Гюстав Флобер
«Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 2 часть.»

"Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 2 часть."

Наконец, к вечеру третьего дня, они сочли разумным оказать природе содействие; но козел, повернувшись к Пекюше, ударил его рогами в нижнюю часть живота. Овца, охваченная страхом, пустилась кружиться по давильне, как по манежу. Бувар побежал за ней, бросился ее удерживать и упал на землю с двумя клочьями шерсти в обеих руках.

Они возобновили свои опыты над курицами и селезнем, над догом и свиньей, надеясь произвести на свет уродов, ничего не понимая в проблеме видов.

Этим словом обозначаются группы особей, отпрыски которых воспроизводятся; но одни животные, отнесенные к различным видам, обладают способностью воспроизводиться, а другие ее утратили, хотя принадлежат к общему виду.

Они понадеялись получить об этом ясное представление, изучив развитие зародышей, и Пекюше написал Дюмушелю, чтобы тот выслал им микроскоп.

Поочередно они клали на стеклянную пластинку волосы, табак, ногти, лапку мухи, но забывали о необходимой капле воды, а иногда о покровном стеклышке, толкали друг друга, портили прибор; затем, видя один лишь туман, обвинили оптика. Они даже начали сомневаться в значении микроскопа. Открытия, которые ему приписывают, не так уж, пожалуй, достоверны.

Дюмушель, посылая им счет, попросил их собрать для него аммониты и морских ежей. Он был любителем этих редкостей, которыми богат их край. Чтобы возбудить в них вкус к геологии, он прислал им "Письма" Бертрана и "Рассуждения" Кювье о переворотах на земном шаре.

Прочитав эти два сочинения, они нарисовали себе такую картину.

Сначала - огромная водная поверхность, откуда выступали поросшие лишаями мысы, и ни одного живого существа, ни одного крика. Неподвижный, молчаливый, голый мир; затем длинные растения начали раскачиваться в тумане, похожем на банный пар. Совершенно красное солнце перегревало влажную атмосферу. Тогда вспыхнули вулканы, вулканические каменные породы вырвались из гор, и жидкая масса порфира и базальта застыла. Третья картина: в морях, не очень глубоких, возникли коралловые острова; над ними возвышаются пальмовые рощи. Есть там раковины, величиною с тяжелое колесо, черепахи в три метра, ящерицы в шестьдесят футов; амфибии вытягивают между тростниками свои страусовые шеи и крокодиловые челюсти; летают крылатые змеи. Наконец, на больших материках появились крупные млекопитающие с бесформенными членами, напоминавшими плохо обтесанные куски дерева, с кожею толще бронзовых плит, или же волосатые, губастые, с гривами, с изогнутыми клыками. Стада мамонтов паслись на равнинах, ставших впоследствии Атлантическим океаном; палеотерий - полуконь, полутапир - опрокидывал своим рылом муравейники Монмартра, а гигантский олень вздрагивал под каштановыми деревьями от рева пещерного медведя, на который из своей норы откликалась лаем собака Божанси, втрое превышавшая ростом волка.

Все эти эпохи отделены одна от другой переворотами, из которых последним был наш потоп. То была как бы феерия в нескольких действиях, с человеком в виде апофеоза.

Они были поражены, узнав, что на камнях есть отпечатки насекомых, птичьих лапок, и, перелистав одно из руководств Роре, начали собирать ископаемые.

Однажды после обеда, когда они выворачивали кремни на большой дороге, мимо проходил г-н кюре и вкрадчиво заговорил с ними.

- Вы занимаетесь геологией? Прекрасно.

Он уважал эту науку. Она подтверждает авторитет святого писания, доказывая, что потоп совершился.

Бувар повел речь о копролитах, представляющих собою окаменелые испражнения животных.

Аббат Жефруа был, по-видимому, изумлен таким явлением; впрочем, если оно произошло, то это лишний повод преклониться перед провидением.

Пекюше сознался, что их поиски до сих пор были не особенно плодотворны; а между тем фалезские окрестности, как и все юрские отложения, должны изобиловать остатками животных.

- Я слышал, - ответил аббат Жефруа, - будто в Виллере когда-то нашли челюсть слона.

Впрочем, один из его друзей, г-н Ларсонер, адвокат при суде в Лизье и археолог, мог бы снабдить их сведениями. Он составил историю Портанбессена, где рассказано про находку крокодила.

Бувар и Пекюше обменялись взглядом. Одна и та же надежда возникла у обоих, и, несмотря на зной, они долго простояли, расспрашивая священника, который прятался под синим ситцевым зонтиком. Нижняя часть лица у него была немного тяжеловесна, нос заострен; он непрестанно улыбался или наклонял голову, опуская веки.

Зазвонил колокол в церкви.

- До свидания, господа! Разрешите откланяться.

Получив его рекомендацию, Бувар и Пекюше три недели ждали письма от Ларсонера. Наконец ответ пришел.

Виллерского жителя, откопавшего зуб мастодонта, зовут Луи Блош; подробности неизвестны. Что касается истории этого животного, то ей посвящен один из томов Академии в Лизье, своего же экземпляра он не может дать на прочтение, боясь разрознить библиотеку. Что до аллигатора, то найден он был в ноябре 1825 года под скалою Гашет в Сент-Онорине, близ Портанбессена в округе Байе.

Следовали свидетельства в уважении.

Туман, окутавший мастодонта, раздразнил желание Пекюше. Он был бы не прочь немедленно отправиться в Виллер.

Бувар возразил, что, во избежание поездки, быть может, бесполезной и во всяком случае дорого стоящей, следует навести справки; и они письмом запросили мэра этой местности, что случилось с некиим Луи Блошем. Если он умер, то не могут ли его наследники по прямой или боковой линии сообщить им сведения касательно его ценного открытия? Когда он его сделал, в каком месте коммуны пребывает это свидетельство первобытных времен? Есть ли надежда найти подобные ему экземпляры? Во что обойдутся в день работник и тележка?

Но сколько ни обращались они к помощнику мэра, а затем к муниципальному советнику, они не получили из Виллера никаких вестей. Несомненно, жители относились ревниво к своим ископаемым. А возможно и то, что они запродали их англичанам. Решено было ехать в Гашет.

Бувар и Пекюше отправились в дилижансе из Фалеза в Кан. Затем коляска доставила их из Кана в Байе; оттуда они дошли пешком до Портанбессена.

Их не обманули. Откосы Гашет усеяны были странными булыжниками. По указаниям содержателя постоялого двора они достигли песчаного побережья.

Был отлив, он обнажал все гальки со степью водорослей, простиравшейся до самой линии волн.

Поросшие травой ложбинки пересекали скалу, сложившуюся из мягкой бурой породы, которая, в нижних своих пластах, отвердевая, переходила в серую каменистую стену. Струйки воды непрерывно стекали с нее, а вдали ревело море. По временам оно словно приостанавливало свое биение; и тогда слышен был только тихий шум ручьев.

Приятели спотыкались на цепких травах, кое-где им приходилось перепрыгивать через ямы. Бувар уселся на берегу и стал глядеть на волны, ни о чем не думая, завороженный, безвольный. Пекюше повел его к откосу, чтобы показать аммонит, инкрустированный в утесе, как алмаз в жильной породе. Они обломали себе ногти, без инструментов нельзя было обойтись, к тому же надвигалась ночь. Небо на западе было окрашено багрянцем, и весь берег окутан сумраком. Посреди казавшихся черными водорослей простирались лужи воды. Море набегало на них. Пора было возвращаться.

На следующее утро они атаковали киркою и ломом ископаемое, и у него треснула оболочка. Это был так называемый ammonites nodosus, изглоданный по краям, но весом добрых шестнадцати фунтов. Пекюше в восторге крикнул:

- Мы должны преподнести его Дюмушелю!

Затем попадались им губки, теребратулы, настоящие касатки, только не крокодил! За его отсутствием они принялись искать позвоночник гиппопотама или ихтиозавра, какую бы то ни было кость времен потопа, и вдруг заметили на высоте человеческого роста, у скалы, очертания, представлявшие остов гигантской рыбы.

Стали обсуждать, как бы достать его.

Решено было, что Бувар будет высвобождать его сверху, между тем как Пекюше начнет разбивать скалу, чтобы дать ему опуститься плавно и в сохранности.

Переводя дыхание, они увидели у себя над головой, в поле, таможенного надсмотрщика в плаще. Он повелительно махнул им рукой.

- Ну, чего тебе? Убирайся к черту!

И они продолжали трудиться. Бувар, подымаясь на носки, колотил мотыгою, Пекюше, перегнувшись, долбил ломом.

Но надсмотрщик вновь появился ниже, в ложбине, сигнализируя энергичнее. Они не обращали на него никакого внимания! Овальное тело выпирало из-под уменьшившегося слоя земли и наклонялось, готовое покатиться вниз.

Вдруг показался другой человек, с саблей.

- Ваши паспорта?

Это был стражник на дозоре. В ту же минуту подоспел таможенный надсмотрщик, пробежавший по оврагу.

- Хватайте их, дядя Морен! А не то обрушится скала.

- У нас научная цель, - ответил Пекюше.

Тут глыба, сорвавшись, пронеслась на таком близком от них расстоянии, что еще немного - и погибли бы все четверо.

Когда пыль рассеялась, они различили корабельную мачту, - она рассыпалась в прах под сапогом надсмотрщика. Бувар сказал, вздыхая:

- Мы ничего худого не делали.

- Ничего нельзя делать на территории Инженерного ведомства!- возразил стражник. - Прежде всего скажите, кто вы такие, чтобы я мог составить протокол.

Пекюше заупрямился, заговорил о несправедливости.

- Не рассуждать! Следуйте за мною.

Как только они пришли в гавань, за ними побежала толпа мальчишек. Бувар, красный, как мак, напустил на себя выражение достоинства; Пекюше, очень бледный, метал вокруг яростные взгляды; и оба эти незнакомца, с камешками в носовых платках, имели вид подозрительный. Предварительно их поместили на постоялом дворе, хозяин которого, стоя на пороге, преграждал толпе вход. Затем каменщик потребовал обратно свои инструменты. Они заплатили за них, - опять убытки! А стражник все не возвращался. Почему? Наконец какой-то господин с крестом Почетного легиона на груди отпустил их. И они ушли, назвав свои имена, фамилии и место жительства, обещав быть впредь осмотрительнее.

Кроме паспортов, им недоставало многих еще вещей, и прежде чем предпринять новые изыскания, они навели справки в "Спутнике путешественника-геолога", сочинении Боне. Во-первых, нужно иметь хороший солдатский ранец, далее - землемерную цепь, напильник, щипцы, буссоль, три молотка за поясом, и прикрывать их сюртуком, ибо он "предохранит вас от той бросающейся в глаза внешности, которой следует избегать в пути". Палкою послужила Пекюше обыкновенная туристская палка в шесть футов, с длинным железным наконечником. Бувар предпочел трость с зонтиком или зонтик-полибранш, у которого набалдашник снимается, после чего можно пристегнуть шелк, содержащийся отдельно в мешочке. Они не забыли крепких башмаков с гетрами, двух пар подтяжек для каждого, "имея в виду испарину", и хотя нельзя "всюду появляться в картузе", все же отказались от расхода на "одну из тех шляп, которые складываются и носят имя их изобретателя - шапочного фабриканта Жибюса".

То же сочинение сообщает правила поведения: "Знать язык страны, которую вы собираетесь посетить", - они его знали. "Скромно держать себя" - это у них было в обычае. "Не иметь при себе слишком много денег" - ничего не может быть легче. Наконец, чтобы оградить себя от всякого рода затруднений, полезно присвоить себе "звание инженера".

- Что ж! Присвоим!

После всех этих приготовлений они приступили к экскурсиям, отлучались иногда на неделю, проводили жизнь на открытом воздухе.

То на берегах Орны они в расщелине замечали бока утесов, косые ребра которых высились между тополями и вереском, то приходили в уныние, встречая вдоль дороги одни лишь пласты глины. Находясь перед каким-нибудь пейзажем, они любовались не рядом плоскостей, не глубиною далей, не волнистыми перекатами зелени, а тем, что было невидимо, что было внизу - землею. И каждый холм был для них новым доказательством потопа. За манией потопа последовало увлечение эрратическими валунами. Большие камни, одиноко лежавшие в полях, должны происходить от исчезнувших ледников, и они разыскивали морены и раковистые известняки.

Неоднократно их принимали за разносчиков, основываясь на их нарядах. И когда им случалось заявлять, что они "инженеры", ими овладевала боязнь: присвоение подобного звания могло навлечь на них неприятности.

К концу дня они задыхались под тяжестью образцов, но бестрепетно приносили их домой. Ими усеяны были ступени лестницы, комната, зала, кухня, и Жермена жаловалась на обилие пыли.

Не легкая была задача - находить названия горных пород, прежде чем наклеивать на них ярлыки. Разнообразие окрасок и строения вело к тому, что глину они смешивали с мергелем, гранит с гнейсом, кварц с известняком.

И кроме того их раздражала номенклатура. К чему эти девонские, кембрийские, юрские формации, как будто почвы, обозначаемые этими словами, находятся только в Девоншире, близ Кембриджа и в Юре? Невозможно в них разобраться; то, что для одних система, то для других ярус, для третьих - просто слой. Напластования перемешиваются, перепутываются; но Омалий д'Алуа предупреждает, что не следует доверять геологической классификации.

Это заявление их успокоило, и, насмотревшись на известняки с полипняком в Канской равнине, на глинистые сланцы в Баллеруа, на каолин в Сен-Блезе, на оолит повсюду и поискав каменного угля в Картиньи и ртути в Шапель-ан-Жюже, близ Сен-Ло, - они предприняли более далекую экскурсию, поездку в Гавр, чтобы изучить лидит и киммериджскую глину.

Сойдя с парохода на берег, они сейчас же спросили, какая дорога ведет к маякам; она, как оказалось, загромождена обвалами, по ней опасно ходить.

К ним подошел владелец каретного заведения и предложил прокатиться в окрестности: в Ингувиль, Октевиль, Фекан, Лильбон, "хотя бы в Рим, если угодно".

Цены он заламывал несуразные, но название Фекан их поразило. Взяв немного в сторону, можно было повидать Этрета, и они сели в дилижанс, чтобы для начала посетить самый отдаленный пункт - Фекан.

В дилижансе Бувар и Пекюше завязали разговор с тремя крестьянами, двумя старушками, семинаристом и без колебаний назвали себя инженерами.

Вышли перед бассейном. Достигли береговой скалы и спустя пять минут стали осторожно пробираться вдоль нее, избегая большой лужи, вдававшейся в берег наподобие залива. Затем увидели свод, который вел в глубокую пещеру. Он был гулким, очень светлым, напоминал церковь своими колоннами во всю высоту и ковром из водорослей, покрывшим все плиты.

Это сооружение природы удивило приятелей, и, продолжая свой путь, собирая раковины, они возвысились до рассуждений о происхождении мира. Бувар склонялся к нептунизму, Пекюше, напротив, был плутонистом.

Центральный огонь взорвал кору земного шара, приподнял почву, произвел трещины. Внутри находится как бы бурлящее море со своими приливами и отливами, со своими бурями; тонкая пленка отделяет нас от него. Можно сон потерять, если думать обо всем, что у нас под ногами. Однако центральный огонь ослабевает и солнце гаснет, так что земля когда-нибудь погибнет от охлаждения. Она станет бесплодной; дерево и уголь превратятся в углекислоту, и ни одно живое существо не сможет выжить.

- Мы еще до этого не дошли, - сказал Бувар.

- Будем надеяться, - ответил Пекюше.

Все равно, этот конец мира, как бы ни был он далек, привел их в уныние, и они молча шли рядом по голышам.

Скалистый берег, отвесный, весь белый, пересеченный там и сям черными кремнистыми полосами, уходил к горизонту, словно выгнутая крепостная стена в пять миль длиною. Дул восточный ветер, холодный и резкий. Небо было серо, море зеленовато и точно вздуто. Со скал слетали птицы, кружились, возвращались быстро в свои расщелины. По временам какой-нибудь сорвавшийся камень скакал с места на место, прежде чем скатиться к ним.

Пекюше продолжал размышлять вслух:

- Разве что земля будет уничтожена какой-нибудь катастрофой! Длина нашего периода неизвестна. Центральному огню нужно только прорваться.

- Все-таки он ослабевает.

- Это не помешало его взрывам образовать остров Юлию, Монте-Нуово и много еще других.

Бувар вспомнил, что читал эти подробности у Бертрана.

- Но в Европе подобных переворотов не происходит.

- Извини, пожалуйста, свидетельство тому - Лиссабон. Что касается наших краев, то залежи каменного угля и железистого пирита здесь многочисленны и, разлагаясь, прекрасно могут образовать вулканические отверстия. Извержения вулканов к тому же всегда происходят поблизости от моря.

Бувар окинул взглядом волны, и ему показалось, будто вдали поднимается к небу дым.

- Если остров Юлия исчез, - продолжал Пекюше, - то материки, сложившиеся по тем же причинам, идут, быть может, навстречу той же судьбе. Островок Архипелага имеет такое же значение, как Нормандия и даже Европа.

Бувар вообразил себе, как Европа низвергается в бездну.

- Допусти, - сказал Пекюше, - что землетрясение произойдет в Ламанше; воды ринутся тогда в Атлантический океан; берега Франции и Англии, пошатнувшись на своих основах, соединятся, и - крах! - вся середка раздавлена.

Не отвечая, Бувар пустился вперед так быстро, что скоро шагов на сто опередил Пекюше. Очутившись в одиночестве, он пришел в смятение от мысли о катастрофе. Он с утра не ел, в висках у него шумело. Вдруг ему показалось, что земля дрожит и вершина скалы над его головой накренилась. В это мгновение дождь гравия покатился сверху.

Пекюше увидел его стремительное бегство, понял его страх, крикнул издали:

- Остановись! Остановись! Период не завершен.

И чтобы догнать его, проделывал огромные прыжки, размахивая палкой туриста, не переставая вопить:

- Период не завершен! Период не завершен!

Бувар, обезумев, продолжал бежать. Зонтик полибранш упал, полы сюртука развевались, ранец подпрыгивал у него на спине, - словно крылатая черепаха скакала среди утесов. За одним из самых больших он скрылся.

Пекюше прибежал туда же задыхаясь, не нашел его, затем возвратился обратно, чтобы выйти в поле по "ложбинке", на которую, по-видимому, свернул Бувар.

Этот узкий коридор прорезал скалу большими ступенями, где могли уместиться двое стоящих рядом людей, и поблескивал, как полированный алебастр.

Поднявшись на пятьдесят футов, Пекюше захотел спуститься, но прибой был силен, и он снова принялся карабкаться вверх.

На втором повороте, увидев бездну, он похолодел от страха. По мере того как он приближался к третьему, ноги у него все больше подкашивались. Воздушные течения дрожали вокруг него, судорога схватывала живот. Он сел на землю, закрыв глаза, ничего не ощущая, кроме душившего его сердцебиения, затем отшвырнул палку туриста и на четвереньках продолжал восхождение. Но три заткнутые за пояс молотка врезались ему в тело; гальки, которыми набиты были карманы, хлопали его по бедрам; козырек фуражки лез на глаза, ветер усиливался. Наконец он взобрался на площадку, где нашел Бувара, который поднялся выше по менее трудной тропинке.

Их подобрала какая-то повозка. Они забыли об Этрета.

На следующий вечер, в Гавре, поджидая пароход, они увидели в газете фельетон, озаглавленный: "О преподавании геологии".

Статья, пересыпанная фактами, излагала вопрос так, как его понимали в то время.

Никогда на земном шаре не происходило полной катастрофы, но один и тот же вид не всегда одинаково долговечен и в одном месте угасает скорее, чем в другом. В формациях одного и того же возраста содержатся различные ископаемые, а наряду с этим находятся одинаковые в весьма отдаленных друг от друга отложениях. Папоротники былых времен были такими же, как ныне. Много современных зоофитов обнаружено в древнейших слоях. Словом, в нынешних изменениях заключается объяснение былых переворотов. Те же причины действуют всегда. Природа не делает скачков, и периоды, как утверждает Броньар, по существу всего лишь абстракции.

Кювье являлся им доселе в озарении ореола, на вершине неоспоримого учения. Оно было подорвано. Строй мироздания оказался другим, и уважение приятелей к этому великому человеку поколебалось.

Из биографий и кратких изложений они кое-что узнали о доктринах Ламарка и Жоффруа Сент-Илера.

Все это противоречило воспринятым представлениям, авторитету церкви.

Бувар испытал при этом облегчение, точно сбросил ярмо.

- Хотел бы я теперь послушать, что скажет мне гражданин Жефруа насчет потопа!

Друзья застали его в садике, где он поджидал членов церковного совета на совещание по вопросу о приобретении ризы.

- Что вам угодно, господа?

- Просить вас об одном разъяснении.

И Бувар начал:

- Что значит в "Бытии" "бездна, которая разверзлась" и "хляби небесные"? Ведь бездна не разверзается и в небе нет хлябей.

Аббат закрыл веки, затем ответил, что всегда следует отличать смысл от буквы. Вещи, коробящие нас вначале, становятся закономерными, если в них углубиться.

- Прекрасно. Но как объяснить дождь, которым покрылись самые высокие горы, измеряемые двумя милями! Подумайте только: две мили! Слой воды, толщиною в две мили!

А мэр, подошедший в эту минуту, добавил:

- Черт возьми, какая ванна!

- Согласитесь, - сказал Бувар, - что Моисей чертовски преувеличивает.

Священник, читавший когда-то Бональда, ответил:

- Не знаю, что им руководило; по всей вероятности, желание внушить спасительный страх народу, которым он управлял!

- Наконец эта масса воды - откуда она взялась?

- Почем я знаю? Воздух превратился в дождь, как это случается каждый день.

В садовую калитку вошел г-н Жирбаль, управляющий налогами, с помещиком, капитаном Герто. Содержатель постоялого двора Бельжамб шел под руку с бакалейным торговцем Ланглуа, который плелся с трудом, страдая катаром.

Пекюше заговорил, не обращая на них внимания:

- Простите, г-н Жефруа. Вес атмосферы, как показывает наука, равен весу такой массы воды, которая бы образовала вокруг земного шара оболочку толщиною в десять метров. Следовательно, если бы весь сгустившийся воздух упал на нее в жидком состоянии, то весьма мало увеличил бы массу существующих вод.

А члены церковного совета слушали, вытаращив на него глаза.

Кюре потерял терпение.

- Не станете же вы отрицать, что на горах случалось находить раковины. Кто же их туда нагнал, если не потоп? У них, кажется, нет обыкновения самостоятельно расти из земли, подобно моркови...

И рассмешив такими словами собрание, он прибавил, поджимая губы:

- Если только это не является еще одним, новым открытием науки.

Бувар возразил, что горы поднялись из воды, согласно теории Эли де Бомона.

- Не знаю его, - ответил аббат.

Фуро поспешил сказать:

- Он родом из Кана! Я как-то видел его в префектуре.

- Но если бы ваш потоп нагнал в своем течении ракушки, - продолжал Бувар, - их находили бы разбитыми на поверхности, а не на глубине, достигающей подчас трехсот метров.

Священник сослался на достоверность ветхого завета, предания человеческого рода и животных, найденных во льдах, в Сибири.

Из этого не следовало, что человек жил в одно время с ними! Земля, утверждал Пекюше, значительно старше.

- Дельта Миссисипи насчитывает десятки тысяч лет. Современная эпоха длится сто тысяч лет по меньшей мере. Списки Манетона...

Подошел граф де Фаверж.

Все замолчали при его приближении.

- Продолжайте, пожалуйста. Вы о чем говорили?

- Эти господа со мною спорят, - ответил аббат.

- По поводу чего?

- О святом писании, граф.

Бувар тут же заявил, что в качестве геологов они вправе оспаривать религию.

- Берегитесь, - сказал граф, - вам знакомо изречение, уважаемый: мало знающий удаляется от нее, знающий много возвращается к ней.

И он прибавил тоном высокомерным и покровительственным:

- Поверьте мне, вы к ней вернетесь, вы вернетесь.

- Возможно! Но как прикажете относиться к книге, утверждающей, что свет был сотворен прежде, чем солнце, словно солнце не было единственным источником света.

- Вы забываете о северном сиянии, - сказал священник.

Бувар, оставив это возражение без ответа, стал отрицать возможность того, чтобы свет был с одной стороны, а тьма с другой; чтобы могли быть вечер и утро, когда не существовало светил, и чтобы животные появились внезапно, а не образовались путем кристаллизаций.

Так как дорожки были слишком узки, то спорщики, размахивая руками, шагали по грядкам. Ланглуа раскашлялся. Капитан кричал:

- Вы революционеры!

Жирбаль:

- Утихомирьтесь! Утихомирьтесь!

Священник:

- Что за материализм!

Фуро:

- Займемся лучше нашей ризой.

- Нет! Дайте мне сказать!

И разгорячившись, Бувар дошел до утверждения, что человек происходит от обезьяны!

Все члены церковного совета переглянулись в чрезвычайном изумлении и как бы желая убедиться, что они не обезьяны.

Бувар продолжал:

- Сравнивая плод женщины, собаки, птицы, лягушки...

- Довольно!

- Я иду дальше! - воскликнул Пекюше: - Человек происходит от рыбы!

Раздался хохот. Но он не смутился:

- Теллиамед! Арабская книга!

- Ну, господа, за дело!

И собравшиеся вошли в ризницу.

Оба приятеля не разделали аббата Жефруа так, как надеялись; поэтому Пекюше нашел в нем "нечто иезуитское".

Северное сияние все-таки обеспокоило их; они стали его искать в руководстве д'Орбиньи.

Есть гипотеза, объясняющая сходство ископаемых растений Баффинова залива с экваториальною флорой. На месте солнца предполагается большой источник света, ныне исчезнувший, и северное сияние, быть может, является только следом его.

Затем у приятелей возникли сомнения относительно происхождения человека, и в своем затруднении они вспомнили про Вокорбея.

Его угрозы не имели последствий. Он, как и раньше, проходил по утрам мимо их изгороди и постукивал палкой по всем ее жердям, ни одной не пропуская.

Бувар его подкараулил и, остановив, сказал, что хотел бы ему задать один любопытный антропологический вопрос:

- Верите ли вы, что человеческий род происходит от рыб?

- Какая чепуха!

- Скорее от обезьян, не правда ли?

- Непосредственно ни в коем случае!

Кому поверить? Ведь доктор, в конце концов, не католик.

Они продолжали свои занятия, но без увлечения, устав от эоцена и миоцена, от острова Юлии, от сибирских мамонтов и от ископаемых, неизменно сравниваемых авторами с "медалями, которые представляют собою достоверные свидетельства", так что Бувар однажды бросил свой ранец на землю, заявив, что дальше не пойдет.

Геология слишком несовершенна! Сколько-нибудь обследованы только некоторые местности в Европе. Все же остальное, включая дно океана, останется навсегда неизвестным.

Наконец, когда Пекюше упомянул о минеральном царстве, он ответил:

- Не верю я в минеральное царство! Ведь органические вещества принимали участие в образовании кремня, мела, золота, быть может. Разве алмаз - не уголь? А каменный уголь разве не состоит из растений? Нагрев его до известного количества градусов, мы получаем древесную пыль, так что все проходит, все разрушается, все преобразуется. Мир создан струящимся и быстротечным. Лучше бы нам заняться чем-нибудь другим!

Он лег на спину и задремал, между тем как Пекюше, опустив голову и обхватив руками колено, предался размышлениям.

Дорога окаймлена была мхом, окутана тенью ясеней, и легкие верхушки их трепетали. Дягиль, мята, лаванда распространяли душный, пряный запах; воздух был тяжелый. Пекюше, погруженный в своего рода забытье, грезил о бесчисленных, рассеянных вокруг него существованиях, о жужжавших насекомых, о прятавшихся под муравою источниках, о соке растений, о птицах в гнездах, о ветре, облаках, о всей природе, не пытаясь проникнуть в ее тайны, увлеченный ее мощью, подавленный ее величием.

- Пить хочу! - сказал Бувар, просыпаясь.

- Я тоже охотно выпил бы чего-нибудь!

- Это сделать нетрудно, - подхватил проходивший мимо человек в безрукавке, с доской на спине.

И они узнали того бродягу, которого Бувар когда-то угостил стаканом вина. Он, казалось, помолодел лет на десять, волосы у него вились, усы были обильно напомажены, и он раскачивался на парижский манер.

Пройдя с ними шагов сто, он открыл калитку одного двора, доску свою приставил к стене и ввел их в высокую кухню.

- Мели! Где ты там, Мели?

Появилась девушка; по его приказу она пошла за питьем и вернулась к столу, чтобы прислужить господам.

Ее гладкие, желтые, как колосья, волосы выбивались из-под серого полотняного чепчика. Вся ее бедная одежда ниспадала вдоль тела без единой складки, и в лице ее с прямым носом, с голубыми глазами было что-то тонкое, деревенское и наивное.

- Мила, не правда ли? - сказал столяр, пока она подавала стаканы. - Разве нельзя ее принять за барышню, переодетую крестьянкой? А работать горазда! Ах ты, моя душечка! Когда я разбогатею, то женюсь на тебе.

- Вы всегда говорите глупости, г-н Горжю, - ответила она приятным голосом, растягивая слова.

Вошел конюх взять овса из старого сундука и так сильно захлопнул крышку, что отскочил кусок дерева.

Горжю обрушился на неуклюжесть всех этих "деревенщин" и, став на колени, стал искать поврежденное место. Пекюше, желая ему помочь, разглядел под слоем пыли человеческие фигуры.

Это был баул времен Возрождения с витыми украшениями внизу, с виноградными лозами по углам; а лицевая сторона делилась колонками на пять частей. Посередине видна была Венера-Анадиомена на раковине, затем Геракл и Омфала, Самсон и Далила, Цирцея и ее свиньи, дочери Лота, опаивающие своего отца; все это было потрескано, изъедено молью, и даже недоставало правого панно. Горжю взял свечу, чтобы Пекюше мог лучше разглядеть левое, изображавшее Адама и Еву под райским деревом в крайне непристойной позе.

Бувар тоже залюбовался баулом.

- Если он вам нравится, его уступили бы вам за небольшие деньги.

Их смущала необходимость ремонта.

Горжю готов был взяться за него, будучи по специальности краснодеревцем.

- Пойдемте-ка!

И он повел Пекюше в сарай, где хозяйка, г-жа Кастильон, развешивала белье.

Мели, вымыв руки, взяла с подоконника кружевное рукоделье, уселась к свету и принялась за работу.

Переплет двери служил ей рамой. Коклюшки распутывались под ее пальцами с треском кастаньет. Профиль был все время наклонен.

Бувар стал ее расспрашивать, кто ее родители, откуда она родом, сколько жалованья получает.

Она была сирота из Уинстрегама, зарабатывала в месяц пистоль; словом, она ему так понравилась, что ему захотелось взять ее на службу в помощь старой Жермене.

Пекюше вернулся с фермершей, и, между тем как они продолжали торговаться, Бувар спросил шепотом Горжю, согласилась ли бы эта девушка поступить к нему в служанки.

- Конечно!

- Во всяком случае, - сказал Бувар, - я должен посоветоваться со своим другом.

- Ладно, а я это устрою; но теперь молчок! Чтобы не услышала хозяйка.

Баул был куплен за тридцать пять франков. О ремонте предстояло договориться особо.

Не успели они выйти во двор, как Бувар изложил свое намерение касательно Мели.

Пекюше остановился, чтобы лучше подумать, открыл табакерку, заложил в нос понюшку и, высморкавшись, ответил:

- В самом деле, это мысль! Господи, конечно! Какие же могут быть препятствия? К тому же, ты хозяин.

Минут десять спустя Горжю показался на краю оврага и окликнул их:

- Когда вам сундук принести?

- Завтра.

- А другое дело вы порешили?

- Решено! - ответил Пекюше.

IV

Через полгода они уже были археологами, и дом их напоминал музей.

Старая деревянная балка торчала в сенях. Геологические образцы загромождали лестницу, и огромная цепь тянулась по полу вдоль всего коридора.

Они сняли дверь между двумя комнатами, в которых не спали, и заложили снаружи вход во вторую, чтобы из двух помещений сделать одно.

Переступив порог, посетитель спотыкался о каменную бадью (галло-римский саркофаг), затем взор его поражали металлические изделия.

На противоположной стене висела медная грелка над двумя каминными таганами и плитою, которая изображала ласкающего пастушку монаха. На полках виднелись повсюду вокруг светильники, замки, болты, гайки. Пол сплошь был усеян обломками красных черепиц. Стол посередине заняли наиболее достопримечательные экспонаты: каркас женского чепчика из Ко, две глиняные урны, медали, бутылка опалового стекла. Спинка коврового кресла была покрыта гипюром в форме треугольника. Правую стенку украшал кусок кольчуги, а под ним, в горизонтальном положении, на гвоздях, покоился уникум - алебарда.

Во второй комнате, куда вели две ступеньки вниз, хранились вывезенные из Парижа старинные книги вместе с теми, что найдены были Буваром и Пекюше по приезде в одном из шкафов. Его створки были сняты. Он назывался библиотекой.

Родословное древо семейства Круамар занимало одно весь дверной простенок. На смежном панно писанный пастелью портрет дамы в костюме эпохи Людовика XV был под пару Бувару-отцу. Для подзеркальника служили украшением черное фетровое сомбреро и громадный башмак на деревянной подошве, а в нем листья - остатки гнезда.

Между двумя кокосовыми орехами, которыми смолоду владел Пекюше, на камине помещался фаянсовый бочонок, с усевшейся верхом на него фигуркой поселянина. Рядом в корзине хранилась монетка децима, которую однажды изрыгнула утка.

Перед библиотекой горделиво стоял комод, инкрустированный ракушками, с плюшевыми украшениями. На нем кошка с мышью в зубах, сент-аллирская окаменелость, и шкатулка для рукоделья, сложенная из ракушек, а на шкатулке - графин с водою, в котором находилась груша бонкретьен.

Но лучше всего была статуя св. Петра в оконной нише! Его правая рука в перчатке сжимала ключ от рая, цвета незрелого яблока. Расписанная лилиями риза была небесно-голубая, а ярко-желтая тиара - остроконечна, как пагода. У него были нарумяненные щеки, большие круглые глаза, разинутый рот и кривой с раструбом нос. Над ним висел балдахин из старого ковра, на котором можно было различить двух амуров в венце из роз, а у ног его, как колонна, торчал горшок для масла с надписью белыми буквами по шоколадному фону: "Исполнено в присутствии Е. К. В. Герцога Ангулемского, в Нороне, 3 октября 1817 года".

Когда Пекюше лежал в постели, все это являлось ему в виде амфилады, а иногда он уходил даже в комнату Бувара, чтобы удлинить перспективу.

Одно место, перед кольчугой, оставалось свободным: оно предназначалось для баула времен Возрождения.

Он не был готов, Горжю все еще работал над ним в пекарне, подгоняя друг к другу отдельные панно, собирая их и вновь разнимая.

В одиннадцать часов он завтракал, затем болтал с Мели и часто после этого пропадал на весь день.

Чтобы подобрать вещи в стиле баула, Бувар и Пекюше рыскали по окрестностям. То, что они привозили, оказывалось неподходящим. Но они набрели на множество любопытных предметов. Они пристрастились к безделушкам, затем появилось увлечение средневековьем.

Начали они с посещения соборов; и высокие нефы, отражавшиеся в воде кропильниц, стекла, сверкавшие, как драгоценные камни, гробницы в глубине часовен, тусклое освещение в склепах, - все, вплоть до сырости стен, вызывало в них трепет удовольствия, благоговейное волнение.

Вскоре они научились разбираться в эпохах и, не нуждаясь в услугах пономарей, говорили:

- А, романский свод... Это XII столетие. Мы попадаем в готику - пламенеющий период.

Они старались понять символы, высеченные на капителях, например - двух гриффонов в Мариньи, клюющих цветущее дерево. В певчих со странными челюстями, изображенных на концах поясков в Фежероли, Пекюше усмотрел сатиру. А по поводу слишком уж непристойной фигуры на одной из оконниц в Герувиле Бувар заметил, что это свидетельствует о пристрастии наших предков к сальностям.

Они дошли до нетерпимого отношения к мельчайшим признакам упадка. Повсюду был упадок, и они скорбели о вандализме, возмущались окраскою стен.

Но стиль памятника не всегда согласуется с предполагаемым временем его возникновения. Полукруглая дуга XIII столетия еще господствует в Провансе. Стрельчатый свод, быть может, очень древен. И не все авторы согласны с тем, что романский свод старше готического. Это отсутствие достоверности сердило их.

Вслед за церквами они приступили к изучению феодальных крепостей, Домфронских и Фалезских. Под воротами они восхищались желобками подъемной решетки, а взобравшись на вышку, видели сначала всю равнину, затем крыши города, перекрестки улиц, повозки на площади, женщин, полощущих белье. Стена спускалась отвесно до кустарников крепостного рва, и они бледнели при мысли, что люди, вися на лестницах, карабкались на нее. Они решились бы заглянуть и в подземелье, но Бувару служил препятствием его живот, а Пекюше - страх перед змеями.

Им захотелось познакомиться со старыми замками, вроде Кюрси, Бюлли, Фонтеней, Лемармион, Аргуж. Иногда там, где-нибудь в углу, за навозною кучей, торчит Каролингская башня. Кухня, уставленная каменными скамьями, навевает воспоминания о пиршествах феодалов. Другим замкам придают необыкновенно грозный вид различимые еще и ныне три пояса стен, бойницы под лестницей, высокие острогранные башенки. Затем попадаешь в покои, куда лучи солнца проникают сквозь окно времен Валуа с выточенным, словно из слоновой кости, переплетом и нагревают рассыпанные по паркету зерна рапса. Аббатства служат ригами. Надписи на надгробных камнях стерлись. Посреди поля возвышается устоявшая часть здания, сверху донизу покрытая колеблемым от ветра плюшем.

Множество вещей вызывало в них вожделение: какой-нибудь оловянный горшок, стразовая пряжка, ситец с широкими разводами. Недостаток денег сдерживал их.

По счастливой случайности они откопали в Баллеруа у лудильщика готическую оконницу таких размеров, что ее оказалось возможным вставить в правую половину оконной рамы возле кресла. Колокольня Шавиньоля виднелась вдали, производя поразительное впечатление.

Горжю сделал налой из нижней части одного шкафика и поместил его под оконницей, поощряя их манию. Она была так сильна, что их искушали памятники, о которых неизвестно решительно ничего, как, например, загородный дом сезских епископов.

В Байе, по словам г-на де Комона, когда-то был театр. Они безуспешно разыскивали это место.

В селе Монреси есть луг, знаменитый тем, что некогда на нем найдены были медали. Они рассчитывали там на крупную поживу. Сторож их туда не пустил.

Также неудачны были их поиски канала, соединявшего в былое время Фалезский водоем с предместьем Кана. Утки, которых пустили в него, появились в Воселе с квохтаньем: "Кан, кан, кан", откуда произошло названье города.

Никакие хлопоты их не останавливали, никакая жертва.

На постоялом дворе в Мениль-Виллемане позавтракал в 1816 году г-н Галерон и заплатил четыре су. Они заказали там те же кушанья и с удивлением удостоверились, что цены с тех пор изменились!

Кто был основателем аббатства св. Анны? Существует ли родство между моряком Онфруа, который импортировал в XII столетии новый сорт картофеля, и Онфруа - губернатором Гастингса в эпоху Завоевания? Как раздобыть "Коварную пифию", комедию в стихах некоего Дютрезора, сочиненную в Байе и представляющую ныне одну из величайших редкостей? Во времена Людовика XIV Герамбер Дюпати, или Дюпастис Герамбер, написал сочинение, никогда не появлявшееся в свет, пересыпанное анекдотами об Аржантане; необходимо было найти эти анекдоты. Куда делись собственноручные мемуары г-жи Дюбуа де ла Пьер, которыми пользовался Луи Дапре, викарный священник Сен-Мартена при составлении неизданной истории Легля? Все это были проблемы, факты, которые любопытно было выяснить.

Но часто какое-нибудь беглое указание приводит к открытию безмерного значения.

И опять надев свои блузы, чтобы не возбуждать подозрений, они под видом разносчиков стали ходить по домам, скупая макулатуру. Им ее продавали кипами. Это были ученические тетради, счета, старые газеты, - ничего полезного.

Наконец Бувар и Пекюше обратились к Ларсонеру.

Он поглощен был кельтскими древностями и отвечал на их вопросы кратко, задавая им другие.

Наблюдали ли они в своей местности следы поклонения псу, какие встречаются в Монтаржи? И нет ли особых черт в праздновании Ивановой ночи, в брачных обрядах, народных речениях и т. п. Он даже просил их собрать для него несколько кремневых топориков, называвшихся celtae и употреблявшихся друидами "при их преступных жертвоприношениях".

С помощью Горжю они раздобыли дюжину таких топориков, послали ему самый маленький, а остальными обогатили свой музей.

Они прогуливались в нем любовно, сами его подметали, рассказывали о нем своим знакомым.

Однажды днем г-жа Борден и г-н Мареско явились его обозреть.

Их принял Бувар и для начала показал им сени.

Балка была не что иное, как старая фалезская виселица, согласно утверждению продавшего ее плотника, которому об этом сообщил его дед.

Большая цепь в коридоре происходила из подземных темниц Тортевальского замка. Нотариус заметил, что такие цепи висят на тумбах перед парадными подъездами, но Бувар был убежден, что ею когда-то сковывали узников, он распахнул дверь в первую комнату.

- К чему все эти черепки? - воскликнула г-жа Борден.

- Чтобы нагревать бани; но разрешите соблюдать некоторый порядок. Здесь перед вами гробница, открытая на постоялом дворе, где она служила для водопоя.

Затем Бувар взял в руки обе урны с землею, которая была человеческим прахом, и приблизил к своим глазам бутылку, чтобы показать, каким образом римляне проливали в нее слезы.

- Но у вас тут одни только мрачные вещи!

Действительно, это было слишком, пожалуй, серьезно для дамы, и он вынул из ящичка несколько медных монет и одно серебряное денье.

Г-жа Борден спросила нотариуса, какую сумму могло бы это составить в настоящее время.

Кольчуга, которую рассматривал Мареско, выскользнула у него из рук. Бувар скрыл свое неудовольствие.

Он даже любезно снял алебарду и, нагибаясь, поднимая руки, стуча каблуками, делал вид, будто рассекает коню поджилки, колет как штыком, убивает неприятеля. Вдове он показался силачом.

Она пришла в восторг от комода с ракушками. Сенталлирская кошка очень ее изумила, груша в графине - несколько меньше. Затем, подойдя к камину, она сказала:

- Ах, эту шляпу следовало бы отдать в починку.

- Три пули продырявили ее поля. Она принадлежала атаману разбойников Давиду де Ла Базоку, изменнически выданному и убитому на месте в эпоху Директории.

- Тем лучше, - хорошо сделали, - сказала г-жа Борден.

Мареско презрительно посмеивался, глядя на редкости. Он не оценил башмака на деревянной подошве, который был некогда вывеской у торговца обувью, и не понял, к чему нужен фаянсовый бочонок, простая посудина для сидра; а св. Петр, откровенно говоря, производил жалкое впечатление - у него был вид пьяницы.

Г-жа Борден заметила:

- Вам он, однако, должен был обойтись недешево.

- О, не так уж дорого. Один кровельщик отдал его за пятнадцать франков.

Затем она выразила неодобрение даме в пудренном парике за неприличное декольте.

- Ну, это не беда, - возразил Бувар, - было бы оно только красиво.

И прибавил, понизив голос:

- Как у вас, например.

Нотариус стоял к ним спиною, разглядывая ветви семейного дерева Круамар. Она ничего не ответила, но стала играть своею длинною цепочкой от часов. Груди ее вздували черный шелк корсажа, и, слегка прищурив глаза, она опускала подбородок, как пыжащийся голубь, затем спросила с простодушным видом:

- Как звали эту даму?

- Неизвестно. Она была любовницей регента, - знаете, того, что так напроказил.

- Я думаю, скрижали времен...

И нотариус, не докончив фразы, выразил сожаление по поводу примера, который был подан в пылу страстей главою государства.

- Но вы все таковы!

Мужчины запротестовали. Последовал диалог о женщинах, О любви. Мареско утверждал, что существует много счастливых союзов; иногда человек даже не подозревает, что счастье у него под рукою. Намек был прозрачен. Щеки у вдовы зарделись, но, почти немедленно оправившись, она сказала:

- Мы вышли из возраста, когда делают глупости, не правда ли, г-н Бувар?

- Хе, хе, я этого не скажу про себя.

И предложив ей руку, он повел ее в другую комнату.

- Осторожно, здесь ступеньки. Вот так. Теперь взгляните на оконницу.

На ней можно было рассмотреть алый плащ и два крыла у ангела. Все остальное терялось под слоем свинца, скреплявшего многочисленные трещины на стекле. Вечерело, тени удлинились, г-жа Борден сделалась чинной.

Бувар вышел и вернулся закутанный в шерстяное одеяло, затем опустился на колени перед налоем, раздвинул локти, закрыл руками лицо, подставив солнечным лучам свою плешь. И он был уверен в произведенном впечатлении, потому что сказал:

- Разве не похож я на средневекового монаха?

Затем он поднял голову, взор у него затуманился, и лицо приняло мистическое выражение. В коридоре раздался торжественный голос Пекюше:

- Не бойся, это я.

И он вошел с каской на голове: это был железный горшок с остроконечными ушками.

Бувар был все еще коленопреклонен. Оба гостя продолжали стоять. Минута прошла в оцепенении.

Пекюше показалось, что г-жа Борден недостаточно очарована. Он спросил, все ли она видела.

- Кажется, все.

Показав на стену, он сказал еще:

- Виноват, здесь у нас будет вещь, которая в настоящее время реставрируется.

Вдова и Мареско удалились.

Оба друга придумали игру в соревнование. Они порознь совершали экскурсии, и один старался перещеголять другого в приобретениях. Пекюше только что раздобыл каску.

Бувар поздравил его с нею и выслушал похвалу за одеяло, которое Мели, при помощи шнурков, превратила в монашеское облачение. Они его надевали поочередно, когда принимали гостей.

У них побывали Жирбаль, Фуро, капитан Герто, затем особы менее видные: Ланглуа, Бельжамб, фермеры и даже соседские служанки. И каждый раз друзья повторяли свои объяснения, показывали место, где поставлен будет баул, напускали на себя скромность, просили не пенять на загроможденность помещения.

Пекюше в такие дни носил феску зуава, купленную им когда-то в Париже, считая ее более соответствующей художественной обстановке. В определенный момент он надевал каску и сдвигал ее на затылок, чтобы открыть лицо. Бувар не забывал манипуляций с алебардой; под конец они спрашивали друг друга глазами, достоин ли посетитель того, чтобы ему показали "средневекового монаха".

Какое они почувствовали волнение, когда перед их воротами остановилась коляска г-на де Фавержа! Ему нужно было сказать им только два слова, а именно:

Гюрель, его поверенный в делах, сообщил ему, что, повсюду разыскивая документы, они купили старые бумаги на ферме Обри.

- Совершенно верно.

Не нашли ли они писем гостившего в Обри барона де Гонневаля, бывшего адъютанта герцога Ангулемского? Некоторые лица хотели бы иметь эту корреспонденцию по семейным соображениям.

Ее у них не было, но они располагали вещью, которая его заинтересовала бы, если бы он соблаговолил последовать за ними в библиотеку.

Ни разу еще не скрипели в коридоре такие лакированные сапоги. Граф споткнулся о саркофаг, чуть было не растоптал несколько черепиц, обошел кресло, спустился по двум ступенькам. Войдя во вторую комнату, они ему показали под балдахином, перед св. Петром, горшок для масла, изготовленный в Нороне.

Бувар и Пекюше полагали, что дата подчас может оказать услугу.

Граф из вежливости осмотрел их музей. Он повторял: "Мило! Очень хорошо!", все время похлопывая себя по губам набалдашником трости, и, со своей стороны, поблагодарил их за то, что они спасли от гибели эти обломки средневековья, эпохи, когда процветали религиозная вера и рыцарская самоотверженность. Он любил прогресс и предался бы, как и они, этим интересным занятиям, но политика, государственный совет, сельское хозяйство - настоящий водоворот - поглощали его.

- Впрочем, после вас останутся только объедки, ибо скоро вы захватите в свои руки все достопримечательности департамента.

- Без похвальбы, мы на это надеемся, - сказал Пекюше.

Тем не менее кое-что можно еще открыть в Шавиньоле, например: в углу кладбищенской стены с незапамятных времен лежит кропильница, зарытая в землю.

Они были весьма обрадованы этим сообщением, затем обменялись взглядом, означавшим: "Стоит ли?", но граф уже открыл дверь.

Мели, прятавшаяся за нею, вдруг убежала.

Проходя по двору, г-н де Фаверж заметил Горжю. Тот курил трубку, скрестив руки.

- У вас служит этот малый? Гм! В дни волнений я бы на него не положился.

И гость сел в свой кабриолет.

Отчего служанка испугалась его?

Расспросив ее, они узнали, что она служила у него на ферме. Это была та самая девочка, которая при первом их посещении два года тому назад давала пить жнецам.

Ее взяли прислуживать в замке и рассчитали "вследствие ложных доносов".

Что до Горжю, то в чем его можно упрекнуть? Он был очень ловок и относился к ним с чрезвычайным уважением.

На следующий день они чуть свет отправились на кладбище.

Бувар начал палкою исследовать указанное место. Зазвучало твердое тело. Они вырвали немного сорной травы и обнаружили каменную чашу, купель для крещения, в которой росли растения.

Однако нет такого обыкновения - зарывать в землю купели вне церковных стен.

Пекюше зарисовал ее, Бувар - описал, и все это они послали Ларсонеру.

Ответ от него пришел немедленно:

"Победа, дорогие собратья! Это бесспорно друидическая чаша!"

Во всяком случае он призывал их к осторожности. Топорик был сомнителен, и, как в своих, так и в их интересах, он указывал им ряд сочинений, в которых надлежало справиться.

В post-scriptum'e Ларсонер признавался им в желании взглянуть на чашу, и притом в ближайшие дни, в связи с путешествием по Бретани.

Тогда Бувар и Пекюше погрузились в кельтскую археологию.

Согласно этой науке древние галлы, предки французов, поклонялись Кирку и Крону, Таранису Эзусу, Неталемнии, небу и земле, ветру, водам, и превыше всего - великому Тевтатесу, являвшемуся Сатурном для язычников, ибо Сатурн, когда он царствовал в Финикии, взял в жены нимфу по имени Анобрет, от которой имел сына Иеуда; у Анобрет же есть сходство с Саррой: Иеуд был принесен в жертву (или был к тому близок) подобно Исааку; таким образом, Сатурн - это Авраам, а отсюда следует, что религия галлов имеет общее происхождение с иудейской.

Общество предков было устроено очень хорошо. К первому классу принадлежали народ, знать и царь, ко второму - законоведы, а к третьему, самому высшему, согласно утверждению Тайепье - "различного рода философы", то есть друиды или сарониды, в свою очередь делившиеся на эвбагов, бардов и вещателей.

Одни пророчили, другие воспевали, третьи преподавали ботанику, медицину, историю и литературу, словом "все современные им искусства". Пифагор и Платон были их учениками. Они научили греков метафизике, персов - колдовству, этрусков - утробогаданию, а римлян - лужению меди и приготовлению окороков.

Но от этого народа, господствовавшего над древним миром, остались только камни, из которых одни лежат в одиночку или группами по три, а другие расположены в виде галереи или стены.

Бувар и Пекюше, исполнившись пыла, изучили один за другим камень Поста в Юсси, сдвоенный камень в Гесте, камень Дарье близ Легля и всякие другие.

Все эти глыбы, одинаково неинтересные, быстро им наскучили; и однажды, обозрев каменный столб, они собирались уже вернуться домой, когда проводник повел их в буковый лесок, заваленный гранитными глыбами, похожими на пьедесталы или на чудовищных размеров черепах.

Самая большая из них выдолблена как таз. Один край приподнят, и две выемки, начинаясь в днище, идут до земли; они предназначались для стока крови, в этом нельзя сомневаться. Случай таких вещей не порождает.

Корни деревьев переплетались вокруг этих обломанных цоколей. Моросил дождь, вдали, как большие призраки, поднимались клочья тумана. Легко было представить себе жрецов под листвою в золотых тиарах и белых одеяниях, приносимых в жертву людей со связанными на спине руками и наклонившуюся над чашей друидессу, наблюдающую за красным ручьем, между тем как вокруг ревет толпа под гром кимвалов и труб, сделанных из рогов зубра.

У них сразу сложилось решение.

Однажды в лунную ночь они пошли на кладбище, крадучись, как воры, в тени домов. Ставни были заперты, и лачуги спокойны; ни одна собака не лаяла.

Горжю был с ними. Они принялись за работу. Слышен был только хруст камешков, когда на них натыкалась лопата, погружаясь в дерн.

Соседство мертвецов было им неприятно; башенные часы все время хрипели, и розетка на фронтоне церкви была словно глаз, следивший за святотатцами. Наконец они унесли чашу.

На следующий день они снова посетили кладбище, чтобы взглянуть на следы своего предприятия.

Аббат, вышедший подышать свежим воздухом, попросил их оказать ему честь - зайти к нему и, введя их к себе в маленький зал, посмотрел на них странным взглядом.

Посреди поставца для посуды, между тарелками, стояла суповая миска, расписанная желтыми букетами.

Пекюше похвалил ее, не зная, что сказать.

- Это старый руанский фаянс, - ответил кюре, - семейная драгоценность.

Знатоки ее ценят, особенно г-н Мареско. Он же сам не питает страсти к редкостям.

И так как они, казалось, не понимали, то он им объявил, что видел собственными глазами, как они похитили купель для крещения.

Оба археолога были очень сконфужены, что-то пролепетали. Ведь этот предмет лежал без употребления.

Все равно! Они обязаны его возвратить.

Конечно! Но пусть им предоставят, по крайней мере, возможность пригласить художника, чтобы срисовать чашу.

- Пусть будет по-вашему, господа.

- Это останется между нами, не правда ли? - сказал Бувар. - Как на исповеди!

Священник улыбнулся и жестом успокоил их.

Они не его боялись, а скорее Ларсонера. Когда он будет проездом в Шавиньоле, то позарится на чашу, и его болтовня дойдет до слуха правительства. Из осторожности они ее упрятали в пекарню, затем в беседку, в шалаш, в один из шкафов. Горжю устал ее перетаскивать.

Владение таким предметом пристрастило их к кельтским древностям Нормандии.

Их происхождение - египетское. Сез, в департаменте Орны, пишется иногда Саис, как город Дельты. Галлы клялись буйволом, - заимствование быка Аписа. Латинское прозвище жителей Байе - Беллокасты - ведет начало от Beli casa, жилища, святилища Бэла. Бэл и Озирис - одно и то же божество. "Нет ничего невероятного в том, - говорит Мангу де ла Лонд, - что близ Байе существовали друидические памятники". "Этот край, - прибавляет г-н Руссель, - сходен с тем, где египтяне воздвигли храм Юпитеру-Аммону". Итак существовал храм, и в нем были сокровища. Все кельтские памятники обладают ими.

В 1715 году, - докладывает дон Мартен, - некто Герибель откопал в окрестностях Байе несколько глиняных сосудов с костями и решил, согласно преданию и забытым авторитетам, что это место, некрополь, было горою Фаунусом, где погребен Золотой телец.

Между тем Золотой телец был предан сожжению, если только библия не заблуждается!

Прежде всего, где находится гора Фаунус? Авторы этого не указывают. Местные жители ничего об этом не знают. Следовало бы предпринять раскопки, и с этим намерением приятели отправили г-ну префекту петицию, оставшуюся без ответа.

Возможно, что гора Фаунус исчезла и что это был не холм, а курган. Что означали курганы?

Многие из них содержат скелеты, лежащие в том же положении, какое плод принимает в материнской утробе. Это значит, что гробница была для них как бы второю маткою, подготовлявшею их к другой жизни. Итак, курган символизирует женский орган, подобно тому, как воздвигнутый камень является органом мужским.

В самом деле, повсюду, где сохранились камни друидов, удержался непристойный культ. Об этом свидетельствует то, что происходило в Геранде, Шишбуше, Круазике, Ливаро. В былое время башни, пирамиды, свечи, придорожные столбы и даже деревья означали фаллос, и для Бувара и Пекюше все сделалось фаллосом. Они собирали вальки от карет, ножки кресел, засовы, аптекарские пестики. Посетителей своих они спрашивали:

- Это, по-вашему, на что похоже?

Затем открывали тайну, и если им отказывались верить, они жалостливо пожимали плечами.

Однажды вечером, когда они размышляли об учениях друидов, к ним пришел аббат, храня смиренный вид.

Немедленно они принялись показывать ему музей, начав с оконницы; но им не терпелось перейти к новому отделению - фаллосов. Священник остановил их, считая эту выставку неприличной. Он пришел потребовать обратно купель.

Бувар и Пекюше стали умолять еще о двух неделях, чтобы иметь время сделать отливку.

- Лучше не откладывать, - сказал аббат.

Затем он заговорил о других вещах.

Пекюше, отлучившийся на минуту, сунул ему в руку наполеондор.

Кюре шарахнулся от него.

- Ах! Для ваших бедных!

И г-н Жефруа, покраснев, запрятал червонец в сутану.

Отдать чашу, чашу для жертвоприношений! Ни за что в жизни! Они даже хотели научиться древнееврейскому языку, который был родоначальником кельтского, если только сам от него не произошел. И они собирались отправиться в путешествие по Бретани, начав с Ренна, где у них назначено было свидание с Ларсонером, для изучения урны, упоминаемой в мемуарах Кельтской академии и содержавшей, по-видимому, прах царицы Артемизы; но тут вошел мэр, не снимая шляпы, бесцеремонно, как этого можно было ждать от такого грубого человека.

- Это не дело, господа хорошие! Нужно ее отдать.

- Что?

- Шутники! Я знаю, что вы ее скрываете.

Кто-то предал их.

Они возразили, что она у них сохраняется с разрешения г-на кюре.

- Это мы узнаем.

И Фуро удалился.

Он вернулся через час.

- Кюре отрицает это! Объяснитесь.

Они уперлись на своем.

Прежде всего, никому не нужна эта кропильница, так как она не кропильница. Они могут это доказать множеством научных доводов. Затем они предложили признать в своем завещании, что она принадлежит общине.

Они даже готовы были купить ее.

- И к тому же это моя вещь! - повторял Пекюше.

Двадцать франков, принятые г-ном Жефруа, служили доказательством сделки, а если бы пришлось держать ответ перед мировым судьею, - тем хуже, он принесет ложную присягу!

Во время этих споров он несколько раз вспоминал про суповую миску, и в душе его пробудилось желание, жажда обладать этим фаянсом. Пусть ее отдадут ему, тогда он возвратит купель. В противном случае - ни за что.

От усталости или боясь скандала, г-н Жефруа уступил миску. Она заняла место в их коллекции рядом с чепчиком из Ко. Купель украсила собою церковную паперть, и, утратив ее, они утешились мыслью, что народ в Шавиньоле не знает ее ценности.

Но суповая миска внушила им вкус к фаянсам: новый предмет для изучения и для разведок в окрестностях.

В ту пору люди со вкусом охотились за старыми руанскими подносами. У нотариуса их было несколько штук, и это снискало ему как бы репутацию художника, предосудительную при его профессии, но искупаемую серьезными сторонами его характера.

Узнав, что Бувар и Пекюше приобрели суповую миску, он пришел предложить им какую-нибудь мену.

Пекюше отказался.

- Ну что ж, не надо.

И Мареско осмотрел их керамику.

Все предметы, развешанные по стенам, были синего цвета с грязновато-белым фоном, только рога изобилия отливали зелеными и алыми оттенками. Были там бритвенные тазы, тарелки и подстаканники, - вещи, которые они долго высматривали и уносили домой, прижимая к сердцу, пряча под полой сюртука.

Мареско похвалил коллекцию, заговорил о других сортах фаянса, испано-арабском, голландском, английском, итальянском и, ослепив их своей эрудицией, сказал:

- Можно мне еще разок взглянуть на вашу суповую миску?

Он щелкнул по ней пальцем, затем присмотрелся к двум нарисованным на крышке буквам С.

- Руанская марка! - сказал Пекюше.

- О-о! У Руана, собственно говоря, не было марки. Когда неизвестен был Мутье, все французские фаянсовые изделия были из Невера. То же и с Руаном теперь! К тому же его в совершенстве имитируют в Эльбефе.

- Не может быть!

- Майолики отлично поддаются имитации. Ваш экземпляр не представляет никакой ценности, и я собирался сделать порядочную глупость!

Когда нотариус ушел, Пекюше без сил свалился в кресло.

- Не нужно было возвращать кропильницу, - сказал Бувар, - но ты увлекаешься! Ты всегда готов зарваться!

- Да, я увлекаюсь!

И схватив суповую миску, Пекюше швырнул ее так, что она отлетела к саркофагу.

Бувар, более спокойный, подобрал осколки, один за другим; немного спустя у него появилась такая мысль:

- Мареско из зависти мог подшутить над нами!

- Как?

- Я совсем не считаю доказанным, что суповая миска - подделка. Возможно, что поддельны другие предметы, которыми он, судя по его виду, восхищался.

И конец дня прошел в колебаниях, сожалениях.

Из-за этого все же не приходилось отменять поездку в Бретань. Они даже собирались взять с собою Горжю, чтобы он помогал им при раскопках.

С некоторого времени он ночевал у них в доме, чтобы поскорее закончить ремонт баула. Перспективою отъезда он был недоволен и однажды сказал им, когда они говорили о менгирах и курганах, которые надеялись увидеть:

- Я знаю места получше; на юге Алжира, близ источников Бу-Мурсуга, их можно найти множество.

Он даже описал одну гробницу, случайно открытую в его присутствии и содержавшую скелет, который сидел на корточках, как обезьяна, обхватив руками колени.

Ларсонер, когда они сообщили ему об этом факте, не придал ему никакой веры.

Бувар его раздразнил, углубив тему.

Как объяснить бесформенность галльских памятников, коль скоро эти самые галлы были во времена Юлия Цезаря цивилизованными людьми? Очевидно, это произведения более древнего народа.

Такая гипотеза, по мнению Ларсонера, грешила недостатком патриотизма.

Безразлично. Нет никаких доказательств, что эти памятники созданы галлами. "Укажите нам какой-нибудь текст!"

Академик рассердился, перестал отвечать, и они были этому очень рады, до того им надоели друиды.

Их неумение разбираться в керамике и в кельтских древностях объяснялось незнанием истории, в частности - истории Франции.

У них в библиотеке имелось сочинение Анкетиля, но ряд королей-ленивцев весьма мало их позабавил. Подлость дворцовых сенешалов нисколько их не возмутила, и они бросили Анкетиля, раздраженные его глупыми рассуждениями.

Тогда они запросили Дюмушеля: "Какая история Франции самая лучшая?"

Дюмушель от их имени взял абонемент в кабинете для чтения и выслал им письма Огюстена Тьерри и два тома Женуда.

По мнению этого писателя, королевская власть, религия и национальные собрания - вот "основы" французской нации, восходящие ко времени Меровингов. Каролинги отступили от них. Капетинги, в согласии с народом, старались их сохранить. При Людовике XIII была установлена абсолютная власть, дабы победить протестантизм, последнее усилие феодализма, а 89-й год является возвращением к конституции предков.

Пекюше был восхищен идеями автора.

Бувар, сначала прочитавший Огюстена Тьерри, отнесся к ним с презрением.

- Что ты мелешь там про свою французскую нацию, если не существовало ни Франции, ни Национальных собраний! И Каролинги решительно ничего не узурпировали! А короли не освободили коммун! Читай сам!

Пекюше согласился с очевидностью и вскоре превзошел Бувара в научной строгости. Он счел бы для себя позором произнести "Шарлемань" вместо "Карл Великий" и "Кловис" вместо "Хлодвиг".

Тем не менее он был увлечен Женудом, считая ловким такое соединение двух концов французской истории, при котором середина является пустою вставкой. И желая исчерпать все вопросы, они обратились к сборникам Бюше и Ру.

Но пафос предисловий, - это смесь социализма с католицизмом, - вызывал в них отвращение; слишком многочисленные подробности мешали видеть общую картину.

Они прибегли к помощи Тьера.

Это было летом 1845 года, в садовой беседке. Пекюше, подставив под ноги скамеечку, читал вслух своим замогильным голосом, не утомляясь, останавливаясь только для того, чтобы запустить пальцы в табакерку. Бувар слушал его с трубкою во рту, раздвинув колени, расстегнув верхние пуговицы панталон.

От стариков доводилось им слышать о 93-м годе; и чуть ли не личные воспоминания оживляли скучное повествование автора. В те времена большие дороги полны были солдат, распевавших Марсельезу. Женщины, сидя у ворот, сшивали полотнища для палаток. Иногда проносился поток людей в красных колпаках, и на конце пики торчала бледная голова со свисавшими волосами. Облако пыли окружало высокую трибуну в Конвенте, где люди с яростными лицами призывали к убийствам. Проходя среди белого дня мимо Тюильрийского бассейна, можно было слышать стук гильотины, похожий на удары копра.

А ветерок шевелил гроздьями беседки, колыхался спелый ячмень, посвистывал дрозд. Оглядываясь вокруг, они наслаждались этим спокойствием.

Какая жалость, что не удалось поладить с самого начала! Ведь если бы роялисты мыслили, как патриоты, если бы двор обнаружил побольше откровенности, а противники его - поменьше свирепости, не случилось бы многих несчастий.

Болтая на эту тему, они увлекались. Свободомыслящий и чувствительный Бувар был приверженцем конституции, Жиронды, героев термидора. Желчный Пекюше, сторонник сильной власти, объявил себя санкюлотом и даже робеспьеристом.

Он одобрял казнь короля, самые свирепые декреты, культ Верховного существа. Бувар предпочитал поклонение природе. Он бы с удовольствием приветствовал образ толстой женщины, изливающей на поклонников из сосцов своих не воду, а шамбертен.

Желая в своих доводах опираться на большее количество фактов, они раздобыли другие сочинения: Монгаяра, Прюдома, Галлуа, Лякретеля и пр., и противоречивость этих книг их ничуть не смущала. Каждый брал из них то, что могло послужить в защиту его взглядов.

Так, например, Бувар не сомневался, что Дантон за сто тысяч экю согласился вносить гибельные для Республики законопроекты, а Пекюше утверждал будто Верньо потребовал за это шесть тысяч франков в месяц.

- Никогда в жизни! Объясни-ка мне лучше, за что сестра Робеспьера получала пенсию от Людовика XVIII?

- Совсем не от него, а от Бонапарта, и если ты о нем такого мнения, то кто была особа, имевшая тайное свидание с Эгалитэ незадолго до его казни? Я требую, чтобы в мемуарах г-жи Кампан восстановлены были выброшенные абзацы! Смерть дофина представляется мне подозрительной. Пороховой погреб в Гренеле, взорвавшись, убил две тысячи человек! Причина, говорят, неизвестна - какой вздор!

Пекюше ведь о ней догадывался и все преступления объяснял махинациями аристократов, иноземным золотом.

В представлениях Бувара "вознеситесь на небо, сыновья св. Людовика", верденские девы и панталоны из человеческой кожи были неоспоримы. Он соглашался со списками Прюдома: ровно один миллион жертв.

Но Луара, побагровевшая от крови, начиная от Сомюра и до Нанта, на протяжении восемнадцати миль, поселила в нем сомнения. Возымел их также Пекюше, и они стали с недоверием относиться к историкам.

Революция в глазах одних историков является делом сатаны. Другие считают ее величественной аномалией. Жертвы с обеих сторон, конечно, мученики.

Тьерри, говоря о варварах, показывает, как глупо доискиваться, был ли тот или иной правитель плох или хорош. Отчего не следовать тому же методу при изучении более близких нам эпох? Но история должна быть мстительницей за мораль. Тациту мы обязаны благодарностью за то, что он умалил Тиберия. В конце концов имела ли королева любовников, замышлял ли Дюмурье измену уже при Вальми, кто начал первый в прериале - Гора или Жиронда, а в термидоре - якобинцы или Равнина, - какое значение имеет это для Революции, причины которой глубоки, а следствия неисчислимы?

Конечно, должно было произойти то, что произошло; но предположите, что королю удалось бежать без помехи, что Робеспьер скрылся или что Бонапарт убит, - а такие случайности зависели от добросовестности какого-нибудь хозяина гостиницы, от незапертой двери, от уснувшего караульного, - и ход истории был бы иной.

У приятелей не осталось ни одной ясной идеи относительно людей и событий этой эпохи.

Чтобы судить о ней беспристрастно, нужно было бы прочесть все исторические книги, все мемуары, все газеты и все рукописные документы, ибо малейший пропуск может породить ошибку, которая повлечет за собою другие, и так без конца. Они от этого отказались.

Но у них появился вкус к истории, потребность в самодовлеющей истине.

Быть может, ее легче обнаружить в древних веках. Писатели, более далекие от событий, должны говорить о них бесстрастно. И они начали с добряка Роллена.

- Что за нагромождение вздора! - воскликнул Бувар после первой же главы.

- Погоди немного, - сказал Пекюше, роясь в нижней части книжного шкафа, где стояли книги бывшего владельца усадьбы, старого юриста, маниака и остроумца.

И перебрав много романов и театральных произведений, вместе с томом Монтескье и переводами из Горация, он нашел то, что искал: сочинения Бофора по римской истории.

Тит Ливий считает Ромула основателем Рима, Саллюстий оказывает эту честь троянцам Энея. Кориолан умер в изгнании, по сообщению Фабия Пиктора, вследствие козней Аттия Тулла, если верить Дионисию; Сенека утверждает, что Гораций Коклес вернулся победителем, Дион - что он был ранен в ногу. А Ла Мот ле Вайе высказывает подобные же сомнения, говоря о других народах.

Нет единогласия во взглядах на древность халдеев, на век Гомера, на существование Зороастра и двух ассирийских царств. Квинт Курций сочинял басни. Плутарх опровергает Геродота. О Цезаре у нас было бы иное представление, будь Верцингеторикс автором его комментариев.

Древняя история туманна из-за скудости источников, новая изобилует ими; и Бувар с Пекюше вернулись к Франции, принялись за Сисмонди.

Смена во времени такого множества людей внушила им желание познакомиться с ними поближе, вмешаться в дело. Им хотелось прочитать в подлиннике Григория Турского, Монстреле, Коммина, всех, чьи имена звучали странно или приятно.

Но события перепутывались у них в голове, так как они не знали хронологии.

По счастью у них была мнемоника Дюмушеля, книжка in 12ў в папке, с таким эпиграфом: "Учи забавляя!"

В ней сочетались три системы - Аллеви, Пари и Фенегля.

Аллеви преобразует цифры в фигуры, причем 1 изображается башней, 2 - птицей, 3 - верблюдом и так далее. Пари поражает воображение ребусами: кресло, украшенное гвоздями (clous) с винтиками (vis), дает: clou, vis - Кловис, и так как масло на огне издает "рик, рик", то мерланы на сковородке напомнят Хильперика. Фенегль делит вселенную на дома с комнатами, из которых в каждой четыре стены, в каждой стене девять простенков и на каждом простенке - по эмблеме. Таким образом, первый король первой династии займет в первой комнате первый простенок, маяк (phare) на горе (mont) укажет, что его звали "Pharamond" - Фарамунд, по системе Пари, а если, по совету Аллеви, поместить сверху зеркало, означающее 4, птицу - 2 и обруч - 0, то получается 420, год воцарения этого короля.

Для большей ясности они приняли за мнемоническую основу собственный свой дом, свое обиталище, связав с каждой из его частей особое событие, и двор, сад, окрестности, весь край имели для них отныне только тот смысл, что способствовали памяти. Межевые столбы на полях ограничивали определенные эпохи, яблони были родословными древами, кусты - сражениями, мир стал символом. На стенах они отыскивали множество отсутствующих вещей, начинали видеть их в конце концов, но уже не знали годов, означаемых ими.

К тому же хронология не всегда достоверна. Из школьного учебника они узнали, что Иисус родился на пять лет раньше, чем принято думать, что у греков было три способа исчислять Олимпиады, а у латинян - восемь способов для установления начала года. Столько же, стало быть, источников для ошибок, помимо тех, к которым ведут зодиаки, эры и различные календари.

И начав с беспечного отношения к годам, они кончили презрительным отношением к фактам.

Вот философия истории действительно существенна!

Бувар не мог дочитать до конца знаменитой речи Боссюэта.

- Орел из Мо шутник! Он забывает про Китай, Индию и Америку! Но заботливо нам сообщает, что Феодосий был "радостью вселенной", что Авраам "стоял наравне с царями" и что философия греков ведет свое начало от евреев. Его интерес к евреям меня раздражает.

Пекюше согласился с этим мнением и посоветовал Бувару читать Вико.

- Можно ли допустить, - возражал Бувар, - чтобы басни были правдивее, чем истины историков?

Пекюше попытался толковать мифы, увязнув в Scienza Nuova.

- Не станешь же ты отрицать, что у провидения есть план?

- Я его не знаю, - сказал Бувар.

И они решили положиться в этом отношении на Дюмушеля.

Профессор признался, что теперь он в области истории сбит с толку.

- Она меняется что ни день. Сомнению подвергаются римские цари и странствия Пифагора. Производятся нападки на Велизария, Вильгельма Телля и даже на Сида, оказавшегося, благодаря последним открытиям, простым разбойником. Приходится пожелать, чтобы больше не делалось открытий, а Институту надлежало бы даже установить своего рода канон, который предписал бы, чему надо верить.

В post-scriptum'e он привел правила критики, заимствованные им из курса Дону:

"Ссылка, в виде доказательства, на свидетельство масс - плохое доказательство; массы не для того существуют, чтобы свидетельствовать.

Следует отвергать невозможные вещи, например, утверждение, будто Павзаний видел камень, проглоченный Сатурном.

Архитектура способна лгать, тому пример - арка на форуме, где Тит назван первым покорителем Иерусалима, который до него был взят Помпеем.

Медали вводят иногда в заблуждение. При Карле IX были выбиты монеты с чеканом Генриха II.

Надобно считаться с ловкостью подделывателей и пристрастием защитников и клеветников".

Мало кто из историков работал согласно этим правилам, все руководствовались интересами религии, нации, партии, доктрины, или желанием бранить королей, поучать народ, показывать примеры нравственного поведения.

Не лучше их и другие, притязающие только на роль повествователей, потому что всего нельзя рассказать, нужно выбирать. Но выбор документов будет всегда определяться известным направлением, и так как оно различно в зависимости от положения писателя, то никогда история не будет иметь твердого основания.

"Это печально", - думали друзья.

Однако можно было взять какой-нибудь сюжет, исчерпать источники, надлежащим образом их исследовать, затем сгустить в рассказе, который был бы своего рода сводкою, отражающей истину во всем ее объеме. Подобный труд представлялся Пекюше исполнимым.

- Хочешь, попробуем составить какую-нибудь историю?

- С превеликим удовольствием! Но какую?

- В самом деле, какую?

Бувар уселся, Пекюше расхаживал взад и вперед по музею. Когда горшок для масла попался ему на глаза, он вдруг остановился.

- Не написать ли нам биографию герцога Ангулемского?

- Да ведь это был дурак! - возразил Бувар.

- Ничего не значит! Второстепенные личности оказывают подчас огромное влияние, и в руках этого человека были, может быть, пружины событий.

Они могли бы почерпнуть сведения из книг; г-н де Фаверж, наверное, тоже ими располагает, - как собственными, так и полученными от старых дворян из числа его друзей.

Они обдумали этот проект, обсудили и порешили, наконец, провести две недели в муниципальной библиотеке Кана, чтобы собрать материал.

Библиотекарь предоставил в их распоряжение книги по общей истории, брошюры и раскрашенную литографию, изображавшую герцога Ангулемского в полупрофиль.

Синее сукно его мундира еле проглядывало из-под эполет, орденов и широкой красной ленты Почетного легиона. Необыкновенно высокий воротник обхватывал длинную шею. Грушевидную голову обрамляли завитки прически и узкие баки, а тяжелые веки, очень крупный нос и толстые губы придавали лицу выражение незначительное, но доброе.

Сделав выписки, друзья составили план.

Рождение и детство представляют мало любопытного. Один из гувернеров герцога - аббат Гене, враг Вольтера. В Турине он изучает походы Карла VIII и отливает пушку. Поэтому, несмотря на молодость, его назначают командиром полка гард-ноблей.

1797. Его женитьба.

1814. Англичане берут Бордо. Он устремляется туда вслед за ними и показывает свою особу населению. Описание его наружности.

1815. Бонапарт нападает на него врасплох. Он призывает немедленно испанского короля, а Тулон, без Массена, предается англичанам.

Операции на юге. Он разбит, но отпущен под условием возвращения алмазов из короны, захваченных ускакавшим во всю прыть королем, его дядей.

После Ста Дней он возвращается со своими родителями и живет спокойно. Проходит несколько лет.

Испанская война. Лишь только он перешел Пиренеи, победа повсюду сопутствует потомку Генриха IV. Он берет Трокадеро, достигает Геркулесовых столпов, подавляет заговоры, обнимает Фердинанда и возвращается.

Триумфальные арки, цветы, преподносимые молодыми девицами, обеды в префектурах, молебны в соборах. Парижане опьянены восторгом. Город устраивает в его честь банкет. В театрах песни намекают на героя.

Энтузиазм ослабевает, судя по тому, что в 1827 году, в Шербурге, организованный по подписке бал не удается.

В качестве главного адмирала Франции он делает смотр флоту, отправляющемуся в Алжир.

Июль 1830 года. Мармон знакомит герцога с положением дел. Он приходит в такую ярость, что ранит себе руку о шпагу генерала.

Король возлагает на него командование всеми силами.

В Булонском лесу ему встречаются три армейские части, но, пытаясь обратиться к ним с речью, он не может связать двух слов.

Из Сен-Клу он мчится к Севрскому мосту. Холодное отношение войск. Это его не смущает. Семейство короля покидает Трианон. Он усаживается под дубом, разворачивает карту, размышляет, снова вскакивает на коня, проезжает перед Сен-Сиром и ободряет воспитанников несколькими словами.

В Рамбулье лейб-гвардейцы прощаются с ним. Он садится на корабль и во время всего плавания хворает. Конец карьеры.

Необходимо в этом труде подчеркнуть значение мостов. Сначала герцог бесцельно подвергает себя опасности на Минском мосту; берет мост Сент-Эспри и мост Лориоль; в Лионе оба моста оказываются для него роковыми, и перед Севрским мостом его счастье закатывается.

Очерк его доблестей. Излишне хвалить его храбрость, с которою он сочетал большое политическое искусство, ибо предложил каждому солдату по шестидесяти франков за измену императору, а в Испании старался подкупить деньгами конституционалистов.

Его уступчивость была так велика, что он согласился на предполагавшийся брак его отца с королевой Этрурии, на образование нового кабинета после ордоннансов, на отречение в пользу Шамбора, на все, что требовали от него.

Однако в твердости у него недостатка не было. В Анжере он разжаловал пехоту, которая из ревности к кавалерии решила его эскортировать, так что его высочество оказался затертым среди пехотинцев, и колени у него были стиснуты. Но кавалерии, виновнице беспорядка, он выразил порицание и простил инфантерию; настоящий суд Соломона.

Его благочестие выразилось во множестве добрых дел, а милосердие - в том, что по его ходатайству был помилован генерал Дебель, поднявший против него оружие.

Интимные подробности, черты характера.

В детские годы он с братом своим забавлялся рытьем колодца, который можно видеть и ныне в замке Борегар. Однажды он посетил егерскую казарму, попросил стакан вина и выпил за здоровье короля.

На прогулках, отбивая шаг, он повторял про себя: "Раз, два! раз, два! раз, два!"

Сохранились некоторые его изречения.

По адресу одной депутации из Бордо: "Пребывание среди вас служит мне утешением в том, что я не нахожусь в Бордо".

По адресу протестантов из Нима: "Я добрый католик, но никогда не забуду, что знаменитейший из предков моих был протестантом".

По адресу воспитанников Сен-Сира, когда все было потеряно: "Все хорошо, друзья мои! Добрые вести! Дело идет на лад! Все прекрасно!"

После отречения Карла X: "Если я им не нужен, пусть устраиваются сами".

А в 1814 году по всякому поводу, в каждой деревушке: "Нет больше войны, нет наборов, нет косвенных налогов".

Стиль у него стоял на уровне красноречия. Его прокламации - верх совершенства.

Первая, от имени графа д'Артуа, начиналась так: "Французы, брат вашего короля прибыл!"

Следующая, от имени герцога: "Я прибыл. Я сын ваших королей! Вы французы!"

Приказ, отданный в Байонне: "Солдаты! Я прибыл".

Другой, во время полного разгрома: "Продолжайте с доблестью, достойною французского солдата, вести начатую вами борьбу. Франция ждет ее от вас!"

Последняя, в Рамбулье: "Король вступил в соглашение с правительством, образовавшимся в Париже, и, судя по всему, соглашение это должно с минуты на минуту состояться".

"Судя по всему" было великолепно.

- Одно меня беспокоит, - сказал Бувар, - то, что нигде не упоминается об его сердечных делах.

И они пометили на полях: "Обследовать любовные похождения герцога".

Когда они уже собирались уходить, библиотекарь вспомнил еще об одном портрете герцога Ангулемского.

На нем он представлен был в профиль, в форме кирасирского полковника, глаз был еще меньше, рот раскрыт, волосы гладкие, развевающиеся.

Как примирить эти два портрета? Гладкие были у него волосы или вьющиеся, если только он не доводил своего кокетства до того, что завивался?

Пекюше полагал, что это важный вопрос, ибо волосы свидетельствуют о темпераменте, а темперамент - о характере.

Бувар считал, что ничего не знаешь о человеке, покуда неизвестны его страсти; и чтобы выяснить эти два вопроса, они отправились в замок Фавержа. Графа не было дома, это задерживало их работу. Они вернулись раздосадованные.

Входная дверь была настежь раскрыта, в кухне - никого. Они поднялись по лестнице и посреди комнаты Бувара увидели - кого же? - г-жу Борден, смотревшую по сторонам.

- Простите, - сказала она, стараясь улыбнуться, - я уже целый час ищу вашу кухарку. Мне надо с нею поговорить о варенье.

Жермену они нашли в дровяном сарае на стуле: она спала глубоким сном. Ее растолкали. Она открыла глаза.

- Что еще? Опять вы меня будете донимать своими вопросами!

Ясно было, что в их отсутствие г-жа Борден расспрашивала ее.

Жермена вышла из оцепенения и заявила, что у нее расстройство желудка.

- Я остаюсь и буду за вами ухаживать, - сказала вдова.

Тут они заметили во дворе большой чепчик с колыхавшимися кружевами. То была фермерша, г-жа Кастильон. Она кричала:

- Горжю! Горжю!

А с чердака молоденькая их служанка ответила громко:

- Его нет дома!

Через пять минут она сошла вниз, взволнованная, с красными щеками. Бувар и Пекюше упрекнули ее в медлительности. Она безропотно расстегнула им гетры.

Затем они пошли взглянуть на баул.

Отдельные его части разбросаны были по пекарне; резьба - повреждена, створки - сломаны.

При этом зрелище, при этом новом разочаровании Бувар сдержал слезы, а Пекюше бросило в дрожь.

Горжю, появившийся почти тотчас же, объяснил дело так: он вынес баул во двор, чтобы покрыть его лаком, а заблудшая корова его опрокинула.

- Чья корова? - спросил Пекюше.

- Не знаю.

- А, у вас опять ворота настежь! Это ваша вина!

Впрочем, они ставят на этом крест: слишком долго водит он их за нос, и не хотят они больше видеть ни его самого, ни его работы.

Напрасно. Беда не так велика. И трех недель не пройдет, как все будет готово. И Горжю проводил их до кухни, куда приплелась Жермена стряпать обед.

Они заметили на столе бутылку кальвадоса, на три четверти пустую.

- Наверное, это вы! - обратился Пекюше к Горжю.

- Я? Боже упаси!

Бувар возразил:

- Вы были единственный мужчина в доме.

- Ну, а женщины-то что? - ответил мастеровой, искоса взглянув на Жермену.

Та его перебила:

- Скажите уж прямо, что это я!

- Конечно, вы!

- Может быть, я и комод разбила?

Горжю сделал пируэт.

- Разве вы не видите, что она пьяна!

Тут началась между ними бурная перебранка. Он был бледен, насмешлив, а она раскраснелась и вырывала клочья седых волос из-под своего ситцевого чепчика. Г-жа Борден защищала Жермену, Мели - Горжю.

Старуха вышла из себя.

- Разве не мерзость, что вы вместе целые дни проводите в роще, не считая ночей! Ах ты, парижское отродье, сердцеед! Приходит к нашим хозяевам и рассказывает им басни!

Зрачки у Бувара расширились.

- Какие басни?

- Я говорю, что над вами потешаются.

- Я не позволю над собой потешаться! - воскликнул Пекюше.

И возмущенный ее дерзостью, выведенный из себя неприятностями, он выгнал ее. Пусть убирается. Бувар не возражал против такого решения, и они ушли, оставив в кухне рыдавшую Жермену и старавшуюся ее утешить г-жу Борден.

Вечером, успокоившись, они снова поразмыслили над этими происшествиями, спросили себя, кто выпил кальвадос, каким образом сломался ларь, что нужно было г-же Кастильон, звавшей Горжю, и обесчестил ли он Мели?

- Мы не знаем того, что происходит в нашем доме, - сказал Бувар, - а собираемся открыть, какие волосы и какие любовницы были у герцога Ангулемского!

Пекюше прибавил:

- Сколько значительных по-иному вопросов, и еще более трудных!

Из этого они заключили, что внешние факты - не все. Их нужно восполнить психологией. Без воображения история несовершенна.

- Выпишем несколько исторических романов!

V

Они прочитали сначала Вальтер Скотта.

Перед ними словно открылся новый мир.

Люди прошедших времен, раньше бывшие для них только призраками или именами, ожили, превратились в королей, волшебников, принцев, слуг, лесничих, монахов, цыган, купцов и солдат, которые спорят, сражаются, путешествуют, торгуют, едят и пьют, поют и молятся, в оружейных залах замков, на черных скамьях постоялых дворов, на извилистых улицах города, под навесами ларьков, за монастырскими стенами. Художественно подобранные пейзажи окружают сцены, как театральные декорации. Следишь глазами за всадником, скачущим вдоль песчаного берега. Вдыхаешь свежесть ветра посреди дрока. Луна озаряет озера, по которым скользит ладья, солнце поблескивает на бронях, льется дождь на листву шалашей. Не зная подлинников, они находили с ними сходство у этой живописи, иллюзия была полная. За таким чтением они провели всю зиму.

После завтрака они усаживались в маленькой зале, по обе стороны камина; и друг против друга, с книгой в руках, молча читали. Когда смеркалось, они совершали прогулку по большой дороге, наспех обедали и продолжали читать до ночи. Для предохранения глаз от света лампы Бувар носил синие очки, Пекюше надвигал на лоб козырек своего картуза.

Жермена от них не ушла, а Горжю время от времени приходил копать землю в саду, потому что они махнули на них рукою, не радея, забывая о материальных интересах.

После Вальтер Скотта Александр Дюма развлек их точно волшебный фонарь. Его герои, проворные как обезьяны, сильные как быки, веселые как зяблики, порывисто входят и говорят, прыгают с крыши на мостовую, получают страшные раны, от которых вылечиваются, пропадают без вести и снова появляются. Там и трапы под полами, и противоядия, и переодевания, и все переплетается, мчится и распутывается, не давая ни минуты на размышление. Любовь сохраняет благопристойность, фанатизм - весел, резня вызывает улыбку.

Став привередливыми после знакомства с этими мастерами, они не смогли вынести пустословия Велизария, глупости Нумы Помпилия, сочинений Маршанжи, виконта д'Арленкура.

Краски Фредерика Сулье (как и библиофила Жакоба) показались им недостаточно яркими, а Вильмен привел их в негодование, представив на странице 85-й своего "Ласкариса" испанку, которая в середине XV столетия курит трубку, "длинную арабскую трубку".

Пекюше справлялся во "Всеобщей биографии" и решил пересмотреть Дюма с научной точки зрения.

В "Двух Дианах" автор ошибается в числах. Венчание дофина Франсуа состоялось 15 октября 1548 года, а не 20 марта 1549. Откуда он знает (см. "Паж герцога Савойского"), что Екатерина Медичи после смерти своего супруга хотела возобновить войну? Мало вероятно, чтобы герцога Анжуйского короновали ночью в церкви, каковым эпизодом украшена "Дама Монсоро". "Королева Марго" особенно кишит ошибками. Герцог Неверский не был в отсутствии. Он голосовал в совете перед Варфоломеевской ночью, и Генрих Наваррский не следовал за процессией четырьмя днями позже. Генрих III не вернулся из Польши так скоро. Кроме того, сколько банальностей: чудо с боярышником, балкон Карла IX, отравленные перчатки Жанны д'Альбре! Пекюше потерял доверие к Дюма.

Он утратил даже всякое уважение к Вальтер Скотту из-за промахов, допущенных им в "Квентине Дорварде". Убийство льежского епископа произошло в действительности пятнадцатью годами позже. Женою Роберта Ламарка была Жанна д'Аршель, а не Гамелина де Круа. Совсем он не был убит солдатом, а казнен Максимилианом, и лицо Бесстрашного, когда нашли его труп, не выражало никакой угрозы, потому что волки его наполовину сожрали.

Бувар тем не менее продолжал читать Вальтер Скотта, но ему в конце концов наскучило повторение все тех же эффектов. Героиня обыкновенно живет в деревне со своим отцом, а любовник, в детстве похищенный, добивается восстановления в правах и торжествует над своими соперниками. Всегда там есть какой-нибудь нищенствующий философ, угрюмый феодал, чистая девушка, балагуры-слуги и бесконечные диалоги, глупая чопорность, полное отсутствие глубины.

Возненавидев старый хлам, Бувар взялся за Жорж Санд.

Его привели в восторг прекрасные прелюбодейки и благородные любовники, ему хотелось быть Жаком, Симоном, Бенедиктом, Лелио и жить в Венеции! Он вздыхал, не знал, что с ним происходит, сам в себе находил перемену.

Пекюше, работая над исторической литературой, изучал драматические произведения.

Он проглотил двух Фарамундов, трех Кловисов, четырех Карлов Великих, нескольких Филиппов Августов, кучу Орлеанских Дев и множество маркиз Помпадур и заговоров Селламаре.

Почти все драмы показались ему еще глупее романов, ибо для театра существует условная история, которую ничто не способно поколебать. Людовик XI будет неизменно преклонять колени перед образками на своей шляпе, Генрих IV всегда весел, Мария Стюарт слезлива, Ришелье жесток, словом, представлены одной чертою, из любви к простым идеям и уважения к невежеству, так что драматург не только не возвышает, но принижает зрителя, не поучает, а притупляет его.

Так как Бувар расхвалил Жорж Санд, то Пекюше принялся читать "Консуэло", "Ораса", "Мопра" и был увлечен защитою угнетенных, общественною и республиканскою тенденцией.

Бувар находил, что она вредит вымыслу, и выписал из кабинета для чтения любовные романы.

Вслух и поочередно они прочитали друг другу "Новую Элоизу", "Дельфину", "Адольфа", "Урику". Но читавший заражался зевотою у слушавшего и вскоре ронял книгу на пол.

Эти писатели вызвали их неодобрение тем, что ничего не говорили о среде, эпохе, костюмах действующих лиц; об одном лишь сердце речь, только о чувстве! Как будто в мире не существует ничего другого.

Затем они пробовали читать юмористические романы, как то - "Путешествие вокруг моей комнаты" Ксавье де Местра, "Под липами" Альфонса Карра. В книгах этого рода полагается прерывать повествование, чтобы поговорить о своей собаке, туфлях или любовнице. Такая непринужденность очаровала их сначала, затем показалась глупой, ибо автор выдвигает свою личность в ущерб творчеству.

Тяготея к драматическим положениям, они погрузились в романы приключений; интрига увлекала их тем сильнее, чем более была запутана и невероятна. Они старались предугадать развязку, достигли в этом отношении большого совершенства, но пресытились забавой, недостойной серьезных умов.

Творение Бальзака поразило их, точно оно было одновременно и Вавилоном и пылинкою под микроскопом. Самые пошлые вещи представлялись в новом освещении. Они не подозревали в современной жизни подобной глубины.

- Какой наблюдатель! - восклицал Бувар.

- А я нахожу его фантастом, - сказал в конце концов Пекюше. - Он верит в тайные науки, в монархию, в дворянство, ослеплен мошенниками, распоряжается миллионами, как сантимами, и его буржуа - не буржуа, а колоссы. К чему раздувать пошлость и описывать столько нелепостей! Один роман он посвятил химии, другой - банкам, третий - типографским машинам, подобно некоему Рикару, сочинившему "кучера", "водоноса", "торговца лакричной настойкой". Этак у нас появятся повести о всех промыслах и всех провинциях, затем - о всех городах и этажах в каждом доме, и о каждом человеке, что будет уже не литературой, а статистикой или этнографией.

Бувара мало интересовали приемы письма. Он желал просветиться, глубже познакомиться с нравами. Он перечитал Поль де Кока, перелистал старых Отшельников с Шоссе д'Антен.

- Как можно тратить время на такие бессмыслицы! - говорил Пекюше.

- Но для потомков они явятся прелюбопытными документами.

- Убирайся ты со своими документами! Я жажду чего-нибудь такого, что бы меня восхитило, вознесло над юдолью земной.

И Пекюше, устремленный в сторону идеалов, постепенно пристрастил Бувара к трагедии.

Отдаленное время действия, борющиеся в ней интересы и положение ее героев производили на них впечатление какого-то величия.

Однажды Бувар взял "Аталию" и так хорошо продекламировал "сон", что и Пекюше пожелал испробовать себя в этом искусстве. С первой же фразы его голос перешел в своего рода жужжание. Он у него был монотонный и тусклый, хотя и сильный.

Бувар, весьма опытный чтец, посоветовал ему, для придания голосу гибкости, повышать его, от самого низкого до самого высокого тона, и снова понижать, издавая две гаммы, одну восходящую, другую - нисходящую; и сам он предавался такому упражнению по утрам, в постели, лежа на спине, согласно предписанию эллинов. Пекюше в это время работал по тому же способу. Дверь между их комнатами была закрыта, и они горланили порознь.

Больше всего нравились им в трагедии пафос, политические тирады, проповедь порока.

Они выучили наизусть самые знаменитые диалоги Расина и Вольтера и декламировали их в коридоре. Бувар шагал, как актеры во Французском театре, положив руку на плечо Пекюше, останавливался по временам и, поводя глазами, раздвигая руки, ополчался на судьбу. Ему очень удавались страдальческие крики в "Филоктете" Лагарпа, икота в "Габриель де Вержи", а когда он изображал Дионисия, тирана Сиракузского, то взгляд, который он устремлял на своего сына, произнося: "Чудовище, достойное меня", - был в самом деле страшен. Пекюше даже забывал свою роль. Ему недоставало данных, но не доброй воли.

Однажды в "Клеопатре" Мармонтеля он задумал воспроизвести шипение аспида, которое должен был испускать автомат, специально изобретенный Вокансоном. Над этим неудавшимся эффектом они смеялись до вечера. Трагедия много потеряла в их глазах.

Бувару она прискучила первому, и он откровенно стал доказывать, как она искусственна и рахитична, как бессмысленны ее приемы и нелепы наперсники.

Они принялись за комедию, которая является школою оттенков. Полагается расчленять фразу, подчеркивать слова, взвешивать слоги. Пекюше не мог с этим справиться и окончательно провалился в роли Селимены.

Впрочем, по его мнению, любовники слишком холодны, резонеры - убийственно скучны, слуги - несносны, Клитандр и Сганарель так же неестественны, как Эгист и Агамемнон.

Оставалась серьезная комедия или мещанская трагедия, та, что изображает несчастных отцов семейств, слуг, спасающих господ, богачей, жертвующих состоянием, невинных швее" и бесчестных совратителей; этот род литературы тянется от Дидро до Пиксерекура. Все эти пьесы, проповедующие добродетель, оттолкнули их своею тривиальностью.

Драма 1830 года пленила их движением, красочностью, молодостью.

Они не делали никакого различия между Виктором Гюго, Дюма или Бушарди, декламация здесь должна быть уже не торжественной или изысканной, а лирической, беспорядочной.

Однажды, когда Бувар старался показать Пекюше игру Фредерика Леметра, неожиданно появилась г-жа Борден в зеленой своей шали и с томом Пиго-Лебрена в руках. Она пришла возвратить книгу. Они были так добры, что иногда давали ей почитать романы.

- Да продолжайте!

Как оказалось, она простояла несколько минут за дверью и слушала их с удовольствием.

Они отнекивались. Она настаивала.

- Ну, что ж! - сказал Бувар. - Пожалуй!..

Пекюше заявил, из ложной стыдливости, что они не могут играть экспромтом, без костюмов.

- В самом деле! Нам бы следовало переодеться.

И Бувар стал искать каких-нибудь вещей, но нашел только феску и взял ее.

Коридор был недостаточно широк, они перешли в гостиную.

По стенам бегали пауки, и усеявшие пол геологические образцы побелили своею пылью бархат мебели. На кресло, запачканное меньше других, положили кусок материи, чтобы г-жа Борден могла сесть.

Нужно было попотчевать ее чем-нибудь хорошим. Бувар высказался в пользу "Нельской башни". Но Пекюше боялся ролей, требующих слишком много действия.

- Ей больше будет по вкусу что-нибудь классическое! "Федра", например.

- Ладно.

Бувар изложил сюжет:

- Это царица, у мужа которой есть сын от другой жены. Она без ума от юноши. Поняли? Начинаем.

Да, государь, горю, томлюсь я по Тезею,

Люблю его!

И обращаясь к профилю Пекюше, он восхищался его осанкой, лицом, "прекрасной головою", сокрушался, что не встретил его на кораблях греков, готов был погибнуть с ним в лабиринте.

Кисточка красной фески любовно покачивалась, дрожащий голос и доброе лицо заклинали жестокого проникнуться жалостью к его страсти. Пекюше, отворачиваясь, тяжело дышал, чтобы выразить волнение.

Г-жа Борден сидела неподвижно, широко раскрыв глаза, точно перед ней были фокусники; Мели подслушивала за дверью. Горжю в безрукавке смотрел на них в окно.

Бувар приступил ко второй тираде. Игрой своей он передавал безумство страсти, угрызения совести, отчаянье. И он бросился на воображаемый меч Пекюше с таким порывом, что, споткнувшись о булыжники, чуть было не свалился на пол.

- Не беспокойтесь! Затем появляется Тезей, и она принимает яд.

- Бедная женщина! - сказала г-жа Борден.

После этого они попросили ее выбрать пьесу.

Выбор затруднил ее. Она видела только три пьесы: "Роберта Дьявола" в столице, "Молодого супруга" в Руане и еще одну в Фалезе, очень забавную, под названием: "Тележка для уксуса".

Наконец Бувар предложил ей прослушать большую сцену из третьего действия "Тартюфа".

Пекюше счел необходимым предпослать объяснение.

- Надо знать, что Тартюф...

Г-жа Борден его перебила:

- Да уж известно, что такое Тартюф!

Бувару нужно было для одного места женское платье.

- У нас есть только монашеское, - сказал Пекюше.

- Это неважно! Надень его.

Тот вернулся в платье и с Мольером.

Начало прошло со средним успехом. Но когда Тартюф погладил по коленям Эльмиру, Пекюше заговорил тоном жандарма:

- Нельзя ли руку снять?

Бувар немедленно подал слащавым голосом реплику:

- Я платье щупаю, как ткань его приятна!

И он поблескивал зрачками, вытягивал губы, принюхивался, принял вид чрезвычайно похотливый, под конец даже начал обращаться к г-же Борден.

Взгляды этого человека ее смущали, и когда он умолк, смиренный и трепетный, она чуть ли не подыскивала ответ.

Пекюше посмотрел в книгу:

- Вполне, любовное признание я слышу.

- О да, - воскликнула она, - это опасный обольститель!

- Не правда ли?- гордо подхватил Бувар. - Но вот еще одно, более современное.

И расстегнув сюртук, он присел на один из камней и начал декламировать, запрокинув голову:

Огни твоих очей мне заливают веки,

Спой песню, как в ночи певала ты не раз,

И слезы искрились во взгляде черных глаз.

"Это на меня похоже", - подумала она.

Блаженно будем пить? Ведь чаша налита,

Ведь этот час - он наш! Все прочее - мечта!

- Какой вы потешный!

И она засмеялась тихим смешком, от которого у нее вздымалась грудь и обнажались зубы.

Не сладостно ль, скажи, любить и быть любимой!..

Он стал на колени.

- Перестаньте же!

Дай спать и видеть сны на персях у тебя,

Любовь моя, краса...

- Здесь раздаются колокола, какой-то горец прерывает их объяснение.

- И славу богу! Иначе...

И г-жа Борден улыбнулась, не договорив фразы. Смеркалось. Она встала.

Незадолго до того шел дождь, и дорога через буковый лесок была нелегкая, лучше было пойти домой полем. Бувар проводил г-жу Борден в сад, чтобы открыть калитку.

Сначала они молча шли вдоль карликовых деревьев. Он еще был взволнован своей декламацией, а она в глубине души была как-то изумлена, овеяна чарами литературы. Искусство при известных обстоятельствах потрясает посредственные души, и самое неуклюжее толкование способно раскрыть перед ними целые миры.

Солнце снова появилось, поблескивало на листве, там и сям бросало светлые пятна на кустарник. Три воробья с легким чириканьем прыгали по пню старой срубленной липы. Терновник в цвету распустил свои розовые букеты, отяжелевшие ветки сирени склонялись к земле.

- Ах! Хорошо! - сказал Бувар, вдыхая воздух полной грудью.

- Ну и мучаете же вы себя!

- Не скажу, чтобы у меня был талант, но темперамент у меня нельзя отнять.

- Видно... - промолвила она с расстановкой, - что вы... любили... когда-то.

- Вы полагаете, только когда-то?

Она остановилась.

- Не знаю.

"Что она хочет сказать?"

И Бувар чувствовал, как у него стучит сердце.

Посредине, на песке, была лужа, так что им пришлось пойти в обход, через буковую аллею.

Заговорили о представлении.

- Как называется ваш последний отрывок?

- Это из драмы "Эрнани".

- А!

Затем она произнесла медленно, говоря сама с собою:

- Очень, должно быть, приятно на самом деле слышать такие вещи от какого-нибудь господина.

- Я к вашим услугам, - ответил Бувар.

- Вы?

- Да, я!

- Что за шутки!

- Ни в малейшей степени.

И оглянувшись по сторонам, он взял ее за талию сзади и крепко поцеловал в затылок.

Она страшно побледнела, словно близка была к обмороку, и рукою схватилась за дерево; затем подняла веки и покачала головою.

- Уже прошло.

Он оторопело смотрел на нее.

Открыв калитку, она остановилась на пороге. По ту сторону, в канаве, текла вода. Г-жа Борден подобрала все оборки подола и стояла на краю в нерешительности.

- Не помочь ли вам?

- Не нужно.

- Отчего?

- Ах, вы слишком опасны!

И при прыжке через канаву мелькнул ее белый чулок.

Бувар упрекнул себя в том, что упустил случай. Э, подвернется другой, и кроме того женщины не все одинаковы: одних нужно брать врасплох, с другими смелость пагубна. В общем он был собою доволен и если не поделился своей надеждою с Пекюше, то из боязни замечаний, а никак не из щепетильности.

Начиная с этого дня, они начали декламировать перед Горжю и Мели, сожалея, что у них нет домашнего театра.

Молоденькая служанка хоть и не понимала ничего, а забавлялась, ошеломленная языком, завороженная журчанием стиха. Горжю рукоплескал философским тирадам в трагедиях и всему тому, что льстило народу в мелодрамах; очарованные его вкусом, друзья порешили давать ему уроки, в намерении сделать из него впоследствии актера. Эта перспектива ослепляла мастерового.

Слух об их занятиях распространился. Вокорбей говорил с ними об этом в насмешливом тоне. Вообще к ним относились презрительно.

Тем больше они выросли в собственных глазах. Посвятили себя в артисты. Пекюше стал носить усы, а Бувар не нашел ничего лучшего, как отпустить волосы a la Беранже в придачу к своей круглой физиономии и плеши.

Наконец они решили сочинить пьесу.

Трудную сторону составлял сюжет.

Они его изобретали за завтраком и пили кофе - напиток, необходимый для творчества, затем пропускали две-три рюмочки. Ложились в постель соснуть, после чего спускались во фруктовый сад, гуляли там, наконец выходили за ворота, чтобы обрести вдохновение в полях, блуждали рядом и возвращались измученные.

Или же они запирались на ключ. Бувар разгружал стол, клал перед собою бумагу, обмакивал перо и замирал, уставившись глазами в потолок, между тем как Пекюше размышлял в кресле, вытянув ноги и поникнув головой.

Иногда они чувствовали трепет и как бы дуновение идеи; уже готовились ее схватить, но она ускользала.

Существуют, однако, способы находить сюжеты. Берешь наудачу какое-нибудь заглавие, а из него вытекает фабула; разрабатываешь пословицу, соединяешь несколько происшествий в одно. Ни один из этих способов не привел к цели. Они безуспешно перелистали сборники анекдотов, несколько томов знаменитых процессов, множество исторических книг.

И мечтали о постановке своей пьесы в "Одеоне", вспоминали театры, тосковали по Парижу.

- Я был рожден для поприща писателя, а не для того, чтобы зарыться в глуши! - говорил Бувар.

- Я тоже, - отвечал Пекюше.

Их озарила мысль: они мучатся так потому, что не знакомы с правилами.

Изучать их они принялись по книге д'Обиньяка "Практика театра" и некоторым менее устаревшим сочинениям.

В них рассматриваются важные вопросы: можно ли писать комедию стихами; не преступает ли трагедия своих границ, заимствуя фабулу из современной истории; должны ли герои быть добродетельны; какого рода негодяев она допускает; до каких пределов могут в ней доходить ужасы; подробности должны содействовать общей цели, интерес повышаться, а конец соответствовать началу - это несомненно!

Чтобы привлечь меня, изобретай пружины, -

говорит Буало.

Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 2 часть., читать текст

См. также Гюстав Флобер (Gustave Flaubert) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :