Гюстав Флобер
«Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 3 часть.»

"Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 3 часть."

Как же изобретать пружины?

Пусть чувство, что во всех твоих словах бушует,

Находит путь к сердцам, их греет и волнует.

Как согревать сердца?

Итак, правил недостаточно. Сверх того нужен талант.

И таланта недостаточно. Корнель, согласно утверждению Французской академии, ничего не понимает в театре. Жоффруа разбранил Вольтера. Расина осмеял Сюблиньи. Лагарп рычал при имени Шекспира.

Испытав отвращение к старой критике, они пожелали ознакомиться с новою и выписали газетные отчеты о пьесах.

Какой апломб! Какое упрямство! Какая нечестность! Брань по адресу шедевров, похвала пошлостям! И тупоумие тех, кто слывет знатоками, и глупость общепризнанных остроумцев!

Не на публику ли нужно в этом отношении положиться?

Но имевшие успех произведения им иногда не нравились, а в освистанных было кое-что приятно.

Таким образом, мнения людей со вкусом обманчивы, а приговоры толпы непостижимы.

Бувар поставил эту дилемму перед Барберу; Пекюше, со своей стороны, написал Дюмушелю.

Бывший коммивояжер удивился притупляющему влиянию провинции; его старый Бувар зарапортовался, коротко говоря - "выдохся окончательно".

Театр - это кушанье, как всякое другое. Он принадлежит к числу парижских удовольствий. Туда ходишь развлекаться. Хорошо то, что забавно.

- Но, дурак ты этакий, - воскликнул Пекюше, - то, что забавно тебе, меня не забавляет, а позже наскучит и другим и тебе самому. Если пьесы пишутся непременно для постановки их на сцене, то почему самые лучшие из них постоянно читаются?

И он стал ждать ответа от Дюмушеля.

По мнению профессора, непосредственная судьба пьесы ничего не доказывает. "Мизантроп" и "Аталия" провалились. "Заира" теперь уже непонятна. Кто ныне говорит о Дюканже и Пикаре? И ссылаясь на все нашумевшие произведения современности, начиная с "Шарманщицы Фаншон" и кончая "Рыбаком Гаспардо", он сокрушался об упадке нашего театра. Причина - презрение к литературе, или, вернее, к стилю.

Тогда они спросили себя, в чем, собственно говоря, заключается стиль? И узнали из указанных Дюмушелем сочинений секрет всех родов литературы.

Как добиться стиля величественного, сдержанного, наивного, благородных выражений или низменных слов. Псы облагораживаются добавлением лютые. Изрыгать - употребляется лишь в переносном смысле. Лихорадка обозначает страсти. Мужество - прекрасно в стихах.

(На 258 и 259 стр. романа "Бувар и Пекюше" пропущены 23 строки французского текста с лингвистическими примерами, непереводимыми на русский язык.)

- Не взяться ли нам за стихи? - сказал Пекюше.

- Позднее! Займемся сперва прозой.

Рекомендуется избрать для образца одного из классиков; однако все они чем-нибудь опасны, ибо грешили не только против стиля, но и против языка.

Такое утверждение смутило Бувара и Пекюше, и они принялись изучать грамматику.

Имеется ли во французской речи такой же определенный и неопределенный член, как в латинской? Одни думают - да, другие - нет. Они не посмели решить этот вопрос.

Существительное всегда согласуется с глаголом, за исключением тех случаев, когда не согласуется.

Прежде не было никакого различия между отглагольным прилагательным и причастием; но академия указывает на это различие, хотя понять его затруднительно.

Составители грамматик не согласны между собой. Одни видят красоту в том, что другие считают ошибкой. Соглашаются с принципами, отвергая следствие, допускают следствие, отрицая принципы, опираются на традицию, отбрасывают мастеров и пускаются в необыкновенные тонкости. Литре доконал Бувара и Пекюше своим утверждением, что орфография никогда не была и не будет неоспоримой.

Из этого они заключили, что синтаксис - фантазия, а грамматика - иллюзия.

В то время, впрочем, один новый учебник риторики объявил, что нужно писать, как говоришь, и все пойдет хорошо, если только иметь запас чувств, наблюдений.

Так как чувства они испытали, да и наблюдениями как будто запаслись, то сочли себя способными писать: пьеса стесняет узостью рамок, но роман представляет больше свободы. И в намерении сочинить роман они стали перебирать свои воспоминания.

Пекюше вспомнил об одном своем начальнике, весьма противном субъекте, и честолюбиво собирался отомстить ему в книге.

Бувар знавал в кабачке старого учителя чистописания, жалкого пьяницу. Забавнее этой фигуры ничего и не придумать.

Неделю спустя они решили слить оба эти лица в одно и перейти к следующим; перебрали: женщину, которая вносит несчастье в семью; женщину, мужа ее и любовника; женщину, которая остается добродетельной благодаря физическим недостаткам; честолюбца, дурного священника.

С этими туманными замыслами они старались связать материал, доставленный памятью, кое-что отбрасывали, прибавляли.

Пекюше высказывался за идею и чувство, Бувар - за образность и колорит, и они переставали понимать друг друга, причем каждый из них удивлялся ограниченности другого.

Быть может наука, именуемая эстетикой, способна разрешить все несогласия. Один из приятелей Дюмушеля, профессор философии, прислал им список сочинений по этому предмету. Они работали отдельно и делились своими соображениями.

Прежде всего, что такое прекрасное?

Для Шеллинга это - выражение бесконечного в конечном; для Рида - таинственное качество; для Жуффруа - неразложимое явление; для де Местра - то, что приятно добродетели; для о. Андре - то, что соответствует разуму.

Существуют различные виды прекрасного: прекрасное в науках - геометрия прекрасна; прекрасное в нравственности, - нельзя отрицать, что смерть Сократа была прекрасна. Прекрасное в животном царстве: красота собаки заключается в ее нюхе. Свинья не может быть прекрасна ввиду ее гнусных привычек; змея - тоже, ибо она будит в нас представление о низости.

Цветы, мотыльки, птицы могут быть прекрасны. Наконец, первое условие прекрасного - это единство в разнообразии, таков принцип.

- Однако, - сказал Бувар, - два раскосых глаза разнообразнее двух прямых, а производят обыкновенно менее приятное впечатление.

Они приступили к проблеме возвышенного.

Некоторые предметы возвышенны сами по себе: рев потока, густой сумрак, вырванное бурей дерево. Характер прекрасен, когда торжествует, и возвышен, когда борется.

- Я понимаю, - сказал Бувар, - прекрасное - это прекрасное, а возвышенное - это весьма прекрасное. Как их отличить?

- Чутьем.

- А чутье откуда?

- От вкуса.

- Что такое вкус?

- Его определяют: особая способность распознавания, быстрота суждений, умение различать известные отношения.

- Словом, вкус - это вкус, но все названное не учит им обладать.

Нужно соблюдать меру, но мера изменчива; и как бы ни было совершенно произведение, оно никогда не будет безупречно. Существует, однако, красота незыблемая, законы ее нам неведомы, ибо ее происхождение таинственно.

Так как идею нельзя передать посредством любой формы, то необходимо разграничить искусства и в каждом искусстве различать несколько родов; но возникают сочетания, при которых один род должен переходить в другой, чтобы не отклониться от цели, не перестать быть правдивым.

Слишком точное соблюдение правды вредит красоте, а чрезмерная забота о красоте мешает правде; между тем без идеализации не существует правды; вот почему типы представляют собою реальность более устойчивую, чем портреты. Искусство, впрочем, преследует только правдоподобие, но правдоподобие - вещь относительная, преходящая и зависит от наблюдателя.

Так они терялись в рассуждениях. Бувар все больше утрачивал веру в эстетику.

- Если она не вздор, то ее правильность должна оправдаться на примерах. А между тем - послушай.

И он прочитал заметку, для которой ему пришлось произвести много изысканий:

"Бугур обвиняет Тацита в отсутствии той простоты, какой требует история.

Г-н профессор Дро порицает Шекспира за смешение серьезного и шутовского элементов. Низар, другой профессор, находит, что Андрэ Шенье, как поэт, стоит ниже XVII столетия. Англичанин Блер бранит Вергилия за сцену с гарпиями. Мармонтель стонет по поводу вольностей у Гомера. Ламот отнюдь не допускает, чтобы герои "Илиады" были бессмертны. Вида возмущается сравнениями в "Одиссее". Словом, все сочинители риторик, поэтик и эстетик представляются мне болванами".

- Ты преувеличиваешь! - сказал Пекюше.

Сомнения одолевали его, ибо если посредственные умы (по замечанию Лонгина) неспособны к ошибкам, то ошибаться свойственно мастерам, и тогда ошибками надо восхищаться! Это уж чересчур! Однако мастера остаются мастерами. Ему хотелось бы примирить доктрины с произведениями, критиков с поэтами, уловить сущность прекрасного, и эти вопросы так его терзали, что у него разболелась печень и сделалась желтуха.

Болезнь его была в самом остром периоде, когда кухарка г-жи Борден Марианна пришла к Бувару с просьбою назначить ее хозяйке свидание.

Вдова не появлялась у них со времени драматического представления. Был ли это с ее стороны первый шаг? Но к чему посредничество Марианны? И всю ночь воображение Бувара терялось в догадках.

На следующий день, во втором часу, он прогуливался по коридору и время от времени поглядывал в окно. Раздался звонок. Это был нотариус.

Он прошел по двору, взошел по лестнице, сел в кресло, поздоровался и сказал, что, не дождавшись г-жи Борден, опередил ее. Она собиралась купить Экальскую ферму.

Бувар почувствовал как бы охлаждение и пошел в комнату Пекюше.

Пекюше не знал, что сказать. Он был озабочен, так как ждал Вокорбея.

Наконец, появилась г-жа Борден. Ее опоздание объяснялось сложностью туалета: кашемировая шаль, шляпа, лайковые перчатки - костюм, уместный при важных обстоятельствах.

После разного рода обиняков она спросила, достаточно ли будет тысячи экю.

- За акр? Тысяча экю? Никогда!

Она сощурила глаза.

- Ах! для меня!

И все трое промолчали. Вошел граф де Фаверж. Он держал подмышкою, как адвокат, сафьяновый портфель и сказал, положив его на стол:

- Это брошюры! Они касаются Реформы, жгучего вопроса; но вот вещь, несомненно принадлежащая вам!

И он протянул Бувару второй том "Записок Дьявола".

Мели только что их читала в кухне, и так как нужно следить за нравами челяди, то он счел правильным конфисковать эту книгу.

Бувар дал ее своей служанке на прочтение. Заговорили о романах.

Г-жа Борден любила их, но только не мрачные.

- Писатели, - сказал г-н де Фаверж, - рисуют нам жизнь в лестных красках!

- Нужно срисовывать! - возразил Бувар.

- Стало быть, надо лишь придерживаться образцов?

- Дело не в образцах!

- Согласитесь, по крайней мере, что они могут попасть в руки к юной девушке. У меня есть дочь.

- Очаровательная! - сказал нотариус, придавая лицу своему выражение, какое у него бывало при заключении брачных договоров.

- И я ради нее или, вернее, ради лиц, ее окружающих, не допускаю их в свой дом, ибо народ, любезный сосед...

- Что сделал народ? - произнес Вокорбей, неожиданно появляясь на пороге.

Пекюше, узнав его голос, присоединился к обществу.

- Я утверждаю, - продолжал граф, - что его нужно предохранять от некоторых книг.

Вокорбей возразил:

- Значит, вы не стоите за просвещение?

- Как можно! Позвольте!

- Но ведь каждый день производятся нападки на правительство, - сказал Мареско.

- Что за беда!

И граф и врач принялись бранить Луи-Филиппа, ссылаясь на дело Притчарда, на сентябрьские законы против свободы печати.

- И свободы драматических представлений! - прибавил Пекюше.

Мареско не мог сдержаться:

- Ваши драматурги слишком далеко заходят!

- В этом я согласен с вами, - сказал граф. - Пьесы, восхваляющие убийство!

- Самоубийство прекрасно, сошлюсь на Катона, - возразил Пекюше.

Не отвечая на этот довод, г-н де Фаверж стал клеймить произведения, в которых высмеиваются самые священные институты - семья, собственность, брак.

- А как же Мольер? - спросил Бувар.

Мареско, человек со вкусом, ответил, что Мольер не идет больше в счет и к тому же слава его немного раздута.

- Словом, - сказал граф, - со стороны Виктора Гюго было безжалостно, да, безжалостно по отношению к Марии-Антуанетте вытащить на сцену королеву в лице Марии Тюдор.

- Как! - воскликнул Бувар. - Я, автор, не имею права...

- Нет, сударь, вы не имеете права показывать нам преступление, не делая к нему поправок, не преподавая нам урока.

Вокорбей тоже считал, что искусство должно преследовать цель: стремиться к совершенствованию масс.

- Воспевайте нам науку, наши открытия, патриотизм!

И он восхищался Казимиром Делавинем.

Г-жа Борден похвалила маркиза де Фудра. Нотариус заметил:

- Но язык, обратили вы на него внимание?

- Как язык?

- Вам говорят о стиле! - крикнул Пекюше. - Находите ли вы, что его произведения хорошо написаны?

- Конечно, они очень интересны.

Он пожал плечами, она покраснела от такой дерзости.

Несколько раз г-жа Борден пыталась вернуться к своему делу. Было уже слишком поздно, чтобы его порешить. Она ушла под руку с Мареско.

Граф роздал брошюры, советуя их распространить.

Вокорбей собирался уже уходить, когда его остановил Пекюше.

- Вы обо мне забыли, доктор.

Его желтая физиономия производила жалкое впечатление, которое усугубляли усы и черные волосы, свисавшие из-под небрежно повязанного платка.

- Примите слабительное, - сказал врач.

И дав ему два шлепка, как ребенку, прибавил:

- Чрезмерная нервность, слишком художественная натура!

Эта фамильярность доставила ему удовольствие. Она его успокоила, и лишь только приятели остались наедине, он спросил:

- Ты думаешь, это не серьезно?

- Конечно же, нет.

Они подвели итог тому, что только что услышали. Нравственный смысл искусства для каждого заключается в потакании его интересам. Литература не пользуется любовью.

Затем они перелистали печатные брошюрки графа. Все они требовали всеобщего голосования.

- Мне кажется, - сказал Пекюше, - что скоро произойдет потасовка.

Ему все представлялось в мрачном свете, может быть вследствие желтухи.

VI

Утром 25 февраля 1848 года в Шавиньоле узнали от одного человека, приезжавшего из Фалеза, что Париж покрыт баррикадами, а на следующий день появилась на стене ратуши афиша о провозглашении Республики.

Это великое событие ошеломило обывателей.

Но когда пришло известие, что кассационная палата, апелляционная палата, контрольная палата, коммерческий суд, собрание нотариусов, сословие адвокатов, государственный совет, университет, генералитет и сам г-н де ла Рошжаклен стали на сторону временного правительства, то люди облегченно вздохнули; а так как в Париже сажали деревья свободы, то муниципальный совет решил, что они нужны и в Шавиньоле.

Бувар пожертвовал одно дерево, ибо как патриот радовался победе народа. Что касается Пекюше, то падение королевской власти настолько оправдало его предсказания, что он не мог не быть доволен.

Горжю, ревностно исполняя их приказания, выкопал один из тополей, окаймлявших луг над Холмиком, и отнес его в назначенное место близ въезда в село.

Еще до начала торжества они втроем поджидали шествие.

Раздался треск барабана, показался серебряный крест, затем - два светильника в руках у певчих и г-н кюре в епитрахили, стихаре, мантии и баррете. Четыре клирошанина составляли его свиту, пятый нес ведро со святою водой, а за ними шел пономарь.

Священник взошел на обочину ямы, куда был посажен украшенный трехцветными лентами тополь. Против него стояли мэр и два его помощника, Бельжамб и Мареско, затем почетные лица: г-н де Фаверж, Вокорбей и мировой судья Кулон, старичок с сонной физиономией. Герто был в полицейской шапочке, а новый учитель, Александр Пти, оделся в сюртук, жалкий зеленый сюртук, воскресный свой наряд. Пожарные, которыми с саблею наголо командовал Жирбаль, выстроены были в одну шеренгу; по другую сторону поблескивали белые бляхи на нескольких старых киверах времен Лафайета. Их было пять или шесть, не больше, так как национальная гвардия повывелась в Шавиньоле. Крестьяне и жены их, рабочие близлежащих фабрик и мальчишки толпились позади; а Плакеван, стражник ростом в пять футов и восемь дюймов, сдерживал их взглядом, прогуливаясь взад и вперед со скрещенными руками.

Кюре сказал слово, какое говорили при тех же обстоятельствах и другие священники.

Разгромив королей, он восславил Республику. Разве не говорится: республика слова, христианская республика? Что может быть прекраснее первой и безгрешнее второй? Иисус Христос преподал нам возвышенный девиз: древо народа - это древо креста. Чтобы религия давала плоды, она нуждается в милосердии, и во имя милосердия служитель церкви заклинал своих братьев не учинять никакого беспорядка и мирно разойтись по домам.

Затем он окропил деревцо, призывая на него благословение божие.

- Да растет оно и да напоминает нам освобождение от всякого рабства и то братство, которое благодатнее тени его ветвей! Аминь!

Несколько голосов повторили "аминь", и после барабанного боя клир, запев Te Deum, направился в обратный путь.

Участие церкви произвело превосходное впечатление. Простые люди увидели в нем залог благоденствия, патриоты, - честь, оказанную их взглядам.

Бувар и Пекюше находили, что следовало бы их поблагодарить за подарок, по крайней мере намекнуть на него; и они открылись в этом Фавержу и доктору.

Какое значение имеют подобные мелочи! Вокорбей был в восторге от революции, граф - тоже. Он терпеть не мог Орлеанов. Больше их не будет; счастливого пути! Отныне - все для народа! И в сопровождении Гюреля, своего фактотума, он пошел догонять г-на кюре.

Фуро шел, понурив голову, между нотариусом и содержателем гостиницы, раздраженный церемонией, опасаясь беспорядков, и оглядывался невольно на стражника, который вместе с капитаном сокрушался о том, что одного Жирбаля мало и что у его людей дурная выправка.

По дороге прошли рабочие, распевая Марсельезу. Посреди толпы размахивал палкой Горжю. За ним следовал Пти с горящими глазами.

- Этого я не люблю! - сказал Мареско. - Люди горланят, возбуждают себя.

- О господи, - возразил Кулон, - пусть молодежь забавляется.

Фуро вздохнул:

- Странная забава! Она кончается гильотиной.

Ему мерещился эшафот, он ждал всяких ужасов.

Шавиньолю передались парижские волнения. Жители стали выписывать газеты. По утрам на почте происходила давка, и заведующая не управилась бы с делом, если бы ей не помогал иногда капитан. Затем люди проводили время на площади в разговорах.

Первый бурный спор возник из-за Польши.

Герто и Бувар требовали ее освобождения.

Граф де Фаверж думал иначе.

- По какому праву двинемся мы туда? Это значило бы восстановить против себя Европу! Будем осторожны!

Все его поддержали, и оба поляка умолкли.

В другой раз Вокорбей стал защищать циркуляры Ледрю-Роллена.

Фуро возразил ссылкою на сорок пять сантимов.

- Но правительство, - сказал Пекюше, - упразднило рабство.

- Какое мне дело до рабства!

- А отмена смертной казни за политические преступления?

- Право же, - продолжал Фуро, - теперь хотят все отменить. Однако, как знать? Арендаторы уже обнаруживают такую требовательность...

Так и следует! Землевладельцы, по мнению Пекюше, пользуются привилегиями. Тот, кто владеет недвижимостью...

Фуро и Мареско прервали его, закричав, что он коммунист.

- Я? коммунист?

И все заговорили разом. Когда Пекюше предложил основать клуб, Фуро имел смелость ответить, что никогда клубам не бывать в Шавиньоле.

Затем Горжю потребовал ружей для национальной гвардии, так как он намечен был обществом в инструкторы.

Только у пожарных были ружья. Жирбаль не хотел их отдавать. Фуро же об этом и не думал.

Горжю взглянул на него:

- Однако люди находят, что я умею с ними обращаться.

Ибо ко всем его промыслам еще присоединялось браконьерство, и часто г-н мэр и содержатель гостиницы покупали у него зайца или кролика.

- Что ж, берите, - сказал Фуро.

В тот же вечер начались упражнения.

Они происходили на лужайке, перед церковью. Горжю в синей куртке, с шарфом на бедрах, проделывал приемы как автомат. Голос его, когда он командовал, звучал грубо.

- Подтяни живот!

И Бувар, задерживая дыхание, немедленно втягивал свое брюшко, выдвигая зад.

- Вас не просят изгибаться дугой, черт возьми!

Пекюше перепутывал ряды и шеренги, полуоборот направо, полуоборот налево. Но особенно жалок был учитель: хилый, щуплый, со светлой бородою, он шатался под тяжестью ружья, штыком стеснявшего соседей.

На обучавшихся были панталоны всех цветов, грязные портупеи, старые, слишком короткие мундиры, из-под которых на боках виднелась рубашка, - и каждый уверял, что у него "нет средств получше одеться". Открыта была подписка на обмундирование для беднейших. Фуро обнаружил скупость, но женщины отличились. Г-жа Борден пожертвовала пять франков, несмотря на свою ненависть к Республике. Граф де Фаверж экипировал двенадцать человек и не пропускал учений. Затем он сидел в бакалейной лавке и угощал рюмкою всякого, кто бы ни подвернулся.

В ту пору влиятельные лица заискивали у низших классов. Рабочие были на первом плане. Люди домогались счастья к ним принадлежать. Они становились знатью.

В самом кантоне жили преимущественно ткачи; другие работали на ситценабивных мануфактурах и на недавно построенной бумагоделательной фабрике.

Горжю обольщал их своею бойкою речью, учил игре в башмак, водил приятелей пить к г-же Кастильон.

Но крестьян было больше, и в базарные дни граф де Фаверж, прогуливаясь по площади, справлялся об их нуждах, старался обращать их в свою веру. Они слушали и не отвечали, совсем как дядюшка Гуи, готовый принять любое правительство, лишь бы понижены были налоги.

Своим краснобайством Горжю создал себе имя. Могло случиться, что его выберут в Собрание.

Граф де Фаверж тоже об этом подумывал, стараясь, однако, не скомпрометировать себя. Консерваторы колебались между Фуро и Мареско. Но так как нотариус не хотел расстаться со своею конторой, то избран был Фуро: мужлан, кретин. Доктор был возмущен. Худосочный продукт конкурсов - он тосковал по Парижу, и его угрюмый вид объяснялся тем, что он считал себя неудачником. Более широкое поприще открывалось перед ним. Как бы он вознаградил себя! Он составил свое credo и пришел прочесть его г-дам Бувару и Пекюше.

Они выразили одобрение: у них взгляды были те же. Однако они писали лучше, знали историю, могли не хуже его фигурировать в Палате. Отчего не попытаться? Но кому из них выдвинуть кандидатуру? И началось состязание в деликатности.

Пекюше предпочитал своего друга самому себе.

- Нет, это больше тебе подходит, ты представительнее.

- Пожалуй, - ответил Бувар, - но ты смелее.

Не разрешив этого затруднения, они наметили план действий.

Это стремление к депутатскому креслу охватило и других. Мечтал о нем, покуривая трубку, капитан, украшенный полицейской шапочкой, и учитель в школе, и кюре в промежутке между двумя молитвами, так что иногда он ловил себя на том, как, подняв к небу глаза, говорил:

- Сделай, о господи, так, чтобы я стал депутатом!

Доктор, кое-кем поощренный, отправился к Герто и рассказал ему о шансах, какие имел.

Капитан откровенно высказал свое мнение. Вокорбей был, конечно, человек известный, но мало популярный среди своих собратьев и, в частности, среди аптекарей. Против него восстали бы все, народ не желал никого из господ; лучшие пациенты покинули бы его; и взвесив эти доводы, врач пожалел о своем увлечении.

Лишь только он ушел, Герто отправился к Плакевану. Старые служаки ведь не подводят друг друга. Но стражник, всецело преданный Фуро, наотрез отказался его поддержать.

Кюре доказал графу де Фавержу, что час еще не пробил: нужно дать Республике время истощить свои силы.

Бувар и Пекюше разъяснили Горжю, что никогда он не будет в состоянии одолеть коалицию крестьян и буржуа, пропитали его сомнениями, лишили всякой уверенности.

Пти, из гордости, не скрыл своих стремлений. Бельжамб его предупредил, что в случае провала он неминуемо лишится места.

Наконец епископ приказал священнику успокоиться.

Итак, оставался один Фуро.

Бувар и Пекюше повели против него борьбу, напоминая о его недобросовестности в деле с ружьями, о противодействии учреждению клуба, о скупости, и даже убедили Гуи, что Фуро стремится к восстановлению старого строя.

Как ни неясно было это понятие для крестьянина, он питал к нему отвращение, веками накопившееся в душе предков, и настроил против Фуро всех своих и жениных родственников, зятьев, двоюродных братьев, внучатных племянников, целую орду.

Горжю, Вокорбей и Пти довершили развенчание мэра, и когда таким образом поле оказалось расчищенным, Бувар и Пекюше, против всяких ожиданий, получили шансы на успех.

Они кинули жребий, чтобы решить, кому из них быть кандидатом. Жребий ничего не определил, и они пошли посоветоваться к доктору.

Он сообщил им новость: кандидатом является Флакарду, редактор "Кальвадоса". Велико было разочарование обоих друзей. Каждый из них страдал не только за себя, но и за другого. Однако политика их разгорячила. В день выборов они наблюдали за урнами. Флакарду победил.

Граф перенес свои надежды на национальную гвардию, но эполет командира не получил. Шавиньольские жители остановили свой выбор на Бельжамбе.

Эта странная и неожиданная благосклонность общества ошеломила Герто. Правда, он пренебрегал своими обязанностями и ограничивался тем, что по временам наблюдал за учением и делал замечания. Но все равно! Ему казалось чудовищным, что содержателя гостиницы предпочли отставному капитану Империи, и после вторжения в Палату 15 мая он сказал:

- Если так раздаются военные чины в столице, то я перестаю удивляться происходящему.

Начиналась реакция.

Люди верили в ананасные пюре Луи Блана, в золотую кровать Флакона, в царственные оргии Ледрю-Роллена, и так как провинциалы имеют притязание на полную осведомленность относительно парижских дел, то шавиньольские обыватели не сомневались в их намерениях и считали правдоподобными самые нелепые слухи.

Де Фаверж пришел однажды вечером к священнику и сообщил ему о приезде в Нормандию графа Шамбора. Жуанвиль, по словам Фуро, готовился со своими моряками приструнить социалистов. Герто утверждал, что в скором времени Луи Бонапарт станет консулом.

Фабрики стояли. Неимущие многочисленными толпами блуждали по стране.

Как-то в воскресенье (это было в первых числах июня) один жандарм внезапно поскакал в Фалез. На Шавиньоль шли рабочие из Аквиля, Лиффара, Пьерпона и Сен-Реми.

Ставни стали закрываться, собрался муниципальный совет и решил, в предотвращение несчастий, не оказывать никакого сопротивления. Жандармерии было даже запрещено отлучаться из казарм и показываться на улицу.

Вскоре послышалось как бы приближение бури. Затем стекла задребезжали от песни жирондистов, и на Канской дороге, держась под руки, показались люди, запыленные, потные, в лохмотьях. Они запрудили площадь. Поднялся сильный гул.

Горжю и двое из его товарищей вошли в залу. Один был тощий с худощавым лицом, в вязаном жилете, на котором распустились тесемки. Другой, черный от угля, должно быть механик, с щетинистыми волосами, с густыми бровями, был в матерчатых туфлях. У Горжю, как у гусара, куртка болталась на одном плече.

Все трое оставались на ногах, а члены совета, сидя вокруг покрытого синим сукном стола, глядели на них бледные от волнения.

- Граждане! - сказал Горжю. - Мы требуем работы.

Мэр дрожал, ему изменил голос.

Мареско ответил за него, что совет немедленно обсудит вопрос. И по уходе товарищей рассмотрению подверглось несколько предложений.

Одни предлагали разбивать щебень.

Чтобы употребить его в дело, Жирбаль подал мысль проложить дорогу между Англевилем и Турнебю.

Та, что лежала на Байе, отвечала совершенно тому же назначению.

Можно было вычистить пруд! Этой работы было недостаточно. Или же вырыть второй пруд! Но на каком месте?

Ланглуа был за устройство насыпи вдоль Мортена на случай наводнения. Лучше уж было, по мнению Бельжамба, распахать поросшие вереском земли. Невозможно было прийти к какому-нибудь решению... Чтобы успокоить толпу, Кулон вышел на крыльцо и объявил, что собрание разрабатывает план благотворительных мастерских.

- Благотворительных? Спасибо! - крикнул Горжю. - Долой аристократишек! Мы требуем права на труд!

Это был злободневный вопрос, Горжю строил на нем свою славу. Раздались рукоплескания.

Повернувшись, он столкнулся с Буваром, которого Пекюше увлек в толпу, и у них завязался разговор. Дело не к спеху... Здание окружено со всех сторон... Совету от них не уйти...

- Где взять денег? - говорил Бувар.

- У богатых! К тому же правительство прикажет организовать работы.

- А если работ не нужно?

- Можно их исполнить впрок.

- Но заработная плата понизится, - возразил Пекюше. - Если на труд нет спроса, значит в продуктах есть избыток, а вы требуете, чтобы их еще больше выпускали!

Горжю покусывал усы.

- Однако... при организации труда...

- Тогда хозяином станет правительство!

Вокруг несколько человек заворчало:

- Нет! Нет! Не хотим больше хозяев!

Горжю рассердился.

- Все равно. Трудящихся нужно снабдить капиталом или же установить кредит!

- Каким образом?

- Да уж не знаю! Но нужно установить кредит!

- Довольно, ждали! - сказал механик. - Нас бесят эти плуты.

И он взошел на крыльцо, заявив, что взломает дверь.

Там его встретил Плакеван, утвердившись на правой ноге, сжав кулаки.

- Подойди-ка поближе!

Механик попятился.

Рев толпы проник в залу. Все встали, хотели бежать. Подкрепление из Фалеза не приходило! Жалели об отсутствии графа. Мареско гнул в руках перо, старик Кулон стонал. Герто закричал, чтобы вызвали жандармов.

- Примите на себя командование! - сказал Фуро.

- У меня нет полномочий!

Между тем шум усилился. Площадь была полна народу, и все смотрели на второй этаж ратуши, как вдруг в среднем окне, под часами, появился Пекюше.

Он ловко пробрался туда по черной лестнице и, взяв пример с Ламартина, обратился к народу с речью:

- Граждане!

Но его картуз, его нос, его сюртук, вся его фигура не внушали толпе уважения.

Его окликнул человек в трико:

- Вы - рабочий?

- Нет.

- Значит, хозяин?

- Тоже нет.

- Ну так убирайтесь!

- Отчего? - надменно спросил Пекюше.

И мгновенно исчез в амбразуре, - его стащил механик.

Горжю кинулся к нему на выручку:

- Пусти его, он славный малый!

Они схватились друг с другом.

Дверь отворилась, и Мареско, стоя на пороге, объявил решение муниципалитета. Идея принадлежала Гюрелю.

Дорога из Турнебю будет ответвлена в сторону Англевиля и проложена к замку Фавержа. Это была жертва, на которую шла коммуна в интересах трудящихся.

Толпа рассеялась.

Когда Бувар и Пекюше возвращались домой, их слух потрясли женские крики. Вопили служанки и г-жа Борден. Вдова визжала особенно громко и, увидев их, воскликнула:

- Ах, слава богу, уже три часа я вас дожидаюсь. Бедный мой сад, ни одного тюльпана не осталось! Повсюду на дерне нечистоты. И никак его не спровадить.

- Кого?

- Дядюшку Гуи.

Он привез к ней в тележке навоз и вывалил его прямо на траву.

- Теперь он вспахивает землю. Поскорее остановите его!

- Идемте! - сказал Бувар.

У ступеней наружной лестницы запряженная в телегу лошадь пощипывала кусты олеандров. Колеса, накатившись на грядки, придавили самшиты, поломали рододендрон, вырвали далии, а кучки черного навоза, точно кротовины, покрывали горбиками дерн. Гуи ревностно копался в нем лопатой.

Однажды г-жа Борден заметила вскользь, что хотела бы это место перепахать. Он принялся за работу и не бросал ее, несмотря на противодействие вдовы. Так понимал он право на труд, у него голова пошла кругом от речей Горжю. Ушел он только после того, как Бувар гневно ему пригрозил.

Г-жа Борден не заплатила ему за работу, а навоз оставила себе в возмещение убытков. Она была женщина рассудительная, ее уважали жена доктора и даже жена нотариуса, хотя дамы эти занимали более высокое положение.

Благотворительные мастерские просуществовали неделю. Никаких волнений не произошло. Горжю куда-то исчез.

Между тем национальная гвардия все еще была под ружьем: по воскресеньям смотры, иногда маршировка и каждую ночь дозоры, беспокоившие село.

Дозорные ради потехи дергали за колокольчики у дверей, врывались в комнаты, где супруги храпели на общей перине; при этом отпускались вольные шутки, а муж вставал, чтобы угостить молодцов рюмочкой. Затем возвращались в кордегардию сыграть сотню в домино, пили сидр, ели сыр, а караульный, скучавший у дверей, приоткрывал ее каждую минуту.

Из-за мягкости Бельжамба не было никакой дисциплины.

Когда разразились июньские дни, все были единодушны в желании "броситься на помощь Парижу"; но Фуро не мог покинуть ратушу, Мареско - контору, доктор - пациентов, Жирбаль - пожарных, г-н де Фаверж был в Шербурге, Бельжамб слег в постель. Капитан ворчал:

- Меня не пожелали, тем хуже для них.

И Бувар был настолько благоразумен, что удержал Пекюше.

Район разведок по окрестностям расширился.

Паника возникала по причине какой-нибудь падавшей от стога тени или причудливой формы ветвей; однажды все национальные гвардейцы обратились в бегство: при свете луны они заметили на яблоне человека с ружьем, который целился в них.

В другой раз, темною ночью, патруль, остановившись в буковой роще, услышал впереди чьи-то шаги.

- Кто идет?

Ответа не последовало.

Человеку дали продолжать свой путь, следуя за ним на известном расстоянии, потому что у него мог быть пистолет или кастет. Но придя в деревню, где поблизости было подкрепление, двенадцать человек из отряда разом бросились на него, крича:

- Ваши бумаги!

Его оттрепали, осыпали бранью. Из кордегардии выбежали люди. В нее поволокли арестованного и при свете горевшей на печке свечи узнали наконец Горжю.

Дешевое люстриновое пальтишко трещало у него на плечах. Из дырявых сапог торчали пальцы. Лицо кровоточило от царапин и ударов. Он страшно исхудал и, как волк, поводил глазами.

Фуро, быстро прибежав, спросил его, как он очутился в буковой роще, зачем возвратился в Шавиньоль, что делал последние шесть недель.

Это никого не касается - он человек свободный.

Плакеван его обыскал, рассчитывая найти патроны. Решено было подвергнуть его предварительному заключению.

Бувар вмешался.

- Ни к чему! - возразил мэр. - Ваши взгляды известны.

- Однако...

- Будьте поосторожней, предупреждаю вас, будьте поосторожней.

Бувар перестал настаивать.

Горжю обратился тогда к Пекюше:

- А вы, хозяин, ничего не скажете?

Пекюше опустил голову, как будто сомневался в его невиновности.

Бедняга горько улыбнулся.

- А я ведь вас защищал!

На рассвете два жандарма отвели его в Фалез.

Он не был предан военному суду, но приговорен исправительной полицией к трехмесячному заключению за мятежные речи, клонившиеся к ниспровержению общественного строя.

Из Фалеза он написал своим бывшим хозяевам, чтобы они поскорее прислали ему удостоверение о хорошем поведении и добронравии; их подпись должен был засвидетельствовать мэр или его помощник, и они предпочли обратиться за этой маленькой услугой к Мареско.

Их ввели в столовую, украшенную старинными фаянсовыми блюдами. Часы Буля занимали самый узкий простенок. На столе красного дерева, без скатерти, приготовлены были две салфетки, чайник, две чашки. Г-жа Мареско прошла через комнату в синем кашемировом пеньюаре. Это была парижанка, скучавшая в деревне. Затем появился нотариус, держа в одной руке берет, в другой - газету, и тотчас же с любезным видом приложил печать, несмотря на то, что их протеже - человек опасный.

- Помилуйте, - сказал Бувар, - из-за нескольких слов...

- Когда слово влечет за собою преступления, дорогой сосед, то уж позвольте!

- Однако, - возразил Пекюше, - как отличить фразу невинную от преступной? Что сегодня запрещено, то завтра вызывает овации.

И он осудил жестокую расправу с инсургентами.

Мареско сослался, разумеется, на защиту общества, на благо государства, высший закон.

- Извините, - сказал Пекюше, - право одного человека нужно так же уважать, как и право всех, и вы ничего не можете ему противопоставить кроме силы, если он обратит эту аксиому против вас.

Мареско вместо ответа пренебрежительно приподнял брови. Только бы он продолжал составлять акты и жить среди своих тарелок, в уютной комфортабельной обстановке, а там пусть совершаются какие угодно несправедливости, они его не тревожат. Его ждали дела. Он извинился.

Теория государственного блага привела их в негодование. Консерваторы заговорили теперь, как Робеспьер.

Появился новый повод для изумления: слава Кавеньяка шла на убыль. Национальная гвардия становилась подозрительной. Ледрю-Роллен пал даже в глазах Вокорбея. Прения о конституции никого не интересовали, и 10 декабря все обитатели Шавиньоля голосовали за Бонапарта.

Шесть миллионов голосов охладили отношение Пекюше к народу, он и Бувар занялись изучением вопроса о всеобщем голосовании.

Исходя от всех, оно не может быть разумным. Честолюбец всегда будет руководить или поведет за собою других, как послушное стадо, - ведь избиратели даже не обязаны уметь читать: вот почему, по мнению Пекюше, столько было подлогов при выборах президента.

- Никаких подлогов, - возразил Бувар, - суть, мне кажется, в глупости народа. Вспомни обо всех тех, кто покупает целительный бальзам, помаду Дюпюитрена, воду кастелянш и пр. Эти простофили образуют массу избирателей, и мы подчиняемся их воле. Почему нельзя иметь от кроликов три тысячи ливров годового дохода? Потому что слишком большое скопление их является причиною смерти. Подобным же образом содержащиеся в толпе зародыши глупости развиваются благодаря самому факту ее существования, а отсюда вытекают неисчислимые последствия.

- Твой скептицизм ужасает меня! - сказал Пекюше.

Позже, весною, они встретили графа де Фавержа, который поделился с ними вестью о Римской экспедиции. Франция не собирается нападать на итальянцев, но ей нужны гарантии. В противном случае было бы подорвано ее влияние. Ничего не может быть законнее такого вмешательства.

Бувар вытаращил глаза.

- Когда речь шла о Польше, вы отстаивали противоположный взгляд.

- Обстоятельства теперь уже не те.

В настоящее время дело касается папы.

И г-н де Фаверж, говоря: "Мы хотим, мы это сделаем, мы твердо надеемся", - представлял собою группу.

Бувар и Пекюше прониклись отвращением и к меньшинству и к большинству. В общем чернь стоила аристократии.

Право вмешательства казалось им сомнительным. Они искали его принципов у Кальво, Мартенса, Вателя; и Бувар сделал такое заключение:

- Вмешательство предпринимается с целью вернуть престол государю для освобождения какого-нибудь народа или из предосторожности ввиду какой-либо угрозы. Во всех случаях - это покушение на чужое право, злоупотребление силою, лицемерное принуждение.

- Однако, - сказал Пекюше, - между народами, как и между людьми, существует солидарность.

- Возможно!

И Бувар призадумался.

Вскоре началась Римская экспедиция.

Внутри страны, из ненависти к разрушительным идеям, цвет парижской буржуазии разгромил две типографии. Образовалась могущественная партия порядка.

В округе ее вождями были граф, Фуро, Мареско, кюре. Каждый день, около четырех часов дня, они прогуливались по площади из конца в конец и беседовали о событиях. Главным их делом было распространение брошюр. Заглавия не лишены были сочности: "По воле божьей", "Сторонник раздела земли", "Очнемся от дурмана", "Куда мы идем?" Лучше всего были в них диалоги, написанные деревенским языком, с ругательствами и грамматическими ошибками, - так предполагалось повысить нравственность среди крестьян. Согласно новому закону, торговля вразнос подчинена была префектам, а Прудона только что заключили в Сент-Пелажи: огромная победа!

Деревья свободы были повсюду срублены. Шавиньоль подчинился приказу. Бувар собственными глазами видел обрубки своего тополя на тачке. Они послужили топливом для жандармов, пень был преподнесен господину кюре, а ведь как-никак он освятил его! Какое издевательство!

Учитель не скрывал своего образа мыслей.

Бувар и Пекюше выразили ему по этому поводу симпатию, когда однажды проходили мимо его дверей.

На следующий день он явился к ним. В конце недели они отдали ему визит.

Смеркалось, школьники только что разошлись, наставник, засучив рукава, подметал двор. Жена его, повязав голову платком, кормила грудью младенца. Маленькая девочка пряталась за ее юбкой, уродливый мальчуган играл на земле у ее ног; мыльная вода от стирки, которою она занималась в кухне, образовала лужу около дома.

- Видите, - сказал учитель, - как содержит нас правительство.

И тут же он ополчился на проклятый капитал. Нужно его демократизировать, освободить производительные силы.

- Совершенно согласен! - сказал Пекюше.

Следовало бы признать, по крайней мере, право на общественную помощь.

- Еще одно право! - сказал Бувар.

Все равно. Временное правительство обнаружило мягкотелость, когда не декретировало братства.

- Попытайтесь-ка его установить!

Сумерки сгущались, и Пти грубо приказал жене принести в его кабинет свечу.

На выбеленных стенах булавками приколоты были литографированные портреты ораторов левой. Шкафчик с книгами висел над письменным столом елового дерева. Сиденьями служили стул, табурет и старый ящик из-под мыла. Учитель делал вид, будто этим пренебрегает. Но нищета отбросила свою тень на его щеки, а узкие виски говорили об упрямстве барана, о неприступной гордости. Никогда он не поддастся.

- Впрочем, меня вот что поддерживает.

То была кипа газет на полке. И он в лихорадочных словах изложил свой символ веры: разоружение войск, упразднение магистратуры, уравнение заработной платы, средний уровень, благодаря которому воцарится золотой век в форме республики с диктатором во главе. Такой человек круто поведет дело!

Затем учитель достал бутылку анисовой и три рюмки, чтобы провозгласить тост за героя, за бессмертную жертву, великого Максимилиана!

На пороге появилась черная сутана кюре.

Кивнув собравшимся головой, он подошел к учителю и сказал ему почти шепотом:

- В каком положении наше дело со св. Иосифом?

- Они ничего не дали, - ответил тот.

- Это ваша вина.

- Я сделал, что мог.

- Ах, вот как?

Бувар и Пекюше встали, чтобы не мешать. Пти усадил их снова и обратился к кюре:

- Это все?

Аббат Жефруа был в нерешительности; затем, подсластив улыбкою выговор, заметил:

- Люди находят, что вы немного пренебрегаете священной историей.

- О, священной историей! - откликнулся Бувар.

- Что вам, сударь, не нравится в ней?

- Мне - ничего. Но только есть, пожалуй, вещи более полезные, чем израильские цари и анекдот про Иону!

- Вы вольны думать что хотите! - ответил сухо священник.

И, не обращая внимания на посторонних или ввиду их присутствия, продолжал:

- Катехизису уделено слишком мало времени.

Пти пожал плечами.

- Имейте это в виду. Вы потеряете пансионеров!

Десять франков, которые платили эти ученики ежемесячно, были самой доходной статьей его должности. Но сутана выводила его из себя.

- Ну и ладно, можете мстить!

- Кто облечен моим саном, тот не мстит, - сказал священник, не теряя спокойствия. - Я только напоминаю вам, что закон 15-го марта возлагает на нас наблюдение за первоначальным обучением.

- Ах, я отлично это знаю! - воскликнул учитель. - Оно также возложено на жандармских полковников! Жаль, что не на стражника! Для полноты!

И он опустился на табурет, кусая кулак, сдерживая ярость, задыхаясь от чувства бессилия.

Аббат тронул его легонько за плечо.

- Я не хотел огорчить вас, мой друг! Успокойтесь. Немного благоразумия!.. Приближается пасха: я надеюсь, что вы покажете пример, явившись к причастию вместе с остальными.

- Ах, это уже слишком! Мне! Мне подчиняться подобной нелепости!

От такого кощунства кюре побледнел. Его зрачки метали молнии. Челюсть дрожала.

- Замолчите, несчастный! Замолчите!.. А еще жена его стирает церковное белье!

- Так что же? Что она сделала?

- Она никогда не бывает в церкви! Так же, впрочем, как и вы!

- Ну, из-за этого учителей не увольняют!

- Их можно перевести!

Священник умолк. Он стоял в глубине комнаты, в тени. Пти, склонив голову на грудь, задумался.

Если б они перебрались даже на другой конец Франции, истратив на путешествие последние гроши, то и там нашли бы, под другими именами, того же кюре, того же ректора, того же префекта: все, вплоть до министра, были словно звенья одной тяжелой цепи. Он уже получил одно предупреждение, нужно было ждать других. А потом? И как в галлюцинации ему представилось, что он шагает по большой дороге, с мешком на спине, рядом с теми, кого он любил, протягивая руку в сторону почтовой кареты.

В это мгновение жена его в кухне раскашлялась; младенец запищал, малыш плакал.

- Бедные дети! - сказал священник сладким голосом.

Тут и отец разрыдался.

- Да! Да! Я согласен на все, что от меня потребуют!

- Буду на это рассчитывать, - ответил кюре и, низко поклонившись, сказал: - Будьте здоровы, господа.

Учитель продолжал сидеть, закрыв лицо руками. Он оттолкнул Бувара.

- Нет! Оставьте меня! Хоть бы мне околеть поскорее! Презренный я человек!

Оба друга вернулись домой, благодаря судьбу за свое независимое положение. Могущество духовенства устрашало их.

В ту пору его применяли для укрепления правопорядка. Республика была накануне гибели.

Три миллиона избирателей оказались отстраненными от всеобщего голосования. Залоги для повременной печати были повышены, цензура восстановлена. Ее требовали даже для романов-фельетонов. Классическая философия считалась опасною. Буржуа проповедовали догму материальных интересов, а народ, казалось, был доволен.

Деревенский люд возвращался к прежним своим господам.

Граф де Фаверж, владевший землями в Эре, был выбран в Законодательное собрание, и его переизбрание в главный совет Кальвадоса было предрешено.

Он счел уместным пригласить на завтрак видных в крае особ.

Вестибюль, где их встречали три лакея, чтобы снять с них верхнее платье, бильярдная и две гостиные в виде анфилады, растения в китайских вазах, бронза на каминах, золотые багеты на панелях, плотные занавеси, широкие кресла, - вся эта роскошь сразу же поразила гостей, словно оказанная им любезность; а при входе в столовую, при виде стола, уставленного жаркими на серебряных блюдах с батареей рюмок перед каждой тарелкою, с закусками в разных углах и лососиною посередине, - все лица расцвели.

Приглашенных было семнадцать человек, в том числе два крупных землевладельца, супрефект из Байе и приезжий из Шербурга. Граф де Фаверж извинился перед гостями за графиню, которой помешала присутствовать мигрень, и после похвал по адресу груш и винограда, наполнявших четыре корзины по углам стола, речь зашла о важной новости: о проекте высадки в Англии войск Шангарнье.

Герто приветствовал ее как патриот, кюре - из ненависти к протестантам, Фуро - в интересах торговли.

- Вы выражаете средневековые чувства! - сказал Пекюше.

- Средние века были кое-чем хороши! - возразил Мареско. - Так, например, наши соборы!..

- Однако, сударь, злоупотребления!..

- Это не важно, не было бы революции!..

- Ах, революция, вот в чем горе! - сказал священник вздыхая.

- Но ей способствовали все! И (простите меня, граф) - даже аристократия своим союзом с философами!

- Что поделаешь! Людовик XVIII узаконил грабеж! С того времени парламентский режим подрывает основы!..

Появился ростбиф, и в течение нескольких минут слышен был только стук вилок и челюстей да шаги лакеев по паркету и два повторяющихся слова: "Мадера! Сотерн!"

Новый толчок беседе дал приезжий из Шербурга. Как остановиться, катясь в пропасть?

- У афинян, - сказал Мареско, - у афинян, с которыми у нас есть общие черты, Солон обуздал демократов, повысив избирательный ценз.

- Лучше было бы упразднить Палату, - сказал Гюрель, - весь беспорядок исходит из Парижа.

- Нужна децентрализация! - сказал нотариус.

- Широкая! - прибавил граф.

По мнению Фуро, община должна обладать всей полнотою власти, вплоть до права закрывать для проезжающих свои дороги, если найдет это нужным.

И между тем как одно блюдо сменяло другое, - курица в соку, раки, шампиньоны, салат из овощей, жареные жаворонки, - гости перебрали много предметов: наилучшую систему обложения, преимущества большой культуры, отмену смертной казни. Супрефект не забыл привести прелестную фразу одного остроумного человека: "Пусть положат начало господа убийцы!"

Бувара поразил контраст между окружавшими его вещами и тем, что говорилось, так как нам всегда кажется, будто слова должны соответствовать обстановке и будто высокие потолки созданы для великих мыслей. Тем не менее лицо у него раскраснелось за десертом, и своих собутыльников он видел сквозь туман.

Отпили бордо, бургундского и малаги... Граф де Фаверж, зная, с кем имеет дело, приказал откупорить шампанское. Гости, чокаясь, выпили за успех выборов, и шел уже четвертый час, когда они перешли в курительную, чтобы откушать кофе.

На консоли среди номеров "Универ" валялась карикатура из "Шаривари"; она изображала гражданина, у которого из-под фалд сюртука высовывался хвост с глазом на кончике. Мареско объяснил ее смысл. Она вызвала много смеха.

Гости пили ликеры, и пепел от сигар падал на шелк мебели. Аббат в споре с Жирбалем напал на Вольтера. Кулон уснул. Граф де Фаверж заявил о своей преданности Шамбору.

- Ульи говорят в пользу монархии.

- Но муравейники - в пользу республики.

Впрочем, врач ею больше не дорожил.

- Вы правы! - сказал супрефект. - Дело не в форме правления.

- Если обеспечена свобода! - возразил Пекюше.

- Честному человеку она не нужна, - ответил Фуро. - Я до речей не охотник! Я не журналист! Но я утверждаю, что Франция нуждается в железной руке!

Все стали призывать спасителя.

И, уходя, Бувар и Пекюше слышали, как г-н де Фаверж говорил аббату Жефруа:

- Нужно восстановить повиновение. Власть гибнет, когда подвергается критике. Спасение только в божественном праве.

- Совершенно верно, граф.

Бледные лучи октябрьского солнца тянулись позади леса, дул сырой ветер. И шагая по опавшим листьям, друзья дышали так, словно вырвались на свободу.

Все, чего они не могли высказать, излилось в восклицаниях.

- Что за идиоты! Какая низость! Можно ли себе представить такую закоснелость! Прежде всего, что значит божественное право?

Приятель Дюмушеля, тот самый профессор, который просветил их по части эстетики, ответил на их вопрос в ученом письме.

Теория божественного права была формулирована при Карле II англичанином Фильмером.

Вот она:

"Создатель даровал первому человеку господство над миром. Оно перешло к его потомству, и власть короля исходит от бога: "он его образ", пишет Боссюэт. Родительская власть учит повиноваться одному человеку. Короли созданы по образцу отцов.

Локк отверг эту доктрину. Есть различие между родительской властью и монархической, так как по отношению к собственным детям любой подданный и монарх наделены одинаковыми правами. Королевская власть существует только на основе народного избрания; о том же напоминал и обряд миропомазания, во время которого два епископа, показывая короля, спрашивали знать и простой народ, признают ли они его.

Итак, власть исходит от народа. Он имеет право "делать все, что желает", говорит Гельвеций, "изменять свою конституцию", говорит Ватель, восставать против несправедливости, как утверждают Глафей, Отман, Мабли и пр.! А св. Фома Аквинский разрешает ему освобождать себя от тиранов. Он даже свободен, - заявляет Жюрье, - от обязанности быть правым".

Удивленные такою аксиомой, Бувар и Пекюше взялись за "Общественный договор" Руссо.

Пекюше дочитал до конца; затем, закрыв глаза и запрокинув голову, стал его разбирать.

Предполагается соглашение, в силу которого личность отказалась от своей свободы.

Народ в то же время обязался защищать личность от несправедливостей природы и передал ей в собственность то, чем располагает.

Где доказательство существования договора?

Нигде! И общество не дает гарантий. Граждане будут заниматься исключительно политикой. Но так как нужны ремесленники, то Руссо рекомендует рабство. Науки погубили человеческий род. Театр действует развращающе, деньги пагубны, и государство должно ввести известную религию под страхом смертной казни.

"Как! - сказали они себе. - Вот он каков, верховный жрец демократии!"

Все реформаторы подражали ему; и они раздобыли "Исследование социализма" Морана.

Первая глава излагает доктрину сен-симонизма.

Во главе - Отец, совмещающий в себе папу и императора. Право наследования отменяется, все имущества, движимые и недвижимые, образуют общественный фонд, и пользование им будет происходить иерархически. Промышленники станут управлять народным богатством. Но опасаться чего-либо не приходится, - главою будет тот, кто "больше всех любит".

Недостает одного - женщины. От появления женщины зависит спасение мира.

- Я не понимаю.

- Я тоже.

И они взялись за фурьеризм.

Все бедствия происходят от принуждения. Пусть притяжение станет свободным - и установится гармония.

Душа наша содержит двенадцать главных страстей: пять эгоистических, четыре анимических, три распределяющих. Они стремятся: первые - к личности, вторые - к группам, третьи - к группам групп или сериям, совокупность которых образует фалангу, общество из тысячи восьмисот человек, живущих во дворце. Каждое утро кареты увозят работников на поля и вечером доставляют их обратно. Они ходят со знаменами, устраивают празднества, едят пирожные. Каждая женщина, если это ей желательно, имеет трех мужчин: супруга, любовника и производителя. Для холостяков устанавливается институт баядерок.

- Это мне подходит! - сказал Бувар.

И он погрузился в мечты о гармоническом мире.

Благодаря улучшению климатических условий земля станет прекраснее; скрещивание рас удлинит человеческую жизнь. Люди будут управлять облаками, как теперь умеют вызывать молнию; по ночам над городами будет проливаться дождь, чтобы их обмывать. Корабли станут пересекать полярные моря, которые оттают под влиянием северного сияния. Ибо все происходит от сочетания двух брызжущих из полюсов флюидов, мужского и женского, и северное сияние - это симптом течки планеты, оплодотворяющее истечение.

- Это выше моего понимания, - сказал Пекюше.

После Сен-Симона и Фурье проблема свелась к вопросам заработной платы.

Луи Блан, в интересах рабочих, требует упразднения внешней торговли; Лафарель - введения машин; еще кто-то - уменьшения акциза на напитки, или преобразования корпораций, или раздачи супов. Прудон изобретает однообразный тариф и требует для государства сахарной монополии.

- Эти социалисты, - говорил Бувар, - всегда хотят тирании.

- Да нет же!

- Уверяю тебя!

- Ты глуп!

- А ты меня возмущаешь!

Приятели выписали эти сочинения, после того как познакомились с ними в пересказе. Бувар отметил несколько мест и, показывая их, сказал;

- Читай сам! Они нам приводят в пример ессеев, моравских братьев, иезуитов в Парагвае и чуть ли не тюремный режим. У икарийцев на завтрак полагается двадцать минут, женщины рожают в больнице; что касается книг, то их запрещено печатать без разрешения Республики.

- Но Кабэ идиот!

- А вот тебе из Сен-Симона: публицисты будут представлять свои произведения на рассмотрение комитета промышленников. А вот из Пьера Леру: закон будет принуждать граждан выслушивать оратора. Из Огюста Конта: священники будут воспитывать юношество, направлять всю умственную работу и побуждать власть к регулированию деторождения.

Эти документы опечалили Пекюше. Вечером, за обедом, он ответил:

- Что в сочинениях утопистов попадаются смешные вещи - с этим я согласен; тем не менее они заслуживают нашей любви. Уродство мира приводило их в отчаяние, и, чтобы сделать его прекраснее, они все претерпели. Вспомни обезглавленного Мора, Кампанеллу, которого семь раз пытали, Буонаротти с цепью на шее, Сен-Симона, умершего от нищеты, и многих других. Они могли бы жить спокойно: но нет! Они шли своей дорогой, глядя в небо, как герои.

- Не думаешь же ты, - возразил Бувар, - что теории какого-нибудь господина могут изменить мир?

- Не все ли равно! - сказал Пекюше. - Довольно нам коснеть в эгоизме! Поищем наилучшей системы!

- Стало быть, ты надеешься ее найти?

- Конечно!

- Ты?

И у Бувара от хохота живот и плечи подпрыгивали одновременно. Краснее варенья, с салфеткою подмышкой, он раздражающим образом повторял:

- Ха! Ха! Ха!

Пекюше вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Жермена ходила по всему дому и звала его. Он оказался в своей комнате, где сидел впотьмах, забившись в кресло и сдвинув на брови картуз. Он не был болен, но предавался размышлениям.

Когда ссора миновала, Бувар и Пекюше пришли к заключению, что их исследованиям недоставало одной основы: политической экономии.

Они занялись предложением и спросом, капиталом и арендной платой, импортом, запретительной системой.

Однажды ночью скрип сапог в коридоре разбудил Пекюше. Накануне он по привычке сам задвинул все засовы и теперь окликнул Бувара, спавшего глубоким сном.

Они замерли в неподвижности под одеялами. Шум не повторился. Служанки отвечали на вопросы, что ничего не слышали.

Но, прогуливаясь по саду, Бувар и Пекюше заметили отпечаток подошвы посреди грядки возле забора, и две планки в нем были поломаны. Очевидно, кто-то через него перелезал.

Нужно было предупредить стражника.

Не застав его в ратуше, Пекюше отправился к бакалейному торговцу.

Кого же увидел он в заднем помещении, рядом с Плакеваном, среди пивших? Горжю! Горжю, расфранченного, как буржуа, и угощавшего всю компанию.

Этой встрече Бувар и Пекюше не придали особого значения.

Вскоре они перешли к вопросу о прогрессе.

Бувар не оспаривал его в области научной. Но в литературе прогресс менее очевиден, и пусть даже благосостояние повышается, зато блеск жизни угас.

Чтобы убедить Бувара, Пекюше взял лист бумаги,

- Я провожу наискось волнистую линию. Тот, кто мог бы следовать по ней, не видел бы горизонта при каждом ее понижении. Однако она поднимается, и, несмотря на повороты, вершина будет достигнута. Такова картина прогресса.

Вошла г-жа Борден.

Это было 3 декабря 1851 года. Она принесла газету.

Они быстро прочитали, стоя рядом, воззвание к народу, извещение о роспуске Палаты, об аресте депутатов.

Пекюше побледнел. Бувар глядел на вдову.

- Как? Вы ничего не говорите?

- Что же мне, по-вашему, делать?

Они забыли предложить ей стул.

- А я-то пришла в надежде доставить вам удовольствие! Ах, сегодня вы совсем не любезны!

И она удалилась, задетая их неучтивостью.

От неожиданности они онемели. Затем отправились в деревню излить свое негодование.

Мареско, принявший их в разгаре работы, думал иначе. Парламентская болтовня кончилась, и слава богу! Отныне начнется деловая политика.

Бельжамб не слыхал об этих событиях, а впрочем, ему на них наплевать.

На рынке они встретили Вокорбея.

Врач от этого всего уже отошел.

- Вы совершенно напрасно портите себе кровь!

Фуро прошел мимо них, насмешливо говоря:

- Провалились демократы!

А капитан, под руку с Жирбалем, издали крикнул:

- Да здравствует император!

Но Пти должен их понять, и когда Бувар постучал в окошко, учитель вышел из класса.

Ему показалось весьма забавным, что Тьер сидит в тюрьме. Народ отомщен.

- А, господа депутаты, теперь ваш черед!

Расстрелы на бульварах заслужили одобрение жителей Шавиньоля. Никакой пощады побежденным, никакой жалости к жертвам! Кто мятежник, - тот негодяй!

- Возблагодарим провидение, - говорил кюре, - а после него - Луи Бонапарта! Он окружает себя самыми почтенными людьми! Граф де Фаверж станет сенатором.

На следующий день к ним явился Плакеван.

Их благородия много разговаривают. Он предложил им помалкивать.

- Хочешь знать мое мнение? - сказал Пекюше, - Так как буржуа свирепы, а рабочие завистливы, священники угодливы, а народ, в конце концов, принимает всех тиранов, лишь бы ему дали уткнуться мордою в кормушку, то Наполеон поступил правильно! Пускай он им зажимает рты, топчет их и убивает! Этого еще мало за их ненависть к праву, низость, тупость, слепоту!

Бувар размышлял:

- Ну, ну, прогресс! Какие враки!

Он прибавил:

- А политика? Что за грязь!

- Это не наука, - отозвался Пекюше. - Военное искусство интереснее, оно позволяет предвидеть события, нам следовало бы им заняться.

- Ну нет, спасибо, - ответил Бувар. - Мне все противно. Продадим лучше наш домишко и отправимся к дикарям.

- Как хочешь!

Мели во дворе накачивала воду.

На деревянном насосе был длинный рычаг. Опуская его, она нагибалась, и тогда видны были ее синие чулки до икр. Затем она быстрым движением подымала правую руку, немного поворачивая голову, и Пекюше, глядя на нее, испытывал какое-то совершенно новое чувство, очарование, бесконечное удовольствие.

VII

Наступили печальные дни.

Бувар и Пекюше прекратили свои занятия из боязни разочарований; жители Шавиньоля от них сторонились, из разрешенных газет ничего нельзя было узнать, и жили они в глубоком одиночестве, в полной праздности.

Иногда они раскрывали книгу и захлопывали ее: к чему читать? Случалось, им приходило на ум очистить сад, через четверть часа их одолевала усталость; или взглянуть на свою ферму, - они возвращались домой удрученные; или заняться хозяйством, - Жермена испускала вопли; они отказались от этой затеи.

Бувар вздумал составить каталог музея и объявил, что их безделушки нелепы.

Пекюше занял у Ланглуа ружье, чтобы стрелять жаворонков; взорвавшись от первого же выстрела, оно чуть было его не убило.

Так и протекала их жизнь в этой деревенской скуке, такой тягостной, когда серое небо одноцветностью своей нежит сердце, лишенное надежд. Прислушиваешься к шагам человека, ступающего в деревянных башмаках вдоль стены, или к дождевым каплям, падающим с крыши на землю. По временам прошуршит по стеклу опавший лист, закружит в воздухе и улетит. Ветер доносит неясные отзвуки похоронного звона. В хлеву мычит корова.

Они зевали, сидя друг против друга, поглядывали на календарь, смотрели на часы, ждали обеда; горизонт был все тот же: впереди - поля, справа - церковь, слева - завеса тополей; их верхушки покачивались в тумане, безостановочно, с жалким видом.

Привычки, раньше терпимые, причиняли им теперь страдания. Пекюше становился неприятен своею манерою класть на скатерть носовой платок, Бувар не расставался с трубкою и, разговаривая, раскачивался из стороны в сторону. Споры возникали из-за блюд, из-за качества масла. Сидя вместе, они думали о разном.

Одно происшествие потрясло Пекюше.

Спустя два дня после мятежа в Шавиньоле он вышел погулять, желая отвлечься от политических огорчений, и на обсаженной ветвистыми вязами дороге услышал за собою голос, кричавший:

- Постой!

Это была г-жа Кастильон. Она бежала с другой стороны, не замечая его. Тот, кого она догоняла, обернулся. Это был Горжю; и они сошлись на расстоянии сажени от Пекюше, скрытого за деревьями.

- Это правда? - сказала она. - Ты будешь драться?

Пекюше притаился во рву, чтобы слышать.

- Ну да, верно, - ответил Горжю, - я буду драться! А тебе-то что?

- Он еще спрашивает! - воскликнула она, заламывая руки. - А если тебя убьют, любовь моя! Ах, останься!

Ее голубые глаза умоляли его еще сильнее слов.

- Оставь меня в покое! Я должен ехать!

Она злобно усмехнулась.

- Другая, видно, позволила!

- О ней молчи!

Он поднял сжатый кулак.

- Нет, дорогой! Нет! Я молчу, ничего не говорю.

Крупные слезы стекали у нее по щекам в рюши косынки.

Был полдень. Солнце сверкало над покрытой желтыми колосьями равниной. На самом горизонте медленно передвигался верх повозки. В воздухе стояло оцепенение: ни птичьего крика, ни жужжания насекомых. Горжю срезал себе прут и скоблил на нем кору. Г-жа Кастильон не поднимала головы.

Бедная женщина думала о своих бесплодных жертвах, о долгах, которые заплатила, о том, что ждет ее впереди, о своем позоре. Она не стала плакаться, а напомнила ему о первом времени их любви, когда каждую ночь приходила к нему на свидание в ригу, так что ее мужу однажды померещились воры и он выстрелил в окно из пистолета. Пуля и до сих пор сидит в стене.

- С той минуты, как я тебя увидала, ты мне казался прекрасным как принц. Я люблю твои глаза, твою походку, твой запах.

Она прибавила тише:

- Я без ума от тебя!

Он улыбался, польщенный.

Она взяла его обеими руками за талию и, запрокинув голову, точно в молитве, продолжала:

- Сердце мое! Любовь моя! Моя душа! Моя жизнь! Послушай, говори, чего ты хочешь! Может быть, денег? Они найдутся. Я виновата, я тебя донимала! Прости меня! И закажи себе платье у портного, пей шампанское, кути, я тебе позволю все, все.

Она прошептала, собрав все свои силы:

- Даже ее!.. Только вернись ко мне.

Он наклонился к ее губам, одной рукой обхватив ее стан, чтобы не дать ей упасть, а она бормотала:

- Мое сердце! Моя любовь! Как ты красив! Господи, как ты красив!

Край рва был на одном уровне с подбородком Пекюше. Он глядел на них не шевелясь, тяжело дыша.

- Брось нюнить! - сказал Горжю. - Так я могу и дилижанс пропустить. Готовится лихой удар! Я в нем участвую! Дай мне десять су, я угощу кондуктора.

Она вынула из кошелька пять франков.

- Ты мне скоро их отдашь. Потерпи немного! С тех пор как он лежит в параличе!.. Ты подумай! И если хочешь, мы пойдем в часовню Круа-Жанваль, и там я, любовь моя, принесу обет Пресвятой деве выйти за тебя замуж, лишь только он умрет!

- Э, да твой муж никогда не умрет!

Горжю пошел от нее прочь. Она его догнала, уцепилась за его плечи.

- Возьми меня с собою! Я буду твоей служанкой! Тебе нужен кто-нибудь. Но не уезжай! Не покидай меня! Лучше смерть! Убей меня!

Она валялась у него в ногах, стараясь поймать и поцеловать его руки; чепчик у нее свалился, за ним и гребень, короткие волосы распустились. Они были седые ниже ушей, она снизу вверх глядела на него, захлебываясь от слез, с красными веками и опухшими губами, и ужас охватил его, он ее оттолкнул:

- Пошла прочь, старуха! Прощай!

Поднявшись на ноги, она сорвала с шеи золотой крестик и швырнула им в него:

- Вот тебе, мерзавец!

Горжю удалялся, похлопывая тросточкой по листьям деревьев.

Г-жа Кастильон не плакала. С отвислою челюстью и потухшими зрачками она стояла не шевелясь, окаменелая в своем отчаянье; казалось, это было не живое существо, а разрушенная вещь.

То, что подсмотрел Пекюше, было для него как бы откровением, целым миром, где он увидал особый, ослепительный свет, беспорядочное цветение, океаны, бури, сокровища, пучины бесконечной глубины; ужасом веяло от него, - не беда! Он грезил о любви, честолюбиво мечтал гореть в ней, как она, внушать ее, как он.

А между тем он ненавидел Горжю и когда-то в кордегардии с трудом удержался от того, чтобы не предать его.

Любовник г-жи Кастильон унижал его своею стройной талией, ровными локонами, пушистой бородою, видом победителя; ведь у него самого волосы прилегали к черепу, как смоченный парик; облаченное в балахон туловище похоже было на валик, двух зубов недоставало, и физиономия была угрюма. Он считал, что небо к нему несправедливо, чувствовал себя как бы лишенным наследства, да и друг его не выказывал ему больше любви.

Бувар покидал его каждый вечер. После смерти первой жены ничто не мешало ему найти себе вторую, которая бы теперь его холила, следила за хозяйством. Слишком стар был он, чтобы думать об этом.

Но Бувар погляделся в зеркало. Щеки у него сохранили румянец, волосы вились, как в былое время, все зубы уцелели, и при мысли, что он может нравиться, к нему вернулась молодость. Он вспомнил г-жу Борден. Она с ним неоднократно заигрывала: в первый раз - после пожара в поле, во второй - у них на обеде, затем в музее, когда он декламировал, а за последнее время она, забыв обиду, приходила три воскресенья сряду. Он навестил ее, потом к ней зачастил, задавшись целью ее увлечь.

Начиная с того дня, как Пекюше наблюдал за молоденькой служанкой, накачивавшей воду, он заговаривал с нею чаще; подметала ли она коридор, развешивала ли белье, чистила ли кастрюли, он не мог вдосталь наглядеться на нее и сам, как в отрочестве, изумлялся своим чувствам, испытывая то же томление и зной. Воспоминание о том, как обнимала Горжю г-жа Кастильон, преследовало его.

Бувара он спрашивал, какими приемами пользуются распутники, чтобы иметь женщин.

- Они делают им подарки, угощают в ресторанах.

- Прекрасно! А что потом?

- Иные дамы притворяются, будто падают в обморок, чтобы их отнесли на диван; другие роняют на землю носовой платок. Лучше всех те, что просто назначают тебе свидание.

И Бувар пустился в описания, воспламенившие воображение Пекюше, как непристойные гравюры.

- Первое правило - не верить тому, что они говорят. Я знавал таких, которые с виду были святыми, а на деле настоящими Мессалинами. Прежде всего нужно быть смелым!

Но смелость не является по заказу. Пекюше со дня на день откладывал решение, да и присутствие Жермены внушало ему робость.

В надежде, что она попросит расчета, он взваливал на нее больше работы, записывал, сколько раз она была пьяна, делал ей выговоры за неопрятность, за лень, и так ловко повел дело, что ее уволили.

Тогда Пекюше стал свободен!

С каким нетерпением ждал он ухода Бувара! Как стучало у него сердце, когда запиралась дверь!

Мели работала за столиком у окна, при свече. Время от времени она откусывала зубами нитку, а затем, прищурив глаз, вдевала ее в ушко иголки.

Для начала он пожелал узнать, какие мужчины ей нравятся; вроде ли, например, Бувара? Нимало: она предпочитала худых. Он решился спросить ее, были ли у нее дружки?

- Никогда!

Затем, подойдя поближе, он стал рассматривать ее тонкий нос, узкий рот, очертания лица. Отпустил несколько комплиментов и посоветовал ей быть осторожной.

Наклоняясь над нею, он видел под корсажем белые формы; от них исходило теплое, согревавшее ему щеку благоухание. Однажды вечером он коснулся губами волос на ее затылке, и при этом его пронизал трепет до мозга костей. В другой раз он поцеловал ее в подбородок, сдержав себя, чтобы не укусить ее кожу, так была она вкусна. Мели вернула ему поцелуй. Комната завертелась перед ним. Он ослеп.

Он подарил ей пару ботинок и часто угощал ее рюмкою анисовки... Оберегал ее от работы, вставал рано утром, колол дрова, разводил огонь, доходил в своем внимании до того, что чистил обувь Бувара.

Мели в обморок не упала, не уронила платка, и Пекюше не знал, на что решиться, а желание росло от боязни его утолить.

Бувар усердно ухаживал за г-жою Борден.

Она принимала его, немного не в меру затянутая в платье переливчатого цвета, скрипевшее, как лошадиная сбруя, и не переставала, важности ради, играть своею длинною золотою цепочкой.

Их разговоры вращались вокруг обитателей Шавиньоля или "покойного ее мужа", судебного пристава в Ливаро.

Затем она осведомилась о прошлом Бувара, обнаружив любопытство к "шалостям молодого человека", к его состоянию попутно и к тому, какие интересы связывали его с Пекюше.

Он восхищен был ее хозяйством, а когда обедал у нее - чистотою сервировки, превосходною кухней. Ряд замечательно вкусных блюд, прерываемых в равных промежутках старым помаром, приводил их к десерту, за которым они очень долго пили кофе, и г-жа Борден, раздувая ноздри, окунала в чашку свою толстую губу, слегка оттененную черным пушком.

Однажды она появилась декольтированная. Ее плечи обворожили Бувара. Сидя перед нею на низком стуле, он принялся проводить обеими ладонями вдоль ее рук. Вдова рассердилась. Он не возобновлял попыток, но стал рисовать себе округлые формы необычайной полноты и упругости.

Как-то вечером, недовольный стряпнею Мели, он испытал радость, войдя в гостиную г-жи Борден. Вот где надо бы жить!

Колпак лампы, прикрытый розовою бумагою, распространял спокойный свет. Г-жа Борден сидела у огня, и нога ее выступала из-под юбки. С первых же слов беседа оборвалась.

Между тем она смотрела на него, полусмежив ресницы, томно и неотступно.

Бувар уже не мог сдержаться. И, опустившись на колени, пробормотал:

- Я вас люблю! Поженимся!

У г-жи Борден участилось дыхание, затем она простодушным тоном сказала, что он шутит; право же, люди стали бы смеяться, это неразумно. Он ошеломил ее этим признанием.

Бувар возразил, что они ни в чьем согласии не нуждаются.

- Что вас останавливает? Не приданое ли? На белье у нас одинаковая метка Б! Мы соединим наши прописные буквы.

Этот довод ей понравился. Но дело крайней важности мешало ей принять решение до конца месяца. И у Бувара вырвался стон.

Она была так внимательна, что проводила его домой вместе с Марианной, несшей фонарь.

Оба приятеля скрывали друг от друга свои увлечения.

Пекюше рассчитывал утаить навсегда свою интригу со служанкой. Если бы Бувар оказал противодействие, он увез бы ее в другие края, хотя бы в Алжир, где жизнь недорога. Но редко строил он такие планы, будучи поглощен своей любовью, не думая о последствиях.

Бувар собирался превратить музей в супружескую спальню, а если бы этому воспротивился Пекюше, то поселиться в доме своей супруги.

Спустя несколько дней он был у нее под вечер в саду. Почки начинали распускаться, и между облаками расстилались большие синие пространства; она нагнулась, чтобы нарвать фиалок, и сказала, протягивая их:

- Поздравьте г-жу Бувар!

- Как! Неужели правда?

- Совершенная правда.

Он хотел схватить ее в объятия, она его оттолкнула.

- Что за человек!

Затем, приняв серьезный вид, предупредила его, что скоро попросит его об одной жертве.

- Я вам приношу ее!

Они назначили заключение брачного контракта на следующий четверг.

Никто до последнего момента не должен был ничего знать!

- Согласен!

И он вышел, подняв глаза к небу, легкий, как олень.

Пекюше в утро того же дня дал себе слово умереть, если ему не удастся снискать благосклонность служанки, и он проводил ее в погреб, надеясь, что потемки придадут ему смелости.

Несколько раз она собиралась уйти, но он ее удерживал, пересчитывая с нею бутылки, выбирая планки или осматривая дно бочек, - это длилось долго.

Освещенная проникавшими сквозь отдушину лучами, она стояла перед ним, стройная, опустив веки, приподняв немного уголки рта.

- Любишь ты меня? - сказал вдруг Пекюше.

- Да! Я вас люблю.

- Ну, так докажи мне это!

И обхватив ее левой рукою, он начал правою расстегивать ее лиф.

- Вы мне сделаете больно?

- Нет! Ангелок мой! Не бойся!

- А если г-н Бувар...

- Я ему ничего не скажу! Будь спокойна!

Позади лежали вязанки хворосту. Она упала на них, запрокинув голову, груди ее выскользнули из рубашки; затем она закрыла лицо рукавом, и всякий другой понял бы, что она не так уж неопытна.

Вскоре Бувар вернулся к обеду.

Они ели молча, так как оба боялись выдать себя. Мели прислуживала им, невозмутимая, как всегда. Пекюше отводил глаза в сторону, чтобы не встретиться с нею взглядами, между тем как Бувар, осматривая стены, размышлял о ремонте.

Спустя неделю, в четверг, он вернулся домой вне себя.

- Проклятая баба!

- Кто это?

- Г-жа Борден.

И он рассказал, что в безумии своем чуть было не женился на ней, но все пошло прахом четверть часа тому назад у Мареско.

Она предъявила притязание в виде свадебного дара на Экальскую мызу, которою он распоряжаться не мог, потому что заплатил за нее, как и за ферму, отчасти чужими деньгами.

- Это верно! - сказал Пекюше.

- А я-то еще имел глупость обещать ей жертву по ее выбору! Эту она и хотела! Я заупрямился. Если бы она меня любила, то уступила бы мне!

Вдова, наоборот, договорилась до бранных слов, раскритиковала его наружность, его пузо.

- Мое пузо! Ты подумай только!

Пекюше в это время несколько раз выходил, шагал, раздвинув ноги.

- Ты нездоров? - спросил Бувар.

- Ох! Да! Я нездоров.

И, закрыв дверь, Пекюше, после долгих колебаний, признался, что только что обнаружил у себя секретную болезнь.

- Ты?

- Да, я.

- Ах ты бедняга! Кто ж тебя ею наградил?

Он еще больше покраснел и сказал еще тише:

- Это могла быть только Мели.

Бувар остолбенел от этих слов.

Первым делом они уволили эту молодую особу.

Она с невинным видом запротестовала.

Болезнь Пекюше была, однако, серьезна; но стыдясь своего позора, он не решался показаться врачу.

Бувару пришло в голову обратиться к Барберу.

Они сообщили ему подробности недуга, чтобы тот показал письмо доктору для лечения путем переписки. Барберу отнесся к поручению с усердием, уверенный, что дело касается Бувара, и назвал его старым развратником, не преминув его, впрочем, поздравить.

- В моем возрасте! - говорил Пекюше. - Разве это не ужасно? Но за что она меня так подвела?

- Ты ей нравился.

- Она должна была меня предупредить.

- Разве любовь рассуждает?

А Бувар жаловался на г-жу Борден.

Ему часто случалось видеть, как она останавливалась в обществе Мареско перед Экальской мызой и беседовала с Жерменой. Столько махинаций из-за клочка земли!

- Она жадная! Этим все объясняется!

Так они размышляли о своих обманутых надеждах в маленьком зале перед камином, - Пекюше, глотая лекарства, Бувар, покуривая трубку, - и рассуждали о женщинах.

- Странная потребность, - и потребность ли это? Они толкают на преступления, на подвиги и на скотство. Ад в юбке, рай в поцелуе, воркованье горлицы, змеиные извивы, кошачьи когти, коварство моря, непостоянство луны.

Они повторяли все те общие места, которые вошли в обиход благодаря женщинам.

Влечение к ним нанесло их дружбе урон. Они почувствовали раскаянье.

- Покончено с женщинами, не правда ли? Будем жить без них!

И, растроганные, они обнялись.

Нужно было противодействие, и Бувар, после выздоровления Пекюше, решил, что им полезно будет водолечение.

Жермена, вернувшаяся к ним после ухода Мели, каждое утро вкатывала в коридор ванну.

И оба они, голые, как дикари, плескали друг в друга водою из больших ведер, затем бежали в свои комнаты. Их видели сквозь плетень, и некоторые лица негодовали.

VIII

Удовлетворенные таким режимом, они пожелали гимнастикой улучшить свое физическое состояние.

Взяв руководство Амороса, они просмотрели атлас.

Все эти юноши, которые приседают, лежат на спине, стоят, сгибают ноги, раздвигают руки, показывают кулак, поднимают гири, сидят верхом на перекладине, карабкаются по лестницам, кувыркаются на трапециях, - все это проявление силы и ловкости возбудило в них зависть.

Однако их опечалило великолепие гимнастического института, описанного в предисловии, потому что никогда они не смогли бы устроить у себя вестибюль для экипажей, ипподром для скачек, бассейн для плавания, или "гору славы", искусственный холм высотою в тридцать два метра.

Деревянная лошадь для вольтижирования, с волосяной набивкой, обошлась бы слишком дорого, пришлось от нее отказаться; срубленная липа в саду послужила им горизонтальной мачтой; и когда они наловчились пробегать по ней из конца в конец, то в виде вертикального столба водрузили на прежнем месте одну из жердей шпалерника. Пекюше взобрался на самый верх. Бувар скользил, падал каждый раз и наконец махнул на это дело рукою.

"Ортосометрические шесты" понравились ему больше, - это были две палки от метел, связанные двумя веревками, из которых одна проходит подмышками, а другая по запястьям рук; и целыми часами он носил этот прибор, приподняв подбородок, выдвинув грудь, прижав локти к туловищу.

Вместо гирь тележник выточил из ясеня четыре колодки, похожие на сахарные головы, с ручками вроде горлышек у бутылок. Эти дубинки нужно выбрасывать вправо, влево, вперед, назад; но, слишком тяжелые, они выскальзывали у них из пальцев, грозя раздробить ноги. Тем не менее они страстно увлекались "персидскими палицами" и даже натирали их каждый вечер воском и суконною тряпкой, предохраняя от трещин.

Затем они стали разыскивать рвы. Найдя подходящий, они упирали в середину длинный шест и, оттолкнувшись левой ногой, перескакивали на другую сторону, затем - обратно. Равнина была пологая, их видно было издали, и крестьяне недоумевали: что за странные два предмета подпрыгивают на горизонте?

С наступлением осени они занялись комнатной гимнастикой, она им наскучила. Отчего не было у них качалки или почтового кресла, придуманного аббатом Сен-Пьер при Людовике XIV? Как было оно устроено, где бы справиться об этом? Дюмушель даже не удостоил их ответа.

Тогда они устроили в пекарне ручные качели. По двум блокам, ввинченным в потолок, проходила веревка с поперечной палкой на каждом конце. Схватившись за нее, один отталкивался от пола ногами, другой опускал руки до земли; первый своею тяжестью подтягивал второго, и тот, отпуская немного веревку, в свою очередь подымался; не проходило и пяти минут, как их тела покрывались испариной.

Следуя предписаниям руководства, они постарались научиться одинаково владеть обеими руками и кончили тем, что временно разучились пользоваться правой рукою. Они сделали больше того: Аморос указывает стихотворные отрывки, которые нужно петь во время упражнений; Бувар и Пекюше, маршируя, повторяли гимн N 9:

Король, справедливый король - это благо.

Ударяя себя в грудь:

Друзья, и корона, и слава, и т. д.

Во время бега:

Мы в стремя ногу вденем!

Помчимся за быстрым оленем!

Да! Мы победим!

Бежим! Бежим! Бежим!

И дыша тяжелее запыхавшихся собак, они воодушевляли друг друга звуками своих голосов.

Одна сторона гимнастики их восхищала: ее применение для спасения погибающих.

Но нужно бы иметь детей, чтобы научиться носить их в мешках, и они попросили учителя достать им несколько ребят. Пти возразил, что родители рассердятся. Они ограничились помощью раненым. Один прикидывался лишившимся чувств, а другой со всевозможными предосторожностями вез его на тачке.

Что касается военных штурмов, то автор хвалит лестницу Буа-Розе, названную так по имени полководца, который взял когда-то приступом Фекан, вскарабкавшись по скале.

Руководясь приведенной в книге картинкой, они снабдили короткими палками канат и привязали его к сараю. Сев на первую палку и ухватившись за третью, нужно немедленно подбросить ноги вверх, чтобы вторая палка, только что бывшая на уровне груди, оказалась как раз под ляжками. Тогда надо выпрямиться, ухватиться за четвертую и так далее. Как они ни раскорячивались, им не удавалось добраться и до второй ступеньки.

Быть может, легче цепляться руками за камни, как это делали солдаты Бонапарта, атакуя форт Шамбре? Для обучения этому примеру Аморос в своем институте располагает особой башней.

Ее могла заменить развалившаяся стена. Они попробовали взять ее приступом.

Но Бувар, слишком поспешно высвободив ногу из щели, испугался и почувствовал головокружение.

Пекюше объяснил это несовершенством их метода: они пренебрегали указаниями, относящимися к суставам, так что им следовало снова обратиться к принципам.

Увещевания были тщетны; из гордости и самонадеянности он взялся за ходули.

Для них он был, казалось, предназначен природою, потому что сразу же воспользовался большой моделью с подставками на высоте четырех футов от земли и, сохраняя равновесие, шагал по саду, словно гигантский аист на прогулке.

Бувар увидел из окна, как он зашатался, а потом грохнулся на фасоль, причем подпорки ослабили силу падения. Когда его подняли, он весь был измазан компостом, из носу шла кровь, лицо посинело, и он думал, что надорвался.

Очевидно, гимнастика не подходила людям их возраста. Они ее забросили, не решаясь больше двигаться из боязни несчастных случаев, и целые дни просиживали в музее, придумывая другие занятия.

Эта перемена режима повлияла на здоровье Бувара. Он очень отяжелел, дышал после еды как кашалот, захотел похудеть, стал меньше есть и ослабел.

Пекюше тоже чувствовал себя "подточенным", кожа у него зудела, а в горле образовались налеты.

- Плохи дела, - говорили они, - плохи.

Бувар надумал пойти в трактир и выбрать там несколько бутылок испанского вина, чтобы починить свою машину.

Когда он выходил оттуда, писец от Мареско и еще три человека несли большой стол орехового дерева к Бельжамбу, которого им поручено было очень поблагодарить от имени нотариуса. Стол вел себя превосходно.

Так Бувар узнал о новой моде - столоверчении. Он посмеялся над писцом.

Однако по всей Европе, в Америке, в Австралии и в Индии миллионы смертных проводили жизнь свою в том, что вертели столы и открывали способы пользоваться чижами, как прорицателями, давать концерты без инструментов, переписываться при посредстве улиток. Печать, в серьезном тоне преподнося публике эти враки, служила опорой ее легковерию.

Стучащие духи поселились в замке Фавержа, оттуда распространились по деревне, и особенно много вопросов задавал им нотариус.

Задетый скептицизмом Бувара, он пригласил обоих приятелей на вечеринку с вертящимися столами.

Не ловушка ли это? Там будет, вероятно, г-жа Борден. Пекюше отправился туда один.

На вечере присутствовали мэр, управляющий налогами, капитан, еще несколько местных жителей со своими женами, г-жа Вокорбей, г-жа Борден, как и надо было ожидать; далее, бывшая учительница г-жи Мареско, мадмуазель Лаверьер, особа немного косоглазая, чьи седые волосы падали на плечи спиралями, по моде 1830 года. В кресле сидел родственник хозяина, приехавший из Парижа, в синем фраке и с дерзким выражением лица.

Две бронзовые лампы, этажерка с редкими вещицами, романсы с виньетками на фортепиано и крошечные акварели в непомерно больших рамах всегда вызывали удивление в Шавиньоле. Но в этот вечер все взоры устремлены были на стол красного дерева. Его собирались испытать сейчас же, и он имел значительный вид, как все, что скрывает в себе тайну.

Двенадцать гостей расселись вокруг него, раздвинув пальцы, так что касались друг друга мизинцами. Слышно было только тиканье часов. Лица выражали напряженное внимание.

Через десять минут несколько человек начали жаловаться, что у них по рукам бегают мурашки. Пекюше чувствовал себя неважно.

- Вы толкаете! - обратился капитан к Фуро.

- Ничуть!

- Право же!

- Что вы, сударь!

Мареско их успокоил.

Напрягая слух, некоторые услышали как бы потрескиванье дерева. Иллюзия! Ничто не шелохнулось.

В прошлый раз, когда из Лизье приезжали Оберы и Лормо и когда нарочно заняли стол у Бельжамба, все шло так хорошо! А сегодня стол упрямился... Почему?

Очевидно, ему мешал ковер, и общество перешло в столовую.

Выбор пал на широкий столик с одной ножкой; за ним разместились Пекюше, Жирбаль, г-жа Мареско и ее кузен, г-н Альфред.

Столик был на колесиках, он откатился вправо; участники сеанса, не разрывая цепи, последовали за ним, и он автоматически совершил еще два поворота. Все были поражены.

Тут г-н Альфред произнес громким голосом:

- Дух, как тебе нравится моя кузина?

Столик, медленно покачиваясь, стукнул девять раз.

Согласно панкарте, переводившей число ударов на буквы, это означало: "Прелестна". Раздались крики браво.

Затем, поддразнивая г-жу Борден, Мареско предложил духу объявить ее точный возраст.

Ножка столика упала пять раз подряд.

- Как? Пять лет? - воскликнул Жирбаль.

- Десятки не в счет, - возразил Фуро.

Вдова улыбнулась, хотя и злилась в душе.

На другие вопросы ответов не последовало, настолько сложен был алфавит. Лучше было бы пользоваться дощечкою, быстрым способом, который применяла даже г-жа Лаверьер, записывая в альбом свои непосредственные сношения с Людовиком XII, Клеманс Изор, Франклином, Жан Жаком Руссо и пр. Эти механические дощечки продавались на улице Омаль. Г-н Альфред пообещал достать одну штуку, затем обратился к учительнице:

- А недурно бы четверть часика помузицировать? Мазурку бы!

Зазвучали два резких аккорда. Он взял свою кузину за талию, исчез с нею, вернулся. Пахнуло ветром от платья, задевавшего двери на лету. Она откинула голову назад, он дугою выгнул руку. Все любовались грацией дамы, молодцеватым видом кавалера; и не ожидая пирожных, Пекюше ушел, ошеломленный вечером.

Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 3 часть., читать текст

См. также Гюстав Флобер (Gustave Flaubert) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 4 часть.
Сколько ни повторял он: Да ведь я видел! Я видел! , Бувар отрицал факт...

Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 5 часть.
- Разве распинали они ваших протестантов, как распят был св. Симеон? Р...