Гюстав Флобер
«Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 5 часть.»

"Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 5 часть."

- Разве распинали они ваших протестантов, как распят был св. Симеон? Разве бросали человека на съедение двум тиграм, как это случилось со св. Игнатием?

- А, по-вашему, ничего не значит разлучать стольких женщин с их мужьями, вырывать младенцев из рук матерей! А бедняки, подвергнутые изгнанию, блуждающие среди снегов и оврагов! Тюрьмы были переполнены ими; не успевали они умереть, как их уже вон волокли.

Аббат захихикал:

- Позвольте мне ничему этому не верить! Наши же мученики менее сомнительны. Св. Бландина была голая брошена в сетке бешеной корове. Св. Юлия погибла от побоев. Св. Тарану, св. Пробу и св. Андронику выбили зубы молотком, железными гребнями разодрали бока, пронзили руки раскаленными гвоздями, содрали кожу с черепов.

- Вы преувеличиваете, - сказал Пекюше. - Смерть мучеников была в ту пору предметом риторических гипербол.

- Как риторических?

- Конечно! Я же, сударь, рассказываю вам исторические факты. Католики в Ирландии вспарывали животы беременным женщинам, чтобы отнять у них младенцев...

- Никогда!

- И отдавали их свиньям на съедение.

- Бросьте же!

- В Бельгии они живьем закапывали их в землю.

- Что за вздор!

- Имена их известны.

- А если это даже верно, - возразил священник, в гневе размахивая зонтиком, - их все же нельзя называть мучениками. Вне церкви нет мучеников.

- Одно слово еще. Если мученику придает вес вероучение, то как может оно на него же опираться для доказательства своего превосходства?

Дождь утихал. До самой деревни они не говорили больше, но на пороге священнического дома аббат сказал:

- Мне жаль вас! Право же, мне вас жаль!

Пекюше тотчас же рассказал Бувару об этом восстановившем его против религии споре, и часом позже, сидя перед камином, где горел хворост, они читали "Кюре Мелье". Эти тяжеловесные отрицания покоробили Пекюше; затем он стал рыться в "Биографии", просматривая жития самых прославленных мучеников, упрекая себя в том, что, быть может, отказал в признании героям.

Как ревела толпа при выходе их на арену! А когда львы и ягуары были слишком смирны, страдальцы жестами и голосами подзывали их к себе! Залитые кровью, они продолжали с улыбкой держаться на ногах, воздев очи к небу; св. Перпетуя принялась заплетать себе косы, чтобы не казаться удрученной.

Пекюше предался размышлениям. Окно было открыто, ночь - тиха, сияло много звезд. Вероятно, в душах жертв происходило нечто такое, о чем мы не имеем представления, - радость, божественное содрогание! И Пекюше, замечтавшись об этом, сказал, что он понимает эти чувства, что поступил бы так же.

- Ты?

- Конечно.

- Брось шутить! Веришь ли ты? Да или нет?

- Не знаю.

Он зажег свечу; затем взгляд его упал на распятие в алькове:

- Сколько несчастных искало в нем прибежища!

И, помолчав, он прибавил:

- Его учение извратили! Это вина Рима: политика Ватикана!

Но Бувара восхищала церковь своей пышностью, и ему бы хотелось быть средневековым кардиналом.

- Мне бы очень пристала пурпуровая мантия, согласись!

Лежавший перед огнем картуз Пекюше еще не просох. Растягивая его, он что-то нащупал в подкладке: из нее выпал образок св. Иосифа. Они пришли в смущение, явление это показалось им необъяснимым.

Г-жа де Ноар стала выведывать у Пекюше, не почувствовал ли он в себе какой-то перемены, блаженного чувства, и выдала себя этими расспросами: однажды, пока он играл на бильярде, она ему зашила в картуз образок.

Очевидно, она его любила, они могли бы пожениться: она была вдова, и он не угадал этой любви, в которой, пожалуй, нашел бы свое счастье.

Именно его, хотя он был религиознее Бувара, препоручила она св. Иосифу, чья помощь весьма полезна при обращении неверующих.

Ей были известны, как никому, всевозможные молитвы и связанные с ними отпущения грехов, действия реликвий, силы святых источников. Часы у нее висели на цепочке, прикасавшейся к узам св. Петра.

Среди брелоков поблескивала жемчужина в золотой оправе - копия той, что хранит слезу спасителя в Аллуанской церкви; кольцо на ее мизинце заключало в себе волосы Арского кюре, и так как она собирала лекарственные травы для бедных, то комната ее напоминала не то ризницу, не то аптеку.

Время она проводила в том, что писала письма, навещала бедных, расторгала незаконные связи, распространяла фотографии сердца Иисусова. Один господин обещал ей прислать "тесто мучеников", смесь из воска пасхальных свечей и взятого в катакомбах человеческого праха, которая применяется в безнадежных случаях в виде мушек или пилюль. Она обещала дать это Пекюше.

Его, по-видимому, оттолкнул такой материализм.

Вечером лакей из замка принес ему полную корзину брошюрок, в которых приводились благочестивые изречения великого Наполеона, меткие словечки кюре, произнесенные на постоялых дворах, рассказы о страшной смерти, постигшей нечестивцев. Г-жа де Ноар знала все это наизусть, и еще бесконечное множество чудес.

Она рассказывала и о бессмысленных чудесах, таких бесцельных, словно бог творил их только для того, чтобы озадачить людей. Ее собственная бабушка спрятала как-то в шкаф среди белья сливы и когда, спустя год, открыла шкаф, то увидела на скатерти тринадцать слив, расположенных в форме креста.

- Не угодно ли это объяснить?

Так заканчивала она все свои истории, настаивая на их достоверности с упрямством ослицы, но, впрочем, была женщиной доброй и веселого нрава.

Однако случилось ей как-то "изменить своему характеру". Бувар стал опровергать чудо в Пецилле: сосуд, в котором спрятали во время Революции евхаристию, сам собою, без всякой помощи, покрылся позолотой.

- Может быть, он немного пожелтел на дне от сырости?

- Да нет же, повторяю вам! Позолота была вызвана прикосновением к святым дарам.

И она, в виде доказательства, сослалась на свидетельство епископов.

- Они говорят, что это как бы щит, как бы... палладиум над Перпиньянским приходом. Вот спросите-ка г-на Жефруа!

Бувар не выдержал и, перечитав Луи Эрвье, повел с собою Пекюше.

Священник сидел за обедом. Регина предложила гостям стулья и по его знаку, достав две рюмки, налила розолио.

Затем Бувар изложил цель своего прихода.

Аббат не ответил прямо

- Господь все может, и чудеса суть доказательства религии.

- Однако существуют законы.

- Это ничего не значит. Он их нарушает, чтобы поучать, исправлять.

- Откуда вы знаете, что он их нарушает? - возразил Бувар. - Покуда природа следует рутине, о ней не размышляешь; но в необычайном явлении мы видим руку бога.

- И правильно, - сказал служитель церкви, - а что, когда событие удостоверено свидетелями?

- Свидетели всему верят, бывают ведь и ложные чудеса!

Священник покраснел.

- Конечно... иногда.

- Как отличить их от истинных? А если истинные чудеса, приводимые в доказательство, сами нуждаются в доказательствах, то зачем на них ссылаться?

Регина вмешалась в разговор и, проповедуя подобно своему хозяину, сказала, что необходимо послушание.

- Жизнь преходяща, но смерть вечна!

- Словом, - прибавил Бувар, попивая розолио, - былые чудеса не лучше доказаны, чем нынешние: одинаковые доводы защищают христианские и языческие мифы.

Кюре бросил вилку на стол.

- Те были вымышлены, еще раз повторяю! Вне церкви нет чудес.

"Смотри-ка, - подумал Пекюше. - Тот же аргумент, что для мучеников: вероучение опирается на факты, а факты - на вероучение".

Г-н Жефруа, выпив стакан воды, продолжал:

- Как бы вы их ни отрицали, вы в них верите. Мир, обращенный в истинную веру двенадцатью рыбаками, вот, по-моему, прекрасное чудо!

- Ничуть!

Пекюше объяснял это иным образом.

- Монотеизм происходит от евреев, троица - от индусов, логос - от Платона, дева-мать - из Азии.

Это не имеет значения! Г-н Жефруа был приверженцем сверхъестественного, не допускал, чтобы христианское учение имело под собою какое бы то ни было человеческое основание, хотя и видел у всех народов его предпосылки или же искажения. Насмешливых нечестивцев XVIII века он бы еще перенес; но современная критика, с ее вежливостью, выводила его из себя

- Кощунствующего атеиста я предпочитаю скептику, который все оспаривает!

Затем он взглянул на них с вызывающим видом, как бы для того, чтобы они ушли.

Пекюше вернулся домой опечаленный. Он надеялся примирить веру с разумом.

Бувар дал ему прочитать следующее место у Луи Эрвье:

"Чтобы познать разделяющую их пропасть, противопоставьте друг другу их аксиомы:

Разум говорит вам: целое включает в себе часть, а вера вам отвечает: посредством пресуществления Иисус, сообщаясь со своими апостолами, тело свое держал в руке, а голову во рту.

Разум вам говорит: человек не ответствен за грехи других людей, а вера вам отвечает: ответствен в силу первородного греха.

Разум говорит вам: три это три, а вера объявляет, что три - единица".

Они перестали навещать аббата.

Это было во время итальянской войны.

Благочестивые люди дрожали за папу. Эммануила проклинали. Г-жа де Ноар дошла до того, что желала ему смерти.

Бувар и Пекюше только робко протестовали. Когда дверь гостиной открывалась перед ними и они, проходя мимо высоких зеркал, видели в них свои отражения, а через окна - аллеи, где на зелени красным пятном выделялся жилет лакея, - они испытывали удовольствие, и роскошь обстановки делала их снисходительными к произносившимся здесь речам.

Граф дал им почитать все сочинения г-на де Местра. Он излагал его принципы в тесном кругу: Гюреля, кюре, мирового судьи, нотариуса и барона, будущего своего зятя, который по временам приезжал на денек в замок.

- Отвратительнее всего дух 89-го года! - говорил граф.

- Сначала люди оспаривают бытие бога, затем критикуют правительство, далее появляется свобода. Свобода оскорблений, бунта, наслаждений или, вернее, грабежа, а поэтому религия и власть должны подвергать гонению вольнодумцев, еретиков. Подымется, конечно, шум против преследований, как будто палачи преследуют преступников. Резюмирую: нет государства без бога, ибо закон может пользоваться уважением тогда лишь, когда исходит свыше, и в настоящее время дело не в итальянцах, а в том, кто победит, революция или папа, сатана или Иисус Христос.

Г-н Жефруа выражал одобрение односложными словами, Гюрель - улыбкою, мировой судья - покачиванием головы. Бувар и Пекюше смотрели в потолок. Г-жа де Ноар, графиня и Иоланда занимались рукоделием для бедных, а г-н де Магюро перелистывал подле своей невесты книгу.

Затем наступило молчание, и каждый, казалось, погружен был в исследование какой-то проблемы. Наполеон III уже не был спасителем, больше того - подавал дурной пример, позволив каменщикам работать в Тюильри по воскресеньям.

"Этого не следовало допускать", - такова была обычная фраза графа.

Политическая экономия, изящные искусства, литература, история, научные теории, - обо всем он высказывал решительные суждения, в качестве христианина и отца семейства; и дай бог, чтобы правительство в этом отношении обнаруживало такую же строгость, какую он завел в своем доме! Одна лишь власть способна судить об опасностях науки; при слишком широком распространении она внушает народу роковые стремления. Он был счастливее, этот бедный народ, когда сеньоры и епископы умеряли абсолютизм короля. Теперь его эксплуатируют промышленники. Он накануне рабства.

И все жалели о старом строе: Гюрель - из душевной низости, Кулон - по невежеству, Мареско - как художник.

Бувар, вернувшись домой, спешил освежиться сочинениями Ламетри, Гольбаха и др.; Пекюше тоже отошел от религии, ставшей средством управления. Г-н де Магюро ходил к причастию в угоду дамам, а обряды исполнял ради слуг.

Математик и дилетант, исполнитель вальсов на фортепиано и поклонник Топфера, он отличался скептицизмом хорошего тона. То, что рассказывается о злоупотреблениях феодалов, об инквизиции или об иезуитах, - предрассудки; и он расхваливал прогресс, хотя презирал всякого, кто не был дворянином или не окончил Политехнической школы.

Г-н Жефруа тоже им не нравился. Он верил в колдовство, шутил насчет идолов, утверждал, что все языки происходят от древнееврейского, его красноречию недоставало элемента неожиданности; вечно у него повторялись затравленные олени, мед и водка, золото и свинец, ароматы, урны и уподобление христианской души солдату, который перед лицом греха должен сказать: "Нет прохода!"

Избегая его поучений, они приходили в замок как можно позже.

Однажды они все-таки встретили его там.

Он уже целый час ждал своих двух учеников. Вдруг появилась г-жа де Ноар.

- Девочка скрылась. Я привела Виктора. Ах, он несчастный!

Она нашла у него в кармане серебряный наперсток, исчезнувший три дня тому назад. Затем, всхлипывая, продолжала:

- Это еще не все! Это не все! Когда я стала его бранить, он показал мне свой зад.

И прежде чем граф и графиня успели что-нибудь сказать, воскликнула:

- Впрочем, это моя вина, простите меня!

Она скрыла от них, что сироты - дети Туаша, сосланного на каторгу.

Как поступить?

Если граф их прогонит, они погибнут, и его великодушный поступок сочтут капризом.

Г-н Жефруа не удивился. Человек греховен по своей природе, и его нужно исправлять карами.

Бувар запротестовал. Мягкость приносит лучшие плоды.

Но граф еще раз распространился насчет железной руки, в которой дети нуждаются так же, как народы. Эти подростки исполнены пороков: девочка - лгунья, мальчик - грубиян. Кражу им еще можно было бы извинить, дерзость - ни в коем случае, ибо воспитание должно быть школою почтительности.

А поэтому решено было, что лесник Сорель немедленно даст молодому человеку хорошую порцию розог.

Г-н Магюро, которому нужно было поговорить о чем-то с лесником, принял на себя и это поручение. Он взял в передней ружье и позвал Виктора, который, понурив голову, стоял посреди двора.

- Иди за мною! - сказал барон.

Так как дорога к лесному сторожу проходила недалеко от Шавиньоля, то г-н Жефруа, Бувар и Пекюше пошли вместе с ними.

В ста шагах от замка он попросил их не разговаривать, покуда он будет идти вдоль леса.

Почва спускалась к берегу реки, где торчали большие скалистые глыбы. Вода золотыми пятнами поблескивала в свете солнечного заката. Впереди зелень холмов окутывалась тенями. Дул резкий ветер.

Кролики выходили из своих нор и пощипывали траву.

Раздался выстрел, второй, третий, и кролики вскакивали, стремглав убегали. Виктор бросался следом, ловил их и тяжело дышал, запарившись.

- На кого ты похож! - сказал барон.

Рваная блуза на мальчике была окровавлена.

Вид крови внушал Бувару отвращение. Он не допускал кровопролития.

Г-н Жефруа возразил:

- Обстоятельства иногда принуждают к тому. Если виноватый не отдает своей, то нужна кровь другого; этой истине учит нас искупление.

По мнению Бувара, оно ни к чему не привело, так как все почти люди осуждены на вечные муки, несмотря на жертву спасителя.

- Но каждодневно он ее возобновляет в евхаристии.

- И чудо, - сказал Пекюше, - совершается посредством слов, каким бы ни был недостойным человеком священник.

- В этом-то и тайна, сударь.

Между тем Виктор не сводил глаз с ружья, старался даже к нему прикоснуться.

- Лапы прочь!

И г-н де Магюро пошел по лесной тропинке.

Пекюше шел по одну, Бувар - по другую сторону священника, который сказал ему:

- Осторожнее, вы знаете Debetur pueris. (Должное - юношам (лат.).)

Бувар уверил его, что преклоняется перед творцом, но возмущен тем, что из него сделали человека. Люди боятся его мести, трудятся во славу его, он наделен всеми добродетелями, у него есть длань, око, своя политика, свое жилище. Отец наш, сущий на небесах, - что это значит?

А Пекюше прибавил:

- Мир расширился, земля уже не является его центром. Она мчится среди бесконечного множества подобных ей планет. Многие из них превосходят ее по величине, и это умаление шара земного дает нам о боге более возвышенное представление. А поэтому религию следует изменить. Рай с его блаженными обитателями, вечно созерцающими, вечно поющими и сверху взирающими на муки осужденных, - ребячество. Подумать только, что в основании христианства лежит яблоко!

Кюре рассердился.

- Отвергните лучше откровение, это будет проще.

- Как вы себе представляете, что господь мог заговорить? - спросил Бувар.

- Докажите, что он не заговорил! - ответил Жефруа.

- Еще раз спрашиваю, кто это утверждает?

- Церковь!

- Ну и свидетель!

Их спор надоел г-ну Магюро, и он, шагая, сказал:

- Слушайтесь кюре, он по этой части знает больше вашего.

Бувар и Пекюше перемигнулись, чтобы свернуть на другую дорогу, затем у Зеленого креста откланялись.

- Будьте здоровы!

- Ваш слуга! - сказал барон.

Все это, очевидно, должно было дойти до г-на де Фавержа и, пожалуй, повлечь за собою разрыв. Тем лучше! Они чувствовали на себе презрение этих аристократов. Их никогда не приглашали обедать, а г-жа де Ноар с постоянными своими нотациями надоела им.

Но не могли же они присвоить себе сочинения де Местра, и через две недели Бувар и Пекюше снова отправились в замок, полагая, что не будут приняты.

Их приняли.

Все семейство находилось в будуаре, а также Гюрель и, в виде исключения, Фуро.

Исправление совсем не исправило Виктора. Он отказывался учить катехизис, а Викторина произносила грязные слова. Словом, мальчика надо послать в приют для малолетних преступников, девочку - в монастырь.

Фуро взялся это устроить. Он уже уходил, когда его окликнула графиня.

Ждали г-на Жефруа, чтобы сообща назначить день бракосочетания.

Оно должно было состояться в ратуше за много часов до церковного в знак того, что они осуждают гражданский брак.

Фуро постарался его защитить от нападок графа и Гюреля. Что представляет собою муниципальная должность по сравнению со священническим служением? Барон тоже не считал бы себя повенчанным, если бы это произошло только перед трехцветным шарфом.

- Браво! - сказал, входя, Жефруа. - Брак, будучи установлен Иисусом...

Пекюше его остановил:

- В каком Евангелии? В апостольские времена он столь мало пользовался уважением, что Тертуллиан сравнивает его с прелюбодеянием.

- Ну, положим!

- Конечно же! И это не таинство. Таинство нуждается в знаменьи. Покажите мне знаменье в браке.

Тщетно кюре указывал, что брак знаменует союз бога с церковью.

- Вы перестали понимать христианскую религию! А закон...

- Она отразилась на законе, - сказал граф. - Иначе он разрешал бы многобрачие!

Послышался голос:

- Чем бы это было плохо?

Это сказал полускрытый занавескою Бувар.

- Можно иметь несколько жен, по примеру патриархов, мормонов, мусульман, и все же оставаться порядочным человеком!

- Никогда! - воскликнул священник. - Порядочность состоит в том, чтобы воздавать должное. Мы должны воздавать уважение господу. Поэтому, кто не христианин, тот не порядочный человек.

- Не менее чем всякий другой, - сказал Бувар.

Граф увидел в такой реплике покушение на религию и стал ее превозносить. Она освободила рабов.

Бувар привел цитаты, доказывающие противное.

Св. Павел советует рабам повиноваться господам своим, как Иисусу. Св. Амвросий называет рабство божьим даром.

- Книга Левит, Исход и Соборы его санкционировали. Боссюэт относит его к праву народов. А монсиньор Бувье одобряет.

Граф возразил, что христианство все же содействовало цивилизации.

- И лени, потому что из бедности оно сделало добродетель.

- Однако, сударь, нравственное учение Евангелия...

- Ну, ну, не так уж оно нравственно! Работники последнего часа получают столько же за труд, сколько работники первого. Имущему дается, у неимущего отнимается. Что до предписания получать пощечины, не возвращая их, и давать себя обкрадывать, то оно поощряет наглецов, трусов и негодяев.

Скандал принял еще большие размеры, когда Пекюше объявил, что ему не меньше нравится буддизм.

Священник разразился хохотом.

- Ха-ха-ха! Буддизм!

Г-жа де Ноар всплеснула руками:

- Буддизм!

- Как... буддизм? - повторял граф.

- Вы с ним знакомы? - обратился Пекюше к г-ну Жефруа, и тот опешил.

- Так знайте же! Лучше и раньше, чем христианство, он признал ничтожество земных вещей. Его обряды величественны, приверженцы его многочисленнее христиан, а что касается воплощений, то у Вишну их не одно, а девять! Судите сами!

- Выдумки путешественников, - сказала г-жа де Ноар.

- Поддерживаемые франкмасонами, - прибавил кюре.

И все заговорили разом.

- Что ж, продолжайте!

- Очень мило!

- По-моему, это забавно!

- Да что вы!

Тут Пекюше вышел из себя и заявил, что перейдет в буддизм.

- Вы оскорбляете христианок! - сказал барон.

Г-жа де Ноар упала в кресло. Графиня и Иоланда молчали. Граф сверкал глазами. Гюрель ждал распоряжений. Аббат, сдерживая себя, читал молитвенник.

Это зрелище успокоило г-на де Фавержа, и, созерцая обоих друзей, он сказал:

- Когда на прошлом есть пятна, то прежде, чем хулить Евангелие, не мешало бы их смыть...

- Смыть?

- Пятна?

- Довольно, господа! Вы должны меня понять.

Затем он обратился к Фуро.

- Сорелю все уже сказано! Пойдите к нему!

Бувар и Пекюше ушли, не поклонившись.

В конце аллеи все трое начали изливать свое негодование:

- Со мной обращаются, как с лакеем, - ворчал Фуро.

И так как оба спутника его поддержали, то, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, он к ним почувствовал как бы симпатию.

В поле производились шоссейные работы. Человек, руководивший ими, приблизился; это был Горжю. Они разговорились. Он надзирал за мощением дороги, предпринятым в 1848 году, и место это дал ему г-н инженер Магюро.

- Тот, который собирается жениться на дочери графа де Фавержа. Вы, должно быть, от них идете?

- В последний раз! - грубо сказал Пекюше.

Горжю принял простодушный вид.

- Поссорились? Вот как!

И если бы они могли видеть его физиономию, когда отошли от него, то поняли бы, что он догадывается о причине ссоры.

Немного подальше они остановились перед изгородью, за которой видны были собачьи будки и крытый красными черепицами домик.

На пороге стояла Викторина. Раздался лай. Появилась жена лесного сторожа.

Она знала, зачем пришел мэр, и позвала Виктора.

Все было приготовлено заранее, и скарб их увязан в два заколотых булавками платка.

- Счастливого пути! - сказала она им. - Как я рада избавиться от этой пакости!

Виноваты ли они, что родились от каторжника? Напротив, они были с виду очень смирные дети и даже не интересовались, куда их ведут.

Бувар и Пекюше смотрели, как они шли впереди.

Викторина что-то невнятно напевала, с узелком в руке, как модистка с картонкой. Иногда она оборачивалась, и, глядя на ее белокурые локоны и милую фигурку, Пекюше жалел, что у него нет такой дочери. Будь она воспитана в иных условиях, из нее выросла бы прелестная девушка: какою было бы радостью наблюдать, как она подрастает, слышать каждый день ее птичий щебет, целовать ее, когда вздумается; и умиление поднялось у него от сердца к губам, увлажнило ему веки, привело его в некоторое уныние.

Виктор, как солдат, нес багаж на спине. Он посвистывал, бросал камнями в сидевших на бороздах ворон, срезал себе прутики с деревьев. Фуро его подозвал. Бувар взял его за руку и наслаждался, ощущая в своей ладони крепкие и сильные детские пальчики. Бедному малышу надо только дать свободно расти, как цветку на вольном воздухе! А ему суждено увянуть в четырех стенах под гнетом ученья, розог и кучи других глупостей! Бувара охватили возмущение, жалость, негодование против судьбы, - один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть правительство.

- Прыгай, - сказал он, - веселись! Наслаждайся последним днем свободы!

Мальчишка ускакал.

Ему предстояло переночевать с сестрою на постоялом дворе. Фалезский почтальон взялся на рассвете свезти Виктора в Бобурский исправительный дом, а за Викториною должна была приехать монахиня из сиротского приюта в Гранкане.

Фуро, сообщив эти подробности, опять углубился в свои мысли. Но Бувар пожелал узнать, сколько может стоить содержание двух детей.

- Ба... что-то около трехсот франков! Граф дал мне двадцать пять франков на первые расходы! Вот сквалыга!

И больно ощущая в душе нанесенное его шарфу оскорбление, Фуро молча ускорил шаг.

Бувар пробормотал:

- Мне их жаль. Я бы охотно взял на себя попечение о них.

- Я тоже, - сказал Пекюше, так как у них возникла одна и та же мысль.

- Вероятно, к этому есть какие-нибудь препятствия?

- Никаких! - ответил Фуро.

К тому же он в качестве мэра имеет право доверить покинутых детей кому захочет. И после долгих колебаний он сказал:

- Ну ладно! Берите их! Это его разозлит!

Бувар и Пекюше увели их к себе.

Вернувшись домой, они застали возле лестницы, под мадонною, коленопреклоненного, горячо молившегося Марселя. Запрокинув голову, полузакрыв глаза и распустив свою заячью губу, он похож был на исступленного факира.

- Какое животное! - сказал Бувар.

- Отчего же? Он созерцает, быть может, такие вещи, что и ты бы ему позавидовал, если бы мог их увидеть. Разве не существуют два совершенно различных мира? Предмет рассуждения не так важен, как способ рассуждения. Какую цену имеет верование? Главное - верить.

Таковы были возражения Пекюше на замечание Бувара.

X

Они приобрели несколько книг, посвященных воспитанию, и остановились на определенной системе. Надо было изгнать все метафизические идеи и, следуя экспериментальному методу, наблюдать за развитием природных свойств. Спешить было не к чему, так как следовало дать обоим воспитанникам забыть то, чему они раньше учились.

Хотя дети были крепкого здоровья, Пекюше, как спартанец, хотел закалить их еще больше, приучить к жажде, голоду, непогоде и даже к ношению дырявой обуви, в предупреждение насморков. Бувар против этого восстал.

Темный чулан в глубине коридора стал детскою. Ее меблировку составляли две простые кровати, две кушетки, жбан; круглое окно находилось над изголовьями; пауки бегали по штукатурке.

Часто вспоминалась им обстановка хижины, где происходили драки.

Однажды ночью отец их вернулся домой с окровавленными руками. Немного времени спустя явились жандармы. Затем они жили в лесу. Люди, занимавшиеся выделкой деревянных башмаков, ласкали их мать. Она умерла, их увезли на тележке. Их больно били, они сбежали. Затем они вспоминали лесного сторожа, г-жу де Ноар, Сореля и, не отдавая себе в том отчета, чувствовали себя в этом новом доме счастливыми. Поэтому они были тягостно изумлены, когда через восемь месяцев начались опять уроки. Бувар взялся учить девочку, Пекюше - мальчугана.

Виктор буквы различал, но составлять слоги ему не удавалось. Он запинался, останавливался вдруг и делал идиотское лицо. Викторина задавала вопросы. Почему в иных случаях надо соединять гласные, в других разъединять? Все это неправильно. Она возмущалась.

Преподаватели давали уроки одновременно, в двух своих смежных комнатах, и так как перегородка была тонкая, то четыре голоса, один низкий, один звонкий и два пронзительных, создавали отвратительную какофонию. Чтобы прекратить ее и поощрить детей к соревнованию, они решили засадить их за совместную работу в музее и начали там учить их писать.

Сидя за столом друг против друга, оба воспитанника переписывали пример; но положение тела было неправильное. Приходилось их выпрямлять, бумага у них падала на пол, перья ломались, чернила проливались.

Викторина, в иные дни, работала минуты три хорошо, затем начинала пачкать бумагу и в унынии замирала, глядя в потолок. Виктор вскоре засыпал, развалившись посреди стола.

Может быть, это для них мучительно? Слишком сильное напряжение вредно для юного мозга.

- Остановимся, - сказал Бувар.

Нет ничего глупее, как заставлять что-нибудь заучивать наизусть; однако, если не упражнять памяти, ей грозит атрофия, и они вдолбили им первые басни Лафонтена. Дети одобряли запасливого муравья, волка, съевшего ягненка, льва, который берет себе все доли.

Осмелев, они начали опустошать сад. Но какое им предоставить развлечение?

Жан-Жак в "Эмиле" советует воспитателю обучать питомца собственноручно делать себе игрушки, немного ему помогая. Бувару не удалось изготовить серсо, а Пекюше - сшить мяч. Они перешли к поучительным играм, например, вырезыванию фигур; Пекюше показал им микроскоп. Бувар при зажженной свече изображал на стене тенями пальцев профиль зайца или свиньи. Зрителям это наскучило.

Авторы хвалят в качестве развлечения завтрак на лоне природы, прогулку в лодке. Действительно ли это хорошо? А Фенелон рекомендует время от времени "невинную беседу". Невозможно было придумать ни одной!

Они вернулись к урокам; кубики, полоски, разрезная азбука - все оказалось безуспешным. Тогда они прибегли к хитрости.

Так как Виктор был склонен к чревоугодию, то ему показывали название какого-нибудь кушанья; он вскоре научился бегло читать Поваренную книгу. Викторина была кокетлива, - ей обещали платье, если она сама напишет о нем швее. Не прошло и трех недель, как она совершила это чудо. Это значило поощрять их недостатки, прибегать к вредному приему, но он достиг цели.

Теперь, когда они умели читать и писать, то чему их учить? Опять недоумение.

Девочкам не нужно быть такими учеными, как мальчикам. Однако их воспитывают обыкновенно в совершенном невежестве, и весь их умственный багаж ограничивается мистическими глупостями.

Следует ли обучать их языкам? "Испанский и итальянский, - утверждает Синь де Камбрэ, - служат лишь для чтения опасных книг". Такой довод показался им глупым. Впрочем, Викторине незачем было их знать, английский более употребителен. Пекюше стал изучать правила, показывал с серьезным видом, как нужно произносить th.

- Слышишь, вот так: дзи, дзи, дзи!

Но прежде чем обучать ребенка, нужно знать его склонности. Их можно определить посредством френологии. Они погрузились в нее; затем пожелали проверить ее данные на себе самих. У Бувара оказались шишки благожелательности, воображения, почтительности, а также любовной энергии: vulgo - эротизма.

На висках у Пекюше нащупывались шишки философии и восторженности в соединении с хитростью.

Действительно, таковы были их свойства. Еще больше были они поражены, обнаружив друг у друга склонность к дружбе, и, очарованные этим открытием, они умиленно обнялись.

Затем исследованию подвергся Марсель. Его главнейшим недостатком, не составлявшим тайны для них, был необычайный аппетит. Тем не менее Бувар и Пекюше испугались, найдя у него над ушною раковиной, на высоте глаза, орган обжорства. С годами слуга их, пожалуй, станет похож на ту женщину в Сальпетриере, которая съедала в день восемь фунтов хлеба, проглотила однажды четырнадцать порций супа, а в другой раз - шестьдесят кружек кофе. На это у них не хватило бы средств.

Черепа их питомцев оказались ничем не замечательными Они, должно быть, не умели еще хорошо исследовать их. Но прибегали к весьма простому способу, чтобы наловчиться.

В ярмарочные дни они толкались на площади в толпе крестьян, посреди мешков с овсом, корзин с сыром, волов, лошадей, не обращая внимания на пинки, и когда встречали какого-нибудь мальчика, то просили у отца позволения пощупать ему череп с научной целью.

В большинстве случаев им даже не отвечали; иногда, думая, что речь идет о помаде для окраски волос, отказывали сердито; но попадались и люди безразличные, которые соглашались пойти на церковную паперть, где можно было спокойнее заняться делом.

Однажды, когда Бувар и Пекюше принялись там за свои манипуляции, внезапно появился кюре и, увидев, чем они заняты, обрушился на френологию за то, что она ведет к материализму и фатализму.

- Всякий вор, убийца, прелюбодей может теперь в свое оправдание сослаться на шишки.

Бувар возразил, что орган предрасполагает к деянию, но не принуждает к нему. Из того, что у человека есть порочные задатки, вовсе не следует, что он будет порочным.

- Впрочем, удивляюсь я правоверным людям; они отстаивают прирожденные идеи и отвергают склонности. Какое противоречие!

Но френология, по словам г-на Жефруа, отрицает всемогущество божье, и неприлично заниматься ею под сенью святого места, перед самым алтарем.

- Уходите, говорю вам, уходите!

Они устроились у цирюльника Гано. Чтобы устранить всякие колебания, Бувар и Пекюше угощали родителей бритьем или завивкою волос.

Однажды после обеда зашел туда постричься доктор. Усевшись в кресло, он увидел в зеркале обоих френологов, водивших пальцами по детским головенкам.

- Теперь вы к этой чепухе перешли? - сказал он.

- Почему же - чепухе?

Вокорбей презрительно усмехнулся. Затем высказал утверждение, что в мозгу нет различных органов.

Так, например, один человек переваривает пищу, которой не переваривает другой! Нужно ли предположить в желудке столько желудков, сколько есть различных вкусов? Однако за одной работою отдыхаешь от другой, умственное усилие не напрягает разом всех способностей, у каждой из них есть свое определенное место.

- Анатомы его не встречали, - сказал Вокорбей.

- Потому что они плохо анатомируют, - ответил Пекюше.

- Чем плохо?

- Конечно же! Они режут слои, не обращая внимания на соединение частей, - он запомнил эту фразу из одной книги.

- Что за нелепость! - воскликнул врач. - Череп не отливается по форме мозга, наружно - по внутреннему.

Галь ошибается. Не угодно ли вам доказать его ученье на трех, случайно выбранных в этой лавке субъектах?

Первою была крестьянка с большими голубыми глазами.

Пекюше сказал, исследовав ее:

- У нее крепкая память.

Ее муж подтвердил это обстоятельство и предложил себя самого для осмотра.

- О, с вами, милейший, справиться не легко.

Другие подтвердили, что такого упрямца на всем свете не найти.

Третье испытание произведено было на мальчишке, пришедшем со своею бабушкой.

Пекюше объявил, что он, должно быть, любит музыку.

- Верно, - сказала старушка, - покажи-ка господам свое искусство.

Он достал из-за блузы варган и начал в него дуть.

Раздался стук. Это хлопнул сильно дверью уходивший доктор.

Они перестали сомневаться в себе и, подозвав обоих питомцев, снова приступили к изучению их черепных коробок.

У Викторины она была в общем слитная, что свидетельствовало об уравновешенности, но у брата ее был плачевный череп: резкие выступы в сосцевидных углах теменных костей указывали на орган склонности к разрушению, убийству, а выпуклость пониже служила признаком алчности, вороватости. Бувар и Пекюше грустили по этому поводу целую неделю.

Но нужно понимать слова в их точном смысле. То, что называется драчливостью, предполагает презрение к смерти. Кто способен на человекоубийство, тот может также спасать погибающих. Любостяжание объемлет собою как сметливость мошенников, так и пыл коммерсантов. Непочтительность есть свойство, параллельное критическому духу, хитрость - осмотрительности. В каждом инстинкте замечается раздвоенность в сторону хорошего и дурного. Второе можно подавить, развивая первое, и благодаря такому методу смелый ребенок не только не сделается разбойником, но станет генералом. Трус будет обнаруживать всего лишь осторожность, скряга - бережливость, расточитель - щедрость.

Они увлеклись чудесной мечтой: если им удастся воспитать своих питомцев, они впоследствии учредят заведение, имеющее целью выправлять умственные качества, укрощать характеры, облагораживать сердца. Они уже говорили о подписке и о постройке.

Триумф у Гано прославил их, и к ним приходили советоваться разные люди, желая узнать, суждена ли им удача.

Проходили перед ними всевозможные черепа: шаровидные, грушевидные, похожие на сахарную голову, квадратные, удлиненные, суженные, приплюснутые, с бычьими челюстями, с птичьими лицами, со свиными глазками; но такое множество людей мешало цирюльнику работать. Локтями они задевали стеклянный шкаф с парфюмерными товарами, разбрасывали гребни, сломали умывальник, и он выгнал вон всех любителей френологии, предложив Бувару и Пекюше последовать за ними. Они приняли этот ультиматум безропотно, сами немного утомленные черепословием.

На следующий день, проходя мимо садика капитана, они увидели беседовавшего с Жирбалем и Кулоном стражника и его младшего сына Зефирена, одетого клирошанином. На нем было совсем новое платье; он прогуливался в нем, прежде чем сдать его в ризницу, и его поздравляли.

Плакеван попросил господ помещиков пощупать молодого человека, любопытствуя узнать их мнение о нем.

Кожа на лбу была как бы натянута. Тонкий нос, весьма хрящеватый на кончике, косо спускался на сжатые губы; подбородок был заостренный, глаза шмыгающие, правое плечо слишком приподнято.

- Сними скуфью, - сказал ему отец.

Бувар погрузил пальцы в волосы соломенного цвета, затем то же сделал Пекюше, и они стали шепотом делиться своими наблюдениями.

- Выраженная биофилия. Ага! Аппробативность! Совестливость отсутствует! Никакого полового побуждения!

- Ну что? - сказал стражник.

Пекюше открыл табакерку и понюхал табаку.

- Признаться, - ответил Бувар, - похвастать тут нечем.

Плакеван покраснел от унижения.

- Все-таки он будет исполнять мою волю.

- О-хо!

- Но ведь я отец ему, черт подери! И я имею право...

- В известной мере, - перебил Пекюше.

Жирбаль вмешался в разговор:

- Родительский авторитет неоспорим.

- А если отец идиот?

- Все равно, - сказал капитан, - власть его тем не менее остается неограниченной.

- В интересах детей, - прибавил Кулон.

Бувар и Пекюше заявили, что дети ничем не обязаны тем, кто их произвел на свет, и, наоборот, родители обязаны их кормить, обучать, беречь - словом, делать все для них.

Буржуа возмутились таким безнравственным взглядом. Плакевана он задел как личное оскорбление.

- Если так, то хороши же будут те, кого вы подобрали на большой дороге. Далеко они пойдут! Берегитесь!

- Чего нам беречься? - резко сказал Пекюше,

- О, я вас не боюсь!

- И я вас тоже!

Кулон вмешался в ссору, успокоил стражника и выпроводил его.

Несколько минут продолжалось молчание. Затем речь зашла о далиях капитана, и только показав их все, одну за другою, он отпустил своих гостей.

Бувар и Пекюше пошли домой и увидели впереди, в ста шагах от себя, Плакевана и шедшего рядом с ним Зефирена, который, как щитом, закрывался локтем от оплеух.

То, что им пришлось услышать, выражало, в иной форме, образ мыслей графа; но они на примере своих воспитанников покажут, насколько свобода выше принуждения. Некоторая дисциплина, однако, необходима.

Пекюше прибил к стене в музее грифельную доску. Решено было вести дневник, записывать в нем вечером поступки детей и перечитывать их на следующий день. Все будет происходить по звонку. Подобно Дюпону де Немуру, сначала они будут прибегать к родительскому приказу, затем к военному приказу, а обращение на ты было запрещено.

Бувар старался научить Викторину считать. Иногда они запутывались в действиях и оба смеялись; затем, поцеловав его в шею, в то место, где не растет борода, она просила позволения убежать. Он ее отпускал.

Пекюше, в часы уроков, напрасно звонил в колокол и кричал в окно военный приказ, мальчишка не появлялся. Носки у него всегда сползали на лодыжки; даже за столом он совал пальцы в нос и не удерживал газов. Бруссэ запрещает наказывать за это, ибо "следует подчиняться требованиям охранительного инстинкта".

Викторина и он употребляли ужасные выражения; но так как грамматика недоступна детскому пониманию, а усвоить ее легко, если слышать правильную речь, то оба приятеля так строго следили за чистотою своего языка, что даже утомлялись.

Они разошлись во взглядах на географию. Логичнее было начать, по мнению Бувара, с описания их коммуны, по мнению Пекюше - с общего взгляда на вселенную.

При помощи песка и лейки он хотел показать, что такое река, остров, залив, и даже пожертвовал тремя грядками ради трех материков; но страны света никак не умещались в голове у Виктора.

Однажды в январскую ночь Пекюше повел его в открытое поле. На ходу он расхваливал астрономию: мореплаватели пользуются ею в путешествиях; не будь ее, Христофор Колумб не сделал бы своего открытия; мы обязаны благодарностью Копернику, Галилею и Ньютону.

Стоял сильный мороз, и на темной синеве неба мерцали бесчисленные огоньки. Пекюше поднял вверх глаза.

- Как, Большой Медведицы нет!

Когда он видел ее в последний раз, она обращена была в другую сторону. Наконец он ее разыскал, затем показал Полярную звезду, которая всегда на севере и по которой мы ориентируемся.

На следующий день он поставил посреди гостиной кресло и пустился вальсировать вокруг него.

- Представь себе, что это кресло - солнце, а я - земля; она движется вот так.

Виктор смотрел на него ошеломленный.

Потом он взял апельсин, проткнул его палочкой, обозначившей полюсы, провел углем ободок, чтобы отметить экватор, и стал перемещать апельсин вокруг свечи, обращая внимание Виктора на то, что не все точки поверхности освещены одновременно, чем обусловлено различие климатов; а чтобы показать различие времен года, он наклонил апельсин, ибо земля не держится прямо, что влечет за собою равноденствия и солнцестояния.

Виктор ничего не понял. Он подумал, что земля вертится на длинной игле и что экватор - кольцо, которое сжимает ее по окружности.

При помощи атласа Пекюше описал ему Европу. Но мальчика ослепило такое множество линий и красок, и он забывал названия. Котловины и горы были несогласованы с государствами, политический строй перепутывался с физическим. Быть может, все это уяснится при изучении истории.

Было бы разумнее начать с деревни, затем перейти к округу, департаменту, провинции, но так как Шавиньоль не имел своих анналов, то приходилось придерживаться всеобщей истории.

Ее содержание столь обильно, что следует брать из нее только ее красоты.

В греческой истории: "мы будем сражаться в тени"; завистник, осуждающий Аристида на изгнание, и доверие Александра к его врачу. В римской: капитолийские гуси, треножник Сцеволы, бочонок Регула. Ложе из роз Гватимоцина существенно для Америки. Что касается Франции, то у нее есть суассонская ваза, дуб св. Людовика, смерть Жанны д'Арк, Беарнец и его суп из курицы. Материала сколько угодно, не считая "Ко мне, Овернь!" и гибели "Мстителя".

Виктор перепутывал людей, века и страны. Однако Пекюше не собирался окунуть его в тонкие рассуждения, а масса фактов - настоящий лабиринт.

Он ограничился перечнем королей Франции. Виктор их забывал, потому что не знал хронологии. Но если даже им не принесла пользы мнемоника Дюмушеля, то чем она поможет ему? Вывод: изучить историю можно только много читая. Он заставит их читать.

Рисование полезно при очень многих обстоятельствах; и вот Пекюше смело взялся сам за его преподавание, с натуры, сразу же начав с пейзажа.

Книготорговец из Байе прислал ему бумагу, резинку, две папки и карандаши для произведений, которые в рамках и под стеклом должны были украсить музей.

Поднявшись на рассвете, они отправлялись в путь с ломтем хлеба в кармане, и много времени уходило на выбор местоположения. Пекюше хотел разом воспроизвести то, что у него было под ногами, отдаленнейшие горизонты и облака, но дали всегда подавляли собою первый план; река сбегала с неба, пастух шагал по стадам, заснувшая собака имела вид бегущей. Сам он бросил рисовать, вспомнив когда-то им прочитанное определение - рисунок состоит из трех вещей: линии, растушовки, штриховки и, сверх того, - выразительной черты. Но выразительную черту может провести только мастер. Он исправлял линию, принимал участие в растушовке, наблюдал за штриховкой - и ждал случая провести выразительную черту. Но случай этот ни разу не представлялся, - настолько пейзаж его ученика был непостижим.

Его сестра, такая же ленивая, зевала над таблицей умножения. У Регины она училась рукоделию и так мило подымала пальцы, когда метила белье, что Бувар после этого не имел мужества терзать ее уроками арифметики. Как-нибудь они займутся ею, в ближайшие дни. Конечно, счет и рукоделие необходимы в хозяйстве, но жестоко, - возражал Пекюше, - воспитывать девочек исключительно для будущего супруга. Не всем суждено замужество. Чтобы дать им возможность обходиться в будущем без мужчин, нужно учить их многим вещам.

Можно знакомить их с самыми обычными предметами; рассказать, например, из чего состоит вино; и выслушав объяснение, Виктор и Викторина должны были его повторить. Так же поступил он с конфетами, с мебелью, с освещением. Но свет представляла для них лампа, и она не имела ничего общего с искрою от кремня, с пламенем свечи, с лунным сиянием.

Однажды Викторина спросила:

- Отчего горят дрова?

Ее учителя оторопело посмотрели друг на друга, так как теория горения была им незнакома.

В другой раз Бувар, начав свою речь за супом и кончив ее за сыром, говорил о питательных элементах и ошеломил детей фибрином, казеином, жирами и клейковиной.

Затем Пекюше пожелал им объяснить, как обновляется кровь, и запутался в ее циркуляции.

Дилемма нелегкая: если исходить из фактов, то самый простой среди них требует слишком сложных объяснений, а устанавливая прежде всего принципы, приходится начинать с абсолюта, с веры.

На чем остановиться? Сочетать оба преподавания - рациональное и эмпирическое? Но двойной способ, ведущий к одной цели, - это метод наизнанку. Ах! Ну и пусть!

Чтобы посвятить детей в естественную историю, Бувар и Пекюше попробовали совершить несколько научных прогулок.

- Видишь, - говорили они, показывая на осла, лошадь, быка, - животные на четырех ногах называются четвероногими. Вообще говоря, у птиц - перья, у пресмыкающихся - чешуя, а бабочки принадлежат к классу насекомых.

У них была сетка для ловли бабочек, и Пекюше, осторожно держа в пальцах мотылька, обращал их внимание на четыре крылышка, шесть ножек, два сяжка и хоботок, который вдыхает цветочный нектар.

Он собирал целебные травы по краям оврагов, сообщал их названия, а когда не знал их, то выдумывал, дабы поддержать свой авторитет. Впрочем, номенклатура - наименее важная вещь в ботанике.

Он написал на доске такую аксиому: у всякого растения есть листья, чашечка и венчик, где находится завязь или околоплодник. Затем он приказал своим питомцам собирать растения в полях, срывать первые попавшиеся.

Виктор принес ему лютиков, а Викторина пучок земляничника; тщетно разыскивал он у них околоплодник.

Бувар, сомневавшийся в своих знаниях, перерыл всю библиотеку и нашел в "Дамских страхах" рисунок ириса, где завязь была расположена не в венчике, а под лепестками, в стебле.

У них в саду росли смолки, ландыши; у этих мареновидных не было чашечки; таким образом принцип, изложенный на доске, оказывался ложным.

- Это исключение, - сказал Пекюше.

Но случаю угодно было, чтобы они заметили в траве шерардию, и у нее чашечка была.

- Вот тебе на! Если самые исключения неправильны, то на кого положиться?

Однажды, во время прогулки, они услышали крики павлинов, поглядели через забор и в первое мгновение не могли узнать своей фермы. Рига была под черепичною кровлей, изгороди - новые, дорожки - мощеные. Появился дядюшка Гуи:

- Вас ли я вижу!

Чего только не произошло за эти три года, помимо кончины его жены. Сам же он по-прежнему здоров, как дуб.

- Зайдите же на минутку.

Было начало апреля, и цветущие яблони выстроились в трех дворах рядами белых и розовых букетов. Небо, цвета голубого атласа, было совершенно безоблачно. На протянутых веревках висели скатерти, простыни, салфетки, прикрепленные деревянными зажимами. Дядюшка Гуи стал их приподымать, чтобы пройти, и вдруг они увидели г-жу Борден, простоволосую, в кофте, и Марианну, передававшую ей большими охапками белье.

- Очень рада, господа. Будьте как дома! А я сяду. Я замучилась.

Фермер предложил выпить всем по стаканчику.

- Не теперь, - сказала она, - мне слишком жарко.

Пекюше не отказался и скрылся в погребе с дядюшкой Гуи, Марианной и Виктором.

Бувар опустился на землю, подле г-жи Борден.

Он исправно получал ренту, не мог ни на что пожаловаться и уже не сердился на вдову.

Яркое солнце освещало ее профиль; одна из черных прядей спускалась чересчур низко, и мелкие завитки на затылке липли к янтарной, влажной от испарины коже. При каждом вздохе поднимались обе груди. Благоухание трав примешивалось к приятному запаху ее крепкого тела, и Бувар почувствовал вспышку страсти, от которой преисполнился радостью. Тогда он сделал ей комплимент по поводу ее поместья.

Она была крайне польщена и заговорила о своих планах.

Чтобы расширить двор, она имела намерение срыть насыпь.

Викторина в это время карабкалась по откосу и собирала примулы, гиацинты и фиалки, не боясь старой лошади, которая пощипывала внизу траву.

- Не правда ли, она мила? - сказал Бувар.

- Да, маленькие девочки - милое зрелище!

И вдова испустила вздох, выражавший, казалось, застарелую боль.

- У вас они могли бы быть.

Она опустила голову.

- Это зависело только от вас.

- Каким образом?

Он так взглянул, что она вся зарделась, точно при ощущении грубой ласки, но тотчас же, обмахиваясь носовым платком, сказала:

- Вы упустили случай, милый мой.

- Я не понимаю.

И, не вставая с земли, он стал приближаться.

Она долго смотрела на него сверху вниз, затем, улыбаясь и глядя влажными глазами, произнесла:

- Это ваша вина.

Простыни, висевшие вокруг, закрывали их как занавески постели.

Он нагнулся, облокотившись, касаясь лицом ее колен.

- Почему? А? Почему?

И так как она молчала, а он был в том состоянии, когда клятвы ничего не стоят, то постарался оправдаться, стал обвинять себя в безумии, в гордости.

- Простите! Вернемся к прежнему! Хорошо?

И он взял ее за руку; она ее не отнимала.

Внезапный порыв ветра приподнял простыни, и они увидели павлина и цесарку. Цесарка стояла неподвижно, согнув ноги, приподняв зад. Самец ходил вокруг нее, распустив веером хвост, пыжился, квохтал, затем вскочил на нее, пригнул перья, которые покрыли ее как беседка, и две большие птицы затрепетали общею дрожью.

Бувар ощутил эту дрожь в ладони г-жи Борден. Она быстро ее высвободила. Перед ними стоял, разинув рот и остолбенев, юный Виктор и смотрел на них; немного подальше Викторина, лежа на спине, на самом солнцепеке, вдыхала запах собранных ею цветов.

Старая лошадь, испуганная павлином, порвала, вздыбившись, одну из веревок, запуталась в ней и, скача галопом по трем дворам, волокла за собою белье.

На неистовые крики г-жи Борден прибежала Марианна. Дядюшка Гуи бранил лошадь: "Подлая кляча! Мерзавка! Разбойница!", бил ее ногою по животу, хлестал ручкой кнута по ушам.

Бувара возмутило истязание животного.

Крестьянин ответил:

- Это мое право: она мне принадлежит!

Странный довод!

А Пекюше, появившийся в это время, прибавил, что и у лошадей есть свои права, потому что у них имеется душа, как и у нас, если, впрочем, наша существует!

- Вы нечестивец! - воскликнула г-жа Борден.

Три вещи выводили ее из себя: необходимость наново выстирать белье, оскорбление ее верований и страх, что ее только что застали в подозрительной позе.

- Я был о вас лучшего мнения, - сказал Бувар.

Она ответила наставительно:

- Я не люблю вертопрахов.

А Гуи обрушился на них за порчу лошади, у которой кровоточили ноздри. Он ворчал про себя:

- Всегда приносят несчастье, проклятые!

Приятели удалились, пожимая плечами.

Виктор спросил их, за что они рассердились на Гуи.

- Он злоупотребляет своей силою, а это дурно.

- Почему это дурно?

Неужели у детей нет никакого представления о справедливости? Может быть.

И в тот же вечер Пекюше, имея по правую от себя руку Бувара, а прямо перед собою - обоих воспитанников, приступил, заглядывая в заметки, к курсу нравственности.

Эта наука учит нас управлять своими поступками.

Есть два мотива поведения: удовольствие, выгода и третий, более властный: долг.

Долг бывает двух родов:

1) Долг по отношению к самому себе, состоящий в заботе о своем теле, в ограждении его от всякого урона. Это они понимали прекрасно.

2) Долг по отношению к другим, повелевающий быть всегда честным, кротким и даже испытывать братские чувства, ибо человеческий род - одна общая семья. Нас часто радует вещь, вредящая нам подобным; выгода отличается от добра, ибо добро довлеет само себе. Дети не понимали. Он отложил на следующий раз вопрос о санкции долга.

Бувар указал ему, что во всем этом он не дал определения добра.

- Как его, по-твоему, определить? Оно чувствуется.

В таком случае уроки нравственности подходят только нравственным людям, и курс Пекюше на этом оборвался.

Он дал читать своим питомцам нравоучительные сказки. Они усыпили Виктора.

Чтобы поразить его воображение, Пекюше повесил на стенах в его комнате картины, изображающие жизнь хорошего мальчика и дурного мальчика.

Первый, Адольф, целовал свою мать, учился немецкому языку, водил слепого человека и был принят в Политехническую школу.

Дурной, Эжен, не слушался отца, затевал драки в кафе, бил жену, падал на землю мертвецки пьяный, взламывал шкаф, и последняя картинка изображала его на каторге, где какой-то господин говорил своему мальчику, показывая на него:

"Ты видишь, сын мой, как опасно дурное поведение".

Но для детей не существует будущего. Как их ни пичкали положением: "Трудиться почетно, и богачи бывают иногда несчастны", - они знавали тружеников, никакого почета не снискавших, и вспоминали замок, где люди жили как будто хорошо.

Муки совести преподносились им в таком преувеличенном виде, что они чутьем угадывали выдумку и не доверяли всему остальному.

Попробовали воздействовать на их чувство достоинства, на понятие общественного мнения и на честолюбие, расхваливая великих людей, а особенно людей полезных, таких, как Бельзенс, Франклин, Жаккар! Виктор не обнаружил никакого желания быть на них похожим.

Однажды, когда он сделал безошибочно сложение, Бувар пришил ему к блузе ленточку в знак награждения орденом. Он гордо с нею расхаживал; но когда он забыл, как умер Генрих IV, Пекюше нахлобучил на него ослиный колпак. Виктор принялся реветь по-ослиному так громко и долго, что пришлось картонные уши с него снять.

Сестра его, как и он, гордилась похвалами и была равнодушна к порицаниям.

С целью развить в них чувствительность, им подарили черную кошку, за которой они должны были ухаживать, и отсчитали несколько су, чтобы они дали милостыню нищим. Такое требование они нашли несправедливым, так как деньги эти принадлежали им.

Согласно желанию своих педагогов они звали Бувара "дядей", а Пекюше "добрым другом", но говорили им "ты", и во время уроков половина времени обыкновенно уходила на споры.

Викторина злоупотребляла добродушием Марселя, садилась к нему на спину, таскала за волосы; смеясь над его заячьей губою, гнусавила, как он, и бедняга не смел жаловаться, - он очень любил девочку. Однажды вечером его сиплый голос зазвучал необычайно громко. Бувар и Пекюше спустились в кухню. Оба питомца наблюдали за печью, а Марсель, сложив руки, кричал:

- Выньте ее! Довольно! Довольно!

Крышка котла подскочила как взорвавшаяся бомба. Сероватая масса прянула до потолка, затем бешено завертелась на одном месте, испуская отвратительный визг.

Бувар и Пекюше узнали кошку, страшно тощую, без шерсти, с похожим на веревку хвостом, огромные глаза выскакивали из орбит; они были молочного цвета, словно опустошенные, и все же смотрели.

Омерзительное животное продолжало визжать, бросилось в очаг, исчезло, затем упало замертво посреди золы.

Эту жестокость совершил Виктор, и оба друга попятились перед ним, бледные от изумления и ужаса. На обращенные к нему упреки он ответил, как стражник о своем сыне, как фермер о своей лошади, - без смущения, простодушно, со спокойствием удовлетворенного инстинкта:

- Так что же? Ведь она моя!

Кипяток из котла пролился на пол; плиты усеяны были кастрюлями, щипцами, подсвечниками.

Марсель некоторое время занят был уборкою кухни, затем хозяева и он похоронили бедную кошку в саду, под пагодой.

Бувар и Пекюше долго говорили о Викторе. Отцовская кровь давала себя знать. Как поступить? Отдать его г-ну де Фавержу или доверить другим лицам - значило бы признаться в бессилии. Может быть, он исправится.

Все равно! Надежда была слаба, нежность исчезла. А все-таки, как радостно было бы иметь подле себя юношу, которому близки твои интересы, чьи успехи ты наблюдаешь и который позже становится братом тебе; но Виктору недоставало способностей, сердца - и подавно! И Пекюше вздыхал, обняв руками колено.

- Сестра его не лучше, - сказал Бувар.

Он рисовал себе девушку лет пятнадцати, с чуткой душою, с веселым нравом, украшающую дом изяществом и молодостью; и словно он был отцом, а она только что умерла, добряк заплакал.

Затем, стараясь оправдать Виктора, он привел мнение Руссо: "Ребенок безответствен и не может быть ни нравственным, ни безнравственным".

Но эти дети, по словам Пекюше, были уже сознательны, и друзья занялись изучением исправительных мер. Наказание тогда хорошо, говорит Бентам, когда соразмерено с виною, являясь естественным ее следствием. Если ребенок разбил стекло, не вставляйте другого: пусть страдает от холода; если, не испытывая голода, просит еще поесть, уступите ему: расстройство желудка быстро приведет его к раскаянию. Если он ленив, пусть остается без работы: безделие скоро наскучит ему, и он опять возьмется за нее.

Но Виктор не страдал бы от холода, его организму излишества не были бы опасны, а безделие пришлось бы ему по душе.

Они остановились на обратной системе, на целебных наказаниях; стали ему задавать лишние уроки, - он сделался еще ленивее; лишали его варенья, - он стал еще большим сластеной. Не будет ли иметь успех ирония? Однажды, когда он пришел завтракать, не вымыв рук, Бувар его высмеял, назвав красавчиком, щеголем в желтых перчатках. Виктор слушал, понурившись, вдруг побледнел и швырнул тарелкою в голову Бувару; затем, в ярости от того, что промахнулся, сам ринулся на него. Трое мужчин насилу с ним справились. Он катался по полу, кусался. Пекюше издали окатил его водою из графина. Он сразу же успокоился, но на два дня охрип. Средство оказалось неудачным.

Они прибегли к другому: при малейшем признаке гнева, относясь к нему, как к больному, укладывали его в постель. Виктор чувствовал там себя прекрасно и распевал. Как-то в библиотеке он разыскал старый кокосовый орех и уже принялся его разбивать, когда появился Пекюше.

- Мой орех!

Он получил его на память от Дюмушеля, привез из Парижа в Шавиньоль! В негодовании он поднял руки. Виктор захохотал. "Добрый друг" не сдержался и дал ему такую затрещину, что мальчик покатился в угол комнаты. Затем, дрожа от волнения, Пекюше пошел жаловаться Бувару.

Бувар его разбранил.

- И глуп же ты со своим орехом! От побоев дети тупеют, страх расстраивает им нервы. Ты сам себя унижаешь!

Пекюше возразил, что телесные наказания иногда необходимы. Их применял Песталоцци, а знаменитый Меланхтон признается, что без них ничему бы не научился. Но жестокие кары иногда доводили детей до самоубийства, такие примеры приводятся в книгах. Виктор забаррикадировался в своей комнате. Бувар вошел с ним в переговоры через дверь и за согласие открыть ее пообещал ему пирог со сливами.

С тех пор он повел себя еще хуже.

Оставалось средство, рекомендуемое монсиньором Дюпанлу: "строгий взгляд". Они старались придавать своим лицам страшное выражение и не производили никакого впечатления.

- Остается испробовать только религию, - сказал Бувар.

Пекюше запротестовал. Они ее изгнали из своей программы.

Но разума недостаточно для всех потребностей. У сердца и воображения есть иные запросы. Сверхъестественный элемент для многих душ необходим, и они решили посылать детей на уроки катехизиса.

Регина предложила их сопровождать. Она снова стала к ним приходить и расположила к себе детей ласковым обхождением.

Викторина сразу изменилась, стала сдержанной, медоточивой, опускалась на колени перед мадонной, восхищалась жертвоприношением Авраама и презрительно фыркала при слове протестант.

Она заявила, что ей велено поститься; они справились, - оказалось, что это неправда. В праздник Тела Христова с одной клумбы исчезли ночные фиалки и украсили собою алтарь; она дерзко отрицала, что срезала их. В другой раз она стащила у Бувара двадцать су и положила их, во время вечерней службы, на блюдо ключаря.

Из этого они заключили, что нравственность расходится с религией; ее значение второстепенно, когда у нее нет другого основания.

Однажды вечером, когда они сидели за обедом, вошел г-н Мареско. Виктор тотчас же убежал.

Нотариус, отказавшись присесть, объяснил причину визита: молодой Туаш поколотил, едва не убил его сына.

Так как происхождение Виктора было мальчикам известно, и он не пользовался их симпатиями, то они называли его каторжником; и только что он дерзко избил г-на Арнольда Мареско. У дорогого Арнольда остались следы на теле.

- Его мать в отчаянии, костюм изорван, здоровье пострадало! К чему это приведет?

Нотариус требовал, чтобы Виктор был строго наказан и перестал вместе с другими посещать уроки катехизиса в предупреждение новых столкновений.

Бувар и Пекюше, хотя и были задеты его высокомерным тоном, обещали все, что он хотел, со всем согласились.

Чувство ли чести руководило Виктором, или мстительность? Во всяком случае он не был трусом.

Но его грубость их ужасала; музыка смягчает нравы; Пекюше набрел на мысль преподавать ему сольфеджо.

Виктор с большим трудом научился бегло читать ноты и не смешивать терминов adagio, presto и sforzando.

Его учитель силился объяснить ему гамму диатоническую, хроматическую, совершенный аккорд, оба рода интервалов, так называемые мажор и минор.

Он заставлял его сидеть совершенно прямо, грудью вперед, держа плечи ровно, широко раскрыв рот, и чтобы учить его на примере, фальшиво пел; голос Виктора с трудом вырывался из гортани, так он сжимал ее. Когда счет начинался с четвертной паузы, он вступал сразу или слишком поздно.

Пекюше тем не менее приступил к двухголосному пению. Он взял палочку, которая ему заменяла смычок, и наставительно размахивал рукою, точно позади него был оркестр; но занятый двумя делами одновременно, он ошибался в темпе, вслед за ним путался ученик, и, морща лоб, напрягая шейные мускулы, они продолжали петь наудачу, до конца страницы.

Наконец Пекюше сказал Виктору:

- Ты далек от того, чтобы блистать в певческих капеллах.

И он бросил преподавание музыки.

К тому же Локк, пожалуй, прав: "Она вовлекает в столь разношерстное общество, что лучше заниматься чем-нибудь другим".

Хорошо бы Виктору уметь набросать письмо даже без намерения стать писателем. Их остановило одно соображение: эпистолярному стилю нельзя научиться, ибо он свойствен исключительно женщинам.

Затем им пришло на ум внедрить в его память несколько литературных отрывков, и, затрудняясь выбором, они заглянули в сочинение г-жи Кампан. Она рекомендует сцену Элиасена, хоры из "Эсфири", Жан Батиста Руссо целиком.

Это немного старо. Что до романов, то она запрещает их чтение, так как они рисуют мир в слишком выгодном освещении.

Однако она допускает "Клариссу Гарлоу" и "Отца Семейства" мисс Опи. Кто такая мисс Опи?

В "Биографии" Мишо они ее не нашли. Оставались волшебные сказки.

- Они станут мечтать об алмазных дворцах, - сказал Пекюше. - Литература развивает ум, но возбуждает страсти.

За такие страсти Викторину прогнали с уроков катехизиса. Она была застигнута в ту минуту, когда целовала сына нотариуса, и Регина не шутила: лицо ее глядело сурово из-под чепчика с толстыми складками.

Можно ли после такого скандала держать в своем доме столь испорченную девочку?

Бувар и Пекюше обозвали кюре старым болваном. Служанка его защищала, ворча:

- Да уж известно, какие вы люди!

Они не остались в долгу, и она ушла, страшно сверкая глазами.

Викторина в самом деле воспылала нежностью к Арнольду, - таким он казался ей хорошеньким в бархатной курточке с вышитым воротником; волосы у него хорошо пахли, и она ему приносила букеты до самого того дня, когда ее выдал Зефирен.

Какая чушь все это происшествие, ведь оба ребенка совершенно невинны!

Не посвятить ли их в тайну деторождения?

- Я бы не видел в этом ничего дурного, - сказал Бувар. - Философ Базедов излагал ее своим ученикам, подробно рассматривая, впрочем, только беременность и роды.

Пекюше думал иначе. Виктор начинал его беспокоить.

Он подозревал его в дурной привычке. Что в этом невероятного? Бывают серьезные люди, не изменяющие ей всю жизнь, и, по слухам, ей предавался герцог Ангулемский.

Он стал допрашивать своего воспитанника так удачно, что просветил его и немного времени спустя совершенно утвердился в своей догадке.

Тогда он его назвал преступником и хотел в виде лечения дать ему прочитать Тиссо. Этот шедевр, по мнению Бувара, приносит больше вреда, чем пользы. Лучше внушить ему поэтические чувства; Эме Мартен рассказывает, что одна мать, при подобных же обстоятельствах, дала читать своему сыну "Новую Элоизу", и молодой человек, чтобы стать достойным любви, обратился на путь добродетели.

Но Виктор не был способен мечтать о какой-нибудь Софи.

- А не лучше ли нам повести его к девицам?

Пекюше выразил свое отвращение к публичным женщинам.

Бувар считал такое чувство идиотским и даже заговорил о специальной поездке в Гавр.

- В уме ли ты? Люди видели бы, как мы входим туда.

- В таком случае купи ему прибор.

- Но бандажист подумает, что это для меня, - сказал Пекюше.

Полезны были бы ему волнующие удовольствия вроде охоты, но она сопряжена с издержками на ружье, на собаку; они предпочли его утомлять и затеяли ряд прогулок по окрестностям.

Мальчишка от них удирал, хотя они сменялись. Замучившись, они по вечерам не имели сил держать в руках газету.

Поджидая Виктора, они беседовали с прохожими и в педагогическом рвении своем старались посвятить их в гигиену, сокрушались о расточительном обращении с водою, с навозом, ополчались на суеверия вроде чучела дрозда на гумне, освященной ветки самшита в хлеву, мешка с червями, прикладываемого к пальцам ног при лихорадке.

Они дошли до того, что стали следить за кормилицами и возмущались режимом грудных младенцев: одни закармливают их кашей, и те гибнут поэтому от слабости; другие пичкают их мясом, когда им еще не исполнилось полугода, и дети мрут от несварения желудка; некоторые моют их собственной слюной; все обращаются с ними грубо.

Когда они замечали где-нибудь на воротах распятую сову, то входили к фермерам и говорили:

- Вы поступаете неправильно, эти птицы питаются крысами, полевками; в желудке у одного сыча найдено было множество гусеничных личинок.

Жителям села они были хорошо знакомы с тех пор, как занимались медициною, затем - разыскиванием старинной утвари, затем - собиранием камешков, и они слышали в ответ:

- Ступайте с богом, шутники вы этакие! Полно вам нас учить!

Их убеждение пошатнулось: воробьи очищают огороды, но поедают вишни, совы пожирают насекомых, но также и полезных летучих мышей, и если кроты едят слизней, то зато разрывают землю. В одном только были они уверены: нужно уничтожить всю дичь, вредоносную для земледелия.

Однажды вечером, проходя по роще Фавержа, они подошли к дому Сореля и увидели его на краю дороги в обществе трех человек.

Один из мужчин был сапожник Дофен, маленький, худощавый, с угрюмой физиономией; второй - дядя Обен, сельский комиссионер, одетый в старый желтый сюртук и синие тиковые панталоны; третий - Эжен, лакей г-на Мареско, обращавший на себя внимание подстриженной, как у судей, бородою.

Сорель, жестикулируя, показывал им петлю из медной проволоки, на шелковом шнурке, с кирпичом на конце, - так называемый силок; сапожник был пойман в тот момент, как расставлял его.

- Вы свидетели, не правда ли?

Эжен опустил подбородок в знак согласия, а дядя Обен откликнулся:

- Коли вы говорите...

Особенно сердило Сореля, что этот мошенник осмелился поставить западню так близко от его дома, воображая, что никому не придет в голову заподозрить ее тут.

Дофен заговорил плаксивым тоном:

- Я на нее наступил, я даже старался ее сломать.

Всегда его обвиняют, его не любят, он несчастный человек.

Сорель, не отвечая ему, достал из кармана записную книжку, перо и чернила, чтобы составить протокол.

- О, не надо! - сказал Пекюше.

Бувар прибавил:

- Отпустите его, он славный человек.

- Он-то? Браконьер!

- Ну, а если даже так?

И они стали защищать браконьерство: прежде всего известно, что кролики грызут молодые побеги, зайцы губят колосья, только еще бекас, пожалуй...

- Оставьте же меня в покое!

И сторож продолжал писать, стиснув зубы.

- Что за упрямство! - проворчал Бувар.

- Еще одно слово, и я позову жандармов!

- Вы невежа! - сказал Пекюше.

- А вы прощелыги! - ответил Сорель.

Бувар, забывшись, обозвал его олухом, долговязым болваном. А Эжен повторял:

- Тише! Тише! Побольше уважения к закону!

Между тем дядя Обен сидел в трех шагах от них на булыжной тумбе и стонал.

На их голоса вся свора псов выбежала из своих будок, сквозь решетку виднелись их горящие зрачки, их черные морды, и, бегая взад и вперед, они подняли страшный лай.

- Не выводите меня из терпения! - крикнул хозяин. - А не то я всех их натравлю на ваши штаны!

Оба приятеля удалились, все же довольные тем, что защитили прогресс, цивилизацию.

На следующий же день они получили вызов в суд по делу о нарушении закона - оскорблении сторожа и для выслушания приговора об уплате ста франков проторей и убытков "помимо штрафа в порядке прокурорского надзора за совершенное ими правонарушение. Стоимость повестки 6 франков 75 сантимов. Судебный пристав Тьерселен".

При чем тут прокурорский надзор? У них от этого голова пошла кругом, затем, успокоившись, они приготовились к защите.

В назначенный день Бувар и Пекюше явились в ратушу часом раньше. Никого там не было; вокруг покрытого сукном овального стола стояли стулья и три кресла, в стене была сделана ниша для печки, а на подставке высился надо всем бюст императора.

Они обошли все помещения вплоть до чердака, где увидели пожарный насос, несколько знамен, а в углу, на полу, другие гипсовые бюсты: великого Наполеона без венца, Людовика XVIII с эполетами на фраке, Карла X, которого можно было узнать по отвислой губе, Луи-Филиппа с дугообразными бровями и прической в виде пирамиды. Затылком он упирался в скат крыши, - и все они были запачканы мухами и пылью. Это зрелище повлияло деморализующим образом на Бувара и Пекюше. Когда они вернулись в большую залу, то проникнуты были презрением к правительствам.

Там они застали Сореля с бляхой на рукаве и сельского стражника в кепи. Человек десять вели между собою беседу. Они привлекались по делам о неопрятном содержании дворов, о бродячих собаках, об отсутствии фонарей на повозках или о торговле спиртными напитками во время богослужения.

Наконец появился Кулон в одеянии из черной саржи и в круглом берете с бархатным донышком. Письмоводитель сел слева от него, мэр с шарфом - справа, и вскоре началось слушанием дело Сореля против Бувара и Пекюше.

Луи-Марсиал-Эжен Ленепвер, камердинер из Шавиньоля (Кальвадос), воспользовался своим положением свидетеля и рассказал все, что ему было известно по поводу множества вещей, не имевших касательства к предмету обвинения.

Николя-Жюст Обен, ремесленник, боялся навлечь на себя неудовольствие Сореля и повредить господам помещикам: он слышал оскорбительные выражения, однако и сомневался в этом; ссылался на свою глухоту.

Мировой судья предложил ему сесть, затем обратился к сторожу:

- Вы настаиваете на своих заявлениях?

- Конечно!

Тогда Кулон спросил обоих обвиняемых, что могут они сказать в свое оправдание.

Бувар заявил, что не оскорблял Сореля, но, став на сторону браконьера, защищал интересы нашего сельского населения; он напомнил о феодальных злоупотреблениях, опустошительных охотах крупных землевладельцев.

- Это к делу не относится. Правонарушение...

- Позвольте вас остановить! - крикнул Пекюше. - Слова: правонарушение, преступление и проступок - ничего не стоят. Классифицировать таким образом наказуемые деяния значит избрать произвольное основание. Это все равно, что сказать гражданам: "Не задумывайтесь о значении ваших поступков, оно определяется исключительно карою, налагаемой властями". Уголовный кодекс к тому же представляется мне произведением нелепым, лишенным принципов.

- Возможно! - ответил Кулон.

И он собирался огласить приговор, но встал Фуро, представитель государственного обвинения. Сторож был оскорблен при исполнении служебных обязанностей. Если земельная собственность не будет пользоваться уважением, то все погибло.

- Словом, я прошу г-на мирового судью применить высшую меру наказания.

Это составило десять франков, в форме уплаты Сорелю проторей и убытков.

- Браво! - воскликнул Бувар.

Кулон еще не кончил.

- Приговариваются, сверх того, к штрафу в пять франков в порядке прокурорского надзора.

Пекюше обратился к аудитории:

- Штраф - безделица для богатого, но разорение для бедного. Для меня же он ничего не значит.

И он имел такой вид, словно издевается над судом.

- Право же, - сказал Кулон, - я удивляюсь, как люди с умом...

- Закон освобождает вас от необходимости им обладать! - ответил Пекюше. - Мировой судья назначается на неопределенный срок, между тем как член суда высшей инстанции считается способным отправлять свою должность до семидесяти пяти лет, а судья первой инстанции только до семидесяти.

Но, по знаку Фуро, к ним приблизился Плакеван. Они запротестовали.

- Вот если бы вы назначались по конкурсу!

- Или государственным советом!

- Или комиссией из хозяев и рабочих, после серьезного обсуждения списка!

Плакеван принялся их выталкивать. Они вышли под свист других обвиняемых, которые надеялись такою низостью расположить в свою пользу судью.

Чтобы излить свое негодование, они вечером пошли к Бельжамбу. Его кафе было уже пусто, так как видные особы обыкновенно уходили оттуда к десяти часам.

Огонь в кинкете был приспущен, стены и буфет виднелись сквозь туман. Подошла женщина. Эта была Мели.

Она, казалось, нисколько не смутилась и с улыбкой налила им две кружки пива. Пекюше было не по себе, и он быстро покинул заведение.

Бувар вновь отправился туда один, распотешил нескольких обывателей саркастическими нападками на мэра и с тех пор зачастил в кабачок.

Дофен, через шесть недель, был оправдан за отсутствием улик. Какой позор! Заподозрены были те самые свидетели, которым поверили, когда они показывали против Бувара и Пекюше.

И гнев их стал беспределен, когда управление сбором налогов предупредило их о необходимости уплатить штраф. Бувар обрушился на налоги, как на вредное для земельной собственности установление.

- Вы ошибаетесь! - сказал сборщик.

- Полноте! Они составляют треть государственных повинностей.

Способы взимания налогов следовало бы сделать менее стеснительными, улучшить кадастр, изменить ипотечную систему и упразднить Государственный банк, пользующийся привилегией ростовщичества.

Жирбаль не знал, что ответить, упал в общественном мнении и больше не показывался.

Между тем содержателю гостиницы Бувар нравился: он привлекал посетителей и в ожидании завсегдатаев беседовал по-приятельски со служанкой.

Он высказывал забавные мысли о начальном обучении. Окончившие школу должны уметь ухаживать за больными, понимать научные открытия, интересоваться искусствами. Из-за своей программы он рассорился с Пти и обидел капитана утверждением, что солдатам лучше было бы выращивать овощи, чем зря тратить время на ученье.

Когда поднят был вопрос о свободе торговли, он привел с собою Пекюше. И в течение всей зимы посетители кафе обменивались яростными взглядами, презрительными ужимками, бранью и криками, так стуча кулаками по столу, что подскакивали пивные кружки.

Ланглуа и другие торговцы защищали национальную коммерцию, прядильный мастер Удо и ювелир Матье - национальную промышленность, землевладельцы и фермеры - национальное сельское хозяйство, причем каждый требовал для себя привилегий в ущерб большинству. Бувар и Пекюше своими речами сеяли волнение.

Так как их обвиняли в незнакомстве с практикой, в стремлении к нивелировке и в безнравственности, то они развили следующие три проекта: заменить фамильное прозвище номером по матрикулу; подчинить французов чиноначалию, причем для сохранения чина нужно время от времени подвергаться экзамену; отменить наказания, отменить награды, но ввести во всех деревнях индивидуальную хронику, которая будет переходить к потомству.

К их системе отнеслись презрительно. Они написали о ней статью для газеты в Байе, составили записку для префекта, петицию для Палат и доклад на имя императора.

Газета не поместила их статьи.

Префект не удостоил их ответом.

Палаты хранили молчание, и они долго ждали пакета из Тюильри.

Чем же занят император, - женщинами, должно быть?

Фуро от имени супрефекта рекомендовал им вести себя поскромнее.

Плевать им было на супрефекта, на префекта, на советников префектуры, даже на Государственный совет. Административная юстиция - уродство, ибо администрация посредством милостей и угроз несправедливо управляет своими чиновниками. Короче говоря, они стали стеснительны, и видные особы предписали Бельжамбу не принимать у себя больше этих двух субъектов.

Тогда Бувар и Пекюше воспылали жаждою отличиться делом, которое бы поразило их сограждан, и не нашли ничего лучшего, как задумать работы по украшению Шавиньоля.

Три четверти всех домов они предполагали снести, посредине поселка устроить монументальную площадь, воздвигнуть богадельню со стороны Фалеза, бойни на дороге в Кан, а в Паделаваке - многоцветную церковь романского стиля.

Пекюше начертил тушью план, не преминув раскрасить леса в желтый цвет, строения - в красный, луга - в зеленый, и картины идеального Шавиньоля преследовали его во сне, он метался на своей постели.

Однажды ночью он разбудил Бувара.

- Ты болен?

Пекюше пробормотал:

- Мне Гаусман спать не дает.

Как раз в это время он получил письмо от Дюмушеля с просьбою сообщить, во сколько обходятся морские купания на нормандском побережье.

- Пусть убирается к черту со своим купаньем! Разве у нас есть время писать?

И когда они обзавелись землемерною цепью, угломером, нивелиром и бусолью, то начались другие исследования.

Они устраивали набеги на усадьбы. Зачастую обыватели с изумлением видели, как эти два человека расставляют вехи.

Бувар и Пекюше спокойным тоном рассказывали, в чем состоят их замыслы и что из этого получится.

Жители встревожились, ибо власти в конце концов могли одобрить эту затею.

Иногда их грубо выпроваживали.

Виктор взбирался на стены и влезал на кровли в качестве сигнальщика, выказывая усердие и даже известный пыл.

Викториною они тоже довольны были больше, чем прежде.

Когда она гладила белье, то напевала нежным голосом, водя утюгом по доске; интересовалась хозяйством; сшила Бувару ермолку; а стегаными своими вышивками заслужила похвалу Ромиша.

Это был один из тех портных, что ходят по фермам и чинят платье. Он прожил у них в доме две недели.

Горбун, с красными глазами, он искупал свои физические недостатки шутливым нравом. В отсутствие хозяев он забавлял Марселя и Викторину смешными рассказами, высовывал язык до подбородка, передразнивал кукушку, изображал чревовещателя, а вечером, сберегая расходы на постоялый двор, отправлялся спать в пекарню.

Но как-то утром, очень рано, Бувар озяб и пошел туда за щепками, чтобы затопить печку.

Он остолбенел от того, что увидел.

За обломками баула, на рогоже, Ромиш и Викторина спали вместе.

Он обхватил ее стан одною рукой, а другою, длинной, как у обезьяны, держал ее за колено; веки ее были полузакрыты, лицо еще подернуто судорогой наслаждения. Она улыбалась, лежа на спине. Распахнувшаяся кофта обнажала ее детскую грудь, на которой остались красные пятна от ласк горбуна, белокурые волосы растрепались, и лучи восходящего солнца окутывали обоих тусклым светом.

Бувар, в первое мгновенье, чувствовал себя так, точно ему нанесен удар прямо в сердце. Затем стыд помешал ему сдвинуться с места, мучительные мысли нахлынули на него.

- Так молода! И погибла! Погибла!

Потом он разбудил Пекюше и сразу ему все рассказал.

- Ах! Негодяй!

- Делу не поможешь! Успокойся!

И они долго вздыхали друг перед другом: Бувар, без сюртука, скрестив руки, Пекюше, присев на краю постели, босоногий, в ситцевом колпаке.

Ромиш должен был в тот день уйти, так как окончил работу. Они с ним рассчитались высокомерно, молчаливо.

Но провидение обратилось против них.

Марсель повел их, немного времени спустя, в комнату Виктора и показал спрятанную в глубине комода двадцатифранковую монету. Мальчишка поручил ему разменять ее на мелочь.

Откуда она? Очевидно - украдена! Во время их инженерных экскурсий! Но чтобы ее отдать, нужно знать пострадавшего, и если ее потребуют, то они будут иметь вид сообщников.

Наконец, позвав Виктора, они приказали ему открыть ящик; наполеондора там уже не было. Он прикинулся, будто ничего не понимает.

Однако только что они эту монету видели, а Марсель был не способен лгать. Эта история так его потрясла, что он все утро проносил в кармане письмо для Бувара.

"Милостивый государь!

Опасаясь, что г-н Пекюше нездоров, я прибегаю к Вашей любезности..."

- Чья это подпись?

"Олимпия Дюмушель, урожденная Шарпо".

Она и супруг ее спрашивали, на каких морских купаниях, в Курселе ли, в Лангрюне или в Люкке, собирается самое лучшее общество, наименее шумное, а также каковы пути сообщения, цены в прачечных и пр. и пр.

За такую надоедливость они обозлились на Дюмушеля; затем от усталости погрузились в более тяжкое уныние.

Они перебрали в памяти все свои труды: столько уроков, мер предосторожности, мучений!

- И подумать только, - говорили они, - что мы собирались когда-то сделать из нее учительницу! А из него, недавно, дорожного мастера!

- Ах! Какое разочарование!

- Если она порочна, то не чтение этому виною.

- Я, чтобы сделать его честным человеком, сообщил ему биографию Картуша.

- Быть может, им недоставало семьи, материнских забот.

- Я был для них матерью! - возразил Бувар.

- Увы, - продолжал Пекюше, - существуют натуры, лишенные нравственного чувства, и воспитание тогда бессильно.

- Ах! Уж это мне воспитание!

Так как сироты не знали никакого ремесла, то решено было приискать им места домашних слуг, а затем - с богом на все четыре стороны! Они больше их знать не хотят.

И в тот же день "дядя" и "добрый друг" послали их обедать на кухню.

Но скоро им стало скучно, уму нужна была работа, существованию - цель.

К тому же, разве неудача что-нибудь доказывает? Что не удалось с детьми, то может иметь успех у взрослых. И они затеяли устроить лекции для совершеннолетних.

Нужно было созвать собрание, на котором они изложили бы свои взгляды. Большая зала в гостинице вполне для этого подойдет.

Бельжамб в качестве помощника мэра побоялся себя скомпрометировать, отказал сначала, но потом, сообразив, что ему это может быть выгодно, переменил свое мнение и послал служанку сообщить им об этом.

Бувар в приливе радости расцеловал ее в обе щеки.

Мэр был в отлучке; другой его помощник, Мареско, всецело поглощенный своею конторой, мало мог интересоваться собранием. Итак, оно состоится! Его назначили на следующее воскресенье в три часа дня, о чем возвещено было барабанным боем.

Только накануне подумали они о своих нарядах.

У Пекюше, по счастью, сохранился старый парадный фрак с бархатным воротником, два белых галстука и черные перчатки. Бувар надел синий сюртук, нанковый жилет, касторовые башмаки; и они очень волновались, когда шли деревнею к гостинице "Золотой Крест".

. . .

(На этом кончается рукопись Гюстава Флобера.)

РУКОПИСНЫЙ ПЛАН ФЛОБЕРА, ИЗЛАГАЮЩИЙ КОНЕЦ РОМАНА

Собрание

Гостиница "Золотого Креста", две боковые деревянные галереи с выступающим балконом, жилой корпус в глубине, кафе в первом этаже, столовая, бильярдная, двери и окна открыты.

Толпа: именитые граждане, народ.

Бувар: "Прежде всего необходимо обосновать полезность нашего проекта, труды наши дают нам право говорить".

Речь Пекюше, в докторальном тоне.

Глупые меры правительства и администрации, - чересчур много налогов, экономия нужна в двух направлениях: отмена церковного и военного бюджетов.

Его обвиняют в безбожии.

"Напротив; но необходимо религиозное обновление".

Является Фуро и хочет распустить собрание.

Бувар вызывает в аудитории смех, направленный против мэра, напомнив об его дурацких премиях за уничтожение сов. - Возражение.

"Если нужно уничтожать животных, вредных для растений, то следовало бы также уничтожать скот, который ест траву".

Фуро удаляется.

Речь Бувара, в развязном тоне.

Предрассудки: безбрачие священников, ничтожное значение прелюбодеяния, эмансипация женщины

"Серьги - знак ее былого рабства".

Мужчины - оплодотворители.

Бувара и Пекюше упрекают за дурное поведение их воспитанников. К чему нужно было призревать детей каторжника?

Теория реабилитации. Они готовы обедать вместе с Туашем.

Фуро возвращается и в отместку Бувару читает петицию, которую тот подал в Муниципальный совет, об учреждении в Шавиньоле публичного дома. - (Доводы Робена.)

Собрание закрывается среди страшного шума.

Возвращаясь домой, Бувар и Пекюше замечают слугу Фуро, скачущего во весь опор по фалезской дороге.

Они ложатся спать очень утомленные, не подозревая всех козней, против них замышляемых; объяснить мотивы враждебного к ним отношения со стороны кюре, врача, мэра, Мареско, народа, - всех решительно.

На следующий день, за завтраком, они в беседе возвращаются к собранию.

Пекюше видит будущее человечества в мрачном свете:

Современный человек измельчал и обратился в машину.

Конечная анархия человеческого рода (Бюхнер, I. II).

Неосуществимость мира (id).

Варварство, как следствие чрезмерного индивидуализма, и безумие науки.

Три гипотезы: I. Пантеистический радикализм порвет всякую связь с прошлым, и в итоге возникнет бесчеловечный деспотизм. 2. Если восторжествует теистический абсолютизм, то падет либерализм, которым человечество проникалось со времен Реформации, все рухнет. 3. Если без конца будут продолжаться судороги, потрясающие нас с 89 года, колеблясь между двумя исходами, то эти колебания сметут нас собственными своими силами. Не будет больше идеала, религии, нравственности.

Америка завоюет землю.

Будущее литературы.

Всеобщее хамство. Все превратится в большую попойку рабочих.

Конец света вследствие истощения тепловой энергии.

Бувар видит будущее человечества в розовом свете. Современный человек прогрессирует.

Европа будет возрождена Азией. Таков исторический закон, что цивилизация идет с востока на запад; роль Китая, обе части человечества наконец сольются.

Будущие изобретения; способы путешествия. Воздушные шары. Подводные лодки с окнами, в постоянно спокойной воде, так как море волнуется только на поверхности. Можно будет видеть рыб и пейзажи на дне океана. Укрощенные животные. Всевозможные виды растительности.

Будущее литературы (расцвет литературы промышленной). Будущие науки. Регулировать магнитную силу.

Париж станет зимним садом; шпалеры плодовых деревьев на бульварах. Сена, фильтрованная и теплая. Изобилие искусственных драгоценных камней, расточительное применение позолоты. Освещение домов; освещением будут запасаться, ибо есть тела, обладающие этим свойством, каковы сахар, тела некоторых моллюсков и болонский фосфор. Приказано будет окрашивать фасады домов фосфоресцирующим веществом, они будут освещать улицы своим излучением.

Исчезновение зла вследствие исчезновения потребностей. Философия станет религией.

Общение всех народов. Народные празднества.

Можно будет путешествовать на небесные тела, и, когда земля истощится, человечество переселится на звезды.

Не успел он кончить, как прибывают жандармы. Появление жандармов.

Испуг детей при виде их, под влиянием воспоминаний.

Отчаянье Марселя.

Волнение Бувара и Пекюше. Не хотят ли они арестовать Виктора?

Жандармы предъявляют приказ об их задержании.

Причина - собрание. Их обвиняют в покушении на религию, на порядок, в подстрекательстве к возмущению и т. д.

Внезапное прибытие супругов Дюмушелей с багажом; они приехали на морские купанья. Дюмушель не изменился, его жена носит очки и сочиняет басни. Их изумление.

Появляется мэр, зная о том, что у Бувара и Пекюше жандармы; он набрался храбрости ввиду их присутствия.

Горжю, видя, что власти и общественное обвинение против них, решил этим воспользоваться и сопровождает Фуро. Предполагая, что из них обоих Бувар богаче, он обвиняет его в том, что некогда тот совратил Мели.

"Я, - никоим образом!"

А Пекюше трепещет.

"И даже заразил ее!"

Бувар протестует.

"Пусть он ей по крайней мере назначит пенсию для ребенка, который скоро родится, потому что она беременна".

Это второе обвинение основано на вольностях Бувара в кафе.

Мало-помалу толпа наполняет весь дом.

Прибывший в эти края по делам своей торговли Барберу только что узнал в гостинице о происходящем и тоже появляется.

Он считает Бувара виновным, отводит его в сторону и убеждает уступить, назначить пенсию.

Приходят врач, граф, Регина, г-жа Борден, г-жа Мареско с зонтиком и прочие видные лица. Деревенские мальчишки за забором кричат, швыряют камнями в сад. (Он теперь содержится в порядке, и это вызывает в населении зависть.)

Фуро хочет потащить Бувара и Пекюше в тюрьму.

Барберу выступает защитником, и его из обидной жалости поддерживают Мареско, граф и врач.

Объяснить приказ об аресте. Супрефект, получив письмо Фуро, послал этот приказ, чтобы их запугать, но написал одновременно Мареско и Фавержу, предлагая оставить их в покое, если они обнаружат раскаянье.

Вокорбей также старается их защитить.

"Их правильнее было бы отвести в дом умалишенных; это маниаки; я напишу об этом префекту".

Все успокаивается.

Бувар будет платить Мели пенсию.

В их руках нельзя оставить детей. Они противятся; но так как они не усыновили законным образом сирот, то мэр берет их обратно.

Дети обнаруживают возмутительное равнодушие. Бувар и Пекюше при виде этого плачут.

Супруги Дюмушель удаляются.

Таким образом они всего лишились.

У них нет больше в жизни никаких интересов.

Хорошая мысль, втайне каждым из них взлелеянная. Они скрывают ее один от другого. Время от времени они улыбаются, когда она рисуется им; затем, наконец, одновременно друг другу ее сообщают.

Переписывать, как в былое время.

Изготовление конторки с двумя пюпитрами. С этой целью они обращаются к столяру. Горжю, услышав об их затее, предлагает исполнить работу. Напомнить про баул.

Покупка книг и принадлежностей, резинок, скоблильных ножей и пр.

Они принимаются за дело.

Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 5 часть., читать текст

См. также Гюстав Флобер (Gustave Flaubert) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :