Марлитт Евгения
«Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 5 часть.»

"Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 5 часть."

- Берите вашего ребенка, милая, - сказала она женщине, - и пойдемте со мной. У кого еще нет приюта на ночь?

- У меня, - нерешительно произнесла одна молодая девушка. - Наш домишко стоит еще пока, и люди говорят, что могут его и отстоять, - нейнфельдские пожарные трубы поспели вовремя, - но войти в него нельзя будет, он промокнет насквозь... Но, милостивая графиня, у меня дедушка, да отец с матерью, брат, сестры и старая, слепая тетка.

Гизела улыбнулась - какой утешительной и освежительной прелестью веяло от этого молодого и чистого существа.

- Ну, вам всем будет у меня место, - сказала она. - Ведите все ваше семейство - я пойду позабочусь о жилище.

Молодая девушка радостно вскочила, женщина же взяла на руки своего больного ребенка, а двое других уцепились за ее юбку. Она попросила соседку сказать ее мужу, который еще не вернулся из А, с ярмарки, где она будет, и последовала с бьющимся сердцем за молодой графиней в замок.

Гизела отвязала лошадь, взяла ее за повод и пошла по аллее, которая вела в замок.

В это время на дороге показалось светлое женское платье, которое она видела прежде и которое летело к ней, как бы гонимое ветром. Молодая девушка почувствовала некоторый род сострадания к маленькой, толстой женщине, вся фигура которой носила на себе отпечаток ужаса и отчаяния.

Сначала она бежала с распростертыми руками, причем широкая мантилья ее надувалась как парус, потом всплеснула руками и опустила их.

- Нет, нет, милая графиня, это уж слишком, этого я не могут вынести! - вскричала она, задыхаясь. - Селение горит - наша безбожная прислуга, кажется, забыла вернуться домой, и вы исчезаете на целый час!.. Я нередко выношу ваши капризы - любовь и привязанность облегчают мне все, - но эта выходка, которую устроили вы сегодня, уже переходит за пределы всего! Извините меня, но с этим надо покончить!.. Не успела я на минуту закрыть глаза, как вы сейчас же воспользовались моей слабостью, чтобы без моего ведома оставить замок, - нет, нет, это непростительно!.. Меня будит шум и беготня, первая моя мысль о вас, я бегаю по всему дому и саду, бегу в горящее селение - но никто не видел вас... Спросите доктора, что было со мной!

Господин в соломенной шляпе, который пришел с нею, подтвердил ее слова, кивая головой и с почтением раскланиваясь с молодой графиней.

- Чрезвычайно, чрезвычайно беспокоились! - произнес он жалостным тоном.

- Скажите на милость, что за идея пришла вам в горящий полдень кататься верхом? - допрашивала возмущенная гувернантка. - Где ваша шляпа?.. Как, без перчаток?

- Не думаете ли вы, что я каталась ради удовольствия и имела время соображать, какой цвет перчаток более подходящ к моему туалету? - прервала ее нетерпеливо молодая девушка. - Я ездила за пожарными инструментами.

Госпожа фон Гербек отступила назад и снова всплеснула руками.

- И где вы были? - спросила она, едва переводя дыханье, дрожащим голосом.

- Я хотела проехать в Нейнфельд, но в лесу, на лугу, встретила мама и папа.

Ответ этот поразил гувернантку как молния, хотя у нее и хватило духу прибавить:

- Их превосходительство были одни?

- Почем я знаю? Может, там было все придворное общество! - ответила Гизела, пожимая плечами. - Князя я узнала.

- Всемогущий Боже, князь видел вас? - закричала гувернантка вне себя. - Это моя смерть, доктор!

Она действительно была бледна как смерть, но и доктор также изменился в лице.

- Ваше сиятельство, - заикаясь проговорил он, - что вы сделали!.. Это чрезвычайно огорчит его превосходительство!

Гизела смолкла и минуту задумчиво смотрела перед собой.

- Можете вы мне сказать, госпожа фон Гербек, почему князь не должен меня видеть? - вдруг спросила она, быстро взглянув в лицо гувернантке.

Этот прямой вопрос привел гувернантку в себя.

- Как - вы еще спрашиваете? - вскричала она. - Да разве вы не можете понять, в каком вы странном костюме?.. Я могу представить себе положение их превосходительств - они будут неутешны. Ваш странный поступок никогда не простят вам при дворе, графиня! Будут шептаться и подсмеиваться всякий раз, как станут произносить имя Штурм... Милосердный Боже, а как это сойдет с рук мне, несчастной!

- И мне это чрезвычайно горестно, ваше сиятельство, убеждаться всякий раз, что все мои медицинские наставления уносит ветер! - проговорил врач. - Неужели должен я начать снова объяснять вам, что дамоклов меч ежеминутно висит над вами?.. Легко могло случиться, что ваши ужасные припадки разразятся на глазах всего двора, - какой бы это был скандал, ваше сиятельство! - добавил он, поднимая указательный палец.

Человек этот дрожал от злобы, и можно было только удивляться, с какой мягкостью и покорностью он мог в это время опускать свои вытаращенные, слезившиеся глаза.

- Мне кажется чудом, что после такой разгоряченной езды я вижу вас стоящей предо мною без нервного волнения, - продолжал он.

- И я также считаю это чудом, - прервала его молодая девушка, стоявшая до сих пор с нахмуренным лбом и очень равнодушно принимавшая сыпавшиеся на нее упреки, - однако, казалось бы, это не должно вас удивлять более, господин доктор, ибо вы видите меня такой ежедневно, уже полгода.

В это время где-то неподалеку раздался детский плач. При виде гувернантки бедная женщина с детьми скрылась в ближайшем кустарнике. Она предпринимала возможные усилия, унимая детей, чтобы их не заметила злая барыня. В эту минуту от нее вырвался ее младший мальчик. Он выскочил на дорогу и старался беспрестанным "ну, ну!" вывести из себя мисс Сару.

- Что это значит? Как ты сюда попал, мальчик? - спросила с удивлением госпожа фон Гербек.

В этот момент из-за кустарника выступила с озабоченным лицом мать мальчика.

- Женщина эта погорела! - объяснила Гизела.

- А, очень жаль, милая, - сказала гувернантка более мягким тоном... - Рука Господня тяготеет над вами, и к несчастью - вам это самим хорошо известно - это нельзя назвать незаслуженным испытанием... Вспомните только, как часто я вам говорила, что наказание Божие не замедлит; вы все живете в нечестии изо дня в день, и никогда у вас нет времени для молитвы... Ну, я не буду более говорить, вы и так довольно наказаны... Идите с Богом, я посмотрю, можно ли для вас что сделать.

- Куда она пойдет, госпожа фон Гербек? - спросила Гизела спокойно, хотя щеки ее слегка покраснели. - Вы слышали, что дом у этой женщины сгорел и потому она лишена всякого пристанища.

- Но, Боже мой, как я могу знать, куда она может идти? - возразила госпожа фон Гербек с нетерпением. - В селении немало домов.

- Но не для пяти бесприютных семейств, - проговорила молодая девушка - ее прекрасный, гибкий стан выпрямился, во всем облике чувствовалась власть. - Женщина останется в замке со своим мужем и детьми, - объявила она решительно, - и не только она одна, но сюда придет еще второе семейство... Поди сюда, малютка! - И взяв за руку ребенка, она была готова продолжать свой путь.

- Праведный Боже, какое сумасшествие!.. Я протестую! - вскричала госпожа фон Гербек и, вытянув руки, преградила дорогу в замок молодой девушке.

Испуганная этим движением, мисс Сара взвилась на дыбы и бросилась в сторону. Гувернантка с криком пустилась прочь, а за нею и доктор, но Гизела не выпустила из рук поводьев. Ее присутствие духа и ласковые, успокаивающие слова усмирили, наконец, испуганное животное.

Старик Браун, услышав, вероятно, крики госпожи фон Гербек, прибежал из замка. Гизела передала ему лошадь и, приказав послать к себе ключницу, немедленно вернулась к погорельцам.

Она пришла вовремя, ибо быстро пришедшая в себя госпожа фон Гербек с выговором указывала женщине на выход, а доктор с сердцем толкал туда же мальчика.

- Вы останетесь! - вскричала Гизела, хватая за руку женщину, хотевшую уже удалиться вместе с детьми.

Молодая девушка едва переводила дух и не только от усталости, но и от ожесточенности. Первый раз она испытывала глубокое негодование, внезапно овладевшее ею.

- Госпожа фон Гербек, чья это земля, на которой мы стоим? - спросила она, теряя спокойствие.

- О, милая графиня, я это с удовольствием вам разъясню!.. Мы стоим на земле старинных имперских графов Фельдерн!.. Там, под той крышей, не раз в качестве гостей находили себе ночлег коронованные особы; но никогда людям темного происхождения не было там места... Графы Фельдерн никогда не допускали себя до обращения с простым народом - они издавна были грозой докучливых и бесстыдных... И теперь эта священная земля будет опошлена?.. Никогда и никогда!.. До тех пор, пока язык мой будет двигаться, я не перестану протестовать!.. Милейшая графиня, уже не говоря о примере, который вам оставили ваши сиятельные предки, - подумайте ради вашего собственного интереса, какое к вам будет уважение...

- Мне не нужно такого уважения, какое разумеете вы, - я хочу любви.

Гувернантка насмешливо улыбнулась.

- Любви, любви? От этих-то? - вскричала она, переходя в дерзость и указывая на семейство поденщика. - Бесценная мысль!.. Если бы ее слышала бабушка!

- Она ее слышала, - произнесла Гизела спокойно. - С тех пор, как я себя помню, вы уверяли меня беспрестанно, что дух моей бабушки не покидает меня - она управляет моими делами и поступками. В эту минуту она должна быть довольна мной.

- Вы думаете?.. Вы жестоко заблуждаетесь... Для величественной графини Фельдерн этот класс людей не существовал, и если когда и приближались к ней подобные нахалы, я была свидетельницей, я слышала, как она угрожала затравить собаками "эту сволочь".

- Да, да, покойная графиня недолго раздумывала в подобных случаях, - подтвердил доктор. - У нее было чрезвычайно развитое аристократическое чувство!

Гизела побледнела как смерть... Эти люди безжалостно втаптывали в грязь ее святыню, защищая ее в то же время с самым горячим рвением.

... Она также знала, что бабушка ее находилась на недоступной высоте, от которой веяло таким холодом на ее детское любящее сердце, но она никогда не сомневалась, что эта сдержанность происходила от строгости нравов и возвышенности гордой женской души. И вот это обожаемое существо называют бесчеловечным!

Госпожа фон Гербек сильно ошибалась, надеясь, что все пойдет прежним порядком, - она сама неосторожно разрушила очарование, под которым находилась эта юная душа.

Карие глаза девушки потухли, но в то же время с глубокой строгостью смотрели в лицо гувернантки.

- Госпожа фон Гербек, вы сейчас сказали, что пожар в селении есть наказание неба, - сказала она, - А этот дом еще стоит, - она указала на замок, - дом, в котором целое столетие скрывалась такая ужасная ложь... Бог не того хочет, что вы говорите, - он не наказать хочет, а благословлять: жалкие хижины должны сгореть, с тем чтобы бедному, угнетенному люду стало лучше!

Ключница поспешно пришла из замка.

- Отоприте сейчас же комнаты нижнего этажа левого корпуса! - приказала Гизела.

- Боже мой, ваше сиятельство, вы хотите, несмотря на все протесты с нашей стороны, поступить по-своему? - вскричал доктор; достойный посредник между жизнью и смертью внутренне дрожал от гнева, владея, однако, собой, между тем как гувернантка в безмолвном негодовании судорожно теребила носовой платок.

- Так послушайтесь по крайней мере разумного совета! - упрашивал он молодую девушку. - Устройте этих людей не в самом замке - это никоим образом не возможно... Я предлагаю вам павильон - он вместителен.

- Вы, верно, забыли, - возразила ему с досадой Гизела, - как вы еще вчера отказались провести в нем несколько минут, потому что его сырой воздух мог вызвать у вас ревматизм? Вы сказали, что это помещение в высшей степени нездоровое.

- Да, по стенам течет вода, - подтверждала ключница, не обращая внимания на змеиный взгляд доктора. - Вся мебель покрыта толстой плесенью.

Не произнося более ни единого слова, молодая графиня отвернулась от этих двух людей, гнусные души которых предстали пред ней во всей своей ничтожности.

- Пойдемте, добрая женщина, вы будете иметь солнечную комнату для своего больного ребенка, - обратилась она к бедной женщине, которая, дрожа всем телом, стояла возле нее.

Взяв за руки обоих детей, испуганно цеплявшихся за юбку матери, Гизела пошла с ними к замку.

Ключница побежала вперед.

- Госпожа Курц, я советую вам, желая добра, подождать специального приказания его превосходительства, - вскричала ей вслед гувернантка задыхающимся голосом.

Однако смелая женщина не обратила внимания на это предостережение - довольно похозяйничала брюзгливая старуха, и давно уже пришла пора, чтобы настоящая госпожа Грейнсфельда взяла в свои руки управление.

- Боже, Боже, какие сцены меня ожидают! - стонала гувернантка, хватая себя за голову. - Он снова будет говорить: вы состарились, госпожа фон Гербек!.. При одной мысли об этом дерзком голосе меня кидает в дрожь, я готова провалиться сквозь землю!.. Да и на вашу долю достанется, доктор, будьте уверены!

Советник медицины ни сказал на это ни слова. Он поднес к тонким губам превосходной работы набалдашник своей трости и начал насвистывать, а это всегда означало, что он "чрезвычайно расстроен".

Глава 24

- Все по-прежнему, мой милый Флери! - вдруг раздалось за купой деревьев, растущих перед входом в главную аллею, ведущую к замку...

Свист смолк, и трость выпала из рук доктора.

- Все по-прежнему, - продолжал голос, - и если теперь молодая графиня Штурм показалась бы там на балконе, тогда невольно пришла бы мне мысль, что последние пятнадцать лет были не более, как сон.

Советник медицины тихохонько поднял свою трость, быстро смахнул пыль с воротника, пощупал затылок, на месте ли жидкие остатки его белобрысых волос, искусно разделенных пробором, и стал радом с госпожой фон Гербек, которая, едва дыша от волнения и недоумения, оставалась на краю дороги, по которой должен был пройти князь.

Через несколько мгновений действительно показалась невзрачная фигура его светлости и князь остановился перед воспитательницей и эскулапом, согнувшимся чуть не до земли.

- А, смотрите - старая знакомая! - сказал князь очень милостиво и протянул кончики своих тонких пальцев раскрасневшейся гувернантке. - До конца претерпевшая отшельница!.. Бедная женщина! Сколько жертв должны вы были принести!.. Но это должно кончиться - с этих пор мы часто будем вас видеть в А.

При этих словах скромно опущенные ресницы госпожи фон Гербек приподнялись с выражением радости и вместе с тем боязни и испуга, масляные глазки боязливо поглядывали на министра, лицо которого было холодно и бесстрастно. Маленькая толстуха снова почувствовала желание провалиться сквозь землю.

- Вы были сильно напуганы, - продолжал далее князь - пожар мог принять опасные размеры, но успокойтесь, опасности более не существует. Я только что оттуда.

- Ах, ваша светлость, все это было бы ничего, если бы не ужасный поступок маленькой графини!.. Ваше превосходительство, я не виновата!.. - обратилась она умоляющим голосом к министру.

- Оставьте это теперь! - сказал он с нетерпеливым движением руки. - Где графиня?

- Здесь, папа.

Молодая девушка показалась из боковой аллеи.

За эти дни, проведенные вне замка, она очень переменилась, в ней и следа не осталось ее прежней детской уступчивости; теперь все говорило о том, что она полная владелица замка.

Министр хотел взять ее за руку, чтобы по всей форме представить падчерицу его светлости, но она, казалось, не поняла его намерения, и его превосходительство удовольствовался лишь одним движением руки. Слова "моя дочь!" прозвучали так нежно в его устах, как будто бы между ним и знатной сиротой существовала в эту минуту самая тесная дружба, Гизела поклонилась с непринужденной грацией. Госпожа фон Гербек с невыразимой боязнью следила за этим поклоном - он был "далеко-далеко на так низок, как бы следовало"! Однако черты князя не потеряли при этом своего сердечного благодушия и оживленной радости.

- Милая графиня, вы и не подозреваете, сколько чудных воспоминаний пробуждает во мне ваше появление! - сказал он почти с волнением, - Ваша бабушка, графиня Фельдерн, которой вы живой портрет, когда-то, хотя и на очень короткое время, была душой моего двора. Мы все никогда не забудем времени, когда эта блестящая натура выказывала себя с совершенно новой стороны; тогда никому в голову не приходило, что всякая человеческая жизнь имеет свои тайные стороны... Графиня Фельдерн была для нас благодетельной феей.

"Которая травила собаками своих крестьян, когда они обращались к ней с просьбами", - подумала Гизела, и сердце ее болезненно сжалось.

Какое счастье и гордость еще четверть часа тому назад доставил бы ей энтузиазм князя, теперь же лестное воспоминание казалось ей каким-то резким сарказмом.

У нее не нашлось ни единого слова в ответ на это милостивое обращение. Молчание это было истолковано его светлостью как "обворожительная застенчивость выросшего в уединении ребенка". Он помог ей преодолеть это кажущееся смущение, предложив руку и усадив девушку на одну из чугунных скамеек, которые группой расположены были под густой тенью старых лип, у входа в сад.

- Этот раз я откажу себе в удовольствии посетить замок, - сказал он. - Мы не должны заставлять дам ждать нас к обеду в Аренсберге... Но здесь я отдохну под этой липой... Знаете ли, барон, на этом самом месте мы большей частью сиживали, наслаждаясь итальянскими ночами, которые таким образом умела устраивать графиня... Замок лежал в каком-то волшебном освещении, - сад, оживленный молодостью и красотой, плавал в море света и благоухания - что за упоительное время это было!.. И все это миновало!

С этого места действительно виден был и величественный замок, и превосходно разбитый сад во всей их прелести. Но далее, за бронзовой решеткой, расстилалась долина, а над ней сгустившиеся облака дыма, скрывавшие очертание гор, поросших лесом.

Гизела никак не могла понять, как этот старый господин, сидевший с ней рядом, мог так всецело отдаваться мертвому прошлому, когда действительность могла сделаться столь опасной для всего селения.

Из деревни в это время показались некоторые члены свиты.

Госпожа фон Гербек поспешила в замок, чтобы распорядиться об угощении. За первым же кустом, который мог ее скрыть, она в отчаянии подняла руки к небу: лицо министра предвещало ей нечто ужасное; никогда еще черты дипломата не выражали столько гнева и сдержанной ярости.

В то время, как его превосходительство поднялся, чтобы представить кавалеров своей падчерице, среди пламени послышался глухой треск, а за ним резкие крики.

Князь поднялся навстречу пришедшим.

- Последний охваченный пламенем дом разрушен, ваша светлость. При этом не произошло никакого несчастья, - успокаивал один из придворных.

- Идите и узнайте, что случилось! - приказал князь, и они припустились со всех ног, как бы гонимые ветром.

Почти вслед за этим на повороте верхней улицы селения показался человек. Это был грейнсфельдский школьный учитель, бежавший по направлению к замку, вблизи которого он жил.

- Что там делается, господин Вельнер? - спросила его госпожа фон Гербек, выходя их ворот.

- Дом Никеля обрушился и погреб под собой антихриста, - отвечал учитель почти торжественно, с выражением дикого фанатизма. - Насколько я мог видеть, американцу из Лесного дома уже не встать... Да, сударыня, Господь творит там суд в своем справедливом гневе. Все погоревшие спасли своих коз, только ткачева коза сгорела, - он также подписал прошение о том, чтобы нейнфельдский пастор был оставлен при своей должности.

- Глупый пустомеля! - раздался презрительный голос министра.

Он и советник медицины были единственными, кто дождался конца рассказа, кроме гувернантки.

Князь, бледный, шел по улице, впереди него бежала Гизела... Крик отчаяния готов был сорваться с ее губ, но они оставались безмолвны - горло ее судорожно сжалось, но ноги продолжали двигаться.

Зачем она туда спешила?.. Разрыть развалины, похоронившие под собой этого человека, своим собственным телом потушить пламя, готовое его охватить... Умереть, задохнуться под грудой развалин и раскаленного пепла суждено этому благородному человеку, этой энергии и могучей воле, этой жизни, столь нежно любимой, лелеять которую она желала бы всеми силами своей души!

Столб черного, густого дыма, как громадная смрадная свеча, поднимался к небу. При этой картине Гизела почувствовала, что ноги ее отказываются ей служить, какое-то облако заволокло ей глаза, она пошатнулась и механически охватила руками ближайшее дерево!

- Бедное дитя! - вскричал князь, подбегая к ней. - Зачем вы сюда пришли? Заклинаю вас - уйдите отсюда!

Она отрицательно покачала головой. Его светлость с беспомощным видом огляделся вокруг. Придворные, остановившиеся с ним сначала у ворот, скрылись в селении. В эту минуту голоса их снова достигли его слуха, - послышались радостные восклицания, за ними оживленный говор, наконец и сами они показались на дороге. За ними из-за угла улицы, окруженный другими придворными, вышел португалец.

- Боже мой, наконец-то и вы! - вскричал с радостным удивлением князь. - Как вы нас напугали!

Вскоре Оливейра предстал перед князем и молодой девушкой, которая, едва переводя дыхание, стояла, охватив дерево... Человек этот не был камнем - жизнь живой струей билась в его сердце, которое в эту минуту повелительно требовало своих прав.

... Он слишком хорошо знал, что заставило потухнуть эти глаза; он читал в скорбной улыбке, скользившей на этих побледневших устах, все терзания последних минут. Прошедшее и будущее, планы и намерения, мир и жизнь потеряли вдруг свое значение для этого человека, он видел только бледное девичье лицо.

Он отнял от дерева ее нежные руки, охватил ее гибкий стан так просто и вместе с такой неподдельной задушевностью, как будто бы он поддерживал здесь существо, охранять которое он имел полное право перед лицом всего общества. Он не сказал ни слова в то время, как князь и его свита рассыпались в соболезнованиях. Никому не бросилось в глаза странное положение, в котором находились молодые люди. Эта богатырская фигура более чем кто-либо призвана была к тому, чтобы служить опорой слабым, - очень возможно, что явилась бы необходимость снести на руках лишившуюся чувств даму в замок. Между молодыми людьми, всякому было известно, лежала целая пропасть - они совершенно были чужды друг другу, они даже не были представлены... "Honni soit wui mal y pense".

Тем временем подошли министр, госпожа фон Гербек и доктор и, немея от изумления, остановились перед группой.

- Мнимо умерший, благодарение Богу, воскрес, - сказал князь. - Но у нас здесь другая неприятность - бедняжке графине дурно.

Доктор взял руку молодой девушки и стал щупать пульс.

- Снимите тяжесть с моего сердца, доктор, - попросил его светлость. - Не правда ли, все это следствие сильного испуга и немедленно пройдет?

Советник медицины согнул спину, изобразив точно не вполне раскрытый перочинный нож; его светлость удостоил в первый раз обратиться к нему с речью.

- Надеюсь, ваша светлость, хотя при странных припадках ее сиятельства никогда с определительностью невозможно предсказать продолжительность приступа... Я должен сознаться, что мне чрезвычайно прискорбно, что этот несчастный случай может замедлить возможное выздоровление моей пациентки.

Кровь снова заиграла на щеках и губах молодой девушки. Она была возмущена двусмысленными словами доктора, который и эту ее невольную слабость сумел приплести к ее прежним страданиям. Зачем вечно навязывали ей эту ненавистную болезнь? И, в добавок, при этих господах, с любопытством смотревших на нее.

- Благодарю вас, - сказала она тихим, задушевным голосом португальцу. - Я хочу попытаться дойти одна.

Он медленно отошел от нее, и она, шатаясь, сделала несколько шагов. Госпожа фон Гербек хотела предложить ей руку, но она отказалась от ее услуг. Гордость, негодование, а также благодарное чувство, вызванное в ней его присутствием, помогли ей быстро победить свою мгновенную слабость.

Князь бросил торжествующий взгляд на доктора, когда движения ее с каждым шагом приобретали все более и более уверенности и гибкости, а когда Гизела благополучно достигла сада, он, весело вздохнув, снова сел на скамью под липами, посадив рядом с собой молодую девушку.

- Вот вам случай определить продолжительность припадка, господин советник, - сказал он, очевидно в самом веселом настроении. - Карие глазки нашей графини блестят по-прежнему, а завтра я разобью в прах и остальные ваши опасения... Ну, скажите теперь, ради Бога, мой милейший Оливейра, каким образом могло случиться, что о вас нам принесли такое нелепое известие?

Один португалец не последовал примеру князя, он продолжал стоять, прислонясь к дереву. Этот странный человек постоянно вел себя так, как будто бы намерен был выступать против этого избранного общества.

- Вероятно, принесший это известие нашел очень пикантным подобный драматический конец, - возразил он с легким оттенком насмешки, на минуту осветившей его строгое и суровое лицо. - Он не дождался, пока рассеются завесы дыма и копоти, и, таким образом, я сочтен был умершим героем пьесы.

Все засмеялись.

- Как мне рассказывали, - начал один из господ, которому португалец, как казалось, не имел ни малейшего желания сообщать хода дела, - хозяин последнего сгоревшего дома вернулся из А, именно в тот самый момент, когда крыша готова была обрушиться. Он, как сумасшедший, бросился к двери, чтобы что-нибудь еще спасти, а господин фон Оливейра нашел нужным его остановить; но человека этого, сильного как медведь, трудно было оттащить от дверей его жилища, и таким образом началась борьба; среди дыма и пламени оба борющихся упали, и несколько минут все окружающие думали, что они погребены под рухнувшей в это время крышей. Человек этот, ваша светлость, хотел спасти свой капитал, скрытый в потаенном месте дома и состоящий из десяти талеров.

Все опять засмеялись; начался общий оживленный разговор. Старик Браун стал подавать мороженое.

В это время португалец отошел от дерева и остановился у входа в сад, - от поднесенного ему угощения он отказался.

Гизела подошла к нему и, взяв с подноса Брауна мороженое, стала вторично угощать португальца.

- Отчего вы не хотите остаться под липами? - спросила она его.

- Взгляните на меня и скажите - могу ли я в подобном виде приблизиться к этому изящному обществу! - возразил он иронически, указывая на свой сюртук, покрытый густым слоем пепла и сажи, - Я, напротив, хочу воспользоваться моментом и уйти незаметным образом.

Она с умоляющим видом подняла на его него свои карие глаза.

- Ну, так отведайте, по крайней мере прохладительного! Я горжусь тем, что могу что-либо предложить вам в своем доме.

Португалец горько усмехнулся.

- Разве вы забыли, что я ваш противник и стою с оружием в руках?.. Принимая ваше гостеприимство, я должен сложить оружие.

Хотя это и сказано было в виде шутки, но тем не менее в тоне и улыбке проглядывала горечь.

- Господин фон Оливейра совершенно прав, отказываясь от мороженого, - сказал, проходя, министр, - он пришел очень разгоряченный с пожара. И ты не должна с такой экзальтацией относиться к твоим обязанностям как хозяйки дома, дитя мое!

И с мрачным взглядом он взял у нее блюдце и отдал подошедшему лакею.

- Кроме того, я сейчас только что слышал в деревне, что ты сегодня приняла на себя роль святой ландграфини Елизаветы... Замок Грейнсфельд превращен в пристанище для бесприютных и нищих!

- О, оставьте юности ее идеалы! - вскричал князь, поднимаясь. - Мой милый барон Флери, нам очень хорошо известно, как редко они сохраняются в старости!.. Заботьтесь хорошенько о тех, которым вы покровительствуете, моя милейшая маленькая графиня, - я также, со своей стороны, принесу свою лепту... Ну, а теперь, прежде чем удалиться отсюда, я хочу просить вас об одном... Послезавтра я возвращаюсь в А., но прежде я хочу доставить себе маленькое удовольствие, устроить завтра небольшой праздник в лесу - желаете ли вы быть моей гостьей?

- Да, ваша светлость, желаю от всего сердца, - отвечала она, не колеблясь.

- Но этим еще не ограничиваются мои желания, - продолжал князь, улыбаясь. - Я вижу, что я должен прийти на помощь вашему слишком заботливому и нежному папа, - он, как видно, желает еще год продлить ваше уединение из боязни возвращения вашей болезни, - болезни, не имеющей никакого основания. Поэтому я назначаю представление ваше ко двору на будущей неделе безотлагательно, и заранее радуюсь, как ребенок, изумлению княгини, когда она вдруг увидит перед собой восставшую графиню Фельдерн.

Министр спокойно и молча выслушал эти слова. Веки его были опущены, ни один мускул не шевельнулся на мраморном лице.

- Беру смелость заявить вашей светлости, что это всемилостивое решение пугает меня чрезвычайно! - вдруг заговорил советник медицины. - Моя священная обязанность, как врача...

- А, ба! Господин советник медицины, - перебил его светлость, и маленькие серые глазки сверкнули довольно немилостиво. - Мне кажется, вы переступаете границу своих обязанностей.. Я отчасти сержусь на вас, что вы не хотите успокоить его превосходительство!

Советник медицины опешил и вдруг притих в глубочайшем сокрушении. Княжеская немилость! Боже избави!..

Госпожа фон Гербек просто оцепенела от этого поражения. Сначала она была готова дать отпор, подметив взгляд на лице его превосходительства, - но это длилось лишь одну минуту, и у нее хватило мужества лишь на то, чтобы проговорить:

- Я только одно могу сказать, ваша светлость: у графини нет ни одного туалета.

- Оставьте это! - перебил министр мрачно. - Его светлость приказывает, и этого достаточно, чтобы оставить в стороне всякие рассуждения... О туалете позаботится баронесса.

Гизела встрепенулась.

- Нет, пап, благодарю! - вскричала она взволнованно. - Ваша светлость, - обратилась она со своей милой улыбкой к князю, - могу я явиться в белом кисейном платье?

- Понятно! Приезжайте так, как вы теперь стоите передо мной! Мы ведь не при дворе в А... И так. aurevoir!

Экипажи в это время остановились перед воротами, там же была и лошадь португальца.

Через несколько минут сад грейнсфельдского замка затих в прежнем безмолвии. Гизела долго еще оставалась под липами и следила за облаком пыли, поднятом уезжавшими.

Душа ее была полна блаженства и страдания... Никогда она не забудет того взгляда, с которым он притянул ее к своей груди... И все же он хочет поднять против нее оружие!

Между тем госпожа фон Гербек, как сумасшедшая, бегала по замку; все ее платья, к ее ужасному отчаянию, были слишком старомодны. Ко всему этому в воздухе чувствовалось приближение бури, которая неминуемо должна была разразиться над ее головой... Лицо министра никогда не наводило на нее такого ужаса.

Глава 25

Было семь часов вечера, когда экипаж молодой графини Штурм показался в аллеях аренсбергского сада. Праздник в лесу должен был начаться после восьми часов, но госпожа фон Гербек получила несколько собственноручных строк от его превосходительства, которыми она приглашалась привести графиню часом раньше.

Строки эти, о которых Гизела ничего не знала, были освежающей росой для лихорадочного настроения гувернантки; они были написаны в прежнем доверчивом тоне и выражали уверенность, что теперь более, чем когда-либо, ее разумный надзор будет полезен своенравной девушке. Записка эта перенесла ее на седьмое небо.

Его превосходительство, стало быть, не обвиняет ее в самовольном поступке безрассудной падчерицы. Требовалось прежде всего повести дела так, чтобы как можно менее выставить напоказ беспечное воспитание молодой девушки, - эту миссию доверительно возлагали на ее плечи...

Очевидно, призвание ее - сопровождать молодую графиню ко двору! Наконец, после столь долгих лет изгнания, она снова будет дышать придворной атмосферой! Какая восхитительная перспектива!

Конечно, некоторая тень падала еще на обетованную землю - это была неподатливость и так называемая нечувствительность ее воспитанницы... Гизела, с таким достоинством и так беззаботно погруженная в свои мысли, сидела рядом с ней в своем простеньком платье, так что ожесточенная гувернантка была совершенно вправе сказать, что молодая девушка думала о чем угодно, но отнюдь не о той важной минуте, которая ей предстояла... Госпожа фон Гербек помышляла о своем собственном первом появлении среди придворного круга, а также о разных молодых дамах, которые ее заметили при ее дебюте, - какой лихорадочный румянец пылал тогда на ее щеках, сколько тревоги было в ее сердце, как застенчиво опускала она глаза! Сознательное спокойствие и уверенность Гизелы возмущали ее как нельзя более.

Экипаж катился по саду... Чтобы выразить всю свою милость и доверие министру и дать заметить это каждому, князь пригласил на праздник все наиотборное общество А. Праздник этот должен был стать предметом разговора по всей стране.

Госпожа фон Гербек была вне себя от радости, увидав пред собой оживленный сад; она даже забыла о своих горестях. Изящные наряды дам пестрели среди аллей и боскетов; мужчины, расположившись группами около оранжерей, курили и болтали, стараясь как-нибудь сократить время до начала праздника. Где бы ни проезжала коляска, все взоры с каким-то недоумением останавливались на сурово-равнодушном лице белокурой красавицы, а затем скользили и по округлым формам маленькой толстушки. Мужчины высоко приподымали шляпы, дамы махали платками, приветливо кланяясь, - это было триумфальное шествие для госпожи фон Гербек - "добрые старые знакомые", очевидно, радовались встрече с ней.

Согласно полученным инструкциям, она повела молодую графиню в собственные комнаты министра и его супруги.

После шумной суеты, оглашавшей Белый замок, дамы были странно поражены мертвенной тишиной, которая окружила их, когда они стали подходить к кабинету. Ни луч солнца, ни малейшее дуновение ветерка не проникало в комнату сквозь наглухо спущенные темно-синие шторы. Сердце Гизелы сжалось в этой тяжелой, душной атмосфере.

Вот за этой дверью ждет человек, с которым ей предстоит столь тяжелое свидание. В их отношениях произошла страшная перемена - девушка стала в открытую оппозицию и знала, какая ее ожидает сцена. И хотя она и не думала отступать и решилась во что бы то ни стало отстоять свое достоинство, но ее девственная душа невольно содрогалась при одной мысли о том, что ей придется остаться с глазу на глаз с отчимом.

Она хотела проскользнуть мимо роковой двери, но, видно, не миновать ей было этого испытания.

Дверь распахнулась, и на пороге показался министр.

Бледный свет, проникавший сквозь синие занавески, придавал его безжизненному лицу еще более отталкивающее выражение. Он не сказал ни слова привета - словно боялся услышать звук человеческого голоса; тихо, но решительно взял молодую девушку за руку и повлек ее через порог своего кабинета; рука его была холодна, как лед. Гизела содрогнулась, точно на нее вдруг повеяло могильным холодом.

Он сделал знак удивленной гувернантке, что она ему не нужна, и закрыл за собой дверь.

Вступая в небольшую наглухо занавешенную комнату, Гизела подумала, что она задохнется, а министр еще закрыл единственное полузатворенное окно, и в воздухе остался только одуряющий запах духов, которые всегда и в избытке употреблял министр. Гизела ненавидела этот запах.

Пока он тщательно запирал окно, Гизела безмолвно остановилась у самого порога, бессознательно ухватившись за ручку двери, точно ей нужно было обеспечить себе возможность отступления. В этой комнате, которую она ненавидела, с тех пор как помнила себя, был только один предмет, на котором взор ее мог остановиться с любовью, - то был портрет ее покойной матери, висевший над письменным столом министра. Из широкой золотой рамы в полумраке, разлитом по комнате, выделялся светлый образ молодой девушки с золотистыми кудрями. Большие голубые глаза ее смотрели так приветливо и доверчиво на мир Божий, точно она ждала, что путь ее жизни будет усыпан такими же цветами, как те, которые она держала в своих тонких, прекрасных руках.

- Гизела, милое дитя, мне нужно с тобой поговорить, - сказал министр, подходя к ней.

Тон его голоса был мягок, исполнен грусти и даже нежен. Этот зловещий тон был хорошо знаком Гизеле, она всегда слышала его, когда бывала больна и несчастна, когда доктор стоял у ее изголовья, пожимая плечами и глубокомысленно покачивая головой, а госпожа фон Гербек в отчаянии ломала руки, - и теперь он только усилил давящее впечатление, вызванное в ней настоящим ее положением.

Вероятно, все это очень ярко отпечаталось на ее лице, потому что министр, нахмурившись, остановил на ней свой холодный, суровый взгляд.

- Только без сумасбродств, Гизела, - сказал он с грозной торжественностью. - Я взываю теперь к твоему рассудку, к твоей решительности, а больше всего к твоему сердцу... Через полчаса ты будешь знать, что твоим безрассудствам пришел конец. Движением руки он пригласил ее сесть в кресло. Но в эту минуту приподнялась портьера боковой двери, и прекрасная мачеха, словно окутанная облаком розового газа, появилась на пороге. Черные глаза ее сверкали, лихорадочный румянец пылал на ее щеках.

Она медленно подошла к молодой девушке и окинула ее таким злобным взглядом, что та содрогнулась.

- А! Так вот она, моя красотка! - сказала она хрипло. - Ты настояла на своем!.. И на будущей неделе произойдет официальное представление ко двору!.. Княгиня будет счастлива видеть около себя отпрыска знаменитого рода!

Министр вскочил, как ужаленный. Солнечный свет, проникавший в полутемную комнату через отворенную дверь, окружил баронессу точно ореолом, но этот самый свет озарял и лицо ее супруга, на котором ясно выражались гнев и испуг.

- Ютта, не увлекайся! - процедил он сквозь зубы. - Ты знаешь, что я в своем кабинете совсем другой человек, чем в твоем салоне. К тому же я с самого начала нашего брака запретил тебе входить сюда без приглашения.

Суровый взгляд его остановился на роскошном туалете строптивой женщины.

- Впрочем, позволь полюбопытствовать, почему ты так рано облеклась в костюм? - сказал он несколько изменившимся тоном. - Неужели хозяйка вовсе не нужна в доме, переполненном гостями?

- Я сегодня не хозяйка дома, а гостья князя, милостивый государь; графиня Шлизерн занимает место хозяйки, - ответила она резким тоном. - Я оделась так рано потому, что туалет мой требует много времени, а мадемуазель Сесиль ужасно неповоротлива.

Она презрительно повернулась спиной к Гизеле и обеими руками откинула назад усеянное серебристыми блестками покрывало, спадавшее с ее головы, В этом идеальном наряде ее несравненная красота выступала еще ярче обыкновенного, но красота эта, по-видимому, не оказывала обычного действия на супруга. Его брови сдвинулись еще больше, он злобно закрыл глаза рукой, точно его что-то ослепило, И действительно, можно было ослепнуть от неисчислимых бриллиантов, которыми были усыпаны ее платье, шея и голова.

- Не прикажешь ли принять этот туалет за костюм цыганки, роль которой ты должна была изображать сегодня? - спросил он, не без примеси едкой иронии указывая на платье жены.

- Роль цыганки я передала госпоже Зонтгейм, ваше превосходительство, я же предпочла быть сегодня Титанией, - ответила она дерзко.

- И неужели для этого необходима такая роскошь бриллиантов? - сказал он раздраженным тоном. - Ты знаешь, как мне ненавистна подобная выставка драгоценных камней...

- Только с самого недавнего времени, друг мой, - прервала она его, - и я напрасно ломаю себе голову, что могло произвести в тебе такую перемену... Теперь ты презираешь те самые бриллианты, блеск которых прежде казался тебе необходимой принадлежностью твоей супруги при каждом ее появлении в обществе... Впрочем, твой вкус мог измениться, но мне до этот дела нет! Я люблю эти камни, люблю их до обожания! И я буду украшать себя ими, пока волосы мои черны, пока глаза мои блестят, пока я не умру!.. Эти бриллианты мои, я буду защищать свою собственность, даже если бы и пришлось пустить в ход ногти и зубы!

Как сверкнули при этом из-под вздернутой губы маленькие, белые зубы очаровательной Титании!

- До свидания в лесу, прекрасная графиня Фельдерн, - воскликнула она с безумным смехом и вдруг как вихрь выбежала из комнаты.

Министр смотрел ей вслед, пока не исчезли за дверью последние складки ее газового платья и пока не замолк в отдалении легкий стук ее маленьких каблуков. Тогда он запер дверь, но портьеры не опустил - за портьерой удобно скрываться непрошеному слушателю.

- Мама очень раздражена, - сказал он спокойным голосом, обращаясь к Гизеле, которая все еще стояла, не переводя дух, точно окаменев, - Одна мысль, что один из твоих припадков мог бы нарушить праздник, приводит ее в ужас. К тому же она боится, что твое незнание света и жизни может поставить нас в затруднительное положение при твоем неожиданном, ничем не подготовленном представлении ко двору. Она, бедняжка, и не подозревает, что этому представлению никогда не бывать... И я даже не могу успокоить ее на этот счет, так как она должна узнать это из твоих уст, дитя мое!

Он взял ее за руку - его холодные пальцы дрожали, и когда молодая девушка в недоумении посмотрела ему в лицо, взгляд его скользнул в сторону. Он повел ее к дивану и пригласил сесть рядом с собой. Но потом снова встал, приотворил дверь и удостоверился, не было ли кого в смежной комнате.

- Я должен сообщить тебе тайну, - вполголоса сказал он, - тайну, которую, кроме нас обоих, не должен знать никто... Бедное дитя! Я надеялся, что тебе можно будет пользоваться еще хоть годом полной свободы, но ты сама виновата в том, что случилось... Твоя необдуманная поездка верхом привела к ужасному перевороту в твоей жизни, и я принужден высказать тайну, которую я всей душой желал бы унести с собой в могилу.

Это вступление, таинственное и темное, как ночь, навеяло страшный холод на неопытную душу восемнадцатилетней девушки. Тем не менее ни один мускул ее бледного лица не дрогнул.

Она сидела неподвижно, еле переводя дух, и недоверчиво смотрела отчиму прямо в лицо; она перестала верить этому вкрадчивому, грустному голосу с тех пор, как узнала, как язвительно и жестоко при случае мог звучать этот самый голос.

Он указал на портрет ее матери. Теперь глаза ее уже привыкли к полумраку комнаты, и она отчетливо различала контуры всех предметов. Ей казалось, что ласковые глаза улыбаются ей с полотна и что рука ее подымает цветы для того, чтобы усыпать ими путь своей осиротелой дочери, - Ты была еще очень молода, когда она умерла, ты вовсе не знала ее, - продолжал он мягким голосом. - Вот почему, воспитывая тебя, мы упоминали больше о бабушке, чем о ней... Она была ангел по доброте и голубка по кротости... Я очень любил ее.

Недоверчивая улыбка промелькнула на лице молодой девушки, - он скоро забыл "ангела" ради того демона, который только что выбежал из комнаты. Этот портрет висел, всеми забытый, в комнате, в которую его превосходительство не входил иногда годами, тогда как сверкающие черные глаза его второй супруги взирали на него с портрета, висевшего над письменным столом его городской резиденции.

- До сих пор ее влияние не отразилось на твоей жизни, - продолжал он. - Но отныне ты пойдешь по пути, который она незадолго до смерти твердой рукой предначертала тебе. Документ, касающийся этого предмета, находится в А, и будет передан тебе, как только я вернусь в город.

Он остановился, как будто ожидая какого-нибудь восклицания или вопроса со стороны падчерицы. Но она упорно молчала и спокойно ожидала дальнейших сообщений.

Он вскочил с видимым нетерпением и несколько раз быстро прошелся по комнате.

- Тебе известно, что большая часть владений Фельдернов перешла к ним от принца Генриха? - спросил он резким тоном, неожиданно останавливаясь перед ней.

- Да, папа, - сказала она, наклонив голову.

- Но ты, вероятно, не знаешь, каким образом эти владения перешли в руки твоей бабушки?

- Никто мне об этом не говорил, но я предполагаю, что она их купила, - ответила она совершенно спокойно и простодушно.

Отвратительная улыбка искривила губы его превосходительства. Он быстро присел около нее, схватил ее тонкие руки, которые она держала на коленях, и приветливо притянул ее к себе.

- Иди сюда, дитя мое, - шептал он, - я должен сообщить тебе кое-что такое, что, вероятно, на время поразит твои чувства... Но я должен предупредить тебя, что подобные вещи случаются на каждом шагу, и что свет судит о них... очень снисходительно. Тебе уже восемнадцать лет - нельзя же оставаться навсегда ребенком и не понимать житейских отношений... Твоя бабушка была подругой принца...

- Я это знаю, и по всему, что я слышала, он должен был относиться к ней, как к святой...

- Было бы лучше, если бы ты смотрела на вещи с менее возвышенной точки зрения!

- О, папа! Не повторяй этих слов! - прервала она его умоляющим голосом. - Ведь я уже узнала вчера, что у нее не было сердца.

- Не было сердца? - он улыбнулся, и лицо его приняло отвратительное выражение. - Не было сердца? - повторил он. - Как понять твои слова, дитя мое?

- Она не была добра к несчастным, она хотела натравить собак на бедных, просивших ее помощи.

Министр снова вскочил с места, но на этот раз в порыве сильного гнева. Он топнул ногой, и с его губ, казалось, хотело сорваться проклятье.

- Кто наговорил тебе все эти пустяки? - сказал он злобно.

Он вдруг увидел, что находится еще дальше от цели, чем с самого начала; он увидел, что эту детски чистую душу нелегко загрязнить пошлой житейской правдой и неразборчивым миросозерцанием света.

- Хорошо же, - сказал он после некоторого молчания, садясь около нее, - если это тебе так нравится, то скажем, что бабушка была святыней принца, который любил ее так нежно, что однажды составил духовную, по которой делал своей наследницей графиню Фельдерн, и совершенно отказывался от своих родственников.

Лицо молодой девушки вдруг оживилось.

- Она, конечно, протестовала всеми силами против такой несправедливости, - прервала она его, задыхаясь от волнения, но с полной уверенностью.

- О, ребенок! Нет, дело было совсем иного свойства... Я, впрочем, должен предупредить тебя, что весь свет разразился бы гомерическим смехом, если б твоя бабушка вздумала действовать в твоем духе... Против получения полумиллиона не так-то скоро протестуют, душа моя!.. И в том отношении, что бабушка приняла предлагаемое ей наследство, она совершенно права.. Не прав был он, принц!.. Но теперь нам придется коснуться одного пункта, которого и я не могу извинить.

- Но, папа, я лучше готова умереть, чем касаться этого пункта! - проговорила девушка жалобным голосом.

Лицо ее покрылось смертной бледностью, губы дрожали и голова ее опустилась на подушку дивана.

- Дорогое дитя мое, умирать не так легко, как тебе кажется... Ты будешь жить, даже если и выслушаешь рассказ мой об этом темном пункте, и если послушаешь моего совета, то тебе представляется возможность скоро предать его забвению... Таким образом, завещание принца написано было уже несколько лет, и его отношение к твоей бабушке ничем не возмущалось до тех пор, пока его не расстроили злые сплетни - нередко случалось, что они совершенно расходились в ссоре друг на друга.. Так, в одну из таких минут, графиня Фельдерн давала в Грейнсфельде большой бал-маскарад - принца там не было... Вдруг среди ночи бабушке было объявлено, что принц Генрих умирает, - кто сообщил ей это известие, никому до сих пор неизвестно. Она оставляет бальную залу, бросается в экипаж и едет в Аренсберг - мать твоя, в то время семнадцатилетняя девушка, которую принц любил, как отец, сопровождает ее...

Он замолк на минуту.

Дипломат как бы колебался. Он взял флакон и поднес его к лицу молодой девушки, прислонившейся к подушке дивана.

При этом движении Гизела подняла голову и оттолкнула его руку.

- Мне не дурно - рассказывай далее, - проговорила она быстро, с необыкновенной энергией. - Не думаешь ли ты, что очень сладко чувствовать себя под пыткой!

Взгляд, полный страдания, метнули в его сторону ее карие глаза.

- Конец недолго рассказывать, мое дитя, - продолжал он глухим голосом. - Но я должен тебя просить настоятельно не терять головы - ты теперь похожа на помешанную... Ты должна подумать, где ты и что сегодня и у стен есть уши!.. Принц был при последнем издыхании, когда графиня Фельдерн, едва переводя дух, бросилась к его постели; но у него все еще оставалось настолько сознания, чтобы оттолкнуть ее, - он, должно быть, сильно был озлоблен против этой женщины... На столе лежало второе, только что оконченное завещание, подписанное умирающим, Цвейфлингеном и Эшенбахом, которые находились при принце; по завещанию этому все наследство переходило к княжескому семейству в А... Я сам в этот роковой час находился по дороге в город, чтобы призвать князя к постели умирающего для примирения... Принц умер с проклятием на устах против бабушки, а полчаса спустя по соглашению с Цвейфлингеном и Эшенбахом, новое, только что написанное завещание принца брошено было ею в камин - и она сделалась наследницей умершего.

Из груди девушки вырвался полукрик-полустон, и прежде чем министр в состоянии был помешать, Гизела вскочила, распахнула окно, отдернула жалюзи, так что лучи заходящего солнца разлились пурпуровым светом по стенам и паркету.

- Повтори мне при дневном свете, что бабушка моя была бесчестная женщина! - вскричала она, и ее нежный, мягкий голос оборвался рыданиями.

Как тигр бросился министр к девушке и оттащил ее от окна, зажав ей рот своими бледными, костлявыми пальцами.

- Сумасшедшая, ты умрешь, если сейчас же не замолчишь! - прошипел он сквозь зубы.

Он усадил ее на софу - закрыв лицо руками, она опустилась между подушками... Минуту он стоял перед ней молча, затем медленно подошел к окну и снова запер его. Ноги его неслышно ступали по ковру, который он только что попирал с такой яростью, и руки, которые с такой грубой силой только что трясли нежные плечи молодой девушки, теперь с безукоризненно аристократической мягкостью покоились на руке падчерицы.

- Дитя, дитя, в тебе скрыт демон, который в состоянии превратить в бешенство всякое мирное расположение духа, - произнес он, нежно отводя руки ее от лица. - Безрассудная!.. Под влиянием ужаса ты заставила язык мой произносить слова, которые совершенно чужды моему сердцу... Ты сильно встревожила меня, Гизела, - продолжал он строго. - Вся эта болтающая, смеющаяся толпа с лестью и медом на устах, наполняющая теперь замок, увидела бы себя оклеветанной и оскорбленной, если бы твой неожиданный крик достиг ее уха... Вся эта жалкая сволочь во прахе лежала перед блистательной графиней Фельдерн - и отличным образом употребляла свое время, пожирая богатства сиятельной красавицы. Но тем не менее в этом кругу все убеждены, - разговаривая, конечно, лишь шепотом об этом предмете, - что наследство Фельдернов незаконно.

- Люди правы - княжеское семейство обворовано самым обыкновенным образом! - сказала Гизела глухим, прерывающимся голосом.

- Совершенно верно, мое дитя, но ни одно человеческое ухо никогда не должно этого слышать. Мне очень хорошо известен твой резкий способ выражаться, я мужчина, в моей груди не чувствительное женское сердце, и с твоей бабушкой я не нахожусь в кровном родстве, но все же для меня как острый нож твои жестокие, хотя, быть может, и справедливые слова. Я никогда не позволил бы себе называть таким именем этот поступок.

Он остановился, Это едкое замечание не оставило никакого отпечатка на прекрасном бледном лице сидевшей с ним рядом девушки.

- Не думай, - продолжал он быстро, - что я этим хотел извинить совершенную не правду, вовсе нет. Напротив, я говорю: она должна быть искуплена!

- Она должна быть искуплена, - повторила молодая девушка, - и очень скоро!

Она хотела подняться, но министр удержал ее.

- Не будешь ли ты так добра сообщить мне, что намерена предпринять? - спросил он.

- Я иду к князю, - сказала она, стараясь освободиться от него.

- Та-ак - ты пойдешь к князю и скажешь: ваша светлость, я, внучка графини Фельдерн, обвиняю бабушку мою в обмане; она была бесчестная женщина, обокравшая княжеское семейство!.. Что мне за дело, что этим обвинением я накладываю клеймо на благороднейшее имя в стране и пятнаю честь целого ряда безупречных людей, которые охраняли ее как наидрагоценнейшее сокровище! Что мне за дело, что эта женщина была матерью моей матери и охраняла мое детство - я хочу лишь искупления, все равно свершаю ли я при этом вопиющую не правду, обвиняя мертвеца, который не может защищаться! ..Женщина эта давно лежит под землей, но навеки на памяти о ней должна лежать вся тяжесть ужасного обвинения, между тем как при жизни она, может быть, могла бы представить много оснований, смягчавших ее вину!.. Нет, мое дитя, - продолжал он с мягкостью после короткой паузы, тщетно стараясь разглядеть выражение лица девушки, - так быстро и необдуманно мы не должны развязывать узел, если не хотим взять на себя ответственности за тяжкий грех. Напротив, еще не один год должен пройти до тех пор, пока утаенное наследство не перейдет снова к законным наследникам. Затем настанет час принести жертву - жертва эта будет принесена не одной тобой, но также и мной, что сделаю я с радостью... Аренсберг, который приобрел я за тридцать тысяч талеров, принадлежит также к этому наследству - я передам его по завещанию княжеской фамилии, выговорив достаточный капитал для мамы, - ты видишь, что и мы также присуждены страдать ради имени Фельдерн и памяти твоей бабушки!

Молодая девушка упорно молчала - ее головка поникла еще ниже.

- Так же, как и я, думала твоя мать, твоя добрая и невинная мать. Проступок должен быть искуплен лишь в глубоком молчании, - продолжал министр. - В эту ночь она на коленях стояла у смертного ложа принца и принуждена была быть свидетельницей не правды; она носила в груди всю жизнь свою роковую тайну, никогда не осмеливаясь напоминать об этом событии, - Она была слишком робка; но при смерти старшего своего ребенка, пораженная горестью, она сказала, что это справедливая кара Немезиды!.. Незадолго до ее смерти я узнал из ее собственных уст, что такой невыразимой печалью отуманивало ее милые глаза, - я должен тебе сказать, мое дитя, я нередко страдал от этих немых жалоб.

- Я желала бы знать конец, папа! - отрывисто произнесла Гизела.

Ей в тысячу раз легче было бы слышать гневный, грозный, резкий от негодования голос этого человека, чем этот вкрадчивый, ласковый шепот.

- Стало быть, коротко и ясно, дочь моя, - произнес он с ледяной холодностью.

Облокотясь на подушки, он продолжал с важностью и неприступностью:

- Когда ты того желаешь, я буду просто называть факты... Мать твоя уполномочила меня сообщить тебе тайну, как единственной наследнице владения Фельдернов, на девятнадцатом году твоей жизни, все равно, если бы твоя бабушка и пережила этот срок. Если я сделал это годом ранее, то ты сама в этом виновата - твои безрассудства принудили меня к этому... Мать твоя также желала, чтобы ты была воспитана в строгом уединении, - теперь ты знаешь, что не одна твоя болезнь требовала твоего одинокого образа жизни в Грейнсфельде... Последняя воля твоей матери требует от тебя, Гизела, вполне самоотверженной жизни - ты должна повиноваться этой воле!.. Мысль, что через тебя должно совершиться искупление тяжкой не правды, не пятная чести дорогого имени Фельдернов, вызывала улыбку радости в ее последние минуты...

Он колебался; очевидно, ему не легко было облечь в удобную форму самый трудный пункт своего повествования.

- Если бы мы были в А - продолжал он несколько быстрее, крутя тонкими пальцами концы своих усов, - я дал бы тебе бумаги, врученные мне твоей матерью; они содержат все, что я с таким трудом и горечью должен сообщить тебе... С этих пор твоя юная жизнь будет более ограничена, чем доселе, - бедное дитя!.. Все доходы с имений, которые теперь тебе принадлежат, должны идти на призрение бедных в стране; я должен быть назначен опекуном, с тем, чтобы ежегодно отдавать отчет в каждой копейке. При вступлении твоем в новый образ жизни ты должна для виду назначить меня твоим наследником; я же, со своей стороны, как "благодарный друг", передам по завещанию княжеской фамилии указанные владения.

Молодая девушка отняла руки от опущенного лица, механически медленно повернула голову и устремила свой потухший взор на говорившего, который не в силах был преодолеть легкое нервное дрожание уст.

- А как называется тот новый образ жизни, в который я должна вступить? - спросила она, делая ударение на каждом слове.

- Монастырь, моя милая Гизела!.. Ты будешь там замаливать грехи твоей бабушки!

Теперь она даже не вскрикнула - безумная улыбка бродила по ее лицу.

- Как, меня хотят упрятать в монастырь? Спрятав в четырех толстых, высоких стенах? Меня, выросшую среди полей и лесов? - простонала она. - Всю свою жизнь должна я буду довольствоваться клочком неба, который будет над моей головой? Всю жизнь денно и нощно должна я буду читать молитвы, всегда одни и те же слова, которые уже и с первого дня будут бессмысленной болтовней? Должна принудить себя сделаться машиной, которую лишили сердца и разума?.. Нет, нет, нет!..

Она быстро поднялась и с повелительным жестом обратилась к отчиму.

- Если ты знал, что мне предстояло, ты бы должен был ознакомить меня с моим ужасным будущим с ранних пор моей жизни - но вы все предоставили меня моим собственным мыслям и заключениям, и я тебе хочу теперь сказать, что я думаю о монастыре!.. Никогда разум человеческий так не заблуждался, как в ту минуту, когда люди выдумали монастыри! Не безумие ли скучивать целую толпу людей в одно место с целью служить Богу!.. Не служат они ему, напротив, попирают его предначертания, ибо допускают в безделии увядать силам своим, назначенным для труда. Они зарывают в землю талант, дарованный им природой, и чем менее мыслят, тем высокомернее становятся, и свое тупоумие величают святостью - не трудясь, не мысля, берут от общества, не возвращая ему ничего. Они не что иное, как изолированная, бесполезная, тунеядствующая шайка людей, пожирающая плоды трудов другого...

Министр поднялся; лицо его было бледно как смерть. Он схватил руку молодой девушки и потряс ее.

- Опомнись, Гизела, и размысли, над чем ты издеваешься. Ведь это святые учреждения.

- Кто их освятил? Сами люди... Создавая человека, Творец не сказал: "Сокройся под камни и презирай все, что я дал миру прекрасного".

- Тем хуже для тебя, дитя мое, что ты принесешь подобную философию в твою новую жизнь, - сказал министр, пожимая плечами.

Он стоял со скрещенными руками перед ней. Минуту они испепеляли друг друга глазами, точно один желал испытать силу другого в виду долженствующей разразиться бури.

- Я никогда не вступлю в эту новую жизнь, папа!

Это решение, так решительно брошенное молодой девушкой в лицо отчима, зажгло дикое пламя в широко раскрытых глазах его превосходительства.

- Неужели ты в самом деле до такой степени развращена, что не уважаешь желания и воли твоей покойной матери? - проговорил он запальчиво.

Гизела подошла к портрету матери.

- Хотя я ее и не знала, но все же отчасти могу судить о ней, - сказала она.

Губы ее дрожали, и все тело ее вздрагивало, но голос был звучен и мягок. - Руки ее полны цветов, которые весело собирала она на лугу, - продолжала девушка. - Ее радовало безоблачное небо, она любила все, и луч солнца, и цветы, весь Божий мир и людей! Если бы ее заперли в мрачный, холодный дом, она с отчаянием рвалась бы из этих стен, чтобы освободиться...И этот добрый взгляд покоился на мне с мрачной мыслью когда-нибудь заживо похоронить меня, бедное маленькое созданье?

- Ты видишь ее здесь невестой, Гизела! Тогда, конечно, лицо ее выражало беззаботность - но ее позднейшая жизнь была очень строга, и все мысли ее были заняты тем, чтобы начертать жизненный путь своей дочери.

- Могла ли она так поступить?.. Действительно ли родителям предоставлена власть присуждать своего ребенка к пожизненному заточению в том возрасте, когда глаза его едва открылись для жизни, когда душа его еще не проявила себя никаким стремлением? Не самый ли жестокий из всех эгоизмов - заставлять искупать грехи предков вполне неповинное в этом существо?... Но пусть будет так, как желала моя мать, - продолжала она, глубоко вздыхая. - Я буду молчать и хранить так же, как и она, ужасную тайну, а похищенные богатства должны по наследству перейти к княжеской фамилии... Я буду жить в уединении, хотя и не в монастыре...

Министр, лицо которого несколько прояснилось в начале ее речи, просто вскочил при этом решении..

- Как! - вскричал он.

- Доход с владений до самой моей смерти должен делиться между бедняками, живущими в них и обрабатывающими эти земли, - но всем этим распоряжаться буду я, - перебила она его очень спокойно. - Насколько могу, я буду стараться также освободить от греха душу бабушки, хотя и не через молитву с четками... Я знаю, папа, что скорее я не смогу достичь этого, как любя ближнего, полагая все свои силы.

Резкий смех прервал ее слова.

- О, благородная ландграфиня Тюрингенская, я представляю себе уже теперь, как грейнсфельдский замок сделается пристанищем нищих и бродяг! Я как теперь вижу, как ты, ради пользы и спасения немощного и страждущего человечества, варишь жидкий суп для бедных и вяжешь длинные шерстяные чулки! С каким героизмом ты следуешь своему решению оставаться в старых девах перед глазами осмеивающего тебя общества... Но вот в один прекрасный день благородный рыцарь постучится у дверей приюта для страждущих - и забыто будет и служение человечеству, и последняя воля матери; бедняки рассыплются на все четыре стороны, новый владелец Грейнсфельда соблаговолит, как приданное своей супруги, принять и похищенное наследство принца Генриха, а княжеская фамилия в А, утрет себе губы!.. Неразумное созданье, - продолжал он, все более и более ожесточаясь, - ты воображаешь, что терпеливо выслушивая твои мудрые разглагольствования, я обязательно принимаю твое остроумное решение?.. Ты действительно воображаешь себе, что твоя собственная воля будет что-нибудь значить, когда я объявлю тебе мой неизменный приговор?.. Тебя никто не просит думать, выражать свои чувства и желания - твое дело повиноваться; тебе нечего выбирать, перед тобой один путь, и, если ты сама отказываешься по нему идти, то я тебя поведу! Поняла ли ты меня?

- Да, папа, я тебя поняла, но я тебя не боюсь - не в твоей власти принудить меня. В неописуемом гневе он поднял руку. Молодая девушка ни шагу не отступила перед этим угрожающим жестом.

- Ты не осмелишься тронуть меня! - сказала она со сверкающим взором, но ровным, спокойным голосом.

В эту минуту кто-то постучал к ним - в тихо отворенную дверь вошел лакей.

- Его светлость князь! - доложил он с низким поклоном.

Министр вполголоса проворчал проклятье, но тем не менее с радушным видом подошел к двери, которую широко раскрыл лакей.

- Но, милый Флери, что должен я думать? - вскричал князь, входя в комнату.

Тон его был шутлив, хотя лоб был нахмурен и маленькие, серые глазки не могли скрыть неудовольствия.

- Разве вы совсем забыли, что там, в лесу, все общество горит нетерпением приветствовать вас? В Белом замке скоро не останется ни души, а вы заставляете себя ждать?.. К тому же мне доложено было уже час тому назад о приезде нашей прекрасной графини, но я не вижу и тени ее, а между тем вам известно, что опираясь на мою руку, она должна сделать свой первый шаг в свет!

Стоявшая до сих пор в неосвещенной глубине комнаты Гизела приблизилась к князю и поклонилась ему.

- А, вот и вы! - вскричал его светлость, радостно протягивая ей обе руки. - Мой милейший Флери, я действительно мог бы рассердиться! Госпожа фон Гербек, - он обернулся к отворенной двери; там в боязливо-выжидательной позе застыла гувернантка, - сказала мне, что графиня час тому назад скрылась за этой дверью!

- Ваша светлость, мне нужно было поговорить с дочерью о важных вещах, - перебил его министр.

Может быть, его светлости первый раз приводилось видеть перед собой барона не в его обычной дипломатической маске - взгляд князя с удивлением остановился на его лице, потерявшем все свое олимпийское спокойствие и выражавшем теперь глубокую ярость.

- Мой милый друг, надеюсь, вы не подумаете, что я бестактно желаю вмешиваться в ваши семейные дела! - вскричал он обиженно, - Я немедленно удалюсь отсюда!

- Я кончил, ваша светлость, - возразил министр. - Гизела, в состоянии ли ты следовать за его светлостью? - обратился он к молодой девушке, вперяя в нее угрожающий взгляд.

Госпожа фон Гербек отлично умела угадывать значение подобных взглядов, - Ваше превосходительство, если дозволено мне будет сказать, молодой графине немедленно следует вернуться в Грейнсфельд, - сказала она вдруг, выступая вперед. - Посмотрите, на что она похожа!

- И неудивительно, - вскричал с неудовольствием князь. - Воздух этой комнаты может причинить обморок хоть кому. Как могли вы выдержать здесь целый час, для меня непонятно, мое дитя.

Он предложил Гизеле руку. Она боязливо отшатнулась от него. Ей следовало непринужденно вести себя с человеком, обманутым таким постыдным образом... Она была соучастницей отвратительного преступления и должна была молча разыгрывать комедию; вся душа ее приведена была в неописуемое возмущение.

- Воздух освежит вас, - ласково сказал князь, взяв ее дрожащую руку.

- Я не больна, ваша светлость, - возразила она твердо, хотя и слабым голосом, и последовала за ним в коридор.

Между тем министр, протянув руку за шляпой, с яростью толкнул фарфоровую статуэтку, которая разбилась вдребезги.

Глава 26

Старый лес на берегу озера, по вершинам и мшистой почве которого в ночное время играл до сих пор лишь бледный луч луны, сегодняшней ночью должен был блистать волшебными огнями. Княжеское золото и светлейшее повеление явили и здесь блистательные качества волшебного жезла - в несколько часов лесной луг стал неузнаваем.

По мановению князя много блеску, богатства и красоты собралось на маленькой лужайке, хотя самые красивые и молоденькие из дам еще не показывались - в виде эльфов, цыганок, разбойничьих невест и всего, чем поэзия и фантазия населяли когда-то лесную чащу, они должны были явиться в живой картине. Перед несколькими прекрасными дубами висел пурпуровый занавес, который в известную минуту должен был исчезнуть в густой зеленой листве, открыв зрителям обворожительную картину молодости и красоты среди живых, природой созданных декораций, - пикантная мысль, привести в исполнение которую готовились искусные руки.

Все эти приготовления к блестящему празднеству не заставляли более ничего желать, между тем очень сомнительно было, что это удовольствие не будет нарушено. Жара была ужасная; веера и носовые платки были в непрестанном движении; даже тень ветвистых дубов и буков не спасала от палящего зноя; ни один лист не шевелился, поверхность озера была гладка как зеркало, в воздухе висела тишина, предвещавшая бурю.

Медленно, с задумчиво опущенной головой и руками, заложенными за спину, шел португалец из Лесного дома. Он был также приглашен, хотя вид его и не напоминал человека, спешившего на празднество.

С лужайки доносился до него говор собравшегося там общества; взор его устремлен был в чащу с таким выражением, как будто он шел туда с твердым намерением померяться силой с врагом, которому он бросил вызов.

Вдруг около него послышался шорох - из-за кустарника вышла восхитительная цыганка и остановилась перед ним посреди дороги.

- Стой! - вскричала она, направляя на него премиленький крошечный пистолет.

На ней была черная полумаска, но голос, дрожавший несколько, хотя она и старалась придать ему энергии и смелости, округленный подбородок с ямочкой и нижняя часть щек, подобно белому, душистому атласу, выделявшаяся из-под черных кружев маски, ни на минуту не оставили португальца в сомнении, что перед ним стояла красавица-фрейлина.

- Сударь, речь идет не о ваших топазах и аметистах и не о кошельке! - сказала она, тщетно желая придать тону своему торжественную твердость. - Я хочу предсказать вам ваше будущее!

Жаль, что бледная, воздушная блондинка не могла быть свидетельницей торжества своей подруги, - суровое лицо улыбалось, а прекрасная голова, вскользь освещенная золотистыми лучами заходящего солнца, была прекрасна. Он снял перчатку и протянул ей руку. Она быстро оглянулась во все стороны и черные, сверкавшие в отверстиях маски глаза недоверчиво остановились на кустарнике. Тонкие пальцы ее задрожали, когда она коснулась руки португальца.

- Я вижу здесь звезду, - объяснила она шутливым тоном, со вниманием рассматривая линии на его ладони. - Она говорит мне, что вам много власти дано над людскими сердцами - даже над княжескими... Но я не должна также от вас утаить и того, что вы слишком полагаетесь на это могущество.

Португальца, видимо, потешала эта сцена; ирония проглядывала в его улыбке. Он так равнодушно стоял перед прелестной гадальщицей, что она, видимо, боролась с собой, чтоб выдержать свою роль.

- Вы смеетесь надо мной, господин фон Оливейра, - сказала она обиженным голосом, оставляя его руку и засовывая за пояс пистолетик, - но я объясню вам свои слова... Вы вредите сами себе своей, - извините меня - своей ужасно неосмотрительной искренностью!

- А кто говорит, прекрасная маска, что я сам этого не знаю?

Блестящие глазки испуганно остановились на лице говорившего.

- Как, вы можете с полным сознанием пренебрегать вашим собственным благом? - спросила она с неописуемым изумлением.

- Прежде всего надо знать, что я считаю своим благом!

Минуту она стояла в нерешительности, опустив глаза в землю, как бы раздумывая, не оставить ли ей своей роли.

- Конечно, об этом я не могу с вами спорить, - продолжала она, решившись не прерывать так быстро разговора. - Но в этом-то вы должны со мной согласиться, что врагов иметь вообще неприятно.

Она снова, хотя несколько и колеблясь, взяла его руку и стала рассматривать ладонь.

- У вас есть враги, нехорошие враги, - продолжала она, впадая в прежний полушутливый тон. - Я вижу здесь, например, трех господ с камергерскими ключами - у них делаются всякий раз нервные боли и судороги, как только они заслышат хоть издали намек на простых людей. Впрочем, те три врага не так опасны... Здесь я вижу еще одну пожилую даму, которая очень близка к его светлости. У женщины этой наблюдательный и острый язык.

- Чему обязан я, что графиня Шлизерн удостаивает меня своей ненавистью?

- Тише, сударь! К чему назвать имена! Заклинаю вас! - вскричала фрейлина с ужасом.

Ее прекрасная головка завертелась во все стороны, и в первую минуту испуга фрейлина как бы желала зажать рот португальцу своей крошечной ручкой.

- Дама эта покровительствует благочестию в стране и не может простить вам четырех еврейских детей в вашем воспитательном доме.

- Стало быть, женщина с умными глазами и острым языком стоит во главе ополчения?

- Совершенно так - и пользуется в нем значительным влиянием... Вы знаете мужчину с мраморным лицом и сонливо опущенными веками?

- А, властелин сорока квадратных миль и ста пятидесяти тысяч душ, изображающий из себя Меттерниха или Талейрана, - Он сердится, когда произносят ваше имя, - нехорошо, очень нехорошо и вдвойне опасно для вас, что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении его светлости.

- Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?

Она с неудовольствием отвернулась от него.

- Господин фон Оливейра, вы насмехаетесь над нашим двором, - сказала она печально и вместе с тем с оттенком дерзости. - А между тем, как ни мал он, вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете от него исполнения каких-то ваших желаний - если я не ошибаюсь, вы просили тайной аудиенции.

- Вы не ошибаетесь, остроумная маска, я просил аудиенции не тайной, но особой, и я желаю, чтобы она состоялась под открытым небом, при тысяче зрителей.

Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение которого нисколько не открыло ей, смеется ли он или действительно снисходит к ней, говоря с ней серьезно.

- Так я могу уверить вас, - продолжала она решительно, с несвойственной для придворной дамы развязностью, - что этой аудиенции - в Белом замке, в резиденции ли в А, или под открытым небом - трудно вам будет добиться.

- Вот как!

- Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в полководце - ничто иное как абсурд?

- Э, неужели изречение это столь интересно, что оно даже известно придворным дамам?.. Я сказал, сударыня, что мне претит постоянное цитирование имени Божия и милости его в устах солдата, отдавшегося своей профессии со страстью. Помышление об убиении и истреблении людей и, наоборот, горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу на месте, для меня несовместимы; исход при этом один: лицемерие... И что же далее?

- Что далее? Бога ради, разве на известно вам, что его светлость - солдат душой и телом, что для него великим бы наслаждением было сделать солдатами всех своих подданных?

- Мне известно это, прекрасная маска.

- И также то, что князь никак не хочет, чтобы его считали за нечестивца?

- И это тоже.

- Ну, пускай мне объяснят это! Я вас не понимаю, господин фон Оливейра... Вы сами преградили себе путь ко двору в А., - прибавила она тихим голосом.

Фрейлина, видимо, сделалась печальна и взволнована. Она подперла рукой подбородок и, опустив голову, смотрела на кончик своего вышитого золотом башмака.

- Вам известны, как я вижу, странности нашего светлейшего повелителя так же хорошо, как и мне, - начала она после небольшого молчания. - Поэтому совершенно излишне будет сказать вам, что он ничего не делает, ничего не думает без человека с мраморным лицом и опущенными веками. Вы должны знать, что доступ к нему невозможен, если этого не захочет этот человек, но может быть, вы не знаете того, что этот человек не желает этой аудиенции... Вы будете иметь лишь сегодня случай увидеться с князем лицом к лицу - воспользуйтесь временем.

И она, казалось, хотела ускользнуть за кустарник, но еще раз обернулась.

- Вы будете хранить эту маскарадную тайну?

- С ненарушаемым молчанием.

- Так прощайте, господин фон Оливейра.

Последние слова были чуть слышны и сорвались скорее как вздох с уст девушки.

Затем восхитительное явление исчезло в густоте леса, только издали мелькала шапочка, унизанная жемчугом.

Оливейра продолжал свой путь.

Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла бросить свой взгляд на это решительное лицо, она с торжеством могла бы сказать себе, что слова ее произвели свое действие.

Появление португальца произвело большое впечатление на лужайке. Всеобщий говор смолк на минуту... Дамы начали перешептываться; их жесты, любопытство, сказавшееся в каждом взгляде, право, не менее выразительны были, чем тыканье пальцем какого-нибудь крестьянского ребенка в возбуждающий его любопытство предмет, Три обладателя камергерских ключей очень дружелюбно потрясли руку пришедшему и с самоотречением и мужеством истых кавалеров приступили к утомительному процессу представления. К счастью для "интересного обитателя Лесного дома", вся вереница имен, проносившаяся мимо его слуха, вдруг оборвалась, как бы по волшебному мановению, - все рассыпались, выстроившись скромно в густые колонны по опушке леса: вдали показался князь.

Многие из присутствующих, взор которых теперь с таким нетерпением устремлен был на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали графиню Фельдерн. Мужчины, почти без исключения, были восторженными почитателями ее красоты и еще сохранили о ней воспоминание, Само собой разумеется, что блестящая роскошь туалета и обаятельная красавица были в памяти их неразлучны - они никогда не видали изящные формы ее иначе, как в дорогих кружевах и в блестящей шелковой ткани, но несмотря на это, когда молодая девушка в своем скромном белом платье, опираясь на руку князя, приблизилась к ним, имя давно умершей прозвучало на устах всех.

Лицо его светлости сияло удовольствием.

- Графиня Штурм! - произнес он громким голосом, указывая на Гизелу. - Наша маленькая графиня Штурм, которая для того лишь скрывалась в своем скучном уединении, чтобы теперь предстать перед нами во всей своей прелести.

Их окружили с радостными восклицаниями. Никто не обратил внимания, что прекрасное лицо девушки оставалось при этом строго холодно и покрыто было смертельной бледностью, что глаза были опущены в землю, - это было восхитительное замешательство и застенчивость, придававшие еще большую прелесть этой сцене; изображение блестящей, гордой и самоуверенной графини Фельдерн поблекло радом с этой юной красотой и стыдливостью.

Никто не заметил, что в эту же самую минуту между пурпуровыми складками занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.

- Ну, милый барон, что скажете вы об этом первом вступлении? - обратился князь с торжествующим видом к министру.

Лицо его превосходительства хотя и было мертвенно бледно, но мраморное спокойствие черт было безукоризненно.

- Я скептик, ваша светлость, - возразил министр с холодной улыбкой, - и держусь хотя и очень избитой, но неоспоримо верной поговорки:

"Не хвали дня до вечера"... Я доверяю всему столь же мало, как и небу, которое неминуемо зальет сегодня дождем нашу иллюминацию.

Князь бросил озабоченный и в то же время гневный взгляд на непочтительную небесную твердь, где потухал последний луч заката.

Нежно-золотистые облака становились все мрачнее и мрачнее, тем не менее князь подал знак к началу празднества, и из чащи леса раздалась веселая увертюра Вебера - из А, привезена была отличная придворная капелла его светлости.

Князь стал обходить гостей, раскланиваясь с ними. Он приблизился также к Оливейре - лоб его несколько омрачился и маленькие, серые глазки приняли жесткое выражение, но какая-то необъяснимая власть, должно быть, была в сильной фигуре иностранца, какое-то превосходство, которое невольно подчиняло другого.

Графиня Шлизерн, с сосредоточенным вниманием на лице стоявшая поблизости, в негодовании сверкнула глазами. Все заранее были уверены, что его светлость молча, не удостоив ни единым словом, пройдет мимо португальца, окинув его тем жестким взглядом, который должен был неминуемо ввергнуть вызвавшего этот взгляд в пропасть княжеской немилости и немедленно удалить его с княжеских очей... И вдруг старый, бесхарактерный повелитель забывает, что этот человек оскорбил его своей насмешкой, - он раскланивается с ним самым дружелюбным манером, говорит с ним, как и с прочими!

Тем временем душа Гизелы испытывала сильное страдание. Все эти чуждые ей голоса с льстивыми речами, обращавшиеся к ней, были ей невыносимы. Не сказал ли ей отчим, что именно эти самые люди с неумолимой преднамеренностью поддерживали подозрение в подлоге ее бабушки, чем и не давали возможности замолкнуть этой ужасной молве?.. А теперь они восхищаются "божественной графиней", которую они, по словам их, нежно любили и глубоко уважали.

Она чувствовала нечто вроде презрения и гнева к этим людям, которые, вооружившись маской приличия, с бесстыдством выдавали свою лицемерную ложь за утонченную нравственность, благопристойность и благовоспитанность, А там, прислонившись к дереву, стоял хозяин Лесного дома в непринужденной, почти небрежной позе. После приветствия князя он немедленно отошел в сторону. Глаза его рассеянно смотрели на толпу - казалось, он слушал музыку.

Гизела не решалась взглянуть на него - она с глубоким чувством унижения повернула голову в противоположную сторону. Теперь стало ей понятно, почему тогда на лесном лугу он оттолкнул ее с таким отвращением; она вполне оправдывала его негостеприимство относительно ее - всегда избегают того, кого презирают!..

Ему известен был позорный поступок ее бабушки, он знал так же хорошо, как и все собравшиеся здесь, что большая часть владений графини Штурм досталась ей по подложному документу - он, гордый, безукоризненный характер, от всей души презирал род, который заслуживал бы того, чтобы стоять у позорного столба, и который при всей подлости своих намерений в безграничном высокомерии желал видеть у ног своих остальное человечество, - а она была последней представительницей этого рода, она осталась верна традициям благородного дома, воображая, что по рождению имеет право стоять выше прочих людей и с высоты своего воображаемого величия пренебрегать остальным человечеством.

Она сидела как прикованная.

Она должна была молчать, она не могла сказать этому человеку: "Я знаю, что ореол святости был фальшивым! Я несказанно страдаю! Всю свою жизнь я посвящу тому, чтобы загладить преступление той женщины - только сними презрение с головы моей!"

Лицо ее было бледно и сурово - а кругом раздавался шепот; "Красивая, замечательно красивая девушка; но князь ошибается, она еще не вполне оправилась!"

Темнота спустилась так быстро, что все глаза невольно обратились к небу. Грозная туча висела над вершинами деревьев, хотя еще ни один лист не шевелился на них...

Общество, казалось, решилось еще на некоторое время игнорировать нелюбезность погоды и за громадными пирамидами дорогих фруктов забыло об удушливой жаре; дневной же свет был бесполезен в эту минуту. В одно мгновение, как бы от электрической искры, загорелись венки из звезд, разноцветные шары и факелы и пестрыми волнами света залили озеро, лужайку и сумрачное небо.

Раздались неподражаемые звуки из "Сна в летнюю ночь"; пурпуровый занавес взвился, и глазам зрителей представилась обворожительная картина покоящейся Титании, окруженной эльфами... Никогда бриллиантовая фея не торжествовала такой полной победы, как в эту минуту! Забыта была безмолвная, бледная девушка, благодаря благосклонности князя обратившая на себя общее внимание, забыто девственное чистое созданье при виде этой обворожительной женщины, в пленительной позе отдыхающей на мшистом ковре, усеянном цветами.

Раздались восторженные рукоплескания - занавес беспрестанно поднимался и опускался, все последующие живые картины проходили холодно, даже восхитительная Эсмеральда - Зонтгейм потерпела заметное крушение.

- Прекрасная Титания, довольны ли вы вашим успехом? - спросил князь, когда баронесса по окончании представления, опираясь на руку своего супруга, подошла к его светлости.

Князь был в очень веселом расположении духа. В антрактах разговаривая с Гизелой, он нашел, что протеже его - девушка хотя и грустно строгого характера, но в ответах своих проявляла так же много остроумия, как и покойная блестящая графиня Фельдерн.

- Ах, ваша светлость, я, может быть, очень бы гордилась и тщеславилась, - возразила прекрасная Титания нежным голосом, - но я была так озабочена, что, право, совсем и не думала об этом так называемом успехе. В то время как я должна была лежать там так неподвижно, глаза мои только и видели мое бледное дитя, мою маленькую Гизелу - она казалась такой бледной и страждущей... Я ужасно расстроена!.. Ах, ваша светлость, я сильно опасаюсь, что моя бедная девочка слишком рано и ко вреду себе покинула благодетельное для нее уединение... Гизела, дитя мое...

Она остановилась.

Молодая девушка поднялась со своего места и с истинно царским величием встала перед своей мачехой. Бледное лицо, о котором так соболезновала прекрасная баронесса, покрылось теперь жгучим румянцем, и карие глаза долгим презрительным взглядом измерили жалкую, фальшивую комедиантку.

Теперь победа была на ее стороне, что без труда мог прочесть его превосходительство на лице князя и всей теснившейся вокруг толпы, - Пожалуйста, без сцен, Гизела! - проговорил он с мрачной строгостью и едва сдерживая свое волнение. - Ты очень любишь разыгрывать комедии, но здесь не место ждать появления твоих припадков... Госпожа фон Гербек, уведите графиню немного в сторону, пока она не успокоится!

Молодая девушка хотела говорить, но дрожащие губы ее отказались ей повиноваться.

- Бриллианты эти поддельные, ваше превосходительство? - спросил в эту самую минуту португалец спокойным голосом, но тон которого привлек общее внимание.

Оливейра стоял рядом с министром и показывал на камни, украшавшие наряд повелительницы эльфов.

Министр отшатнулся, как будто кто ударил его в лицо; супруга же с глубоко возмущенным видом обернулась к прекрасному чужестранцу.

- Не думаете ли вы, милостивый государь, что баронесса Флери захочет обманывать свет, надевая на себя фальшивые камни? - вскричала она с гневом.

- Ее превосходительство вправе возмущаться вашими словами, господин фон Оливейра, - проговорила подходя графиня Шлизерн с своей саркастической улыбкой. - Что эти чудные камни без изъяна, может вам сказать каждый ребенок в стране, - ибо это знаменитые фамильные бриллианты графов Фельдерн!.. Во славу же они вошли с тех пор, как ими стала украшать себя красавица Фельдерн - она умела носить бриллианты!

И она нежно провела рукой по пепельным, с серебристым отливом волосам Гизелы.

- Хотела бы я видеть эту юную, восхитительную головку, увенчанную этой сияющей диадемой, - прибавила она со спокойно-беззаботной миной, указывая на бриллиантовые фуксии в локонах баронессы.

Женщина эта обладала той редкой способностью немногими словами касаться чувствительного места в душе человека и, играя, наносить в ней тяжкие раны.

Прекрасная баронесса стояла в оцепенении перед своей неумолимой мучительницей; тонкие ноздри ее раздувались в безмолвном гневе.

Неприязнь, поводом к которой служила обоюдная зависть, существовавшая между обеими дамами, хотя и прикрытая лицемерной дружбой, нередко прорывалась наружу и давала его светлости повод являть свою обходительность и рыцарство.

И на этот раз он хотел помешать этому поединку.

- Вы любите драгоценные камни, господин фон Оливейра? - спросил он, возвышая голос, который немедленно должен был заставить все смолкнуть вокруг него.

Марлитт Евгения - Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 5 часть., читать текст

См. также Марлитт Евгения (Eugenie John) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 6 часть.
- Я собираю их, ваша светлость, - отвечал португалец. Он помедлил неск...

Синяя борода (Blaubart)
1866 Аннотация Красивая, юная Лилли гостила в доме богатой тети, совет...