Эмиль Золя
«Истина (Verite). 1 часть.»

"Истина (Verite). 1 часть."

Роман

Перевод О. Н. Поповой

КНИГА ПЕРВАЯ.

I.

Накануне, в среду вечером, Марк Фроман, преподаватель из Жонвиля, приехал вместе с женой Женевьевой и дочуркой Луизой в Мальбуа; он имел обыкновение проводить здесь целый месяц каникулярного времени у бабушки и матери своей жены, госпожи Дюпарк и госпожи Бертеро; окрестные жители называли их "наши дамы". Мальбуа был уездный городок в две тысячи жителей и отстоял всего в двух километрах от местечка Жонвиль и в шести от Бомона, значительного университетского города.

Было начало августа, и стояли удушливые, жаркие дни. В воскресенье, во время раздачи наград, разразилась страшная гроза. В эту ночь, около двух часов, прошел страшный ливень, но небо оставалось пасмурным; желтоватые свинцовые тучи тяжело нависли над землею. Дамы, вставшие около шести часов утра, сидели в маленькой столовой, в нижнем этаже, и поджидали молодых супругов, которые не торопились вставать. Четыре чашки уже стояли на белой, блестящей клеенке, покрывавшей стол, когда Пелажи вошла в столовую с кофейником в руках. Это была невысокого роста, рыжеватая девушка, с длинным носом и тонкими губами, уже двадцать лет находившаеся в услужении у госпожи Дюпарк. Она не стеснялась высказывать свое мнение.

- Если кофе простынет, то не моя в том вина,- проговорила она и пошла обратно в кухню, ворча себе что-то под нос; впрочем, и сама госпожа Дюпарк не могла сдерживать дольше своего неудовольствия.

- Несносный Марк! Он как будто нарочно заставляет нас опаздывать к обедне, когда приезжает сюда!

Но госпожа Бертеро, более снисходительная, старалась придумать извинение.

- Ночная гроза помешала им спать, и я слышала, как они топтались над моей комнатой, вероятно, спеша одеваться.

Госпоже Дюпарк было шестьдесят три года; она была высокого роста, очень смуглая, с черными волосами почти без проседи, холодными чертами лица, испещренного правильными морщинами, строгим, властным взглядом и орлиным носом. Много лет подряд она держала магазин дамских мод, под фирмою "Ангел-Хранитель", на площади Сен-Максанс, напротив главного собора в Бомоне. После смерти мужа, вызванной, как говорили, крушением одного католического банка, она благоразумно ликвидировала свои дела и удалилась с шестью тысячами франков дохода в Мальбуа, где у неё был небольшой домик. С тех пор прошло двенадцать лет, и за это время к ней переехала её дочь, госпожа Бертеро, также овдовевшая, с дочерью Женевьевой, которой минуло тогда десять лет. Внезапная смерть зятя, бывшего чиновника министерства финансов, умершего без средств, была новым тяжелым ударом для старухи; она почему-то верила, что он сделает блестящую карьеру, и ошиблась в своих ожиданиях; теперь у неё оказались на руках дочь и внучка. Обе вдовы жили вместе и вели самый строгий и уединенный образ жизни, занимаясь исключительно исполнением религиозных обрядов. Госпожа Бертеро сохранила воспоминание о своей счастливой жизни с мужем, который ее обожал; в ней не угасли еще понимание и сочувствие к любящим сердцам. Она была такая же смуглая, как и её мать, но поблекшие чорты её лица выражали грустную покорность судьбе, глаза смотрели устало, и только печальная улыбка выражала глубокое отчаяние о безвозвратно погибшем счастье.

Друг Бертеро, Сальван, бывший наставник в Бомоне, служивший затем инспектором начальных школ, а в последнее время занимавший должность директора нормальной школы, устроил брак Марка и Женевьевы, опекуном которой он состоял после смерти её отца. Бертеро был свободомыслящий, но он не препятствовал своей жене исполнять церковные обряды; он даже сопутствовал ей иногда и ходил с нею к обедне из чувства нежной привязанности. Сальван держался вще более крайних мнений и признавал лишь научные основы жизни; он имел, однако, неосторожность ввести в столь религиозную семью своего любимца Марка, не задумываясь о возможности будущих столкновений на почве вопросов совести. Молодые люди очень любили друг друга и до сих пор ладили между собою. С тех пор, как Женевьева была замужем, т. е. за три последние года, она, бывшая примерная ученица церковной школы сестер ордена Визитации в Бомоне, перестала быть ревностной католичкой и, охваченная любовью к мужу, забывала даже читать молитвы. Госпожа Дюпарк была серьезно огорчена таким поведением своей внучки, хотя молодая женщина, желая ей угодить, всегда сопровождала старуху в церковь, когда проводила в Мальбуа каникулярное время. Но строгая бабушка, недовольная браком внучки, сохранила в душе вражду к Марку, упрекая его в том, что он похитил душу её милой крошки.

- Без четверти семь,- пробормотала она, прислушиваясь к бою часов соседней церкви:- мы непременно опоздаем.

Она подошла к окну и окинула взглядом площадь Капуцинов. Маленький домик стоял на самом углу площади и Церковной улицы; он был одноэтажный, с подвальным помещением и мезонином; внизу помещались столовая и приемная, отделенные коридором от кухни и прачешной, окна которых выходили на темный и сырой двор; в первом этаже находились направо две комнаты госпожи Дюпарк и налево - две комнаты госпожи Бертеро; а под самой крышей, напротив комнаты Пелажи, были две крошечных каморки, отделанные когда-то для Женевьевы; там она поселялась, приезжая с мужем в Мальбуа, радуясь, как ребенок, случаю снова очутиться в родном гнездышке. В доме царил постоянный полумрак от низких потолков; темные тени скользили по серым безмолвным комнатам; Церковная улица, которая начиналась от приходской церкви св. Мартина, была настолько узка, что по ней не ездили экипажи; даже в полдень там господствовал полумрак; стены домов покрылись плесенью, а мостовая, пропитанная сточными водами, позеленела от покрывавшего ее скользкого мха. Площадь Капуцинов открывалась на север; на ней не росло ни одного деревца, потому что ее совершенно затенял высокий фасад старинного монастыря, который поделили между собой капуцины, совершавшие богослужение в прекрасной, просторной часовне, и "братья христианских школ", устроившие обширную школу в монастырской пристройке.

С минуту госпожа Дюпарк смотрела на этот пустынный уголок, полный священной тишины; здесь проходили только богомольцы, и лишь в определенные часы площадь несколько оживлялась толпою ребятишек, воспитанников братства. В сумрачном воздухе раздавались медленные удары колокола, и старуха с неудовольствием отвернулась от окна, когда дверь отворилась, и в комнату вошла Женевьева.

- Наконец! - проговорила бабушка.- Скорей позавтракаем: благовест уж начался.

Женевьева весело смеялась, показывая свои белые зубки. Это была высокая, стройная блондинка с чудными волосами и страстным, жизнерадостным лицом, которое она унаследовала от отца. Несмотря на свои двадцать два года, это была веселая резвушка. Видя, что она пришла одна, госпожа Дюпарк воскликнула:

- Марк еще не готов?

- Он сейчас явится, бабушка; он идет вслед за мною с Луизой.

Поцеловав свою мать, которая сидела молчаливая и печальная, Женевьева принялась болтать о том, как она рада, что снова очутилась, по выходе замуж, в тихом домике, где протекло её детство. На этой площади Капуцинов она знала каждый камешек и приветствовала, как старых друзей, каждую былинку, выросшую в расщелинах камней. Желая выиграть время, она рассыпалась в восторгах, стоя у окна; вдруг она воскликнула, заметив две черные тени, которые проскользнули по площади, и которые она сейчас узнала:

- Отец Филибен и брат Фульгентий! Куда они идут такую рань?

Два духовных лица медленно переходили площадь; под свинцовым, тяжелым небом их фигуры казались еще мрачнее. и они точно еще более затемнили и без того нерадостную картину. Отец Филибен, родом крестьянин, был широкоплечий мужчина с толстым, крупным лицом, рыжий, с большими глазами, большим ртом, выдающимися скулами; ему было лет под сорок, и он был преподавателем в духовной коллегии в Вальмари, чудном поместье, которым владеют иезуиты в окрестностях городка. Его товарищ, брат Фульгентий, был одних с ним лет, но маленький, черный и тщедушный; он был старшим из трех братьев, которые заведывали соседнею монастырскою школою. Говорили, что он - незаконный сын доктора-психиатра, умершего в сумасшедшм доме, и служанки; нервный, раздражительный, тщеславный, он не отличался ясностью суждений; идя рядом с отцом Филибеном, он оживленно размахивал руками и говорил о чем-то громким голосом.

- Сегодня, после обеда, последует раздача наград,- объясняла госпожа Дюпарк.- Отец Филибен, который очень расположен к нашим добрым братьям, согласился принять на себя председательство на раздаче наград. Он, вероятно, только что приехал из Вальмари и сопутствует брату Фульгентию, чтобы сговориться с ним относительно каких-нибудь подробностей...

Ее прервал Марк, который вошел в столовую, держа на руках свою дочурку Луизу, которой только что минуло два года; она охватила ручонками его шею и смеялась, и дурачилась с видимым удовольствием.

- Гоп-гоп! Гоп-гоп! - кричал Марк, врываясь в комнату.- Мы приехали по железной дороге! С самым скорым поездом!

Марк Фроман был ниже ростом, чем его три брата, Матье, Лука и Жан; лицо его было худощавее и длиннее, но лоб его был высокий и продолговатый,- характерный лоб Фрожанов. Особенно обращали на себя внимание его глаза - светлые, добрые глаза, взгляд которых проникал в самую глубь души, и голос - очаровательный и звучный, овладевавший умом и сердцем тех, с которыми он говорил. Небольшие усы и бородка оставляли открытым довольно большой рот, выражавший сильную волю и вместе с тем доброту. Как и все прочия дети Петра и Марии Фроман, он научился прикладному ремеслу. Он был литограф. В семнадцать лет он кончил гимназию и приехал в Бомон, чтобы усовершенствовать свои знания в картографическом заведении Папон-Лароша, которое изготовляло карты и картины для наглядного обучения, снабжая ими все школы Франции. Во время пребывания в Бомоне у Марка проснулась страсть к преподаванию, настолько сильная, что он сдал экзамен на школьного учителя, с целью поступить преподавателем в бомонское нормальное училище. Позднее, когда ему было двадцать семь лет, он получил звание педагога, и ему предложили место преподавателя в Жонвиле; в это время он женился на Женевьеве, благодаря содействию Сальвана, который познакомил его с госпожами Дюпарк и Бертеро, заинтересовавшись трогательною любовью двух молодых сердец. За три года брака Марк и Женевьева, стесненные в средствах, пережили немало денежных затруднений и всяких служебных неприятностей, но в то же время были бесконечно счастливы, обожая друг друга, и жизнь их в маленьком местечке с восьмьюстами жителей протекала безмятежно.

Госпожа Дюпарк не была тронута веселым смехом отца и дочки; она заметила с тем же чувством недовольства:

- Ваша железная дорога ничего не стоит в сравнении с экипажами, в которых ездили, когда я была молода... Скорее завтракайте,- мы никогда не выберемся из дому.

Она села к столу и наливала горячее молоко в чашки. Женевьева ставила высокий стул для маленькой Луизы между собою и матерью, чтобы следить за ребенком; Марк между тем, желая заслужить прощение, сказал:

- Я заставил вас ждать?.. Это ваша вина, милая бабушка: у вас так хорошо спится,- здесь удивительная тишина и опокойствие!

Госпожа Дюпарк, торопливо пившая кофе, не соблаговолила ответить. Госпожа Бертеро, наблюдавшая за своей Женевьевой, которая сидела, сияя от счастья, между мужем и дочкой, печально улыбнулась и пробормотала тихим, медленным голосом, окинув ленивым взглядом присутствующих:

- Да, здесь спокойно, так спокойно, что даже не замечаешь, как идет жизнь.

- Впрочем, сегодня вечером,- продолжал Марк,- около десяти часов, на площади было довольно шумно. Женевьева была просто поражена. Ночной шум на площади Капуцинов - это нечто поразительное!

Он старался прикинуться изумленным, чтобы рассмешить публику. Старуха ответила, видимо задетая за живое:

- Народ выходил из часовни Капуцинов. Вчера вечером была служба - поклонение Св. Дарам. Братья взяли с собою тех учеников, которые удостоились в этом году причастия, и дети позволили себе немного посмеяться и пошуметь при выходе из церкви... Все же это не так дурно, как те ужасные игры, которыми занимаются дети, воспитанные без религии и без нравственности.

Сразу наступило неловкое молчание. Слышался только стук ложек о чашки. Обвинение было направлено против светских общественных школ, против нерелигиозного преподавания Марка. Женевьева бросила в его сторону умоляющий взгляд; он не рассердился и с прежним добродушием продолжал разговор, обращаясь к госпоже Бертеро; он описывал их жизнь в Жонвиле, рассказывал про своих учеников, которых обучал с любовью и получал в ответ полное удовлетворение, радуясь их успехам и поведению. Трое из них получили свидетельства об окончании курса.

В эту минуту возобновился благовест мерными и печальными ударами, которые точно рыдали среди пустынного и мрачного квартала.

- Последние удары! - воскликнула госпожа Дюпарк.- Я говорила, что мы опоздаем.

Она встала и заторопила дочь и внучку, которые допивали свой кофе; вдруг в комнату вбежала Пелажи, бледная и взволнованная, держа в руке номер газеты "Маленький Бомонец".

- Ах! Сударыня! Ах! Какой ужас!.. Мальчишка, который принес газету, сообщил...

- Что такое?.. Да скажите же наконец!

Служанка задыхалась от волнения.

- Только что нашли маленького Зефирена, племянника школьного учителя; он лежит тут рядом, убитый, в своей комнате.

- Как? Убитый?

- Да, сударыня! Его задушили, после того, как сотворили всякие мерзости. Он лежит в одной рубашке!

Все вздрогнули от ужаса, и сама госпожа Дюпарк была поражена.

- Маленький Зефирен, племянник Симона, этого еврея, учителя; слабенький ребенок, но такой хорошенький; он был католиком и ходил в учение к братьям; он, вероятно, присутствовал вчера на вечерней службе, потому что недавно конфирмовался... Что делать!.. Бывают такие несчастные семьи.

Марк слушал бледный, возмущенный. И он прокричал без всякого стеснения:

- Симон! Я знаю Симона! Он учился вместе со мною в гимназии; он на два года старше меня. Я не видал более доброго, более разумного человека. Этого несчастного племянника, католика, он призрел и оставил его у братьев по чувству деликатности... Ужасно! Такое несчастье!

Марк встал, дрожа всем телом, и прибавил:

- Я пойду к нему... Я хочу знать, как все случилось, и поддержать его в несчастье.

Госложа Дюпарк, не слушая, что он говорит, торопила дочь и внучку, которые по ходу одевали шляпы. Только что раздался последний удар благовеста среди мрачной тишины пустынного квартала. Оставив Луизу на попечении Пелажи, Марк тоже вышел из дому.

Начальная школа в Мальбуа, недавно построенная, состояла из двух флигелей: в одном обучались мальчики, в другом - девочки. Школа находилась на площади Республики, напротив ратуши, только что отстроенной в таком же роде. Большая улица, находившаеся на дороге из Бомона в Жонвиль, шла между школой и ратупюй; оба строения, выбеленные белоснежной краской, составляли гордость жителей Мальбуа. Большая улица являлась торговым центром и проходила до самой приходской церкви св. Мартина; она была очень оживлена: по ней катились экипажи, и сновала масса народа. За школой наступало сразу затишье; на пустынной улице между булыжниками мостовой росла трава. Маленькая Короткая улица, на которой находились только церковный дом и торговля канцелярскими принадлежностями госпож Милом, соединяла площадь Республики с площадью Капуцинов. Марку пришлось пройти всего несколько шагов.

Две рекреационные залы выходили на Короткую улицу и были разделены двумя узенькими садами, которые сохранили - один для учителя, другой для учительницы. В самом нижнем этаже флигеля школы для мальчиков, на углу двора, Симон отвел небольшую комнатку Зефирену, когда взял его к себе. Ребенок был племянником его жены, еврейки Рахили Леман, дочери многочисленного семейства-портных, жившего в грязном углу на улице Тру, самой ужасной улице во всем Мальбуа. Отец Зефирена, Даниил Леман, был на пятнадцать лет моложе своего брата, портного; он занимался слесарным мастерством и женился по любви на сироте, католичке, Марии Прюнье, воспитаннице сестер, портнихе. Они обожали друг друга, и когда родился Зефирен, родители его не окрестили,- ребенок не принадлежал ни к какой религии; ни отец, ни мать не хотели огорчить друг друга, отдав его своему Богу. На шестой год Даниил погиб ужасною смертью - его зацепило маховое колесо, и он умер на глазах жены, которая принесла ему завтрак в мастерскую. Мария, подавленная горем, отдалась с новым рвением той религии, в которой была воспитана, видя в ужасной смерти мужа наказание свыше; она окрестила сына и поместила его в школу братьев.

Самое ужасное было то, что ребенок рос горбатым, вероятно, благодаря отдаленной наследственности; но мать видела в этом гнев Божий за то, что, несмотря на все свои старания, не могла вытравить из своего сердца воспоминания о погибшем, обожаемом муже. Внутренния страдания, огорчения и страх подорвали её здоровье; она умерла, когда Зефирену было одиннадцать лет, и он приготовился к конфирмации. Тогда Симон, несмотря на свою бедность, взял его к себе ради того, чтобы мальчик не сделался обузой родителям его жены; он был очень добрый, очень терпимый и довольствовался тем, что приютил и кормил его, не мешая ему посещать школу братьев и не препятствуя его конфирмации.

Маленькая комнатка, в которой помещался Зефирен, была прежде кладовой; ее убрали и отделали, так что она имела очень чистенький вид; окно выходило на улицу за школой, на самую пустынную её часть. В это утро младший учитель Миньо, живший в верхнем этаже школы, в семь часов вышел на улицу и удивился, увидев, что окно в комнату мальчика открыто настежь.

Миньо был страстный рыболов и, пользуясь наступившими каникулами, вышел на рыбную ловлю в соломенной шляпе и старом пиджаке, с палкой на плече, направляясь к узенькой речке Верпиль, пересекающей промышленный квартал Мальбуа. Он был сын крестьянина и поступил в нормальную школу, как поступил бы и в семинарию, чтобы избежать тяжелой деревенской работы; белокурый, с коротко остриженными волосами, с широким лицом, изрытым оспою, он производил впечатление сурового человека, хотя, в сущности, он был скорее добр, искренно желая преуспевать на службе. Ему было двадцать пять лет, но он не торопился с женитьбой, ожидая, что будет дальше, и полагаясь во всем на судьбу. Широко раскрытое окно комнаты Зефирена настолько его поразило, что он подошел и заглянул в него, хотя само по себе открытое окно не представляло ничего необыкновенного, потому что мальчик любил рано вставать.

Ужас приковал Миньо к месту, и он закричал вне себя:

- Господи! Несчастный ребенок! Господи, Боже мой! Что же это?! Какое ужасное несчастье!

В узенькой комнатке, оклеенной светлыми обоями, все было тихо и носило отпечаток детской простоты. На столе - раскрашенная статуэтка Богородицы, несколько книг и рисунков из священного писания, тщательно разложенных. У стены - белая кроватка, даже не смятая: очевидно, ребенок не ложился спать. На полу валялся опрокинутый стул. На коврике у кровати лежал несчастный труп Зефирена в одной рубашке; синяки на шее указывали на то, что его задушили; лицо совершенно потемнело; сорочка была загрязнена и разорвана; худощавые ножонки несчастной жертвы оголились и находились в таком положении, что не оставалось сомнений относительно гнусного насилия, которое было совершено злодеем; виден был горбик мальчика, который особенно выдавался благодаря тому, что левая рука была закинута за голову. Лицо его, несмотря на ужасную смерть, сохранило свою очаровательную прелесть; это было лицо ангела с кудрявыми белокурыми волосиками; его можно было счесть за личико девочки,- так тонки были черты лица; голубые глаза, прелестный ротик и щечки с ямочками были особенно милы, когда он улыбался.

Миньо стоял растерянный и, не переставая, повторял:

- Господи, Боже мой! Какое злодейское преступление! Боже мой! Помогите!

Учительница, мадемуазель Рузер, услыхала его крики и выбежала на улицу. Она с утра бродила по своему садику и любовалась салатом, который сильно поправился благодаря последним дождям. Это была девица лет тридцати двух, рыжая, высокая, не особенно красивая, полная, с круглым лицом, покрытым веснушками, с большими серыми глазами и острым носом, который придавал её лицу хитрое и жадное выражение. Несмотря на отсутствие красоты, про нее ходили слухи, что она оказывала особенную благосклонность директору начальных школ, красавцу Морезену, который способствовал её служебным успехам. Она, впрочем, была преданная духовная дочь аббата Кандьё, приходского священника, а также и Капуцинов, и добрых Братьев; она сама водила своих воспитанниц на уроки закона Божия и на церковные службы.

Увидев ужасное зрелище, она, в свою очередь, разразилась громкими криками:

- Господи! Помоги нам! Ведь это гнусное убийство, дьявольское навождение, ужасный грех! Боже милостивый!

Обернувшись, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, она увидела отца Филибена и брата Фульгентия, которые как раз выходили из Короткой улицы, со стороны площади Капуцинов, где их видели обе старушки и Женевьева. Учительница узнала их и подняла руки к небу, точно взывая к небесному милосердию.

- Отец! Брат! Идите скорее! Сам демон посетил этот дом!

Оба духовных лица подошли к окну и отступили в ужасе. Сдержанный и энергичный отец Филибен стоял молча, зато брат Фульгентий, более впечатлительный и скорый на выражение своих ощущений, изливал свой ужас в беспорядочных возгласах:

- Ах, несчастный ребенок! Ах, злодейское преступление! Такой чудный. кроткий мальчик, лучший из наших учеников, такой набожный, такой прилежный к молитве!.. Надо что-нибудь сделать,- нельзя же его оставить в таком положении.

Мадемуазель Рузер не успела опомниться, как брат Фульгентий уже поставил ногу на подоконник и прыгнул в комнату, а за ним и отец Филибен, который заметил на полу скомканную бумажку в виде шарика и тотчас же поднял ее. Учительница не посмела последовать за ними, не столько от страха, сколько ради предосторожности; она даже остановила Миньо, который тоже собирался прыгнуть. То, что позволяли себе духовные отцы, не было прилично простым преподавателям. Между тем как брат Фульгентий метался около жертвы все с теми же возгласами, отец Филибен развертывал бумажку и внимательно рассматривал ее. Он стоял спиною к окну, и было заметно лишь движение его локтей; самой же бумажки не было видно,- слышно было лишь её шуршание. Так прошло несколько секунд. Миньо не утерпел и тоже вскочил в комнату через окно; он взглянул на бумажку, которая оказалась куском газетного листка, а внутри была другая бумажка, длинная, белая, скомканная и запачканная.

- Что это?

Иезуит взглянул на учителя и спокойно проговорил своим жирным, тягучим голосом:

- Это номер "Маленького Бомонца" от вчерашнего числа, 20-го августа; странно, что в нем лежала скомканной другая бумажка, прописи... Вот взгляните.

Он не мог не показать бумажку, так как Миньо обратил на нее внимание. Он держал ее в своих толстых пальцах, показывая лишь слова: "Любите своих ближних", написанные изящным английским почерком. Дырья и пятна совершенно обезобразили бумажку. Учитель не успел рассмотреть ее, как следует, потому что под окном снова раздались восклицания.

Это был Марк, который только что подоспел и, увидев несчастную жертву, не мог воздержаться от крика ужаса и отвращения. Не слушая объяснений учительницы, он отстранил ее и вскочил в окно, желая лично судить о том, что случилось. Его удивило присутствие обоих духовных лиц; он узнал от Миньо, что их позвала мадемуазель Рузер, заметив, как они проходили по улице в то время, когда открылось ужасное преступление.

- Не прикасайтесь и не передвигайте ничего,- воскликнул Марк.- Надо послать сейчас же за мэром и полицией.

У окна начала собираться толпа; какой-то молодой человек взялся исполнить поручение и побежал со всех ног, между тем как Марк продолжал осматривать комнату. Перед телом стоял брат Фульгентий, с выражением глубокого горя; глаза его были полны слез; его нервная натура не могла выносить такого зрелища. Марк был тронут его горем; он сам содрогался от ужасных подробностей преступления, которые были налицо и указывали на страшный, противоестественный грех, на гнусное насилие, совершенное над несчастным ребенком. Позднее он вспомнил о том подозрении, которое зародилось у него в уме. Вскоре его внимание было отвлечено в сторону отца Филибена, который все стоял и держал в руке смятый обрывок газеты и листок прописей. Иезуит заглянул было под кровать, но тотчас же вернулся на прежнее место.

- Посмотрите! - сказал он им, протягивая бумажки,- вот что я нашел на полу, в виде свернутого комка; весьма вероятно, что убийца пытался засунуть эту бумагу в рот своей жертвы, чтобы заглушить крики ребенка. Ему это не удалось, и он его задушил... Видите ли, на этом листке прописей, смоченных слюною, видны следы зубов несчастного мальчика... Не правда ли, господин Миньо,- комок лежал неподалеку от этой ножки стола?

- О, да, так оно и было,- сказал учитель:- я сейчас же заметил бумажку, как только вскочил в комнату.

Когда он подошел, чтобы еще раз посмотреть листок прописей, в нем зародилось смутное чувство удивления: он заметил, что один угол, правый верхний, был оторван. Ему казалось, что этот угол не был оторван, когда иезуит показывал ему бумажку в первый раз. Но весьма вероятно, что угол находился между его толстыми пальцами, державшими тоненький листок. Память отказывалась дать точное указание, и он сам не был уверен относительно этой подробности.

Марк между тем взял листок прописей и проговорил, как бы рассуждая вслух:

- Да, видно, что зубы впились в бумажку... О, это указание не поведет ни к чему? мало ли прописей продают в лавках? литографский отпечаток ничего не доказывает... Да, но здесь внизу есть какая-то надпись, инициалы, которых нельзя разобрать.

Отец Филибен подошел, не торопясь.

- Вы говорите: надпись? Мне показалось, что это просто чернильное пятно, которое расплылось от слюны...

- Чернильное пятно? Нет. Здесь видны чьи-то инициалы, но их совершенно нельзя разобрать.

Марк заметил оторванный кусок.

- Здесь недостает угла. Вероятно, он откушен... Вы нашли этот кусочек?

Отец Филибен ответил, что не искал его. Он снова расправил газетный лист и тщательно его осмотрел, а Миньо стал искать кусок бумажки на полу. Нигде ничего не нашли. Впрочем, этому не придали особенного значения. Марк вполне разделял мнение духовных отцов, что преступник испугался криков ребенка и задушил его, после того, как старался заткнуть ему рот скомканной бумажкой. Непонятно было, каким образом вместе с газетным листом захвачен был лист прописей. Номер "Маленького Бомонца" мог находиться в любом кармане, и в этом не было ничего удивительнаго. Но откуда взялись прописи? Почему их смяли вместе с газетой? Высказывались всевозможные предположения; судебной власти предстояло разрешить это обстоятельство и раскрыть истину.

Марк почувствовал дуновение грозной бури среди мрака, которым была окружена страшная драма.

- Ах! - вырвался у него невольный вздох.- Какое ужасное чудовище скрывается в этой злодейской драме!

Около окна продолжал толпиться народ; сестры Милом прибежали из своей писчебумажной лавочки, которая находилась по соседству: их привлекла толпа народа. Старшая, госпожа Александр, была высокая блондинка, очень добродушная; вторая, брюнетка, госпожа Эдуард, была также высокого роста, но совершенно смуглая; оне особенно взволновались происшедшим, потому что сын младшей, Виктор, посещал школу братьев, между тем как Себастиан, сын старшей, учился в школе Симона. Оне слушали сообщения учительницы Рузер, которая, стоя посреди целой группы любопытных, сообщала разные подробности в ожидании прибытия мэра и полиции.

- Вчера я пошла в часовню Капуцинов, чтобы присутствовать при выносе Св. Даров; церемония была необыкновенно трогательная, и несчастный Зефирен стоял среди своих товарищей; все они недавно конфирмовались. Мы невольно им залюбовались,- такой он был прелестный, словно ангельчик.

- Мой сын Виктор не ходил в часовню: ему всего девять лет,- заметила госпожа Эдуард. - Но разве Зефирен один ходил в церковь? Никто не проводил его домой?

- Отсюда всего несколько шагов до часовни,- пояснила учительница.- Я знаю, что брату Горгию поручено было проводить тех детей, которым не сопутствовали родители, и которые живут довольно далеко. Госпожа Симон, кроме того, поручила мне присмотреть за Зефиреном, и я проводила его домой. Он был в самом веселом настроении духа, сам открыл ставни, которые были только приперты, и вскочил в окно, объяснив мне со смехом, что так гораздо короче и удобнее. Я постояла с минутку и подождала, пока он зажжет свечу.

Марк подошел незаметно и внимательно прислушивался к тому, что говорила учительница. Он спросил:

- Который был тогда час?

- Ровно десять,- ответила мадемуазель Рузер.- Часы только что пробили на башне. св. Мартина.

Присутствующие содрогнулись при мысли, как беззаботно мальчик вскочил в свою комнату, где его ждала такая ужасная смерть через какие-нибудь полчаса; сердца прониклись искреннею жалостью. Госпожа Александр высказала вслух то, что думал в эту минуту каждый из слушавших:

- Однако, довольно неблагоразумно оставить ребенка ночевать в этой комнате, отдаленной от прочаго жилья, и окно которой выходит на площадь. Надо было, по крайней мере, запереть ставни железным засовом.

- О, их запирали! - ответила мадемуазель Рузер.

Марк, в свою очередь, спросил:

- А что, вчера он их запер еще при вас?

- Не могу сказать наверное. Когда я отошла от окна, чтобы вернуться к себе, он зажег свечу, и я видела, как он прибирал картинки на столе; окно было открыто настежь.

Учитель Миньо вмешался в разговор:

- Это окно очень беспокоило господина Симона; ему давно хотелось дать ребенку другую комнату. Он всегда напоминал ему, чтобы тот хорошенько запирал ставни. Но, я думаю, мальчик не особенно обращал внимание на его слова.

Оба духовных отца тоже вышли из комнаты. Отец Филибен сперва положил на стол номер "Маленького Бомонца" и лист прописей; он ничего не говорил и только высматривал и слушал, что говорили другие; особенно внимательно он следил за каждым словом и движением Марка; брат Фульгентий, напротив, рассыпался в выражениях соболезнования. Иезуит, который, казалось, читал насквозь мысли молодого преподавателя, спросил, наконец, в виде заключения:

- Так вы предполагаете, что это какой-нибудь бродяга, видя ребенка одного в комнате, решился на такой злодейский поступок?

Марк был настолько осторожен, что не высказал своего мнения.

- О, я ничего не предполагаю; это дело судебных властей искать и найти преступника. Постель не смята; ребенок стоял в рубашке и, вероятно, собирался лечь спать; преступление, должно быть, было совершено очень скоро после десяти часов. Мальчик занимался рассматриванием картинок четверть, самое большее - полчаса времени. Потом он, вероятно, закричал, видя, что какой-то незнакомый человек лезет к нему в окно, и его крики могли быть услышаны... Вы ничего не сльшали, мадемуазель?

- Нет, ничего,- ответила учительница.- Я легла около половины одиннадцатаго. Наш квартал очень тихий. Меня разбудила гроза около часу ночи.

- Свеча очень мало горела,:- заметил Миньо.:- Убийца задул ее, вероятно, выскакивая в окно, которое он оставил открытым настежь; я увидел его открытым, когда вышел утром из дому.

Такое объяснение придавало вероятие предположению о ночном бродяге, который бросился и задушил мальчика.

Но все, стоявшие здесь и подавленные ужасными подробностями убийства, не решались высказать свои сокровенные мысли за и против. Каждый боялся навлечь на себя подозрение. Все молча ожидали прихода мэра и полиции, и среди общего молчания отец Филибен поставил еще один вопрос:

- Разве господина Симона нет в Мальбуа?

Миньо был так расстроен всем случившимся, что сразу не понял вопроса и смотрел на священника испуганным взглядом. Даже Марк немного опешил.

- Симон, вероятно, у себя в квартире... Разве его не предупредили?

- И то правда: мы его забыли,- воскликнул младший учитель.- Я совсем потерял голову!.. Господин Симон был вчера вечером на собрании в Бомоне, но он, конечно, вернулся сегодня ночью. Жена его не совсем здорова, и они, вероятно, еще не вставали.

Было уже половина восьмого, но небо попрежнему заволакивали тяжелые, свинцовые тучи, и утро казалось мрачным и пасмурным. Учитель Миньо, наконец, решился пойти наверх и позвать Симона,.

- Хорошенькое у него будет пробуждение,- заметил он,- и неприятное у меня поручение к своему начальству!

Симон был сын еврея-часовщика из Бомона; у него был брат Давид, старше его на три года. Ему минуло пятнадцать, а брату восемнадцать лет, когда их отец, разорившийся вследствие неудачных тяжб, умер от удара. Три года спустя умерла и мать, подавленная тяжелыми условиями бедственного существования. Симон только что поступил в нормальную школу, между тем как Давид решил поступить на место. Он кончил школу очень хорошо и получил место младшего преподавателя в Дербекуре, значительном местечке, где и прослужил десять лет. Там, на двадцать шестом году, он женился по любви на Рахили Леман, дочери мелкого портного с улицы Тру в Мальбуа, у которого было довольно много заказчиков в городе. Рахиль была замечательно хороша собой, брюнетка с чудными черными волосами и большими страстными глазами; муж обожал ее и окружал нежными попечениями. У них уже родилось двое детей; мальчику Иосифу было четыре года, а девочке Саре два года.

Симон очень гордился тем, что в тридцать два года занимал уже место старшего учителя в Мальбуа; он находился здесь два года и заметно подвинулся по службе сравнительно с другими учителями этого округа.

Марк не особенно долюбливал евреев, по какому-то врожденному и безотчетному к ним недоверию и отвращению и несмотря на свой либеральный образ мыслей; но Симона он очень любил еще со времени пребывания с ним в нормальной школе; они были добрыми товарищами. Марк отзывался о нем, как об очень умном человеке, отличном преподавателе, проникнутом сознанием взятой на себя ответственности. Упрекнуть его можно было лишь в известной мелочности, в слишком большой подчиненности узкой дисциплине, букве закона и школьному расписанию; он постоянно боялся выговора, боялся не угодить начальству. В нем проявлялись в этом случае забитость его расы, известный страх, воспитанный целыми столетиями постоянных преследований; он постоянно опасался оскорблений и несправедливых обвинений. Симон, впрочем, имел полное основание быть осторожным именно здесь, в Мальбуа, маленьком клерикальном городке, где находились церковная школа братьев и могущественная корпорация капуцинов; его назначение сюда вызвало целый скандал. Только благодаря своей выдержке и горячему патриотизму, который он внушал своим воспитанникам, восхваляя им вооруженное могущество и всемирную славу Франции, он добился того, что люди, наконец, простили ему еврейское происхождение.

Внезапно в комнату вошел Симон в сопровождении Миньо. Маленький, худой, нервный, с рыжими, коротко остриженными волосами и бородкой, ясными голубыми глазами и тонко очерченным ртом, он представлял и фигурой, и лицом, несмотря на большой характерный нос его расы, что-то жалкое, недоконченное, тщедушное. Войдя в комнату, он настолько растерялся от неожиданного несчастья, что зашатался, как пьяный; руки его тряслись, и он не мог вымолвить ни слова.

- Господи! - пробормотал он наконец.- Какой ужас! Какое злодейское преступление!

Подойдя к окну, он остановился, как вкопанный, не спуская глаз с несчастного малютки; он дрожал всем телом, и лицо его выражало панический страх. Все присутствующие, духовные лица, учительница, продавщицы бумаги, молча уставились на него и удивлялись, что он не заплакал.

Наконец Марк сжалился над его отчаянием, подошел, взял его за руки и обнял.

- Послушай, товарищ, ты должен овладеть собою: тебе понадобится полное присутствие духа.

Но Симон, не слушая его, обратился к своему помощнику:

- Умоляю вас, Миньо, пройдите к моей жене. Она не должна видеть этого ужаса. Она так любила своего племянника и слишком слаба, чтобы перенести такое неожиданное потрясение.

Когда молодой человек ушел, он продолжал разбитым голосом:

- Ах, какое ужасное пробуждение! Мы позволили себе, в виде исключения, подольше поспать. Моя бедная Рахиль спала; я не хотел нарушить её сна и оставался около нея, размышляя, мечтая о том, как мы проведем каникулы... Сегодня ночью я разбудил ее, когда вернулся домой, и она заснула лишь в три часа утра, после того, как утихла гроза.

- В котором часу ты вернулся? - спросил его Марк.

- Без двадцати минут двенадцать. Моя жена спросила, который час, и я справился по своим часам.

Мадемуазель Рузер как будто удивилась и высказала вслух свое недоумение:

- Но в этот час нет поезда из Бомона!

- Я вернулся не по железной дороге,- объяснил Симон.- Собрание затянулос,- я опоздал на поезд десять тридцать и решил пройти пешком: здесь всего шесть километров расстояния, а ждать до полуночи мне не хотелось... Я тороиался скорее повидать Рахиль.

Отец Филибен все время молчал и казался вполне спокойным; но брат Фульгентий не мог сдержать своего волнения и торопливо расспрашивал:

- Двенадцать без двадцати минут?.. Но ведь тогда преступление было уже совершено... И вы ничего не видели, ничего не слышали?

- Решительно ничего. Площадь была совершенно пустынна; вдали гремела гроза... Я вошел в дом, не встретив ни души. Все было погружено в глубочайшую тишину и безмолвие.

- И вам не пришло в голову проведать Зефирена, узнать, как он вернулся с вечерней службы, и хорошо ли спит? Вы разве не посещали его каждый вечер?

- Нет. Наш милый мальчик держал себя так самостоятельно, что мы предоставили ему полную свободу. Все кругом было так тихо, что мне даже и в голову не пришло нарушить его мирный сон. Я прямо прошел в свою квартиру, стараясь идти как можно тише. Я поцеловал своих спящих малюток и сейчас же лег спать; жена моя чувствовала себя лучше, и я долго беседовал с нею.

Отец Филибен покачал утвердительно головой и заметил:

- Конечно, все объясняется как нельзя лучше.

Все присутствующие, казалось, были убеждены и еще больше утвердились во мнении, что злодейство было совершено каким-нибудь бродягой, который прыгнул и выпрыгнул в окно. То, что говорил Симон, еще более подтверждало сообщения, сделанные мадемуазель Рузер. Только владелицы писчебумажной лавочки утверждали, что оне видели ночью какую-то подозрительную личность, которая бродила по площади.

- Теперь развелось столько бродяг! - проговорил отец иезуит.- Будем надеяться, что полиция выследит убийцу, хотя это не легкая задача.

Один лишь Марк чувствовал какое-то неясное сомнение, хотя у него у первого зародилась мысль о неизвестном злоумышленнике, который напал на несчастного Зефирена. Теперь он, напротив, считал такое предположение довольно невероятным. Не естественнее ли было допустить, что злодей звал ребенка и сперва говорил с ним и ласкал его, стараясь его успокоить? Потом, внезапно, им овладело гнусное желание, и он накинулся на ребенка, зажал ему рот и, наконец, задушил, боясь его криков. Но все эти соображения как-то смутно проносились в его мозгу и, промелькнув, исчезли, оставив его в полном недоумении; самые противоречивые предположения совершенно сбили его с толку. Желая успокоить Симона, он сказал ему:

- Все показания сходятся между собою: истина скоро раскроется.

Наконец, в ту минуту, когда Миньо возвратился, убедив госпожу Симон не выходит из комнаты, явился мэр с тремя жандармами. Мэр, по фамилии Даррас, подрядчик-строитель, богатевший с каждым годом, был толстый сорокалетний господин с круглым, красным лицом, белокурый, коротко остриженный и гладко выбритый. Он приказал немедленно закрыть ставни, поставил двух жандармов у окна, а третьему велел караулить коридор и дверь в комнату; Зефирен никогда не запирал её на ключ. Он строго запретил прикасаться к чему бы то ни было и даже подходить близко к честу преступления. Мэр немедленно, как только узнал о случившемся, телеграфировал суду в Бомоне и теперь ожидал прибытия следственного судьи и прокурора, которые, конечно, воспользуются первым отходящим поездом. Отец Филибен и брат Фульгентий объяснили, что им необходимо отлучиться, так как вскоре начнется раздача наград; Даррас посоветовал им скорее покончить с этим делом и снова вернуться сюда, потому что прокурор республики наверное захочет опросить их по поводу листка "Маленького Бомонца" и листка прописей, которые они нашли скомканными на полу. На улице между тем толпа все прибывала; слышались громкие крики и угрозы; Симон вместе с Даррасом и Марком направились в рекреационную залу училища и дожидались, чтобы к ним присоединились Миньо и мадемуазель Рузер; солнце, наконец, выбралось из туч и бросало лучи в широкое окно, выходившее на двор.

Было восемь часов; после сильного ливня небо совсем прояснилось, и день обещал быть чудесным. Судьи могли приехать не раньше, как в девять часов. Сам прокурор республики, Рауль де-ла-Биссоньер, лично выехал для снятия показаний вместе со следственным судьей Дэ; оба были поражены необыкновенным злодеянием, предугадывая, что из этого возникнет громкий процесс. Ла-Биссоньер был маленький, изящный человечек с красным лицом, окаймленным аккуратно подстриженными бакенбардами; он отличался необыкновенным честолюбием и, не довольствуясь своим быстрым повышением,- ему было всего лишь сорок пять лет,- мечтал о каком-нибудь грандиозном деле, которое бы сразу выдвинуло его вперед и открыло путь к Парижу, где он надеялся занять выдающееся место благодаря своей услужливой ловкости и преклонению перед могуществом власти, в чем бы она ни проявлялась. Дэ, напротив, высокий, худой, с узким лицом, похожим на лезвие ножа, представлял из себя настоящий тип следователя, весь поглощенный исполнением своих обязанностей, беспокойный, застенчивый, несчастный в супружестве, благодаря кокетливой и расточительной жене; она вечно упрекала его за то, что он не успел сделать карьеру и зарабатывал слишкол мало денег.

Оба прямо приехали в училище и решили сперва взглянуть на жертву преступления, а потом уже собирать показания.

Симон и Даррас проводили их в комнату Зефирена, а Марк, мадемуазель Рузер и Миньо остались в зале, ожидая их возвращения; вскоре к ним присоединились отец Филибен и брат Фульгентий. Прокурор и следственный судья вернулись, составив подробное описание места преступления и положения несчастной жертвы; они уже были осведомлены обо всем, что было говорено по поводу случившагося события. В руках прокурора находились номер "Маленького Бомонца" и листок прописей, которым и он, и следователь, казалось, придавали большое значение. Усевшись за стол, они начали подробно осматривать эти бумаги, рассуждая и расспрашивая присутствующих, особенно относительно прописи; они обращались к Марку и Симону, к учительнице и к духовным отцам, спрашивая их мнение. Весь допрос, впрочем, пока велся в форме разговора, так как не было еще писца, который записывал бы показания.

- О,- заметил Марк,- эти прописи употребляются во всех школах, и в светских, и в церковных.

- Да, совершенно верно,- подтвердил его слова брат Фулъгентий:- у нас употребляются такие же прописи, и в этой школе, вероятно, тоже.

Ла-Биссоньер пожелал получить более точные сведения.

- Не помните ли,- спросил он Симона,- давали вы точно такие прописи вашим ученикам? "Любите друг друга". Эти слова вы должны были запомнить.

- Такие прописи никогда не употреблялись в моем классе,- решительно заявил Симон.- Я непременно запомнил бы их, как вы изволили заметить.

Прокурор задал тот же вопрос брату Фульгентию; последний слегка замялся,

- Вместе со мною занимаются еще три брата: Исидор, Лазарь и Горгий,- и я не могу дать точного ответа.

Потом, после небольшого молчания, он вдруг решительно произнес:

- Нет, нет! Никогда такая пропись не выдавалась нашим ученикам,- я непременно заметил бы ее.

Следователь и прокурор не настаивали; они не хотели слишком подчеркивать то значение, которое придавали этому листку прописей.

- Странно, что не нашли оторванного угла,- сказал, немного погодя, следственный судья Дэ.- А что, у вас нет обыкновения ставить штемпель школы в уголке прописей? - прибавил он, подумав немного.

- Иногда,- сознался брат Фульгентий.

Но Марк запротестовал:

- Что касается меня, то я никогда не ставлю клейма школы на прописях. У нас нет такого обычая.

- Простите,- перебил его Симон своим покойным голосом,- у меня есть прописи, на которых поставлен штемпель. Но я их ставлю вот здесь, на этом месте.

Отец Филибен, который все время молчал, слегка засмеялся, видя замешательство судебной власти перед такими разнородными показаниями.

- Это лишь доказывает, как трудно установить истину. Например, это пятно, которое вы теперь рассматриваете, господин прокурор,- его считали за инициалы, за надпись; я полагаю, что это просто чернильный клякс, размазанный пальцем ученика.

- Разве учителя помечают прописи заглавными буквами фамилии ученика? - снова спросил следователь.

- Да,- опять сознался брат Фульгентий,- у нас это делается.

- А в наших школах никогда! - воскликнули в один голос Марк и Симон.

- Ошибаетесь,- заметила мадемуазель Рузер,- если я и не ставлю штемпеля, зато обыкновенно выставляю свои инициалы внизу прописи.

Ла-Биссоньер движением руки прекратил этот спор; он знал, что подобное обсуждение второстепенных подробностей создает иногда серьезную смуту и сбивает с толку. Следствие должно разъяснить это обстоятельство и установить, какие школы ставят штемпель, и какие просто помечают листки инициалами. Он ограничился тем, что просил рассказать ему, как открыли преступление. Миньо сообщил о своем удивлении по поводу открытого окна и свой ужас, когда увидел несчастную жертву. Мадемуазель Рузер объяснила, как она услышала крики Миньо и прибежала, чтобы узнать, в чем дело; она рассказала также подробности о вчерашней церковной службе и о тол, как она проводила домой Зефирена до самого окна, в которое он вскочил. Отец Филибен и брат Фульгентий рассказали о том, как случайно проходили мимо и узнали про убийство; они передавали, в каком виде застали жертву и обстановку комнаты, указали то место, где лежал комок бумаги, который они позволили себе развернуть, прежде чем положить на стол. Марк, в свою очередь, сообщил свои впечатления, когда подоспел на мемто происшествия.

Прокурор, обратясь к Симону, начал его расспрашивать.

- Вы говорили, что вернулись вчера без двадцати минут двенадцать и застали весь дом погруженным в полную тишину... Ваша жена спала?

Следственный судья позволил себе перебить его:

- Господин прокурор республики, не найдете ли вы нужным вызвать сюда госпожу Симон?

Ла-Биссоньер выразил согласие кивком головы; Симон отправился за женою и вскоре появился вместе с нею.

В простом домашнем платье из небеленого холста, Рахиль поразила всех своею красотою и возбудила к себе общую симпатию. Это была еврейка в полном расцвете красоты: чудный овал лица, великолепные черные волосы, нежный золотистый цвет кожи, большие ласковые глаза и красиво очерченный рот с красными губами и белыми, красивыми зубами. Любовь к мужу и детям так и сквозила во всех её движениях; это была преданность восточной женщины, немного ленивой, исключительно занятой своими семейными обязанностями. Симон уже закрывал дверь, когда в комнату ворвались его дети, Иосиф и Сара, здоровые, красивые ребята; они проскользнули за матерью, хотя им запретили следовать за нею, и забились в складки её платья; прокурор сделал знак, чтобы их оставили в покое. Он был поражен красотою Рахили, и его голос принял какой-то нежный, музыкальный оттенок, когда он приступил к допросу.

- Сударыня, ваш муж вернулся без двадцати минут двенадцать?

- Да, господин прокурор. Он посмотрел на часы, прежде чем лечь спать, и мы еще беседовали, затушив свечу, чтобы не разбудить детей; мы слышали, как пробило двенадцать.

- Но вы сами, сударыня, до прихода мужа, от половины одиннадцатого до половины двенадцатого, ничего не слышали - ни шума шагов, ни сдавленных криков, ни стонов?

- Нет, ничего решительно. Я спала, пока в комнату не вошел муж и не разбудил меня... Мне в последнее время нездоровилось, и он был так счастлив, видя, что мне немного лучше; он смеялся и шутил, целуя меня, так что я просила его не шуметь и не нарушать тишины, которая царила в доме; я боялась, как бы он кого-нибудь не побезпокоил... Ах, могли ли мы знать, что над этим домом разразилось такое ужасное несчастье!

Несчастная женщина казалась совсем расстроенной, слезы катились у неё по лицу, и она обратилась к мужу, как бы ища у него защиты и утешения. Он также заплакал, видя её слезы, и, забыв о том, где он находится, страстно прижал ее к своей груди и осыпал нежными поцелуями. Дети подняли свои испуганные личики, и вся эта грулпа представляла собою трогательную картину бесконечной взаимной любви.

- Я несколько удивилась, что он вернулся в такое время, когда нет поезда,- объяснила госпожа Симон, не дожидаясь расспросов.- Но муж рассказал мне все, когда лег спать.

- Да, я не мог не ехать на собрание,- продолжал Симон объяснение жены:- мне было ужасно досадно, когда, приехав на станцию, я увидел, что поезд десять тридцать отходит, и я не успел вскочить в него. Дожидаться двенадцати-часового поезда мне не хотелось, и я отправился пешком. Шесть километров не Бог знает какой длинный путь... В час ночи, когда разразилась гроза, я все еще болтал с женою; она не могла уснуть; вот почему мы так проспали сегодня утром, ничего не подозревая об ужасной драме, которая свершилась здесь.

Рахиль снова принялась плакать, и он целовал ее, как нежный любовник, стараясь утешить.

- Успокойся, дорогая: мы любили мальчика от всей души, как родного сына; наша совесть спокойна, и мы ничем не виноваты в этом ужасном событии.

Так думали и все присутствующие. Мэр Даррас очень уважал Симона и ценил его, как прекрасного преподавателя. Миньо и мадемуазель Рузер, хотя и не любили евреев, все же были того мнения, что своим безупречным поведением он заставлял других забывать о том, что он - еврей. Отец Филибен и брат Фульгентий, видя общее настроение, не позволили себе никакого замечания; они хранили упорное молчание, и только их пронырливые взгляды старались проникнуть в суть вещей. Представители судебной власти не имели перед собою никакого следа, который мог бы направить их к раскрытию истины; им оставалось одно: предположить, что какой-то таинственный злоумышленник прыгнул в окно и опять в него выпрыгнул; допрос не дал им материала для каких-либо иных предположений. Был установлен только час совершения преступного деяния,- от половины одиннадцатого до одиннадцати часов; что же касается самого преступления, то оно скрывалось в совершенной неизвестности.

Марк, предоставив другим столковаться о разных подробностях, еаправился домой к завтраку; прощаясь, он дружески обнял Симона. Нежная сцена между мужем и женой ничего не объяснила ему; он знал, как они обожали друг друга. У него, однако, невольно навернулись слезы на глаза при виде такой взаимной любви и ласки. Двенадцать часов пробило на башне церкви св. Мартина, когда он вышел на площадь, запруженную такой массой народа, что ему трудно было пробиться сквозь все увеличивавшуюся толпу. По мере того, как распространялась по городу весть об ужасном злодеянии, люди сбегались со всех сторон и толпилис около окна, так что жандармы лишь с трудом удерживали любопытных; между собравшимися ходили самые преувеличенные, неправдоподобные слухи, которые волновали и возбуждали всеобщий гнев. Когда Марк, наконец, выбрался на более свободное место, к нему подошел аббат.

- Вы были в школе, господин Фроман; правда ли то, что говорят? Я слышал ужасные подробности.

Это был аббат Кандьё из прихода св. Мартина, лет сорока трех, высокий и сильный мужчина, но с добрым и кротким лицом, голубыми глазами, круглыми щеками и толстым подбородком. Марк встречал его у госпожи Дюпарк; он был её духовным отцом и другом; хотя Марк не особенно долюбливал отцов-иезуитов, но к этому он питал невольное уважение, зная, что он очень благоразумный и терпимый человек, скорее сентиментальный, чем фанатичный представитель церкви.

В нескольких словах Марк познакомил его с ужасными фактами преступления.

- Ах, бедный господин Симон! - проговорил аббат сочувственным тоном.- Какое это для него ужасное горе: он так любил своего племянника и прекрасно держал себя по отношению к мальчику! У меня на то много доказательств!

Такой непосредственный отзыв весьма порадовал Марка, и он еще немного поговорил с аббатом. К ним подошел отец Феодосий, представитель небольшого прихода соседней часовни. Это был великолепный мужчина с красивым лицом и жгучими глазами; темная бородка еще увеличивала мужественное выражение лица; аббат являлся одним из самых популярных исповедников и славился, как мистический оратор; его задушевный голос привлекал массу слушательниц. Хотя он находился в скрытой вражде с аббатом Кандьё, но всегда выказывал ему знаки почтения, приличествующие его сану и более зрелому возрасту. Он непосредственно стал излагать свою скорбь и душевное волнение по поводу печального события: несчастный ребенок был еще вчера вечером в часовне; он заметил его искреннюю набожность; настоящий ангел Господень! Такая у него была прелестная головка с вьющимися белокурыми волосами,- точно херувим! Марк поспешил уйти с первых же слов отца Феодосия, к которому чувствовал непобедимое недоверие и какую-то необъяснимую антипатию. Приближаясь к дому, Марк почувствовал, как кто-то дотронулся рукою до его плеча.

- А! Феру!.. Вы приехали в Мальбуа!

Феру был учителем в Морё, небольшой деревеньке в четырех километрах от Жонвиля, где не было даже своей приходской церкви; требы совершал аббат Коньяс, жонвильский кюрэ. Феру вел нищенское существование вместе с женою и тремя дочерьми. Ему было около тридцати лет; высокого роста, нескладный и развинченный, он, казалось, всегда носил платье с чужого плеча,- такое оно было узкое и короткое. В его взъерошенных волосах были запутаны хлебные колосья и солома; голова была длинная, костлявая; горбатый нос выдавался над острым подбородком. Большие ноги и руки стесняли его движения.

- Тетка жены торгует мелочным товаром в Мальбуа. Мы приехали ее навестить. Но какое ужасное преступление! Этого несчастного горбатенького мальчика сперва изнасиловали, а потом задушили! Теперь на нас еще больше обрушится вся эта клерикальная стая завистников!

Марк считал Феру умным, начитанным человеком, но постоянная нужда сделала его очень раздражительным и желчным; в нем постоянно бродили мысли о мщении. Однако, искреннее участие к судьбе мальчика тронуло Марка.

- Почему вы думаете, что на нас обрушится гнев клерикалов? Мы-то ни в каком случае не виноваты в том, что произошло!

- Ах, как вы наивны! Вы не знаете, что это за люди... Разве вы не слышали, что они распускают слух, будто сам Симон погубил своего племянника?

Марк возмутился. Феру слишком увлекался своею ненавистью к клерикалам.

- Вы с ума сошли! Никто не подозревает, да и не осмелился бы подозревать Симона. Все признают в нем честного и порядочного человека. Сам кюрэ Кандьё только что мне говорил, что имеет доказательства его отеческого отношения к бедному ребенку.

Судорожный смех потрясал худое, костлявое тело Феру, и волосы еще более встали дыбом над его некрасивым лицом, напоминавшим лошадиную морду.

- Ну, и чудак же вы! Не воображаете ли вы, что они станут церемониться с каким-то жалким евреем? Разве жид заслуживает снисхождения? Ваш Кандьё и вся его братия распустят такие слухи, какие им выгодно, и если им надо, чтобы паршивый жид был виноват во всем, он и будет уличен в преступлении, а вместе с ним будем оплеваны и все мы, беспризорные, жалкие люди, которых они постоянно обвиняют в том, что мы портим французскую молодежь.

Когда Марк, возмущенный до глубины души, пытался его оспаривать, Феру продолжал с возрастающим негодованием:

- Ведь вы прекрасно знаете, как мне живется в Морё. Я околеваю с голода, я всеми презираем, я хуже всякого последнего каменщика, который разбивает камни на большой дороге. Аббат Коньяс, отправляясь в церковь, чтобы служить обедню, готов плюнуть мне в лицо, если я повстречаюсь на его пути. Если я нуждаюсь в хлебе насущном, то только потому, что отказываюсь звонить в колокола и петь на клиросе... Вы знаете аббата Коньяса: вы сами только тогда побороли его, когда сошлись с мэром, и он заступился за вас. Тем не менее между вами происходят постоянные стычки, и он бы охотно проглотил вас, еслибы это от него зависело. Учитель - ведь это презренное животное; он должен преклоняться перед всеми; у него нет никаких прав; крестьяне чуждаются его, а кюрэ охотно сожгли бы всех учителей для того, чтобы по всей стране проповедывать один только катехизис!

Он с горечью перечислял все лишения и страдания несчастных мучеников начального образования народа, как он их называл. Сам он был сыном пастуха, отлично кончил сельское училище и поступил в нормальную школу, откуда вышел с прекрасными отметками; между тем он постоянно нуждался в деньгах, потому что имел глупость жениться на дочери шапочника, такой же бедной, как и он сам, после того, как она от него забеременела, когда он еще был помощником учителя в Мальбуа. Разве сам Марк, хотя жена его имела богатую бабушку, которая постоянно делала ей подарки,- разве он сам не путался тоже в долгах и не вел постоянной борьбы с кюрэ, чтобы хоть сколько-нибудь отстоять свое достоинство и независимость? К счастью, он имел союзницу в лице учительницы школы для девочек, мадемуазель Мазелин, умной и стойкой девицы, которая помогла ему заслужить симпатии членов муниципального совета и постепенно переманить их на свою сторону.

Такой пример был, пожалуй, единственным во всем департаменте, и этому содействовало особенно благоприятное стечение обстоятельств. А то, что происходило в Мальбуа, дополняло картину. Мадемуазель Рузер была всецело предана духовной власти, сокращая час преподавания, чтобы вести детей в церковь, и настолько удачно подражая святым сестрам, что оне не сочли нужным устраивать здесь церковное училище для девочек! А бедный Симон! Он, конечно, был честным человеком, но постоянно опасался, чтобы его не оскорбили, как еврея, и потому преклонялся перед всеми, позволял племяннику посещать конгрегационную школу и заискивал перед клерикалами, которые отравляют всю страну.

- Жалкий жид! - докончил свою речь Феру.- Он и останется вечно презренным жидом! Учитель и жид! Это верх несчастья! Вы увидите, сами увидите!

Он исчез в толпе, размахивая руками; вся его жалкая, нескладная фигура выражала душившее его негодование.

Марк остался на краю тротуара и пожимал плечами; он считал его полусумасшедшим, а картину, нарисованную им, сильно преувеличенною. Стоило ли спорить с этим несчастным человеком, который скоро потеряет рассудок от постоянных неудач? Он направился к площади Капуцинов, взволнованный тем, что ему пришлось слышать, и в его душу невольно закралось какое-то смутное предчувствие беды.

Было четверть первого, когда Марк вошел в маленький домик на углу площади Капуцинов. Обе вдовы и Женевьева ждали его уже четверть часа в столовой перед накрытым столом. Его вторичное запоздание в это утро очень рассердило госпожу Дюпарк. Она с досадой расправила салфетку, и каждое её движение выдавало досаду за такое неуважение к установленным привычкам.

- Простите,- сказал молодой человек,- что я заставил вас ждать, но меня задержали прокурор и судья, а на площади была такая толпа народа, что я насилу протолкался.

Несмотря на свою досаду, старуха невольно воскликнула:

- Надеюсь, что вы не запутаетесь в эту отвратительную историю!

- Не имею ни малейшего желания,- ответил молодой человек,- если, впрочем, меня к тому не принудит чувство долга.

Пелажи в это время подала яичницу и ломтики жареной баранины с протертым картофелем. Марк начал передавать подробности того, что ему пришлось видеть и слышать. Жевевьева слушала, содрогаясь от ужаса и жалости, а мать ея, госпожа Бертеро, с трудом сдерживала слезы, искоса взглядывая на госпожу Дюпарк, как бы справляясь, насколько она может проявлять свое сочувствие. Но старуха впала в молчаливое недовольство против всего, что нарушало обычное течение жизни. Она спокойно продолжала заниматься едой и, наконец, проговорила:

- Я отлично помню, когда я была молода, рассказывали также о таинственном исчезновении ребенка. Его тело нашли под воротами церкви св. Максанса, разрезанным на четыре части; сердце было вынуто... Тогда во всем обвинили евреев, которым понадобилось это сердце, чтобы окропить хлеб, который они пекут на Пасху.

Марк смотрел на нее, разинув рот.

- Я надеюсь, что вы говорите не серьезно; не можете же вы верить подобным нелепым басням?

Она посмотрела на него своими светлыми и холодными глазами и сказала, не давая прямого ответа:

- Я просто вспомнила. Я никого не осуждаю, разумеется.

Пелажи, принесшая дессерт, вмешалась, по обыкновению, в разговор на правах старой прислуги:

- Барыня хорошо делает, что никого не обвиняет; пусть бы и другие так поступали... Весь квартал теперь в волнении по случаю ужасного преступления. Вы не можете себе представить, какие ходят слухи... один рабочий кричал, что надо сжечь школу св. братьев!

Ея слова раздались среди гробового молчания. Марк сделал нетерпеливое движение, как бы собираясь ей возразить, но потом раздумал, предпочитая оставить при себе свои размышления.

Пелажи сказала:

- Позвольте мне, барыня, идти сегодня на раздачу наград. Хотя я уверена, что мой племянник Полидор не получит награды, но мне будет приятно присутствовать при церемонии!.. Наши добрые братья! Для них это торжество будет очень печальным: они лишились одного из своих лучших учеников.

Госпожа Дюпарк дала свое согласие, кивнув головою, и все заговорили о посторонних предметах, так что завтрак закончился при лучшем настроении. Луиза всех смешила своими выходками; она с удивлением поглядывала на расстроенные лица матери и отца, которых она привыкла видеть такими веселыми и спокойными. Наступила мирная беседа, которая сгладила семейное несогласие.

Вскоре должна была начаться раздача наград в школе братьев. Никогда еще на эту церемонию не собиралось такое множество народа. Причиной тому было то обстоятельство, что раздачей наград заведывал отец Филибен, один из главных преподавателей Вальмарийской коллегии, и его присутствие придавало торжеству особенный блеск. Кроме него, сюда явился и сам ректор этой коллегии, отец Крабо, иезуит, знаменитый своими великосветскими связями и тем влиянием, которое ему приписывали, на различные события современной жизни; он желал всенародно выразить братьям свое особенное благоволение. Здесь находился тоже депутат крайней реакционерной партии, граф Гектор де-Сангльбеф, владелец замка де-ла-Дезирад, великолепного поместья, которое ему принесла в приданое, вместе с миллионным капиталом, его жена, дочь знаменитого еврейского банкира, барона Натана. Но что особенно волновало все умы и собрало на площади Капуцинов, обыкновенно пустынной и спокойной, целую толпу лихорадочно настроенного народа, так это было, конечно, недавнее убийство несчастного мальчика, воспитанника школы братьев. Он, казалось, занимал первенствующее место среди настоящего блестящего собрания; его имя повторялось на обширном дворе, где возвышалась эстрада, окруженная несколькими рядами стульев; на этой эстраде отец Филибен говорил речь, в которой восхвалял самую школу и её директора, уважаемого брата Фульгентия, и его трех помощников, братьев Исидора, Лазаря и Горгия.

Призрак несчастного ребенка стал еще более волновать умы присутствующих, когда брат Горгий встал, чтобы прочитать список детей, удостоенных наград; это был худощавый и некрасивый монах с низким лбом и суровым выражением лица, шерстистыми волосами и длинным носом, на подобие клюва хищной птицы, выдававшимся над широкими скулами и толстыми губами, сквозь которые виднелись волчьи зубы. Зефирен был самый лучший ученик его класса, и ему были присуждены все награды; имя его повторялось беспрестанно, и брат Горгий, одетый в черную рясу с белым воротником, выговаривал его таким зловещим и мрачным голосом, что всякий раз все присутствующие невольно вздрагивали. При каждом его упоминании несчастный малютка, казалось, являлся перед лицом собравшихся людей, чтобы получить венок или книгу с золотым обрезом. Венки и книги образовали, наконец, целую кипу на столе, и жалко было смотреть на все эти награды, которые лежали без употребления, предназначенные этому примерному ученику, покончившему столь трагически свое существование, и несчастное, искалеченное тело которого лежало неподалеку отсюда, в доме соседней школы. Волнение достигло, наконец, такой силы, что многие разразились рыданиями, между тем как брат Горгий все повторял его имя, перекосив рот, причем он открывал часть своих белых зубов, и это придавало его лицу еще более жестокое и циничное выражение.

Торжество окончилось среди напряженной тишины. Несмотря на поддержку, которая была оказана братьям, всеми овладело чувство тревоги, точно издали приближалась какая-то грозная опасность. Это чувство еще обострилось при выходе, когда собравшиеся на площади рабочие и крестьяне стали громко роптать и сдержанными криками выражать свое неудовольствие. Те ужасные слухи, которые передавала Пелажи, уже проникли в толпу, и она содрогнулась от злодейского преступления. Припомнили какую-то грязную историю про одного из братьев, которого начальство куда-то припрятало, чтобы избавить его от уголовного суда. С тех пор о школе братьев стали ходить разные темные слухи; говорили, что там совершаются чудовищные безобразия, но что дети так напуганы, что от них ничего нельзя добиться. Конечно, все эти отвратительные рассказы еще более разрослись, переходя из уст в уста. Люди, собравшиеся на площади, выражали свое негодование по поводу поругания и убийства одного из учеников школы братьев, и многие начинали прямо высказывать свои подозрения, угрожая местью; неужели и теперь они скроют виновнаго? А когда появилась процессия, показались черные рясы всяких аббатов и кюрэ, толпа еще более резко выражала свое негодование; многие потрясали в воздухе кулаками, свистали и кричали, так что отец Крабо и Филибен побледнели от страха, а брат Фульгентий старательно замыкал засов дверей школы.

Марк с любопытством наблюдал всю эту сцену из окна маленького домика госпожи Дюпарк; он даже вышел на порог выходной двери, настолько его заинтересовало то, что происходило на площади; он хотел не только видеть, но и слышать. Какой вздор ему наболтал Феру, предполагая, что всю вину свалят на евреев, что преподаватель светской школы явится козлом отпущения всей клерикальной партии! Напротив, обстоятельства слагались далеко не благоприятно для добрых братьев.

Раздражение толпы, крики о мщении доказывали, что дело могло принять очень опасный оборот; могли обвинить не только единичное лицо, но целое учреждение, пошатнуть влияние клерикалов на массы. Марк не мог пока составить себе ясного представления о случившемся; он находил нечестным обвинять кого бы то ни было на основании недоказанного подозрения. Поведение отца Филибена и брата Фульгентия казалось ему вполне корректным; они держались спокойно и не проявили ни малейшего волнения или смущения. Он старался быть справедливым и беспристрастным, опасаясь, чтобы нерасположение к духовным лицам не увлекло его к неосновательным выводам. Он выжидал, пока не обнаружатся такие факты, которые могли бы пролить свет на всю эту ужасную драму.

В это время к дому подошла Пелажи в праздничной одежде; она вела за руку своего племянника Полидора Сукэ, мальчишку лет одиннадцати, который прижимал к груди великолепную книгу с золотым обрезом.

- Ему выдали награду за хорошее поведение! - воскликнула Пелажи, обращаясь к Марку.- Это еще похвальнее, чем награда за чтение и письмо,- не правда ли, сударь?

Дело в том, что Полидор, смирный и лукавый ребенок, удивлял самих братьев своею необыкновенною ленью. Это был толстый и бледный ребенок с безцветными волосами и длинным, глуповатым лицом. Сын пьяницы, он давно лишился матери и жил впроголодь; отец его занимался битьем щебня на большой дороге. Мальчик ненавидел труд, в особенности его пугала перспектива, в свою очередь, разбивать камни; поэтому он подчинялся во всем желаниям тетки, которая мечтала сделать из него монаха; а пока он прибегал к ней на кухню, чтобы заполучить лакомый кусочек.

Пелагея, несмотря на свое радостное настроение, с беспокойством оглядывалась на шумящую толпу и проговорила с выражением презрения и ненависти:

- Слышите, сударь, слышите, как ведут себя эти негодяи! Бедные братья, такие заботливые и любящие! Они заботятся о детях, как отцы родные! Вот вчера, например! Полидор, как вы знаете, живет по дороге в Жонвиль, в лачужке своего отца, за добрый километр отсюда. Так вот брат Горгий, опасаясь, чтобы с ребенком не приключилось по дороге беды, проводил его до самой двери... Не так ли, Полидор?

- Да,- лаконически ответил Полидор своим глухим голосом.

- И их теперь оскорбляют, им угрожают! - продолжала служанка.- Заботливый Горгий делает два километра взад и вперед среди темной ночи, чтобы оберегать этого маленького человечка! право, такие нападки отобьют охоту быть добрым и любящим!

Марк, разглядывая мальчика, был поражен его упорным молчанием, его притворным, сонливым безучастием; мальчик, однако, был себе на уме и нарочно разыгрывал из себя дурачка. Пропуская мимо ушей болтовню Пелажи, которой он никогда не придавал значения, Марк вернулся в маленькую гостиную, где Женевьева сидела за книгой, а обе старухи принялись, по обыкновению, за свое вязанье для разных благотворительных предприятий; он удивился, что его жена опустила книгу на колени и с тревогой следила за тем, что происходило на площади. Увидя мужа, она бросилась ему навстречу и, прижавшись к его груди, проговорила с очаровательною нежностью испуганной птички:

- Что там такое? Не затевают ли они драку?

Пока Марк успокаивал жену, старуха Дюпарк обратила на него строгий взгляд и решительно повторила требование, высказанное за завтраком:

- Марк, я надеюсь, что вы не впутаетесь в эту грязную историю... Подозревать, обвинять добрых братьев - это ужасный грех, и Бог, наконец, проявит свои гнев, накажет нечестивых!

II.

Марк не мог спать эту ночь. События предыдущего дня, ужасное таинственное преступление, не давали ему покоя; страшная тайна требовала разгадки. Пока Женевьева, его обожаемая жена, спокойно спала рядом с ним, а маленькая дочка ровно дышала в своей кроватке, он перебирал в уме все мельчайшие подробности, стараясь проникнуть сквозь густой мрак и добраться до истины.

Марк обладал трезвым и логическим умом. Он чувствовал потребность всегда и во всем основывать свое мышление на точных данных. Отсюда проистекала его безграничная любовь к истине. Он только тогда был счастлив, когда усваивал что-либо вполне, всем своим существом, и каждое новое понятие должно было проникнуть в самую глубь его сознания и быть вполне ясным и обоснованным. Он не был великим ученым, но то, что он знал, он знал доподлинно; всякое знание было проверено опытом. Сомневаться в чем-либо - значило для него страдать, и его страсть к истине равнялась лишь его стремлению обучать других, способствовать тому, чтобы то, что он знал, проникло в сердца и в умы других людей. Он обладал необыкновенным даром преподавания; методика его была безупречна, доказательства ясны и точны, так что всякий легко усваивал знания и проникался тем, что слышал. Самый сухой предмет в его передаче приобретал живой интерес. Даже грамматика и арифметика захватывали внимание учеников, как будто он им читал интересный рассказ.

Эту способность к преподаванию он открыл в себе, когда приехал, после окончания гимназии, семнадцатилетним юношей, в Бомон, чтобы закончить курс рисовальщика-литографа при заведении Папон-Лароша. Ему поручили составить картинки для наглядного обучения, и он создал настоящия произведения искусства в смысле точности и ясности, и этот успех указал ему, что его призвание - обучать и просвещать детишек. У Папон-Лароша он познакомился с Сальваном, директором нормальной школы, и тот поражен был его способностью к преподаванию; он уговорил Марка отдаться своему призванию и сделаться начальным учителем; с тех пор Марк вполне проникся полезностью своей работы в глухом деревенском углу. Его стремлением было пробудить дремлющие детские умы, и в этом скромном занятии он обрел свое счастье; оно еще более пробудило в нем стремление к истине, пока оно не охватило, так сказать, всю его душу, вошло в плоть и кровь и сделалось необходимым условием его существования. Для него было пыткой всякое сомнение, и он всеми силами стремился к его разъяснению, чтобы, в свою очередь, сообщить другим свои выводы; если его мучил неразъясненный вопрос, он страдал не только нравственно, но и физически.

Теперь понятно, почему он не спал в эту ночь и лежал с открытыми глазами. Он страдал оттого, что не знал, не понимал, сбивался в выяснении фактов, сопровождавших странное, таинственное убийство. Он видел перед собою не только омерзительное преступление, но и предугадывал страшную, мрачную пропасть, полную смутных и зловещих угроз. Неужели ему долго придется так страдать, проникая взором в неясные призраки, которые сгущались по мере того, как он стремился их осветить? Сомнения и мрачные предчувствия овладели им до такой степени, что он с нетерпением ждал конца этой ночи, для того, чтобы днем снова приняться за расследования. Жена его улыбалась во сне: вероятно, ей снились хорошие, радостные видения; в то же время Марк вспомнил суровое лицо госпожи Дюпарк и её строгое требование, чтобы он не мешался в эту грязную историю. Ему представилась неизбежность серьезного столкновения с семьей жены, и это сознание еще увеличивало его мучительные сомнения. До сих пор между ними не возникало серьезного недоразумения; он взял девушку из этой семьи ханжей, сделал ее подругою своей жизни. Он не сопутствовал ей, когда она ходила в церковь, как это делал покойный Бертеро, но и не мешал ей, не говорил с нею о религиозных вопросах, избегая всяких столкновений с обеими старухами. Со времени своего замужества его жена уже не была такой рьяной католичкой, и потому не было особенных поводов к недоразумениям. Иногда он замечал в ней проявление тех идей, в которых она была воспитана, и которые не согласовались с его воззрениями; её суеверия и узкое ханжество лишь изредка тревожили спокойствие их существования; любовь превозмогала такое несходство понятий, и они снова соединялись после того, как мимолетное разногласие нарушало счастливое течение их жизни. У неё явилось было желание занять место учительницы, на что она имела право благодаря отличному свидетельству об окончании курса в школе сестер Визитации; но в Жонвиле учительница женской школы, мадемуазель Мазелин, не нуждалась в помощнице, и потому Женевьева, не желая расставаться с мужем, не могла привести в исполнение своего желания; ее поглотили заботы по хозяйству, а затем у неё родилась дочь, и она отложила свое намерение до более благоприятного времени. Их жизнь казалась вполне счастливой, и не предвиделось ничего, что могло бы омрачить их семейное благополучие. Если у Сальвана, друга Бертеро, и были вначале некоторые опасения, хорошо ли он поступил, устроив брак дочери дорогого усопшего и внучки столь нетерпимой ханжи, какою была госпожа Дюпарк, с молодым человеком совсем иных воззрений, то все его страхи вскоре исчезли, когда он увидел их счастливую семейную жизнь, которая продолжалась вот уже три года.

И только в эту ночь, которую Марк провел без сна, рядом с покойно почивавшей подругой, в нем впервые зародилось смутное беспокойство; перед ним вставал вопрос совести, и он предвидел, что ему не избегнуть столкновения со старыми дамами, и что его стремление разъяснить истину создаст серьезные осложнения в его семейной жизни.

Под утро Марк заснул, однако, крепким, здоровым сном и, проснувшись, удивился, как это он мог предаваться мрачным сомнениям; вокруг сияло солнце, и настроение у него было самое радостное. Он объяснил свое вчерашнее удрученное состояние тем, что слишком поддался впечатлению страшного убийства. Женевьева первая заговорила с ним об этом, выказывая свое участие к Симону.

- Бедный, он должен быть ужасно удручен. Ты не должен покидать его в горе; сходи к нему и предоставь себя в его полное распоряжение.

Марк обнял ее и поцеловал, радуясь, что она такая добрая и справедливая.

- А что скажет на это бабушка? Она рассердится, и нам плохо придется.

Женевьева улыбнулась и пожала плечами.

- О, бабушка,- она готова поссориться с ангелом небесным. Если сделаешь половину того, что она требует, то и этого достаточно.

Они оба посмеялись вместе и принялись играть с Луизой, которая только что проснулась и потягивалась в своей постельке; они провели таким образом несколько бесконечно счастливых минут.

Марк решил уйти после кофе и предложить свою помощь для расследования таинственного убийства. Он раздумывал о нем, пока одевался, и пытался как можно трезвее взглянуть на дело. Он хорошо знал условия жизни в Мальбуа; город был как бы разделен на два враждебных лагеря: с одной стороны - мелкие буржуа, торговцы, с другой - около восьмисот рабочих, которые занимались в мастерских крупных предпринимателей; муниципальный совет тоже являлся ареной борьбы партий: половина была настроена в пользу клерикалов и отличалась реакционерным образом мыслей, а другая половина была республиканская и исповедывала более широкие принципы. Мэр Даррас, подрядчик-строитель, был республиканец и открыто выражал свои антиклерикальные убеждения. Конкуррентом его на выборах явился Филис, бывший фабрикант брезентов, который ликвидировал дела, заработав значительный капитал, дававший ему тысяч двенадцать в год доходу. Дарраса, деятельного, богатого и энергичного, имевшего в своем распоряжении более ста рабочих, выбрали лишь большинством двух голосов, поэтому он должен был действовать очень осторожно, чувствуя, что его положение весьма непрочно. Достаточно было самого незначительного колебания на выборах, и власть его могла перейти к сопернику. Еслибы на его стороне было более обезпеченное большинство, он иначе работал бы на пользу свободы и истины, а не ограничился бы дипломатическим опортунизмом. Марк отлично знал, что деление Мальбуа на два лагеря принимало все более зловещий характер вследствие постоянного усиления клерикальной партии, которая грозила покорить под свое влияние всю страну. В продолжение десяти лет, с тех пор, как община капуцинов утвердилась в старом монастыре, уступив часть здания под школу христианских братьев, она с возрастающею смелостью пропагандировала поклонение св. Антонию Падуанскому и получала значительные прибыли. В то время, как школа братьев все более и более привлекала к себе учеников, в соседней часовне с утра до вечера стояли вереницы людей, которые за соответственную плату обращались с молитвами к св. Антонию Падуанскому. Святой возседал на позолоченном троне, окруженный ярко горевшими свечами; потерялась ли какая-нибудь вещь, надо ли было держать экзамен или избегнуть воинской повинности, избавиться от верного банкротства, исцелиться от болезни,- словом, всякие самые разнообразные просьбы оплачивались соответствующим количеством франков. Распускаемые слухи об удачах подобных прошений еще больше возбуждали народ, и деньги так и приливали обильной волной. Напрасно аббат Кандье, приходский священник церкви св. Мартина, в своих проповедях возставал против низменных суеверий и указывал на опасность подобных увлечений: его не слушали. Как человек более просвещенной веры, он возмущался теми приемами, к каким прибегали капуцины. Во-первых, его приход совершенно обнищал, потому что все деньги уходили на пожертвования в капуцинскую часовню. Во-вторых, его, не признававшего верховенства Рима, огорчала очевидная невозможность в скором будущем утвердить отдельную церковь для Франции, независимую и просвещенную, которая более соответствовала бы передовому движению страны. Поэтому он воевал с торгашами, которых когда-то изгнал из храма Христос; говорили, что епископ Бомона, преосвященный Бержеро, держался такого же образа мыслей, что нисколько не мешало капуцинам пользоваться неограниченным успехом и понемногу покорять весь Мальбуа и превращать его в послушное орудие своих хитроумных выдумок.

Марк знал, что в то время, как епископ Верлгеро поддерживал аббата Кандьё, капуцины и братья имели серьезного союзника в отце Крабо, знаменитом ректоре Вальпарийской коллегии. Желая доказать свое уважение к школе братьев, один из преподавателей коллегии, аббат Филибен, приехал в Мальбуа, чтобы присутствовать при раздаче наград и тем засвидетельствовать о своем высоком покровительстве. Злые языки говорили, что в этом деле не обошлось без влияния иезуитов. Тем труднее было положение учителя Симона, еврея, который очутился в самом центре разгоревшейся вражды, когда клерикалы употребляли все усилия, чтобы добиться полного торжества, отлично понимая, что победа останется за тем, кто проявит наивысшее нахальство. Среди всеобщего напряженного настроения достаточно было одной искры, чтобы взволновать все умы. До сих пор светская школа не потеряла еще ни одного ученика; она с успехом боролась и численностью, и успехами обучения со школою братской конгрегации; таким относительным успехом школа, конечно, была обязана осторожной выдержке Симона, который отличался полною терпимостью и, кроме того, пользовался открытой поддержкой мэра Дарраса и тайным покровительством аббата Кандье. Но именно на этой почве соревнования обеих школ и должна была произойти окончательная битва; рано или поздно надо было ожидать решительного натиска, потому что обе школы не могли существовать бок-о-бок; одна неминуемо должна была уничтожить другую. Для церкви Франции вопрос преподавания являлся главным средством порабощения масс.

Утром во время кофе, сидя в маленькой, мрачной столовой, в обществе обеих старых дам, Марк, озабоченный своими мыслями, невольно пришел в очень подавленное настроение духа. Госдожа Дюпарк рассказывала вполне серьезно, что если Полидор получил награду, то благодаря заботливой ревности Пелажи, которая пожертвовала франк, прося заступничества св. Антония Падуанскаго. Госпожа Бертеро кивком головы подтвердила такое предположение; Женевьева не осмелилась даже улыбнуться и, повидимскму, заинтересовалась рассказами о необыкновенных событиях. Бабушка все более и более увлекалась, передавая о внезапных обогащениях, о спасенных жизнях, благодаря взносу в два-три франка в общину капуцинов. Становилось понятным, почему туда притекали целые золотые реки, составившиеся из последних грошей неимущего и непросвещенного населения.

В эту минуту подали номер "Маленького Бомонца", отпечатанный за ночь, и Марк обрадовался, прочитав длинную статью о преступлении в Мальбуа, написанную в благоприятном для Симона тоне. Говорилось, что всеми любимый учитель Симон получил отовсюду изъявления самой глубокой симпатии в виду постигшего его горя. Очевидно, эту статью написал накануне какой-нибудь корреснондент, после раздачи наград, видя, в какую сторону склонялось общественное мнение. Ни для кого не было тайной враждебное настроение жителей, направленное против братьев; все знали, какие слухи распространялись о прежних таинственных преступлениях, и что эти слухи в данном случае могли оказать очень неблагоприятное влияние на исход дела и вызвать даже серьезный скандал, пагубный для реакционерной католической партии.

Поэтому Марка очень поразило сияющее и злорадное лицо Пелажи, которая пришла убирать со стола. Он нарочно вызвал ее на разговор.

- Да, сударь, могу сообщить хорошие новости. Сегодня утром, покупая провизию, я узнала много интереснаго. Впрочем, я не сомневалась, что все эти негодяи, поднявшие вчера такой шум окажутся бессовестными лгунами.

И Пелажи принялась передавать все сплетни, которые она собрала по лавкам и на улице, переходя от двери к двери. Подавляющее влияние ужасного преступления не могло не вызвать брожения умов, находившихся все время в состоянии крайнего напряжения. Казалось, что за эту ночь выросли густые, чудовищные всходы людской злобы. Сперва слышались только неясные предположения, кем-то высказанные догадки, чуть заметные нарекания. Затем с необыкновенною быстротою догадки и предположения обратились в действительные факты; подыскивались всевозможные совпадения, так что неясные указания превращались в непоколебимые доказательства. Особенно замечательно было то, что все предположения клонились в пользу братьев, что все глухое брожение было направлено против Симона; с часу на час крепла таинственная злоба и сеяла смуту в умах.

- Знаете, сударь, всем известно, что учитель не любил своего племянника. Он обращался с ним очень дурно; есть люди, которые видели это и докажут... Ему было ужасно досадно, что мальчик не посещал его школы. Когда ребенок в первый раз причастился, учитель проклинал его и грозил ему кулаком... Не правда ли, довольно странно, что этого чудного мальчика убили так скоро после конфирмации, когда в нем еще была благодать?

Марк с удивлением слушал служанку, и сердце его сжималось.

- Что вы этим хотите сказать? Разве кто-нибудь подозревает Симона в убийстве?

- Есть люди, которые, не стесняясь, говорят об этом. Как хотите, а довольно странно, что человек едет зачем-то в Бомон, опаздывает на поезд и потом отправляется домой пешком. Он уверяет, что вернулся без двадцати минут двенадцать; но ведь никто его не видел,- он мог вернуться и по железной дороге, часом раньше, как раз в то время, когда было совершено преступление. Ему стоило только потушить свечу и раскрыть окно настежь, чтобы дать возможность предположить, что в окно вскочил какой-нибудь ночной бродяга... Мадемуазель Рузер, учительница, говорит, что она ясно слышала шаги в школе, стоны, крики и хлопанье дверями.

- Как, мадемуазель Рузер? - воскликнул Марк.- Но вчера, на предварительном допросе, она не говорила ничего подобнаго! Я сам был при этом.

- Простите, сударь, но сейчас в лавке у мясника мадемуазель Рузер рассказывала об этом всякому встречному, и я слышала собственными ушами.

Молодой человек, смущенный, не противоречил.

- Младший учитель, господин Миньо, тоже высказывал свое удивление по поводу крепкого сна старшего учителя как раз в это утро; и, правда, каждому покажется странным, что человека приходится будить именно в то утро, когда у него в доме совершено преступление. Кроме того, он не выказал никакого горя, а только смотрел на тело убитого и дрожал, как осиновый лист.

Марк опять было хотел остановить ее, но Пелажи продолжала с настойчивым злобным упрямством:

- Впрочем, какие тут могут быть сомнения, когда во рту ребенка нашли прописи, которые употребляются в его школе. Не правда ли, только учитель мог иметь у себя в кармане лист таких прописей? Говорят, что на листе его подпись. У зеленщицы одна дама утверждала, что следственный судья нашел у него в шкафу целую кучу таких прописей.

На этот раз Марк вступился и объяснил, что Симон клялся, что у него нет таких прописей в школе, а надпись на листе нельзя было разобрать; такие прописи могли быть в ходу во всякой школе. Но Пелажи продолжала настаивать, что сегодня во время обыска были найдены улики, которые не оставляли сомнений. Марк ощутил страшную тревогу и перестал возражать служанке, сознавая, что его слова совершенно бесполезны, да к тому же он утратил ясность суждения.

- Видите ли, сударь, когда дело касается жида, надо быть готовым ко всему. В молочной мне только что сказали: у этих людей нет ни семьи, ни отечества; они готовы продать душу дьяволу, и потому и крадут, и убивают ради удовольствия творить зло... Что бы вы ни говорили, а вам не разубедить людей в том, что этому жиду понадобилась жизнь этого ребенка; ему надо было услужить дьяволу, и он нарочно ожидал причащения мальчика, чтобы потом осквернить и убить этого чистого и освященного благодатью ребенка.

Это было настоящее обвинение в ритуальном убийстве; оно явилось у толпы вследствие вековой ненависти к жидам, и достаточно было малейшего повода, чтобы оживить эту ненависть и кинуть в лицо евреям обвинение в отравлении источников и убийстве детей.

Женевьева, видя волнение Марка, два раза пыталась прервать излияния Пелажи и вместе с нужем опровергнуть её слова. Но она молчала, боясь прогневить свою бабушку; она чувствовала, что старуха рада этим сплетням и в знак одобрения все время кивает головой. Госпожа Дюпарк, действительно, торжествовала и даже не находила нужным выговаривать мужу внучки, считая что он и так побежден; она удовольствовалась тем, что, обращаясь к госпоже Бертеро, все время молчавшей, проговорила:

- Это напоминает мне о том случае, когда нашли мертвого ребенка под воротами С.-Максанской церкви; тогда чуть не осудили женщину, которая прислуживала евреям, настоящим виновникам преступления. Кто же, кроме них, и способен на такую гадость? Всякий, кто связывается с ними, навлекает на себя гнев Божий.

Марк предпочел не возражать ей и тотчас же вышел из комнаты. Он ощущал большое душевное смятение, и в нем невольно проснулось подозрение: неужели Симон совершил преступление? Это подозрение овладевало им, как заразительная лихорадка, схваченная в болотной низине; ему необходимо было успокоиться, прежде чем идти в школу; поэтому он направился по дороге в Вальмари, совершенно безлюдную, и снова проверял все факты и впечатления вчерашнего дня. Нет, нет! Симон был вне всякого подозрения. Все говорило в его пользу. Сомнений не могло быть. Прежде всего, такое преступление было с его стороны совсем бессмысленным, невозможным. Симон был человек трезвого ума и здоровый физически, без всякого физиологического порока, спокойный духом и нормальный. У него была жена удивительной красоты, которую он обожал, наслаждаясь супружеским счастьем, и благодарный ей за тех чудных ребят, которые родились от их любви; он обожал семью и посвятил ей свою жизнь. Можно ли было подозревать такого человека даже в минутной вспышке безумия, в то время, когда его ждали дома объятия любимой подруги у самой колыбели его детей? Сколько искренности и теплоты было у этого мужественного борца, окруженного со всех сторон врагами; как терпеливо выносил он постоянную бедность и как любил свое дело, никогда не жалуясь на судьбу! Он с такою точностью передавал подробности проведенного вечера, и показания жены вполне совпадали с тем, что он говорил насчет часа возвращения домой; не было ни малейшего повода придраться к его словам. Еслибы даже и оставались сомнения, то листок прописей, скомканный вместе с номером "Маленького Бомонца", являлся неразрешимой загадкой и указывал на то, что виновником было другое лицо; Симон не мог быти заподозрен по самому своему существу, на основании всей прожитой жизни, тех условий, в которых находился. У Марка начинало слагаться твердое убеждение, построенное на незыблемых данных; это была сама истина, проистекавшая из установленных фактов. С этой минуты он не сомневался, у него были свои основания, от которых он не мог отречься; что бы ему ни говорили, какие бы обвинения ни возводили, он все опровергнет, что не будет соответствовать тем частицам истины, которые прочно установлены и доказаны.

Отделавшись от тех сомнений, которые тяготили его душу, Марк, успокоенный, вернулся в Мальбуа, проходя мимо станции железной дороги в ту минуту, когда подошел поезд и путешественники спешили к выходу. Он заметил среди прибывших инспектора народных школ, красавца Морезена, небольшого человека лет тридцати восьми, нарядного, хорошо сохранившагося брюнета, тщательно расчесанная борода которого скрывала хитрый изгиб рта; на носу у него постоянно красовалось пенснэ, отчего менялось выражение бегающих глаз. Морезен был когда-то преподавателем нормальной школы и принадлежал к новейшей породе карьеристов, вечно высматривающих возможность повышения и стремящихся встать на сторону сильнейшаго. Говорили, что его мечтой было стать директором нормальной школы, и он всеми силами добивался этого места, которое занимал Сальван; в то же время он заискивал перед Сальваном, так как тот был в дружбе с Де-Баразером, начальником самого Морезена. В виду того, что до сих пор ни одна из враждующих партий еще не получила серьезного перевеса над другой, Морезен с тонким лукавством уклонялся от высказывания определенных взглядов, хотя в душе был на стороне клерикалов, преклонялся перед аббатами и монахами, считая их за очень влиятельных людей. Когда Марк увидел Морезена, то имел основание предполагать, что Баразер, который был ему известен, как беспристрастный мыслитель, послал его для поддержки Симона, которому грозила, вместе со школою, серьезная опасность, благодаря случившемуся таинственному преступлению.

Он ускорил шаги, желая приветствовать товарища, но был задержан новою встречею. Из-за угла показался человек в рясе, и Марк узнал в нем ректора Вальмарийской коллегии, самого отца Крабо. Это был высокий брюнет, без единого седого волоса, несмотря на свои сорок пять лет; широкое лицо с правильными чертами, большим носом, ласковыми глазами и мясистым чувственным ртом производило в общем приятное впечатление. Его обвиняли лишь в том, что он вел черезчур рассеянную жизнь, вращался в большом свете и старался усвоить аристократические манеры. Но, благодаря этому, его влияние только возрастало; про него недаром говорили, что духовная власть над целым департаментом находилась в его руках, и что победа церковной партии будет достигнута исключительно благодаря его уменью и ловкости.

Марк удивился и опечалился, встретив эту личность в Мальбуа именно в это утро. Он, очевидно, выехал из Вальмари очень рано. Что же собетвенно побудило его приехать в Мальбуа? Какие неотложные дела заставили его так спешно явиться в этот маленький городок? Откуда и куда направлялся он по улицам местечка, где только и говорилось, что о вчерашнем событии? Он шел, раскланиваясь и расточая приятные улыбки. Вдруг Марк увидел, что отец Крабо остановился, заметив Морезена, и протянул ему дружески руку. Разговор их был непродолжителен: вероятно, они обменялись лишь обычными приветствиями; однако, не подлежало сомнению, что эти люди находились между собою в наилучших отношениях и понимали друг друга; когда инспектор народных школ расстался с иезуитом, он еще более выпрямился и с гордым видом двинулся дальше, точно хвастаясь тем вниманием, которое оказал ему отец Крабо; было ясно, что он теперь еще более укрепился во мнении, которое перед этим не вполне еще овладело его сознанием. Отец Крабо, продолжая свой путь, узнал в свою очередь и Марка; он видел его у госпожи Дюпарк, которую изредка удостаивал своими посещениями; иезуит предупредительно раскланялся с ним, и молодой человек, стоя на краю тротуара, но мог не ответить на его вежливый поклон; он следил за тем, как эта духовная особа двигалась по улице, приветствуемая населением; его сутана развевалась по ветру и точно окутывала городок своим мрачным покровом.

Марк медленно направился по дороге в школу. Его мысли приняли другой оборот; им снова овладели мрачные сомнения, точно он вступал в какой-то враждебный лагерь, где дремали зловещия силы, готовые отравить чужое существование. Даже дома казались ему иными, чем накануне, а люди и вовсе приняли другой вид. Войдя в квартиру Симона, Марк был удивлен, застав его спокойным и довольным в кругу семьи, занятым приведением в порядок своих бумаг. Рахиль сидела у окна; дети играли здесь же, в углу комнаты. Еслибы не глубокая грусть, которая печалила их лица, можно было бы подумать, что в доме не случилось ничего необыкновеннаго.

Симон, увидев Марка, пошел ему навстречу и пожал обе его руки с видимым волнением; он угадал, сколько дружеского сочувствия выражал ему Марк своим посещением. Разговор сразу же коснулся обыска, который был произведен поутру.

- Полиция была здесь? - спросил Марк.

- Да, конечно; я был готов к этому. Но она ничего не нашла и удалилась с пустыми руками.

Марк невольно выразил удивление, хотя и старался сдержать себя. Что же это ему говорили? Откуда появились такие ужасные слухи, будто в комнате Симона оказалось большое количество прописей, подобных тому листку, который нашли скомканным на полу, возле убитаго? Значит, все это была одна ложь.

Судебное вскрытие Зефирена должно было произойти в то же утро; ожидали только врача, откомандированного полициею. Похороны его не могли состояться ранее завтрашнего дня.

- Ты понимаешь,- говорил Симон Марку,- я брожу точно в каком-то ужасном сне; я спрашиваю себя: неужели все это страшное несчастье действительно случилось? Со вчерашнего утра я не могу думать ни о чем, как только об этом преступлении; я снова начинаю переживать все, как оно было: возвращение ночью домой пешком, мой поздний приход среди полной тишины и ужасное пробуждение на другое утро!

Пользуясь случаем, Марк решился предложить ему несколько вопросов.

- Ты никого не встретил по дороге? Никто не видел, как ты возвращался в указанный тобою час?

- Нет, я никого не встретил, ни души, и никто, вероятно, не видел, как я вернулся. В этот ночной час все улицы Мальбуа совершенно пустынны.

Наступило молчание.

- Если ты не поехал по железной дороге, то, значит, сохранил свой обратный билет? Он у тебя?

- Мой билет! Я его бросил. Я был так взбешен, не захватив поезда в десять тридцать, что швырнул билет на дворе станции, решив идти пешком.

Снова наступило молчание, между тем как Симон пристально взглянул на своего друга.

- Зачем ты все это спрашиваешь?

Марк с участием взял его за обе руки и, удерживая их в своих руках, решился предупредить Симона о тех опасностях, которые ему угрожаля.

- Да, я сожалею о том, что никто тебя не видел, и я еще более сожалею о том, что ты не сохранил своего обратного билета. На свете столько дураков и злонамеренных людей. Ходят слухи, что полиция нашла у тебя целую кипу прописей, подобных тому листку, которым заткнули глотку ребенка, с тою же подписью; Миньо высказывал удивление, что ты так долго спал в это утро; мадемуазель Рузер припомнила, что около одиннадцати часов слышала шум шагов и голоса, точно кто-то входил в дом.

Учитель, бледный, но спокойный, улыбнулся в ответ на слова Марка и, пожав плечами, произнес:

- А! Так вот что! Меня начинают подозревать! Понимаю теперь, отчего это люди стоят и глазеют на мои окна! Миньо - добрый малый, но он повторяет то, что говорят все, боясь защищать еврея. Что касается мадемуазель Рузер, то она меня десять раз принесет в жертву по одному слову своего духовника, особенно, если ей предстоит ради этого повышение или какая-нибудь выгода! А! Меня подозревают, и вся клерикальная свора теперь бросится по моему следу!

Он готов был смеяться. Но Рахиль, до сих пор спокойно переносившая свое горе, внезапно вскочила со своего места, и лицо её вспыхнуло негодованием.

- Как! Тебя, тебя обвиняют в подобной гнусности, тебя, такого доброго и кроткаго! Вчера ночью ты обнимал меня с такою нежною ласкою! Но ведь это - сумасшествие! Неужели недостаточно того, что я сказала всю правду, указала час, в котором ты вернулся, и объяснила, как мы провели с тобою ночь?

Она бросилась на шею мужа с горьким плачем и прижалась к нему с доверчивою ласкою нежно-любимой жены. Он обнял ее и старался успокоить.

- Не тревожься, моя дорогая: все эти сплетни просто низки и не имеют никакой почвы. Ты видишь,- я спокоен; пусть они перероют все вверх дном, им не найти здесь ни малейшей улики. Я скажу правду; она одна победит всю злобу и рассеет мрак.

Обернувшись к приятелю, он прибавил:

- Не так ли, мой добрый Марк: на чьей стороне правда, тот непобедим?

Еслибы у Марка уже раньше не сложилось прочное убеждение в невиновности Симона, то эта сцена сама по себе уничтожила бы всякое подозрение. Марк поддался чувству искренней симпатии и перецеловал всех членов семьи; он обещал им всеми силами содействовать устранению могущих возникнуть недоразумений. Желая приступить немедленно к делу, он свел разговор на прописи, сознавая, что это самый важный пункт обвинения, на котором должно было обосноваться все следствие. Что за таинственный листок! Какое он имел решающее значение! Скомканный, прокусанный, смоченный слюной, с оторванным уголком и чернильным пятном, которое могло быть и штемпелем, этот листок со словами: "Любите своих ближних" представлял жалкую иронию! Откуда он? Кто принес его: ребенок или убийца? Кто мог это объяснить, раз таких прописей продавали сколько угодно в лавке сестер Милом. Симон мог только еще раз подтвердить, что никогда не пользовался такою прописью в своем классе.

- Все мои ученики знают, что такой прописи у нас не было, и я никогда не давал подобного листка на уроках чистописания.

Для Марка это являлось весьма ценным фактом.

Эмиль Золя - Истина (Verite). 1 часть., читать текст

См. также Эмиль Золя (Emile Zola) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Истина (Verite). 2 часть.
- Они должны все подтвердить это! - воскликнул он.- Так как здесь расп...

Истина (Verite). 3 часть.
Марк улыбнулся недоверчивой улыбкой, как будто хотел сказать, что труд...