Ганс Гейнц Эверс
«Альрауне (Alraune). 4 часть.»

"Альрауне (Alraune). 4 часть."

- Надо выждать время,- заявил тот,- какой-нибудь выход найдется.

Но Манассе закричал: "А я говорю, что выхода нет никакого. Петля накинута, завтра ее затянут. Нельзя медлить ни минуты".

- Что же, по-вашему, делать?- спросил профессор.

- Я посоветую вам то же самое, что посоветовал бедному доктору Монену,- он ведь на вашей совести, ваше превосходительство. Это была с вашей стороны большая низость, - но что толку, что я говорю вам сейчас это прямо в лицо? Я советую немедленно реализовать все, что можно,- хотя, впрочем, Гонтрам и без вас может многое устроить. И тотчас же упаковывайте чемоданы и испаряйтесь - сегодня же ночью. Вот мой совет.

- Приказ об аресте будет разослан повсюду,- заметил советник юстиции.

- Разумеется,- воскликнул Манассе,-но не надо придавать особого значения. Я уже беседовал с коллегой Мейером. Он вполне разделяет мое мнение. Создавать скандальный процесс отнюдь не в интересах наших противников, - да и власти будут чрезвычайно довольны, если сумеют его избежать. Они хотят вас обезвредить, положить конец вашим делишкам: а для этого-поверьте-у них в руках есть хорошие средства. Если же вы испаритесь и поселитесь где-нибудь за границей, мы здесь все на свободе обсудим. Деньги, конечно, придется потратить немалые,- но уж о том говорить не приходится. С вами все же будут считаться - даже и теперь,- в их же собственных интересах, для того чтобы не дать такого лакомого кусочка радикальной и социалистической прессе.

Он замолчал и стал ждать ответа. Профессор тен-Бринкен ходил взад и вперед по комнате, медленно, большими, размеренными шагами.

- На какое время, по-вашему, придется отсюда уехать?- спросил он наконец.

Маленький адвокат быстро повернулся к нему. "На какое время?- залаял он.- Ну и вопрос! Да на всю жизнь. Благодарите Бога, что у вас есть еще такая возможность; во всяком случае приятнее проживать свои миллионы в прекрасной вилле на Ривьере, чем кончить дни в душной тюрьме. А что дело этим кончится, я вам гарантирую. Да и к тому же прокуратура сама оставила нам лазейку открытой, следователь мог подписать приказ об аресте и сегодня утром, и теперь приказ был бы уже приведен в исполнение. Эти люди очень порядочны, - вы их сильно обидите, если не воспользуетесь их любезностью. Но зато если уж им придется наносить удар, они ни перед чем не остановятся; и тогда, ваше превосходительство, сегодняшний день - последний ваш день на свободе".

Советник юстиции сказал: "Уезжайте! По-моему, это тоже самое лучшее".

- О да, - протявкал Манассе,- самое лучшее и, главное, единственное, что остается. Уезжайте, исчезайте навсегда и возьмите с собой вашу дочь. Лендених будет вам благодарен - и отблагодарит вас.

Тайный советник насторожился. В первый раз за вечер черты лица его оживились и спала мертвая маска апатии. "Альрауне, - прошептал он.- Альрауне, если только она

согласится уехать..." Он провел рукой по высокому лбу-еще и еще раз. Потом сел, налил вина и выпил.

- Я с вами, пожалуй, согласен,- сказал он.- Благодарю вас, но прежде будьте добры мне все объяснить.- Он взял документы. - Ну, вот, начнем хотя бы с кирпичного завода - прошение...

Адвокат начал спокойно, размеренно. Он брал один документ за другим, взвешивал возможности, каждый малейший шанс борьбы и успеха. Тайный советник слушал, вставлял по временам свои замечания, находил новые выходы, словно в прежние времена. Все трезвее, все спокойнее становился профессор,- казалось, будто с каждой новой опасностью пробуждается вновь его энергия.

Целый ряд дел показался ему неопасным. Но оставалось еще очень много,- те ему действительно угрожали. Он продиктовал несколько писем, дал множество указаний, делая заметки, составляя прошения и жалобы. Потом взялся за путеводитель, составил маршрут и дал точные инструкции относительно ближайшего хода дел. И когда вышел из бюро, он мог по праву сказать, что дела его урегулированы.

Он взял наемный автомобиль и спокойно, самоуверенно поехал в Лендених. Но когда сторож открыл ему ворота, когда он пошел по двору и поднялся по лестнице в дом, -самоуверенность вдруг сразу исчезла.

Он стал искать Альрауне,- ему показалось хорошим признаком, что в доме не было никаких гостей. Горничная сказала, что барышня ужинала одна, а теперь у себя в комнате. Он поднялся наверх, постучал в дверь и вошел после ее "Войдите!"

- Мне нужно с тобой поговорить,- начал он.

Она сидела за письменным столом и подняла глаза. "Нет,- ответила она,- сейчас я не могу".

- По очень важному делу, - попросил он. - По неотложному делу.

Она посмотрела на него и закинула ногу на ногу. "Не сейчас,- повторила она,-ступай вниз. Через полчаса я приду".

Он ушел, снял шубу, сел на диван и стал ждать. Он обдумывал, что сказать, - взвешивал каждую фразу, каждое слово.

Прошел целый час, пока наконец он услышал ее шаги. Он поднялся, подошел к двери-она стояла перед ним, в костюме мальчика-портье, в ярко-красном мундирчике.

- Ах!.. - мог он только произнести. - Как мило с твоей стороны!

- В награду,- засмеялась она.- За то, что ты был сегодня таким послушным. Ну, а теперь в чем дело?

Тайный советник, не колеблясь, рассказал ей всю правду, не прибавив от себя ничего и ничего не скрыв. Она не перебивала и спокойно слушала его исповедь.

- В сущности, ты во всем виновата,- сказал он в заключение.-Я бы превосходно справился, во всяком случае мне было бы нетрудно. Но я все запустил, я думал только о тебе,- и вот у гидры выросли головы.

- У злой гидры, - сыронизировала Альрауне.- И теперь она причиняет столько неприятностей храброму бедному Геркулесу? Впрочем, мне кажется, что на этот раз сам герой - ядовитая ящерица, а что гидра лишь карающая мстительница.

- Разумеется, - согласился он,- с точки зрения этих людей. У них "общее право"- я же создал для себя свое собственное. Вот, в сущности, все мое преступление,- я думал, ты меня поймешь.

Она засмеялась:

- Конечно, почему бы и нет? А разве я тебя упрекаю? Ну, так что же ты намерен делать?

Он заявил, что они должны уехать тотчас же, в ту же ночь. Они поедут путешествовать, посмотреть свет. Сперва, может быть, в Лондоне или Париже-там остановиться и закупить необходимое. Потом через океан прямо в Америку и в Японию или даже в Индию, все зависит от ее желания. Или туда и туда, - спешить нечего, времени много. А затем в Палестину, в Грецию, в Италию и Испанию. Где ей понравится, там они и останутся. Если ей надоест, они тотчас же уедут. А потом купят где-нибудь прелестную виллу, на озере Гарда или на Ривьере, с огромным парком, конечно. У нее будут лошади, автомобили, собственная яхта. Она будет принимать кого захочет, у нее будет открытый дом, шикарный салон...

Он не скупился на обещания. Рисовал самыми яркими красками ее будущее-придумывал все новое и новое, стараясь увлечь ее своим пылом. Наконец он прервал себя и спросил:

- Ну, Альрауне, что ты скажешь? Разве тебе не хотелось бы все это посмотреть?

Она сидела на столе и раскачивала своими стройными ножками.

- Конечно,- заявила она,-даже очень. Только...

- Только? - быстро спросил он. - Если тебе хочется еще чего-нибудь, стоит лишь сказать. Я тотчас же сделаю.

Она опять засмеялась:

- Ну, так сделай. Мне очень хочется путешествовать, но без тебя!

Тайный советник отшатнулся; у него закружилась голова, и он ухватился за спинку стула. Он старался найти слова для ответа, но не мог.

Она продолжала:

- С тобой мне будет скучно. Ты мне скоро надоешь. Нет, без тебя!

Он тоже засмеялся, стараясь себя убедить, что она только шутит. "Но ведь именно мне и нужно уехать,- сказал он.- Уехать. Сегодня же ночью, не позже".

- Так поезжай,- тихо произнесла она.

Он хотел схватить ее руки, но она заложила их за спину.

- А ты, Альрауне?- умоляющим голосом спросил он.

- Я?- повторила она.- Я останусь!

Он начал снова умолять, плакать. Говорил, что она нужна ему, как воздух, которым он дышит. Пусть она сжалится над ним - ему скоро восемьдесят лет. Недолго еще он будет ее обременять. Потом он стал угрожать ей и закричал, что лишит ее наследства, выбросит на улицу без гроша в кармане...

- Попробуй,- вставила она.

Он не унимался. И снова яркими красками принялся рисовать ей тот блеск, которым хотел ее окружить. Она будет свободна, как ни одна девушка в мире,- будет делать, что заблагорассудится. Ни единого желания, ни единой мысли, которых бы он не осуществил. Пусть она только поедет с ним - не оставляет его одного.

Она покачала головой:

- Мне и здесь хорошо. Я ничего не сделала - и я останусь. Она произнесла это спокойно и тихо. Не перебивала его, давала говорить и обещать, но только качала головой, когда он спрашивал.

Наконец она соскочила со стола. Легкими шагами подошла к двери, прошла спокойно мимо него.

- Очень поздно,- сказала она.- Я устала, я пойду спать. Спокойной ночи, счастливого пути.

Он преградил ей дорогу, сделал еще последнюю попытку, сослался на то, что он ее отец, что у нее есть по отношению к нему дочерние обязанности. Но она только рассмеялась. Подошла к дивану и села верхом на валик.

- Как тебе нравится моя ножка? - внезапно воскликнула она. Вытянула стройную ногу и помахала в воздухе.

Он не сводил с нее глаз, забыл все свои намерения, ни о чем больше не думал - ни о побеге, ни об опасности. Не видел ничего вокруг, не чувствовал ничего,- кроме этой стройной ноги в красном, которая двигалась вверх и вниз перед его глазами.

- Я хороший ребенок,- защебетала Альрауне, - добрый ребенок. Я с удовольствием доставлю радость моему глупому папочке. Поцелуй же мне ножку!

Он упал на колени, схватил ее ногу и стал покрывать поцелуями, не отрываясь, дрожащими губами...

Альрауне вдруг вскочила легко и упруго. Схватила его за ухо, потрепала слегка по щеке.

- Ну, папочка,- сказала она,- я хорошо исполнила свои обязанности дочери? Спокойной ночи! Счастливого пути, будь осторожнее, не дай себя поймать,- наверное, не так уж приятно в тюрьме. Пришли мне пару красивых открыток, слышишь?

Она была уже в дверях,- он сидел, не двигаясь с места.

Она поклонилась коротко и проворно, словно мальчик, взяла под козырек:

- Имею честь кланяться, ваше превосходительство, крикнула она.- Только не шуми здесь, когда будешь укладываться, ты можешь меня разбудить.

Он бросился за ней, но увидел, как она быстро взбежала по лестнице. Слышал, как наверху хлопнула дверь, слышал стук замка,- ключ дважды повернулся в нем. Он хотел за нею бежать, положил уже руку на перила, но почувствовал, что она не откроет, несмотря на все его просьбы. Почувствовал, что ее дверь заперта для него, - хотя бы он простоял целую ночь до утра, до тех пор пока...

Пока не придут жандармы и не возьмут его...

Он остановился. Прислушался: услышал легкие шаги наверху-два-три раза туда-сюда по комнате. Потом все смолкло. Мертвая тишина.

Он вышел из дому, пошел под проливным дождем по двору. Вошел в библиотеку, отыскал спички, зажег на письменном столе две свечи и тяжело опустился в кресло.

- Кто же она?- прошептал он.- Что за существо?

Он открыл старинный письменный стол красного дерева и вынул кожаную книгу. Положил перед собой и взглянул на переплет. "А. т.-Б.,-прочел он вполголоса, - Альрауне тен-Бринкен".

Игра была кончена, - кончена навсегда, он это чувствовал. И он проиграл - у него нет ни одного козыря больше. Он сам затеял игру, - сам стасовал карты. В его руках были все козыри, а он все-таки проиграл.

Он улыбнулся горькой улыбкой. Что же - нужно платить...Платить? О да, но какой же монетой? Он посмотрел на часы - был уже первый час. Самое позднее в семь часов придут жандармы и арестуют его,- у него еще больше шести часов впереди. Они будут очень вежливы, любезны, предупредительны. Повезут в дом предварительного заключения на его собственном автомобиле. А потом, потом начнется борьба. Это не так уж плохо-долгие месяцы он будет бороться, не уступит врагам ни пяди. Но в конце концов - на суде - он будет разбит, старый Манассе прав. И впереди - тюрьма.

Или побег. Но бежать он должен один. Один? Без нее? Он почувствовал, как ненавидит ее в эту минуту, но знал также, что не может думать ни о чем другом, только о ней. Он будет блуждать по свету бесцельно, без всякого смысла,- не будет видеть ничего и не слышать, кроме ее звонкого, щебечущего голоса, кроме ее стройной ноги в красном трико. О, он умрет от тоски по ней. Там ли, в тюрьме ли - не все ли равно. Эта нога-эта красивая, стройная ножка!

Игра проиграна - нужно платить. Он заплатит тотчас же, ночью, он никому не останется должен. Заплатить тем, что у него осталось, - своей жизнью.

Он подумал, что ведь, в сущности, жизнь не имеет уже больше никакой ценности и что в конце концов он все-таки обманет своих партнеров.

Мысль доставила ему некоторое удовольствие. Он стал раздумывать: нельзя ли причинить им еще какие-нибудь неприятности. Это было бы для него хотя бы небольшим удовлетворением.

Он вынул из письменного стола свое завещание, в котором единственной наследницей назначалась Альрауне. Прочел, потом разорвал на мелкие клочки.

- Я должен составить новое,- пробормотал он.- Но в чью пользу, в чью?..

Он взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила. У него есть сестра, а у той сын- Франк Браун, его племянник... Он колебался. Ему... ему? Разве не он принес в подарок

профессору странное существо, от которого тот теперь гибнет?

О, вот ему-то он должен заплатить еще больше, чем Альрауне!

Если уж суждено погибнуть так жестоко, так неизбежно,- то пусть и Франк Браун, вселивший в него эту мысль, разделит его участь. О, против племянника есть превосходное оружие: дочь, Альрауне тен-Бринкен. Она и Франка Брауна приведет туда, где сейчас стоит он, профессор, тайный советник тен-Бринкен.

Он задумался. Покачал головой и самодовольно улыбнулся с чувством последнего торжества. И написал завещание, не останавливаясь, своим быстрым уродливым почерком.

Наследницей он оставлял Альрауне. Сестре завещал небольшую сумму и еще меньшую племяннику. Его же он назначал своим душеприказчиком и опекуном Альрауне до ее совершеннолетия. Франк Браун должен будет приехать сюда, должен быть около нее, будет вдыхать удушливый аромат ее губ.

С ним будет то же, что и с другими. То же, что с графом и с доктором Моненом, то же, что с Вольфом Гонтрамом, то же, что с шофером. То же, что с самим профессором, наконец!

Он громко расхохотался. Добавил еще, что если Альрауне умрет, не оставив наследников, состояние должно перейти к университету. Таким образом, племянник в любом случае ничего не получит.

Он подписал завещание и аккуратно сложил. Потом опять взял кожаную книгу. Тщательно записал историю и добавил все, что произошло за последнее время. И закончил небольшим обращением к племяннику, - обращением, полным сарказма: "Испытай свое счастье. Жаль, что меня уже не будет, когда придет твой черед,- мне бы так хотелось на тебя посмотреть!"

Он тщательно промокнул написанное, захлопнул книгу и положил обратно в письменный стол вместе с другими воспоминаниями: колье княгини, деревянным человечком Гонтрамов, стаканом для костей, белой простреленной карточкой, которую он вынул из жилетного кармана графа Герольдингена. На ней около трилистника была надпись: "Маскотта". И вокруг много спекшейся черной крови...

Он подошел к драпировке и отвязал шелковый шнурок. Отрезал ножницами небольшой кусок и положил тоже в письменный стол.

- Маскотта! - засмеялся он.

Он посмотрел вокруг, влез на стул, сделал из шнура петлю, зацепил за большой гвоздь на стене, потянул за шнур, убедился, что тот достаточно крепок, - и снова влез на стул...

Рано утром жандармы нашли его. Стул был опрокинут, - но мертвец одной ногой все еще касался его. Казалось, будто он раскаялся в поступке и в последний момент старался спастись. Правый глаз был широко раскрыт и устремлен на дверь. А синий распухший язык высунулся над отвисшей губой...

Он был очень уродлив и безобразен.

INTERMEZZO

И быть может, белокурая сестренка моя, из серебристых колокольчиков твоих тихих дней льются мягкие звуки спящих грехов.

Золотой дождь струит свою ядовитую желчь там, где прежде лежал белый снег тихих акаций, - горячие кровавники обнажают свою темную синь - там, где невинные колокольчики глициний возвещают мир и покой. Сладостна легкая игра бурных страстей, но слаще, по-моему, страшная борьба их в темную ночь. Однако слаще всего спящий грех в жаркий летний полдень.

Она дремлет, нежная подруга моя,- нельзя будить ее. Ибо никогда не прекрасна она так, как во сне. Сладкий мой грех покоится в зеркале - близко, - покоится в тонкой шелковой сорочке, на белой простыне. Твоя рука, сестренка, свешивается с края постели, - тонкие пальцы с моими золотыми кольцами слегка извиваются. Прозрачны, точно первые проблески дня, твои розовые ногти. За ними ухаживает Фанни, черная камеристка, она творит чудеса. И я целую в зеркале чудеса твоих розовых ногтей.

Только в зеркале - только в зеркале. Только ласкающим взглядом и сладким дыханием губ. Ибо они растут, растут, когда просыпается грех,- и становятся острыми когтями тигра.

Разрывают мое тело...

На кружевных подушках покоится головка твоя, - и вокруг спадают твои белокурые локоны. Спадают легко, точно языки золотого пламени, точно легкое дуновение первого ветра при пробуждении дня. А маленькие зубы смеются меж тонких губ, точно молочные опалы в сверкающем запястье богини Луны. И я целую золотые волосы, целую белоснежные зубы.

В зеркале только-только в зеркале. Легким дыханием губ и ласкающим взглядом. Ибо я знаю: когда просыпается жаркий грех, маленькие опалы становятся страшными мечами, а золотистые локоны - ядовитыми змеями. Тогда когти тигрицы разорвут мое тело, острые зубы нанесут глубокие раны. Ядовитые змеи обовьются вокруг моей шеи, заползут в уши, напоят мозг своим ядом...

Видишь, сестренка, как я целую ее - тут позади, в зеркале. У феи не могло быть более легкого дыхания. Я знаю прекрасно: когда проснется он, вечный грех,- в глазах твоих засверкают синие молнии и поразят мое бедное сердце. Моя кровь забурлит, а тело мое загорится могучим огнем, - проснется безумие и развернется во всю свою ширь...

Страшный зверь, разорвав свои цепи, вырвется на свободу. Бросится на тебя, сестренка моя,- вонзится в твою прелестную грудь, которая станет вдруг могучей грудью вечной проститутки. Порвет оковы, раскроет страшную пасть, и тело оросится кровавым пороком.

Но взгляд мой спокоен, словно шаги монахинь. И тише, все тише дыхание губ моих...

Ибо ничто, дорогая подруга моя, не кажется мне таким сладостным, как целомудренный грех в его легком сне...

Глава 12

Которая рассказывает, как Франк Браун появляется на пути Альрауне

Франк Браун вернулся в дом своей матери. Вернулся из очередного путешествия-из Кашмира или Боливии. Или, может быть, из Вест-Индии, где он играл в революцию. Или из Юного Ледовитого океана, где слушал поэтичные сказки стройных дочерей гибнущих рас

Он медленно прошел по дому. Поднялся по белой лестнице наверх, где по стенам висели бесчисленные рамы, старинные гравюры и новые картины. Прошел по большим комнатам матери, которые весеннее солнце заливало яркими лучами через желтые занавеси. Тут висели портреты его предков, тен-Бринкенов,- умные, храбрые люди, они знали, как можно прожить свою жизнь. Прадед и прабабка - времен Империи.

И прекрасная бабушка - шестнадцатилетняя, в платье начала правления королевы Виктории. Портреты отца и матери и его собственные портреты. Вот он ребенком с большим мячом

в руках, с длинными белокурыми локонами, спадавшими на плечи. Мальчик в черном бархатном костюмчике пажа с толстой старой книгой, раскрытой на коленях.

Потом в соседней комнате - копии. Отовсюду - из Дрезденской галереи, из Кассельской и из Брауншвейгской. И из палаццо Питти, из Прадо и из музея Рийка. Много голландцев: Рембрандт, Франц Хальс; Мурильо, Тициан, Веласкес и Веронезе. Все чуть потемнели и красным багрянцем сверкали на солнце, проникавшем через гардины.

И дальше комната, где висели работы современников. Много хороших картин и много посредственных, - но ни одной плохой, ни одной слащавой и приторной. А вокруг старая мебель, много красного дерева - в стиле "ампир", "директории" и "Бидермейер". Ни одной банальной вещицы. Правда, в беспорядке, так, как постепенно накоплялось. Но какая-то странная гармония: вещи между собою точно связаны родственными узами.

Он поднялся наверх, в свои комнаты. Тут все было в том виде, как он оставил, когда в последний раз отправился путешествовать - два года назад. Все на своем месте: даже пресс-папье на бумагах, даже стул перед столом. Мать смотрела за тем, чтобы прислуга была осторожна. Здесь еще больше, чем где бы то ни было, царил дикий хаос бесчисленных странных вещей - на полу и на стенах: пять частей света прислали сюда то, что в них было странного, редкого, причудливого. Огромные маски, безобразные деревянные идолы с архипелага Бисмарка, китайские и анамитские флаги, много оружия. Охотничьи трофеи, чучела животных, шкуры ягуаров и тигров, огромные черепахи, змеи и крокодилы. Пестрые барабаны из Люцона, продолговатые копья из Радж-Путана, наивные албанские гусли. На одной из стен огромная рыбачья сеть до самого потолка, а в ней исполинская морская звезда и еж, рыба-пила, серебристая чешуя тарпона. Огромные пауки, странные рыбы, раковины и улитки. Старинные гобелены, индийские шелковые одеяния, испанские мантильи и одеяния мандаринов с огромными золотыми драконами. Много богов, кумиров, серебряных и золотых Будд всех величин и размеров. Индийские барельефы Шивы, Кришны и Ганеши. И нелепые циничные каменные идолы племени чана. А между ними, где только свободное место на стенах, картины и гравюры. Смелый Ропс, неистовый Гойя и маленькие наброски Жака Калло. Потом Круиксганк, Хогарт и много пестрых жестоких картин из Камбоджи и Мизора. Немало и современных, с автографами художников и посвящениями. Мебель всевозможных стилей и всевозможных культур, густо уставленная бронзой, фарфором и бесчисленными безделушками.

И всюду, везде и во всем был Франк Браун. Его пуля уложила белую медведицу, на шкуру которой ступала теперь его нога; он сам поймал исполинскую рыбу, огромная челюсть которой с тремя рядами зубов красуется там на стене. Он отнял у дикарей эти отравленные стрелы и копья; манчжурский жрец подарил ему этого глупого идола и высокие серебряные греческие чаши. Собственноручно украл он черный камень из лесного храма в Гуддон-Бадагре; собственными губами пил он из этой бомбиты на брудершафт с главарем индейского племени тоба на болотистых берегах Пилькамайо. За этот кривой меч он отдал свое лучшее оружие малайскому вождю в северном Борнео; а за эти длинные мечи - свои карманные шахматы вице-королю Шантунга. Роскошные индийские ковры подарил магараджа в Вигапуре, которому он спас жизнь на слоновой охоте, а страшное восьмирукое орудие, окропленное кровью зверей и людей, получил он от верховного жреца страшного Кали...

Его жизнь была в этих комнатах - каждая раковина, каждый пестрый лоскут рождали длинные цепи воспоминаний. Вот трубки для опиума, вот большая табакерка, сколоченная из серебряных мексиканских долларов, а рядом с нею плотно закрытая коробочка со страшными ядами. И золотой браслет с двумя дивными кошачьими глазами. Его подарила ему прекрасная, вечно смеющаяся девушка в Бирме. Многими поцелуями должен был он заплатить за это...

Вокруг на полу в беспорядке стояли и лежали ящики и сундуки - всего двадцать один. Там его новые сокровища: их еще не успели распаковать. "Куда их девать?"- засмеялся он.

Перед большим итальянским окном висело длинное персидское копье; на нем качался большой белоснежный какаду с ярко-красным клювом.

- Здравствуй, Петер,- поздоровался Франк Браун.

"Атья, Тувань",- ответила птица. Она сошла величественно по копью, перепрыгнула оттуда на стул, потом на пол. Подошла к нему кривыми шагами и поднялась на плечо. Раскрыла свой гордый клюв, широко распростерла крылья, словно прусский орел на гербе. "Атья, Тувань! Атья, Тувань!"-закричала она.

Он пощекотал шею, которую подставила белая птица. "Как дела, Петерхен? Ты рад, что я опять здесь?"

Он спустился по лестнице и вышел на большой крытый балкон, где мать пила чай. Внизу в саду сверкал цветущий огромный каштан, а дальше в огромном монастырском парке расстилалось целое море цветов. Под деревьями разгуливали францисканцы в коричневых сутанах.

- Это патер Барнабас, - воскликнул он.

Мать надела очки и посмотрела. "Нет,- ответила она,-это патер Киприан..."

На железных перилах балкона сидел зеленый попугай. Когда он посадил туда же какаду, маленький дерзкий попугай поспешил к нему.

-All right,-закричал он.- All right! Lorita real di Espana e di Portugal! Anna Mari-i-i-i-a.-Он бросился к большой птице, раскрывавшей свой клюв, и произнес тихо: - Ка-ка-ду.

- Ты все еще такой же нахал, Филакс? - спросил Франк Браун.

"Он с каждым днем все нахальнее,- засмеялась мать.- Он ничего не жалеет. Если дать ему свободу, он изгрызет весь дом". Она обмакнула кусочек сахара в чай и подала попугаю. "А Петер чему-нибудь выучился?" - спросил Франк Браун. "Нет, ничему, -ответила мать,-произносит только свое имя и еще несколько слов по-малайски".

- А их ты, к сожалению, не понимаешь,- засмеялся он.

Мать заметила: "Нет. Но зато я понимаю прекрасно своего зеленого Филакса. Он говорит целыми днями, на всех языках мира - и всегда что-нибудь новое. Я запираю его иногда в шкаф, чтобы хоть на полчаса от него отдохнуть". Она взяла Филакса, прогуливавшегося по чайному столу и уже атаковавшего масло, и посадила его обратно на перила.

Подбежала маленькая собачка, стала на задние лапки и прижалась мордочкой к ее коленям.

- Ах, и ты здесь,- сказала мать.-Тебе хочется чаю? Она налила в маленькое красное блюдце чаю с молоком, накрошила туда белого хлеба и положила кусочек сахара.

Франк Браун смотрел на огромный сад.

На лужайке играли два круглых ежа. Они совсем уже старые: он сам когда-то принес их из леса с какой-то школьной экскурсии. Он назвал их Вотаном и Тобиасом Майером.

Но, быть может, это их внуки уже или правнуки. Возле белоснежного куста магнолии он заметил небольшое возвышение: тут он похоронил когда-то своего черного пуделя. Тут росли две больших юкки: летом на них вырастут большие цвета с белыми, звонкими колокольчиками. Теперь же, весною, мать посадила еще много пестрых примул. По всем стенам дома взбирался плющ и дикий виноград, доходивший до самой крыши. В нем шумели и щебетали воробьи.

- Там у дрозда гнездо, видишь, вон там?- сказала мать.

Она указала на деревянные ворота, ведшие со двора в сад. Полускрытое густым плющом, виднелось маленькое гнездышко.

Он должен был долго искать его глазами, пока наконец нашел. "Там уже три маленьких яичка",- сказал он.

- Нет, четыре,- поправила мать,- сегодня утром она положила четвертое.

- Да, четыре,- согласился он.- Теперь я их вижу все"

Как хорошо у тебя, мама.

Она вздохнула и положила морщинистую руку ему на плечо.

- Да, мальчик мой, тут хорошо. Если бы только я не была постоянно одна.

- Одна? - спросил он. - Разве у тебя теперь меньше бывает народу, чем прежде?

Она ответила:

- Нет, каждый день кто-нибудь приходит. Старуху не забывают. Приходят к чаю, к ужину: все ведь знают, как я рада, когда меня навещают. Но видишь ли, мальчик мой, эта ведь чужие. Все-таки тебя со мною нет.

- Но зато теперь я приехал,- сказал он. Он поспешил переменить тему разговора и стал рассказывать о вещах, которые привез с собою. Спросил, не хочет ли она помочь ему распаковывать.

Пришла горничная и принесла почту. Он вскрыл несколько писем и просмотрел их.

Раскрыв одно письмо, он углубился в чтение. Это было письмо от советника юстиции Гонтрама, который коротко сообщал о происшедшем в доме его дяди. К письму была приложена копия завещания. Гонтрам просил его возможно скорее приехать и привести в порядок дела. Он, советник юстиции, назначен судом временным душеприказчиком. Теперь, услышав, что Франк Браун вернулся в Европу, он просит его вступить в исполнение обязанностей.

Мать зорко наблюдала за сыном. Она знала малейший его жест, малейшую черту на гладком загорелом лице. По легкому дрожанию губ она поняла, что он прочел нечто важное.

- Что это? - спросила она. Голос ее задрожал.

- Ничего серьезного, - ответил он, - ты ведь знаешь, что дядюшка Якоб умер.

- Знаю,- сказала она.- И довольно печально.

- Да,- заметил он.- Советник юстиции Гонтрам прислал мне завещание. Я назначен душеприказчиком и опекуном дядюшкиной дочери. Мне придется поехать в Лендених.

- Когда же ты хочешь ехать? - быстро спросила она.

- Ехать?- переспросил он.- Да, думаю, сегодня же вечером.

- Не уезжай,- попросила она,- не уезжай. Ты всего три дня у меня и опять хочешь уехать.

- Но, мама,- возразил он,- ведь только на несколько дней. Нужно же привести в порядок дела.

Она сказала:

- Ты всегда так говоришь: на пару дней. А потом тебя нет по нескольку месяцев и даже лет.

- Ты должна понять, милая мама,- настаивал он.-Вот завещание: дядюшка оставил тебе довольно приличную сумму и мне тоже,- этого я, по правде, от него не ожидал.

Она покачала головой.

- Что мне деньги, когда тебя нет со мною?

Он встал и поцеловал ее седые волосы.

- Милая мама, в конце недели я буду опять у тебя. Ведь мне ехать всего несколько часов по железной дороге.

Она глубоко вздохнула и погладила его руку: "Несколько часов или несколько дней, какая разница? Тебя нет - так или иначе".

- Прощай, милая мама,- сказал он.

Пошел наверх, уложил маленький ручной саквояж и вышел опять на балкон. "Вот видишь, я собрался лишь на несколько дней,- до свиданья".

- До свиданья, мой мальчик,- тихо сказала она. Она слышала, как он сошел вниз по лестнице, слышала, как внизу захлопнулась дверь. Положила руку на умную морду собачки, смотревшей на нее своими верными глазами.

- Милый зверек, - сказала она, -мы снова одни. Он приезжает, чтобы тотчас же снова уехать,- когда мы его увидим опять?

Тяжелые слезы показались на ее добрых глазах, потекли по морщинам щек и упали вниз на длинные уши собачки. Она их слизнула красным языком.

Вдруг внизу раздался звонок: она услыхала голоса и шаги по лестнице. Быстро смахнула слезы и поправила черную наколку на голове. Встала, перегнулась через перила, крикнула кухарке, чтобы та подала свежий чай для гостей.

- О, как хорошо, что столько народу. Дамы и мужчины, сегодня и постоянно. С ними можно болтать, им можно рассказывать о своем мальчике.

Советник юстиции Гонтрам, которому Франк Браун телеграфировал о приезде, встретил его на вокзале. Он повел Франка Брауна в сад и посвятил там в положение вещей. Попросил его сегодня же отправиться в Лендених, чтобы переговорить с Альрауне, и завтра же приехать в контору. Он не мог пожаловаться на то, чтобы Альрауне чинила ему какие-либо трудности, но он питает к ней какое-то странное недружелюбное чувство. Ему неприятно с ней объясняться. И курьезно - он видел ведь стольких преступников: убийц, грабителей, разбойников - и всегда находил, что, в сущности, они очень славные, хорошие люди - вне своей деятельности. К Альрауне же, которую решительно ни в чем он не мог упрекнуть, он постоянно испытывает чувство, какое испытывают другие к преступникам. Но в этом, вероятно, он сам виноват...

Франк Браун попросил позвонить по телефону Альрауне и сказать, что он скоро будет. Потом простился и пешком направился по дороге в Лендених. Прошел через старую деревню, мимо святого Непомука, и поздоровался с ним. Остановился перед железными воротами, позвонил и посмотрел на двор.

У въезда, где прежде горела жалкая лампочка, сверкали теперь три огромных газовых фонаря. Это было единственное новшество, которое он заметил.

Из окошка выглянула Альрауне и оглядела пришельца. Она видела, как Алоиз ускорил шаги, быстрее, чем обыкновенно, отворил ворота,

- Добрый вечер, молодой барин,- сказал слуга.

Франк Браун подал ему руку и назвал по имени, точно вернулся к себе домой после небольшого путешествия.

- Как дела, Алоиз?

По двору пробежал старый кучер, так быстро, как только могли нести его старые ноги.

- Молодой барин,- вскричал он,- молодой барин! Добро пожаловать!

Франк Браун ответил:

- Фройтсгейм, вы еще живы? Как я рад вас видеть.- Он с чувством пожал ему обе руки.

Показались кухарка, толстая экономка и камердинер Павел. Людская вмиг опустела - две старых служанки протискались через толпу, чтобы пожать ему руку, предварительно вытерев свои о передник.

- Молодой барин,- воскликнула седая кухарка и взяла у носильщика, шедшего следом за ним, маленький саквояж. Все окружили его, хотели поздороваться, пожать руку, услышать слово привета. А молодые, не знавшие его, стояли вокруг и, широко раскрыв глаза, со смущенной улыбкой смотрели. Немного поодаль стоял шофер и курил трубку: даже на его равнодушном лице показалась дружеская улыбка.

Альрауне тен-Бринкен пожала плечами.

- Мой уважаемый опекун, по-видимому, пользуется здесь популярностью,-вполголоса сказала она и крикнула вниз:- Отнесите вещи барина к нему в комнату. А ты, Алоиз, проведи их наверх.

Точно холодная роса упала на теплую радость людей. Они понурили головы и разом замолкли. Только Фройтсгейм пожал ему еще раз руку и проводил до крыльца:

- Хорошо, что вы приехали, молодой барин.

Франк Браун пошел к себе в комнату, вымылся, переоделся и последовал за камердинером, который доложил, что стол накрыт. Вошел в столовую. Несколько минут он пробыл один. Оглянулся по сторонам.

Там все еще стоял гигантский буфет, и на нем красовались тяжелые золотые тарелки с гербом тен-Бринкенов. Но на тарелках не было фруктов. "Еще слишком рано, - пробормотал он.- Да и, может быть, кузина ими не интересуется".

В дверях показалась Альрауне. В черном шелковом платье с дорогими кружевами, в короткой юбке. На мгновение она остановилась на пороге, потом подошла ближе и поздоровалась:

- Добрый вечер, кузен.

- Добрый вечер,- ответил он и подал руку. Она протянула только два пальца, но он сделал вид, что не заметил. Взял всю ее руку и крепко пожал.

Жестом попросила она его к столу и сама села напротив.

- Мы должны, наверное, говорить друг другу "ты"? - сказала она.

- Конечно,- подтвердил он,- у тен-Бринкенов это всегда было принято.- Он поднял бокал:-За твое здоровье, маленькая кузина.

"Маленькая кузина,- подумала она, - он называет меня маленькой кузиной. Он смотрит на меня, как на ребенка". Но не стала противоречить: "За твое здоровье, большой кузен".

Она опорожнила бокал и подала знак лакею налить снова.

И выпила еще раз: "За твое здоровье, господин опекун".

Он невольно засмеялся.

"Опекун, опекун-это звучит очень гордо. Разве я действительно так уж стар?" - подумал он и ответил:

- И за твое, маленькая воспитанница,

Она рассердилась. ""Маленькая воспитанница", опять- маленькая?" О, она ему скоро покажет, какая она маленькая.

- Как здоровье твоей матери? - спросила она.

- Мерси, - ответил он. - Кажется, хорошо. Ты ведь ее совершенно не знаешь? А могла бы когда-нибудь ее навестить.

- Да ведь и она у нас никогда не была,- ответила Альрауне. Потом, увидев его улыбку, быстро добавила:-Признаться, я об этом не думала.

- Конечно, конечно, - сухо сказал он.

- Папа о ней почти не говорил, а о тебе я вообще никогда не слыхала.- Она говорила немного поспешно, как будто торопилась.- Меня, знаешь ли, удивило, что он выбрал именно тебя...

- Меня тоже, - перебил он. - Конечно, это сделано не случайно.

- Не случайно?- спросила она.- Почему не случайно?

Он пожал плечами: "Пока я и сам еще не знаю, но, вероятно, скоро пойму".

Разговор не смолкал, как мяч,- туда-сюда летали короткие фразы. Они придерживались вежливого, любезного и предупредительного тона, но наблюдали друг за другом, были все время настороже. После ужина она повела его в музыкальную комнату. "Хочешь чаю?"-спросила она. Но он попросил себе виски с содовой.

Они сели и продолжали разговаривать. Вдруг она встала и подошла к роялю: "Спеть тебе что-нибудь?"

- Пожалуйста, - попросил он вежливым тоном.

Она села и подняла крышку. Потом повернулась с вопросом: "Ты, может быть, хочешь что-нибудь определенное?"

- Нет,- ответил он,- я не знаю твоего репертуара, маленькая кузина.

Она слегка сжала губы. "Надо его от этого отучить",- подумала она. Взяла несколько аккордов, спела несколько слов.

Потом прервала и начала новый романс. Снова прервала, спела несколько тактов из "Прекрасной Елены", потом несколько слов из григовской песни.

- Ты, по-видимому, не в настроении,- спокойно заметил он.

Она сложила руки на коленях, помолчала немного и начала нервно барабанить пальцами. Потом подняла руки, опустила быстро на клавиши и начала:

Жила-была пастушка,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

жила-была пастушка,

которая пасла овечек

Она повернулась, сделала гримаску. Да, маленькое личико, обрамленное короткими локонами, действительно могло принадлежать грациозной пастушке...

Она сварила сыр,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

она сварила сыр

из овечьего молока

"Прелестная пастушка,- подумал он.- Но, бедные овечки",

Она покачала головой, вытянула левую ножку и стала отбивать по полу такт изящной туфелькой.

Кошка смотрит на нее,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

кошка смотрит на нее

с вороватым видом.

Если запустишь туда лапку,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

если запустишь туда лапку -

я тебе задам!

Она улыбнулась ему - блеснул ряд белых зубов. "Она, кажется, думает, что я должен играть роль ее кошки",-подумал он.

Лицо ее стало немного серьезнее, и в голосе слегка зазвучала ироническая угроза.

Она не запустила туда лапку,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

она не запустила туда лапку,

а окунула мордочку.

Пастушка рассердилась,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

пастушка рассердилась

и убила свою кошечку

- Прелестно,- сказал он,- откуда, откуда у тебя эта песенка?

- Из монастыря,- ответила она,- ее пели там сестры.

Он засмеялся:

- Вот как, из монастыря! Удивительно. Спой же до конца, маленькая кузина.

Она вскочила со стула:

- Я кончила. Кошечка умерла - вот и вся песня.

- Не совсем,- ответил он. - Твои благочестивые сестры боялись наказания: у них прелестная пастушка безнаказанно совершает свой грех. Сыграй-ка еще раз: я тебе расскажу, что сталось с ней впоследствии.

Она села опять за рояль и заиграла ту же мелодию. Он запел:

Она пришла на исповедь,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

она пришла на исповедь,

дабы получить прощенье.

Отец мой, я каюсь,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

отец мой, я каюсь в том,

что убила кошечку.

Дочь моя, для покаянья в содеянном,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

дочь моя, для покаянья в содеянном

давай-ка поцелуемся.

И покаянье сладко,

тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля,

и покаянье сладко -

повторим его!

- Все?- спросила она.

- О да, все,- засмеялся он.- Ну, как тебе понравилась мораль, Альрауне?

Он первый раз назвал ее по имени - это бросилось ей в глаза, и она не обратила внимания на сам вопрос.

- Великолепно, - равнодушно ответила она.

- Правда?- воскликнул он.- Превосходная мораль: маленькая девушка не может безнаказанно убивать свою кошечку.

Он стал вплотную перед нею. Он был выше по крайней мере на две головы, и ей приходилось поднимать глаза, чтобы уловить его взгляд. Она думала о том, как все-таки много значат - эти глупые тридцать сантиметров. Ей захотелось быть в мужском костюме: уже одна ее юбка дает ему преимущество,- и в то же время у нее вдруг мелькнула мысль, что ни перед кем другим она не испытывала такого чувства. Но она выпрямилась и слегка тряхнула кудрями.

- Не все пастушки приносят такое покаяние, - сказала она.

Он отпарировал:

- Но и не все духовники отпускают так легко прегрешения.

Она хотела что-то возразить, однако не нашлась. Это ее злило. Она хотела отразить меткий удар, но его манера говорить была для нее так нова,-она, правда, понимала его язык, но сама не умела на нем говорить.

- Спокойной ночи, господин опекун,- поспешно сказала

она. - Я иду спать.

- Спокойной ночи, маленькая кузина, - улыбнулся он, - приятных сновидений.

Она поднялась по лестнице. Не побежала, как всегда, а шла медленно и задумчиво. Он не понравился ей, этот кузен,-нет.

Но он злил, возбуждал в ней дух противоречия. "Как-нибудь справимся с ним",-подумала она.

И сказала, когда горничная сняла с нее корсет и подала длинную кружевную сорочку: "Хорошо все-таки, Кате, что он приехал. Все-таки разнообразие". Ее почти радовало, что она проиграла эту аванпостную стычку.

Франк Браун подолгу совещался с советником юстиции Гонтрамом и адвокатом Манассе. Совещался с председателем опекунского совета и сиротского суда. Много ездил по городу и старался возможно скорее урегулировать дела покойного профессора. Со смертью последнего уголовное преследование, разумеется, прекратилось, но зато градом посыпались всевозможные гражданские иски. Все мелкие торгаши, дрожавшие прежде от одного взгляда его превосходительства, объявились теперь и предъявили свои бесчисленные требования - иногда довольно сомнительного свойства.

- Прокуратуре мы теперь не надоедаем, - заметил старый советник юстиции, - и уголовному департаменту нечего делать. Но зато мы арендовали на долгое время ландсгерихт. Две гражданских камеры на целых полгода стали кабинетом покойного тайного советника.

- Это доставит удовольствие покойному, если только он сможет на нас взглянуть из адова пекла,-сказал адвокат. Такие процессы он очень любил - особенно оптом.

Он засмеялся, когда Франк Браун вручил ему акции Бурбергских рудников, доставшихся по завещанию.

- Вот бы теперь здесь быть старику,- пробурчал он.- Он бы уж над вами посмеялся. Подождите-сейчас вы будете удивлены.

Он взял бумаги и сосчитал их. "Сто восемьдесят тысяч марок,- сказал он,- сто тысяч для вашей матушки, остальное для вас. Ну, так послушайте же". Он снял трубку телефона, позвонил в банк и попросил вызвать одного из директоров.

"Алло,- залаял он.- Это вы, Фридберг? Видите ли, у меня есть несколько бурбергских акций, - за сколько их можно продать?" Из слуховой трубки послышался раскатистый хохот, на который таким же смехом ответил Манассе.

- Я так и думал,- заметил он,- так, значит, ничего, а?! И никаких видов на будущее?! Лучше всего, значит, раздарить весь этот хлам,- но кому? Мошенническое предприятие, которое в скором времени рухнет?! Благодарю вас, господин директор. Простите, что побеспокоил.

Он повесил трубку и с насмешливой улыбкой повернулся к Франку Брауну: "Ну, теперь вы знаете? А сейчас состройте глупую гримасу, на которую рассчитывал ваш гуманный дядюшка, но бумаги оставьте все-таки мне. Может быть, какое-нибудь конкурирующее предприятие возьмет их и заплатит вам несколько сотен марок: мы по крайней мере разопьем тогда бутылку шампанского".

Наиболее тягостными для Франка Брауна были ежедневные совещания с большим мюльгеймским кредитным обществом. Изо дня в день банк влачил свое жалкое существование, постоянно питая надежду получить от наследников тайного советника хотя бы часть торжественно обещанной субсидии. С героическими усилиями директорам, членам правления и ревизионной комиссии удавалось оттягивать день за днем окончательный крах. Его превосходительство при помощи банка удачно провел чрезвычайно рискованные спекуляции - для него банк был поистине золотым дном. Но новые предприятия, возникшие по его настоянию, все потерпели фиаско,- правда, его

деньги не находились в опасности, но зато пропало все состояние княгини Волконской и многих других богатых людей. И вдобавок еще несчастные гроши множества мелких людей и людишек, зорко следивших за счастливой звездой профессора. Временные душеприказчики тайного советника обещали помощь, насколько это будет зависеть от них, но у советника юстиции Гонтрама закон связывал руки не менее, чем у председателя опекунского совета.

Правда, была единственная возможность - ее придумал Манассе. Объявить совершеннолетней фрейлейн тен-Бринкен. Тогда она может свободно располагать своим состоянием и исполнить моральный долг отца. В расчете на это трудились все заинтересованные лица, в надежде на это люди поддерживали банк последними грошами из собственных карманов. Две недели назад они страшными усилиями отбили нападение на кассы, вызванное паникой в городе,- но во второй раз сделать это было уже немыслимо.

Альрауне до сих пор лишь качала головкой. Она спокойно выслушала то, что рассказали представители банка, улыбнулась и ответила только: "Нет".

- Зачем мне быть совершеннолетней?- спросила она.- Мне и так хорошо. Да и зачем отдавать деньги для спасения банка, который меня ничуть не касается?

Председатель опекунского совета разразился длинной тирадой. Дело идет о чести ее покойного отца. Все знают, что он один был виновником затруднений банка, долг любящей дочери - спасти от позора его доброе имя.

Альрауне расхохоталась ему прямо в лицо:

- Его доброе имя!- Она обратилась к адвокату Манассе: - Скажите, каково ваше мнение на этот счет? Манассе промолчал. Съежился в кресле и запыхтел.

- По-видимому, вы вполне согласны со мною, - сказала Альрауне. - Я не дам ни гроша.

Советник коммерции Лютцман, председатель ревизионной комиссии, заявил, что она должна хотя бы подумать о старой княгине Волконской, находившейся столь долгое время в тесной дружбе с домом тен-Бринкенов. И о всех тех, которые потеряют вместе с крахом банка свои последние гроши, заработанные потом и кровью.

- Зачем же они спекулировали? - спокойно спросила она. Зачем вложили свои деньги в этот подозрительный банк? Впрочем, если я захочу подать кому-нибудь милостыню, я всегда найду ей лучшее применение.

Ее логика была ясна и жестока, как острый нож. Она знает отца, сказала она, и тот, кто имел с ним когда-нибудь дело, наверняка был не лучше его.

Но речь идет вовсе не о милостыне, заметил директор банка. Весьма вероятно, что банку с ее помощью удастся вывернуться; нужно только пережить критический момент. Она получит свои деньги обратно-все деньги до единого гроша и даже с процентами.

- Господин судья, - спросила она, - есть ли тут какой-нибудь риск? Да или нет?

Он не мог уклониться от ответа. Риск, правда, есть. Непредвиденные обстоятельства могут быть всегда. Он обязан по долгу службы сказать ей это. Но, как человек, он может только посоветовать пойти навстречу просьбам банка. Она сделает

большое, доброе дело, спасет множество жизней. Ведь риск тут действительно минимальный.

Она поднялась и быстро перебила его.

- Значит, риск все-таки есть, господа,- иронически сказала она,- а я не хочу ничем рисковать. Я не хочу спасать ничьей жизни. И у меня нет никакого желания делать хорошее, доброе дело.

Она поклонилась и вышла из комнаты, оставив их в самом глупом положении.

Но банк все еще не сдавался, все еще продолжал тяжелую непосильную борьбу. Появилась новая надежда, когда советник юстиции сообщил о приезде Франка Брауна, законного опекуна фрейлейн тен-Бринкен. Члены правления тотчас же сговорились с ним и назначили заседание на один из ближайших дней.

Франк Браун понял, что не удастся уехать так скоро, как он полагал. И написал об этом матери.

Старуха прочла письмо, бережно сложила и спрятала в большую черную шкатулку, где хранились все его письма. В длинные зимние вечера, когда она оставалась одна, она открывала эту шкатулку и читала эти письма своей верной собачке. Она вышла на балкон и взглянула вниз, на высокое каштановое дерево, сплошь залитое белыми цветами. И на белые цветы монастырского сада, под которыми молча прогуливались тихие монахини.

"Когда же он приедет, мой мальчик?"- подумала она.

Глава 13

Которая рассказывает, как княгиня Волконская открыла Альрауне глаза

Советник юстиции Гонтрам написал письмо княгине, проходившей курс лечения в Наугейме, изложив истинное положение вещей. Прошло довольно много времени, пока она поняла, что ей угрожает: Фрида Гонтрам должна была ей все подробно разъяснить.

Сперва она засмеялась, но потом вдруг задумалась. И наконец закричала и громко заплакала. Когда вошла дочь, она с рыданиями кинулась ей на шею.

- Бедное дитя,- завопила она,- мы нищие. Все погибло!

Она стала изливать весь свой гнев на покойного профессора, не чураясь при этом самых циничных ругательств.

- Ведь не так уж плохо,- заметила Фрида Гонтрам.- У вас есть еще вилла в Бонне и замок на Рейне, и проценты с венгерских виноградников. Наконец, Ольга получает свою русскую ренту и...

- На это жить невозможно - перебила старая княгиня. - Разве только умереть с голоду.

- Надо попытаться уговорить Альрауне,- заметила Фрида.- Как советует папа.

"Он осел,- закричала княгиня.- Старый мошенник. Он был заодно с профессором: он вместе с ним обкрадывал нас. Только благодаря ему я познакомилась с этим уродом".

Она заявила, что все мужчины - мошенники и что она не встречала еще ни одного порядочного. "Вот хотя бы муж Ольги, прелестный граф Абрант. Разве он не истратил на уличных девок все приданое Ольги? А теперь он удрал с цирковой наездницей,- когда тайный советник забрал наши деньги и не выдавал ему больше ни гроша..."

- Так, значит, профессор все-таки сделал доброе дело,- заметила графиня.

- Доброе дело?- вскричала мать.- Как будто не безразлично для нас, что украл наше состояние. Они свиньи - и тот, и другой.

Но она все же была согласна с тем, что нужно попробовать уговорить Альрауне. Она сама поедет к ней,- но и Фрида, и Ольга ей не советовали. Княгиня будет несдержанна и получит такой же ответ, как члены правления банка. Тут нужно действовать дипломатически, заявила Фрида, нужно считаться с капризами Альрауне. Лучше всего, если поедет она. Ольга заметила, что еще лучше, если бы переговоры с Альрауне поручили ей.

Старая княгиня воспротивилась, но Фрида заявила, что она не должна прерывать курса лечения и волноваться. Княгиня согласилась.

Подруги решили поехать вместе. Княгиня осталась на курорте. Но бездеятельной быть не могла. Она отправилась к священнику, заказала сто месс за упокой несчастной души тайного советника. Это по-христиански, подумала она. А так как ее покойный муж был православный, то она поехала в Висбаден, отправилась в русскую церковь и заказала там сто обеден.

Это немного ее успокоило, хотя, по ее мнению, принесет мало пользы. Ведь профессор был протестантом и к тому же вообще не верил в Бога, но все-таки...

Дважды в день молилась она за профессора, молилась горячо и пламенно.

Франк Браун встретил обеих дам в Ленденихе, повел на террасу и долго говорил с ними о прошлом.

- Попытайте счастья, дети мои,- сказал он,- я ничего не добился.

- Что же она вам ответила?- спросила Фрида Гонтрам.

- Немного,- засмеялся он.- Даже не выслушала меня. Только сделала глубокий реверанс и заявила с улыбкой, что, хотя чрезвычайно ценит высокую честь иметь меня своим опекуном, но даже не думает о том, чтобы отказаться ради княгини. И добавила, что вообще не желает больше говорить по этому поводу. Сделала опять реверанс, еще более глубокий, улыбнулась еще с большей почтительностью и исчезла.

- А вы не пробовали вторично?- спросила графиня.

- Нет, Ольга, - сказал он.- Эту возможность я уж предоставляю вам. Взгляд перед тем, как она ушла, был настолько категоричен, что я твердо уверен, все мое красноречие будет столь же бесплодно, как и всех остальных.

Он поднялся, позвонил лакею и велел подать чай.

- Хотя, впрочем, у вас есть одно преимущество,- продолжал он. - Когда советник юстиции полчаса тому назад протелефонировал мне о вашем приезде, я сообщил Альрауне, - по правде сказать, я думал, она вообще не захочет вас принять. Но об этом я бы позаботился. Между тем я ошибся: она заявила, что с радостью встретит вас, так как вы уже несколько месяцев с нею переписываетесь. Поэтому...

Фрида Гонтрам перебила.

- Ты пишешь ей?- воскликнула она резко.

Графиня Ольга пробормотала:

- Я, я - правда, ей писала по поводу смерти отца - и-и...

- Ты лжешь! - вскричала Фрида.

Графиня вскочила:

-А ты? Разве ты ей не писала? Я знала, что ты ей пишешь чуть ли не через день,- поэтому ты так долго и оставалась по утрам в своей комнате.

"Ты шпионила за мной через прислугу",- крикнула Фрида Гонтрам. Взгляды подруг скрестились: в них засверкала страшная ненависть. Они понимали друг друга: графиня чувствовала, что в первый раз в жизни не сделает того, чего потребует от нее подруга, а Фрида Гонтрам поняла, что встретит впервые сопротивление своей властной воле. Но их связывало столько лет дружбы, столько общих воспоминаний! Все не могло рухнуть в один миг.

Франк Браун понял это.

-Я вам мешаю,- сказал он.- Впрочем, Альрауне сама сейчас появится, она одевается. - Поклонился и вышел в сад: - Мы еще увидимся, надеюсь?

Подруги замолчали. Ольга сидела в большом садовом кресле. Фрида Гонтрам крупными шагами ходила взад и вперед.

Потом остановилась и подошла к подруге.

- Послушай, Ольга,- тихо сказала она.- Я тебе всегда помогала - и в серьезных делах, и пустяках. Во всех твоих приключениях и интригах. Правда?

Графиня кивнула:

- Да, правда. Но и я всегда платила тебе тем же,- разве я тебе не помогала?

- Насколько могла,- заметила Фрида Гонтрам.- Я этого не отрицаю. Мы, значит, останемся друзьями?

- Конечно,- воскликнула графиня Ольга.- Только, только я ведь немногого требую.

- Чего же ты требуешь? - спросила Фрида Гонтрам.

Она ответила:

- Не мешай мне!

- Не мешай?- перебила ее Фрида.- То есть как это "не мешай"? Каждый должен испытать свое счастье. Будем соперничать,- помнишь, как я говорила тебе тогда, на маскараде?

- Нет,- продолжала графиня,- я не хочу с тобой делиться. Я слишком часто делилась - и всегда лишь проигрывала. У нас неравные силы: ты должна мне на этот раз уступить.

- То есть как - неравные силы? - повторила Фрида Гонтрам.-Хотя, впрочем, превосходство на твоей стороне - ты гораздо красивее меня.

- Да, - ответила подруга,- но не в том дело. Ты умнее меня. Мне часто приходилось убеждаться, что это гораздо важнее-в таких делах.

Фрида Гонтрам схватила ее руку. "Послушай, Ольга,- начала она,- будь же благоразумна. Мы ведь приехали сюда не только ради наших чувств: послушай, если мне удастся уговорить Альрауне, если я спасу миллионы твои и твоей матери,- дашь ли ты мне свободу? Пойди в сад, оставь нас наедине".

Крупные слезы заблестели в глазах графини. "Я не могу,- прошептала она,- дай мне поговорить с нею, деньги я охотно предоставлю тебе. Для тебя ведь это всего мимолетный каприз..."

Фрида глубоко вздохнула, бросилась на кушетку и стала нервно теребить шелковый платок.

- Каприз? Неужели ты думаешь, что я способна волноваться так из-за пустого каприза? Для меня это имеет не меньшее значение, чем для тебя.

Лицо ее стало серьезным, и глаза уставились тупо в пространство. Ольга заметила, вскочила, опустилась на колени перед подругой. Их руки встретились, они тесно прижались друг к другу и заплакали.

- Что же нам делать?- спросила графиня.

- Отказаться, - резко заметила Фрида. - Отказаться обеим. Будь что будет.

Графиня Ольга кивнула головою и еще крепче прижалась к подруге.

- Встань, - прошептала та. - Кажется, она уже идет. Вытри скорее слезы. Вот носовой платок.

Ольга послушалась и молча отошла в сторону.

Но Альрауне тен-Бринкен заметила их волнение. Она стояла в дверях в черном трико-в костюме принца Орловского из "Летучей мыши". Принц поклонился, поздоровался, поцеловал дамам руки.

- Не плачьте,- засмеялась она,- не надо плакать: это портит прелестные глазки.

Она хлопнула в ладоши и велела лакею подать шампанского. Сама налила бокалы, поднесла дамам и заставила их выпить.

Она подвела графиню Ольгу к кушетке, погладила ее полную руку. Села потом рядом с Фридой и устремила на нее свой смеющийся взгляд. Она исполняла свою роль: предлагала кекс, пирожные, лила "Па-д''эспань" из своего золотого флакончика на платки дам.

И затем вдруг начала:

- Да, правда, очень печально, что я ничем не могу вам помочь. Мне так жаль, так жаль.

Фрида Гонтрам встала и с трудом ей ответила:

- Почему же?

- У меня нет на то причин,- ответила Альрауне.- Право, нет никаких. Я просто-напросто не могу - вот и все.

Она обратилась к графине:

- Действительно ваша мать очень пострадает? - Она подчеркнула слово "очень".

Графиня вздрогнула под ее взглядом.

- Ах, нет,- сказала она,- не очень.-И повторила слова Фриды:-У нее ведь еще вилла в Бонне и замок на Рейне. И проценты с венгерских виноградников. Да и я к тому же получаю русскую ренту и... Она запнулась: она понятия не имела об их положении - вообще не знала, что такое деньги. Знала только, что с деньгами можно ходить в хорошие магазины, покупать шляпы и много других красивых вещей. На это ведь у нее всегда хватит. Она даже извинилась: это просто мамина блажь. Но пусть Альрауне не огорчается,- она надеется, что этот инцидент не омрачит их дружбы...

Она болтала, не думая. Говорила всякий вздор. Не обращала внимания на строгие взгляды подруги и чувствовала себя тепло и уютно под взглядом Альрауне тен-Бринкен, как зайчик под солнцем на капустном поле.

Фрида Гонтрам начала нервничать. Сначала невероятная глупость подруги ее рассердила, потом же ее поведение показалось смешным и некрасивым. Даже муха, подумала она, не летит так жадно на сахар. В конце же концов, чем больше Ольга болтала, тем быстрее под взглядом Альрауне таял условный покров ее чувств, - ив душе Фриды пробудилось вдруг чувство, которого она не в силах была побороть. Ее взгляд тоже устремился туда - и с ревностью скользил по стройной фигуре принца Орловского.

Альрауне заметила это.

- Благодарю вас, дорогая графиня.- сказала она,- меня успокоили ваши слова,-Затем она обратилась к Фриде Гонтрам: - Советник юстиции рассказал такие страшные вещи о неминуемом разорении княгини.

Фрида ухватилась за последнее спасение, всеми силами старалась прийти в себя

- Мой отец был совершенно прав,- резко ответила она.- Разорение княгини неминуемо. Ей придется продать свой замок на Рейне.

- О, это ничего не значит,- заявила графиня,- мы и так никогда там не живем.

- Молчи,- закричала Фрида. Глаза ее потускнели, она почувствовала, что бесцельно борется за проигранное дело. - Княгине придется бросить хозяйство, ей будет страшно трудно привыкнуть к новым условиям. Очень сомнительно, будет ли она даже в состоянии держать автомобиль. Вероятно, нет.

- Ах, как жаль,- воскликнула Альрауне.

- Придется продать лошадей и экипажи,- продолжала Фрида,- распустить прислугу...

Альрауне перебила:

- А что будет с вами, фрейлейн Гонтрам? Вы останетесь у княгини?

Она не нашлась, что ответить: вопрос был совсем неожиданный. "Я...-пробормотала она,- я - да, конечно..."

Фрейлейн тен-Бринкен не унималась:

- А то я была бы очень рада предложить вам свое гостеприимство. Я так одинока, мне необходимо общество - переезжайте ко мне.

Фрида боролась, колебавшись мгновение

- К вам - фрейлейн?..

Но Ольга перебила ее:

- Нет, нет, она должна остаться у нас. Она не может покинуть мою мать теперь.

- Я никогда не была у твоей матери,- заявила Фрида Гонтрам, - я была у тебя.

- Безразлично,-вскричала графиня.-У меня или у моей матери - я не хочу, чтобы ты здесь оставалась.

- Но,- простите,- засмеялась Альрауне,- мне кажется, фрейлейн Гонтрам имеет свое собственное мнение.

Графиня Ольга поднялась - кровь отлила у нее от лица.

- Нет,- закричала она,- нет и нет.

"Я ведь никого не насилую, - засмеялся принц Орловский,- таков уж мой обычай. И не настаиваю даже - оставайтесь у княгини, если вам это приятнее, фрейлейн Гонтрам". Она подошла ближе и взяла ее за руки. "Ваш брат был моим другом, - медленно произнесла она,-и моим верным товарищем.- Я так часто его целовала..."

Альрауне заметила, как эта женщина, почти вдвое старше ее, опустила глаза под ее взглядом, почувствовала, как руки Фриды Гонтрам стали вдруг влажными от легкого прикосновения ее пальцев. Она упивалась этой победой, наслаждалась.

- Ну, что же, вы останетесь?- прошептала она.

Фрида Гонтрам тяжело дышала. Не подымая глаз, подошла она к графине Ольге:

- Прости меня, Ольга, я должна остаться здесь.

Ее подруга бросилась на диван, зарылась головой в подушки, содрогаясь от истерических рыданий.

"Нет, - жалобно вопила она, - нет, нет". Она выпрямилась, подняла руку, словно хотела ударить подругу, но громко расхохоталась. Сбежала по лестнице в сад без шляпы, без зонтика. Через двор и прямо на улицу.

- Ольга,- закричала вслед ей подруга.- Ольга, послушай, Ольга.

Но фрейлейн тен-Бринкен сказала:

- Оставь ее. Она успокоится.

Голос звучал высокомерно и гордо.

Франк Браун завтракал в саду под большим кустом сирени, Фрида Гонтрам принесла ему чашку чаю.

- Хорошо, что вы здесь, - сказал он. - Не видно, чтобы вы что-то делали, а все-таки все идет как по маслу. Прислуга испытывает какую-то странную антипатию к моей кузине. Эти люди не имеют и представления о средствах социальной борьбы. Но они своим умом дошли до саботажа, и давно бы уже разразилась открытая революция, если б они не любили меня. А вот теперь вы поселились здесь - и все обстоит превосходно. Я должен поблагодарить вас, Фрида.

- Мерси,- ответила она.- Рада, если я могу что-нибудь сделать для Альрауне.

- Вот только, - продолжал он, - княгиня без вас очень страдает. Там все идет вверх ногами, с тех пор как банк приостановил платежи. Почитайте-ка. Он подал ей несколько писем.

Но Фрида Гонтрам покачала головою.

- Нет, - извините, я не хочу ничего знать. Меня это не интересует.

Он продолжал настаивать:

- Вы должны знать, Фрида. Если не желаете прочесть писем, то я передам вкратце их содержание. Вашу подругу нашли...

- Она жива?- прошептала Фрида.

-Да, жива, - ответил он.- Когда она убежала отсюда, она блуждала всю ночь и весь следующий день. Сперва она отправилась, по-видимому, в горы, потом вернулась к Рейну. Ее видели лодочники неподалеку от Ремагена. Они следили за нею издали, так как поведение ее показалось им странным. И когда она бросилась в реку, они подплыли и через несколько минут вытащили ее из воды. Это случилось четыре дня тому назад. Она сильно сопротивлялась, и они отвезли ее прямо в тюрьму.

Фрида Гонтрам уткнула лицо в ладони.

- В тюрьму?- тихо спросила она.

- Ну, да,- ответил Франк Браун.- Куда им было ее еще везти? Ведь было ясно, что на свободе она тотчас же вновь постарается лишить себя жизни. Самое лучшее - ее куда-нибудь спрятать. Она не отвечала ни на один вопрос, упорно молчала. Часы, портмоне, даже носовой платок она давным-давно выбросила, а по короне и нелепым монограммам на ее белье никто не мог ничего понять. Только когда старик Гонтрам заявил о ее исчезновении в полицию, личность ее была установлена.

- Где она сейчас?- спросила Фрида.

- В городе,- ответил он.- Советник юстиции взял ее из Ремагена и поместил в психиатрическую лечебницу профессора Дальберга. Вот письмо от него, боюсь, что графине Ольге придется остаться там долго. Вчера приехала княгиня. Вам, Фрида, следовало бы навестить свою бедную подругу. Профессор говорит, что она очень спокойна.

Фрида Гонтрам поднялась со стула.

- Нет, нет,- воскликнула она,- я не могу...

Она медленно прошла по дорожке между кустами сирени.

Франк Браун смотрел ей вслед. Будто мраморное изваяние было ее лицо, словно высеченное в камне неумолимой судьбой. Потом вдруг на холодной маске показалась улыбка, как легкий солнечный луч посреди непроницаемой тени. Глаза ее устремились к буковой аллее, ведшей к дому. Он услышал звонкий смех Альрауне.

"Какая странная у нее сила,- подумал он,- дядюшка Якоб со своей кожаной книгой прав".

Он начал думать. О да, от нее не легко уйти. Никто не понимал, в чем дело, а все же все порхали вокруг горячего неумолимого пламени. И он? Он? Он не скрывал от себя: его что-то манило к ней. Он не отдавал себе отчета, не знал, действует ли ее влияние на его чувства, на кровь или, может быть, на мозг. Он не скрывал от себя, что все еще здесь не только ради дел, процессов и соглашений, - теперь, когда Мюльгеймский банк окончательно лопнул, он может все поручить адвокатам: его присутствие не так уж необходимо. А он все еще оставался. Он понял, что лгал сам себе, что искусственно придумывал новые поводы, лишь бы отсрочить отъезд. Ему вдруг показалось, что кузина замечает это,- будто он поступает так под ее молчаливым влиянием.

"Завтра же уеду домой", - подумал он.

Но вдруг мелькнула мысль: зачем? Разве он боится? Боится? Неужели он заразился теми глупостями, о которых пишет его дядюшка в кожаной книге? Что его ожидает? В худшем случае любовное приключение? Во всяком случае не первое - да едва ли и последнее. Разве он не мог равняться с нею силою или даже превзойти ее? Разве на его жизненном пути нет трупов? Зачем же ему бежать?

Ведь он создал ее: он. Франк Браун. Мысль принадлежала ему, и дядюшкина рука была лишь орудием. Она - его создание,- гораздо больше, чем тайного советника. Он был тогда молод, пенился, как вино. Был полон причудливых снов, дерзких фантазий. И из темного леса Непознаваемого, в котором трудно было пробираться его неистовым шагам, он добыл редкий причудливый плод. Нашел хорошего садовника и отдал ему. И садовник бросил семя в плодородную землю. Полил, взрастил росток и воспитал юное деревце. А теперь он вернулся - и увидел перед собою цветущее дерево. Оно ядовито: кто лежит под ним, того касается ядовитое дыхание. Многие умирали от этого, многие упивались сладким дыханием - даже умный садовник, его взрастивший.

Но ведь он был не садовником, которому превыше всего стало редкое деревце. Он не был одним из тех, что блуждали по саду случайно и бессознательно.

Он добыл плод, давший это зерно. С тех пор много дней пробирался он по темному лесу Непознаваемого, погружался в трясины и бездны. Много ядов впитал он, много зачумленных испарений вдохнул. Было тяжело, много ран и гноящихся язв у него в душе, но он не отступал ни перед чем. Здоровым и сильным выходил он из всех испытаний, - и теперь он силен и бодр, будто окованный навсегда в серебряные латы.

О, конечно: он иммунен...

Это не борьба даже, это просто игра, и вот-раз это простая игра-неужели же он должен уйти? Если она только куколка - опасная для других, но невинная игрушка для его сильной натуры, - тогда даже не интересно. Но если, если это действительно трудная борьба, борьба с равным противником,- она стоит труда...

Глупости, думал он. Кому, в сущности, рассказывает он о всех этих геройских подвигах? Разве не слишком часто вкушал он сладость победы?

Нет, это самые обыкновенные вещи. Разве знаешь когда-нибудь силы противника? Разве жало маленьких ядовитых москитов не гораздо опаснее, чем пасть крокодила, которую он так часто встречал своею винтовкой? Он терялся. Он был в каком-то заколдованном круге. И постоянно возвращался к одному: останься!

- С добрым утром,- засмеялась Альрауне тен-Бринкен. Она остановилась перед ним вместе с Фридой Гонтрам.

- С добрым утром,- ответил он.- Прочти эти письма,- тебе не мешает знать, что ты натворила. Пора уже оставить глупости и сделать что-нибудь, действительно стоящее труда.

Она недовольно посмотрела на него. "Вот как? - сказала она, растягивая каждое слово.-Что же, по-твоему, стоит труда?"

Он не ответил, - не знал, что ответить. Он поднялся, пожал плечами и пошел в сад. За спиной раздался ее смех:

- Вы в дурном настроении, господин опекун?

После обеда он сидел в библиотеке. Перед ним лежало несколько документов, присланных вчера адвокатом Манассе. Но он не читал, а смотрел в пространство и курил одну папиросу

за другой. Потом открыл ящик и снова вынул кожаную книгу тайного советника. Прочел ее медленно и внимательно, раздумывая над каждым незначительным эпизодом.

Раздался стук в дверь - вошел шофер.

- Господин доктор,- начал он,- приехала княгиня Волконская. Она очень взволнована и требует барышню. Но мы решили, что лучше, если вы сперва ее примете: Алоиз проведет ее прямо сюда.

"Прекрасно",- сказал Франк Браун. Вскочил и пошел навстречу княгине. Она с трудом прошла в узкую дверь, словно вкатила свое огромное тело в полутемную комнату, зеленые ставни которой едва пропускали лучи яркого солнца.

- Где она?- закричала княгиня.- Где Альрауне?

Он подал ей руку и подвел к дивану. Она узнала его, назвала по имени, но не захотела с ним говорить.

"Мне нужна Альрауне,- закричала она,- подайте ее сюда". Она не успокоилась прежде, чем он не позвонил лакею и не велел доложить барышне о приезде княгини.

Он спросил ее о здоровье дочери, и княгиня с плачем и стонами стала рассказывать. Дочь даже не узнала матери, - молча и апатично сидит она у окна и смотрит в сад. Она помещается в бывшей клинике тайного советника, этого мошенника и негодяя. Клиника превращена теперь в санаторий для нервных больных профессора Дальберга. Она в том самом деле, в котором...

Он перебил, остановил бесконечный поток слов. Быстро схватил ее за руку, нагнулся и с притворным интересом уставился на ее кольца.

- Простите, ваше сиятельство, - поспешно сказал он. - Откуда у вас этот чудесный изумруд? Ведь это же положительно редкость.

- Он был на магнатской шапке моего первого мужа,- ответила она. - Старинная вещь.

Она хотела было продолжить свою тираду, но он не дал ей вымолвить и слова.

- Какая чистая вода,- воскликнул он снова.- Какая редкая величина. Такой же почти изумруд я видел у магараджи Ролинкора: он вставил его своему любимому коню вместо левого глаза. А вместо правого был бирманский рубин, немного поменьше изумруда.- И он принялся рассказывать об экстравагантностях индийских князей, которые выкалывали коням глаза и вставляли вместо них стеклянные украшения или драгоценные камни.

- Жестоко, правда,- сказал он,- но уверяю вас, ваше сиятельство, впечатление поразительное: вы видите перед собою прекрасное животное - оно смотрит на вас застывшими глазами или бросает взгляды своих темно-синих сапфиров.

Он начал говорить о камнях. Еще со студенческих времен он помнил, что она понимает кое-что в драгоценностях и, в сущности, это единственное, что ее действительно интересует. Она отвечала ему сперва быстро и отрывисто, но с каждой минутой все более спокойно. Сняла свои кольца, начала их показывать одно за другим и рассказывать о каждом небольшую историю.

Он кивал головой, внимательно слушал. "Теперь может прийти и кузина,- подумал он.-Первая буря миновала".

Но он горько ошибся.

Вошла Альрауне и беззвучно затворила за собой дверь. Тихо прошла по ковру и села в кресло напротив них.

- Я так рада видеть вас, ваше сиятельство,- пропела она.

Княгиня закричала, еле переводя дыхание. Потом перекрестилась один раз и второй по православному обряду.

- Вот она,- простонала княгиня,- вот она здесь.

- Да,- засмеялась Альрауне,- собственною персоною.

Она встала, протянула княгине руку. "Мне так жаль,-продолжала она. - Примите мое искреннее соболезнование".

Княгиня не подала руки. Мгновение она не могла произнести ни слова, старалась только прийти в себя. Но потом вдруг очнулась.

- Мне не нужно твоего сострадания,- закричала она.- Мне нужно поговорить с тобою.

Альрауне села и сделала жест рукою:

- Пожалуйста, ваше сиятельство.

Княгиня начала: знает ли Альрауне, что княгиня потеряла состояние из-за проделок профессора? Конечно, знает, ей ведь многократно говорили, что она должна сделать,- но она отказалась исполнить свой долг. Знает ли она, что стало с ее дочерью? И рассказала, как нашла ее в лечебнице и каково мнение врача. Княгиня все больше и больше волновалась и возвышала свой хриплый и резкий голос.

Ей все это превосходно известно, ответила спокойно Альрауне.

Княгиня спросила, что же она намерена теперь делать. Неужели хочет она идти по грязным стопам своего отца? О, профессор был тонким мошенником - ни в одном романе не встретишь такого хитрого негодяя. Но он получил свое. Княгиня взялась теперь за профессора и громко кричала, что приходило на ум. Она думала, что внезапный припадок Ольги был вызван неудачей ее миссии, а также тем, что Альрауне отняла у нее ее лучшую подругу.

По ее мнению, если Альрауне теперь согласится, то не только спасет ее состояние, но и благодаря этому вернет ей дочь.

- Я не прошу,- кричала она.- Я требую, я настаиваю на своем праве. Ты моя крестница, а вместе с тем и убийца. Ты совершила несправедливость, исправь же ее, это сейчас в твоей власти. Ведь позор, что я должна тебе об этом говорить,- но иначе ты не хотела.

- Что же мне еще спасать?- тихо сказала Альрауне.- Насколько я знаю, банк три дня тому назад лопнул. Деньги пропали, ваше сиятельство. - Она будто свистнула: "Фьють" -слышно было, как банковские билеты разлетелись по воздуху,

- Ничего не значит,- заявила княгиня.-Советник юстиции сказал мне, что твой отец вложил в этот банк около двенадцати миллионов моих денег. Ты попросту можешь вернуть эти миллионы из своих собственных средств, для тебя это не такая уж огромная сумма, я прекрасно знаю.

- Ах,- произнесла Альрауне.- Может, еще что-нибудь прикажете, ваше сиятельство?

- Конечно,-закричала княгиня,-ты сейчас же велишь фрейлейн Гонтрам оставить твой дом. Пусть она пойдет к моей бедной дочери. Ее присутствие и в особенности известие, что наши денежные дела урегулированы, окажут самое благотворное влияние, быть может, даже совершенно излечат Ольгу. Я не буду упрекать фрейлейн Гонтрам за ее неблагодарный поступок, да и тебя не буду обвинять в происшедшем. Я только хочу, чтобы дело было поскорее улажено.

Она замолчала и глубоко вздохнула после длинной тирады.

Взяла носовой платок, вытерла крупные капли пота, выступившего на багровом лице.

Альрауне поднялась спокойно и слегка поклонилась.

- Ваше сиятельство слишком любезны,- пропела она. Потом замолкла.

Княгиня подождала мгновение, а затем спросила:

- Ну?

- Ну? - повторила тем же тоном Альрауне.

- Я жду...- закричала княгиня.

- Я тоже...- повторила Альрауне.

Княгиня Волконская ерзала на диване, старые пружины которого сгибались и трещали под ее невероятною тяжестью.

Стиснутая могучим корсетом, придававшим какое-то подобие фигуры исполинскому телу, она еле могла двигаться и дышать. От волнения у нее пересохло в горле, и она то и дело облизывала губы толстым языком.

- Не велеть ли подать воды, ваше сиятельство?- прощебетала Альрауне.

Княгиня сделала вид, будто не слышит.

Ганс Гейнц Эверс - Альрауне (Alraune). 4 часть., читать текст

См. также Ганс Гейнц Эверс (Hanns Ewers) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :