Генрик Сенкевич
«Камо грядеши. 7 часть.»

"Камо грядеши. 7 часть."

- Ты не ошибся, философ.

Поппея думала о своих врагах. Ее увлечение Виницием было скорее преходящим капризом, возникшим под влиянием ревности, гнева и оскорбленного самолюбия. Однако холодность молодого патриция глубоко задела ее и наполнила сердце злостью и желанием отомстить. Одно то, что он посмел предпочесть ей другую, казалось Поппее преступлением, вопиющим о мести. Лигию она возненавидела с первой встречи, ее встревожила красота этой лилии севера. Петроний, говоривший о слишком узких бедрах девушки, мог убедить в чем угодно цезаря, а не ее. Опытным взором Поппея с первого взгляда поняла, что во всем Риме одна Лигия может соперничать с ней и даже одержать верх. С той минуты она поклялась погубить ее.

- Государь, - сказала она, - отомсти за нашу дочь.

- Торопитесь! - воскликнул Хилон. - Торопитесь! Иначе Виниций спрячет ее. Я укажу дом, где они укрылись после пожара.

- Я дам тебе десять человек, и отправляйся с ними немедленно, - сказал Тигеллин.

- Господин, ты не видел Кротона в лапах Урса. Если ты дашь пятьдесят, то я лишь издали покажу дом. Но если вы не захватите также и Виниция, то я пропал.

Тигеллин посмотрел на Нерона.

- Не лучше ли, божественный, сразу покончить и с дядей, и с племянником?

Нерон подумал немного и сказал.

- Нет... не сейчас!.. Народ не поверит, что Петроний, Виниций или Помпония Грецина подожгли Рим: слишком красивые у них были дома... Сейчас нужны другие жертвы, за теми очередь в будущем.

- Дай мне, государь, в таком случае солдат, которые охраняли бы меня, - сказал Хилон.

- Тигеллин позаботится об этом.

- Пока ты поселишься у меня, - сказал префект.

Радость засияла на лице Хилона.

- Выдам всех! Но спешите! Не упустите времени! - восклицал он хриплым голосом.

VIII

Петроний по выходе от цезаря велел отнести себя в свой дом на Каринах, который, будучи окружен с трех сторон садом, а с четвертой имея площадь Цецилиев, случайно уцелел во время пожара.

Поэтому другие августианцы, потерявшие свои дома, а в них множество сокровищ и произведений искусства, называли Петрония счастливым. О нем давно говорили, что он первородный сын Фортуны, а возраставшая дружба с цезарем за последнее время, казалось, подтверждала справедливость этих слов.

Но первенец Фортуны мог теперь размышлять разве об изменчивости этой матери или о сходстве ее с Хроносом, пожирающим собственных детей.

"Если бы дом мой сгорел, - говорил он себе мысленно, - а вместе с ним мои геммы, мои этрусские вазы, александрийское стекло и коринфская медь, то, может быть, Нерон забыл бы обиду. Клянусь Поллуксом! От меня всецело зависело быть сейчас префектом преторианцев. Я объявил бы Тигеллина поджигателем, которым он является в действительности, одел бы его в скорбную тунику, выдал бы народу, спас христиан и отстроил Рим. Кто знает, может быть, честным людям легче было бы жить. Я должен был бы сделать это хоть ради Виниция. Если бы оказалось слишком много работы, я отдал бы префектуру Виницию - Нерон и не подумал бы противиться... Пусть потом Виниций окрестил бы всех преторианцев и даже самого цезаря, - какое мне дело! Нерон благочестивый, Нерон добродетельный и милосердный - это было бы занятное зрелище!"

Его беззаботность была так велика, что он даже улыбался. Но тотчас мысли направились в другую сторону. Ему казалось, что он находится в Анциуме и Павел из Тарса говорит ему:

"Вы называете нас врагами жизни, но ответь мне, Петроний: если бы цезарь был христианином и поступал согласно нашему учению, разве жизнь ваша не была бы в большей безопасности?"

Вспомнив эти слова Павла, он стал рассуждать так: "Клянусь Поллуксом! Сколько христиан здесь убьют, столько Павел найдет новых, потому что если мир не может стоять на преступлении, то Павел прав... Но кто знает, значит, может, если стоит. Я сам, научившийся многому, не научился быть достаточно большим негодяем, и потому придется вскрыть себе вены... Так и должно было кончиться, а если бы кончилось не так, то как-нибудь иначе; жаль мне Евники и моей мирренской вазы, но Евника свободна, а ваза пойдет со мной. Агенобарб не получит ее ни в какоем случае! Жаль мне также и Виниция. Впрочем, хотя за последнее время я скучал и меньше, чем прежде, я готов. На свете есть прекрасные вещи, но люди по большей части ничтожны, поэтому жизни жалеть не приходится. Кто умел жить, тот должен уметь и умереть. Хотя я и принадлежал к числу августианцев, я был все же более свободным человеком, чем они там думают. - Петроний пожал плечами. - Они, может быть, полагают, что у меня сейчас дрожат колени и страх шевелит волосы на голове, а я, вернувшись домой, приму ванну, надушусь фиалками, потом моя златокудрая умастит меня, и после трапезы мы велим петь нам гимн Аполлону, который сочинил Антемий. Я когда-то сказал: о смерти не стоит думать, потому что она без нашей помощи о нас сама подумает. Но было бы удивительно, если бы в самом деле существовали какие-то Елисейские поля, а на них блуждающие тени... Евника со временем пришла бы ко мне, и мы вместе бродили бы по лугам, покрытым асфоделями. Я нашел бы там общество лучше, чем здесь... Что за шуты! Что за глупцы, что за грязная чернь без вкуса и лоска! Десять знатоков изящного не сумели бы сделать этих Тримальхионов приличными людьми. Клянусь Персефоной, с меня довольно их!"

Он с удивлением заметил, что от этих людей его уже отделило нечто. Он знал их хорошо и понимал, чего они стоят, теперь, однако, они стали ему более чуждыми и больше достойны презрения, чем раньше. В самом деле, с него было довольно их.

Потом он стал обдумывать свое положение. Благодаря своей проницательности он понял, что гибель не грозит ему немедленно. Нерон воспользовался случаем сказать несколько красивых слов о дружбе и прощении и тем связал себя на некоторое время. Теперь ему нужно найти приличный повод, и прежде чем он найдет его, пройдет немало времени. "Прежде всего он устроит игры с христианами, - думал Петроний, - потом подумает обо мне, а в таком случае не стоит думать об этом и менять образ жизни. Большая опасность грозит Виницию!.."

И он стал думать исключительно о племяннике, которого решил спасти.

Рабы быстро несли лектику среди развалин и обгорелых домов, но он велел им бежать, чтобы скорее очутиться дома. Виниций, дом которого сгорел, жил у него и, к счастью, был дома.

- Ты видел сегодня Лигию? - спросил он Виниция тотчас же.

- Я только что вернулся от нее.

- Слушай, что я скажу тебе, и не теряй времени на расспросы. Сегодня у цезаря решено обвинить христиан в поджоге Рима. Им грозит гонение и муки. Преследование начнется немедленно. Бери с собой Лигию и бегите сейчас же, хотя бы за Альпы или в Африку. Спеши, потому что с Палатина ближе заречье, чем отсюда!

Виниций был слишком солдат, чтобы тратить время на лишние вопросы. Он слушал с нахмуренными бровями, с серьезным и суровым лицом, но без страха. По-видимому, первым чувством, какое возникало в его душе в минуту опасности, было желание бороться и защищаться.

- Иду, - сказал он.

- Еще несколько слов: возьми кошелек с золотом, оружие и своих рабов-христиан. В случае нужды - отбей!

Виниций был уже в дверях.

- Пошли мне известие с рабом, - крикнул ему вслед Петроний.

Оставшись один, он стал ходить вдоль колонн, украшавших атриум, раздумывая о том, что произойдет. Он знал, что Лин и Лигия вернулись в свой старый дом, который уцелел, и это было неблагоприятное обстоятельство: в толпе погорельцев их было бы труднее найти. Он надеялся все-таки, что на Палатине никто не знает, где они живут, и, следовательно, Виниций успеет прийти раньше преторианцев. Ему также пришло в голову, что Тигеллин, желая захватить сразу возможно большее число христиан, принужден будет разделить преторианцев на небольшие отряды. Если за ней пришлют человек десять, то лигийский великан сокрушит их кости, а кроме того, подоспеет с помощью Виниций. Петроний ободрился от этих мыслей. Правда, оказать вооруженное сопротивление преторианцам значило начать войну с цезарем. Петроний знал, что если Виницию удастся бежать от мести Нерона, то месть падет на него, но он мало боялся этого. Наоборот, мысль о том, как помешать планам цезаря и Тигеллина, развлекла его. Он решил не жалеть для этого ни денег, ни людей, а так как Павел в Анциуме обратил в свою веру большую часть его рабов, то в деле защиты христиан Петроний мог рассчитывать на их готовность и преданность.

Приход Евники прервал его размышления. Все заботы и тревога исчезли без следа. Он забыл о цезаре, о своей опале, о ничтожных августианцах, о преследовании христиан, о Виниций и Лигии. Он смотрел на гречанку глазами эстета, очарованного красотой форм, и любовника, для которого это тело дышало любовью. Евника, одетая в прозрачную фиолетовую одежду, сквозь которую виднелось ее розовое тело, была действительно прекрасна, как божество, чувствуя себя любимой и любя всей душой сама, всегда жадная до ласк, она вспыхнула от радости, словно это была не наложница, а невинная девушка.

- Что скажешь, Харита? - спросил Петроний, протягивая ей руки.

Она, склоняясь к нему золотой головкой, ответила:

- Господин, там пришел Антемий с певцами и спрашивает, хочешь ли ты слушать его сегодня?

- Пусть подождет. Он будет петь нам во время обеда гимн Аполлону. Вокруг - развалины и пожарище, а мы будем слушать гимн Аполлону! Клянусь Пафийскими рощами! Когда я вижу тебя в этой прозрачной одежде, мне кажется, что Афродита прикрылась кусочком лазури и стоит предо мной.

- О господин!

- Подойди ко мне, Евника, обними меня, дай поцеловать тебя в губы... Любишь ли ты меня?

- Я не любила бы сильнее самого Зевса!

Сказав это, она прильнула губами к его губам, трепеща в его объятиях от счастья.

Петроний сказал:

- А если бы нам пришлось расстаться?

Евника со страхом посмотрела ему в глаза.

- Как, господин?..

- Не бойся!.. Видишь ли, возможно, что мне придется отправиться в далекое путешествие.

- Возьми и меня с собой...

Но Петроний вдруг переменил разговор и спросил:

- Скажи, на лужайке в саду есть асфодели?

- В саду кипарисы и вся зелень пожелтели от пожара, с мирт опали листья - весь сад кажется мертвым.

- Весь Рим кажется мертвым, а скоро и в самом деле обратится в кладбище. Появится эдикт против христиан, и начнется гонение, во время которого погибнут тысячи...

- За что их гонят, господин? Это хорошие и тихие люди.

- Именно за это.

- Тогда поедем к морю. Твои божественные глаза не любят смотреть на кровь.

- Хорошо. Но теперь я должен принять ванну. Приди потом умастить меня. Клянусь поясом Киприды, никогда еще ты не казалась мне столь прекрасной. Я велю сделать тебе ванну в форме раковины, ты будешь в ней похожа на дорогую жемчужину... Приходи, златоволосая!..

Он ушел. А через час они оба в венках из роз и с затуманенными глазами возлежали за столом, уставленном золотой посудой. Прислуживали им мальчики, похожие на амуров. Они пили вино и слушали гимн Аполлону, который пел под аккомпанемент арф Антемий. Какое им было дело до того, что вокруг дома чернело пожарище и что порывы ветра разносили пепел сожженного Рима. Они чувствовали себя счастливыми и думали о любви, которая сделала их жизнь похожей на божественный сон.

Но прежде чем был кончен гимн, вошел старший раб.

- Господин, - сказал он голосом, в котором слышалась тревога, - центурион с отрядом преторианцев стоит у ворот и по приказанию цезаря желает видеть тебя.

Песнь и арфы умолкли. Страх овладел всеми присутствующими, потому что цезарь в сношениях с друзьями не пользовался обычно преторианцами, и приход их в те времена не предвещал ничего доброго.

Один Петроний не выказал ни малейшего волнения и сказал тоном человека, которому вечно надоедают:

- Могли бы мне дать спокойно пообедать.

Потом обратился к рабу:

- Впусти.

Раб исчез за завесой; потом послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел знакомый Петронию сотник Апер, вооруженный и в железном шлеме на голове.

- Благородный господин, - сказал он, - вот письмо от цезаря.

Петроний лениво протянул свою белую руку, взял таблички и, пробежав глазами, спокойно передал их Евнике.

- Завтра будет читать новую песнь из "Трои", - сказал он, - зовет меня присутствовать на чтении.

- Я получил приказ лишь вручить письмо, - отозвался центурион.

- Ответа не будет. Но, может быть, ты, сотник, отдохнешь немного с нами и выпьешь чашу вина?

- Благодарю, господин. Вино охотно выпью за твое здоровье, но отдыхать не могу, потому что я на службе.

- Почему письмо послано с тобою, а не раб принес его, как обычно?

- Не знаю, господин. Может быть, потому, что в эту сторону меня послали также по другому делу.

- Знаю, - сказал Петроний, - против христиан.

- Да, господин.

- Давно началось преследование?

- Некоторые части посланы за Тибр еще в полдень.

Сказав это, сотник плеснул несколько капель вина из чаши в честь Марса, потом выпил ее и сказал:

- Пусть боги дадут тебе, благородный господин, все, чего ты пожелаешь.

- Возьми и эту чашу, - сказал Петроний.

Потом он дал знак певцу, чтобы тот кончил гимн Аполлону.

"Меднобородый начинает играть со мной и с Виницием, - думал он, когда снова зазвучали арфы. - Угадываю цель! Он хотел поразить меня, присылая приглашение с центурионом. Вечером будут расспрашивать сотника, как я принял его. Нет, нет! Я не потешу тебя, злая и жестокая кукла! Знаю, что обиды не забудешь, знаю, что моя гибель неминуема, но если думаешь, что я с мольбой буду заглядывать тебе в глаза, что увидишь на моем лице страх и покорность, то ошибешься".

- Цезарь пишет: "Приходите, если есть охота", - сказала Евника. - Ты пойдешь, господин?

- Я в превосходном настроении и могу слушать даже его стихи, - ответил Петроний, - поэтому пойду, тем более что Виниций пойти не может.

После окончания обеда и обычной прогулки Петроний отдал себя в руки рабынь, завивших его волосы, одевших и красиво оправивших складки тоги. Через час, прекрасный, как божество, он велел нести себя на Палатин. Час был поздний, вечер тихий, полная луна освещала путь, так что факельщики, идущие перед лектикой, погасили огни. По улицам и среди развалин сновали пьяные толпы людей, украшенных плющом, несущих в руках ветки мирт и лавров из садов цезаря. Обилие хлеба и ожидание пышных игр наполнило радостью сердца. Пелись песни, восхваляющие божественную ночь и любовь; при свете луны в некоторых местах затевались пляски, несколько раз рабы принуждены были выкрикивать требование дать проход лектике "благородного Петрония", и тогда толпа расступалась, провожая возгласами своего любимца.

Петроний думал о Виниции и удивлялся, что не дождался от него известия. Он был эпикурейцем и эгоистом, но, общаясь то с Павлом, то с Виницием и каждый день слыша что-нибудь о христианах, несколько изменился, хотя сам не сознавал этого. На него от них повеяло чем-то, что бросило в его душу неведомые зерна. Кроме собственной личности его стали занимать и другие люди; к Виницию он был привязан и раньше, потому что с детства любил его мать, свою сестру, теперь же, приняв участие в его делах, смотрел на эти дела с таким интересом, словно перед ним развертывалась трагедия.

Он не терял надежды, что Виниций предупредил преторианцев и бежал с Лигией или в крайнем случае отбил ее. Но ему хотелось знать наверное, так как он предвидел, что придется отвечать на разные вопросы, к которым полезнее быть готовым.

Остановившись у дома Тиберия, он сошел с лектики и прошел в атриум, Уже заполненный августианцами. Вчерашние друзья, хотя и удивлялись, что он был приглашен, держались в стороне, но он проходил среди них красивый, свободный, небрежный и уверенный в себе, словно сам мог оказывать людям милости. Некоторые при виде его встревожились - не было ли слишком рано выказывать к нему холодность.

Цезарь сделал вид, что не заметил его поклона, занятый беседой. Но Тигеллин тотчас подошел к нему и сказал:

- Добрый вечер, ценитель красоты. Неужели ты все еще утверждаешь, что не христиане сожгли Рим?

Петроний пожал плечами и, похлопав его по спине, как вольноотпущенника, сказал:

- Ты так же хорошо знаешь, что об этом думать, как и я.

- Я не смею равняться с тобою в мудрости.

- И ты отчасти прав; иначе, если цезарь прочтет нам новую песнь, ты, вместо того чтобы кричать, как павлин, должен был бы высказать какое-нибудь мнение, и не глупое конечно.

Тигеллин прикусил губы. Он не особенно был доволен, что цезарь сегодня читал стихи, потому что перед ним открывалось поле, на котором он не мог соперничать с Петронием.

Во время чтения Нерон по старой привычке невольно смотрел на Петрония, стараясь по выражению лица угадать, что тот думает. Теперь Петроний слушал, поднимая брови, качая сочувственно головой, иногда напрягая внимание, словно хотел убедиться, верно ли слышал. Потом он стал одно хвалить, другое порицать, требуя исправлений или отделки некоторых стихов. Нерон чувствовал, что другие в напыщенных похвалах больше думают о самих себе, один Петроний интересуется поэзией ради самой поэзии, один понимает ее и если что хвалит, то можно быть уверенным, что это достойно похвалы. Понемногу он втянулся в разговор, стал спорить, и когда Петроний усомнился в пригодности одного выражения, он сказал ему:

- Увидишь в последней песне, почему я употребил его.

"Ага, - подумал Петроний, - значит, я дождусь последней песни!"

Многие, слыша это, думали:

"Горе мне! Петроний, имея время, может вернуть себе расположение цезаря и свалить даже Тигеллина".

К нему стали подходить. Но конец вечера был менее счастливым. В ту минуту, когда Петроний прощался с цезарем, Нерон вдруг спросил его, сощурив глаза, с злобным и в то же время радостным лицом:

- А Виниций почему не пришел?

Если бы Петроний был уверен, что Виниций с Лигией уже за стенами города, он ответил бы: "Виниций женился по твоему разрешению и уехал". Но, видя странную улыбку Нерона, ответил:

- Твое приглашение, божественный, не застало его дома.

- Скажи ему, что я рад буду видеть его, а также передай, чтобы он присутствовал на играх, когда будут выступать христиане.

Петрония обеспокоили эти слова, ему показалось, что они относятся прямо к Лигии. Сев в лектику, он велел нести себя домой еще поспешнее, чем утром. Но это было нелегко. Перед домом Тиберия стояла большая, шумная толпа, пьяная, как и раньше, но не пляшущая и поющая, а словно чем-то возбужденная. Доносились какие-то крики, которых Петроний не понимал; потом крики эти усилились и перешли в один бешеный вопль:

- Христиане для львов!

Изящные лектики придворных медленно подвигались в толпе. Из глубины сожженных улиц подходили новые толпы, которые, услышав крик, подхватывали его. Передавали слух, что христиан хватают с полудня, что схвачено большое количество поджигателей, и скоро по вновь намеченным и по старым улицам, по переулкам, заваленным руинами, вокруг Палатина, по всем холмам, по всему широкому Риму выла остервенелая чернь:

- Христиане для львов!

- Скоты! - с презрением прошептал Петроний. - Народ, достойный цезаря!

Он стал думать о том, что общество, основанное на насилии, жестокости, о которой не имели понятия даже варвары, на преступлениях и бешеном разврате, не может сохраниться. Рим был владыкой мира, но также и гнойником мира. От него веяло трупным запахом. На гнилую жизнь ложилась тень смерти. Об этом не раз говорилось даже среди августианцев, но Петронию никогда эта истина не была настолько очевидной. Увенчанная колесница, на которой в позе триумфатора стоит Рим, влача за собой порабощенные народы, катится к бездне. Жизнь города - властелина мира - показалась ему шутовским хороводом и какой-то оргией, которая, однако, скоро должна кончиться.

Теперь он понимал, что одни лишь христиане имеют некие новые основы жизни; но он думал, что скоро от христиан не останется следа. И тогда что же?

Шутовской хоровод будет продолжаться под водительством Нерона, а когда Нерон погибнет, то найдется другой, такой же или еще хуже, потому что нет оснований думать, что среди такого народа и таких патрициев найдется лучший. Будет новая оргия, еще более отвратительная и бесстыдная.

Оргия не может продолжаться вечно, после нее нужно идти спать, хотя бы потому, что силы исчерпаны.

Размышляя об этом, Петроний сам почувствовал большую усталость. Стоит ли жить, не будучи уверенным в завтрашнем дне, ради того чтобы смотреть на подобные нелепости жизни? Гений смерти не менее прекрасен, чем гений сна, и он такой же крылатый.

Лектика остановилась у дверей дома. Чуткий привратник тотчас открыл ее.

- Вернулся ли благородный Виниций? - спросил его Петроний.

- Только что, господин, - ответил раб. "Значит, не отбил ее!" - подумал Петроний.

Сбросив тогу, он вбежал в атриум. Виниций сидел на треножнике, склонив лицо почти до колен, обхватив руками голову. Услышав шаги, он поднял каменное лицо, на котором одни глаза лихорадочно горели.

- Ты пришел слишком поздно? - спросил Петроний.

- Да. Ее взяли в полдень.

Наступило молчание.

- Ты видел ее?

- Да.

- Где она?

- В Мамертинской тюрьме.

Петроний вздрогнул и стал вопросительно смотреть на Виниция. Тот понял.

- Нет, ее не бросили в подземелья, где умер Югурта. Она даже не в средней тюрьме. Я подкупил сторожа, и тот уступил ей свою комнату, Урс лег на пороге и сторожит ее.

- Почему Урс не защитил Лигию?

- За ней прислали пятьдесят преторианцев. Да и Лин запретил ему оказывать сопротивление.

- А что Лин?

- Он умирает. Поэтому его не взяли.

- Что ты намерен делать?

- Спасти ее или умереть с ней вместе. И я верую в Христа.

Виниций говорил, казалось, спокойно, но в голосе его слышалось что-то раздирающее сердце, так что Петроний содрогнулся от жалости.

- Я понимаю тебя, - сказал он, - но как ты думаешь спасти ее?

- Я подкупил стражу, чтобы они не позволили обесчестить ее, а потом чтобы не мешали ей бежать.

- Когда это должно произойти?

- Мне ответили, что не могут выпустить ее сейчас, потому что боятся ответственности. Когда тюрьмы наполнятся христианами и когда будет потерян счет узникам, тогда они отдадут ее мне. Но это - крайность! Раньше ты попытайся спасти ее и меня! Ты друг цезаря. Он сам отдал мне ее. Иди к нему и спаси меня!

Петроний вместо ответа позвал раба и, приказав подать два темных плаща и два меча, обратился к Виницию.

- По дороге я отвечу тебе, - сказал он. - Возьми плащ и оружие, пойдем к тюрьме. Там дай сторожам сто тысяч сестерций, дай в два, в пять раз больше, лишь бы они выпустили Лигию тотчас. В противном случае будет поздно.

- Идем, - сказал Виниций.

Когда они очутились на улице, Петроний сказал:

- Теперь слушай. Я не хотел терять времени. С сегодняшнего дня я в опале. Моя жизнь висит на волоске, и потому я ничего не могу добиться для тебя у цезаря. Я даже уверен, что он поступит как раз наоборот. Если бы не это, разве я посоветовал бы тебе бежать с Лигией или отбивать ее у преторианцев? Ведь если бы ты успел бежать, гнев цезаря обрушился бы на меня. Но он скорее исполнит твою просьбу, чем мою. Не рассчитывай, однако, на это. Выкупи ее у стражи и беги! Тебе больше ничего не остается. Если это не удастся, попытаемся предпринять еще что-нибудь. Знай, что Лигию схватили не только потому, что она христианка. Ее и тебя преследует гнев Поппеи. Помнишь, как ты оскорбил Августу, отвергнув ее любовь? Она знает, что ты отверг ее ради Лигии, которую она возненавидела при первой встрече. Она и прежде пыталась погубить ее, приписывая чарам смерть своей дочери. В том, что произошло, я вижу руку Поппеи! Чем объяснить, что Лигия была схвачена первой? Кто мог указать дом Лина? Я уверен, что за ней давно следили! Знаю, что надрываю тебе сердце и отнимаю последнюю надежду, но говорю так потому, что если ты не освободишь ее, прежде чем они догадаются, что ты делаешь попытки выручить ее, то погибнете оба.

- Да. Понимаю, - глухо ответил Виниций.

Улицы в этот поздний час были безлюдны, но дальнейший разговор был прерван идущим навстречу пьяным гладиатором, который навалился вдруг на Петрония и, положив руку на его плечо, дохнул на него перегаром вина и завопил:

- Христиане для львов!

- Мирмилон, - спокойно сказал Петроний, - послушайся доброго совета и ступай своей дорогой.

Но пьяный схватил его и другой рукой за плечо.

- Кричи вместе со мной, иначе я сверну тебе шею: христиане для львов!

Но Петронию было довольно этих криков. С минуты выхода из Палатина они оглушали его, преследовали как бред; поэтому, когда он увидел поднятый на него кулак великана, его терпение было исчерпано.

- Приятель, - сказал он, - от тебя несет вином и ты мешаешь мне.

Говоря так, он вонзил в грудь гладиатора короткий меч, который захватил с собой из дома, после чего, взяв под руку Виниция, продолжал говорить, словно ничего не произошло:

- Цезарь сказал мне сегодня: "Скажи от моего имени Виницию, чтобы он присутствовал на играх, на которых выступят христиане". Понимаешь, что это означает? Они хотят сделать твою боль зрелищем для себя. Это решено. Может быть, потому до сих пор не схвачены ты и я. Если ты не сможешь спасти ее сейчас, тогда... я не знаю!.. Актея могла бы попросить за тебя, но разве это подействует?.. Твои земли в Сицилии могли бы соблазнить Тигеллина. Попытайся.

- Отдам ему все, что у меня есть, - ответил Виниций.

С Карин до Форума было недалеко, поэтому они дошли быстро. Ночь начала бледнеть, и стены тюрьмы ясно обозначились в сумраке.

Когда они подходили к воротам Мамертинской тюрьмы, Петроний вдруг остановился и прошептал:

- Преторианцы!.. Поздно!

Тюрьма была окружена двойной цепью солдат. Светились их железные шлемы и острия копий.

Лицо Виниция стало белым как мел.

- Пойдем, - сказал он.

Они подошли к преторианцам. Петроний, обладавший исключительной памятью, знал не только высших начальников, но и простых солдат претории; увидев знакомого начальника когорты, он подозвал его.

- Что это, Нигер? Вам велено окружить тюрьму?

- Да, благородный Петроний! Префект опасается попыток отбить поджигателей.

- У вас есть приказ никого не впускать? - спросил Виниций.

- Нет, господин. Знакомые могут посещать узников - таким путем мы больше захватим христиан.

- Впусти меня, - сказал Виниций.

Пожав руку Петронию, он попросил:

- Повидайся с Актеей, а я приду узнать, что она сказала...

- Приходи, - ответил Петроний.

В это время за стенами и под землей раздалось пение. Гимн, сначала глухой и подавленный, звучал с каждой минутой сильнее. Голоса мужчин, женщин и детей сливались в один стройный хор. В тишине рассвета пела вся тюрьма, подобно гигантской арфе. И это не была песнь горя и отчаяния. Наоборот, звучала в ней радость и торжество.

Солдаты с удивлением переглянулись. На небе появились первые золотые и розовые пятна утренней зари.

IX

Крик "Христиане для львов" раздавался во всех частях города. В первую минуту никто не подумал усомниться, что они действительно были виновниками пожара, вернее, никто не хотел сомневаться, потому что наказание их должно было доставить великолепное зрелище народу. Но распространилось также мнение, что несчастье не приняло бы столь огромных размеров, если бы не гнев богов, поэтому в храмах приносились очистительные жертвы. Согласно указаниям Сивиллиных книг сенат назначил торжества и общественные молебствия в честь Вулкана, Цереры и Прозерпины. Матроны приносили жертвы Юноне; торжественной процессией они отправились на берег моря, чтобы взять там воды и окропить статую богини. Женщины устраивали ночные пиры для богов и всенощные бдения. Весь Рим очищался от грехов, приносил жертвы и умилостивлял бессмертных.

Среди развалин тем временем прокладывались новые улицы. Во многих местах были заложены фундаменты великолепных зданий, дворцов и храмов. Но прежде всего с невероятной быстротой строился огромный деревянный амфитеатр, в котором должны были погибнуть христиане. Тотчас после совещания во дворце Тиберия проконсулам были посланы приказы доставлять в Рим хищных зверей. Тигеллин опустошил зверинцы всех италийских городов, не исключая самых маленьких. В Африке, по его приказу, устраивалась огромная охота, в которой должны были принимать участие все туземцы. Были привезены слоны и тигры из Азии, крокодилы и гиппопотамы с Нила, львы с Атласа, волки и медведи с Пиренеев, злые псы из Гибернии, собаки из Эпира, буйволы и огромные злые дикие туры из Германии. По случаю большого числа обреченных игры должны были по величине превзойти все до сих пор виденное. Цезарь хотел утопить воспоминания о пожаре в крови и опьянить ею Рим, поэтому никогда еще кровавое половодье не казалось столь большим.

Разохоченная чернь помогала витязям и преторианцам хватать христиан. Это было нетрудно, потому что среди погорельцев, расположившихся лагерем в садах цезаря, они открыто исповедовали свое учение. Когда их окружали, они становились на колени и, распевая гимны, позволяли схватывать себя без сопротивления.

Их терпение лишь увеличивало гнев черни, которая не понимала этого и приписывала их поведение упорству и закоренелой преступности. Случалось, что чернь отбивала христиан у преторианцев и учиняла жестокий самосуд над мужчинами; женщин за волосы тащили в тюрьму, детям разбивали головы о камни мостовой. Толпы народа с воем пробегали по улицам днем и ночью. Искали жертв среди развалин, в полуразрушенных домах и в подвалах. Перед тюрьмой при кострах вокруг бочек с вином устраивались вакханалии, пиры и пляски. По вечерам с наслаждением прислушивались к страшному реву зверей, который раздавался по всему городу. Тюрьмы были переполнены тысячами людей, но чернь и преторианцы ежедневно приводили новых жертв. Жалость исчезла. Казалось, люди разучились говорить и в диком безумии понимали один лишь вопль: "Христиане для львов!"

Наступили жаркие дни, а по ночам было так душно, как никогда раньше: самый воздух, казалось, был насыщен безумием, кровью и преступлением.

Этой безмерной жажде мучительства соответствовало не менее безмерное желание принять муку. Последователи Христа добровольно шли на смерть, они искали ее, пока наконец их не удержало строгое запрещение старших. По их приказанию теперь собирались лишь за городом в катакомбах при Аппиевой дороге и в пригородных виноградниках, принадлежавших патрициям-христианам, из которых пока не взяли в тюрьму никого. На Палатине прекрасно знали, что христианами были и Флавий, и Домитилла, и Помпония Грецина, и Корнелий Пуденс, и Виниций; но цезарь боялся, что чернь не поверит, будто такие люди могли сжечь Рим, а так как прежде всего было важно убедить в этом народ, то преследование знати решено было на время отложить. Некоторые думали, что этих патрициев спасло заступничество Актеи. Но это было неверно. Петроний, расставшись с Виницием, действительно отправился к Актее просить помощи для Лигии, но она могла лишь плакать, потому что жила забытой и если осталась пока целой, то лишь потому, что пряталась от цезаря и Поппеи.

Она навестила, однако, Лигию в тюрьме, принесла ей одежду и еду и, главное, обезопасила девушку от оскорблений со стороны уже раньше подкупленной тюремной стражи.

Петроний не мог забыть, что, если бы не он и не его мысль взять Лигию от Авлов, вероятнее всего, девушка не находилась бы сейчас в тюрьме; кроме того, ему хотелось выиграть свою игру с Тигеллином, поэтому он не жалел ни времени, ни усилий. В течение нескольких дней он виделся с Сенекой, с Домицием Афром, с Криспиниллой, через которую думал подействовать на Поппею, с Терпносом, Диодором, прекрасным Пифагором, наконец, с Алитуром и Парисом, которым цезарь обыкновенно ни в чем не отказывал. С помощью Хризотемиды, которая теперь была любовницей Ватиния, он старался даже его привлечь на помощь, причем ему и другим не жалел обещаний и даже денег.

Но все его старания не привели ни к чему. Сенека, сам не уверенный в завтрашнем дне, стал доказывать Петронию, что, если даже христиане и не сожгли Рим, все же они должны быть уничтожены ради блага государства, - словом, оправдывал резню с точки зрения общественной пользы. Терпнос и Диодор взяли деньги и не сделали ничего. Ватиний сказал цезарю, что его пытаются подкупить. Один лишь Алитур, вначале враждебно настроенный к христианам, теперь жалел их; он осмелился напомнить цезарю о схваченной девушке и просить за нее, но получил в ответ следующую фразу:

- Неужели ты думаешь, что у меня душа меньше, чем у Брута, который ради блага Рима не пощадил собственных сыновей?

Когда Алитур передал ответ цезаря Петронию, тот сказал:

- Раз ему пришло в голову сравнение с Брутом, сделать ничего нельзя.

Но ему жаль было Виниция, он боялся даже, не покусится ли тот на свою жизнь. "Теперь его поддерживают хлопоты, - думал Петроний, - которые он предпринял ради спасения Лигии, ее вид и самое страдание, но когда все надежды обманут, когда угаснет последняя искра - клянусь Кастором! - он не переживет этого и бросится на меч". Петроний понимал, что так можно кончить, но не понимал, что можно так любить и так страдать.

В свою очередь и Виниций делал все, что подсказывал ему здравый смысл, ради спасения Лигии. Он навещал августианцев, и, такой гордый прежде, теперь он умолял их о помощи. Через Витилия он предложил Тигеллину свои сицилийские поместья и все, чего бы тот ни потребовал. Но Тигеллин, из страха перед Поппеей, отказался. Пойти к самому цезарю, упасть к его ногам и умолять - было напрасно. Но Виниций хотел и это сделать, если бы Петроний, узнав об этом плане, не спросил:

- А если он откажет, если ответит шуткой или издевательством, что ты сделаешь тогда?

Лицо Виниция исказилось от боли и бешенства, стиснутые зубы заскрежетали.

- Вот потому-то я и не советую этого делать. Этим ты отрежешь себе все пути к спасению Лигии.

Но Виниций овладел собой; проведя рукой по лбу, на котором выступил холодный пот, он сказал:

- Нет, нет!.. Я ведь христианин!..

- Ты забудешь об этом, как забыл минуту назад. Можешь губить себя, но не ее. Вспомни, что пережила, прежде чем умереть, дочь Сеяна.

Говоря так, он был не совсем искренен, потому что больше думал о Виниций, чем о Лигии. Но он знал, что ничто так действительно не удержит Виниция от опрометчивого шага, как именно напоминание, что он может погубить без возврата Лигию. Впрочем, он был прав, потому что на Палатине ждали появления молодого трибуна и предприняли соответствующие меры предосторожности.

Страдания Виниция превосходили все, что могли выдержать человеческие силы. С той минуты как Лигия была схвачена и когда осенил ее луч близкого мученичества, он не только полюбил ее во сто крат сильнее, но просто стал в душе испытывать по отношению к ней религиозное благоговение, словно к неземному существу. При мысли, что эту любимую и святую девушку он может потерять и что кроме смерти на ее долю могут выпасть мучения более страшные, чем сама смерть, - кровь стыла в его жилах, душа становилась одной мучительной болью, мешался разум. Ему казалось, что череп его наполнен пламенем, который способен взорвать его. Он перестал понимать, что происходит вокруг, почему Христос, милосердный Господь, не приходит на помощь своим последователям, почему закопченные пожаром стены Палатина не проваливаются сквозь землю, а с ними вместе Нерон, августианцы, лагерь преторианцев и весь этот преступный город. Он полагал, что это должно непременно случиться, и все то, что он видит и от чего страдает его душа и обливается кровью сердце, есть лишь тягостный сон. Но рев диких зверей напоминал ему, что это действительность; стук топоров, под которыми вырастали новые арены, говорил, что это действительность; и ее подтверждали вой разнузданной черни и переполненные христианами тюрьмы.

Тогда колебалась в нем вера в Христа, и это колебание было новой мукой, может быть, самой страшной из всех мук.

А Петроний говорил ему:

- Помни, что вынесла перед смертью дочь Сеяна!

X

Все было тщетно. Виниций дошел до того, что искал помощи и содействия у вольноотпущенников цезаря и Поппеи, дорого платил за их пустые обещания и старался щедрыми подарками склонить их на свою сторону. Он разыскал первого мужа Поппеи, Руфия Криспина, и получил от него письмо; подарил виллу в Анциуме ее сыну от первого брака, но этим лишь рассердил цезаря, который ненавидел пасынка. Послал с нарочным письмо второму мужу Поппеи, Оттону, в Испанию, раздал все свое состояние и наконец заметил, что был лишь игрушкой в руках людей и что если бы притворно показывал свое равнодушие к судьбе Лигии, то мог бы принести ей этим больше пользы.

Это же видел и Петроний. День проходил за днем. Амфитеатр был построен. Раздавались "тессеры" - знаки, по которым можно было входить на "утренние игры". Но на этот раз "утреннее" зрелище должно было растянуться на много дней, недель, даже месяцев, так велико было число обреченных на смерть. Не знали, куда размещать христиан. Тюрьмы были полны, и в них начались эпидемии. Путикулы - подвалы, где хоронили рабов, также были переполнены. Опасались, что зараза распространится по Риму, поэтому решили спешить.

Все эти новости доходили до Виниция и гасили в нем последнюю искру надежды. Пока было время, он мог обманываться, но теперь уж больше не на что надеяться. Зрелища должны были начаться. Каждый день Лигия могла очутиться в цирковом "куникулум" - отделении для осужденных, - откуда был один выход: на арену. Виниций не знал, куда бросит ее судьба и жестокое насилие, поэтому он обошел все цирки, подкупил сторожей и бестиариев, заведовавших зверями, добиваясь от них того, чего они не могли сделать. Он заметил, что хлопочет теперь лишь о том, чтобы смерть ее была не очень мучительной, и тогда он ясно ощущал, что вместо мозга в его черепе пылают горящие угли.

Он не думал пережить ее и решил погибнуть вместе с ней. Но он боялся, что боль выжжет в нем жизнь, прежде чем наступит ужасный срок. Его друзья, и Петроний также, боялись, что каждый день перед ним может открыться царство теней. Лицо Виниция почернело и стало похоже на одну из тех восковых масок, какие вешали среди домашних лар. На лице его застыло выражение изумления, словно он не понимал, что произошло и что может произойти. Когда к нему обращались с вопросом, он поднимал руки к голове, сжимал виски и смотрел на вопрошавшего испуганным и недоумевающим взором. Ночи проводил с Урсом около каморки Лигии в тюрьме, а когда она отсылала его и хотела, чтобы он отдохнул, то Виниций шел к Петронию и ходил там до утра по атриуму. Рабы заставали его часто на коленях, с протянутыми вверх руками, или простертым на земле. Он молился Христу - это была его последняя надежда. Все напрасно. Лигию могло спасти лишь чудо, поэтому Виниций бился головой о каменный пол и просил чуда.

Но у него было также глубокое убеждение, что молитва апостола Петра значит больше, чем его мольбы. Петр обещал ему Лигию, Петр крестил его, Петр совершал чудеса, пусть он поможет и спасет ее.

Однажды ночью он отправился на поиски. Христиане, которых мало осталось на свободе, теперь скрывались даже друг от друга, чтобы кто-нибудь малодушный вольно или невольно не выдал других. Среди общего замешательства занятый хлопотами, Виниций потерял из вида Петра, так что со дня своего крещения встретил его лишь один раз, еще до начала гонений. Отправившись к могильщику, в хижине которого был крещен, он узнал там, что в винограднике за Соларийскими воротами, принадлежащем Корнелию Пуденсу, должно состояться собрание верующих. Могильщик предложил Виницию проводить его, уверяя, что там он непременно найдет апостола. С наступлением вечера они вышли из хижины и, проникнув за городские стены, долго шли по оврагам, пока не достигли виноградника, лежавшего в пустынной местности. Собрание происходило в сарае, где обычно давили вино. До слуха Виниция донесся шепот молитв; когда он вошел, то при тусклом свете фонариков увидел несколько десятков людей, стоящих на коленях и погруженных в молитву. Они читали нечто вроде литании (Литания - молебен.), и хор мужских и женских голосов повторял каждую минуту: "Христе, помилуй нас!" И в голосе их слышалась глубокая, душу раздирающая печаль и боль.

Петр был здесь. Он стоял на коленях впереди, у деревянного креста, прибитого к стене, и молился. Виниций издали узнал его седые волосы и протянутые руки. Первою мыслью молодого патриция было пробраться сквозь толпу, броситься к ногам апостола и вопить: "Спаси!" Но торжественность молитвы или собственный упадок сил заставили его склонить колена у самого входа и со стоном и сжатыми руками повторять вместе с другими: "Христе, помилуй нас!" Если бы он мог сознавать, то понял бы, что не он один принес сюда свою боль, свое страдание и тревогу. Среди собравшихся не было никого, кто не потерял бы близких сердцу людей; лучшие и наиболее преданные учению люди были схвачены, каждый день приносил новые вести об издевательствах и мучениях, которым они подвергались в тюрьмах; величина бедствия превзошла все, что могли себе представить люди; в этой горсти оставшихся на свободе не одно сердце колебалось в вере и, исполненное сомнения, вопрошало: "Где же Христос? Почему он допускает, чтобы зло было более могущественным, чем Бог?"

Но теперь они с отчаянием в душе молили о милосердии, потому что в каждом сердце оставалась еще искорка надежды, что Христос придет, уничтожит зло, свергнет в бездну Нерона и станет царем мира... Они смотрели на небо, прислушивались, трепетно молились...

По мере того как Виниций повторял за другими: "Христе, помилуй нас!" - его охватывал восторг, как тогда, в хижине могильщика. Его призывают сердца, исполненные боли, его призывает Петр, поэтому сейчас разверзнется небо, земля задрожит в своих основах, и грядет он в нестерпимом блеске, с созвездьями у ног, милосердный и грозный Судия. Он утешит своих последователей и ввергнет в пучину их гонителей.

Виниций закрыл лицо руками и припал к земле. Наступила тишина, словно страх сковал дальнейшие мольбы в устах присутствующих. Виницию казалось, что сейчас что-то должно непременно произойти, что настал час чуда. Он был уверен, что когда поднимется и откроет лицо, то увидит свет, от которого слепнут смертные глаза, и услышит голос, от которого замрет сердце.

Но тишина не прерывалась. Потом послышались глухие рыдания женщин.

Виниций поднялся и смотрел перед собой изумленными глазами.

В сарае, вместо царственного блеска, слабо светились тусклые огоньки фонарей, а свет луны, проникая через отверстие в крыше, наполнял помещение дрожащим серебристым сиянием. Склоненные рядом с Виницием люди молча поднимали залитые слезами глаза к кресту; слышались рыдания, а снаружи доносился тихий свист стоявших на страже.

Вдруг поднялся с колен Петр и, обратившись к собравшимся, сказал:

- Дети, откройте сердца Спасителю нашему и принесите ему в дар ваши слезы.

И замолчал.

Вдруг раздался голос женщины, полный жалобы и безграничной боли:

- Я вдова, имела одного сына, который кормил меня... Верни его мне!

Снова наступила тишина.

Петр стоял над коленопреклоненной толпой - старый, огорченный, он казался в эту минуту воплощением дряхлости и бессилия. Потом послышался еще голос:

- Палачи обесчестили мою дочь, и Христос допустил это!

И еще голос:

- Я осталась одна с детьми, а когда меня схватят, кто будет кормить их?

И еще:

- Лина, которого было оставили, теперь взяли и обрекли на мучения.

И еще:

- Когда мы вернемся домой, нас схватят преторианцы. Где нам укрыться?

- Горе нам! Горе! Кто нас защитит?

Так в ночной тишине одна за другой раздавались жалобы.

Старый рыбак закрыл глаза, и его белая голова сочувственно тряслась над этим людским горем и страхом. Снова настало молчание, и только стража тихо посвистывала снаружи.

Виниций хотел было снова вскочить, пробраться сквозь толпу и, приблизившись к апостолу, просить у него помощи и спасения. Но вдруг он словно увидел перед собой бездну, и приросли к земле ноги его. Что будет, если апостол признается в своем бессилии, если он подтвердит, что римский цезарь сильнее Христа Назареянина? При этой мысли ужас поднял на его голове волосы, и он почувствовал, что в этой бездне погибнет не только его надежда, но и сам он, и Лигия, и его любовь к Христу, и его вера, и все, чем он жил, - останется лишь смерть и безбрежная, как море, ночь.

Между тем Петр начал говорить тихим голосом, так что его с трудом можно было услышать:

- Дети мои! Я видел на Голгофе, как Спасителя прибивали к кресту. Я слышал удары молотка и видел, как поднимали кверху крест, чтобы толпа увидела смерть Сына Человеческого...

. . .

"...И я видел, как пронзили его бок, и как он умер. Тогда, возвращаясь с места казни, я горестно восклицал, как восклицаете вы теперь: "Горе, горе! Господи! Ты - Бог! Почему же ты допустил это? Почему ты умер и опечалил сердца веривших, что придет царство твое?.."

"...А он, наш Господь и Бог наш, на третий день воскрес и был среди нас, пока в великой светлости не вступил в царство свое...

Мы, постигнув его малой верой нашей, укрепились в сердцах наших и с той поры сеем зерно его..."

. . .

Повернувшись в ту сторону, откуда послышалась первая жалоба, он стал говорить более сильным голосом:

- Зачем вы жалуетесь?.. Бог предал себя самого мукам и смерти, а вы хотите, чтобы Он вас защитил от этого! Маловеры! Так-то вы поняли его учение? Разве одну эту земную жизнь он обещал вам? Бог приходит к вам и говорит: "Идите путем моим", возносит вас до себя, а вы хватаетесь руками за землю и вопите: "Господи, спаси нас!" Я - прах пред лицом Бога, но для вас я апостол Божий и Наместник и говорю вам во имя Христа: не смерть пред вами, но жизнь, не муки, но величайшая радость, не слезы и стоны, а райские песни, не цепи, а царский венец! Я, апостол Божий, говорю тебе, вдова: сын твой не умрет, но родится во славе для новой жизни, и ты соединишься с ним! Тебе, отец, у которого палачи обидели невинных дочерей, я обещаю, что ты найдешь их более чистыми, чем лилии Геброна! Вам, матери, которых разлучат с детьми, вам, которые потеряете отцов, вам, которые жалуетесь, вам, которые будете смотреть на смерть близких людей, вам, печальные, несчастные, встревоженные, вам, обреченные на смерть, вам во имя Христа говорю я, что вы пробудитесь словно после тяжелого сна на радостное бодрствование и после ночи увидите свет Божий. Во имя Христа, пусть бельмо спадет с глаз ваших и пусть разгорятся сердца ваши!

Сказав это, он поднял руку, словно благословляя, и все почувствовали в жилах новую кровь и дрожь в теле, потому что стоял перед ними не дряхлый старик, а владыка, который взял их души, поднял их из праха и тревоги.

- Аминь! - воскликнуло несколько голосов.

А глаза старца светились сильнее, и весь он казался теперь мощным, величественным, святым. Головы склонялись перед ним, а он, когда смолкли крики: "Аминь!" - продолжал:

- Сейте в печали, чтобы снять жатву в радости. Зачем боитесь силы злого? Над землей, над Римом, над стенами городов есть Господь, который живет в вас. Камни отсыреют от слез, песок напитается кровью, могилы будут завалены телами вашими, а я вам говорю: вы победите! Господь идет против этого города преступлений и гордыни, и вы - легион его! И подобно тому, как сам он искупил своими мучениями и кровью грехи мира, так хочет он, чтобы и вы искупили мучениями и кровью своей это гнездо преступлений!.. Это я говорю вам, дабы вы слышали!

Он простер руки и глаза поднял кверху, а у присутствующих сердца замерли, потому что все чувствовали, что он видит нечто, чего не могут увидеть их смертные глаза.

Лицо его изменилось и стало светлым, он молчал некоторое время, словно онемел от восторга, потом услышали его голос:

- Ты здесь, Господи, и ты указал мне пути свои!.. Как? Не в Иерусалиме, а в этом граде Сатаны ты хочешь основать столицу твою? Здесь, из этих слез и крови, ты хочешь воздвигнуть церковь свою? Там, где сегодня властвует Нерон, должно быть основано вечное царство твое? О Господи! Господи! И этим робким слугам твоим велишь из костей своих воздвигнуть основание Сиона, а духу моему велишь править ими и народами мира?.. И вот ты исполнил силой сердца слабых, чтобы стали они сильными, и здесь ты велишь мне пасти овец твоих до скончания веков... Будь благословен в приказаниях твоих! Ты, который велишь победить!.. Осанна! Осанна!..

Те, кто был в смятении и тревоге, встали, в тех, кто усомнился, влилась широкой струей вера. Одни голоса взывали: "Осанна!", другие: "За Христа!.." Потом все смолкли. Зарницы освещали внутренность сарая, лица были бледны от волнения.

Петр долго еще молился. Наконец он пришел в себя и, повернув к верным вдохновенную, светлую свою голову, сказал:

- Как Господь победил в вас сомнения, так и вы идите побеждать во имя его!

И хотя он знал, что они победят, хотя знал, что вырастет из их слез и крови, однако голос его дрогнул от волнения, когда он стал благословлять их знамением креста.

- А теперь благословляю вас, дети мои, на муку, на смерть, на вечность!

Христиане окружили его, говоря: "Мы готовы, но ты, святой отец, береги себя, ибо ты Наместник, который правит дело Христово!" Они касались его одежд, а он клал руки на головы их, прощался с каждым в отдельности, как отец с детьми, отправляющимися в далекий путь.

И тотчас народ стал расходиться, нужно было спешить домой, а оттуда... в тюрьмы и на арену. Их чувства оторвались от земли, души их вознеслись к вечности, и они шли как очарованные или во сне - противопоставить свою силу силе и жестокости "зверя".

Апостола взял с собой Нерей, слуга Корнелия, и повел тайной тропою через виноградник к своему дому. Но за ними следом шел Виниций, и когда наконец они подошли к дому, он бросился вдруг к ногам апостола. Тот, узнав его, спросил:

- Чего ты хочешь, сын мой?

Но Виниций, после всего, что слышал только что, не решался ни о чем просить его и, обняв крепко колени старика, прижимал к ним, рыдая, свою голову, без слов прося сжалиться над ним и помочь.

Апостол сказал:

- Знаю. Взяли девушку, которую ты возлюбил. Молись за нее.

- Отец! - стонал Виниций, сильнее прижимаясь к старику. - Отец, я мал и ничтожен, а ты знал Христа, ты моли его, чтобы он спас ее.

Он дрожал от боли, как лист, и колотился головой о землю, ибо, узнав силу апостола, верил, что один Петр может вернуть ему Лигию.

Петр тронут был его страданием. Вспомнил, как недавно Лигия, запуганная Криспом, так же лежала у его ног, прося снисхождения. Вспомнил, как поднял ее и утешил, поэтому и теперь он поднял Виниция.

- Милый сын, я буду молиться за нее, но ты помни, что я говорил сомневающимся: сам Бог прошел чрез крестную муку, и помни, что за этой жизнью начинается другая, вечная.

- Я знаю!.. Я слышал, - ответил Виниций, ловя бледными губами воздух, - но не могу, отец мой, не могу... Если нужна кровь, то проси Христа, чтобы взял мою... Я солдат. Пусть удвоят, утроят муку, предназначенную ей, я выдержу! Но пусть он сохранит ее! Она еще ребенок! А он могущественнее цезаря, я верю! Он сильный! Ты сам любил ее. Ты нас благословил. Она еще невинный ребенок!

Он снова склонился, прижал лицо к ногам Петра и повторял:

- Ты знал Христа, отец! Он выслушает тебя! Помолись за нее!

Петр закрыл глаза и горячо молился.

Зарницы освещали летнее небо. При их блеске Виниций смотрел на лицо апостола, ожидая приговора. Жизнь или смерть? В тишине слышался свист ночных пташек в винограднике и глухой далекий шум мельниц у Саларийской дороги.

- Виниций, - спросил наконец апостол, - веришь ли ты?

- Разве я пришел бы к тебе, отец, если бы не верил? - ответил Виниций.

- Так верь до конца, ибо вера двигает горами. Поэтому, если даже увидишь девушку под мечом палача или в пасти льва, верь, что Христос может спасти ее. Верь и молись ему, а я буду молиться вместе с тобой.

Потом, подняв лицо к небу, Петр громко заговорил:

- Милосердный Христос, взгляни на это больное сердце и утешь его! Милосердный Христос, ты просил отца, чтобы отвел горькую чашу от уст твоих, отведи ее теперь от уст слуги твоего! Аминь!

Виниций, протягивая руки к звездам, стонал:

- О Христос! Я весь твой! Возьми меня, но сохрани ее!

Небо начало светлеть на востоке.

XI

Виниций, покинув апостола, пошел в тюрьму с надеждой в утешенном сердце. Где-то в глубине души еще кричало отчаяние и ужас, но он подавил в себе эти крики. Ему казалось невероятным, чтобы предстательство Божьего Наместника и сила его молитвы не оказали своего действия. Он боялся не надеяться, боялся сомневаться. "Буду верить в его милосердие, - думал он, - хотя бы увидел ее в пасти льва!" И при мысли об этом, хотя весь дрожал и лоб покрывался холодным потом, он верил. Каждый удар его сердца был теперь молитвой. Он начал понимать, что вера двигает горами, потому что почувствовал в себе какую-то странную силу, какой не чувствовал раньше. Ему казалось, что он сможет с ее помощью совершить то, что вчера еще для него было совершенно невозможно. Иногда он испытывал такое чувство, словно бедствия окончились и опасность миновала. Когда отчаяние стонало еще в его душе, он вспоминал эту ночь и это святое мудрое лицо, молитвенно обращенное к небу. "Нет! Христос не откажет первому из учеников своих и пастырю стада! Христос не откажет ему, и я не усомнюсь". И он бежал к тюрьме, как вестник с благой вестью.

Но здесь ждала его печальная новость.

Преторианцы, сторожившие Мамертинскую тюрьму, знали его и обычно не мешали свободно проходить туда, но на этот раз цепь не поднялась, и подошедший сотник сказал ему:

- Прости, благородный трибун, но на сегодня мы получили приказ не пропускать никого.

- Приказ? - повторил, бледнея, Виниций.

Солдат сочувственно посмотрел на него и сказал:

- Да, господин. Приказ цезаря. В тюрьме много больных, и, может быть, поэтому опасаются, что навещающие заключенных разнесут заразу по городу.

- Но приказ лишь на сегодняшний день?

- В полдень сменяется стража.

Виниций замолчал и снял с головы шапку, которая показалась ему тяжелой, словно из олова.

Но солдат наклонился к нему и сказал тихим голосом:

- Успокойся, господин. Сторож и Урс берегут ее.

Сказав это, он быстро начертил на каменной плите мостовой своим длинным галльским мечом рыбу. Виниций быстро взглянул на него.

- И ты остаешься преторианцем?

- Пока не буду там, - ответил солдат, указывая на тюрьму.

- И я почитаю Христа.

- Да прославится имя его! Я знаю об этом, господин. Не могу впустить тебя в тюрьму, но если напишешь письмо, то я передам его сторожам.

- Спасибо тебе, брат!..

И, пожав солдату руку, он отошел. Шапка перестала быть тяжелой. Утреннее солнце поднялось над тюрьмой, а с его светом вернулась снова в сердце Виниция бодрость. Этот солдат-христианин был для него новым свидетельством силы Христа. Он немного постоял, устремив взор на розовые облака над Капитолием и храмом Статора.

- Я не увиделся с ней сегодня, Господи, но я верю в твое милосердие!

Дома ждал его Петроний, который, как всегда, обращал ночь в день и недавно вернулся с пира. Он успел принять ванну и приготовиться ко сну.

- Есть для тебя новости, - сказал он. - Был я сегодня у Туллия Сенеция, где встретился с цезарем. Не знаю, откуда Поппее пришла в голову мысль привести с собой маленького Руфия... Может быть, затем, чтобы его красотой смягчить сердце цезаря. К несчастью, утомленный мальчик заснул во время чтения, как некогда Веспасиан; увидев это, Меднобородый бросил в него кубком и сильно поранил. Поппея упала в обморок, и все слышали, как цезарь сказал: "Мне надоел этот щенок!" - а это, ты ведь знаешь, равносильно смертному приговору.

- Поппее грозит Божий гнев, - сказал Виниций, - но зачем ты мне это рассказываешь?

- Рассказываю потому, что тебя и Лигию преследовал гнев Поппеи, а теперь она занята собственным горем, может быть, забудет о мести и легче будет смягчить ее. Сегодня вечером увижусь с ней и буду говорить.

- Спасибо. Это добрая весть для меня.

- А теперь прими ванну и отдохни. Лицо у тебя синее, и весь ты похож на тень.

Но Виниций спросил:

- Не говорили, когда будут первые игры?

- Дней через десять. Но раньше очистят другие тюрьмы. Чем больше у нас будет времени, тем лучше. Не все еще потеряно.

Петроний говорил то, во что сам не верил. Он прекрасно знал, что раз цезарь нашел красиво звучащий ответ на просьбу Алитура, в котором сравнивал себя с Брутом, то для Лигии не может быть спасения. Он из жалости скрыл от Виниция то, что слышал у Сенеция: цезарь и Тигеллин решили выбрать для себя и для друзей самых красивых христианских девушек и обесчестить их перед играми; остальных предположено было отдать в день игр преторианцам и бестиариям.

Зная, что Виниций не переживет Лигию, он нарочно поддерживал надежду в его сердце, во-первых, из сочувствия к нему, а во-вторых, как эстету, ему было важно, чтобы Виниций умер красивым, а не исхудавшим, с лицом черным от боли и бессонницы.

- Сегодня я скажу Августе приблизительно следующее: спаси для Виниция Лигию, а я спасу тебе Руфия. Я действительно подумаю об этом. У Меднобородого одно вовремя сказанное слово может спасти или погубить. В худшем случае мы выиграем время.

- Спасибо тебе, - сказал Виниций.

- Ты лучше всего отблагодаришь меня, если подкрепишься и уснешь. Клянусь Афиной, Одиссей в величайших бедствиях не забывал о пище и сне. Всю ночь ты, вероятно, провел в тюрьме?

- Нет, я хотел сейчас пойти туда, но есть приказ никого не пропускать. Узнай, на сегодняшний ли день этот приказ, или до начала игр?

- Узнаю сегодня ночью и завтра утром скажу тебе, почему этот приказ дан и надолго ли. А теперь, пусть хоть Гелиос от печали сойдет в Киммерийские поля, я иду спать, а ты последуй моему примеру.

Они простились. Но Виниций прошел в библиотеку и стал писать письмо Лигии.

Когда он кончил его, то отнес сам и вручил солдату-христианину, который тотчас отправился с письмом в тюрьму. Он скоро вернулся с приветом от Лигии и обещанием сегодня же передать ответ.

Виницию не хотелось возвращаться домой, поэтому он сел на камень и стал ждать ответа от Лигии. Солнце поднялось высоко; к Форуму, как всегда, шли толпы людей. Торговцы выкрикивали названия товаров; гадатели предлагали прохожим свои услуги; граждане медленно шли к рострам (Ростр - ораторская трибуна на Форуме.), чтобы послушать ораторов и обменяться с друзьями новостями. По мере того как жара становилась сильнее, толпы бездельников прятались под тень колоннад, из-под которых с громким хлопаньем вылетали сотни голубей, сверкая белизной перьев в солнечном свете и лазури.

Ослепленный солнцем, оглушенный шумом, от жары и невероятной усталости, Виниций почувствовал, что его клонит ко сну. Монотонные крики мальчиков, играющих поблизости в свайку, мерные шаги проходивших солдат убаюкивали его. Он пытался поднять голову, посмотрел еще раз на тюрьму, оглянулся вокруг и, прислонившись к стене и глубоко вздохнув, как ребенок, который засыпает после долгого плача, уснул наконец.

Его тотчас обступили видения. Ему казалось, что среди ночи он несет на руках Лигию по незнакомому винограднику, а впереди идет Помпония со светильником в руке и освещает дорогу. Чей-то голос, словно голос Петрония, зовет издали: "Вернись!" - но он не обращает внимания на зов и идет дальше, пока не подходит к хижине, на пороге которой стоит апостол Петр. Он показывает старцу Лигию и говорит: "Мы идем на арену, отец, но не можем разбудить ее, разбуди ты!" А Петр отвечает: "Христос сам придет разбудить ее".

Потом все смешалось. Он видел Нерона и Поппею, держащую на руках маленького Руфия с окровавленной головой, которую обмывал Петроний, и Тигеллина, посыпающего пеплом столы, уставленные дорогими кушаньями, Вителия, пожирающего эти блюда, и множество августианцев, принимающих участие в пире. Он сам возлежит рядом с Лигией, но между столами ходят львы и по их рыжим бородам стекает кровь. Лигия просит увести ее отсюда, а им овладело такое бессилие, что он не может пошевелиться. Потом все совершенно спуталось в какой-то хаос и погрузилось в глубокий мрак.

Его разбудил нестерпимый солнечный зной и крики поблизости от того места, где он сидел. Виниций протер глаза; улица кишела людьми, два скорохода в желтых туниках разгоняли палками толпу, с криком прокладывая дорогу пышной лектике, которую несли четыре рослых египтянина.

В лектике сидел человек, одетый в белую тогу, но лица его нельзя было разглядеть, потому что он держал у глаз свиток папируса, который, казалось, внимательно читал.

- Место для благородного августианца! - кричали скороходы.

На улице была, однако, такая теснота, что лектика принуждена была на минуту задержаться. Тогда августианец нетерпеливо опустил свиток и, высунув голову, крикнул:

- Разогнать этих бездельников! Скорей!

Но, увидев Виниция, тотчас спрятал голову и снова углубился в чтение.

Виниций провел рукой по лицу, думая, что все еще продолжает видеть сон.

В лектике сидел Хилон.

Дорога была очищена, египтяне хотели тронуться вперед, но вдруг молодой трибун, в одно мгновение понявший многое, чего раньше не понимал, приблизился к лектике.

- Привет тебе, Хилон! - сказал он.

- Привет и тебе, юноша! - с чувством достоинства и гордостью ответил грек, стараясь придать лицу выражение спокойствия, которого не было в душе. - Но не задерживай меня, потому что я спешу к другу своему, благородному Тигеллину.

Виниций, схватившись за край лектики, нагнулся к нему и, глядя прямо в глаза, сказал тихим голосом:

- Ты выдал Лигию?..

- Колосс Мемнона! - со страхом воскликнул Хилон.

Но в очах Виниция не было угрозы, поэтому испуг грека быстро прошел. Он вспомнил, что находится под покровительством цезаря и Тигеллина, перед которыми все трепещет, что его окружают сильные рабы, а Виниций стоит перед ним безоружный, с исхудалым лицом, согнувшийся от боли.

К нему вернулась его наглость. Он уставился на Виниция своими покрасневшими глазами и шепнул в ответ:

- А ты, когда я умирал с голоду, велел отхлестать меня.

Наступило молчание. Потом Виниций глухо сказал:

- Я обидел тебя, Хилон!..

Тогда грек поднял голову и, щелкнув пальцами, что в Риме означало пренебрежение и презрение, ответил громко, так, чтобы все могли слышать:

- Если у тебя есть просьба, приятель, то приходи ко мне в дом, на Эсквилине поутру, когда я после ванны принимаю гостей и клиентов.

Он сделал знак рукой, и рабы подняли лектику, а скороходы в желтых туниках стали выкликать, размахивая палками:

- Место для лектики благородного Хилона Хилонида! Дорогу! Дорогу!

XII

В длинном, лихорадочно написанном письме Лигия прощалась навсегда с Виницием. Ей было известно, что в тюрьму больше нельзя проникнуть и что она увидит Виниция лишь с арены. Она просила его, чтобы он точно узнал, когда будет их очередь, и присутствовал на играх, потому что хотела еще раз в жизни увидеть его. В письме не было ни малейшего страха. Писала, что и она и другие жаждут арены, как освобождения из тюрьмы. Думая, что Помпония с Авлом вернулись в Рим, она умоляла позвать и их. В каждом слове чувствовался восторг и отрешенность от жизни, в которой жили все заключенные, и вместе с тем непоколебимая вера, что обещания должны исполниться после смерти. "Теперь ли Христос освободит меня, - писала она, - или после смерти, он обещал меня тебе через апостола, следовательно, я твоя". И она заклинала не оплакивать ее и не предаваться горю. Смерть не являлась для нее расторжением брака. С простотой ребенка она уверяла Виниция, что вслед за мучениями на арене она скажет Христу о том, что в Риме остался у нее жених, Марк, который любит ее всем сердцем. Она думала, что Христос отпустит на минуту ее душу к нему, чтобы сказать, что она жива, что мучения забыты и что она счастлива. Все письмо ее было исполнено счастья и надежды. Была в нем одна лишь просьба, связанная с землей: чтобы Виниций взял ее тело с арены и похоронил ее, как жену свою, в родовом склепе, в котором со временем сам будет погребен.

Виниций читал это письмо с растерзанным сердцем, и в то же время ему казалось невероятным, чтобы Лигия погибла от клыков хищных зверей и чтобы Христос не смилостивился над ней. В этом именно сосредоточилась его надежда и вера. Вернувшись домой, он написал ответ, что будет ежедневно приходить к стенам тюрьмы и ждать, пока Христос не сокрушит этих стен и не отдаст ему ее. Он заставил поверить ее, что Христос может спасти ее даже на арене, что великий апостол молит его об этом и что час освобождения близок. Христианин-сотник должен был передать ей это письмо завтра утром.

Когда Виниций пришел утром следующего дня к тюрьме, сотник, покинув строй, подошел к нему первый и сказал:

- Послушай меня, господин. Христос, просветивший тебя, оказал тебе милость. Сегодня ночью пришли вольноотпущенники цезаря и префекта, чтобы выбрать для них христианских девушек на позор; спрашивали и про возлюбленную твою, но Господь послал ей лихорадку, от которой умирают здесь заключенные, поэтому они не тронули ее. Вчера вечером она была уже без памяти, и да будет благословенно имя Христово, потому что болезнь, спасшая от бесчестья, может быть, спасет ее и от смерти.

Виниций оперся рукой на плечо солдата, чтобы не упасть, а тот продолжал:

- Благодари Господа за милосердие. Лина схватили и предали мучениям, но, увидев, что он умирает, вернули его. Может быть, и тебе отдадут ее теперь, а Христос вернет ей здоровье.

Молодой трибун постоял некоторое время с опущенной головой, потом поднял ее и сказал тихо:

- Да, сотник. Христос, спасший ее от позора, спасет и от смерти.

И, просидев у стен тюрьмы до вечера, вернулся домой, чтобы послать своих людей к Лину и перенести его в одну из своих пригородных вилл.

Петроний, узнав обо всем происшедшем, решил действовать. Он был уже у Поппеи, теперь отправился к ней еще раз. Застал ее у ложа маленького Руфия. Ребенок с разбитой головой метался в лихорадке, мать с отчаянием старалась спасти его, думая, что если ей удастся спасти его теперь, то вскоре он может погибнуть еще более ужасной смертью.

Занятая только своей болью, она не хотела ничего слышать о Виниций и Лигии, но Петроний изумил ее. "Ты оскорбила, - сказал он, - новое неведомое божество; говорят, ты почитаешь еврейского бога, но христиане утверждают, что Христос его сын, так подумай, не преследует ли тебя гнев отца. Кто знает, не месть ли с их стороны твое горе, и не зависит ли жизнь Руфия от того, как ты поступишь?.."

- Что следует мне сделать? - со страхом спросила Поппея.

- Умилостивить разгневанных богов.

- Каким образом?

- Лигия больна. Подействуй на цезаря или Тигеллина, чтобы ее выдали Виницию.

Она с отчаянием воскликнула:

- Ты думаешь, я могу это сделать?

- Тогда сделай вот что. Если Лигия выздоровеет, то должна идти на смерть. Сходи в храм Весты и попроси, чтобы старшая весталка была около тюрьмы, когда будут выводить заключенных. Она может приказать освободить эту девушку, и ее послушают. Великая весталка не откажет тебе в этом.

- А если Лигия умрет?

- Христиане уверяют, что Христос мстителен, но справедлив: может быть, ты смягчишь его сердце искренним желанием сделать это.

- Пусть он пошлет мне знамение, что Руфий уцелеет.

Петроний пожал плечами.

- Я не прихожу, божественная, в качестве его посла, и я говорю тебе: лучше быть в мире со всеми богами - римскими и чужими.

- Я пойду к весталке, - упавшим голосом сказала Поппея.

Петроний вздохнул с облегчением.

"Наконец-то я добился своего", - подумал он.

Вернувшись домой, он сказал Виницию:

- Проси своего бога, чтобы Лигия не умерла от болезни. Лигию освободит великая весталка. Поппея будет просить ее об этом.

Виниций посмотрел на него лихорадочными глазами и сказал:

- Ее освободит Христос.

Поппея, готовая ради спасения Руфия приносить гекатомбы (Гекатомбы - большое жертвоприношение.) всем богам мира, в этот же вечер отправилась на Форум к весталкам, поручив больное дитя верной няньке Сильвии, которая вынянчила и Поппею.

Но ребенок был уже обречен. Как только лектика Августы исчезла за воротами Палатина, в комнату, где лежал больной мальчик, вошли два вольноотпущенника цезаря; один бросился на старую Сильвию и зажал ей рот, другой, схватив медное изображение сфинкса, одним ударом оглушил ее.

Потом они подошли к Руфию. Метавшийся в бреду мальчик, не понимая, что происходит вокруг него, улыбался им и шурил свои прекрасные глаза, словно силясь узнать их. Сняв с няньки пояс, они обернули им шею мальчика и стали душить. Ребенок, один лишь раз позвав мать, умер. Они завернули тело в простыню и, вскочив на приготовленных коней, поспешили в Остию, где бросили труп в море.

Поппея, не застав великой весталки, которая с подругами была на пиру у Ватиния, вскоре вернулась на Палатин.

Найдя пустое ложе и застывший труп няньки, она упала в обморок, а когда ее привели в чувство, долго кричала, и дикие ее вопли раздавались всю ночь и следующий день.

На третий день цезарь велел ей быть на пиру. Надев аметистовую тунику, она пришла с каменным лицом, златокудрая, молчаливая, прекрасная и зловещая, как ангел смерти.

XIII

Пока Флавии не возвели каменный Колизей, римские амфитеатры строились из дерева, поэтому почти все они и сгорели во время пожара. Нерон, ради обещанных народу зрелищ, велел построить несколько амфитеатров, в том числе один огромный, для которого после пожара стали привозить в Рим по морю и по Тибру могучие стволы деревьев, срубленных на склонах Атласа. Так как игры своим великолепием и количеством жертв должны были превзойти все виденное до сих пор, то были выстроены также большие помещения для людей и зверей. Тысячи рабочих были заняты постройкой днем и ночью. Строили и украшали амфитеатр непрерывно. Народ рассказывал чудеса о колоннах, украшенных бронзой, янтарем, слоновой костью, перламутром и костью заморских черепах. По желобам вдоль сидений бежала холодная вода из горных источников, которая поддерживала приятную прохладу в театре даже во время самой большой летней жары. Огромный пурпурный веларий защищал от солнцепека. В проходах были поставлены курительницы с аравийскими благовониями; наверху были устроены приборы, с помощью которых зрителей обсыпали шафраном и вербеной. Знаменитые строители Север и Целер напрягли все свои способности, чтобы возвести ни с чем не сравнимый амфитеатр, который в то же время мог вместить такое число зрителей, как ни один из старых.

Поэтому в день, когда должны были начаться игры, толпы народа с ночи ждали открытия ворот, с удовольствием прислушиваясь к рыканью львов, хищному мяуканью пантер и вою собак. Зверям не давали есть в течение двух дней, их дразнили видом кровавых кусков мяса, чтобы сделать их более кровожадными и свирепыми. Иногда поднимался такой ужасный рев и вой, что окружавшие цирк люди не могли разговаривать, а более впечатлительные бледнели от страха. С восходом солнца из цирка стало доноситься торжественное спокойное пение, которое чернь слушала с изумлением, крича: "Христиане, христиане!" Множество христиан было приведено еще ночью, и не из одной только тюрьмы, как предполагалось раньше, а из всех понемногу. В толпе знали, что зрелища продолжатся несколько недель, а может быть, и месяцев; спорили, управятся ли до вечера с большим количеством христиан, предназначенных на этот день; голоса мужчин, женщин и детей, певших утренний гимн, были так многочисленны, и люди опытные утверждали, что если будут посылать на смерть по сто или двести людей в день, то звери насытятся и к вечеру не смогут растерзать всех. Другие утверждали, что слишком большое число жертв, выступающих одновременно на арене, рассеивает внимание и не дает возможности как следует любоваться зрелищем. По мере того как приближалось время открытия ворот, толпа оживлялась и весело спорила относительно разных подробностей предстоящих игр. Стали образовываться партии: одни стояли за тигров, другие за львов. Некоторые беседовали о гладиаторах, которые должны были выступить раньше христиан на арене. Тут и там бились об заклад. Ранним утром отряды гладиаторов под начальством их учителей-ланистов стали приходить в цирк. Не желая утомлять себя раньше времени, они шли без оружия, иногда совершенно голые, с зелеными ветвями в руках, увенчанные цветами, молодые, прекрасные в это ясное утро, полное жизни. Их тела, блестящие от масла, сильные, словно высеченные из мрамора, приводили в восторг влюбленную в красивые формы толпу. Многих знали по именам, и повсюду слышались крики: "Здравствуй, Фурний! Здравствуй, Лев! А вот Максим! Вот Диомед!" Девушки смотрели на них влюбленными глазами, а те выбирали более красивых и бросали им веселые слова, как будто им ничто не угрожало; они восклицали: "Обними меня прежде, чем обоймет смерть!" И они исчезали в воротах, из которых немногим суждено было выйти. За гладиаторами прошли "мастигофоры", то есть люди, на обязанности которых было бичевать и раззадоривать борющихся. На повозках, запряженных мулами, провезли горы деревянных гробов. Толпа была в восторге от количества их, потому что это служило обещанием многочисленности жертв. Потом шли люди, которые должны были добивать побежденных, одетые в наряды Харона или Меркурия, за ними - наблюдающие за порядком в цирке, распределяющие места, рабы, которые должны были разносить угощение и прохладительные напитки, наконец преторианцы, которые всегда должны быть в цирке под рукой у цезаря.

Наконец раскрылись ворота - и народ хлынул в коридоры амфитеатра. Зрителей было так много, что они в течение нескольких часов наполняли места, и было удивительно, что цирк мог вместить столь огромное количество народа. Рев зверей, почувствовавших запах толпы, усилился. Народ гудел в цирке, как море во время прибоя.

Появился городской префект в сопровождении вигилей, за ним непрерывной цепью потянулись лектики сенаторов, консулов, преторов, государственных и придворных чинов, начальников претории, патрициев и светских женщин. Впереди некоторых лектик шли ликторы (Ликторы - почетная стража высших магистратов.) с топориками в пучке розог, некоторые были окружены толпой рабов. Под солнцем сверкало золото лектик, белые и цветные одежды, перья, шлемы, драгоценные украшения, блеск оружия. Из цирка доносились крики, которыми народ приветствовал своих знатных любимцев. Время от времени проходили небольшие отряды преторианцев.

Жрецы пришли позднее, за ними появились лектики с весталками, впереди которых шли ликторы. Ждали цезаря, который не хотел раздражать народ долгим ожиданием и прибыл скоро в сопровождении Августы и своих приближенных.

Петроний прибыл с августианцами; в лектике вместе с ним сидел Виниций. Он знал, что Лигия больна и лежит без памяти, но так как за последние дни доступ в тюрьму был строжайше воспрещен и старых сторожей заменили новыми, которым нельзя было разговаривать с приходящими к тюрьме родственниками и друзьями заключенных, то он не был уверен, что Лигии нет среди жертв, предназначенных на первый день игр. Для львов могли бросить и больную. Так как христиан предполагалось зашить в шкуры и целыми толпами выгонять на арену, то никто из зрителей не смог бы установить, есть среди жертв близкий человек или нет; узнать было почти невозможно. Сторожа и служители амфитеатра были подкуплены, с бестиариями также состоялось соглашение, - Лигию должны были спрятать в каком-нибудь темном углу, а ночью выдать верному человеку Виниция, который и увез бы ее в Альбанские горы. Петроний, посвященный в тайну, посоветовал Виницию открыто, вместе с ним, войти в цирк и только потом, замешавшись в толпе, проникнуть в подземелье, чтобы там, во избежание ошибки, показать сторожам Лигию.

Сторожа пропустили его через маленькую дверцу, которой проходили сами. Один из них, по имени Сир, провел его тотчас в помещение, где находились христиане. По дороге он сказал:

- Не знаю, господин, найдешь ли ту, которую ищешь. Мы расспрашивали про девицу по имени Лигия, но никто нам не ответил: может быть, они не доверяют нам.

- Много их? - спросил Виниций.

- Многие, господин, останутся на завтрашние игры.

- Есть среди них больные?

- Таких, которые не могли бы стоять на ногах, нет.

Сказав это, Сир открыл дверь, и они вошли. Это было огромное помещение, темное и низкое, свет проникал лишь через решетчатые отверстия, отделявшие его от арены. В первую минуту Виниций не мог ничего разглядеть, он слышал лишь глухой говор здесь и крики толпы в цирке. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел причудливо наряженных людей, похожих на волков и медведей. Это были христиане, зашитые в звериные шкуры. Одни стояли, другие молились, упав на колени. По длинным распущенным волосам можно было отличить женщин. Матери, похожие на волчиц, носили на руках также зашитых в шкуры детей. Но из-под меха виднелись светлые лица, сверкали радостной лихорадкой глаза. Было видно, что большей частью этих людей овладела какая-то одна мысль, чуждая земле и ее делам, которая еще при жизни сделала их нечувствительными ко всему, что их окружало и что ждало впереди. Одни, которых Виниций расспрашивал про Лигию, смотрели на него глазами внезапно разбуженных людей и не отвечали на вопрос; другие улыбались ему и клали палец на губы или указывали на железную решетку, сквозь которую врывались с арены снопы солнечного света. Кое-где плакали дети, напуганные рычанием хищников, воем псов, криками толпы и похожими на зверей фигурами своих родителей. Виниций шел рядом с Сиром и заглядывал в лица, расспрашивал, натыкался на упавших в обморок от духоты и жары, пробирался дальше, в темную глубину помещения, которое казалось очень большим.

Вдруг он остановился; ему послышалось, что около решетки прозвучал чей-то знакомый голос. Прислушавшись, он протолкался назад и встал поблизости. Сноп света падал на голову говорившего, и под волчьей шкурой Виниций узнал исхудавшее и неумолимое суровое лицо Криспа.

- Покайтесь в грехах ваших, - говорил Крисп, - потому что пришел час. Но кто думает, что смертью искупит вину свою, тот грешит снова и будет ввергнут в вечный огонь. Каждым грехом вашим, совершенным при жизни, вы возобновляли страдания Господа, поэтому как дерзаете вы думать, что ожидающее вас страдание может искупить его муку? Одинаковой смертью умрут сегодня праведники и грешники, но Господь отличит своих. Горе вам, ибо клыки львов растерзают сегодня тела ваши, но не растерзают ни грехов, ни ваших счетов с Богом! Господь оказал вам достаточно милосердия, когда дал себя распять на кресте, но теперь он будет лишь грозным Судией, который не оставит без кары ни одного греха. Поэтому тот, кто думает, что страданиями может искупить грехи свои, богохульствует против Господней справедливости и тем глубже будет низвергнут. Кончилось милосердие, настал час гнева Божьего. Вот скоро предстанете вы пред грозным Судией! Кайтесь в грехах ваших, ибо разверсты бездны ада, и горе вам, мужчины и женщины, родители и дети, горе вам!

Протянув исхудавшие руки, он потрясал ими над склонившимися людьми, неустрашимый, но в то же время и неумолимый даже в присутствии смерти, на которую должны были сейчас пойти все осужденные. Послышались голоса: "Каемся в грехах наших!" - а потом наступило молчание и слышно было лишь, как плакали дети. У Виниция кровь стыла в жилах. Он, полагавший все свои надежды на милосердие Христа, услышал теперь, что пришел день гнева и что даже смерть на арене не может смягчить грозного Судию. Правда, у него мелькнула светлая мысль, быстрая как молния, что апостол Петр иное говорил бы этим обреченным на смерть людям, однако грозные, суровые слова Криспа и это мрачное помещение с решетками, за которыми виднелось поле страданий, наконец, толпа людей, которые должны скоро погибнуть ужасной смертью, - все это наполнило его сердце ужасом и тревогой. Все вместе взятое было гораздо страшнее самых жестоких и кровавых битв, в которых он принимал участие. От духоты и жары он начал задыхаться. Холодный пот выступил на лбу. Он испугался, что упадет в обморок, как те, о чьи тела он спотыкался, пробираясь в глубь помещения; ему пришло в голову, что сейчас могут открыть решетки, и он стал громко звать Лигию и Урса, в надежде, что если не они, то кто-нибудь знающий их откликнется на его зов.

Действительно, человек в медвежьей шкуре потянул его за тогу и сказал:

- Господин, они остались в тюрьме. Я выходил последний и видел ее больную на ложе.

- Кто ты? - спросил Виниций.

- Могильщик, у которого в хижине крестил тебя апостол. Три дня тому назад меня схватили, а сегодня я умру.

Виниций облегченно вздохнул. Входя сюда, он хотел найти здесь Лигию, теперь же готов был благодарить Христа, что ее нет, и в этом видел знак его милосердия.

Могильщик еще раз потянул его за тогу и сказал:

- Помнишь, господин, как я проводил тебя в виноградник Корнелия, где учил апостол Петр?

- Помню, - ответил Виниций.

- Я видел его после, накануне того дня, когда меня схватили. Он благословил меня и сказал, что придет в театр перекрестить умирающих. Я хотел бы смотреть на него в минуту смерти и увидеть знамение креста, тогда мне легче будет умереть... Поэтому если ты знаешь, то скажи, где он?

Виниций понизил голос и ответил:

- Среди слуг Петрония, в одежде раба. Не знаю, куда их посадили, но вернусь в цирк и увижу. Ты смотри на меня, когда выйдешь на арену, а я встану и повернусь в их сторону. И ты найдешь его там.

- Благодарю тебя, господин, и мир с тобою.

- Пусть Спаситель будет милостив к тебе.

- Аминь.

Виниций выбрался из помещения и прошел в амфитеатр, где у него было место рядом с Петронием, среди августианцев.

- Здесь? - спросил его Петроний.

- Нет. Осталась в тюрьме.

- Послушай, вот что пришло мне в голову, но пока я буду говорить, ты смотри на Нигидию, что ли, чтобы казалось, что мы беседуем о ее прическе... Тигеллин и Хилон смотрят на нас сейчас... Итак, слушай: пусть Лигию положат ночью в гроб и вынесут из тюрьмы, как умершую... остальное ясно...

- Да, - ответил Виниций.

Их разговор был прерван Туллием Сенецием, который наклонился к ним и сказал:

- Вы не знаете: дадут христианам оружие или нет?

- Не знаем, - ответил Петроний.

- Я предпочел бы, чтобы им дали его, - говорил Туллий, - иначе арена скоро станет похожа на бойню. Но как великолепен амфитеатр!

Действительно, вид был превосходный. Нижние ряды, занятые людьми в тогах, белели как снег. В позолоченной ложе сидел цезарь с алмазным ожерельем на шее, в золотом венке; рядом с ним сидела прекрасная и мрачная Августа, а рядом с ними весталки, высшие чины, сенаторы, военачальники в сверкающих латах - словом, все, что в Риме было блестящего, богатого, знатного. Дальше сидели патриции, а выше чернело море голов, над которым между столбами свешивались гирлянды, свитые из лилий, роз, плюща и винограда.

Зрители громко разговаривали, перекликались, пели, иногда хохотали над чьей-нибудь удачной остротой, которая потом передавалась дальше по рядам, иногда начинали вдруг топать от нетерпения, требуя начала.

Наконец хохот стал похож на раскаты непрекращающегося грома. Тогда городской префект, который перед этим в сопровождении пышной свиты уже объехал вокруг арены, дал знак платком, и весь амфитеатр ответил дружным криком одобрения.

Обычно игры начинались охотой на дикого зверя, в которой принимали участие варвары с Севера и Юга. Но на этот раз зверей было с избытком, поэтому начали с андабатов, то есть людей, на головах которых были надеты шлемы без прорези для глаз, поэтому им приходилось сражаться вслепую. Несколько пар их вышло на арену; они тотчас стали размахивать мечами, а мастигофоры (Мастигофоры - стражи, вооруженные плетками.) с помощью длинных вил подталкивали их друг к другу, чтобы они могли завязать борьбу. Более избалованные зрители смотрели равнодушно и с пренебрежением на это зрелище, но простой народ потешался над неловкими движениями соперников, и когда случалось, что они сталкивались друг с другом спиной, раздавался взрыв смеха и крики: "Направо!", "Налево!", "Прямо!", причем часто нарочно путали противников. Несколько пар встретилось наконец вплотную, и борьба становилась кровавой. Наиболее яростные бросали в сторону щиты, подавали друг другу левую руку, чтобы не разъединиться больше, а правой начинали борьбу насмерть. Упавший поднимал кверху руку, умоляя о пощаде, но в начале игр народ обыкновенно требовал смерти для раненых, особенно во время состязаний в закрывавших лицо шлемах, потому что имена гладиаторов не были известны толпе. Мало-помалу число сражавшихся уменьшалось, пока наконец их не осталось двое; их столкнули так, что они упали на песок и пронзили друг друга. Тогда служители уволокли трупы, а мальчики замели на арене кровавые следы и посыпали ее шафраном.

Теперь должна была наступить более серьезная борьба, возбуждавшая любопытство не только у черни, но и у людей, привычных к зрелищам; молодые патриции в таких случаях не раз ставили большие заклады и часто проигрывали все свое состояние. Тотчас стали передавать друг другу таблички с именами любимцев и суммой сестерций, которую каждый ставил на своего. Гладиаторы, уже выступавшие в цирке и побеждавшие, пользовались наибольшим успехом, но среди игроков были и такие, которые ставили значительные суммы на новичков, совсем неизвестных, в надежде, что в случае удачи получат большой выигрыш. Ставил даже цезарь, весталки, жрецы и сенаторы. Люди из народа, если у них не было денег, часто ставили на кон свою свободу. С большим волнением и тревогой следили за каждым движением борцов и даже произносили вслух мольбы богам, чтобы вымолить у них помощь своим любимцам.

Когда раздались пронзительные звуки труб, в амфитеатре наступила тишина напряженного ожидания. Тысячи глаз были направлены на человека, переодетого Хароном, который подошел среди всеобщего молчания к огромным воротам и постучал в них три раза молотком, словно вызывая на смерть тех, которые были скрыты за ними. Медленно раскрылись ворота, обнажая черную бездну, из которой стали выходить на ярко освещенную арену гладиаторы. Шли они отрядами по двадцать пять человек, отдельно фракийцы, мирмилоны, самниты, галлы, все тяжело вооруженные, наконец, ретиарии, которые в одной руке держали сеть, в другой трезубец. При виде их на скамьях послышались рукоплескания, которые вскоре перешли в бурю и грохот. Повсюду видны были взволнованные, разгоряченные лица, слышались крики. А те обошли арену мерным шагом, сверкая оружием и богатыми доспехами, потом остановились перед ложей цезаря, гордые, спокойные и торжественные. Пронзительный рев трубы заставил народ замолчать, и тогда гладиаторы подняли правые руки и, повернув головы к цезарю, стали кричать, вернее, петь протяжными голосами:

Ave, caesar imperator!

Morituri te salutant!1

1 Привет тебе, цезарь и император;

Обреченные на смерть приветствуют тебя!

Потом они быстро разбежались в разные стороны, занимая места вокруг арены. Они должны были ударить друг на друга отрядами, но раньше лучшим гладиаторам позволено было помериться друг с другом силами в отдельных встречах, чтобы лучше могли быть показаны сила, ловкость и храбрость противников. Из среды галлов тотчас выдвинулся один, известный публике под кличкой Ланий, победитель на многих состязаниях. В большом шлеме на голове и в панцире, обхватывающем его могучую грудь, на желтой арене он был похож на блестящего жука. Не менее известный гладиатор с сетью Календий выступил против него.

Послышались крики:

- Пятьсот сестерций за галла!

- Пятьсот за Календия!

- Тысяча!

- Две тысячи!

Галл, дойдя до середины арены, стал отступать, держа наготове меч и нагнув голову; он внимательно следил за противником. А тот, ловкий, стройный, с прекрасной фигурой, как у ожившей статуи, обнаженный, с одним узким поясом на бедрах, носился вокруг тяжело вооруженного врага, красиво размахивая сетью и трезубцем и напевая обычную песенку:

Non te peto, piscem peto,

Quid me fugis, Galle1.

1 Не тебя, мне рыбу нужно, -

Почему же, галл, бежишь?

Но галл не бежал. Он тотчас остановился и лишь медленно поворачивался еле заметным движением, чтобы всегда иметь противника прямо перед собой. В его фигуре и чудовищно большой голове было теперь что-то страшное. Зрители прекрасно понимали, что это тяжелое, закованное в медь тело готовится к внезапному прыжку, который может решить исход борьбы. Календий то подбегал к нему, то отскакивал, делая столь быстрые движения своим трезубцем, что зрители с трудом могли следить за ними. Звон зубцов о щит слышался несколько раз, но галл не пошелохнулся, что служило свидетельством его колоссальной силы. Все его внимание было сосредоточено не на трезубце, а на постоянно мелькавшей над его головой сети, похожей на хищную птицу. Зрители затаив дыхание следили за искусной борьбой гладиаторов. Наконец Ланий улучил мгновение и ринулся на врага, а тот не менее быстро проскочил под направленным на него мечом и, выпрямившись, метнул сеть.

Галл, повернувшись, отбил ее щитом, и они разошлись. В амфитеатре закричали, затопали, послышались рукоплескания - и снова стали делаться ставки. Цезарь, в начале разговаривавший с весталкой Рубрией и не очень интересовавшийся зрелищем, теперь повернул голову к арене.

Они снова начали борьбу, причем движения их были столь отчетливы и размеренны, словно здесь дело шло не о жизни и смерти, а о том, чтобы показать искусство и ловкость. Ланий, дважды увернувшийся от сети, снова стал отступать. Тогда ставившие против него, не желая, чтобы он отдыхал, стали вопить: "Нападай!" Галл послушал и напал. На руке врага выступила кровь, и сеть беспомощно повисла. Ланий сжался и прыгнул, чтобы нанести последний роковой удар. Но в это мгновение Календий, лишь сделавший вид, что не в силах владеть сетью, отскочив в сторону, избег удара и, просунув трезубец между ног Галла, свалил его на землю.

Тот пытался вскочить, но в одно мгновение его опутали роковые петли, и от каждого движения его руки и ноги затягивались сетью все сильней и сильней. А трезубец своими ударами держал его все время на земле и не давал возможности подняться. Он делал последние усилия, наполовину поднялся, но тщетно! Поднял к голове онемевшую руку, в которой уже не мог держать меча, и упал навзничь. Календий прижал зубцами его шею к земле и, опираясь обеими руками на трезубец, повернулся к ложе цезаря.

Цирк дрожал от рукоплесканий и рева. Для тех, кто ставил на Календия, он в эту минуту был выше цезаря, но потому именно у них не было злобы против поверженного Лания, который ценой своей крови наполнил их кошельки. Другие, наоборот, настойчиво требовали смерти. На скамьях голоса разделились - одна половина стояла за смерть, другая - требовала пощады. Но гладиатор смотрел лишь на цезаря и весталок, ожидая их знака.

К несчастью, Нерон не любил Лания, потому что на последних играх до пожара он ставил против Лания и проиграл значительную сумму Лицинию. Поэтому он протянул руку, обратив большой палец вниз.

Весталки сделали то же. Тогда Календий прижал грудь Лания коленом, достал короткий нож из-за пояса и, раздвинув панцирь около шеи врага, вонзил ему в горло трехгранное острие по самую рукоятку.

Ланий судорожно забился, копая ногами песок, потом вытянулся и стал неподвижен.

Меркурию не нужно было пробовать раскаленным железом, жив ли он. Тело тотчас убрали. Выступили другие пары, а потом началась борьба целыми отрядами. Народ принимал во всем живейшее участие: выл, рычал, свистал, рукоплескал, хохотал, ободрял сражавшихся, безумствовал. Разделившиеся на две партии гладиаторы боролись с яростью диких зверей: тела сталкивались грудь с грудью, сплетались в смертельных объятиях, могучие члены трещали в суставах, мечи пронзали грудь или живот, кровь широкими струями лилась на песок из побледневших губ.

Некоторыми новичками под конец овладел ужас, и они, вырвавшись из свалки, пытались бежать, но мастигофоры тотчас загнали их в середину бичами. На песке видны были темные пятна; множество голых и облаченных в латы тел лежало на земле, как снопы; живые наступали на мертвых, ранили ноги о сломанное оружие, падали и гибли.

Народ блаженствовал, упивался смертью, вдыхал ее, насыщал глаза ее видом и с упоением следил за борьбой.

Побежденные почти все полегли. Лишь несколько раненых встали на колени среди арены и, протягивая руки к зрителям, молили о пощаде. Победителям розданы были награды, венки, оливковые ветви. Наступил перерыв, который по приказу могущественного цезаря превратился в пиршество. Закурили благовония; народ осыпали дождем фиалок и шафрана. Рабы стали разносить жареное мясо, сладости, прохладительные напитки, вино, фрукты. Народ насыщался, беседовал, громко хвалил цезаря, чтобы побудить его к еще большей щедрости. Когда народ насытился, появились сотни рабов с корзинами, полными подарков; мальчики, похожие на амуров, стали вынимать разные веши и бросать их зрителям. Во время раздачи лотерейных билетов произошла драка: люди давили друг друга, вопили, кричали, прыгали по скамьям, задыхались в свалке. Получивший счастливый билет мог выиграть дом с садом, раба, прекрасную одежду или дикого зверя, которого потом мог продать в цирк. Произошла такая суматоха, что преторианцы принуждены были силой восстановить порядок. После каждой раздачи со скамей уносили людей с поломанными руками или насмерть задавленных в свалке.

Богачи не принимали участия в борьбе за билеты. Августианцы потешались видом Хилона и шутками над его тщетными усилиями показать, что он может, как и другие, смотреть спокойно на борьбу гладиаторов и проливаемую кровь. Напрасно несчастный грек хмурил брови, кусал губы и сжимал кулаки так, что ногти впивались в тело. Его душа грека и личная трусливость не переносили подобных зрелищ. Лицо побледнело, на лбу выступили капли пота, губы посинели, глаза впали, он щелкал зубами и весь трясся, как в лихорадке. Во время перерыва он несколько пришел в себя, но его стали донимать насмешками; тогда он внезапно рассердился и стал отчаянно огрызаться на насмешников.

- Что, грек, тебе не очень приятен вид растерзанного человеческого тела? - спрашивал Хилона, дергая его за бороду, Ватиний.

Хилон оскалил на него два своих последних желтых зуба и ответил:

- Мой отец не был сапожником, поэтому я не умею класть на него заплат.

- Ловко! Победил! - крикнуло несколько голосов.

Но шутки продолжались.

- Не его вина, что вместо сердца в его груди кусок сыра! - воскликнул Сенеций.

- Не твоя вина, что вместо головы у тебя пузырь, - огрызнулся Хилон.

- Может быть, ты хочешь сделаться гладиатором? Ты был бы прекрасен с сетью на арене.

- Если бы я поймал ею тебя, то мой улов имел бы скверный запах.

- А как быть с христианами? - спросил Фест из Лигурии. - Не захотел ли бы ты стать псом, чтобы кусать их?

- Мне не хотелось бы иметь тебя своим братом.

- Ах ты, трутень меосский!

- А ты Лигурийский мул!

- У тебя, видно, чешется шкура, но не советую тебе просить меня, чтобы я почесал ее.

- Почешись сам. Если сковырнешь все свои прыщи, то уничтожишь все, что есть в тебе лучшего.

Так они издевались над ним, а он ядовито огрызался при всеобщем смехе. Цезарь рукоплескал и подзадоривал их. Но вот подошел Петроний и, дотронувшись до плеча грека своей тростью из слоновой кости, холодно сказал:

- Прекрасно, философ, но в одном ты ошибся: боги создали тебя плутом, а ты захотел быть демоном, поэтому не выдержишь!

Старик посмотрел на него своими покрасневшими глазами и на этот раз не нашел, что ответить. Помолчав, он с усилием сказат:

- Выдержу!..

В эту минуту затрубили трубы, давая знать, что перерыв кончился. Зрители стали покидать проходы, где они собирались, чтобы размяться и побеседовать. Поднялся шум и споры из-за мест. Сенаторы и патриции тоже спешили на свои места. Понемногу шум стихал, и порядок в амфитеатре установился. На арене появилась толпа людей, чтобы выровнять слипшийся от крови в некоторых местах песок.

Пришла очередь христиан. Это было новое зрелище для народа, никто не знал, как они будут держаться, поэтому все ждали их появления с любопытством. Настроены были внимательно, потому что ждали необыкновенной картины, но в общем враждебно. Ведь люди, которые должны были появиться сейчас, сожгли Рим и его вечные сокровища. Ведь они питались кровью младенцев, отравляли воду, проклинали весь человеческий род и совершали необыкновенные преступления. Возбужденной ненависти недостаточно было жестокого наказания, и если закрадывалось в сердце сожаление, то лишь о том, что мучения не будут достаточно жестоки за преступление этих врагов порядка.

Солнце было высоко, и его лучи, проникавшие сквозь пурпурный велариум, протянутый сверху, наполнили арену багровым светом. Песок казался огненным, и было что-то страшное в этом освещении, в этих напряженных лицах, в этой пустой арене, которая через минуту должна наполниться человеческим страданием и бешенством зверей. Казалось, в воздухе носились ужас и смерть. Обычно веселая толпа теперь под влиянием ненависти мрачно и зловеще молчала.

Но вот префект подал знак, и снова появился старик, представлявший Харона, вызывавшего на смерть обреченных; среди глухой тишины он медленно прошел через всю арену и снова трижды постучал молотком в широкие ворота.

По амфитеатру пронесся шепот:

- Христиане! Христиане!..

Заскрежетали железные решетки; в темных отверстиях послышался обычный крик мастигофоров: "На арену!" - и в одну минуту арена заполнилась толпами людей, одетых в звериные шкуры. Они быстро и лихорадочно выбегали на середину круга, опускались друг подле друга на колени и поднимали вверх руки. Толпа думала, что это мольба о пощаде, и, взбешенная, стала топать, свистеть, швырять в них пустыми сосудами из-под вина, обглоданными костями и реветь: "Зверей! Зверей!.." Но вдруг произошло нечто неожиданное: христиане запели гимн, впервые прозвучавший в римском цирке:

Христос наш царь!..

. . .

Тогда зрителями овладело изумление. Христиане пели, подняв глаза к небу. Виднелись бледные лица, казавшиеся вдохновенными. Все поняли, что эти люди не просят пощады и что они не видят ни цирка, ни народа, ни сенаторов, ни самого цезаря. Гимн звучал все громче, а на скамьях среди зрителей не один задавал себе вопрос: что это за Христос, который царствует над людьми, обреченными на смерть?

Но вот открылась вторая решетка, и на арену с диким лаем выскочила свора собак. Здесь были огромные псы с Пелопоннеса, с Пиренеев, похожие на волков иберийские (Иберия - Испания.) собаки, - их нарочно морили голодом, они исхудали и глаза их зловеще горели. Вой и рычанье наполнили цирк. Христиане, кончив петь, оставались неподвижными, словно окаменели, повторяя хором, похожим на стон: "За Христа! За Христа!" Собаки, почуяв людей под звериными шкурами и удивленные их бездействием, не решались сразу броситься на них. Часть из них царапала барьер, словно хотела добраться до зрителей, другие бегали вокруг и лаяли, словно гнались за невидимым зверем. Народ сердился. Раздались крики, и некоторые из зрителей стали подражать реву зверей, другие лаяли, как собаки, или натравливали их на всех языках мира. Цирк дрожал от крика. Раздразненные собаки стали нападать на коленопреклоненных людей, но в страхе отбегали прочь, пока наконец одна из более крупных собак не вцепилась зубами в плечо женщины и не потащила ее за собой.

Тогда десяток других бросились на толпу, словно сквозь брешь. Зрители перестали рычать и следили с напряженным вниманием. Среди воя и ворчания слышались еще слабые голоса мужчин и женщин: "За Христа! За Христа!" Но вот на арене все смешалось в кучу людских и собачьих тел. Кровь лилась ручьями из терзаемых людей. Собаки рвали друг у друга раздираемую жертву. Запах крови заглушил благовонные курения и наполнил весь цирк. Под конец лишь изредка можно было увидеть стоящего на коленях человека, на которого тотчас налетала свора псов.

Виниций, который в минуту появления христиан, согласно уговору, встал и повернулся в ту сторону, где находились люди Петрония, чтобы показать могильщику апостола, опустился на свое место и сидел, глядя стеклянными глазами на ужасное зрелище. Сначала его охватил было страх при мысли, что могильщик мог ошибиться и Лигия - среди жертв, но когда он услышал слова "За Христа!", когда увидел муку этих людей, свидетельствующих своего Бога и свою правду, им овладело другое чувство, причинявшее ему нестерпимую боль, но которому он не мог противиться: он понял, что, если Христос умер в мучениях, а теперь мучатся и проливают за него свою кровь тысячи людей, - лишняя капля крови ничего не значит, и даже грех в таком случае просить у Бога милосердия. Эта мысль пришла к нему с арены, достигла его души вместе со стонами умирающих, с запахом их крови. Однако он продолжал молиться, повторяя иссохшими губами: "Христос! Христос!.. И твой апостол молится за нее!" Потом он перестал понимать окружающее, и ему казалось, что кровь залила арену, цирк и течет теперь по Риму. Он ничего не слышал - ни воя собак, ни криков народа, ни голосов августианцев, которые вдруг закричали:

- Хилон упал в обморок!..

Генрик Сенкевич - Камо грядеши. 7 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :