Марлитт Евгения
«Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 6 часть.»

"Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 6 часть."

- Я собираю их, ваша светлость, - отвечал португалец.

Он помедлил несколько секунд, затем быстро проговорил:

- Но убор этот, - он указал на диадему Титании, - интересует меня совершенно особым образом. Я обладаю точно таким же.

- Это невозможно, милостивый государь! - воскликнула баронесса. - Диадема почти четыре года тому назад переделана была по моему собственному специальному рисунку, и парижский дом, который исполнял эту работу, обязательно должен был потом уничтожить этот рисунок, для того чтобы предупредить всякое подражание.

- Я могу поклясться, что эти два убора невозможно отличить по форме, - спокойно проговорил Оливейра, слегка улыбаясь и обращаясь более к князю.

- О, милостивый государь, этим уверением вы лишаете меня лучшей моей радости!.. - вскричала баронесса полушутливым-полужалобным тоном, с нежной выразительностью поднимая на него глаза.

Но сейчас же она опустила их, несколько испугавшись уничтожающей холодности и угрюмой строгости в чертах этого человека.

- Ютта, подумай, что ты говоришь! - сказал министр увещевательным тоном - казалось, последняя капля крови исчезла с его губ.

- Зачем же я буду скрывать, что разочарование это делает меня несчастной? - спросила она дерзко.

И бросив враждебно сверкающий взгляд на португальца, который из воображаемого пламенного поклонника вдруг превратился в дерзкого противника, она продолжала:

- Я не люблю носить того, что можно встретить у каждого!.. Я бы многое дала, чтобы иметь возможность убедиться собственными глазами, насколько основательны ваши уверения, господин фон Оливейра!

- Ну, моя милая, это не так трудно сделать, - проговорила графиня Шлизерн.

- Признаюсь, и мне любопытно знать, до какой степени прав господин фон Оливейра. Лесной дом так близко.

- Не благоугодно ли будет вашей светлости подать знак к началу кадрили? Молодежь стоит там как на иголках, - вмешался министр, пропуская мимо ушей высказанное с таким жаром желание своей супруги и предложение графини Шлизерн.

Женщина с умными глазами и острым языком бросила удивленный, оскорбительно-испытующий взгляд своему союзнику; взгляд, который он позволил себе проигнорировать.

- Слишком рано, слишком рано, любезный барон! - решил князь уклончиво. - Программа заключается танцами.

- Я опасаюсь, ваша светлость, что наша очаровательная Титания не успокоится до тех пор, пока не увидит самый corpus delicti (Состав преступления (лат.)) интересующего нас дела, - шутила графиня Шлизерн. - Не правда ли, пикантным интермеццо было бы для всех дам, если бы господин фон Оливейра дал нам возможность решить самим этот спорный пункт?

Женщина эта на минуту, казалось, совершенно забыла, что сегодняшним вечером решено было низринуть португальца.

- Не слишком ли многого вы желаете, дорогая графиня! - проговорил князь, улыбаясь и пожимая плечами. - Подумайте, в какое двусмысленное общество господин фон Оливейра должен принести свои драгоценности. Кругом нас разбойники, цыгане и бог весть какие странные личности... Вы видите, господин фон Оливейра, - обратился он к португальцу, - я охотно беру вашу сторону, но вы сами неосторожным образом бросили искру пожара, и я опасаюсь, что вам ничего более не остается, как представить доказательства.

Оливейра поклонился молча - яркий свет факела озарял его смуглое лицо и придавал ему почти мертвенную бледность.

Он вынул из бумажника карточку, написал на ней несколько слов и послал ее с лакеем в Лесной дом.

- Мы увидим бриллианты! - воскликнули некоторые из молодых дам, радостно всплеснув руками. Разбросанные группы гостей сомкнулись, приблизилась даже красавица-фрейлина, опираясь на руку нежной, бледной блондинки.

- Неужели вы не боитесь хранить столько драгоценностей в этом одиноком доме? - обратилась к нему блондинка, подымая на него свои большие, голубые глаза, невинно-боязливый взгляд которых изобличал сильную нервную впечатлительность.

Графиня Шлизерн рассмеялась.

- Малютка, - воскликнула она, - неужели вы так плохо рассмотрели этот дом?.. Конечно, он не окружен ни заборами, ни рвами, но самый вид его как будто говорит: не подходи ко мне слишком близко... Стены его - целый арсенал оружия и победоносных трофеев, я не поручусь за то, что там нет оскальпированных черепов индейцев; куда ни посмотришь, всюду тигровые и медвежьи шкуры, что при первом же взгляде убеждает вас, что пуля хозяина не знает промаху... Господин фон Оливейра, таинственность - действительная охрана вашей резиденции... Кстати, - прервала она свое шутливое описание, - признаюсь вам чистосердечно, что сегодня даже попугай ваш заставил меня обратиться в бегство! Скажите мне ради Бога, почему эта ужасная птица не переставая кричит своим приводящим в ужас голосом:

"Мщение сладко"?

Было ли то от пламени факела, или на самом деле лицо португальца окрасилось таким пылающим пурпуром?

Все глаза с любопытством и ожиданием были устремлены на него.

- Много времени назад фраза эта, беспрестанно повторяемая птицей, должна была карать человека, который под влиянием слабости уклонился с пути, предписанного справедливостью, - проговорил он после небольшой паузы, обводя строгим взглядом окружающих... - Господин ее, которого она очень любила, выучил ее этим словам; он повторял их в беспамятстве, даже при последнем издыхании... С этими словами связана очень страшная история...

При последних, намеренно медленно и с ударением сказанных словах, вся кровь, казалось, отлила от лица португальца.

Графиня Шлизерн устремила на него испытующе-вопросительный взгляд.

- Вы мистифицируете нас, господин фон Оливейра, - проговорила она с улыбкой, грозя ему пальцем. - Вы возбуждаете наше женское любопытство для того лишь, чтобы потом, пожав плечами, с таинственностью отказать нам в удовлетворении.

- Кто говорит вам это, графиня? Я мог бы без дальнейших околичностей начать сейчас же; но вы сами, наверное, менее кого-либо простили бы мне, если бы без специального дозволения его светлости своим рассказом я нарушил программу праздника.

- Ах, ваша светлость, это же интересная история из Бразилии! - обратились молодые женщины в один голос с просьбой к князю.

- Э, я-то полагал, что ваши маленькие ножки стоят как на иголках из-за боязни, что танцы будут задержаны, - пошутил он. - Прекрасно, я очень охотно принимаю в программу праздника историю господина фон Оливейры - за это мы вычеркнем из нее мужской квартет, который должен быть исполнен в лесу.

Глава 27

Что за странный оборот дела! Человек, так сказать, заранее лишенный благорасположения князя, делается львом вечернего празднества.

Конечно, почва, на которой он стоял, колебалась, она могла изменить ему, как трясина, в которой погибает обманутый неосторожный путник. Никто не знал этого лучше прекрасной фрейлины. Она бросала на него долгие, многозначительные взгляды. "Не заблуждайся", - предостерегали его темные глаза.

Гизела, до сих пор молча стоявшая рядом с князем и ни разу не решившаяся поднять глаз на португальца в то время как он говорил, поймала эти взгляды - они как кинжалы пронзили ее сердце... Кровь бросилась ей в лицо! Как бывало в детстве, когда, выражая свое отвращение к кому-либо, она отгоняла рукой неприятный предмет, так и теперь она чуть было не подняла свою руку. Слова, полные горечи, готовы были сорваться с ее уст... Безумная!.. Кто дал ей право вмешиваться в спор этих двух существ?.. В этот самый момент глаза его разве не искали глаз восхитительной цыганки и не бросали ей таких долгих, выразительных взглядов, от которых лицо ее вспыхивало таким пламенем?

...Эти два существа уже давно любили друг друга.

И как она могла равнять себя с той девушкой? К имени ее не примешивалось дурной славы, она была прекрасна, умна и держала себя в обществе с неподражаемой грацией... А она!.. С этим бледным лицом, неуклюжими манерами, своим неведением света она завидует прекрасной, всеми признанной красавице!..

В простоте своего сердца она не нашла другого определения жгучему чувству ревности.

Она отвела глаза от красной, унизанной жемчугом шапочки и стала смотреть на темневшую вдали дорогу, которая вела в Грейнсфельд. Глубокое желание тишины и уединения охватило ее... Прочь, прочь от этого лицемерного света, в одиночестве скроет она свое растерзанное, страждущее сердце! Бежать не медля ни минуты! В тысячу раз лучше ей погибнуть в эту темную ночь в каменоломнях, чем оставаться здесь, среди этой порхающей толпы, слушать веселую музыку, смотреть на улыбающиеся лица, в то время как глаза ее отуманиваются едва сдерживаемыми слезами!..

Она с таким энтузиазмом схватилась за идею посвятить себя любви к ближнему - но как трудно привести было в исполнение эту идею! Могла ли она любить эту тщеславную, лицемерную толпу, у которой ложь была и в сердце и на устах! Это было свыше ее сил...

В каменоломнях было мрачно и пустынно; путь мимо них внушал ей ужас... Птицы, порхавшие в то время, когда они вдвоем шли по краю пропасти, и насекомые, своим жужжанием придававшие жизнь этой дикой местности, спали в эту минуту, приютившись в своих гнездах или во впадинах скал... Но путь этот вел ее в уединение, где она навсегда могла скрыться от глаз лживого и лицемерного света...

Прочь, скорее прочь отсюда! Пройти незамеченной этой любопытной толпой через освещенный иллюминацией луг она, конечно, не могла; ей следовало обогнуть его вдоль опушки леса, если она хотела достичь грейнсфельдской дороги, лежащей совершенно в противоположном направлении от того места, где она стояла. Медленно и с боязнью повернулась она к чаще леса, чтобы осмотреться, как удобнее скрыться ей отсюда незаметным образом.

Но вдруг она увидела перед собой лицо с суровыми, резкими чертами, которое она знала и которого боялась - это был строгий нелюдимый старик из Лесного дома. В руках его была небольшая шкатулка, которую он поставил на ближайшую скамью. На мгновение остановив взгляд свой на молодой девушке, он выразительно вперил его в португальца, перед которым в это время стоял возвратившийся из Лесного дома лакей и докладывал о приходе старого солдата.

- А, бриллианты! - раздалось со всех сторон.

Вокруг старого солдата и его драгоценной ноши образовался тесный круг... Эта минута для бегства была потеряна - князь стоял рядом с ней, а графиня Шлизерн, ласково взяв ее за руки, притянула ее к себе.

Оливейра открыл шкатулку. Содержание ее действительно обладало способностью привести в упоение сердце светской женщины, и все убеждены были, что бразилец хотел пощеголять своими сокровищами... Но кто мог прочитать выражение его лица, тот сейчас бы убедился, что душа этого человека далека была от тщеславия, - ужасающая строгость, мрачная решимость проглядывали на сумрачном челе.

Он быстрой рукой начал вынимать одну за другой черные атласные подушечки, усеянные бриллиантами, небрежно откладывая их в сторону. Рядом с ним стояла баронесса с полуоткрытыми устами, слегка склонясь вперед. Мало-помалу взгляд ее стал принимать торжествующее выражение. Во всяком случае, замечательные драгоценности, заставлявшие биться ее ненасытное сердце, сверкая разноцветными огнями, появлялись из шкатулки, но это были все большей частью старинные украшения, собранные здесь "собирателем", - ни одно их них не напоминало ее изящной диадемы... Неужели же португалец намеренно обманывал ее относительно своего "corpus delicti"?

Но вот значительно медленнее, чем прежде, поднял он футляр и как бы колеблясь открыл его крышку Восклицание изумления сорвалось со всех губ, а прекрасная баронесса, словно пораженная ужасом, отшатнулась назад.

До самых мельчайших подробностей скопированный с украшавшего ее локоны убора, на подушке лежал венок из фуксий, отличавшийся от ее венка лишь одним: "фамильные бриллианты графов Фельдерн" казались потухшими рядом с этим сверкающим украшением.

Футляр тот заключал не один венок - вокруг него лежало то самое ожерелье, которое сияло на белой, тяжело вздымающейся груди Титании, и аграф, придерживавший на ее плече газовое серебристое покрывало, светился здесь, переливаясь всеми цветами радуги.

- Какой постыдный обман! - вскричала прекрасная Титания, дрожа от гнева. - Видишь ли, Флери... - обратилась она к своему супругу, но его превосходительства не было здесь; он стоял у одного из более отдаленных буфетов и залпом пил в это время стакан вина. Могущественный человек становился стар, не показывал более того жгучего интереса, как бывало, к великолепию нарядов своей прекрасной супруги, напротив, ему неприятно, казалось, было видеть ее, сияющую бриллиантами... Она стояла одна среди всех этих злорадных физиономий, и вся неудержимость нрава этой женщины, дававшая себя знать лишь в четырех стенах будуара его превосходительства, казалось, готова была разразиться сейчас на глазах всего придворного общества.

- Флери, Флери! - кричала она с неописуемой досадой. - Прошу тебя, подойди сюда и убедись, насколько я была права, протестуя против излишней чистки камней в Париже!.. Но ты, a tout prix - поставил на своем, и эти вероломные французы воспользовались минутой украсть рисунок... О, лучше бы я никогда не расставалась с ними!

Каждое из этих резких слов должно было оскорбить обладателя бриллиантов... Не мог же он в самом деле оставаться вполне нечувствителен к дерзким выражениям разгневанной женщины? Однако ни единый мускул не шевельнулся на его лице, и на вопрос князя, где приобрел он этот головной убор, он отвечал лаконически:

"В Париже".

Министр медленно подошел к группе. Какой контраст между этим мертвенно бледным, словно из камня высеченным лицом и лихорадочно взволнованными чертами прекрасной Титании!.. Надо было быть очень наблюдательным, чтобы заметить легкое, нервное подергивание в сонливо опущенных веках барона.

- Я не могу тебе помочь, милое дитя; раз несчастье совершилось, ты должна утешиться, - сказал он с холодно-спокойной усмешкой и равнодушием дипломата. Он ни единым взглядом не удостоил футляра, который держала графиня Шлизерн, между тем как князь восхищался великолепием камней. - К тому же, соперники не могут быть для тебя опасны, - продолжал он, слегка пожимая плечами, - господин фон Оливейра, как кажется, хранит их ради курьеза, и так как сам он не может их носить, то они едва ли станут тебе поперек дороги.

Она с гневом отвернулась от него. Насколько она его знала, несмотря на свое кажущееся равнодушие, в эту минуту он был ужасно встревожен - так почему же он не выказывал своего справедливого негодования и, напротив того, к этому мерзкому обману относился как к ребячеству?..

При последних словах его превосходительства взоры всех дам устремились на португальца, пылающий взор которого не покидал лица говорившего... С какой стати вздумалось министру утверждать, что если этот человек сам не может носить камни, то они навсегда осуждены скрываться в этой шкатулке?.. Всем им невольно пришло на ум, что рано или поздно он изберет себе в жены юное счастливое созданье, и как "свое лучшее я" осыплет всеми этими чудными сокровищами...

Вероятно, эта же самая мысль мелькнула и в голове графини Шлизерн. Улыбаясь, она взяла венок с подушки и, прежде чем Гизела успела оглянуться, тяжелые, холодные камни лежали уже у нее на голове.

Она и не подозревала, что в эту минуту все присутствующие молча отдавали дань ее красоте и невыразимой прелести; она не заметила, как неукротимый порыв страстной нежности на мгновение озарил строгие черты лица Оливейры. Прекрасная придворная дама стояла тут же и нетерпеливо потряхивала своими темными локонами, в глазах и в опущенных углах рта ее ясно выражалось глубокое негодование - ведь она имела уже право на имущество этого человека, а между тем теперь, пока это право не было еще официально объявлено, ей приходилось быть посторонней зрительницей того, как чудная диадема красовалась на челе другой женщины!.. Мысль, что именно это должна чувствовать красавица-фрейлина, промелькнула в голове Гизелы, и она судорожно схватила холодные камни дрожащей рукой, положив их на подушку.

- Что с вами, мое милое дитя? - вскричала испуганная графиня Шлизерн и с участием взяла ее за руку.

- С ней всегда так бывает, Леонтина, - воскликнула торжествующая баронесса Флери, забывая в эту минуту свое собственное огорчение.

- Гизела питает отвращение к драгоценным камням, и ты видишь теперь собственными глазами, что одного прикосновения к ним вполне достаточно, чтоб произвести в ней самое сильное нервное возбуждение.

Графиня Шлизерн молча, с крепко стиснутыми губами передала футляр португальцу. Князь, очевидно, желавший видеть этот спорный вопрос о бриллиантах исчерпанным, начал их рассматривать с величайшим интересом; старинные драгоценности стали переходить из рук в руки, между тем Оливейра в коротких словах рассказал их историю, объяснив, каким образом он их приобрел. Затем бриллианты снова были убраны в шкатулку.

- Ну, прекрасная повелительница эльфов, наконец желание ваше исполнилось, - сказал его светлость баронессе Флери, которая стояла в глубокой задумчивости, между тем как Оливейра запирал шкатулку. Князь произнес эти слова полушутливо, но в тоне его слышалось что-то серьезное. - Надеюсь, это не может дурно отразиться на расположении вашего духа, моя дорогая... Не пора ли нам отправиться в буфет, - продолжал он, обращаясь к гостям, - пока эти предательские тучи не загасили наших факелов.

В самом деле в воздухе слышалось приближение бури. На гладкой зеркальной поверхности озера, спокойно отражавшей свет факелов, появилась теперь небольшая рябь, и из лесу доносился глухой шелест листьев; огонь факелов, еще недавно прямо вздымавшийся вверх, беспокойно метался теперь из стороны в сторону.

Среди хлопания пробок, звона стаканов и восторженных тостов, раздававшихся в честь светлейшего хозяина, никто не обратил внимания на этих грозных предвестников бури.

Гизела отказалась идти в буфет. Она надеялась улучить удобную минуту и незаметно скрыться отсюда; однако надежды ее не оправдались! Госпожа фон Гербек ни на шаг от нее не отходила. Маленькая толстушка была сегодня неистощимо любезна и имела очень довольный вид! Его превосходительство только что шепнул ей, что, в виду его безусловного доверия к ней завтра утром, перед своим отъездом, он желает "откровенно переговорить с ней"; кроме того, он просил ее сегодняшний вечер строго наблюдать за Гизелой.

И вот она усадила молодую девушку на скамейку, находившуюся близ опушки леса, откуда было видно все собравшееся общество. На другом конце скамейки уселась гувернантка рядом со своей старинной приятельницей, с которой она не виделась уже несколько лет. Дамы велели принести себе кушанья и во время еды не переставали толковать о беспримерном бесстыдстве иностранного выходца - португальца. Это просто какой-то авантюрист, хвастун, - почем знать, какими средствами приобрел он все эти драгоценности? А впрочем, толстушка была даже уверена, что все это "дрянь" поддельная, камни имеют какой-то неестественный блеск - это может отличить всякий ребенок, сравнив эту мишуру с необыкновенными фамильными бриллиантами графов Фельдерн. А его превосходительство отличнейшим образом отделал этого сумасброда - он даже не удостоил ни одним взглядом ни его самого, ни его хваленые бриллианты.

Словно больной ребенок, откинула Гизела утомленную голову на спинку скамейки. Раздавшаяся музыка заглушила продолжение остроумного разговора... Бедная девушка чувствовала себя совершенно одинокой и глубоко несчастной, сердце ее болезненно сжималось... Сейчас она должна была молча перенести оскорбление, нанесенное ей злобной мачехой; борьба уже истомила ее, да и к чему повела бы эта борьба? - думала она с тупой покорностью и равнодушием... Все эти неудавшиеся попытки... Не все ли равно, что о ней думает свет? И вот сколько времени она сидит тут одна и никому нет до нее дела, все о ней забыли, все, все... А там, в толпе, словно поддразнивая ее, мелькает красная шапочка и, как магнит, влечет к себе померкший взор молодой девушки; и всякий раз, как высокая мужская фигура появлялась рядом с темнокудрой головкой, - чего на самом деле не было, она постоянно ошибалась, - сердце ее обливалось кровью и она едва переводила дыханье.

Наконец, она решилась не смотреть туда и медленно откинула голову назад. Широкие влажные листья висящей над головой ветки освежили ее пылающий лоб; она закрыла глаза, но во внезапном испуге тотчас же снова подняла свои отяжелевшие веки.

Португалец стоял сзади и называл ее по имени. Гизела, как окаменелая, продолжала сидеть неподвижно. Да, это его голос, но как странно он изменился и звучал как-то странно!..

- Графиня, слышите ли вы меня? - повторял Оливейра громче, между тем как сильный аккорд заглушал его слова.

Гизела медленно наклонила голову, не повертывая к нему лица.

Голос португальца раздался над самым ее ухом.

- Вы, графиня, поступаете так же неблагоразумно, как и те, что там веселятся, - сказал он шепотом. - Вы музыкой хотите заставить себя позабыть о буре, которая не замедлит разразиться... - Он помолчал с минуту... - Неужели вы ждете, пока не хлынет дождь? - продолжал он настоятельным тоном, желая услышать звук ее голоса.

- Я не могу уйти, не предупредив госпожу фон Гербек, - возразила Гизела. - Она, конечно, только посмеется над моими опасениями, потому что вы сами видите, что здесь никто не помышляет о буре.

Она немного повернула голову в его сторону, не поднимая глаз. Малейшее движение ее могло привлечь внимание гувернантки, которая не переставала весело болтать со своей приятельницей. Молодая девушка инстинктивно боялась, чтобы подозрительный ненавистный взор толстухи не упал не этого человека, стоявшего так близко к ней и говорившего с ней таким глубоко взволнованным голосом.

Он протянул руку в ту сторону, где сидел князь, неподалеку от одного из буфетов. Перед его светлостью стоял министр с полным стаканом в руке. Его превосходительство, как казалось, был в столь оживленном настроении, что напрасно бы в его жестах, в его улыбающемся лице стали искать равнодушно-неподвижную маску дипломата. Вероятно, в эту минуту он провозглашал тост, полный веселости и остроумия, предназначенный лишь для уха его светлости и некоторых из близстоявших кавалеров, - члены этого маленького избранного кружка смеялись и, обменявшись выразительными взглядами, подняли стаканы.

- Вы правы, там никто не хочет думать о непогоде, нависшей в воздухе, - сказал португалец. - Но буря разразится, - прервал он сам себя, опуская голову так низко, что молодая девушка почувствовала его дыханье на своей щеке. - Графиня, вернитесь в ваш тихий Грейнсфельд! - прошептал он с мольбой в голосе. - Я знаю, что эти тучи несут удар и для вас.

Смысл его слов был темен, как прорицание... Какие противоречия скрывались в намерениях этого странного человека! При каждой встрече он обнаруживал неприязненность к ней, но в то же время оберегал ее от падения в каменоломнях и теперь, предостерегая о наступлении грозы, просит скорее укрыться от нее... И почему именно ее?.. Там только что промелькнула красная шапочка... А-а, прекрасной, темно-каштановой кудрявой головке немного времени понадобится, чтобы скрыться от непогоды, - Лесной дом так близко, в самый момент опасности можно спасти свою лучшую драгоценность под собственной крышей...

Сердце ее наполнилось несказанной горечью.

- Я поступлю так, как другие, и преспокойно останусь здесь, - добавила она мрачно, почти жестким голосом. - Если гроза эта несет удар и для меня, то и я с твердостью буду ожидать его.

Она почувствовала, как спинка скамейки задрожала под его рукой.

- Я полагал, что говорю с женщиной, которая вчера, по собственной воле, шла, опираясь на мою руку, - проговорил он, после небольшого молчания. Этот неуверенный тон показался Гизеле глубоко раздражительным. - К ней обращаюсь я, несмотря на только что испытанный решительный отказ, вторично... Графиня, последний раз вы видите меня близ себя - через час вам станет известно, какого жестокого противника вы имеете во мне.

- Мне это известно и теперь.

- Нет, это не так, если вы столь упорно отказываетесь исполнить мою просьбу... Я был дурным актером - не выдержал роли, забыл ее... Рука, которая должна нанести удар, дрожит... Я могу только сказать еще раз: "Бегите, графиня!"

Она обернулась и взор, полный душевной муки, устремила в лицо неумолимого противника.

- Нет, я не уйду! - проговорила она дрожащим голосом, с горестной улыбкой на судорожно подергивающихся устах, - Скажите лучше, что вы недостаточно резко высказывали до сих пор свое презрение ко мне!.. Но будьте покойны, я могу вас уверить, что презрение это вполне прочувствованно мной... Я не уйду!.. Наносите свой удар! В эти немногие дни я научилась страдать, я знаю слишком хорошо, что значат душевные муки!.. Вы сами приучили меня к этим ударам - вы должны увидеть, я с улыбкой принимаю их!

- Гизела!

Имя это, как стон, слетело с его уст. Руки его коснулись золотистых, рассыпавшихся по плечам волос девушки, и страстным движением он прижал их к своему лицу.

- Я был слаб, а теперь буду еще слабее, - продолжал он, медленно поднимая голову. - Говорят, что в предсмертный момент душа утопленника ощущает все наслаждения и горести, испытанные ею в жизни, - я стою теперь перед этим решительным последним мгновением, и в душе моей проносится все, что было радостью и горем моей жизни.

Он снова приблизил лицо свое к лицу девушки, которая с замирающим сердцем не спускала с него глаз.

- Посмотрите на меня еще раз так, как вчера, когда мы стояли над пропастью, - продолжал он. - За долгие, скрытые страдания только эту блаженную секунду!.. Графиня, жизнь моя на юге была полна дикой деятельности и опасных приключений. В борьбе со стихиями я пытался заглушить крик душевной муки... Гоняясь день и ночь за тиграми и медведями, я познал наслаждение видеть у ног убитого врага, но никогда у меня не хватало мужества подстрелить лань - мне чудилась душа в ее кротких глазах...

Он замолк.

Тихая улыбка играла на его красиво очерченных губах; взор девушки с выражением горячей нежности устремлен был на него... Глубокий вздох поднял его широкую грудь, улыбка исчезла, он провел рукой по лбу, как бы желая отогнать небесное, упоительное сновидение.

- Я взял на себя задачу, - продолжал он еле слышно, - вывести не свет скрытые преступления, настигнуть и уничтожить врага, в своем непомерном высокомерии глумящегося над остальным человечеством, - но судьба указывает мне также и на бедную лань, с ее кроткими глазами, на дорогое мне существо, на мою первую и единственную любовь, и приказывает мне собственной рукой нанести удар этому существу! Гизела, - прошептал он в порыве нежности, близко наклонясь к ее уху, - я принял тогда молча ваше обвинение в строптивости на лугу перед Лесным домом, но это было нечто другое, я не мог вынести, чтобы руки другого, даже руки того бедного ребенка, обнимали мою святыню, обожаемое мною существо, до которого я сам никогда не должен был прикоснуться; в каменоломнях сколько душевной борьбы перенес я, отталкивая ваши руки, тогда как душа моя только и жаждала того, чтобы хоть единственный раз в жизни прижать вас к своему сердцу, - даже теперь, несколько мгновений тому назад, я стоял здесь почти готовый на то, чтобы увести вас отсюда в мое пустынное жилище... Эти мысли и желания, я знаю, безумны, - ваша отважность будет слишком жестоко наказана, через час, я уверен, вы оттолкнете меня, как вандала, разбившего в прах вашу святыню...

- Я никогда не оттолкну вас от себя, это я знаю. Суждено ли мне страдать через вас - пусть будет так... И если б весь свет за это закидал вас камнями - я ни единым взглядом не выражу вам своего обвинения!

И она, тихо улыбаясь, через спинку скамьи протянула ему руку - он не видал этого, лицо его было закрыто руками. Когда он снова опустил их, оно было бледно и имело прежнее выражение мрачной решимости.

- Графиня, будьте жестоки со мной! - сказал он несколько спокойнее. - Я не могу выносить этой мягкости... То, что я, при каких бы то ни было условиях, должен буду сделать, представляется мне тем более ужасным относительно вас... Я предостерегал вас о готовом разразиться ударе, я не могу отвратить его от вашей головы, но я также не хочу, чтобы он застиг вас неподготовленной среди всех тех лиц... Возвратитесь в Грейнсфельд... Уходите и забудьте меня, который таким ужасным образом должен стать поперек вашего пути... Прощайте, прощайте навсегда!

Она быстро поднялась.

- Не уходите, - проговорила она. - Я не могу быть жестокой!.. Я готова умереть с вами, если это понадобится!..

Он обернулся и каким-то отчаянным жестом протянул руки, как бы в самом деле готовясь ее схватить и унести в свой одинокий дом. Но вот руки опустились, и он исчез за деревьями.

Вдруг молодая девушка почувствовала, что сзади ее схватил кто-то за талию... Ее порывистое движение обратило на себя внимание поглощенной болтовней гувернантки.

- Ради Бога, графиня, вы грезите?.. Что с вами? - вскричала она со всеми признаками сильнейшего волнения на лице.

И приятельница ее тоже вскочила со своего места и заботливо взяла в свои руки руки молодой девушки - Ничего, оставьте меня! - проговорила Гизела, отворачиваясь.

Испуганный взор госпожи фон Гербек искал в толпе их превосходительства, потом она вздохнула с облегчением: там никто не заметил странного происшествия с молодой графиней, которое и для нее самой оставалось неразрешимой загадкой.

Все были веселы - шампанское было превосходно, и расположение духа светлейшего амфитриона было как нельзя лучше.

Глава 28

Не обращая внимания на уговоры гувернантки сказать, что так испугало ее любимицу, Гизела снова села на скамейку.

...Нет, она не уйдет!.. Насколько она могла понять его темные речи, он хотел здесь нанести удар сильному врагу... Но каким образом он намерен это сделать, кто мог быть его врагом - ей и в голову не приходило... Она была готова принять удар, смело глядя в лицо опасности; что более ужасное могло ее ожидать после тех душевных мук, которые она теперь испытывала? Он знал теперь, как он любим, он прошептал ей свое признание, наполнившее душу ее небесным блаженством, - и все-таки он покидает ее ради какой-то мрачной силы, которая требует их вечной разлуки... Она хочет лицом к лицу встретиться с ней, она хочет знать, действительно ли существует на земле власть, могущая разорвать связь между двумя соединенными любовью сердцами!

Меленные, переливающиеся звуки оркестра наконец закончились блистательным аккордом. Опустошенные буфеты опустели; князь поднялся со своего места и в сопровождении министра направился через луг, - Господин фон Оливейра, - сказал он, приветливо обращаясь к португальцу, который шел к нему навстречу, - вы очень пунктуальны, но все же я должен вас побранить, что вы не сделали чести моему шампанскому, - я не видал вас между моими гостями... Но вам дурно?.. Вы бледны, как будто встревожены чем-то? Можно было подумать, что у вас расстроены нервы, не будь так нелепо предположение подобного расстройства у такого Геркулеса, как вы.

В эту минуту пронесся порыв ветра, листья зашумели и пламя факелов сильно заколебалось.

- О, кажется, буря идет не шуточная! - с досадой проговорил его светлость. - Я буду вас просить, милый барон, на остаток праздника уступить мне ваш зал - нельзя же молодых людей оставить без танцев!

Министр сейчас же подозвал лакея и отправил его с нужными приказаниями в Белый замок.

- Полчасика, вероятно, природа оставит еще в наше распоряжение, чтобы провести их на воздухе, - усмехаясь, проговорил князь, обращаясь к дамам, которые толпились вокруг него. - Я того мнения, что рассказ господина фон Оливейры среди окружающих нас лесных деревьев и под этим грозным, затянутым тучами небом получит более пикантной прелести, чем это было бы среди обыкновенной бальной обстановки, - слово за вами, господин фон Оливейра!

Его светлость уселся близ бюста принца Генриха. С шумной веселостью задвигались скамейки и стулья, и около князя образовался большой круг; несколько секунд еще раздавались возгласы, шуршанье шелковых платьев, затем все смолкло, так что слышно было потрескивание факелов.

Португалец стоял, прислоняясь к буковому дереву, которое осеняло бюст принца Генриха. Выражение беспокойства проглядывало на его лице, бледность все еще покрывала его смуглые щеки.

В эту минуту Гизела, никем не замеченная, прошла вдоль опушки леса и остановилась у стола, заставленного посудой, на котором еще стояла шкатулка Оливейры с бриллиантами. Хотя она и остановилась в тени, скрытая отчасти ветвями дерева, но португалец ее заметил - непреодолимое волнение отразилось на его лице, взор, брошенный им в ее сторону, был полон мольбы и боязни. Она улыбнулась ему и твердой рукой оперлась на стол; эта нежная улыбка и вся эта горделивая осанка так и говорили: "Что бы там ни случилось, я верна тебе и люблю тебя!"

Сделав над собой усилие, Оливейра начал громким и спокойным голосом:

- Прежний владелец попугая был немцем. Он сообщил мне странную историю, и я поведу рассказ от его имени.

"Я был медиком при доне Энрико, человеке с большими странностями, который вел уединенную жизнь с своем замке и находился в неприязненных отношениях со своими родственниками, потому что они, как он выражался, его не понимали... Поблизости от этого замка жила маркиза, чудо красоты, несравненная по уму и дерзости. Она отлично понимала странный характер дона Энрико и, льстя его самолюбию, все странности его, при всяком удобном случае, объясняла оригинальностью и гениальностью его, в чем он и сам был убежден в глубине души своей... У нее были чудесные, янтарного цвета волосы - и вот, благодаря своей чарующей внешности, она опутала дона Энрико сетью, которая отделяла его от остального мира гораздо более, чем толстые стены его уединенного замка. Он не мог жить без своей прекрасной приятельницы. И в награду за то, что она одна так отлично могла его понять, он сложил к ногам ее все, что имел, отстранив по завещанию всех своих так мало его понимающих родственников; чудо красоты, остроумную Аспазию он сделал своей полной наследницей".

Он остановился и быстро взглянул в ту сторону, где стояла молодая девушка, - теперь она обеими руками опиралась на стол и, как бы оцепенев, следила за рассказом. Но лишь только взор его коснулся ее, она, сделав над собой усилие, улыбнулась ему слабой, едва заметной улыбкой.

"Но сердце прекрасной Аспазии не было столь прекрасно, как ее наружность, и не всегда могло скрыть так хорошо свои недостатки, как бы она того хотела, - продолжал португалец, слегка дрожащим голосом, - и дон Энрико, при всех своих странностях имевший в высшей степени честный и благородный характер, с течением времени стал замечать вещи, которые должны были казаться ему возмутительными. За этим открытием последовали неприятные объяснения, которые нередко доходили до того, что заставляли его сильно сомневаться в верности сделанного завещания... Маркиза с упрямством пренебрегала этими угрожающими признаками, она слишком надеялась на свое непреодолимое очарование, к тому же в приближенных дона Энрико она имела одного преданного друга".

Спокойным взором рассказчик обвел внимательно слушавшую его толпу, остановив его на бесстрастном лице министра, сидевшего рядом с князем; сонливо опущенные веки на мгновение приподнялись, и взгляд его, полный ненависти, встретился со взором португальца.

"Однажды маркиза давала блестящий бал в своем замке, - продолжал Оливейра. - Дона Энрико там не было. Но в то время, как, подобно какой-нибудь волшебнице в своем сияющем маскарадном костюме, прекрасная Аспазия расхаживала по своим роскошным покоям, около полуночи ей шепнул кто-то на ухо, что друг ее лежит при смерти. Почти в беспамятстве от страха и ужаса, бросается она в экипаж и уезжает одна, взяв возжи в руки, в страшную бурю, чтобы спасти себе полмиллиона".

- Она была одна? - проговорила Гизела задыхающимся голосом, протягивая к португальцу руку, чтобы прервать его.

- Она была одна.

- С ней не было дочери, которая бы ее сопровождала?

- Дочь оставалась на балу, - вдруг проговорил за ней глубокий, суровый голос чуть слышно; подойдя к столу, старый солдат, как казалось, с полнейшей бесстрастностью, но с торжеством во взоре, намеревался взять шкатулку, чтобы отнести ее домой.

Почти в ту же минуту Гизела увидела перед собой министра, который крепко, почти до боли сжал ей руку.

- Что это значит, дитя, что ты прерываешь восхитительную сказку, которую мы все слушаем?.. Неужели ты никак не можешь отвыкнуть от твоих ребяческих замашек? - проговорил он громко.

Но этот громкий тон звучал так странно, как будто бы в нем человек этот сосредоточил всю дерзость, всю непреклонность, - все те опасные качества, которыми он обладал до сих пор в такой сильной степени. Очень может быть, что до его слуха также долетел ответ старого солдата, но не давая этого заметить, он повелительно указал ему по направлению к Лесному дому. Старик удалился, насмешливо улыбаясь.

Не оставляя руки, министр принудил падчерицу следовать за собой. Идя на свое место, он с улыбкой многозначительным взглядом окинул общество, как бы говоря: "Сморите, что это за экзальтированное, своевольное созданье!"

- Досказывайте нам историю, господин фон Оливейра! - вскричала графиня Шлизерн, между тем как его превосходительство поместил падчерицу между собой и своей супругой. - Сейчас капля дождя упала мне на руку. Если нам придется в бальной зале дослушивать конец вашей сказки, то вся пикантность ее для нас будет потеряна.

Лицо князя мало-помалу теряло свое беспечное выражение. Маленькие, серые глазки с недоверием начали следить за рассказчиком, так спокойно, со скрещенными на груди руками, прислонившимся к дереву и прямо и смело смотревшим в светлейший лик, - он начинал ему внушать неприятное чувство... Как все слабые характеры, которые, благодаря случайности, занимают высокое, привилегированное положение в обществе, он был очень склонен решительное, самоуверенное проявление мужества и твердости считать за недостаток снисходительности, и на самом деле не выносил этого. А между тем рассказ этого человека имел поразительное сходство с той старой, темной, вполовину забытой историей, придавать значение которой он никогда не хотел ради министра. Подавить же желание узнать развязку этой странной истории он не мог, а потому довольно поспешным и не лишенным милостивого внимания движением руки он пригласил португальца продолжать свой рассказ.

Португалец отошел от дерева. Вторичный порыв ветра уже с большей силой пронесся в воздухе.

- Здесь начинается самообвинение человека, от лица которого я говорю. Он совершил важный проступок, но за то и пострадал, - продолжал он, возвышая голос.

"В ту ночь, когда смерть так неожиданно настигла дона Энрико, при нем находились только виконт - блестящий, храбрый дворянин, и я, - так гласит дальнейший рассказ немецкого медика. - Умирающий воспользовался несколькими минутами, которые ему остались, чтобы опровергнуть свое завещание, - он стал диктовать новое. Мы писали оба, чтобы соблюсти большую верность, - шепот умирающего, прерываемый стонами, был слишком невнятен... Он делал главу своей фамилии полным наследником своего имущества, не оставляя из них маркизе ни гроша, ни пяди земли... Дон Энрико подписался на рукописи виконта, как более ясной и понятной, и мы оба поставили на ней свои имена, как свидетели... Как бы сбросив с себя тяжелое бремя, умирающий опустил голову свою на подушку; вдруг мы услышали, как дверь в переднюю с шумом отворилась и раздалось шуршанье шелкового платья; нам слишком хорошо были известны эти шаги! Виконт поспешно вышел, чтобы прикрыть дверь, а я, схватив закрепленное подписями завещание, быстро спрятал его в свой боковой карман... А там, в передней, прекрасная Аспазия бросилась к ногам виконта и своими белыми руками обнимала его колени. Желтые волосы, растрепанные бурей, падали наземь; только одна прядь, спускаясь вдоль виска, как тонкая, красная змейка, вилась по ее белоснежной шее, лоб был поранен камнем, сорванным бурей с повалившейся стены, - маленькая полоска крови струилась по нему... Виконт забыл свою обязанность и честь, пленившись трогательной беспомощностью лежащей у ног его красавицы, - дверь раскрылась, и маркиза ринулась к постели умирающего... Последним словом дона Энрико было проклятье ей; он умер с уверенностью, что загладил свою несправедливость относительно родственников; но прекрасная Аспазия с побледневшим от страха восковым лицом была все же его и нашей властительницей... Коварная змея опутала своими мягкими, ласкающими кольцами гордого, благородного человека, главного свидетеля, - он вдруг отошел к оконной нише, повернувшись спиной ко всему, что происходило в комнате. Затем она, извиваясь, обратилась и ко мне, и прошипела мне тихо на ухо, что ее единственная дочь, существо, которое боготворило мое сердце, будет моей, если я позволю ей прочитать листы, которые лежали на столе, - я отвернулся. Она схватила написанный мной экземпляр завещания, полушепотом, дрожащим от гнева голосом прочитала первый параграф, из, которого увидела, что умирающий отказывается от нее. Она не перевернула страницы, и поэтому не заметила, что он не подписан... Вдруг, громко рассмеявшись, она скомкала бумагу и бросила ее в камин... Только впоследствии, вступив во владение наследством, перешедшим в ней в силу первого завещания, она соблаговолила сообщить мне, пожимая плечами и ядовито улыбаясь, что дочь ее была уже обручена с человеком, равным ей по происхождению, еще до ее безумной поездки к умирающему принцу. Выдать ее я не мог, так как этим я выдал бы самого себя!"

Шепот пронесся по всему собранию. Португалец подошел к князю.

- Настоящее, действительное завещание осталось на руках несчастного человека, который с тех пор странствовал по свету, нигде не находя себе покоя, - сказал он торжественным голосом, вынимая из бокового кармана бумагу. - Незадолго до своей смерти он передал завещание мне. Не угодно ли будет вашей светлости убедиться, что оно составлено по всем требованиям закона?

И с низким поклоном он подал документ князю.

Взоры всех с сосредоточенным вниманием устремлены были на лицо его светлости. Никто не заметил, как министр при этом неожиданном обращении сначала откинулся назад на спинку стула с помертвевшими щеками, затем поднялся и с безукоризненно разыгранным беспечным видом бросил взгляд через плечо князя на бумагу, которую его светлость развертывал медленно и с некоторым колебанием.

- Так вот как, господин фон Оливейра! - вскричал его превосходительство со смехом. - Вы так увлеклись мистификацией своих внимательных слушателей, что даже принесли рукописное подтверждение вашему маленькому рассказу.

И на это дерзкое восклицание также никто не обратил внимания - все придворное общество занято было редким и интересным зрелищем замешательства, которого не мог преодолеть его светлость. Минуту он держал раскрытую бумагу в слегка дрожащих руках, как бы не веря своим глазам. Лицо его от смятения покрылось краской - он пробежал первую страницу и, повернув лист, искал подписи.

Ожидание всех услышать имена подписавшихся на документе не исполнилось - его светлость недаром проходил долголетний курс дипломатической науки у своего искушенного министра, язык его не произнес ни слова. На мгновение рука его опустилась на глаза, затем он поднялся, сложил бумагу и положил ее в карман.

- Прекрасно... Очень интересно, господин фон Оливейра! - сказал он странно спокойным голосом. - Мы когда-нибудь снова вернемся к этому рассказу - при случае!.. Однако в этом деле, - живо заговорил она, - вы правы, милая Шлизерн, дождь начинает накрапывать!.. Поспешите укрыться от него! Прислушайтесь, как начинает шуметь там, между вершинами деревьев... Скорей, скорей!., факелы вперед!

Толпа эта имела вид цыганского табора, который второпях спешил оставить место своей стоянки. Все суетились; дамы искали свои шали и мантильи, мужчины шляпы. Кроме его светлости и графини Шлизерн никто еще из них не видал и следа той злополучной дождевой капли, но тем не менее все чрезвычайно озабочены были тем, чтобы спасти свои туалеты.

Во время всеобщей суеты Гизела пыталась приблизиться к князю, который, по-видимому, совершенно равнодушно разговаривал с графиней Шлизерн, остановившись среди луга.

По прочтении документа взор его скользнул по лицу девушки; ей показалось, что взор этот полон упрека и недоверия. Своими вопросами не выдала ли она того, что ей известна была тайна?.. При этой мысли лицо ее покрылось лихорадочным румянцем; она чувствовала неописуемое смущение.

Как много стало бы известно свету о ее нервной раздражительности, если бы прекрасная мачеха могла наблюдать это смущение! Но теперь ей было не до падчерицы; она сама испытывала в эту минуту хотя и неопределенное, но тем не менее очень тяжелое предчувствие какого-то несчастья, которое должно над ней разразиться. Глаза ее также устремлены были на князя, как будто бы на лице его она могла прочесть содержание спрятанной на его груди бумаги.

- Гизела, ты будешь так любезна, отправиться со мной в замок, - раздался над самым ее ухом подавленный, но в то же время повелительный, голос министра. - Ты, мне кажется, намерена снова выкинуть одну из твоих безумных выходок!.. Ни одного слова, сделай одолжение! .. Мы опутаны ловкой интригой; но еще не все потеряно - я здесь!

Глубокое и непреодолимое омерзение отразилось во взоре молодой девушки, который бросила она бесстыдному лжецу, только что снявшему личину пред своей падчерицей и, несмотря на это, осмеливающемуся говорить ей об интригах других... Преступление стало известно князю; странным стечением обстоятельств ему явилась возможность вступить во владение завещанным ему наследством, а она должна смотреть молча, как эту ясную, как день, истину человек этот станет попирать всеми возможными средствами, со свойственными ему нахальством и дерзостью?.. Она должна стать как бы сообщницей его, всю свою жизнь обязана хранить тайну, и таким образом Бог весть сколько долгих лет сознательно обманывать княжеское семейство?.. В сердце ее ни разу не пробудилось чувства сострадания к беспорядочной, корыстолюбивой женщине, для которой никакое средство не было дурно, чтобы обогатить себя, - она с ужасом смотрела на ту глубокую пропасть, которая отделяла ее навсегда от ее бабушки... Действительные мотивы, ради которых отчим ее сообщил ей эту тайну, ускользнули от ее чистого, неопытного понимания, хотя в то же время она ясно сознавала, что человек этот, со своей испорченной душой, конечно, не имел в виду лишь одно благородное намерение сохранить незапятнанным имя Фельдерн, и не ради этого пустил в ход всю утонченность своего ума.

Она ничего не ответила на его шепот, в последних словах которого проглядывало доверие к ней, и отвернулась от него с тем омерзением, которое испытываем мы при виде ядовитой гадины. Но эта презрительная уклончивость на спасла ее от вынужденного сообщества. Министр так крепко держал ее руку, что ей невозможно было освободиться от него иначе, как возбудив всеобщее внимание.

Госпожа фон Гербек так же стояла теперь на страже, и так энергически шла рядом с молодой девушкой, словно исполняла обязанности жандарма. Маленькая толстуха до сих пор не могла прийти в себя от изумления "неприличной, ничем не мотивированной выходкой" Гизелы во время рассказа португальца: она утверждала, что еще теперь она дрожит всеми членами, неоднократно жалобным тоном заверяя его превосходительство, что ничего так не желает, как быть в эту минуту в милом, тихом Грейнсфельде, где по крайней мере "раз совершенный, но ничем уже неизгладимый скандал" можно скрыть за четырьмя стенами.

Глава 29

Общество двинулось в путь. Его превосходительство шел с Гизелой вслед за князем, пригласившим идти с собой рядом португальца.

Кто знал его светлость, тот очень хорошо мог видеть, что несмотря на отличное самообладание, несмотря на обыденную, почти бессодержательную болтовню, с которой князь обратился к Оливейре, он был в сильном волнении. Походка его резко изменилась в сравнении с обычным строго соразмерным шагом, видимо, он желал скорее достичь Белого замка. В молчании следовали за ним гости.

Впрочем, была самая пора искать себе убежище под кровлей замка. Порывы ветра стали быстро следовать один за другим с возрастающей силой; небо мрачной массой нависло над освещенным иллюминацией лугом, шум воды сливался с шумом листьев и становился все грознее и грознее. Все начали боязливо жаться друг к другу, завертываясь плотнее в раздувающиеся от ветра накидки. Факелы один за другим стали гаснуть, так что все общество почти впотьмах достигло замка.

- Однако гроза, кажется, пронеслась мимо, - вскричал министр в дверях, оборачиваясь назад и глядя в темноту. - Дождя нет более ни капли - тучи ушли по направлении к А. Мы могли бы и остаться в лесу! Я уверен, что в десять минут все окончится!.. Карету графини Штурм! - приказал он одному из лакеев.

- Не благоугодно ли будет вашей светлости сегодня отпустить мою дочь? - обратился он к князю, который только что хотел подняться по лестнице. - Она не танцует, и мне было бы очень приятно знать, что после столь многих и разнообразных волнений и впечатлений сегодняшнего вечера она находится в своем тихом уединении.

- Но вы не намерены, надеюсь, отправлять графиню в такую погоду? - вскричал князь с изумлением и в то же время как-то смиренно-спокойно.

Он остановился на нижних ступенях лестницы, но не взглянул на Гизелу, которая стояла близ него.

- Я могу уверить вашу светлость, что прежде чем карета выедет отсюда, над нами будет прекраснейшее звездное небо, - прибавил министр, улыбаясь.

- Не боязнь непогоды удерживает меня, - проговорила Гизела спокойно, подходя ближе к князю. - Я очень охотно немедленно бы оставила Белый замок; но я должна просить вашу светлость оказать мне одну милость - сегодня же дать мне возможность увидеться с вами, хотя бы на несколько минут.

- Что тебе вздумалось? - вскричал министр сиплым голосом. - Ваша светлость, эта важная просьба моей дочери, без сомнения, касается ее кукол - или нет, ведь она в последнее время очень развилась; вероятно, он хочет говорить о своих бедных. Не так ли, дитя? Но ты выбрала минуту неудобную и если бы не мое долготерпение ввиду твоей неопытности - я рассердился бы не на шутку... Госпожа фон Гербек, неужели графине нечем покрыть головы, кроме этой круглой шляпы?

- Вот мой башлык, душечка, - поспешно сказала прекрасная баронесса.

Она сняла с себя блестящий белый башлык и хотела накинуть его на голову падчерицы.

- Еще раз прошу вас о той же милости, - сказала Гизела князю, легким движением руки отклоняя непрошенную любезность мачехи. - По пустякам я не стала бы беспокоить вашу светлость.

Князь окинул взглядом лица окружающих его придворных.

- Хорошо, - проговорил он быстро, - оставайтесь, графиня, я, во всяком случае, буду еще говорить с вами, хотя и не сей час; я должен на несколько минут удалиться.

- Ваша светлость!.. - вскричал министр задыхающимся голосом.

- Оставьте, мой милый Флери, - перебил его князь, - не станем противоречить нашей маленькой просительнице... Итак, желаю вам повеселиться! - обратился он слишком живо к другим гостям. - Я не замедлю снова появиться среди вас... Слышите ли, музыка уже зовет!

Он знаком, совершенно непринужденным, пригласил министра следовать за ним, вместе с португальцем поднимаясь по лестнице.

В залах было светло, как днем; блестящий полонез заглушил первые раздавшиеся вдали раскаты грома, и лица, только что с такой боязнью и в таком молчании шедшие по дороге среди ночи, весело болтая, с неподражаемой элегантностью начали порхать в своих тщательно оберегаемых туалетах по зеркальному паркету.

Гизела не осталась в бальном зале, она ушла в комнату, примыкавшую к домовой капелле, довольно отдаленную от прочих покоев.

Баронесса Флери и госпожа фон Гербек отправились за молодой графиней. Обе они употребили все свои усилия, чтобы узнать, о чем она хотела говорить с князем. Но так как ни просьбы, ни угрозы не тронули непокорную падчерицу и не заставили ее, согласно желанию министра, возвратиться в Грейнсфельд, ее превосходительство, пожав плечами, оставила комнату.

Госпожа фон Гербек, глубоко вздыхая, уселась в кресло; молодая графиня принялась спокойно ходить по комнате, останавливаясь по временам у двери, из которой видна была лестница, ведущая в верхний этаж, в покои их превосходительств, - князь был там и на своем обратном пути в бальную залу должен был спуститься по ней.

Поднявшись в верхний этаж с двумя своими спутниками, его светлость достиг салона с фиолетовыми плюшевыми занавесами и запер за собой дверь, которая вела в длинную анфиладу комнат. В зеленой комнате, смежной с салоном и отделявшейся от него портьерой, разливался бледный матовый свет из висевшей на потолке лампы, освещая зеленый фон обоев, неясные очертания морских богинь и как бы выступающий из рамы чудный образ графини Фельдерн.

Князь остановился среди комнаты и поспешно вынул из кармана документ. Теперь уже он не маскировал своего волнения. Вскрыв бумагу, он прочел задыхающимся голосом: "Генрих, принц А. - Ганс фон Цвейфлинген, Вольф фон Эшенбах".

- Нет сомнения! - вскричал князь, - Эшенбах собственноручно передал вам это завещание, господин фон Оливейра?

- Прежде всего я должен сообщить вашей светлости, что я немец, - сказал португалец спокойно. - Мое имя Бертольд Эргардт - я второй сын бывшего смотрителя завода в Нейнфельде.

- Ха, ха, ха! - вскричал с торжеством министр. - Я как будто знал, что вся эта история кончится подобной развязкой... Ваша светлость, мы имеем в государстве снова самого отъявленного демагога - двенадцать лет тому назад он спасся бегством от кары закона!

С суровым взглядом князь отступил шаг назад.

- Как вы осмелились под ложным именем представиться мне? - вскричал он грозно.

- Я на самом деле фон Оливейра - в Бразилии у меня есть владение, носящее подобное название, и как владелец его я ношу это имя, - возразил с невозмутимым спокойствием португалец. - Если бы я возвратился в Германию из своих собственных, чисто личных интересов, ничто в мире на заставило бы меня изменить мое немецкое имя, уважаемое всеми в здешнем краю... Но я взял на себя обязанность, для исполнения которой требовалось большая осторожность... Я должен был вступить в непосредственные отношения с вашей светлостью, но был убежден, что при моей мещанской фамилии подобные отношения никогда не будут возможны, учитывая строгость придворного этикета в А.

- Да, почтеннейший мой господин Эргардт, - прервал его высокомерным тоном министр, - вам действительно никогда бы не удалось мистифицировать его светлость подобной нелепостью, - и он указал на завещание, - если бы вы сохранили ваше "всеми уважаемое имя..." Ваша светлость, - обратился он к князю, - никто более меня из подданных ваших не желает так увеличить владения и доходы княжеского дома - все действия мои говорят за это, - но с моей стороны было бы непростительным безрассудством, вопиющей несообразностью, если бы я не решился эту жалкую стряпню признать за подлог!.. Многоуважаемый господин демократ, я слишком хорошо понимаю замыслы ваши и вашей хваленой партии! Этим самым завещанием шайка пытается нанести удар благородным сподвижникам отечества, охраняющим трон монарха, - но берегитесь - я также в числе их и возвращу вам ваш удар!

Лицо португальца вспыхнуло ярким румянцем, и правая рука, сжатая в кулак, задрожала, но Бертольд Эргардт не был уже более тем пылким студентом, которого когда-то другой должен был сдерживать в границах самообладания, - в эту минуту человек этот остался верен своей могучей силе воли, выработанной жизнью.

- Выслушав меня, его светлость поймет, почему я отказываюсь от всякого удовлетворения с вашей стороны, - проговорил он хладнокровно.

- Бесстыдный... - продолжал министр с раздражением.

- Барон Флери, я убедительно прошу вас быть умереннее, - возразил князь, прерывая его и повелительным жестом поднимая руку. - Оставьте этого человека говорить - я хочу сам убедиться. действительно ли партия ниспровержения существующего порядка и ненависть...

- Так называемая партия ниспровержения существующего порядка в стране, управляемой вашей светлостью, не имеет ничего общего с данным обстоятельством, - проговорил, прерывая его, португалец. - Что же касается ненависти, о которой упоминает ваша светлость, то не могу не признаться вам в моей глубокой, бесконечной ненависти к этому человеку!

И он указал на министра, который отвечал ему презрительным смехом.

- Да, да, смейтесь! - продолжал португалец. - Этот презрительный смех раздавался в устах моих, когда я должен был бежать из отечества! С мыслью о мщении переехал я океан; палящее солнце юга, а тем более рассказы несчастного Эшенбаха, не умевшего до последней своей минуты примириться с совестью, постепенно довели мысль эту до мании. Этот лист бумаги, - он указал на завещание, - также должен свидетельствовать против этого человека, надругавшегося над моим бедным братом, ввергнувшего в нищету двух не повинных ни в чем людей, и все это потому, что он прельстился женой Урия; - повторяю еще раз, что возвратился сюда единственно для того, чтобы отомстить!.. Но это пламя потухло в моей груди - недавно честное, благородное существо убедило меня, сколь нечисты были мои стремления... И если я теперь продолжаю последовательно идти к своей цели, другими словами, если я сброшу вас с высоты вашего абсолютного владычества, то главным мотивом, побуждающим меня стремиться к этому, есть желание уничтожить бич моего несчастного отечества!

Князь застыл, пораженный как громом этой невероятной смелостью, министр же порывался к звонку, как будто он был в своем бюро, а за дверью целая толпа полицейских ожидала его приказаний.

Холодная улыбка промелькнула на губах португальца. Он вынул маленький, пожелтевший клочок бумаги, который также должен был служить доказательством обвинения этого человека.

- Ваша светлость, - обратился он к князю, - в ночь, когда принц Генрих лежал на смертном одре, один человек отправился в А., чтобы призвать князя для примирения с умирающим. Грейнсфельд лежал в стороне, но всадник оставил шоссе, ведущее в А., поехал по дороге к замку, где графиня Фельдерн давала в этот вечер большой маскарад. Среди бала к графине вдруг подошел человек в домино и сунул ей в руку эту записку - впоследствии она выронила ее у постели принца, а господин фон Эшенбах поднял ее и сохранил.

В эту минуту министр вне себя бросился на португальца, пытаясь вырвать у него из рук бумажку. Но старания его были тщетны - одним движение португалец отстранил от себя нападающего и передал записку князю.

- "Принц Генрих умирает, - читал его светлость колеблющимся голосом, - и выразил желание примириться с княжеским домом. Поспешите - иначе все напрасно. Флери". Несчастный! - проговорил князь, бросая к ногам министра записку.

Но этот человек все еще не хотел считать себя погибшим. Овладев снова собой, он поднял бумажку и пробежал ее глазами.

- Неужели ваша светлость вследствие подобной жалкой инсинуации захочет осудить верного слугу своей фамилии? - спросил он, ударяя рукой по бумаге. - Я не писал этой записки - она поддельная, и клянусь в том.

- Поддельная, как и фамильные бриллианты Фельдерн, которые носит ваша супруга? - спросил португалец.

В соседней комнате раздался звук упавшей на пол подушки, затем издали слышно было, как кто-то с силой хлопнул дверью.

Худшим свидетелем против министра было его лицо - его нельзя было узнать, но он продолжал защищаться с отчаянием утопающего.

- Ваша светлость, не торопитесь верить, что вы имеете дело с негодяем! - заговорил он. - Уместно ли здесь рассуждать о моих частных и семейных отношениях, которые грязнят здесь с таким неслыханным бесстыдством?

Князь отвернулся - ему невыносимо было смотреть на судорожно подергивающиеся черты своего старого любимца и повелителя, старающегося сбросить с себя таким образом тяжкое обвинение.

- Я нисколько не желаю касаться ваших частных и семейных отношений, - продолжал португалец, - хотя я не могу не сознаться, что и эта сфера мне не чужда, - А, для вас интересно обшаривать мои карманы и рыться в моем белье?

Министр еще раз пытался придать словам этим свой обычный презрительно-саркастический тон. Но все это было напрасно.

- Вы имели непримиримого врага в фон Эшенбахе, - продолжал португалец. - Горе заставило его бежать из отечества; несмотря на приобретенные им богатства, он продолжал оставаться бедным, несчастным, одиноким человеком и на чужой стороне должен был сложить свои кости... Измена и вероломство не прошли даром и для фон Цвейфлингена - он опускался все ниже и ниже... Только вы, первый подавший сигнал к тому постыдному обману, преданный помощник графини Фельдерн, завязавший вместе с ней первые петли сети, опутавшей двух безумцев, - только вы твердой ногой встали на совершенное вами преступление и, окруженный почестями, уважением, достигли того неограниченного и бесстыдно употребляемого вами могущества... Было время, когда фон Эшенбах, не перестававший питать любовь к дочери той корыстолюбивой женщины, надеялся, что жизнь еще улыбнется ему, - это было, когда он получил известие о смерти графа Штурм, фон Эшенбах хотел возвратиться в Германию - но тут снова поперек дороги его стал могущественный министр и повел прекрасную вдову к алтарю.

- Вот оно в чем дело-то! - вскричал министр глухим голосом. - Моя счастливая звезда возбудила зависть, которая и точила свое оружие против меня в тишине и мраке!

- Не оружие, ваше превосходительство, а противоядие злу, которое торжествовало столь многие годы! - сказал португалец, подчеркивая каждое слово. - С той минуты фон Эшенбах следил за вами всюду, как неутомимый охотник, преследующий свою дичь. Он обладал миллионами - а вы открывали ему тысячи путей наблюдать за собой в самых сокровенных ваших поступках. Ему были известны самые интимные дела ваши в Париже и на водах, в игорных притонах; за несколько дней до своей смерти он передал мне все эти подробности. Это на самом деле ваши частные обстоятельства, и они не могут быть причислены к делу. Но никоим образом нельзя назвать частным делом то, что вы растрачиваете собственность вашей падчерицы, когда принадлежащие ей бриллианты продаете за восемьдесят тысяч талеров и взамен их делаете ничего не стоящую жалкую копию... Точно так же нельзя считать вашим частным делом и то, что вы здесь стоите на несправедливо приобретенной земле, ибо Белый замок никогда не был вами куплен; он - цена вашей измены княжескому дому!..

- Дьявол! - закричал министр. - Да вы не оставляете мне ничего в жизни! - И он обеими руками схватился за голову. - Ха, ха, ха, неужели я еще не умер?.. Неужели первый встречный искатель приключений в глазах его светлости безнаказанно может кидать мне в лицо самую недостойную клевету?

- Опровергните эту клевету, барон Флери! - сказал князь, сохраняя наружное спокойствие.

- Вашей светлости угодно в самом деле, чтобы я снизошел до того, чтобы отражать клевету этого авантюриста?.. Я не могу упасть так низко - я с презрением отталкиваю ее ногой, как камень, брошенный мне на пути! - вскричал министр довольно твердым голосом.

Его дерзость и самоуверенность снова начали расти. Ему послышались скорбь и сожаление в тоне его светлости.

- Ваша светлость, предположим - я говорю только предположим, - что действительно я заслуживаю упрека, но разве, с другой стороны, столь многие заслуги, которые я оказал княжеской фамилии, не заставляют забыть несправедливость, совершенную так много лет тому назад?.. Неужели никакого значения не должно иметь в глазах ваших то обстоятельство, что ни один из моих предшественников не сумел придать так много блеску династии, как я? Что я, как щит, стоял пред вами и на меня сыпались удары злонамеренных демократов, которые рады закидать каменьями традиции вашего благородного дома? Что я не допустил коснуться священных прав монарха современному духу?.. Я, преданный, действующий лишь в вашей пользе советник, как при управлении страной, так и в интимных делах княжеской фамилии...

- Более вы уже не будете им, - перебил его князь, делая ударение на каждом слове.

- Ваша светлость-Князь отвернулся от него, стал в оконную нишу и сильно забарабанил пальцами по стеклу.

- Принесите мне доказательства противного, барон Флери! - вскричал он, не поворачиваясь к нему.

- Не замедлю это сделать, ваша светлость, - произнес министр, буквально едва держась на ногах.

Дрожащей рукой он схватил ручку двери и неверной поступью двинулся по коридору.

Глава 30

В эту минуту в конце коридора показалась Гизела.

Опасаясь, что князь на обратном пути пройдет другим ходом, она поднялась по лестнице, решившись ждать князя в коридоре, поскольку была совершенно уверена, что ей уже не удастся приблизиться к нему, если он вернется в бальную залу.

Вид падчерицы как бы возвратил сознание министру; лицо его приняло насмешливое выражение, на губах появилась презрительная улыбка.

- Тебя точно кто позвал, мое сокровище!.. Войди, войди туда! - вскричал он, указывая чрез плечо пальцем на только что оставленную им комнату. - Милочка, ты ненавидела меня от всего твоего сердца, со всей силой твоей непокорной души - я знаю это, и теперь, когда дороги наши расходятся навсегда, я не могу отказать себе в удовольствии объявить со своей стороны и тебе, что антипатия была обоюдная... Жалкое, упрямое созданьице, оставленное мне графиней Фельдерн, было для меня предметом отвращения - мне было противно прикасаться к этому маленькому, тщедушному ребенку, которого называли "моей дочерью"... Итак - мы квиты! А теперь иди туда и скажи: "Мой милый папа во что бы то ни стало захотел упрятать меня в монастырь, потому что польстился на мое наследство!" Я говорю тебе, это произведет поразительный эффект, - и он защелкал пальцами в воздухе, как безумный. - И все твои остроумные аргументы против монастырской жизни были совершенно излишни - мы могли бы избавить себя от труда спорить о том, что нам не принадлежало, графиня Штурм, другой роковым образом порешил наш спор!.. Ха, ха, ха, а я-то думал, что увижу под монашеским покрывалом последнюю из блестящих Фельдернов!.. Теперь ты можешь обойтись без варки супа для бедных. Можешь бегать себе по полям и лугам, услаждая жизнь свою идиллией, и сохранить над головой своей изрядный клочок неба, в Аренсберге ты отряхнешь только прах с ног своих, что чрез несколько минут также намерен сделать и его превосходительство министр!

Он остановился с помутившимся взором, как бы теперь лишь впервые осознав весь ужас своего будущего со всем его неизгладимым позором; между тем Гизела, безмолвная от испуга, отошла в сторону и опустилась на подоконник.

- Ха, ха, и все это рухнуло, все, все! - простонал он. - И крестьяне с их оброками, и леса с дичью, и карпы в прудах, все, все снова перейдет в руки княжеского дома!.. Все это тебе, конечно, нипочем, не правда ли, малютка? Ты будешь довольна, если тебе оставят кружку молока да кусок черного хлеба... Но она, она, схороненная там с распятием, которое вложили в ее белые руки, прекрасная, возвышенная, святая бабушка - ха, ха, ха! Прекрасной Елене, которая как раз очутится на Блоксберге, понадобилось распятие!.. Если бы она могла проснуться и увидеть эту жалкую бумажонку! Она растерзала бы ее зубами и швырнула бы ее на пол, бросив в лицо всем, так же как и я, свое проклятие!..

И дико захохотав, он пошел далее и начал спускаться с лестницы.

Хохот этот, вероятно, услышан был и в салоне с фиолетовыми занавесами. Дверь отворилась, и на пороге показался князь.

Министра уже не было; прислонившись головой к косяку окна, Гизела с ужасом смотрела вослед ушедшему.

Князь тихими шагами приблизился к ней и положил руку на ее плечо. Необычайная строгость лежала на его худощавом лице; казалось, в эти полчаса он состарился на пятнадцать лет.

- Войдите сюда, графиня Штурм, - сказал он любезно, хотя и без той доброты, с которой обращался к ней до того времени.

Гизела неверными шагами последовала за князем с салон.

- Вы желали говорить со мной без свидетелей, не правда ли, графиня? - спросил его светлость, давая португальцу удалиться в другую комнату.

- Нет, нет!.. - вскричала Гизела, с поспешностью протягивая руку к уходившему, как бы желая удержать его. - И он должен услышать, как я виновна, - и он должен видеть мое раскаяние!

Португалец остановился у дверей, между тем как молодая девушка старалась совладать со своим волнением.

- Поведение мое сегодня вечером дало понять, что я знала о преступлении моей бабушки, - сказала она задыхающимся голосом, опустив голову. - Я имела смелость, с сознанием вины, смотреть в лицо вашей светлости, находила мужество болтать с вами о пустяках, в то время как язык мой только и желал сказать вам: "Вас обокрали самым постыдным образом!.." Я знаю, что утайщик тот же вор, но, ваша светлость, - вскричала она, поднимая на него свой отуманенный слезами взор, - меня может извинить лишь одно - я всегда была заброшенным, не знавшим любви существом, которое при всем своем богатстве не имело ничего, кроме воспоминания о своей бабушке!

- Бедное дитя, никто вас не осудит, - сказал князь, расстроенный ее слезами. - Но кто мог решиться рассказать вам об этом деле? Вы были тогда ребенком и не могли...

- Я узнала об этой тайне несколько часов тому назад, - прервала его Гизела. - Министр, - язык ее не повернулся назвать иначе отчима, - до начала праздника сообщил мне это... Зачем он сказал мне эту тайну, я не знала, - теперь мне стала ясна причина. Но я не буду просить вашу светлость позволить мне умолчать о ней... Я думала, что обязана была спасти имя Фельдерн, и если решительно отказалась поступить так, как мне повелел барон Флери, то во всяком случае часть его идеи была в том, что я намерена была сделать: я на всю жизнь хотела запереться в Грейнсфельде.

- Барон Флери хотел сделать вас монахиней, не правда ли, графиня? - спросил князь. Гизела молчала.

- Эгоист! - проговорил князь сквозь зубы. - Нет, нет, вы не будете заживо погребены в Грейнсфельде, - сказал он милостиво, опуская свою руку на плечо девушки. - Бедное, бедное дитя, теперь я знаю, почему во что бы ни стало хотели представить вас больной. Вы окружены были изменническими душами, которые пытались умертвить вашу душу и тело... Но теперь вы узнаете, что значит молодость и здоровье, - вы будете выезжать в свет и веселиться!

Он взял ее руку и повел к двери.

- Сегодня уезжайте в ваш Грейнсфельд - ибо здесь пребывание ваше не...

- Ваша светлость, - прервала она его решительно, останавливаясь у порога, - я пришла сюда не единственно для того, чтобы сделать признание...

- Да?

- Княжеский дом уже так много потерь понес через похищенное наследство - я единственная наследница графини Фельдерн, и моя священная обязанность употребить все силы, чтобы загладить совершенное ей преступление, - возьмите все, что она мне оставила.

- О, моя милая, маленькая графиня, - перебил ее князь, улыбаясь, - вы серьезно думаете, что я в состоянии взять с вас контрибуцию и заставить вас каяться в поступках вашей бабушки?.. Слушайте же, милостивый государь, - обратился он к португальцу, - то, что вы мне открыли, нанесло мне глубокую рану - вы положили секиру у корней дворянства, - но слова этой милой девушки примиряют меня с ним снова. В моих глазах дворянство спасено этими словами!

- Мысль, высказанная только что графиней, очень близка к той, - возразил португалец спокойно, - которую лелеял также фон Эшенбах. Взамен доходов, которых, вследствие поддерживаемого им обмана, лишен был в продолжение многих лет княжеский дом, он отказал вашей светлости четыреста тысяч талеров.

Князь приведен был в крайнее изумление.

- О, так в самом деле он был такой Крез? - спросил он, прохаживаясь взад и вперед по комнате. - Мне известна история вашей жизни, милостивый государь, - сказал он после небольшой паузы, останавливаясь перед португальцем. - Но некоторые из ваших показаний, направленных против барона Флери, напомнили мне об одном несчастном случае - брат ваш утонул, и вы вследствие этого оставили Германию?

- Да, ваша светлость.

- Вы случайно встретились с господином фон Эшенбахом в ваших странствованиях по свету?

- Нет. Он был дружен с моими родителями; он звал меня и брата моего к себе в Бразилию - я уехал из Германии согласно его желанию.

- А, так вы, стало быть, его приемный сын, его наследник?..

- Во всяком случае, он думал, что я должен принять от него его богатства за ту любовь и попечение, которые я ему оказывал. Но я без ужаса не мог подумать о сокровищах этого человека, когда пред смертью он открыл мне свою тайну. Я не могу простить ему его молчания, через которое так много дурного совершалось в его отечестве, между тем как одного его слова достаточно было, чтобы уничтожить причину зла. Он не был мужествен и боялся запятнать свое имя... Оставленное им наследство я употребил на общественные учреждения... Счастье благоприятствовало моим частным предприятиям - и я стою на своих собственных ногах.

- Вы намерены возвратиться в Бразилию? - спросил князь с каким-то странным, двусмысленным взглядом и подошел ближе к португальцу.

- Нет - я желаю сделаться полезным в моем отечестве... Ваша светлость, я питаю благую надежду, что с того момента, как тот жалкий интриган безвозвратно переступил порог, новая жизнь настанет для всей страны...

Лицо его светлости омрачилось. Он опустил голову и исподлобья измерил пронзительным взглядом португальца.

- Да, он жалкий интриган, вконец испорченная душа, - сказал князь медленно, напирая на каждое слово, - Но мы не должны забывать, милостивый государь, что он в то же время был великим государственным человеком!

- Как, ваша светлость, этот человек, который самые ничтожные стремления к высшим потребностям в народе забивал немедленно своей железной рукой?.. Человек, который в продолжение всей своей долгой деятельности ни одним пальцем не шевельнул, чтобы поднять страну в ее материальном положении, а напротив, со злобой преследовал каждое отдельное лицо, желавшее принести пользу народу, из опасения, вероятно, что мужик с сытым брюхом захочет, чего доброго, на досуге бросить взгляд в политическую кухню государственного правителя?..

Лицемер, не носивший и искры религии в своей груди, но приклеивший ее к своему скипетру; поддерживаемый воем властолюбивой касты, обладающей правом свободной речи; из благотворной, высшей силы, источника света, который должен был бы освежать человеческую душу, он сделал пугало, которое безжалостно душит каждого, кто приблизится к нему!.. Пройдите, ваша светлость, по всей стране...

- Тише, тише! - прервал его князь, замахав руками; лицо его приняло холодное и жесткое выражение. - Мы живем не на востоке и не в то сказочное время, когда великие визири прохаживались по улицам, чтобы услышать приговор народа своему правлению... В наше время так много появилось стремлений, фантазий и всяких бредней, что, право, человеку здравомыслящему трудно становится среди этого хаоса... Мне известны ваши убеждения - заведение ваше служит вывеской им; я не сержусь на вас за это, но моими убеждениями они никогда не могут быть... Вы ненавидите дворянство - я же буду поддерживать его и охранять до конца моей жизни... Да, я не задумавшись принес бы исповедываемому мной принципу самые тяжелые жертвы... Я не сомневаюсь, что сегодняшние события, если они станут известны, должны принести много дурных последствий, и потому они вдвойне неприятны для меня... Того несчастного, само собой разумеется, я должен удалить... Но если удаление его станут объяснять другими мотивами, одним словом, если бы дело это в самом худшем его свете можно было замять теперь же, я готов с полной охотой смотреть на все случившееся - разумеется, за исключением личности барона Флери, - так, будто ничего не случилось... Я оставляю в ваше полное распоряжение, милая графиня, имущество, о котором идет речь...

- Ваша светлость! - вскричала молодая девушка, как бы не веря своим ушам. - О, - прибавила она с горестью, - это слишком недостойное наказание для меня!.. Я навсегда отказываюсь от него! - запротестовала она торжественно.

- Но, милое дитя, не принимайте дело это так трагически! - успокаивал ее князь. - Никто никогда не думал о нем так строго... Но пора вам отправляться. В скором времени я побываю в Грейнсфельде и буду говорить с вами - в скором времени вы будете жить при моем дворе под покровительством княгини.

Ни лице Гизелы отразился испуг, и в то же время оно покрылось румянцем.

- Ваша светлость осыпает меня милостями, - проговорила она, с твердостью глядя в глаза князя. - Я вдвойне благодарна за это отличие, так как фамилия Фельдерн, по справедливости, не заслуживает его... Но тем не менее я должна отказаться от чести жить при дворе в А., ибо мой жизненный путь с недавних пор совершенно ясно и определенно начертан предо мной.

Князь отступил от изумления.

- Можно узнать, в чем дело? - спросил он. Молодая девушка, вспыхнув, отрицательно покачала головой; затем она невольно сделала быстрое движение к двери, как бы желая удалиться. Его светлость молча протянул ей на прощанье руку.

- Все же я не буду терять вас из виду, графиня Штурм, - сказал он после небольшой паузы. - И если у вас будет когда-нибудь желание, которое я смогу исполнить, то вы доверите его мне, не правда ли?

Гизела сделала глубокий реверанс и переступила порог комнаты. Дверь затворилась.

Прежняя маленькая хозяйка этих роскошных покоев проходила по ним последний раз.

Быстро, точно кто ее преследовал, она миновала коридор. Внизу лестницы стояла госпожа фон Гербек.

- Ради бога, милая графиня, куда вы девались? - вскричала она с досадой. - Не совсем любезно с ваше стороны оставлять меня одну на такое долгое время!

- Я была у его светлости, - отрывисто возразила Гизела, быстро проходя мимо гувернантки в уединенную залу, в которой она сначала дожидалась князя.

- Прошу вас распорядиться экипажем и уехать в Грейнсфельд, - сказала молодая девушка повелительным тоном, войдя в комнату.

- А вы? - спросила гувернантка, ничего не подозревая о случившемся.

- Я с вами не поеду.

- Как, вы остаетесь в Белом замке? Без меня? - вскричала она, оскорбляясь и постепенно возвышая голос.

- Я не остаюсь в Аренсберге... В эти немногие часы отношения мои к этому дому изменились так, что присутствие мое здесь невозможно, - Боже милосердный, что же случилось? - вскричала озадаченная толстуха.

- Здесь я не могу распространяться с вами об этом предмете, госпожа фон Гербек... Уезжайте как можно скорее в Грейнсфельд... Объяснения, которые еще между нами необходимы, я буду иметь с вами письменно.

Гувернантка охватила обеими руками укутанную кружевами голову.

- Создатель мой, или я с ума сошла, или я ослышалась? - вскричала она вне себя.

- Вы слышите совершенно верно - мы должны расстаться.

- Как, вы хотите мне отказать? Вы?.. О, там же найдутся другие люди, которые решат это дело, люди, которые по достоинству оценят мои поступки... Благодарю Бога, я не игрушка в ваших руках и не завишу от ваших капризов - вам еще долго, долго ждать того времени, чтобы самой распоряжаться таким образом... Достоинство мое не позволяет мне разговаривать с вами более об этом предмете... Я немедля отправляюсь к его превосходительству и у него буду просить удовлетворения за ваш неприличный поступок!

- Барон Флери не имеет уже никакой власти надо мной. Я свободна идти, куда мне угодно, - сказала Гизела с твердостью. - И вы хорошо сделаете, госпожа фон Гербек, если оставите в покое его превосходительство... Я не буду обращаться к вашей совести, почему вы навязывали мне так упорно болезнь, от которой я уже давно освободилась, и не буду спрашивать вас, почему вы употребляли все, что было в вашей власти, чтобы удалить меня от прочего мира, - вы были интимным другом бессовестного врача и вместе с ним были покорным орудием моего отчима!

Гувернантка в изнеможении опустилась на кресло.

- Все это я прощаю вам! - продолжала Гизела. - Но вот чему я никогда не могу найти прощения - тому, что вы всячески старались сделать из меня бесчувственную машину!.. В мои юные годы вы внушали мне ложные понятия о добрых делах и о возвышенных радостях жизни, заковывая сердце мое в панцирь приличия и дворянского высокомерия!.. Как осмеливались вы поступать таким образом, непрестанно разглагольствуя о религии и ее тенденциях и в то же время уничтожая все честные стремления вверенного вам существа?

Она отвернулась к двери.

- Графиня, - вскричала госпожа фон Гербек, - куда идете вы?

Молодая девушка жестом приказала ей замолчать, а сама отправилась далее к выходу.

Глава 31

Прихожая была пуста. Прислуга занята была в танцевальном зале, где в это время гремела бальная музыка. Гизела, не замеченная никем, вышла из двери. Усыпанная песком площадка подъезда освещена была светом, падавшим из окон.

Быстро миновала Гизела светлое место и вошла в ближайшую аллею. Но тут она вдруг остановилась и вскрикнула - из-за дерева показалась чья-то фигура и остановилась перед нею.

- Это я, графиня, - сказал португалец взволнованным голосом.

Испуганная Гизела, отступившая было на несколько шагов назад к площадке, остановилась, между тем португалец вышел из тени аллеи и приблизился к ней.

Полоса света падала на его непокрытую голову и освещала каждую черту его прекрасного лица; глаза его горели радостным изумлением и страстью, которую он, видимо, и не желал скрывать.

- Я ждал вас здесь, чтобы увидеть, как вы сядете в экипаж, - проговорил он голосом, сдавленным от сильного волнения, - Пасторский дом недалеко, и туда можно дойти пешком, тем более просительнице, какой я иду туда, - сказала девушка мягко. - Я разорвала всякую связь со сферой, в которой я родилась и воспитывалась, и там я оставлю все, - она указала на замок, - что несколько дней еще тому назад однозначно было связано с именем графини Штурм: украденное наследство, высокомерие и все те так называемые преимущества, захваченные себе эгоистической кастой... Я до сей поры ребячески убеждена была, что исключительное положение ее относительно другого человечества именно обусловливалось тем, что отделяло чистое от нечестного, добродетель от преступления, а теперь вижу, что преступлению нет нигде столько простора, как в изолированной сфере. Несколько минут тому назад я поняла, что это так называемое благородное сословие вдвойне достойно наказанья за то, что, называясь благородным, поступает неблагородно, прибегает к обману, чтобы скрыть пятно бесчестья от глаз света... Я бегу к людям, которые действительно люди. Я буду просить гостеприимства в пасторском доме.

- Могу я вас туда проводить? - спросил он тихо.

Она, не колеблясь, подала ему руку.

- Да, опираясь на вашу руку, я хочу вступить в новую жизнь, - сказала она с сияющей улыбкой.

Он стоял перед нею точно так, как и в каменоломне, и не принял протянутой ему руки.

- Графиня, я напомню вам один темный момент из вашего детства, тот несчастный случай. вследствие которого вы получили болезнь, которая лишила вас радостей детского возраста, - проговорил он глухо. - Это было на том самом месте, - он указал на площадку, облитую светом, - где грубый строптивый юноша оттолкнул от себя так безжалостно маленького, ни в чем не повинного ребенка. Гизела побледнела.

- Я вам уже сказала, что это воспоминание погребено во мне вместе...

- С ним, с тем несчастным, утонувшим в ту же ночь, не правда ли, графиня? - перебил он ее. - Но он не утонул; его спас брат, вслед за тем нашедший себе смерть в волнах, из которых он его вытащил! Эта самая рука. - продолжал он, поднимая руку, - оттолкнула вас, графиня Штурм! Я тот самый Бертольд Эргардт, который наговорил так много неприятных вещей его превосходительству.

- Вы еще недавно сказали мне: кто знает, как страдал он в ту минуту! Князь только что сделал вам упрек, что вы ненавидите дворянство, - вы, во всяком случае, имели тогда печальное основание оттолкнуть от себя представительницу этого сословия, в ту минуту, конечно, еще ни в чем не повинную.

- Должен ли я объяснить причину? - спросил он.

Она утвердительно кивнула головой, и они оба пошли тихими шагами по аллее.

И он стал рассказывать ей историю любви своего погибшего брата, затем как он страдал, обманутый любимой девушкой. Он указал ей на висевшие вдали темной массой утесы, где вынесло последнюю, тяжелую борьбу благороднейшее сердце... Далее он рассказал ей, как бежал он сам из отечества с пылающим чувством мести в груди, как потом жажда деятельности привела его к благосостоянию и как у него родилась мысль приобрести заброшенный горный завод, купив его, и создать нейнфельдскую колонию в том виде, в каком находится она в настоящее время.

И когда, наконец, рассказ его был кончен, две маленькие нежные ручки взяли его руку и крепко пожали ее.

- Графиня, рука эта не внушает вам отвращения?

- Нет - как могло бы это случиться? - проговорила она тихим голосом.

Он взял ее руки и быстро повел ее по аллее.

- Помните ли вы те слова, которые вы сказали мне, когда я думал уйти от вас навсегда? - произнес он в волнении, прижимая к своей груди ее трепещущие руки. - "Я хочу с вами умереть, если это понадобится!" - прошептал он ей на ухо. - Это были ваши слова, Гизела, не правда ли? Но эти слова были сказаны португальцу с благородным аристократическим именем, который исчез в ту самую минуту, когда выполнена была его задача; перед вами стоит немец с самым обыкновенным мещанским именем, от которого он никогда не откажется.

- И этому человеку я говорю, - перебила она его твердым голосом, с любовью поднимая на него глаза, - что не умереть я хочу, Бертольд Эргардт, а жить, жить с вами!... Вы слышали, как я объявила князю, что жизненный путь открылся передо мною ясно и определенно? По этому пути я пойду, опираясь на вашу сильную руку...

В то время, как она это говорила, горячие губы, которые она уже однажды чувствовала на своей руке, прильнули к ее лбу.

Вскоре Гизела стояла у дверей пасторского дома, а португалец отошел в сторону, дожидаясь, когда молодая девушка войдет под гостеприимную кровлю.

Глава 32

В то время как юная имперская графиня Штурм навсегда покидала Белый замок, а с ним вместе и аристократическую почву, министр ходил взад и вперед по своему кабинету; волосы его против всегдашнего обыкновения были всклокочены, а пальцы судорожно перебирали надушенные, кое-где засеребрившиеся пряди.

Наконец, в волнении он бросился к письменному столу и начал писать. Капли пота выступили на его бледном, как воск, лбу, зубы стучали, как в лихорадке, и рука, отличавшаяся до сих пор таким железным, твердым почерком, выводила какие-то неясные иероглифы на бумаге.

После нескольких слов он бросил перо и, обхватив голову обеими руками, снова начал ходить в неописуемом отчаянии... Казалось, глаза его старались не смотреть на красивый, стоявший близ окна столик, на котором лежала небольшая шкатулка из красного дерева. Столик этот всегда стоял на одном и том же месте с тех пор, как Белый замок сделался собственностью барона Флери и как он отделал его по своему собственному вкусу, а шкатулка была неразлучной спутницей его превосходительства и не покидала его даже тогда, когда он находился в бюро министерского отеля, в А. Но теперь, в то время как глаза его старались не смотреть на эту мебель, боязливый взор его так и тянуло к ней помимо его воли, как будто из этой изящной вещицы смотрели на него очаровывающие глаза змеи.

Таким образом прошло с четверть часа, затем, наконец, министр вдруг порывистым движение приблизился к столику и, едва дыша, открыл шкатулку трепещущими руками... Не взглянув ни разу на элегантно отделанную внутренность ее, он быстро вынул оттуда какой-то предмет и положил его в свой боковой карман.

Это движение придало решимости этому человеку... Он пошел к двери и отворил ее. На пороге он остановился: в открытое окно дыхнул ночной ветер и стал раздувать пламя стоящей на письменном столе лампы; пламя чуть-чуть не задевало оконный занавес.

Министр злобно усмехнулся; мгновение он следил за пламенем, которое так и льнуло к материи; невольно рука его протянулась, как будто он хотел прийти к нему на помощь, - впрочем, для чего? Замок был застрахован очень хорошо, а танцующие там, внизу, успеют двадцать раз убежать, прежде, чем потолок рухнет им на голову...

Он медленно запер дверь и тихими, едва слышными шагами пошел по анфиладе комнат. Перед будуаром своей супруги он остановился и стал прислушиваться: оттуда раздавались стоны... Теперь невыразимое отчаяние, подавляемое до сих пор, овладело всем существом этого человека. Женщина, так горько плакавшая там, была его богом, единственным существом, которое когда-либо он любил и жгучая страсть к которой до сих пор еще не остыла в нем, несмотря на его лета.

Он тихо вошел в комнату и остановился.

Прекрасная Титания лежала на кушетке. Лицо ее скрыто было в подушках; на грудь и спину роскошными волнами падали черные, как ночь, волосы, а белые, обнаженные по самые плечи руки безжизненно свисали, перекинутые через мягкую атласную спинку кушетки; только маленькие ножки не лишены были своей энергии: они попирали брошенный на пол брильянтовый венок из фуксий и, казалось, готовы были втоптать его полностью в пол.

- Ютта! - воскликнул министр.

При этом восклицании, полном мольбы и отчаяния, она вскочила, словно укушенная тарантулом. С диким жестом откинула она назад волосы со своего лица и встала на ноги.

- Что тебе от меня надо? - закричала она. - Я знать тебя не хочу! И не хочу иметь с тобой дела!

Она протянула руку по направлению к салону, где был князь, и язвительно захохотала.

- Да, да, у стен были уши, господин дипломат par excellence (Великолепный (фр.)), и я наслаждаюсь тем преимуществом, что великую государственную тайну узнала несколькими часами ранее, чем остальная публика!.. Муки ада не могут быть так утонченны, как те, которые я испытывала там, стоя за дверью!.. Ваше превосходительство, - продолжала она с уничтожающей насмешкой, - я поражена была насмерть, услышав, каким восхитительным образом мистифицировали вы княжескую фамилию!.. А вот валяется здесь сокровище, - она с презреньем пнула ногою венок из фуксий, - которым вы с таким удовольствием украшали "ваше божество"!.. Как возрадуются, как восторжествуют злые завистники при неоцененном открытии, что бриллиантовая фея, в смешном неведении, осыпана была богемскими стеклами!

И маленькие ручки в бешенстве принялись рвать на себе волосы.

Министр нетвердой походкой подошел к ней - она отбежала в сторону, протянув руки.

- Не смей касаться меня! - угрожала она. - Ты не имеешь более никакого права на меня!.. О, кто возвратит мне потерянные одиннадцать лет!.. Мою молодость, красоту я отдала вору, плуту, нищему!

- Ютта! - В эту минуту человек этот снова овладел собою. - Ты теряешь рассудок, - сказал он строго. - В подобные моменты я всегда давал тебе вволю накричаться, как избалованному ребенку. Но теперь у меня нет на это времени. - С кажущимся спокойствием он скрестил руки на груди и продолжал:

- Хорошо, ты права, я обманщик, я нищий; у нас не останется и подушки, на которую мы могли бы преклонить голову, если все они явятся и предъявят свои законные права... Ты не единого упрека никогда не слыхала от меня, но если эти несколько минут ты решилась употребить на то, чтобы насмехаться надо мною, то и я тебе скажу, для кого я разорился... Ютта, припомни и сознайся, как с каждым годом нашего брака твои требования возрастали все более и более, сама княгиня не могла под конец поспорить с блеском твоих туалетов... Я постоянно без возражения исполнял твои желания. Моя безумная слепая любовь к тебе делала меня послушным орудием твоего безграничного тщеславия... Смешным ребячеством звучит твоя жалоба о потерянных одиннадцатых годах нашего брака - они дали тебе возможность наслаждаться жизнью! Руки твои могли буквально утопать в золоте.

Баронесса стояла все это время отвернувшись, теперь она повернула голову и бросила на него взгляд, полный злобы.

- О, ты отлично знаешь старую песню, которую постоянно тянет весь свет, когда дело доходит до разорения: "Виновата жена!" - вскричала она со смехом. - Жаль, милый Друг, что я так часто бывала свидетельницей несчастья, доводившего тебя до отчаяния в Баден-Бадене или в Гамбурге и тому подобных местах, обладающих сильным магнитом - зелеными столами! При подобных обстоятельствах я всегда убеждалась, что и твои руки отлично могли утопать в золоте, - или ты захочешь утверждать, что всегда вел законную игру?

- Я нисколько не намерен тратить слова на свою защиту... Кто, как я, сознательно вступил на тот темный путь...

- Да, темный, темный! - перебила она его, подступая ближе. - Превосходительство, конечно, рухнуло, - прошипела она. - Барон Флери спустился, с высоты своего величия и вступил на единственное оставшееся ему поприще - помощника банкомета!

- Ютта! - проговорил он и схватил с силой ее руки.

Она вырвала их и бросилась от него к двери.

- Не смей приближаться ко мне - ты наводишь на меня ужас! - вскричала она. - Ты весьма хитро начинаешь свое дело, навязывая мне вину, хочешь принудить меня нести с тобою ее последствия!.. Но не заблуждайся! Я никогда не последую за тобою, не разделю твоего позора и нищеты! Мои обязанности перед тобой более не существуют... Если в эти ужасные часы я и чувствую небольшое утешение, так это от сознания, что нравственно я никогда не была связана с тобой, - я никогда тебя не любила!..

Это было последним ударом, разразившимся над человеком, на которого с завистью устремлены были взоры окружающих, и этот удар, нанесенный очаровательными женскими устами, был самым жестоким из всех, обрушившихся на его голову.

Министр, шатаясь, направился к двери, как бы намереваясь оставить комнату, но ноги отказались служить ему; закрыв лицо руками, он прислонился к стене.

- Несмотря на все клятвы твои и уверения, ты никогда не любила меня, Ютта? - проговорил он с усилием, прерывая мертвое молчание в комнате.

Жена с диким торжеством, энергично покачала головой.

На губах его появилась горькая усмешка.

- О женская логика!.. Эта женщина безжалостно отталкивает от себя обманщика и при этом с милой наивностью объявляет мужу, этому самому обманщику, что она в продолжении одиннадцати лет обманывала его!.. О, ты еще сделаешь карьеру - перед тобою лежит еще несколько лет молодости и красоты; но конец этой карьеры... Ну, я хочу быть скромнее тебя и не стану рассказывать этим стенам, каков будет конец карьеры ее превосходительства баронессы Флери!

Взявшись за ручку двери, он обвел взглядом эту комнату.

Баронесса снова бросилась на кушетку; никогда она не казалась ему столь прелестной, как в эту минуту, в этой изнеможденной и полной отчаяния позе. Жгучее чувство любви к этой прекрасной женщине взяло верх над прочими страстями, кипевшими в растерзанной душе этого человека, - он забыл, что в этом обольстительном теле скрывалась жалкая душонка, он забыл, что это ненасытное, тщеславное сердце никогда не билось для него, - он снова подошел к кушетке.

- Ютта, дай мне твою руку и посмотри на меня еще раз! - сказал он прерывающимся голосом.

Она спрятала обе руки под подушку и еще ниже опустила лицо.

- Ютта, взгляни на меня последний раз, мы никогда не увидимся!

Она продолжала лежать неподвижно. Стиснув зубы, он вышел из комнаты. Неслышными шагами он миновал коридор и стал спускаться с лестницы. Долетавший снизу разговор заставил его замедлить шаги; скрытый перилами лестницы, он увидел внизу трех придворных, счастливых обладателей камергерского ключа. Лица их были встревожены, а тон голосов взволнованный.

- Итак, господа, его светлость уезжает, - сказал один из этих достойных кавалеров, натягивая перчатку на свою жирную руку и заботливо застегивая ее, - но я в силу данного мне приказания должен возвратиться в зал с возможно беззаботной миной, faire les honneurs (Здесь: делать вид) - положение очень неприятное, когда имеешь на шее целый короб новостей!.. И не смешно ли: во что бы то ни стало князь хочет на сегодня затушить скандал, как будто завтра не станет он всем известен. Боже, что за кутерьма поднимется в нашей доброй резиденции! Любопытно посмотреть!.. Что, не говорил ли я вам всегда, господа? Имел ли я право или нет? Это был негодяй насквозь. И как я ни жалею его светлость, но для него, собственно, еще не так ужасно убедиться наконец, какому ловкому патрону такое долгое время подчинено было наше древнее, родовитое дворянство.

Господа покачали утвердительно головами и разошлись в разных направлениях.

- О, все вы, вместе взятые, - древнее родовитое дворянство - околели бы с голоду без меня! - проворчал сквозь зубы министр, продолжая спускаться по лестнице. - Мы квиты.

Длинным пустынным коридором он вышел на двор. Там кипела деятельность: поспешно выводили лошадей из стойла и выкатывали княжеский экипаж из сарая.

Министр вошел в сад... Из окон бил яркий свет, вспыхнувший по мановению этого человека, который, как нищий, бродил теперь без пристанища.

Вот подъехала к крыльцу княжеская карета; показался князь в сопровождении лишь немногих из своих приближенных.

При виде его министр сжал кулаки и с диким отчаянием ударил себя в грудь.

Карета покатилась, вот она переехала мост; стук колес уже издали раздавался в ночной тишине, наконец, замер и он.

Странно, неужели элегантный кавалер не с обычным искусством исполнил возложенную на него трудную обязанность? Вскоре карета за каретой стали выезжать со двора замка.

Звуки оркестра как-то дико звучали среди опустелых стен, и, наконец, и они смолкли.

Министр шел все далее и далее по аллее. Наконец, он очутился в отдаленном уголке сада, поддерживаемом в искусственном запустении. Тут все было дико и угрюмо.

Он остановился. Взгляд его упал на замок, где уже начали тушить огни; вот погас последний огонек, и здание потонуло во мраке.

На нейнфельдской колокольне пробило двенадцать часов, С последним ударом колокола в аренсбергском саду раздался выстрел...

"Кто-нибудь охотится", - подумали пробужденные поселяне и, повернувшись на другой бок, снова заснули сном праведников...

Глава 33

Был сентябрь месяц. Первое суровое дыханье осени смешивалось с летним ветерком и слегка колыхало вершины деревьев вокруг Лесного дома.

В самом доме царствовала весна любви.

Бертольд Эргардт и Гизела были обвенчаны. Баронесса Флери, получив небольшой пенсион, предоставленный ей князем, исчезла.

Госпожа фон Гербек также сошла со сцены. Получая от Гизелы ежегодно небольшую сумму, забытая всеми, она удалилась в маленький городок и жила "своими воспоминаниями".

При дворе в А, выбор молодой графини Штурм произвел сильное впечатление.

Князь несколько ночей провел без сна от мысли, что португалец вторично грозит секирой корням светлейшего княжеского принципа, доказывая всему свету, что урожденная имперская графиня Штурм может сделаться обыкновенной госпожой Эргардт, и никто не вправе предотвратить это несчастье.

Результатами этих бессонных ночей было тайное поручение, исполнение которого возложено было на женщину "с острым языком и проницательным взглядом".

Графиня Шлизерн однажды нанесла визит в пасторский дом невесте и бывшему при этом жениху, где с изысканной, дипломатической тонкостью дала понять, что его светлость имеет намерение даровать дворянскую грамоту "первому промышленнику" своей страны... Той же изысканной тонкостью "упрямый португалец" позолотил и свой ответ, горький смысл которого тем не менее означал следующее: удостоенный сей чести отнюдь не принадлежит к тем личностям, которые борются с дворянством до тех пор, пока сами оное не получают. Наше время и без того представляет много образчиков подобных ренегатов, которые, заручившись предлогом "лишь в интересах своих детей", становятся в ряды защитников столпов отжившего сословия, от которого они видели одно презрение. Он не находит нужным прибавлять к своему имени что-либо и никогда его не переменит.

Потерпев подобное поражение, дипломатка вернулась в А.

Тем не менее невеста вскоре получила доказательства, что княжеская немилость не распространяется на нее. Под петицией нейнфельдских прихожан, ходатайствовавших о допущении к должности их пастора, стояло также имя имперской графини Штурм. Были слухи, что подписи этой нейнфельдцы обязаны были тем, что им оставили их пастора...

Наступали сумерки. На террасе Лесного дома застыла высокая, величественная фигура мужчины, рядом с которым было юное существо, которое склонило голову к нему на грудь; на этот раз словам любви, которые срывались с их губ, никто не мог помешать!

"Гизела!" - вдруг раздался неприятный голос рядом с молодой женщиной. Она повернула голову - попугай беззаботно раскачивался на своем кольце , а из дверей вышел, улыбаясь, старый Зиверт. Гизела протянула ему обе руки: с большим трудом старику удалось выучить птицу произносить имя будущей хозяйки дома.

Марлитт Евгения - Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 6 часть., читать текст

См. также Марлитт Евгения (Eugenie John) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :