Марлитт Евгения
«Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 3 часть.»

"Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 3 часть."

- Очень хитро вы взялись за дело, любезная моя госпожа фон Гербек! - проговорил министр с уничтвжающей иронией. - И если вы так же поведете дело и далее, то поздравляю вас с успехом... Вам бы не следовало браться за это, - прибавил он с сердцем. - Заметьте раз и навсегда: я не хочу, чтобы неприязнь и противоречие имели здесь место, - золотую рыбку можно поймать тонкостью, если вам это еще неизвестно, многоуважаемая фон Гербек!

- И как это вам пришло в голову, - вскричала баронесс", измеряя высокомерным взглядом приведенную в тупик гувернантку, - как решились вы, по своему усмотрению, распоряжаться именем графини и навязывать ей роль, неприятную ни ей, ни нам?.. Наше бедное, больное дитя, - прибавила она мягко, - которое до сих пор охраняли мы как зеницу ока!.. Видишь ли, Гизела, - вдруг сказала он, устремляя на лицо падчерицы озабоченный, пристальный взгляд, - ты далеко не так поправилась, как ты воображаешь... Вот опять лицо твое меняет цвет, то краснеет, то бледнеет, что всегда бывало предвестником твоих припадков!

Молодая девушка не произнесла ни слова.

Видно было, что минуту она находилась как бы в сильнейшей внутренней борьбе. Но затем она отвернулась и, пожав плечами, пошла далее. Движение это как бы говорило: "Я слишком горда, чтобы уверять в том, что уже однажды сказала, - думай, что хочешь".

Некоторое время все шли молча.

Госпожа фон Гербек была очень встревожена. Она отстала на несколько шагов от министра, чтобы заглянуть ему в лицо, выражение которого отнюдь не представлялось приятным.

Подойдя к воротам сада, он остановился, между тем как баронесса и Гизела пошли по аллее. Он через плечо еще раз взглянул на Нейнфельд, Красные крыши которого сверкали, облитые солнечными лучами, - и только одна между ними высилась темной массой; это была новая шиферная крива пасторского дома.

Глаза министра остановились на ней - холодная усмешка появилась на его бледных губах.

- С тем делом будет скоро покончено! - сказал он.

- Ваше превосходительство - пастор? - вскричала госпожа фон Гербек с радостным изумлением.

- Отставлен... Гм, мы просто даем случай человеку узнать по опыту, где легче он может зарабатывать свой хлеб: в слове Божием, или в делах Божиих... В самом деле, он уж чересчур некстати именно теперь в своей книге представил свету свою астрономическую ученость!

- Слава Богу! - вскричала госпожа фон Гербек, вполне удовлетворенная. - Ваше превосходительство может об этом думать как ему угодно, но Господь сам ослепил этого человека и привел к справедливой каре!.. Если бы только вы послушали, ваше превосходительство, хоть раз, что он говорит на кафедре! Чего только тут нет, - не говоря уже о том, что вольнодумство на первом плане, - приплетает сюда и цветы, и звезды, и весеннее утро, и солнечный свет. Каждую минуту думаешь, что вот сейчас он начнет сочинять стихи... Он был постоянно моим противником, он самым ужасным образом затруднил мне мою высокую миссию - я торжествую!

Тем временем обе дамы медленно шли по аллее.

Между тем как глаза Гизелы задумчиво устремлены были в землю, взгляд мачехи неустанно, с каким-то мрачно испытующим выражением следил за ней. Глядя на девушку, которую она всегда воображала лишенной всякой прелести молодости, она вспомнила о том удовольствии, с которым она, несколько недель тому назад, посылала из Парижа падчерице элегантный туалет, заранее представляя себе, как отвратительно будет в нем маленькое желтое чучело! И доктор и госпожа фон Гербек просто ослепли, если ни единым словом не могли намекнуть об этой развивающейся красоте! Элегантная, грациозная тридцатилетняя женщина, в мозгу которой почти лихорадочно мелькали эти мысли, сама была еще блистательно прекрасна - но все же это была уже не прежняя, дышащая девственным обаянием Ютта фон Цвейфлинген! При вечернем освещении ее можно было принять за восемнадцатилетнюю девушку, но теперь, при ясном дневном свете, следы времени становились очевидны.

В конце аллеи показался лакей, уже пожилых лет, заметно уставший, который держал в руках клетку с птицей.

Подойдя к дамам, он чуть не до земли согнул свою старую спину.

- Ваше сиятельство сегодня утром изволили пожелать зяблика, - произнес он, обращаясь к Гизеле, - я после обеда бегал к грейнсфельдскому ткачу, у которого лучшие певцы во всем лесу... Ну угодно ли будет вашему сиятельству взять птичку... Дорогой чуть было не улетела - в клетке поломана была палочка...

- Хорошо, Браун, - проговорила молодая графиня. - Посадите птичку в садок - госпожа фон Гербек позаботится, чтобы за нее было заплачено ткачу.

В эту минуту какой угодно строгий церемонимейстер нашел бы безукоризненной ее осанку - то была гордая повелительница, удостоившая своих подчиненных каким-нибудь отрывочным словом или кивком головы, то была графиня Фельдерн с головы до ног.

Никакого слова благодарности не было сказано старику, а между тем в палящий полдень целый день пекся он на солнце, чтобы доставить удовольствие своей госпоже; пот катился по его лбу, старые ноги отказывались повиноваться. Но ведь это был лакей Браун, который на то и создан, чтобы ей служить; с тех пор, как она себя помнила, эти руки и ноги двигались лишь для нее, глаза эти в ее присутствии не выражали ни радости, ни горя, рот этот открывался лишь тогда, когда она приказывала, - она не знала ни возвышения, ни понижения этого голоса, всегда это был один и тот же благоговейный полушепот. Есть ли у этого человека свои радости и печали? Думает ли и чувствует ли он?

Это никогда не занимало мыслей маленькой графини, целыми часами разговаривавшей с Пусом, воображая, что он ее понимает.

Поклонившись так низко, как будто одновременно с уверенностью, что за птицу будет заплачено, ему оказана была какая-то незаслуженная милость, лакей удалился, тихо ступая на цыпочках.

Глава 12

На другой день жалюзи на окнах хозяйских покоев замка были закрыты - у баронессы случилась мигрень. Она никого у себя не принимала; в ближних коридорах царствовала мертвая тишина, и сам министр, как рассказывали, все еще обожавший свою прекрасную супругу, наблюдал за тем, чтобы ни единый шорох не беспокоил страждущей.

Противоположный флигель замка, состоящий из комнат, предназначенных для гостей, с раннего утра был полон деятельности. Еще со времен принца Генриха не менявшиеся и потому достаточно полинявшие шелковые гардины и обои теперь заменили новыми, еще более драгоценными; всю меблировку ждала та же участь.

Его превосходительство тщательно и заботливо присматривал за этим, от времени до времени появляясь сам в отделываемых покоях, - дело шло не более ни менее, как о посещении замка самим князем в качестве гостя.

В недавней своей поездке князю случайно попал в руки один номер газеты, где в очень резких выражениях говорилось о министре. Государь был глубоко возмущен этим "пасквилем" и "диффамацией", и, чтобы перед всем светом явить благоволение своему злостно оскорбленному любимцу, он и оповестил его о своем посещении.

Это была такая честь, которой не могла похвастать ни одна из дворянских фамилий страны; потому требовалось задать такого блеска, который бы вполне был достоин этого исключительного благоволения. Это, понятно, не представляло никакой трудности для его превосходительства, ибо стоило лишь запустить руку в свою французскую мошну!

А между тем прислуга с недоумением покачивала головой: по приезде барон казался как нельзя более в духе, и вот одна ночь совсем изменила это расположение - опытный наблюдатель заметил бы новую черту в этом строгом, сдержанном лице. Черта эта выражала тайную заботу.

С молодой графиней и с госпожой фон Гербек он сходился только за обедам. Прежде, при своих посещениях Грейнсфельда и Аренсбергл, столь внимательный и предупредительны" к падчерице, теперь он лишь рассеянно перекидывался с нею односложными словами, и госпожа фон Гербек из горестного опыта могла заключить, как много едкости приобрела сатира его превосходительства при последней его поездке в Париж...

Безоблачное утреннее небо возвышалось над тюрингенским лесом.

Белый замок сверкал среди своих фонтанов и аллей. На этот раз все жалюзи его были подняты, не исключая и окна баронессы. Мигрень миновала, и сегодня отдан был приказ приготовить завтрак в лесу.

Супруг был все еще занят украшением комнат, предназначенных его светлости, хотя обещал прийти к завтраку; госпожа фон Гербек еще сидела за туалетом, а без нее молодая графиня, вследствие данного недавно слова, не могла выйти из замка.

Баронесса была одна. Она сначала медленно бродила по аллеям сада. На ней был утренний модный туалет, который скорее был бы у места в Булонском лесу, чем здесь, под этими развесистыми дубами и буками. В тщательно подобранном, белом с розовыми полосками платье она похожа была на шестнадцатилетнюю пастушку a la Watteau. Светлая соломенная шляпа, надвинутая на лоб, резко отделялась от черных, как вороново крыло, волос, которые не свободно, как бывало прежде, волнистыми прядями падали на грудь, но запрятаны были на затылке под тем безобразнейшим украшением, которое называется шиньоном.

Тем не менее, несмотря на эту нелепую прическу, все-таки это была обольстительно прекрасная женщина; ее легкие ножки грациозно ступали по росистой траве.

Место в лесу, где должен быть приготовлен завтрак, находилось недалеко от озера.

Выйдя из сада, баронесса направилась к лесу и ускорила шаги. Ее красивое лицо не выказывало того спокойного, довольного наслаждения, которое гуляющий ощущает при утренней прогулке в лесу, - скорее, напряженность и любопытство выражали ее черные глаза.

Она миновала берег, где в первый день ее приезда молодая графиня причалила лодку и пошла по лесной дороге. Между деревьями мелькала белая скатерть, которую лакеи расстилали для завтрака, но баронесса, боязливо оглядываясь на прислугу, не замечена ли она ею, шла далее, прямо той дорогой, которая вела в прежние цвейфлингенские владения. До известного места, где дорога расходилась на две ветви, она и прежде изредка делала свои прогулки, но никогда далее; эти узкие тропинки кончались у Лесного дома. Возвеличившаяся последняя из Цвейфлингенов как из своей памяти, так и из окружающего старательно удаляла все, что могло ей напомнить о ее прежнем житье-бытье, когда она была бледна и унижена, - по этой причине она никогда не переступала порога старого охотничьего дома.

Но сегодня Рубикон был пройден. Баронесса подошла к кусту и раздвинула ветви - перед ней был фасад Лесного дома.

В А, только и было разговоров, что о старом, небольшом замке с его новым чужеземным обитателем. Чего-чего не рассказывали о баснословных богатствах португальца... Этот господин фон Оливейра - немцы никак не могут обойтись без приставки "фон": без этой частички для них немыслим ни титул, ни человек высокопоставленный, - нанял прекраснейший дом в А, за громадные деньги; известно, что зиму он намерен провести в резиденции и желает быть представленным ко двору, и кому удалось хоть раз издали на него взглянуть, тот клялся, что это наикрасивейший мужчина, благородством и аристократическим достоинством много напоминающий собой покойного майора фон Цвейфлингена; Лесной же дом, по общему предположению, должен быть превращен в какой-то волшебный замок.

Однако прекрасная баронесса едва ли это замечала, хотя, во всяком случае, старинное здание приобрело много оригинальности.

Узкое луговое пространство, расстилавшееся в прежнее время перед ним, теперь тянулось на далекое расстояние и было усыпано песком, зеленея лишь посредине. Прежде здесь был колодец, теперь же устроен был колоссальный гранитный бассейн с бьющим высоко фонтаном. Каменные юноши все еще стояли у входа, грачи по-прежнему гнездились на крыше, но окна не имели прежнего мрачного вида - новый владелец, казалось, любил воздух и свет. Вместо тусклых, забранных в свинец круглых стеклянных пластинок в оконные отверстия вставлены были громадные зеркальные стекла и через них с обеих сторон лился в галерею свет, обе противоположные двери в которую были растворены настежь. Пол был устлан тигровыми и медвежьими шкурами, дубовая мебель была массивна, по углам и на потолке висели прекрасные, составленные из оружия люстры. Изнеженность не могла быть качеством нового владельца; не видно было ни подушек, ни занавесов, ни единого следа той щеголеватости и моды, не служащих ни к чему безделушек, которыми любит окружать себя элегантность нашего времени. Напротив, эти шкуры и оружие, занимавшие вето обращенную на юг стену, свидетельствовали о том, что человек этот любил померяться силой со злейшими врагами человека, На террасе стоял накрытый стол, и находящаяся на нем посуда, вся из чистого серебра (привычный глаз знатной дамы сейчас это заметил), говорила, что хозяин только что позавтракал. Тут же находился попугай на тонкой, длинной цепи, поклевывая лежащий на столе белый хлеб. После каждой крошки, казалось, приходившейся ему очень по вкусу, он начинал кричать изо всех сил;

"Мщение сладко!" и чистил свой клюв о каменного юношу, неподвижно и меланхолично смотревшего в чащу леса.

Вдруг взор наблюдавшей баронессы омрачился, выражение ненависти и презрения скривило тонкие губы; каким образом попал сюда этот отвратительный человек?.. Неужели Лесной дом и это ненавистное существо вечно должны быть связаны друг с другом?..

Человек, своим появлением причинивший такое волнение знатной даме, был Зиверт, выходивший из галереи. И его баронесса также видела в первый раз после столь долгого времени.

Это был все тот же мрачный солдат с жесткими, грубыми чертами, который всегда так сурово смотрел на обворожительную Ютту фон Цвейфлинген. Старик, казалось, нисколько не постарел, напротив, теперь при солнечном свете, падавшем на его седую голову, вся фигура его дышала силой и здоровьем.

Старым солдат похлопал по спине, отчего тот стал кричать еще громче и быстро уцепился за свое кольцо. Затем старик стал собирать посуду, взял книги, лежавшие раскрытыми на стульях, чтобы бережно уложить их на стол, придвинул к ним ящик с сигарами и с подносом, полным серебра, и вошел обратно в галерею.

Всего этого достаточно было для того, чтобы пробудить целый поток ненавистных воспоминаний в душе подсматривавшей баронессы.

Было время, когда этот человек заставлял ее брать в руку грязный горшок, в руку, которая теперь носит обручальное кольцо могущественнейшего человека в стране; мысль, что ее белые руки совершили преступление, не могла бы более взволновать эту женщину, чем воспоминание о тех позорных пятнах сажи... Далее, она очень хорошо знала, что старый солдат в конце каждой четверти года всегда из своего собственного кармана тратил деньги на содержание ее матери и ее, - баронесса Флери, супруга министра, стало быть, когда-то ела нищенский хлеб. А там, в башне, старая, слепая, упорная женщина умерла с проклятием на устах человеку, имя которого носит теперь ее дочь; а на той террасе, в теплую летнюю ночь, стоял когда-то человек, высокий, стройный, прекрасный, с задумчивым лицом, молчаливый, а к его груди припала молодая девушка, прислушиваясь к биению его сердца; из-за леса выплывала полная луна и девушка клялась ему, клялась в любви... Баронесса содрогнулась от ужаса. Прочь! Прочь отсюда!... Какое демонское, коварное влечение притянуло ее сюда!..

Ее омрачившееся лицо покрылось смертельной бледностью, но не страдание бесплодного раскаяния выражало оно, нет - это было озлобление, непримиримая ненависть, с которой эти черные глаза еще раз остановились на этом проклятом доме, который был свидетелем "унижения, ребячества и безумия" последней из Цвейфлингенов.

Но вдруг она остановилась - в эту минуту из галереи вышел мужчина.

В наши дни мы с недоумением смотрим на древнее вооружение, на броню и кольчугу и удивляемся тем исполинам, которые в состоянии были чувствовать себя легко и свободно под этой тяжестью.

Образчик подобного богатыря стоял на террасе.

Сегодня баронесса могла вволю наблюдать чужестранца.

Как бы вылиты из бронзы были черты этого чистого римского лица, борода не скрывала классической округлости подбородка и щек. Смуглым оттенком кожи, очевидно, он обязан был более действию тропического солнца, чем своему южному происхождению - ибо лоб, который могла защищать шляпа, был бледен, как алебастр. Этот белый лоб и придавал именно молодому лицу - мужчина был лет тридцати - выражение зрелой, мрачной строгости; две поперечные морщинки между сильно развитыми бровями носили отпечаток глубокого недоверия, враждебного протеста против всего людского рода.

Каким-то странно мягким движением, вдвойне бросающимся в глаза при этой богатырской фигуре, португалец протянул руку, и обезьянка прыгнула к нему, обвив с нежностью лапками его шею, - подсматривающая женщина вдруг почувствовала какое-то загадочное ощущение, как будто бы ей захотелось оттолкнуть от него маленькое животное... И неужели эта мысль имела свойства электрической искры? В эту минуту португалец не слишком нежно стряхнул с себя обезьянку и, спустившись на первую ступень лестницы, с напряжением стал вглядываться в том направлении, где стояла баронесса, которая, впрочем, сейчас же могла убедиться, что взгляд его не относится к ней.

Прекрасный ньюфаундленд, спасший жизнь девочки нейнфельдского пастора, еще раньше пробежал мимо того места, где она спряталась. Животное тяжело дышало и, пробежав в разных направлениях все пространство, посыпанное песком, исчезло за домом и теперь снова появилось.

- Геро, сюда! - крикнул его господин.

Собака бежала далее, как бы не слыша зова; она описывала круги вокруг дома.

Человек этот, должно быть, был ужасно строптив и необуздан в гневе, его смуглые щеки покрылись бледностью. Он одним прыжком спустился еще на несколько ступеней и стал поджидать громко храпевшее животное, которое теперь снова скрылось за домом, - вторичный угрожающий зов так же остался без последствий, как и первый.

В мгновение ока португалец был уже на террасе, исчез в дверях и сейчас же явился снова, держа в руках карманный пистолет.

Упрямое животное, как бы предчувствуя, что ему грозит опасность, помчалось в лес, по дороге к озеру, его господин - за ним.

Баронесса в ужасе бросилась бежать со всех ног по той же тропинке, по которой пришла. Зонтик она швырнула в сторону и обеими руками зажала уши, чтобы не слыхать выстрела разгневанного португальца.

Когда баронесса, едва дыша от усталости, достигла лужайки, где приготовлен был завтрак, собака была уже тут и, с высунутым языком, кружилась по лугу. Никто из стоявших вокруг стола лакеев не осмеливался прогнать огромное животное.

Почти в одно время с баронессой, но с другой стороны, из лесу вышел португалец и в эту же самую минуту на дороге, ведущей от озера, показалась Гизела в сопровождении госпожи фон Гербек, Ее превосходительство бросилась к обеим дамам.

- Он просто сумасшедший!.. Он хочет застрелить собаку, потому что та его не послушалась! - прошептала она дрожащим голосом, указывая на мужчину, который с тяжело вздымающейся грудью и бледным лицом стоял тут же и, несмотря на очевидное, глубокое волнение, спокойным повелительным движением уже поднимал руку.

- О, сжальтесь, собака ведь спасла жизнь ребенка! - вскричала Гизела и, миновав лужайку, бросилась между бежавшей собакой и ожесточенным господином.

Вдруг она почувствовала, что чья-то рука отбросила ее; в это же самое мгновенье раздался выстрел и прекрасное животное безжизненно растянулось почти у самых ее ног.

Молодая девушка, не выносившая ни малейшего прикосновения руки другого, вследствие чего всегда уклонявшаяся от услужливости Лены, внезапно почувствовала сильное сердцебиение. Она слышала над своей головой чье-то дыханье и, с ужасом подняв глаза, увидела склоненное над ней лицо португальца, глаза которого с загадочным выражением смотрели на нее.

Знатной сироте несчетное число раз приходилось выслушивать вопросы о ее состоянии - всегда одни и те же фразы, претившие ее здоровому чувству и окончательно вызывавшие к жестокому противоречию.

Взор истинно нежной заботливости не мог быть лицемерен, но он был для нее чужд, потому глаза ее бессознательно встретились с глазами португальца.

Она поняла, что он толкнул ее потому, что она стояла у него на дороге и что выражение госпожи фон Гербек; "Он ищет случая, чтобы оскорбить ее", было совершенно, по ее мнению, безосновательно.

Все это оказалось делом одной минуты.

Португалец наклонился над собакой. Лицо его выражало мрачную скорбь.

Он не обратил никакого внимания на подошедших баронессу и госпожу фон Гербек.

- Как вы неосторожны, дорогая графиня! Как вы нас напугали! Я вся дрожу от волнения! - вскричала гувернантка, простирая руки, как бы желая принять молодую девушку в свои объятия.

Но вскоре руки ее опустились, когда она увидела, что никто не интересуется ее волнением.

Она близко подошла к собаке.

- Бедное животное должно было умереть! - сказала она сострадательно.

Женщина эта мастерски умела придавать желаемую модуляцию своему голосу; слова звучали явным оскорблением.

Португалец бросил на нее уничтожающий взгляд.

- Не думаете ли вы, сударыня, что я убил животное для моего собственного удовольствия? - произнес он с примесью гнева, сарказма и горести.

Оливейра говорил на чистом немецком языке. Он удержал руку подошедшего лакея, который, наклонившись, хотел погладить шерсть собаки.

- Будьте осторожны, собака была бешеная! - предостерег он.

Госпожа фон Гербек с криком ужаса отскочила назад - нога ее почти касалась морды собаки.

Баронесса же, напротив, безбоязненно подошла ближе - до сих пор она держалась в стороне.

- Мы все, милостивый государь, должны благодарить вас, что вы спасли нас от такой опасности! - сказала она, со свойственным ей обворожительным выражением величия и в то же время благосклонности. - Я в особенности должна быть вам благодарна, - продолжала она, - ничего не подозревая, я только что гуляла в лесу.

Это была совершенно обыкновенная банальная фраза, но какое впечатление она произвела на иностранца! Не сводя с нее глаз, стоял он безмолвно перед красивой женщиной. Она лучше всякого другого знала все очарование своей ослепительной прелести, своего пленительного голоса, но такое, подобное молнии, впечатление было для нее ново. В душе Оливейры, очевидно, происходила борьба, желание освободиться от этого чарующего действия, - но напрасно; этот элегантный рыцарь не в состоянии был произнести никакой, даже самой обыкновенной вежливой фразы.

Баронесса улыбнулась и отвернулась в сторону. Взор ее упал на молодую графиню, которая, стиснув губы, наблюдала эту странную сцену.

- Что с тобой, дитя? - вскричала она испуганно; ее заботливость, как казалось, заставила ее забыть обо всем остальном. - Теперь и я должна буду тебя пожурить!.. Непростительно было с твоей стороны бежать сюда, где и выстрел, и ужасное зрелище должны были расстроить тебе нервы! И как можешь ты надеяться на выздоровление, когда так неосмотрительно поступаешь со своим хрупким здоровьем!

Все это должно было выражать нежную заботливость; но как-то странно звучали эти упреки, годные разве для десятилетнего ребенка, а не для девушки, полной девственной свежести и силы, гордо стоявшей здесь. Она была не властна над тем нежным пламенем, которое разлилось по ее лицу до самых корней волос, но уста были в ее власти - она не возразила ни единого слова.

Необыкновенная манера была у нее хранить молчание, происходило ли оно от застенчивого замешательства или же было следствием гордого ожесточения, - так мягко и так выразительно может молчать лишь нравственное превосходство, уклоняющееся от каждого бесполезного слова.

Госпожа фон Гербек называла это "графским фельдернским упрямством в более отчеканенной форме", что и подтверждала теперь своим лукавым видом и неодобрительным покачиванием головы.

Никто не заметил того быстрого взгляда, который Оливейра бросил на Гизелу при заботливом восклицании баронессы. Но кто бы увидел, с каким выражением сдвинулись эти суровые брови при безмолвном, гордом протесте девушки, тот бы затрепетал за это юное существо, бессознательно ставшее предметом такого поистине доходящего до фанатизма гнева...

Обернувшись, дамы не нашли уже португальца, который тихо скрылся за деревьями.

Глава 13

Госпожа фон Гербек с насмешливой улыбкой указала по направлению к лесу, где мелькала светлая летняя одежда португальца.

- Вот он и исчез, точно какой сказочный герой, - сказала она. - Ваше превосходительство сами теперь могли убедиться, какое восхитительное соседство имеет Белый замок! Ведь это ни на что не похоже!.. Эта благородная португальская кровь находит ненужным согнуть спину перед немецкой дамой!.. Ваше превосходительство, я просто была вне себя от той манеры, с которой он принимал вашу любезность!

- Глубоко сожалею, что он так высокомерен, - возразила красавица, пожимая плечами, с едва заметной, но много говорившей усмешкой.

Глаза гувернантки на минуту сверкнули по-кошачьи - ее противник имел могущественного союзника; женское тщеславие.

- Но его поступок с нашей графиней, ваше превосходительство, извиняет и это? - спросила она с горечью после минутного молчания. - Он без церемонии схватывает ее и бросает в сторону!

- В этом моя душечка должна обвинять сама себя, - возразила баронесса, слегка касаясь рукой щеки Гизелы. - Эта геройская попытка спасти собаку была по меньшей мере ребячеством, не правда ли, малютка?

- Да, отталкивает ее, - возвышая голос, продолжала гувернантка, - отталкивает ее с какой-то ненавистью, - это вы могли заметить, ваше превосходительство!

- Я этого нисколько не отрицаю, моя милая госпож" фон Гербек, - я это видела собственными глазами, - но согласиться с вашим объяснением - этой ненавистью, - также не могу. Какую причину человек этот имеет ненавидеть графиню? Он совсем не знает ее!.. Как я это дело понимаю, это минутное, бессознательное движение, с которым он ее оттолкнул, происходило... Я должна коснуться предмета, который вам постоянно следует иметь в виду, как этого горячо желаем я и мой супруг, - я говорю о необходимости полного уединения нашего дитяти.

И она выставила свою прелестную, обутую в щегольской ботинок ножку, устремив на нее полный как бы мучительного затруднения взор.

- Мне тяжело еще раз поднимать эту деликатную тему, - обратилась она наконец к Гизеле, - но я считаю своей обязанностью сказать это, тем более, что ты, мое дитя, выказываешь много охоты эмансипироваться... Очень многие мужчины и женщины питают положительно отвращение ко всему, что называется "нервными припадками", - твоя болезнь, к несчастью, уже всем известна, моя милая Гизела; в сношениях со светом тебе предстоит много горестей - разительное доказательство чему мы имели сию минуту!

И она указала в том направлении, куда скрылся португалец.

- Дурочка, - ласково продолжала она, видя, как вдруг, точно вследствие какого-то смертельного испуга, побелели губы девушки, - это не должно тебя тревожить!.. Разве у тебя нет людей, которые тебя любят, разве мы не носим тебя на руках? Разве мы не надеемся, что постепенно здоровье твое поправится?

Как и все искусные в дипломатии люди, отправив успешно стрелу к цели, сейчас же меняют тему, так и она не замедлила переменить разговор.

Приказав одному из лакеев найти брошенный зонтик, она с улыбкой призналась, что "ужасно была напугана".

- Да и неудивительно! - добавила она. - Я видела Лесной дом - он производит такое же впечатление, как и его хозяин, - с одной стороны он кажется жилищем сказочного принца, с другой, даже гораздо более, - логовом какого-нибудь северного варвара... Кто знает, какое прошедшее у этого человека, - даже попугай его кричит о мщении.

Она замолчала.

Из Лесного дома пришли люди, чтобы унести собаку и перекопать то место, где она лежала. Они подняли животное так бережно и осторожно, как будто бы это был труп человека.

- И как же любил его барин! Геро был ему добрым товарищем, - сказал один из пришедших лакею, который тут стоял. - Однажды он его спас от разбойников. Барин этого не забыл - он вернулся домой бледный, как смерть... И старина Зиверт чуть не воет, он так привык к Геро за эти две недели!

Дамы стояли недалеко и слышали каждое слово.

При имени Зиверта баронесса с презрением отвернулась и отправилась к накрытому столу, усевшись за него. Она принялась лорнировать падчерицу, которая медленно шла с госпожой фон Гербек, в то время как люди со своей ношей возвращались в лес.

- Кстати, Гизела, - обратилась она к подходившей молодой девушке, - скажи мне, не сердясь, почему ты одеваешься так странно и до такой степени бедно?

На молодой графине было платье точно такого же покроя, как и в тот день, когда она каталась на лодке, - разница была лишь в цвете. Нежно-голубое, без всякой отделки, оно походило на мантию с широкими, закрытыми рукавами; складки ложились кушаком, охватывавшим талию. Розовая белизна плеч сквозила чрез прозрачную материю, которая плотно облегала девственный стан; черная шелковая лента сдерживала русые волосы, зачесанные назад. Как видите, наряд это! мало походил на парижский туалет a la Watteau, но девушка похожа была в нем на эльфа.

- Ах, и Лена вечно горюет об этом, ваше превосходительство, - пожаловалась гувернантка. - Но я уже давно перестала говорить об этом.

- Вы этого и не должны были говорить, госпожа фон Гербек, - прервала ее строго Гизела. - Не вчера ли вы еще уверяли одну из наших судомоек, что большой грех быть тщеславной?

Улыбка заиграла на губах баронессы, гувернантка же вспыхнула при этом напоминании.

- И я была вполне права! - продолжала она с жаром. - Эта глупая, бессовестная девчонка купила себе круглую соломенную шляпку, точь-в-точь как моя новая!.. Но, милейшая графиня, возможны ли подобные сопоставления!.. Это непростительно с вашей стороны! Да, да, это опять одна из ваших колкостей!

- Я надеялась тебя увидеть в том восхитительном домашнем туалете, который я тебе выслала из Парижа, мое дитя! - сказала баронесса, не обращая внимания на сетования гувернантки.

- Он мне слишком короток и узок - я выросла, мама.

Испытующий взгляд черных глаз мачехи скользнул по лицу девушки.

- Он сделан именно по той самой мерке, которую Лена сняла мне при моем отъезде, - сказала она протяжно и в то же время с едкостью. - Надеюсь, ты не желаешь меня уверить, милочка, что в такое непродолжительное время ты так переменилась?

- Я никогда ни в чем не желаю тебя уверять, мама, и потому должна также тебе сказать, что этого платья я никогда бы не носила, даже если бы оно было мне в пору, - я не терплю ярких цветов, тебе известно это, мама. Красную кофточку я подарила Лене.

- Хороша будет горничная в дорогом кашемире! - вскричала баронесса, под насмешкой желая скрыть досаду. - На будущее я остерегусь что-либо выбирать без твоего разрешения, душечка... Но я позволю себе заметить: к столь изысканной простоте в такой молодой особе, как ты, я всегда отношусь с недоверием - по-моему, она не более, не менее, как лицемерие.

На лице Гизелы мелькнуло презрение.

- Я буду лицемерить? Нет, для этого я слишком горда! - сказала она спокойно.

Это редкое спокойствие в таком молодом существе невольно наводило на сомнение, было ли оно следствием врожденной мягкости характера, или же источник его лежал в преобладании разума над чувством.

- Я нисколько не отвергаю твоего желания быть одетой к лицу, - продолжала она далее. - Другие могут украшать себя, повинуясь моде, но я этого не сделаю!

- А, так ты, моя маленькая скромница, убеждена, что так тебе более идет? - вскричала баронесса, лорнируя падчерицу с головы до ног, с выражением презрительной иронии.

- Да, - отвечала Гизела без смущения и не колеблясь, - мой вкус говорит мне, что прекрасное должно заключаться в простоте и благородстве линий.

Баронесса громко засмеялась.

- Ну, госпожа фон Гербек, - сказала она с едкостью, обращаясь к гувернантке, - интересные сведения приобрело это дитя в своем уединении - мы вам будем очень благодарны за это!..

- Боже мой, ваше превосходительство, - вскричала госпожа фон Гербек с испугом, - я нисколько не подозревала, чтобы графиня вдруг могла показать себя с такой легкомысленной стороны! Никогда, я могу в этом поклясться, я не видела, чтобы она смотрелась в зеркало.

Баронесса сделала ей знак замолчать. На дороге от озера показался министр.

Нельзя было сказать, чтобы его превосходительство был в хорошем расположении духа.

Из-под глубоко на лоб надвинутой соломенной шляпы взгляд его устремлен был на женскую группу.

Во время разговора Гизела стояла у дерева и механически держалась за ветвь; рукав платья откинулся назад, поднятая рука была обнажена - эта характерная поза была полна благородного девственного спокойствия.

- Смотрите, жрица в рощах друидов! - саркастически вскричал министр, подходя ближе. - Что за фантастический вид у тебя, дитя мое!

Бывало, подобные шутки всегда сопровождались тонкой и доброй усмешкой, на этот же раз ее сменило выражение какой-то апатичности. Он поцеловал руку супруги и сел рядом с ней.

В то время как госпожа фон Гербек разливала шоколад, баронесса рассказала супругу происшествие с владельцем завода, ограничившись при этом сообщением о выстреле в собаку и не упоминая ни слова о поступке Гизелы.

- Господин, как видно, желает окружить себя романтическим ореолом, - произнес министр, отстраняя поднесенный ему шоколад и зажигая сигару, - разыгрывает роль оригинала и хочет, чтобы заискивали перед ним с его миллионами, но все это исчезнет, как только приедет князь; богач желает быть представленным, как рассказывают, и тогда мы его увидим поближе.

Говоря это, он казался очень рассеянным, мысли его очевидно были заняты другим.

- Болван обойщик разбил мне новую вазу! - проговорил он после небольшой паузы.

- Какая жалость! - вскричала баронесса.

- Но это не должно так расстраивать тебя, мой друг! Горю очень легко помочь - вещь стоила не более пятидесяти талеров.

Министр стал сдувать пепел с сигары - в движении сказывалось скрытое нетерпение.

- В ту минуту, как я уходил из замка, - начал он после минутного молчания, - мадемуазель Сесиль получила сундук, присланный твоим парижским портным, Ютта.

- О, это для меня очень приятная новость! - вскричала баронесса. - Сесиль уже жаловалась, что вещи так долго не высылают, я и сама была озабочена, что должна буду явиться перед князем чуть не чумичкой!

- Дурак оценил их в пять тысяч франков, - заметил министр.

Баронесса посмотрела на него с удивлением.

- Иначе и быть не могло, - сказала она. - Я и купила на пять тысяч франков.

- Но, милое дитя, если я не ошибаюсь, ты привезла с собой на восемь тысяч франков.

- Положим, хоть и не на восемь, мой друг, - с улыбкой сказала она, - а на десять; кто сам расплачивается из своего собственного кармана, как я это сделала, тот очень хорошо помнит... Но меня удивляет, как самому тебе не пришло в голову, что невозможно же мне было носить здесь туалеты, специально предназначенные для А., - такой немыслимой безвкусицы, надеюсь, не мог ты от меня ожидать!

Говоря это, она спокойно и беззаботно крошила бисквиты в шоколад. Губы хотя и усмехались, но взор как-то странно пристально скользил по профилю супруга.

- И с каких пор, любезный Флери, контролируешь ты мои парижские посылки? - спросила она шутливо. - Это для меня новость!.. И к чему это мизантропичное лицо!.. Я никак не хочу допустить, чтобы твое последнее рожденье принесло тебе эту брюзгливость!.. Фи, милый друг, все простительно, только не старческие выходки!

Все это было мило и очаровательно, если бы в словах этих не скрывалось язвительного намека для человека, на двадцать лет старше своей жены, во что бы то ни стало желавшего казаться бодрым.

Его неподвижное лицо вспыхнуло бледным румянцем, на тонких губах появилась вымученная усмешка.

- Я сегодня расстроен, - проговорил он, - но никак не твоими парижскими модами, мое дитя, - вон сидит виновница!

Он указал на Гизелу.

Девушка подняла свои задумчивые глаза и с удивлением, но и вместе с твердостью, посмотрела на отчима. Этот резкий тон испугал бы всякого, кто его близко знал, но лицо девушки не выражало ничего похожего на опасение и замешательство, что очевидно возмущало еще более его превосходительство.

- Сию минуту я должен был выслушать от твоего доктора прекрасные вещи, - сказал он с ударением. - Ты противишься его предписаниям!

- Я здорова с тех пор, как выбрасываю его лекарства.

Министр поднял голову - глаза его широко раскрылись и сверкнули гневом.

- Как, ты осмеливаешься!

- Да, пап. Я - но это с моей стороны вынужденная оборона. Во всякое время года он позволял мне кататься только в закрытом экипаже; не допускал, чтобы на собственных ногах я прошлась когда по саду; питье свежей воды мне было запрещено, как какой-нибудь смертоносный яд... Но когда, полгода назад, захворала Лена, то он главным образом предписал ей свежую воду, воздух и движение - ну, и я, папа, стала жаждать свежей воды, воздуха и движения; но так как доктор на все мои просьбы отвечал мне сострадательной улыбкой, то я должна была помочь себе сама.

- Ваше превосходительство, понимаете вы теперь всю трудность моего настоящего положения? - проговорила госпожа фон Гербек.

Министр хорошо умел владеть собой.

- Ты также купила верховую лошадь? - продолжал он очень спокойно, не обращая внимания на замечание гувернантки.

Сигара, которую он рассматривал со всех сторон, казалось, занимала его в настоящую минуту более, чем ответ падчерицы.

- Да, папа, из моих карманных денег, - возразила молодая девушка. - Я не могу сказать, чтобы мне очень нравилась дамская езда, - но я хочу быть крепкой и сильной, а подобная прогулка на свежем утреннем воздухе укрепляет мускулы и нервы...

- Позволено ли будет спросить, почему графиня Штурм, во что бы то ни стало, стремится образовать из себя шерстобита? - продолжал допрашивать ее министр с насмешливой улыбкой.

Прекрасные карие глаза Гизелы метнули искры.

- Почему? - повторила она. - Потому, что здоровой быть - значит жить, потому что мне оскорбительно и унизительно вечно быть предметом всеобщего сострадания, потому что я - последняя из рода Штурм! Я не хочу, чтобы этот высокий род угас в жалком, немощном создании... Когда я вступлю в свет...

До сих пор баронесса, с насмешливой улыбкой следившая за разговором, в эту минуту покраснела и заметно встревожилась.

- Как! Ты хочешь поступить ко двору? - прервала она молодую девушку.

- Непременно, мама, - отвечала Гизела, не колеблясь. - Я должна это сделать, уже ради бабушки - она была тоже при дворе... Я как теперь ее вижу, когда, покрытая бриллиантами, вечером приходила она ко мне в комнату, чтобы проститься... Раз случилось мне увидеть, как тяжелая диадема оставила глубокую красную черту на ее лбу, - я питаю отвращение к этим холодным, тяжелым камням и мне неприятна мысль, что положение мое заставит меня со временем носить бабушкины бриллианты.

И она провела обеими руками по своей белой шее, точно сейчас почувствовала там холодное, как лед, сияющее бриллиантовое ожерелье.

Как ни владел собой министр, но при словах о бриллиантах бледные щеки его сделались еще бледнее. Он отбросил далеко от себя сигару и стал выбирать другую.

Прекрасное лицо супруги его просто окаменело в мрачном размышлении. Она машинально мешала ложечкой шоколад, глаза были устремлены в землю.

Как бы не расслышав ни единого звука из слов обеих женщин, министр после краткой паузы заговорил тем ласковым тоном, с которым он прежде постоянно обращался к болезненному ребенку;

- Вижу, что приходится нам расстаться с нашим добрым, старым доктором, он уже потерял всякое влияние на свою маленькую, упрямую пациентку, и для того, чтобы принудить тебя к чему-либо, Гизела, не знаю, что и придумать... Не пригласить ли доктора Арндта из А. - ибо, дитя мое, поступая с собой так, как ты теперь поступаешь, ты еще долго не сможешь восстановить свое здоровье, напротив, доктор предсказывает усиление твоих припадков, если...

Он остановился и, нахмурив лоб, посмотрел по направлению к лесу.

- Пойдите, посмотрите, кажется, сюда кто-то идет, - сказал он лакею, подозвав его.

- Ваше превосходительство, там пролегает тропинка в Грейнсфельд, - осмелился заметить слуга.

- Очень мудрое замечание, любезный Браун, - это мне хорошо известно, но я бы не желал, чтобы тут шлялись в то время, когда я здесь. Много других дорог ведет в Грейнсфельд, - прибавил министр резко.

Глава 14

Между тем сквозь чащу леса мелькала чья-то одежда. Смертным, осмелившимся своим появлением прервать речь его превосходительства, оказался ребенок - дочь нейнфельдского пастора.

Увидев приближающуюся девочку, Гизела почувствовала на одно мгновение, как в душе ее шевельнулась боязнь быть осужденной окружающими ее особами за свои сношения с низшими, - малодушное, жалкое ощущение, унижающее человека, а с тех пор, как общество, в силу права сильного и безответственности слабого, насильно разделило и расщепило себя, сделавшееся еще и виновником тех несчастных слез, которые люди заставляют проливать себе подобных...

Но природная честность характера победила плоды воспитания.

Молодая графиня быстро поднялась и жестом руки остановила уходившего исполнять свои обязанности лакея.

- Папа, ты не должен прогонять от меня этого ребенка, - сказала она решительно, обращаясь к министру. - Эта та девочка, которая по моей вине чуть было не утонула.

И она взяла за руку подбежавшего к ней ребенка и поцеловала в лоб.

- Благодарю вас за апельсины, которые вы мне подарили! - вскричала девочка. - Ах, как они славно пахнут!.. А мой голубой передник мама выутюжила, и он опять как новый!.. Мама идет за мной - мы идем в Грейнсфельд; я побежала вперед, чтобы набрать тете Редер земляники, а вас я охотнее угощу ею, чем тетю.

И она подняла крышку своей корзинки, полной душистых ягод.

- О, милая графиня, ваша обворожительная маленькая протеже разбалтывает странные вещи! - вскричала с едкостью госпожа фон Гербек. - На будущее я собственноручно буду запирать фрукты, - в самом деле, не для ребенка же нечестивого нейнфельдского пастора выросли они!..

Гизела, немного смешавшаяся и покрасневшая при словах ребенка, гордо выпрямилась и холодно пристальным взглядом смерила маленькую толстую женщину.

- Как безумно, из опасения, что скажут другие, скрывать свои поступки! - сказала она. - Моя обязанность была осведомиться о здоровье ребенка и доставить ему маленькое удовольствие за причиненный ему страх!.. Но, зная вашу ненависть к пасторскому дому, я была настолько малодушна, что не сообщила вам о своем поступке. И я наказана за это - в первый раз в своей жизни я чувствую себя глубоко униженной, ибо на меня падает подозрение во лжи! Не желая и не сделав ничего дурного, я должна стыдиться! - Яркий румянец разлился по всему ее лицу. - Ах, какое скверное ощущение!.. - проговорила она. - Это послужит мне уроком, госпожа фон Гербек! Никогда я не допущу себя до подобного малодушия и перед светом действовать буду так, как найдут лучшим и справедливым мой разум и мое сердце!

Оторопевшая гувернантка устремила вопрошающий взор на министра. Неизвестно, на чью сторону он склонялся, хотя она и подметила враждебный взгляд, брошенный им на взбунтовавшуюся падчерицу. Дальнейшие объяснения были неуместны, тем более, что из леса выходила женщина.

Увидев собравшееся здесь знатное общество, она на мгновенье остановилась. Но земля, где пролегала узкая тропинка, была общинная, и так как женщина не могла слышать резких слов его превосходительства о нарушении его покоя, то и продолжала идти далее.

Двенадцать лет отделяли этот день от того памятного рождественского вечера в пасторате... Совершившийся в то время разрыв между замком и пасторатом с тех пор с ожесточением поддерживался первым; на маленькой лесной лужайке три женщины встретились теперь в первый раз.

Время, труды и заботы, конечно, наложили свою печать на лицо пасторши. Но прежний румянец горел на ее щеках, крепость и гибкость были в движениях.

- Мама, вот милая, прекрасная графиня, по милости которой я упала в воду! - вскричала девочка, бросаясь к матери.

Гизела рассмеялась как ребенок, пасторша также усмехнулась наивности своей девочки. Но вдруг она остановилась как вкопанная перед молодой графиней.

Ей случалось не раз в разное время видеть бледное лицо знатного дитяти и постоянно она думала, что видит его последний раз, а между тем всего один год так преобразил эту хилую оболочку, превратив ее в прекрасный, пышный цветок.

- Боже мой, милая графиня! - вскричала она. - Да вы живы! Нет, если и действительно сходство между бабушкой и внучкой было поразительно... - Она не имела сил это юное, чистое созданье, с такой лаской держащее за руку ее ребенка, сравнить с женщиной, которая в своем безграничном высокомерии, не имея ни тени стыда и совести, глухая ко всякому человеческому страданию, безжалостно и немилосердно попирая сердца людей, царила когда-то на земле!

Пасторша остановилась и поправила себя, проговорив.

- Да вы само здоровье!

- Дитя мое, пора кончать! - закричала баронесса.

Лицо Гизелы омрачилось. Этими резкими словами желали прогнать добрую, честную женщину.

- Я возьму земляники с собой, Рохен, - сказала она ребенку, - а завтра ты сама придешь за корзинкой, согласна?

- В Белый замок? - спросила малютка, широко раскрыв глаза, и энергически покачала своей белокурой головкой. - Нет, туда я не могу прийти, - возразила она очень решительно, - брат Франц говорил, что папу в Белом замке никто не любит.

На это никто ничего не возразил; госпожа фон Гербек действительно ненавидела этого человека;

Гизела не знала.

Лицо пасторши приняло строгое выражение, хотя взор все с той же искренностью обращен был на молодую девушку.

Она взяла за руку свою девочку, чтобы продолжать путь.

Женщина не имела настолько такта, чтобы не узнать красивую, важную даму, когда-то евшую ее хлеб и нашедшую радушный приют под ее кровлей, теперь же с видимым презрением делающую вид, что ее не замечает.

Тропинка шла как раз около того самого места, где накрыт был завтрак. Проходя мимо стола, пасторша вежливо поклонилась; дамы отвечали легким наклоном головы, министр приподнял шляпу.

То ли солнечный луч, падавший на его лоб, оживил это мрачное лицо, то ли действительно полузакрытые глаза были не так суровы, но пасторша остановилась перед ним.

- Ваше превосходительство, - сказала она скромно, но без всякой робости, - случай привел меня сюда. В Белый замок я бы не пришла, а здесь, на воздухе, который не составляет ничьей собственности, слова как-то легче приходят на уста... Не подумайте, чтобы я хотела о чем-нибудь вас просить - мы бедны, но можем, слава Богу, заработать сами себе на хлеб... Я хочу только спросить, почему муж мой отставлен.

- Об этом лучше всего спросите вашего мужа, сударыня! - возразил министр.

- Э, ваше превосходительство, тогда я пойду лучше в любую кузницу и отвечу сама себе!.. Чего я буду надоедать своему мужу, ибо если бы он захотел отвечать мне по чистой совести, то должен был бы сказать: "Я человек, каким должен быть, - честно и строго исполняющий свои обязанности как перед Богом, так и перед людьми, и только должен удивляться несправедливости света, который наказывает тех, кто невинен".

- Удержите ваш язык! - перебил ее, министр ледяным тоном, с угрозой поднимая палец.

Госпожа фон Гербек начала лукаво, с насмешкой покашливать при словах: "Честно и строго исполняющий свои обязанности", хотя подобное вмешательство было совершенно против этикета, который она так чтила.

Цветущее лицо пасторши покрылось бледностью, - Сударыня, - сказала она спокойно, обращаясь к гувернантке, - смех ваш неуместен; недаром нейнфельдские прихожане говорят, что по вашей милости муж мой лишился места; такое преследование недостойно христианина!

Слова эти порвали последнюю нить этикета, которая еще сдерживала гувернантку. Глаза ее засветились злобой.

- Можете думать и говорить, что хотите! - вскричала она. - Это нисколько не помешает мне раздавить ехидну, если я встречу ее на своем пути!

- Вы забываетесь, госпожа фон Гербек! - проговорил министр, повелительно поднимая свою бледную руку.

- Почтенная госпожа пасторша, продолжительные объяснения не в моем принципе, - обратился он к ней с уничтожающей холодностью. - У меня не достало бы времени, если бы я захотел мотивировать мои распоряжения каждому, к кому они относятся... Но вам я объясню, что это прославленное исполнение обязанности очень и очень заставляет себя ждать. Мы сделали с нашей стороны все, чтобы отвлечь человека от его рутинных привычек, - но весь труд наш был напрасен.

С постоянным упорством он противился каждой благодетельной реформе нашей в области церкви, а теперь вполне очевидно стало, что астрономические наблюдения для него гораздо интереснее, чем добросовестное изучение древних трудов отцов церкви; священника, галопирующего на таком коньке, мы не можем оставлять!

- А боденбахского священника, которого надо отрывать от улья, когда он должен говорить проповедь? - спросила пасторша, глядя прямо в лицо его превосходительству.

- Э, почтеннейшая, - сказал он, с дерзкой улыбкой похлопывая ее по плечу, - боденбахский священник в своем пчельнике непрестанно имеет перед глазами изображение церкви такой, какой она должна быть. Раз принятые постановления будут в ульях его господствовать до тех пор, пока существуют сами пчелы, и рабочие будут покоряться всегда всем требованиям своей царицы... Я могу вас уверить, что боденбахский священник - наиусерднейший блюститель душ своей паствы, потому он и остается на своем месте!

- О, Боже милостивый, так, стало быть, это правда! - вскричала пасторша, всплескивая руками. - Потому только, что там, на небе, не все так, как упомянуто о том в священном писании, так люди и не должны поднимать туда своих глаз! Они должны думать, что Всемогущий Творец ради прихоти вечером зажигает в небесном пространстве огоньки, чтобы посветить нам, копошащимся на земле! Они раз навсегда должны вдолбить себе в голову, что белое - черно и дважды два будет пять!.. И если бы мы захотели поступать так, то к чему бы нам послужило при этом учение нашего Спасителя? Не полнейшее ли будет с нашей стороны отрицание могущества и мудрости Творца, когда мы станем умалять Его творения до того лишь, чтобы сохранить букву закона? Она перевела дыханье и продолжала:.

- Разве Библия не может остаться источником утешения, хотя в ней и проглядывают человеческие заблуждения?.. У кого хоть раз, в минуту горести, побывала она в руках, тот знает ей цену. Те, которые трепещут за нее, чтобы не нарушена была в ней буква, те, стало быть, не разумеют ее духа!.. Я простая женщина, ваше превосходительство, но настолько-то я понимаю, что притча о пастыре и пастве указывает лишь на христианскую любовь между ними - но никак не на посох пастуха и не на плетень, куда загоняют овец... И в этом смысле муж мой говорит с кафедры и вся община сердечно его любит; церковь всегда полна - и когда ему приходилось говорить о величии творений, которые сам он наблюдал в тишине ночи, в храме настает такая тишина, что можно услышать, если упадет булавка.

До сих пор все стояли молча, но тут раздался громкий смех гувернантки.

- Ив этих ночных наблюдениях ему сопутствует старый вольнодумец, солдат Зиверт! Прекрасное общество для служителя Бога! - вскричала она с диким триумфом. - Ваше превосходительство, женщина эта сама себя обличает - она рационалистка с головы до ног!

- Старика Зиверта вы ни в чем не должны обвинять, сударыня! - возразила пасторша строго.

- Это благороднейший человек, всю свою жизнь жертвовавший собой для других, - в его сердце несравненно более религии, чем в сердцах тех, которые носят ее на устах!.. Человека этого я хорошо знаю - он жил в моем доме до самой смерти нашего доброго горного мастера. В то время старик чуть не помешался от горя. Еще и теперь, после одиннадцати лет, когда уже никто не вспоминает об ужасном несчастии...

Лицо баронессы покрылось бледностью, ложка, которую она механически вертела в руке, выпала, черные, сверкающие глаза с угрозой остановились на говорившей.

Министр пришел ей на помощь.

- Добрая женщина, до сих пор вы говорили как книга, - прервал он ее, как бы не обратив внимания на ее последние слова. - Я очень жалею о потраченном вами труде, - продолжал он, пожимая плечами, - но изменить дела я не могу.

- Я и не прошу ничего, ваше превосходительство! - отвечала она, беря за руку ребенка. - Не без труда, конечно, расстаемся мы с нейнфельдской долиной, где в продолжение двадцати одного года делили горе и радость с добрыми людьми.

- Нет, вы не покинете этих мест! - вскричала Гизела, подходя к пасторше.

Ее карие глаза горели и казались в эту минуту чернее глаз мачехи, которые в свою очередь в безмолвном гневе остановились на лице девушки.

- Переезжайте ко мне в Грейнсфельд! - произнесла молодая девушка.

- Графиня! - вскричала госпожа фон Гербек.

- Не тревожьтесь, милостивая государыня, - сказала пасторша, обращаясь к гувернантке и пожимая протянутую ей Гизелой руку. - Я не принимаю этого уже ради самой графини!.. Да благословит Бог ваше доброе сердце!.. Из-за меня вы не должны иметь ни единой горькой минуты!.. Вам же я еще раз говорю, - прибавила она, обращаясь к гувернантке, - вы прогнали человека, "раздавили ехидну", как вы сами говорили, лишили его призвания, что в тысячу раз тяжелее для него, чем потеря средств к существованию... Да, теперь такое время, что вы делаете все, что вам угодно, ибо сила на вашей стороне!.. Но не думаете ли вы, что если теперь вы истину попираете ногами, так и всегда будет?.. Взгляните на Нейнфельд! Там с каждым часом зреет дух, который вы желали бы уничтожить! Но все ваши козни против него будут бессильны, в конце концов он проглотит и вас, ибо на его стороне будущее и лучшее меньшинство настоящего! В нем покоится та евангельская любовь, которую прежде всего проповедует христианство... Тащите своего идола из преисподней, стройте ему алтарь превыше того, на котором восседает Всемогущий, - все будет напрасно, не в вашей власти оживить труп.

Поклонившись министру и графине, она пошла по тропинке. Его превосходительство не произнес ни слова - эта смелость превышала границы; а ему не представлялось даже случая наказать женщину, ибо не мог же он дважды уволить ее мужа... Это очень походило на поражение, - в подобных случаях его превосходительство никогда не поступает иначе. Теперь приходилось волей-неволей действовать на так, как хотелось, Он очень спокойно опустился на стул и снова закурил свою сигару.

Госпожа фон Гербек с бледными и дрожащими от гнева губами бросила украдкой взор, полный желчи, на министра - в эту минуту знаменательное дипломатическое спокойствие было не у места!

- Бесстыжая женщина! - вскричала баронесса. - Ты так и дозволишь ей безнаказанно уйти, Флери?

- А что же - пускай убирается! - возразил он презрительно.

Прислонясь к спинке стула и пуская колечки дыма, он принялся измерять насмешливым взором падчерицу, которая в глубоком волнении стояла перед ним, - Так вот как, милая дочь, - сказал он, иронически усмехаясь, - ты сию минуту намерена была воспользоваться своим правом для того, чтобы устроить прогнанного пастора!.. Веротерпимость вещь прекрасная, но, право, было бы чересчур ново и остроумно, если бы католическая графиня Штурм в своей домовой капелле заставила протестантского священника служить мессу!

Сложенные на груди руки Гизелы судорожно сжимались, как бы желая сдержать биение ее взволнованного сердца.

- Я не этого хотела, пап. Я, - возразила она стесненным голосом, - я желала дать приют и обеспечить бедное преследуемое семейство!

- Очень великодушно, милая дочь, - продолжал насмехаться министр, - хотя и не совсем тактично, ибо я - то лицо, которое их "преследует", как ты изволила сейчас выразиться.

- О, милая графиня, неужели действительно вы позволили опутать себя этой ересью? - вскричала вне себя госпожа фон Гербек.

- Ересью? - повторила молодая девушка, и глаза ее засверкали. - Пасторша говорила истину! - продолжала она решительно. - Каждое ее слово находило отголосок в моем сердце!.. Как ребячески неопытна была я до сих пор! Я смотрела на вещи и на людей вашими глазами, госпожа фон Гербек, - я не размышляла и была слепа! Это самый горький упрек, который я должна себе сделать!

Вдруг она смолкла, губы ее плотно сжались.

Всегда она была сдержанна, а вдруг теперь речь ее полилась потоком, звук которого жег и терзал ее сердце. Она сжала руками виски и постояла так минуту, затем взяла в руки шляпу.

- Папа, я чувствую, что очень взволнована, - сказала она обычным голосом. - Могу я пойти в лес?

Казалось, к министру вернулось его прежнее расположение к падчерице. Он не прервал ее ни единым словом, ни единым движением, и теперь отечески благосклонно махнул ей рукой в знак согласия, Девушка лугом отправилась в лес.

- Вы уже состарились, госпожа фон Гербек! - сказал барон с едкой беспощадностью, обращаясь к побледневшей гувернантке, когда голубое платье скрылось за кустарником. - Тут нужны иные руководители!

Глава 15

Гизела пошла вдоль берега. В одной руке она держала шляпу, другая скользила по низкому, гибкому ивняку, окаймлявшему эту сторону озера.

Легкий ветерок развевал волосы молодой девушки и поднимал рябь на позолоченной солнцем поверхности воды.

В лесу было тихо. Только желтый дрозд, выглядывая из-за ветвей, насвистывал свои отрывочные каденции, да испуганная лягушка, расположившаяся было на песке погреться на солнце, шлепала по воде, а монотонный шелест покачиваемой ветерком прибрежной травы придавал еще более мечтательности лесной тиши.

Девушка погружена была сама в себя - ее карие глаза выражали мрачную задумчивость.

Простая деревенская женщина сильно поколебала почву, на которой до сих пор сознательно и твердо стояла молодая графиня.

До сей поры слова "это неприлично" управляли всеми поступками девушки. Дух, парящий над Нейнфельдом, связан неразрывными узами с любовью, думала она, этим краеугольным камнем всей христианской проповеди... А ей вот уже восемнадцать лет, а между тем сердце ее еще никогда не согревалось этим чувством. В лице своей бабушки она боготворила лишь тот идеал аристократизма, представительницей которого та была, но никогда, даже ребенком, у нее не возникало желания обвить руками прекрасную белую шею гордой женщины, и теперь сердце ее тревожно сжалось при мысли, как было бы принято подобное проявление! И когда подумала она о тех людях, которыми исключительно была окружена ее юная жизнь, - об отчиме с его холодным лицом и непроницаемым взглядом, о красивой мачехе, об разжиревшей в благочестии гувернантке, о докторе, о Лене, - то невольный внутренний трепет охватил все ее существо при сознании той враждебности, с которой она относилась к этим людям.

Да, она была слепа и не хотела думать, сердце ее никогда не подсказывало ей, что есть на свете существа, которых она может и должна любить!

Не таков был суровый человек, создавший благосостояние Нейнфельда!

Нейнфельд представлял мир иной, отличный от того, который окружал ее до сих пор. Там нашла себе деятельность душа португальца. Там царит тот дух, который неминуемо охватил собой все живущее! "Если теперь вы попираете истину ногами, так это еще не значит, что всегда так будет!" - сказала пасторша. В Нейнфельде начинается заря новой жизни. Заря эта есть сознание долга человека перед своим ближним...

Чужестранец пролил луч света на духовную и материальную жизнь местных жителей. Он построил дома, завел школы, учредил приюты для сирот, пенсии для старых, кассу для больных; рабочие видят в нем друга, отношения его с ними развивают в них чувства человеческого достоинства и равноправия; он смотрит на них не как на живую машину, созданную для того лишь, чтобы вечно производить, и производить не для себя; и не только как на товарищей, связанных с ним общностью интересов, вложивших в общее дело свой труд, так же как и он - свой капитал, но как на людей, без которых капитал его оставался бы мертвой вещью.

... А ей, богатой наследнице, окруженной роскошью, ежедневно, с самых малых лет ездившей мимо жалких лачуг своих грейнсфельдских крестьян, видевшей покрытых лохмотьями, одичалых детей, никогда не западала мысль провести параллели между убожеством окружающего и собой, задуматься над тем, почему это именно так, а не иначе!..

Этот человек, с мрачным челом и загадочными глазами, имел полное право презирать ее, возвращая присланную от ее имени гувернанткой жалкую, ничтожную лепту.

Гизела остановилась на минуту, как бы переведя дыхание; яркий румянец разлился по ее лицу, сердце забилось так сильно, точно хотело выпрыгнуть.

Мысль ее остановилась на том мгновении, когда он оттолкнул ее от себя, выражая этим отвращение к ее немощности; она вспоминала то безмолвное удивление, с которым глаза его остановились на красивом лице мачехи...

Она уже не шла вдоль берега, а углубилась в лес. Вдали, между деревьями, виднелся накрытый для завтрака стол и, вероятно, там еще сидели и судили, и рядили о непристойном поведении графини Штурм.

Вдруг молодая девушка подняла задумчиво опущенную голову: откуда-то издали доносился плач ребенка. Он звучал так жалобно и беспомощно, был столь непрерывен, что кричавший, казалось, был брошен в лесу на произвол судьбы.

Гизела, подобрав платье, стала продираться сквозь чащу. Она вышла на пустынную дорогу, которая вела из Нейнфельда в А., - а там, немного поодаль, прислонясь к стволу бука, в бесчувственном положении, с закрытыми глазами, лежала женщина.

Это была одна из тех бедных женщин, которые из году в год должны что-то делать, чтобы не умереть с голоду. Они покупают на фарфоровых фабриках, за дешевую цену, брак и таскают свою ношу по всей окрестности, пока не измерят ее вдоль и поперек, а затем продают свой товар, выручая самую скудную прибыль, которая и дает им возможность не умереть с голоду. С тяжелой корзиной за спиной, крошечным ребенком на руках, а зачастую и с другим, побольше, рядом, странствуют эти бедные крестоносцы с израненными ногами в зной и непогоду - более жалкие, чем какое вьючное животное, ибо страдают они не одни, но видят, как зябнут и голодают их дети.

Обморок, очевидно, произошел от усталости. Корзинка с посудой стояла рядом, маленький горлан, мальчишка месяцев восьми, барахтался на коленях. Глазенки его распухли от слез, но он сейчас же притих, увидев Гизелу.

Молодая девушка с заботливостью посмотрела на бесчувственную женщину и с трепетом взяла ее холодные руки... Здесь нужна была помощь и должно было ее подать - но как? Тут не было под рукой ни расторопного слуги, обязанного знать, как поступить во всевозможных случаях, ни возбуждающей эссенции, ни даже стакана свежей воды: ни шороха человеческих шагов, ни голоса кругом... При этом совершенно незнакомое место - самые дальние прогулки Гизелы не простирались далее озера. Нечего делать, придется бежать обратно на лужайку за помощью.

В эту самую минуту послышался как бы плеск воды. Она прислушалась и пошла вдоль дороги, различая все явственнее и явственнее этот шум. Направо дорога сменялась тропинкой и тянулась через кустарник; девушка, не колеблясь, пошла по ней - очевидно, она вела к человеческому жилью.

Сзади доносился плач ребенка, принявшегося кричать, лишь только она скрылась с глаз; это заставило ее тревожно ускорить шаги. Наконец, глазам ее представился высоко бьющий фонтан Лесного дома. Минуту она стояла как вкопанная, затем невольно пошла за кустарник.

В этом тонувшем в зелени средневековом сером замке, - "не то месте пребывания сказочного принца, не то северного варвара", как выражалась красавица мачеха, - жил португалец, он каждую минуту мог выйти из широких дверей галереи, Ни за что на свете не хотела бы она встретить снова его мрачный и холодный взгляд, который сегодня отвратил он от нее с таким пренебрежением, А между тем в нескольких шагах от нее лилась живительная влага, которую она так искала; но в плеске и журчании ее чудились ей строгие, негостеприимные голоса, каждая капля леденила ей сердце, а долетавший до ее слуха жалобный плач ребенка толкал ее невольно вперед.

Она вышла из-за кустарника и очутилась перед фонтаном.

... Мертвая тишина царствовала вокруг дома; яркие лучи солнца заливали светом зеркальные стекла окон, гибкие ветви деревьев слегка колыхались ветерком, нигде не видно было человеческого лица. Может статься, хозяин дома сейчас в Нейнфельде - он человек деятельный. Кто-нибудь из прислуги может с нею пойти, чтобы помочь бедной женщине.

Несколько ободренная, она приблизилась к ступеням, которые вели на террасу. Но тут она остановилась слегка вскрикнув: попугай, сидевший до сих пор спокойно на своем кольце, вдруг закричал резким голосом и обезьянка, покинув свой любимый приют, почмокивая губами, неприятно завертелась около нее.

Восклицание ее, вероятно, услышано было в доме; в дверях показался старик. При виде Гизелы он остановился как вкопанный, вся фигура его выражала такой ужас, как будто перед ним стояло привидение!

Молодая девушка мало имела случая наблюдать за лицами, но тут она сейчас же могла убедиться, что перед ней стоял ее ожесточеннейший враг. Ненависть и вместе с тем какое-то робкое недоумение ясно отразились на его темном сухом лице. Он, как бы защищаясь, протянул к ней свои большие, костлявые руки и сурово заговорил:

- Что вам надо?.. В этом доме нечего вам делать! Ни Цвейфлингенам, ни Флери нет до него дела!

Он указал на узкую тропинку в лесу и прибавил:

- Вон дорога в аренсбергский лес!

Окаменев от ужаса, глядела молодая девушка на негостеприимного старика.

Неясное воспоминание из ее детства предстало пред ней - в эту минуту ее второй раз прогоняли с порога Лесного дома... Неописуемый ужас овладел ее сердцем, но недаром гордая аристократическая кровь рода Штурм и Фельдерн текла в ее жилах.

Гордым взглядом измерила она старика, углы рта ее опустились точь-в-точь с той же надменностью, с которой когда-то графиня Фельдерн наносила смертельные удары преданному сердцу. - Я и не имела намерения входить в этот дом!

- сказала она отрывисто, поворачивая назад и намереваясь уйти, - но неужто таким образом должна я явиться без всякой помощи к бедной, покинутой женщине?..

Несказанного усилия над собой стоило ей, чтобы снова обернуться к ужасному старику, но она сделала это, ибо сердце ее все еще было под впечатлением тех размышлений, которые пробудила в ней пасторша.

- Прикажите дать мне стакан, чтобы я могла почерпнуть там воды! - сказала она тем повелительным тоном, которым привыкла отдавать приказания в Белом замке, и указала на фонтан.

- Эй, госпожа Бергер! - закричал старик, оборачиваясь в галерею, но не двигаясь с места, как будто ему поручено было охранять вход в это жилище.

В глубине галереи показалась женщина почтенного вида в белом чепчике и переднике, - как видно, домоправительница.

- Принесите стакан!. - крикнул ей старик. Женщина исчезла.

- Что случилось, Зиверт? - раздался из галереи голос португальца.

Старый солдат, видимо, испугался; казалось, ради этого человека так заботливо охранял он этот вход.

Он поспешно протянул руку, как бы с намерением не допустить его приблизиться к двери, - но португалец стоял уже на пороге.

Лицо его было бледно. Но лишь только взгляд его упал на Гизелу, с выражением гордости и надменности стоявшую у подножия террасы, как яркий румянец вспыхнул на его смуглом, мужественным лице. В эту минуту черты его не выражали ни отвращения, ни презрения. Глубокая, резкая складка на лбу, правда, оставалась неизгладима, но глаза сверкнули каким-то загадочным блеском.

Под этим взглядом девушка преобразилась. Она утратила прежнее горделивое выражение, и теперь это была не надменная высокородная графиня, а молодое, робкое созданье, очутившееся нечаянно в незнакомом месте.

Девушка собралась уже тихо объяснить причину своего появления, и, обращаясь к португальцу, протянула к нему руки.

Движение это окончательно вывело из себя старого солдата.

- Бегите отсюда! - вскричал он, отстраняя рукой португальца. - Это она, как две капли воды... Только не достает огненной змейки на шее - ни дать ни взять, то же белое лицо, те же длинные волосы, как и у той бесчестной проныры!.. И она точь-в-точь поднимала так же руки, и с той поры господин мой стал погибшим человеком!.. Она, конечно, уже сгнила в земле, и ее достойные проклятия руки не могут более доводить до погибели людей, но она еще продолжает жить в своем отродье!

И он указал на молодую девушку.

Точно ветхозаветный пророк, призывающий кару небес, стоял этот старик на террасе.

- Да она и не лучше той, ни на волос, - продолжал он, возвышая голос. - Сердце ее жестко как камень! Как камень, бесчувственна она к своим людям и ей нужды нет, что люди около нее мрут с голоду, как мухи!.. В Грейнсфельде и Аренсберге вздумали молиться за бедняков, а чтобы накормить их - так никому не пришло в голову!.. Не пускайте ее сюда! Как та приносила с собой бедствия, так и эта также!

Закрыв лицо дрожащими руками, графиня пошла прочь, но, сделав несколько шагов, она почувствовала, что ее кто-то остановил - перед ней стоял португалец и тихо отнимал руки ее от лица.

Он, видимо, испугался смертельной бледности девушки, глаза которой с отчаянием и горестью смотрели на него. Может статься, в сердце его шевельнулось сострадание - он сжал ее руки, но сейчас же быстро выпустил их, как бы под влиянием того чувства, с которым он оттолкнул ее от себя на лугу.

- Вы, кажется, желали обратиться ко мне с чем-то, графиня, я видел это по вашему лицу! - сказал он нетвердым голосом. - Можете вы мне сказать, чем я могу вам служить?

- В лесу лежит бедная женщина, - прошептала она едва слышно. - Обморок, очевидно, произошел от утомления, я пришла к этому дому, чтобы просить чем-нибудь помочь ей.

И с поникшей головой, ускорив шаги, она пошла мимо него к лесу.

Была ли это та самая молодая девушка, недавно с такой гордостью произносившая свой высокий титул, выражая этим, что никакие обстоятельства на заставят ее быть ничем иным, как высокорожденной аристократкой!.. Куда девалась гордая кровь Штурм и Фельдерн, которая еще так недавно придавала такое высокомерное выражение ее юному лицу? В ней играли тщеславие, властолюбие и эгоизм - она становилась на дыбы при всяком внешнем оскорблении.

Во время отсутствия Гизелы бедная женщина пришла в себя. Видя с полным сознанием приближающуюся молодую девушку, она была все же не в состоянии подняться и произнести хоть слово. Маленький крикун успокоился и, улыбаясь, водил ручонками по бледному лицу матери.

Гизела слышала за собой мужские шаги.

Она знала, что помощь близка, и теперь, не поворачивая головы, хотела удалиться отсюда. Ибо при всем сокрушении ей овладело другое чувство - чувство женской гордости.

Если этот друг человечества, нейнфельдский благодетель, и имел право осуждать ее, то, во всяком случае, он не должен был допускать, чтобы слуга его оскорблял женщину.

Он ни единым словом не остановил ужасного проклятия, произнесенного старым солдатом. Очевидно, оно находило отголосок в его собственных воззрениях; хотя на минуту им и овладело сожаление, но все-таки он находил вполне уместным не смягчать горького урока, данного жестокосердой графине Штурм.

Сердце девушки полно было горечи, и под влиянием ее она отошла от бедной женщины в ту самую минуту, как к ней подошел португалец в сопровождении Зиверта. Старый солдат нес на подносе различные возбуждающие средства, но едва ребенок увидел старое, суровое, обросшее бородой лицо, как поднял крик и, дрожа от испуга, стал прижиматься головой к груди матери.

Гизела остановилась - глаза беспомощной женщины тревожно впились в нее. Она поняла немую просьбу и вернулась назад. Сорвав землянику, растущую при дороге, он поднесла ее ребенку, который протянул за ней ручонки и охотно пошел на руки к девушке...

Португалец кинулся к ребенку, чтобы взять его у нее из рук. Его глубокие глаза проницательно устремлены были на ее лицо.

- Это неприлично для вас, графиня Штурм, - сказал он отрывисто. - Вы худо держите ваше слово, - продолжал он. - Я слышал, как вы обещали еще недавно вашим родственникам никогда не забываться до такой степени... Вы находитесь на опасном пути скрытности - ибо невозможно же вам рассказать в Белом замке, как вы держали на руках крестьянского ребенка!

Он напомнил ей о той минуте, когда она, как бы устыдясь маленького общества, которое она везла в лодке, дала обещание вести себя сообразно своему общественному положению. Он был невидимым свидетелем того, и в тоне, которым он ей об этом напомнил, обнаруживалась вся его враждебность, с которой он, по словам госпожи фон Гербек, к ней относился.

Смягченное сердце девушки снова возмутилось.

- Я сама сумею отвечать за свои поступки! - возразила она гордо, обнимая левой рукой ребенка.

Он отошел от нее и снова склонился над женщиной. Старания его, однако, остались безуспешны - ни неоднократные приемы мадеры, ни растиранье висков и пульса крепкой эссенцией не могли вернуть силы женщине.

Долгая нерешительность, казалось, не была в числе качеств этого человека - не долго думая, он поднял больную и понес ее на руках в Лесной дом.

Какой мощной и в то же время какой свободной поступью шел этот величественный чужестранец! Какая разница между им, так человечески помогающим своему ближнему, и владетелем Белого замка! Его превосходительство целыми залпами освежающей эссенции опрыскивал вокруг себя воздух, если ему случайно доводилось находиться поблизости от "индивидуума", носящего на себе печать бедности.

Глава 16

И вот Гизела снова стояла на том самом месте, откуда только что бежала с таким ужасом. Она в молчании следовала за идущими впереди мужчинами.

Больная внесена была в дом, и с тревогой в сердце молодая девушка ждала, чтобы кто-нибудь пришел забрать у нее ребенка.

Между тем она занимала его, указывая ему то на обезьянку, то на попугая, и подносила его близко к фонтану.

Наконец, португалец вышел снова на террасу в сопровождении домоправительницы.

Женщина, очевидно, не подозревала, у кого находился ребенок, которого она должна была взять, ибо торопливо и испуганно стала спускаться с лестницы при виде Гизелы.

- Но, ваше сиятельство, - сказала она с низким, почтительным книксеном, - как это возможно!.. Носить этакого тяжелого, грязного ребенка!

И она хотела было взять его от Гизелы. Но не тут-то было. Мальчик охватил ручонками шею графини и, закинув назад голову, разразился плачем.

- Тише, замолчи, маленький крикун! - успокаивала его почтенная женщина. - Твоя бедная мама испугается!

Но все старания переманить ребенка с рук молодой девушки ни к чему не привели.

Португалец между тем спустился с лестницы. Сопротивление и плач ребенка, казалось, причиняли ему какое-то странное волнение, - глаза его пылали и со странным беспокойством устремлены были на маленького упрямца, все крепче и крепче цеплявшегося за нежную белую шею девушки и уткнувшегося в массу ее белокурых, шелковистых волос.

Южной вспыльчивой натуре португальца, кажется, уже надоела эта сцена; он нетерпеливо потопывал ногой и несколько раз поднимал руку, точно силой хотел забрать маленького упрямца из рук девушки.

Лицо Гизелы вспыхнуло - она нерешительно взглянула на дом. Было ясно, что девушка боролась сама с собой.

При нетерпеливых движениях португальца она, успокаивая, прижала мальчика к себе.

- Замолчи, мой милый, я тебя снесу к твоей маме! - сказала она решительным и в то же время нежно-успокаивающим тоном и твердыми шагами стала подниматься по лестнице.

Зиверт из дверей смотрел на происходившее.

Подойдя к порогу, Гизела остановилась перед стариком. Гордо выпрямившись, но в то же время склоняя свою прекрасную голову, она поистине была неотразимо прелестна в своей девственной красоте.

- На этот раз не беспокойтесь, - обратилась она к нему со слегка дрожащими губами. - Если по следам моим и идет бедствие, как вы говорили, то в эту минуту оно теряет всю свою силу, ибо дитя это разрушает его могущество, Старый солдат, может быть в первый раз в своей жизни, опустил глаза, в то время как графиня входила в галерею.

Следовавшая за ней домоправительница отворила дверь, которая вела в комнату южной башни.

Там, на складной кровати, на чистом белье под мягким одеялом лежала бедная женщина, протягивая с беспокойством во взоре руки навстречу своему ребенку, - она должна была слышать его крик.

Гизела посадила мальчика на кровать; при этом рука ее почувствовала слабое пожатие - больная подняла ее к своим бледным, запекшимся губам. Не подозревала эта бедная женщина, какая тяжелая жертва принесена была ради нее в эту минуту гордой, высокорожденной графиней.

У Гизелы сохранилось самое неясное представление о той бурной ночи, когда она со своим отчимом искала гостеприимства в Лесном доме, - да и понятно, употреблены были все усилия, чтобы уничтожить в ней все воспоминания об этом происшествии.

Она не узнала комнаты и не подозревала, что в то самое мгновение стоит на том самом месте, где когда-то слепая старуха со злобой оттолкнула от себя ее маленькую руку.

В эту минуту сердце ее щемило от какого-то необъяснимого чувства.

Глаза ее робко скользили по комнате - глубокие оконные ниши придавали ей такой мрачный, негостеприимный вид.

Старинная, как видно, немало послужившая на своем веку мебель, какую в Белом замке едва ли поставили бы и в помещении для прислуги, стояла вдоль стен, увешанных полинялыми масляными картинами в черных деревянных рамах, портретами, изображающими самые обыденные личности в мещанской до крайности обстановке... Наверно, это была комната ожесточенного старика, хотя этому минутному предположению и противоречило присутствие очень элегантных золотых часов, стоявших на комоде, и небольшого столика в оконной нише с изящным письменным прибором.

Над изголовьем кровати, на стене, висел темный занавес, главным образом произведший впечатление на девушку. Очевидно, назначением его было скрывать собой - и не от солнечного луча, ибо этот угол достаточно был удален от света, - от глаз посторонних чей-то портрет... Когда укладывали на кровать больную, занавес нечаянно отдернули на середине, отчего образовалась очень узкая щель, но и ее достаточно было, чтобы не отвести глаз от скрытого за занавесом лица. Глубокие, меланхолические глаза, оттеняющие их сросшиеся брови невольно приковывали внимание зрителя.

Гизела точно видела когда-то это прекрасное, задумчивое лицо с русой бородой - может статься, в какой-нибудь из тех раскрашенных книг с германскими сагами, которые она так любила, еще будучи ребенком... Было что то неземное в этом облике: или никогда не существовало подобного человека, или же кисть художника мастерски прописала на портрете всю историю жизни и страданий его хозяина.

И сам портрет, и вся обстановка комнаты производили какое-то безотчетно грустное впечатление на девушку.

Поспешно вынув все находившиеся при ней деньги, она положила их на постель больной. Взяв с нее обещание по выздоровлении прийти в Аренсберг, она оставила комнату.

Быстро миновав галерею, она вошла на террасу.

- Вы, как видно, очень торопитесь оставить мой дом? - раздался рядом с ней голос португальца.

- Да, - прошептала она, проходя мимо него. - Я боюсь здесь старика и... - она замолчала.

- И меня, графиня, - добавил он каким-то странным тоном.

- Да, и вас, - подтвердила она, медленно спускаясь со ступеней террасы, и повернула к нему голову с выражением серьезности в глазах.

Она спустилась и, подойдя к фонтану, стала смачивать водой виски, в которых пульсировала кровь, - Мщение сладко! - прокричал на террасе попугай, раскачиваясь на кольце.

Испуганная молодая девушка видела, как португалец, очевидно имевший намерение следовать за ней, вдруг остановился как вкопанный внизу террасы, устремив взор свой на птицу.

"Кто знает, какое прошедшее у этого человека, - даже попугай его кричит о мщении!" - говорила красавица-мачеха. И в самом деле, человек этот, хотя и мимолетно, имел в себе что-то дикое, неукротимое... Это был характер, который никогда ничего не прощал и не забывал, неуклонно следуя ветхозаветному изречению: око за око, зуб за зуб.

Выражение мачехи звучало очень подозрительно, странно - молодая девушка знала, что человек этот - явный ее недоброжелатель, и все-таки в ту минуту, когда он снова повернул к ней свое прекрасное благородное лицо, она почувствовала что-то вроде стыда, какую-то острую боль в сердце.

Он тоже подошел к фонтану и подставил руку под падающую струю.

- Прекрасная, свежая вода - не правда ли, графиня? - спросил он.

Досель голос его был мягок и звучен - теперь, точно с криком попугая, им снова овладело мрачное настроение.

- Какими чудесными свойствами обладает этот источник, - продолжал он. - Графиня Штурм окропляет им себе лоб и руки и тем смывает с себя следы соприкосновения с миром, вне которого она стоит!.. Она может смело вернуться теперь в Белый замок и предстать пред строгими взорами - она безукоризненно аристократична, как и прежде!

Гизела побледнела и невольно отошла от него.

- Я опять внушаю вам боязнь, графиня?

- Нет, в эту минуту вы говорите под влиянием неприязни, но не в порыве вспыльчивости, как прежде... Меня может страшить только слепой гнев.

- Вы видели меня в припадке вспыльчивости? - в тоне его слышалось немалое смущение.

- Разве решилась бы я войти в дом, если бы не дрожала за беспомощное, неразумное созданьице, которое было у меня на руках? - спросила она.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 17

Графиня пошла по одной из тех дорожек, на которые ей указал Зиверт и которые вели к Аренсбергу.

С возрастающей краской стыда и смущения глядела она на свои белые, гибкие руки, к которым первый раз прикоснулись губы мужчины. При других обстоятельствах, переступи кто-нибудь границы, очертанные ею вокруг себя, она, наверно, без дальнейших размышлений окунула бы руку в воду, - на этот раз ей и в голову не пришло подобное "очищение". Где был в эту минуту ее пытливый ум, с которым она привыкла глядеть на вещи?..

Марлитт Евгения - Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 3 часть., читать текст

См. также Марлитт Евгения (Eugenie John) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 4 часть.
Она шла не с поникшей головой - взор ее устремлен был вверх. Между вет...

Имперская графиня Гизела (Reichsgrafin Gisela). 5 часть.
- Берите вашего ребенка, милая, - сказала она женщине, - и пойдемте со...