Генрик Сенкевич
«Письма из Африки (Listy z Afryki). 2 часть.»

"Письма из Африки (Listy z Afryki). 2 часть."

Тем временем дамы занимают две противоположные каюты, запираются наглухо и ложатся спать. И мы следуем их примеру, хотя кран всё ещё трещит, цепи визжат, а пароход дрожит всем корпусом.

Заснуть трудно, но мало-помалу погружаешься в полусон, полный лодок, сомали, галла, индусов, светящейся воды и белых фигур женщин, похожих на какие-то гигантские свёртки. Всё это танцует в голове, сливается, рассыпается и пропадает в тумане сонного опьянения. Вдруг наступает тишина, - я просыпаюсь и сознаю, что кран перестал работать, и мы двинулись в путь. И действительно, сквозь стену каюты слышен широкий, унылый плеск волны, - судно начинает качаться и укачивает до тех пор, пока остатки сознания совсем не расплывутся в этом движении, плеске и мраке.

VI.

Океан!

Два дня - 8 и 9 февраля - мы выбирались из Аденского залива. Море было злое, качка ужасная. Короткие, но высокие волны подбрасывали пароход, как им было угодно. При таком состоянии моря, у человека болят плечи, грудь, стенки желудка, а в костях чувствуешь такое утомление, будто бы три дня рубил дрова или взбирался на отвесные горы. Гарем страдал так, что его было слышно по всему пароходу.

Наконец, с 9 на 10 мы проскользнули между грозным Рас-Азир, или мысом Гвардафуй, и островом Сокотра. Утро началось с филологического обсуждения, что значит "Гвардафуй". Так как никто из нас не знает по-португальски, то каждый считает себя вправе сказать что-нибудь. Одни утверждают, что это значит: "Стража была". Подобное объяснение кажется сомнительным. Что тут делать какой-нибудь страже, что бы она стерегла среди этого безлюдья и глуши? Другое объяснение имеет больше смысла: "Смотри и беги!" Смотреть есть на что: тут из моря торчат такие гигантские скалы, что рядом с ними пароход кажется жуком, и бежать нужно, потому что прибой при малейшем вихре с неслыханною силою бьётся о прибрежье и обвивает его снежною бахромою пены.

Мы проскользнули утром. Пароход сразу вышел в открытое море, так что, когда, после утреннего кофе, мы вышли на палубу, кругом уже ничего не было видно, кроме неба и бесконечного простора океана. С тех пор мы держались ровно на сто двадцать миль от берега. Так делают все суда, держащие курс на юг, а то у берегов очень сильное течение, направляющееся с юга на север. Зато на обратном пути я прошёл близко от берега и тогда ясно видел мыс Гвардафуй.

Океан был взволнован. Пароход шёл точно по горам и долинам. Зато какая разница с короткой волной Аденского залива! Этот широкий размах доставляет даже удовольствие, во-первых - потому, что не надоедает; во-вторых, в нём видно величие океана в сравнении с маленькими морями, которые когда хотят показать своё могущество, то прежде всего злятся. Кажется, эти черты свойственны всем ничтожествам в мире.

Около полудня ветер утих. Дыхание его становилось всё мягче и мягче и точно сглаживало воду. Небо стало синим, океан принял сапфировую окраску. Только преломление солнечных лучей в морщинах волн производило впечатление огненного дождя и рассыпало такие блёстки, что глаза не могли выносить их. Из воды начали подниматься целые стаи летучих рыб. Они выскакивают из волны сразу как куропатки из вереска, летят также куропаточным лётом и опят погружаются в море, разбрызгивая вокруг себя воду фонтаном. Иногда рыба, плохо рассчитавшая своё направление, падает на палубу. После завтрака повар принёс нам одну рыбу, которая, ударившись о мачту, вышибла себе глаз. Длиною она около семи дюймов, с тупой головой, с голубой спинкой и с серебристым белым брюшком. В неаполитанском аквариуме я видел экземпляр гораздо большего размера и с красной окраской. Летучая рыба Индийского океана более похожа на бабочку, чем на птицу. Плавательные перья её прозрачны, отливают металлическим блеском и развиты так, что доходят до хвоста. Складом своим они напоминают крылья водяной стрекозы.

С тех пор до самого Занзибара нас сопровождали целые массы этих рыб.

В ночь с 10 на 11 я был свидетелем необыкновенного морского явления. Было уже очень поздно; покой царствовал ненарушимый. Капитан играл в карты с молодым немцем, едущим в Багамойо, и с доктором, а я читал в верхнем салоне для курящих. Читать мне надоело; я вышел на палубу и вдруг увидал, что всё море молочного цвета. Я думал, что меня обманывают глаза, потому что только вышел из ярко освещённого помещения. Посмотрел в другую сторону: та же самая белизна, точно морская вода обратилась в молоко. Я позвал капитала и разбудил своего товарища.

Тишина была полнейшая, вода лежала тяжело, без движения, как будто спала под ледяным покровом. Мы взошли на мостик, чтобы обнять глазами более широкий горизонт. Всюду тихо, бело. Капитан сообщил нам, что это - свечение моря; но, собственно говоря, в этой белизне не было ни малейшего света, ни малейшего блеска, - она была совершенно матовая как погребальный покров. Луны не было, звёзды производили впечатление серебряных гвоздей на траурной покрышке, потому что небо казалось совершенно чёрным. В этом было что-то мистическое и, вместе с тем, поразительно-печальное. Мы испытывали такое впечатление, как будто бы с земли нас перенесли на другую планету, где всё не похоже на наше - и небо, и море, где царствуют только две этих гробовых краски, и где, посреди таинственного мрака, жизнь течёт под невыносимым гнётом, в вечной тревоге.

Это впечатление другого мира, другой планеты было так сильно, что никто из нас не мог освободиться от него. Я слышал, как капитан проворчал про себя: "Sehr unangenehm!" (Очень неприятно! - нем.) - а если кто и должен был привыкнуть к разным чудесам, так это он. Впоследствии он сообщал нам, что видел белую воду, но не до такой степени белую и не так далеко от берегов. Видимо, он был встревожен и пошёл даже посмотреть на барометр; но барометр, как оказалось, остался нечувствительным к странному явлению.

Долго оставался я на палубе, ожидая каких-нибудь изменений, но фосфоресценция продолжалась целые часы. По временам мне казалось, что море делается ещё белее, а небо ещё чернее; но, вероятно, это был обман зрения. Я заметил только, что след, который тянется за кораблём, и который в прошлые ночи был отлично виден, теперь еле заметен, и то только потому, что среди общей белизны он слегка отсвечивает голубым светом. Зрелище, по мере того, как к нему привыкали мои глаза, становилось утомительным, и я часа за полтора до рассвета лёг спать, оставив такую же меловую воду и такое же чёрное небо.

Но спать я не мог, и на заре снова вышел на палубу посмотреть, не осталось ли каких-нибудь следов после вчерашних чудес. Ничего. Утро было свежее, весёлое, ясное; море, казалось, улыбается небу, а небо - морю. Поверхность воды была так гладка, что подобную гладь я видел только во время великого затишья на Тихом океане. Ни одной морщинки, точно зеркало! Потом с моря поднялась мгла или, вернее, лёгкий туман, едва заметный и совершенно прозрачный. Блеска он не затмил, а только смягчил его. Небесный свод отражался в море так, что пред нами было совершенно такое же полушарие, одинаково бездонное, одинаково голубое, одинаково разукрашенное розовыми и золотистыми полосами зари. Благодаря туману, невозможно было различить, где кончается воздух, и начинается море, и пароход наш очутился в каком-то беспредельном радужном мыльном пузыре. Но длилось это недолго: взошло солнце, в одно мгновение разогнало туман и брызнуло огнём на гладкую поверхность. День обещал быть знойным, и немудрено, мы приближались к экватору.

* * *

Давно уже нам по ночам светит зодиакальный свет. Большая Медведица - за нами, но низко, над самою водою, еле-еле поднимается она над горизонтом, зато на небе появляются всё новые созвездия. Прежде я не мог допустить мысли, чтобы могла быть ностальгия по звёздам. Долгие годы я мечтал о Южном Кресте, но когда в одну ночь мне показали его, мне стало как-то неловко и неприятно. Так и хочется спросить у этих звёзд: "Кто вы такие? Ни я вас не знаю, ни вы меня, - а с теми я сжился с детства". Удивляешься новым светилам, блещущим в бездонной пропасти неба, но невольно оборачиваешься назад - не увидишь ли своих старых друзей, а не увидишь, и делается грустно.

Была первая четверть. Серп луны показывался со стороны Африки, рассыпал по морю дрожащие серебристые блёстки и скоро опять спрятался в воду. Теперь по большей части мы бодрствовали по ночам, а днём спали, потому что жара начала допекать не на шутку. Забавно, как постепенно мы меняли одежду всё на более и более лёгкую. На головах у нас только красовались белые шлемы; этот убор с каждым днём всё более и более шёл нам к лицу, по мере того, как наша кожа начинала принимать окраску торнской коврижки.

Под известным градусом широты даже рубашку начинаешь считать устарелым европейским предрассудком. Белый парусинный сюртук поверх сетчатой фуфайки, такие же "недостойные упоминания", полотняные башмаки - вот и всё, что нужно путешественнику, заботящемуся о своём туалете. Кто не заботится о нём, тот может сделать ещё кое-какие экономии, в особенности на пароходе, где нет дам. Бывало так жарко, что мы, несмотря на двойной тент из корабельной парусины, жарились на палубе как на сковороде. Но наша судьба была достойна зависти в сравнении с судьбой гарема. Ох, несчастный гарем! Со времени выхода из Адена он ни разу не показывался на палубе, а дамы покидали каюты только тогда... Нет, кажется, вовсе не покидали. Только одна, молодая, четырнадцатилетняя и, право, очень хорошенькая негритянка усаживалась вечером с наргиле на полу коридора, у дверей каюты. Капитан из милосердия не мешал ей курить, хотя внутри парохода это строго воспрещается. Сидя на полу, съёжившись, негритянка казалась дикою, осовевшею птицею, запертою в тесную клетку.

Прохаживаясь по салону, мы видели иногда, сквозь открытые двери, белые фаты одалисок. Один раз я увидел даже личико, вернее - масочку, ещё полудетскую, страшно разрумяненную, с вычернёнными бровями и большими, печальными глазами газели. Для кого эти румяна? Вероятно, для моря, на которое дамы глазели через круглое окошко парохода.

Мы вздумали спускать на шнурке с палубы апельсины и бутылки с содовою водою, как раз против окон каюты гарема. Окно тотчас же отворялось, появлялась белая или чёрная рука и хватала качающийся предмет с почти зверскою жадностью. В особенности капитан был неутомим в этой забаве, - однажды он хотел было спустить таким образом доктора, за что доктор сильно обиделся.

Тем временем на носу парохода матросы делали приготовления для торжества, долженствующего сопровождать переход через экватор. Церемония эта происходит только на кораблях, идущих с севера, потому что идущий с юга уже раньше перешёл экватор. Не знаю, совершают ли её французы или англичане, но немцы - всё равно что девица, которая, выходя на сорок пятой весне жизни замуж, опускает глазки и спрашивает в день свадьбы у маменьки: "Может быть, вы что-нибудь объясните мне, приготовите к чему-нибудь?" Бедняжка боится, как бы не был упущен какой-нибудь свадебный обряд. Так и немцы: моряки они хорошие, но в течение долгих лет плавали мало, экватор переходить выучились недавно и поэтому морские обычаи совершают с большею скрупулёзностью, чем те, которые освоились с ними в течение целых столетий.

С утра того дня, когда мы должны были перейти экватор, на лицах всех матросов выражалось полное довольство. День был хороший. Лёгкий муссон нагонял на нас волны сзади, так что качка не была заметна. На нижней палубе приготовили огромную ванну из непромокаемого корабельного полотна, а над нею изящную скамеечку, на которой предполагалось брить всякого, в первый раз переезжающего через экватор. К четырём часам палуба наполнилась матросами и пассажирами второго и третьего класса. Тут, кроме немцев и греков, едущих из Гамбурга, было несколько десятков аденских арабов. Вдруг на носу парохода послышалась громогласная музыка и пред нами предстало посольство, составленное всё сплошь из маскарадных фигур.

Во главе шествовал Нептун с трезубцем, в золотой бумажной короне, с пеньковою бородою по пояс, с огромным красным приставным носом. За ним шли дикие - чёрные, шоколадные, жёлтые, разукрашенные перьями, вооружённые булавами, дротиками и различными музыкальными инструментами. Взойдя на верхний помост, Нептун, вместе со своей свитой, остановился перед капитаном, отдал ему честь трезубцем и спросил его трубообразным голосом, кто он такой, что за люди окружают его, и какой корабль осмелился проникнуть в недоступное государство его нептунского величества? Капитан назвал своё имя, показал бумаги судна и список пассажиров, после чего царь Нептун начал внимательно рассматривать нас, чуть не задевая своим красным носом. Очевидно, осмотр был в нашу пользу, потому что бог не взволновал своим трезубцем моря, а ухватил стакан с вином, который в это время слуга принёс на подносе. Дикие последовали его примеру: мы чокнулись с ними и получили любезное приглашение пожаловать на зрелище, которое должно происходить на нижней палубе.

Зрелище состояло в том, что пассажиров поочерёдно усаживали на скамеечке над ванной, мылили каждого четырёхфутовою кистью, брили бритвой не меньшего размера, после чего скамеечка перевёртывалась, и "пациент" кувыркался в воду, при чём дикие погружали его до тех пор, пока он не нахлебается вволю.

Кожа диких при этом линяла, - вода из зелёной сделалась тёмною, и мы поневоле должны были внести выкуп. Выкуп состоял из десяти бутылок пива, но зато каждый из нас получал свидетельство о переходе через экватор с печатью и подписью: "Neptunus, Deus in mare vasta".

Прежде, чем выкупали пассажиров, которые не хотели откупиться, солнце склонилось к западной стороне океана, ещё раз взглянуло на нас сквозь пурпурную завесу облаков и сразу опустилось вниз. И море, и небо почернели сразу, настала экваториальная ночь, горячая, тихая, сверкающая миллионами звёзд. Но забава наша не кончилась. Импровизированный оркестр, а также и матросы, участвующие в торжестве, пришли на палубу первого класса выпить за здоровье капитана, офицеров и пассажиров, заплативших выкуп. Матросы пировали до поздней ночи. Оркестру вторил хор, и странное впечатление производила эта расплывающаяся музыка на скорлупе, плывущей среди безбрежной пучины океана.

Празднество Нептуна имело для нас ещё и то отрадное значение, что предвещало близкий конец морской переправы. Следующий день, несмотря на то, что погода была хорошая (всего только 23R R в тени), тянулся для нас невыносимо долго, тем более, что завтра мы должны были уже увидать остров Пемба, лежащий под пятым градусом. За столом беседа была только об этой Пембе, Занзибаре, Багамойо, о климате Африки и средствах предосторожности, к которым нужно прибегать, чтобы не схватить лихорадку. Кто услыхал бы нас со стороны, тот, наверное, счёл бы нас за путешественников, которые бо
льшую часть жизни провели в Африке.

Ночь мы провели на палубе, спали, как говорится, одним глазом, и утром 14 февраля оказались на широте Момбассы. Это имя хорошо знакомо по книжкам Ливингстона, Стэнли, Томсона и других. Различные экспедиции к Великим озёрам избирали этот порт исходным своим пунктом. Но останавливаются в нём только английские пароходы. Наш "Bundesrath" минует Момбасу и держится в открытом море.

Четвёртый час пополудни. Тихо, но жара увеличивается, теперь уже 26R R в тени. Наконец, показалась Пемба словно золотое, горящее пятно на лазурном просторе вод. Мы могли бы ещё сегодняшнею ночью придти в Занзибар, но у нашего парохода нет большего электрического фонаря, - ему опасно углубляться ночью в канал, отделяющий Пембу и Занзибар от твёрдого материка, потому что в этом канале много мелей и коралловых рифов. Поэтому мы должны кружиться до утра на восток от островов, в открытом море.

За час до заката мы теряем Пембу из глаз. Но близость земли всё-таки чувствуется. Чайки опять окружают наш пароход, а вечером целым роем прилетают большие мухи. Говорят что-то о москитах, но я их не вижу и не чувствую. Зато делается ужасно душно, воздух насыщен горячею влажностью, которая осаждается на одежде, на балюстраде и на полу палубы так, что всё это делается мокрым. В каютах совершенно невыносимо, но сойти туда нужно, чтоб уложить вещи. Устроив все свои дела, я опять выхожу на палубу и замечаю, что, вопреки первоначальному намерению, мы вошли в канал.

Около одиннадцати часов ночи мы увидали вдали, с левой стороны парохода, три огонька, как будто висящие в воздухе. Дежурный офицер говорит, что это Занзибар.

Великое слово! В океане хорошо, просторно; человек точно расплывается в этом неизмеримом пространстве, тонет в нём, забывает о самом себе, но плывёт он, всё-таки, для того, чтобы куда-нибудь приплыть, и потому, когда нам, после долгого путешествия, говорят, наконец: "Земля!" - мы всегда испытываем какое-то облегчение. Хочется вдохнуть поглубже, как вдыхаем после окончания трудной работы, - цель уже перед нами, а вместе с нею и новизна, тысяча невиданных доселе вещей, целый мир, о котором до сих пор мы имели понятие только по книжкам.

Да, завтра утром мы будем на Занзибаре. Я в точности не понимаю, что мы будем делать целую ночь в канале, но пусть так будет. Движение винта ослабело и мы еле колышемся на волнах, освещённых узким серпом луны. Так прошло до часу ночи. Сидя на своём холстинном дорожном стуле, я было задремал, как вдруг почувствовал лёгкий толчок. На носу парохода поднялась необычайная суматоха. Я поймал одного из офицеров в то время, когда он торопливо пробегал по мостику. Что такое случилось? А случилось вот что: на острове не зажгли какого-то огня; мы не разобрали хорошенько положения города, - пароход наш сошёл с фарватера и врезался носом в мель. Все усилия винта сдвинуть нас с места были бесполезны, хотя его обороты, под давлением сгущённого пара, стали так быстры, что все доски парохода дрожали как в лихорадке. Попробовали другой раз, третий... бросили. Настала тишина, странная для уха, привыкшего к непрестанному шуму машины, - слышен был только шум волн, пробегающих вдоль стен парохода. Спать не ложился никто. Впоследствии я узнал, что толчок, который я едва почувствовал в первом классе, на носу был так силен, что спящие все повылетели из своих коек. Была и паника, но недолго. Я заметил, что все сохраняли надлежащее спокойствие духа, конечно, главным образом, благодаря близости земли и спокойствию моря. Если бы подобный случай произошёл около мыса Гвардафуй, если бы нам пришлось спасаться на лодке и искать гостеприимства у сомали, - сомневаюсь, сохранили бы мы такую же геройскую безмятежность духа. А здесь лодки могли в каждую минуту доставить нас и наших дам в город, сравнительно, цивилизованный, где если и грабят людей, то самым вежливым образом - в отелях.

Но нам не угрожала даже и поездка на лодках. Капитан приказал спустить шлюпку, чтоб удостовериться, насколько глубоко нос парохода загряз в песке. Оказалось, что на девять футов, то есть не так глубоко, чтобы большой прилив не мог снести нас с места. Оставалось только ожидать терпеливо, - мы и ждали до рассвета. В минуту, когда прилив дошёл до своего максимума и начал поднимать пароход, винт снова энергично принялся за работу, и мы без труда сошли с мели.

Солнце показалось из воды сразу как дивная картина, когда раздвинешь закрывающую её занавеску, и сразу осветило всё вокруг. Вдали, за зеркальною поверхностью вод, серела длинная, высокая полоса земли - Занзибар. Через полчаса мы приблизились к нему на расстояние нескольких сотен метров и пошли вдоль берега. В прозрачном воздухе остров был виден ясно.

И что это за пейзаж! Это уж не мёртвые холмы Суэца, не спалённые солнцем скалы Адена, не грозные стремнины Гвардафуй, - один лес, одно море зелени, над которым возвышаются великолепные султаны кокосов, то по одиночке, то целыми группами, и до мельчайших подробностей вырисовываются на необыкновенно чистом небе. Куда ни кинь глазом, повсюду видно тропическое могущество растительности, доходящее почти до необузданности. Видно, что всё это купается в солнечных лучах, в горячей влажности воздуха. Местами лес спускается к самому морю. Деревья отражаются в зеркальной поверхности, точно под водою растёт другой лес. По временам в тёмной зелени виднеются белые стены одиноких домиков. Мы подходим ещё ближе. Теперь при помощи театрального бинокля я могу видеть разные, дотоле невиданные мною деревья.

Внимание моё больше всего привлекают кокосы и другие какие-то гиганты, общим видом напоминающие наши липы, только бо
льших размеров, гораздо темнее и раскидистее. Мне говорят, что это манго, которые дают самый лучший плод тропических стран. Я не знаю, на что и смотреть. Вот мимо "Bundesrath" проходит процессия длинных негритянских пирог с плавниками. Плавники - это доски, соединяющиеся с боками лодок посредством бамбуковых шестов и удерживающие лодку в равновесии. В пирогах сидят местные жители шоколадного цвета и тянут за собою сети. Немного дальше смотрятся в воду тяжёлые арабские дау с белыми и красными парусами. Я опять перевожу глаза на берег. Кое-где, среди тёмного леса, виднеются светло-зелёные плантации бананов, и я легко различаю в бинокль их огромные листья, а там опять леса пирамидальных, странных небольших деревьев. Капитан говорит, что это гвоздичные поля. Дома попадаются всё чаще и чаще, наконец, берег образует большой залив, - это уже город и порт.

Мы входим. Город издали кажется великолепным или, по крайней мере, живописным. Светлые стены домов и султанского дворца высоко возвышаются над берегом, обрамлённым рядом фелук и небольших лодок. Ближе нас к порту стоит несколько больших пароходов и английских и немецких броненосцев, которые легко узнать по белой окраске стен и жёстким линиям бортов. Наш "Bundesrath" уменьшает ход, ещё ближе подходит к берегу и, наконец, останавливается. Сотни лодок с туземцами несутся к нам вперегонку. В некоторых из них сидят европейцы в белых костюмах и управляют рулём. Это немцы спешат повидаться с соотечественниками, знакомыми, а, может быть, и просто для того, чтобы постоять на немецкой палубе. Входят они с лихорадочною поспешностью, а за ними появляются портовые чиновники, туземцы-носильщики; начинается обычная суматоха, слышатся крики, приветствия, брань и лязг цепей.

Нужно было дождаться, пока мои чемоданы вытащат из недр парохода на палубу, - и время это я посвятил наблюдениям над занзибарскими немцами. Первое впечатление ужасно. Все они положительно носят отпечаток смерти на своих лицах. Они ходят, приветствуют друг друга, глаза у всех сверкают радостью, все взволнованы, но смотрят как выздоравливающие после тяжкой болезни.

Мы так загорели от солнца и морского ветра, что кожа наша цветом мало отличается от кожи суахили, которые шумят там, внизу парохода, а лица немцев - точно восковые. Можно подумать, что они живут под землёю, что к ним не доходит ни одного солнечного луча, ни одного дуновения свежего ветра. Видно, плохо белым людям жить в этой теплице, которая так привлекала нас издали своею роскошною зеленью и могучими кистями кокосов.

Проживёшь несколько времени здесь, и эти лица уже не производят такого впечатления, может быть, потому, что сам становишься анемичным, а, может быть, глаз мало-помалу привыкает; но в первое время я невольно задавал себе вопрос: "Зачем это люди оставляют свои берлоги, и чего они ищут в этом убийственном климате, коль скоро над их головою висит удар неумолимой смерти?"

Чемоданы наши вытащили, сбросили как мешки с горохом или капустой в лодку к суахили, и мы поплыли к материку. Порядки здесь похожи на египетские. Едва мы заплатили за перевоз, как на нас напала шайка туземцев; но хотя назойливость занзибарцев превосходит даже назойливость арабов, мы кое-как отбились от них. По узким и довольно бедным улицам мы направились к центру города во главе наших чёрных провожатых, несущих мелкие вещи, в то время, как крупные чемоданы пошли в таможню. В гостинице, я едва успел только осмотреться, увидал, что она довольно скверная, узнал, что называется она "Hotel de la Poste", потому что находится вблизи немецкой почты, - нужно было идти самому в таможню, эту вавилонскую башню всех языков и народов. Начальник здесь, конечно, англичанин, так как Занзибар состоит под покровительством англичан; чиновники отчасти арабы, прежние властители острова, отчасти индийцы баниана. Чемоданы, сундуки и тюки таскают суахили; а так как эти вещи доставляются сюда с пароходов при помощи белых разной национальности, то получается впечатление настоящего Ноева ковчега. Какой-то мандрилообразный баниана с бородою, выкрашенною красною краскою, начал придираться к нам по поводу ножей и пороха. Он нам говорил на языке суахили, мы по-польски требовали, чтобы он нас, то есть наши вещи, не задерживал на солнце, при температуре, доходящей я уж не знаю до каких градусов. Легко понять, что этот разговор, который, к сожалению, я не могу привести дословно, не мог привести к каким-нибудь благоприятным результатам, но дело скоро уладилось, благодаря вмешательству начальника.

Весь двор и большие навесы таможни завалены слоновыми клыками. Тут и белые, и жёлтые, и небольшие, и средние, и такие огромные, что с земли поднять трудно. Навалены они целыми поленницами как дрова. Принимая в соображение высокую цену слоновой кости, стоимость этих клыков, вероятно, доходила до нескольких миллионов.

Возвращался я назад около двух часов, то есть во время самого сильного жара. Улицы были почти пусты. По одной стороне стены, сложенные из белых кораллов, блестят так невыносимо ярко, что от одного отражения можно подвергнуться солнечному удару, по другой же стороне густые, почти совсем чёрные тени. Кое-где негр дремлет на пороге дома; у колодцев попадаются женщины с большими глиняными кувшинами на головах, обвитые от колен до груди полосами ярких бумажных материй, под которыми рисуются их пластические формы. Я с любопытством присматривался к их круглым головам с короткими, волнистыми волосами, заплетёнными с великим искусством в дюжины локонов, которые покрывают череп очень хитрою сеткою. Женщины почти все безобразны, у всех в правой ноздре красуется медная пуговица, на шее ожерелья из бус, на руках, а у иных и на ногах браслеты. На улицах вообще немного жителей. Кто может, тот в этот час прячется от солнца, которое не светит, а просто-напросто заливает город потоками огня. Получается впечатление, производимое только тропическими краями, - впечатление ослепительного блеска, мёртвого молчания и пустоты.

Пришёл я в гостиницу, пообедал и начал раздумывать, куда мне направиться прежде всего, и как, ознакомившись с городом и островом, подготовит экспедицию на материк.

VII.

Едучи в Занзибар, я не знал, найду ли там какую-нибудь гостиницу, или нам придётся разбить свою палатку на берегу моря и жить там, пока не сыщется какой-нибудь гостеприимный дом. В городах и поселениях, лежащих у прибрежья, часто нет никаких гостиниц, и путешественники должны селиться в собственных палатках или миссиях и факториях, которые, впрочем, везде радушно открывают свои двери. Так, например, в Багамойо. Но Занзибар - это, говоря местным языком, "м'буанам куба", то есть большой барин в сравнении с другими городами тропической Африки. Отелей в нём несколько штук, правда, один хуже другого, но зато с претензиями, как подобает гостинице пятого разряда.

Моя гостиница "Hotel de la Poste" - дом из белого коралла, разделённый, при помощи мадагаскарских циновок, на несколько комнат, с большою террасою. Кровать с пологом от москитов, стол, стул, пара ящериц на карнизе, порядочное количество муравьёв и очень большое количество комаров составляют меблировку каждой отдельной комнатки. За эту роскошь вместе с содержанием платится пять рупий, то есть около 10 франков в сутки, при чём дозволяется бесплатно смотреть на гимнастические упражнения обезьяны по лестнице и слушать великолепного павлина, который, по ночам в особенности, кричит так, что его слышно во всём городе.

Хозяин гостиницы носит историческое имя - Лазаревич, но имеет очень мало общего с Сербией и героем Лазарем. Это, как говорит Прус, "славянин Моисеевой веры". Родом он из Одессы, был когда-то дамским портным, вследствие чего на теперешнюю свою профессию смотрит с презрением и отзывается сам о себе с оттенком горечи, как это обыкновенно практикуется падшим величием. На вопрос о чём-нибудь, касающемся города, острова или местных жителей, он отвечает неизменно: "Ничего не знаю, я знаю только то, что ем и пью". Эта стереотипная фраза так забавляет постояльцев Лазаревича, что они заставляют его повторять её каждую минуту.

Хозяйством и кухней занимается госпожа Лазаревич при помощи "биби", своей дочки Клары. "Биби", - ей семнадцать лет, - совсем хорошенькая и говорит на всех языках. Каждое воскресенье она ходит к обедне в католическую миссию, не потому, что она крещёная, а потому, что это в Занзибаре считается признаком хорошего тона. Так как Клерхен появилась на свет после десятилетнего бесплодного сожительства господина Лазаревича с госпожой Лазаревич, то мамаша очень любит её и охраняет от взрывов дурного расположения духа папаши. Выговоры, которые в это время она делает мужу в присутствии посторонних, приносят великую честь её правдивости, но едва ли служат к чести её супруга.

- Ты, дуралей, верно, думаешь, что это твоя дочь? Ты смеешь кричать на неё?

Мы слышали это несколько раз. Очевидно, под экватором супружеские отношения отличаются откровенностью, неизвестною в нашем холодном климате.

Кроме хозяев, гарнизон отеля состоит из двух негров. Один из них, шестнадцатилетний, но уже женатый, Абдалла, принадлежит к местному племени суахили; другой, двенадцатилетний Насибоу, родом из глубины Африки и составляет собственность Абдаллы. Это представляет иллюстрацию к занзибарским порядкам: здесь торг невольниками воспрещён, но свобода невольникам не возвращена. Заработок Насибоу забирает Абдалла, оставляя ему, сколько вздумается. Понятно, наши симпатии на стороне Насибоу, которому мы щедро даём на водку и воспрещаем Абдалле отбирать у него деньги, грозя поколотить его в противном случае.

В отеле, с утра до вечера, раздаются все европейские языки, - немецкий преимущественно, - потом, гармоничные звуки языка суахили, блеяние коз, которые, в промежутках между завтраком и обедом, скачут по столам, но преимущественно слышится откупоривание бутылок. Жара днём и ночью страшная; жажду утолить нет никакой возможности, поэтому пиво, виски, содовая вода, лимонад, а иногда и шампанское - рекою льются с утра до вечера. Правда, всякий напиток тотчас же выступает наружу в виде испарины, но пить всё-таки необходимо, и пьётся тем охотнее, что на Занзибаре "барафа", то есть льду, сколько угодно. Фабрика льда принадлежит самому султану и доставляет ему немалый доход, потому что неоценённым "барафом" снабжаются не только богатые дома европейцев и индусов, но и все пароходы, идущие с юга на север. От времени до времени лёд вывозится в немецкий Багамойо и Дар-эс-Салам, которые не обзавелись ещё своими фабриками.

За завтраками, обедами и при откупоривании бутылок знакомство завязывается быстро, в особенности в тех краях, где цвет кожи делает людей братьями, а ужасная жара размягчает крахмал, который делает отношения людей в Европе такими жёсткими. Здесь все равны пред лицом... жары и комаров, поэтому все мы перезнакомились живо. Общество отличается как разнообразием профессий, так и образования. Есть тут три молодых чешки, играющих на духовых инструментах. Артистические неудачи загнали их вместе с инструментами в Занзибар и задержали дольше программы. Они легко могли бы поправить свою участь, если бы, отрёкшись от Аполлона, вошли, по протекции Киприды, в службу Гермеса, но, кажется, они хотят служить только одному божеству. Кроме чешек, здесь есть немецкие купцы и земледельцы из Ost-Afrikanische Gesellschaft (Восточно-Африканское общество - нем.), есть учёный доктор Кергер с женою и маленьким ребёнком, говорящим только на языке суахили. На вечерних заседаниях на дворике отеля я познакомился и с Беккером, известным африканским путешественником. Он занимал высокий пост в государстве Конго, но, обвинённый в разных злоупотреблениях, теперь ехал в Бельгию, чтобы рассчитаться со своими обвинителями. Потом я с удовольствием узнал, что процесс, возбуждённый по этому поводу в Брюсселе, кончился с великою честью для знаменитого путешественника. С ним в Занзибаре было двое слуг, великолепных суданцев, которые, одетые в белое бумажное платье, с белыми тюрбанами на головах, ходили за ним повсюду как тени.

Знакомство наше длилось недолго, - Беккер скоро сильно захворал лихорадкой и лёг во французский госпиталь. Говорят, что и заболел он оттого, что позволял себе ходить по солнцу только в одной феске, - неосторожность, непонятная в таком опытном человеке.

Другая особа, интересная в высшей степени, это профессор Дабени из Генуи. Он нарочно приехал на Занзибар, чтобы найти летучую мышь какого-то сорта, и теперь в поисках за ней готов был потрясти небо и землю. Негры каждый день таскали ему летучих мышей целыми дюжинами; но учёный профессор всё никак не может отыскать желаемого. Кроме этого, его ничто не интересует, - ни Занзибар, ни вся Африка, ни жара, ни лихорадки, - он почти ни о чём не умеет говорить, за исключением летучих мышей. В "Hotel de la Poste" приходят соотечественники почтенного учёного, смеются над ним, на чём свет стоит; но он всё выносит с невообразимою кротостью и терпением.

Между прочими итальянцами, мы познакомились, но только на короткое время, с сеньором Робекки, молодым путешественником, геркулесовского телосложения; он даже негров удивлял своею необыкновенною силою. Робекки намеревался составить в Занзибаре караван и отправиться в опасный край Сомали. Позже я слышал, что судно, на котором он отправился, село на мель где-то у сомалийских берегов, вследствие чего экспедиция должна была возвратиться на Занзибар.

Вообще по натуре я человек довольно дикий, люблю одиночество, а как говорит Шамфор, - больше свыкся со своими недостатками, чем с недостатками других, поэтому с трудом обзавожусь новыми знакомствами. Но эти вечерние заседания всё-таки имеют свою прелесть, в особенности теперь, как воспоминание. Сидели мы у круглого стола, при лампе, свет которой мешался с поразительно-ярким светом луны; жара страшная, хотя всё-таки меньше, чем днём. Абдалла и Насибоу откупоривают бутылки содовой воды, выливают в кружки со льдом, а мы беседуем, иногда до поздней ночи, о Чёрном континенте.

Доктор Кергер раскрывает свои сокровищницы антропологических и всяких других знаний; Дабени вздыхает о желанной летучей мыши; от времени до времени мы осматриваем наше оружие, у кого какое есть, что даёт повод тем, которые уже побывали в глубине Африки, приступить к своим охотничьим воспоминаниям, рассказать что-нибудь о своих приключениях, о нравах диких животных. Тот знал Стэнли, тот - Томсона, этот - Эмина-Пашу. Всё это вызывает настроение, полное, если так можно выразиться, африканской актуальности, для меня новое и интересное. Разговорам нашим аккомпанирует отдалённый отголосок бубнов и песен: это негры иногда целые ночи проводят в таких музыкальных упражнениях.

Часто перед тем, как идти спать, мы выходим гулять на Мназимою. "Hotel de la Poste" лежит почти на конце города. За ним тянется ещё несколько каменных домов, а потом начинается негритянская часть города, с круглыми хижинами, покрытыми тростниковыми кровлями. Потом город кончается, - по правую сторону ещё стоят казармы чёрных солдат султана, наконец, улица переходит в широкое пространство, ограниченное со всех сторон лагунами. Это место называется Мназимоя и служит для вечерних прогулок жителей Занзибара.

До четырёх часов здесь ни встретишь никого, кроме негров, несущих корзины, полные бананов, манго, ананасов, маниока, и кроме женщин с полными кувшинами воды на головах. Солнце властвует здесь безраздельно. Но с четырёх часов на Мназимое начинают показываться разные народы. Арабы, когда-то фактические, ныне только номинальные обладатели Занзибара, выезжают на Мназимою парадно, на превосходных лошадях или на ослах, выкрашенных в красную краску; появляются экипажи, которые в Занзибаре все наперечёт: его султанского величества, генерального консула "её великолепного величества" и несколько других, принадлежащих богатым индийским купцам племени баниана или парси. Видны здесь и велосипеды, на которых восседают с бо
льшею гордостью, чем величием, португальские индийцы гоанезе, но численное преимущество на стороне пеших людей, цветных и белых, одетых в английские шлемы и фланелевые сюртуки. Немцы направляются в свою "шамбу", то есть виллу, находящуюся за Мназимоею, под тенью гигантских манго; англичане составляют партии в lawn tennis (теннис на траве), без которого, очевидно, и под экватором жить не могут; миссионеры католические и английские выводят на прогулку своих чёрных овечек; появляются и французские сёстры милосердия, чтобы после больничных лихорадочных испарений подышать свободным воздухом, - словом, кто жив, всяк идёт на Мназимою.

А тем временем солнце медленно спускается за Багамойо, с каждой минутой становится всё более и более красным, вследствие чего и воздух пропитывается розовым светом и придаёт лицам людей оттенок бодрости и здоровья. Морской прилив постепенно наполняет лагуны и обращает Мназимою в какую-то широкую плотину, соединяющую город с материком. Тогда левая лагуна представляется громадным озером; правая, немного пониже, ограниченная высоким берегом острова, омывает белое подножие индийского храма, скрытого среди кокосовых пальм. Обе лагуны в вечерней тишине кажутся огромными полированными зеркалами; с одной стороны в них глядится город, с другой - леса манговых деревьев, кокосов и разных пальм, которые обращают этот город в огромную теплицу, точно построенную Богом для самого себя. Вместе с заходом солнца пёстрая толпа возвращается в город, и Мназимоя снова пустеет. Остаются только негры, одетые в длинные белые рубахи; издали они кажутся какими-то привидениями. Не знаю, можно ли безопасно здесь гулять вечером одному, но двум или трём европейцам, обладающим здоровыми руками и сколько-нибудь внушительными палками, ничто не угрожает. Не один раз мы гуляли по Мназимое до поздней ночи без всяких приключений. А гулять сто
ит, потому что можно увидать нечто совсем волшебное. Из-за большей лагуны поднимается луна, огромная, румяная, и медленно всплывает кверху, уменьшаясь в объёме и бледнея с каждым мгновением. С одной стороны над городом зажигаются на султанской башне электрические фонари, которые служат маяком для судов, входящих ночью в канал; с другой стороны луна обливает серебром перистые листья пальм, гордо поднимающих свои верхушки над тёмною стеною баобабов, манговых и хлебных деревьев.

Пройдя Мназимою, входишь в таинственный мрак этого чудного сада. Кое-где лунный свет пробирается внутрь леса и пестрит почву ясными пятнами; в других местах видна только одна плотная масса, чёрная до такой степени, как будто бы здесь мрак, поглотив все предметы, все очертания, сплотился и преобразился в какую-то осязаемую материю. Мы идём несколько сот шагов точно в туннеле, только где-то далеко перед нами видна ясная точка, которая всё растёт по мере того, как мы приближаемся к ней, и вот снова открывается ясная полянка, вся залитая светом луны, на ней высокие папоротники, словно развешенные в воздухе серебряные кружева, и группы кокосов, похожих на огромные пуки белых страусовых перьев. Какие-то длинные тени быстро пробегают по освещённому пространству и прячутся в тёмную чащу: то дикие собаки, которые ночью подходят к самому городу. Мы идём дальше: снова чаща, снова тот же густой мрак. Иногда мы натыкаемся на негритянскую хату; её скорее можно ощупать, чем увидать, - так она спряталась в листьях бананов. Иногда во мраке послышится человеческий голос: "Йямбо!" - и мы отвечаем: "Йямбо"; - но кто это приветствовал тебя, мужчина или женщина, - неизвестно, потому что в этой темноте не узнаешь и белого, а о негре и говорить нечего: он расплывается в ней как в родной стихии.

Раз я, мой товарищ и итальянец Раунучи, входя позднею ночью в заросли на Мназимое, услышали какой-то шёпот, сдержанный смех и топот босых ног. Под развесистыми ветвями манго было темно как в погребе, но нам хотелось разузнать, что это такое, - мы быстро приблизились к дереву, и вдруг точно перепуганное стадо серн на освещённое место высыпала целая куча молодых девушек. Раздались взрывы смеха и возгласы: "Йямбо, йямбо!" Очевидно, под этим деревом происходило какое-то собрание, может быть, девушки только что выкупались в лагуне, потому что они были совершенно голы. Смеясь, они окружили нас кольцом, сгорая от любопытства и готовые рассыпаться во все стороны при первом нашем движении. Чёрные тела их при свете месяца казались зеленоватыми как старая бронза, белки глаз и зубы сверкали как слоновая кость. В их движениях, в совершенной наготе молодых тел, во взглядах тропическая дикость сплеталась с каким-то кокетством. Это была настоящая занзибарская идиллия на фоне тёмных листьев манго и двух лагун, сверкающих как растопленное серебро. Подплясывая и подпрыгивая вокруг нас, девушки, наконец, начали расходиться в стороны, то парами, то поодиночке, вероятно, для того, чтобы мы погнались за ними.

* * *

Днём мы обзаводились знакомствами и осматривали город. Я думал, что постройки в Занзибаре должны иметь арабский или индийский характер, но они не имеют никакого. Дома, построенные из кораллов и выбеленные извёсткой, ослепляют глаза, но вообще как и наши каменные дома похожи на большие квадратные коробки, только плоские кровли, а в особенности сени, гораздо бо
льших размеров, чем у нас, часто заваленные сотнями слоновых клыков, придают городу тропический характер. Лежит он над самым морем. Террасы султанского дворца, гарема, таможни и европейских консульств, за исключением немецкого, своими лестницами спускаются прямо в воду. Эта "Riva", которая до последнего времени с большею справедливостью, чем венецианская, могла бы называться "Riva dei Schiavoni", составляет самую парадную часть города. Султанский дворец, новый, выкрашенный белою масляною краскою, во всём напоминает английскую виллу, за исключением размеров. Внизу и на первом этаже широкие веранды, на которых его занзибарское величество может пользоваться прохладою, а сбоку висячий мост, что-то вроде деревянного Ponte dei sospiri, через который его величество может пробраться в гарем, если страсти чересчур одолеют его светлейшую грудь. Рядом стоит башня, на которой по ночам горит электрический фонарь; перед домом, вплоть до таможни, тянется обширный рынок, - место ученья и смотров регулярной и нерегулярной занзибарских армий. Наконец, в глубине виднеется старый дворец, построенный ещё португальцами и ныне занятый тюрьмою.

По мере того, как отдаляешься от моря в глубь города, улицы становятся всё у
же, - наконец, начинается настоящий лабиринт переулков, часто шириною не более полутора метров: это индийская часть города, самая богатая и торговая во всём Занзибаре.

Здесь лавка лепится к лавке; что ни шаг, то новая картина. Торговля европейскими продуктами в Занзибаре в руках европейцев, зато всю тропическую торговлю захватили почти исключительно индусы. Между ними португальские индийцы гоанезе сильно отличаются от английских - баниана и парси. Гоанезе только цветом лица темнее европейцев, но платье носят европейское, исповедуют католическую религию и живут как белые люди. Некоторые из них даже занимаются продажей европейских товаров, - например, в больших магазинах Сузы можно достать всё, что продаётся в английских или американских "grocery" (бакалейная лавка - англ.).

Индийцы парси носят чёрные балахоны и большие чёрные шапки на голове. Когда культ огня был уничтожен магометанством в Персии, они одни сохраняли и сохраняют его в первоначальной чистоте. Парси - это индийская интеллигенция; многие из них посвящают себя медицине или праву. Мнения о них разные: одни уверяли меня, что парси - самые честные из индийских племён, другие выставляли их величайшими мошенниками. Так как я вовсе не сталкивался с ними, то не могу сказать, какое из этих мнений справедливее.

Индийцы баниана - самые многочисленные. Исповедуют они ислам, что облегчило их сношения с арабами и дало возможность занять выдающееся положение на острове прежде, чем англичане и немцы стали спорить из-за протектората над ним. Баниана на Занзибаре всё: и таможенные, и чиновники, и купцы оптовые и розничные; все ремёсла в их руках, банкирские конторы тоже, ростовщичество в особенности. Благодаря арабской неподвижности, они овладели всеми богатствами края. Арабы из Моската, победив Занзибар, разделили между собой негритянские земли и положили основание крупному землевладению; баниана забрали все земли в залог, - и теперь гвоздичные поля обрабатывает араб, а добычу собирает индус. "Tout comme chez nous!" (Все как у нас - фр.) Разница вся в том, что крупная собственность в Занзибаре не обладает, насколько я знаю, органами, отстаивающими её интересы.

"Мир вышел из нормы", - как говорит Гамлет, - я заметил, что страны, где была бы неизвестна продажа с публичных торгов, почти уже нет на белом свете, разве где-нибудь там, в глубине Африки, где "крупная собственность" принадлежит ещё носорогам и жирафам.

Но у индийца баниана есть и свои хорошие стороны. Например, он даёт арабу взаймы до тех пор, пока капитал, вместе с процентами, не сравняется со стоимостью гвоздичных полей, и затем отбирает их у араба, а потом... (слушайте!) открывает ему ещё кредит, и к тому же очень широкий. Отводит он араба в сторону и держит к нему, приблизительно, такую речь:

"Что я? - Я - простой жи... то бишь, я простой баниана, не любящий опасностей; но ты, о внук пророка! Ты любишь опасности, ты храбр как лев, быстр как антилопа и вынослив как верблюд. Вот товары, вот порох, пули, карабины и копья: возьми людей, которых я тебе доставлю, и сделай с ними маленькую поездочку куда-нибудь на Танганьику или к Великой Нианце. Наслаждений ты там испытаешь много; проживёшь год или полтора, накупишь или награбишь столько слоновой кости, сколько сможешь, привезёшь её мне сюда, на Занзибар; а я тебе вычеркну столько-то из твоего долга и, кроме того, открою новый кредит".

И араб, ех-крупный землевладелец, настоящий рыцарь, да ещё рыцарь голый, тотчас же соглашается на такое условие; идёт, проживает год или полтора в неизведанных дебрях Чёрного материка, покупает или отнимает у кого-нибудь слоновую кость, мимоходом устраивает охоту на невольников, ежеминутно рискует своею головою, иногда жертвует своею шкурою, иногда собирает значительное количество драгоценной кости и торжественно возвращается с нею к своему индийцу в Занзибар.

Но вы подумаете, читатель, что араб, раз очутившись в глубине Чёрного материка, может любезно раскланяться со своим индийцем? Как бы не так! Индиец, когда отпускает верёвку, знает, что её можно отпустить. Араб оставил в Занзибаре от пяти до двадцати жён, столько же тёщ, да детей в двойном или в тройном, сравнительно с этим, количестве, не считая прежней "крупной собственности", на которую, от времени до времени всё-таки приятно кинуть взор и прошептать при этом:

- Так хотело предопределение...

Сам великий Типу-Тиб, считающийся чуть ли не царём в глуби Африки и, во всяком случае, самый крупный землевладелец на всём свете, в долгу как в шелку у индийских купцов Занзибара и поэтому не особенно охотно туда заглядывает. Недавно его хотели привлечь сюда по делу против Стэнли, но осторожный араб (вероятно, у него нет жён) написал на прекрасном пальмовом листе: "Я не дурак".

Может быть, это единственный человек на всём земном шаре, имущество которого нельзя подвергнуть аукционной продаже, потому что это имущество не имеет границ и потому только принадлежит Типу-Тибу, что не принадлежит никому. Оно могло быть столько же вашим, сколько моим. Возвратившись домой, я подарил каждому из моих детей по озеру в средней Африке, вместе со всеми гиппопотамами. Дети приняли этот подарок с некоторым удивлением, но благодарили за него горячо.

Возвращаюсь, однако, к индийцам баниана. В узких торговых переулочках Занзибара их попадается многое множество. Большинство их, как я упоминал, занимается разным ремеслом. Сидят они в тени ниш, выходящих на улицу, часто обнажённые до половины тела, но всегда в шапочках, вышитых золотом, и усердно отдаются своему занятию. Лавки богатых купцов - это настоящие музеи. Находятся в них образчики европейской промышленности под видом ситцев, предназначенных исключительно для негров, но главный товар всё-таки слоновая кость, клыки жёлтые и белые, огромные и маленькие. Тут же рядом находится арабское и индийское оружие, сандал, рога носорогов, львиные шкуры и кости, клыки гиппопотамов, страусовые яйца, головы и рога антилоп, огромные орехи, lodocieae, с забавными, но не особенно эстетичными формами, крокодиловые шкуры, щиты и палки из шкуры гиппопотамов, дорогие трости из рога носорога, луки, стрелы, булавы негров, ожерелья и браслеты. Индиец баниана всё собирает, всё покупает, всё продаёт. Вся лавка, во избежание жары, спряталась в глубину тёмной комнаты, а хозяин с лицом цвета позолоченной меди садится ближе к выходу, на индийских циновках, спокойный, похожий на бронзовую статую. Но это не флегма турецкого купца: он радостно приветствует гостя, он вежлив и, если назначает смешные до невозможности цены, то сейчас же и делает уступку. Притом, баниана очень гостеприимны. Раз, во время проливного дождя, я, мой товарищ и миссионер, отец Рюби, спрятались в лавку оптового торговца маниоковой мукой и гвоздикой. Хозяин знал, что мы пришли вовсе не с торговыми целями, но всё-таки тотчас же приказал принести воды и разных сиропов и угощал нас очень любезно.

Фигуры этих индийцев и их восточные одежды очень живописны, лица по большей части выразительны, а таких прелестных глаз я не видал никогда в жизни. Занзибарские арабы, вероятно, вследствие скрещивания с индийцами, а может быть, и благодаря климатическим влияниям, стали походить более на них, чем на своих братьев в Египте, на Синайском полуострове и в Аравии. Влияние Индии отразилось даже на их одежде и вооружении, в особенности ножи, сильно искривлённые на конце, чисто-индийской формы и украшены индийским орнаментом.

Лабиринт узких переулков прерывается, от времени до времени, рынками с колодцем на середине. У колодцев, под огнём палящих солнечных лучей, встречаются толпы негритянок с кувшинами на головах или ряды скованных арестантов. На рынках же сосредоточена и торговля фруктами, необыкновенно-интересная по своему тропическому характеру.

Главная пища негров как в Занзибаре, так и на материке - это клубни маниока или кассавы. В свежем состоянии они ядовиты, но выжатые и смолотые в муку представляют отличный питательный материал. Я видел целые кучи этих клубней, похожих на длинные, бледно-зелёные картофелины. Рядом с ними продаются плоды манго. Их два сорта: большой и меньший, - и оба превосходны. Большие манго достигают величины мелкой дыни; меньшие, величиною с кулак взрослого мужчины, пользуются лучшею славою. Кожа на них зеленоватая, упругая, мякоть янтарного цвета, в середине плоская косточка, вроде персиковой. Вкус их как будто слегка отдаёт терпентином. Но привыкнув к этой особенности, от манго так и не отстанешь, настолько сладка и сочна его мякоть, так чудесно оно расплывается во рту. После манго остаётся надолго впечатление необыкновенного вкуса, который не даёт возможности забыть о нём и тянет к нему опять.

Глаза художника-колориста положительно разбежались бы на этом рынке. Что за роскошь цветов! Около коричневых косматых кокосов, полных свежей, сладкой воды, заключённой в молочной оболочке, лежат огромные связки светло-жёлтых бананов и корзины красных как кораллы помидоров, величиною не больше сливы, отличающихся превосходным кисловатым вкусом; дальше, на пальмовой циновке целая груда золотых мандаринов, которые своею губчатою кожей, кажется, вбирают в себя свет солнца. Куда ни посмотришь, всюду что-нибудь новое: то золотисто-серые ананасы, огромные, почти с человеческую голову, то зелёные, чешуйчатые аноны, с серединой, наполненной чем-то вроде сбитых сливок с сахаром, то, наконец, огромные плоды, называемые обезьяньим хлебом, в красном мясе которых сидят чёрные зёрнышки как грешники в аду.

А теперь шапку долой перед этим плодом: то - карика папайя! Вкусом она похожа на манго, также одарена лёгким вкусом терпентина, но обладает особенностью, которая делает её неоценённою для гастрономов. Она заключает в себе столько пепсина, что после самого обильного обеда достаточно съесть несколько ломтиков, чтобы освободиться от тяжести и почувствовать приятную дрожь пробуждающегося аппетита. Даже врачи обратили внимание на счастливую особенность этого плода, и экстракт из него, под названием папаин, продаётся во всех крупных аптеках Европы. Впрочем, меня уверяли, что этот аптекарский папаин почти всегда фальшивый, хотя я не понимаю, почему это так: карика растёт здесь повсюду как у нас репейник.

К лучшим плодам принадлежат также маленькие, зелёные бананы, такие нежные, что во рту они сейчас же обращаются в жидкость, гуавы и бесчисленное число разных орехов. И всё это ничего не сто
ит: несколько штук ананасов можно купить за мелкую медную монету. Вся индийская часть пахнет сандалом и гвоздикою, а над рынком носится запах, определить который нет возможности, потому что он состоит из целой гаммы благоуханий, похожих несколько на запах фруктового сока, пресыщенного атомами эфирных масел, и, вместе с тем, ванили. Впиваешь его с жадностью не только ноздрями как тонкие духи, но и языком, ртом и слюнными железами, которые под его благотворным влиянием сейчас же начинают действовать.

Это гастрономическое отступление я посвящаю некоторым своим коллегам по перу, неравнодушным к утехам стола, и делаю это тем поспешнее, что мы приближаемся к негритянской части города, откуда несёт совсем уже не тем запахом. Негритянские хижины, собственно говоря, окружают город со всех сторон и составляют его окраину. Стоят они тесно, одни возле других, - правильных улиц там нет, а есть узкие извилистые проходы, в которых легко можно заблудиться, и в которые входить небезопасно даже и днём, в особенности одному. Хижины слеплены из хвороста и красной глины, всегда круглые, со стогообразною кровлею, крытою тростником. Когда забредёшь в лабиринт узких коридоров негритянской части Занзибара, когда глаза видят только чёрные головы или совсем бритые, или покрытые курчавыми волосами, широкие губы, приплюснутые носы, блестящие белки глаз, браслеты на ногах, кольца в ноздрях, то кажется, что попал в дикую деревушку, затерявшуюся где-то в глубине Африки. Правда, и тут попадаются лавчонки, в которых продают плоды, кокосы или бетель, перемешанный с извёсткой и завёрнутый в зелёные листья ареки, но лавочники также негры, - значит, ничто не нарушает чисто-африканского колорита картины. По улицам, перед хатами, ползают маленькие негритята и, при виде европейца, опёршись на руки, задирают кверху свои круглые как шар головки, таращат глаза и с любопытством осматривают его с головы до ног. Между детьми шмыгают козы, сотни кур копаются в сору, - земля усеяна косточками манго и увядшими листьями бананов.

Солнце освещает только середину улицы, в то время как её бока тонут в тени, падающей от широких навесов кровель. Свет здесь не такой как в центральных частях. Там он отражается от белых стен и ослепляет глаза своим чрезмерным блеском; здесь, падая на красноватый грунт улицы, он и сам кажется красноватым, менее напряжённым, вследствие чего и тени не так чёрны и твёрды. В этой тени, под стенами и у дверей, сидят старые негритянки, приветствуя каждого проходящего словами "йямбо!" и выплёвывая из беззубого рта слюну, почти кровавого цвета от бетеля. Молодые женщины, с головами, украшенными рядом локонов, толкут в ступах кассаву, иногда заманивают внутрь хаты, - на что не отваживайся, о молодой, полный надежды, прохожий! - смеются, нянчат детей, гоняются за курами и т. п.

Мужчины спят у стен, курят табак, жуют бетель, поют или играют на бубне. Преимущественно играют на бубне. В каждую пору дня и ночи в негритянских частях раздаются звуки бубна, похожие на стук палкой по выгнившему пню дерева. Это любимая музыка негров. Днём мужчин здесь видно меньше, - они работают в городе и в порту. Мужчины суахили вообще народ работящий. Те, которые обладают собственными пиро
гами, - теми оригинальными лодками с плавниками, которые я видел при въезде в порт, - выезжают ловить рыбу; другие таскают тяжести, выгружают суда, перевозят путешественников в город или служат в домах в качестве прислуги. В климате, в котором белый человек не может работать, вся грубая работа, конечно, должна исполняться неграми. Кроме того, у них сильно развит дух предприимчивости. Правда, арабы из Моската легко победили их, но потом, с их же помощью, завоевали весь ближайший к Занзибару африканский берег и проникли в глубь материка. Суахили также охотно нанимаются в караваны, идущие к Великим озёрам, до Килиманджаро или и ещё дальше. Стэнли всегда вербовал своих людей в Занзибаре, и люди эти должны были быть хорошими солдатами, коли могли напролом пройти всю Африку, от океана до океана. Арабы присоединили их к магометанству, которое привилось здесь чрезвычайно легко, потому что соответствует страстной натуре местных жителей, но утратило свой фанатический характер. Наконец, суахили ограничиваются только исполнением некоторых предписаний своей религии, не ломая головы над её духом и отличием от других религий. Когда, возвратясь с материка, я должен был, по милости лихорадки, пролежать некоторое время во французской больнице, то в своё окно, выходящее прямо на океан, мог видеть, как целые толпы мужчин и женщин совершают омовение. Мне кажется, что к этим омовениям и сводится всё местное магометанство, потому что здесь нет ни великолепных мечетей, стройные минареты не устремляются к небу, и голоса муэдзинов не призывают верных на молитву, - одним словом, того, что повсюду на Востоке составляет его главную черту и прежде всего бросается в глаза, здесь вовсе не существует. Религиозная терпимость здесь полнейшая; о розни, ненависти между людьми разных исповеданий и слуху нет, что отчасти объясняется и тем, что Занзибар - порт, где сталкиваются люди разных вер и национальностей. Можно сказать, что дух пропаганды здесь составляет только достояние христиан. По самой природе вещей, он живёт в миссиях, но и миссии, хоть такие образцовые как французские, не могут похвалиться большим числом духовных овец. Ограничиваются они, главным образом, выкупом детей, по большей части родившихся в глубине страны, и воспитанием их в евангельских правилах. Широкому распространению христианства более всего мешает многожёнство, издавна укоренившееся у негров, хотя, собственно говоря, они индифферентно относятся к религии.

С другой стороны, этот индифферентизм не мешает негру-мусульманину считать других негров-фетишистов за низшие существа, обречённые на грабёж и рабство. Но об этом я скажу подробнее при описании миссии. Что касается местных суахили, то, очевидно, они считают себя за избранный народ в сравнении с другими чёрными, которых, впрочем, они превышают своим развитием. Это народ понятливый и физически очень крепкий. Скульптор здесь встретит такие торсы, каких напрасно станет искать в Европе. В особенности при виде носильщиков, несущих на шестах огромные тяжести; когда мускулы их напрягаются, можно подумать, что это статуи гладиаторов, изваянные из тёмного мрамора. Лица суахили некрасивы: носы приплюснутые, зубы растут наклонно, вследствие чего нижняя часть лица выпячивается вперёд. То же самое можно сказать и о женщинах. Руки у них великолепные, плечи сильные, но... африканские понятия о красоте бюста совершенно противоположны европейским, - бюсты все прекрасны на африканский манер. Мужчины бреют головы; женщины, как я уже говорил, заплетают волосы в ряд локончиков. Парикмахерское искусство, несомненно, стоит в Африке выше, чем в Европе, - трудно понять, как эти волосы, короткие и курчавые точно барашек на наших шапках, укладываются в такую искусную причёску. Носы почти у всех женщин проколоты, преимущественно правая ноздря, все они почти носят ожерелья из зелёных бус или белых раковин, на ногах браслеты из слоновой кости и медной проволоки. Костюм их состоит из полотнища ситца, подвязанного пониже груди. Ситец, фабрикованный преимущественно в Индии, испещрён цветными солнцами, звёздами, рыбами, жуками. Краски ярки, но очень гармоничны. Духов занзибарские дамы не употребляют, а жаль!

Керамика не процветает. Посуда из красной глины без всяких украшений. Первобытные домашние орудия заброшены и заменены европейскими.

Обычаи в Занзибаре - портовые. Это одно слово объясняет всё и может быть приложимо к целой Африке.

Я мало вступал в столкновения с суахили, живущими в деревнях. Жители города довольно жадны и порядочно развращены, но в сравнении с египетскими арабами могут сойти за ангелов. Белым людям они уступают по принуждению и, вероятно, питают глубокое удивление к их богатству, могуществу и уму, но за настоящих своих господ считают арабов, и кто знает - не скорбит ли негр, видя, что и этот господин теперь должен уступать тем неугомонным белым выскочкам, которые прибыли из-за моря на железных судах, вооружённых громами?

Араб до сего дня сохранил обаяние во всей Африке, повсюду он был, до недавнего прошлого, "м'буанам куба", т. е., большой барин, а негры - его невольниками. Не знаю, эти последние питают ли какую-нибудь признательность к белому человеку за то, что где ни становилась нога белого, там торг невольниками прекращался. Со временем, может быть, так и будет, но пока это время ещё не пришло. Ещё до сих пор понятие о законности рабства живо в африканском сознании. Негру представляется совершенно ясным, что после уничтожения торговли невольниками он выиграл постольку, поскольку сам не может попасть в неволю, но зато кое-что и потерял: прежде он мог покупать или забирать невольников, теперь уже не может. В Занзибаре торговля невольниками ведётся исподтишка, - наплыв свежих невольников невелик, но старые, однако, не освобождены, а их множество. Навещая негритянскую часть города, не догадаешься, при виде всех этих людей, одинаково чёрных, одинаково голых, живущих в одних и тех же хижинах, что один из них - властелин, другой - просто вещь; что на стороне одного все права, на стороне другого - никаких. А на самом деле так и есть, - негры обладают своими неграми, невольники - своими невольниками, и все считают этот порядок совершенно естественным как и то, что один сильнее, другой слабее; один высок, другой низок.

Об арабах нечего и говорить. Всё их хозяйство на Занзибаре опирается на невольничьем труде, и без него гвоздичные поля скоро обратились бы в пустырь. А так как господину неприлично ездить без свиты, то на Мназимое и в самом городе часто можно видеть араба с выкрашенною красной краской бородой и на красном осле, окружённого целою толпою бегущих невольников. Одни защищают его от солнца широкими листьями бананов, другие бегут вперёд с криком: "Simille!" - и при этом крике толпы негров ещё до сих пор покорно расступаются на обе стороны и с удивлением смотрят, как белый не только не уступает дороги, но, поднимая палку, приказывает всей кавалькаде своротить в сторону, и, несмотря на то, гром не поражает его дерзкую голову.

Обыкновенно, когда народ более цивилизованный покоряет племя, стоящее на низкой степени развития, то навязывает ему не только свои обычаи, но и язык. В Занзибаре стало иначе. Здесь языком общим для всех является суахили. Его занзибарское величество, двор, арабы городские и деревенские только и говорят на суахили. Употребляют его индусы; миссионеры переложили на него религиозные песни и на нём говорят проповеди. Европейцы обучаются ему довольно легко. Это очень звучный язык, в котором каждую гласную, почти каждую букву слышно ясно. Миссионеры уверяли меня, что он очень правилен и не допускает почти никаких исключений. Верно одно, что он обладает необыкновенною живучестью и не только не уступил своего места на Занзибаре арабскому языку, но распространился по берегам и по всей экваториальной Африке как французский в Европе. От Багамойо до Великих озёр и дальше, вдоль течения Конго, на нём можно говорить повсюду. Может быть, это происходит оттого, что разные местные наречия сродны суахили.

В настоящее время французские миссии в Занзибаре и Багамойо сделали суахили письменным языком. На него переведено Евангелие, а во время моего пребывания на острове отец Леруа только что окончил большой суахили-французский словарь.

Вот всё, что можно мельком сказать о Занзибаре. Когда теперь, по временам, я вспоминаю, то он мне представляется каким-то огромным пандемониумом. Перед глазами моими восстают лица европейцев, арабов, индийцев и негров, - я слышу разноязычный говор, вижу лихорадочную погоню за хлебом и наживой; всё это там сталкивается, суетится, давит друг друга и торгует так рьяно, как будто бы хотело выторговать себе вечность. Жизнь в этом городе кипит как на ярмарке. Я до сих пор вижу костры слоновых клыков, мешки гвоздики, кучи разнообразных фруктов, лес мачт в порту и сотни лодок с вёслами, двигающимися как ноги какого-нибудь насекомого. А то припоминаются мне лежащие с другой стороны города тенистые рощи манго и воздушные султаны кокосов, а над всем неумолимое солнце и спёртый, влажный воздух, в котором таится лихорадка, высасывающая кровь из человеческих жил и отмечающая их лица печатью утомления, тоски, невыразимой грусти и близкой смерти.

VIII

Время в Занзибаре у меня проходило в прогулках по городу и в завязывании знакомства с лицами, к которым у меня были рекомендательные письма. Кто в первый раз заезжает в такие отдалённые страны, тот в них - как в лесу; а так как мне нужно было собрать караван для экспедиции на материк, то, понятно, я нуждался в советах и помощи. Правда, в этих краях белая кожа - не последняя рекомендация, но и письма могут быть полезны; а я был снабжён всевозможными рекомендациями: к немецкому консулу фон Редвицу, к Виссману в Багамойо, к миссионерам от кардинала Лавижери и к генеральному английскому консулу на Занзибаре, сэру Ивэну Смиту, от лиц, занимающих высокое положение в Англии. Лёгкость, с которою я достал эти письма, привела меня в полное изумление, так как я этих лиц до сих пор никогда не видал и не имел с ними никаких сношений. Такая предупредительность и доступность - признак высокой культуры, которую не везде можно найти. Мне приятно теперь выразить благодарность, кому надлежит, за эту предупредительность и помощь, которая оказалась для меня весьма существенною.

С бароном фон Редвицем я познакомился в немецком клубе в самый день моего приезда на Занзибар. Тут есть правило, что всякий, привозящий с собою оружие, должен представить свидетельство соответственного консульства, что оружие это привезено не с торговою целью. А так как в Занзибаре русского консула совсем нет, то фон Редвиц сам предложил мне помощь в этом деле. Прежде он был первым драгоманом в константинопольском посольстве, - там я с ним и познакомился в одном близком мне семействе. Это человек, очевидно, принадлежащий к высшим сферам. Теперешнее его пребывание в Занзибаре, вероятно, только ступень в его дипломатической карьере, но ступень не особенно приятная, если принять в соображение здешний климат. Остров привлекателен для путешественника, который приезжает сюда на две, на три недели; но жить здесь постоянно я не согласился бы за все виденные мною слоновые клыки, хотя бы мне прибавили и все мешки с гвоздикою.

Дом сэра Ивэна Смита раскрыл предо мною свои гостеприимные двери на другой день. Так как Занзибар, в силу договора, заключённого несколько лет тому назад между Англией и Германией, подпал окончательно под английский протекторат, то этот дом можно считать настоящею столицею острова. Здесь совершаются все политические и торговые дела, отсюда истекают реформы, которые должны будут со временем приблизить Занзибар к цивилизованному миру. Важность дома можно узнать по движению, которое царствует в его канцеляриях в ранние часы дня. Тут увидишь толпу, состоящую из арабов, европейцев, индийцев и суахили, между которыми снуют десятки консульских слуг, чёрных и бронзовых, одетых в красное платье. Дела здесь должны идти быстро и сопровождаться важными последствиями; консул впоследствии говорил мне, что на депеши он тратит в месяц какую-то необыкновенную цифру рупий. Личное жилище сэра Ивэна Смита возбудило во мне необыкновенное любопытство как образец, по которому можно узнать, как живут богатые англичане в Индии и вообще в тропических краях. Дом сэра Смита походил на музей, если не на музей вообще, то хоть на этнографический. На стенах - оружие всякого рода: местное и вывезенное из глубины материка, щиты, луки, колчаны, булавы, сгруппированные в розетки; кое-где головы антилоп, рога буйволов, ниже тонкие циновки с разных островов, персидские ковры, японские и китайские вещи, всё это в соединении с солидным английским комфортом, без которого англичанин нигде обойтись не может, и который самые дикие края, самые медвежьи углы обращает в "home" (дом - англ.), отрадный для души. Если правда, что немец ищет отчизну там, где ему хорошо, то можно сказать, что англичанин повсюду возит её с собою, и поэтому ему хорошо везде.

Сэр Ивэн Смит, ныне переведённый в Марокко, - джентльмен в цвете сил и энергии, очень любезный и предупредительный: он произвёл на меня впечатление человека разносторонне образованного, любящего жизнь, а в жизни - не только эстетику, но и удобства. Впоследствии я ещё более убедился в этом, а видались мы довольно часто. Сейчас же после первого визита я и мой товарищ были приглашены на обед, о котором я упоминаю потому, что он, как и всё жилище сэра Смита, являлся соединением европейского изящества с чем-то тропическим и нашему климату несвойственным. Над безукоризненною европейскою сервировкою стола возвышались букеты тропических цветов, над ними колыхались огромные индийские пункасы, то есть, квадратные веера, которые приводились в движение при помощи шнура. Снаружи доходил шум волн Индийского океана. Столовая была освещена так, как бывают освещены столовые богатых людей в Париже или Лондоне, но в открытое окно виден был яркий Южный Крест. Индийская прислуга в живописных костюмах, с бородами, выкрашенными пурпурною краскою, подавала европейские блюда дамам в бальных платьях и кавалерам в белых галстуках. Невольно мне припомнился анекдот о том англичанине, который, спасаясь от крокодила, вылез из реки, взобрался на дерево и, прежде всего, счёл нужным сделать себе из пальмовых листьев перчатки и галстук. Напрасно, о легкомысленный путешественник, ты будешь думать, что, собираясь в глубину Африки, не нужно брать с собою фрак! Напротив, очень нужно, потому что на Танганьике, Укереве, в Уиджиджии или какой-нибудь другой местности с пятнадцатью и ты можешь встретить английскую леди, сопровождающую своего супруга. Она к обеду оденется в бальное платье, он будет угощать тебя "pale ale'м" (дословно: бледный эль - сорт пива - англ.), наряженный во фрак и белый галстук. Англичане повсюду одинаковы.

Что касается Занзибара, то он уже и теперь такой высоко цивилизованный город, что через каких-нибудь десять-двадцать лет жители его как марсельцы будут говорить: "Если б у Парижа была своя Мназимоя, то он был бы маленьким Занзибаром". Может быть! В Париже, действительно, нет Мназимои, зато климат его гораздо более подходит к фраку и белому галстуку. Занзибар и твёрдая, накрахмаленная грудь бальной рубашки - два понятия, решительно исключающие друг друга. Пролёток здесь нет, - ехать из отеля на обед не на чем. Ночью жара не уменьшается; на каждом шагу обливаешься по
том: должен идти шаг за шагом, иначе твоя белоснежная грудь, твой молочный галстук, твои алебастровые манжеты и твой каррарский воротничок обратятся в нечто среднее между мокрым компрессом и одною из тех тряпок, которыми матросы протирают палубу. Но что за облегчение, когда уже усядешься за стол, когда пункас, послушный ловкой руке краснобородого индуса, начнёт колыхаться над столом; когда тебя обвеет дуновение океана, если не холодное, то, по крайней мере, свежее! А наряду с этим, - признайтесь, - очень оригинально под экватором сидеть рядом с дамой в бальном платье и разговаривать о последнем произведении Бурже или Мопассана, а после обеда выйти с чашкой чёрного кофе на террасу любоваться незнакомыми созвездиями, слушать вздохи волн Индийского океана и смотреть, как луна прокладывает на нём золотую трепещущую дорожку.

Леди Смит - хорошая музыкантша, значит, после обеда у нас была и музыка. Я слышал Бетховена и Шопена в очень недурном исполнении, в особенности, если принять в соображение, что это играла пианистка другой национальности. Ноктюрн или чудная шопеновская прелюдия, раздающаяся посреди тихой тропической ночи, - что вы скажете на это, поэтическая читательница? Что касается меня, то я испытывал впечатление, что передо мною в действительности разыгрываются сцены из "Евы" или "Войны Низама" Мери?
, что я никто иной как романтичный "Элона Бродзиньский", - недоставало только какой-нибудь скромной дюжины тигров, заглядывающих во время десерта в комнату, и двух или трёх дюжих душителей-тугов, появляющихся из-под пола в заключение обеда.

Зато присутствовала графиня Октавия. Впрочем, что я говорю! Особа, которая играла её роль в этой занзибарской поэме, гораздо интереснее героини Мери
. Это была миссис Джемсон, вдова того мистера Джемсона, которого Стэнли обвинил в том, что он, после разъединения с майором Бертело в Ямбуге, купил молодую девушку и отдал её на съедение людоедам Маниема, принадлежащим славному Типу-Тиба. Общественное мнение в Европе и в особенности в Англии страшно возмутилось этим фактом; положение миссис Джемсон в чопорном английском обществе стало весьма неловким, но молодая женщина не сочла себя побеждённою. Уверенная, что муж её неспособен на такой поступок, она решила ехать в Занзибар, вызвать Типу-Тиба, отыскать занзибарцев, которые были в экспедиции с её мужем, и их свидетельствами доказать обвинителю, что он оклеветал покойника.

Естественно, что газеты тотчас же облекли миссис Джемсон дымкою поэтической легенды. Её видели в глубине таинственного Чёрного материка, во главе негритянского каравана, с карабином за плечами, посреди львов, носорогов, слонов и людоедов. Львы ловили для неё газелей, слоны приносили каждый день белоснежные цветы лотоса и слагали их у её ног изящным движением своего хобота, носороги выкидывали "козла" для её развлечения, зебры устраивали steeple-chase (стипль-чез - скачка по пересечённой местности - англ.), а людоеды, с Типу-Тиба во главе, при виде её гладили себя по животу и кричали: "Nyam! Nyam!" - в знак того, что во всю свою жизнь не видали ничего более вкусного. Так было в газетах и разных "собственных телеграммах". В действительности миссис Джемсон обладает достаточным обаянием, чтобы держат под рукояткой своего веера всех африканских владык, но все нужные ей сведения можно было достать в Занзибаре, и надобности самой ехать в глубину Африки не представилось. Только один раз она была в Багамойо у миссионеров на обеде, где я имел честь сидеть рядом с нею.

Всё это доказывает только то, что она искала доказательств, а не приключений; но это не уменьшает ни её отваги, ни самопожертвования. Женщина, которая едет из Англии в Занзибар, должна обречь себя, во-первых, на трёхнедельное плавание; во-вторых - на морскую болезнь; в-третьих - на смерть в морских волнах во время бури, а что ещё хуже - на загар от морских ветров; в-четвёртых - на баснословную жару, в-пятых - на одинаково баснословную испарину, в-шестых - на москитов и в-седьмых - последнее и самое горшее - на la bourbouille, то есть на сыпь, которая вследствие испарины является у всех.

Во время своего пребывания в Занзибаре миссис Джемсон всё-таки снарядила караван и послала его в глубь Африки отыскивать Типу-Тиба. Во главе этой экспедиции стоял брат покойного Джемсона, но, насколько я слышал, ему не удалось добраться до дебрей Типу-Тиба. Он только послал к нему приглашение пожаловать в Занзибар, на что Типу-Тиб, задолжавший занзибарским индусам, отвечал, как я уже говорил:

- Я не дурак!

Как окончилось это дело, не знаю. Кажется, в самом Занзибаре нашли чёрных солдат Джемсона, которые засвидетельствовали, что чёрной девушки никто не покупал и не отдавал людоедам. Такого же мнения придерживаются все европейцы в Занзибаре, начиная с английских чиновников и кончая французскими миссионерами, которые лучше всех на свете знают, что делается в глубине Африки.

Миссис Джемсон - молодая женщина, очень похожая на Сару Бернар, только ниже её ростом. Траур свой, я не сомневаюсь, она носит искренно, но заботится, чтоб он был ей к лицу.

Любезный сэр Смит через несколько дней после моего приезда возил меня в английскую миссию, чтобы я мог по дороге увидать во всём блеске великолепную растительность острова. Посетили мы и английские военные суда, стоящие в занзибарском порту, - "Marathon" и "Redbreast". Первый в особенности заинтересовал меня как собрание всех новейших военных изобретений, улучшений и открытий. Эта страшная машина снабжена всякого размера пушками, начиная от самых тяжёлых, которыми, наприм., можно разрушить скалу, до револьверных и торпедных. Судно разделяется на тринадцать отделений и почти застраховано от потопления, - для этого пришлось бы разбить все отделения. Если уцелеет хоть одно, - судно держится на поверхности воды.

На "Redbreast'е" нас обещали перевезти в Багамойо. Это было очень любезно, иначе мы должны были бы плыть на парусной арабской фелуке, в течение двадцати четырёх часов, среди неслыханной грязи и вони, тогда как "Redbreast" делает весь путь в четыре часа.

20 февраля консул пригласил меня на торжественную аудиенцию к султану. В девять часов утра я пришёл, вместе со своим товарищем, в консульство, где застал уже самого сэра Смита и его секретарей, одетых в парадные мундиры. К нам присоединились два капитана с "Marathon'а" и "Redbreast'а", и мы все двинулись попарно в путь, в сопровождении шестерых консульских слуг. По дороге толпы чёрных теснились и таращили глаза на блестящие мундиры англичан. На площади стояла целая толпа; но мы прошли свободно меж двух рядов вооружённых негров. Консул объяснил мне, что это нерегулярное войско султана, и, действительно, я никогда в жизни не видал ничего более нерегулярного. Стояло около тысячи оборванцев, напоминающих, если не обращать внимания на цвет лица, пехоту Фальстафа, высоких и низких, старых и молодых, кривых и прямых, одетых и полунагих; полное отсутствие каких-нибудь шлемов, шапок или касок; у иных оборванцев головы обриты, у других красуются копны чёрных волос. Одни вооружены заржавевшими кремневыми карабинами, другие саблями, третьи луками и щитами, четвёртые булавами, длинными арабскими ружьями, пистолетами без курков. Тут были и суахили, и сомали, и суданцы, и зулусы, и усарамо, - неописуемая полихромия в одежде. Кое-где сверкает белый коленкор, а там - ткани ярко-красные, пурпурные, а потом опять белые, а дальше - жёлтые, голубые, полосатые, и всё это залито горячими лучами солнца. Над этой оргией колеров лица, точно выкованные из тёмного металла, неподвижные головы, задранные кверху, как и надлежит настоящим солдатам, только глаза, по мере того, как мы подвигаемся вперёд, скашиваются в нашу сторону.

Мы идём дальше. А вот и регулярное войско, вооружённое карабинами со штыками, острия которых горят в солнечном блеске как свечи. Эти одеты в тёмные мундиры, но босиком, и смотрят просто-напросто трубочистами. Оглушающая музыка начинает играть "Rule, Britannia" ("Правь, Британия". - прим. ред.); консул обнажает голову, регулярные делают честь оружием, и мы входим во дворец.

В сенях множество арабских воинов с богатым, инкрустированным оружием и несколько индийских офицеров с длинными волосами, спадающими на воротники красных мундиров. Мы вступаем на белую лестницу. Наверху я вижу человека средних лет с жёлтым лицом, слегка попорченным оспою, в чёрном кафтане, с голубою чалмою на голове и с голубым поясом. Это сам хозяин - Саид-Али, султан Занзибара и окрестных стран.

На лице его чисто-восточная улыбка, ласковая, грустная и отчасти фальшивая, вместе с тем. Обменявшись с каждым из нас сердечным "handshake" (рукопожатие - англ.), он ведёт нас в большой прямоугольный зал, обставленный самою обыкновенною европейскою мебелью. На одном из кресел, немного повыше других и вызолоченном, усаживается султан, по правую его руку - консул как представитель её британского величества, потом мы двое как гости, потом капитаны кораблей и секретари консульства. Остальные места занимают арабы, родственники султана, при чём слева от него сидит предполагаемый наследник престола.

Переводчик, с лицом очень чёрным и очень шельмовским, облегчает наш разговор и, выслушав с низким поклоном вопрос султана, повторяет его, склоняясь точно так же перед гостем, которому этот вопрос был предложен. Понятно, что при подобной публичной аудиенции разговор должен быть такого рода, что остроумия методы Оллендорфа для него совершенно достаточно:

- Его высочество спрашивает у вашей милости, как вам нравится Занзибар?

- Скажите его высочеству, что Занзибар мне очень нравится.

- Его высочество весьма рад, что Занзибар вам очень нравится.

Затем следуют поклоны, и очередь переходит к следующему.

Зато смотреть можно вволю и есть на что. Я заметил, например, что у султана за поясом великолепный искривлённый индийский нож, на пальцах бриллианты, величиною в лесной орех, а ноги босиком, если не считать деревянных подошв, привязанных кожаными ремешками. Одежда его ничем не отличается от одежды наследника престола, его родственников или приближённых. У всех голубые чалмы, чёрные кафтаны поверх белой рубашки, за поясом такие же самые, может быть, только менее богатые, кривые индийские ножи.

Саиду-Али можно дать от тридцати пяти до сорока лет. Лицо у него очень умное, борода редкая, короткая, не крашенная. Я думаю, что его мать была индуска, так как он очень похож на индийца. В его глазах, красоты необыкновенной, несмотря на улыбающееся лицо, виднеется оттенок грусти. В Занзибаре всем известно, что отношения его к английскому консулу находятся в наилучшем положении; но мне кажется, что, несмотря на эти отношения, султан тяготится протекторатом. Он должен же помнить, что предшественник его, Саид-Баргаш, был ещё независимым владыкой, а он, в сущности, только подчинённый консула. Об Англии говорят, что она кроет свою железную руку под бархатную перчатку. Эта рука никого не лишает внешнего блеска, гладит, осыпает дарами; а в занзибарском порту на расстоянии выстрела стоят два страшных броненосца, готовые при каждом случае подтвердить любезное слово консула огнём и железом.

Под конец аудиенции принесли кофе в прелестных индийских чашках и шербет. Тут я обратил своё внимание на арабских советников. Сидели они вдоль двух стен, неподвижные как статуи или фигуранты в театре. По большей части это были люди старые. Обычай красить растительность лица, видимо, здесь во всеобщем употреблении. Длинные бороды советников выкрашены во все оттенки красного цвета, начиная от киновари и кончая пурпуром. Бенжамен Констан потерял бы голову при виде этих фигур. Я видел лица просто-напросто великолепные, напоминающие патриархов, пророков, первосвященников, а по важности - римских сенаторов. Кто хочет изучать живописный Восток, пусть приезжает лучше сюда, чем в Египет.

К несчастью, декорация не совсем соответствует лицам. Правда, зал носит восточный характер: на стенах большие лазоревые таблицы с золотыми изречениями из Корана, но множество предметов совершенно портят этот характер. О креслах, крытых красным утрехтским бархатом, я уже говорил. Кроме того, здесь находятся, по крайней мере, шестьдесят часов, расставленных в нишах между лазоревыми таблицами. Положительно, трудно удержаться от смеха: когда разговор прекратился, и отовсюду только слышится "Тик-так! Тик-так!" - точь-в-точь как в лавке часовщика. Необычайное количество часов объясняется тем, что каждому консулу, назначаемому в Занзибар, приходит мысль привезти в подарок султану часы. Консул думает, что такая остроумная мысль осенила его первого.

А так как консулы, по милости климата, меняются часто, то число часов увеличивается с каждым годом и, наверное, скоро превысит число населения всего острова.

После аудиенции мы с такою же торжественностью вышли из дворца. Я, несмотря на невыносимую жару, остался на площади, чтоб ещё раз взглянуть на "нерегулярных", которые живописными группами расходились по домам, и на патриархальных советников, спускающихся с дворцовой лестницы с важностью египетских жрецов в "Аиде". Что в особенности приятно в этих зрелищах, так это то, что они кажутся скорее каким-то балетом или оперой, а не действительностью. Припоминаешь себе, что что-то подобное видел, но то было иллюзией, а это - реальная жизнь, и говоришь самому себе: "Однако, такие вещи существуют; однако, действительный свет не везде такой серый, бесцветный и неподвижный как в нашей Европе". И эта фантазия в действительности, эта её живописность доставляют истинно-художественное удовлетворение.

IX

На следующий день меня навестил Сева-Гаджи, местный купец и индийский богач. Услыхав, что мы собираемся отправиться на материк, он пришёл с вопросом, не хотим ли мы воспользоваться его посредничеством в составлении каравана. Кто приезжает на Занзибар с целью проникнуть в глубину Африки, тот с делом организации каравана должен обратиться к местным индийцам, иначе совсем потеряет голову или наберёт ораву таких мошенников, из которых половина не явится на сборный пункт в назначенное время, а другая половина разворует бусы и ткани при первой возможности. Прибегнувшие к помощи индуса составляют с ним контракт в консульстве и хотя не избегают тысячи хлопот и неприятностей, но могут утешаться мыслью, что есть кого притянуть к ответственности. Сева-Гаджи ко многим своим занятиям и специальностям присоединяет ещё и обязанность поставщика "пагази" для путешественников. Стэнли всегда пользовался его услугами и упоминает о нём не один раз; с ним точно так же договаривался Мейер, собираясь на Килиманджаро, поэтому я с большим интересом смотрел на столь славную персону. Это человек лет пятидесяти, высокий, чернобородый, с золотистым цветом лица и умными глазами. Одеждою своею он напоминает всех богатых индийцев или арабов. Он, должно быть, очень богат. Ему принадлежат торговые дела в Занзибаре и Багамойо, которые дают ему возможность устраивать разные дела, даже такие, которые в Европе привели бы к некоторым пререканиям с уголовным кодексом. Но Сева-Гаджи свободно показывается повсюду, благодаря своей щедрости и другим особенностям, которые пришли к нему вместе с богатством.

Разговор наш длился недолго, - оказалось, что Сева-Гаджи не знает никакого европейского языка. На мой вопрос, говорит ли он по-английски, он ответил: "I speak Swahili" (Я говорю на суахили - англ.). При таком условии мы могли объясняться только пантомимами. Кроме того, я не хотел заключать с ним договор, во-первых, потому, что наша скромная экспедиция представляла бы для него мало интереса; во-вторых, у меня были рекомендательные письма к миссионерам. Я рассчитывал, что при их помощи я составлю караван и дешевле, и из более порядочных людей. Как оказалось впоследствии, эта надежда не обманула меня.

К миссионерам я отправился вскоре после прибытия, снабжённый письмом кардинала Лавижери. Миссия Белых братьев лежит у моря, в стороне от улицы, ведущей на Мназимою. Я застал трёх монахов: настоятеля (имени его не могу отыскать в своих заметках), отца Рюби и молодого брата, родом из Эльзаса. Самый дом и люди произвели на меня хорошее впечатление. Повсюду царит нищета и спокойствие. Дом отличается от прочих арабских домов только рукояткою звонка, сделанною в форме креста. Зато внутри настоящая монастырская тишина. Двор, вместе с тем, служит и садом. Входишь и видишь решётчатую аллею, обвитую вьющимися растениями, из которых выделяется изваяние Божией Матери. Ниже пестреют цветы, напоминающие душистый горошек, но преимущественно пурпурные, а между ними порхают ручные зелёные попугайчики. За аллеей расстилается луг, сплошь покрытый цветным ковром, а над лугом высятся стройные пальмы. Двор спускается к берегу, засаженному молодыми манговыми деревьями, дальше взор теряется в бесконечном просторе моря. Море по большей части бывает тихое, так что, когда мимо миссионерского сада проплывает негр в лодке, то внизу видно другую лодку и другого негра.

Когда здесь не бывает детей, то в саду воцаряется тишина, - только солнце смотрит с неба и льёт потоки огня. После полудня между грядами снуют белые рясы монахов, раздаётся смех маленьких негритят, но и тогда над домом и над садом, кажется, звучит слово pax (мир - лат.). Там, в городе, кипит торговая жизнь, - арабы, индусы, немцы, англичане, негры продают, покупают, вырывают друг у друга гроши, - здесь волна забот и стремлений такого рода разбивается у порога; здесь другой мир, другие интересы; здесь освободившемуся от жизненной суеты дышится легче и спокойнее.

Миссионеры воспитывают в духе христианства негритянских детей и надеются при их помощи со временем распространить Евангелие по всей Африке. Но миссия бедна, учреждена недавно, поэтому детей в ней немного, и те по большей части выкуплены из рабства и принадлежат к разнообразным племенам, населяющим Чёрный материк. Тут есть представители народа суахили, есть мальчики из земли Узарамо, Удоэ, Узагара, Мафити, Униоре и Уганда. Евангелие им преподаётся на языке суахили, как более распространённом по всей восточной Африке, до Великих озёр и верхнего течения Конго. Кроме того, воспитанников миссии учат ухаживать за полезными растениями и сажать фруктовые деревья. Мальчики, когда они вырастут, будут разосланы, каждый в свой край, сажать плодовые деревья и рассказывать о Боге, который любит и чёрных.

Настоятель показал нам дом, училище для мальчиков и часовню. Всё это, как я уже говорил, очень бедно, но весело. Часовня занимает самую большую комнату на первом этаже дома. В глубине алтарь, украшенный цветами, впереди орган из некрашеного дерева, маленький, не больше средней величины сундука. Позже я был в этой часовне во время вечерни, и странное впечатление произвели на меня эти маленькие, чёрные фигурки, поющие "Ave Maria" на языке суахили. Существует целая категория необыкновенно отрадных впечатлений, когда вспомнишь и найдёшь то, что знал раньше, с чем сжился с детских лет. Вот такого-то рода воспоминания и охватили меня в этой часовне. Я сознавал, что это Занзибар, что в нескольких шагах от меня расстилается Индийский океан, что целые тысячи миль отделяют меня от родины, и всё-таки, слушая эту песнь, которую, к тому же, пели чёрные ребятишки на незнакомом мне языке, - я испытывал впечатление, что я где-то среди своих, в какой-нибудь деревенской церкви, где деревенские дети поют "Богородице Дево". И чем дальше, тем иллюзия эта более волнует. Я испытывал это потом в каждой миссии.

В полдень того же дня отец Рюби повёл нас, по приказанию настоятеля, к монсеньору де Курмону, апостольскому викарию Занзибара. Живёт он в другой миссии, находящейся в средине города, в той лабиринтообразной индийской части, которую я уже описывал в предыдущих письмах. Эта миссия, гораздо больших размеров, учреждена, насколько мне известно, около 1860 года. И число воспитанников её больше; много занзибарцев взросли под её опекой, вышли и завели себе семьи на христианский образец.

Таким образом составился приход, который растёт с каждым годом. Здешняя церковь - главная и, не считая двух часовен, единственная католическая церковь на Занзибаре. Каждое воскресенье она наполняется овцами всех цветов кожи. Приходят сюда белые, даже иноверцы, индийцы гоанезе, индианки с золотистым цветом лица, закутанные в белую кисею и парчу, коричневые малгасу или выходцы из Мадагаскара, занзибарцы и совсем чёрные негры. Кроме обедни, всё богослужение совершается на языке суахили. Проповеди читают иногда и по-английски. Коричневые и чёрные, как мужчины, так и женщины, молятся по книжкам. Кто выходит из миссии, тот умеет читать; молитвенники печатает тоже миссия, у которой есть собственная типография и искусные чёрные наборщики. К другим заслугам миссии нужно причислить и то, что она звучный и богатый язык суахили сделала письменным.

Монсеньор де Курмон происходит из старой французской дворянской семьи. Это человек в цвете сил, с изящным лицом, на котором занзибарский климат положил свой отпечаток. Принял он нас очень любезно и, узнав, что мы собираемся в глубь материка, тотчас же обещал нам помощь миссии в Багамойо. Тогда я в первый раз услыхал о брате Оскаре из Багамойо. Монсеньор уверял нас, что брат Оскар устроит нам весь караван и всё, что нужно, как только возвратится из Момбасы, куда он отправился по делам миссии. Меня, который уже знал, какими гигантскими трудностями сопровождается составление каравана, до некоторой степени удивило, что монсеньор говорит об этом деле как о пустой и лёгкой вещи, и я с беспокойством начал выпытывать, действительно ли брат Оскар может побороть все трудности. Сомнения мои вызвали только улыбку монсеньора, а отец Леруа весело воскликнул:

- Брат Оскар? Да он во всю свою жизнь ничего другого и не делал!

Из дальнейшего разговора оказалось, что даже сам Сева-Гаджи в деле организации каравана не что иное, как неопытный мальчишка в сравнении с братом Оскаром. Миссии, разбросанные в глубине материка и состоящие под непосредственною властью монсеньора де Курмона, требуют от времени до времени, чтоб им присылали разные запасы, а также ткани и бусы, за которые они выкупают детей и приобретают живность. Товары эти посылаются с караванами, которые иногда по целым месяцам идут до места назначения. Вот этим делом и занимается "frere Oscar" (брат Оскар - фр.) ни более, ни менее, как двадцать семь лет. Посылает он их в Мрогоро, в Лонгу, в Мгонду, в Тунунго и в другие миссии, лежащие то на севере, около Момбасы, то на юге, у Великих озёр. Иногда брат Оскар сам становится во главе экспедиции, иногда поручает её опытным проводникам. Он же устраивает караван для монсеньора, когда тот, в сопровождении отца Леруа, отправляется осматривать свою епархию, - одну из величайших во всём мире, - или на поиски новых мест, удобных для учреждения новой миссии. Имя брата Оскара гремит по всей центральной Африке; никто так хорошо не знает негров, за исключением отца Стефана, настоятеля в Багамойо, не говорит на стольких негритянских наречиях, никто не умеет так обращаться с чёрными, привязывать их к себе и заслуживать их расположение.

Очевидно, что, зная всё это, монсеньор де Курмон и отец Леруа имели право улыбаться, когда я спрашивал, сумеет ли брат Оскар преодолеть все трудности и составить для нас караван. Что касается меня, то я пришёл в прекраснейшее расположение духа: теперь мне нечего бояться, Сева-Гаджи меня не ограбит; теперь я уже вполне уверен, что заберусь в глубь материка. В лице отца Леруа мы нашли отличнейшего советника. Оказалось, что Африку он знает не только как миссионер, но и как учёный географ и охотник. Несколько дней спустя он подарил мне географическую карту своего изделия. Реки, горы, холмы, большие негритянские поселения были обозначены на ней в подробности, а слово gibier (дичь - фр.), рассеянное повсюду и подчёркнутое в разных местах цветным карандашом, показывало, где можно найти лучшее место для охоты. Видались мы потом довольно часто, - то мы приходили в миссию посоветоваться насчёт чего-нибудь, то отец Леруа приносил нам известия о брате Оскаре, - вообще, это было одно из самых лучших знакомств, которое удалось нам сделать за всё наше путешествие. Вообразите себе человека молодого, подвижного как искра, который, даже гуляя по Мназимое, не ходит, а бегает, как будто дело идёт о чём-нибудь не терпящем отлагательства, который в день переделает тысячу дел, учит, совершает службу, печатает словарь и пишет письма. При этом он отличается высоким образованием и почти детскою весёлостью. Не улыбающимся отца Леруа я видал только на амвоне во время обедни, но даже и тогда лицо его было совершенно ясно. Лихорадка начертила на его лбу adsum, но в весёлости его нет ничего лихорадочного. Его смех - это проявление радости и спокойствия человека, убеждённого, что он избрал благую часть. Любопытный психический тип даже для тех, которые не могут идти и не пойдут подобной дорогой.

Кроме того, он обладает недюжинным писательским талантом. Когда, по возвращении с материка, я хворал лихорадкой, отец Леруа принёс мне описание путешествия, которое он сделал с монсеньором к истокам реки Тани, - в самую беспросветную глушь. Путешествия написанного так ярко, дающего читателю такую выпуклую картину страны и людей, я не читал давно, хотя читаю почти всё, что пишут о малоизвестных странах. Пейзаж сделан так, как будто его писал Лоти, только без манеры Лоти и его монотонности; местами из описаний края и людей брызжет истинный юмор. И я тогда же подумал: "Сколько красок у него на палитре, и как мало он пользуется ими!"

Мы с товарищем жалели об одном, что не попали ко времени епархиального объезда монсеньора де Курмона, - тогда и караван был бы готов, и компаньоны чудесные. Кто подумает, что такие объезды далеко не простираются, тот глубоко ошибётся. Простираются они иногда до стран ещё неизведанных, дальше пределов, куда заходили известные путешественники, которые потом пишут книжки о своих экспедициях и добывают лавры неустрашимых исследователей.

X

Отец Леруа каждый день ожидал возвращения брата Оскара; прошла неделя, а о нём ни слуху, ни духу. Предполагали, что из Момбасы он поехал на остров Пемба, лежащий на север от Занзибара. Я начинал терять терпение, потому что приходилось ждать и ничего не делать. Самое бо
льшее, за что мы могли приняться, - это за подготовление припасов для экспедиции; но так как срок её отправления ещё не определился, то приходилось воздерживаться и от разных закупок, чтобы не обременять себя излишним багажом и провизией, которая легко могла испортиться. Монсеньор де Курмон, наконец, обещал нам, что, не ожидая возвращения брата Оскара, он пошлёт предписание в Багамойо, чтобы миссионеры заблаговременно начали нанимать людей и подготовлять что нужно для экспедиции. В этом ожидании мы проводили время в изучении города, в прогулках по Мназимое, в разговорах с путешественниками, живущими в одном с нами отеле, наконец, в посещениях консула, знакомых немцев, монсеньора де Курмона и Белых братьев. Отец Леруа являлся часто в наш отель сообщить какую-нибудь мысль о направлении экспедиции или с новостями из Багамойо. Между прочим, он нам сообщил, что в окрестностях Багамойо появился лев, который ночью подкрадывается к миссии и близлежащему городу и похищает из хлевов коз и ослов. Немецкие офицеры устроили на него засаду и просидели целую ночь у сарая, в котором нарочно отворили дверь и поставили осла. Ночь прошла, офицеры ничего не видали, ничего не слыхали, но наутро не нашли осла или, вернее, нашли его косточки в нескольких метрах от сарайчика. Так как львы на побережье довольно редки, то этим случаем интересовался весь Занзибар. Позже я узнал, что этот багамойский разбойник не дал себя подстрелить, но его кто-то ухитрился отравить до нашего приезда в Багамойо.

Отец Леруа много рассказывал нам об окрестностях этого города, о негритянских племенах, населяющих побережье, о делах немецкой колонизации, а также о флоре и фауне края. В окрестностях Багамойо отец Леруа не обещал нам хорошей охоты, но утверждал, что если отойти дня на два, на три пути в глубь края, то там можно найти всё, чего только охотничья душа ни пожелает. Что касается меня, то если б я был настолько же умелым, насколько страстным охотником, целые сотни гиппопотамовых вдов должны были бы облечься в траур по своим супругам; но хотя ничего подобного случиться не могло, всё-таки не мешает к американским и европейским коллекциям прибавить ещё и африканскую, - а отец Леруа говорит, что в нескольких часах дороги за Багамойо мы увидим в реке Кингани не одного, не дюжину, а целые стада гиппопотамов. Признаюсь, я считал этого зверя довольно редким и не смел своим ушам верить, но впоследствии убедился, что в обещаниях отца Леруа не было никакого преувеличения. И всякой прочей дичины тут же за рекою Кингани великое множество. К несчастью, если в тамошних местах нетрудно напасть на антилопу, жирафа или гиппопотама, то на лихорадку наткнуться легче всего. Впрочем, об этом мне придётся писать более подробно.

Много мы толковали с отцом Леруа и о цели нашей экспедиции. Я говорил уже, что первоначальным моим намерением было идти к Килиманджаро. Читателям, не особенно знакомым с географией, я объясню, что это - гора, находящаяся в стране Масаи, на границе немецко-английских владений, около месяца пути от Багамойо. Племя масаи, населяющее окрестности Килиманджаро, весьма воинственное и очень дикое, а так как немцы и англичане владеют этим краем только номинально, то путешественник, идущий туда, должен рассчитывать только на свои силы и силы своего каравана. Экспедиция в эту страну - вещь очень серьёзная, и совершить её можно только тогда, когда в стране царствует глубокое спокойствие, и когда отношения не только между различными негритянскими племенами, но и между племенем масаи и прибрежными белыми находятся в самом лучшем состоянии. И вот, с великим горем я должен отказаться от своего плана. Ещё на дороге я беспокоился, хватит ли денег, которыми располагал я и мой товарищ, на это предприятие. Оказалось, что денег-то хватит, зато другие препятствия начали вырастать из земли как грибы после дождя. Прежде всего, нужно было считаться с тем, что мы оба обладаем опытностью, недостаточною для этого дела, а моё знание Африки было чисто-книжного происхождения. При хорошем состоянии здоровья этот недостаток опытности можно было заменить энергией, но как на грех перед этим я сильно хворал в Египте, и силы мои уменьшились наполовину. Наконец, явилось и внешнее препятствие, - препятствие непреодолимое, то есть война. Вскоре после прибытия на Занзибар мы узнали, что весь край охвачен огнём, - масаи восстали против немцев. Виссман, к которому можно было бы присоединиться, если б он согласился, вышел из Багамойо во главе колониальных войск задолго до нашего прибытия; где он теперь - неизвестно, начинали даже беспокоиться за его участь. Короче говоря, нам оставалось на выбор: или составить огромный военный караван, о чём мы и мечтать даже не могли, или идти куда-нибудь в другое место.

Конечно, мы решили идти куда-нибудь в другое место, и с тех пор почти каждый день вели совещания. Так как не только в стране Масаи, но и в колониях, непосредственно примыкающих к немецким владениям, вероятно, царствовало некоторое возбуждение, то нужно было хорошенько обдумать, куда именно идти. Отец Леруа советовал нам направиться к горам Конго, в страну Нгуру, лежащую около источников реки Вами, или к племени У-Ками, живущему у маленькой речки Сундеренгере, впадающей в Кингани.

В первой из этих стран находится миссия Уганда, во второй - миссия Мрогоро, а в нескольких днях пути от Мрогоро - миссия Тунунгу. Наконец, нашему вниманию представлялась и страна племени У-Сагара, называемая Лоуга, где мы также могли рассчитывать на помощь и покровительство живущих там монахов.

Благодаря гористому положению этих стран, климат их здоровее климата Занзибара и Багамойо. Вообще Африка - это огромная плоская возвышенность, испещрённая в некоторых местах отдельными цепями гор и понижающаяся к берегам. Поэтому температура средних частей материка несравненно ниже температуры прибрежья. Через несколько дней дороги ночи становятся холоднее, дают возможность отдохнуть в то время, как на Занзибаре или в Багамойо ночная духота почти так же невыносима как и дневная.

Я утешался мыслью, что долгое пребывание в Занзибаре, где, по крайней мере, воздух очищается морским ветром, подготовит нас или, выражаясь языком спорта, тренирует для будущей экспедиции. Но, увы, опытные люди доказали мне, что я заблуждаюсь. Жара и бессонница высасывают кровь и истощают организм, ослабляя этим самым его способность к сопротивлению. Наоборот, кто хочет выйти целым из долгого путешествия по материку, тот должен заранее составить себе караван или при помощи индусов, или, если у него есть протекция, при помощи миссионеров, и пускаться в путь немедленно по приезде. В таком случае его нескоро одолеют ни длинные и трудные переходы, ни нездоровый климат. К несчастью, дела всегда делаются не так. Путешественник, прибывший в Африку, понапрасну тратит целые месяцы в горячем и нездоровом климате побережья и прежде, чем пуститься в дорогу, носит уже в себе зародыши лихорадки. Почти все путешественники проходят через неё, и многие, к великому удовольствию гиен, складывают свои кости под каким-нибудь баобабом или мимозой. Несмотря на это, мне не раз приходило в голову, что Африка вовсе не так нездорова, как думают. В Занзибаре и Багамойо я видел людей, проживших там несколько лет, и люди эти никогда не болели лихорадкою. Главная причина её - это чрезмерные трудности и способ путешествия.

По Африке путешествуют не иначе как пешком. Вообразите себе человека, привыкшего ездить в вагоне, в экипаже или на пароходе, привыкшего есть в определённое время, спать на удобной кровати, во время непогоды прятаться под кровлю, и вдруг этот человек очутится в дикой стране, делает каждый день огромные переходы, спит в палатке почти на голой земле, часто под открытым небом, ест что придётся, пьёт воду цвета кофе с молоком, мокнет под каждым дождём, жарится на солнце. Как ему не схватить лихорадку? Я думаю, что, путешествуя при таких условиях во Франции или Германии, то есть, по странам с очень здоровым климатом, принесёшь домой нос, распухший от насморка, бронхит, а то и хорошую лихоманку, от которой и у нас добрые люди страдают. Иначе говоря - климат делает своё; но неудобства и полная перемена условий жизни в гораздо большей степени вредят путешественникам. Во время войны климат у нас не изменяется, а сколько лихорадок, тифов и дизентерий свирепствуют во всех армиях, благодаря чрезмерному утомлению и отсутствию кровли над головой!

Наконец, о климате Занзибара или Багамойо я ни с кем не намерен ломать копий и скажу то же, что та коломийская баба, у которой во время наполеоновских войн один солдат армии союзников спросил, кому она желает успеха - им или французам. Баба ответила:

- Вас щоб гром, а их щоб трясця! (Вас чтоб гром (поразил), а их чтоб лихорадка (взяла)! Прим. ред.)

Так вот, если дело идёт о климате тех стран, щоб его трясця!

Через две недели после прибытия в Занзибар дал он себя знать и мне, и моему товарищу. Ночи мы проводили за перегородками нашего отеля без сна, прислушиваясь к песням москитов, крику журавля и негритянской музыке. От москитов, правда, нас охраняли пологи на кроватях, но охраняли не вполне; а когда приходилось писать вечером или просмотреть две странички суахили-французского учебника, уши и руки наши распухали совершенно. Тогда-то на письменные вопросы моих знакомых охотников, что я убил в Занзибаре? - я отвечал, не желая отступать от истины: убил очень много комаров и больше ничего. С муравьями на окнах и саламандрами на карнизе мы жили если не в дружбе, то в согласии; но с жарой, с этою ужасной, тяжёлой и влажной жарой ужиться было невозможно. Скоро она дала себя знать и другим образом. Кожа наша покрылась крапинками ярко-красного цвета, которые жгли точно уколы раскалённых добела булавок. Заметив, или, вернее, почувствовавши это явление, я сначала перепугался, не оспа ли это, а оспа в этих краях свирепствует всегда. Никому не доставило бы особенного удовольствия приехать домой с кожей, выделанной на манер змеиной; но, кроме того, заболей из нас кто-нибудь опасно, то поездку на материк пришлось бы отложить на долгое время или даже совсем перестать о ней думать. С тревогой я отправился к м. Бэккеру, который как старый африканец тотчас же успокоил меня, что это не оспа, а la bourbouille, которой подвергаются все европейцы, впервые приехавшие сюда. У иных появляется сыпь, так называемая "гво?здики", на вид вещь невинная, но причиняющая страшную боль. Я слышал мнение, что она появляется вследствие потребления плодов манго, но это неправда. Обыкновенно, когда манго дозревает, в это время дует муссон, отсюда и поклёп на невинный и вкусный плод. Оспа не особенно опасна для европейцев. Нападает она на них редко, проходит довольно легко и не оставляет особенно заметных следов, зато страшно свирепствует среди мусульман, которые, избегая сношений с миссиями, не могут прививать себе оспы. Как бы то ни было, хотя ни один из нас не захворал серьёзно, мы оба чувствовали себя измученными и не особенно здоровыми. Тем с бо
льшим нетерпением ожидали мы возвращения железного брата Оскара, которого не могли сломить ни его двадцатисемилетнее пребывание в этом климате, ни путешествие, ни утомление. Меня также беспокоило и то, что при дальнейших проволочках лето придёт к концу и наступит "массика", то есть дождливая пора, которая почти совпадает с началом нашей весны. Понятно, что тогда и путешествие станет труднее, и увидишь меньше. Чтобы сколько-нибудь сократить дни ожидания и заняться какими-нибудь приготовлениями к экспедиции, мы решились переселиться в Багамойо. Климат там ещё нездоровее, но всё-таки, по крайней мере, новость.

Тем временем, 21 февраля, пришла из Европы "Африка", пароход "Peninsular and Orient Company", и привезла нам письма и газеты. Что такое письма из дома при подобных условиях, поймёт только тот, кто получал их за морями, на другом полушарии. Несколько дней я ходил по Занзибару, не видя Занзибара, потому что мои мысли и сердце были где-то далеко-далеко... Наконец, пришёл отец Рюби с проектом прогулки в глубь острова. Я охотно принял его предложение.

На другой день мы отправились через Мназимою к лесам пальм, манго, хлебных деревьев и разных других, которых я даже не сумею назвать по имени. Воспитанники миссии, весёлые как воробьи, шли впереди и несли на своих круглых головах запас провизии. Припомнился мне Аден и маленькие блошки, скачущие вокруг путешественников. Но те были совершенно голы, а на этих надеты рубашки из толстого полотна и подпоясаны кромкою, такою, какую носят наши крестьянские дети. Если б не цвет кожи, сходство простиралось бы ещё далее, потому что сквозь разрез рубашки виднелось такое же толстенькое брюшко, босые ножки также быстро мелькали в высокой траве. Только здесь они были чёрны, а головы, вместо светло-русых волос, спадающих на глаза, покрыты словно мелкою крымскою смушкою. Как бы то ни было, маленькая армия маршировала весело и с охотой.

Пройдя Мназимою, мы погрузились в тень великолепных манго. По бокам дороги, посреди тёмной, сплошной зелени, весело выглядывали белые стены "шамб", то есть вилл европейцев или индусов. Из мангового леса мы вошли в лес пальм, стройных, высоких, с огромными кистями листьев на вершине. Тени здесь меньше; солнце легче пробирается между огромными фестонами листьев и бросает золотистые блики на лесную мураву. Некоторые из пальм согнулись, вероятно, под влиянием муссона, не менее сильного, чем наш ветер в Закопаном. Стволы этих пальм, пригнутые раз навсегда нижнею своею частью к земле, поднимаются вдруг под прямым углом и перерастают даже совершенно здоровые деревья. Из-под перистых крон листьев свешиваются вниз огромные и тяжёлые кисти орехов. В этих пальмовых листах, в этих лиственных султанах и кистях орехов кроется какая-то чисто-тропическая особенность, какое-то богатство и безумная щедрость южной природы, о которой никакие другие деревья не дают такого полного понятия, может быть, потому, что все они похожи на наши.

Утро было очень раннее; день для Занзибара холодный, - вероятно, поэтому на нас всё производило впечатление весны. В воздухе чувствовались свежесть и веселье, как бывает у нас в погожие майские дни. В верхушках пальм слышалось кукование местных кукушек, которые каждую минуту перепархивали над нашей головою с дерева на дерево. Видел я и жёлтых ремезов, порхающих около своих висячих длинных гнёзд, и других птиц с необыкновенно ярким оперением. Голоса их ничем не напоминают щебетанья наших птиц, скорее это похоже на кошачье мяуканье, на болтовню на каком-то странном, незнакомом языке. Болтовня эта, несмотря на свою негармоничность, не неприятна для уха, - птицы точно радуются утру, солнцу, своей жизни и своей свободе.

Через час пути мы вошли в негритянскую деревню, укрытую в чаще вееровидных пальм, манго и лиан, которые густою сетью оплетают все деревья. По временам мне казалось, что я нахожусь в теплице Jardin d'acclimatation ("Ботанический сад" (детский парк в Булонском лесу Парижа). Прим. ред.) в Париже. Глазам не хотелось верить, что всё это могло вырасти и возмужать само собою. Круглые негритянские хижины с тростниковыми крышами точно нарочно прячутся в мрачных нишах чащи. Посередине, между двумя рядами домов, тянется широкая красная дорога, выметенная так чисто, что я не мог надивиться этой чистоте и порядку. Над дорогой деревья с обеих сторон сплетаются ветвями. Я заметил, что и в городе, в негритянской части, и в этой деревенской глуши царит совсем особый свет. Солнце не отражается ни от чего белого, не ослепляет глаз, оно и не заходит сюда прямо, а просачивается сквозь листья то тёмные, то пурпуровые, то светло-зелёные и золотистые, окрашивается само, падая на серые крыши или глинистый грунт, смягчается и расплывается тёплыми пятнами с глубоким зелёным оттенком. Увидишь в таком освещении чёрное тело негра, отливающее металлическим блеском, и перед тобою настоящая африканская картина, настолько непохожая на ту, которую составил себе в воображении, что положительно не хочется отрывать от неё глаз.

Арабы и негры, которых мы встречали по дороге, женщины с сосудами воды на головах, - все обращались к нам, вернее сказать, к отцу Рюби, с ласковым "Iambo m'buanam!" (Здравствуй, господин! - суахили). Миссионера узнавали сразу по длинному белому платью; но я нигде не видал ни малейшего проявления недоброжелательства или магометанского фанатизма, хотя население занзибарских деревень, куда влияние миссии не успело ещё достигнуть, исповедует преимущественно ислам. Может быть, между арабами и есть несколько фанатиков, которые с радостью прогнали бы миссионеров, но негры, даже и магометане, уважают их необычайно. В большинстве случаев, они не могут дать себе отчёта, что заставляет этих людей приезжать в Занзибар издалека, собирать детей, помогать бедным чёрным и вообще делать добро безо всякой пользы для себя. Вероятнее всего, в этих грубых натурах более удивления, чем признательности, но миссионеры в их глазах окружены каким-то таинственным обаянием, и негры смотрят на них с уважением, близким к суеверию.

Отец Рюби по дороге много рассказывал нам об отношении миссии к местным жителям и о том удивлении, в какое деятельность миссионеров приводит чёрных в Занзибаре и на африканском материке. Начинается дело удивлением, а кончается, после некоторого времени, доверием без границ, - в этом я убедился воочию в миссии Мендера, куда мы забрели во время нашего дальнейшего путешествия.

Слушая отца Рюби, мы шли всё дальше по открытым полям, засеянным маниокой, или по гвоздичным плантациям. Гвоздичные деревья были в цвету и издавали такое благоухание, что голова у нас шла кругом. Часто попадались и плантации бананов, которые можно было узнать по яркой зелени листьев. Остров всё продолжает напоминать заколдованный сад, только сад этот становится всё более и более диким. Наконец, мы вышли на неразделанную полянку, отделённую от поля стеною густых кустарников и поросшую джунглями, над которыми поднимались баобабы со скудной кроной, но с чудовищными пнями. Дорога сменилась тропинкой, по которой маршировали целые колонны муравьёв, над кустарниками порхали стаи птиц, а иные деревья сплошь покрыты сотнями гнёзд ремезов. Хотя отец Рюби утверждал, что, идя дальше, мы снова наткнёмся на деревушки, на селения, пальмовые и манговые сады, но со времени нашего выхода из города прошло несколько часов, а солнце начинало припекать всё сильнее. Мы решили переждать где-нибудь в тени самое жаркое время, а вечером возвратиться домой.

Привал свой мы устроили под хлебным деревом, которое свешивало над нашими головами огромные плоды, формой похожие на дыню. Перед нами протекала река, образующая в этом месте удободоступный брод. Зато противоположный берег весь зарос такими арумами, каких я никогда не видал в жизни. Я даже не предполагал, чтобы это растение могло достигать подобных размеров. Росли арумы так густо, что, казалось, будто один вырастает из другого; огромные сердцевидные листья сливались в одну зелёную пелену, которая тянулась далеко-далеко и терялась вдали из вида. Я не заметил здесь никаких других растений, - очевидно, арумы, напав на удобную для себя болотистую почву, распространились и разрослись под влиянием тепла и влаги до такой степени, что заглушили всё, пытавшееся найти приют в их гуще. Арумы спускались к берегу стеной, вышиною в несколько метров, и отражались в спокойной глубине. Крокодилов на Занзибаре нет, и потому мы, отдохнув немного, позволили себе искупаться. Купанье было превосходное, вода холодная, - вероятно, в речке много источников, Негритята последовали нашему примеру и вскоре расшалились так, что отец Рюби еле-еле вытащил их завтракать. Завтрак тоже был чудесный: холодное мясо и великолепные плоды. Пили мы вино с кокосовою водою пополам. Из одного ореха получается целая бутылка воды; она чрезвычайно чиста и холодна, только безвкусна. Попробовал я ту белую массу, которая облекает внутренность ореха, но тоже не нашёл в ней никакого вкуса.

Во время завтрака я заметил, что отец Рюби не только ухаживает за детьми, но и ласкает их. На мой вопрос, не требует ли воспитание негров большей суровости, чем воспитание белых детей, он ответил просто:

- Они никогда не видали ласк матери, значит, нужно им и мать заменить.

Видимо, подобная педагогия не приносит вреда, потому что дети, несмотря на всю кротость отца Рюби, слушались малейшего его движения и были страшно привязаны к нему.

Нашу послеобеденную сиесту прервало появление нескольких старых и молодых негров. Оказалось, что невдалеке за кустами было скрыто какое-то поселение. Негры, прежде всего, влезли в воду и долго возились в ней точно стадо гиппопотамов, потом довольно назойливо начали разглядывать наши ружья, патроны и самих нас. Приехал ещё и какой-то араб и начал гарцевать перед нами, - арабы вообще любят пустить европейцам пыль в глаза; тщеславия в них немалая доза. Наш араб кружился в таком близком расстоянии от нас, что мог задавить кого-нибудь из детей, поэтому отец Рюби и попросил его избрать какое-нибудь другое место для своих гарцеваний.

Наконец, мы остались одни. Детишки, утомлённые дорогой, заснули в траве как попало. Наступало время самой большой жары и ненарушимой тишины. Даже птицы попрятались куда-то под тень ветвей и стихли. В воздухе ни малейшего движения, небо побледнело по краям, земля вся потонула в ослепительном блеске солнца. Вода в реке сгладилась совершенно и, казалось, уснула; арумы на другом берегу стояли неподвижно, точно объятые тяжёлою дремотою. У нас, во время такой тишины всё успокаивается, и это успокоение разливается повсюду, - здесь этого нет. Здесь кажется, что вся природа проникнута тоскою и страхом пред немилосердным солнцем, что никакое живое существо не смеет пошевелиться и затаивает дыхание в груди, а солнце словно напрягает всю свою злость и высматривает, кого бы убить. Наш ум привык понятие тишины соединять всегда с понятием о мраке, - здесь всегда видишь обратное: почти трагическое соединение молчания и блеска, - соединение, которое, по крайней мере, меня всегда приводило в изумление.

Около трёх часов дня мы покинули гостеприимную сень хлебного дерева и пошли назад, домой. Было ещё очень жарко, и отец Рюби спросил у нас, не хотим ли мы зайти в дом одного знакомого ему араба, который хотя и магометанин, но очень предупредительно относится к миссионерам. Мы охотно согласились, тем более, что в сторону приходилось уклониться немного. Дорога наша шла через обширные гвоздичные плантации, потом привела нас в большой тенистый сад, где в конце длинной аллеи виднелись белые стены арабской "шамбы". То был небольшой дом, похожий на наши деревенские дома. На дворе, между деревьями, возвышалась беседка - четыре столба, поддерживающие плоскую тростниковую крышу, под тенью которой отдыхали чёрные невольники владельца плантации. Сад, состоящий преимущественно из манговых деревьев, заслуживал внимания по богатству растительности. Деревья образовали огромные своды, под которыми царил зеленоватый мрак. Сам хозяин, араб, вышел к нам навстречу и, после обычного саламалека ("Мир вам" (традиционное арабское приветствие). Прим. ред.), усадил нас на балконе. Это был человек средних лет, с бронзовым цветом лица, очень худощавый, весёлый и улыбающийся. Первым делом он спросил нас, не хотим ли мы чего-нибудь, и, несмотря на наш отказ, повторял свой вопрос до тех пор, пока окончательно надоел нам. Отец Рюби потом объяснил нам, что так повелевает арабский обычай. Наконец, мы выпили по стакану воды с манговым соком и, так как солнце начало уже сильно склоняться к западу, распрощались с гостеприимным хозяином. Он проводил нас до границы своих гвоздичных плантаций и на дороге познакомил нас ещё с одним необыкновенно оригинальным образчиком местных обычаев. Во весь путь он не только икал, но и принуждал себя икать, а при расставании устроил такой концерт, какого я не слыхал никогда в жизни. Мы приписывали это невежливости полудикого человека, но каково же было наше удивление, когда отец Рюби пояснил нам, что это просто требование этикета, и что каждый занзибарский араб, провожая гостей таким образом, даёт им понять, что он - человек зажиточный, ест вволю и может как следует принять гостей. Даже больше, - отец Рюби заверял нас, что если б мы съели что-нибудь у араба, то и нам надлежало бы таким же манером засвидетельствовать, что мы сыты и довольны. К счастью, стакан воды с манговым соком не требовал выполнения таких обязанностей, иначе мы оставили бы после себя в Занзибаре понятие о людях, не умеющих найтись в приличном обществе. Что ни край, то обычай.

Возвращались мы домой через Мназимою на закате солнца. Прилив был большой; обе лагуны полны до краёв и спокойны как зеркало, обе горят пурпуром и золотом заката. Даже воздух насыщен красным светом, - на небе и в воде играет столько колеров, что никакая фантазия не может себе представить что-нибудь подобное. Белые стены "шамб" и индийского храма отливали розовым оттенком, султаны пальм горели как висящие в воздухе огоньки, на манго лежали кровавые блики, даже лазурь неба была румяная. Вдали город вырастал прямо из воды как Венеция.

Потом вдруг всё потемнело, и только на башнях вспыхнули огни. День наш кончился отлично. В отеле мы нашли два известия: одно - от монсеньора де Курмона, что брат Оскар возвратился; другое - от консула, что броненосец "Redbreast" через несколько дней отправится в Багамойо, а если мы к тому времени не поспеем, то он всегда будет готов к нашим услугам.

XI

Покупка запасов заняла у нас несколько дней. Зная, что недостаток во всяком случае можно пополнить в Багамойо, мы не хотели обременять себя чересчур, но в конце концов и без того набралось несколько больших и малых сундуков с кофе, чаем, консервами, мукою, вином, коньяком, свечами, кухонною посудою, разными инструментами и вещами, необходимыми в дороге. Впоследствии опыт показал нам, что мы не предвидели всего, что нужно. Например, мы взяли чересчур много мясных консервов, тогда как дичи везде попадается много, а, кроме того, в негритянских деревнях всегда можно покупать кур и коз. Мука оказалась вовсе ненужною, потому что наш чёрный повар М'Са не знал, что с нею делать, зато мы мало взяли вина и овощей, которых на континенте достать нигде невозможно. Я слышал, что в глубине материка часто можно наткнуться на мутную воду, от которой захвораешь лихорадкой и дизентерией, и поэтому мы купили целый ящик содовой воды, которая потом сослужила нам добрую службу и, может быть, действительно спасла от болезни.

Утром 28 февраля наш груз был перенесён, при помощи негров, сначала в лодку, а потом на "Redbreast". На палубе мы застали целое общество, которое захотело навестить Багамойо. Сэр Ивэн Смит два дня тому назад получил из Foreign Office (Министерство иностранных дел Британии. Прим. ред.) желанное известие о переводе в Марокко и теперь хотел познакомиться с ближайшим к Занзибару материком, которого не знал до сих пор. Кроме того, был монсеньор де Курмон, с отцом Леруа, m-me Шевалье, содержащая больницу для чёрных в Занзибаре, миссис Джемсон, немецкий консул фон Редвиц и начальник местной английской миссии, который только что прибыл из Европы и жаждал посмотреть на образцовое устройство главной католической миссии в Багамойо.

На пароходе нас ожидал великолепный "lunch". Погода была хорошая. Высоко в небе ветер гнал тучи, которые орошали обильным дождём парусинную кровлю палубы, зато на море была тишь и гладь, и пароход шёл как по озеру. Я был несказанно рад, что, вместо грязной и вонючей арабской фелуки, еле-еле ползущей под ленивыми парусами, мы находимся на "Redbreast'е", так щеголяющем своею белизной и чистотой, как будто бы он был каким-нибудь ювелирным изделием. В добавок ко всему, дорога заняла всего лишь несколько часов, да и те быстро пролетели за "lunch'ем" и за беседою. Мы и оглянуться не успели, как на западе начал вырисовываться африканский берег. Он очень низок. Сначала мы увидали только верхушки пальм, которые, казалось, выходили прямо из воды, и только потом начали различать стройные стволы на жёлтом фоне песков. Пальмы эти растут в саду, принадлежащем миссии. Пароход подходит ближе, и, наконец, влево от пальмового леса, на расстоянии километра, показываются дома Багамойо.

Этот город известен по рассказам всех африканских путешественников. Виссман обратил его в столицу немецких владений, и имя Багамойо повторяется во всех газетах. Прославил его также и Стэнли, который, разыскав Эмина-Пашу, пришёл сюда вместе с ним и всеми египтянами, не имевшими охоты сложить свои головы под меч Магди. Но, несмотря на славу, у Багамойо нет будущего, потому что нет порта. Океан здесь так мелок, что наш "Redbreast" должен был остановиться за несколько километров от материка. Мы сели в лодки и поплыли к берегу, но скоро дно лодки стало царапать о песок, - пришлось остановиться. Вода была не выше колен, а до берега оставалось ещё несколько сот шагов. В это время на берегу показалось несколько негров, одни с креслами на длинных палках, другие порожняком. Пройдя разделяющее нас пространство, негры напали на наши лодки, вытащили все вещи и начали предлагать нам кто кресла, кто собственные плечи. Для курьёза я выбрал последнее, уселся верхом на негра, тот схватил меня за щиколотки и потащил на берег. Признаюсь, одно время я опасался, как бы моя белая одежда не замаралась от прикосновения к чёрной коже моего импровизированного коня. Такой способ высадки на берег практикуется и в некоторых европейских купальных курортах, но всегда возбуждает одинаковое веселье. Рядом со мной несли прелестную миссис Джемсон, которая в своём белом фланелевом платье над лазурной водой казалась какою-то морскою богинею, а негры - процессией её чёрных поклонников. Дальше следовал монсеньор де Курмон, сэр Смит и мой товарищ; около них, на плечах здоровенного негра У-Зарамо, ехал капитан "Redbreast'а", и т. д. Через десять минут мы все очутились на узкой полоске раскалённого песку, за которой сейчас же начинается сад миссии.

Я побежал спрятаться под тень деревьев, и остановился, поражённый, при виде великолепной растительности. Чисто-экваториальное плодородие соединилось с неутомимым трудом человека для создания этого сада, который издали представлялся девственным лесом, а вблизи оказывался образцовым парком. Прежде здесь ничего не росло, всё засадили миссионеры, а так как миссия учреждена много лет тому назад, то и деревья достигли огромных размеров. Ближе к морю, по правую сторону дороги, виднеются, среди бесконечного числа кокосов, другие меньшие сады, составляющие опушку пальмового леса. Издали они кажутся дикими кущами безумно расточительной тропической растительности, состоящей из массы огромных банановых листьев, над которою возвышаются раскидистые веера болотной пальмы, верхушки юк, папайи, манго, хлебных деревьев, анон и бамбуков. Только присмотревшись ближе, видишь, что это - плантации, среди которых кроются стогообразные хижины негров, состоящих под покровительством миссии.

Дальше тянется лес кокосов и теряется из виду. Широкая, отлично вымощенная аллея, обсаженная наполовину деревьями, похожими на тую, наполовину манговыми, ведёт через этот лес к лежащим в глубине постройкам миссии. Тень становится всё гуще, но перед нами уже белеют стены главного дома. Аллея оканчивается решёткою и воротами, перед которыми изваяние Христа благословляет людей и деревья. Над ним возвышается ветвистый кактус, похожий на гигантское паникадило.

Мы входим. Дом большой, по бокам его ещё постройки, посреди групп деревьев. Так как мы являемся в обществе монсеньора де Курмона, то миссионеры выходят навстречу нам все, с отцом Стефаном, настоятелем миссии, во главе. Настоятель, человек лет шестидесяти, высокий, худой, с длинною седою бородою, с лицом бледным и до такой степени похожим на лицо Леонардо да Винчи, что это сходство поражает меня при первом взгляде. Живёт он в Африке, в этом убийственном климате, вот уже тридцать лет, и лихорадки, - а перенёс он их столько, что и сам, вероятно, не помнит, - придали ему выражение аскетизма, какой обыкновенно мы видим у мучеников на картинах Зурбарана. Но, вместе с тем, лицо его полно необыкновенного любвеобилия. Это человек знаменитый. Я уже слышал о нём в Занзибаре. Всю жизнь свою он выкупал детей из неволи, учил их, умиротворял враждующие негритянские племена, лечил больных. Теперь его окружают всеобщая любовь и уважение, его почитают одинаково как индусы и негры, так и немцы. Англичане нарочно приезжают из Занзибара, чтобы увидать его. С этою целью, вероятно, приехала и миссис Джемсон со своим фотографическим аппаратом не больше колоды карт. Знакомлюсь я, наконец, и с братом Оскаром. Я воображал его гигантом, а на самом деле это человек среднего роста, сухой, с маленькими жёлтыми усиками и такою же редкою порослью на бороде. Однако, в нём есть что-то солдатское, что-то размашистое, и вообще он производит впечатление человека с огромной энергией. Поймёшь легко, что он из тех, которые долго не думают перед работой, а тотчас же засучивают рукава, и дело так и горит в их руках. Видно по всему, что брат Оскар - человек дела, а не размышления. Караван с таким проводником может идти куда угодно. В Африке он - как у себя дома. Лихорадка обломала об него зубы. В лице брата Оскара столько добродушия, сколько бывает иногда у немецких крестьян. Да он и сам немец по происхождению - родился в Баварии. Это можно узнать и по его французскому произношению.

После первых приветствий нас пригласили на обед, на котором присутствовал также Сева-Гаджи и немецкие офицеры. Сева-Гаджи, хотя и не христианин, питает великое уважение к миссионерам и оказывает им услуги при каждой возможности. Вот и теперь он прислал к обеду вино, которое было не по скудному миссионерскому карману. Что касается немецких офицеров, то их отношения к миссии превосходны. Такую солидарность между людьми одинакового цвета увидишь только в Африке. Даже немцы и французы считают здесь друг друга братьями, не говоря о католиках и протестантах.

На возникновение добрых отношений между военною властью в Багамойо и миссией влияет и то, что "м'буанам куба", т. е. Виссман, главный начальник края, имел возможность долго присматриваться к миссионерскому труду и теперь питает ко всем миссионерам вообще, а к отцу Стефану в особенности, глубокую и искреннюю привязанность. Очевидно, подчинённые разделяют воззрения своего начальника. Со своей стороны миссионеры с полным почтением относятся к Виссману. Да и кроме того, и в Багамойо, и в Занзибаре мы слышали о нём только похвальные отзывы.

Как я уже говорил раньше, теперь он был с военной экспедицией в стране Масаи, населённой дикими и хищными племенами. Масаи не только с трудом сносят немецкую власть, но часто и сами нападают на состоящие под этою властью мирные племена, живущие ближе к морю. Немцы, чтобы доказать чёрным, что немецкое покровительство существует и кое-что значит, должны от времени до времени укрощать некоторых кочевников, опасных ещё и потому, что каждое их восстание вызывает волнение умов во всей стране.

Судьба Виссмана и его экспедиции была предметом всех разговоров в миссии. Все надеялись, что человек настолько опытный и энергический сумеет найтись в самых трудных обстоятельствах, но от Виссмана давно не было никаких известий, что естественно возбуждало беспокойство. Знали только через чёрных гонцов, что четыре тысячи чёрных воинов расположились на пути Виссмана, с намерением дать ему генеральную битву, которая могла разыграться каждый день. Об отправлении ему помощи и думать было нечего, потому что до театра военных действий целые месяцы пути, да, кроме того, в Багамойо оставалось не более трёхсот солдат, которых нужно было иметь под рукою, тем более, что племена, живущие дальше от моря, тоже начинали волноваться.

С величайшим интересом прислушивался я к этим известиям, потому что от них зависела судьба и нашей экспедиции. Если б Виссман был разбит, то восстание непременно вспыхнуло бы в краях, отдалённых от Багамойо, и в таком случае мы должны были бы несолоно хлебавши возвратиться в Занзибар. И так уже пришли вести о волнениях в стране У-Загара, той самой, где лежит миссия Мгонда. Один из присутствующих на обеде немецких офицеров собирался туда с большим отрядом. Он должен был выйти завтра и предложил нам воспользоваться этим случаем и присоединиться к нему. С первого раза его предложение очень понравилось мне, но через минуту я наотрез отказался. У нас ещё не было заподряженных носильщиков, наши запасы не были готовы, товары, которыми расплачиваются в глубине материка, а именно коленкор и цветные платки, нужно было ещё покупать; мы должны были обходиться без личной прислуги, а это совершенно немыслимо, и на первое время содержаться на счёт экспедиции. Кроме того, легко можно было предположить, что военная экспедиция вступит в потасовку с жителями У-Загара, а в таком случае что надлежало бы делать нам, людям приватным? Нужно было бы, как по чувству солидарности, так и самосохранения, взяться за ружья и стрелять в негров, которые перед нами ни в чём не провинились, и о существовании которых мы узнали чуть ли не вчера. Наконец, отправившись с экспедицией, нужно было бы слушаться команды. Мы не могли бы останавливаться там, где нам понравится, охотиться столько, сколько нам захочется, рассматривать то, что вздумается, - одним словом, мы должны будем вполне подчиниться немецкой военной дисциплине. Как видите, причин для отказа было совершенно достаточно, но всё-таки я заметил, что отказ мой был принят с неудовольствием.

После монастырского обеда, или, вернее, после dejeuner dinatoire, мы все были приглашены на поздний обед к немецким офицерам. Я не пошёл, потому что у меня сильно болела голова. В первый день приезда я мог составить только общее понятие о том, что видел, но неутомимая, гигантская работа здесь так бросается в глаза, что ей нельзя не удивляться с первого взгляда.

Сады миссии - просто большие леса, и всё это засажено рукою человека. Постройка по большей части из коралла: жилище для священников, школа, мастерские, церковь на несколько сот человек, часовня, дом сестёр милосердия, занимающихся воспитанием чёрных девочек, женская школа, кухня, склад и т. п. И подумать, что всё это построено без ремесленников по профессии, собственными руками монахов, в том климате, в котором белый человек под страхом смерти не может заниматься физическим трудом, в котором немцы должны держать солдатами зулусов и суданцев, потому что и карабин представляется уже чересчур тяжким бременем для белого! Каким образом одни только миссионеры занимаются физическим трудом и не умирают? - на это трудно ответить. До некоторой степени это можно объяснить их суровою жизнью или, ещё с бо
льшею вероятностью, тем духовным настроением, тою, если хотите, силою сопротивления, какою обладают нервы, проникнутые глубоким, экзальтированным чувством сознания своей обязанности и верою в своё апостольское значение. Эти люди работают в здешних смертоносных краях не только как духовные предводители, но и как рабочие, так, как не работают даже и в нашем климате. Они не только распространяют христианство, но и меняют физиономию края, не только крестят негров, но и учат их кормиться, жить и одеваться по-людски, - словом, диких людей обращают в цивилизованных.

А так как самые могучие физические силы могут когда-нибудь истощиться, то в награду за такую жизнь им предстоит только смерть, - смерть на чужбине.

Но с этой точки зрения их жизнь, а не количество счастья, которое приходится на долю каждого, нельзя мерить обычною меркою. Не говоря уже о загробной награде, я, - а я много ездил и много видел, - не встречал нигде людей настолько удовлетворённых даже и теперешнею своею участью. Меня это поражало и в Занзибаре, и в Багамойо, и в отдалённой Мандере. По нашему же это можно объяснить разве тем, что все житейские волнения, горячечная деятельность, борьба за существование, за богатство, за удобства и за обеспеченную будущность всегда кончаются у ворот миссии... Эти люди сумели создать на земле то, что на первый взгляд кажется недостижимым, - полную уверенность в будущем и полную гарантию этой уверенности. Каждый отлично знает, что его ждёт, то есть, что ждёт труд и смерть; но и труд, и смерть облечены здесь ненарушимым покоем, которого никакие перемены судьбы смутить не в состоянии.

Поэтому благочестие здесь не щеголяет суровым лицом, аскетизм здесь не угрюмый, а весёлый. Ту же самую евангельскую идиллию, которая поразила меня в Занзибаре, я нашёл и в Багамойо, а дальнейшие наблюдения дали мне понять, что таково постоянное настроение всех миссий. Простота здесь настолько же велика, насколько и труд. Посреди этой сказочной растительности припоминаешь картины из "Paul et Virginie" ("Поль и Виргиния", роман Бернардена де Сен-Пьера - ред.); в тени этих пальм, бамбуков, под гирляндами лиан видишь ясные лица монахов, ясные лица негров и улыбающихся детей. Маленькие жёлто-чёрные ремезы развешивают тут же, около дверей, тысячи гнёзд на деревьях, точно и они знают, что около миссии спокойнее, чем где бы то ни было; другие, разноцветные птицы ласково щебечут в чаще, им вторят детские голоса, звон колокола, а иногда в сад долетает звук органа и, подхваченный морским ветром, летит над диким краем, пока не рассыплется и не затихнет в глубине леса.

Такими кажутся миссии, когда захочешь смотреть на них глазами художника. Но и кроме того, кроме своей религиозной деятельности, они имеют ещё и другое значение. Прежде всего, они борются с рабством и поддерживают европейское гуманитарное противоневольническое движение лучше, чем броненосцы и пушки. Во-вторых, они борются с исламом, с этим величайшим бичом Африки, который, как я говорил уже, делает негра волком по отношению к другому негру, из которого проистекает всё зло - и само невольничество, и кровавые стычки, и хаос отношений, и гибель целых народов. Я слышал мнения, что в Африке труд основывается на невольничестве, и что уничтожить невольничество значит сразу поколебать все основы общества и привести его в замешательство. Но это тщетное опасение. Окрещённый и свободный негр будет всегда трудиться, во-первых, потому, что миссионер указывает ему на труд как на путь, ведущий к спасению, и, во-вторых, потому, что вынужден кормить себя и свою семью. Но негр-магометанин при первой возможности с радостью бросает лопату для ружья и, набрав товарищей, идёт в глубину края, чтобы напасть на земледельческие или пастушьи селения, перебить всех мужчин, увести в неволю женщин и детей или отбить стада. При таких условиях, при неуверенности в завтрашнем дне, никто не хочет трудиться, и край мало-помалу обращается в дикую, залитую кровью пустыню. Ислам значит то же, что невольничество, а невольничество - это война, дикие нападения, пренебрежение к труду, море крови, море слёз, застой и неурядица. Люди, стоящие вдалеке от этих условий, не всегда понимают это и проповедуют, что если бы миссии не боролись с исламом, то легче исполняли бы свою задачу. А на самом деле примириться с исламом для миссионеров значило бы то же самое, что отречься от смысла жизни.

Где стоит миссия, там и страна имеет иной вид: хижины просторнее, негр питается лучше, одевается лучше, культура выше, продуктивность значительнее. В местах, отдалённых от миссии, разные племена ведут праздную жизнь, со дня на день, как животные. Женщины царапают землю, чтобы посадить маниок; но если выпадет год, когда маниок не уродится, люди умирают с голоду на самой плодоносной земле во всём мире. В Каире я встретился с одним человеком как будто бы и умным, который делал миссиям упрёк, что они не обучают негров ремёслам. Упрёк показался мне основательным, но, только присмотревшись к местным условиям, я понял всю его несостоятельность. Прежде всего, в местах, где ремёсла, как, например, в Багамойо, могут найти какое-нибудь применение, негры обучаются им, и обучаются очень хорошо, но в глубине края каким ремёслам могут обучать миссионеры? Конечно, не сапожному, потому что все ходят босиком, не колёсному, потому что нет ни дорог, ни упряжных животных, не архитектурному, потому что каждый негр сумеет соорудить себе хату, не кузнечному, потому что каждый в состоянии выковать себе на камне нож и дротик, иногда даже и очень красивый. Ремёсла идут за потребностями, потребностей же здесь нет почти никаких, а какие и есть - удовлетворяются отлично местным промыслом. Зато миссионеры, даже в самых отдалённых углах Африки, обучают негров вещам, несравненно более пригодным: как сажать деревья, как обеспечивать себя от голода. Всякую, самую маленькую миссию окружают манго, кокосы, хлебные и кофейные деревья, мандарины, лимоны и пр. Нужно знать, что подобные деревья, по крайней мере, в той части страны, которую я видел, растут только в садах. Негры, живущие в диком состоянии, следуют примеру монахов, - окружают свои жилища садами в то время, как у живущих дальше мы часто не встречали ни одного плодового деревца. Легко сообразить, что творится в этих деревушках, когда маниок не уродится.

Итак, миссии, помимо своей духовной деятельности, являются могучими факторами цивилизации, поднимающими продуктивность страны. Что касается их духовного влияния, то я скажу, что они негра-животного обращают в негра-человека, обладающего иногда высокими общественными инстинктами.

Первым делом, окрестившись, негр этим самым поднимает в собственных глазах сознание своего человеческого достоинства. Натура его первобытная, почти детская, неимоверно впечатлительная. Когда говоришь что-нибудь чёрному, каждое слово отражается на его подвижном лице как в зеркале. Если смеёшься, он берётся за бока; если нахмуришься, его охватывает страх; если пристыдишь, он не знает, куда деваться. Нетрудно угадать, что подобный человек, принявший христианство, принимает его горячо, без рассуждений, а так, как миссионер приказывает ему: любить людей и запрещает надругаться над ними, красть, напиваться, кроме этого, указывает ему на труд как на источник добродетелей, - то большой чёрный ребёнок исполняет эти предписания, как умеет. Конечно, нужно что-нибудь отчислить на слабость человеческой натуры, на грубые инстинкты и вожделения, которых ещё не вспахал плуг цивилизации, но, как бы то ни было, в итоге негры-христиане стоят бесконечно выше магометан и фетишистов. Часто можно встретить негров, живущих так близко к евангельским правилам, как дядя Том в старом романе ("Хижина дяди Тома" - ред.).

Ни в каком случае христианство не становится для негра мёртвою буквою, рядом обрядов и формул, - нет, он вкладывает в него своё наивное, горячее сердце и верит, без тени сомнения, в то, что говорит ему миссионер. Это доверие так велико и так распространено повсеместно, что ему подчиняются даже те, кто не признаёт христианства. Живущий около миссии негр-фетишист, который по разным причинам, в особенности по многожёнству, до сих пор не окрестился, посылает, однако, своих детей в миссию, а сам, бедняга, не имеет никакого сомнения, что отправится в ад. Иногда в его дикой голове возникают разные планы, нельзя ли как-нибудь вывернуться. Тогда он идёт к миссионеру и говорит ему:

- "М'буанам куба"! Я не могу окреститься, - что тут толковать!.. Не могу прогнать жён, которых купил за дорогую цену и которые сажают кассаву на моём поле. Но и в ад я не хочу идти, поэтому сделай ты так: как я буду умирать, я скажу тебе, а ты тотчас же приходи и окрести меня!

Тут он хитро улыбается, радуясь, что своим чёрным умом выдумал подход под Бога. Что касается монахов Багамойо и других миссий, то я заметил, что они не только крестят и учат негров, но и любят их.

Многожёнство составляет огромную преграду для христианства, поэтому миссионеры, главным образом, посвящают себя воспитанию детей. В Багамойо их несколько сот обоего пола. Иные, выкупленные у работорговцев, происходят из очень отдалённых стран; когда-нибудь они вернутся домой и в глубине Чёрного материка будут проповедовать науку, которую вынесли из миссии. Я сам удостоверился, как охотно даже фетишисты-негры отдают своих детей миссионерам. В нашем караване был мальчик, лет шестнадцати, по имени Тома
; обязанность его заключалась в фильтровании воды и несении фотографического аппарата. В деревушке его отца, короля Муэне-Пира, не только язычника, но и людоеда, мы впоследствии провели день и ночь. Старик поклонялся разным "кри-кри", но желал, чтобы сын его был христианином, и отдал его миссионерам.

Негритянские деревушки, расположенные в большом пальмовом лесу, засаженном монахами, преимущественно населены христианами, и жители их гораздо зажиточнее своих соседей-магометан. В самом городе Багамойо большая часть чёрного населения исповедует ислам, потому что город и всё побережье ещё недавно принадлежали Занзибарскому султану, и арабское влияние было здесь безгранично. Но когда немцы овладели всем краем, то влияние это совершенно исчезло. Арабы рассеяны, невольников в ислам насильно никто не приводит; новые владыки уничтожили невольничество не на одной только бумаге, но и на деле, поэтому ислам не распространяется как прежде. С тех пор задача миссионеров стала легче, а немцы, надо им отдать справедливость, настолько умны, что не ставят новых преград.

Так было во время Виссмана. Теперешний его преемник, вероятно, пойдёт по его следам.

Быть может, по истечении многих лет, магометанство, не поддерживаемое сверху, как это делается, например, в Занзибаре, совсем исчезнет в Багамойо, а потом и во всех немецких владениях. Только тогда разные туземные племена начнут жить жизнью цивилизованных народов.

Генрик Сенкевич - Письма из Африки (Listy z Afryki). 2 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :