Фенимор Купер
«Землемер (The Chainbearer). 2 часть.»

"Землемер (The Chainbearer). 2 часть."

- А между тем есть народы, очень образованные, которые, несмотря на это, довольствуются одним только картофелем.

- Разве у них есть закон, который запрещает есть мясо и хлеб?

- Да, у них есть закон, который запрещает брать то, что принадлежит другому.

- Клянусь моей землей! (это восклицание довольно естественно между женщинами в Америке). Почему же они не трудятся, чтобы иметь хлеб?

- По весьма простой причине: потому что у них нет земли, которую они могли бы обрабатывать. Земля принадлежит также другим.

- Но если у них не за что купить землю, так почему они не наймут ее?

- Потому что нет даже куска свободной земли. У нас земли много, даже слишком много, чтобы удовлетворить ваши нужды; а в тех землях, о которых я говорю, земли не хватает на жителей.

- Ну, если нельзя купить земли, так жили бы они, как скваттэры <Скваттэрами в Америке называют людей, ведущих кочевую жизнь и переносящих свои палатки туда, где они думают, что их будут меньше беспокоить. Они селятся на чужой земле самовольно. Название свое они получили от глагола to squater - сидеть на цыпочках, потому что они живут на границах, втихомолку, скрываясь и как бы присев.>.

- А что, много скваттэров здесь?

Хозяйка, казалось, смутилась немного и несколько минут не отвечала.

- Да ведь это прозвище дают направо и налево, кому попало, - сказала она наконец. - Как бы вы думали: и мы сами, муж и я считаемся скваттэрами!.. А за что?..

Мы купили эти земли у человека, который владел ими совершенно по закону.., у него и бумаги все были написаны.., мы и купили, как следует. Муж мой, Тинкум, сказал, что этого достаточно.., как вы думаете, господин майор?

- А я скажу, что человек, который ничего не имеет, и продать ничего не может. Одним словом, вы решились на весьма невыгодную покупку.

- Невыгодную!.. Ошибаетесь!.. Тинкум дал за все эти земли одно старое седло, которое не стоило и двух долларов, да две плохие конские сбруи, которые, не знаю, подойдут ли на такую скотину. На один год нанять землю стоило бы дороже, а мы, вот уже семь лет как живем здесь; четверо моих детей родились под этой кровлей.

- Так вам нечего и жалеть, если явится настоящий владелец: если вам ничего не стоило приобрести эту землю, так ничего не будет стоить и потерять ее.

- Все же нас не за что считать скваттэрами.., мы хоть немного, а все же заплатили. Говорят, что даже старый гвоздь, который пошел в оплату, значит что-нибудь перед судом в государстве. А ведь законы пишут для бедных.

- Столько же, сколько и для богатых. Закон должен быть справедлив и беспристрастен, и бедные должны особенно желать для своего счастья, чтобы он всегда оставался таким. Поверьте, моя милая, что тот, который всегда готов говорить о правах народа, ни больше, ни меньше, как плут, который кричит для своей собственной выгоды.

Для бедных, как и для всех, есть одно убежище - строгое правосудие.

- Я согласна с вами, но все же скажу, что мы не скваттэры. А их водится достаточно у нас, даже, как мне говорили, и на ваших землях.

- Как! На моих землях?.. О, это будет продолжаться недолго. Моим первым делом будет - изгнать их. Я знаю, что здесь смотрят сквозь пальцы на эти захваты, потому что земли много, она мало ценится.., большая часть владельцев не живет здесь.., но я не последую примеру Других.

- И хорошо сделаете... Начните со старого Эндрю землемера... Вот скваттэр-то, первого сорта! Говорят, что с тех пор, как он возвратился с войны, смотрит на всех так гордо, что подступиться к нему нельзя.

- Так ты знаешь землемера?

- Как не знать его! Мы долго жили соседями. Он даже начинал размежевывать для нас в другом месте землю.., да мы поссорились с ним, потому что он сплутовал.

- Эндрю сплутовал!.. Не верю!.. Расскажите мне...

- Рассказ короткий. Тинкум просил его провести межу между землей, которую мы купили, и землей нашего соседа. Это было давно, еще до начала войны, когда бумаги на землю были еще редки. Как бы вы думали, что сделал с нами этот Эндрю? Сперва он спросил у нас бумаги.., ну, мы ему их показали, он посмотрел и говорит "так написано" и принялся за дело... Уже провел межу до половины дороги, мы и думаем: вот скоро все ссоры с соседями кончатся, - как вдруг этот старый плут, ни с того, ни с сего открыл, что тот, кто продал нам землю, сам не был ее хозяином. Что же вы думаете?

Отказался межевать... Уж человечек!.. На него положиться нельзя!..

- Добрый, честный Эндрю! - воскликнул я. - Я люблю и уважаю тебя еще больше теперь!.. Скажите мне, любезная, давно ли вы видели его?

- Около года тому назад, он прошел мимо нас со всей своей шайкой. Он пробирался, кажется, на ваши земли.

С тех пор мы и не виделись; у него теперь два помощника:

Урсула и молодой Мальбон.

- Кто?

- Молодой Мальбон. Он служил у него счетоводом.

Ведь старик Эндрю не знает, что дважды два четыре.

- Мальбон - брат Урсулы?..

- Да и нет. Они от одного отца и от разных матерей.

Я Койемансов знаю с детства, а Мальбонов так давно, что и не хотела бы знать.

- Что же тебя заставляет так говорить об этом семействе?

- Их глупая спесь!.. Чем они гордятся?.. Они ничем не выше нас!..

- Ты несправедлива. Сама уже бедность не позволяет им гордиться.

- Если бы они были не гордые, так Урсула вела бы себя так, как ведут себя мои дочери. А то никогда не увидишь ее на лошади без седла, да еще надевает дамское! Мои дочери не так ездят: если нужно отправиться в Равенснест, а ведь отсюда будет добрых семь миль, так хоть дочь моя Полли вспрыгнет на быка, да и пошла.., возьмет с собой только веревку, а тут все - и узда, и кнут... Да, сказать правду, и не найдешь другой Полли!..

Отвращение, которое вселила в меня эта женщина, победило мое любопытство. Я встал, отошел от стола, предоставив янки, ожидавшему меня терпеливо, чтобы я закончил обед. Взяв охотничье ружье, с каким всегда путешествовали в то время, я заплатил хозяйке, что положено и пошел пешком по дороге к Равенснесту.

Негру и кучеру я приказал следовать за мной в телеге, как только они будут готовы.

Казалось, что окрестность, по которой лежал мой путь, была предметом немалых споров, и что нередко скваттэр селился здесь, чтобы с выгодой продавать водку небольшому числу путешественников, подобно мне пробиравшихся во внутренние земли страны, и что наконец сам трактир, если можно так его назвать, не раз поменял хозяев, переходя из рук в руки. Вокруг дома, который был не что иное, как куча худо соединенных между собой бревен, время и огонь, два верных союзника, образовали небольшую прогалину. Это еще напоминало цивилизацию; но несколько шагов вперед, и путешественник входил в девственный лес, в который не ступала нога человека. Только едва приметная тропинка перерезала его; впрочем, по этой дорожке можно было проехать даже в телеге.

Девственные леса Америки не представляют большой прелести для охотника. В их чаще трудно охотиться.

Хотя я и считался хорошим стрелком, однако у меня не было желания стрелять. Я думал о Присцилле Бэйярд, об Урсуле Мальбон, и в этих мечтах оставил далеко за собой таверну миссис Тинкум.

Я шел уже час, как вдруг тишина, царствовавшая вокруг меня, была нарушена звуками человеческого голоса. Этот голос, по-видимому, женский, пел, и пел так нежно, так приятно, что сам соловей позавидовал бы ему.

Мне казалось, что песня невидимки была мне знакома; но слова ее были непонятны мне. Прислушавшись, я убедился, что невидимка пела ни на французском, ни на голландском языках, которые были мне знакомы. Напев этот был чисто шотландский, так что мне пришла мысль: не поет ли возле меня одна из тех дев Шотландии, одна из тех монтаньярок, которые так милы воображению поэта. Голос, казалось, выходил из густой зелени молодых сосен, возвышавшихся неподалеку от дороги и, без сомнения, закрывавших собой шалаш. Когда закончилось пение, я подошел к леску, чтобы проникнуть в тайну, но в то же время раздался смех, такой же приятный, как и само пение. В этом смехе ничего не было грубого или дикого. Я остановился на секунду и стал прислушиваться. Но прежде чем я сделал новое движение, ветви зашевелились, и из-за деревьев вышел мужчина. Я тут же узнал в нем индейца. Это неожиданное появление заставило меня вздрогнуть. Индеец же не проявил ни малейшего беспокойства или волнения; хладнокровно посмотрев на меня, он твердым шагом продолжал свой путь и вышел на дорогу. Я тоже возвратился на прежнее место, и так как индейцу нужно было идти в ту же сторону, мы оба шли не торопясь на небольшом расстоянии друг от друга.

Прошло две или три минуты, а мы не обменялись ни одним словом. Я старался не начинать разговора, зная, что индейцы уважают тех, кто не любопытен. Он, со своей стороны, казалось, подражал мне. Наконец он решился первый прервать молчание. Глухим, гортанным голосом он произнес обычное приветствие: Sa-a-gob (Как твое здоровье?). Я ответил на учтивость моего спутника тем же. После этого мы опять замолчали. Я воспользовался этим молчанием и стал рассматривать моего краснокожего собрата. Первое, что мне бросилось в глаза, это было полное вооружение индейца. Нож, карабин и другое оружие грозно показывалось из-за пояса, и из-за плеч.

Однако он не был разрисован и носил обыкновенную сорочку. Лицо его было суровым, как у всех краснокожих воинов. Ему было больше пятидесяти лет, и поэтому черты его начинали блекнуть, но он был еще бодр. По всем приемам его можно было понять, что он долго жил между образованными. Хотя меня мало беспокоило это новое знакомство, однако приходила иногда мысль сравнить мое охотничье ружье с его карабином, и я поневоле сознался, что оружие его несравненно лучше моего и что мне будет плохо, если он вздумает из-за дерева пустить в меня пулю. Эти опасения приходили мне в голову, так как я не раз слышал о подобных происшествиях.

- Как поживает старый начальник? - спросил вдруг индеец, не поднимая даже глаз, устремленных на дорогу.

- Старый начальник?.. Кто это?.. Ты говоришь о Вашингтоне?

- Нет.., о вашем отце.

- О моем отце?.. Разве ты знаешь генерала Литтлпэджа?

- Немного. Послушайте: ваш отец и вы (он поднял два пальца) - вот вы. Кто видит одного, видит другого.

- Странно!.. Разве ты знал, что я буду здесь?

- Знал. Я говорю часто о старом начальнике.

- А давно ли ты видел моего отца?

- Я видел его во время войны. А слышали ли вы когда-нибудь о старике Сускезусе?

Я слышал про это имя от офицеров нашего полка.

Говоря про какого-то индейца, они произносили это имя.

Мне известно, что этот индеец оказал большие услуги, особенно в двух северных кампаниях, но когда я соединился с корпусом, его уже не было.

- Как же.., знаю, знаю! - ответил я, дружески взяв его за руку. - Кажется, ты был знаком с моим отцом еще до последней войны?

- Да, да - в старую войну мы познакомились.

Генерал был еще тогда молод, как ты.

- Как тебя зовут? Онеида?

- Не Онеида, а Онондаго... Трезвое племя.., да у меня много имен, то одно, то другое. Бледнолицые зовут меня Бесследным, потому что не могли найти где я скрываюсь, а воины зовут меня Сускезусом.

Глава VIII

Люблю смотреть на эти деревья. переплетающие, в дикой свободе, свои ветки над дорогой! На эти прозрачные ручьи, текущие посреди свежей зелени лесов. Цветы растут во множестве и наполняют ароматом места, до которых никогда не дотрагивался заступ.

Бриан

Мне довольно хорошо была известна вся молодость моего отца, поэтому я знал, что человек, с которым я встретился, играл в ней немаловажную роль, пользуясь полным доверием моего отца. Впрочем, я сомневался в том, был ли Сускезус и Бесследный одним и тем же лицом, хотя несколько раз слышал эти имена. Во всяком случае, в нем я нашел друга, и поэтому мне нечего было опасаться. Это было для меня большим утешением, потому что очень неприятно путешествовать с каким-нибудь незнакомым, думая, что при первом повороте дороги он может пронзить тебя пулей.

Сускезус был стар. Наружность его была замечательная: он держался так же прямо, как и в цветущей своей молодости. Впрочем, дикари редко горбятся от других причин, кроме слишком преклонных лет и употребления горячительных напитков. Сускезус не пил. Походка его была быстрая и легкая.

В первые минуты индеец разговаривал со мной о последней войне и о тех случаях, в которых мы участвовали оба. О себе он говорил скромно, а не с тем хвастовством, к которому так склонны краснокожие. Поговорив о войне, я вдруг переменил разговор.

- Ты был не один в сосновом лесу, Сускезус; я говорю про тот лес, из которого ты вышел, перед встречей со мной?

- Конечно нет.., я был не один.., там много людей.

- Что, там живут какие-нибудь семейства?

Лицо моего спутника омрачилось; я заметил, что вопрос, заданный ему, произвел на него тяжелое впечатление. Он некоторое время не отвечал, но потом сказал с грустью:

- У Сускезуса нет семейства. Тридцать уже лет, как я оставил онондагов, и не люблю могавков.

- Кажется, я слышал что-то про это, от моего отца.

Он даже говорил, что причина, заставившая тебя отделиться от своих, делает тебе честь.., но в лесу кто-то пел.

- Да, пела молодая девушка. Молодые девушки любят петь, а воины любят их слушать.

- А слова этой песни на каком языке?

- На языке онондагов, - тихо сказал индеец.

- Я никогда не думал, что ваша музыка такая приятная. Давно я не слышал звуков, которые более бы тронули меня, хотя я и не понимал слов.

- Это пела птичка.., хорошенькая птичка.

- А много у вас таких певиц? Если много, так я непременно буду чаще приходить к вам.

- А почему же нет? Дорога хорошая.., короткая.

Девушка будет петь, сколько вам будет угодно.

- В таком случае, я на этих же днях непременно приду. Где ты живешь теперь? Скажи мне, в эту минуту ты Сускезус или Бесследный? Я вижу, что ты вооружен, но не раскрашен, как это делается всегда перед войной.

- На этот раз топор зарыт глубоко. Долго никто не возьмется за него. Могавки помирились... Онеиды помирились... Онондаги помирились.., все зарыли свои топоры.

- Тем лучше для нас, владельцев. Я приехал сюда с намерением продать или отдать в аренду мои земли.

Много ли нынче молодых людей, которые ищут фермы на это лето?

- Леса наполнены ими. Их так много, как и голубей.

Как вы продаете землю?

- Это зависит от ее качества. Разве ты хотел купить, Бесследный?

- Вся земля принадлежит индейцу, когда он нуждается в ней. Он ставит свою хижину, где ему вздумается.

- Да, я знаю, что некоторые из вас, индейцев, имеют на это претензию; конечно, никто вам этого запрещать не будет, пока край не выйдет из своего дикого состояния, но ты не можешь делать посевов и собирать жатву.

- У меня нет ни жены, ни детей.., хлеба нужно Сускезусу немного.., у него нет никого.

Бесследный повторил эти слова тихо, но твердо, с какой-то мужественной грустью. Человек, который жалуется, возбуждает мало сочувствия; тот, кто плачет, - перестает внушать уважение, но я не знаю зрелища более трогательного, как увидеть человека, который умеет владеть собой в беде.

- Если у тебя нет ни жены, ни детей, Сускезус, - сказал я, - зато есть друзья.

- Ваш отец мне друг.., сын его, надеюсь, также мне друг. Ваш дедушка тоже был когда-то мне другом, но он уехал и больше не возвращался. Я хорошо знал всех ваших: и отца вашего, и мать, словом, всех, всех.

- Выбирай, Бесследный, какую тебе угодно землю, обрабатывай ее, продавай, делай с ней, что угодно.

Индеец пристально посмотрел на меня, и я заметил легкую улыбку самодовольства на его лице. Трудно было, однако, заставить его изменить своему привычному хладнокровию; улыбка эта была мгновенной, как луч солнца в зимний день. Любой белый непременно взял бы меня за руку и наговорил бы в знак благодарности тысячу фраз; мой же спутник оставался равнодушным, и, кроме легкой минутной улыбки, я не заметил никакой перемены в его наружности; впрочем, он был довольно учтив, чтобы оставить меня без ответа.

- Хорошо! - сказал он, помолчав. - Очень хорошо со стороны молодого воина. Благодарю. Птиц много... рыбы много.., мне не нужно земли. Может, однако, прийти время, и оно без сомнения придет для всех старых индейцев, которые живут в этих окрестностях...

- О каком времени ты говоришь, Сускезус? В любое время ты имеешь во мне друга.

Индеец остановился, опустил ружье и оперся на него; стоя неподвижно, он походил на прекрасную античную статую.

- Да, придет время, когда старый воин будет жить в своей хижине и говорить с молодыми воинами о прическах, о судах, об охоте и войне; теперь же он вяжет метлы и плетет корзины.

Сказав это, индеец забросил ружье на плечо, и мы пошли дальше молча.

- Не был ли ты в Равенснесте с моим отцом, - спросил я наконец, - в то время, когда канадские индейцы хотели поджечь дом?

- Я был. Тогда убили молодого голландского начальника.

- Да, его звали Гурт Тэн-Эйк; отец мой, мать и старый наш друг, полковник Фоллок, всегда с почтением вспоминают о нем.

- Одни ли они вспоминают его теперь? - спросил индеец, бросив на меня проницательный взгляд.

Я догадался, что он намекает на тетушку Мэри, которая должна была выйти замуж за молодого олбанца.

- Нет, - сказал я, - есть еще женщина, которая оплакивает его, как своего мужа.

- Это хорошо; женщины не всегда плачут долго-редко.., иногда.

- Скажи мне, Сускезус, не знаешь ли ты одного человека, которого называют землемером? Он служил в полку, и ты, вероятно, встречался с ним во время войны.

- Знаю ли я землемера! Я знал его на поле сражения, потом жил вместе с ним в лесу. Он из наших, землемер мой друг.

- Мне очень приятно слышать это, потому что он и мне друг; землемер благороднейший человек.

- Скоро и он начнет вязать метлы, - с сожалением сказал индеец.

Бедный Эндрю! Без помощи преданных ему друзей, каких он видел в нас, он, конечно, мог бы дойти до этой крайности. Услуги, которые он оказал во время революции, очень мало ему помогли, потому что правительство было слишком бедным, чтобы выдать жалование своим защитникам. Впрочем, я не обвиняю ни народ, ни правительство, - к этому вынуждали обстоятельства. На протяжении двух лет после заключения мира трудно представить себе финансовую бедность края, но потом, потихоньку, как ребенок, выздоравливающий от тяжелой болезни, нация укрепилась, поправилась, заменив оружие сохой.

- Да, - продолжал я, - землемер беден, как большая часть людей одного с ним сословия, но у него есть друзья, и не он, ни ты, Сускезус, пока я владею землей, не будете вынуждены заниматься женским делом. У меня вы всегда найдете приют.

Мгновенная улыбка, как и в первый раз, мелькнула на лице индейца. Он был тронут моим дружеским расположением; взяв мою руку, он крепко пожал ее.

- Давно ли вы видели их? - вдруг спросил он меня.

- Кого? Землемера?.. Уже больше года, с того самого времени, как распустили войска.

- Я говорю не о землемере, - сказал Сускезус, протянув вперед руку, - а о доме, ферме и земле?

- А, ты спрашиваешь, когда я был в Равенснесте?

Никогда, Сускезус, я приехал в первый раз.

- Смешно! Как же вы владеете землями, которых никогда не видели?

- У нас есть закон, по которому имение переходит от отца к сыну. Я получил Равенснест по наследству от деда моего, Германа Мордаунта.

- Как можно считать земли своими, которые никто не оберегает?

- Они оберегаются если не людьми, то разными актами и условиями.

- А знаете ли, где вы сейчас?

- Не совсем, но думаю, что мы приближаемся к Равенснесту.

- Посмотрите сюда: вот дерево, на котором вырублена заметка, здесь начинается ваша земля.

- Благодарю, Сускезус, ведь и отец не узнал бы своего ребенка, если бы встретился с ним в первый раз.

Вспомни, повторяю, я здесь первый раз в жизни.

Бесследный свернул с дороги и повел меня другой тропой, которая сокращала путь мили на две. Проводник мой превосходно знал все дороги. Пройдя небольшое расстояние, он взобрался на пригорок и показал мне, недалеко от ручья, остатки большого огня. Там, у этой границы нашего владения, он каждый раз располагался, когда не хотел входить в него.

- В таверне слишком много рома, - сказал он. - Нехорошо быть близко к рому.

По этим словам можно было судить, как твердо владел собой Сускезус; впрочем, я всегда считал его за необыкновенного индейца. Я никогда не мог узнать, почему он оставил свое племя; впоследствии мне сказали, что землемер знал это. Старик Эндрю уверял меня, что причина, заставившая Сускезуса удалиться от своих, была достойна похвалы, но он никогда не решался доверить эту тайну мне.

Постояв немного на пригорке, Сускезус повел меня на другую возвышенность, с которой вид на мои владения открывался во все стороны. Мы остановились; я сел на упавшее дерево и стал с большим удовольствием любоваться природой. Земля прекрасна сама по себе, но в глазах владельца она несравненно лучше.

Хотя прошло уже больше тридцати лет, как это имение было подарено моему деду, но нигде не было заметно и следов тех быстрых и энергичных улучшений, которые ознаменовывали подобные предприятия с самого начала.

Раньше земля заселялась медленно, и каждая колония представлялась как бы отдельной землей. Так, например, в Нью-Йорк приезжало очень мало эмигрантов из Новой Англии, хотя из этого улья вылетел большой рой, который постепенно занял большую часть республики. Если образование, приносимое ими, не так высоко; если многого можно еще пожелать, по крайней мере все, относившееся к образованию и благоденствию, тщательно предусматривалось. Одним словом, фундамент здания положен твердо, но мало еще обращали внимания на внешние украшения.

Я знал, что с такими моими взглядами на вещи никогда не согласился бы мой отец, но предрассудки исчезают каждый день, ослабевают больше и больше, и наконец, голландцы, и особенно янки видят явную невозможность соединиться. Может быть, у моего сына желания и взгляды на предметы будут более широкие. Но при этом я желал бы дать совет эмигрантам, который они не должны были забывать; этот совет заключается в том, что эмигрант должен уважать привычки и мнения тех, к которым он переселяется, и что совершенство находится не всегда только в том уголке, где мы живем. Но возвратимся к Равенснесту.

Я сказал уже, что на протяжении тридцати лет мало достигнуто было успехов по расчистке земель, но само время принялось за работу. В этой стороне, за исключением нескольких гористых участков, деревья были особой породы, которую мы называем крепким деревом, однако корни его истлевают в четыре раза скорее, чем корни обыкновенных деревьев, после того как срублен ствол. Поэтому все корни на полях были уничтожены.

Вокруг этих обнаженных полей возвышался девственный лес, мрачно окаймляя прекрасный ландшафт. Противоположность была поразительная: с возвышенности, на которую привел меня индеец, мне представилось обширное пространство, застроенное хижинами и амбарами, зеленеющими садами и полями, засеянными рожью, которая колыхалась при едва заметном ветре. Две или три дороги вились между хижинами; на самом юге виднелось селение, состоявшее из двенадцати деревянных домов, в их числе была гостиница, магазин, кузница, школа, дальше сады, амбары и прочее. Рядом с селением, которое называлось Равенснест, находились мельницы, их было четыре: одна пильная, другая мукольная, третья для приготовления масла, четвертая валяльная. Ни один из домов, даже самый лучший, не был покрашен, хотя все они были отделаны разными архитектурными украшениями, в каждом было не меньше четырех дверей.

Беспредельная цепь лесов составляла задний план картины. Они тянулись во все стороны, взбегая на вершины гор или прячась в глубине ущелий. Этот лес был похож на таинственную завесу, отделявшую этот уголок земли от всего остального мира. В некоторых местах, в самой чаще леса, тоже виднелись хижины; несколько тропинок перерезали его в разных направлениях, изредка встречались хижины, построенные, вероятно, охотниками, квакерами или краснокожими, которые жили посреди этого мрачного величия пустыни.

Глава IX

О, если бы я захотел довести вас до ярости, я оскорбил бы Брутпа и Кассия, но я не сделаю этого. В тысячу раз лучше оскорбить память умерших, оскорбить вас и не пощадить самого себя, нежели обидеть людей столь почтенных.

Шекспир

- Так вот Равенснест! - вскричал я, рассматривая его в молчании. - Вот поместье, оставленное мне моим дедом, где происходили события, занимающие столь важное место в истории моего семейства, события, в которых ты сам, Сускезус, был действующим лицом.

Индеец испустил какой-то глухой звук, но, вероятно, он не совсем правильно меня понял. Что дикие напали на дом, убили несколько человек и содрали с них волосы, это было для него не так необыкновенно, чтобы он вспомнил об этом через четверть века.

- Я не вижу главного строения, Сускезус, - прибавил я, - того дома, где жил мой дед.

Онондаго не сказал ни слова; он только показал рукой на северо-восток. Я узнал место по сделанным мне общим описаниям, хотя разрушительная рука времени коснулась уже его. Простые бревна, сложенные в кучи при подобных условиях могут пролежать целыми от тридцати до сорока лет, смотря на качество дерева и то, как они были покрыты. Расстояние не позволяло мне трезво судить о настоящем состоянии строений, но из того, что я видел, я мог заключить, что найду жилище не в слишком хорошем состоянии. Там поселилась одна семья, и я видел несколько сыров, приготовленных на прекрасной ферме, примыкавшей дому, а также огород и поля, по-видимому, хорошо обработанные. Но дом имел вид печальный и мрачный и только формой своей и трубами отличался от простой кучи бревен.

Меня поразило торжественное молчание, которое царствовало всюду; исключая нескольких полунагих детей, бродивших около ближайших жилищ, я не видел ни одного человека. На полях не было никого, хотя паслось много рогатого скота.

- По-видимому, фермеры мои не нуждаются в скотине, - сказал я Сускезусу, - пастбища полны скота.

- Это все молодой скот, - ответил Онондаго, - причиной тому война. Старый скот перебили для солдат.

- В самом деле, так как это селение спаслось от грабежа, то жители его наверное остались в выгодном положении, делая поставки для войска. Я помню, как трудно было доставать в военное время всякие припасы и как они были тогда дороги.

- Без сомнения. Жители продавали продовольствие обеим сторонам; это было очень выгодно: кормить и янки и англичан.

- Я этому нимало не удивляюсь, потому что земледелец о том только и думает, как бы выгоднее сбыть продукты своих полей. Но куда же все делись? Я не вижу ни одного человека.

- Вы их не видите? Там! - отвечал индеец, показывая мне на селение. - Судья сегодня созвал всех на совет и, наверное, говорит теперь речь.

- В самом деле, они собрались у дома, в котором находилась школа. Но кого ты подразумеваешь под именем судьи и кто говорит речь?

- Старый школьный учитель, который пришел от соленого озера, он большой защитник вашего деда.

- А! Это Ньюкем, мой поверенный. Правда, а я едва не забыл, что он глава здешнего поселения. Ну, Сускезус, пора опять в путь, и когда придем в таверну, то, может быть, узнаем, чем занимается великий совет. Не говори ничего о цели моего путешествия: я хочу посмотреть, что там делается, прежде чем скажу о самом себе.

Индеец встал и пошел с возвышенности по знакомой ему тропинке. Через несколько минут мы вышли на большую дорогу и были уже недалеко от селения. Я ничего не сохранил из моей городской одежды, и трудно было бы узнать землевладельца в путешественнике, который шел пешком, в охотничьем платье, с ружьем в руках и в сопровождении индейца. Никто не был предупрежден о моем скором прибытии, и по дороге мне пришла мысль осмотреть все инкогнито. Чтобы хитрость моя удалась, не бесполезно было еще сказать несколько слов индейцу.

- Сускезус, - прибавил я, видя, что мы приближаемся к селению, - я надеюсь, что ты понял меня. Не нужно говорить кто я; если тебя спросят, ты можешь ответить, что я твой друг; ты не солжешь, потому что я всю жизнь буду им.

- Хорошо! У молодого начальника есть глаза, и он хочет употребить их. Хорошо! Сускезус понимает!

Через минуту мы были в толпе, перед входом в школу.

Индейца все так хорошо знали и так часто видели, что появление его не произвело никакого впечатления. Судя по одушевленным лицам разговаривавших и группам, которые собирались, можно было заключить, что разговор шел о чем-то важном. Все были в таком волнении, что почти не обратили на меня внимания; я стоял рядом с этой толпой, состоявшей из шестидесяти или семидесяти человек, кроме такого же числа молодых людей.

Однако я услышал, что спрашивают, кто я и имею ли право подавать голос. Любопытство мое сильно возросло, и я уже готов был спросить о причине собрания, как вдруг в дверях школы появился человек и начал излагать дело.

Это был человек небольшого роста, седой, худой, сморщенный, с довольно проницательным взглядом, и одет он был лучше, чем окружавшие его люди; ему было лет шестьдесят. Он говорил очень хладнокровно и медленно, как человек, давно привыкший присутствовать на подобных собраниях, но с сильным коннектикутским акцентом.

Когда в начале речи оратор открыл рот, чтобы вынуть табак, я услышал кругом ропот:

- Тише! Вот судья, мы услышим что-нибудь.

Это был Ньюкем, мой поверенный, главный обитатель поселения.

- Сограждане, - начал он, - вы собрались сегодня, чтобы обсудить дело самое важное, и необходимо вам употребить все ваши силы. Дело в том, чтобы дать название вновь строящейся вами церкви, и вы видите, что некоторым образом даже спасение душ ваших зависит от этого разрешения вопроса. Между вами существует разногласие. Все вы знаете, какая важная причина заставляет нас скорее закончить это дело. Нынешним летом ожидаем сюда владельца, все семейство которого привержено, по несчастью, к идолопоклонническому исповеданию, отвергаемому большей частью из нас; поэтому необходимо, чтобы церковь была уже выстроена и совершенно готова до его приезда и чтобы таким образом устранить его от вмешательства в это дело. До этих пор мы все были разного мнения, но теперь должны между собой найти согласие. В последний раз проголосовало двадцать шесть человек за конгрегационистов, двадцать пять за просвитериан, четырнадцать за методистов, девять за баптистов, три за универсалистов и один за принадлежащих к епископскому исповеданию; ясно, что большинство должно управлять, а меньшая часть повиноваться. Сначала, как умеренный, я был такого мнения, что на стороне конгрегационистов большинство в один голос, но некоторые выразили сомнение, и я готов согласиться, что в семи случаях число двадцать шесть составляет не большинство, а так сказать, только многочисленность. Однако так как двадцать шесть или двадцать пять суть большинство в отношении к девяти, к трем, и к одному, как ни брать эти числа, врозь или вместе, то ваше собрание решило, что баптисты, универсалисты и принадлежащие к епископской церкви должны быть исключены из голосования и что на следующем собрании могут голосовать за те только три исповедания, в пользу которых проголосовало уже раньше большее количество людей, а именно: конгрегационистов, пресвитериан и методистов. Каждый имеет право подать голос за какое ему угодно исповедание, только непременно за одно из этих трех. Я полагаю, что меня правильно поняли, и поэтому предлагаю начать голосование, если никто не хочет сделать каких-нибудь замечаний.

- Господин умеренный, - закричал из середины толпы толстый и видный поселенец, - можно ли теперь говорить?

- Без сомнения, сударь. Тише, господа, тише! Майор Госмер может встать и говорить.

Майор Госмер встал, что сделать ему было легче, так как мы все стояли, но выражение это было парламентское и поэтому все его поняли.

- Господин умеренный, я принадлежу к числу баптистов и нахожу настоящее решение несправедливым, потому что оно вынуждает нас или подавать голос за то, что нам не нравится, или вовсе не подавать голоса.

- Но вы согласны с тем, что большинство должно управлять? - прервал председатель.

- Без сомнения; это даже один из догматов моего вероисповедания, - отвечал старик с видом совершенного чистосердечия. - Но я все же не вижу, почему большинство на стороне конгрегационистов, а не баптистов.

- Мы снова соберем голоса, майор, чтобы доставить вам удовольствие, - отвечал Ньюкем самым умеренным тоном. - Господа, кто из вас согласен с тем, что баптисты не должны быть избираемы на следующем собрании, пусть потрудится поднять руку.

Все, не принадлежавшие к этому вероисповеданию, подняли руки, число которых оказалось шестьдесят девять. В пользу баптистов, как и в первый раз, было только девять голосов. Майор Госмер объявил, что он доволен, хотя, по-видимому, настоящее действие казалось ему не совсем правильным. Так как секта баптистов была самой многочисленной из трех исключенных сект, то две остальные поневоле промолчали. Они были малочисленные, а малочисленность, как часто случается в Америке, имеет мало прав.

- Теперь, - сказал умеренный, бывший образцом покорности общему мнению, - остается сделать выбор между конгрегационистами, просвитерианами и методистами. Начнем с конгрегапионистов. Не угодно ли тем, кто высказывается в пользу этого старого доброго коннектикутского вероисповедания, поднять руки.

Сладкий тон голоса, умоляющее выражение взгляда и слова "старое, доброе вероисповедание" показали мне, к чему стремились желания умеренного. Сначала подняли только тридцать четыре руки, но умеренный как-то насчитал еще три и с беспристрастием объявил, что в пользу конгрегационистов оказалось тридцать семь голосов. Таким образом, из числа тринадцати голосов, поданных членами других сект, одиннадцать, по всей вероятности, были управляемы умеренным. Потом наступила очередь пресвитериан, и кроме двадцати пяти голосов, которые они уже имели, подали голоса в их пользу два баптиста. Методисты остались при своих четырнадцати голосах.

- Так как теперь ясно, господа, - сказал умеренный, - что методисты не приобрели больше ни одного голоса и что число их по сравнению с другими меньше, то я, ссылаясь на их всем известное христианское смирение, хочу спросить их, не лучше ли они сделают, если откажутся от голосования.

- Голоса собирать! Голоса! Сколько за нас?! - закричал один анабаптист.

- Пусть будет так, господа. Оказалось четырнадцать голосов за избрание и шестьдесят четыре против.

- Никакое вероисповедание не устоит против такого большинства, - сказал умеренный с видом совершенного чистосердечия. - Мне, право, очень жаль, что у нас нет достаточных средств, чтобы построить храмы для всех сект в полной мере, но мы делаем все что можем, и методисты сумеют покориться необходимости. Теперь, господа, остается решить вопрос между конгрегационистами и пресвитерианами. У них нет большого различия в верованиях, но очень сожалею, что есть и малое различие. Готовы ли вы, господа? Все молчат, итак, приступаем к собиранию голосов.

Число голосов оказалось равное с той и с другой стороны, по тридцать девять. Я заметил, что умеренный был недоволен, и думал уже, что он, присоединив к .другим свой голос, даст перевес той или другой стороне, но я не знал этого человека. Ньюкем никогда не любил показывать, что он имеет влияние на дела; главным его правилом было большинство, и он в любом случае прибегал к большинству. Исправление такой шаткой должности, как должность президента, могло возбудить зависть, но тот, кто следовал всегда за большинством, мог быть уверен, что сохранит всеобщее к себе уважение.

Ньюкем высказывал свое мнение только тогда, когда большинство было на его стороне.

Я с сожалением должен сказать, что самые ложные идеи о правах большинства начинают распространяться у нас; теперь принимают за политическую аксиому господство большинства. Аксиома эта может быть безошибочна только тогда, когда ее применяют с благоразумием и для таких дел, которые решаются по большинству голосов. Но избави Бог от господства большинства всегда и во всем, как здесь, так и везде!.. Такой порядок вещей был бы невыносимым, и правительство, допустившее это, сделалось бы самым ненавистным. Выше всего стоят и всегда должны господствовать главные, неоспоримые начала, основанные на справедливости; только вопросы не столь важные могут быть решены большинством, и лучше всего, чтобы большинство не присваивало себе могущества, принадлежащего только этим началам. Истину эту нужно повторять как можно чаще, потому что, кажется, ее с каждым днем все больше и больше забывают.

Ньюкем старался избежать необходимости подать свой голос, как президент. Три раза он собирал голоса, и три раза они разделялись поровну. Я заметил, что он начал серьезно беспокоиться. Этот постоянный результат показывал твердую решимость, и обе равносильные стороны не хотели уступить одна другой. Необходимо было употребить искусство; в этом Ньюкем был силен, и вот что он придумал.

- Вы видите, любезные сограждане, что выходит.

Образовались две партии; они равносильны, и теперь вопрос должен быть решен в пользу одной из них. Сосед Виллис, не потрудитесь ли вы сходить ко мне в дом и спросить у миссис Ньюкем последний том государственных законов? Может быть, мы найдем там какое-нибудь полезное объяснение.

Сосед Виллис выслушал его и удалился; впоследствии я узнал, что он был ревностный пресвитерианин. К несчастью для его секты, он стоял прямо напротив умеренного, так что непременно должен был привлечь его внимание. Я думал, что господин Ньюкем начнет опять собирать голоса, но такая хитрость была бы слишком грубой, а он умел избегать затруднительных положений.

Времени оставалось еще достаточно; он хорошо знал, что жена его не найдет требуемого им тома законов, который он дал на время какому-то соседу. Между тем он начал тихонько советоваться с одним или двумя из своих друзей.

- Чтобы не терять времени, господин умеренный, - сказал один из его сообщников, - я предлагаю объявить собранию, что учреждение здесь пресвитерианской церкви есть мера антиреспубликанская, противная нашим главным постановлениям и важнейшим выгодам всего рода человеческого. Предлагаю этот вопрос моим согражданам, не рассматривая его, и желаю знать мнение их о нем.

Предложение было принято; начали собирать голоса, и оказалось тридцать девять голосов за предложение и тридцать восемь против него; итак, решили, что основание пресвитерианской церкви есть дело противореспубликанское. Выдумка была хороша: с той минуты, как все признали, что государственные постановления противны основанию пресвитерианизма, не могло больше быть о том и вопроса; потому что никакая религия не может существовать в этой стране, если она противна политическим мнениям.

Довольный первым успехом, сообщник умеренного не остановился на этом.

- Господин умеренный, - сказал он, - теперь, когда вопрос принял другой поворот, партия, на стороне которой большинство, может, кажется, не затруднять себя в своих действиях в присутствии партии малочисленной.

Итак, я предлагаю, чтобы те, кто против пресвитерианизма, составили тайное собрание и назначили особую комиссию, обязав ее выбрать для церкви название, какое она найдет приличным. Надеюсь, что предложение мое будет принято беспрекословно; дело идет о религии, а это такой вопрос, в котором должны избегать всяких споров.

Начали собирать голоса, и большинство оказалось на той же стороне; одна половина собрания одержала верх над другой на том основании, что преимущество должно принадлежать большинству.

Победители собрались в здании школы и назначили комиссию из двадцати шести человек. Комиссия эта не долго совещалась; она единогласно признала, что конгрегационизм есть исповедание, к которому наиболее привержены жители Равенснеста.

Умеренный представил немедленно это предложение на утверждение всего собрания, и прежнее большинство одного голоса оказалось в его пользу. В то время как умеренный смиренно объявлял об этом, появился в толпе посланный, крича:

- Господин судья! Мисс Ньюкем не нашла книги, она говорит, что, вероятно, вы отдали ее кому-нибудь.

- Ах! В самом деле! - закричал судья. - Да нам она и не нужна теперь. Любезные сограждане! Мы рассуждаем теперь о самом важном для человека предмете. В подобном деле единодушие важнее всего. И как теперь нельзя уже предполагать, чтобы кто-нибудь был против общего желания, то я еще раз обращаюсь к голосам, чтобы яснее обнаружилось это единодушие. Не угодно ли тем, которые за конгрегационистов, поднять руки.

Почти три четверти числа всех рук поднялись вверх.

"Единогласно! Единогласно!" - кричали со всех сторон, Я насчитал семьдесят три руки. Некоторые из присутствующих молчали; но так как никто не возражал, то можно было допустить единогласие. Умеренный и еще двое или трое из его приятелей сказали по короткой речи, в которых выразили свои благодарности. Выслушав эти речи, собрание стало расходиться.

Такие были обстоятельства, сопровождавшие сооружение церкви конгрегационистов в Равенснесте; вопрос был решен единодушно в их пользу, хотя против семидесяти восьми голосов оппозиционных нашлось пятьдесят два; все это для чести республики.

Никто не возражал больше. Народ стал расходиться, и Ньюкем, скромно пробираясь сквозь толпу, заметил меня в первый раз. Он с большим вниманием посмотрел на меня, но по беспокойству, которое я заметил на его лице, мне показалось, что им начинало овладевать сомнение. В ту самую минуту, когда он хотел, быть может, задать мне первый вопрос, Джеп подъехал в телеге. Негр бил близко знаком с Ньюкемом. Прибытие его, равно как и сходство мое с отцом моим, объяснили все.

Ньюкем смешался, но заметно старался сохранить свое хладнокровие.

- Я имею удовольствие видеть майора Литтлпэджа? - спросил он, подойдя ко мне. - Вы напоминаете мне генерала, когда я знал его еще молодым, а также и Германа Мордаунта, отца вашей матушки. Давно ли вы приехали, майор?

- Несколько минут тому назад, - ответил я уклончиво. - Вы видите, вот телега и мой человек, мы прибыли из Олбани. Я приехал в самый подходящий момент, потому что увидел здесь, кажется, всех жителей.

- Да, почти всех. У нас было небольшое собрание, на котором мы толковали о делах религии. Вы, майор, вероятно, приехали к концу собрания?

- Именно, господин Ньюкем.., к самому концу.

Мой ответ, казалось, сбросил с Ньюкема ужасную тяжесть, потому что ему было бы очень неприятно узнать, что я слышал его отзывы о том вероисповедании, которому следовало наше семейство. Я был очень доволен тем, что мог на время скрыть себя и тем самым узнать настоящий характер своего агента. Теперь я знал, по крайней мере, чего держаться, разговаривая с ним.

- Да, милостивый государь, религия важна для человека, а между тем она давно находится в пренебрежении между нами, - продолжал умеренный. - Видите, там новый храм, это первый, который соорудили здесь, и мы намерены поднять его сегодня после полудня.

Шесты и подставки приготовлены уже, мы ждем только сигнала, чтобы приступить к делу. Согласитесь, майор, что неплохо было задумано ускорить постройку храма, прежде чем решили, какое он должен носить наименование, потому что при этом каждый трудился как бы для своей секты. Поэтому работа у нас, можно сказать, кипела; теперь все готово: половые доски, оконные рамы, скамьи, одним словом, все. Остается только разместить вещи и начать службу.

- Почему же вы, не приготовив полностью храма, приступили к окончательному собиранию голосов?

- В противном случае мы не достигли бы цели, майор. Мы хорошо обдумали дела и убедились в необходимости предложить на обсуждение этот вопрос. Все закончилось как нельзя лучше, и мы решили, большинством голосов, что будем конгрегационистами. Единодушие прекрасная вещь в религиозном деле.

- А вы не опасаетесь того, чтобы не охладело усердие и чтобы недовольные не отказались заплатить плотникам, малярам и пастору?

- Пусть себе бесятся, а все равно заплатят. Ваш пример, майор, произвел благородное влияние.

- Мой пример, господин Ньюкем! Я вас не понимаю; в первый раз в жизни я слышу про этот храм.

Ньюкем откашлялся и, помолчав немного, сказал мне:

- Да, я сказал: ваш пример, милостивый государь, потому что решительно все равно, что вы, что ваш отец; а первая мысль к сооружению храма была подана генералом Литтлпэджем задолго еще до начала революции.

В военное время нельзя было думать о постройках, и поэтому сооружение этого храма замедлилось, но когда наступил мир и тишина, мне показалось, что настала минута привести в исполнение великий проект вашего отца.

- Без сомнения, все жители, и не имея храма, не переставали быть благочестивыми...

Я взял у Ньюкема письмо моего отца; оно было написано в 1770 году, написанное на четырнадцать лет раньше, чем начали постройку храма. Между прочим я увидел из письма, что мой отец уменьшил для своих фермеров поземельную плату с тем, чтобы они пожертвовали пятьсот долларов на сооружение храма. Рассматривая квитанции, я увидел, что пятьсот долларов были собраны в том же году и отданы полностью Ньюкему, у которого и находились они с тех пор; сбережение этих денег, конечно, было неубыточно для него.

- Эта сумма, вероятно, была употреблена так, как желал батюшка? - спросил я, отдавая письмо.

- До последнего доллара, майор. А когда вы осмотрите храм, вы увидите, как способствовали ваши деньги его сооружению. Сколько прекрасных чувств пробудит эта мысль в вашей душе! Какое счастье для владельца думать, что он богатством своим улучшил участь своих ближних!

- Это справедливо, потому что я рассматривал все отчеты, представленные моему отцу, и заметил, что он никогда не получал даже малейших доходов.

- Очень может быть, майор, но подождите, придет время, когда эти земли поднимутся в цене, и тогда вы соберете плоды вашего усердия и щедрости.

На все это я не сказал ни слова. Телега моя стояла у дверей гостиницы; весть о моем приезде распространилась быстро, и некоторые из стариков колонистов, помнивших еще Германа Мордаунта, приветливо окружили меня. Обнимая их по очереди, я думал, что отношения владельца к фермеру должны быть исполнены доверия и доброты. Я не имел никакой нужды увеличивать свои доходы сейчас, но надеялся получить выгоду со временем от этого имения. Я пригласил войти в гостиницу всех бывших со мной людей, приказал подать пуншу, как необходимую принадлежность всякой радостной встречи, и всеми средствами старался понравиться новым моим знакомым. Толпа женщин ожидала меня у дверей; выходя из гостиницы, я должен был подвергнуться бесконечной церемонии представлений. На каждом шагу я замечал редкое радушие.

Глава Х

Сохраняй всегда, при всех испытываемых тобой скорбях и несправедливостях, росу юности в сердце и улыбку истины на устах.

Лонгфелло

Представления были далеко еще не закончены, как вдруг раздался вдали крик: "Подъем! Подъем!", за которым последовало всеобщее движение. Все побежали, обгоняя друг друга, и я сам, отдав несколько приказаний насчет моего помещения, последовал за толпой.

Подъем храма в Америке - важное событие. Исключая, может быть, нескольких отъявленных домоседов, не выходящих никогда за черту города, нет ни одного американца, который не присутствовал бы при таком зрелище. Что касается меня, то я наслаждался этим уже несколько раз. В настоящем случае, все тем более радовались, что бревна строения были сложены очень быстро и чрезвычайно плотно соединялись одно с другим. Товарищ мой, майор, уверял меня, что он никак не мог засунуть острие своего ножа ни в один паз. "И что всего удивительней, милостивый государь, прибавил он (майор, хотя сам служил в милиции, почитал однако ж непочтительным давать мне тот же титул, какой имел сам), так это то, что все здание сложено только сегодня утром, без всякой предварительной пробы! Только здешние плотники умеют строить так быстро и хорошо!"

Видно, что Новый Свет не отличался скромностью и почитал себя во всем выше Старого.

Когда я пришел на место, выбранное для храма, большое количество людей из поселенцев собралось перед главной частью строения в готовности поднять его, между тем как у каждого столба стояли надежные люди, вооруженные ломами, топорами и всеми инструментами, необходимыми для поддержания частей строения, от крепости которых зависела жизнь людей, готовившихся поднять эту тяжелую массу. Опасность была тем более велика, что строение было большое, и поэтому нужно было принять все меры предосторожности. Одного места в особенности, не знаю почему, все старались избежать, как будто предоставляя другому, более способному занять его; это был столб, который нужно было удержать в прямом вертикальном положении. Распорядитель работ просил, чтобы кто-нибудь занял это опасное место, потому что этого только и недоставало, чтобы начать подъем.

Все смотрели друг на друга, ожидая, что кто-нибудь выйдет, как вдруг раздался крик:

"Землемер идет!.. Землемер!.. Его-то и надо!"

Действительно, это был старик Эндрю. Сильный и здоровый, он шел твердым шагом, несмотря на то, что ему уже было семьдесят лет. Мой старый товарищ сохранил от прежнего своего звания только косу и поступь, потому что после восьми лет деятельной службы нельзя за один год потерять военной выправки. Он одет был совершенно как житель лесов. На нем была, как и на мне, охотничья блуза, штиблеты и кожаная шапка без меха. Наряд этот не только не казался странным, напротив, совершенно сочетался с его бодрой старостью.

Эндрю был ростом пяти футов и шести дюймов; он держался еще прямо, как и двадцать лет назад, и время не только не ослабило его здоровье, но, казалось, укрепило. Голова Эндрю была бела как снег, а кожа - такого смуглого цвета, который придают ей непогоды.

Выражение лица его всегда было приятным; доброта и откровенность смягчали мужественный и несколько гордый его вид.

Землемер увидел меня только тогда, когда подошел к строению. Лицо его вдруг преобразилось: на нем выразилось живое удовольствие. Шагая через бревна, как человек, привыкший презирать опасности, он сильно пожал мне руку. Я видел, что он прослезился; кажется, если бы я был родным его сыном, он и тогда не мог бы любить меня сильнее.

- Тысячу раз приветствую вас, любезный Мордаунт! - сказал он. - Вы прибыли сюда потихоньку, как кошка, которая хочет напасть на мышей одновременно, но я узнал о вашем приезде и хотел встретить вас. Я не могу только понять, как и где вы могли проехать.

- Как бы то ни было, мой старый и добрый друг, но поверьте мне, что я очень рад встретиться с вами. Пойдем со мной в гостиницу, там мы поговорим свободнее.

- Погодите минуту, одну минуту, мой любезный.

Здесь я нужен, надо им помочь. Дайте только нам поднять это строение, и я к вашим услугам на неделю, пожалуй, хоть на год.

Я отошел на несколько шагов, а землемер занял почетное место, предоставленное ему, но и самое опасное.

Работа началась. Труд этот не совсем безопасен, особенно в этом случае, когда число рабочих было совершенно не пропорционально тяжести массы, которую нужно было поднять. Женщины толпились у ограды, чтобы взглянуть, как будут работать их мужья и братья. Все были одеты в лучшие платья, хотя и можно было желать больше вкуса и изящества. Несмотря однако на это, в пестрой толпе попадались и хорошенькие личики.

Мне кажется, что я был не хуже большей части молодых людей моих лет и званий, и, конечно, если бы я появился перед подобной толпой в другое время, то удостоился бы, по крайней мере, нескольких взглядов.

Но в эту минуту никто не обратил на меня внимания.

Глаза всех были устремлены на работников, да и сам я, признаюсь, разделял общее участие. По данному знаку мужчины общим усилием подняли верхнюю часть строения. Мальчики, державшие в руках подпорки, поспешили их подставить, и поэтому работавшие смогли минуту отдохнуть. Мне было стыдно, что я ничего не делал в подобном случае; но боясь помешать, вместо того, чтобы быть полезным, я остался в стороне простым зрителем.

- Теперь, друзья, еще одно усилие, - сказал распорядитель, который разместился так, что легко мог управлять работой. - Поднимем дружнее, тогда работа продвинется вперед. Готовы ли?.. Ну!

Каждый принялся за дело с таким жаром и ловкостью, что вся тяжесть на этот раз была поднята выше головы и остановилась, поддержанная новыми подпорками.

- Ну, теперь решительная минута, господа, - закричал распорядитель. - Каждый к своему столбу! Господин землемер, будьте внимательны! Ваш столб поддерживает все здание; если он пошатнется, мы погибли...

Ну, разом!.. Смелее!.. Идет!.. Живее, ребята, подставляйте подпорки... Хорошо! Теперь можем отдохнуть.

Действительно, надо было отдохнуть, потому что никто не берег себя и минутный отдых был необходим для восстановления сил. Часть строения, которую подняли тогда, достигла такой высоты, что уже нельзя было действовать руками, нужно было прибегнуть к помощи шестов с заостренными железными наконечниками; это была одна из самых трудных частей работы. До тех пор все шло хорошо, и одно только могло ослабить бодрость работавших, - это страх, что соединенные усилия их будут недостаточны, чтобы окончательно поднять такую тяжелую массу; а между тем, помочь этому было невозможно, потому что каждый из присутствовавших, включая меня, занимал определенное место. Молодой человек с приятным лицом, в наряде, который был чем-то средним между городским и лесным, вышел из толпы женщин и тоже вооружился шестом. Должен предупредить читателя, мало знакомого с операцией подъема, что поднимающие здание по необходимости находятся под ним, и если оно упадет, они непременно будут раздавлены. Несмотря на опасность, шутки шли своим чередом.

- Послушайте, милостивый государь, - сказал майор, - так как мы теперь удерживаем строение своими плечами, то я думаю, что это здание может иногда служить местом собрания и для нас, диссидентов?

- Никто, я думаю, не предполагает, чтобы свобода вероисповеданий не существовала в этом поселении, - отвечал умеренный. - Без сомнения, другие секты могут пользоваться этим зданием каждый раз, когда законные его владельцы не будут его занимать.

Выражение это было неудачным. Никто однако не хотел оставить работу. Только некоторые из диссидентов позволили себе сказать несколько двусмысленностей на счет умеренного. Боясь, чтобы вся эта болтовня не закончилась плохо, распорядитель работ нашел нужным поторопить и приняться снова за дело.

- По местам, господа! Потрудитесь немного, конец близок. Видите ли там эту подпорку, у которой стоит Тим Триммер? Поднимете строение так, чтобы подпорка подошла под него, и тогда мы спасены. Осмотри хорошенько подпорку, Тим. Твердо ли она стоит?

Тим ответил утвердительно; но так как он был еще слишком молод, то двое или трое мужчин пошли осмотреть подпорку и подтвердили, что бояться нечего.

- Ну же, друзья! - вскричал распорядитель. - Разом!..

Вооруженные длинными шестами, мужчины прикладывали страшные усилия, но мне казалось, что здание не движется с места. Уступая необоримому чувству и стыдясь, что оставался так долго в бездействии, я бросился в середину работавших, к самому опасному месту и, схватив шест, стал напирать изо всех сил.

- Ура! - закричал распорядитель. - Вот и наш молодой хозяин с нами. Смелее!.. Разом!

Работавшие удвоили усилия. Здание было поднято на несколько футов, но недоставало еще нескольких дюймов для того, чтобы оно могло быть опущено на новые подставки. Двадцать голосов кричали одновременно, чтобы держали крепче, потому что все чувствовали, что малейшая уступка в силе будет пагубна. Распорядитель работ подбежал к нам на помощь, а Тим, воображая, что подпорка будет держаться и без него, оставил ее, схватил один из длинных шестов и начал работать вместе с другими. Подпорка, никем не поддерживаемая, пошатнулась и наклонилась в сторону, так как сделалась решительно бесполезной. Я видел всю опасность и в то же время чувствовал, что тяжесть, которую я поддерживал, с каждой секундой увеличивалась все больше и больше.

- Поднимайте, друзья! Поднимайте! - кричал распорядитель отчаянным голосом, потому что спасение всех зависело от этого последнего усилия.

Один только ребенок оставил свое место, тогда как двадцать человек работали; и все строение могло упасть на нас. Говорите после этого об опасностях на приступах и при взятии батарей! Что все это в сравнении с тем положением, в котором мы оказались? Отойди один из нас или ослабей на минуту, мы все погибли бы. Прошло двадцать ужасных секунд, я терял уже надежду, как вдруг какая-то молодая девушка выбежала из середины смущенной толпы и, схватив подставку, поставила ее в правильное положение.

Оставалось поднять строение на один дюйм. Я закричал утомленным работникам, чтобы они поднимали все вместе, мне повиновались, и я видел, как молодая девушка точно и твердой рукой поставила подпорку.

Работавшие с нашей стороны освободились, и мы побежали помогать тем, которые находились с другой стороны. Постепенно подпорки были подставлены, и все, освободясь от работы, могли в мрачном молчании подумать об опасности, которой избежали.

Этот случай произвел на меня глубокое впечатление.

Я мельком видел девушку, догадливость и присутствие духа которой так сильно помогли нам. Но мне казалось, что я за всю свою жизнь не видел никого прелестнее.

Формы ее были изящны, в ней не было ни болезненной худобы, которая рождает мысль о страдании, ни излишней полноты, а что-то среднее между тем и другим. Часть ее лица, почти совершенно закрытого локонами прекрасных белокурых волос, которую я заметил, полностью согласовалась в ней со всем остальным. И в самом настоящем поступке ее не было ничего противоречащего природной ее ловкости. В этом случае требовалась не сила, а одно хладнокровие и смелость.

Может быть, чувство опасности, испытанной нами, усилило действие, произведенное на меня появлением этой девушки, которую, как я воображал, само небо послало для нашего спасения.

Утомленный непривычными усилиями, едва дышащий, я не переставал, однако, думать о той, которую отуманенный взор мой больше не находил. Ее стройная талия, легкая походка, живые движения и прелестные волосы увеличивали в моем воображении цену ее удивительного поступка. Немного успокоившись, я повернулся, но девушки уже не было. Женщины жались одна к другой, как испуганные цыплята. Они поднимали руки к небу с громкими восклицаниями, но ни одна из них не напоминала собой образа, начертанного в моем сердце.

Видение исчезло так же быстро, как и появилось.

Землемер принял начальство над работами, безропотно переданное ему распорядителем. Он был, как мне показалось, в сильном волнении, хотя вполне сохранил над собой власть. С этой минуты он уже распоряжался работами и успел так искусно распределить силы, что каждый делал гораздо больше, не чувствуя усталости.

Здание, наконец, было полностью поднято. Главное было сделано, остальные части строения были не так тяжелы.

- Наконец, конгрегационисты имеют помещение! - сказал старый майор слегка насмешливым тоном. - Они обязаны этим землемеру да еще кое-кому, кого я не хочу назвать. Но подождем! Придет и наша очередь, потому что Равенснест быстро увеличивается и одного вероисповедания для него будет недостаточно.

- Без сомнения! - ответил землемер, который, казалось, собирался уйти. - Со временем здесь будет столько же вероисповеданий, сколько недовольных, и мы увидим много подобных зданий, а еще больше пасторов.

- Вы, кажется, хотите оставить нас, господин землемер! А ведь нужно поднять еще многие части строения и поставить несколько столбов.

- Главное сделано, а остальное вы легко закончите.

Мне нужно поговорить еще с нашим молодым хозяином.

Ну, за работу, друзья! Помните, что вы будете поклоняться в этом здании существу, не принадлежащему ни к конгрегационистам, ни к пресвитерианам, одним словом, ни к одной из ваших сект.

Меня удивило хладнокровие, с каким мой старый друг выражал свои чувства, который не мог найти отголоска в подобном собрании, а еще больше то, что его снисходительно слушали. Но Эндрю, с репутацией честного и прямого человека, приобрел всеобщее уважение; мнение его имело большой вес, потому что он никогда не говорил "сделайте", а всегда "сделаем". Присоединяя действия к словам, он всегда первый подавал пример.

Если человек с таким характером следует природному влечению, умеряемому благоразумием и рассудком, то всегда имеет большое влияние на людей, с которыми находится в отношениях.

- Пойдемте, любезный Мордаунт, - сказал он мне, когда мы вышли из толпы, - я буду вашим провожатым к дому, каким вы можете распоряжаться, как полный хозяин.

- К какому дому?

- Разумеется, к вашему, а не к другому. Он, подобно нам, старым воинам, обветшал, но мы, по возможности, поправили его для вас, и по крайней мере вы найдете там все в хорошем состоянии. Мебель вашего дедушки, там еще Франк Мальбон; Урсула и я учредили там нашу главную квартиру, с тех пор, как живем в этой стороне.

Вы ведь сами поручили мне это.

- Да, помню, помню. Разве не все, что я имею, принадлежит вам? Но я думал, что вы, кроме того, построили себе хижину в мусриджском лесу.

- И это сделано; мы переходим с одного места на Другое. Негры мои живут в хижинах, а Франк, Урсула и я пришли сюда встретить вас.

- У меня здесь есть экипаж, я зайду в гостиницу и прикажу заложить его.

- Для чего это? Разве мы оба не привыкли ходить пешком? Экипаж годится только для поклажи. Истинный солдат всегда ходит пешком.

- Я согласен! Так вперед, старый товарищ. Я не отстану от вас. Позвольте мне только предупредить моего слугу, чтобы он приготовился и следовал за нами с поклажей.

Джеп и землемер, часто бывавшие раньше вместе, узнали друг друга. Джеп во время войны следовал за полком и выполнял иногда должность слуги, иногда обязанности солдата, или заведовал лошадьми; но с тех пор, как он состарился, я сделал его неотлучным лицом при себе.

- Еще одно слово, Эндрю. Я встретился с индейцем, которого вы, бывало, в лесах называли Бесследным, и хотел пригласить его идти с нами.

- Он отправился вперед, чтобы известить домашних о вашем приходе. Я видел, как он быстрым шагом шел по дороге с час тому назад. Он, наверное, уже давно пришел.

Мы пустились в путь, оставив поселенцев, деятельно занятых установкой остальных частей строения. Я заметил, что прибытие мое в поселение не произвело того впечатления, какое сделало бы оно, если бы общее внимание не разделялось между подъемом здания и мной.

Многие из жителей Равенснеста, моложе двадцати пяти лет, хотя рождены в христианской стране и воспитаны в христианской религии, никогда не видели здания, посвященного богослужению. Храмы были редкими в 1784 году, даже в штате Нью-Йорк.

В Олбани было только два прихода. Поэтому я заметил, что молодые девушки, с нетерпением желавшие увидеть какой-нибудь храм, едва удостаивали взглядом новоприбывшего.

- Вот мы опять идем вместе, друг мой, - сказал я Эндрю, когда мы отправились, - но теперь мы идем не на врагов.

- Этого ждать недолго, - ответил хладнокровно Эндрю, - хоть и не все то золото, что блестит. Мы славно бились с вами, майор, и надеюсь, что и впереди будет не хуже.

Меня удивило это замечание, но Эндрю никогда не обманывался. Как истинный голландец, он с неудовольствием смотрел на прибытие эмигрантов из восточных штатов и не ждал от этого ничего хорошего.

- Погодите, - сказал я ему, - мы со временем соберем плоды наших трудов. Как идут дела в Мусридже, кто у вас там межевщик?

- Дела там идут довольно хорошо, Мордаунт, пока еще некому мешать нам. Мы сняли для вас на карту десять тысяч акров земли, разделенных на мелкие участки, в сто акров каждый; за верность измерения ручаюсь вам.

- Кто же вам помогает?

- Франк Мальбон, брат Урсулы. Это был первый его опыт, но будьте спокойны, он всегда мерил верно.

- Так должно было бы всегда быть, где нет недостатка в земле. Впоследствии легче будет составлять межевые акты, и мы сможем избежать при помощи этого многих хлопот.

- И многих тяжб, - прибавил землемер, качая головой. - По правде сказать, Мордаунт, я бы лучше согласился взять на себя такой труд в каком-нибудь голландском поселении, за полцены, чем провести границу между владениями двух янки, за двойную цену.

Голландец набьет себе трубку и курит, пока идет работа; а янки беспрестанно хлопочет о том, как бы отмерить лишний кусок земли в том или другом месте, так что нужно обеими руками держать совесть, чтобы цепь не уклонилась в ту или другую сторону.

Я знал предубеждения Эндрю против янки и поэтому переменил разговор, а начал говорить о любимом его предмете - о политике. Таким образом прошло около часа в разговорах, и я незаметно очутился у своего дома.

Вблизи дом казался немного лучше; огороды и луга, окружавшие его, были хорошо обработаны, на земле не было ни пней, ни корней. Здание походило, однако ж, немного на тюрьму, потому что снаружи совсем не было окон, а только одна дверь.

Мы остановились на минуту перед входом, чтобы взглянуть на окрестности. Кто-то вышел из дома, и возле меня вдруг очутился Сускезус. В то же время раздался полный и мелодичный голос, который я уже однажды слышал в маленьком сосновом лесу; он пел индейские слова, но мелодия, очевидно, была произведением какой-нибудь образованной страны. Я вдруг забыл и луга, и огороды, и Сускезуса, и землемера; думал только об этой чудной индианке, которая так хорошо знала европейскую музыку. Сускезус, казалось, был восхищен не меньше меня, он стоял неподвижно до конца пения. Старик Эндрю улыбался, ожидая конца песни; наконец, он с гордостью произнес имя Урсулы и пригласил меня следовать за ним в дом.

Глава XI

Если не влюбится в вис, со временем, сестрица, то причиной тому будет музыка. Если принц слишком торопится, скажите ему, что всему есть время, и отклоните ответ какой-нибудь песней.

Беатриса

- Урсула! - повторил я тихо. - Так это не индианка? Это Урсула, Урсула землемера, Урсула Присциллы Бэйярд!

Вероятно, Эндрю услышал меня, потому что он остановился во дворе и сказал:

- Да, это Урсула, моя племянница. Этот ребенок, как птичка, запоминает все напевы. Когда она поет какую-нибудь нашу голландскую песню, верите ли, Мордаунт, она трогает меня до глубины души. А когда начнет петь по-английски, то, право, подумаешь, что она кроме это языка другого и не знает.

- Но та песня, которую я слышал, была индейская, судя по словам.

- Да, слова индейские, а напев, говорят, шотландский. Впрочем, какой бы он ни был, любезнейший друг, а он задевает меня за сердце.

- Каким образом ваша племянница успела научиться индейскому языку?

- Я уже вам сказал, что это птичка, которая перенимает все, что услышит. Она так понятлива, что из нее можно было бы, не больше как за неделю, сделать такого же искусного межевщика, каковым является ее брат. Вы знаете, между сколькими народами довелось мне жить до начала войны. Урсула всегда была со мной. Поэтому она и научилась языкам; а уж что один раз она выучит, то никогда не забывает. Урсула так долго жила в лесах, что стала почти дикаркой, и все же прекрасная девушка; я горжусь ею.

- Скажите мне, никто, кроме нее, не поет здесь, в окрестностях по-индейски? Нет ли каких-нибудь женщин при Сускезусе?

- При нем? Нет, он не такой человек! Кроме племянницы моей, я никого не знаю здесь, кто бы пел.

- Вы сказали мне, если я не ошибаюсь, что сегодня утром вы выходили ко мне навстречу; вы были один?

- Нет, нет! Мы были все, Сускезус, Франк, Урсула и я. Мы все отправились встретить молодого хозяина и поздравить его со счастливым приездом. Урсула, правда, немного поморщилась, стала говорить, что молодой девушке неприлично идти встречать молодого человека. Я бы согласился с ней в этом, если бы дело шло не о вас, но вы для нас не чужой, вы не какой-нибудь бродяга янки. Я хотел со всем семейством пойти к вам навстречу, но не скрою, что Урсула отказывалась нам сопутствовать.

- Значит, мисс Урсула была с вами. Странно, право, что мы не встретились.

- Ну, не так странно, как вам кажется. Теперь я начинаю догадываться, какую штуку сыграла с нами плутовка. Нужно вам заметить, Мордаунт, что когда мы отошли немного, она посоветовала нам свернуть с дороги в маленький сосновый лесок, чтобы перекусить. Плутовка сделала это с намерением, надеясь, что вы между тем пройдете, и таким образом она избежит встречи с вами.

- Так теперь я слышал голос Урсулы.., виноват, мисс Урсулы?

- Пожалуйста, без церемоний. Называйте просто Урсулой, как я и Франк зовем ее.

- Да, но вы ее дядя, а я для нее чужой.

- Чужой! Нет, нет! Я слишком часто говорил о вас и с ней и с ее братом; они оба любят вас почти так же, как я люблю вас.

Бедный Эндрю! Какое тягостное чувство заставил он меня испытать, открыв мне, что те, с которыми я должен был познакомиться, уже знают меня по описанию, конечно, слишком лестному, сделанному им. Трудно удовлетворить возбужденному ожиданию, и, признаюсь, меня очень занимала мысль, что подумает обо мне Урсула.

Песня, которую я слышал, все еще звучала у меня в ушах, и с той минуты, как я узнал, что это пела Урсула Мальбон, образ ее занял значительное место в моем воображении. Отступить не было никакой возможности, однако ж я попросил землемера пойти вперед. Так как мне неминуемо нужно было увидеться с молодой девушкой, то мне казалось, что чем скорее, тем лучше.

Здание, в которое мы вошли, сначала напомнило крепость, все окна и двери выходили во двор. Одна сторона защищалась остатками ветхого палисадника, впрочем совершенно бесполезного, потому что здание находилось на крутой возвышенности, которая могла служить надежным оплотом против нападений и набегов.

Внутренность дома намного превосходила его наружность. Окна придавали двору веселый и оживленный вид и нарушали однообразие этой тяжелой, деревянной массы, сложенной без вкуса и симметрии. Я знал, что дед мой Мордаунт отделал часть дома собственно для себя, и поэтому нимало не удивился, когда, войдя в дом, нашел несколько комнат, которые хоть и не были убраны роскошно, однако в них было все необходимое.

- Урсула, наверно, здесь, - сказал землемер, отворяя дверь и приглашая меня войти. - Поздоровайтесь с ней, Мордаунт, уверяю, она хорошо вас знает.

Я вошел и остановился в двух шагах от прелестной девушки. На ней было то же платье, в котором я видел ее в первый раз. Урсула обметывала бумажный клетчатый платочек, которые дядюшка употреблял из экономии. Когда я вошел в комнату, она встала и приветливо ответила на мой почтительный поклон.

- Что за церемонии, - сказал Эндрю, - протяните лучше друг другу руки. Ты знаешь, Урсула, что я люблю Мордаунта-Литтлпэджа, как родного сына.

Урсула повиновалась. Я с удовольствием взял ее маленькую ручку, нежную, как бархат. Не могу выразить, как я был доволен этим, потому что нежность этой руки доказывала, что Урсула не имела надобности заниматься тяжелой и грубой работой, так как у Эндрю было несколько невольников, которые вместе с его компасом, землемерными цепями и шпагой составляли все его имущество.

Я все еще держал руку Урсулы и никак не мог уловить ее взгляда. Она немного отвернулась и, по-видимому желала не сразу познакомиться так близко, а ограничиться на первый раз знаками вежливости. Так как я виделся с ней первый раз и поэтому, конечно, ничем не мог оскорбить ее, то я приписал настоящее ее поведение ложной стыдливости и замешательству, в которое она пришла при мысли, что еще недавно видели ее в совершенно другом положении. Я почтительно поклонился и, прежде чем выпустить ручку, тихо пожал ее, чтобы ободрить ту, которой она принадлежала.

- Что ж ты, Урсула, не предложишь чашку чая молодому нашему хозяину? - спросил Эндрю, чрезвычайно довольный дружескими отношениями, которые установились между нами. - Майор сделал сегодня большой переход и, конечно, не откажется освежиться.

- Вы называете меня майором, любезный друг, а сами не любите, когда вас величают по титулу.

- О! Большая разница! Вы молоды, можете стать генералом, и, конечно, будете им, прежде чем достигнете тридцати лет. Мое же время прошло. Теперь я уже никогда не поменяю того мундира, который снова одел.

В нем начал свое поприще, в нем я и закончу.

- Но вы мне сами говорили, что вам надоели вычисления!

- Совершенная правда. Я никогда не мог поладить с цифрами, и в семьдесят лет люблю их так же, как любил в семнадцать. Вот Франк Мальбон, брат Урсулы, совсем другое дело: он распоряжался колоннами цифр точно так же, как ваш батюшка распоряжался своими батальонами при переходах через рвы. Я люблю таскаться с цепью, это занимает меня. Ремесло мое требует прежде всего честности. Говорят, что цифры не лгут, Мордаунт; о цепи этого сказать нельзя: иногда она изрядно врет.

- Где же господин Франк Мальбон? Я очень хотел бы с ним познакомиться.

- Он остался, чтобы помочь поднять строение.

Я услышал позади себя легкий вздох и невольно оглянулся. Урсула, как бы стыдясь своей слабости, покраснела, и я в первый раз в жизни услышал, как она заговорила. Приятный голос, как мужской, так и женский, есть один из счастливейших даров неба. Голос Урсулы мог бы пленить самый изнеженный слух, он был чист, приятен, нежен, а лучшего произношения нельзя было желать.

- Я думала, - сказала она, - что это новое строение поставлено наконец и что Франк возвратится вместе с вами. Я очень удивилась, добрый дядюшка, когда увидела, с каким рвением вы трудились для пресвитерианцев.

- То же самое я мог бы сказать и о вас, мисс Урсула, - ответил улыбаясь Эндрю, - вы также изумили меня. Впрочем, дело не в пресвитерианах, а в конгрегационистах. Я думаю, что и для них ты не отказалась бы сделать то же самое?

- Все, что я сделала, сделала для вас, для Франка, для господина Литтлпэджа и для тех, кто находился под строением.

- Да, мисс Урсула, - сказал я, - мы все очень обязаны вам. Без вашей помощи мы подвергались страшной опасности быть раздавленными.

- Конечно, этот поступок не вписывается в привычки моего пола, - сказала Урсула, печально улыбнувшись, - но когда живешь в лесах, то нужно стараться приносить пользу другим.

- Кажется, такая жизнь не нравится вам?

- Почему же не нравится? Ведь я живу с дядюшкой и с братом. Они для меня все, с тех пор как нет моей покровительницы. Их жилище - мое жилище, их счастье и удовольствие составляют и мое удовольствие и счастье.

Слова эти могли бы показаться натянутыми, если бы не были сказаны так чистосердечно. Я видел по глазам Эндрю, что он понимал свою племянницу и хорошо знал прямой и откровенный ее характер.

Урсула, высказав свои чувства, удалилась, как будто стыдясь, что не скрыла их в своей душе. Чтобы скрыть ее замешательство, я переменил разговор.

- Господин Ньюкем, как мне кажется, умеет управлять общественным мнением, - сказал я землемеру. - Как искусно он придал двадцати одному конгрегационисту, которые были на его стороне, вид большинства, тогда как они не составляли и трети всего собрания.

- Да, он в подобных делах неподражаем! - вскричал Эндрю. - Он сам говорит, что хорошо знает людей, а с помощью разных военных хитростей умеет так хорошо распорядиться, что вы, думая, что выполняете свою волю, будете полностью повиноваться его собственной.

Это редкий талант.

- Правда, такому таланту можно бы позавидовать, если бы только им пользовались всегда честно.

- А1 В том-то и штука! Что он пользуется им, это бесспорно, но как - это другой вопрос. Мне иногда досадно, а иногда так просто смешно смотреть, как он управляет этими людьми, заставляя их двигаться туда и сюда, а сам ведь никогда не вмешивается в дела. Я отвечаю за то, что он хорошо знает свое дело.

- Согласен с вами. Надо иметь особенный талант, чтобы приобрести влияние такого рода.

- Да, но нужно начать с того, чтобы лгать и обманывать, правда, он совсем не затрудняет себя в этом.

- Кажется, мой поверенный не принадлежит к числу ваших друзей; надо будет подумать об этом хорошенько.

Сказав это, я стал расспрашивать землемера о том, в каком положении он нашел дом и поместье, за которыми я поручил ему строгий контроль.

Жившие там люди были простые и скромные" они занимали только кухню и службы, а чистые комнаты оставались свободными, и от этого большая часть мебели была еще годна к употреблению. Поместье процветало без посторонней помощи. Деревья выросли, поля хотя не обрабатывались систематически, по крайней мере не были истощены, и все в основном, если не улучшилось, то не пришло однако в упадок.

Между тем как мы говорили, Урсула приготовила чай. Когда она пригласила нас к столу, я удивился чистоте и даже некоторой роскоши в посуде. Тарелки и ножи были дорогие, а на подносе стояла прекрасная, старинная, серебряная посуда, на которой были вырезаны гербы. Я пристально рассматривал ее, ожидая увидеть свой фамильный герб, но его не было. Я взял молочник и никак не мог понять, кому принадлежал изображенный на нем герб.

- Удивляюсь, видя здесь это серебро, - сказал я Эндрю. - Я знал, что дед мой был богат, но никак не думал, чтобы он простер свою расточительность до того, чтобы оставить здесь эти вещи. И притом эти гербы не Мордаунтов, ни Литтлпэджей. Нельзя узнать, кому они принадлежат?

- Мальбонам. Это серебро Урсулы.

- Да, дядюшка, и вы могли бы прибавить, что это все, чем я владею, - сказала с живостью Урсула.

- Эта посуда удивительно хороша, - прибавил я.

- Я вынуждена была ее выставить напоказ, потому что сегодня утром разбила единственный чайник, который был у нас на целый дом. Франк хотел купить другой, но до сих пор еще не появился. А что насчет ложек, то у нас других и нет. Взяв чайник, я сочла за лучшее одновременно показать вам все свое богатство. Посуда эта появилась сегодня на свет в первый раз после долгого, очень долгого времени.

Несмотря на все усилия Урсулы казаться равнодушной, в голосе ее было что-то печальное и трогательное.

Грубая радость какого-нибудь выскочки, упоенного своими богатствами, отвратительна, но падшее величие невольно возбуждает в душе нашей глубокое сочувствие, особенно являясь в образе невинности и добродетели.

Урсула говорила без тщеславия и гордости; это серебро составляло все, что ей осталось от ее семейства; не удивительно после этого, что она так к нему привязалась и что возбуждаемые им воспоминания производили на нее глубокое впечатление.

Мне очень приятно было видеть чувствительность, невольно обнаруженную Урсулой, а еще приятнее то, что она не предавалась вполне этой чувствительности. Урсула понимала, что требовал от нее принятый ею образ жизни; она одевалась просто, но со вкусом. В наряде ее не было ни изысканности светских девиц, ни грубой простоты девушек того класса, к которому она, казалось, принадлежала теперь сама. Из старинных материй, оставшихся ей после ее семейства, она сшила себе платья, очень приличные для настоящего ее положения, и в них она была очень мила. Хотя она не старалась казаться выше других, но по ее одежде и манерам легко было догадаться о ее происхождения. Во всяком случае, она была прелестна.

- Отведайте этих пирожков, - сказал мне Эндрю, искавший всевозможных случаев показать свою племянницу, - их пекла Урсула. Сама госпожа Вашингтон не приготовила бы лучше.

- Если бы госпожа Вашингтон занималась когда-нибудь этим, то, конечно, могла бы теперь позавидовать. Я, право, никогда ни ел ничего лучшего в этом роде.

- Вы хорошо сделали, что прибавили: в этом роде, - живо сказала Урсула. - Меня научила их делать моя благодетельница, но здесь не найдешь всех продуктов для этого, как было у нас.

- Да, у вас, в пансионе, верно никогда не было недостатка в сладком.

Урсула засмеялась, но ее стройный, хотя и мелодичный смех заставил меня вздрогнуть.

- Молодым девушкам приписывают много такого, в чем они совершенно неповинны, - сказала она. - В пансионе запрещено было есть пирожки, и нас научили их делать из сожаления ко вкусу мужчин.

- Ваших будущих мужей, - сказал землемер, встав, чтобы выйти из комнаты.

- Наших отцов, братьев и дядей, - перебила Урсула, делая ударение на последнем слове.

- Мне известно, мисс Урсула, - сказал я, когда Эндрю оставил нас одних, - что делалось у вас в пансионе, потому что я близко знаком с одной из ваших прежних подруг.

Урсула ничего не ответила, но смотрела на меня своими большими голубыми глазами, которые, казалось, задавали мне вдруг сто вопросов.

Я заметил, что глаза ее наполнились слезами; это случалось с ней всегда при воспоминании о пансионе.

- Я говорю о мисс Присцилле Бэйярд. Она, вероятно, принадлежала к числу ваших друзей, - прибавил я.

- Присцилла! - повторила удивленная Урсула. - И вы с ней близко знакомы?

- Я не так выразился, вы можете упрекнуть меня в легкомыслии. Я должен бы сказать, что наши семейства, по особым причинам, в близких отношениях. Отказываюсь от первых моих слов и прошу извинения.

- Не понимаю, почему вы отказываетесь от них, но, признаюсь, что все то, что я услышала от вас, чрезвычайно огорчает меня.

Странно! Урсула говорила чистосердечно; это доказывали бледность ее лица и необыкновенное волнение, обнаруженное ею. Признаться ли в сумасбродных мыслях, которые промелькнули у меня в голове? Почему же нет.

Я обещал говорить правду и должен сдержать слово.

Урсула, думал я, огорчена тем, что единственный порядочный человек, встреченный ею в течение целого года, который, может быть, понравился ей, влюблен уже, как она предположила. В другом случае такое быстрое и явное признание возмутило бы меня, но все слова и движения Урсулы были так естественны, что участие мое к ней увеличилось еще больше. Этим сильным ощущением, возбужденным тогда в душе моей, я приписывал то, что эта чудная девушка очень быстро овладела моим сердцем.

Мгновенно влюбиться кажется смешно, а все же иногда случается. Я убежден, что один взгляд, одна улыбка, одно из тысячи подобных средств, данных нам природой для выражения чувств, может возбудить в нас страсть, но для поддержания ее необходимо что-нибудь большее. Сначала действует одно воображение, сердце уступает уже потом, повинуясь более продолжительному и разумному чувству.

Ослепление мое продолжалось недолго. Догадалась ли Урсула о том, как я расценил ее чувство, - не думаю, потому что она была слишком чистосердечна, - или нашла необходимым не оставлять меня в сомнении, только она призналась мне. Откровенно ли было ее признание и как она избегала всего, что могло оскорбить подругу, доверившую ей свою тайну, могут судить те, которые будут иметь терпение продолжить чтение этих зарисовок.

Глава XII

Вот идут любовники, веселые и радостные. Приветствую тебя, счастливая чета! Приветствую! Да наслаждаются сердца ваши прекрасными днями любви.

"Сон в летнюю ночь"

- Я должна рассеять все ваши сомнения, господин Литтлпэдж, - сказала, немного помолчав, Урсула. - Я очень привязана к Присцилле Бэйярд, и она заслуживает вашего удивления и вашей любви...

- Моего удивления, это так, мисс Урсула, но до сих пор я никогда не был соединен с ней никаким другим, более нежным чувством.

Лицо Урсулы заметно прояснилось. Чистосердечная, она поверила мне с первого слова и, казалось, избавилась от какого-то внутреннего беспокойства. Она улыбалась насмешливо и вместе с тем печально, говоря: до сих пор может много значить, когда дело идет о такой молодой девушке, как Присцилла. Слова эти показывают, что то, чего еще нет, скоро может случиться.

- Мисс Бэйярд мила, я согласен, но то, на что я так неловко намекнул, относилось к ее брату, который просил руки младшей моей сестры. Этот предполагаемый брак не тайна, и поэтому я не хочу скрывать это.

- Но он скорее всего может подать мысль и о вашем браке с Присциллой! - сказала Урсула дрожащим голосом.

- И да, и нет, смотря по характеру. Одни найдут эту причину достаточной, другие - нет.

- Вопрос этот занимает меня потому, - перебила Урсула, - что один мой знакомый влюблен в мисс Бэйярд, и признаюсь, я душевно желаю ему успеха. Вы были бы для него очень опасным соперником, тем более, что ваше семейство в тесных отношениях с семейством Присциллы.

- С моей стороны не опасайтесь ничего, мое сердце сейчас так же свободно, как было и в тот день, когда я в первый раз увидел мисс Бэйярд.

Луч радости блеснул на лице Урсулы, потом она снова задумалась.

- Не будем лучше говорить об этом, - сказала она помолчав. - Моему полу присвоены некоторые привилегии, которые я не могу нарушить. Вам удалось, господин Литтлпэдж, приехать в такое время, когда все ваши арендаторы собрались в одном месте, вы всех могли видеть одновременно.

- Я имел еще и другую удачу и всю жизнь не забуду обстоятельств моего приезда.

- Вы, вероятно, очень любите смотреть, как поднимают здания? Или, может быть, вам нравятся сильные ощущения до такой степени, что вы сами хотели бы попасть в силок, как попадают бедные птички, которых ловит иногда мой дядюшка.

- Я говорю ни о подъеме здания, ни о том, что оно могло упасть на нас, хотя смелость и присутствие духа, которые вы показали, не позволят мне забыть этого.

(Урсула опустила голову и покраснела). Мне пришла в голову мысль о песне, которую я слышал; слова индейские, а мелодия шотландская, она дала мне первое понятие о том, что служит украшением этого далекого уголка света.

- Не такого уж и далекого, чтобы его не могла достичь лесть. Приятно слышать, когда хвалят песни, будь они хоть индейские, но, право, гораздо приятней узнать что-нибудь новое о Присцилле, поговорим о ней.

- Могу заверить вас, что мисс Бэйярд вполне разделяет вашу привязанность к ней, она всегда с энтузиазмом говорила о своей дружбе к вам.

- Ко мне! Так она помнит еще меня, заброшенную так далеко от света! Но она так добра, что это еще больше усиливает в ней привязанность ко мне. Она, вероятно, не думает, что я сожалела о прежнем моем положении, я не простила бы ей этого.

- Напротив, она восхищается вами.

- Странно, что Присцилла говорила вам обо мне!

Я сама поступила легкомысленно, наговорив вам так много, и поэтому должна теперь договорить. Впрочем, вы меня извините, если я не обхожусь с вами, как с совершенно чужим человеком, потому что дядюшка по крайней мере сто раз в день вспоминает вас. Вчера еще, на протяжении одного часа, он раз двенадцать заводил о вас разговор.

- Как он добр! Я, право, горжусь привязанностью этого достойного человека! Однако что вы хотели объяснить вашему старому другу, если только смею принять это звание?

Урсула улыбнулась немного насмешливо, но чрезвычайно мило. Потупив глаза, она на минуту задумалась, будто бы какая-то важная мысль занимала ее, потом, вдруг подняв голову, сказала:

- Хочу быть с вами откровенной; я уверена, что выиграю этим в ваших глазах. Не забывайте только, господин Литтлпэдж, что я говорю с вами, как с лучшим другом моего дяди.

- Это звание для меня драгоценно, я всеми силами буду стараться сохранить его.

- Хорошо. Знайте же, что Присцилла Бэйярд в продолжение восьми лет была искренним моим другом.

Взаимная привязанность наша началась еще в детстве и с годами усилилась. Почти за год до окончания войны брат мой Франк, который сейчас помогает здесь дядюшке, часто посещал меня. Полк, в котором он служил, был послан в Олбани, и он имел время посещать нас в пансионе. Видеть меня, значит, видеть и Присциллу, потому что мы были неразлучными, а видеть Присциллу, по крайней мере для бедного Франка, значило полюбить ее. Он сделал меня своей поверенной, и теперь, вы понимаете, как я встревожилась при мысли, что у него может быть такой опасный соперник, как вы.

Эти слова объяснили мне все, хоть я и удивился чрезвычайной простоте или, лучше сказать, силе характера Урсулы, которая заставила ее сделать мне такое странное признание. Когда впоследствии я узнал ее ближе, то я все понял, но в ту минуту не мог не удивиться.

- Обо мне не беспокойтесь, мисс Мальбон...

- Мисс Мальбон! Почему вы не хотите звать меня, как все, Урсулой? Через неделю это и так произойдет; так не лучше ли начать теперь же: вы, наверное, не захотите отличаться этим от других?

- Обещаю вам, мисс...

- Опять? Знаете ли, ведь я могу подумать, что вы нарочно насмехаетесь надо мной, потому что я не более как хозяйка у бедного землемера. Да, господин Литтлпэдж, мы бедны, очень бедны, мой дядюшка. Франк и я.

У нас ничего нет.

Она сказала это не с отчаянием, а самым чистосердечным и трогательным тоном.

- Но у Франка, по крайней мере, есть что-нибудь, ведь вы мне сказали, что он служил в полку?

- Да, он был капитаном, но что же он выслужил?

Мы не жалуемся на правительство; нам известно, что государство теперь так же бедно, как и мы, хотя оно не всегда находилось в таком положении. Я долго была в тягость моим друзьям, нужно было заплатить кое-какие долги. Если бы я знала об этом, дела, может быть, приняли бы другой оборот. Но теперь я не могу иначе отблагодарить их за все, что они для меня сделали, как жить с ними в этой пустыне.

- По крайней мере вы останетесь навсегда здесь, в этом доме? Вам, вероятно, не приходилось жить в хижине, которая стоит в мусриджском лесу?

- Я была везде, где был дядюшка, и буду сопутствовать ему всюду, пока жива. Мы никогда не разлучимся; года его и благодарность за его благодеяния обязывают меня к этому, франк, конечно, мог бы найти занятие повыгоднее, но он не хочет оставить нас. Бедные люди сильно привязываются друг к другу.

- Я просил вашего дядюшку считать этот дом своей собственностью и думал, что он воспользуется им по крайней мере для вас.

- Да. Но когда приходится тащить цепь за двадцать миль отсюда? Каждый раз приходить сюда слишком далеко.

- Ваша обязанность, конечно, состоит в том, чтобы сопутствовать своим друзьям и стараться успокоить их после тяжелой дневной работы, не так ли?

Урсула взглянула на меня и улыбнулась, потом задумалась и снова насмешливо улыбнулась. Я следил за всеми изменениями ее лица с невыразимым участием, потому что нет ничего приятнее, чем наблюдать живые и чистые движения души, выражающиеся на лице хорошенькой женщины.

- Я умею действовать цепью, - сказала Урсула успокоясь.

- Действовать цепью? Боже мой! Вы, может быть, и умеете, но, верно, никогда не делали этого?

Урсула покраснела, посмотрела на меня и, ангельски улыбаясь, наклонила голову в знак подтверждения.

- Так вы делали это, конечно, шутя, чтобы впоследствии иметь право похвалиться?

- Чтобы помочь дядюшке и брату, потому что им не на что нанять лишнего человека.

- Боже мой!.. Мисс Мальбон... Урсула!..

- Называйте меня по имени, оно гораздо приличнее землемерки, - отвечала, смеясь, Урсула.

Она вдруг взяла меня за руку и, видя, какое тяжелое впечатление произвели на меня ее слова, продолжала:

- Почему же вам так неприятно, что я разделяю почтенный и полезный для здоровья труд? Не думаете ли вы, что я хочу состязаться с вами, мужчинами? И разве сестра не может помогать брату?

Урсула отпустила мою руку так же быстро, как и взяла ее, и с каким-то легким трепетом, как будто стыдясь своей смелости.

- Но эта работа прилична только для мужчин, - заметил я.

- Женщина тоже может заниматься ею, и даже с успехом; спросите у дядюшки. В первое время я боялась только того, что не в силах буду сделать много и замедлю работу, но дядюшка и брат были очень снисходительны ко мне. Я ходила только по сухим местам, где не могла промочить ноги, и в лесах, где нет кустарников и колючих растений. Я не хочу скрывать от вас того, что всем уже известно и что вы рано или поздно узнали бы и не от меня. К тому же я не люблю скрывать, особенно теперь, видя, что вы обходитесь со мной как с равной.

- Мисс Мальбон! Ради Бога, не говорите так! Я ничего не знал, иначе никогда бы не позволил вам этого делать.

- А как бы вы это сделали, господин Литтлпэдж?

Дядюшка взял на себя весь труд, за известную цену, а наем работников - было уже его дело. Бедный Франк!

Если дядюшка гордится тем, что считается здесь лучшим землемером, то неужели я должна стыдиться разделить с ним вполне заслуженную известность.

- Но, мисс Мальбон! Разве особа, получившая хорошее воспитание, подруга Присциллы Бэйярд, сестра Франка, находится на своем месте, занимаясь подобной работой?

- Право, трудно решить, какое именно место наиболее прилично для женщины. Без сомнения, место ее - в домашнем хозяйстве, но многое зависит и от обстоятельств. Разве не было примеров, что жены следовали за мужьями на поле битвы? Разве сестры милосердия не оставляют своих обителей, чтобы служить больным и раненым в госпиталях? Я, право, ничего не вижу дурного в том, чтобы помогать своему дяде, когда можно этим предостеречь его от нужды.

- Боже мой! И дядюшка ваш ничего не говорил мне!

Он ведь знал, что я всегда готов помочь ему. И как могли вы переносить нужду среди изобилия, которое господствует в здешнем поселении, которое, как мне писал ваш дядюшка, находится только в пятнадцати или двадцати милях от вашей лесной хижины?

- Съестных припасов там много, я согласна, но у нас не было денег, да к тому же разве труд тяжел?

Дядюшка пробовал день или два употребить на это дело нашего старого негра Килиана, но вы знаете, как трудно вбить в голову этим людям что-нибудь противоположное их обыкновенному занятию. Тогда я предложила свои услуги. Я, надеюсь, довольно понятно говорю, - продолжала она, гордо подняв голову, - и вы не поверите, пока не увидите меня в работе, сколько у меня силы и ловкости для такого простого и легкого дела. Мерить землю не то, что рубить дрова или складывать поленницы.

- Или воздвигать здания, - прибавил я, смеясь (потому что нельзя было не увлечься таким решительным характером). - Признаюсь, я удивился вашей ловкости в этом роде занятий... Однако это должно закончиться. К счастью, я могу теперь предложить господину Мальбону выгодное место, которое позволит ему сделать сестру своей хозяйкой в этом доме и жить в нем вместе с ней.

- Благодарю вас, - сказала Урсула, сделав движение, чтобы взять мою руку, но вдруг остановилась и покраснела. - Благодарю вас! Франк готов делать все, чем только может заниматься с честью. Я знаю, что я ему, бедному, в тягость, без меня он давно мог бы найти выгодное место в городе, но я не могу покинуть дядюшку, а Франк не хочет меня покинуть.

- Добрый и благородный молодой человек. Я его уважаю за привязанность к вам. Это еще больше заставляет меня поспешить привести в действие мои планы.

- Я думаю, что они такого рода, что со стороны сестры Франка не будет не скромным спросить о них?

Между тем как Урсула говорила, в голубых глазах ее выражалось такое нежное участие, что я был совершенно очарован.

- Какая же нескромность! - ответил я довольно быстро для человека, находившегося под влиянием ее обаяния. - Я с большим удовольствием открою вам мои планы. Вот они: мы давно уже недовольны нашим поверенным, и я хотел предложить это место вашему дядюшке, но знаю наперед, что он откажется, под предлогом незнания счетов и вычислений. Брат же ваш этого не может сказать.., всему вашему семейству будет легче, когда Франк займет это место.

- А! Вы назвали его Франком! - вскрикнула Урсула, прыгая от радости. - Это добрый знак. Я надеюсь, что когда буду сестрой вашего нового поверенного, то и меня вы будете называть не иначе, как Урсулой?

Непонятен был для меня характер этой молодой девушки, она переходила вдруг от порывов глубокой чувствительности к веселости самой живой. Как она радовалась счастливой будущей жизни своего брата!

- И это будет скоро, потому что через час Франк получит от меня доверенность. Я предупредил уже об этом Ньюкема письмом, и, как показалось, он был доволен, что освободился от липших хлопот.

- Так это значит, что занятия его были не так выгодны, когда он остался доволен увольнением?

- Я не утверждаю, что он доволен, а сказал только, что мне так показалось, а это большая разница, когда разговор идет об известных людях. Хоть это место и незначительно, но все же принесет такие доходы, которых будет достаточно для того, чтобы избавить сестру Франка от должности землемера и дать ей возможность показать природные свои таланты в занятиях более приличных для ее пола. Во-первых, нужно возобновить все контракты на аренду земель; а так как их больше ста, то вот уже порядочная прибыль; потом, придется делать ежегодно отсрочки. Наконец, я хотел предоставить вашему дядюшке в полное распоряжение этот дом и поместье, все равно сделаю то же и для Франка.

- О! Владея этим домом и поместьем, мы будем богаты! - вскрикнула Урсула, хлопая от радости в ладоши. - Я открою школу для молодых девушек, и вы увидите, господин Литтлпэдж, как, со временем все это будет хорошо. По крайней мере, я всеми силами буду стараться доказать вам свою благодарность за ваши благодеяния.

Фенимор Купер - Землемер (The Chainbearer). 2 часть., читать текст

См. также Фенимор Купер (Fenimore Cooper) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Землемер (The Chainbearer). 3 часть.
- Я желал бы, чтобы все молодые девушки, в которых я принимаю участие,...

Землемер (The Chainbearer). 4 часть.
- Да что ж еще говорить? Все сказано. Вы, кажется, всегда с каким-то о...