Эмиль Золя
«Истина (Verite). 4 часть.»

"Истина (Verite). 4 часть."

Он был поражен её ответом. В первый раз за все время их семейной жизни она заговорила с ним враждебным тоном. Марк почувствовал, что в их отношениях произошел первый разлад, который мог перейти в полный разрыв. Он взглянул на нее, удивленной и встревоженный; даже голос её показался ему чуждым, точно с ним заговорил посторонний человек.

- Ты несогласна с моим поступком? И ты это говоришь?

- Да, я; то, что ты делаешь, нехорошо.

Это говорила она, его Женевьева; она стояла перед ним, высокая и стройная, со своим нежным личиком, которое носило отпечаток страстности, унаследованной от отца. Да, это была она - и все-таки не она, потому что во всем её существе замечалась какая-то перемена; в её больших голубых глазах читалась тревога и проглядывало что-то мистическое, неземное. Марк почувствовал, как холод пробежал у него по спине, и сердце его дрогнуло; он только теперь заметил в ней перемену. Что такое случилось, что изменило ее до такой степени? Ему не хотелось затевать с нею спора, и он просто заметил:

- До сих пор, если ты и не разделяла моих воззрений, то все же поддерживала и говорила мне, чтобы я действовал согласно своим убеждениям; и в настоящем случае я поступил согласно совести. Поэтому твое суждение для меня очень мучительно... Но мы поговорим об этом после.

Женевьева не сдавалась и холодно проговорила:

- Хорошо, мы поговорим, если ты этого желаешь. А пока я сведу Луизу к бабушке, и она пробудет там до вечера.

Внезапное просветление осенило Марка. Госпожа Дюпарк своим влиянием отнимает от него Женевьеву и, конечно, отнимет и его дочь. Он был сам виноват: он не обращал внимания на жену и дочь, позволял им посещать этот дом, где жила суровая ханжа, где пахло ладаном, и где сновали черные рясы. За эти два года он не замечал той внутренней работы, которая совершалась в душе его жены: в ней пробуждались прежния юношеские чувства, сказывались те воззрения, которые были вложены в нее клерикальным воспитанием, и которые он считал совершенно уничтоженными силою любви и здравым смыслом. Она пока еще не ходила на исповедь, но Марк уже чувствовал, что она отделилась от него, что она повернула на старый путь, и что каждый шаг по этому пути отдаляет ее от него на большее и большее расстояние.

- Дорогая моя,- грустно произнес он,- ты, стало быть, не заодно с тобою.

Она ответила вполне откровенно:

- Нет; и видишь ли, Марк, бабушка права, когда говорит, что все зло произошло из-за этого несчастного дела. С тех пор, как ты вступился за этого человека, который сослан на каторгу, и который заслужил свое наказание, несчастье вошло в наш дом, и мы скоро совсем перестанем понимать друг друга.

Марк невольно воскликнул с отчаянием в голосе:

- И это говоришь ты! Ты возстаешь против истины и справедливости!

- Я возстаю против заблуждений, против дурных страстей, которые порочат церковь. Вы хотите уничтожить Бога; и если ты даже отрекся от церкви, то должен почитать её служителей, которые делают столько добра.

На этот раз он ничего не ответил: он понял, что спорить с нею бесполезно, тем более, что сейчас должны были начаться занятия. Неужели зло пустило такие глубокие корни? Самое ужасное для него было то, что основанием их разлада было дело Симона, которому он поклялся служить по врожденному чувству справедливости; он в этом случае не мог идти на уступки, а потому было мало надежды на возстановление добрых отношений. Вот уже два года, как это дело служило началом всяких столкновений, подобно испорченному источнику, который отравлял людские умы; и это должно было продолжаться до тех пор, пока не восторжествует истина. Отрава проникла наконец и в его семью.

Видя, что Марк стоит неподвижно, и не встречая более возражений, Женевьева направилась к двери, проговорив спокойным голосом:

- Я увожу Луизу к бабушке.

Тогда Марк быстрым движением схватил ребенка и прижал его к груди. Неужели у него отнимут его дочурку? Не должен ли он удержать ее около себя, спасти ее от заразы? С минуту он глядел на нее, не спуская глаз. Она уже теперь, в свои пять лет, была высока и стройна, как её мать, бабушка и прабабушка. Но волосы её не были так белокуры, а лоб напоминал высокий лоб Фроманов; там царили разум и мудрость. Девочка с радостным смехом обвила ручонками шею отца.

- Знаешь, папа, вечером, когда я вернусь домой, я скажу тебе басню; я ее хорошо заучила.

Марк и на этот раз позволил жене уйти и увести с собою дочь, не желая затевать ссоры, уступая по врожденной терпимости к чужим желаниям. В класс уже входили ученики, и он быстро наполнился. Но в сердце учителя сохранилось тревожное чувство, и душа наполнилась предчувствием той борьбы, которая ему предстояла. Эта, борьба теперь проникала и к семейному очагу. Скоро потекут слезы близких ему людей и его собственные. Героическим усилием воли он поборол свои страдания, и, подозвав к себе маленького Себастиана, старшего в классе, он поручил ему следить за чтением, а сам подошел к доске и начал объяснение урока среди веселаго солнечного света, который врывался в класс ярким потоком.

II.

Три дня спустя, вечером, когда Женевьева уже легла в постель, Марк, раздеваясь, сообщил ей, что получил письмо от Сальвана, который просил зайти к нему на другой день. Он прибавил:

- Я знаю, в чем дело: вероятно, на меня подали жалобу за то, что я снял со стены картины духовного содержания; жаловались родители моих учеников и подняли целую историю. Я, впрочем, ожидал, что оно так и будет.

Женевьева, зарывшись головою в подушку, ничего не ответила. Когда Марк лег рядом с нею, он почувствовал, как две нежные руки обвились вокруг его шеи, и ласковый голос прошептал:

- Я слишком грубо обошлась с тобою,- помнишь, в то утро. Правда, у меня другие взгляды на религию и на дело Симона; но я все-таки люблю тебя, очень, очень люблю!

Марк тем более этому обрадовался, что все эти дни был огорчен холодностью Женевьевы, которая отвертывалась от него и уклонялась от его ласк.

- Я знаю, что тебе предстоят неприятности,- продолжала она,- и не хочу, чтобы ты думал, что я на тебя сердита. Можно не сходиться во мнениях и все же любить друг друга,- не так ли? Ты - мой, и я - твоя, милый, любимый муженек!

Он обнял ее со страстною нежностью.

- Дорогая, милая жена, пока ты меня любишь, мне не страшны все те козни, которые мне готовят мои враги.

Она отдалась ему в порыве горячей страсти и молодого увлечения. Они помирились, как мирятся молодые, влюбленные супруги; до тех пор, пока на семейном очаге горит пламенный огонь любви, всякие неприятности улаживаются сами собою. Чтобы разлучить таких супругов, надо внушить им отвращение друг к другу.

Целуя Женевьеву в последний раз перед сном, Марк сказал, желая ее успокоить:

- Я постараюсь быть как можно осторожнее; ты ведь знаешь, что я вовсе не придерживаюсь крайних взглядов и могу быть благоразумным.

- Ах, поступай так, как тебе кажется справедливым,- ласково ответила Женевьева.- Только бы ты любил меня,- больше мне ничего не нужно.

На следующее утро Марк отправился в Бомон, веселый и бодрый, успокоенный ласками жены. В её любви он черпал мужество. Входя в кабинет Сальвана, Марк улыбался своею обычною бодрою улыбкою.

Но после дружеского рукопожатия директор нормальной школы удивил и смутил его вопросом:

- Скажите, мой друг, вы наконец добыли решительную улику, доказательство для оправдания Симона, которое послужит предлогом потребовать пересмотра процесса?

Марк приготовился дать объяснение по поводу картин духовного содержания; поэтому он не мог сразу ответить, не зная, сказать ли ему ту правду, которую до сих пор скрывал ото всех. Он заговорил медленно, подыскивая слова:

- Доказательство... для пересмотра процесса... У меня нет в руках никакой улики.

Сальван не заметил его нерешительности.

- Я так и думал; я был уверен, что вы бы меня предупредили,- не так ли? Между тем по городу ходят слухи, что вам удалось завладеть важным документом, что в ваших руках находится такая улика, которая поможет напасть на след настоящего преступника и нанесет удар всей Клерикальной шайке.

Марк слушал, все более и более изумленный. Кто мог проговориться о признании маленького Себастиана, и какие серьезные размеры приняла вся эта сплетня? Тогда Марк решился сообщить Сальвану все, что произошло; его друг и советник должен все знать; он - смелый и решительный человек и заслуживает полного доверия. Марк подробно рассказал ему о том, что он узнал о прописи, совершению такой же, какая была представлена на суде, как вещественное доказательство; пропись принадлежала школе братьев; она существовала, но теперь уничтожена.

Сальван встал в сильном волнении.

- Она послужила бы неопровержимой уликой! - воскликнул он.- Но вы хорошо поступили, умолчав об этом: мы должны молчать, пока не имеем в руках ничего достовернаго... Теперь я понимаю, откуда возникло беспокойство, скрытый страх, который овладел в последние дни нашими противниками. Кто-нибудь проговорился, а вы знаете, что может сделать одно слово, брошенное в жадную до скандалов толпу. Быть может, никто даже не сказал этого слова: таинственная сила наводит людей на предположения самого невероятного свойства... Что-то произошло - это несомненно, и преступник и его сообщники почуяли, что земля задрожала под их ногами. Понятно, что они страшно перепугались: ведь им надо, во что бы то ни стало, похоронить свое преступление.

Затем Сальван коснулся того обстоятельства, из-за которого он призвал к себе Марка.

- Я хотел поговорить с вами по поводу одного вашего поступка, о котором кричит весь город: о том, что вы сняли в вашей школе изображения духовного содержания... Вы знаете, конечно, мой образ мыслей: светская школа не должна касаться религиозных вопросов, и потому всякие символические изображения там неуместны. Но вы себе представить не можете, какая разыгралась буря... Хуже всего то, что иезуиты и их сообщники должны, во что бы то ни стало, всеми силами добиться вашего удаления из страха перед тем оружием, которое, как они думают, находится в ваших руках. Раз вы открыли им брешь в своем укреплении, понятно, что они все бросились в атаку.

Тогда Марк все понял и протянул руку, готовый вступить в борьбу.

- Я старался быть осторожным,- сказал он. - Согласно вашему совету, я выжидал два года, прежде чем удалил картины, которые были повешены в школе после осуждения Симона, в знак того, что наша общинная школа подпала под влияние торжествующего клерикализма. Я возстановил её попранные права, я сделал ее свободною и независимою, поэтому мой поступок вполне законный; я имел право освободить ее от тех эмблем, которые связывали ее со школою братьев, и сделать ее тем, чем она должна быть, т. е. вполне нейтральною в вопросах совести...

Сальван его перебил:

- Я не осуждаю вас; верьте, я вполне понимаю и одобряю ваш поступок. Вы достаточно доказали свою терпимость и свое благоразумие. Тем не менее вы удалили картины в очень неудобный момент. Я боюсь за вас и хотел переговорить с вами о том, как лучше подготовиться, чтобы дать отпор неизбежным нападкам.

Они сели и долго беседовали. Политическое положение их округа было отвратительное. Только что состоялись новые выборы, и они показали некоторое отклонение в сторону клерикальной реакции; впрочем, произошел один удивительный факт. Лемарруа, мэр города, бывший друг Гамбетты, несменяемый депутат Бомона, внезапно получил соперника в лице социалистического кандидата Дельбо, который выдвинулся своей защитой дела Симона и овладел симпатиями республиканской партии; Лемарруа был выбран лишь большинством одной тысячи голосов. Между тем монархическая и католическая реакция заполучила одного важного кандидата: Гектору де-Сангльбеф удалось провести своего друга, генерала, благодаря тем празднествам, которые он устраивал в Дезираде, раскидывая без счета жидовское золото, получаемое от тестя, барона Натана. Любезный Марсильи, надежда молодежи, так ловко повел свои дела, что вновь был избран; он пошел навстречу церкви, гостеприимно открывшей ему свои врата, пользуясь случаем заключить союз с буржуазией, которая испугалась развития социализма. Признав равенство гражданское, буржуазия не признавала равенства экономическаго; она не хотела поделиться выгодами своего положения и скорее готова была соединиться со своими бывшими врагами, чем поддаться опасности, которая шла снизу. Из вольтерианской она превратилась в мистическую и находила, что и религия имеет свои хорошие стороны, что она может оказать важные услуги и задержать возрастающие аппетиты народа. Буржуазия проникалась постепенно милитаризмом, национализмом, антисемитизмом - всеми лицемерными прикрытиями, за которыми осторожно выступали клерикалы. Армия являлась воплощением грубой силы, которая своими штыками охраняла покой сытых. Нация, отечество являлись олицетворением всех несправедливостей и злоупотреблений; но притронуться к ним считалось преступлением; боялись переменить хотя бы одну сгнившую балку из опасения, что все здание рухнет. Жиды, как в средние века, служили средством для разжигания страстей; старая вражда вновь разгоралась, и всюду сеялись семена раздора. Под прикрытием этого широкого реакционного движения происходила глухая, потайная работа клерикализма, которая воспользовалась исторически неизбежным поворотом, чтобы возстановить свое влияние, столь сильно расшатанное дуновением революции. Клерикалы хотели убить революционный дух народа, заручившись содействием буржуазии, которая, достигнув власти, изменила своим традициям, забывая о том, что ей придется отдать отчет в своей измене избирателям, т. е. народу. Клерикалы надеялись, что, заполучив власть над буржуазией, они завладеют и народом, главным образом посредством школ: ребенку легче привить те догмы, которые впоследствии затемнят его здравый смысл. Прежняя вольтерианская Франция превращалась в послушную дочь Рима только благодаря тому, что клерикальные школы завладели детскою душою. Борьба обострялась; клерикалы уже праздновали победу над наукой, над традициями свободы и полагали, что они способны отвратить неизбежное, помешать народу занять подобающее ему место и остановить прогрессивный ход исторических событий.

- Положение ухудшается с каждым днем,- заключил свою речь Сальван:- вы знаете, какая ожесточенная борьба ведется против светского начального обучения. В прошлое воскресенье один проповедник в Бомоне осмелился заявить, что светский учитель - это сам сатана, воплощенный в педагога; он кричал с кафедры: "Отцы и матери, вашим детям лучше умереть, чем очутиться в руках таких представителей ада!" Воспитание в средних школах точно также находится под опалою клерикализма, Я не говорю о возрастающем процветании конгрегационных школ и учреждений вроде Вальмарийской коллегии, в которых иезуиты систематически отравляют здравый ум и совесть наших будущих граждан, офицеров, чиновников и судей; но даже в наших лицеях влияние аббатов очень значительно. Здесь, в нормальной школе, ханжа Депеннилье открыто принимает отца Крабо, который, насколько мне известно, состоит духовным руководителем его жены и двух его дочерей. Недавно он добился смены нашего аббата Лериша, добродушного старичка, неспособного ни на какую пропаганду. У нас, правда, уроки Закона Божия необязательны; но для того, чтобы какой-нибудь ученик освободился от них, требуется заявление родителей; и такой ребенок, конечно, находится под замечанием и подвергается всяческим придиркам, получает плохия отметки... Итак, после тридцатилетнего республиканского правления, после целаго века прогрессивного движения, воспитателями наших детей все-таки являются клерикалы; они - могущественные владыки, которые стремятся управлять всеми делами, поддерживая принципы рабства и суеверий, необходимые для упрочения их власти. Все наши несчастья проистекают из этого источника.

Марк хорошо понимал справедливость этих слов. Он спросил:

- Что же вы мне посоветуете, мой друг? Неужели я должен отступить?

- Нет, конечно, нет. Еслибы вы меня предупредили, я, быть может, попросил бы вас подождать. Но раз вы решились удалить картины духовного содержания из класса, вы должны отстоять свой поступок и доказать его необходимость... После того, как я писал вам, мне удалось повидать директора школ Де-Баразера, и теперь я несколько успокоился. Вы знаете его: трудно добиться, чтобы он высказал свое мнение; он всегда пользуется другими для проявления своей воли. Я уверен, что в душе он на нашей стороне, и я не думаю, чтобы он сыграл в руку нашим врагам... Все зависит от вас, от вашей стойкости, от вашего более или менее прочного положения в Мальбуа. Я предвижу, что братья, капуцины и иезуиты поднимут против вас злобную травлю: вы не только сатана - преподаватель светской школы,- вы прежде всего защитник Симона, вы держите в руках светоч правды, вы человек, защищающий истину и справедливость, и вам прежде всех надо заткнуть глотку. Попытайтесь быть добрым и мудрым; от души желаю вам всяческого успеха.

Сальван встал и взял Марка за обе руки. Так простояли они с минуту, рука в руку, и смотрели, улыбаясь, в глаза друг другу; лица их выражали веру и надежду.

- Вы не отчаиваетесь, мой друг? - спросил Марк.

- Отчаиваться! О, нет, никогда! Победа должна остаться за нами. Не знаю только - когда, но она будет наша!.. А затем на свете больше трусов и эгоистов, чем действительно злых людей. Посмотрите на наши университеты: большинство профессоров ни добры, ни злы, а просто люди среднего развития. Они - чиновники, и в этом главное зло! Они работают по рутине; они заботятся о своем повышении, и это вполне понятно... Наш ректор Форб - добрый человек, очень образованный, но его главная забота - остаться в стороне от борьбы и заниматься изучением истории. Я даже предполагаю, что он, как истинный философ, относится свысока и с презрением к переживаемой нами исторической эпохе и потому исключительно замкнулся в своей административной роли посредника между министром и персоналом профессоров. Сам Депеннилье становится на сторону церкви, не по убеждению, а потому, что у него две некрасивые дочери, которых надо выдать замуж; он рассчитывает на содействие отца Крабо, надеясь, что тот найдет для них богатых женихов. Что касается отвратительного Морезена, то у него, действительно, подлая душонка, и вы совершенно в праве не доверять ему; он стремится к повышению, и еслибы завтра он мог рассчитывать получит при вашем посредстве лучшее место, он немедленно перешел бы на вашу сторону... Да, да, все эти жалкие карьеристы, голодные волки или слабые духом, они все перейдут на нашу сторону, как только победа окажется за нами.

Он рассмеялся добродушным смехом; но вскоре его лицо вновь сделалось серьезним.

- Моя работа здесь идет настолько успешно, что я не имею права отчаиваться. Вы знаете, мой молодой друг, что я особенно забочусь о том, чтобы меня позабыли и не тревожили в моем углу; но не проходит часа, когда бы я исподволь не подготовлял наступления лучшего будущаго. Мы с вами глубоко убеждены в том, что школа будущего будет такою, какою ее сделает учитель. Учитель светской школы - верное орудие, предназначенное для спасения отечества, для возстановления истины и справедливости и для поднятия нации на тот уровень, который ей следует занять... И дело идет, двигается, уверяю вас. Я очень доволен своими учениками. Конечно, пока мы еще не можем набирать большого числа верных защитников, потому что самое ремесло плохо оплачивается; учителя ожидает презрение, бедность, если не прямо нищета. Тем не менее в этом году число поступивших увеличилось. Надеются, что палата, наконец, поставит на очередь вопрос о лучшем вознаграждении учителя, которое даст ему возможность вести образ жизни, более соответственный его интеллектуальному положению... И вы увидите, я уверяю вас, как учителя, выходящие из нашего учебного заведения, просвещенные и работоспособные, постепенно рассеются по селам и городам и всюду возвестят слова истины и правды; как настоящие ревнители справедливости и разума, они всюду победят ложь и суеверия и явятся миссионерами нового, возродившагося человечества. Тогда клерикализм исчезнет с лица земли, потому что его сила основана исключительно на невежестве, и наша славная нация двинется по пути счастливого будущего, возвещая идеи солидарности и мира.

- Мой дорогой друг! - воскликнул Марк. - Эта великая надежда только и поддерживает нас на трудном пути, и мы с радостью работаем над созиданием этого будущаго... Благодарю вас за ту веру, которую вы мне внушаете, и попытаюсь быть добрым и мудрым!

Оба друга расстались после горячаго рукопожатия. Марк направился в Мальбуа, где его ждала ожесточенная борьба почти с ножом к горлу.

Самое ужасное было то, что и в Мальбуа политическое положение также ухудшилось, как и в Бомоне. Последние муниципальные выборы, благодаря общим выборам, дали самые плохие результаты. В новом совете городского управления Даррас очутился представителем меньшинства, а Филис, член клерикальной партии, опора реакционеров, был избран мэром. Марк решил прежде всего повидать Дарраса, чтобы узнать, может ли он рассчитывать на его поддержку.

Он посетил его вечером и был принят в роскошном салоне собственного дома. Увидев Марка, Даррас поднял руки к небу и воскликнул:

- Увы, мой дорогой учитель! На вас выпущена целая свора! Верьте, что теперь я буду всецело на вашей стороне; меня не выбрали, и я смело могу стоять во главе оппозиции... Когда я был мэром, мне часто неловко было признавать справедливость ваших действий: вы знаете, я был избран лишь большинством двух голосов, и это тормозило мою деятельность; нередко я должен был выступать против вас, хотя в душе стоял на вашей стороне... Но теперь мы пойдем рука об руку; у меня одно желание - сразиться с Филисом и сместить его с той позиции, которую он занял. Вы отлично поступили, сняв картины духовного содержания: их не было во времена Симона, и оне не должны были висеть в вашей школе.

Марк не мог не улыбнуться.

- Когда я говорил вам, что их надо убрать, вы всякий раз поднимали крик и говорили мне, что надо быть осторожным, не раздражать родителей, не давать лишнего оружия в руки противников.

- Но ведь я признался вам, в каком положении находился! Уверяю вас, что управлять таким городом, как Мальбуа, не легкая задача; здесь партия клерикалов так сильна, что никогда нельзя было знать, кто возьмет перевес: они или свободомыслящие... В эту минуту наше положение не блестяще,- это правда. Но все равно, не надо терять мужества, и мы, в конце концов, зададим такую трепку клерикалам, что они сразу слетят со своего места, а мы явимся настоящими хозяевами страны.

Такое благородное мужество этого в сущности доброго, хотя и тщеславного, человека очень порадовало Марка.

- Я уверен в победе,- сказал он.

- Дело в том, что Филис теперь очутился как раз в том же положении, в каком был я: а он выбран большинством двух голосов, которые отнял у меня. Если я впадал в нерешительность благодаря этому незначительному большинству, то и он не осмелится ни на какое решительное действие, боясь потерять свое место. Мне подобное состояние духа хорошо знакомо.

Он громко рассмеялся, питая в душе ненависть здорового, жизнерадостного человека против тщедушного Филиса, черного, невзрачного человечка со злыми губами и острым носом. Он был когда-то фабрикантом, но прекратил дела после смерти жены; у него было около десяти тысяч годового дохода, но откуда у него явилось такое богатство - это было покрыто мраком неизвестности. Филис жил очень скромно, почти никогда не принимал гостей; у него была толстая белокурая служанка, про которую злые языки говорили, что она пользовалась большим влиянием на своего господина. У Филиса была дочь лет двенадцати, Октавия, которая воспитывалась у сестер-визиток в Клермоне, и сын Раймонд, которого он поместил в Вальмарийскую коллегию, надеясь впоследствии определить его в Сен-Сирское училище. Отделаввшсь от своих детей, он совершенно уединился, исполняя в точности все обрядности религии; он вечно шептался с особами, облаченными в черные рясы, и являлся точным исполнителем требований конгрегаций. Его выбор в мэры явился следствием той обостренности отношений и той борьбы, которая возникла в Мальбуа между клерикализмом и приверженцами светской власти.

- Значит, я могу рассчитывать, что вы меня поддержите с теми членами муниципального совета, которые остались на вашей стороне? - спросил Марк.

- Разумеется! - воскликнул Даррас.- Но все-таки будьте осторожны и не впутайте нас в слишком рискованное дело.

Борьба началась со следующего дня. Савен, чиновник, отец Ахилла и Филиппа, явился первым застрельщиком. Он пришел в школу в своем узком, поношенном сюртуке, жалкий и худой, и высказал желание переговорить с учителем.

- Вы знаете, надеюсь, кто я, господин Фроман? Я - республиканец самого радикального образа мыслей, и никто не может заподозрит меня в том, что я заодно с аббатами. Тем не менее я пришел, как представитель целой группы семейств, просить вас, чтобы вы снова повесили на стенах вашей школы картины духовного содержания, которые вы сняли. Религия необходима детям и женщинам... Согласен, что в школу не следует допускать аббатов, но картины - это совсем другое дело.

Марк пожелал узнать, от имени каких семейств он явился к нему.

- Если вы пришли не по одному своему личному желанию, то скажите мне, кто вас послал.

- О, такое выражение не совсем точно: они не послали меня; я переговорил только с Долуаром и фермером Бонгаром; и узнал, что и они вас также осуждают, как и я. Только, видите ли, они не хотят обратить на себя внимания открытым протестом,- это неудобно. Я сам многим рискую, выступая открыто против вашего распоряжения; мое начальство может не одобрить моего поведения. Но во мне говорит голос отца семейства, у которого есть свои обязанности. Как мне справиться с моими сорванцами, Ахиллом и Филиппом, если вы не зададите им острастки путем религии? Моя дочь Гортензия нынче конфирмовалась и привела в восторг весь Мальбуа своим примерным поведением. Мадемуазель Рузер водила ее в церковь и сделала из неё совершенство... Сравните, прошу вас, свое влияние на моих мальчиков с влиянием мадемуазель Рузер. Сравнение будет не в вашу пользу.

Марк спокойно улыбнулся. Он хорошо знал эту девочку Гортензию, которую ему хвалил отец. Марк нередко ловил ее в саду, куда она забиралась, перелезая через забор, и шалила по углам с мальчиками. Да, он сам часто сравнивал своих учеников, которым он понемногу сообщил здравые понятия о жизни и любовь к истине, с соседними ученицами мадемуазель Рузер; эти девочки до мозга костей были проникнуты клерикализмом; оне были сотканы из притворства, и большинство было совершенно испорчено. Как бы он хотел иметь в своей школе и этих девочек, которых воспитывали среди мистических бредней, разжигая их страсти: им тогда не надо было бы перелезать через забор, чтобы вкушать запрещенный плод, который им представляли чудовищным грехом! Нет другого более разумного воспитания, как совместное обучение мальчиков и девочек; только такая школа может создать счастливое поколение будущаго. Марк просто ответил:

- Мадемуазель Рузер исполняет свой долг так, как она его понимает; я тоже исполняю то, что считаю своим долгом... Еслибы родители помогали мне, дело воспитания и просвещения шло бы гораздо успешнее.

Савен сразу рассердился и приподнялся на своих коротеньких ножках.

- Что же вы хотите сказать? Что я подаю плохой пример своим детям?

- О, нет! Только все то, чему я учу детей, опровергается тою обстановкою, в которой они живут. Правда становится опасной; разум подвергается гонению, как будто его недостаточно для того, чтобы человек был честен.

Для Марка всегда было большим огорчением, что в своей деятельности ему приходилось встречать противодействие со стороны родителей учеников, между тем как он мечтал о том, чтобы ускорить возрождение народа. Еслибы ребенок, придя домой, увидел подтверждение того, что ему говорилось в школе, увидел воочию права и обязанности истинного гражданина, которые Марк старался внушить детям, сколь многим легче показался бы ему его труд! Между родителями и наставником необходима общность стремлений, иначе учитель не в состоянии многаго сделать, не в состоянии проникнуть в душу ребенка; родители должны продолжать и дополнять то, что дает школа; они должны идти рука об руку с учителем по тому пути, который ведет к истине и справедливости. Какое горе испытывал Марк, видя, что они не только ему не помогали, но даже разрушали то, что он созидал, просто по незнанию и под влиянием той путаницы, которая мешала им здраво смотреть на жизнь.

- Я буду краток,- продолжал Савен:- вы должны повесить картины в классе, господин Фроман, если хотите жить с нами в мире, а мы этого искренно желаем, потому что мы считаем вас за хорошего преподавателя.

Марк снова улыбнулся.

- Благодарю вас... Но скажите, почему госпожа Савен не пришла вместе с вами? Она имела бы большее право поставить такое требование, потому что, сколько мне известно, ваша жена посещает церковь.

- Да, она занята религией настолько, насколько это необходимо для каждой честной женщины,- ответил Савен очень сухо. - Пусть она лучше ходит в церковь, чем обзаводится любовником.

Он посмотрел на Марка подозрительным взглядом, под влиянием болезненной ревности; в каждом мужчине он видел соперника. Почему этот преподаватель высказал сожаление, что его жена не пришла вместе с ним в школу? Ведь она два раза приходила сюда, чтобы объяснить Марку, почему её сыновья не пришли в класс. Он заставлял ее еженедельно исповедываться у отца Феодосия, главы капуцинов, надеясь, что исповедь остановит ее на краю преступления. Его жена сперва посещала церковь только затем, чтобы избегать домашних ссор; но теперь она с удовольствием ходила на исповедь, так как отец Феодосий был очаровательный мужчина, и о нем мечтали все молодые исповедницы.

Марк заметил с некоторым лукавством:

- Я имел удовольствие встретить госпожу Савен в четверг, когда она выходила из часовни на площади Капуцинов. Мы перекинулись несколькими словами. А так как она отнеслась ко мне очень дружелюбно, то я и позволил себе выразить сожаление, что она не пришла сюда вместе с вами.

На лице Савена промелькнуло чувство скорби. Он вечно подозревал свою жену и даже не позволял ей самой относить свои работы из бисера, которые помогали семье сводить концы с концами. Они постоянно жили, перебиваясь со дня на день, как большинство чиновничьих семей, отягощенных детьми; отец постоянно пребывал в состоянии раздражения и становился несносным деспотом; жена, нежная и покорная, ждала случая, чтобы найти себе какое-нибудь тайное утешение.

- Взгляды моей жены ни в чем не должны расходиться с моими взглядами,- сказал наконец Савен.- Повторяю вам, я говорю от её имени и от имени многих родителей, и только ради них решился придти сюда... От вас зависит обратить внимание на мои слова... Советую вам подумать,

Лицо Марка сделалось серьезным, и он ответил:

- Я все обдумал, господин Савен. Когда я снимал картины, я отлично сознавал то, что делал; теперь картины сняты, и мною оне в школе повешены не будут.

На следующий день по всему Мальбуа распространился слух, что в школу приходила целая депутация отцов, матерей и родственников учеников, и что у них было бурное объяснение с учителем. Марк отлично понял, откуда пошел этот слух, благодаря случайному обстоятельству, которое разъяснило ему причину прихода Савена в школу. Хотя хорошенькая госпожа Савен, повидилому, не интересовалась этим делом, вся поглощенная желанием личного счастья, однако она явилась послушным орудием в руках отца Феодосия; она предупредила мужа, что духовный отец желает с ним переговорить; во время этого тайного свидания капуцин уговорил Савена отправиться к учителю и положить конец скандальной истории с картинами духовного содержания, которая должна была иметь самое развращающее влияние на детей. Несчастный, тщедушный Савен, республиканец и антиклерикал, развинченный постоянными лишениями и муками ревности, заступился за религию, явился представителем католицизма, который рисует рай, как мрачную тюрьму, где каждый человек будет обезличен и раздавлен карающим божеством.

Марк отлично сознавал, что отцом Феодосисм руководил отец Фульгентий при помощи своих помощников, братьев Горгия и Исидора, ненавидевших светскую школу с тех пор, как она стала вырывать из их рук учеников. Кроме них, враждебными действиями руководили тоже отец Филибен и отец Крабо, хотя они оставались в стороне и действовали лишь тайными, но ловкими интригами: они не могли еще забыть дела Симона и продолжали свои козни. Они скрывали настоящего преступника и готовы были и дальше скрывать его, хотя бы ценою новых преступлений. Марк с первого же дня понял, кто были его враги, и был убежден, что среди них скрывается и настоящий виновник преступления. Но как схватить и уличить его? В то время, как отец Крабо весь отдался светской жизни и, посещая аристократические салоны Бомона, руководил своими изящными духовными дочерьми и заботился о материальном благополучии своих чад, отец Филибен совершенно посвятил себя Вальмарийской коллегии и никуда не показывался. С внешней стороны не было никаких признаков, которые указывали бы на тайную непрестанную работу, направленную к упрочению клерикализма. Марк знал одно, что он был со всех сторон окружен шпионством; его выслеживали с иезуитскою ловкостью и настойчивостью. Ни одно из его посещений Леланов, ни один из его разговоров с Давидом не оставались неузнанными. Сальван справедливо указал Марку, что в его лице преследовали поборника истины и справедливости, свидетеля, в руках которого находилась важная улика, и которому во что бы то ни стало хотели заткнуть глотку и не допустить до мщения за невинно осужденного, погубив его самого. Вся шайка черных ряс с невероятною наглостью гналась за ним по пятам; они увлекли за собою и несчастного аббата Кандьё; последний был совершенно подавлен упадком церковного величия и еженедельно навещал своего доброго начальника, епископа Бержеро, который страдал не менее благочестивого аббата. Они оба принуждены были прикрывать страшную язву, которая разъедала самое сердце церкви; они вместе плакали и делились своим отчаянием, не будучи в состоянии помешать ужасному разложению, грозившему гибелью их любимому детищу, истинной религии Франции. Однажды вечером помощник Миньо, вернувшись со двора, где происходили игры школьников, с негодованием сказал Марку:

- Я возмущен до глубины души: мадемуазель Рузер опять шпионит за нами. Я отлично видел, как она стояла на лестнице и заглядывала через стену.

Учительница, действительно, приставляла лестницу к стене и следила за тем, что происходило в школе мальчиков; она старалась делать это возможно осторожнее, но Миньо удавалось не раз поймать ее за этим занятием; он уверял, что она впоследствии писала подробные донесения Морезену, инспектору начальных училищ.

- Пусть ее шпионит,- ответил Марк со смехом. - Она только напрасно утомляется, лазая по лестнице: я бы ей с удовольствием открыл настежь двер школы.

- Ну, уж нет, благодарю покорно! - воскликнул помощник.- Каждому свое место. Еслибы она явилась сюда, я бы ее живо выпроводил.

Миньо понемногу совершенно перешел на сторону Марка, и последний от души радовался и гордился этою победою. Миньо, сын крестьянина, поступил в учителя, чтобы избежать тяжелаго крестьянского труда; человек среднего развития, он думал только о своих личных выгодах и держался постоянно настороже; Симону он не доверял, как еврею, и во время процесса не поддержал его, не обрисовал достаточно его хороших качеств, хотя, по врожденной честности, воздержался от ложных доносов. Относительно Марка он тоже сперва занимал оборонительное положение. Он понимал, что дружба с Марком не могла содействовать его повышению. Миньо почти целый год относился к Марку враждебно, столовался где-то в дешевеньком ресторане, постоянно, хотя и молча, выказывая свое несогласие с теми приемами, которые Марк проводил в школе. Он часто посещал мадемуазель Рузер и, повидимому, отдавал себя всецело в распоряжение клерикалов. Марк делал вид, что не замечает этого, обращался всегда очень сердечно со своим подчиненным, не стесняя его, надеясь, что современем он одумается и поймет, что для каждого честного человека всегда выгоднее стоят на стороне истины и справедливости. Ему казалось, что этот добродушный малый, у которого была одна страсть - рыбная ловля, представлял собою интересный материал для наблюдений. В нем не было серьезных пороков,- он просто трусил жизни, боялся повредить себе и был испорчен тою жестокою атмосферою эгоизма, в которой вырос; Марк был уверен, что хорошее влияние сделает из него хорошего человека. Он принадлежал к большому стаду средних умов, ни добрых, ни злых, которые подчиняются обстоятельствам. Получив хорошее образование, он имел все данные для хорошего преподавателя, при условии иметь около себя стойкого и энергичного руководителя. Поэтому Марк решил поработать над перевоспитанием этой личности; он радовался, когда ему удавалось шаг за шагом овладевать доверием своего помощника и доказать, что нет такого человека, которого нельзя было бы постоянными усилиями вернуть на настоящий путь и сделать из него полезного работника для торжества истины и прогресса. Миньо не мог противостоять веселой и добродушной предупредительности Марка и невольно подчинился той атмосфере добра и справедливости, которая окружала Марка и очаровывала каждого, кто имел с ним дело. Миньо теперь столовался у своего начальника и сделался как бы членом его семьи.

- Советую вам быть как можно осмотрительнее по отношению к мадемуазель Рузер,- говорил Миньо.- Вы и не подозреваете, на что она способна. Она готова продать каждого из нас, чтобы заслужит одобрение своего покровителя Морезена.

В порыве откровенности Миньо рассказал Марку, как мадемуазель Рузер несколько раз уговаривала его подслушивать у дверей. Он хорошо ее знал. Это ужасная женщина, жестокая и холодная, несмотря на свои внешние приемы вкрадчивой вежливости: некрасивая, высокая, костлявая, с плоским лицом, покрытым веснушками, она в конце концов могла оплести всякаго. Она сама хвасталась тем, что умела взяться за дело. Антиклерикалам, которые выговаривали ей за постоянное посещение церкви со своими ученицами, она отвечала, что должна подчиняться желаниям родителей, иначе потеряет своих учениц. Клерикалам она высказывала свою преданность, зная, что за ними сила, к потому она всегда старалась поступать так, как им приятно. Но в душе у неё гнездилось одно желание - выдвинуться так или иначе. Она была дочерью мелкого торговца фруктами в Бомоне, и у неё сохранилась торгашеская душонка, готовая на всякие сделки ради личной выгоды. Она не вышла замуж, желая жить самостоятельно; если она и не заводила шашней с аббатами и кюрэ, в чем ее упрекали злые языки, то она несомненно оказывала большое внимание Морезену, который, как все невзрачные мужчины, любил женщин, напоминавших по своему строению жандармов. Она очень любила ликеры, но воздерживалась от излишнего их употребления; а если бывала очень красна после завтрака, то исключительно потому, что любила поесть, и часто, страдала плохим пищеварением.

Марк снисходительно махнул рукою.

- Она порядочно ведет свою школу,- сказал он. - Мне только жаль, что она слишком ударяется в узкое ханжество. Обе наши школы разделены не стеною, а целою пропастью. Это жаль потому, что эти дети впоследствии встретятся, влюбятся и женятся, и их нравственные воззрения будут совершенно различны... Но ведь таковы традиции, и не оттого ли происходит постоянная борьба между обоими полами?

Марк не чувствовал особенного нерасположения к мадемуазель Рузер; он разошелся с нею, главным образом, вследствие её недостойного поведения во время процесса Симона. Он не мог забыть её наглых изветов, которыми она осыпала невиновного, обвиняя его в том, что он внушал детям безнравственные и антипатриотические понятия. Со времени своего учительства в Мальбуа Марк находился с нею в оффициально холодных отношениях, исполняя лишь требования вежливости. После того, как положение Марка понемногу упрочилось, и она уже не могла рассчитывать на скорое его смещение, мадемуазель Рузер несколько раз делала попытки к сближению, так как находила, что не мешает заручиться расположением человека влиятельного, хотя он и придерживался другого образа мыслей. Она старалась заискивать в Женевьеве, всячески ей угождала; но Женевьева не поддавалась на её заискивания, вполне разделяя предубеждения мужа против этой личности.

- Одним словом, я предостерегаю вас, господин Фроман,- сказал Мнньо. - Будьте осторожны. Еслибы я послушал ее, то двадцать раз предал бы вас. Она постоянно меня выспрашивала и говорила, что я глуп и не умею взяться за дело... Вы были всегда так добры ко мне, и я признаюсь вам, что вы меня спасли от большого зла; личности, подобные мадемуазель Рузер, легко втягивают человека в беду, обольщая всевозможными благами. Раз я осмелился заговорить с вами об этом, то позвольте мне быть до конца откровенным и дать вам совет: будьте добры предупредить госпожу Фроман.

- Предупредить? В чем?

- Я давно уже замечаю, как мадемуазель Рузер увивается вокруг вашей жены. Только и слышишь, что "дорогая госпожа Фроман!" Улыбки, ласки, всевозможные услуги; на вашем месте я бы не допустил этого.

Mapк удивился и пытался повернут все в шутку.

- О! мне нечего бояться за жену! Она предупреждена. Если она разговаривает с мадемуазель Рузер, то только потому, что нельзя же быть с нею невежливою: все-таки она наша соседка и занимается тем же делом, что и я.

Миньо ничего не ответил, а только покачал головою, не желая высказаться вполне определенно; он присмотрелся к семье Фроманов и догадывался о той скрытой драме, которая постепенно разыгрывалась между супругами. Марк тоже замолчал; им овладело беспокойное чувство надвигающейся беды, неминуемой борьбы между ним и Женевьевой, а такие мысли всегда вызывали в нем полный упадок духа.

Вскоре началось нападение со стороны конгрегации, которого Марк ожидал после своего свидания с Сальваном. Враждебные действия были открыты донесением Морезена, в котором тот не жалел красок для изображения ужасного поступка Марка - снятия картин духовного содержания, и распространялся о протесте родителей против такой религиозной нетерпимости. В докладе говорилось о заявлении Савена, Долуара, Бонгара, которые открыто высказали учителю свое неудовольствие. Такой факт получал очень серьезное значение в небольшом городишке с клерикальным большинством, где светская школа и без того занимала очень шаткое положение; в конце доклада Морезен высказывался за смену преподавателя, ярого сектанта, как он его называл, позорившего то учебное заведение, из которого вышел. Множество мелких фактов дополняли обвинение; все они были собраны при помощи шпионства мадемуазель Рузер; ставились в пример её ученицы, столь послушные, набожные, постоянно посещавшие церковь, и порицались ученики Марка, грубые шалуны, не признающие ничего святого.

Три дня спустя Марк узнал, что граф Гектор де-Сангльбеф, депутат католической партии, посетил префекта Энбиза с весьма определенною целью. Ему, вероятно, был доподлинно известен доклад Морезена; весьма вероятно, что он сам, при помощи отца Крабо, работал над его составлением, с целью добиться смещения Марка. Энбиз, у которого было одно желание - жить в мире со всеми, и который постоянно твердил своим подчиненным: "ради Бога, избегайте скандалов", был весьма неприятно поражен жалобою графа, предвидя, что из этого дела могут возникнуть серьезные неприятности. Сердцем он склонялся на просьбу Сангльбефа, но, с другой стороны, он понимал, что открыто примкнуть к реакции для него небезопасно. Поэтому он уклонился от какого бы то ни было решения, объяснив пылкому зятю барона Натана, что оно зависит не от него одного: по закону, он не мог сместить учителя, не получив точных указаний от инспектора академии Де-Баразера. Таковы были гарантии известной независимости, которою пользовался институт преподавателей. Энбиз направил графа к инспектору, и он сейчас же был принят им, в его кабинете, в здании префектуры. Де-Баразер, бывший профессор и очень тонкий и осторожный дипломат, внимательно выслушал сообщение графа. Это был убежденный республиканец из прежней великой стаи, и для него светская школа являлась краеугольным камнем всякой просвещенной республики. Он ненавидел конгрегационные школы и всеми силами стремился к их уничтожению. Но многолетний опыт доказал ему опасность быстрых, решительных действий; он составил себе тайный план и упорно работал над его осуществлением; но ярые республиканцы, не понимая его намерений, считали его за слабого и нерешительного человека. Его мягкий, созерцательный характер и скрытое упорство много помогали ему настойчиво выдерживать известное, принятое им, направление. Про него говорили, что он одержал много ценных побед, которых добивался долгими годами упорного труда, скрытыми, но непрерывными усилиями.

С первых же слов, которые ему сказал граф Сангльбеф, Де-Баразер, повидимому, отрицательно отнесся к поступку Марка, высказав, что это была ненужная манифестация, хотя заметил, что закон не принуждал учителя иметь в школе предметы религиозного обучения. "Это просто вошло в обычай",- сказал он и слегка намекнул, что сам он не вполне сочувствует такому обычаю. Затем, когда Санглъбеф увлекся и громким голосом стал обвинять Марка в том, что он - безбожник, который возмутил всех жителей Мальбуа своим поведением, инспектор обещал ему тщательно рассмотреть это дело, как оно того заслуживало. "Разве вы не получили донесения от своего подчиненного Морезена? - спросил его Сангльбеф. - И разве это донесение не указывает на страшное зло и на ту пагубную деморализацию, которую учитель распространяет своим возмутительным поведением? Для пресечения зла необходимо сейчас же удалить преподавателя,- это единственное верное средство". Де-Баразер прикинулся очень удивленным. "Какое донесение? Ах, да, обычный рапорт за три семестра! Как же о нем узнали другие? Ведь такие рапорты являются лишь материалом для главного инспектора, и он обязан всегда сам убедиться, насколько они отвечают действительности". Он распростился с графом, еще раз обещая ему серьезно заняться этим делом.

Прошел месяц. Марк ожидал ежедневно, что его призовут в префектуру, но никакой бумаги оттуда не было получено. Вероятно, Де-Баразер, согласно обычной тактике, старался выиграть время, дождаться, пока страсти успокоятся, а потому не давал хода этому делу. В душе он готов был поддержать Марка, о чем и намекал Сальван своему другу; но он не желал, чтобы дело дошло до скандала, и чтобы ему пришлось действительно проявить свою власти; в таком случае он едва ли пощадил бы Марка, а принес бы его в жертву, раз счел бы такой поступок необходимым для поддержания своей борьбы против конгрегационных школ. Он никогда не увлекался геройскими поступками ярого революционного характера. Хуже всего было то, что обстоятельства складывались очень неблагоприятно. Под давлением известного всем лица "Маленький Бомонец" обрушился на Марка и начал против него травлю. Сперва появились коротенькие, сжатые заметки: "В соседнем городке происходили возмутительные вещи; если понадобится, газета выскажется более определенно". Затем было упомянуто имя учителя Фромана, и открыта целая рубрика, посвященная его деятельности, под названием: "Скандал в Мальбуа"; там сообщались всевозможные сплетни, разговоры с родителями, которые обвиняли учителя в самых возмутительных поступках. Горожане начали увлекаться этими сплетнями; добрые братья и капуцины раздували неудовольствия, и не было такой ханжи, которая втихомолку не крестилась бы, проходя мимо светской школы, где происходили такие ужасные кощунства.

Марк почувствовал, что положение его становится очень опасным. Миньо начал уже собирать свои вещи с отчаянною решимостью, уверенный, что и он будет унесем в общем крушении вместе со своим начальником, на сторону которого он перешел. Мадемуазель Рузер не скрывала своего торжества и победоносно выступала во главе своих учениц, направляясь с ними в часовню Капуцинов. Отец Феодосий и даже сам кюрэ Кандьё в церкви св. Мартина говорили о близком возмездии всем безбожникам; под этим подразумевалось, что священные картины будут снова повешены в школе. К довершению несчастья, Марк, встретив Дарраса, почувствовал с его стороны сильное охлаждение: очевидно, и этот человек покинул его, боясь потерять даже то республиканское меньшинство, которое поддерживало его в муниципальном совете.

- Что делать, мой милый! Вы зашли слишком далеко, и в настоящую минуту мы не можем следовать за вами. Негодяй Филис так и следит за мною, и я рискую провалиться вместе с вами, что вовсе нежелательно.

Марк в отчаянии бросился за советом к Сальвану. Он представлял последнее убежище, где Марк еще надеялся найти верную поддержку. Он застал Сальвана мрачным, озабоченным, почти недружелюбным.

- Плохи дела, мой друг! Де-Баразер молчит и, видимо, настроен не в вашу пользу; я опасаюсь, что он пожертвует вами, видя, как со всех сторон против вас ведется форменная атака... быт может, вы все-таки поторопились.

Марк почувствовал осуждение своих действий даже со стороны этого верного друга и воскликнул в отчаянии:

- И вы... и вы, мой дорогой учитель!

Но Сальван в волнении взял его за обе руки.

- Нет... нет, мой друг, не сомневайтесь во мне! Я всею душою на вашей стороне и готов защищать вас всеми силами. Но вы не подозреваете, какие трудности возникли из вашего простого и вполне логичного поступка. Наша нормальная школа считается в настоящее время главным источником зла; ее называют очагом неверия. Даже ректор, спокойный и уравновешенный Форб, видимо волнуется, опасаясь, как бы его мирное существование не было нарушено... Де-Баразер - очень ловкий человек, но справится-ли он с настоящим опасным кризисом? Вот вопрос!

- Что же делать?

- Ничего. Выжидайте. Будьте мужественны и тверды, повторяю вам. А пока обнимите меня, и будем уповать на торжество истины и справедливости.

Прошло еще два месяца, в продолжение которых Марк выказал чудеса мужества и стойкости в ответ на все те оскорбления, которыми его осыпали со всех сторон. Он старался не замечать той грязи, которою забрасывали порог его двери. Он продолжал заниматься своим классом, проявляя обычную веселость и бодрый подъем духа, и с поразительным благородством исполнял свою ежедневную задачу, обучая словом и делом вверенных его попечениям ребят; он старался вселить в них любовь к труду, к истине и справедливости.

На все оскорбления и всю грязь, которыми осыпали Марка его сограждане, он отвечал тем, что любовно и заботливо относился к их детям. Он всеми силами стремился воспитать детей в лучших чувствах, чем те, которые выказывали их отцы; он сеял лучшее будущее на ниве, испорченной злобным невежеством. Окруженный любознательным миром детских пробуждающихся умов, Марк проникался их свежестью, их чистотою и их стремлением познать все тайны природы, которая манила их пробуждающуюся жажду истины; Марк усердно работал, уверенный, что каждый его шаг на почве научных изследований подготовляет этих детей для лучшей, совершенной жизни, когда люди будут настолько умны, что проникнутся чувством братской дружбы и любви, после того, как покорят себе силы природы знанием и трудом. Всю эту толпу ребят надо было ежедневно спасать от позорного влияния лжи и коварства, и это сознание придавало ему бодрость и силу. Он ждал со спокойною улыбкою на мужественном лице того удара, который должен его сразить, и каждый вечер ложился спать, радостный и довольный, что исполнил в тот день свой долг.

Однажды утром "Маленький Бомонец" объявил с торжествующим восторгом, что отставка "отравителя", как звали Марка, подписана. Накануне Марк узнал, что граф Сангльбеф еще раз побывал в префектуре, и в нем угасла последняя надежда; он понял, что участь его решена. Вечером того дня он скорбел душою. Покончив с занятиями в классе и распустив всю веселую ватагу мальчиков, которым он говорил о лучшем будущем, Марк поддался горькому отчаянию. Он думал о своем созидательном труде, которому внезапно будет положен конец, обо всех дорогих детях, которым он, быть может, дал последний урок. Их отнимут у него и передадут в руки какого-нибудь человека, по неведению способного испортить их характер и затемнить их ум; всему, что было ему дорого в жизни, грозит полное разрушение. Он лег спать в такол мрачном настроении, что Женевьева спросила его с участием:

- Ты страдаешь, мой дорогой друг?

Марк сперва ничего не ответил. Он знал, что она перестала сочувствовать его идеям, и в последнее время избегал всякого разговора, который мог бы вызвать мучительное объяснение; в душе он каялся, что не в силах действовать с прежнею энергиею и склонить свою жену исповедывать те же принципы, каких держался сам. Хотя он давно уже не посещал бабушку и мать Женевьевы, но у него не хватало мужества запретить ей ходить в этот мрачный дом, который грозил разрушить его семейное счастье. Всякий раз, когда Женевьева возвращалась от бабушки, он чувствовал с её стороны все большее и большее отчуждение. Особенно в последнее время, когда на него напала вся стая черных ряс, Марку было больно слышать, что бабушка и мать жены всюду отрекаются от него и говорят, что он позорит всю их семью.

- Отчего ты не отвечаешь, мой дорогой? Неужели ты думаешь, что твое горе - не мое горе?

Он был тронут и, обняв ее, сказал:

- Да, у меня большое горе. Но все эти неприятности для тебя не совсем понятны, потому что ты смотришь на них с другой точки зрения... Я боюсь, что нам скоро придется покинуть этот дом.

- Почему?

- Меня, вероятно, лишат места, а может быть - запретят учительство... Все кончено. И мы должны будем уехать, неизвестно куда.

У неё вырвался крик радости.

- Ах, дорогой мой, для нас лучше всего будет уехать!

Марк удивился, не понимая её радости. Когда он расспросил ее, она несколько сконфузилась.

- Видишь ли, я просто хотела сказать, что всюду поеду за тобою, вместе с Луизой; разве не все равно, где жить,- мы всюду будем счастливы.

Когда он стал побуждать ее объяснить ему все, она сказала:

- Если мы уедем отсюда, то наступит конец тем скверным историям, которые могли бы нас в конце концов совсем расссорить. Я буду ужасно счастлива поселиться с тобою где-нибудь в захолустье, где некому будет становиться между нами, и никто не будет надоедать нам всевозможными дрязгами! О дорогой мой, уедем хоть завтра!

Марку нередко приходилось наблюдать в минуту страстной нежности страх Женевьевы перед возможностью ссоры с любимым мужем и желание не разлучаться с ним. Она точно говорила ему: "Удержи меня около своего сердца, унеси меня куда-нибудь, чтобы меня не отняли от тебя. Я чувствую, как другие всеми силами стараются разлучить нас, и всякий раз испытываю ужас при мысли, что не буду больше принадлежать тебе". Марк был в отчаянии, сознавая, что её предчувствия должны сбыться.

- Уехать, моя дорогая! Но ведь этого недостаточно. Твои ласки мне дороже всего, и я тебе так благодарен, что ты поддержала меня.

Прошло еще несколько дней; Марк продолжал свои занятия; слух об отставке, о которой прокричала газета, до сих пор не подтверждался. Такое замедление объяснялось тем, что готовилось новое событие, завладевшее общественным вниманием. Кюрэ Жонвиля, аббат Коньяс, давно уже подготовлял это важное событие: он уговаривал мэра Мартино отдать весь приход под покровительство ордена Св. Сердца Иисуса. Такая мысль, очевидно была ему внушена свыше,- недаром он ходил каждык четверг в Вальмарийскую коллегию, где подолгу совещался с отцом Крабо. Орден Св. Сердца находился в руках иезуитов, и они, конечно, заботились о том, чтобы упрочить свое влияние в стране и обратить народ в стадо послушных овец, готовых для бойни. Всякое порабощение разума есть покушение на человеческую свободу; но иезуиты так ловко вели свою интригу, что люди сами шли навстречу такому порабощению.

Отец Крабо рассчитывал сперва завладеть самым центром округа и отдать Мальбуа под покровительство ордена Св. Сердца. Но затем он изменил свое намерение, потому что в Мальбуа был целый квартал рабочаго населения, которое придерживалось социалистического направления и имело своих представителей в муниципальном совете; несмотря на влияние братьев и капуцинов, он все же боялся, что план его встретит противодействие. Поэтому он предпочел избрать другой пункт, а именно Жонвиль, где почва была лучше подготовлена, рассчитывая впоследствии, при более благоприятных обстоятельствах, расширить круг своей деятельности. В последнее время аббат Коньяс сделался полновластным хозяином в Жонвиле; все, что было сделано Марком в смысле противодействия, обратилось в ничто после его ухода, и аббату удалось очень скоро покорить все умы, а новый учитель Жофр не решался выказать никакого протеста и совершенно подпал под влияние аббата. Теория, которой придерживался Жофр, была очень проста: надо было ладить с родителями детей, с мэром, а главное - с кюрэ. Если страна находилась под давлением клерикализма, то почему не отдаться этому течению? Разве это не было прямым средством к тому, чтобы получить вскоре лучшую школу в Бомоне? Имея сравнительный достаток, благодаря средствам жены, он сперва ее уговорил сблизиться с кюрэ, а затем и сам перешел на его сторону: звонил к обедне, пел на клиросе и водил своих учеников в церковь. Мэр Мартино, бывший во время учительства Марка антиклерикалом, сперва возмущался поступками учителя. Но он не решался сделать ежу замечание, потому что Жофр был человек обезпеченный в средствах. Вскоре учитель сумел доказать ему очень красноречиво, что всегда лучше находиться в мире с аббатами. Мартино был сбит с толку; сперва он молча подчинился обстоятельствам, а затем, под влиянием красивой госпожи Мартино, сам стал говорить, что жить в согласии с кюрэ гораздо выгоднее, чем враждовать с ним. Не прошло и года, как аббат Коньяс забрал в свои руки весь приход; его влияние не встречало сопротивления со стороны учителя, который охотно шел за ним, рассчитывая впоследствии получить серьезные выгоды.

Однако, предположение подчинить общину ордену Св. Сердца встретило некоторое сопротивление. Никто не знал в точности, у кого возникда эта мысль, и кто о ней впервые заговорил. Аббат Коньяс сейчас же за нее ухватился и со свойственною ему решимостью деятельно принялся за её осуществление; он гордился тем, что являлся первым кюрэ во всем округе, который завоевал целый приход для своего Бога. Он поднял такой ужасный шум, что монсеньер Бержеро вытребовал его к себе в Божон и высказал ему свое неудовольствие за излишнюю ретивость, опасаясь новой вспышки всевозможных суеверий, возмущавших его своею близостью к идолопоклонству; говорили, что между ними произошла бурная сцена, но епископ и на этот раз оказался бессильным проявить свой протест. В Жонвиле состоялись два заседания муниципального совета; споры были отчаянные, и все добивались одного: какие выгоды принесет им их подчинение ордену? Была минута, когда можно было ожидать, что предложение провалится. Тогда Жофр отправился однажды в Бомон и с кем-то там совещался; вернувшись оттуда, он очень ловко повел переговоры между кюрэ и муниципальным советом. Требовалось объяснить, что выиграет община от присоединения к ордену; прежде всего Жофр сообщил, какие подарки готовят светские дамы Бомона: серебряную чашу, покров на престол и вазы с цветами, большое скульптурное изображение Иисуса Христа с громадным, нарисованным яркими красками, пламенным сердцем, из которого сочилась кровь. Затем было обещано пятьсот франков приданого самой достойной девушке, которая выйдет замуж. Но больше всего повлияло на решение совета обещание устроить в селе отделение дома Св. Пастыря, в котором двести работниц будут заняты изготовлением тонкого белья, женских сорочек, юбок и кальсон для больших магазинов Парижа. Крестьяне предвкушали удовольствие видеть своих дочерей под опекою добрых сестер и получить деньги, которые притекут сюда благодаря такой мастерской.

Наконец согласие было получено, и церковное торжество было назначено на воскресенье 10-го июня; никогда никакой праздник не сопровождался, по словам аббата Коньяса, более восхитительною погодою. Солнце ярко светило на безоблачном небе. Три дня подряд свирепая Пальмира, с помощью госпожи Жофр и прекрасной госпожи Мартино, убирала церковь зелеными венками и коврами, которые были доставлены жителями. Бомонские дамы, жена президента Граньона, генеральша Жаррус, жена префекта Энбиза и даже госпожа Лемарруа, жена мэра, депутата радикальной партии, принесли в дар трехцветное знамя, на котором были вышиты св. сердце и слова: "Бог и отечество". Знамя должен был нести Жофр, шествуя по правую сторону жонвильского мэра. С самого утра начался съезд разных лиц избранного общества; сюда явились все представители власти Бомона с супругами, которые привезли подарки; мэр Мальбуа, Филис, явился в сопровождении клерикального большинства муниципального совета; затем следовала целая толпа черных ряс во главе с викарием, делегатом епископа, отцом Феодосием, и капуцинами, среди которых находились брат Фульгентий и его помощник, отец Филибен, и, наконец, сам отец Крабо, которого приветствовали глубокими поклонами и льстивыми речами. Замечено было отсутствие аббата Кандьё, у которого в последнюю минуту перед отъездом приключился жестокий приступ подагры.

Ровно в 3 часа на площади перед церковью приглашенные из Бомона музыканты заиграли торжественный марш. Эта музыка возвещала прибытие муниципального совета во главе с мэром Мартино; на всех были надеты трехцветные шарфы; учитель Жофр нес знамя Св. Сердца, придерживая его обеими руками. Они остановились, пока музыканты не доиграли марша. Кругом собралась громадная толпа народа: крестьяне и крестьянки в праздничных нарядах, дамы в роскошных туалетах; все трепетали от ожидания и любопытства. Внезапно дверь в церков растворилась, и на пороге показался аббат Коньяс в богатой ризе и в сопровождении многочисленного духовенства, приехавшего из окрестных деревень. Раздалось пение. Все присутствующие упали на колени, пока совершалось торжественное освящение знамени. Затем наступила самая благоговейная минута: мэр Мартино, стоя на коленях, а за ним и весь муниципальный совет, под распущенным знаменем, которое Жофр наклонил над их головами, чтобы лучше были видны яркие цвета окровавленного Св. Сердца, произнес громким голосом короткую речь, в которой оффициально объявлял о присоединении общины к ордену Св. Сердца.

- Я признаю царственные права Иисуса Христа над всеми гражданами, которых представителем здесь являюсь, над их личностью, их семьями и их достоянием. Иисус Христос отныне будет их единственным владыкою и внушит нашему муниципальному совету поступки на пользу и во славу нашей общины.

Женщины плакали; мужчины выражали свой восторг рукоплесканиями. Мистическое безумие этой толпы все возрастало под великолепным летним солнцем; снова раздался треск барабанов и звон труб, заигравших торжественный марш. Шествие двинулось к церкви,- туда вошел весь муниципальный совет в сопровождении учителя, который нес знамя. Последовало короткое богослужение с освящением Св. Даров, затем аббат Коньяс обратился к народу с проповедью, горячо приветствуя присоединение всего совета, всех представителей власти, к общему стаду послушных слуг церкви.

- Теперь во Франции наступил конец неверию,- говорил он:- церковь является владычицею над душою и телом, единственною представительницею истинной власти на земле. Она не замедлит осчастливить свою послушную дочь, полную раскаяния, которая готова теперь всецело отдаться в руки духовного руководительства. Все общины последуют примеру Жонвиля, вся страна наконец падет ниц перед Св. Сердцем; только тогда ей удастся поднять мир, когда её знаменем будет знамя ордена.

Отовсюду долетали крики нервного восторга, и церемония закончилась в алтаре, куда проследовали все члены муниципального совета для подписания акта на пергаменте, в силу которого вся община Жонвиля навсегда отрекалась от светской власти, подчиняясь власти духовной.

При выходе из церкви случился, однако, скандал. Среди толпы находился Феру, учитель деревни Морё, расстроенный и взвинченный, одетый в старый, рваный сюртук. Он дошел до крайних пределов нищенства; ему уж не отпускали в долг даже шести фунтов хлеба, которые были ему необходимы для пропитания семьи; жена его надрывалась от работы, а девочки постоянно хворали от голода. Его сто франков жалованья отбирали за долги, которые возрастали с каждым месяцем, а дополнительное жалованье секретаря у него постоянно грозили отнять. Его вечная нужда вызывала презрение к нему со стороны крестьян, живших в довольстве; презирая его, они презирали и науку, которая не могла прокормить того, кто являлся её представителем. Феру, единственный интеллигентный пионер культуры, впадал все в большее и большее отчаяние; он, образованный, нуждался в куске хлеба, а невежественные представители застоя были сыты по горло; такая несправедливость сводила его с ума, и он готов был обрушить на них свои гнев и стереть их с лица земли.

Среди публики находился Салер, мэр деревни Море, в новом, с иголочки, сюртуке; он явился сюда, желая угодить аббату Коньясу, так как чувствовал, что фонды последнего значительно повысились. Жители Море теперь примирились с аббатом, хотя он постоянно их бранил за то, что они не пригласят к себе собственного кюрэ, а заставляют его ездить к ним за четыре километра для церковных треб. Уважение сельчан перешло с учителя, вечно грязного, бедно одетого, погрязшего в долгах, на упитанного и обезпеченного аббата, который извлекал выгоды из каждой свадьбы, крестин и похорон. В этой неравной борьбе учитель был совершению бессилен, и потому раздражение его возрастало, доходя до полного отчаяния.

- А, господин Салер! - воскликнул Феру.- И вы пожаловали на это зрелище? Как вам не стыдно играть в руку клерикалам!

Салер, который в душе не сочувствовал аббатам, все же обиделся на восклицание учителя. Он увидел в этом оскорбление своего буржуазного достоинства, как бывшего торговца скотом, жившего на ренту с капитала; он гордился тем, что недавно выкрасил свой дом масляной краской. Он обозлился и резко ответил:

- Уж лучше бы вы молчали, господин Феру. Стыдно тому, кто не умеет устроить свою жизнь и вечно нуждается!

Феру собирался ответить, возмущенный такими подлыми взглядами, на которые постоянно наталкивался. Но в эту минуту он увидел Жофра, и гнев его принял другое направление.

- А, товарищ! И вы здесь? Прекрасное занятие для просветителя слабых и угнетенных! Разве вы позабыли, что всякий выигрыш аббата является проигрышем для учителя?

Жофр, живший на ренту и вполне довольный своею судьбою, отнесся к товарищу с жестокою ирониею.

- Бедный друг, прежде чем судить других, постарайтесь, чтобы у ваших детей было, чем починить рубашки.

Феру потемнел от злости; он замахал своими длинными руками и прокричал:

- Мерзавцы! Иезуиты! Радуйтесь, веселитесь, обманывая народ и совершая свои гнусные проделки! Постарайтесь еще больше поглупет и потерять всякое достоинство.

Около него собралась толпа; раздались крики, угрозы, свистки; ему грозили серьезные неприятности; но Салер, не желая, чтобы об его общине прошла дурная слава, поспешил взять Феру под руку и увести его от взбешенной толпы.

На другой день об этом событии рассказывали с большими прикрасами. "Маленький Бомонец" сочинил целую историю о том, что учитель плевал на знамя в ту минуту, когда уважаемый аббат Коньяс благословлял преклонившую колени благоговейную толпу. В следующем номере сообщалось за достоверное, что Феру будет лишен места. Если это действительно должно было случиться, то Феру предстояло отбывание воинской повинности, потому что он еще не прослужил того узаконенного числа лет, которое освобождало его от военной службы. Что станется с его женою и девочками, пока он будет отбывать свой срок? Несчастным останется один исход - умереть с голода.

Когда Марк узнал об этом событии, то поспешил в Бомон, чтобы повидать Сальвана. На этот раз "Маленький Бомонец" не соврал: отставка Феру была подписана. Де-Баразер не хотел и слышать о снисхождении. Когда Марк начал умолят своего друга сделать еще попытку, Сальван сказал с грустью в голосе:

- Нет, нет, это бесполезно: я ничего не добьюсь. Де-Баразер не может иначе поступить; по крайней мере, он в этом убежден; его политика оппортунизма нашла теперь жертву, и отставка Феру поможет ему выпутаться из затруднении. Не жалуйтесь. Удаляя Феру, он спасает вас.

Марк с болью в душе высказал все свое горе по поводу такого решения.

- Вы в этом не виноваты, мой друг. Де-Баразер бросит клерикалам жертву, которой они требуют, и сохранит хорошего работника. Такой выход вполне благоразумен... Ах, сколько нужно слез и крови, чтобы добиться самого незначительного прогресса, и сколько трупов должны лечь в траншею, пока очеред дойдет до победоносных героев!

То, что предсказал Сальван, сбылось весьма скоро. Феру получил отставку на той же неделе; не желая отбывать воинскую повинность, он бежал в Бельгию, чтобы этим выразить свой протест против общественной несправедливости. Он надеялся найти в Брюсселе какое-нибудь занятие, которое даст ему возможность выписать жену и детей и возстановить на чужбине свой разрушенный домашний очаг. Он даже был доволен избавиться от каторжной должности учителя и дышал полною грудью, как человек, свободный от всякого гнета. Жена его и дочки пока устроились в Мальбуа, в двух маленьких каморках; госпожа Феру принялась мужественно за работу, но ей с трудом удавалось заработать насущный хлеб. Марк посетил ее, поддержал несчастную в горе; сердце его надрывалось от жалости, а в душе жило сознание невольной вины в несчастье этих людей. Теперь его дело о снятии картин со стен класса было забыто среди шума, поднятого оскорбительным поступком Феру. "Маленький Бомонец" громко праздновал победу; граф Сангльбеф прохаживался по Бомону, как настоящий герой, а братья, капуцины, иезуиты, брат Фульгентий, отец Филибен и отец Крабо имели такой вид, точно они теперь сделались неограниченными хозяевами всего департамента. Жизнь шла своим чередом; борьба готовилась на другой почве, жестокая, упорная.

В одно воскресенье Марк удивился, видя, что жена его вернулась с молитвенником в руках.

- Ты ходила в церковь? - спросил он.

- Да,- просто ответила Женевьева.- Я исповедывалась.

Он взглянул на нее и побледнел, чувствуя, как сердце его похолодело.

- Ты пошла на исповед и ничего мне об этом не сказала?

Она притворилась, в свою очередь, удивленной, но ответила тихо и спокойно, по своему обыкновению:

- Сказать тебе,- зачем? Это дело совести. Я не мешаю тебе поступать так, как ты хочешь, и полагаю, что сама имею право также поступать по своему желанию.

- Конечно; однако, ради общего согласия, лучше было бы сказать мне об этом.

- Теперь ты знаешь. Я вовсе не скрываю... Надеюсь, что мы все же останемся добрыми друзьями.

Она замолчала, и он не решился ничего ей ответить, чувствуя, что им овладел страстный протест, и что всякое категорическое объяснение повлечет за собою разрыв. Весь день прошел в тяжелом молчании, и на этот раз между супругами оказалось серьезное разногласие, грозившее погубить их семейное счастье.

III.

Прошли месяцы, и перед Марком ежедневно вставал все тот же зловещий вопрос: зачем он женился на женщине, у которой были другия убеждения, другия верования, чем у него? Не грозят ли им обоим ужасные страдания от душевного разлада, и не похоронят ли они свое счастье в той пропасти, которая их разделяет? У него уже давно сложилось убеждение, что для семейного счастья надо требовать не только физического здоровья, но и правильного умственного развития, не омраченного никакими наследственными или благоприобретенными недостатками. Брак есть часто соединение двух существ, у которых совершенно различные взгляды на добро и зло; один направляется в сторону истины, другой неподвижен в своих заблуждениях, и, сталкиваясь, они только мучат друг друга и готовят себе погибель. Возникающая любовь сперва слепа и не допускает никаких сомнений; она вся соткана из уступок и ласк.

Впрочем, Марк не мог не сознавать, что его жизнь сложилась при совсем особенных обстоятельствах. Он не упрекал Женевьеву,- он только боялся, что в руках клерикалов она обратится в смертоносное орудие и помешает ему вести ту борьбу, для которой он призван. Клерикалы напрасно старались выбить его из занимаемой им позиции; тогда они решили иначе взяться за дело и поразить его в лице любимой женщины. Такой прием был поистине иезуитский; он удавался благодаря той власти, которую аббат получал над исповедницею, как руководитель её совести, как опытный коварный психолог, умевший принижать свою жертву и лишать ее воли. Иезуиты проникали в сердце семьи, становились между супругами и захватывали женщину, как более слабое существо, а через нее наносили смертельный удар мужчине и таким образом лишали его возможности свободной деятельности; такой прием вполне доступен мрачному, таинственному миру черных ряс и полутемных исповедален. За спиною аббата Кандьё, за рясою отца Феодосия и брата Фульгентия Марк угадывал улыбающееся, но коварное лицо отца Крабо.

Марку нетрудно было представить себе те условия, при которых выросла Женевьева. В детстве ее убаюкивали нежные, ласковые сестры-визитки; вечерняя молитва у белой, чистенькой кроватки; внушения, что Бог любит послушных детей; далее часовня, залитая огнями, в которой добродушный кюрэ рассказывал чудесные рассказы о людях, спасенных из пасти львов, об ангелах-хранителях маленьких детей. Затем следовала конфирмация, к которой подготовляли ребенка, смущая его душу таинственными рассказами и внушая ему мистические идеи. В годы наступающей зрелости девушку одевали в белые платья и обручали ее Христу; она же навсегда принимала на себя готовность служить небесному жениху. Ея воображение постоянно тешили пышными церемониями, её ум одурманивали фимиамом, а исповедальня смущала её девическую стыдливость. Таким образом девушка выростала среди опасных суеверий и ничего не знала о действительной жизни. Разставшись наконец с сестрами-визитками, девушка навсегда сохраняла над собою их власть и, не умея разобраться в жизни, легко впадала в разврат или переносила страшные мучения совести. Марк вспоминал Женевьеву такою, какою он увидел ее в первый раз в маленьком доме на углу площади Капуцинов. Она жила между бабушкою и матерью, совершенно вдали от света; от неё требовали, чтобы она совершала церковные обряды и ничем больше не интересовалась; так что и там, в родном доме, она оставалась совершенно слепою ко всему внешнему миру. Марк с трудом мог представить себе Женевьеву в ту пору, когда он с нею встретился. Она была нежная, красивая блондинка, изящная и полная прелести, и он не отдавал себе отчета, глупа она или умна, и каковы её взгляды на жизнь. Они оба влюбились друг в друга чуть ли не с первой встречи, и Марк думал лишь о том, как бы овладет этим дивным существом, откладывая всякие объяснения и надеясь, что ему удастся завладеть не только её телом, но и умом. Так как Женевьева после свадьбы перестала ходить в церковь, то Марк вообразил, что вполне приобщил ее к своему образу мыслей. У неё было много природного ума, и недочеты её воспитания не особенно бросались в глаза. В душе он, конечно, сознавал, что недостаточно занимается её умственным развитием, но он боялся касаться опасных вопросов и тем нарушать то безмятежное счастье, которым пользовался. Их жизнь текла так мирно,- к чему было осложнять ее спорами? Он был уверен, что любовь победит все препятствия, и что Женевьева никогда не отойдет от него и во всем подчинится его воззрениям.

И вот наступил кризис, который грозил серьезным несчастьем. Когда Сальван устраивал брак Марка, он не скрывал от него страха перед будущим, так как ясно понимал различие во мнениях молодых людей. Он успокаивал себя мыслью, что при сильной любви муж всегда сумеет повести жену в том направлении, в котором ему желательно. Разве муж, которому доверяют молодую девушку, не в праве ее переделать по своему желанию? Разве любовь не всесильна? Но Марк был так упоен любовью, что совершенно не обратил внимания на недостатки в умственном развитии Женевьевы и предоставил ей самой разбираться в жизни. Воспоминания о детских годах и о сестрах-визитках никогда вполне не изгладились из её памяти, а лишь дремали, подавленные радостями бытия. Но по мере того, как Женевьева становилась старше, в ней просыпались былые впечатления церковных служб и оживали мистические, неясные мечтания. Марк почувствовал, что его обожаемая Женевьева принадлежит не ему одному, а тому прошлому, искоренить которое не в его власти. Он был поражен тем, что у них, в сущности, не создались общие интересы, что он не имел никакого решающего значения в её жизни, и что она осталась такою, какою ее создали опытные руки её первых воспитательниц. Тогда в нем проснулись слишком поздния угрызения совести; он упрекал себя в том, что не сумел в первые дни их любви проникнуть в её разум и заглянуть в душу той прелестной женщины, которую он держал в своих объятиях. Он не должен был успокоиться в своем счастье, а стараться просветить того взрослаго ребенка, который обвился своими ручонками вокруг его шеи. Ведь он хотел, чтобы она принадлежала ему вся безраздельно - почему же он успокоился в своем счастье и не озаботился прочнее привязать ее к себе? Если он страдал теперь, то потому, что тогда был недостаточно осмотрителен и, увлекшись любовью, поддался эгоистическим наслаждениям и не хотел ничего знать, кроме тех радостей, которые туманили его рассудок. Теперь Марк ясно видел опасность, и он решил бороться, насколько хватит сил; он хотел отстоять свою Женевьеву, которую все также любил, и которую от него отнимали таинственные силы; он сознавал, что действовать надо с большою осторожностью, из опасения испортить дело. Марк всегда чувствовал отвращение ко всякому насилию, в особенности в вопросах совести; поэтому он и не решался мешать жене исполнять то, что она находила необходимым для себя, и только грозящая опасность могла заставить его принять энергичные меры.

В последнее время он в особенности проникся убеждением, что его собственная семья должна служить образцом той жизни и тех взглядов, которые он исповедывал и которые преподавал своим ученикам. А между тем он все медлил и не решался высказать Женевьеве, что её посещения церкви ему неприятны, и что он недоволен воспитанием Луизы: ему мешали врожденная деликатность и терпимость. Если ему теперь приходилось отстаивать свое счастье, то он опять-таки хотел действовать посредством убеждения, а не запрета. Он решил попытаться вернуть ее к той истине, которую он исповедывал, и помешать, чтобы его Луиза подверглась такому же воспитанию, как её мать.

Впрочем, Луиза пока мало беспокоила его; ему пришлось отдать ее в школу к мадемуазель Рузер, где она проходила вместе с другими Закон Божий. Но ребенок еще был так мал, что Марк не придавал особенного значения её занятиям, а дома он старался направить ее согласно своим убеждениям и давать ей здравые понятия о жизни. Мадемуазель Рузер, как уже было сказано, всеми силами старалась втереться в доверие к Женевьеве; но она оттолкнула от себя молодую женщину именно своим лицемерным ханжеством, что было противно прямой, искренней натуре Женевьевы. Мадемуазель Рузер задалась целью втереться в семью, в которой она чувствовала возможность разлада, и уже мечтала о том, что ей удастся оторвать жену от мужа и вернуть ее церкви, что было бы для неё большим торжеством. Она навещала Женевьеву, выказывала ей много участия и намекала на печальное положение женщины, муж которой не сочувствует её стремлениям спасти свою душу; она советовала ей не поддаваться и всячески утешала "несчастную жертву произвола", как она любила выражаться. Ей удавалось иногда доводить Женевьеву до слез, что ей было, конечно, очень приятно. Однако, мадемуазель Рузер была сама по себе слишком антипатична, и Женевьева наконец почувствовала к ней непобедимое отвращение. Тогда учительница удалилась, оскорбленная, и ей оставалось одно утешение - изливать свое неудовольствие на маленькую Луизу, которая была очень способная ученица, и начинять ее религиозными познаниями, несмотря на то, что отец Луизы просил не делать этого.

Итак, Марк понял, что ему необходимо как можно скорее заняться не дочерью, а матерью, чтобы не лишиться обожаемой подруги. Его догадки перешли в уверенность: источником всех зол являлась старая бабушка, госпожа Дюпарк; в её домике, на углу улицы Капуцинов, Женевьева почувствовала в себе возрождение наследственного влечения к католицизму; в ней проснулось все то, чему ее учили в детстве. В этом доме существовал очаг мистического пламени, около которого возгоралось прежнее ханжество, лишь временно заглушенное в первые годы счастливой семейной жизни пылкою любовью. Марк отлично понимал, что, еслибы они остались в Жонвиле, ничего подобного не случилось бы, и тревожная душа Женевьевы нашла бы успокоение в его нежной привязанности. В Мальбуа в их жизнь вторглись инородные элементы: дело Симона много способствовало разладу, затем борьба Марка с конгрегациями и, наконец, те освободительные и просветительные задачи, которые он себе поставил. Тишина их семейной жизни была нарушена; между ними образовался все наростающий поток посторонних лиц, и недалеко было то время, когда они окажутся совсем чуждыми друг другу. У госпожи Дюпарк Женевьева встречала самых свирепых противников Марка. Он случайно узнал, что бабушке удалось, после нескольких лет настойчивого домогательства, сделаться духовною дочерью отца Крабо. Ректор Вальмарийской коллегии до сих пор был доступен лишь дамам высшего круга в Бомоне, и нет сомнения, что понадобились очень серьезные причины, чтобы побудить его сделаться исповедником старухи, не имеющей никакого общественного положения. Он не только принимал ее в своей исповедальне, в Вальмари, но и удостаивал своими посещениями, когда припадки подагры приковывали ее к ложу. Он встречался там с достойными людьми своего круга: аббатом Кандье, отцом Феодосием, братом Фульгентием, и все они чувствовали себя прекрасно в этом маленьком домике, пропитанном мистическим ханжеством, где они могли совещаться друг с другом без всякой помехи. Ходили слухи, что представители клерикализма устроили здесь свой центр, обсуждали и решали главные вопросы и развивали свой план деятельности. Окружающие не могли заподозрить в таких злокозненных интригах маленький, скромный домик, где жили две старые дамы, которые принимали своих друзей, на что имели, конечно, право. Пелажи, верная служанка, безшумно запирала двери, впуская одну за другой черные рясы; у окон никогда не было видно ни одного из посетителей; весь фасад дома казался погруженным во мрак. Приют почтенных дам был окружен почтительною таинственностью.

Марк раскаивался в том, что редко сопровождал Женевьеву во время её посещений бабушки. Его главною ошибкою было то, что он вполне предоставил Женевьеву во власть старухи Дюпарк; она проводила там иногда целые дни вместе с дочуркой Луизой. Его присутствие несомненно помешало бы выражению той скрытой враждебности, которая окружала здесь его личность и была направлена против его идей. Женевьева понимала, конечно, какая опасность грозит их семейному счастью, и пыталась сохранить добрые отношения с мужем, которого все еще любила. Решившись взять себе духовного отца, она выбрала аббата Кандьё, а не отца Феодосия, которого ей навязывала старуха Дюпарк. Ей было противно идти на исповедь к этому красавцу, глаза которого горели страстным огнем и сводили с ума исповедниц; аббат Кандьё был добрый и умный старик, относившийся к своим духовным дщерям, как добрый отец; Женевьева чувствовала в нем друга, который искренно страдал от братоубийственной войны, поднятой его коллегами, и желал одного - мирного преуспеяния всех честных работников. Женевьева переживала нравственный кризис; её врожденная нежность боролась с постепенным омрачением рассудка и медленно переходила в страстное увлечение мистицизмом. Каждый день она все более и более поддавалась той атмосфере ханжества, которая теперь царила в домике на улице Капуцинов, и тем льстивым словам, которые опутывали ее паутиною таинственной святости, постепенно омрачая ясность её суждений. Напрасно Марк теперь чаще стал посещать домик на площади Капуцинов: яд, влитый в душу, медленно довершал свое разрушительное действие.

Впрочем, пока еще не было произведено серьезного насилия над её духовным миром, Женевьеву окружали ласкою, вниманием; ее медленно опутывали сетью, причем опытные руки действовали очень осторожно. Ни одного резкого слова не было произнесено против её мужа; напротив, о нем говорили, как о человеке, вызывавшем искреннее сожаление, как о грешнике, которого надо было спасать. Несчастный не сознавал того ужасного зла, которое он приносил своей отчизне, подвергая мукам ада те невинные детские души, которые он отнимал у церкви, действуя под влиянием самомнения и необузданной гордости. Затем мало-по-малу Женевьеве начали внушать, что ей следует посвятить себя великому делу спасения грешника, которого она еще любила до сих пор; эту слабость она должна была искупить возвращением любимого человека на путь истины. Для неё будет великим торжеством, если она сумеет остановит его на пути погибели и тем спасет и его самого, и невинных жертв его нравственного ослепления. Несколько месяцев подряд ее подготовляли с необыкновенным искусством для того дела, которого от неё требовали, в надежде, что всякая попытка её в этом направлении приведет к семейным несогласиям; два противоположных принципа, олицетворенных в обоих супругах, должны были привести к серьезному столкновению, которое, в свою очередь, вызовет неизбежный разрыв.

И желанные роковые события свершились.

Нежные, добрые отношения между Марком и Женевьевой омрачались с каждым днем; не было больше безумных ласк среди веселой, шутливой болтовни и неожиданных взрывов смеха. Они еще не дошли до открытой ссоры; но, оставаясь с глазу на глаз друг с другом, они уже испытывали какую-то неловкость; они молчали, боясь коснуться в разговоре неприятных вопросов, которые вызвали бы несогласия. Они чувствовали, что между ними вырастает смутное недоброжелательство, которое леденит их души. Он сознавал, что около него находится существо, близкое ему по телу, но чья душа уходила все дальше и дальше и, наконец, становилась ему совсем чуждою; он невольно осуждал её мысли и поступки; она же думала, что он считает ее за непросвещенную дурочку, и хотя все еще обожает ее, но в его любви больше сожаления, чем нежности. Было очевидно, что недалеко то время, когда они серьезно уязвят друг друга.

Однажды ночью, когда он молча прижимал ее к себе, как ребенка, который дуется и капризничает, она внезапно разрыдалась.

- Ты больше не любишь меня! - прошептала она.

- Не люблю?! Вот вздор! С чего тебе пришла в голову такая мысль?

- Еслибы ты меня любил, то помог бы мне в моем горе! Ты с каждым днем все больше и больше отдаляешься от меня. Ты смотришь на меня, как на дурочку или как на полусумасшедшую. Все, что бы я ни говорила, вызывает в тебе лишь усмешку; ты пожимаешь плечами и молчишь... Я отлично понимаю, что доставляю тебе не радость, а лишь заботы и неприятности.

Он не прерывал её речи и с сокрушенным сердцем выслушал ее до конца.

- Да, да,- продолжала она,- я отлично вижу, что каждый из твоих учеников тебя занимает гораздо больше, чем я. Пока ты там внизу, в своем классе, ты увлекаешься, ты всею душою отдаешься своему делу, ты, не уставая, разъясняешь им каждую мелочь, играешь и шалишь с ними, точно ты их старший брат; но как только ты приходишь сюда - конец веселью: ты молчишь, недоволен; твоя жена стесняет тебя... Господи! Как я несчастна!

Женевьева снова разразилась рыданиями. Тогда Марк осторожно пытался ее образумить.

- Дорогая моя, я не смел высказать тебе причину своей печали; но ведь и я страдаю от того, в чем ты меня упрекаешь. Ты первая отшатнулась от меня. Ты целые дни проводишь вне дома, а когда ты возвращаешься, то приносишь с собою что-то мертвенное и холодное, и наше уютное гнездышко страдает отсутствием радости. Ты не говоришь со мною, твои мысли витают где-то далеко, ты погружена в мрачное раздумье, ты вся отдалась туманным видениям и не принимаешь участия в нашей семейной жизни; даже Луиза не вызывает улыбки на твоем лице. Ты обращаешься со мною со снисходительною жалостью, точно я в чем-то провинился перед тобою, но не хочу сознаться в своей вине; я чувствую, что ты перестаешь меня любить, и что твой ум уклоняется от здравых понятий о жизни.

Она протестовала и каждую его фразу прерывала возгласами изумления.

- Ты меня обвиняешь! Меня, меня!.. Ты меня не любишь, а сваливаешь вину на меня!

Затем, не будучи в силах сдержаться, она высказала все свои сокровенные мысли.

- Ах, как счастливы те женщины, у которых мужья верующие! Я вижу часто в церкви счастливых супругов и думаю, какое блаженство вместе с любимым человеком отдать себя в руки Божии. В таких семьях духовное единство помогает переживать всякие душевные невзгоды, и небо награждает их неомраченным счастьем.

Марк не мог удержаться от невольной улыбки, но продолжал все также ласково и нежно:

- Бедная моя женушка, не собираешься ли ты меня обратить?

- А почему бы нет? - возразила она с невольною живостью.- Неужели ты думаешь, что я недостаточно люблю тебя, чтобы желать твоего спасения? Ты не веришь в будущую жизнь и в ту кару, которая тебе предстоит; но я понимаю твою погибель, и потому не проходит дня, чтобы я не молилась за тебя и не просила Бога о твоем обращении на путь истинный! Я готова отдать десять лет жизни - о, с радостью! - чтобы очи твои раскрылись для истинного света... Ах, еслибы ты мне поверил, еслибы ты меня настолько любил, чтобы идти за мною,- нам бы предстояло в будущем вечное блаженство!

Она вся дрожала в его объятиях, она так увлеклась своею мистическою экзальтациею, что Марк испугался: он не подозревал, что зло пустило такие глубокие корни. Она наставляла его, она пыталась обратить его в свою веру, и Марку стало ужасно совестно: разве это было не его обязанностью, которою он пренебрегал в продолжение стольких лет? Он невольно выразил вслух свои мысли и этим сделал непоправимую ошибку.

- Ты говоришь все это не от себя: тебя научили этому другие, и ты являешься невольною разрушительницею семейного счастья.

Тогда она возмутилась.

- Зачем ты меня оскорбляешь? Неужели я, п твоему мнению, так ничтожна, что неспособна действовать по собственному разумению? Что же, я, по-твоему, так глупа, что могу быть лишь орудием в руках других людей? Если находятся вполне почтенные люди, которые интересуются твоею судьбою, ты бы должен быть им за это благодарен, а ты смеешься, когда я с тобою об этом говорю, ты считаешь меня дурочкою, которая повторяет заученный урок!.. Нет, мы не понимаем друг друга, и это главная причина моей печали.

По мере того, как она говорила, в его душе разрасталось чувство глубокого отчаяния.

- Да, правда,- проговорил он медленно,- мы не понимаем друг друга. Одно и то же слово имеет для нас разное значение. Ты обвиняешь меня в том, в чем я тебя обвиняю. Который же из нас идет в сторону разрыва? Кто готов пожертвовать собою для другого? Ты говоришь, что я виновен,- и ты права, но теперь слишком поздно, и я не в силах исправить свою ошибку. Я должен был научить тебя раньше понимать, что такое истина и справедливость.

Она еще более возмутилась, чувствуя в его словах волю главы дома.

- Да, да, конечно, меня надо всему учить, мне нужно раскрыть глаза! Но ведь я отлично понимаю, где истина и справедливость, а ты не должен бы и произносит этих слов!

- Почему?

- Потому что ты отошел от правды, увлекшись этим ужасным делом Симона; ты потерял возможность судить о правде, и единственным оправданием может служить то, что ты потерял разум и не знаешь, что творишь.

Теперь Марк понял причину, почему Женевьева пыталась увлечь его с намеченного пути. Корень зла - это дело Симона. Госпожа Дюпарк и её помощники старались отнять у него Женевьеву, чтобы нанести ему смертельный удар, лишить его энергии к раскрытию истины и тем спасти действительного преступника. Голос его задрожал от невыносимой муки.

- Ах, Женевьева! То, что ты говоришь, ужасно! Ведь это конец всему, конец нашему счастью, если мы на это вопиющее дело смотрим с разных точек зрения. Неужели ты несогласна со мною насчет несчастного Симона,- неужели ты не веришь, что он пострадал невинно?

- Конечно, нет.

- Ты считаешь этого чистого человека преступником?

- Без сомнения! Ваша уверенность в его невинности ни на чем не основана. Я бы хотела, чтобы ты послушал мнения людей, чистую жизнь которых ты осуждаешь. А если ты ошибаешься в таком ясном деле, то могу ли я верить твоим словам, твоим взглядам и твоим несбыточным мечтам о каком-то счастдивом будущем?

Марк обнял ее и хотел ласкою победить её строптивость. Он сознавал, что несогласие в таком важном вопросе равносильно полному разрыву; он чувствовал, что яд, которым питали ее, омрачил её разум.

- Слушай, Женевьева: постарайся поверить мне, что я не ошибаюсь насчет Симона, что истина и справедливость на моей стороне, и что я исполняю свой долг, заботясь о том, чтобы спасти товарища.

- Нет, нет!

- Женевьева, помиримся, моя дорогая! Уйди из того мрака, и вернемся вместе на путь истинного света.

- Нет, нет! Оставь меня! Я устала и не хочу даже слушать того, что ты говоришь.

Она высвободилась из его объятий, она отдалилась от него. Напрасно он старался ласками и поцелуями вернут ее к себе: она не отвечала ему на его ласки и замкнулась в ледяную холодность. Над их любовью пронеслось мертвящее дыхание злобы, и вся комната, казалось, потонула во мраке враждебной отчужденности.

С этого дня поведение Женевьевы становилось все более нервным и суровым. В доме бабушки перестали стесняться насчет её мужа и открыто осуждали его поступки; соразмерно этим нападкам нежность её к Марку все убывала. Постепенно он обращался в общего врага, в человека, который пренебрегает всеми законами нравственности. Всякое посещение Женевьевой домика на площади Капуцинов отражалось в семейной жизни вспышками и оскорбительными словами и все большею и большею холодностью в отношениях. Ссоры происходили обыкновенно вечером, когда супруги ложились в кровать; днем они редко виделись: он был занят работами в классе, она бывала или у бабушки, или в церкви. Их любовная близость постепенно переходила во вражду, и Марк, несмотря на свою уступчивость и терпимость, иногда не мог воздержаться от резкого слова. Однажды он сказал ей:

- Завтра, моя дорогая, ты мне будешь нужна в классе после обеда.

- Завтра я не свободна: меня ждет аббат Кандьё. Да, кроме того, я вообще не хочу тебе помогать,- не рассчитывай на меня.

- Как, ты не хочешь больше мне помогать?

- Нет, я осуждаю твои занятия. Пропадай, если тебе это нравится, а я хочу искать спасения души.

- Тогда лучше каждому из нас идти своей дорогой!

- Как хочешь.

- Голубушка моя! Неужели от тебя я слышу такие слова? Они не только омрачили твой ум, но и подменили твое сердце... Ты теперь заодно с этими ханжами!

- Молчи, молчи, несчастный! Ты, ты сам находишься на пути лжи и погибели! Ты кощунствуешь, ты заодно с дьяволом, и мне нисколько не жаль этих детей, если они так глупы, что давно не убежали от тебя!

- Бедная моя, ты когда-то была умна и образованна,- как можешь ты говорить такие глупости?!

- Ну что-ж! Когда жены делаются глупыми, их бросают!

Марк, возмущенный, не пытался с нею спорить, не пытался, как бывало, увлечь ее своими ласками. Часто они оба лежали с открытыми глазами и не могли уснуть. И тот, и другой чувствовали, что они оба не спят, но не находили друг для друга ласкового слова, и окружающий их мрак казался бездонною пропастью. отделяющею этих когда-то страстных любовников.

Марка более всего огорчало постепенно развивавшееся чувство ненависти к школе со стороны Женевьевы; она с презрением относилась к детям, которых он обучал с такою любовью. Она ежедневно с горечью выказывала свою ревность к этим малышам, видя его ласковое к ним отношение и горячее желание сделать из них граждан мира и справедливости. В сущности, все их ссоры происходили, главным образом, из-за школы, потому что и она сама была лишь взрослым ребенком, которого следовало учить и просвещать, и который лишь из упрямства отстаивал навязанные ему со стороны заблуждения. Ей казалось, что он крал у неё ту нежность, которую выказывал ученикам. Она воображала, что, пока он относится к ним с такою отеческою заботливостью, ей не удастся овладеть им, заставить его успокоиться в её объятиях и отречься от всех своих бредней. Вся борьба для неё сосредочивалась на желании одержать именно такую победу; проходя мимо его класса, она всегда ощущала бессильную злобу и раздражение, сознавая свое бессилие вырвать его оттуда и покорить своей воле человека, с которым еще разделяла супружеское ложе.

Проходили месяцы, и борьба между Марком и Женевьевой все обострялась. В домике госпожи Дюпарк пока еще не было решено вызвать окончательный разрыв. Ведь у них впереди было еще много времени. Не говоря о брате Фульгентии, который не отличался последовательностью в своих действиях и больше путал и болтал всякий вздор, другия духовные лица, в особенности отец Феодосий и отец Крабо, были слишком опытными руководителями душ, чтобы не понять, что по отношению к Женевьеве требовались большая осторожность и выдержка: она была женщина страстная, с прямою душою и любящим сердцем; они понимали, что, пока она не порвала супружеских отношений, ее невозможно разлучить с мужем и довести последнего до состояния острого горя. Им предстояло шаг за шагом разрушить сильную, искреннюю любовь, вырвать ее с корнем, так, чтобы она не могла больше возродиться; такое дело требовало времени и уменья. Поэтому они пока оставляли Женевьеву в руках аббата Кандьё, рассчитывая, что он постепенно усыпит её душевную энергию, а затем поджидали удобной минуты, чтобы произвести решительный натиск; они пока довольствовались тем, что внимательно за нею следили. Они совершали чудеса ловкой хитрости и коварства.

Одно обстоятельство еще более расстроило отношения между супругами. Марк очень интересовался госпожой Феру, женой учителя в Морё, отставленного от должности вследствие скандала в Жонвиле. Он бежал в Бельгию, чтобы освободиться от двухлетней воинской повинности, которую должен был отбыть; его жена и дочки, во избежание голодной смерти, должны были поселиться в Мальбуа, и жили оне в самых ужасных условиях; госпожа Феру выбивалась из сил, чтобы прокормить своих детей, пока муж не найдет занятий и не выпишет их к себе. Но время шло, а он сам только что не умирал с голоду, напрасно подыскивая себе занятие, которое сколько-нибудь обезпечило бы его. Он находился в отчаянном положении, озлобленный, тоскующий в разлуке с семьею; наконец чаша его терпения переполнилась, он окончательно потерял голову и вернулся в Мальбуа, даже не скрываясь, чтобы повидаться со своими. На другой же день он был схвачен и передан военным властям, и потребовалось самое энергичное вмешательство Сальвана, чтобы его сразу не отдали в дисциплинарный батальон. Его отправили на гарнизонную службу, в маленькую крепость в горах, а жена и дочери продолжали влачить свое жалкое существование, не имея иногда куска хлеба.

Марк, узнав об аресте Феру, принял в нем горячее участие. Он видел его всего несколько минут, но не мог забыть его отчаянного, растерзанного вида; несчастный оставался при том мнении, что он - жертва общественной несправедливости. Правда, поведение его, по словам Морезена, было невозможное; но вечная нужда, вечные унижения надломили эту честную натуру, и его можно было лишь пожалеть за все те пытки, которые ему пришлось выносить; он, единственный культурный человек в деревне, погибал среди сытых и тупых поселян, кичившихся своим довольством! И вот, после нескольких лет упорного труда, он угодил в казармы, разлученный с семьею, испытывая крайния лишения.

- Теперь все потеряно! - воскликнул он, увидев Марка, и замахал своими длинными руками.- Я должен был прослужить десять лет учителем, но мне дали прослужить лишь восемь, выгнали со службы, потому что я осмелился высказать свое мнение, и теперь требуют от меня еще два года военной службы, отрывают от семьи, которая лишается во мне единственной опоры! Нет, я чувствую, что сил моих не хватает, и я не отвечаю за себя!

Марк старался всячески его успокоить и смягчить его необузданный гнев, обещаясь заботиться об его семье. Он ободрял его, говоря, что, когда он вернется через два года, ему дадут место, и они опять заживут попрежнему. Но Феру оставался мрачным и ворчал про себя слова злобы и ненависти.

- Нет! нет! Я - конченный человек! Я не в состоянии отслужить этих двух лет! Они отлично знают, что, посылая меня туда, рассчитывают убить, как бешеную собаку!

Фору поинтересовался узнать, кого назначили на его место в Морё, и, узнав, что его заместителем явился Шанья, бывший помощник Бреванна из соседней общины, он рассмеялся горьким смехом. Шанья был небольшого роста, с низким лбом, черный, невзрачный, еще глупее Жофра, готовый услуживать кому угодно, лишь бы угодить начальству. Жена его, толстая, рыжая женщина, была еще глупее мужа. Феру еще более возмутился, узнав, что мэр Салер совершенно подпал под влияние дурака Шанья, которым без церемонии распоряжался аббат Коньяс, сделав из него послушное орудие своих происков.

- Помните, я предсказывал вам торжество клерикалов! Вы мне тогда не поверили; вы говорили, что я слишком мрачно смотрю на жизнь! А чья теперь правда? Вся эта шайка черных ряс завладела страною и проглотит всех нас без остатка... Право, можно получить отвращение к жизни и позавидовать любой собаке! Нет, нет, довольно; терпению моему скоро конец; я не выдержу и чувствую, что скоро всему конец! Душа моя возмутилась!

Феру был отправлен на место служения. Прошло три месяца, и положение несчастной семьи еще ухудшилось. Когда-то его жена была красивая женщина, приветливая, добрая; но заботы и лишения преждевременно ее состарили; глаза её потухли от постоянного шитья, от слез; случалось, что она не находила работы, и ей пришлось однажды прожить зимою целый месяц без дров и питаться впроголодь. К довершению несчастья, одна из дочерей, старшая, заболела тифом и медленно угасала на холодном чердаке, где ветер гулял беспрепятственно, прорываясь в щели покосившейся двери и в плохо прикрытое окно. Тогда Марк, помимо обычного денежного вспомоществования, уговорил жену навестить госпожу Феру и дать ей работу.

Женевьева почувствовала сострадание, услышав рассказ о таком ужасном бедствии; самого Феру она строго осуждала под влиянием тех разговоров, которые велись у бабушки.

- Хорошо,- сказала Женевьева, выслушав рассказ Марка.- Луизе надо сшить платье; материя куплена,- я сама отнесу ее.

- Благодарю тебя,- сказал Марк.- Я провожу тебя к ней.

На другой день они вместе пошли к госпоже Феру, в её жалкое убежище, откуда хозяин грозил их выгнать за невзнос платы. Старшая дочь лежала при смерти. Они застали мать рыдающей, среди полного беспорядка; две младших дочери также плакали навзрыд. Картина была такая потрясающая, что Марк и Женевьева стояли, не будучи в силах произнести вы слова.

- Вы не знаете, вы ничего не знаете! - рыдала бедная женщина.- Все кончено; они убьют моего мужа! Они решили сжить его со света!

Она горько плакала, с трудом выговаривая слова; наконец Марку удалось расспросить ее о том, что произошло с Феру. Он оказался, как и следовало ожидать, очень плохим солдатом. В минуту вспышки он набросился на капрала и грозил убить его. Последовал суд, и его отправили в Алжир, в ссылку, в один из дисциплинарных батальонов, где сохранились еще ужасные строгости былых времен.

- Он не вернется оттуда, никогда не вернется! Они убьют его. Он написал мне письмо, прощаясь со мной и с семьей; он знает, что ему не миновать смерти. А что же я буду делать? Что станется с несчастными детьми? Ах, они все - разбойники, гнусные убийцы!

Марк слушал её слова, и сердце его разрывалось от жалости; он не находил слов, которые могли бы утешить несчастную женщину; но Женевьева возмутилась тем, что ей пришлось услышать, и сказала:

- Но, милая госпожа Феру, почему вы думаете, что они убьют вашего мужа? Офицеры армии не имеют привычки убивать солдат... Вы напрасно увеличиваете свое горе, поддаваясь таким несправедливым мыслям!

- Все они - разбойники! - кричала госпожа Феру с новою вспышкою отчаяния. - Мой несчастный муж голодал целых восемь лет, и вот они берут его и на два года отдают в солдаты, обращаются с ним, как с животным, а потом посылают в ссылку, и одно несчастие следует за другим! Ему не дают передохнуть и погубят окончательно! Они - разбойники, убийцы!

Марк старался ее успокоить. Все существо его возмущалось при виде такого незаслуженного горя. Что могли сделать эти несчастные под жестокими ударами судьбы, которая обрушилась на них без всякой жалости?

- Успокойтесь: мы постараемся сделать все возможное, чтобы облегчить его судьбу.

Женевьева точно окаменела; всякое сострадание исчезло в её душе; ее не трогали слезы и рыдания этой женщины и несчастных детей. Она не замечала покрытого дырявым одеялом жалкого ложа умирающей, которая уставилась на мать своим неподвижным взором и не могла уже проливать слез, так как душа её была готова отлетет в вечность. Молодая женщина наконец заговорила холодным, наставительным тоном:

- Надо отдать свою судьбу на волю Божию. Не оскорбляйте Его, иначе вы будете еще строже наказаны.

Госпожа Феру рассмеялась диким смехом.

- О, Бог заботится о богатых, а не о бедных... Иначе Он не допустил бы, чтобы во имя Его нас вытолкали из дома и лишили места.

Женевьева не удержалась от гневной вспышки:

- Вы кощунствуете и не заслуживаете, чтобы вам оказана была помощь!

- Я и не прошу помощи, а прошу только работы. Я хочу честно зарабатывать свой хлеб, но не согласна искать милостыни посредством лицемерия.

- Тогда ищите работы у тех, кто, подобно вал, готов надругаться над аббатами и считать офицеров убийцами!

Проговорив эти слова, Женевьева вышла из комнаты взбешенная. Марк был вынужден последовать за нею. Он глубоко возмутился её словами и не мог воздержаться, чтобы не сказать ей:

- Ты совершила очень дурной поступок.

- Почему?

- Христианский Бог милосерд ко всем, но вы создали себе другое божество, карающее; чтобы заслужить помощь, достаточно того, чтобы человек страдал, а не унижался.

- Нет, нет! Грешники заслужили страдание. Пусть они страдают, если не хотят покориться. Мой долг - ничего для них не делать.

Вечером, когда они легли в кровать, ссора разгорелась более ожесточенная, чем когда-либо; Марк впервые был суров, не будучи способен снизойти до оправдания такой сердечной черствости, какую выказала Женевьева. До сих пор он полагал, что лишь ум её омрачен, теперь же увидел, что порча коснулась и сердца. Между супругами произошел обмен таких слов, какие не забываются, и они убедились в том, что пропасть, разделяющая их, еще расширилась, подготовляемая незримыми руками. Они оба наконец замолчали, подавленные горем; в комнате воцарилось молчание среди враждебного мрака. На следующий день Марк и Женевьева не обменялись ни словом.

Спустя некоторое время явился новый, уже более серьезный повод, который привел, наконец, к полному разрыву.

Луизе минуло десять лет, и она должна была посещать уроки Закона Божия, чтобы готовиться к конфирмации. Марк решительно этому воспротивился; он решил твердо настоять на своем, требуя, чтобы дочь готовилась к этому только тогда, когда достигнет совершеннолетия.

Луиза при нем сказала матери:

- Мама, мадемуазель Рузер говорит, чтобы ты записала меня у аббата Кандьё для приготовления к конфирмации.

- Хорошо, дитя, я пойду к нему завтра.

Марк, читавший книгу, поднял голову и сказал:

- Извини, душа моя, но ты не пойдешь к аббату Кандьё.

- Почему?

- Очень просто! Я тебе уже говорил свое мнение о несвоевременности конфирмации.

Женевьева рассмеялась ироническим смехом.

- Ты с ума сошел, мой друг! Какое же будет её положение! Видеть дочь отверженной, презираемой всеми! Никто на ней не женится! Я нахожу, что ты поступаешь совершенно нелогично.

Марк ответил спокойно:

- Очень может быть. Прежде я выказывал много слабости и безхарактерности, но теперь решил быть твердым и не отступать от своих принципов.

- Что же ты хочешь сделать?

- Я хочу, чтобы Луиза достигла совершеннолетия и сама за себя решила, как ей быть. Я против того, чтобы детей отдавать в руки аббатов и кюрэ, которых считаю плохими воспитателями.

- У тебя свои права отца, но у меня права матери, и я не дозволю, чтобы у меня с этих лет отнимали ребенка. Если нужно будет, я сама готова сопровождать дочь к аббату Кандьё.

Марк вскочил со своего места в припадке сильного гнева. Но он нашел в себе еще силу, чтобы сдержаться и не выговорить таких слов, которые сделали бы разрыв неизбежным. Что делать? Он все еще любил эту женщину и не мог своими руками разрушить окончательно семейный очаг. Он еще не забыл того счастья, которое она ему давала, тех ласк, которыми она приковывала его к себе; ребенок, причина настоящего раздора, был их ребенком,- и Марк стоял убитый, безвольный, не зная, как выйти из того ужасного положения, в котором очутился. Надо было ежедневно начинать бесконечные ссоры, отнимать у матери дочь, быть жестоким и грубым, а у него на это не хватало решимости. В нем было слишком мало энергии, чтобы хладнокровно отстаивать свое требование и вести борьбу, которая одинаково терзала бы и его сердце, и сердца близких ему людей.

Луиза все время молча слушала ссору отца с матерью, не смея сказать ни слова. Она смотрела на них, широко раскрыв свои карие глаза, с выражением все возраставшей печали.

Она была довольно большого роста для своих лет; лицо, приветливое и спокойное, имело сходство и с семьею Дюпарк, и с семьею Фроманов: первых она напоминала своим упрямым ртом, а на Фроманов походила высоким лбом, за которым таился недюжинный ум. Она была еще ребенок, но проявляла много сметливости и любознательности, постоянно расспрашивая отца обо всем, что ее интересовало. Она обожала его, но любила и мать, которая относилась к ней с большою заботливостью.

- Слушай, папа, отчего ты меня не хочешь пустить к аббату Кандьё? Ведь ты сам говоришь, что надо все знать, чтобы решить, что лучше. Мама объяснит мне урок, а если я не пойму чего-нибудь, то обращусь к тебе.

Девочка бросилась на шею отца, желая как-нибудь положить конец этой ссоре, которая происходила из-за нея; поцеловав отца, она бросилась к матери, точно желая и ее утешить.

Марк должен был уступить: у него не было ни силы, ни возможности избрать другой путь для возстановления домашнего мира. Он упрекал себя за свою слабость, но борьба была слишком мучительна. Он надеялся лишь на благоразумие своей дочери, которая обладала такою чуткою душою и так заботилась о том, чтобы примирить отца с матерью. Но ведь она - ребенок: ее легко могут отнять у него, как отняли мать. Марк страшно мучился, был недоволен собою и со страхом заглядывал в будущее. А будущее готовило ему новые страдания.

В школе Марка наступала с каждым годом новая смена учеников. Его любимый ученик, Себастиан Милом, по совету Марка подготовлялся к поступлению в нормальную школу в Бомоне, после того, как получил свидетельство об окончании городского двухклассного училища в Мальбуа. Кроме Себастиана, школу окончили еще четверо: оба сына Долуара, Огюст и Шарль, и оба Савена, близнецы Ахилл и Филипп. Огюст занялся тем же ремеслом, что и его отец, т. е. сделался каменщиком, а Шарль поступил в ученики к слесарю. Что касается Савена, то он не хотел послушать совета Марка и сделать из своих сыновей наставников.

- К чему? - говорил он.- Чтобы они умерли с голоду, вступив на самое неблагодарное поприще? Учителей все презирают, и каждый может оскорбить их безнаказанно.

Савен очень гордился тем, что поместил Ахилла в канцелярию судебного пристава, подыскивая и Филиппу такое же занятие. Фердннанду Бонгару не удалось получить свидетельство об окончании курса; он не отличался блестящими способностями, но благодаря школе был все же развитее своего отца. Он теперь помогал отцу на ферме и готовился сделаться земледельцем. Сестра его, Анжель Бонгар, более способная, чем брат, кончила курс у мадемуазель Рузер и научилась отлично вести счеты; это была очень тщеславная и лукавая девица, мечтавшая о выгодном браке. Гортензия Савен, несмотря на свои шестнадцать лет, все еще не кончила курса; это была красивая брюнетка, большая ханжа, всегда стоявшая во главе всяких религиозных процессий. Отец мечтал для неё о блестящей партии, между тем ходили слухи о какой-то таинственной связи, и с каждым днем становилось очевиднее, что она готовится стать матерью.

Новые ученики заменяли выбывших; набегающая волна молодого поколения давала Марку свежий материал для воспитания: к нему поступил младший Савен, Леон, которым очаровательная госпожа Савен была беременна в то время, когда разыгралось дело Симона; затем младший Долуар, Жюль, которому только что минуло семь лет. Пройдут годы и годы, и дети этих детей поступят в школу, и если Марк останется учителем, он займется их просвещением и поможет им сделать еще шаг вперед на пути к лучшему, светлому будущему.

У Марка в классе был мальчик, который доставлял ему много забот: это был маленький Жозеф, сын Симона, которому шел двенадцатый год. Марк долго не решался принять его в школу, боясь, как бы товарищи не оскорбили впечатлительного ребенка побоями и ругательными словами. Затем, надеясь на то, что дикие страсти улеглись, он упросил Леманов и госпожу Симон отдать ему мальчика, обещая следить за несчастным ребенком. Три года мальчик пробыл в школе, и Марку удалось поставить его на товарищескую ногу с другими детьми и охранить его от обид. Он даже воспользовался его присутствием в классе, как живым примером, чтобы внушить детям терпимость, добрые чувства и уважение к личности. Жозеф был красивый и умный ребенок: он унаследовал красоту матери и недюжинный ум отца; мальчик был не по годам серьезен и вдумчив, благодаря ужасной судьбе своего отца, которую он знал. Он занимался с каким-то мрачныл упорством, желая быть первым в классе и тем оградить себя от нападок. Его мечтой, его горячим желанием, которое в нем поддерживал Марк, было сделаться учителем, и в этом стремлении ребенка чувствовалась определенная цель - возстановить доброе имя отца. Весьма возможно, что благородное стремление мальчика и его усидчивое прилежание тронули сердце маленькой Луизы. Он был на три года старше ея, и вскоре они очень подружились и радовались всякий раз, когда встречались.

Иногда Марк удерживал его после окончания занятий вместе с сестрою Сарою, которая приходила, чтобы проводить его домой; он приглашал их к себе, а также и Себастиана Милома, который был его любимым учеником. Приятно было смотреть, как дети весело играли друг с другом, никогда не ссорясь; маленькая Луиза была в восторге, и возня и хохот не умолкали. Впрочем, иногда они часами занимались чтением, вырезали картинки, а затем опять скакали и прыгали, отдаваясь детской веселости. Сара воспитывалась дома: мать не решалась отдать ее в школу; это была прелестная девочка десяти лет, кроткая и добрая; Себастиан, на пять лет её старше, относился к ней с нежною заботливостью любящего брата и хохотал, как сумасшедший, когда она садилась ему на спину и заставляла его скакать по комнате, требуя, чтобы он изображал из себя ретивого коня.

Только одна Женевьева бывала недовольна этими посещениями; для неё это было новым предлогом изливать свой гнев против мужа. К чему приводить в дом этих жиденят? Ея дочери не подобало компрометировать себя с детьми отвратительного преступника. Таким образом эти собрания детей являлись еще одним поводом к ссорам между супругами.

Наконец разразилась и окончательная катастрофа. В один из вечеров, когда Себастиан гостил у Марка, с ним внезапно сделалось дурно. Марк проводил его к матери, и на другой день у мальчика открылся тиф; в продолжение трех недель Себастиан находился между жизнью и смертью. Его мать переживала ужасные дни, не отходя от постели обожаемого сына. В лавке находилась теперь её невестка, которая, впрочем, в последнее время почти одна заведывала делами, потому что вдова другого брата постепенно устранялась от занятия торговлей. Дела у них шли отлично с тех пор, как клерикалы явились господствующею партиею. Впрочем, участие в деле госпожи Александр, матери Себастиана, хотя и не особенно деятельное, все-таки обезпечивало им и других покупателей, ревнителей светского образования. Вдова Эдуарда рассчитывала на еще большее увеличение оборота благодаря своему сыну Виктору, который только что окончил клерикальную школу братьев. Виктор всегда был плохим учеником и выказывал очень жестокие и зверские наклонности. Он решил поступить на военную службу и современем сделаться генералом; еще в детстве он любил игру в солдаты, прячем всегда колотил маленького Себастиана. Но пока еще он не вышел годами для военной службы - и проводил свое время в полнейшей праздности, шлялся по городу и совершенно устранился из-под материнской опеки; продавать бумагу и перья он отказался наотрез. Любимым его товарищем был Полидор, племянник служанки госпожи Дюпарк, Пелажи. Ленивый, испорченный нравственно, он решил поступить в монахи, чтобы избегнуть всякого серьезного труда в жизни, а также и казарменной жизни, которая внушала ему ужас. Хотя, как видно, вкусы Виктора и Полидора совершенно расходились, они тем не менее отлично ладили между собой и с утра до вечера бродили по улицам, засунув руки в карманы, или гонялись за фабричными работницами, увлекая их на прогулки по тенистым берегам речонки Вернили. Со времени болезни Себастиана его мать не показывалась в лавочке, где хозяйничала её невестка, очень довольная хорошими выручками, но втайне терзавшаеся за участь сына, который совершенно отбился от дома.

Марк ежедневно после окончания классов приходил узнавать о здоровье Себастиана, и сердце его сжималось от боли при виде, как смерть отнимала шаг за шагом любимое детище от матери, обезумевшей с горя. Со времени смерти мужа эта женщина всецело отдалась воспитанию сына, перенеся на него всю страстную нежность своего сердца; сын её был такой же белокурый и такой же кроткий, как и она сама, и отвечал матери такою же пылкою любовью; он обожал ее и старался всеми силами отплатить ей за её любовную заботливость.

Между матерью и сыном существовало полное единение, восхитительная дружба; было страшно подумать, что сталось бы с нею, еслибы она лишилась своего сына. Когда Марк входил в маленькую, жарко натопленную комнату, где лежал больной с обострившимися чертами лихорадочно пылавшего лица, он заставал мать в полном отчаянии; слезы душили ее, но она старалась побороть свое волнение и, улыбаясь, говорила сыну:

- Не правда ли, мой друг, тебе сегодня гораздо лучше?

- Нет, я плохо себя чувствую! Дорогой господин Фроман, мне очень худо.

Он выговаривал слова хриплым и прерывающимся голосом. Но мать, с отчаяньем во взоре, перебивала его и возбужденно повторяла:

- Не слушайте его, господин Фроман: ему лучше, гораздо лучше; он непременно скоро поправится.

Но когда она выходила на лестницу, чтобы проводить учителя, то высказывала ему полное свое отчаяние и заливалась слезами.

Эмиль Золя - Истина (Verite). 4 часть., читать текст

См. также Эмиль Золя (Emile Zola) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Истина (Verite). 5 часть.
- Боже мой! Бедный, бедный мой мальчик! Он погибнет; смерть отнимет ег...

Истина (Verite). 6 часть.
- Истинная католичка всегда имеет право окрестить своего ребенка, в ос...