициц сейчас же узнал Оленьку. Сердце его забилось сильнее, и, бросив поводья слуге, он пошел к крыльцу с обнаженной головой, держа в одной руке саблю, в другой шапку.

А она, постояв с минуту, как чудное видение, прикрыв рукой глаза от солнца, вдруг исчезла, точно испугавшись приближающегося гостя.

"Плохо, - подумал Кмициц, - прячется от меня".

Ему стало тяжело, тем более что несколько минут тому назад погожий закат солнца, вид усадьбы и спокойствие, разлитое вокруг, наполнили его сердце бодростью, хотя пан Андрей, может быть, сам не отдавал себе в этом отчета.

Ему как будто казалось, что он едет к своей невесте, которая встретит его с блестящими от радости глазами и с румянцем на щеках.

И самообман этот вдруг рассеялся. Лишь только она увидела его, как исчезла, точно завидев злого духа, и вместо нее на крыльце появился мечник с тревожным и хмурым лицом.

Кмициц поклонился ему и сказал:

- Я давно собирался засвидетельствовать вам свое почтение, но раньше в столь тревожные времена не мог, хотя недостатка в искреннем желании у меня не было.

- Спасибо, ваша милость; прошу в комнаты! - ответил мечник, поглаживая свой чуб, что он делал всегда, когда был смущен или не уверен в себе.

И он отошел от дверей в сторону, чтобы пустить гостя вперед.

Кмициц не хотел войти первым, и потому они кланялись друг другу у порога; наконец пан Андрей сделал шаг вперед, и через минуту оба очутились в комнате.

Там они застали двух шляхтичей: один из них, в цвете сил, был Довгирд из Племборга, ближайший сосед Биллевичей; другой - пан Худзынский, арендатор из Эйраголы. Кмициц заметил, что, как только они услышали его имя, лица у них изменились, и они ощетинились, как охотничьи собаки при виде волка; он взглянул на них вызывающе и потом решил делать вид, что их не замечает.

Наступило неловкое молчание.

Пан Андрей начинал терять терпение и кусал свои усы; гости посматривали на него исподлобья, а пан мечник поглаживал свой чуб.

- Не выпьете ли с нами, ваша милость, скромного шляхетского меду? - спросил, наконец мечник, указывая на стоящие на столе ковш и чарки.

- С вами, мосци-пане, выпью с удовольствием! - ответил довольно резко Кмициц.

Пан Довгирд и Худзынский засопели, приняв такой ответ за пренебрежение к своей особе, но не хотели поднимать ссоры в доме своего друга, особенно с этим буяном, пользующимся страшной славой на всей Жмуди. Но их выводило из себя это пренебрежение.

Между тем пан мечник хлопнул в ладоши и приказал слуге принести четвертую чарку и, наполнив ее, поднес к своим губам, а затем сказал:

- Здоровье вашей милости... Очень рад видеть вас у себя в доме.

- Я был бы очень рад, если б так и было.

- Гость - всегда гость, - ответил сентенциозно мечник.

Затем, почувствовав обязанность хозяина поддерживать разговор, он спросил:

- А что слышно в Кейданах? Как здоровье пана гетмана?

- Неважно, пане мечник, - ответил Кмициц, - да в настоящее беспокойное время и не может быть иначе. Масса забот и неприятностей у князя.

- Охотно верим! - ответил Худзынский.

Кмициц посмотрел на него с минуту, потом обратился снова к мечнику и продолжал:

- Князь, заручившись обещанием его величества шведского короля прислать подкрепление, немедля отправится на Вильну, чтобы отомстить за ее сожжение. Вашим милостям, должно быть, ведомо, что теперь Вильну в Вильне надо искать, она семнадцать дней горела. Говорят, что среди развалин там чернеют лишь ямы погребов, которые до сих пор еще дымятся.

- Несчастье! - сказал мечник.

- Поистине несчастье, за которое следует отомстить, превратив неприятельскую столицу в такие же развалины. И это было бы уже сделано, если бы не смутьяны, которые, заподозрив намерения лучшего из людей, объявили его изменником и оказывают ему вооруженное сопротивление, вместо того чтобы соединенными силами идти на врагов. И не диво, что здоровье гетмана начинает ему изменять, когда он, которого Бог создал для великих дел, видит, что людская злоба готовит ему каждый день новые козни, из-за которых может погибнуть все предприятие. Лучшие друзья обманули князя и перешли на сторону его врагов.

- Так и случилось! - серьезно ответил мечник.

- И его это страшно огорчает, - ответил Кмициц. - Я сам слышал, как он говорил: "Знаю, что и самые достойные люди меня осуждают, но почему же они не приедут в Кейданы, почему они мне в глаза не скажут, что имеют против меня, почему не хотят выслушать моих оправданий?"

- Кого же князь имеет в виду? - спросил пан мечник.

- Прежде всего вашу милость, ибо, питая к вам истинное уважение, он подозревает, что вы принадлежите к числу его врагов.

Пан мечник стал быстро гладить чуб, видя, что разговор принимает нежелательный оборот, и хлопнул в ладоши. В дверях появился слуга.

- Разве ты не видишь, что темнеет? Свечей! - крикнул пан мечник.

- Бог видит, - продолжал Кмициц, - что у меня самого было искреннее желание выразить вам свое почтение, но в настоящую минуту я прибыл, вместе с тем, и по приказанию князя, который и сам бы выбрался в Биллевичи, будь время другое.

- Велика честь! - ответил мечник.

- Этого вы не говорите, ваша милость, дело обычное, что сосед навестит соседа, но у князя нет минуты свободной, и он сказал мне так: "Извинись за меня перед паном Биллевичем, что я сам к нему ехать не могу, но пусть он ко мне приедет вместе со своей родственницей и непременно сейчас, потому что я не знаю, где буду завтра или послезавтра". Вот ваша милость видите, я приехал с приглашением и рад, что вижу вас обоих в добром здоровье. Когда я подъезжал сюда, я видел панну Александру в дверях, но она исчезла, как туман на лугу.

- Это я ее послал посмотреть, кто приехал, - сказал мечник.

- Жду ответа, мосци-пане, - сказал Кмициц.

В эту минуту слуга внес свечи и поставил их на стол. При их свете можно было разглядеть на лице мечника крайнее смущение.

- Честь для меня не малая, - сказал он, - но сейчас не могу, у меня гости... Извинитесь за меня перед князем...

- Ну это не помеха, пане мечник, я думаю, их милости князю уступят.

- У нас у самих есть языки, и мы можем за себя ответить, - сказал пан Худзынский.

- Не дожидаясь, чтобы другой решал за нас! - прибавил пан Довгирд из Племборга.

- Вот видите, мосци-пане мечник, - ответил Кмициц, делая вид, что не понял ворчания шляхты, - я знал, что эти паны - люди учтивые. Впрочем, чтобы их не обидеть, прошу от имени князя и их в Кейданы.

- Велика честь! - ответили оба. - У нас есть другие дела.

Кмициц взглянул на них пристально, а потом сказал, как будто обращаясь к кому-то четвертому:

- Когда князь просит, отказывать нельзя.

Шляхтичи при этих словах поднялись с кресел.

- Так это насилие? - сказал пан мечник.

- Пане мечник, благодетель мой! - воскликнул горячо Кмициц. - Их милости поедут, потому что мне так нравится, но в отношении к вам я не хочу прибегать к насилию, а только прошу исполнить желание князя. Я у него на службе и имею приказание привезти вас к нему; но пока не потеряю надежды, что добьюсь чего-нибудь просьбой, до тех пор я не перестану просить. Клянусь, что ни один волос не спадет с вашей головы. Князь просит вас, чтобы в это беспокойное время, когда даже мужики собираются в вооруженные шайки, вы жили в Кейданах. Вот и все. Вас встретят там с должным почтением, как гостя и друга, даю вам в этом рыцарское слово.

- Как шляхтич, я протестую, - сказал пан мечник, - и на моей стороне закон!

- И сабли! - крикнули Худзынский и Довгирд.

Кмициц рассмеялся и сказал:

- Спрячьте, мосци-панове, ваши сабли, не то велю поставить вас у сарая - и пулю в лоб.

Услышав это, оба струсили и стали со страхом посматривать друг на друга, а мечник воскликнул:

- Это бессовестное посягательство на шляхетскую свободу и привилегии.

- Не будет посягательства, если вы добровольно меня послушаетесь, - ответил Кмициц. - Лучшее доказательство - то, что я оставил драгун в деревне. Я приехал просить вас как соседа. Не отказывайтесь, прошу вас, - теперь времена такие, что трудно принять во внимание отказ. Сам князь за это извинится перед вами, и будьте уверены, что вас примут как соседа и друга... Поймите и то, если бы могло быть иначе, то я предпочел бы пулю в лоб, чем ехать сюда за вами. Волос не спадет с головы Биллевича, пока я жив. Подумайте, кто я, вспомните пана Гераклия, его завещание и рассудите: разве гетман выбрал бы меня ехать за вами, будь у него в отношении вас какие-нибудь дурные намерения?

- Но зачем же он насилует меня?.. Как могу я ему доверять, раз вся Литва только и говорит что о притеснениях лучших граждан в Кейданах.

Кмициц вздохнул с облегчением: по тону и словам мечника он понял, что тот начинает колебаться.

- Благодетель мой! - сказал он почти весело. - Между соседями насилие часто бывает началом дружеских чувств. Ну а когда вы приказываете снять колеса с кареты милого гостя, разве это не насилие? А тут знайте, что если бы мне даже пришлось связать вас и везти в Кейданы с драгунами, то для вашего же блага. Подумайте только: повсюду бродят толпы взбунтовавшихся солдат и бесчинствуют, приближаются шведские войска, а вы думаете, что вам удастся уцелеть здесь, что не могут прийти одни или другие, ограбить вас, сжечь, разорить и покуситься на вашу жизнь? Разве Биллевичи - крепость? Разве вы можете здесь быть вне опасности. Только в Кейданах вам ничто не угрожает; а здесь будет стоять княжеский отряд, который будет охранять ваше имущество как зеницу ока, и если у вас пропадут хотя бы вилы, то вы можете конфисковать все мои имения. Мечник начал ходить по комнате.

- Могу ли я верить вашей милости?

- Как самому себе! - ответил Кмициц.

В эту минуту в комнату вошла панна Александра. Кмициц подошел к ней порывисто, но вдруг он вспомнил, что произошло в Кейданах, и ее холодное лицо приковало его к месту. Он лишь молча поклонился.

Мечник остановился перед нею.

- Мы должны ехать в Кейданы! - сказал он.

- Это еще зачем? - спросила она.

- Князь-гетман просит.

- Очень любезно... как сосед... - прибавил Кмициц.

- Так любезно, что если мы не поедем, - с горечью ответил мечник, - то этому кавалеру приказано окружить нас драгунами и отвезти силой.

- Не дай же господи, чтобы до этого дошло! - сказал Кмициц.

- Разве я вам не говорила, дядя, - сказала панна Александра, - что надо бежать как можно дальше, ибо нас тут не оставят в покое... Вот оно и вышло!..

- Что делать? Что делать? От насилия нету лекарства! - воскликнул мечник.

- Да, - сказала панна, - но мы не должны по доброй воле ехать в этот опозоренный дом! Пусть же разбойники берут нас силой и везут! Не одних нас будут преследовать, не на одних нас обрушится месть изменников; но пусть они знают, что мы предпочитаем смерть позору!

Тут она с выражением глубочайшего презрения обратилась к Кмицицу:

- Свяжите нас, пан офицер или пан палач, и велите привязать к лошадям, иначе мы не поедем!

Кровь бросилась в голову Кмицицу; минуту казалось, что он разразится страшным гневом, но он поборол себя:

- Ах, мосци-панна! - сказал он сдавленным от волнения голосом. - Я в опале у вас, коли вы хотите сделать из меня изменника и насильника! Пусть Господь рассудит, кто из нас прав: я ли, служа гетману, или вы, помыкая мной, как собакой. Бог дат вам красоту, но дал и жестокое, неумолимое сердце! Вы сами готовы страдать, только бы доставить другому еще большие муки! Но вы переходите границы, - клянусь Богом! - переходите границы! И это ни к чему не приведет!

- Она дело говорит! - воскликнул мечник, у которого вдруг прибавилось храбрости. - Мы не поедем добровольно! Везите нас с драгунами!

Но Кмициц был так взволнован, что не обратил на его слова никакого внимания.

- Вам доставляют наслаждение чужие страдания, - продолжал он, - вы назвали меня изменником без всякого суда, не позволив мне сказать ни слова в свое оправдание. Пусть будет так... Но в Кейданы вы поедете, неволей иль волей, все равно. Там обнаружатся все мои стремления, там вы узнаете, справедливо ли меня оскорбили; там совесть вам подскажет, кто из нас для кого был палачом. Другой мести мне не надо... Я ничего больше не хочу! Вы гнули лук, пока его не сломали... Под вашей красотой, как под цветком, скрывается змея. Но бог с вами! Бог с вами!

- Мы не поедем! - повторил еще решительнее мечник.

- Не поедем! - крикнули паны Худзынский из Эйраголы и Довгирд из Племборга.

Тогда Кмициц, бледный, со стучащими от гнева зубами, крикнул им:

- Ну! Попробуйте еще раз сказать, что не поедете! Слышите топот? Мои драгуны едут. Скажите кто-нибудь, что не поедете.

Действительно, за окном раздался топот лошадиных копыт. Все увидели, что спасения нет. Кмициц сказал:

- Панна! Через несколько минут вы должны быть уже в коляске, иначе дядюшке достанется пуля в лоб.

Им, очевидно, все больше овладевал приступ бешеного гнева, он крикнул так, что стекла задрожали:

- В дорогу!

Но в это время дверь в сени тихо отворилась, и чей-то незнакомый голос спросил:

- А куда это, мосци-кавалер?

Все окаменели от удивления и посмотрели на дверь, в которой стоял какой-то маленький человек в панцире и с обнаженной саблей в руках. Кмициц отшатнулся, точно увидел привидение.

- Пан... Володыевский! - вскрикнул Кмициц.

- К вашим услугам! - ответил маленький человек.

И он вошел в комнату; за ним вошли толпой Мирский, Заглоба, двое Скшетуских, Станкевич, Оскерко и Рох Ковальский.

- А, - крикнул Заглоба, - поймал казак татарина! А мечник обратился к вошедшим:

- Кто бы вы ни были, рыцари, спасите гражданина, коего, вопреки праву, происхождению и сану, хотят арестовать. Спасите, мосци-панове братья, шляхетскую свободу!

- Не бойтесь, ваць-пане! - ответил Володыевский. - Драгуны этого кавалера уже связаны, и теперь он больше нуждается в помощи, чем вы!

- А еще больше в священнике! - прибавил Заглоба.

- Не везет вам, пан кавалер! Второй раз сводит нас судьба, и я опять у вас на дороге! - сказал Володыевский, обращаясь к Кмицицу. - Вы, верно, не ждали меня?

- Не ждал! - ответил Кмициц. - Я думал, что вы в руках князя.

- Бог дал мне вырваться из его рук, а вам ведомо, что здесь идет дорога на Полесье. Но не в том дело! Когда вы первый раз хотели похитить эту панну, я вызвал вас на поединок... Не правда ли?

- Да, - ответил Кмициц, невольно прикасаясь к голове.

- Теперь дело другое! Тогда вы были забиякой, что часто встречается среди шляхты, и ничего в этом позорного нет; теперь же вы недостойны того, чтобы драться с честным человеком.

- Почему? - спросил Кмициц, гордо подняв голову и глядя прямо в глаза Володыевскому.

- Ибо вы ренегат и изменник! - ответил Володыевский. - Ибо вы честных солдат, защищающих отчизну, резали, как палач, ибо благодаря вам наша несчастная страна стонет под новым бременем... Короче говоря, выбирайте смерть, пришел ваш последний час!

- По какому же это праву вы хотите меня судить и казнить? - спросил Кмициц.

- Мосци-пане, - ответил Заглоба, - лучше молитесь, чем спрашивать нас о праве. Если вы можете сказать что-нибудь в свое оправдание, то говорите скорее: здесь не найдется ни одной души, которая бы за вас заступилась. Я слышал, что один раз эта панна добилась вашего освобождения из рук Володыевского, но после того, что вы сделали теперь, и она, верно, откажется просить за вас.

Глаза всех присутствующих невольно обратились на молодую девушку, стоявшую неподвижно, точно в окаменении. Глаза ее были опущены, лицо мертвенно и холодно; но она даже шагу вперед не сделала и не сказала ни слова.

Тишину нарушил голос Кмицица:

- Я не прошу у этой панны заступничества.

Панна Александра молчала.

- Эй, сюда! - крикнул Володыевский, подойдя к дверям.

Послышались тяжелые шаги, которым завторил звон шпор, и в комнату вошло шесть солдат во главе с Юзвой Бутрымом.

- Берите его, - скомандовал Володыевский, - уведите за деревню и пулю в лоб!

Тяжелая рука Бутрыма легла на плечо Кмицица; схватили его и остальные солдаты.

- Не позволяйте им тормошить меня, как собаку! - сказал он Володыевскому. - Я и сам пойду!

Маленький рыцарь дал знак солдатам, и они отпустили его, но окружили со всех сторон; а он шел спокойно, никому не говоря ни слова и шепча про себя молитву.

Панна Александра тоже вышла в противоположную дверь. Она прошла одну комнату, другую, вытягивая в темноте руки; наконец голова у нее закружилась, что-то сдавило ей грудь, и она упала без чувств.

А среди оставшихся в первой комнате некоторое время царило молчание, наконец мечник спросил:

- Неужели нет для него пощады?

- Жаль мне его, - ответил Заглоба, - он так храбро шел на смерть.

- Он расстрелял несколько человек из моего полка, не считая тех, которых перебил во время битвы, - сказал Мирский.

- И из моего тоже, - прибавил Станкевич. - А людей Невяровского он, говорят, перерезал всех до одного!

- Должно быть, ему Радзивилл приказал, - сказал Заглоба.

- Мосци-панове, - заметил мечник, - вы этим накличете на мою голову месть гетмана!

- Вы должны бежать! Мы едем на Полесье, к восставшим полкам, собирайтесь и вы с нами. Иначе сделать нельзя! Можете скрыться в Беловеже у родственника пана Скшетуского. Там вас никто не найдет.

- Но они разорят мое имение!

- Речь Посполитая вас вознаградит.

- Пан Михал, - сказал вдруг Заглоба, - я побегу сейчас посмотреть, нет ли при этом несчастном каких-нибудь гетманских писем? Помните, что я нашел у Роха Ковальского?

- Ну так садитесь на коня! Не то запоздаете, и бумаги запачкаются кровью! Я нарочно велел вывести его за деревню, чтобы не испугать панну выстрелами, иные панны очень чувствительны...

Заглоба вышел, и в ту же минуту раздался топот лошадиных копыт; Володыевский обратился к мечнику:

- А что делает ваша родственница?

- Должно быть, молится за того, кто сейчас предстанет перед Богом.

- Пусть Господь пошлет ему вечный покой! - сказал Ян Скшетуский. - Если бы он служил Радзивиллу не по доброй воле, я бы первый за него заступился, но если он не захотел стать на защиту отчизны, то он мог хоть не продавать своей души гетману.

- Верно! - ответил Володыевский.

- Он виновен и заслуживает того, что с ним случилось! - сказал Станислав Скшетуский. - Но я предпочел бы все же, чтобы на его месте был Радзивилл или Опалинский... Ох, Опалинский!

- Насколько он виноват, - вмешался Оскерко, - вы можете судить из того, что эта панна, женихом которой он был, не нашла ни слова в его защиту! Я видел, как она мучилась, но молчала, - как же можно заступаться за изменника?!

- А любила она его когда-то всей душой, знаю я это, - сказал мечник. - Позвольте мне, Панове, пойти посмотреть, что с нею; это для нее тяжкое испытание.

- И собирайтесь поскорее в дорогу, ваць-панове! - сказал маленький рыцарь. - Мы дадим лишь немного отдохнуть лошадям и едем дальше. Отсюда слишком близко до Кейдан, а Радзивилл должен был туда вернуться.

- Хорошо! - сказал шляхтич. И вышел из комнаты.

В ту же минуту раздался пронзительный крик. Рыцари бросились на крик, не понимая, что случилось; бежала прислуга со свечами, и все увидели мечника, поднимавшего молодую девушку, которую он нашел лежащей без чувств на полу.

Володыевский подбежал к нему на помощь, и они положили ее без признаков жизни на диван. Прибежала старая ключница с разными лекарствами и стала приводить ее в чувство. Наконец панна открыла глаза.

- Вам не место здесь, Панове! - сказала старая ключница. - Мы и без вас обойдемся!

Мечник вывел гостей.

- Я предпочел бы, чтобы всего этого не было, - сказал он. - Вы могли бы взять с собой этого несчастного и расправиться с ним по дороге, а не у меня! Как же теперь ехать, когда девушка еле жива? Ведь она может захворать!

- Свершилось, - сказал Володыевский. - Мы посадим панну в коляску. Бежать вам все-таки нужно, месть Радзивилла никого не щадит.

- А может быть, панна скоро оправится, - заметил Ян Скшетуский.

- Коляска удобна и запряжена, Кмициц ее привез с собою, - сказал Володыевский. - Идите же, пан мечник, и скажите вашей панне, пусть она соберется с силами, поездки откладывать нельзя. Мы должны ехать сейчас, не то к утру, пожалуй, подоспеют радзивилловские войска.

- Правда! - ответил мечник. - Иду!

Спустя некоторое время он вернулся со своей родственницей, которая не только оправилась, но была уже одета в дорогу. Лишь щеки ее горели и глаза блестели, как в лихорадке.

- Едемте, едемте! - сказала она, войдя в комнату.

Володыевский вышел на минуту в сени, чтобы распорядиться насчет коляски, и вскоре все стали собираться в путь.

Не прошло и четверти часа, как за окнами раздался грохот подъезжающего экипажа и топот лошадиных копыт по камням, которыми была вымощена дорога перед крыльцом.

- Едемте! - сказала Оленька.

- В дорогу! - крикнули офицеры.

Вдруг дверь с шумом раскрылась, и в комнату вбежал запыхавшийся Заглоба.

- Я приостановил казнь! - крикнул он.

Оленька в одну минуту побледнела как полотно; казалось, что она тут же лишится чувств, но никто на нее не обратил внимания, глаза всех были устремлены на Заглобу, который в это время дышал, как огромная рыба, ловя губами воздух...

- Вы приостановили казнь? - спросил его Володыевский. - Почему?

- Почему? Дайте отдышаться... Если б не этот Кмициц, мы все давно уже висели бы на кейданских деревьях... Уф! Мы хотели убить нашего благодетеля... Уф!..

- Как так? - вскрикнули все разом.

- Как? Вот прочтите это письмо и узнаете.

С этими словами Заглоба подал Володыевскому письмо, тот стал читать его, останавливаясь каждую минуту и посматривая на товарищей; это было письмо, в котором Радзивилл упрекал Кмицица, что благодаря его усиленным просьбам он освободил их от смерти в Кейданах.

- А что? - говорил при каждой остановке Заглоба.

Письмо кончалось, как известно, поручением привезти Биллевича и Оленьку в Кейданы. Кмициц, должно быть, захватил его с собою, чтобы, в крайнем случае, показать его мечнику, но не успел.

Теперь уже не было никакого сомнения, что если бы не Кмициц, то оба Скшетуские, Володыевский и Заглоба были бы казнены тотчас же после подписания знаменитого договора с Понтусом де ла Гарди.

- Панове, - сказал Заглоба, - если теперь вы прикажете его расстрелять, клянусь Богом, я отрекаюсь от вас совсем...

- Об этом и речи быть не может! - ответил Володыевский.

- Ах! Какое счастье, - воскликнул Скшетуский, - что вы, отец, прочли письмо прежде, чем везти его к нам.

- Ну и догадлив же! - заметил Мирский.

- А что? - воскликнул Заглоба. - Другой на моем месте вернулся бы к вам прочесть письмо, а того бы уж в это время расстреляли. Как только мне принесли найденную при нем бумагу, меня точно что-то кольнуло - ведь я от природы любопытен. Двое проводников с фонарями ушли вперед и были уже на лугу, но я велел их позвать. И когда начал читать, со мной чуть дурно не стало, точно меня обухом по голове хватили. "Скажите, ради бога, пан кавалер, - говорю я Кмицицу, - почему вы не показали этого письма?" - "Потому что не хотел!" - ответил он. Вот гордая бестия, даже в минуту смерти. Тут я схватил его и давай обнимать. "Благодетель наш! - говорю я ему. - Если бы не ты, то нас бы давно воронье клевало". И велел вести его назад, а сам во весь дух помчался к вам, чтобы сообщить обо всем, что произошло... Уф...

- Странный человек! - заметил Скшетуский. - В нем столько же хорошего, сколько и дурного! Если бы такой человек...

Но не успел он договорить, как дверь отворилась, и солдаты ввели Кмицица.

- Вы свободны, пан кавалер, - сказал ему Володыевский, - и, пока мы живы, никто из нас вас не тронет. Скажите же, безумный человек, почему вы не показали сразу этого письма? Мы бы вас и беспокоить не стали.

Тут он обратился к солдатам:

- Оставьте пана офицера и садитесь на лошадей!

Солдаты ушли. Пан Андрей остался один посреди комнаты. Лицо его было спокойно, но мрачно, и он не без гордости смотрел на стоявших перед ним офицеров.

- Вы свободны! - повторил Володыевский. - Возвращайтесь куда хотите, хоть к Радзивиллу; но должен сказать, что больно видеть такого кавалера на службе у изменника - против отчизны!

- Ну так лучше подумайте, - ответил Кмициц, - я заранее предупреждаю, что вернусь к Радзивиллу.

- Останьтесь с нами! Пусть черти возьмут кейданского тирана! - воскликнул Заглоба. - Вы будете нашим другом и желанным товарищем, а наша мать-отчизна, простит вам все ваши грехи.

- Ни за что! - горячо воскликнул Кмициц. - Бог рассудит, кто лучше служил отчизне, тот ли, кто поднимает междоусобную войну, или тот, кто служит человеку, который один лишь и может спасти несчастную Речь Посполитую. Вы пойдете своей дорогой, я своей! Поздно меня наставлять; одно скажу вам от чистого сердца: отчизну губите вы, а не я. Изменниками я вас не назову, ибо знаю чистоту ваших побуждений! Но отчизна гибнет, Радзивилл протягивает ей руку помощи, а вы раните саблями эту руку и называете изменниками тех, кто с ним.

- Ради бога! Если бы я не видел, как храбро шли вы на смерть, - сказал Заглоба, - я бы думал, что вы от страха рассудок потеряли. Кому вы присягали: Радзивиллу или Яну Казимиру? Швеции или Речи Посполитой? Да вы с ума сошли!

- Я знал, что мне не переубедить вас!.. Прощайте!

- Постойте, - крикнул Заглоба, - у меня есть к вам дело! Скажите, Радзивилл обещал вам пощадить нас, когда вы его об этом просили?

- Обещал! - ответил Кмициц. - Вы должны были пробыть в Биржах в течение всей войны!

- Ну так узнайте же своего Радзивилла, который изменяет не только отчизне и королю, но и собственным слугам. Вот письмо Радзивилла к биржанскому коменданту, которое я нашел у офицера, сопровождавшего нас в Биржи. Читайте!

Сказав это, Заглоба подал ему письмо гетмана... Кмициц взял его в руки, начал пробегать его глазами, и краска стыда за гетмана все больше и больше покрывала его лицо. Наконец он смял письмо и швырнул его на пол.

- Прощайте! - сказал он. - Лучше мне было погибнуть от вашей пули! И вышел из комнаты.

- Мосци-панове, - сказал после минутного молчания Скшетуский. - Напрасно убеждать этого человека: он верит в своего Радзивилла, как турок в Магомета. Я, как и вы, думал сначала, что он служит из корысти, но теперь Убедился, что он не дурной человек, а только заблуждающийся.

- Если он до сих пор верил в своего Магомета, - заметил Заглоба, - то я сильно подорвал его веру. Вы видели, что с ним делалось, когда он читал письмо. Заварится у них там каша. Ведь этот человек готов не только на Радзивилла, а на самого черта броситься. Клянусь Богом, я больше рад тому, что избавил его от смерти, чем если бы кто-нибудь подарил мне стадо баранов.

- Правда, он вам обязан своей жизнью, - сказал мечник. - Никто этого не будет отрицать.

- Ну, бог с ним! - сказал Володыевский. - Давайте лучше решим, что нам делать?

- Как что? Садиться и ехать!.. Лошади уже отдохнули немного! - ответил Заглоба.

- Конечно. Едемте как можно скорее. А вы поедете с нами? - спросил Мирский мечника.

- Я-то тут не засижусь, мне тоже надо ехать. Но если вы сейчас же хотите ехать, то скажу вам прямо, что мне несподручно ехать с вами. Если тот кавалер уехал живым, то меня не сожгут сейчас, не убьют, а к такой дальней дороге надо приготовиться, захватить то и другое... Бог весть, когда я вернусь... Надо кое-чем распорядиться, спрятать кой-какие вещи, инвентарь отослать к соседям, уложить все нужное... Есть у меня и денег немного, которые надо взять с собой. Завтра к утру все будет готово, но так сразу ехать я не могу.

- Ну а мы ждать не можем, над нами меч висит, - ответил Володыевский. - Где же вы думаете скрыться?

- В пуще, как вы советуете... Девушку я оставлю там, а сам послужу отчизне: я еще не очень стар, может, и моя сабля пригодится отчизне и государю.

- Тогда - прощайте, ваша милость... Дай Бог нам встретиться в лучшие времена!

- Да благословит вас Бог за помощь! Должно быть, встретимся на поле брани.

- Будьте здоровы!

- Счастливого пути!

Попрощавшись друг с другом, они стали по очереди подходить к панне Александре.

- Поцелуйте, ваць-панна, от меня мою жену и мальчиков и цветите в добром здоровье, - сказал Ян Скшетуский.

- И вспоминайте порой солдата, который хоть и не пользовался вашим расположением, но готов за вас в огонь и в воду! - прибавил Володыевский.

За ним подходили другие; наконец подошел и Заглоба.

- Примите, цветик нежный, и от меня, старика, пожелания счастливого пути! Обнимите от меня пани Скшетускую и моих маленьких сорванцов! Славные мальчуганы!

Вместо ответа Оленька схватила его руку и молча поднесла к губам.

XXI

В ту же ночь, часа через два после отъезда отряда Володыевского, в Биллевичи прибыл во главе драгун сам Радзивилл, который выехал навстречу Кмицицу, опасаясь, чтобы он не попал в руки Володыевского. Узнав о том, что случилось, он захватил мечника вместе с племянницей и, не отдохнув даже, повернул назад.

Гетман был страшно взбешен, выслушав рассказ мечника, который передавал все со всеми подробностями, чтобы отвлечь этим от себя гнев грозного магната. Он, по той же причине, не стал протестовать против своего отъезда в Кейданы и радовался в душе, что буря так благополучно кончилась. У Радзивилла, хотя он и подозревал мечника в недоброжелательстве и заговоре, было столько других забот, что он о нем забыл.

Исчезновение Володыевского могло сильно изменить положение дел на Полесье. Гороткевич и Яков Кмициц, стоявшие во главе взбунтовавшихся войск, были прекрасные солдаты, но не пользовались достаточным значением, а потому и затеянная ими конфедерация не пользовалась популярностью. Между тем с Володыевским бежали такие люди, как Мирский, Станкевич и Оскерко, не считая самого маленького рыцаря, - все прекрасные офицеры, пользовавшиеся всеобщим уважением.

Правда, на Полесье был и князь Богуслав, который мог дать им сильный отпор; но ведь он все ждал помощи от дяди электора, а дядя электор не спешил, очевидно выжидая хода событий; между тем силы бунтовщиков с каждым днем увеличивались.

Гетман сначала хотел сам отправиться на Полесье и одним ударом разгромить бунтовщиков, но его удерживала мысль, что лишь только он выйдет за границы Жмуди, как сейчас же восстанет вся страна, и все радзивилловское значение упадет в глазах шведов до нуля. Он даже решил, что на Полесье придется махнуть рукой, а князя Богуслава вызвать на Жмудь.

Это было очень важно, ибо до него доходили угрожающие известия о действиях воеводы витебского. Гетман пробовал войти с ним в соглашение и перетянуть его на свою сторону, но Сапега вернул письма без ответа; говорили зато, что он ликвидирует свое имущество, продает, что может, перечеканивает серебро в деньги, продает скот, закладывает у евреев драгоценности, отдает в аренду имения и собирает войска.

Гетман, по натуре жадный и неспособный на денежные жертвы, сначала не хотел верить тому, чтобы кто-нибудь мог без колебания принести на алтарь отчизны все свое состояние, но время убедило его, что все это правда. К нему собирались со всех сторон беглецы, оседлая шляхта, патриоты, радзивилловские враги, даже хуже - его прежние друзья, а что еще хуже - даже его родственники, например, ловчий, князь Михаил. О нем сообщали, что доход со всех своих имений, не занятых неприятелем, он велел отдать в распоряжение воеводы витебского.

Такие трещины давал фундамент того здания, которое было построено тщеславием Януша Радзивилла. Это здание должно было вместить всю Речь Посполитую, а между тем оказалось вскоре, что оно не может вместить и одной Жмуди.

Положение становилось все больше похожим на заколдованный круг. Правда, он мог призвать на помощь против витебского воеводы шведские войска, но это значило открыто сознаться в своем бессилии. Наконец, отношения гетмана с главнокомандующим были поколеблены клеванским сражением и уловкой Заглобы, и теперь со стороны главнокомандующего к нему было лишь подозрение и раздражение.

Гетман, отправляясь на помощь Кмицицу, надеялся, что ему, по крайней мере, удастся настигнуть и разбить Володыевского, но и эта надежда обманула его, и он возвращался в Кейданы мрачный и злой. Ему казалось странным, что по дороге в Биллевичи он не встретился с Кмицицем, а это случилось потому, что, возвращаясь, Кмициц предпочел ехать кратчайшим путем, через лес, оставляя в стороне Племборг и Эйраголу.

На следующий день, в полдень, гетман был уже в Кейданах, и первый его вопрос был о Кмицице. Ему ответили, что он вернулся, но без солдат. Князь уже знал об этом, но хотел услышать подробности из уст самого Кмицица, и потому велел тотчас же позвать его к себе.

- И тебе не повезло так же, как и мне, - сказал он, лишь только Кмициц вошел. - Мечник уже рассказал мне, что ты попал в руки этого маленького черта.

- Точно так! - ответил Кмициц.

- И тебя спасло мое письмо?

- О каком письме вы говорите, ваше сиятельство? Они, прочитав письмо, находившееся при мне, прочли мне в награду и другое - к биржанскому коменданту.

Мрачное лицо Радзивилла подернулось как бы кровавой тучей.

- Так ты знаешь?

- Знаю! - резко ответил Кмициц. - Как могли вы, ваше сиятельство, так поступить со мной? Простому шляхтичу стыдно не сдерживать слова, а что же сказать о князе и гетмане?

- Молчи! - крикнул Радзивилл.

- Я не буду молчать, потому что должен был краснеть за вас перед этими людьми! Они уговаривали меня остаться с ними, я не согласился и ответил им: "Я служу Радзивиллу, ибо на его стороне справедливость и добродетель". И они показали мне ваше письмо и сказали: "Смотри, каков твой Радзивилл!" - и я должен был смолчать.

Губы гетмана задрожали от бешенства. Им овладело дикое желание свернуть шею этому дерзкому человеку, и он уже поднял руку, чтобы позвать слугу. Он задыхался от гнева, и, вероятно, дорого бы заплатил Кмициц за свою вспышку, если бы не внезапный припадок астмы. Лицо князя почернело, он вскочил со стула и стал ловить воздух руками, глаза его вышли из орбит, а из горла вырвалось хриплое рычание, из которого Кмициц едва разобрал одно слово:

- Задыхаюсь!..

На крики сбежалась прислуга и придворные медики; все начали приводить в чувство князя, который тотчас потерял сознание. Его приводили в чувство с час, и когда наконец он стал подавать признаки жизни, Кмициц вышел из комнаты.

В коридоре он столкнулся с Харлампом, который уже оправился от ран, полученных во время битвы с взбунтовавшимися венграми Оскерки.

- Что нового? - спросил он.

- Очнулся! - ответил Кмициц.

- А в другой раз он может и не очнуться. Плохи наши дела, пан полковник: если князь умрет, нам придется отвечать за все его провинности. Вся надежда на Володыевского: он не даст в обиду старых товарищей; и, говоря между нами, - Харламп понизил голос, - я очень рад, что ему удалось бежать.

- А ему туго приходилось?

- Это еще пустяки! Но представьте себе, что в той лощине, где мы его окружили, были волки, и те не могли прошмыгнуть, а он ускользнул. Кто знает, кто знает, не придется ли еще ему кланяться, а то у нас что-то ненадежно... Шляхта страшно вооружена против князя и говорит, что предпочитает ему настоящего врага, шведа, даже татарина, но только не ренегата! Вот как! А князь между тем велит каждый день ловить граждан и сажать их в подземелье, что, говоря по совести, делает вопреки праву и дарованной им свободе. Сегодня привезли россиенского мечника.

- Привезли?

- Как же, и даже с родственницей. Панна - как маков цвет! Можно вас поздравить!

- Где же их поместили?

- В правом флигеле. Им дали прекрасное помещение, они жаловаться не могут, разве лишь на то, что у дверей стоит стража. Когда же свадьба, мосци-полковник?

- Еще оркестр на эту свадьбу не заказан! Будьте здоровы, ваць-пане! - сказал Кмициц.

И, распрощавшись с паном Харлампом, он пошел к себе. Бессонная ночь, бурные события вчерашнего дня и последнее столкновение с князем так его утомили, что он едва держался на ногах. А главное - как малейшее прикосновение к больному телу причиняет боль, так и простой вопрос Харлампа: "Когда свадьба?" - больно кольнул его. Перед ним, как живое, встало холодное лицо Оленьки и ее сжатые губы в то время, когда ее молчание утверждало произнесенный над ним смертный приговор. Другое дело, обратил ли бы Володыевский внимание на ее слова; ему было больно, что она не сказала этого слова. А ведь раньше она спасла его два раза. Неужели теперь образовалась между ними такая пропасть? Неужели любовь до такой степени угасла в ее сердце, и не любовь даже, а простое участие, которое следует иметь и к чужому человеку? Чем больше думал он об этом, тем бессердечнее казалась ему его Оленька. "Что же я сделал такого, чтобы помыкать мною, как человеком, преданным анафеме? Может быть, и дурно служить Радзивиллу, но я, служа ему, не знаю никакой вины и, положа руку на сердце, могу сказать, что служу не из-за хлеба, не из-за тщеславия, а потому, что вижу в этом пользу для отчизны. За что же меня осуждают?"

- Ну что ж? Пусть и так будет! Я не стану просить отпущения грехов! Не стану просить помилованья! - повторял он тысячу раз.

Но мучения его не унимались, а все возрастали. Когда он пришел в свою квартиру, он бросился на постель, пробовал заснуть, но не мог, несмотря на всю усталость. Наконец встал и начал ходить по комнате, хватаясь, время от времени за голову и повторяя:

- Бессердечная, и больше ничего... Этого я от тебя не ожидал, панна!.. Бог с тобою...

В таких думах прошел час, два; наконец, окончательно утомленный, он начал дремать, сидя на постели, но не успел еще заснуть, как его разбудил княжеский придворный Шкиллондз и потребовал к князю.

Радзивилл чувствовал себя лучше и дышал свободно, но на его свинцовом лице была заметна слабость. Он сидел в глубоком кресле, обитом кожей, и говорил с доктором, которого про появлении Кмицица тотчас же услал.

- Из-за тебя я чуть на тот свет не отправился! - сказал он Кмицицу.

- Не моя в том вина, ваше сиятельство; я сказал, что думал!

- Ну так пусть этого больше не будет! Не прибавляй хоть ты тяжести к тому бремени, которое мне приходится нести на своих плечах; другому бы я этого не простил, но тебе прощаю!

Кмициц молчал.

- Если я, - произнес князь после минутного молчания, - не сказал тебе, что велел казнить этих людей в Биржах, несмотря на твои просьбы, то не потому, что хотел обмануть тебя, но лишь для того, чтобы не причинять тебе излишних страданий. Я уступил тебе для виду, ибо питаю к тебе слабость! Их смерть была необходима. Разве я палач? Неужели ты думаешь, что я проливаю кровь только для того, чтобы упиваться ее алым цветом? Придет время, и ты поймешь необходимость жертв для достижения великих целей. Эти люди должны были погибнуть непременно здесь, в Кейданах. Посмотри, что случилось по твоей милости: упорство мятежников усиливается, добрые отношения со шведами нарушены и, благодаря дурному примеру, бунт растет как зараза. Мало того, я сам, своей особой, пошел за ними в погоню и должен был краснеть перед всем войском; ты сам чуть не погиб от их рук, а они отправились на Полесье и станут во главе бунта. Смотри и учись! Если бы я расстрелял их в Кейданах, ничего этого не было бы. Ты, прося за них, думал только о личных чувствах, а я приговаривал их к казни, потому что опытнее тебя и знаю, что, если кто-нибудь споткнется, когда бежит, хоть о маленький камешек, тот может легко упасть, а упав, может и не подняться, и это тем вернее, чем быстрее он бежит. Немало уже натворили бед эти люди.

- Но все же они не так сильны, чтобы помешать исполнению предприятия вашего сиятельства!

- Довольно того, что они поселили раздор между мной и шведским главнокомандующим, - это могло бы быть непоправимо. Положим, теперь все уже выяснилось, но письмо Понтия ко мне осталось, и я этого ему никогда не прощу! Он зять короля, но вряд ли он мог бы стать моим зятем, не слишком ли это была бы большая честь для него!

- Вы можете переговорить об этом с самим королем, а не с его слугой!

- Так я и хочу сделать... и если только не умру от забот, то научу этого шведа вежливости... Я говорю: если не умру, а это может случиться, так как немало терний на моем пути. Ох, тяжко, тяжко! Кто бы поверил, что я тот самый Радзивилл, который сражался под Лоевом, под Речицей, под Мозырем, под Туровом, под Киевом и Берестечком? Вся Речь Посполитая смотрела на меня и Вишневецкого, как на два небесных светила... Все дрожало перед Хмельницким, а он дрожал передо мной. И те самые войска, кои благодаря мне прославились своими победами, теперь оставили меня и осмеливаются поднять на меня свою руку...

- Но ведь не все, - горячо возразил Кмициц, - есть люди, которые еще вам верят, ваше сиятельство!

- Еще верят... пока не перестанут? - ответил с горечью Радзивилл. - Действительно, велика милость!.. Дай Бог только не отравиться ею! Каждый из вас вонзает мне нож в сердце, хоть порой и невольно!

- Обращайте внимание, ваше сиятельство, не на слова, а на побуждения.

- Спасибо за совет!.. Постараюсь им воспользоваться и приложу все старания, чтобы угодить всем.

- Горьки ваши слова, ваше сиятельство!

- А жизнь сладка?.. Бог создал меня для великих дел, а между тем я принужден тратить силы на междоусобную войну. Я хотел помериться силами с монархами, а пал так низко, что должен ловить в собственных поместьях какого-то пана Володыевского. Вместо того чтобы поразить весь мир своей мощью, я удивляю его своим бессилием: вместо того чтобы за сожжение Вильны отплатить сожжением Москвы, я должен благодарить тебя, что ты укрепил Кейданы валами. Тесно мне!.. Душно мне!.. Это не астма... Бессилие меня убивает... Бездеятельность убивает!.. Тесно мне и тяжко... Понимаешь?..

- Я тоже думал, что дела пойдут иначе, - угрюмо заметил Кмициц.

Радзивилл начал тяжело дышать.

- Раньше чем надеть мне на голову корону, мне надели терновый венец! Я велел гадальщику Адерсу посмотреть на звезды, и он сказал, что видит дурные предзнаменования, но что это все скоро пройдет; а между тем я страшно мучаюсь... Ночью мне что-то не дает спать, кто-то ходит по комнате... Какие-то лица заглядывают в мою постель, а иногда вдруг веет холодом... Это значит, что смерть проходит около меня... Я страдаю! Я должен каждый день ждать новых измен; я знаю, что есть много таких, которые колеблются!

- Таких более нет! - ответил Кмициц. - Те, что не хотели остаться, ушли!

- Не обманывай меня. Ты знаешь сам, что польские полки уже начинают переглядываться...

Кмициц вспомнил свой разговор с Харлампом и замолчал.

- Это ничего! - сказал Радзивилл. - Страшно, тяжело, но нужно все вынести. Не говори никому того, что я тебе сказал! Хорошо, что припадок кончился, он сегодня не повторится, а к вечеру мне надо собраться с силами и быть веселым, я даю пир, надо быть веселым и подбодрить людей! Ты тоже приободрись и не говори никому о том, что я тебе сказал. Я все это сказал лишь для того, чтобы ты меня больше не огорчал. Я сегодня погорячился... Смотри, пусть это больше не повторится, иначе я не ручаюсь за твою жизнь! Но я уже простил тебя. Ступай и позови ко мне Мелешку. Сегодня привели беглых из его полка, я велю их перевешать! Надо дать пример! Прощай... Сегодня в Кейданах должно быть весело!..

XXII

Мечнику россиенскому пришлось долго убеждать панну Александру пойти на гетманский бал. Он должен был чуть не со слезами умолять стойкую и смелую девушку, доказывая, что они за это могут поплатиться жизнью, ибо не только военные, но и все окрестные помещики должны явиться к князю под страхом его гнева. Панна, чтобы не подвергать опасности своего дядю, наконец согласилась.

И, действительно, в Кейданы съехалась чуть ли не вся окрестная шляхта с женами и дочерьми. Но военных было больше всего, особенно иностранцев, которые почти все без исключения стали на сторону князя. Сам он, прежде чем показаться гостям, постарался вызвать на свое лицо улыбку, точно ни одна забота не тяготила его; он хотел этим пиром не только поддержать бодрость духа в своих сторонниках, но и доказать, что большинство шляхты на его стороне, а только горсть каких-то своевольников протестует против соединения со Швецией; он хотел доказать, что страна радуется вместе с ним, и не жалел ни денег, ни хлопот, чтобы пир вышел на славу, был великолепен и чтобы слух о нем распространился по всему краю. Лишь только начало смеркаться, как сотни смоляных бочек запылали на дороге и на дворе, раздавалась пальба из орудий, а солдатам было приказано держать себя шумно и весело.

Одна за другой подъезжали кареты, шарабаны и брички с местными сановниками и шляхтой. Двор наполнился экипажами, лошадьми и прислугой. Толпа, разодетая в шелк, в бархат, парчу и дорогие меха, наполняла так называемую "золотую залу", а когда в ней появился князь, сверкающий дорогими каменьями и с ласковой улыбкой на всегда угрюмом лице, к тому же изнуренном болезнью, офицеры воскликнули единогласно:

- Да здравствует наш гетман! Да здравствует воевода виленский!

Радзивилл окинул взглядом собравшуюся шляхту, желая убедиться, присоединилась ли и она к приветствиям военных. Оказалось, что лишь несколько человек повторили приветствие, но князь кланялся и благодарил всех за искреннее и "единодушное" выражение преданности.

- С вами, Панове, - говорил он, - мы одолеем врагов отчизны, которые замышляют погубить ее! Спасибо!

И он обходил всю залу, останавливаясь перед знакомыми, и не жалел ласковых слов: "дорогой брат", "милый сосед" - и не одно угрюмое лицо прояснилось под магической мощью этих теплых лучей панской милости.

- Трудно думать, - говорили недавние его недоброжелатели, - чтобы такой вельможа и сенатор был врагом отчизны: или он не мог иначе поступить, или видит в этом пользу для Речи Посполитой.

- Дай Бог, чтобы все изменилось к лучшему.

Но были и такие, что покачивали головами и точно говорили глазами: "Мы здесь потому, что нас к этому принудили".

Но они молчали, между тем как более податливые говорили так, чтобы их мог слышать князь:

- Лучше переменить монарха, чем погубить Речь Посполитую.

- Пусть Речь Посполитая заботится о себе, а мы о себе.

- Кто же, впрочем, нам подал пример, как не Великопольша.

- Крайняя необходимость заставляет прибегать и к крайним средствам!

- Extrema necessitas'extremis nititur rationibus! (Исключительные обстоятельства требуют исключительных средств! (лат.).)

- Tentanda omnia! (Все надо испытать! (лат.).)

- Доверимся князю и предоставим все ему! Пусть он правит Литвой!

- Он достоин этого! Если он не спасет нас, то мы погибли. В нем вся наша надежда...

- Он нам ближе, чем Ян Казимир. Наша кровь!

Радзивилл жадно ловил эти слова, подсказанные страхом или лестью, и не обращал внимания на то, что они выходили из уст людей безвольных, которые при первой опасности первые бы его и оставили, из уст людей, которых малейшее дуновение ветра колеблет, как волну. Он упивался этими словами и обманывал свою совесть, повторяя выражение, которое его больше всего оправдывало:

- Крайняя необходимость заставляет прибегать и к крайним средствам.

Но когда, проходя мимо шляхты, он услышал из уст пана Южица: "Он нам ближе, чем Ян Казимир!" - лицо его совсем прояснилось. Самое сравнение с королем льстило его самолюбию, он подошел к пану Южицу и сказал:

- Вы правы, что в Яне Казимире на гарнец крови только кварта литовской, а во мне нет другой. Ежели же до сих пор эта кварта повелевала гарнцем, то от вас зависит изменить это!

- Мы готовы гарнцем пить здоровье вашего сиятельства! - ответил Южиц.

- Вот это дело! Веселитесь, Панове братья! Я рад бы всю Литву принять у себя.

- Для этого ее нужно было бы еще больше урезать, - сказал Щанецкий, человек смелый и острый не язык.

- Что вы под этим подразумеваете? - спросил князь, пристально глядя ему в глаза.

- Что сердце вашего сиятельства обширнее Кейдан.

Радзивилл принужденно улыбнулся и прошел дальше.

В эту минуту маршал доложил, что ужин подан. Толпа последовала за князем в ту самую залу, где недавно был заключен договор со шведами. Маршал рассаживал гостей по знатности и сану; но, по-видимому, относительно Кмицица были даны особые распоряжения, так как он очутился между мечником и панной Александрой.

У обоих дрогнули сердца, когда они услышали свои имена, произнесенные одновременно, и оба решились не сразу; но, вероятно, им пришло на мысль, что отказаться - значит обратить на себя внимание всех гостей, и они сели рядом.

Кмициц решил быть равнодушным, точно около него сидела какая-нибудь незнакомая девушка. Но вскоре он понял, что ни он сам не может быть таким равнодушным, ни эта девушка не может быть для него настолько чужой, чтобы с нею можно было вести какой-нибудь незначительный разговор. Наоборот, оба поняли, что среди этой массы людей, среди чувств, страстей и желаний, они будут думать исключительно друг о друге. У них было прошлое, но не было будущего. Прежняя любовь и доверие были подорваны. Между ними не осталось более ничего общего, кроме чувства обиды и разочарования. Если бы и этот огонь погас совершенно, они чувствовали бы себя свободнее; но это могло сделать лишь время, а пока было еще рано.

Кмициц страдал невыносимо, но ни за что на свете не уступил бы своего места. Он жадно ловил шелест ее платья, следил за каждым ее движением, чувствовал исходившую от нее теплоту, и все это вместе доставляло ему мучительное наслаждение.

Он заметил, что и она следит за ним, хотя на вид не обращает на него никакого внимания. Им овладело неопреодолимое желание взглянуть на нее, и он стал искоса поглядывать в ее сторону, пока не увидел ее ясного лба, глаз, прикрытых темными ресницами, и белого, не подрумяненного, как у других дам, лица.

В этом лице для него всегда было столько притягательной силы, что сердце бедного рыцаря сжалось от боли. "Неужели под ее ангельской наружностью может скрываться такое жестокое сердце?" - подумал он. Но рана, нанесенная ею, была слишком глубока, и он мысленно прибавил: "Между нами все кончено, пусть тебя берет другой".

И вдруг он почувствовал, что если бы этот "другой" попробовал воспользоваться его разрешением, то он размозжил бы ему голову. При одной мысли об этом его охватил страшный гнев. Он успокоился лишь тогда, когда вспомнил, что ведь он сам, а не кто-нибудь другой сидит возле нее.

"Ну взгляну на нее еще раз, - подумал он, - а потом отвернусь в другую сторону".

И снова стал искоса смотреть на нее, но в эту минуту она сделала то же самое, и оба смущенно опустили глаза, точно кто-нибудь их поймал на месте преступления.

Панна Александра тоже боролась с собой. Из того, что произошло, из поступка Кмицица в Биллевичах, из слов Заглобы и Скшетуского ей стало ясно, что Кмициц заблуждается; он не был так виноват, не заслуживал такого презрения, такого безусловного осуждения, как она думала раньше. Ведь он спас тех честных рыцарей от смерти; ведь в нем было столько какой-то великолепной гордости, что, попав в их руки и имея письмо, которое могло его если не оправдать, то, по крайней мере, избавить от смерти, он не показал его, не сказал ни слова и пошел на смерть с гордо поднятой головой.

Панна Александра, воспитанная старым солдатом, ставящим презрение к смерти выше всех добродетелей, преклонялась перед мужеством и не могла удержаться от восхищения перед этой рыцарской гордостью и самообладанием, которые у него можно было отнять разве лишь с жизнью.

Она поняла и то, что если Кмициц служил Радзивиллу, то из хороших побуждений; поняла, как оскорблять должно было его подозрение в измене. А между тем она первая нанесла ему это оскорбление и не простила даже перед липом смерти.

"Исправь свою ошибку! - подсказывало ей сердце. - Все между вами кончено, ты должна перед ним сознаться, что осудила его несправедливо. Ты в долгу перед собственной совестью!"

Но панна была не менее горда и самолюбива, и ей вдруг пришло в голову, что этот кавалер теперь совсем не нуждается в ее извинениях, и щеки ее вспыхнули.

"Если не нуждается, то и не надо!" - сказала она в душе.

Но совесть подсказала ей, что, нуждается ли оскорбленный в извинениях или не нуждается, все же надо исправить ошибку; с другой стороны, самолюбие приводило все новые и новые доказательства.

"А если он не захочет выслушать меня, ведь тогда мне придется сгореть со стыда. А во-вторых, делает ли он это обдуманно или в заблуждении, он все равно на стороне изменников и врагов отчизны, помогает ее погубить! Для отчизны безразлично, чего у него не хватает: ума или честности. Его может простить Бог, а люди должны осудить и назвать изменником... Человек, у которого нет настолько ума, чтобы отличить дурное от хорошего, все же достоин презрения!"

Тут ею овладел гнев, и щеки ее вспыхнули.

"Буду молчать! - сказала она про себя. - Пусть он страдает по заслугам. Пока я не увижу раскаяния, до тех пор я имею право осуждать".

Затем она взглянула на Кмицица, точно желая убедиться, не видно ли на его лице раскаяния, и тогда-то взгляды их встретились, и оба смутились.

Раскаяния, может быть, в лице кавалера Оленька и не увидела, но увидела страдание и страшную усталость; лицо рыцаря было бледно, как после долгой болезни; ее охватила невыразимая жалость, на глазах навернулись слезы, и она нагнулась еще ниже над столом, чтобы скрыть свое волнение.

А пир между тем постепенно оживлялся.

Сначала, по-видимому, все находились под тяжелым впечатлением, но, когда стали подавать все новые бокалы, настроение поднялось. Шум усиливался.

Наконец князь поднялся с кресла:

- Мосци-панове, прошу слова!

- Князь хочет говорить! Князь хочет говорить! - раздалось со всех сторон.

- Первый тост я провозглашаю за его величество короля шведского, который пришел нам на помощь против врага и, временно завладев этой страной, вернет нам ее тогда, когда будет водворено в ней спокойствие. Встаньте, мосци-панове, за здоровье пьют стоя.

Все гости, кроме женшин, встали и выпили наполненные бокалы, но без криков и воодушевления. Щанецкий что-то бормотал, обращаясь к своим соседям, и те закусили губы, чтобы не рассмеяться: он, видно, острил насчет шведского короля.

И лишь когда князь провозгласил другой тост за здоровье "дорогих гостей", которые, несмотря на дальнее расстояние, не отказались выказать свое доверие к хозяину, ему ответили дружными восклицаниями:

- Благодарим! Благодарим от всего сердца!

- Здоровье князя!

- Нашего литовского Гектора!

- Да здравствует князь-гетман!

Вдруг Южиц, немножко подвыпивший, крикнул изо всех сил:

- Да здравствует Януш Первый, великий князь литовский!

Радзивилл покраснел, как девушка, но, видя, что присутствующие молчат и смотрят на него с недоумением, произнес:

- Все это зависит от вас, но слишком рано вы меня величаете, пане Южиц, слишком рано!

- Да здравствует Януш Первый, великий князь литовский! - повторил с упрямством пьяного Южиц.

Вслед за ним поднялся Щанецкий и, подняв бокал, произнес медленно и отчетливо:

- Великий князь литовский, король польский и государь немецкий! Снова наступило молчание; вдруг среди гостей раздался взрыв хохота.

Глаза у всех выкатились, усы заходили на покрасневших лицах, тела вздрагивали от смеха, а эхо разносило этот смех по всей зале; так продолжалось до тех пор, пока, взглянув на князя, они не увидели его искаженного гневом лица. Но он сдержал свой гнев и сказал на вид спокойно:

- Шутки не к месту, пане Щанецкий!

Шляхтич, ничуть не растерявшись, отвечал:

- В пожелании моем нет ничего невозможного. Если вы, как шляхтич, ваше сиятельство, можете быть польским королем, то, князь земли немецкой, вы можете стать императором. Вам так же далеко и так же близко до одного, как и до другого, и кто не желает этого - пусть встанет, а мы уж с ним разделаемся с саблями в руках!

Затем он обратился к присутствующим:

- Встаньте, кто не желает князю императорской короны.

Никто не встал, конечно, но никто и не смеялся, ибо в голосе Щанецкого было столько наглого издевательства, что всеми овладевало страшное беспокойство.

Но ничего не случилось, и только исчезло веселое настроение. Напрасно прислуга то и дело наполняла бокалы. Вино не могло разогнать мрачных мыслей в головах пирующих. Радзивилл с трудом скрывал свой гнев. Он чувствовал, что своим тостом Щанецкий уронил его достоинство в глазах собравшейся шляхты, и умышленно или невольно он привил шляхте убеждение, что ему так же далеко до великокняжеской короны, как и до короны немецкой. Правда, все было обращено в шутку, но ведь он единственно с той целью устроил пир, чтобы освоить всех с мыслью о будущем радзивилловском правлении. Его сильно беспокоило, как бы такое осмеяние его заветных надежд не отразилось на офицерах, посвященных в его тайну. И действительно, на их лицах он прочел глубокое разочарование.

Гангоф пил бокал за бокалом, избегая глаз князя, а Кмициц не пил совсем, но сидел насупившись, как будто что-то обдумывал или вел внутреннюю борьбу. Радзивилл дрогнул при мысли, что в этой голове может вдруг просветлеть, и тогда истина откроется; этот офицер разорвет единственную связь остатков польских войск с Радзивиллом, если даже ему придется вместе с этим разорвать и собственное сердце. Гетман уже и так давно тяготится Кмицицем, и если бы не то огромное значение, которое придало ему странное стечение обстоятельств, Кмициц давно пал бы жертвой своей смелости и гетманского гнева. Но на этот раз князь ошибался, подозревая, что у него враждебные ему мысли: пан Андрей был всей душой занят Оленькой и их размолвкой.

Минутами ему казалось, что он любит эту девушку больше всего в мире, то вдруг он чувствовал к ней такую ненависть, что готов был убить и ее, и себя.

Жизнь его сложилась так путано, что стала ему в тягость. Он чувствовал то же, что чувствует зверь в сетях.

Мрачное и тревожное настроение присутствующих раздражало его в высшей степени. Ему стало просто невыносимо тяжело.

Вдруг в залу вошел новый гость. Князь, увидев его, воскликнул:

- Да это пан Суханец! Верно, с письмами от брата Богуслава.

Вошедший низко поклонился:

- Вы угадали, ваше сиятельство... Я прямо с Полесья!

- Дайте же ваши письма, а сами садитесь за стол. Простите, Панове, что я прочту их за столом, но в них могут быть важные новости, которыми я хотел бы поделиться с вами. Позаботьтесь о дорогом госте, пане маршал.

Сказав это, князь взял из рук Суханца пачку писем и, быстро ломая печати, стал их вскрывать по очереди.

Гости устремили свои глаза на князя, чтобы по выражению его лица угадать содержание писем. Первое письмо, должно быть, не сообщало ничего приятного, так как лицо князя вдруг побагровело, а глаза сверкнули гневом.

- Панове братья, - сказал он, - князь Богуслав сообщает мне, что те, кто, вместо того чтобы идти отомстить неприятелю за Вильну, предпочли восстать против меня и теперь жгут на Полесье мои поместья. Конечно, легче воевать по деревням с бабами! Храбрые рыцари, нечего сказать! Ну да награда от них не уйдет...

Затем он взял другое письмо, но лишь только пробежал его глазами, как лицо его прояснилось улыбкой торжества и радости.

- Серадзское воеводство сдалось шведам, - воскликнул он, - и вслед за Великопольшей приняло протекторат Карла-Густава. А вот еще новость! - через минуту добавил он. - Наша взяла! Мосци-панове, Ян Казимир разбит под Видавой и Жарновом! Войска покидают его. Сам он отступает на Краков. Шведы преследуют его. Брат пишет, что скоро и Краков будет взят.

- Радуйтесь, Панове! - сказал каким-то странным голосом пан Щанецкий.

- Конечно, радоваться нужно! - ответил гетман, не заметив тона, каким Щанецкий произнес свои слова.

Он весь пылал от радости; лицо его точно помолодело, глаза блестели; он дрожащей от счастья рукой вскрыл последнее письмо и, сияя, как солнце, воскликнул:

- Варшава взята... Да здравствует Карл-Густав!

И только тут он заметил, что его новости производят на присутствующих совсем обратное впечатление, чем на него. Все сидели молча и лишь обменивались несмелыми взглядами. Другие закрыли лица руками. Даже княжеские придворные, даже трусливые люди не смели изъявлять своей радости при известии о падении Варшавы и о неизбежном падении Кракова, при известии о том, что воеводства одно за другим отрекаются от своего короля и присоединяются к врагам. Князь понял, что надо сгладить впечатление, и сказал:

- Мосци-панове, я первый бы плакал вместе с вами, если бы дело шло о несчастии Речи Посполитой; но она от этого не пострадает, а лишь переменит правителя. Вместо неудачника Яна Казимира у ней королем будет великий и счастливый воин. Я вижу уже все войны оконченными и всех неприятелей разбитыми.

- Вы правы, ваше сиятельство! - ответил Щанецкий. - То же самое говорили Радзейовский и Опалинский под Устьем!.. Итак, возрадуемся, Панове! На погибель Яну Казимиру!

Сказав это, Щанецкий с шумом оттолкнул стул и вышел из комнаты.

- Вин самых лучших, - крикнул князь, - какие только есть в погребах! Маршал побежал исполнять его приказания. В зале поднялся шум. Когда

первое впечатление прошло, шляхта начала обсуждать полученные новости.

Вдруг в залу вкатили бочки с вином и начали их вскрывать. Настроение поднялось и становилось все лучше.

Все чаще слышались слова: "Свершилось!", "Может, и к лучшему!", "Нужно с этим мириться!", "Князь-гетман не даст нас в обиду!", "Нам лучше, чем другим...", "Да здравствует Януш Радзивилл, наш воевода, гетман и князь!"

- Великий князь литовский! - снова воскликнул Южиц.

Но на этот раз этот возглас не сопровождался ни молчанием, ни смехом, - напротив, несколько десятков хриплых голосов закричали изо всей мочи:

- Мы от всего сердца этого желаем! Пусть он царствует над нами! Магнат встал с багрово-красным лицом.

- Благодарю вас, братья, - спокойно ответил он. В зале стало невыносимо душно.

Панна Александра нагнулась к мечнику и сказала:

- Мне дурно, пойдем отсюда!

Лицо ее было бледно, на лбу выступили капли пота. Но мечник искоса поглядывал на гетмана, боясь, как бы его уход не вызвал его гнева. В поле он был храбрый солдат, но гетмана боялся как огня. К довершению же всего князь в эту минуту сказал:

- Враг мой тот, кто не выпьет со мной до дна всех тостов, - я сегодня весел!

- Слышишь? - сказал мечник.

- Но я не могу, мне дурно, дядя! - сказала умоляющим голосом Оленька.

- Так уходи одна, - отвечал мечник.

Панна встала, стараясь пройти незамеченной, но вдруг почувствовала сильную слабость и схватилась за спинку стула. В эту минуту ее поддержали чьи-то сильные руки.

- Я провожу вас, ваць-панна! - сказал пан Андрей.

И, не дожидаясь разрешения, он обнял ее стан; но не успели они дойти до дверей, как она упала без чувств к нему на руки. Он взял ее на руки, как ребенка, и вынес из залы.

XXIII

В тот же вечер, после бала, пан Андрей во что бы то ни стало хотел видеться с князем, но ему ответили, что князь занят разговором с Суханцем. Он пришел на следующее утро и был тотчас принят.

- Я к вашему сиятельству с просьбой, - сказал он.

- В чем дело?

- Я не могу здесь дольше оставаться. Каждый день приносит мне все новые страдания. Мне здесь нечего делать. Выдумайте для меня какое-нибудь поручение; отправьте, куда хотите. Я слышал, что вы отправляете войска против Золотаренки; отправьте меня с ними.

- Золотаренко рад бы пощипать нас, да это ему не удастся, ибо мы под протекторатом шведов, а без шведов мы на него идти не можем... Граф Магнус слишком медлит, и я знаю почему. Он не доверяет мне. А разве тебе уж так плохо в Кейданах?

- Вы милостивы ко мне, ваше сиятельство, но все-таки мне так плохо, что я и сказать не сумею. Правду говоря, я думал, что все будет иначе. Я думал, что мы будем драться, жить постоянно в огне и в дыму, день и ночь на седле. Для такой жизни меня Бог и создал. А тут - сиди и слушай диспуты, сиди сложа руки или бей своих... Я больше не могу. Лучше уж смерть!

- Я знаю причину этого отчаяния. Все это любовь, и больше ничего. Состаришься, так сам будешь смеяться над этими муками! Видел я вчера, как вы косились друг на друга.

- Что мне она и что я ей! Между нами все кончено!

- А что это, она вчера заболела?

- Да.

Князь помолчал.

- Я уж говорил тебе и еще раз повторяю, - сказал он, - бери ее, если хочешь, волей или неволей. Я велю вас обвенчать. Поплачет немножко, покричит, но это ничего. После венца возьмешь ее к себе, и если она на другой день будет плакать, то ты...

- Я прошу ваше сиятельство дать мне какое-нибудь поручение, а не венчать меня! - резко ответил Кмициц.

- Значит, ты ее не хочешь?

- Не хочу! Ни я ее, ни она меня. Пусть сердце у меня разорвется от боли, но не стану ее ни о чем просить. Я хотел бы уехать как можно дальше, чтобы обо всем забыть, иначе я с ума сойду! Здесь у меня нет никакого дела, а безделье хуже всего! Вспомните, мосци-князь, как вам вчера было тяжело, пока не пришли хорошие известия. Так и со мной. Что мне делать? Схватиться за голову и держать ее, чтобы она не лопнула от горьких мыслей? Чего мне сидеть? Бог знает, что это за время, что за война, которой я до сих пор не могу понять... И от этого мне еще тяжелей. Клянусь Богом, если вы, ваше сиятельство, меня куда-нибудь не отправите, то я сбегу, соберу ватагу и буду бить...

- Кого? - спросил князь.

- Кого? Пойду под Вильну и буду там щипать, как щипал Хованского. Дайте мне мой полк, тогда и война начнется.

- Твой полк нужен мне против внутреннего врага.

- Да ведь это же мука сидеть в Кейданах сложа руки или гоняться за Володыевским, которому я предпочел бы быть товарищем.

- У меня есть для тебя дело, - ответил князь. - Под Вильну я тебя не пущу и войска тебе не дам. Если же ты поступишь вопреки моей воле и, собрав ватагу, уйдешь, то знай, что не будешь больше состоять на моей службе.

- Но буду служить отчизне!

- Отчизне служит тот, кто служит мне! Я уже раз убедил тебя в этом. Припомни также, что ты дал мне клятву! Наконец, как волонтер, ты выйдешь из-под моего покровительства, а тогда тебя ожидает суд с его приговорами. Для своего же блага ты не должен этого делать.

- Что суд для меня теперь?

- За Ковной ничего, но здесь, где еще спокойно, он не перестал действовать. Ты можешь не явиться, но приговоры будут приведены в исполнение, когда все успокоится; а ляуданская шляхта позаботится, чтобы о тебе не забыли.

- Говоря по совести, ваше сиятельство, я подчинюсь им беспрекословно. Раньше я готов был вести войну со всей Речью Посполитой и придавал такое же значение приговорам, как покойный Лащ, который велел ими подшить свою шубу... Но теперь у меня на совести какой-то нарыв, а душевное беспокойство его только бередит!

- Не думай об этом! Я уже сказал тебе, что если ты хочешь отсюда уехать, то у меня есть для тебя очень важное поручение. Гангофу очень хочется получить его, но он для этого не годится. Мне нужно послать туда человека влиятельного, с известным именем, и поляка, который бы сам по себе мог доказать, что не все еще меня покинули и что есть еще богатые граждане, которые на моей стороне. Ты для этого как раз годишься: ты и храбр, и предпочитаешь, чтобы тебе кланялись, чем кланяться самому!

- В чем же дело, ваше сиятельство?

- Нужно ехать очень далеко!

- Я сегодня же буду готов.

- И на свой счет, у меня сейчас денег мало. Одни поместья захватил неприятель, другие - грабят свои; все войско, которое осталось со мной, содержится на мой счет; подскарбий же, который сидит у меня под замком, не дает ни гроша, и не потому, что не хочет, а потому, что вряд ли у него что-нибудь есть. Положим, я пользуюсь общественными деньгами, не спрашивая, но много ли их. От шведов можно получить все, кроме денег, у них у самих руки дрожат при виде монеты!

- Вы напрасно говорите об этом! Если я поеду, то не иначе как на свой счет.

- Но там нужно показать себя и денег не жалеть.

- Я ничего не пожалею!

Лицо гетмана прояснилось, у него в самом деле не было наличных денег, хотя он недавно ограбил Вильну, да притом был большой скряга. Но действительно, его огромные имения, начиная от границ Инфляндии, до Киева, Смоленска и Мазовии, не давали дохода.

- Вот это хорошо! - ответил он. - Гангоф сейчас бы заглянул мне в карман, но ты другой человек. Вот в чем дело, слушай внимательно!

- Слушаю.

- Прежде всего ты поедешь на Полесье. Дорога опасная, там ты можешь всюду натолкнуться на конфедератов. Изворачивайся как знаешь! Яков Кмициц, может, тебя и пощадит, но берегись Гороткевича, Жиромского, а особенно Володыевского с его ляуданской компанией.

- Я уже был в их руках, и со мной ничего не случилось!

- И прекрасно. Заедешь в Заблудово к Герасимовичу. Вели ему собрать с моих имений как можно больше денег, подати и все прислать мне, только не сюда, а в Тыльцу, где мой обоз. Что возможно, пусть заложит или возьмет взаймы у жидов. Во-вторых, пусть подумает о конфедератах, как бы их извести. Но это уж не твоя забота, я дам ему особые инструкции. Ты ему передай письмо и тотчас отправляйся в Тыкоцин к князю Богуславу.

Гетман замолчал и стал тяжело дышать, продолжительный разговор утомлял его. Кмициц так и пожирал его глазами - душа рвалась к отъезду, он чувствовал, что это путешествие, полное неожиданных приключений, будет целебным бальзамом для его душевных страданий. Через минуту гетман продолжал:

- Я просто в ужасе, почему князь Богуслав сидит до сих пор на Полесье. Господи, он может этим погубить и себя, и меня! Запомни хорошенько, что я тебе говорю. Ты передашь ему мои письма, но кроме того, ты должен будешь ему лично объяснить все, чего нельзя написать. Знай, что вчерашние известия были вовсе не так хороши, как я сказал шляхте и как думал сам в первую минуту. Правда, что шведы берут верх, что они взяли Великопольшу, Мазовию и Варшаву, что они гонят Яна Казимира к Кракову, и осадят Краков - вот помяни мое слово, - Чарнецкий будет его защищать. Он новоиспеченный сенатор, но, должен признаться, прекрасный воин. Кто может предвидеть, что случится. Шведы, правда, умеют брать крепости, а Краков даже не успели еще укрепить. Во всяком случае, этот каштелян Чарнецкий может продержаться два-три месяца, ведь бывают же чудеса, сами мы помним, что было под Збаражем! Если он продержится, все может пойти к черту. Знай это! В Вене не очень дружелюбно смотрят на возрастающее могущество шведов и могут прислать подкрепление... Татары тоже, я знаю, готовы помочь Яну Казимиру и пойдут на казаков и на Москву, а тогда из Украины к нему подоспеет на помощь Потоцкий. Сегодня Яну Казимиру не везет, но завтра счастье может оказаться на его стороне.

Тут князь опять должен был сделать передышку, а пан Андрей испытывал странное чувство, в котором сам не мог дать себе отчета. Он, сторонник Радзивилла и шведов, испытывал радость при мысли, что счастье может изменить шведам.

- Мне говорил Суханец, - продолжал князь, - что было под Видавой и Жарновом; наши передовые отряды... я хотел сказать польские, стерли шведов в порошок. Это не ополченцы!.. И шведы, говорят, чувствовали себя не очень весело.

- Но ведь победа была на их стороне и тут, и там?

- Да, потому что полки Яна Казимира взбунтовались, а шляхта объявила, что будет стоять в рядах, но драться не станет. Но во всяком случае оказалось, что в поле шведы ничуть не лучше наших регулярных войск. Одна, другая победа, и все может измениться. Пусть к Яну Казимиру придут денежные подкрепления, чтобы он мог заплатить солдатам жалованье, и они не будут бунтовать. У Потоцкого немного войск, но все это ученые и храбрые полки. Татары присоединятся к нему, а в довершение всего, на нашего курфюрста надежда плоха.

- Почему же?

- Мы рассчитывали с Богуславом, что он сейчас же присоединится к нам и к шведам, ибо мы знаем, что думать о его любви к Речи Посполитой. Но он слишком осторожен и думает только о себе. А пока он выжидает и заключает союз... но с прусскими городами, которые тоже на стороне Яна Казимира. Я думаю, что здесь кроется какая-нибудь измена, или он положительно перестал быть собой и не верит в силу шведов. Но пока это выяснится, союз против шведов останется союзом, и если только они в Малопольше поскользнутся, то сейчас же поднимется Великопольша, а за нею мазуры и пруссаки, и тогда может случиться такое...

Тут князь вздрогнул, как бы ужаснувшись собственному предположению.

- Что же может случиться? - спросил Кмициц.

- Что ни одному шведу не удастся уйти живым из Речи Посполитой! - ответил угрюмо князь.

Кмициц хмурил брови и молчал.

- Тогда, - продолжал князь, понизив голос, - и мы упадем настолько низко, насколько до сих пор стояли высоко...

Пан Андрей вскочил с места и с пылающими глазами, с краской на щеках крикнул:

- Что это значит, ваше сиятельство? Почему же вы мне говорили недавно, что Речь Посполитая гибнет и только вы в союзе со шведами можете ее спасти? Чему мне верить? Тому ли, что вы мне говорили раньше, или тому, что я слышу сейчас? Если правда то, что вы сейчас говорите, то почему же мы держим сторону шведов, а не бьем их? Ведь душа к этому так и рвется!

Радзивилл взглянул сурово на молодого человека и сказал:

- Ты слишком смел.

Но Кмицица трудно было сдержать в его горячности.

- О том, каков я, - после. А теперь дайте мне ответ на мой вопрос!

- Вот тебе ответ, - сказал князь, отчеканивая каждое слово, - если дела примут такой оборот, как я говорю, то мы шведов будем бить.

Кмициц вдруг замолчал и, ударив себя рукой по лбу, воскликнул:

- Дурак я, дурак!

- Этого я не отрицаю, - ответил князь, - и скажу, что твоя дерзость переходит границы. Пойми, что я тебя затем и посылаю, чтобы ты узнал о положении вещей. Я хочу только блага отчизне, и больше ничего. Все, что я говорил, - это только предположения, и они могут не оправдаться, и вернее всего не оправдаются. Но нужно быть осторожным! Кто не хочет утонуть, должен уметь плавать, а кто идет через лес, где нет дороги, тот должен время от времени останавливаться и соображать, куда идти... Понимаешь?

- Все, как на ладони!

- Отказаться от договора нам можно, если это будет нужно для блага отчизны, но нам нельзя будет этого сделать, если князь Богуслав будет сидеть на Полесье. Он с ума сошел, что ли? Сидя там, он должен присоединиться или к шведам, или к Яну Казимиру, а это было бы хуже всего.

- Глуп я, ваше сиятельство, потому что опять не понимаю.

- Полесье близко от Мазовья, и или шведы его захватят, или из Пруссии придет подкрепление против них. Тогда придется выбирать.

- А почему же князю Богуславу и не выбрать?

- Пока он будет выбирать, шведы будут наблюдать за нами, как и курфюрст! Если же придется порвать с ними договор и идти против них, то он будет посредником между мной и Яном Казимиром, чего не сможет сделать, если раньше примкнет к шведам. А так как, сидя на Полесье, он принужден что-нибудь выбрать, то пусть едет в Пруссию и там выжидает, что случится. Курфюрст сидит теперь в маркграфстве, поэтому князь Богуслав будет пользоваться там большим влиянием, он может прибрать пруссаков к рукам, увеличить число своих войск и стать во главе значительных сил. Тогда и те, и Другие сделают для нас что угодно, лишь бы привлечь нас на свою сторону, и Род наш не только не упадет, но возвысится, а это главное.

- Вы, ваше сиятельство, говорили, что главное - благо отечества!

- Не придирайся к каждому слову; я уже тебе раз сказал, что это одно и то же... Я прекрасно знаю, что хотя князь Богуслав подписал наш договор со Шведами, но они его не считают своим сторонником. Пусть же он распустит слух, да и ты его распускай, что я его принудил подписать; этому легко поверят, так как часто случается, что родные братья принадлежат к разным партиям. Таким образом у него будет возможность войти в сношения с конфедератами и, пригласив начальников к себе, как будто для переговоров, потом схватить их и увезти в Пруссию. Это лучший способ, и благодетельный для отчизны, ибо иначе эти люди окончательно ее погубят.

- И это все, что я должен сделать? - спросил с некоторым разочарованием Кмициц.

- Это только часть, и даже не самая главная. От князя Богуслава ты поедешь с моими письмами к самому Карлу-Густаву. Я здесь не могу ничего добиться от графа Магнуса со времени клеванской битвы. Он все косится на меня и думает, что если только у шведов нога поскользнется или татары пойдут на другого врага, то я пойду против шведов.

- Судя по тому, что вы раньше сказали, ваше сиятельство, его предположения справедливы!

- Справедливы или несправедливы, но я не хочу, чтобы так было и чтобы он заглядывал мне в карты... Впрочем, он и лично не расположен ко мне. Вероятно, он уж оговаривал меня перед королем, а в том, что назвал меня или слабым, или ненадежным, я уверен. Нужно это исправить! Ты передашь королю мои письма, и, если он будет расспрашивать тебя о клеванском сражении, расскажи все, как было. Ты можешь еще прибавить, что я этих людей приговорил к смерти, но что ты упросил помиловать. Тебе за это ничего не будет, наоборот, такая искренность может понравиться. Графа Магнуса прямо осуждать перед королем ты не должен, он его зять... Но если бы король, между прочим, спросил тебя об общем настроении, ты скажи ему, что все упрекают графа в неблагодарности гетману за его искреннюю дружбу к шведам, что самого князя это очень огорчает. Если он спросит, правда ли, что все меня оставили, скажи, что это неправда, и в доказательство сошлись на себя. Называй себя полковником, это на самом деле так! Скажи, что сторонники Госевского взбунтовали войска, и прибавь, что мы - заклятые враги. Дай понять, что если бы граф Магнус прислал бы мне несколько орудий и конницу, я давно разгромил бы мятежников... что это общее мнение. Прислушивайся внимательно ко всему, что говорят при дворе, и сообщай все не мне, а князю Богу славу в Пруссию. Ты можешь это сделать и через людей графа, если представится случай. Ты ведь, кажется, говоришь по-немецки?

- У меня был товарищ курляндский дворянин, некий Зенд. От него я выучился недурно говорить по-немецки. В Лифляндии тоже приходилось бывать.

- Это хорошо.

- А где мне найти шведского короля? - спросил Кмициц.

- Там, где он будет. Во время войны трудно это сказать. Если найдешь его около Кракова, тем лучше, у тебя будут письма и к другим лицам, которые сейчас в той местности.

- Значит, мне нужно будет ехать еще и к другим?

- Конечно. Тебе нужно обязательно видеться с маршалом коронным Любомирским, которого мне очень важно перетянуть на свою сторону. Это очень богатый человек и в Малополыие пользуется большим влиянием. Если он согласится перейти на сторону шведов, то Яну Казимиру нечего будет делать в Речи Посполитой. О том, что ты везешь к нему письма, а также и о цели своей поездки, ты не скрывай от короля... но не хвастай этим, а сделай вид, что проболтался случайно. Дай Бог, чтобы Любомирский не отказался. Сначала он, конечно, будет колебаться; но надеюсь, что мои письма произведут на него впечатление, особенно потому, что у него есть важная причина заботиться о моем к нему расположении. Впрочем, я тебе скажу, чтобы ты знал, как действовать. Он уже давно подъезжал ко мне, чтобы выпытать, не отдам ли я свою единственную дочь за его сына, Гераклия. Оба они еще дети, но можно будет заключить условие, а для него это очень важно, ибо другой такой невесты нет во всей Речи Посполитой; а если бы два таких состояния соединить в одно, то ему не было бы равного в мире. А если еще подать надежду, что его сын за моей дочерью унаследует и великокняжескую корону, о чем ты дашь понять ему, то он соблазнится, как Бог свят: уж очень он заботится о славе своего дома - больше, чем о Речи Посполитой.

- Что же мне ему сказать?

- То, что мне неудобно писать... Но нужно подсунуть ему все это осторожно. Боже тебя сохрани сказать ему, что ты от меня слышал о моем желании добиться короны. Это слишком рано... Но скажи, что вся шляхта на Литве и Жмуди только и говорит об этом, что сами шведы говорят об этом, что ты и при дворе это слышал... Обрати внимание, кто ближе всего к нему стоит, и подай тому такую мысль: если Любомирский перейдет на сторону шведов и поможет князю получить великокняжескую корону, то он в награду сможет требовать для своего сына руки дочери Радзивилла и со временем унаследовать его корону; намекни ему также, что, получив ее, он может рассчитывать уже и на польский престол. Если они за эту мысль не ухватятся обеими руками, то тем самым покажут, что они мелкие люди! Кто боится великих планов, тот должен довольствоваться булавой, каштелянством, пусть выслуживается, гнет спину, через слуг добивается милости, ибо он ничего лучшего не стоит!.. Бог меня предназначил для другого, и я смело протягиваю руку ко всему, что в человеческой власти, - я хочу дойти до тех пределов, какие сам Бог предоставил людям...

И, сказав это, князь вытянул вперед руки, точно желая схватить какую-то невидимую корону, но вдруг от возбуждения стал задыхаться. Но скоро он успокоился и сказал прерывающимся голосом:

- В то время, когда душа стремится... точно к солнцу... болезнь твердит свое "Memento!"... (Помни! (лат.) Memento mori - помни о смерти.) Будь что будет... но я предпочитаю, чтобы смерть застала меня в короне... а не в королевской приемной...

- Может, позвать доктора? - спросил Кмициц.

Радзивилл махнул рукой:

- Не надо... не надо... Мне уже лучше... Вот все, что я хотел тебе сказать... Кстати... следи за тем, что предпримут Потоцкий и его сторонники. Они держатся крепко и... и сильны... Конецпольский и Собеский тоже неизвестно, на чьей стороне... Смотри и учись... Вот, все прошло... Ты меня хорошо понял?

- Да. Если в чем-нибудь и ошибусь, то по собственной вине.

- Письма почти все написаны. Когда ты хочешь ехать?

- Сегодня, и как можно скорее!

- Ты ни о чем не хочешь меня попросить?

- Ваше сиятельство... - начал Кмициц и запнулся.

- Говори смело, - сказал князь.

- Прошу вас, - сказал Кмициц, - пусть мечнику и ей... не причинят никакой обиды...

- Можешь быть уверен. Но вижу, ты эту панну еще любишь.

- И сам не знаю! - ответил Кмициц. - Минутами люблю, минутами ненавижу. Все между нами кончено... осталось лишь одно страдание... Я не женюсь на ней, но не хочу также, чтобы она досталась другому. Не допускайте до этого, ваше сиятельство... Я сам не знаю, что говорю... и вы не обращайте на мои слова внимания... Мне нужно уехать, тогда Бог вернет мне рассудок.

- Будь покоен; я к ней никого не допущу, и отсюда они не уедут. Лучше всего бы отправить ее в Тауроги к княжне. Будь покоен, пан Андрей! Ступай, готовься к дороге, а потом приходи ко мне обедать...

Кмициц поклонился и вышел, а князь вздохнул с облегчением. Он был рад отъезду Кмицица. При нем останется его полк и имя, как сторонника, а о нем самом он не заботился.

Напротив, уехав, Кмициц мог оказать ему большую услугу; в Кейданах он давно стал ему в тягость. Гетман был в нем увереннее издали, чем вблизи; а его дикая горячность могла окончиться в Кейданах взрывом и опасным для них обоих разладом.

- Уезжай скорее, сущий дьявол! - пробормотал князь, посматривая на дверь, за которой скрылся Кмициц.

Потом он велел пажу позвать Гангофа.

- Кмициц тебе передает свой полк, он уезжает; кроме того, ты будешь командовать всей конницей.

На холодном лице Гангофа мелькнуло что-то похожее на радость; он получил повышение.

Он почтительно поклонился и произнес:

- Постараюсь верной службой отплатить вашему сиятельству за милость. Потом выпрямился и ждал, точно желая что-то сказать.

- Что еще? - спросил князь.

- Сегодня утром из Вилькомира приехал шляхтич с донесением, что против вашего сиятельства идет Сапега с войсками.

Радзивилл вздрогнул, но тотчас овладел собой и сказал Гангофу:

- Можешь идти!

А потом глубоко задумался.

XXIV

Кмициц ревностно занялся приготовлениями к отъезду и выбором людей, которые должны были его сопровождать; он решил ехать со свитой, во-первых, для безопасности, а во-вторых, для представительства, подобающего послу. Он торопился выехать в тот же день на ночь, а если дождь не пройдет, то на следующее утро. Наконец ему удалось найти шесть надежных солдат, служивших у него в лучшие времена и готовых идти за ним хоть на край света. Это была исключительно шляхта, остатки некогда сильной шайки, уничтоженной Бутрымами. В числе его свиты был и вахмистр Сорока, давнишний слуга Кмицица, опытный и бравый солдат, на душе которого тяготело немало преступлений.

После обеда гетман передал Кмицицу письма и пропуск к шведским комендантам, потом распрощался с ним трогательно и советовал быть осторожным.

К вечеру погода прояснилась, бледное осеннее солнце показалось над Кейданами и скрылось за багровыми тучами, покрывавшими небо на западе длинными полосами. Кмициц за чаркой меда прощался с офицерами, когда вошел Сорока и спросил:

- Скоро тронемся, мосци-комендант?

- Через час! - ответил Кмициц.

- Все готовы и ждут на дворе.

Вахмистр вышел, а офицеры принялись еще чаще чокаться, хотя Кмициц скорее делал вид, что пьет. Вино ему казалось противным и ничуть не улучшало его настроения, между тем как остальные были уже изрядно навеселе.

- Мосци-полковник! - говорил Гангоф. - Передайте от меня нижайший поклон князю Богуславу. Столь умного и храброго рыцаря нет во всей Речи Посполитой. Приехав к нему, вы подумаете, что попали во Францию. Другой язык, другие обычаи, и этикет такой, какого вы не встретите и при королевском дворе.

- Я помню князя Богуслава под Берестечком, - сказал Харламп. - У него был драгунский полк, вышколенный на французский лад и несший обязанности и пехоты, и конницы. Как офицеры, так и солдаты были почти сплошь французы и такие франты, что ото всех от них пахло всякими благовониями, как из аптеки. Благовоспитанность же и любезность они строго соблюдали даже во время битвы: проколов врага рапирой, каждый из них обязательно прибавлял: "Pardonnez moi!" (Извините! (фр.).) A князь Богуслав ездил среди них всегда улыбающийся, хоть бы во время самого горячего боя, ибо у французов в моде смеяться во время кровопролития. После сражения ему сейчас же приносили свежие воротнички, волосы он приглаживал горячими щипцами, делая из них локоны. Но несмотря на это, он все же очень храбр и всегда шел первым в огонь.

- Да, - заметил Гангоф, - интересные вещи ожидают вас там, вы увидите самого шведского короля, а это после нашего князя первый воин в мире.

- И Чарнецкого, - прибавил Харламп, - а об его храбрости тоже немало рассказывают.

- Чарнецкий на стороне Яна Казимира и он наш враг! - ответил Гангоф.

- Странные вещи бывают на свете, - заметил, точно про себя, пан Харламп. - Если бы год тому назад кто-нибудь сказал мне, что сюда придут шведы, - все мы, конечно, были бы уверены, что будем их бить, а между тем...

- Не мы одни, а вся Речь Посполитая приняла их с распростертыми объятиями! - возразил Гангоф.

- Совершенно верно! - ответил задумчиво Кмициц.

- Кроме Сапеги, Госевского, Чарнецкого и коронных гетманов! - сказал Харламп.

- Лучше бросим об этом говорить, - ответил Гангоф. - Ну, мосци-полковник, возвращайтесь к нам в добром здоровье... вас здесь ожидают повышения...

- И панна Биллевич! - прибавил Харламп.

- Вам до нее никакого дела нет! - ответил резко Кмициц.

- Конечно, нет, я уж слишком стар. Последний раз... Постойте, Панове... Когда же это было?.. Да, во время коронации нашего милостивого короля Яна Казимира...

- Забудьте вы это имя! - прервал Гангоф. - В настоящее время над нами царствует Карл-Густав.

- Правда... Но привычка вторая натура... Ну так вот, последний раз, во время коронации Яна Казимира, бывшего нашего короля и великого князя литовского, я страшно влюбился в одну из фрейлин княжны Вишневецкой. Прехорошенькая была девушка. Но только я захочу подойти к ней, пан Володыевский тут как тут! Я с ним даже драться хотел, да в это время между нами затесался Богун, которого Володыевский выпотрошил, как зайца. Не случись он, вы бы меня живым не видели. Но тогда я готов был драться с самим чертом. Володыевский, впрочем, не подпускал меня к ней только из любви к другу, с которым она была помолвлена, еще большим забиякой... Я думал, что не переживу... Но когда князь послал меня к Смоленску, по дороге и любовь моя выветрилась. Доехав до Вильны, я и думать о ней перестал, и до сих пор остался холостяком. Нет лучшего лекарства от неудачной любви, чем путешествие!

- Так это правда? - спросил Кмициц.

- Ей-богу! К черту всех красавиц! Мне они больше не нужны!

- И вы уехали, не попрощавшись.

- Нет, не прощался; бросил только за собой ее красную ленту, как мне посоветовала одна старая женщина, опытная в любовных делах.

- Ваше здоровье! - воскликнул Гангоф, обращаясь к Кмицицу.

- Благодарю вас! - ответил Кмициц.

- Вам ехать пора, - заметил Гангоф, - да и нас служба ждет. Счастливого пути!

- Прощайте, Панове!

- Не забудьте бросить за собой красную ленту, - сказал Харламп, - на первом ночлеге залейте огонь водой. Помните мой совет!

- Прощайте!

- Не скоро увидимся!

- А может быть, на поле битвы, - прибавил Гангоф. - Дай Бог, чтобы не пришлось воевать друг против друга.

- Этого и быть не может, - ответил Кмициц. И офицеры вышли.

На часах пробило семь. На дворе лошади били копытами о каменные плиты. Какая-то странная тревога овладела Кмицицем при мысли о предстоящем путешествии.

"Нужно ехать скорей, а там - будь что будет!" - думал он.

Но теперь, когда лошади уже фыркали за окном и наступил час отъезда, он почувствовал, что та жизнь будет для него чужда, а все, с чем он сжился, с чем невольно сросся душой и телом, останется здесь. Прежний Кмициц останется здесь, туда поедет другой человек, столь же чужой для всех, как и они, эти люди, для него. Ему придется там начать новую жизнь, а бог знает, хватит ли для этого желания.

Кмициц страшно устал душой, а потому чувствовал себя перед поездкой в новые страны, к новым людям бессильным... Ему даже казалось, что он будет там так же страдать, как и здесь.

"Ну, пора. Надо одеваться и ехать!"

"Но неужели не простившись?"

"Возможно ли, чтобы он, который был так близок с ней, стал так далек, что не может даже попрощаться перед дорогой? Вот до чего дошло! Но что же сказать ей?.. Разве лишь то, что все кончено, что "она может идти своей дорогой, а я своей". Но зачем говорить, когда это и без слов ясно. Ведь я уже больше ей не жених. Все прошло и никогда не вернется. К чему терять время, слова, к чему мучиться?"

"Не пойду", - сказал он.

Но ведь их еще соединяет воля покойного. Нужно расстаться без гнева, нужно сказать: "Вы меня не хотите, я возвращаю вам слово. Забудем о завещании; и пусть каждый из нас ищет счастья, где может".

Но она может ответить: "Я давно уже это сказала вам, к чему же повторять".

"Не пойду", - повторил Кмициц.

И, надвинув шапку, он вышел в коридор. Хотел вскочить на лошадь и поскорее очутиться за воротами.

Но вдруг точно кто схватил его за волосы.

Им овладело такое страстное желание повидаться с нею, что он не рассуждал больше и не шел, а бежал с закрытыми глазами, точно хотел броситься в воду.

У самой двери, около которой стояла стража, он наткнулся на слугу мечника.

- Пан мечник у себя? - спросил он.

- Пан мечник в цейхгаузе.

- А панна?

- Панна у себя.

- Доложи ей, что пан Кмициц уезжает и хочет с нею проститься. Слуга пошел исполнить его приказание, но не успел он вернуться с ответом, как Кмициц взялся за ручку двери и вошел, не спрашивая разрешения.

- Я пришел с вами проститься, - сказал он, - бог весть, увидимся ли мы когда-нибудь. Я хотел ехать, не простившись, но не мог. Кто знает, вернусь ли я и когда вернусь. Лучше расстанемся без гнева, чтобы нас не постигла кара Божья. Мне многое хотелось бы сказать, но я не могу. Не было счастья, значит, не было воли Божьей, и теперь, хоть головой об стену бейся, ничто не поможет. Не осуждайте меня, и я вас судить не буду. Не будем обращать внимания на волю покойного, ибо она перед Божьей волей ничего не значит. Дай Бог вам счастья и спокойствия! Главное: простим друг другу. Не знаю, что меня там ожидает. Но дольше оставаться здесь я не могу... Нет для меня спасения... Я ничего здесь не могу делать, как только по целым дням думать о своем горе и ничего, в конце концов, не выдумать. Мне нужен этот отъезд, как рыбе вода, как птице воздух, иначе я с ума сойду!..

- Пошли вам Господь счастья! - ответила панна Александра.

Она стояла перед ним, точно оглушенная его словами. На лице ее отражалась тревога и замешательство, которые она напрасно старалась скрыть; она смотрела на молодого человека широко раскрытыми глазами и наконец сказала:

- Я не сержусь на вас.

- Дай Бог, чтоб так было, - ответил Кмициц. - Какой-то злой дух стал меж нас и разъединил нас, точно морем, и этого моря нам не переплыть. Мы шли не туда, куда нам хотелось, а туда, куда нас что-то толкало, и заблудились оба. Но теперь, когда нам надо расстаться, лучше крикнуть хоть издали друг другу: "Счастливый путь!" Я тоже не сержусь на вас и думаю только, что все же нам лучше объясниться. Вы меня считаете изменником, и это для меня больнее всего, ибо - клянусь спасением души! - я никогда им не был и не буду.

- Я теперь этого не думаю! - ответила девушка.

- Как же вы могли думать это хоть один час?! Правда, я раньше мог, не задумываясь, поджечь кого-нибудь, застрелить, но изменить ради собственной выгоды, ради себя - никогда! Вы женщина и не можете понять, в чем спасение отчизны, и не должны меня осуждать. Знайте же, что спасение в руках Радзивилла и шведов, и кто думает иначе, тот губит отчизну; я не изменник и никогда им не буду. Вы осудили меня несправедливо!.. Клянусь вам, я говорю это для того, чтобы вместе с тем сказать: я прощаю вас, но и вы меня простите.

Панна Александра уже овладела собою.

- Я сознаюсь в своей вине и прошу у вас прощения...

Голос ее дрогнул, и глаза наполнились слезами; Кмициц воскликнул взволнованным голосом:

- Прощаю, прощаю, я бы тебе и смерть свою простил!

- Пусть же Бог наставит вас на путь истины и не даст идти дальше по пути заблуждения!

- Замолчи, бога ради! - воскликнул Кмициц. - Как бы опять между нами не произошло недоразумения. На ложной ли я дороге или нет, но не говори об этом. Один Бог мне судья! Дай же мне руку на прощанье... Ни завтра, ни послезавтра, а может быть, и никогда уже я не увижу тебя, Оленька!.. Неужели мы с тобой уже не увидимся больше?..

Крупные слезы, как жемчуг, стали падать на ее щеки.

- Пан Андрей... Оставьте этих изменников... и, может быть, все...

- Замолчи!.. Замолчи!.. - ответил Кмициц прерывающимся голосом. - Не могу!.. Лучше не говори... Если бы меня убили, я бы не страдал так! Боже милостивый, за что такая мука? Прощай... в последний раз... Пусть смерть потом закроет мне глаза! Зачем ты плачешь?.. Не плачь, я с ума сойду!!

И, подбежав к ней, он прижал ее к груди и стал покрывать поцелуями ее глаза, губы, затем упал к ее ногам, наконец вскочил, как безумный, и, схватившись за голову, выбежал из комнаты, воскликнув:

- Тут и сам черт не поможет, не то что красная лента!

Оленька видела через окно, как он сел на лошадь и в сопровождении шести всадников направился к воротам, где часовые отдали ему честь; ворота захлопнулись, и они скрылись в темноте. Настала ночь...

XXV

Ковна и вся сторона на левом берегу Вилии, а также все дороги были заняты неприятелем, и так как Кмициц не мог ехать на Полесье большой дорогой, через Ковну и Гродну, то поехал боковыми дорогами, по берегу Невяжи до самого Немана, миновав который очутился в Трокском воеводстве.

Всю эту, правда не очень большую, часть пути он проехал без приключений, ибо местность эта находилась еще в руках Радзивилла.

Местечки, а кое-где и деревни, были заняты радзивилловскими войсками или небольшими шведскими отрядами, которые гетман умышленно выдвинул против Золотаренки, стоящего по другую сторону Вилии.

Золотаренко был бы не прочь "потрепать" шведов, но те, чьим он был помощником, не хотели с ними войны или, по крайней мере, желали отложить ее на продолжительное время; поэтому Золотаренко получил строжайший приказ - не переходить реки, а в случае, если бы сам Радзивилл вместе со шведами выступил против него, он должен был сейчас же отступить.

Благодаря этому местность по правой стороне Вилии была спокойнее, но так как через реку посматривали друг на друга, с одной стороны, казацкие сторожевые отряды, а с другой - шведские и радзивилловские, то один выстрел мог повлечь за собой страшную войну.

В ожидании этого все попрятались в более безопасные места. Было спокойно, но и пусто. Повсюду Кмициц встречал безлюдные местечки и деревни.

Поля тоже были пусты, в этом году их никто не засевал. Простой народ прятался в непроходимые леса, куда забирал и все свое достояние; шляхта бежала в соседнюю Пруссию, которой пока еще не грозила война. Только на дорогах было движение, ибо число бежавших увеличивали и те, которым удалось переправиться с левого берега Вилии, из-под гнета Золотаренки.

Последних было много, особенно крестьян, - шляхта была большей частью или взята в плен, или перерезана на порогах собственных домов.

Кмициц то и дело встречал целые толпы крестьян с женами и детьми; они гнали перед собой стада рогатого скота, лошадей и овец. Эта часть Трокского воеводства была богата и плодородна, и у крестьян было что припрятать. Наступающая зима не пугала беглецов, и они предпочитали ожидать лучших дней среди лесных мхов, в шалашах, покрытых снегом, чем в своих родных деревнях умереть от рук неприятеля.

Кмициц часто подъезжал к беглецам или к кострам, горевшим ночью в лесных зарослях, и всюду слышал страшные рассказы о зверствах Золотаренки и его приверженцев, которые резали людей, не глядя ни на возраст, ни на пол, жгли деревни, рубили в садах деревья, оставляя только землю и воду. Ни одно татарское нашествие не причиняло такого опустошения.

Они не довольствовались обыкновенной смертью своих жертв и, прежде чем убить их, мучили страшными пытками. Многие из этих людей бежали, лишившись рассудка, и по ночам наполняли лес раздирающими душу криками; другие хоть и перешли уже на другую сторону Немана и Вилии, где их от Золотаренки отделяли леса и болота, но жили все время под страхом и протягивали руки к Кмицицу и его спутникам, умоляя о пощаде, точно перед ними стоял неприятель.

Встречал он по пути и шляхетские кареты, в которых ехали старики, женщины и дети; а за ними шли телеги, нагруженные запасами живности, домашней утварью и другими вещами. Всюду был страшнейший переполох, скорбь...

Кмициц порой утешал этих несчастных, говорил, что скоро придут шведы и прогонят того неприятеля, что за рекой. Тогда беглецы поднимали руки к небу и говорили:

- Пошли, Господи, здоровья и счастья нашему князю-воеводе за то, что он этих добрых людей привел для нашего спасения. Как только придут шведы, мы вернемся домой, на наши родные пепелища.

Все с благоговением произносили имя князя. Из уст в уста передавалась весть, что он скоро придет во главе своих и шведских войск. Сперва прославляли "скромность" шведов и их человеческое обращение с местными жителями. Радзивилла называли литовским Гедеоном, Самсоном и спасителем. Люди, бежавшие из местностей, где дымились еще теплая кровь и пожарища, ожидали его, как спасения.

А в Кмицице, когда он слышал эти благословения и пожелания, росла вера в Радзивилла, и он повторял в душе: "Вот какому человеку я служу! Я пойду за ним всюду с закрытыми глазами. Он бывает иногда страшен и загадочен, но он умнее других, и в нем одном спасение".

У него стало легче на душе при этой мысли, и он продолжал путь, то тоскуя о Кейданах, то раздумывая о безвыходном положении отчизны.

Тоска в нем все росла, но красной ленточки он не бросил, огня не залил, ибо заранее был убежден, что это не поможет.

- Ах, будь она здесь, если бы слышала она эти рыдания и стоны, то не молила бы Бога, чтобы он меня наставил, не говорила бы, что я заблуждаюсь, как те еретики, что изменили истинной вере. Но это ничего! Рано или поздно она увидит, кто ошибался. А тогда будет, что Бог даст! Может, мы еще увидимся.

И вместе с тоской в нем росло убеждение, что он идет по верному пути, и это вернуло ему спокойствие, которого он давно лишился. С тех пор как он, после стычек с Хованским, возвращался в Любич, у него ни разу еще не было так весело на душе.

Харламп был прав, говоря, что нет лучшего лекарства от душевных страданий, как путешествие. Здоровье у Кмицица было железное, и врожденная любовь к приключениям снова ожила в его душе. Он уже видел их перед собою, радовался им и гнал свой отряд без отдыха, делая лишь короткие остановки для ночлега.

Перед глазами у него все стояла его дорогая Оленька, заплаканная, дрожащая в его объятиях, как птичка, и он говорил себе: "Вернусь!"

Порою перед ним вставала фигура гетмана, мрачная, огромная, грозная. Но, может быть, именно потому что он от нее удалялся все больше, она становилась для него почти дорогой. До сих пор он ему подчинялся, теперь начинал любить. До сих пор Радзивилл захватывал его, как водоворот, который втягивает все, что находится вблизи него; теперь Кмициц чувствовал, что он сам добровольно хочет плыть за ним.

И издали этот огромный воевода вырос в глазах молодого рыцаря почти до невероятных размеров. Не раз, закрыв глаза, он видел гетмана на троне, и трон этот был выше сосен. На голове его была корона, лицо было то же, как всегда, но мрачное, огромное, в руках меч и жезл, а у ног вся Речь Посполитая.

И он склонялся в душе перед его величием.

На третий день Кмициц со своими людьми оставили Неман далеко за собой и въехали в еще более лесистую местность. Беглецов он встречал на дорогах целыми толпами, а шляхта, которая не могла владеть оружием, почти вся уходила в Пруссию от набегов неприятеля, ибо, не задерживаемый в этой местности радзивилловскими и шведскими отрядами, он мог проходить к самым границам Пруссии. Главной его целью был грабеж.

Часто это были шайки, якобы принадлежащие Золотаренке, а на деле не признававшие над собой никакого начальства - просто разбойничьи шайки, так называемые "партии", предводительствуемые местными громилами. Они избегали встреч с войсками и даже с городскими жителями, предпочитая нападать на деревни, имения и на отдельных путников.

Шляхта громила их при случае и украшала ими придорожные сосны, но, несмотря на это, всегда можно было наткнуться на большие их отряды, и Кмициц должен был соблюдать чрезвычайную осторожность.

Несколько далее Кмициц застал жителей, сидящих спокойно в своих жилищах; мещане рассказывали ему, что дня два тому назад на староство напал отряд Золотаренки в пятьсот человек и вырезал бы всех, как всегда, а город поджег бы, если бы не неожиданная помощь, которая на них точно с неба свалилась.

- Уж мы готовились к смерти, - рассказывал арендатор заезжего дома, где остановился Кмициц, - как вдруг Господь послал нам на помощь какое-то войско. Мы сперва думали, что это новый неприятель, а оказалось - свои. Они сейчас же бросились на этих негодяев и в час их всех с нашей помощью уложили.

- Чей же это был отряд? - спросил Кмициц.

- Пусть Бог им даст здоровья... Они ничего не сказали, а мы и спрашивать не смели, кто они такие. Покормили лошадей, взяли сена, хлеба и уехали.

- А откуда они пришли и куда пошли?

- Пришли со стороны Козловой Руды, а пошли на юг. Мы хотели было раньше бежать в лес, но раздумали, остались, нам пан подстароста сказал, что после такой трепки разбойники сюда не скоро явятся.

Кмицица сильно заинтересовало известие об этой битве, и он спросил снова:

- А вы не знаете, как зовут полковника?

- Не знаем, но полковника мы видели, он разговаривал с нами. Молодой он и маленький, как иголка. На вид совсем не такой воин, каков на самом деле.

- Володыевский! - воскликнул Кмициц.

- Володыевский или другой кто, мы не знаем, но пусть Бог даст ему сделаться гетманом!

Кмициц глубоко задумался. Очевидно, он шел по той же дороге, по которой несколько дней тому назад проходил Володыевский со своими ляуданцами. И это было вполне естественно, ибо оба они шли на Полесье. Ему пришло в голову, что если он будет торопиться, то может наткнуться на маленького рыцаря, а в таком случае все радзивилловские письма попадут в руки конфедератов. Подобное столкновение могло бы свести на нет всю его миссию и причинить бог знает какой вред радзивилловскому делу. Кмициц решил остановиться в Пильвишках дня на два, чтобы Володыевский за это время ушел как можно дальше.

На следующий день он убедился, что поступил более чем благоразумно, ибо не успел еще одеться, как к нему явился хозяин постоялого двора.

- Я к вашей милости с новостью, - сказал он.

- Хорошей?

- Ни дурной, ни хорошей, а только то, что у нас гости. Сегодня утром к нам съехался целый двор и остановился в доме старосты. Сколько войска, карет, прислуги. Мы думали сначала, что это сам король.

- Какой король?

Корчмарь замялся и стал теребить в руках шапку.

- Правда, у нас теперь два короля, но ни один из них не приехал, а приехал князь-конюший.

Кмициц вскочил.

- Что? Князь-конюший? Князь Богуслав?

- Точно так. Двоюродный брат князя-воеводы виленского.

- Вот приятная встреча! - воскликнул Кмициц.

Корчмарь, поняв, что Кмициц знаком с князем, поклонился ему ниже, чем накануне, и вышел из комнаты, а Кмициц стал торопливо одеваться и час спустя был уже у дома старосты.

Все местечко было полно солдат. Пехота устанавливала в козлы ружья; Драгуны спешились и заняли соседние дома. Солдаты и придворные в самых разнообразных одеждах стояли перед домами или прогуливались по улицам. Всюду слышалась французская и немецкая речь. Нигде ни одного польского воина, ни одного польского мундира; пехота и драгуны были одеты в какие-то странные костюмы, совсем не похожие на те, которые Кмициц видел на иностранных солдатах в Кейданах. Солдаты были так красивы и видны, что каждого рядового можно было принять за офицера. Кмициц залюбовался ими. Все они с любопытством разглядывали молодого рыцаря, шедшего в дорогом праздничном наряде в сопровождении свиты.

По двору бродили придворные, все одетые по-французски: пажи в беретах с перьями, берейторы в высоких шведских ботфортах.

Видимо, князь не имел намерения останавливаться надолго в Пильвишках и заехал только накормить лошадей, так как экипажи стояли тут же, а лошадей кормили из жестяных сит, которые держали в руках.

Кмициц подошел к офицеру, стоявшему на карауле перед домом, и сказал, кто он и зачем приехал; тот отправился сейчас же доложить о нем князю. Немного спустя он торопливо вернулся с уведомлением, что князь немедленно хочет видеть гетманского посланного, и, указывая Кмицицу дорогу, вошел вместе с ним в дом.

Миновав сени, они в столовой застали нескольких придворных, сидевших с вытянутыми в креслах ногами и сладко дремавших. Перед дверью следующей комнаты офицер остановился и, поклонившись пану Андрею, сказал по-немецки:

- Князь там!

Пан Андрей вошел и остановился у порога. Князь сидел перед зеркалом, поставленным в углу комнаты, и так пристально всматривался в свое лицо, только что покрытое румянами и белилами, что не обратил внимания на вошедшего. Двое слуг, стоя на коленях, застегивали пряжки высоких дорожных сапог, он же расчесывал медленно густую, ровно подрезанную надо лбом гривку золотистого парика или, может быть, собственных густых волос.

Это был еще молодой человек, лет тридцати пяти, которому на вид можно было дать лет двадцать пять самое большое. Кмициц знал его, но смотрел на него с любопытством, во-первых, потому, что много слышал об его рыцарской славе и многочисленных поединках с разными заграничными вельможами, а также благодаря необыкновенной наружности его, которую, увидев раз, трудно было забыть. Князь был высок и прекрасно сложен, но над его плечами возвышалась такая маленькая голова, что, казалось, она была приставлена с другого туловища; черты лица были тоже необыкновенно мелки, почти как у юноши, но и в нем не было симметрии: большой римский нос и громадные глаза, необыкновенной красоты и блеска, с орлиной смелостью взгляда. Остальная часть лица, окаймленная вдобавок длинными, густыми локонами, исчезла почти совсем; над маленькими, чуть ли не детскими губами росли небольшие усики. Нежный цвет лица, подкрашенного белилами и румянами, делал его похожим на девушку, но в то же время смелость, гордость и самоуверенность его лица не позволяли забывать, что это тот знаменитый "chercheur de noises" (Искатель ссор, задира, забияка (фр.).), как его называли при французском дворе, у которого острота так же легко вылетала из уст, как сабля из ножен.

В Германии, в Голландии и Франции рассказывали чудеса об его военных подвигах, ссорах, приключениях и поединках. В Голландии он бросился в самый разгар битвы в толпу несравненной испанской пехоты и собственными руками отбивал орудия и знамена; во главе полков принца Оранского брал крепости, признанные опытными вождями неприступными; над Рейном, во главе французских мушкетеров, он разбивал полки тяжелой немецкой пехоты; ранил на поединке первого французского фехтовальщика, князя де Фремуйля; другой известный забияка, барон фон Гетц, на коленях умолял его даровать ему жизнь; он ранил барона Грота, за что должен был выслушивать от брата Януша горькие упреки в том, что унижает свое княжеское достоинство, выходя на поединок с людьми низшего происхождения; наконец, на балу в Лувре, в присутствии всего французского двора, он дал пощечину маркизу де Риэ за то, что тот ему сказал дерзость.

Поединки, происходившие инкогнито по маленьким городам, гостиницам и постоялым дворам, не входили, конечно, в расчет. Все в нем было полно какой-то смеси женской изнеженности с необузданной отвагой. Во время редких кратковременных посещений родной страны он забавлялся ссорами с родом Сапег и охотой. Но тогда лесникам приходилось отыскивать для него медведиц с медвежатами, самых опасных и остервенелых, на которых он шел, вооружившись только рогатиной. Впрочем, он скучал на родине и приезжал домой нехотя, главным образом, во время войны; большими победами он прославился под Берестечком, Смоленском, Могилевом. Война была его стихией, хотя его быстрый и гибкий ум годился и для дипломатических интриг.

В них он умел быть терпеливым и твердым, гораздо более постоянным, чем в своих "амурах", длинная вереница которых дополняла историю его жизни. Мужья, у которых были красивые жены, боялись его как огня. Должно быть, поэтому он сам до сих пор не женился, хотя высокое происхождение и несметные богатства делали его одним из завиднейших женихов в Европе. Его сватали французский король и королева Мария-Людвика польская, князь Оранский и дядя, принц Бранденбургский, но он предпочитал свободу.

- Приданого мне не надо, - говорил он цинично, - а в других радостях у меня нет недостатка.

Так он дожил до тридцати пяти лет.

Кмициц, стоя у порога, с любопытством присматривался к отражавшемуся в зеркале лицу, а князь задумчиво расчесывал волосы; пан Андрей наконец кашлянул раз, другой, тогда князь, не поворачивая головы, спросил:

- Кто там? Не посланный ли от князя-воеводы?

- Не посланный, но от князя-воеводы! - ответил пан Андрей.

Тогда князь повернул голову и, увидев перед собой блестящего молодого человека, понял, что имеет дело не с обыкновенным слугой.

- Простите, мосци-пане кавалер! - сказал он любезно. - Вижу, что я ошибся. Но лицо ваше мне знакомо, хотя фамилии не могу вспомнить. Вы не придворный князя-воеводы?

- Меня зовут Кмициц, - ответил пан Андрей, - я не придворный, а полковник, с того времени, как привел князю-гетману собственный полк.

- Кмициц! - воскликнул князь. - Тот самый, который во время последней войны делал выпады на Хованского... а потом недурно справлялся и на собственный страх... Я много о вас слышал!

Сказав это, князь стал внимательнее и с некоторым удовольствием всматриваться в пана Андрея, в котором он, по рассказам, видел человека своего покроя.

- Садитесь, пане кавалер! - сказал он. - Я очень рад познакомиться поближе. А что слышно в Кейданах?

- Вот письмо от князя-гетмана, - ответил Кмициц.

Слуги, окончив застегивание сапог, вышли, князь сломал печать и стал читать, спустя минуту на его лице отразились скука и апатия. Он бросил письмо под зеркало и сказал:

- Ничего нового. Князь-воевода советует мне перебраться в Пруссию или Тауроги, что я и делаю, как видите. Ma foi! (Право же! (фр.).) Я не понимаю пана брата! Он пишет мне, что курфюрст в маркграфстве, что в Пруссию пробраться благодаря шведам он не может. Пишет, что у него волосы дыбом встают на голове: почему я молчу? А что же мне делать? Если курфюрст не может пробраться, то как же проберется мой посланный? Я сидел на Полесье потому, что ничего другого не оставалось делать. И скажу вам, мосци-кавалер, что скучал там, как черт на молебне. Медведей, что были близ Тыкоцина, я перебил всех, женщины тамошние пахнут овчиной, а этого запаха мой нос не выносит. Кстати, вы понимаете по-французски или по-немецки?

- По-немецки понимаю, - ответил Кмициц.

- Ну слава богу... Буду говорить по-немецки: от вашего языка у меня губы пухнут.

Сказав это, князь слегка вытянул нижнюю губу и прикоснулся к ней пальцами, как бы желая убедиться, не распухла ли она в самом деле, потом посмотрел в зеркало и продолжал:

- До меня дошли слухи, что около Лукова у какого-то шляхтича Скшетуского дивной красоты жена. Это далеко. Но я послал людей похитить ее и привезти сюда. И вот, вы не поверите, ее не нашли дома!

- Ваше счастье, - ответил пан Андрей, - потому что это жена знаменитого кавалера и рыцаря, который из Збаража пробрался через все войска Хмельницкого к королю.

- Мужа осаждали в Збараже, а я бы жену осадил в Тыкоцине. Вы думаете, что она защищалась бы с такой же яростью?

- Ваше сиятельство, при такой осаде вы не нуждались бы в моих советах, поэтому легко можете обойтись и без моего мнения! - ответил резко Кмициц.

- Правда. Жаль терять время на такие разговоры, - ответил князь. - Возвращаюсь к делу: у вас есть еще какие-нибудь письма?

- Письмо вашему сиятельству я уже передал, есть еще к шведскому королю. Не можете ли вы мне сказать, где его искать?

- Ничего не знаю. И откуда мне знать? В Тыкоцине его нет, за это я ручаюсь, потому что если бы он хоть раз заглянул туда, то отказался бы от обладания всей Речью Посполитой. Варшава, как я уже вам писал, в шведских руках, но вы и там не найдете его королевского величества. Он, должно быть, около Кракова или в самом Кракове, если не ушел еще в королевскую Пруссию. В Варшаве вы все узнаете. По моему мнению, Карл-Густав должен подумать о прусских городах, так как не может оставить их за собою. Кто бы мог ожидать, что в то время, когда вся Речь Посполитая отказывается от своего короля, когда вся шляхта присоединяется к шведам и воеводства сдаются одно за другим, - прусские города не хотят и слышать о шведах и готовятся дать отпор. Они хотят спасти Речь Посполитую и поддержать Яна Казимира. Задумывая наше дело, мы полагали, что все будет иначе, что они-то нам и помогут разрезать тот каравай, который вы зовете своей Речью Посполитой. А тут - ни с места! Счастье, что курфюрст глаз с них не спускает. Он уже обещал им помощь против шведов, но жители Гданьска ему не доверяют и говорят, что у них довольно своих сил.

- Мы уже знали это в Кейданах, - ответил Кмициц.

- Если у них недостаточно своих сил, то во всяком случае у них хорошее чутье, - продолжал князь, - графу столько же дела до Речи Посполитой, сколько мне или воеводе виленскому.

- Позвольте мне, ваше сиятельство, не согласиться с вами! - воскликнул с жаром Кмициц. - Князь-воевода только и заботится о Речи Посполитой и готов за нее пролить последнюю каплю крови.

Князь Богуслав захохотал:

- Вы слишком молоды, кавалер, молоды! Дядя-курфюрст больше всего заботится о том, как бы сцапать королевскую Пруссию, и только поэтому и предлагает им свою помощь. Но как только она будет у него в руках, как только в городах будут стоять его гарнизоны, он на следующий же день заключит союз со шведами, турками, даже с дьяволами. Если бы еще шведы прибавили ему часть Великопольши, то он бы из кожи вылез, чтобы помочь им забрать остальное. В том-то и горе, что шведы сами точат зубы на Пруссию, и отсюда все недоразумения между ними.

- Я с недоумением слушаю слова вашего сиятельства, - сказал Кмициц.

- Черт меня брал на Полесье, - продолжал князь, - что мне приходилось так долго сидеть сложа руки. Но что мне было делать? Мы условились с князем-воеводой, что, пока в Пруссии дело не выяснится, я не перейду открыто на сторону шведов. И это правильно, ибо этим путем всегда будет открыт тайный выход. Я послал даже тайно гонцов к Яну Казимиру, объявляя, что готов созвать на Полесье посполитое рушение, лишь бы мне прислали манифест. Короля, может быть, мне и удалось бы провести, но королева мне не верит и, должно быть, отсоветовала. Если бы не бабы, я бы уж сегодня стоял во главе всей полесской шляхты, а главное, во главе тех конфедератов, что разоряют теперь имения князя-воеводы: ведь им не оставалось бы ничего более, как пойти под мою команду. Я называл бы себя сторонником Яна Казимира, а на самом деле, имея в руках силу, торговался бы со шведами. Но эта баба слышит, как трава растет, и отгадывает самые сокровенные мысли. Она не королева, а настоящий король. У нее больше ума в одном мизинце, чем у Яна Казимира во всей голове.

- Князь-воевода... - начал Кмициц.

- Князь-воевода, - перебил с нетерпением Богуслав, - вечно опаздывает со своими советами, он пишет мне в каждом письме "сделай то-то и то-то", а я это давно уже сделал. Князь-воевода, кроме того, голову потерял... Послушайте, пане кавалер, чего он от меня требует...

И князь схватил письмо и стал читать вслух:

- "Сами вы, ваше сиятельство, будьте в дороге осторожны, а этих сорванцов конфедератов, которые шалят там, на Полесье, и взбунтовались против меня, постарайтесь разбить, чтобы они не могли пойти к королю. Они идут на Заблудов, а там крепкое пиво: как только перепьются, пусть их всех перережут, потому что они не стоят ничего лучшего. Когда будут перерезаны главари, остальные разбредутся".

Богуслав с недовольством бросил письмо на стол.

- Ну посудите, как же я могу в одно и то же время ехать в Пруссию и Устраивать резню в Заблудове? Играть роль патриота и сторонника Яна Казимира и вместе с тем резать тех, кто не хочет изменять королю и отчизне. Есть ли здесь смысл? Разве одно другому не противоречит? Ma foi, князь-гетман теряет голову! Ведь я сейчас, по дороге в Пильвишки, встретил какой-то взбунтовавшийся полк, идущий на Полесье. Я бы с удовольствием его разгромил, хотя бы для того, чтобы доставить себе удовольствие; но пока я не стал открытым сторонником шведов, пока дядя-курфюрст хотя бы для виду на стороне прусских городов а, следовательно, и на стороне Яна Казимира, - до тех пор я не могу доставлять себе подобные удовольствия, ей-богу, не могу... Единственно, что я мог сделать, - это любезничать с этими бунтовщиками, как и они со мной любезничали, подозревая меня в сношениях с гетманом, но не имея явных доказательств.

Тут князь уселся удобнее в кресло, вытянул ноги и, заложив небрежно руки под голову, начал повторять:

- Ну и галиматья в вашей Речи Посполитой! Ну и галиматья! Ничего подобного нельзя встретить во всем мире.

Вдруг он замолчал; ему, видно, пришла в голову какая-то новая мысль, он хлопнул себя по парику и спросил:

- А вы не будете на Полесье, ваць-пане?

- Как же, - ответил Кмициц, - у меня есть письмо с инструкциями к Герасимовичу, подстаросте в Заблудове.

- Вот как? Но ведь Герасимович здесь, со мной, - сказал князь. - Он едет с гетманскими вещами в Пруссию; мы боялись, что они попадут в руки бунтовщиков. Погодите, я прикажу его позвать.

Князь кликнул слугу и велел позвать подстаросту, а сам продолжал:

- Как все хорошо складывается. Вы избавите себя от лишних хлопот. Хотя... пожалуй, и жаль, что вы не едете на Полесье, там в числе конфедератских главарей есть и ваш однофамилец... Может быть, вам удалось бы его к нам завербовать.

- У меня не хватило бы времени, - ответил Кмициц, - мне нужно спешить к королю шведскому и пану Любомирскому.

- А! Значит, у вас есть письмо и к пану коронному маршалу? Догадываюсь, в чем дело... Когда-то Любомирский думал сосватать своего сына с дочерью Януша... Не хочет ли теперь гетман деликатным образом возобновить сватовство?

- В том-то и дело!

- Оба они еще совершенные дети... Гм, деликатная миссия! Ведь гетману неудобно напрашиваться первому. Притом... - Князь наморщил брови. - Притом из этого ничего не выйдет. Князь-гетман должен понимать, что его состояние должно остаться в руках Радзивиллов.

Кмициц с удивлением посматривал на князя, который ходил быстрыми шагами по комнате. Вдруг он остановился перед Кмицицем и сказал:

- Дайте мне кавалерское слово, что ответите на мой вопрос искренне.

- Ваше сиятельство, - сказал Кмициц, - лгут только те, кто боится, а я никого не боюсь.

- Приказал ли вам князь-воевода сохранить передо мной в секрете сватовство с Любомирским?

- Если бы мне было дано такое приказание, то я бы и не упоминал о нем.

- Могли бы проговориться. Даете слово?

- Даю! - ответил Кмициц, нахмурив брови.

- Вы сняли камень с моего сердца: я думал, что гетман и со мной ведет двойную игру.

- Не понимаю, ваше сиятельство.

- Я не женился во Франции на дочери Рогана, не считая еще с полусотни других княжон, которых мне сватали... знаете почему?

- Не знаю.

- Потому что мы заключили с князем-воеводой условие, что его дочь и его состояние растут для меня. Как верный слуга Радзивиллов, вы можете знать обо всем.

- Благодарю за доверие... Но вы несколько ошибаетесь, ваше сиятельство... Я не слуга Радзивиллов.

Князь Богуслав широко открыл глаза.

- Кто же вы?

- Я гетманский, но не придворный полковник и, кроме того, родственник князя-воеводы.

- Родственник?

- Я в родстве с Кишками, а мать гетмана - урожденная Кишко. Князь Богуслав с минуту смотрел на Кмицица, на щеках которого выступил легкий румянец. Вдруг он протянул руку и сказал:

- Прошу извинения, кузен, мне лестно такое родство.

Последние слова были произнесены с какой-то небрежной, хотя изысканной любезностью, в которой было что-то оскорбительное для пана Андрея. Щеки его еще больше вспыхнули, и он уже открыл рот, чтобы что-то ответить, как вдруг дверь открылась и на пороге появился управляющий Герасимович.

- Вам письмо, - сказал ему князь Богуслав.

Герасимович поклонился князю, затем пану Андрею, который подал ему письмо.

- Читайте, пане, - сказал ему князь Богуслав. Герасимович стал читать.

- "Пане Герасимович. Теперь время вам доказать преданность верного слуги своему господину. Деньги, которые вы можете собрать в Заблудове, а пан Пшинский в Орле..."

- Пана Пшинского зарубили конфедераты, - прервал князь, - поэтому пан Герасимович удирает.

Подстароста поклонился и продолжал читать:

- "...а пан Пшинский в Орле - подати, чинш и аренду..."

- Все уже забрали конфедераты, - снова прервал князь Богуслав.

- "...присылайте мне все как можно скорее, - продолжал читать Герасимович. - Можете и деревни какие-нибудь заложить у соседей, взяв как можно больше. Лошадей, все вещи, а в Орле большой подсвечник, картины и утварь, а главное - пушки, что стоят у крыльца, вышлите с моим братом-князем, ибо нужно ожидать грабежей".

- Опять запоздалый совет, пушки идут со мной! - сказал князь.

- "...Пушки разобрать по частям и хорошенько прикрыть, чтобы нельзя было догадаться, что везете. Везите все это немедленно в Пруссию, особенно избегая по дороге тех изменников, которые, взбунтовав мои войска, разоряют мои староства..."

- Да, уж и разоряют! Скоро от них и камня на камне не останется, - прервал князь.

- "...разоряют мои староства и собираются идти на Заблудов, а оттуда, должно быть, к королю. С ними биться трудно, ибо их много, но при встрече их можно подпоить, а ночью спящих перерезать (каждый хозяин может это сделать) или подсыпать чего-нибудь в крепкое пиво, а еще, может, собрать какую-нибудь шайку и устроить на них облаву..."

- Ничего нового! - сказал князь Богуслав. - Можете ехать со мной, пане Герасимович...

- Есть еще какая-то приписка, - ответил подстароста. И начал читать снова.

- "...Если нельзя вывезти все вина, то сейчас же их продать за наличные..." Тут пан Герасимович схватился за голову:

- Господи боже! Вина ведь идут в полдне пути за нами и, верно, попали в руки того отряда мятежников, который проходил мимо нас. Потеря не меньше тысячи червонцев. Засвидетельствуйте, ваше сиятельство, что вы сами приказали мне ожидать, пока бочки не уложат на телеги.

Страх пана Герасимовича еще бы усилился, если бы он знал пана Заглобу и то, что он в этом отряде. Князь Богуслав расхохотался и сказал:

- Пусть пьют на здоровье, читайте дальше.

- "...если же не найдется покупателя..."

Князь Богуслав схватился за бока и сказал:

- Уже нашелся. Придется лишь в долг ему поверить.

- "...если же не найдется покупателя, - читал жалобным голосом Герасимович, - то зарыть их в землю, но незаметно, чтобы более двух человек об этом не знало. Две-три бочки оставить в Орле и Заблудове, непременно самого лучшего и сладкого, чтобы разлакомить, а потом всыпать туда яду, чтобы хоть старшины околели, а без них вся шайка сама разбредется. Ради бога, не откажите мне в ваших услугах и, главное, сохраните все в тайне; они или сами найдут и выпьют, или пригласите их и угостите".

Подстароста, окончив чтение письма, стал пристально смотреть на князя Богуслава, как бы ожидая инструкций, а князь сказал:

- Вижу, что мой брат хорошего мнения о конфедератах, жаль лишь, что он опять запоздал... Додумайся он до этого недели две или хоть неделю назад, можно бы попробовать. А теперь идите с Богом, пане Герасимович, вы нам больше не нужны.

Герасимович поклонился и вышел.

Князь Богуслав остановился перед зеркалом и стал внимательно присматриваться к своей наружности, - поворачивал голову то вправо, то влево, отходил от зеркала, подходил к нему, встряхивал своими кудрями, не обращая никакого внимания на Кмицица, который сидел в тени, спиной к окну.

Но если бы князь хоть раз взглянул на молодого посла, то понял бы, что с ним творится что-то неладное: лицо Кмицица было бледно, лоб был весь в крупных каплях пота, руки судорожно дрожали. Он вскочил было со стула, но тотчас же сел снова, как человек, который борется с охватившим его бешенством или отчаянием. Наконец черты его лица точно онемели, очевидно, он напрягал всю силу воли, чтобы овладеть собою.

- Из того доверия, каким я пользуюсь у князя, вы можете заключить, что у него нет от меня тайн. Я душой и телом предан его делу; при таком состоянии, как у него и у вашего сиятельства, увеличится и мое, а потому я готов всюду следовать за вами... Я на все готов... и хотя я во все посвящен, но я не все понимаю толком...

- Чего же вы от меня хотите, очаровательный кузен? - спросил князь.

- Я прошу вас, ваше сиятельство, научить меня уму-разуму, стыдно мне у таких знаменитых дипломатов ничему не научиться. Не знаю лишь, захотите ли вы мне искренне ответить?

- Это будет зависеть от вашего вопроса и от моего настроения, - ответил князь Богуслав, не переставая смотреться в зеркало.

Глаза Кмицица сверкнули, но он продолжал спокойно:

- Дело вот в чем: князь-воевода виленский все свои поступки прикрывает благом и спасением Речи Посполитой. Она у него с уст не сходит. Так будьте же так добры, скажите прямо: это маска или правда и действительно ли князь-гетман думает о Речи Посполитой?

Князь окинул Кмицица проницательным взглядом и спросил:

- А если бы я вам сказал, что это маска, продолжали бы вы служить нам и впредь?

Кмициц пожал плечами и ответил:

- Я уже вам сказал, что при вашем состоянии и мое увеличится. Мне только этого и нужно, а до остального мне нет никакого дела!

- Вы выйдете в люди! Попомните мои слова. Но отчего же брат никогда не говорил с вами искренне?

- Может быть, потому, что он скрытен, а может быть, к слову не пришлось.

- Вы очень сообразительны, мосци-кавалер! Он действительно скрытен и не очень любит показывать свою настоящую шкуру. Такая уж у него натура. Ведь он и в разговоре со мной, как только забудется, начинает расцвечивать свою речь любовью к отчизне, пока наконец я не рассмеюсь ему в лицо. Правда! Правда!

- Значит, это - только маска? - спросил Кмициц.

Князь повернул стул, сел на нем верхом, как на лошади, и, облокотив руки на спинку, с минуту молчал, точно что-то обдумывая, а потом сказал:

- Послушайте, пан Кмициц. Если бы мы, Радзивиллы, жили во Франции, Испании или Швеции, где сын наследует престол после отца и где королевская власть от Бога, тогда, не принимая, конечно, во внимание каких-нибудь междоусобий, прекращения королевского рода, каких-нибудь необыкновенных событий, мы служили бы королю и отчизне, довольствуясь самым высшим положением, на какое дает нам право наше происхождение и богатство. Но здесь, в этой стране, где у короля власть не от Бога, где его шляхта выбирает, мы справедливо задали себе вопрос: почему должен царствовать Ваза, а не Радзивилл... Ваза еще ничего, он ведет свой род от королей, но кто может поручиться, что после него шляхте не придет в голову посадить на королевский и великокняжеский престол хотя бы пана Герасимовича или какого-нибудь Пегласевича из Песьей Воли. Тьфу! Да почем я знаю кого? А мы, князья Радзивиллы, должны будем, по древнему обычаю, целовать его королевскую песье-Вольскую руку... Тьфу, пора, мосци-кавалер, покончить с этим, черт дери!.. Посмотрите, что делается в Германии, сколько там удельных князей, которые по состоянию своему годились бы у нас только в подстаросты. А ведь у них есть свои уделы, они носят на голове короны и считаются выше нас, хотя им бы больше пристало носить шлейфы наших мантий. Пора с этим покончить, мосци-кавалер, пора привести в исполнение то, что задумал еще мой отец.

Тут князь оживился, встал с кресла и начал ходить по комнате.

- Нелегко, конечно, это сделать, так как олыкские и несвижские Радзивиллы не хотят нам помочь. Князь Михал писал брату, что нам надо скорее думать о власянице, а не о королевской мантии. Пусть он сам о ней и думает, пусть постится, пусть посыплет пеплом главу, пусть ему иезуиты спину полосуют плетью. Если он довольствуется саном кравчего, то пусть за всю свою добродетельную жизнь он только режет каплунов. Обойдемся и без него и рук не опустим - теперь самое время. Речь Посполитую черти берут! Она уж так бессильна, что никому не может сопротивляться. Всякий, кому не лень, лезет в ее границы. Того, что здесь произошло со шведами, не случалось еще нигде в мире. Мы с вами можем пропеть: "Те, Deum, laudamus" (Тебе, Бога, хвалим (лат.).), а все же это неслыханная и небывалая вещь... Как? Враг, известный своим хищничеством, нападает на страну и не только не встречает сопротивления, но все, кто жив, оставляют своего прежнего короля и спешат к новому: магнаты, шляхта, войско, замки, города, все! Ни чести, ни славы, ни стыда!.. Другого такого примера в истории нет! Тьфу, пане кавалер! Канальи живут в этой стране! И такая страна не должна погибнуть? Она рассчитывает на милость шведов. Уж они им покажут милость! В Великопольше шведы силой суют шляхте мушкеты в руки. И не может быть иначе, такой народ должен погибнуть, должен быть презираем, должен идти в услужение к соседям!

Кмициц становился все бледнее и еле сдерживал взрыв бешенства, но князь, увлеченный своей речью, упивался собственными словами, собственным умом и, не обращая внимания на слушателя, продолжал:

- Есть в этой стране обычай, мосци-кавалер, что когда кто-нибудь умирает, то родственники вытаскивают у него подушку из-под головы, чтобы он дольше не мучился. Я и князь-воевода решили оказать именно эту услугу Речи Посполитой. Но так как хищников много, и все рассчитывают на наследство, то мы всего захватить не сможем и хотим получить хоть часть, но, конечно, не какую-нибудь! Как родственники, мы имеем на это право. Если я не убедил вас моим сравнением насчет подушки, то объясню вам иначе. Речь Посполитая - это кусок красного сукна, за который ухватились шведы, Хмельницкий, русские, татары, электор и другие соседи. А мы с князем решили, что нам из этого куска должно остаться столько, чтобы хватило на мантию; поэтому мы не только не мешаем тянуть другим, но и сами тянем. Пусть за Хмельницким останется Украина, за шведами и принцем Бранденбургским - Пруссия и Великопольша, пусть Малопольшу берет Ракочи или кто другой, а Литва должна принадлежать князю Янушу, а потом, вместе с его дочерью, мне.

Кмициц поднялся:

- Благодарю вас, ваше сиятельство: это все, что я хотел узнать!

- Вы уже уходите?

- Да!

Князь внимательно взглянул на Кмицица и только теперь заметил его бледность и волнение.

- Что с вами, пане Кмициц? - спросил он. - Вы походите на выходца с того света.

- Я так устал, что валюсь с ног, и голова кружится! Прощайте, ваше сиятельство, перед отъездом я еще зайду.

- Только поспешите, после обеда я тоже уезжаю.

- Самое большее я буду через час!

Сказав это, Кмициц поклонился и вышел.

В следующей комнате слуги, увидев его, встали с своих мест, но он прошел, как пьяный, никого не видя. На пороге он схватился обеими руками за голову, повторяя чуть не со стоном:

- Иисусе Назарейский! Царь Иудейский! Господи! Господи!

Он прошел, шатаясь, через двор, мимо стражи, состоявшей из шести человек, вооруженных алебардами. За воротами стояли его люди с вахмистром Сорокой во главе.

- За мной! - крикнул Кмициц.

И направился через город к постоялому двору.

Сорока, старый слуга Кмицица, знал его прекрасно и тотчас заметил, что с молодым полковником творится что-то необыкновенное.

- Держи ухо востро! - сказал он тихо своим людям. - Горе тому, на кого обрушится его гнев!

Солдаты молча следовали за ним, а Кмициц не шел, а почти бежал вперед, размахивая руками и повторяя бессвязные слова.

До ушей Сороки доносились только отрывочные восклицания: "Отравители, клятвопреступники, изменники!.. Преступник и изменник!.. Оба одинаковы..."

Потом Кмициц стал поминать имена прежних своих товарищей. Имена: Кокосинский, Кульвец, Раницкий, Рекуц и другие вылетали из его уст одно за другим. Несколько раз он упомянул Володыевского. Сорока слушал его с изумлением, тревожился все больше, а в душе думал:

"Чья-нибудь кровь прольется, не может иначе быть!"

Но вот они пришли на постоялый двор. Кмициц тотчас заперся в своей комнате и с час не подавал признаков жизни.

А солдаты между тем без всякого приказа укладывали тюки и седлали лошадей. Сорока говорил им:

- Это не помешает, - нужно быть ко всему готовым.

- Мы и готовы! - отвечали старые забияки, шевеля усами. Оказалось, что Сорока хорошо знал своего господина: в сенях вдруг появился Кмициц, без шапки, в одной рубахе и шароварах.

- Седлать лошадей! - крикнул он.

- Уже оседланы.

- Тюки укладывать!

- Уложены.

- По червонцу на брата! - крикнул молодой полковник, который, несмотря на все свое волнение, заметил, что эти солдаты схватывают на лету каждую его мысль.

- Благодарим, пане комендант! - крикнули все хором.

- Двое возьмут с собой вьючных лошадей и сию же минуту поедут из города в Дубовую. Через город ехать шагом, а за городом пустить лошадей вскачь и остановиться только в лесу.

- Слушаюсь!

- Четверым зарядить ружья, для меня оседлать двух лошадей.

- Я знал, что что-то будет! - пробормотал Сорока.

- А теперь, вахмистр, за мной! - крикнул Кмициц.

И так, как был, в одних только шароварах и расстегнутой на груди рубахе, он вышел в сени, а Сорока пошел за ним; так они дошли до колодца. Здесь Кмициц остановился и, указывая на висящее у журавля ведро, сказал:

- Лей на голову воду.

Вахмистр знал по опыту, как опасно было спрашивать два раза; схватил шест, опустив ведро в колодезь, вытащил его быстро и вылил всю воду на голову Кмицица; пан Андрей начал фыркать и похлопывать руками по мокрым волосам, затем крикнул:

- Еще!

Сорока повторил это еще раз - и лил воду так, точно хотел потушить пламя.

- Довольно! - сказал наконец Кмициц. - Ступай за мной; поможешь мне одеться!

И оба вошли в дом.

В воротах они встретили двоих людей, уезжающих с вьючными лошадьми.

- Через город шагом, а там вскачь! - повторил вслед им Кмициц и вошел в комнату.

Полчаса спустя он появился на дворе одетый в дорогу: на нем были высокие сапоги, лосиный кафтан, опоясанный кожаным поясом, за который был заткнут пистолет.

Солдаты заметили, что из-под кафтана выглядывал край проволочной кольчуги, точно он собирался в битву. Сабля была тоже пристегнута высоко, чтобы легче было схватиться за рукоятку; лицо было спокойно, но сурово и грозно...

Окинув взглядом солдат, готовы ли они и хорошо ли вооружены, он вскочил на лошадь и, бросив хозяину червонец, выехал из постоялого двора.

Сорока ехал с ним рядом, а остальные трое сзади, ведя запасную лошадь. Вскоре они очутились на рынке, заполненном войсками князя Богуслава. Там царило необыкновенное движение. Должно быть, был получен приказ собираться. Драгуны подтягивали подпруги и взнуздывали лошадей, пехота разбирала мушкеты, установленные в козлы перед домами; лошадей запрягали в телеги.

Кмициц очнулся от своей задумчивости.

- Слушай, старик, - сказал он Сороке, - ведь от усадьбы старосты дорога идет дальше и не нужно возвращаться через рынок?

- А куда мы поедем, пане полковник?

- В Дубовую.

- Тогда с рынка надо свернуть мимо усадьбы. Рынок останется за нами.

- Хорошо! - сказал Кмициц.

Спустя минуту он пробормотал точно про себя:

- Эх, если бы те жили теперь! Мало у меня людей для такого предприятия. Между тем они проехали рынок и стали сворачивать к дому старосты, который был в версте от дороги. Вдруг раздалась команда Кмицица:

- Стой!

Солдаты остановились, а он повернулся к ним и спросил:

- Готовы вы к смерти?

- Готовы! - ответили хором оршанские забияки.

- Мы лезли в горло Хованскому, и он нас не съел... Помните?

- Помним.

- Сегодня нужно нам решиться на большое дело... Удастся - тогда милостивый наш король сделает из вас вельмож... Я в том порукой... Не удастся - сидеть вам на колу.

- Почему не удастся! - ответил Сорока, глаза которого сверкнули, как у старого волка.

- Удастся! - повторили трое других, Белоус, Завратынский и Лубенец.

- Мы должны похитить князя-конюшего! - сказал Кмициц.

И замолчал, точно желая проверить, какое впечатление произведет на солдат эта безумная мысль. Они тоже молчали и не спускали с него глаз, только усы их шевелились и лица приняли грозное и разбойничье выражение.

- Кол близко, награда далеко! - сказал наконец Кмициц.

- Мало нас, - пробормотал Завратынский.

- Это хуже, чем с Хованским! - прибавил Лубенец.

- Войска все на рынке, а в доме только стража и человек двадцать придворных, - сказал Кмициц, - которые ничего не ожидают и у которых нет даже сабель с собой.

- Ваша милость подставляете свою голову, почему бы и нам не подставить наши! - ответил Сорока.

- Слушайте! - сказал Кмициц. - Если мы не возьмем его хитростью, то никак не возьмем... Слушайте. Я войду в комнату и вскоре выйду с князем... Если князь сядет на моего коня, я сяду на другого, и поедем... Как только мы отъедем сто или полтораста шагов от города, двое из вас подхватят его за руки и будут мчаться с ним во весь дух.

- Слушаю-с!

- Если же мы не выйдем, - продолжал Кмициц, - и вы услышите выстрел в комнате, пустите стражам пулю в лоб, а мне подавайте коня, как только я выбегу из двери.

- Слушаюсь! - ответил Сорока.

- Вперед! - скомандовал Кмициц.

Все тронулись и четверть часа спустя очутились перед воротами старостиной усадьбы.

У ворот по-прежнему стояло шесть часовых с алебардами, а двое стояли в сенях, у двери. На дворе, около кареты, возились слуги, за которыми присматривал какой-то придворный, судя по костюму и парику иностранец.

Дальше, возле конюшни, гайдуки огромного роста укладывали на телеги тюки и другую поклажу, за ними следил какой-то человек, весь в черном, похожий по лицу на доктора или астролога.

Кмициц доложил о своем приходе через дежурного офицера, который тотчас же вернулся и пригласил его к князю.

- Как поживаете, мосци-кавалер? - сказал весело князь. - По вашему уходу я предположил, что мои слова вызвали в вас ложные упреки совести, и не думал вас больше увидеть.

- Как же я мог перед отъездом не засвидетельствовать вам своего почтения? - ответил Кмициц.

- Конечно, князь должен был знать, кому доверяет такое важное поручение. Я тоже не упущу случая воспользоваться вашими услугами и дам вам несколько писем к разным высокопоставленным лицам, а в том числе и к королю шведскому. Но зачем вы так вооружились?

- Еду в местности, занятые конфедератами, и не дальше как вчера мне рассказывали, что по этой дороге на днях проходил конфедератский полк. В Пильвишках они порядком потрепали людей Золотаренки; недаром ими командует знаменитый рыцарь.

- Кто же это?

- Пан Володыевский, а с ним Мирский, Оскерко и двое Скшетуских: один из них - тот самый, жену которого вы хотели осаждать в Тыкоцине. Все они восстали против князя, а жаль - это прекрасные солдаты. Что делать? Есть еще в этой Речи Посполитой такие дураки, которые не хотят тащить красное сукно вместе с казаками и шведами.

- В дураках нигде недохвата не бывает, особенно в этой стране! - ответил князь. - Вот вам письма, а кроме того, при свидании со шведским королем скажите ему по секрету, что я такой же его сторонник, как и гетман, и лишь до поры до времени должен играть комедию...

- Каждому приходится это делать, - заметил Кмициц, - особенно тем, кто хочет чего-нибудь добиться.

- Ну так устройте все хорошенько, молодой человек, а в награде я уж не дам себя перещеголять воеводе виленскому.

- Если вы так милостивы, то я попрошу награду вперед!

- Вот как. Гетман, верно, не очень щедро снабдил вас на дорогу!

- Сохрани меня бог просить денег; я не хотел их брать от гетмана, не возьму и от вас. До сих пор я довольствовался своим и никогда себе не изменю.

Князь Богуслав взглянул с удивлением на молодого рыцаря.

- Я вижу, что Кмицицы не принадлежат к числу тех, которые любят заглядывать в чужой карман! Так в чем же дело, пан кавалер?

- Вот в чем, ваше сиятельство. Не подумав хорошенько, я с собой взял очень ценную лошадь, чтобы было чем похвастать перед шведами. Смело могу сказать, что лучшую трудно найти в кейданских конюшнях. А теперь я боюсь, как бы от таких долгих переездов она не испортилась или не попала в руки неприятеля, хотя бы того же Володыевского, который на меня очень зол. Поэтому я решился просить ваше сиятельство подержать ее у себя, пока мне не представится возможность взять ее обратно.

- Так лучше продайте ее мне!

- Для меня это было бы то же самое, что продать лучшего друга. Она не раз уже выносила меня из опасностей, ибо в числе других достоинств она имеет еще обыкновение кусать во время битвы врагов.

- Да не может быть? - спросил заинтересованный этим рассказом князь.

- Если бы я был уверен, что вы не рассердитесь, то держал бы с вами пари, что такой вы не найдете и в ваших конюшнях!

- И я бы не отказался, не будь то, что теперь не время для спорта. С удовольствием ее сохраню, но все же предпочел бы купить. А где же это чудо находится?

- Там, около ворот. Вы изволили справедливо назвать эту лошадь чудом; сам султан может позавидовать ее обладателю.

- Пойдем посмотрим!

- К услугам вашего сиятельства. Князь взял шляпу, и они вышли.

У ворот люди Кмицица держали двух оседланных лошадей, одна из них была действительно очень породистая, черная, как вороново крыло, с белой стрелкой на лбу и белым пятнышком на задней ноге, завидев своего хозяина, она заржала.

- Это она! Угадываю! - сказал князь. - Не знаю, такое ли она чудо, как вы говорили, но, во всяком случае, прекрасная лошадь.

- Проведите ее! - крикнул Кмициц. - Или нет! Лучше я сам сяду!

Солдаты подвели лошадь, и Кмициц стал объезжать ее около ворот. Под умелым всадником лошадь показалась вдвое прекраснее. Грива ее развевалась, выпуклые глаза горели, а из ноздрей, казалось, вырывался огонь. Кмициц делал крутые повороты, изменял аллюр, наконец, подъехал к князю так близко, что ноздри лошади были не дальше, как на шаг расстояния от его лица, и крикнул по-немецки:

- Стой!

Лошадь остановилась как вкопанная.

- Как это говорится: "Глаза и ноги оленя, ход волка, ноздри лося, а грудь девичья!" - сказал Богуслав. - В ней соединены все эти достоинства, да и немецкую команду она понимает.

- Ее объезжал Зенд, он был родом из Курляндии.

- А быстро бежит?

- Ветер ее не догонит. Татарин от нее не уйдет.

- Должно быть, этот немец был мастер своего дела, лошадь прекрасно выезжена.

- Она так выезжена, что во время галопа вы можете отпустить поводья, и она не выдвинется ни на вершок из строя. Если вы хотите попробовать и если она на расстоянии двух верст выдвинется хоть на полголовы, я ее даром вам отдам.

- Ну это было бы действительно чудо! - заметил князь.

- И кроме того, большое удобство, так как обе руки свободны. Не раз, бывало, я в одной руке держал саблю, в другой пистолет, а лошадь шла сама.

- А если строй поворачивает?

- Тогда повернет и она, не выходя из строя.

- Не может быть! - воскликнул князь. - Этого не сделает ни одна лошадь. Во Франции я видел лошадей королевских мушкетеров. Они все прекрасно дрессированы, но и их нужно вести на уздечке.

- У этой лошади человеческая сметка... Не хотите ли убедиться?

- Пожалуй! - сказал, подумав, князь.

Сам Кмициц подержал лошадь, князь вскочил на седло и стал похлопывать рукой по блестящему крупу.

- Странная вещь, - сказал он, - самые лучшие лошади к осени в лохмах, а эта точно сейчас из воды вышла. А в какую сторону мы поедем?

- По-моему, лучше всего к лесу, около города нам могут помешать телеги.

- Пусть будет так!

- Ровно две версты. Пустите ее вскачь и не держите уздечки... Двое поедут с вами рядом, а я сзади.

- Становитесь! - сказал князь.

Солдаты стали по бокам, а князь между ними.

- Трогай! - скомандовал он. - С места вскачь... Марш!

Строй помчался и через минуту несся уже, как вихрь. Туча пыли скрыла их от глаз придворных и берейторов, которые, собравшись у ворот, с любопытством смотрели на это состязание. Всадники проехали с той же скоростью уже более версты, а княжеский скакун действительно не выдвинулся ни на вершок вперед. Вдруг Кмициц повернулся и, не видя за собой ничего, кроме тучи пыли, крикнул страшным голосом:

- Брать его!

В ту же минуту Белоус и громадный Завратынский схватили князя за обе РУки, так что кости захрустели, и пришпорили лошадей.

Изумление, страх, ветер, хлеставший в лицо князя, в первую минуту отняли у него язык. Он пробовал было вырваться, но почувствовал такую невыносимую боль, что отказался от своего намерения.

- Как вы смеете? Мошенники!.. Разве вы не знаете, кто я!

Вдруг Кмициц ударил его прикладом пистолета между лопаток и крикнул:

- При малейшем сопротивлении пуля в спину!

- Изменник! - крикнул князь.

- А ты кто? - спросил Кмициц. И они мчались дальше.

XXVI

Мчались через лес так, что придорожные сосны, казалось, отскакивали назад от страха; по дороге попадались корчмы, избы лесников, смолокурни, порою нагруженные телеги, ехавшие в сторону Пильвишек. Время от времени князь нагибался к седлу, точно пробуя вырваться, но в ту же минуту железные руки Лубенца и Завратынского сжимали его как в тисках, а Кмициц приставлял к спине дуло пистолета, и они снова мчались, пока лошади не покрылись пеной.

Пришлось придержать лошадей, так как и люди, и лошади задыхались; Пильвишки остались далеко позади, и возможность погони исчезла совершенно.

Князь долго молчал, по-видимому, стараясь успокоиться, и наконец спросил:

- Куда вы меня везете?

- Потом узнаете, ваше сиятельство, - ответил Кмициц.

- Прикажите этим хамам выпустить меня, они мне руки вывернут. Если они этого не сделают, быть им на виселице.

- Это не хамы, а шляхта! - ответил Кмициц. - А что до наказания, то бог знает еще, кого оно раньше постигнет!

- Знаете ли вы, на кого вы подняли руку? - спросил князь, обращаясь к солдатам.

- Знаем! - ответили те.

- Черти! Дьяволы! - воскликнул князь. - Да прикажите же наконец этим людям освободить меня!

- Я прикажу связать вашему сиятельству руки сзади, так будет удобнее всего.

- Но тогда они вконец вывихнут мне руки.

- Другого я освободил бы на слово, но вы не умеете сдерживать слова, - ответил Кмициц.

- Я вам даю другое слово, - ответил князь, - что при первом случае не только вырвусь из ваших рук, но велю вас четвертовать, как только попадетесь в мои руки...

- Что Бог даст, то и будет! - ответил Кмициц. - Я все же предпочитаю искреннюю угрозу ложным обещаниям. Выпустите его руки, а сами ведите под уздцы его лошадь; а вы, - обратился он к князю, - смотрите сюда! Стоит мне потянуть за спуск, чтобы пустить вам пулю в лоб, а я никогда не промахнусь. Сидите же спокойно и не пробуйте вырваться.

- Меня это ничуть не беспокоит.

Сказав это, он вытянул затекшие руки, а солдаты схватили с обеих сторон его лошадь за уздечку.

Помолчав с минуту, князь сказал:

- А что вы прячетесь у меня за спиной? Совестно в глаза взглянуть?

- Нисколько, - ответил Кмициц и, погнав лошадь, отстранил Завратынского и сам, схватив за повод княжеского скакуна, посмотрел прямо в глаза князю Богуславу.

- Ну что, какова моя лошадь? Приврал ли я хоть чуть-чуть?

- Хорошая лошадь! - ответил князь. - Хотите, я куплю ее?

- Спасибо. Она стоит лучшей участи, чем до смерти носить на себе изменника.

- Глуп ты, пан Кмициц!

- Потому что в Радзивиллов верил!

И снова наступило молчание, которое прервал князь.

- Скажите мне, пан Кмициц, - произнес он, - в своем ли вы уме? Уж не рехнулись ли вы? Спросили ли вы себя, что вы делаете, безумный человек? Не пришло ли вам в голову, что лучше бы вам не родиться на свет? Что на такой дерзкий поступок не решился бы никто, не только в Речи Посполитой, но и во всей Европе?

- Ну, значит, не очень-то храбр народ в вашей Европе. А я вот вас схватил, держу и не пущу!

- Не иначе как с сумасшедшим имею дело! - пробормотал точно про себя князь.

- Ваше сиятельство, - ответил пан Андрей. - Теперь уж вы в моих руках и должны с этим примириться. А даром слов не теряйте. Погони не будет, ваши люди до сих пор думают, что вы поехали с нами по доброй воле. Когда вас схватили мои люди под руки, никто этого не видел. Нас закрывала туча пыли, да и без того никто бы ничего не увидел - слишком далеко. Часа два будут вас ожидать, на третий потеряют терпение, четвертый, пятый будут беспокоиться, на пятый или шестой вышлют за вами людей, а мы к тому времени будем уже за Мариамполем.

- Что же из этого?

- А то, что за нами не погонятся, а если бы и погнались, то не могли бы догнать, потому что ваши лошади только что с дороги, а наши отдохнули; наконец, если каким-нибудь чудом и догнали бы, то я сию же минуту пустил бы вашему сиятельству пулю в лоб... что и сделаю, если это будет необходимо! Вот как! У Радзивилла есть двор, войско, орудия, драгуны, а у Кмицица только шесть человек, и, несмотря на это, Кмициц схватил Радзивилла за шиворот...

- Что же дальше? - спросил князь.

- Ничего! Поедем туда, куда мне заблагорассудится. Благодарите Бога, ваше сиятельство, что вы еще до сих пор живы; если б я не приказал вылить себе на голову ведер с десять воды, вы были бы уже на том свете, иначе говоря, в аду; во-первых, как изменник, а во-вторых, как кальвинист.

- И вы бы на это осмелились?

- Не хвастая скажу, что вы, ваше сиятельство, не найдете такого предприятия, на которое я бы не решился.

Князь внимательно взглянул в лицо юноше и сказал:

- Сам дьявол, мосци-кавалер, написал на вашем лице, что вы на все готовы. И это справедливо. В доказательство - я сам скажу, что вы даже меня удивили своей смелостью, а это не легко.

- Мне это все равно. Благодарите Бога, что вы до сих пор живы, ваше сиятельство, и баста!

- Нет, пан кавалер! Прежде всего вы должны благодарить Бога... Знайте, что если бы хоть один волос упал с моей головы, то Радзивиллы нашли бы вас и под землею. Если вы рассчитываете на то, что теперь между нами нелады и что олыкские и несвижские Радзивиллы не будут вас преследовать, то вы ошибаетесь. Кровь Радзивилла должна быть отомщена, страшный пример должен быть дан, иначе нам не жить в этой Речи Посполитой. За границей вы тоже не скроетесь. Германский император вас выдаст, ибо я из удельных немецких князей; курфюрст - мой дядя, принц Оранский - его зять, французский король и его министры - мои друзья. Куда вы скроетесь? Турки и татары вас продадут, хотя бы нам пришлось отдать им половину нашего состояния. Нет такого уголка на земле, нет такой пустыни, нет такого народа, где бы вас не нашли...

- Мне странно, - сказал Кмициц, - что вы, ваше сиятельство, так беспокоитесь о моем здоровье. Радзивилл - такая важная персона! А стоит мне только нажать курок...

- Этого я не отрицаю. Не раз уже бывало на свете, что великие люди погибали от рук простых людей. Ведь Помпея убил хам, и французские короли погибали от рук простых людей. Наконец, к чему далеко ходить за примерами: и с моим отцом приключилось то же. Я только спрашиваю вас: что же дальше?

- Ну что там! Я никогда особенно не заботился о том, что будет завтра. Если придется воевать со всеми Радзивиллами, то бог весть, чья еще возьмет! Уж давно меч висит над моей головой! Мало мне будет одного Радзивилла, я похищу и другого, и третьего!

- Клянусь Богом, кавалер, вы мне нравитесь. Повторяю, что во всей Европе вы одни могли бы решиться на что-нибудь подобное. Даже не подумает, бестия, о том, что завтра! Люблю смелых людей! К несчастью, их все меньше на свете... Вот схватил Радзивилла и держит его, как собственность. Кто вас таким воспитал? Откуда вы?

- Я оршанский хорунжий.

- Пане оршанский хорунжий, жаль, что Радзивиллы теряют такого человека, как вы, - с такими людьми можно много сделать. Если бы не сегодняшнее приключение. Гм... я бы ничего не пожалел, чтобы перетянуть вас на свою сторону!

- Поздно! - сказал Кмициц.

- Разумеется! - ответил князь. - Даже очень поздно. Но обещаю вам, что прикажу вас только расстрелять, так как вы достойны умереть солдатской смертью... Что за дьявол во плоти! Похитил меня в присутствии всех моих слуг!..

Кмициц ничего ему на это не ответил; князь задумался на минуту, а потом воскликнул:

- Впрочем, черт с вами! Если вы меня сейчас отпустите, я не буду вам мстить. Дайте мне только слово, что никому не скажете о том, что между нами произошло.

- Этого не будет! - ответил Кмициц.

- Хотите выкуп?

- Не хочу.

- Так зачем же вы меня схватили, черт возьми, не понимаю?

- Долго говорить об этом. Впрочем, узнаете со временем, ваше сиятельство.

- А что ж нам делать в дороге, как не говорить? Сознайтесь, что вы схватили меня в порыве отчаяния и бешенства, а теперь вы сами не знаете, что со мной делать.

- Это мое дело, - ответил Кмициц, - а знаю ли я, что делаю, вы скоро увидите.

Нетерпение отразилось на лице князя Богуслава.

- Вы не очень разговорчивы, пане хорунжий оршанский, - сказал он, - но ответьте мне, по крайней мере, на один вопрос: ехали ли вы ко мне уже с готовым намерением совершать покушение на мою особу или это пришло вам в голову потом?

- Я могу вам искренне ответить, ваше сиятельство, мне самому давно хочется сказать, почему я покидаю вас и, пока жив, не вернусь... Князь-воевода виленский меня обманул и начал с того, что заставил меня поклясться перед распятием не покидать его до смерти...

- Недурно вы сдерживаете клятву!.. Нечего сказать...

- Да! - воскликнул с жаром Кмициц. - И если я погубил душу, если я теперь достоин вечного осуждения, то через вас... Но я предпочитаю гореть на вечном огне, чем сознательно грешить дольше, чем служить вам, зная, что служу греху и измене. Пусть же Бог смилуется надо мной... Предпочитаю гореть! Ведь я и так бы горел, останься я с вами. Нечего мне терять. Теперь я, по крайней мере, могу сказать на суде Божьем: "Я не знал, в чем клялся, а когда понял, что дал клятву губить отчизну и польское имя, тогда нарушил клятву... А теперь суди меня, Господи!"

- К делу, к делу! - прервал его князь.

Но пан Андрей тяжело дышал и ехал некоторое время в молчании, опустив голову, как человек, убитый горем.

- К делу! - повторил князь.

Кмициц очнулся, тряхнул головой и продолжал:

- Я верил гетману, как отцу родному. Помню день, когда он впервые сказал нам, что заключил союз со шведами. Сколько я выстрадал тогда, одному Богу известно. Другие, честные люди бросали ему под ноги булавы, а я стоял, как дурак, с булавой, со стыдом, с позором, со страшной мукой в сердце, ибо меня в глаза назвали изменником. И кто же?.. Ох, лучше не вспоминать, чтобы не забыться и не пустить вашему сиятельству пулю в лоб... Это вы, продажные души, довели меня до этого!

И Кмициц бросал на князя взгляд, полный ненависти, что, как змея, выползла из своего убежища на свет дневной, но князя это не испугало; он, спокойно глядя ему в глаза, сказал:

- Это очень интересно, продолжайте.

Кмициц выпустил из рук уздечку княжеской лошади и снял шапку, чтобы освежить свою разгоряченную голову.

- В ту же ночь, - продолжал Кмициц, - я пошел к князю-гетману и думал: откажусь от службы, нарушу присягу, задушу его вот этими руками, взорву Кейданы, а там будь что будет. Но он хорошо знал меня. Я видел, что он шарит руками в ящике, где лежали пистолеты. Пусть, думаю я, или он меня, или я его! Но он стал меня так уговаривать, рисовать передо мной такие заманчивые картины, выказал себя таким благодетелем отчизны, что знаете, чем кончилось?

- Он убедил простачка? - ответил князь Богуслав.

- Я перед ним на колени упал, - воскликнул Кмициц, - я видел в нем единственное спасение отчизны; я отдался ему душой и телом, я готов был за него броситься с кейданской башни.

- Я догадывался, что тем и кончится! - заметил князь Богуслав.

- Что я из-за этого потерял, говорить не буду, но ему я оказал важную услугу: прежде всего удержал в повиновении свой полк, который с ним теперь и остался, - Бог дай, на погибель ему! - тех, которые взбунтовались, я стер в порошок. Обагрил руки в крови братьев, думая, что этого требует благо моей родины. Не раз мое сердце сжималось от боли, когда приходилось поднимать руку на честных солдат. Но я думал: "Я глуп, он умен, - значит, так надо". И только теперь из писем я узнал вас вполне! Разве это война? Вы хотите травить солдат? Разве гетманы так делают? Разве так делают Радзивиллы? Как же я могу отвозить подобные письма?..

- Вы ничего не смыслите в политике, пане хорунжий, - прервал его князь Богуслав.

- Ну ее к черту, такую политику! Пусть ею занимаются лживые итальянцы, но не шляхта, кою Господь наградил благородной кровью и обязал воевать саблей, а не ядами и не позорить своего имени!

- Значит, письма подействовали на вас так, что вы решили покинуть Радзивиллов?

- Совсем не письма. Я бы их бросил к черту или сжег, ибо я для таких поручений не гожусь. Я бы отказался от этого поручения, но дела бы все-таки не оставил. Ну поступил бы хоть в драгуны или по-прежнему собрал бы шайку и пошел на Хованского. Но у меня тогда явилось подозрение: а что, если они хотят и отчизну отравить так же, как этих солдат?.. Слава богу, что я не проболтался, что опомнился и имел силу сказать себе: "Потяни его за язык, и ты узнаешь всю правду; но себя не выдавай, представься подлецом еще худшим, чем сами Радзивиллы, и тяни за язык".

- Кого? Меня?

- Да, вас! И с Божьей помощью мне, человеку бесхитростному, удалось провести такого искусного дипломата, как вы; считая меня подлецом, вы не сочли нужным скрывать от меня всех ваших подлостей, во всем сознались, все сказали. Волосы у меня вставали на голове дыбом, но я слушал и дослушал до конца... О, изменники, дьяволы, христопродавцы!.. Как это громы не разразились еще над вашей головой?! Как вас земля носит?! Значит, вы с Хмельницким, со шведами, с курфюрстом, с Ракочи и с самим дьяволом сговорились погубить Речь Посполитую? Значит, хотите выкроить себе из нее мантию? Продать? Разделить? Разорвать мать вашу? Так вот какова благодарность за все благодеяния, которыми она осыпала вас, за титулы, почести, привилегии, староства, за ваши богатства, которым завидуют даже иноземные короли?.. И вас не трогают ее слезы, страдания, унижения?.. Где же у вас совесть? Где Бог, где честь?.. Что за чудовища произвели вас на свет?..

- Довольно! - холодно перебил его князь. - Я в ваших руках, и вы можете меня убить, но не говорите таких скучных вещей!

Оба замолчали.

Но из слов Кмицица оказалось, что ему удалось выведать всю правду от дипломата и что князь сделал большую ошибку, выдав тайные замыслы и свои, и гетмана. Это задело его самолюбие, и, не скрывая своего неудовольствия, он сказал:

- Не приписывайте этого вашему уму, пане Кмициц. Говоря с вами откровенно, я думал, что князь-воевода лучше знает людей и пришлет человека, которому можно доверять.

- Князь-воевода прислал действительно человека, которому можно было довериться, - ответил Кмициц, - но теперь вы уж его потеряли. Отныне вам будут служить подлецы!

- А способ, каким вы меня похитили, не подл? - спросил князь.

- Это хитрость. Я этому выучился в хорошей школе. Вы хотели узнать Кмицица, так вот он! Зато я поеду к нашему королю не с пустыми руками.

- И вы думаете, что Ян Казимир со мной что-нибудь сделает?

- Это дело судей, а не мое!

Вдруг Кмициц остановил лошадь.

- Гей! - крикнул он. - А письмо князя-воеводы с вами?

- Будь оно даже со мной, я бы его вам не отдал! - отвечал князь. - Оно осталось в Пильвишках.

- Обыскать его! - скомандовал Кмициц.

Солдаты снова схватили князя за руки, а Сорока принялся шарить по карманам и наконец нашел.

- Вот еще документ против вас, - сказал Кмициц. - Из него узнает польский король о ваших намерениях, узнает о них и шведский король, хотя вы ему теперь служите, что гетман, в случае неудачи, не поколеблется идти против него. Откроются все ваши хитросплетения. Ведь у меня есть еще письма к шведскому королю, к Виттенбергу, Радзейовскому. Вы велики и могущественны, но не знаю, не будет ли вам тесно на родине, когда оба короля придумают для вас достойную ваших деяний награду...

Глаза князя Богуслава зловеще сверкнули, но он овладел собой и сказал:

- Хорошо! Значит, между нами война на жизнь и на смерть! Мы еще встретимся... Это может нам обоим причинить много зла, но все-таки скажу: никто до сих пор в вашей стране не решился бы на что-нибудь подобное, и горе вам и вашим единомышленникам!

- У меня есть сабля для защиты, а своих у меня есть чем выкупить! - ответил Кмициц.

- А, значит, я ваш заложник! - воскликнул князь.

И, несмотря на гнев, он вздохнул с облегчением, так как только теперь понял, что его жизни ничто не угрожает, и решил этим воспользоваться.

Между тем они снова пустились рысью и через час увидели двух всадников, из которых каждый вел по паре вьючных лошадей. Это были люди Кмицица, высланные им раньше из Пильвишек.

- Ну, что у вас? - спросил их Кмициц.

- Лошади наши страшно устали, ваша милость, мы до сих пор не отдыхали.

- Сейчас отдохнем.

- Там на повороте какая-то избушка, не корчма ли?

- Пусть вахмистр едет вперед корчму приготовить. Корчма не корчма, а нужно остановиться.

- Слушаюсь, пане комендант.

Сорока пустил лошадь рысью, а они поехали за ним шагом. С одной стороны князя ехал Кмициц, а с другой Лубенец. Князь совершенно успокоился и не заводил больше разговора с паном Андреем. Он, казалось, устал от дороги или от того положения, в котором находился, - слегка опустил голову на грудь и прикрыл глаза. Но иногда он искоса поглядывал то на Кмицица, то на Лубенца, - которые держали поводья его коня, - как бы соображая, которого из них легче будет опрокинуть, чтобы вырваться на свободу.

Между тем они подъехали к строению, стоявшему у дороги, на полянке. Это была не корчма, а кузница и колесная мастерская, где обыкновенно останавливались проезжие, чтобы подковать лошадей или починить телегу. Между кузницей и дорогой был небольшой двор, изредка поросший вытоптанной травой; остатки телег и испорченные колеса были разбросаны то тут, то там по всему двору, но из проезжающих не было никого; только лошадь Сороки стояла, привязанная к столбу. Сам Сорока разговаривал у кузницы с кузнецом-татарином и его двумя помощниками.

- Вряд ли нам удастся хорошенько накормить лошадей и самим поесть, - сказал князь, - мы здесь ничего не найдем.

- У нас с собой съестные припасы и водка, - сказал Кмициц.

- Это хорошо. Нам надо будет набрать сил.

Между тем они остановились. Кмициц засунул за пояс пистолет, соскочил с седла и, отдав жеребца Сороке, снова схватился за уздечку княжеского скакуна, которого, впрочем, Лубенец не выпускал из рук.

- Соблаговолите, ваше сиятельство, сойти с лошади, - сказал Кмициц.

- Это зачем? Я буду есть и пить с седла! - сказал князь, нагибаясь к нему.

- Прошу на землю! - грозно крикнул Кмициц.

- А ты в землю! - страшным голосом крикнул князь и, с быстротой молнии вырвав из-за пояса Кмицица пистолет, выстрелил ему в лицо.

- Господи! - крикнул Кмициц.

В ту же минуту князь пришпорил лошадь, так что она взвилась на дыбы, как змея, изогнулся на седле и изо всей силы ударил Лубенца пистолетом в лоб.

Лубенец отчаянно вскрикнул и свалился с лошади.

Прежде чем остальные поняли, в чем дело, прежде чем они успели опомниться, князь, растолкав их, промчался, как вихрь, по направлению к Пильвишкам.

- Лови! Держи! Бей! - раздались дикие голоса.

Трое солдат, которые еще сидели на лошадях, погнались за ним, а Сорока схватил прислоненное к стене ружье и прицелился в беглеца, или, вернее, в его лошадь.

Скакун вытянулся, как серна, и несся с быстротой стрелы. Раздался выстрел, Сорока бросился сквозь дым вперед, чтобы лучше разглядеть результат, но, постояв с минуту, воскликнул:

- Промах!

В эту минуту князь исчез за поворотом, а за ним и его преследователи. Тогда вахмистр обратился к кузнецу и его помощникам, которые до сих пор смотрели с немым ужасом на все происходившее, и крикнул:

- Воды!

Кузнечные подмастерья бросились к колодцу, а Сорока стал на колени перед лежащим без движения паном Андреем. Лицо его было покрыто сажей и каплями крови. Вахмистр стал сначала ощупывать его череп и наконец пробормотал:

- Голова цела...

Но Кмициц не подавал признаков жизни, и потоки крови стекали по лицу. Между тем подмастерья принесли ведро воды и тряпки для перевязки. Сорока медленно и осторожно принялся обмывать лицо Кмицица.

Наконец из-под крови и сажи показалась рана. Пуля разрезала Кмицицу левую щеку и оторвала конец уха. Сорока стал ощупывать, не раздроблена ли лицевая кость, но, убедившись, что нет, вздохнул с облегчением. Вместе с тем Кмициц, под влиянием холодной воды и боли, стал подавать признаки жизни. Лицо его начало вздрагивать, грудь стала подниматься.

- Жив! - воскликнул с радостью Сорока.

И слеза скатилась по разбойничьему лицу вахмистра.

В это время на повороте дороги показался Белоус, один из солдат, который погнался за князем.

- Ну что? - спросил Сорока. Солдат только махнул рукой.

- Ничего!

- А те скоро вернутся?

- Те не вернутся.

Вахмистр дрожащими руками опустил голову Кмицица на порог кузницы и вскочил.

- Как так?

- Пан вахмистр, да ведь это колдун! Первым догнал его Завратынский, у него самая лучшая лошадь была - и догнал! У нас на глазах он у Завратынского саблю из рук вырвал и проколол его насквозь. Мы и вскрикнуть не успели. Витковский был ближе всех и бросился к нему на помощь... Он его зарубил - повалил, словно в него гром грянул... Ну а я уж своей очереди ждать не стал... Пан вахмистр, он, чего доброго, еще сюда вернется.

- Мешкать нельзя! - крикнул Сорока. - К лошадям!

И он в ту же минуту принялся привязывать к лошадям носилки для пана Кмицица.

Два солдата, по приказанию Сороки, стали с мушкетами в руках на дороге, на случай, если страшный князь вернется.

Но князь Богуслав, будучи убежден, что Кмициц убит, спокойно возвращался в Пильвишки.

В сумерки его встретил отряд рейтар, высланный Петерсоном, которого тревожило долгое отсутствие князя.

Офицер, увидев князя, помчался к нему.

- Ваше сиятельство!.. Мы не знали...

- Это ничего, - перебил князь. - Я проезжал лошадь в компании того кавалера, у которого я ее купил.

И, помолчав, прибавил:

- И хорошо заплатил!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Верный Сорока вез своего полковника через дремучие леса, сам не зная, куда ехать, что делать, куда обратиться.

Кмициц был не только ранен, но и оглушен выстрелом.

Сорока время от времени смачивал тряпку в ведре, привязанном к седлу лошади, и вытирал ему лицо; останавливался у ручьев и озер, чтобы почерпнуть свежей воды, но ни вода, ни остановки, ни движения лошади не могли привести полковника в чувство. Он лежал, как мертвый, и солдаты, менее опытные, чем их вахмистр, в лечении ран, начинали уже тревожиться, жив ли он?

- Жив, - отвечал Сорока, - через три дня будет сидеть на коне, как и прежде!

Не больше чем через час Кмициц открыл глаза и произнес только одно слово:

- Пить!

Сорока приложил к его губам флягу с чистой водой, но оказалось, что раненый не мог раскрыть рта от страшной боли. Сознания он не потерял, ни о чем не спрашивал, точно ничего не помнил, смотрел широко раскрытыми глазами в лесную чащу, на спутников, на просинь неба между деревьями - смотрел как человек, только что очнувшийся от сна или протрезвившийся после опьянения; позволял, не говоря ни слова, осматривать себя Сороке и не стонал при перевязке, даже, напротив, холодная вода, которой вахмистр обмывал ему раны, по-видимому, доставляла ему удовольствие, так как он иногда улыбался глазами.

А Сорока утешал его:

- Завтра, пан полковник, все пройдет. Бог даст, мы найдем какое-нибудь убежище.

И действительно, под вечер раненому стало легче. Перед заходом солнца Кмициц посмотрел вокруг себя более осмысленно и внезапно спросил:

- Что это за шум?

- Какой шум? Никакого шума нет! - ответил вахмистр.

Очевидно, шумело только в голове пана Андрея. Вечер был тихий, погожий. Заходящее солнце косыми лучами проникало в чащу, насыщало золотом лесной мрак и делало алыми стволы могучих сосен. Ветра не было, и только порой с берез и грабов падали на землю засохшие листья, или какой-нибудь зверь робко сворачивал в сторону, завидев всадников.

Вечер был холодный, но у пана Андрея, должно быть, появилась горячка, и он повторил несколько раз:

- Ваше сиятельство! Меж нами война на жизнь и смерть!

Наконец уже совсем стемнело, и Сорока стал подумывать о ночлеге, но они въехали в лес, и под копытами зашлепала грязь - надо было добраться до более сухого места.

Ехали уже час, другой, а все не могли выбраться из болота. Взошла луна, снова стало светлее. Вдруг Сорока, ехавший впереди, соскочил с седла и стал внимательно осматривать землю.

- По этой дороге лошади шли, - проговорил он, - след по грязи!

- Кто же тут мог проезжать, коли здесь и дороги нет? - возразил один из солдат, поддерживавших пана Кмицица.

- А следы есть, и много! Вон там, между соснами, видно как на ладони.

- Может, скот проходил?

- Нет, лесные пастбища отошли. Ясно видны следы лошадиных подков. Здесь проезжали какие-то люди. Хорошо бы найти хоть шалаш какой.

- Ну, едем по следам.

- Едем!

Сорока снова вскочил на коня, и они поехали дальше. Следы на торфянистой почве становились все яснее, и некоторые, по-видимому, были совершенно свежие. А между тем лошади вязли все глубже; всадники уже стали опасаться, не начнется ли дальше еще более глубокая топь, как вдруг до них донесся запах дыма и смолы.

- Должно быть, смолокурня, - заметил вахмистр.

- Да, вон там искры видны! - сказал один из солдат. Действительно, вдали показался красноватый дым, вокруг которого кружились искры от тлевшего под землею огня.

Подъехав ближе, солдаты увидели избу, колодец и большой сарай, построенный из сосновых бревен. Усталые с дороги лошади заржали; им ответило ржание из сарая; в ту же минуту перед всадниками показался какой-то человек, одетый в полушубок, вывернутый овчиной наизнанку.

- А лошадей много? - спросил человек в тулупе.

- Мужик, чья это смолокурня? - спросил Сорока.

- Что вы за люди? Откуда взялись? - продолжал расспрашивать смолокур голосом, в котором был страх и удивление.

- Не бойся, - ответил Сорока, - не разбойники.

- Проезжайте, здесь вам делать нечего.

- Замолчи и веди в хату, пока честью просим. Не видишь, хам, раненого везем?

- Да кто вы такие?

- Смотри, как бы я тебе из ружья не ответил. Получше тебя! Веди нас в избу, не то мы тебя в твоей же смоле сварим!

- Одному мне с вами не справиться, но скоро нас больше будет. Все вы тут головы сложите.

- Будет и нас больше, веди.

- Ну тогда идите, не мое дело.

- Дай чего-нибудь поесть и горилки. Мы везем пана, он заплатит.

- Если живым отсюда уедет...

Разговаривая так, они вошли в избу, где топилась печь, и из горшков распространялся запах тушеного мяса. Горница была довольно просторная. Сорока заметил вдоль стен шесть настилок из овечьих шкур.

- Здесь живет какая-то компания! - сказал он товарищам. - Зарядить ружья и держать ухо востро. За этим хамом присматривать, чтобы не удрал. Компания пусть сегодня ночует на дворе. Мы избу не уступим.

- Паны сегодня не приедут, - сказал смолокур.

- Это и лучше, не будем из-за избы спорить, завтра мы уедем, - ответил Сорока. - А теперь выкладывай мяса на миску, мы голодны. Да и коням подсыпь овса.

- А откуда мне достать овса? Тут ведь смолокурня, вельможный пане.

- Я слышал, кони ржали в сарае. Не смолой же ты их кормишь?

- Это не мои кони.

- Все равно, твои или нет, есть они должны, как и наши. Ну, живо, холоп! Живо, если тебе жизнь дорога!

Смолокур ничего не ответил.

Между тем солдаты положили пана Андрея на одну из настилок, потом сели ужинать и жадно ели тушеное мясо с капустой, которое взяли из печи.

В чулане, рядом с горницей, Сорока нашел изрядный ковш горилки. Но сам он отпил лишь немного, а солдатам не дал вовсе, так как решил быть настороже всю ночь.

Эта пустая изба, с настилками на шесть человек, сарай, где ржали лошади, показались ему очень подозрительными. Он думал, что это просто разбойничий притон, тем более что в чулане было много оружия, развешанного на стенах, пороху и других вещей, вероятно награбленных в шляхетских домах. В случае, если бы хозяева избы вернулись, от них едва ли можно было бы ждать не только гостеприимства, но и пощады; Сорока решил занять избу с оружием в руках и остаться в ней при помощи ли силы или мирных переговоров.

Это было необходимо и ввиду болезни Кмицица, для которого переезд мог быть гибельным, и в целях общей безопасности. Сорока был солдат бывалый, которому было чуждо одно лишь чувство - чувство страха; но теперь при одной мысли о князе Богуславе им овладела тревога. Уже много лет состоя на службе у Кмицица, он слепо верил не только в мужество, но и в счастье молодого полковника, не раз видел его смелые до безумия поступки, которые все же заканчивались благополучно и постоянно сходили ему с рук. Вместе с Кмицицем он участвовал во всех походах против Хованского, во всех драках, нападениях, наездах, похищениях и пришел к убеждению, что молодой пан все может, все умеет и каждого спасет в несчастье. Кмициц был для него воплощением величайшей силы и счастья, но вот теперь, очевидно, нашла коса на камень. Кмициц попал на такого, как и он, нет, даже на лучшего! Как? Человек, который был уже в руках Кмицица, безоружный, беззащитный, сумел вырваться у него из рук, ранить его самого, разгромить его солдат и навести на них такой страх, что они разбежались, боясь его возвращения... Это было чудо из чудес, и Сорока долго ломал голову, думая о случившемся; он всего мог ожидать на этом свете, только не того, что найдется человек, который сможет провести пана Кмицица.

- Неужто кончилось уж наше счастье? - бормотал вахмистр, внимательно осматривая хату.

Прежде, бывало, Сорока слепо шел за паном Кмицицем в лагерь Хованского, где стояла семидесятитысячная армия, а теперь, при одном воспоминании об этом длинноволосом князе с девичьими глазами и румяным лицом, его охватывал суеверный страх. Он сам не знал, как поступить. Его ужасала мысль, что завтра или послезавтра придется снова выехать на открытую дорогу, где их может встретить этот страшный князь или его погоня. Потому-то он и свернул с дороги в глухие леса и теперь хотел остаться в этой лесной хате, чтобы обмануть погоню.

Но и это убежище по разным причинам казалось ненадежным, он хотел знать, с кем имеет дело. Поэтому велел солдатам сторожить у дверей и окон хаты, а сам обратился к смолокуру:

- Мужик, бери фонарь и иди за мной!

- Не посветить ли лучиной, вельможный пан? У меня фонаря нет.

- Свети хоть лучиной. Сожжешь сарай и лошадей, мне все равно. После этих слов в чулане нашелся и фонарь. Сорока приказал мужику

идти вперед, а сам пошел за ним с пистолетом в руке.

- Кто здесь живет, в этой избе? - спросил он дорогой.

- Паны живут.

- Как их зовут?

- Этого мне нельзя сказать.

- Вижу я, мужик, что быть тебе битым!

- Да что ж, сударь, - ответил смолокур, - ежели я вам и совру, почем вы узнаете?

- Это правда. А много их, панов-то?

- Один старый пан, двое молодых и двое слуг.

- Как так? Разве они шляхта?

- Должно, шляхта...

- И здесь живут?

- Когда здесь, когда бог знает где.

- А лошади откуда?

- Паны навели, не знаю откуда.

- Говори правду: не разбоем промышляют твои паны?

- Да нешто я знаю, сударь. Коней уводят, а у кого - не мое дело.

Они подошли к сараю, откуда слышалось ржанье лошадей, и вошли внутрь.

- Свети! - приказал Сорока.

Мужик поднял фонарь и стал освещать лошадей, стоявших в ряд у стены. Сорока осмотрел их глазами знатока, покачивал головой, прищелкивал языком и сказал:

- А с лошадьми что делают?

- Случается, приведут штук десять - двенадцать и погонят, а куда - тоже не знаю.

- Покойный пан Зенд остался бы доволен. Есть польские, московские, вот немецкая кобыла. Хорошие кони... А чем вы их кормите?

- Что ж, лгать не буду, весной я засеял овсом две полянки.

- Твои паны сами весной коней привели?

- Нет, прислали слугу!

- А ты чей, ихний?

- Был ихний, пока они на войну не ушли.

- На какую войну?

- Да нешто я знаю, сударь? Ушли далеко, еще в прошлом году, а вернулись летом.

- А теперь ты чей?

- Это леса королевские.

- Кто тебя посадил на смолокурне?

- Королевский лесничий, он моим панам родня. Он с ними и лошадей приводил, да только как-то раз уехал с ними и больше не вернулся.

- А гостей у панов тут не бывало?

- Сюда никто не попадет, болота вокруг, только один проход сюда и есть. Дивлюсь я, сударь, что вы сюда попали. Кто не попадет, того болото затянет.

Сорока хотел было ответить, что и лес этот, и этот проход он хорошо знает, но после минутного раздумья решил промолчать и спросил вместо этого:

- А леса тут большие?

Мужик не понял вопроса.

- Ась?

- Далеко ли идут леса?

- Ну разве их пройдешь? Один кончится, другой начнется. Бог весть, где им конец! Я там не был.

- Ладно, - сказал Сорока.

И велел мужику идти назад, а сам пошел к избе.

По дороге он раздумывал, как ему поступить, и колебался. Ему хотелось воспользоваться отсутствием хозяев, взять лошадей и удрать. Добыча была ценная, и лошади пришлись по сердцу старому солдату, но через минуту он поборол искушение. Взять легко, но что потом делать?

Вокруг болота, один проход только - как попасть на него? Случай помог однажды, другой раз такого случая может и не быть. Идти по следу лошадиных копыт нет смысла, ведь у здешних хозяев могло хватить ума нарочно провести ложный след прямо к трясинам. Сорока хорошо знал обычаи людей, которые живут конокрадством и разбоем.

Он долго раздумывал, наконец ударил себя ладонью в лоб.

- Что я за дурак! - пробормотал он. - Возьму мужика на веревку и велю ему вывести нас на дорогу.

И тут же вздохнул от звука последнего слова.

- На дорогу? А там князь и погоня. Пятнадцать лошадей потерять! - пробормотал старый пройдоха с такой грустью, точно он этих лошадей сам вырастил. - Не иначе как кончилось наше счастье. Надо сидеть в избе, пока пан Кмициц не выздоровеет, сидеть, не глядя на то, позволят ли хозяева или нет... А что потом делать, над этим пусть уж сам полковник голову себе поломает.

Раздумывая так, он вернулся в избу. Караульные стояли у дверей, и хотя видели издали фонарь, мигавший в темноте, тот самый, с которым вышел смолокур и Сорока, но, прежде чем впустить их в избу, заставили их откликнуться. Сорока отдал приказ, чтобы караульные сменились в полночь, а сам лег на настилку рядом с Кмицицем.

В избе было тихо, только сверчки пели обычную песню, в соседней комнате скреблись мыши, больной по временам просыпался в лихорадочном бреду, и Сорока слышал тогда его бессвязные слова:

- Ваше величество, простите!.. Они изменники!.. Я раскрою все их тайны!.. Речь Посполитая - красное сукно!.. Хорошо, князь, вы у меня в руках. Держи!! Ваше величество! Сюда! Там измена!!

Сорока подымался со своей постели и слушал, но больной, вскрикнув раз, другой, засыпал снова и потом опять просыпался и кричал:

- Оленька! Оленька! Не сердись!

Только около полуночи он заснул совершенно спокойно, и Сорока тоже начал дремать, но его разбудил вдруг стук в дверь. Солдат тотчас вскочил на ноги и выбежал из избы.

- Что такое? - спросил он.

- Пан вахмистр, смолокур убежал.

- Сто чертей! Он сюда разбойников приведет! Кто смотрел за ним?

- Белоус!

- Я пошел с ним лошадей поить, - говорил Белоус, оправдываясь, - велел ему ведро вытаскивать, а сам лошадей держал.

- Ну, и в колодец прыгнул?

- Нет, пан вахмистр, он пропал не то между бревен, которых много у колодца, не то в ямах. Я бросил лошадей - хоть и разбегутся там, так другие есть - да за ним и попал в яму. Ночь, темнота... Этот черт местность знает, так и пропал. Чтоб его зараза!

- Приведет сюда этих чертей, приведет. Разрази его гром! Вахмистр помолчал и сказал потом:

- Ну, придется просидеть до утра, ложиться нельзя. Того и гляди, подъедут. И, в пример другим, он сел на пороге избы с мушкетом в руке, солдаты

сели вокруг него, разговаривая друг с другом тихо или напевая вполголоса, и все время прислушивались, не раздастся ли среди ночных отголосков леса топот и фырканье лошадей.

Ночь была погожая и лунная, но шумная. В глубинах леса кипела жизнь. Была пора течки, и пуща гремела вокруг грозным ревом оленей, и рев этот, короткий, хриплый, полный гнева и бешенства, отдавался во всех частях леса, в глубине и поблизости, иногда тут же, рядом, в нескольких десятках шагов от избы.

- Если они поедут, то будут тоже реветь по-оленьи, чтоб обмануть нас, - сказал Белоус.

- Ну, нынче ночью еще не подъедут; пока мужик доберется до них, настанет утро, - ответил другой солдат.

- А завтра, пан вахмистр, хорошо бы осмотреть хату и под стенами в земле порыться; раз тут разбойники живут, должен быть и клад.

- Лучший клад вон там, - заметил Сорока, указывая на конюшню.

- Мы их возьмем с собою?

- Дурак! Здесь выхода нет - кругом болото.

- Да ведь мы сюда приехали?

- Бог помог. Сюда никто не сможет попасть, и никто отсюда не выйдет, если дороги не найдет.

Генрик Сенкевич - Потоп. 3 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :