Ганс Гейнц Эверс
«Превращенная в мужчину (Подкидыш - Fundvogel). 7 часть.»

"Превращенная в мужчину (Подкидыш - Fundvogel). 7 часть."

"Маленькие девочки, - думал он, - часто горячо желают стать мальчиком... И продолжают этого хотеть, даже когда подрастают."

Было ли у него когда-нибудь, еще в бытность женщиной, такое желание? В Войланде, когда за нею гнались гуси, когда кузен бранил ее, что она глупа, как картофель, не умеет ни верхом ездить, ни плавать, тогда она, конечно, думала, что сразу бы все это смогла, если бы только была таким большим мальчиком, как он. Позднее мало что изменилось. Когда ее преследовали неудачи, снова приходила мысль: никогда бы так не вышло, если бы она была мужчиной, как ее двоюродный брат Ян. Но, если хорошенько вдуматься, это, собственно, никогда не было настоящим желанием, а только констатацией факта, размышлением. Даже когда Паркер Брискоу пришел к ней и купил ее, даже тогда едва ли у нее было такое желание. Она поняла, что ее жизнь кончается, и предусматривала возможность новой жизни. Едва ли тут играло роль стремление сделаться мужчиной. Может быть, наоборот? Не цеплялась ли она до последней минуты каждой своей каплей крови за свою жизнь женщины, пока наконец и эта последняя попытка не разбилась, как и все остальные, когда после короткой ночной грезы жестокий смех ее кузена не прогнал ее с тонущего корабля? Тогда, оглушенная и слепая, она пошла по дощечке над пропастью.

Десять тысяч часов она провела в океане забвения. Но ни одна волна не разбила ее, ни одна акула не сожрала, ни об один подводный камень Эндри не ободрала свое тело. Море выплюнуло ее. Легкая волна вынесла ее на нежный песок. Там она и проснулась.

Теперь она - мужчина, и это хорошо. Когда Эндрис после демонстрации в аудитории Геллы Рейтлингер открыл глаза, у кровати сидела сестра Роза-Мария, улыбалась ему, гладила его руки. Он жил тихо и спокойно, окруженный ее заботой. Постепенно исчезала тяжесть, рассеивался туман перед глазами. Однажды пришли докторша и с ней Фальмерайер. Они подсели к нему, протянули ему руку, поздравили его с превращением в мужчину.

Эндрис понимал каждое их слово, но казалось, что они говорили о ком-то постороннем, а не о нем. Очень медленно к нему приходило сознание новой жизни, шаг за шагом он осваивал в себе другую природу. И было странно вот что: довольно скоро он привык к резким основным различиям, в то время как незаметные мелочи, укоренившиеся женские привычки причиняли много затруднений. Он улыбался, когда закуривал новую папироску: все еще зажигал спичку, как женщина, от себя, а не к себе, как делает всякий мужчина.

И еще вчера, когда Гвинни бросила ему через чайный столик коробку спичек, а он обеими руками держал большой газетный лист, Эндрис, как женщина, раздвинул колени, чтобы поймать коробку, которая упала на пол между ног. Ни с кем, кто родился мужчиной, этого бы не произошло. Тот невольно сжал бы колени.

Но уж этому он выучится...

* * *

Лакей принес лезвия, и Эндрис побрился. Снова надел фрак, немного побрызгал платок духами. Разве эти аткинсоновские духи не были любимыми духами его двоюродного брата? Правда, Ян любит их не на себе, а на женщинах. Но если Эндрис подражает кузену, то...

Он задумался. Подражает? Действительно, он просто обезьянничал. Вел себя, как Ян, говорил, как он. Часто ловил себя на том, что думает его мыслями, употребляет его словесные обороты. Однажды, когда он держал в объятиях белокуро-рыжую Розу-Марию, она вдруг вскочила, устремив на него пристальный взгляд. Она не хотела ничего говорить, но он настаивал и не отпускал ее. Тогда и разъяснилось: только что произнесенные им слова, эти легкие, игривые слова шаловливой любви, которые, однако, звучали жестко, - она уже слышала. Их говорил ей другой, и этим другим был Ян.

- Он говорил их тебе? - спросил Эндрис.

- Да, - прошептала конфузливо сестрица.

Она подняла глаза и взглянула на него с испугом. Ее лицо превратилось в один вопрос.

Он хорошо понял ее.

- Да, Роза-Мария, мне он тоже некогда их говорил. Когда я сидел на его коленях, как ты теперь, когда я еще был женщиной...

Слезы набежали на его глаза, но он быстро отер их и громко засмеялся, как всегда смеялся кузен.

Он подражал Яну - разве это не естественно? Кого же другого он должен был взять за образец? Быть может, левантинца? Или врача, ее второго мужа, которого она едва знала? Или одного из тех мужчин, пробегавших по ее жизни, как мутные тени, даже имен которых она не сохранила? Он начал легко насвистывать, но и это был свист кузена, звучавший в его ушах.

Эндрис пошел к Гвинни, зашел в ее гостиную. Ее там не было, и он услышал, что она в спальне.

- Еще не одета, Гвинни? - спросил он. - Мы опоздаем в Оперу. Поторопись!

- Да, да, - отозвалась она. - Закажи для нас чаю!

Он сделал, как она велела. Его взгляд упал на комод. На нем стояли шесть больших портретов, все - в одинаковых рамках. Фотографии, заказанные в Нью-Йорке. Его портреты, вернее - ее. Как это путается: он - она! Он должен думать: "он" для настоящего, но в применении к прошлому - "она". Неудивительно, что у сестры Розы-Марии, особенно вначале, так часто случались обмолвки, когда она обращалась к нему со словом "фрейлейн". Гвинни была ловчее. Она избегала обращений, ни разу не произнесла даже его имени.

Да, он должен ей сказать, чтобы она убрала эти портреты. Если они поженятся, будет неудобно, что она повсюду понаставила портреты своего мужа в образе женщины. И почему Гвинни еще ни разу не попросила его сняться снова, уже в мужском образе? Это он должен сделать сам, завтра же. Должен одну карточку послать в Ильмау докторше, этой желто-серой женщине с ястребиным носом. Теперь это уже позади. Теперь у него нет никакого страха перед Геллой Рейтлингер. Теперь он - мужчина! Да и отцу Гвинни можно послать карточку, и серьезной сестре Гертруде, и кузену...

Ему тоже - кузену Яну? Где он снова пропадает? И почему он ни разу ему не написал? Теперь между ними уже не стоят различия полов, никакого мучительного притяжения и отталкивания. Теперь они могли бы стать добрыми друзьями!

Лакей принес чай. Эндрис помог ему очистить стол, заваленный вещами Гвинни. Она не могла обойтись без того, чтобы не разбросать кругом половину своего гардероба. Бросив на кресло несколько пар ботинок, он неловко повернулся и толкнул чайный поднос, пролив сливки на свой рукав. Эндрис снял фрак и отдал его лакею почистить. Он накинул на себя кимоно Гвинни, зеленое, как молодой рис перед цветением, с большими золотыми вышитыми на нем драконами.

- Все еще не готова? - воскликнул он. - Чай уже подан.

- Сейчас, сейчас! - ответила Гвинни.

Он взял шарф. Держал его в руке и смеялся: он запахнул кимоно справа налево, как женщина. Оставалось только завязать его сзади большим бантом! Он поставил прибор на маленький стол возле кушетки - и там тоже стоял один из портретов. Он всмотрелся в него. Тогда у нее был на голове платок, повязанный тюрбаном. Ах, да... Тогда она только что остригла свои длинные волосы. Это был первый шаг и первый... порез.

Эндрис обернул шарф вокруг головы, как на портрете. Подошел к зеркалу: сохранилось ли еще сходство с бывшей женщиной?

Открылась дверь, и вошла Гвинни.

- Эндри! - крикнула она.

В чем дело? Почему она произнесла его девичье имя?

- Я облил себе рукав молоком и поэтому надел твое кимоно, - заявил он. - Иди, будем пить чай!

Совсем тихо, словно на цыпочках, Гвинни подошла к нему.

- Как красиво ты выглядишь, как в Нью-Йорке.

Она погладила его щеки нежными пальчиками.

- Увы!.. Если бы у тебя сохранились твои длинные волосы! Они были бы как плащ, как золотой плащ!

- Недурной бы я имел вид! - засмеялся он. - Волосы до колен, а к ним фрак!

- Нет, не надо фрака! - простонала Гвинни. - Не надо фрака!

* * *

В зале они повстречали Тэкса Дэргема и доктора Прайндля.

- Куда вы? - спросила Гвинни.

- Шалопайничать, - ответил Тэкс. - Сначала поужинаем, затем в "Аполлон".

- Что это? Театр? - спросила она.

- Нет, что-то вроде базарного ресторанчика, - ответил Феликс, - наподобие ресторана на Пратере или в Кони-Айленд.

Гвинни обернулась к Эндрису.

- О, это весело! Пойдем вместе. Опера от нас не убежит.

- Но мы уже условились, - возразил Тэкс.

- Условились? - спросила она. - С кем?.. - Внезапное чихание прервало ее слова. Она искала в сумочке платок. - Я забыла свой платок. Поднимись наверх, Тэкс, принеси мне, пожалуйста.

Тэкс полез в карман и достал ей платочек размером в ладонь.

- Уже есть! - засмеялся он. - Если не хватит, пожалуйста... - И он вытащил еще два платочка из кармана.

Гвинни вытерла нос и с подозрением посмотрела на платки.

- С каких пор у тебя дамские платки? - спросила она. - Может быть, еще есть?

Она обыскала его, залезла к нему в карман и вытащила их один за другим.

- Что это значит? - продолжала она. - Сейчас же расскажи мне! Ты ведь знаешь, что я отвечаю за тебя!

- Вот тебе раз! - воскликнул Тэкс.

- Ты же наполовину сирота, Тэкс. - заявила она. - Ты поручен твоим покойным отцом моему отцу. Ему и твоей матери я обязана отчитываться за тебя. Это тяжелая ответственность. Не попал ли ты в когти легкомысленных женщин?

Сказала она это с величайшей серьезностью и с полнейшей убежденностью. Одновременно она красила себе губы. Тэкс стоял перед ней, как промокший пудель, широко раскрыв рот.

- Отвечай-ка! - потребовала она. - Оправдывайся, если это возможно.

- Ах, какой вздор! - бормотал тот. - Нам нужны платки для... для... одного театрального представления. Обыкновенно я покупаю их в кассе, но сегодня мы хотели... Ах, наверху их у меня более трехсот...

Гвинни напудрила себе нос. По слогам, как проповедник, она произнесла:

- У тебя триста подобных крохотных платочков? Я ничего не понимаю! Объяснитесь точнее, Тэкс Дэргем.

Эндрис с нескрываемым восторгом смотрел на свою невесту. С величайшим наслаждением он поцеловал бы ее прямо в губы при всем народе. Невероятно комичен был этот контраст между ходульными речами мудрой протухшей гувернантки, между напыщенным тоном воскресной школы в Петерсгейм-Массачусетс и маленькой светской барышней, этой восхитительной, ломкой, пестро раскрашенной фарфоровой куколкой!

- Отвечай! - настаивала она. - Твоя совесть так нечиста, что твой язык стыдится слов? Подойдите сюда, доктор Феликс Прей... Прэ... эту ужасную фамилию я никогда не выучу! Вы его товарищ, спутник его заблуждений. Сознайтесь вы: что означают эти крохотные платочки?

Она бросила последний взгляд в маленькое круглое зеркальце и сделала еще один быстрый взмах оправленной в золото заячьей лапкой.

Доктор Прайндль был не менее смущен, чем Тэкс.

- Это совсем невинная вещь, - пытался он оправдаться, - платочки - только свидетельство признания искусства одной артистки.

- А как зовут эту артистку? - допытывалась Гвинни. - И что она делает? Не пытайтесь меня обмануть, Феликс, я возьму с вас аффидавит, слышите - аффидавит!..

- Что? - пролепетал Феликс.

- Аффида-вит! - отчеканила Гвинни серьезно. - Вы не знаете, что это такое? Увы! Европейское образованье! Справьтесь потом в словаре. А теперь скажите мне всю неприглядную правду - я готова к самому худшему.

Молодой венец набрался мужества.

- Но здесь нет ничего постыдного, мисс Брискоу, - сказал он. - Ее зовут Риголетта и она гоммэз...

Гвинни перебила его:

- Кто она?..

- Гоммэз, - засмеялся Эндрис. - Ты не знаешь, что это такое? Увы! Американское воспитание! Тогда справься в словаре!

Он подумал при этом: "То же самое сказал бы в данном случае мой кузен".

- Она выступает в кабаре, - продолжал Феликс. - Она поет, танцует и при этом вытирает свой нос. Для этого ей нужны носовые платки. Их и дарит ей Тэкс в знак восхищения ее искусством. Вот и все!

- Нет, не все, - заявила Гвинни. - Вы думаете, что вам удастся провести меня. С вашей стороны благородно выступать защитником вашего друга, но это вам не поможет. Я вижу вас насквозь...

Это прозвучало эффектно, и она повторила еще раз:

- Я вижу вас насквозь, как через зер... нет, как через прозрачный кристалл. Триста носовых платков... Кто же их поставляет вам?

- Риголетта, - ответил Феликс. - Она перепродает их ему, оставляет их в кассе или приносит с собой в...

- Договаривайте! - приказал Гвинни. - Куда приносит ему платки утирательница носов?

Феликс, загнанный в тупик, выглядел совершенно подавленным:

- Он встречается с ней в "Курящей Собаке" после представления.

Тэкс бросил на него злой взгляд.

- Но не один! - воскликнул он. - Феликс там тоже бывает, со своей приятельницей Марией-Бертой.

Гвинни взглянула торжествующе:

- Вот все и вышло наружу: его приятельница. Значит, утирательница носов - твоя приятельница, Тэкс?

Она глубоко вздохнула и проговорила, преисполненная сознанием своей высокой миссии:

- Заблудшие души, я вырву вас из пасти этих кровожадных созданий! Мы идем в кабаре!

- Непременно, - поддержал ее Эндрис. - Ты должна вернуть на путь истины этих несчастных. Такова обязанность христианина, Гвинни!

Она покосилась на него недоверчиво, сомневаясь, говорит ли он это серьезно.

Он отвернулся в сторону, чтобы скрыть свой смех. При этом почувствовал: не он сказал эту фразу, не он так думает. Это сделал тот, кто бродит где-то по свету. Его кузен...

- Мы не можем идти в кабаре, оно закрыто, - заявил Тэкс.

Феликс подтвердил:

- Да, на четыре дня, оно перестраивается.

- Тогда пойдем в "Аполлон", - сказала Гвинни. - Наверно, вы там назначили свидание дамам, не правда ли, распутники?

Они переглянулись. Каждый еще надеялся, что, может быть, другой найдет выход. Но Гвинни отрезала всякий путь к возражениям:

- Итак, Тэкс, посмотри, подан ли наш автомобиль? Остальное я беру на себя. Я уж доберусь до дна этой таинственной истории с носовыми платками.

- До глубочайшего дна! - отозвался Эндрис.

Молодые люди заказали в "Грифоне" стол. Едва они успели занять места, как появились их приятельницы. Прежде чем подойти, они на секунду остановились. Мужчины встали, Гвинни вынула из сумки свой лорнет и стала внимательно рассматривать обеих грешниц.

- Смотри, какая она забавная! - воскликнула Риголетта.

Нежная Мария-Берта прибавила:

- Но милая, право, очень милая!

Разговор вначале плохо клеился. Тэкс и Феликс молча хлебали свой суп. Гвинни не спускала глаз с парижанок, сидевших напротив нее. Говорил только Эндрис. Обе девушки, отвечая ему, не лезли за словом в карман. Внезапно Гвинни вытащила крохотный платочек и кинула его Риголетте через стол. Та заметила ее движение, поймала платок и помахала им в воздухе. Она сразу все поняла. Вскочила, поиграла с платком, как на сцене, выбросив из себя уйму быстрых слов. Гвинни едва уловила половину, но достаточно, чтобы понять, что та говорит о ней, осыпает ее веселыми комплиментами. Затем Риголетта сложила платок, подбросила его в воздух, словила зубами, взяла тонкими пальцами и спела свой припев о "маленьком носике Риголетты", смешном, но очень милом.

Она это проделала так комично, что сидевшие за соседними столиками громко расхохотались. Эндрис захлопал в ладоши. Гвинни Брискоу пыталась, насколько возможно, оставаться серьезной. Но когда Риголетта подошла к ней, сделала глубокий реверанс и, проговорив торжественным тоном: "Вот, мадам, небольшой сувенир от Риголетты", вернула ей платок, Гвинни не выдержала и засмеялась вместе со всеми. Она обернулась к Эндрису и сказала ему, как бы извиняясь:

- Я буду теперь обращаться с ними очень любезно.

Эндрис одобрил:

- Да, поступай так, это, наверное, приведет к цели.

Теперь разговор уже лился свободно. Но Тэкс и Феликс, сидевшие на обоих концах стола, едва принимали в нем участие. Они не верили в перемирие и каждую минуту ждали враждебных действий. Эндрис не разделял их недоверия. Пока женщины говорят о шляпках, мир обеспечен. Парижанки спрашивали, а Гвинни рассказывала, что она покупала у той или другой модной фирмы. Она говорила также о платьях, привезенных ею из Нью-Йорка и теперь бесполезно валяющихся. Если дамы ими интересуются, она с удовольствием передаст их им. Только между ними должно быть полное доверие. Риголетта согласилась:

- Да, конечно, так лучше всего жить на этом свете!

Конечно, они не могут взять платья, не отплатив чем-либо за них. Но они знают места, где можно купить вдвое дешевле, чем у Ворта и Пату, даже за треть цены, а по качеству почти не хуже. Гвинни пожалела, что не в состоянии этим воспользоваться, так как не может носить вещи, которые "почти не хуже". Но у Марии-Берты нашелся выход: она знает магазин белья, где можно самое лучшее достать за самую дешевую цену. Ей не нужны никакие проценты, нет, этим она не занимается, только из дружбы она сведет ее туда, поскольку мисс так красива и симпатична. А что касается духов, то ее двоюродная сестра...

С каждым шагом и с каждым выпитым стаканом настроение становилось все более и более приподнятым. Казалось, будто женщин уже долгие годы связывает близкая дружба. Когда подали счет, Риголетта посмотрела его и заявила, что лакеям следует дать по рукам. Она усердно его проштудировала и обнаружила пару персиков, которых никто не ел. У дверей швейцар вызвал их автомобиль, но шансонетка заявила, что два шага до "Аполлона" можно пройти пешком. Подруги пошли вперед, взяв Гвинни под руки.

- Ну и дела! - ворчал Тэкс. - Разберись-ка в этом сердце и в этой душе! Вот она, настоящая Гвинни Брискоу!

- Это же лучше, чем если бы она устроила скандал! - смеялся Феликс. - Риголетта быстро ее приручила.

Он обратился к Эндрису:

- Я получил письмо от вашего кузена, он просит вам кланяться.

- Благодарю вас, - сказал Эндрис. - Где он пропадает?

- В Египте, - отвечал венец. - Но в следующем месяце он вернется. Письмо у меня с собой, могу вам сейчас же дать его адрес.

В "Аполлоне" было так же, как и на улице. Мужчины держались позади, трое женщин шли впереди. Они бросали мячами в кукол, стреляли в тире по глиняным горшкам, пытались набрасывать кольца на ножи. Затем они вскакивали на карусельных лошадок. Риголетта схватилась за завитый колечком хвостик поросенка, которому с большой церемонией почистила нос. Взобрались по шатающейся лестнице для катанья с горы. Летели на санках на животе, визжа и крича. Мария-Берта выражала опасение за дорогой туалет Гвинни, но та смеялась: их еще хватит в магазинах на Елисейских полях! И они снова взбирались наверх, скатывались вниз, налетая одна на другую, кувыркались внизу, вскакивали, крича от удовольствия.

Когда они дошли до русских гор и уже собирались садиться в санки, Гвинни вдруг остановилась и застыла, глядя вниз. Ее маленький ротик искривился, руку она прижала к сердцу. Риголетта поддержала ее, видя, как Гвинни побледнела под румянами и пудрой, чувствуя, как она дрожит.

- Что такое? - спросила она с тревогой.

Гвинни шептала:

- Там... там... увы!..

Шансонетка посмотрела в направлении ее взгляда. Внизу у стола она увидела трех мужчин. Тэкс, несколько в стороне, тянул из стакана абсент. Феликс Прайндль, сидя, что-то писал. Нагнувшись, над ним стоял Эндрис, и его рука дружески покоилась на плече венца.

- Что случилось? - спросила Мария-Берта.

Гвинни испустила крик, вырвалась и сбежала вниз.

Она отстранила Тэкса и стала перед Прайндлем.

- Что?.. Что это значит?.. - крикнула она.

Эндрис выпрямился.

- Что ты хочешь, Гвинни? Он списывает для меня адрес кузена Яна.

Она взглянула на него, сначала покачала головой, а затем с горячностью бросилась в его объятия:

- О!., да!.. - воскликнула она. - Прости меня!..

Парижанки обменялись взглядом.

- Ревнивая! - сказала Мария-Берта.

Но Риголетта пожала плечами и скривила губы.

- Что угодно, - сказала она; - но только не это! Бедный червячок.

Обе женщины сели в санки, съехали вниз по искусственному снегу и подошли к остальным. Гвинни и не пыталась как-нибудь объяснить свое поведение. Даже когда Тэкс дружески прошептал ей: "Что ты делаешь, Гвинни? Мечешься, как сумасшедшая!", она спокойно ответила: "Я знаю, Тэкси". Но в этот вечер она больше не отпускала руки Эндриса.

Они пошли дальше - от одного удовольствия к другому. Лишь постепенно Гвинни пришла в себя, снова обрела свою уверенность, простодушно смеялась вместе с другими. Все же настроение было слегка подавленное. От непринужденности первых часов не осталось и следа.

Гвинни сердечно распрощалась с Риголеттой и ее подругой, пообещав им завтра же послать платья. И она даст знать, когда сможет пойти с ними вместе за покупками. Уже из автомобиля она покивала им головой и подозвала Тэкса:

- Проводите ваших девушек домой, - сказала она. - Они слишком хороши для вас!

Она нервно засмеялась, облокотилась на плечо Эндриса и тихо заплакала. Он дал ей выплакаться и только нежно гладил ее руки.

Остальные четверо поехали в "Курящую Собаку" и были рады снова засесть в свой угол.

- Ты веришь, что она пришлет нам платья? - спросила Мария-Берта.

- Их она, конечно, пришлет, - заявила Риголетта, - но с нами за покупками не пойдет.

Тэкс заявил, что этого нельзя знать, у Гвинни Брискоу все возможно. А нью-йоркские платья он знает: имея их, можно открыть магазин - так их много! Большинство она даже не примерила!

Певица подняла свой стакан и снова опустила его. Она казалась глубоко задумавшейся.

- Тут что-то не так! - сказала она. - Что-то не так!

Затем спросила:

- Как обстоит дело с этим господином, ее женихом?

- Что с ним может быть? - усмехнулся Феликс. - Его имя Эндрис Войланд. Мужчина - как и все другие.

- По крайней мере - здесь, в Европе, и в данную минуту, - добавил Тэкс.

- А прежде? Чем он был прежде? - настаивала Риголетта.

Тэкс уклонился от ответа.

- О, ничем! - сказал он. - Это тайна! - и добавил: - Тайна высочайшего научного значения. Так говорит Гвинни Брискоу, и так оно и есть. А потому не стоит об этом говорить!

Но Риголетта не сдавалась.

- Маленькая мисс приказала, и вы должны слушаться, так? Но ведь она же сказала еще сегодня вечером, что нужно полное доверие - никакого секретничанья! Среди друзей должна быть откровенность. Потому мы, Мария-Берта и я, были с ней вполне откровенны, все ей рассказали, что она хотела знать.

- Что же она хотела знать? - спросил Феликс.

- Вероятно, ее интересовало, даем ли мы вам уроки молитвы или чистки носов? Мы рассказали ей, что вы уже выучились и сдали экзамен. Но вот что я вам скажу: больше никаких уроков, если вы не выложите нам эту тайну, сегодня ночью можете спать одни.

- Собственно говоря, - сказал Феликс, - это уже не тайна. - Весь мир, по крайней мере, научный, ее знает.

- Тогда выкладывайте ее, - настаивала певица, - чего вы стесняетесь?

- Это то, чего вы никогда не слыхали и не так скоро услышали бы в будущем, - сказал Тэкс. - А именно: в Нью-Йорке мистер Войланд был еще мисс Войланд! Был женщиной! Затем она была превращена в мужчину при помощи операций, симбиозов, трансплантаций, длительных внушений и тому подобных средств. Об этом вам пусть лучше расскажет Феликса - он тут принимал участие.

- Ты, дружок? - смеялась Мария-Берта. - Не можешь ли ты и из меня сделать мужчину?

Но Риголетта гнула свою линию.

- А при чем тут мисс? - спросила она.

- Она-то и была причиной всей истории, - заявил Тэкс. - Она влюбилась в мисс Войланд. Я в то время был еще так глуп, что ничего не понимал. Только позже постепенно начал догадываться. Мисс Войланд была равнодушна к ней. Тогда Гвинни приняла яду. Ее спасли, но все вышло наружу. И ее отец - мой хозяин, Паркер Брискоу из Централ Треста, - выдал великую мысль. Женщина с женщиной - это в высшей степени недопустимо и неприлично. Но если бы мисс Войланд стала мужчиной, все было бы в наилучшем порядке. Теперь Гвинни может выйти за него замуж. Они будут счастливы на всю жизнь, как в сказках, счастливы навеки!

- А мисс? - настаивала Риголетта. - Что же с мисс?

- А что с ней может быть? - возразил Тэкс. - Ничего.

Риголетта вытянулась вперед.

- Что с ней произошло, хочу я знать. Она осталась такой же, как была?

Тэкс не понял ее и взглянул удивленно.

- Конечно, она осталась такой же, с ней ничего не случилось. Она любит его - ты это видела сегодня.

Певица покачала головой.

- Она любит его, - сказала она, - любит его? Она лишь воображает, что любит его, вот как я думаю. Но ведь она любила ее, не так ли? А если она такая, если она любит ее, то никогда не сможет полюбить его. Это очевидно. Этого она еще не знает, но однажды это заметит. И тогда прощай "счастливы навеки!". Кончится красивая сказка, и всю твою науку можно будет похоронить!

Она потянула воздух носиком.

- О, я заметила, что тут что-то не так! - воскликнула она. - Потянешь носом: щекочет, будто пахнет гарью. Бедный маленький червячок, маленький дождевой червячок!

Она вздохнула, затем громко засмеялась, подбросила в воздух свой носовой платок и запела о маленьком капризном носике Риголетты, очень смешном, но очень милом, который в воздухе все чует...

* * *

В середине февраля Ян приехал в Рим, чтобы снова играть роль проводника, с раннего утра до позднего вечера показывать Ватикан, Форум, собор Святого Петра и Капитолий - так неутолима была жажда маленькой Розы-Марии. Конечно, ему было тяжело целый день просвещать ее. Никто не мог знать всего, о чем она спрашивала. Но он уже привык и отвечал, как человек твердых правил. Чего не знал - о том привирал. Что за важность, сказал он так или иначе! Все равно через несколько недель она забудет. Господи Боже! Свои обязанности по отношению к этому ребенку он выполнил с чрезвычайным усердием. Он заплатил ей, как самый щедрый банкир, деньгами, платьями и драгоценностями. Заплатил, как нежнейший любовник, поцелуями и ласковыми словами. Заплатил, как благодушнейший дядя-профессор, мудростью и образованием... И он все-таки чувствовал, что этого еще не достаточно, что он должен еще прибавить. Перед тем как уехать, она вела себя мужественно и не плакала. Входя в купе, она не сказала ни слова.

- Итак, до свидания, моя маленькая Роза-Мария. Я напишу тебе, когда возьму тебя снова с собой!

Его огорчил ее отъезд. В первое время ему будет ее недоставать. Недоставать, пока...

Пока?.. Что-нибудь уж явится и заставит его забыть белокуро-рыжую сестрицу с ее маленькими и миленькими веснушками.

Он огорчался и одновременно рад был ее отъезду.

Его рот устал от поцелуев и речей. Теперь он мог помолчать.

Каждое утро с восходом солнца он выезжал на дорогу. Не в автомобиле, а в старой извозчичьей пролетке, шагом или легкой рысью. Там было бы преступлением ездить в автомобиле. Ехал дальше, дальше, среди могильных холмов, в Кампанию.

Вечером, когда темнело, Ян приходил к Пантеону. Обходил сзади, останавливался, взбирался и спускался, смотрел со стен, как из ямы устало подымается старый храм. Там рыскало повсюду, вверху и внизу, и среди решеток и по каменным плитам, множество кошек. Большие серые и желто-коричневые кошки, но ни одной белой, ни одной черной. Он бросал им куски мяса, печенку и легкие из мясной лавки, расположенной на углу. Они ели, но медленно и скучно. Затем лежали в сумерках тихо и молча. Он знал их уже двадцать лет. Всякий раз, приезжая в Рим, он ходил к серым кошкам, живущим на задах Пантеона. Они всегда здесь будут, всю вечность вечного города. Они были здесь уже два тысячелетия тому назад, с тех пор, как стоит храм. Это были языческие кошки, души всех богов и полубогов Пантеона.

И наверху, на Санта-Мария-Маджиоре, тоже рыскали кошки. Но то были маленькие животные, черные, белые, леопардовые, бедные, изголодавшиеся кошки, души христианско-католических священников и монахинь. Забитые, трусливые животные, которых пугал каждый шаг, которые прятались за алтарями и в часовнях. У них не было ничего общего с большими серыми благородными тварями Пантеона.

Итак, он был рад, что она уехала, скромная Роза-Мария. Она бы спрашивала: "Что такое Пантеон?". И он ответил бы: "Это храм всех богов. Его построил зять императора Августа Агриппа (В действительности же Пантеон ("храм всех богов"), воздвигнутый в 27 г. до н. э. Марком Випсанием Агриппой, другом и соратником римского императора Октавиана Авгурта, сгорел в 110 г. н. э. при пожаре, возникшем от удара молнии. Новый Пантеон, сохранившийся до нашего времени, был выстроен в 115-125 гг. на том же месте более чем через сто лет после смерти Агриппы). Его имя написано на фризе над портиком. А этот коринфский портик - действительно великолепное созданье. Шестьсот лет спустя один папа превратил его в христианскую церковь. Здесь погребен Рафаэль и другие художники. Это случилось через тысячу лет. Тогда еще делали кое-что ради искусства. Да и..." Все это он рассказал бы ей. Но он не свел бы ее на зады, не смотрел бы с нею по получасу неотрывно на кошек.

Он подумал: кого бы он мог взять с собой для этого? Кого бы свел в сумерках на зады Пантеона. Быть может, одну только Эндри...

Но ее уже больше не существовало. Она была мужчиной, как и он, ездила по свету с одной куколкой. Гвинни не будет столь ненасытна, как Роза-Мария, не будет задавать столько вопросов. Ее отец - великий человек с Уолл-стрит, а не школьный учитель. И Ян подумал: "Для Приблудной Птички удобно, что Гвинни Брискоу не очень жадна до имен и дат, картин и старого хлама."

Каждый вечер, когда он подымался на холм Пинчио к своему отелю, его чувство уплотнялось в конце концов в одно ожидание: сегодня будет письмо. Он улыбался: что за связь? Тихие, серые, сумеречные кошки Пантеона - и письмо? Логика гадальщика по картам: "Десятка пик - вам предстоит путешествие, бубновый туз - получите письмо!" А все же что-то поднялось в нем в эти тихие дни, и это было ожиданием. Не горячее, не лихорадочное, а холодное спокойное ожидание. Он вкушал его, наслаждался этим легким возбуждением, которое пока лишь его задевало. Поэтому-то он уезжал далеко за город, поэтому бродил вокруг стен Пантеона.

Каждый вечер он получал свою почту. Бросал на нее взгляд и небрежно отбрасывал. Объявления магазинов и фирм, получаемые каждым иностранцем, неинтересные сообщения от того, от другого... Письма, которого он ждал, там не было. Не было письма!

Откуда должно было придти это письмо, он не знал. Иногда думал: может быть, от Эндри... От Эн-дриса... От Приблудной Птички - это название годится для всех случаев. Однажды он получил отчет от доктора Прайндля. Больше ни от кого известий не было. Теперь они должны были уже давно пожениться... Где же они?

* * *

Однажды пришло письмо с красной печатью и с наклеенным значком экспресса. Конечно, оно пришло не от Приблудной Птички, а из Войланда и было переслано ему из Каира. Всего несколько строк: пусть приедет, когда только может. Адрес на конверте написан дрожащей рукой.

Ян взвешивал письмо своими тонкими пальцами, точно ему надо было проверить его вес. Еще раз раскрыл его, снова прочел. Там не было ни одного тревожного слова. Такие письма он уже получал в своей жизни. Бабушка всегда томилась по нему. Не рука дрожала - это естественно для старой женщины, которой скоро стукнет восемьдесят лет.

И все же что-то кричало из письма. Что именно? Было что-то настойчивое, влекущее. Он не колебался. Позвал швейцара, велел упаковать вещи и потребовал счет. Завтра в сумерки кошки на задах Пантеона будут ждать его напрасно.

О красном камне

Тэкс не позволил устранить себя от получения новых фотографий в ателье де Ора. Ни один человек не умеет так хорошо обращаться с фотографиями, как он. Он основательно научился этому еще в Нью-Йорке. Эндрис и Феликс дожидались внизу.

Тэкс вышел из лифта, сияя и помахивая в воздухе большим конвертом, который он дал Эндрису.

- Как вышли карточки? - спросил венец.

- Как они вышли? - воскликнул Тэкс и потер обе руки, как делал его хозяин. - Великолепно. Одну - вот эту - вы должны подарить мне, мистер Войланд.

Эндрис взглянул на фотографию, где он был снят стоящим с папироской.

- Вы можете ее получить, если вернете мне нью-йоркскую карточку.

Тэкс с готовностью согласился и добавил:

- Помните, как я просил вас остаться у нас в роли тетки? Когда я смотрю на новые карточки и вижу вас сегодня перед собой, мне хочется, чтобы вы были моим племянником! В сравнении с вами мы с Феликсом выглядим, как две старые гремучие змеи. Вы же - великолепны, молоды, блестящи, как Аполлон!

- Нет, еще мужественнее, - добавил венец, - красивы и сильны, как полубог, как Ахиллес.

Эндрис улыбался, почти краснел. Неужели и мужчины довольны такого рода лестью? Он просмотрел фотографии одну за другой, а затем покосился на небольшое зеркало в двери лифта. Тэкс был прав, несомненно, он был прав.

Они выбирали, какую карточку передать Гвинни. О, она захочет иметь все. Какие же заказать и по скольку?

- Могу ли и я получить одну? - спросил Феликс.

- Пожалуйста, выбирайте! - ответил Эндрис.

- Эту, в костюме для верховой езды, - решил молодой венец. - На ней вы выглядите мужественнее всего. И если вы не сочтете наглостью, то я хотел бы попросить и нью-йоркскую карточку, которую должен вернуть Тэкс. Я повешу обе Друг против друга, по научным соображениям!

- И затем каждому гостю будете читать об этом хорошенький доклад, не так ли? - смеялся Эндрис. - Этого только недоставало!.. Когда вы мне дадите фотографию, изображающую вас кормилицей с двойней у груди, тогда и вы получите снимки, не раньше.

Тэкс Дэргем захлопал в ладоши.

- Феликс в качестве мамки - это здорово, Вой... господин Войланд, хотел я сказать...

- Можете спокойно отбросить "господин", - сказал Эндрис.

Тэте с удовольствием похлопал его по плечу.

- Благодарю, тогда уж я буду звать вас Эндрю. Мы выпьем нового вина, которое мне только что рекомендовал Феликс.

- Охотно, Тэкс, - согласился Эндрис. - Сегодня же вечером в "Курящей Собаке", когда Гвинни пойдет спать.

Болтая и смеясь, все трое пошли по бульварам.

Когда они пришли в "Крильон", Гвинни как раз была у парикмахера. Эндрис поручил обоим молодым людям посторожить внизу и задержать Гвинни, если она вернется раньше срока. Сам же поспешил в ее комнаты. Он тотчас же взялся за работу. Вынул одну за другой нью-йоркские фотографии из рамок и вставил туда новые. Он с удовольствием смотрел, как женщины превращались в мужчин. Это потребовало меньше десяти минут. Он засмеялся. В жизни все происходило не так просто.

Затем он припомнил, что у Гвинни стояла еще одна карточка перед кроватью. Вошел в спальню. Но эту фотографию нельзя вынуть из рамки. Она была крепко приклеена. Он рвал и отщипывал ее, но ничего не удавалось. Тогда он оставил старую карточку, а под стекло засунул новую так, что она ее покрыла. Укрепив задвижки, поставил серебряную рамку на стол.

Он прошел обратно в гостиную и взял нью-йоркские фотографии. Ему хотелось разорвать их в клочья и бросить в корзину. Но он заколебался: Гвинни может обидеться. Сложил их в конверт, унес в свою комнату и запрятал глубоко в ящик комода среди рубах. Там им будет хорошо.

В его комнате не было ни одного портрета Гвинни. Он вообще не имел их, только пару маленьких любительских фотографий, снятых Тэксом. Эндрис видел их в портфеле, когда открывал его. Это было недели две тому назад, когда Феликс Прайндль дал ему адрес кузена. Там еще лежал лист почтовой бумаги. "Дорогой кузен Ян!" - значилось на нем, больше ничего. У него тогда было ощущение, что он должен о чем-то написать Яну. Но о чем? Чтобы уяснить для себя свои чувства и все рассказать Яну, надо бы написать множество страниц - и тогда едва ли это удалось бы. Вот если бы Ян был здесь, если бы можно было с ним говорить... Тогда хватило бы получаса. Кузен умел выковыривать мысли, спрятанные глубоко, под постоянно меняющейся кожей.

Одно было несомненно: Эндрис желал обладать Гвинни Брискоу, этой стройной милой фигуркой с раскрашенной фарфоровой головкой, этой маленькой девочкой с проснувшимися чувствами, со светлым огнем жизни в груди. А Гвинни уклонялась от него. Это было не менее очевидно. Она любила его здесь, как и в Нью-Йорке, постоянно и каждый день высказывала свою любовь. Она ревновала ко всякому человеку, с которым он говорил, почти ко всякой вещи, до которой он дотрагивался. Эндрис чувствовал, что только он и заполняет ее жизнь, что кроме него для этой девушки не существует ничего на свете. И все же она от него уклонялась. Когда она приехала, было решено, что через несколько дней они поедут в Лондон, так как в Англии скорей совершается процедура бракосочетания. Но Гвинни отсрочивала поездку, заявляя, что сначала должна купить себе платья. Проходили дни, недели и месяцы. Раза два они уже назначали день отъезда, но всякий раз Гвинни выискивала причину, чтобы остаться. Однажды, в декабре, она заявила: "нельзя ехать, на канале страшная буря". И показала газету: где-то затонул пароход. Вскоре после того погода стала прекрасной и небо засинело. Гвинни делала вид, что этого не замечает. Эндрис спросил, ее прямо: согласна ли она принадлежать ему? С венчанием или без - какая разница? Быть может, так даже лучше. Если брак не наладится, так будет легче и удобнее разойтись. Если ее отец придает большое значение свидетельству из церкви и магистрата, то для него это безразлично. Всегда можно повенчаться, если она будет ждать ребенка. Так чего же она медлит?

Гвинни уклонялась. Это не вызывало сомнений. Поступала она так не из дурного настроения, не по обдуманному кокетству и, конечно, не из стыдливости. Она противилась под влиянием какого-то смутного инстинкта, непонятного ей самой. Противилась постоянно, иногда пользуясь совсем смешными предлогами. Она сама страдала от этого, мучила себя. Брала новые отсрочки, осыпала Эндриса ласками и нежностями, открыто выказывая свою большую любовь.

Он никогда не забудет, как мила она была в ночь под Новый Год. В Париже был сильный мороз. Они выехали в Сен-Клу, катались на коньках по озеру в парке. Он давал ей уроки, учил первым шагам. Она покатилась и упала, вскочила, смеялась, пробовала снова и снова. Когда она устала и села на скамейку, он пробежал перед нею, показывая все, что умеет.

- И ты, Гвинни, должна этому научиться, - крикнул он, - я тебя выучу! Внезапно он почувствовал тогда в левой ноге колющую боль, но не обратил на это внимания. Через минуту боль прошла, потом раза два снова возобновлялась. Позже, когда они, сидя в дощатом бараке, пили горячий грог, он забыл об этом. Луна стояла высоко. Они отправили вперед свой автомобиль, решив часть пути пройти пешком в светлый зимний вечер. Но едва вышли из ресторана, как он опять почувствовал колотье, все усиливающееся при каждом шаге, гораздо более острое, чем на коньках. Он сжал зубы, шел крупными шагами, чтобы не испугать ее. Она это заметила и спросила, что с ним.

- Ничего, - ответил он. - Вероятно, потому, что катался не в специальных для коньков, а в своих обыкновенных ботинках... Завтра надо будет заказать обувь для катка.

Он уже явно хромал, и она поддерживала его. С нетерпением он вглядывался вперед - далеко ли до автомобиля. Затем начал вздыхать и стонать. Боль при каждом шаге была невыносимая.

- Быть может, у меня... - начал он. Сел решительно на землю, разулся - в ту же минуту боль прекратилась. Он полез рукой в ботинок, поднял его.

- Тронь, Гвинни, - острый гвоздь. Неудивительно, что больно ходить.

Он попытался забить гвоздь коньком. Но это не удалось. Тогда он снял другой ботинок и бросил их в канаву.

- Я побегу так, - смеялся Эндрис, - пока мы дойдем до автомобиля. Вот будут удивляться люди, когда я в одних носках заявлюсь в "Крильон".

Они пошли быстро, но не скоро догнали свой экипаж. Гвинни закутала меховой полостью его озябшие ноги. В отеле они поднялись на лифте. Лифтер таращил на них глаза: коньки в руках и без ботинок! Гвинни распахнула свою дверь и крикнула:

- Обожди, я сейчас приду к тебе!

Он пошел в свою комнату, разделся, накинул кимоно. Когда он сидел в ванной комнате, стараясь снять носки, зашла Гвинни. Она была еще в шубе и шляпе, принесла вату и бинт, раствор йода и уксусно-кислого глинозема. Стала перед ним на колени, осторожно и тщательно сняла носки. Обе ноги были в дорожной грязи, а левая к тому же покрыта запекшейся кровью. Он взял ногу в руку и осмотрел ее.

- Ничего страшного, - сказал он, - надо только помыть ее.

Гвинни велела ему не шевелиться. Она была так возбуждена, что он не противоречил. Она огляделась кругом. В ванной не было никаких тазов. Она пододвинула стул к ванне и попросила его вытянуть ноги. Сама в чем была вошла в ванну, пустила воду. Вымыла, стоя на коленях, ему ноги, каждый палец, каждый ноготь, не успокоилась, пока не сошло последнее пятно грязи. Затем взяла мохнатое полотенце, вытерла его, растерла, намассировала.

"Если бы у нее были длинные волосы, - думал он. - она утирала бы мне ноги ими".

Он не сомневался, что Гвинни любит его всем сердцем. Но почему же она ускользает от него, когда он становится нежен? Почему запирает дверь после прощального поцелуя перед сном и остается одна в своей спальне? Она хочет вечно оставаться его невестой? В конце концов...

Ему было ясно: отказ Гвинни только еще больше возбуждает его. Не то чтобы она к этому и стремилась - о, нет! Она прекрасно подмечала это и становилась одновременно счастливой и несчастной. Счастливой, так как хотела, чтобы он ее желал все более и более. А все же и несчастной - почему?

Он понимал каждый ее взгляд, малейшее движение, наполовину высказанную мысль. Понимал все это гораздо лучше, чем любой другой мужчина. Тут нет никакого чуда, думал он. Если сам был женщиной столь долгое время, должен концами пальцев ощущать, что чувствует женская душа.

Но он совершенно не понимал, как должен вести себя в роли мужчины. Ему ни к чему был в этом случае весь его женский опыт и весьма мало помогала короткая связь с Розой-Марией. Роза-Мария была учительницей и пробной девушкой, которую мудрый гофмаршал кладет в постель юному наследнику перед тем, как тот женится на принцессе. Обычно такую девушку брали со сцены, красивую и ловкую, опытную в искусстве любви и выдержавшую серьезный медицинский осмотр. Если она хорошо выполняет свою обязанность - а это она, конечно, делает! - она становится придворной певицей, получает орден, пенсию и сверх того еще рекламу: "Это та самая, с которой наш кронпринц..." Именно эту роль выполнила сестра Роза-Мария. И Эндрис должен был благодарить кузена за его хороший выбор.

Но тому, что требовалось от него сейчас, он не мог научиться у Розы-Марии. Как преодолеть препятствия, как овладеть Гвинни, умно воспользовавшись обстоятельствами? Ему бы стать Дон Жуаном, размышлял он, настоящим соблазнителем, а он - всего лишь глупый школьник. Все как в сказке, думал он, перед ним огромный сад, и золотые яблоки смеются над ним. Но кругом - высокая решетка, и дверь плотно закрыта. Если бы рядом был кузен - тот имеет гибкую тросточку, чудесный удар которой раскрывает настежь все ворота!

Эндрис вспомнил о красном памятном камне, стоявшем на дороге в Войландском парке, недалеко от Оленьего моста. На этом месте на одного из Войландов - прадеда или даже, может быть, его отца - некогда напал во время травли кабан. Охотник промахнулся, споткнулся о корни дуба и лежал беспомощно на земле под клыками сильного черного вепря. Тогда подбежал его лучший кобель и вцепился в ухо кабану, повис на нем. Вепрь оттащил пса, бросил вверх, распорол ему снизу живот. Собака истекла кровью, но спасла жизнь своему господину. Он вскочил на ноги, схватил свою рогатину и прикончил рассвирепевшего зверя. В память об этом он приказал доставить красный песчаник, который подобно пирамиде возвышался на плоском базальтовом цоколе. На одной стороне был изображен вепрь, на другой - прыгающий кобель. На третьей выбили дату происшествия.

Этот красный памятный камень вызывал ужас у Миры. Так ззали тракенэрскую кобылу, которую, когда Эндри исполнилось четырнадцать лет, ей подарила бабушка. Это было прекрасное животное с выжженным тавром на левой ноге. Мира перепрыгивала через рвы, скакала по лугам, переплывала Рейн и всегда делала это с охотой. Темно-шоколадная пятилетняя кобылка чувствовала себя очень хорошо в своей просторной конюшне, ржала при появлении хозяйки, каталась по полу, задирая все четыре ноги. С удовольствием ела, любила, когда ее чистили скребницей и щетками, была довольна и весела весь день. И только одно черное облачко стояло на синем небе ее молодой жизни: придорожный камень в парке. Мимо него ее нельзя было провести. Она пугалась, вставала на дыбы, бросалась в кусты. Эндри снова и снова пыталась заставить кобылу пройти мимо камня. Прищелкивала языком, похлопывала по шее, уговаривала. Пускала в ход плетку и шпоры. Ничто не помогало. Животное, не знавшее другой воли, кроме воли своей госпожи, понимавшее ее с первого взгляда, казалось, подпадало по власть тайной, более могущественной силы, которую нельзя было ничем сломить. Четыре дня Эндри мучилась с кобылой, затем оставила ее в покое.

- Подожди, Мира, - сказала она, - пока приедет кузен, он тебе покажет.

Когда Ян приехал на каникулы, она поехала вместе с ним верхом через парк и продемонстрировала ему странный ужас кобылы перед красным камнем. Мира проделала свой спектакль - встала на дыбы, бросилась назад, нервно грызла удила. Эндри делала все, что могла, но кобылу не удавалось провести перед камнем. Точно от него исходила какая-то таинственная сила, внушавшая бедному животному дикий страх.

- Что с ней? - спрашивала Эндри. - Может быть, она что-то чует?

- Может быть, - согласился студент. - Несомненно, с ней что-то происходит. Нынче это называют комплексом - но и этим словом тут ничего не объяснишь. Может быть, ей еще жеребенком приснилось, как упругие сосцы матери превратились в твердокаменные пирамиды, и она не может поэтому переносить такие вещи. К сожалению, пока еще не существует никакого лошадиного Фрейда...

- Кого никакого? - спросила Эндри.

Ян соскочил со своего коня.

- Никакого Фрейда для лошадей, - смеялся он. - Фрейд - венский профессор, выдумавший комплексы и пишущий современные толкования снов, столь же глупые, как и старинные сонники. Это называют психоанализом - когда-нибудь позже узнаешь, Приблудная Птичка.

Он подошел к кобыле и взял в руки ее голову. Похлопал по шее, прошептал ей тихо несколько слов. Мира немного успокоилась. Тогда он взял поводья и повел ее вперед, не переставая ласкать и шептать ласковые слова. Закрыв своим телом камень, он провел ее мимо него. Повернув лошадь, провел ее еще раз. Повторил он это три-четыре раза. Вынув из кармана сахар, дал его кобыле, непрерывно шепча ей в ухо.

В конце концов он заставил ее пройти возле красного камня и положил на его верхушку кусок сахара. Бока кобылы раздувались, она дрожала всем телом, на коже повсюду выступил пот. И все же, несмотря на смертный страх, она чувствовала себя защищенной в руках Яна, под мягкий звук его шепота. Шаг за шагом она подходила ближе, встала возле камня, взяла сахар с верхушки. Наконец Ян отпустил Миру, еще раз поцеловав ее мягкую морду.

- Ну, садись, Приблудная Птичка, - приказал он.

И кобыла, слушаясь самого легкого движения поводьев в руках девушки, прошла мимо красной пирамидки.

Ян снова вспрыгнул на своего Фукса.

- Мира избавилась от своего страха, - сказал он. - Теперь она знает, что красный камень не так уж опасен.

- Что ты говорил ей на ухо? - спросила Эндри.

- Если бы я сам это знал, - расхохотался кузен. - Молодых лошадок, собак и девушек надо уметь хорошо уговаривать в подходящий момент. Но что говорить - этого я не знаю. Так, тра-ла-ла, что придет в голову. Не в словах тут дело, при страхе и при счастье вслушиваются лишь в звуки голоса.

Эту историю с красным камнем и вспомнил Эндрис. Разве не то же самое происходит с Гвинни? Она нежна и самоотверженна в своей любви, понимает тотчас же всякое его желание и с радостью его исполняет... Боится только одного глупого камня. Бросается назад, становится на дыбы, кидается в кусты, как кобылка Мира. Если бы он мог ее хоть раз, хоть единственный раз провести мимо камня, она бы, думал он, наверное, потеряла свой страх, взяла бы лакомый кусочек сахара и с наслаждением его съела.

Это был комплекс, душевное препятствие. Теперь Эндрис уже лучше понимал, что говорил тогда кузен. Если бы страх был побежден хоть один раз, он исчез бы навсегда. Разве Гвинни не понимает, что это - то счастье, которого она сама искала и желала? Разве ощущать себя женщиной в объятиях любимого мужа не есть величайшее блаженство, какое только существует? О, гораздо более сильное, чем короткое опьянение, испытываемое мужчиной. Теперь он это знает... И ни один человек на свете не может знать это лучше него. Ведь он был женщиной в объятиях кузена...

Он вынул маленькую фотографию, лежавшую в портфеле. Как мило выглядит Гвинни. Если бы он сделал, как Ян: взял ее голову в руки, поцеловал ее мордочку, прошептал тихо в уши? Что?.. Да так, тра-ла-ла... Что придет в голову. Но тут-то и загвоздка: ему ничего не приходило в голову, во всяком случае, не то, что надо бы! Он робеет перед ней, как гимназист из Клеве во время своего первого урока танцев.

Он взял лист бумаги с написанными на нем словам: "Дорогой кузен Ян!" Не надо ему ни о чем рассказывать, следует лишь написать: "Я нуждаюсь в тебе. Прошу тебя: приезжай!" Он знал, что кузен приедет, поможет ему. Эндрис схватил вечное перо и открыл его. Задумался и снова закрыл. Взял листок бумаги и порвал его... Нет, нет, он должен найти решение сам! Он же мужчина, как и Ян. В нем, как и в Яне, течет кровь Войландов.

* * *

Проходили недели за неделей, а Тракенэрская кобылка все еще не взяла сахара с красного камня. Все было по-старому. Тэкс и Феликс проводили время со своими приятельницами, Эндрис - с Гвинни. Он ездил с ней верхом, брал ее в фехтовальный зал, научил фехтовать саблей и рапирой. Временами он освобождался от нее и сопровождал тех двоих. Делал это за ее спиной, когда она ложилась спать, а иногда устраивал так, чтобы она это заметила. Рассчитывал на ее ревность...

"Теперь, - думал он, - она закатит мне жестокую сцену. За сценой последует примирение, а там уж будет удобный случай..."

Но Гвийни подмечала не только его вылазку, но и его намерение, связанное с ней. Она подавляла всякую ревность. Не было ни сцены, ни примирения, ни удобного случая... Ни малейшего упрека не делала она своему жениху, а пробирала только Тэкса. Он должен был давать ей точный отчет, передавать каждое слово, сказанное Эндрисом, сообщать о каждом сделанном им движении. Такой допрос длился часами, и до сих пор так сильно было ее влияние на молодого американца, что он докладывал ей правдиво обо всем происходившем. А после этого заходил к Эндрису и жаловался на свое горе.

- А ты сказал Гвинни, что я поцеловал Риголетту? - спрашивал Эндрис.

Тэкс глядел на него, вытаращив глаза.

- С какой стати я это буду говорить? Ты же ее не целовал.

Эндрис напал на него:

- Это безразлично, это совершенно все равно! Скажи в следующий раз, что я посадил ее к себе на колени и целовал, что я ее щекотал, обнимал и...

Но Тэкс Дэргем не соглашался.

- Мне это не нравится, - заявил он. - Гвинни страдает - она совсем с ума сошла из-за тебя. Она отлично знает, что ты это делаешь намеренно. Она сама мне сказала. И тем не менее она страдает.

- Так пусть страдает! - воскликнул Эндрис резко. - Что тебе до этого? Пусть страдает, пока не...

Он умолк. В голове пронеслось: это слова кузена! Так на его месте крикнул бы Ян, резко и жестко, и в то же время почувствовал бы, как и он, Эндрис, нежнейшее сострадание.

- Послушай, Тэкс, - продолжал Эндрис. - Гвинни права. Я делаю это нарочно. Делаю, чтобы ее мучить. Я должен так поступать ради нее. Она должна... пройти мимо красного камня. Один раз, только единственный раз - тогда все будет хорошо!

- Что она должна сделать? - спросил Тэкс Дэргем, выпучив глаза.

Эндрис отвернулся.

- Ах, оставь!

Он опустил голову. Разве это не было снова "шпорами" и "плеткой". Ян поступал иначе, чтобы провести через дорожку тракенэрскую кобылку.

Тэкс пожал плечами и зажег свою трубку.

- Как хочешь, Эндрью. Я хотел бы только, чтобы вы оба со своими взвинченными чувствами оставили меня в покое.

Он громко вздохнул. "Как проста, - думал он, - любовь, как красива, удобна и понятна! Если, конечно, имеешь таких разумных приятельниц, как у нас с Феликсом. Говоришь, что было, пьешь, целуешься, смеешься, шутишь. Иногда немного и подразнить друг друга и посердишь, но после этого снова все так же хорошо. Но эти оба, Гвинни и Эндрис, отягощают себе жизнь из-за ничего и ничего не получают. Они любят друг друга, и потому один другого мучают... Как это глупо! То, что Гвинни немного спятила, это ему давно было ясно, но что и Эндрис... Похоже, и у него с головой не лучше. Что говорил он?.. Она должна пройти мимо красного камня? Что это значит? Просто они оба - сумасшедшие!"

Когда Дэргем выходил из комнаты Эндриса, открылась дверь на противоположной стороне коридора. Его позвала Гвинни.

- Ты был у него, Тэкс! Что он говорил?

Тэксу уже надоели эти перекрестные допросы.

- Прошу тебя, Гвинни, оставь меня в покое. Я все тебе рассказал, что знал, и...

Но она не отпускала его.

- Что он сказал теперь, вот что я хочу знать.

Тэкс отвернулся. Его роль ему совершенно не нравилась. Быть передатчиком от одного к другому! А в результате, несмотря на его благие намерения, дела пойдут еще хуже. Все же он повиновался, дал ей отчет.

- Он требует, чтобы я тебе в следующий раз рассказал про него еще больше всякой всячины, даже то, чего он вовсе и не делал. Я должен тебе налгать, что он целовал и обнимал Риголетту. Конечно, я отказался.

- Почему он этого хочет? - допрашивала она.

- Ради тебя, - отвечал Тэкс. - Он говорит такие же бессмысленные вещи, как и ты иной раз. Он должен тебя мучить, утверждает он, должен хотя бы один раз провести тебя мимо красного камня. Тогда все будет хорошо. Ты это понимаешь?

Большими и круглыми стали ее глаза, глаза куклы. Она подумала и медленно покачала головой.

- Красный камень... Нет, я не знаю, почему он это так называет. Но, кажется, я знаю, что он имеет в виду.

Тэкс удивленно посмотрел на нее.

- Если ты это знаешь, почему же ты не сделаешь того, что он хочет? Если это не что-либо особенное, а так, глупая мелочь, которую он забрал себе в голову, вообразив, что от нее зависит спасение его души? Господи Иисусе! Сотни раз я делал вещи, которые мне совершенно не нравились, только из любви к тебе, Гвинни. Чем больше ты упорствуешь, тем более одержимым будет он... Так доставь ему удовольствие!

Она медленно сказала:

- Так? Ты так думаешь?.. Тогда я могла бы... с таким же успехом... выйти замуж и за тебя...

- Что? - крикнул он. - За меня?

Она подтвердила. Ее голос прозвучал печально, почти безутешно:

- Да, за тебя. Или за Феликса. Или за кого-угодно другого - увы!

Тэкс выронил свою трубку. Он задыхался:

- За меня? Или за Феликса? Так ты, значит, не хочешь выходить за него? Ты его больше не любишь?

- О, Тэкс, - воскликнула она, - как ты можешь задавать такие вопросы! Я люблю его, его, больше всего на свете. О, как я его люблю! Иначе я бы уехала завтра же утром, не так ли? Я, видишь ли, люблю его... и все же... все же...

Она сделала движение, точно хотела броситься в его объятия. Но она только взяла его руки, как бы прося у него защиты. Ни одна слеза не вытекла из ее глаз, но ее рот судорожно подергивался. Болезненно, с мукой вырвалось из ее губ:

- Увы!

Тэкс Дэргем был бесконечно рад, когда наконец вышел из ее комнаты. Он бросил боязливый взгляд на дверь Эндриса - только бы теперь этот не поймал его! Быстро сбежал с лестницы, ворвался к своему другу Феликсу и бросился в кресло.

- Уф...фф! - простонал он. - Уф...фф! Закрой двери... Ни малейшего звука, если кто-нибудь постучит, слышишь! С меня довольно!

Прайндль сделал, как тот сказал.

- Что с тобой? - спросил он.

- Они сошли с ума, - зашептал Тэкс, - они оба совершенно сумасшедшие!

И он рассказал своему другу, что пережил в последние часы. Но он так все перепутал, что Феликс едва ли что-то понял из его рассказа.

- Зачем нам об этом думать? - спросил он сухо. - Это дело психологов.

- И психологи должны будут повеситься! - сплюнул Тэкс.

Феликс засмеялся.

- Я могу дать тебе только один совет: не суйся в эти дела.

- Я и не хочу! - воскликнул Тэкс. - Разве я им навязываюсь? Пойдем... Я счастлив, когда мы сидим у наших девочек.

"Ах, наши парижские девочки!" - подумал Феликс.

Он подумал это на изысканнейшем арго, выученном в "Курящей Собаке".

* * *

Они сбежали по задней лестнице, чтобы никого не встретить.

Эндрис кусал себе губы, шагая взад и вперед по комнате. "Я должен это сделать, - бормотал он, - должен это сделать!" Тэкс был прав. Чем больше упорствует Гвинни, тем одержимее становится он. Он уже не может отделаться от этой мысли. "Что за жалкая забота, - думал он, - соблазнить маленькую девочку, к тому же еще такую, которая любит тебя всеми фибрами своего тела!" Все же это была первая задача, представшая перед ним с тех пор, как он стал мужчиной.

Он выглядит, как Ахилл, сказал недавно Феликс Прайндль. Красив, молод и силен, как полубог. Разве он не чувствовал своей силы, когда махал в фехтовальном клубе палашом? Разве он не замечает, как женщины смотрят на него! "Ахилл" - разве Петронелла, дочь сокольничего в Войланде, не сказала то же самое, когда они стояли перед Рубенсовским ковром? Он был в то время еще маленькой девочкой, такой же, как Ахилл на картине. Но Одиссей бросил ему меч, и герой схватил его. Тогда спали женские одежды. Девочка превратилась в мужчину. К нему тоже приехал герой из Итаки - это был не Брискоу, не он. Тот больше походил на Диомеда, его спутника. А Одиссеем, полным хитростей и пронырства, принесшим ему меч, был Ян. За ним одним Эндрис последовал в новую жизнь, в борьбу мужей.

"Он выглядит, как полубог, - сказал молодой венец, - как Ахилл, сияющий герой". Герои должны совершать подвиги, как и тысячи лет тому назад. Это - несомненно. Его первая задача кажется столь смешной и ничтожной, и все же он должен ее решить, он не смеет от нее отказываться именно потому, что она - первая. Он должен выйти победителем из этого первого боя, должен себе самому доказать, что он - мужчина. Себе самому - и кузену. Хотя бы это стоило крови и ран - что до того!

В этот вечер Эндрис пошел в свою комнату рано, сразу после ужина. Он разделся, бросился на кровать, но не смог заснуть. Пришла открытка, с двумя словами, написанными рукой кузена:

"Алло, Приблудная Птичка, что поделываешь?" А внизу - картина замка Войланд на старой гравюре, как он выглядел еще в рыцарские времена. Значит, Ян - в Войланде... и думает о нем.

Если бы он, кузен Ян, был теперь на его месте, все давно было бы так, как должно быть. Раздался бы тихий стук, дверь бы открылась - и вошла маленькая Гвинни! Она выключила бы свет, прошла бы к нему, села на кровать.

- Чего ты хочешь, Гвинни? - спросил бы он.

- Ох! - сказала бы она. - На дворе гроза, я боюсь! - И разве не закралась бы она, лишь немного помедлив, к нему под одеяло?

- На дворе сияет луна, - засмеялся бы он, - и светят все звезды! Но если ты, дурочка, боишься, так сильно боишься...

Это было бы для нее подарком - она с благодарностью целовала бы ему руки.

Эндрис прислушался. Дверь оставалась закрытой. Никто не стучал. Он должен пойти к ней, сесть на ее кровать. Если бы он там сидел... или если бы Ян там сидел...

- Тра-ла-ла, - сказал бы он. Не в слове суть, когда говоришь с лошадью, со щенком или с молодой девушкой. Только в звуке и в тоне голоса. Слова могут быть разные и языки - различные, но милая песенка всегда одна и та же. Ее кузен пел девушке, которая писала ему письма в Войланд, секретарше в лондонском дворце адмиралтейства, за что она продала ему секретные бумаги, пел застенчивой сестре Розе-Марии, позволившей за одно это положить себя в постель к чужому. И... и... скольким еще?..

Эндрису не лежалось спокойно. Даже теперь было больно вспоминать о тех женщинах.

Ведь и ему кузен пел такие же радостные песни, вернее, - ей. Эндрис закрыл глаза, припоминая все нежные слова, которые когда-то говорил Ян. Тогда, на Капри, и затем в Риме, когда он ее посетил. Затем в Берлине и один раз, только один раз - в Нью-Йорке, когда она приехала из Европы. И наконец, в последний раз - в летнюю ночь в Мюнхене.

В ушах звучал одуряющий голос Яна, отзывался в сердце и в мозгу - как дорого все это было!

Эндрис вскочил в постели, зашатался, схватился за спину кресла. Овладел собой - это уже прошло: он уже мужчина.

Скорее, скорее, пока он еще насыщен этими страстными звуками. Он накинул кимоно, на голые ноги надел кожаные туфли, вышел и через коридор подошел к двери Гвинни.

Секунду помешкал и, не стучась, вошел. Темно и тихо.

Он зажег свет. На кушетке сидела Гвинни, еще в вечернем платье, и пристально смотрела на Эндриса.

- Что с тобой, Гвинни? - спросил он.

- О, ничего, - ответила она.

Взгляд ее был печален. Что-то смутило его - что именно? Он понял: на столе не стояло ничего, даже не было стакана ледяной воды. Ну конечно, тут должно быть шампанское. Как тогда, в Мюнхене.

Он вспомнил, как говорил тогда Ян: "Гляди-ка, холодная утка. Это - ловко. Но только один стакан? Или ты хотела одна выпить всю бутылку?"

Он поднес бы стакан к ее губам...

Его лоб пылал. Он был так переполнен воспоминаниями, что даже громко сказал:

- Пей же, пей.

- Что мне пить? - спросила Гвинни.

Он покачал головой, опомнился, подсел к ней, взял ее руки, стал гладить ее щеки. Его охватило странное чувство: мужчина, сидящий тут, рядом с милой куклой, этот мужчина был Ян. Нет, конечно, это он, Эндрис... и тем не менее это был кузен.

Он уговаривал ее, как собачку.

- Где тебе больно? Это ничего, это - пройдет! Пей, зверюшечка, пей!

Ее голова лежала на его груди, и она тихо всхлипывала. Быстрая судорога прошла по ее телу.

- Это моя вина, - шептала она. - это только моя вина.

- Что такое? - утешал он ее. - В чем вина? Не плачь, мое дитятко, все будет хорошо. - Он взял ее голову в обе руки и снял поцелуем две большие слезы с ее щек.

- Да, - согласилась она. - Только бы мне пройти перед Красным Камнем, хоть один раз пройти...

- Что? - спросил он.

Она тесно прижалась к нему.

- Тэкс мне это сказал - ты должен мне объяснить!

Тогда он рассказал ей о кабаньей охоте своего предка и о красном памятном камне в парке в Войланде. О тракенэрской кобыле с выжженным тавром на левой ноге, о пятилетней Мире, которая боялась, становилась на дыбы, обливалась потом, дрожа от ужаса. И о Яне, который трепал ее по шее, целовал ее мордочку, шептал ей на ухо и провел ее мимо злого камня.

Гвинни внимательно слушала.

- И потом уже она всегда проходила мимо? - спросила она. - Никогда больше не испытывала страха?

Они сидели молча, рука в руке. Спустя некоторое время Гвинни произнесла:

- Я знаю, что все это значит.

Он наклонился к ней, поцеловал ее ушко, тихо пошептал ей. Как звон далеких вечерних колоколов, как летний ветерок, горячий и душный, наполненный липовым ароматом, были слова, стекавшие с его губ. Он сам не знал, что говорил, - слова без окончаний, нежные, милые, путаные слова.

- Ты хочешь? - спрашивал он.

- Да, - шептала она, - да!

Она смотрела на него. Глаза ее блестели, как у лунатика.

- Еще три дня, - медленно произнесла она. - Тогда я буду готова.

Она подняла голову и подставила ему полуоткрытые губы.

Его сердце сильно билось, когда он возвращался в свою комнату. В нем все ликовало, пело, торжествовало. Итак, удалось, он...

Он? Или его кузен Ян - в нем? Все равно, потому что это все же был он - он был опьяненным победителем.

Эндрис взял открытку из Войланда, прочел ее еще раз. Взял другую, написал смеющийся ответ: "Что я делаю? - Тра-ла-ла! - Приблудная Птичка".

"Партита"

За эти три дня Гвинни утонула в любовных утехах. Теперь она постоянно нуждалась в его прикосновениях с ним. Она не отпускала его руку, прижималась к нему на кушетке, в автомобиле, на улице. В темной ложе Оперы она подносила его ладонь к своим губам. Даже за обедом Гвинни потихоньку протягивала пальцы через стол, чтобы легко поласкать его. Эндрис нежно отвечал на ее ласки, с радостью воспринимал это постоянное касание, которое ничем более не прерывалось, тихо и постепенно нарастало, чтобы закончиться полным соединением - через три дня. Точно они хотели срастись друг с другом...

Окружающий мир их больше не интересовал. Они забывали о нем и не видели, как все пристально смотрят на них - слегка насмешливо, слегка с состраданием, даже с завистью, а все же с доброй улыбкой, которую всегда вызывает поведение ребячески влюбленных.

- Замечаешь? - спрашивал Тэкс.

Феликс кивал головой.

- И слепой это почувствует, если не сможет увидеть. Теперь уже далеко пошло, и скоро мы поедем в Лондон.

- Устраивать свадьбу! - вздыхал Тэкс.

- Тогда конец нашему парижскому блаженству!

- Пусть будут счастливы, - сказал немец.

Его приятель добавил:

- Они достаточно долго мучили друг друга.

Они советовались, что подарить к свадьбе. Сошлись на том, что надо переговорить с Марией-Бертой и Риголеттой. Эти уж найдут что-нибудь подходящее и дешево купят.

Когда Эндрис в тот вечер подарил Гвинни прощальный поцелуй перед сном, она не хотела отпускать его. Они стояли в дверях, тесно прижавшись, оба - в пижамах. Лишь тонкая полоса шелка отделяла их друг от друга.

- До завтра, - сказал он.

И она прошептала:

- Я буду твоя. Завтра ночью - да!

Когда он стоял в коридоре, дверь еще раз открылась. Она подбежала к нему и сунула ему что-то в руку.

- Тебе! - шепнула она.

Они снова обнялись, прижали губы к губам.

Мимо прошла горничная, кашлянула.

Они этого не заметили.

- Завтра ночью! - шептала Гвинни. - Завтра ночью - да!

Эндрис вошел в свою комнату, разорвал бумагу, открыл маленькую коробку и нашел там золотую табакерку чудеснейшей работы времен Регентства, усыпанную бриллиантами, которые отсвечивали нежнейшим розовым светом. Какой французский принц мог некогда подарить ее своей возлюбленной? Эндрис вложил в нее свои папиросы, затем вынул оттуда одну, закурил. Сделал всего одну затяжку. Ему казалось, что это был еще один поцелуй с ярко накрашенных губ Гвинни.

* * *

Он крепко спал этой ночью, долго и без снов. Была уже половина одиннадцатого, когда он проснулся. Его взгляд упал на драгоценную табакерку. Эндрис быстро встал, выкупался, проворно оделся. Позвонил и спросил, заказала ли уже барышня завтрак, удовлетворенно кивнул, когда лакей ответил, что она еще никого не вызывала. Значит, есть еще время купить ей ответный подарок! Он распорядился передать Гвинни, чтобы она немного обождала с завтраком, он скоро вернется.

В приемном зале он наткнулся на Тэкса и Феликса, которые как раз возвращались в отель. Тэкс стыдливо проскользнул мимо, но венца Эндрис остановил.

- Вы так рано гуляли? - спросил он.

- Да, - ответил Феликс, - то есть...

Эндрис посмотрел на него и громко расхохотался.

- Ах да, понимаю! - воскликнул он. - Вы остались со вчерашнего вечера, так? Хорошо спалось у твоей подружки? Ах вы, шалопаи! - смеялся Эндрис. - В наказание ты должен пойти со мной на Рю-де-ла-Пэ, выбрать кольца для Гвинни.

Обручальные кольца он нашел сразу же, в первом же магазине, и выбрал два узких простых золотых кольца. Но он не находил ничего, что казалось бы ему подходящим для подарка. Из одного магазина они переходили в другой. В конце концов Эндрис выбрал большой смарагд без малейшего пятнышка.

Феликс смотрел на камень с восхищением.

- Вот она обрадуется! - воскликнул он.

Эндрис довольно улыбался:

- Ты так думаешь?

Они проходили мимо цветочного магазина, в окне которого была выставлена большая ваза с белыми розами. Эндрис купил все и отдал распоряжение отослать их Гвинни в отель.

"Цветы брачной ночи, - думал он, - брачные розы!"

* * *

Когда они вернулись в отель, швейцар подал ему телеграмму. Эндрис вскрыл ее и прочел: "Немедленно приезжайте в Войланд. Ян". Легкая тоска охватила его. "Приезжайте" - это относилось к нему и Гвинни. Итак, Ян рассказал бабушке о Гвинни и конечно, о нем... Обо всем, что с ним произошло. И бабушка пожелал?...

Тогда... Тогда им следует прежде поехать в Лондон, чтобы обвенчаться. Только свою жену он может представить бабушке. Впрочем, он мог бы привезти и свою невесту... Он выедет раньше. Гвинни поедет ближайшим поездом в сопровождении - Феликса Прайндля и Тэкса Дэргема.

Они молча поднимались в лифте. Эндрис попросил Феликса позвать Гвинни и Тэкса. К завтраку будет, пожалуй, уже слишком поздно.

"Свадьба в Войланде! - думал он. - Гвинни возложит на волосы свежие мирты, которые пахнут как франкфуртские сосиски. Она должна будет носить тяжелое атласное платье прабабушки со шлейфом в восемь метров. Бабушка, наверное, этого пожелает. Это подвенечное платье... Боже мой, это платье тем временем уже успело послужить для другой свадьбы! Для свадьбы., его дочери! Как же ее звать, как звать? И ее они увидят в Войланде, и ее мужа, капитана, и обоих детей. Даже имен их Эндрис не знает! И Гвинни, маленькая Гвинни, станет мачехой, тещей и бабушкой-мачехой одновременно!"

Он представлял, как весело будет хохотать его кузен Ян:

- Гвинни - бабушка!

- Ба, - скажет он, - не станет ли она заодно и внучкой, быть может, тещиной внучкой?

Эндрис попытался улыбнуться, но это у него не выходило. В груди и в горле что-то першило. Он видел живым нечто, что уже давно для него умерло. Скаля зубы, оно подымалось из забытого. Прошлое - ничто. Войланд, Войланд - тут было для него и детство, и счастье, лошади и сокола, Ян и бабушка, и Катюша, и старый кучер Юпп. Это все жило в нем, обо всем этом он так много рассказывал Гвинни. Но ничего о другом... То, другое, было стерто из его памяти, а теперь вдруг подымалось из могилы. Он должен и об этом рассказать Гвинни. Иначе нельзя! Но не сегодня...

Только завтра, завтра!

В дверь сильно постучали. Вошли Тэкс и Феликс.

- Где Гвинни? - крикнул он им.

- Она не открывает, - отвечал Тэкс, - а дверь заперта.

Он держал в руке лист бумаги, помахивая им в разные стороны. Только теперь Эндрис заметил взволнованное и тревожное выражение его лица.

- Она не открывает и не отвечает. - повторил Тэкс. - Горничная говорит, что она не звонила сегодня утром. Но ночью, около половины второго, она вызвала прислугу. Передала ей это письмо для меня. Я получил его только теперь, когда вернулся.

Эндрис схватил письмо и громко прочел: "Тэкси, скажи ему: не выходит. Я знаю, что виновата только я. Я обещала ему, но не выходит, нет, нет. Я не могу пройти мимо красного камня. Увы! Скажи ему, чтобы он меня простил. Скажи ему: я люблю его, люблю его, только его и всегда только его. Гвинни."

Трое посмотрели друг на друга. Ни один не находил слов. Вдруг в Эндрисе как бы что-то сломалось, словно какая-то дикая сила вырвала из него кусок.

Наконец Феликс произнес:

- Она уехала тайно, ночью.

Тэкс Дэргем согласился:

- Да, будьте здоровы и прощайте! Она уехала в Нью-Йорк!

Эндрис почувствовал, что они сами не верят в то, что говорят.

- Мы должны идти к ней, - прошептал он.

В коридоре они встретили лакея, принесшего запасной ключ, и без труда открыли дверь. Ключ лежал на столе. В комнате Гвинни - обычный беспорядок.

Платья и белье разбросаны. Никакого следа внезапного отъезда. Они подошли к спальне и постучали. Никакого ответа.

Эту дверь они не могли открыть. Ключ был вставлен изнутри.

- Я позову слесаря, - сказал лакей.

Эндрис покачал головой и со всей силой бросился на дверь. Тэкс оттащил его назад, вынул умелым движением филенку, затем проник в отверстие рукой и отпер дверь с внутренней стороны...

Гвинни Брискоу лежала в своей постели. Старательно причесанная, раскрашенная, напудренная, с полированными ногтями. Из-под одеяла виднелись только левая рука и кукольная головка, прижавшаяся к подушке. Глаза были закрыты. Она точно спала. Красные губы сосали маленький палец. На ее груди лежала серебряная рамка. Но его карточки в ней не было. Его фотография, фотография Эндриса, лежала на полу, возле кровати. В рамке была фотография Эндри Войланд.

Молодой врач бросился к кровати, поднял простыни. Кровь, повсюду кровь. Он взял револьвер, выпавший из ее правой руки, наклонился, исследовал маленькую рану.

- Прямо в сердце, - прошептал он.

Эндрис слышал: выстрел тупой, приглушенный. Эндрис чувствовал: выстрел и легкая боль в груди. Он закричал и вытянул обе руки. Тэкс подхватил его.

* * *

Эндрис проснулся после глубокого сна. Он ощущал боль... нет, не в груди, а в животе. Шторы были опущены, горела маленькая лампочка на столе. У лампы сидел доктор Прайндль с книгой в руках. Он тотчас же поднялся и подошел к постели.

- Ну, - спросил он, - как ты себя чувствуешь?

Эндрис схватился рукой за голову, затем за живот.

Тотчас же к нему вернулось сознание. Он увидел милую головку Гвинни и нагнувшегося над нею врача. Увидел маленький револьвер и кровь, кровь. А затем было что-то похожее на удар и выстрел... И он потерял сознание.

Он все еще перебирал руками около себя.

- Больно? - спросил Феликс. - Где же?

Эндрис покачал головой и медленно произнес:

- Я... думаю... что только... хочу есть...

Доктор Прайндль засмеялся.

- Ничего удивительного, уже пробило девять часов, ты целый день ничего не ел. Но сначала мы смерим температуру. - Он взял с ночного столика термометр и засунул Эндрису под мышку. Позвонил лакею, заказал сандвичей, вина и воды. Затем сосчитал пульс, приложил ухо к груди, выслушал сердце. Вынул термометр и удовлетворенно кивнул.

- Думаю, лихорадка прошла.

- Какая лихорадка? - спросил Эндрис.

- Твоя, - ответил врач. - Мы с Тэксом отнесли тебя сюда, раздели. Был момент, когда ты внушал мне беспокойство, - температура была выше сорока и с хорошеньким бредом...

- А Гвинни? - прошептал он.

- Она умерла, - сказал тихо Феликс, - ты ведь это уже знаешь. Не продолжай расспросов, ты не должен теперь волноваться. Достаточно одного коллапса.

- Только одно скажи мне, - настаивал Эндрис, - она все еще лежит в своей крови?

Врач взял его за руку.

- Успокойся! Прошу тебя об этом. Она еще лежит там, но, конечно, я обмыл ее и велел переменить белье. Власти уже были - все в порядке. Завтра ты сможешь ее видеть. Она выглядит, как фарфоровая куколка. Принесли цветы, которые ты купил сегодня утром. Я положил их возле нее. Твою фотографию я также ей оставил. Она лежит у нее на груди...

Эндрис думал: около ее ложа благоухают розы, белые розы брачной ночи. Она их не видит и не обоняет. Это - хорошо! Потому и ушла она, что не хотела этой ночи, этой ночи с ним. А держала в руке его карточку, но карточку женщины.

- Бедная маленькая Гвинни, - прошептал он.

Пришел лакей. Феликс заставил Эндриса есть, подавал другу один за другим бутерброды, подливал вина.

- Я телеграфировал в Войланд твоему кузену, - сказал Прайндль. - Он ответил, что выедет на автомобиле в Кельн. Там попытается взять аэроплан. Тогда он уже этой ночью сможет быть здесь. Или завтра утром с северным экспрессом.

- Я встану, - сказал Эндрис.

- Этого ты не сделаешь, - решительно заявил врач. - Если твой кузен прибудет ночью, я тебя разбужу.

Он бросил в стакан таблетку и помешал вилкой.

- Выпей-ка это, - продолжал он, - и сосни хорошенько, чтобы завтра быть молодцом.

* * *

Эндрис беспокойно ворочался, просыпался и снова засыпал. Он слышал, как на соборе Парижской Богоматери пробило одиннадцать часов, затем - один час. Когда он проснулся тремя часами позже, ему казалось, будто прошло бесконечно много времени. С Гвинни... когда это случилось? Ему казалось, что прошли годы...

Он чувствовал ясно: боль была в его душе. Но не о Гвинни - это уже в прошлом. Гораздо страшнее была другая рана, до сих пор столь свежая: он навеки останется женщиной...

Гвинни Брискоу - маленькое приключение в его жизни, как и многие другие. Гвинни Брискоу - быстротечное нью-йоркское переживание, уже забытое во время переезда в Европу. Разве Эндри думала о ней в Ильмау? Гвинни вынырнула снова в Париже. Никаких сомнений, она понравилась Эндрису. Он полюбил ее и боролся за нее, сколько мог. Однако он проиграл эту игру и потерял Гвинни. Теперь ему ничего не осталось, кроме обманутого честолюбия, неисполненной надежды. Это был промах, недостаток силы. Он должен все забыть, должен прогнать воспоминание. Этого требовала его воля к жизни.

"Мимо, мимо! - твердил он себе. - Не думать больше".

Он очень ясно это понимал и в то же время воспринимал такое понимание как нечто позорное, эгоистическое, чего он должен будет стыдиться. Здесь пахло изменой, изменой по отношению к тому, кто не в силах обороняться. Если уж ничего не удалось сделать, то, может быть, он должен, по крайней мере, уделить умершей тихую память.

Память? Но разве он хранит хоть чье-то лицо в своих воспоминаниях? Разве он не прогнал оттуда всех... Только кузена помнит его душа... да еще бабушку, только этих двух. Он чувствовал: Гвинни Брискоу не останется в его сердце, даже если он этого очень захочет. Если он когда-либо встретит в жизни белокурую девушку, которая будет сосать большой палец или с вытянутыми губами вздыхать "увы!", - тогда, конечно, в нем всплывет образ Гвинни. На секунду, не дольше...

Быть может, это было жестоко и грубо, но таково было здоровое чувство. Болезненным и противоестественным было другое: угрызения совести. Как звался святой, которого старая Гриетт призывала в таких случаях? Да, святой Игнатий Лайола... Он помогал всем, кого мучили угрызения совести.

Все это было похоже на маленькую лихорадку, которая прошла. Теперь он ясно увидел последние месяцы, как внезапно раскрывшуюся книгу с огромными буквами: ни одного слова любви не было там. Крохотное пламя, раздуваемое с трудом, надуманное чувство, которое он себе вбил в голову и заучил. Насколько иным было чувство, обращенное к Яну! И если оставить в стороне душу, думать только о теле и ощущениях, то и тогда его влечение к Гвинни нельзя даже сравнить с тем, что он испытывал к Розе-Марии.

Как с ней было все просто и естественно! И как искусственно и мучительно - с той! Что гнало его к Розе-Марии - его собственная воля? Нет, нет, Ян желал этого. Ян гнал его вперед. Он подтолкнул к нему стыдливую сестрицу, учительницу в любви, пробную барышню, он же хотел видеть Эндриса соединенным с принцессой, с Гвинни Брискоу.

Ян приедет. Ян возьмет его с собою в Войланд. Он снова увидит бабушку. Она сама пожелала встречи с ним, впервые за все это время. Она не задаст ни одного вопроса. Посмотрит своими большими серыми глазами, нежно погладит по волосам, по лбу, по щекам. Это будет значить:

- Ты снова здесь, Приблудная Птичка!

И все будет так, как уже было однажды.

* * *

К утру он снова заснул и крепко проспал часа два. Затем услышал в полусне звонок - далекий и очень тихий, точно придавленный туманом. Откуда этот звонок, почему так знаком этот плачущий звук? И дождь, стучащий в стекла...

Как жестко это ложе! И как душен воздух в этой узкой комнате. Хриплый звонок... да, да, тюремный звонок в Тэльсбери! Теперь они должны вставать, все эти тысячи женщин! Должны приниматься за работу, вязать носки для Томми на полях Фландрии. Она, Эндри, не должна вставать. Она останется одна в своей камере. Дадут ли ей сегодня новую книгу? Том с шотландскими балладами она уже знает наизусть. Она прислушивалась к стуку дождя, грезила о всякой всячине...

Она бежит по шоссе, среди голых деревьев, через лужи и грязь, натянув на голову платок, коченея среди дождя и тумана. Так устала она, так устала - до обморока. Вдруг загорается свет, и она видит узкую кровать, на которой лежит Ян, тихо, неподвижно. Но Эндри звала его не Яном. Саундерсом звала она его, клерком Саундерсом.

И она говорила:

- В головах ли у тебя, Саундерс, или сбоку, или у тебя в ногах, Саундерс, то место, где я могла бы нежно, нежно успокоиться.

Из бледных губ доносится ответ:

- Нет места у меня в головах, Маргарита, нет места сбоку от меня, глубока и узка моя постель с жадными червями.

Теперь она видит, что это вовсе не кровать, а открытая могила. Его схватили, отдали под суд, поставили к стенке. Со шпионами разговор короткий. Она вскочила со своих нар, покрытая холодным потом. "Ян, - стонала она, - Ян!"

...Эндрис услышал свой собственный крик. Он понял, что сидит у себя на кровати, он в Париже, в отеле "Крильон"... Где-то далеко - и Тэльсбергская тюрьма, и то время, когда он был женщиной.

Эндриса потянуло к окну. Он отстранил занавески. Хлюпающий дождь, туманный, противный день. Медленно ехали автомобили. Полицейский в черном резиновом плаще махал руками. Зонтики ползли по тротуарам. Под навесом у входа в отель прохаживался человек. Это был Тэкс. Он смотрел на обе стороны улицы, кого-то ожидая. Затем вышел швейцар, держа огромный отельный зонтик. Проехал экипаж - или это "паккард" Гвинни? Он остановился перед "Крильоном". Вышел Прайндль, за ним Ян. Тэкс потряс ему руку. Затем все трое скрылись под навесом.

Эндрис стоял у окна, ждал. Но кузен не заходил. "Неужто для него важнее говорить с теми двумя, чем со мной? С теми - с чужими?" Эндрис огорченно засвистал, пошел в ванную, медленно оделся. Подавил желание пойти к Яну, заказал завтрак, уселся, ел и пил без аппетита. Где же кузен?

Наконец он встал и вышел. Его взгляд упал на дверь комнаты Гвинни. Что-то мешало ему туда зайти, но это казалось обязанностью. Он решился открыть незапертую дверь. Гостиная была уже немного приведена в порядок. Платья и белье повешены в шкафы.

Нерешительно зашел в спальню. Кровать была пуста. На ночном столике лежали печальные белые розы с повисшими головками.

"Надо подрезать стебли, - подумал он, - подсыпать в воду соли. Тогда они подымутся". Он глубоко вздохнул и почувствовал облегчение от того, что Гвинни уже не существует.

Он услыхал шаги в гостиной и вернулся туда.

- А, это ты, Приблудная Птичка, - воскликнул кузен.

- Ян? Ты уже давно тут?

- Почти два часа. Надо было все устроить, что забыли молодые люди. Садись, Приблудная птичка.

Он встал и подал ему папиросу.

- Сначала я переговорил с Нью-Йорком. Брискоу желает, чтобы его дочь перевезли туда. Тэкс и доктор Прайндль будут ее сопровождать. А значит, труп - прости, Приблудная Птичка, - следует препарировать. Поэтому я приказал его отправить. Я не хотел тебя обременять всем этим. И Прайндль думал, что ты еще спишь...

Эндрис не отвечал. Они сидели друг против друга, молчали и смотрели один на другого.

- У тебя хороший вид, Приблудная Птичка, - начал Ян спустя некоторое время, - здоровый и...

Он остановился, засмеялся...

- Цветущий и сильный, да. Феликс говорит - как у полубога, у Ахилла. А по мнению Тэкса - как у Аполлона. Так что тебе не о чем волноваться.

Кузен улыбнулся. Разговор снова остановился.

- Ну? - спросил Эндрис.

- Что - ну?

Эндрис полез в карман - там была маленькая коробка. Он вынул ее, открыл, поднес Яну.

- Тут, - сказал он, - кольца, которые я купил вчера. Они уже не нужны. Все кончилось... Что ты хочешь теперь делать? Что теперь будет со мной?

Его виски пылали, сердце стучало, слова звучали отрывисто и жестко:

- Ведь это ты творишь мою жизнь, не так ли, Ян?

Кузен изумленно взглянул на него.

- Я? - спросил он. - Скорее ты мог бы упрекнуть меня, что я всегда заботился о тебе слишком мало.

Ответ прозвучал горько:

- Ты создал всю мою жизнь, ты - один. Знаешь ты это или нет - все равно. Я никогда не делал ничего, чего бы ты не желал. А потому я спрашиваю - что будет теперь?

Ян широко раскрыл глаза. Взгляд его был беспомощен, как у школьника, не знающего урок.

- Я не понимаю ни единого слова, Приблудная Птичка, - сказал он. - Но если ты хочешь получить совет, что тебе делать, - возьми в свои руки Войланд!

- Войланд! - воскликнул он.

Ян подтвердил:

- Бабушка тоже этого хотела. Она говорила со мной перед смертью.

Эндрис вскочил.

- Она умерла? Бабушка умерла?

- Поэтому я и вызывал тебя по телеграфу.

- Поэтому? - воскликнул Эндрис. - Я думал, что она пожелала меня видеть.

- Так оно и было, - сказал кузен. - Она надеялась оправиться, преодолеть болезнь. Конец пришел неожиданно.

- Ты был при ней, когда она умирала? - спрашивал Эндрис. - Что она говорила?..

Ян перебил его.

- Нет, она выслала меня из комнаты за полчаса до того. Я сидел в передней у фисгармонии и по ее желанию играл ей "Партиту". В Войланде умирают одиноко.

Эндрис кивнул головой и медленно произнес:

- И живут тоже одиноко. Бабушка. И я... И ты тоже.

Ян не пожелал с этим согласиться и высокомерно вскинул голову:

- Никогда я не был одинок.

- Был, был, - настаивал Эндрис. - Может быть, ты еще этого не знаешь.

Его голос звучал мягко и нежно.

- Где бы и с кем бы ты ни был, ты всегда был одинок. Это тебя удивляет? Ты так много знаешь всего, но о себе самом - ничего. Или, может быть, ты не хочешь этого знать и внушаешь самому себе что-то вроде "тра-ла-ла!"

Он вынул свою табакерку, предложил ему.

- Папиросы?.. Прощальный подарок жениху от куколки. Скверный подарок - она от этого умерла...

Он осекся. Подумал: умерла в тот же день, что и бабушка. Быть может, в тот самый час...

Они замолчали. Затем Ян сказал:

- А ты знаешь, Приблудная Птичка, что бабушка тебя очень любила?

Эндрис повторил:

- Очень любила? Я знаю это.

И он подумал: "Очень любила, как и тебя, Ян. Но она нас любила не больше, чем мы ее - я и ты, Ян".

Он закрыл глаза. Увидел пустынный двор замка Войланд под лучами вечернего солнца. Они, смеясь, прибежали с лугов, мальчик Ян и маленькая девочка. Вдруг мальчик закрыл ей рот рукой.

- Молчи, Приблудная Птичка!

Он тянет ее под окно бабушки. Оттуда раздается музыка.

Оба тихо стоят и прислушиваются, не двигаясь.

- Она играет Баха, - говорит кузен.

Маленькая девочка кивает. Она ничего не понимает и думает, что бабушка изображает ручей Дюстербах, в котором плавают ее гуси. Он шумит и рокочет, и бабушка - думала Эндри - играет это на фисгармонии.

Но мальчик ее учит:

- Это "Партита", то есть прощание при отъезде.

Партите - по латыни значит уезжать. Запомни это, Приблудная Птичка. И бабушка играет это потому, что подходит мое время, и скоро я должен буду уехать из Войланда.

Девочка снова соглашается и крепко сжимает его руку.

Эндрис думал: "А теперь Ян сидел у фисгармонии, играл Баха, играл "Партиту". Играл ее для бабушки, потому что пришло ее время и она должна была уйти из Войланда".

- Бабушка, - шептал он, - наша славная бабушка.

- Она поручила мне передать тебе: ты должен взять Войланд, - сказал Ян.

Эндрис поднялся.

- Я должен Это сделать? Но ведь поместье принадлежит капитану... Как его звать?

- Да, - ответил Ян, - Войланд принадлежит ему, но тот, думаю, охотно от него откажется. Он не очень хорошо себя чувствует на нижне-рейнских лугах, не умеет ладить с людьми. Он хотел бы вернуться в свои горы в Альгей.

- А она? - спросил Эндрис. - Она?

Ян поднялся.

- Она?.. Твоя д... его жена? Похоже, что и ее больше тянет в горы. Думаю, у нее мало наследственности от матери, больше от... Бабушка это знала. Это ее очень печалило, но она скрывала. Никогда не была к ней так сурова, как к нам. Пыталась искупить свою вину перед тобой. Я говорил с ними. Если ты хочешь Войланд, он - твой.

Эндрис произнес, растягивая слова:

- Войланд... Это - королевство.

Ян засмеялся.

- Ты смотришь на него детскими глазами. Это замок и поместье, каких много. Ты богат. Ты сам не знаешь, как ты богат: ты можешь купить семь Войландов.

Эндрис не ответил. Он сидел тихий и отрешенный.

Ян подошел к нему, погладил по волосам, по лбу, по щеке - так, как делала некогда бабушка.

- Скоро в Войланде - весна, - сказал он. - Уже цветет верба. Выпускай соколов. Войланд ждет тебя: ты - его господин. Ты - наследник Цюльпиха, центграф Кранебурга на Рейне.

- Я ли? - спросил Эндрис. - С какого времени?

- Ты этого не знаешь? - воскликнул Ян.

- Бабушка не хотела оставлять за тобой титул, после того как... случилось то самое... Когда же ты превратился в мужчину, то сделался по документам и сословным книгам тем, чем был твой отец. Поэтому принимай свое наследство.

- Бабушка умерла, - медленно сказал Эндрис, - нет больше госпожи в Войланде. Я буду очень одиноким.

- Нет, Приблудная Птичка, - воскликнул Ян. - не будешь! У сестры Розы-Марии от тебя ребенок...

Эндрис резко его перебил:

- От меня? Или от тебя?

Ян пожал плечами.

- Так или иначе - кто может знать? От меня или от тебя - разве это не одно и то же? Это наш ребенок. В нем течет войландская кровь. Узаконь ребенка или усынови его - путей для этого достаточно. Пусть он растет в Войланде, научи его пасти гусей и травить цапель.

- А ты, Ян? - спросил он. - Останешься ли ты со мной в Войланде?

Кузен колебался только одну секунду, но Эндрис заметил это.

- Ну, - настаивал он, - останешься?

- Конечно, - ответил Ян. - Разве я не вассал Войланда?

Эндрис вздохнул, затем рассмеялся. Он знает кузена. Тот будет приезжать и уезжать, никогда не изменится. Он всегда - сам себе господин.

- Я кое-что привез из Войланда, - сказал Ян. - Бабушка дала мне это для тебя. Лучшее и любимейшее, чем она владела: соколиный кубок мастера Ямнитцера.

Эндрис удивился.

- Кубок? - сказал он медленно. - Кто же будет из него пить? Это ведь брачный кубок, ты знаешь? Мы оба пили из него, ты и я. Тогда я считала себя твоей невестой. Скажи, ты бы остался, если бы я к тебе пришла в ту ночь?

Ян пожал плечами.

- Может быть, да... Может быть, нет... Я этого не знаю.

Он провел рукой по лбу. Голос его прозвучал мечтательно.

- Приблудная Птичка, брось эти старые истории. Моя вина или твоя - мы не можем ничего переменить. А любовь - чем она горячей, тем больше она жжет и мучит. Несчастные мы люди, мужчины и женщины, половинные существа. Мы должны быть пиявками или лунными людьми. Тогда, быть может, стоило бы жить любовью.

Из глаз его лился какой-то свет, судорога играла вокруг губ. Эндрис хорошо знал эту смесь серьезности и легкой насмешки. Так он выглядел и мальчиком, когда рассказывал свои сказки.

- А что тогда, Ян, что тогда? - спрашивал Эндрис.

Ответ нашелся легко:

- О, тогда все было бы хорошо. Мы были бы в высшей степени совершенны. Они, пиявки, - одновременно мужчины и женщины. Помнишь ли ты, Приблудная Птичка, как хорошо они впились в тебя. Пиявки - мудрые созданья. Они ничего не знают ни о телефоне, ни о радио, ни об автомобилях, ни об аэроплане, но в любви они далеко превосходят нас. Они овладевают как мужчины и отдаются как женщины - в одно и то же время и с двойной страстью. Точно так же поступают и лунные люди. Их выдумал Платон и описал в "Пире". Подумай только, Приблудная Птичка, если бы мы были лунными людьми...

Эндрис легко вздохнул.

- И что тогда? Что тогда? - повторял он.

Ян вскочил. Его голос зазвучал совсем иначе - звонко и сильно, как свист плети:

- Поедем вместе в Войланд, Приблудная Птичка. Выпускай своих соколов.

Ганс Гейнц Эверс - Превращенная в мужчину (Подкидыш - Fundvogel). 7 часть., читать текст

См. также Ганс Гейнц Эверс (Hanns Ewers) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :