Элизабет Вернер
«Развеянные чары (Gesprengte Fesseln). 4 часть.»

"Развеянные чары (Gesprengte Fesseln). 4 часть."

- Ты говоришь, совсем как мама и как дядя Эрлау, - доверчиво сказал он. - Других я здесь не понимаю, а дома понимаю каждого.

- Мама тоже здесь? - поспешно спросил Гуго.

Ребенок утвердительно кивнул головой и показал на другой конец галереи. Капитан быстро опустил его на землю и вместе с ним направился к веранде, откуда к ним навстречу уже шла Элла. При виде мальчика, идущего рука об руку с его дядей, она остановилась в немом изумлении.

- Нам суждено было здесь встретиться, - воскликнул Гуго, оживленно здороваясь с ней. - Вот никогда не поверил бы, что вы покинете виллу "Фиорина", да еще в такую погоду!

- Это первая прогулка, на которую мы решились, - ответила молодая женщина. - Хорошее самочувствие дяди внушило нам мысль предпринять поездку к развалинам храма в горах, но на обратном пути нас застигла гроза, и, так как лошади очень испугались, мы рады были найти здесь убежище.

- Мы точно в таком же положении, - сообщил Гуго, - только наше дело было еще хуже, так как мы прибыли морем.

Элла побледнела.

- Следовательно, вы вместе с братом? Увидев вас, я сразу заподозрила это.

Гуго утвердительно кивнул.

- Вы говорили, что хотите во что бы то ни стало избежать встречи... - начал он снова.

- Да, я хотела, - резко перебила она, - но это оказалось невозможно, мы уже виделись.

- Я так и предполагал, - пробормотал капитан. - Так вот чем объясняется его настроение!

- Почему вы тогда не сказали мне, что гостите в "Мирандо"? - укоризненно спросила молодая женщина. - Я думала, что вы живете в С, и, ничего не подозревая, пришла осматривать виллу. Лишь там я узнала, кто живет в нашем ближайшем соседстве, но было уже поздно.

Гуго скользнул взглядом по лицу Эллы, словно желая убедиться в ее самообладании.

- Вы говорили с Рейнгольдом? - взволнованно спросил он, не обратив внимания на ее упрек. - И что же?

- Что же? - резко повторила она. - Не беспокойтесь! Синьору Ринальдо известно, как далек он теперь мне и моему сыну. При следующей встрече мы не узнаем друг друга.

- Сегодня это во всяком случае невозможно, - серьезно возразил Гуго, - так как он сегодня не один. Боюсь, Элла, что вам не избегнуть и этого.

- Вы намекаете на встречу с синьорой Бьянконой? - спросила Элла, и, как ни старалась она казаться спокойной, губы ее дрогнули, произнося это имя. - Ну, что ж, я сумею перенести и это испытание, если его нельзя избегнуть.

Разговаривая, они подошли к самым перилам веранды. Дождь перестал, как будто исчерпались наконец хляби небесные, но сырость повисла в воздухе, пропитав его своей тяжестью. Мокрые побеги дикого винограда, смятые и растерзанные бурей, мотались из стороны в сторону, а с изображения святого в плохо защищенной от дождя стенной нише стекали капли воды. Внизу все еще шумело расходившееся море; его обычно спокойное лазурное зеркало представляло собой теперь дикий хаос темно-серых, ощетинившихся белыми гребнями волн, с шумом разбивавшихся о берег. Однако туман, до того окутывавший всю окрестность непроницаемой пеленой, стал понемногу рассеиваться, вдали уже ясно обрисовывались дома местечка, только на вершинах гор еще колыхались остатки тумана, а на западе сквозь облака начали пробиваться яркие лучи солнца.

- Как вы узнали моего малютку Рейнгольда? - вдруг спросила Элла совершенно изменившимся тоном. - Ведь вы не видели его в свое последнее посещение, а когда покинули Г., ему едва исполнился год.

Гуго нагнулся к ребенку и, приподняв его головку обеими руками, с улыбкой ответил:

- Как я узнал? По его глазам! Ведь у него ваши глаза, Элла, а их не так-то легко забыть и можно узнать даже тогда, когда они смотрят с другого лица. Я отыскал бы их среди тысяч других.

В голосе капитана слышались страстные нотки. Молодая женщина слегка отступила от него и спросила:

- С каких пор вы научились говорить мне комплименты, капитан?

- Разве комплименты теперь так непривычны для вас?

- Из ваших уст - конечно.

- Правда, мне нельзя говорить вам то, что разрешается всем и каждому, - с огорченным видом сказал Гуго. - За попытку сделать это, я уже заслужил от вас однажды прозвище "искателя приключений".

- Кажется, вы никак не можете забыть эти слова? - с улыбкой заметила Элла.

Гуго упрямым движением откинул голову.

- Нет, не могу забыть, потому что они причинили мне боль, еще до сих пор не излеченную.

- Причинили боль? - повторила Элла. - Неужели что-нибудь вообще может причинить вам боль, Гуго?

- То есть, иначе говоря, есть ли у вас вообще сердце, Гуго? Нет, я не обладаю этим органом, я опоздал при дележе, и мне его не хватило... Вы именно такого мнения.

- Нет, я не думала этого, - возразила молодая женщина. - Я уверена, что вы способны на горячее чувство.

- Но не на серьезное и не на глубокое?

- Нет.

Капитан молча смотрел на нее, а затем вдруг сказал:

- Неужели необходимо было, Элла, дать мне столь жестокий урок, когда в тот раз я осмелился поцеловать вашу руку, что вам, видимо, не понравилось? Я знаю, что значит это "нет". Вы видите, я понимаю намеки и приму к сведению сегодняшний. Не беспокойтесь!

Элла увидела, что ее поняли, и покраснела от смущения.

- Я не хотела огорчить вас, право, не хотела, - с живостью сказала она и дружески протянула руку, но Гуго упрямо смотрел в сторону и не заметил этого. - Вы сердитесь на меня? - вполголоса произнесла она.

В ее словах прозвучала нежность, и она возымела свое действие: капитан вдруг обернулся и схватил протянутую руку. Но в его ответе послышалось не то с трудом сдерживаемое волнение, не то былая насмешливость тона:

- О, если бы покойные дядя и тетя могли видеть нас теперь! С каким удовольствием заметили бы они, что их дочь сумела обуздать "неисправимого Гуго", который прежде не терпел над собой власти, как она не дает ему шага ступить за границы, положенные ею! Нет, я не сержусь на вас, Элла, не могу сердиться, но... вы должны по возможности облегчить мне повиновение.

Среди оживленного разговора они не заметили, как в галерее показались маркиз Тортони и лорд Эльтон, тоже направлявшиеся на веранду.

- Смотри, - указал первый из них своему спутнику, - вот почему метеорологические наблюдения нашего капитана были такими продолжительными, что нам в конце концов пришлось самим отправиться за ним. Он поистине неутомим. Всего час тому назад он направлял наш баркас среди бурных волн, а теперь уже любезничает с молодой синьорой.

- Да, превосходный человек, - подтвердил лорд, который, как влюбленный, даже то, что ставилось Гуго в укор, находил превосходным.

Удушливый воздух чадных комнат выгнал, по-видимому, всех на веранду: вслед за маркизом и лордом там появились и Рейнгольд с Беатриче. Если Элла уже была как-то подготовлена к этой встрече, то он, наоборот, совсем не ждал ее. При виде жены он побледнел и сделал шаг назад, но в эту самую минуту из-за спины молодой женщины выглянула белокурая головка мальчика, ее сына, и Альмбах остановился, словно пригвожденный к полу. Казалось, он забыл обо всем окружающем и не отрывал взора от ребенка.

- Какое красивое дитя! - воскликнула Бьянкона, любуясь мальчиком и протягивая к нему руки.

Элла вся вздрогнула, порывистым движением отдернула мальчика и, крепко прижав к себе, холодно произнесла:

- Извините, синьора, ребенок боится посторонних и не привык к таким ласкам.

Беатриче, видимо, была обижена таким отпором, но сочла его преувеличенным страхом матери. Она пожала плечами и бросила насмешливый взгляд на иностранку, но он невольно задержался на красивой внешности последней, хотя только Элла одна могла узнать свою соперницу.

В памяти Эллы со всей ясностью запечатлелся тот вечер, когда она одна, без ведома родных, с опущенной на лицо густой вуалью, вошла в театр, чтобы взглянуть на женщину, отнявшую у нее мужа. Она увидела ее во всем блеске красоты и таланта, окруженную восторженным поклонением толпы, и унесла с собой неизгладимое впечатление. Беатриче же всего только один раз видела жену Рейнгольда, в самом начале своего увлечения молодым композитором, в то время, когда Элла и не подозревала о роковом влиянии примадонны. Итальянке достаточно было нескольких минут наблюдений, чтобы убедиться в том, что не этому робкому, бледному созданию с потупленным взором и до смешного не по летам одетому приковать к себе такого мужа. Этого сознания для нее было достаточно, и потом она уже не обращала никакого внимания на молодую женщину. Да и нельзя было бледный и достойный сострадания образ, запечатлевшийся в ее воспоминании, поставить рядом с гордой, высоко держащей свою белокурую голову женщиной, прекрасные голубые глаза которой смотрели с таким загадочным для Беатриче выражением. Она видела лишь, что иностранка очень высокомерна, но вместе с тем и очень красива.

Последнее, по-видимому, находили и лорд с маркизом, которые с вежливым поклоном приблизились к незнакомке. Лорд смотрел на Эллу с явным восхищением, а маркиз, которому Гуго не раз ставил в упрек преступное равнодушие к женщинам, с непривычной живостью обратился к нему:

- Кажется, вы знакомы с синьорой? Не можем ли мы рассчитывать на честь быть представленными ей?

Капитан же как будто собирался защищать молодую женщину. Между его бровей легла глубокая складка, редко появлявшаяся на этом веселом лице, а при словах маркиза она сделалась еще глубже, так как нельзя было ответить на них отказом. Поэтому он тотчас представил маркиза и лорда Элле, назвав ее своей соотечественницей, госпожой Эрлау. Он знал, что Элла, во избежание неприятных толков, которые легко могла вызвать фамилия Альмбах, во время своего пребывания в Италии называлась именем приемного отца.

Оскорбленная гордость сверкнула в глазах Беатриче. Она не привыкла, чтобы в таких случаях ее и Рейнгольда называли последними, а тут их и вообще-то не назвали. Капитан совершенно игнорировал ее присутствие, и, судя по всему, даже умышленно, потому что ее сердитый взгляд, брошенный на него, был принят с возмутительным хладнокровием; даже Чезарио был поражен бестактностью своего всегда милого гостя. Обратившись к иностранке с общепринятыми в таких случаях любезностями, он в то же время тщетно ждал дальнейшего представления, а когда этого не последовало, взял на себя труд исправить мнимую неучтивость капитана.

- Вы забыли о самом главном, синьор, - сказал он, обращая все в шутку. - Синьора Эрлау вряд ли будет благодарна вам, если вы не назовете как раз тех двух имен, которые, несомненно, наиболее интересны и, наверно, известны ей: синьора Бьянкона, синьор Ринальдо.

Беатриче, все еще негодуя на нанесенную ей обиду, слегка кивнула, на что ей ответили тем же. Вдруг она насторожилась, почувствовав, как дрогнула рука Рейнгольда, когда он выпустил ее руку и шагнул в сторону, прежде чем поклониться. Она слишком хорошо знала его и сразу поняла, что, несмотря на кажущееся спокойствие, он сильно волновался. Эта бледность, это нервное подергивание губ были верными признаками того, что он усиленно подавляет в себе страстный порыв. А что значил взгляд, который, правда, всего лишь на несколько секунд, встретился со взглядом иностранки, но в котором вспыхнуло невыразимое упорство, тотчас же смягчившееся, едва он перевел свой взор на мальчика? Сама иностранка, правда, совершенно неподвижно стояла перед ним, и на ее мраморно-холодном лице не дрогнул ни один мускул, но и это лицо было поразительно бледно, а руки судорожно сжимали плечи мальчика, как будто его хотели отнять у нее. Тем не менее дама совершенно спокойно ответила:

- Очень вам благодарна, синьор. Я и в самом деле не имела удовольствия знать первую певицу и первого композитора Италии.

У Рейнгольда вскипела вся кровь, когда ему снова, и на этот раз при посторонних, указали на бездонную пропасть, лежавшую между ним и его бывшей женой. Теперь она в свою очередь указывала ему место, на которое он мог рассчитывать по отношению к ней. Но больше всего бесили его спокойствие и непринужденность, с которыми ей удалось это сделать.

- Италии? - резко подчеркнул он. - Вы забываете, синьора, о моем немецком происхождении.

- В самом деле? - произнесла Элла все тем же тоном. - До сих пор я не знала этого.

- Очевидно, на родине слишком скоро предают людей забвению, - ответил Рейнгольд, и в его голосе прозвучала затаенная горечь.

- Только тогда, когда они сами чуждаются ее. В данном случае это вполне понятно. Вы, синьор, нашли себе второе отечество, и тот, кто был так щедро одарен Италией, может легко обойтись без родины и ее воспоминаний!

Сказав это, Элла обменялась несколькими безразличными фразами со спутниками своего мужа, затем спокойно и дружески протянула Гуго руку на прощание.

- Извините, мне нужно идти к дяде, - сказала она ему, а затем обратилась к сыну: - Рейнгольд, простись с господином капитаном.

Действительно, Элла обладала страшным оружием в лице ребенка, и умела беспощадно пользоваться им. Она была неумолима, запретив Рейнгольду приблизиться к мальчику, хотя и знала, как страстно он жаждал этого. Более того, она заставила мальчика на его глазах обнимать и целовать его брата, заставила Рейнгольда мучительно переносить это в присутствии той самой женщины, ради которой он покинул их обоих и близость которой помешала ему предъявить свои отцовские права. Ее месть поразила его в самое сердце.

Против обыкновения, Беатриче не принимала никакого участия в разговоре, но ее пылающий взор не отрывался от них обоих; она чувствовала какую-то тайную связь между ними, хотя мысли ее и были далеки от истины. Элеонора положила конец ее дальнейшим наблюдениям: взяв маленького Рейнгольда за руку, она коротким, гордым поклоном простилась со всеми остальными и ушла с веранды.

- По-видимому, вы скрыли от нас правду, капитан, - с язвительной насмешкой сказала Беатриче. - Может быть, теперь вы будете добры объяснить нам, что за княгиня была здесь и соизволила так немилостиво покинуть нас?

- Ей-богу, она очень горда, но зато и очень красива! - с неподдельным восхищением воскликнул маркиз.

- Вы ошибаетесь, синьора, - холодно ответил Бьянконе капитан. - Я назвал настоящее имя своей соотечественницы.

Маркиз подошел к своему другу и, положив руку ему на плечо, произнес:

- Ошибка синьоры легко объяснима... Разве вы не того же мнения, Ринальдо? Бог мой, что с вами?

- Ничего - сказал Рейнгольд, с усилием овладевая собой. - Мне нездоровится, на меня плохо подействовала поездка в бурную погоду. Ничего. Чезарио, это пройдет.

- По-моему, нам лучше всего сейчас же подумать о возвращении, - перебил его Гуго, считая нужным отвлечь внимание от брата, так как видел, что тот не в силах более владеть собой. - Можно уже не опасаться непогоды, а хозяйка обещала раздобыть экипаж, так что если мы сейчас выедем, то сегодня вечером будем в С.

Беатриче впервые с удовольствием согласилась на предложение, сделанное капитаном. Маркиз Тортони, напротив, находил такую поспешность совершенно ненужной и стал приводить различные доводы. Уединенная гостиница, по-видимому, сразу приобрела в его глазах какую-то притягательную силу. Но видя, что его доводы не действуют, поскольку Рейнгольд тоже стал настаивать на немедленном возвращении, он присоединился к капитану, который пошел справиться об экипаже.

- Кажется, вы здорово сочинили, сообщив мне и своему брату, что "Фиорина" осталась недоступной для вас, - задорно сказал маркиз. - Мне и тогда было очень подозрительно, что вы так откровенно сознались в том, что отступили, и с таким спокойствием переносили наши насмешки. Готов поклясться, что видел эту прелестную даму и ее красивые белокурые волосы, проезжая верхом мимо виллы "Фиорина". Я вполне понимаю, что вы не доверили нам своего приключения, но...

- Вы ошибаетесь, - перебил его Гуго так решительно, что нельзя было усомниться в его искренности. - Здесь не может быть и речи о каком бы то ни было "приключении", маркиз, даю в этом слово.

- В таком случае простите, - серьезно сказал Чезарио. - Мне показалось, ваше, по-видимому, близкое знакомство с дамой...

- Происходит из нашего прежнего знакомства в Германии, - докончил капитан. - Хотя я и не ожидал этой встречи, когда надеялся увидеть незнакомку в вилле "Фиорина", но, повторяю вам, слово "приключение" ни в коем случае не должно коснуться этой дамы, и требую совершенного и безоговорочного уважения к ней у всех и каждого.

Решительный тон капитана, пожалуй, рассердил бы другого слушателя, но молодой маркиз, напротив, почувствовал при этом как бы нравственное удовлетворение.

- Я нисколько не сомневаюсь, что она имеет полное право на такое требование с вашей стороны, - горячо ответил он. - Вся ее внешность говорит за это. Как величественна ее осанка и как прелестно лицо!.. Я в жизни не видел женщины, которая соединяла бы в себе и то, и другое.

- В самом деле?

Гуго, видимо, почувствовал отнюдь не приятное удивление при взгляде на своего спутника, лицо которого вспыхнуло румянцем и выражало воодушевление. Капитан не сказал больше ни слова, но еще больше нахмурился при мысли, что этот идеалист, как видно, начинает интересоваться и кое-чем другим, кроме арий и речитативов... однако совершенно напрасно.

Наверху, на веранде, одиноко стояла Беатриче: она не последовала за Рейнгольдом и лордом, тоже спустившимися вниз. Рука ее машинально теребила мокрые виноградные побеги, между тем как глаза, устремленные на море, по-видимому, ничего не видели перед собой. Вся уйдя в свои мрачные размышления, она думала лишь об одном и не то с угрозой, не то со страхом шептала про себя: "Что было между ними?"

Глава 16

Наступила осень. Как иностранцы, так и местные жители покидали морской берег и горы, снова возвращаясь в огромный, шумный центр Италии. Правда, это не была северная осень, убивающая все в природе, с ее хмурыми, дождливыми днями, холодными ветрами по ночам, туманом, инеем и ночными заморозками. В золотистом блеске и неизъяснимой прелести она мягко опустилась на широкие равнины, наконец избавившиеся от летнего зноя, на высокие горы, которые прежде изо дня в день были окутаны горячими испарениями и скрывали свои вершины в белых облаках, а теперь показали их очертания ясной синеве, и на Вечный город, где жизнь, затихшая на несколько месяцев, опять вспыхнула с новой силой.

Синьора Бьянкона тоже вернулась в город. Ее пребывание в С. закончилось так же быстро и неожиданно, как и отдых Рейнгольда в "Мирандо". Казалось, последнему вдруг надоело его любимое местопребывание. Почти сразу же после их неудачной морской прогулки он стал настаивать на том, чтобы вернуться к их первоначальному плану и отправиться на дачу в горы. Ни возражения, ни даже откровенно высказанная обида маркиза, рассчитывавшего, что композитор погостит дольше, не помогли; к тому же и Беатриче поспешила присоединиться к плану Рейнгольда. Таким образом, Чезарио остался в "Мирандо" один, так как Рейнгольд и Гуго вместе с Бьянконой переехали в горы, откуда сейчас возвратились в столицу.

Был полдень. Синьора Бьянкона сидела в своем будуаре, опершись головой на руку и погрузив пальцы в темные локоны, в позе внимательной слушательницы. Против нее сидел капельмейстер Джанелли. Как ни был он настроен против преследуемого всеобщей завистью Рейнгольда, все же он был достаточно умен, чтобы оказывать необходимое почтение всемогущему и в артистическом мире, и в обществе композитору. По отношению к красавице-примадонне он проявлял преданность и внимание, сказывавшиеся и в том тоне, каким он продолжал начатый разговор:

- Вы приказали, синьора, и этого было достаточно для меня, чтобы тотчас приложить все усилия. Я счастлив, что могу исполнить ваше желание и подробно доложить об известном вам предмете.

Беатриче оживленно подняла голову:

- Ну?

- Этот синьор Эрлау, - продолжал маэстро, - в самом деле, как вы и предполагали, - купец из Г. Должно быть, он очень богат, потому что ведет жизнь миллионера. Вблизи С. он снимал для себя и своей семьи всю виллу "Фиорина" и здесь также занимает один из самых дорогих особняков. Его дом поставлен на аристократическую ногу, большую часть слуг он привез с собой из Германии. У него большие связи в германском посольстве, но он не пользуется ими, так как болезненное состояние заставляет его вести замкнутый образ жизни. Переселился он сюда только затем, чтобы пользоваться советами одного из наших медицинских светил...

- Все это мне уже известно, - нетерпеливо перебила его Беатриче. - Как только я услышала имя, для меня уже не было никакого сомнения, что это тот самый консул, в доме которого я бывала во время своего пребывания в Г. Но кто эта дама, сопровождающая его, эта молодая синьора?

- Это... его племянница, - ответил Джанелли, умышленно сделав паузу после первого слова.

Певица задумалась.

- Она была представлена мне под именем синьоры Эрлау, следовательно, родственница. Я не видела ее тогда, она наверно бросилась бы мне в глаза, такие красавицы не ускользают от взгляда.

Маэстро зло усмехнулся:

- Допустим, что она носит то же имя, что и ее приемный отец; допустим, она - вдова; допустим, она уже много лет тому назад потеряла своего мужа. По крайней мере желают, чтобы здесь, в Италии, верили в это, и слугам дан строгий наказ отвечать так на расспросы любопытных.

Беатриче насторожилась при двусмысленном заявлении маэстро.

- Допустим? Но этого нет? Я чувствовала, что здесь кроется какая-то тайна. Вы раскрыли ее?

- Слуги никогда не молчат, нужно только уметь подступиться к ним, - насмешливо ответил Джанелли. - Мне кажется лишь... это такой щекотливый вопрос... и так как дело касается синьора Ринальдо...

- Ринальдо? - воскликнула Беатриче. - Почему? Причем здесь Ринальдо? Вы говорите, это касается Ринальдо?

Маэстро кивнул головой и продолжал, понизив голос почти до шепота:

- Следовательно, я ошибался, предположив, что именно синьор Ринальдо был причиной вашего желания подробнее разузнать о семействе Эрлау.

Певица прикусила губу. Давая свое поручение, она, конечно, должна была предвидеть, что от наблюдательного Джанелли не ускользнут побуждения, внушившие его.

- Оставим в покое Ринальдо! - стараясь сохранить спокойный вид, сказала Беатриче. - Вы хотели рассказать мне о синьоре Эрлау.

- Это, право, очень трудно разделить, - возразил Джанелли. - Я боюсь... синьор Ринальдо и без того не расположен ко мне, конечно, без всякого повода с моей стороны... я боюсь, что он очень рассердится, узнав, что именно я сообщил вам...

Он запнулся и, прикинувшись смущенным, стал тросточкой вычерчивать фигуры на полу.

- Мне? - сердито повторила Бьянкона. - Значит, сообщение предназначено не для меня? Говорите же в конце концов, синьор Джанелли! Вы не скроете от меня ни одного слова! Я желаю, я требую этого от вас!

- В таком случае... - Как видно, он только и ждал требования певицы, но игра была слишком интересна, чтобы сразу сдаться, и маэстро слишком часто страдал от капризов красавицы-примадонны, чтобы отказать себе в удовольствии еще немного помучить ее. - В таком случае... вы, конечно, знаете прежнее положение синьора Ринальдо. В Италии мало кому известно, да, пожалуй, и никому, что он был женат; я сам узнал об этом только теперь. Но вам это обстоятельство, наверное, известно.

- Да, я знаю это, - глухо промолвила Беатриче. - Что же здесь общего?

- Очень даже много. Вы не знакомы с супругой Ринальдо?

- Нет. Впрочем, я как-то мельком видела ее. В высшей степени ничтожная особа.

- По-видимому, здесь вовсе не находят этого, - снова шепотом заметил Джанелли. - Белокурая красавица, несмотря на свою замкнутую жизнь, привлекает к себе всеобщее внимание.

- Кто? - Беатриче так порывисто поднялась с кресла, что маэстро счел за лучшее отодвинуться вместе со стулом назад. - О ком вы говорите?

- О синьоре Элеоноре Альмбах, которая, во избежание любопытства, проживает здесь под именем своего приемного отца Эрлау.

- Неправда! - сердито крикнула певица. - Не может быть! Вы обманываете меня, либо вас самого обманули!

- Извините, пожалуйста, сведения из самого верного источника, - стал защищаться Джанелли. - Сам синьор Ринальдо может подтвердить справедливость моих слов.

- Неправда! - уже почти не владея собой, повторила Беатриче. - Эта красавица - его жена? Ведь я видела ее тогда, хотя всего лишь несколько минут. Не слепа же я была!

" Или он был слеп?", добавил про себя Джанелли, но вслух сказал:

- Я положительно в отчаянии, что из-за меня вы так волнуетесь. Вы же сами видели, что я не хотел говорить, но вынужден был сообщить вам это, о чем теперь крайне сожалею.

Последние слова заставили Беатриче опомниться; она сознавала, что ей нечего ждать сострадания от человека, по ее поручению игравшего роль шпиона.

- Не стоит! - сердито ответила она, тщетно стараясь овладеть собой. - Я... благодарю вас! Я только очень удивлена, ничего более!

Маэстро видел, что ему лучше всего удалиться, но прежде чем уйти, торжественно приложил руку к сердцу и сказал:

- Вы же знаете, что я всегда к вашим услугам, и если от меня требуется молчание относительно всего этого, то я безусловно повинуюсь. Имею честь кланяться!

Джанелли низко поклонился и вышел из комнаты. Его последние слова прозвучали подчеркнуто серьезно. Он был слишком расчетлив, чтобы не сохранить драгоценную тайну, которую рано или поздно можно было бы пустить в ход против ненавистного Ринальдо. Распространив теперь эту пикантную новость, из нее не извлечешь никакой выгоды, а сохранив в тайне, можно впоследствии отлично использовать ее. Уже и сейчас он мог с ее помощью влиять на Беатриче и даже на Ринальдо, которому огласка его семейных обстоятельств нисколько не улыбалась.

Маэстро оставил гостиную в самом превосходном настроении и прошел в переднюю, где застал Иону. Капитан прислал его с поручением к своему брату, но Рейнгольд был у директора театра, и его ждали с минуты на минуту. Иона узнал это от одного из слуг, который перешел к Беатриче от импресарио итальянской труппы, гастролировавшей в Германии, и во время путешествия по стране научился с грехом пополам говорить по-немецки. Так как матрос получил от своего господина приказание передать записку лично брату, ему пришлось ждать Рейнгольда в передней. Отсюда через открытую дверь одной из задних комнат было видно, как молоденькая камеристка синьоры приводит там в порядок туалеты своей госпожи. Но поскольку она была женщина, то, понятно, вовсе не существовала для Ионы, угрюмо расположившегося на подоконнике и не обращавшего внимания на приятное соседство.

У синьора Джанелли, как видно, были совершенно иные воззрения на женщин; поэтому, увидев в открытую дверь молодую девушку, он тотчас изменил курс и направился туда. Иона, конечно, не понял ни слова из разговора, завязавшегося между ними, но все же ему стало ясно, что маэстро любезничал вовсю, хотя, по-видимому, без особого успеха, потому что получал односложные и довольно резкие ответы, а тяжелые складки атласного платья в руках девушки так ловко драпировались, что он не мог подойти к ней ближе, не измяв светлой материи.

Все-таки через несколько минут синьор Джанелли решился, очевидно, на серьезную атаку: послышались возмущенные возгласы девушки и сердитое топанье маленькой ножки. Платье полетело в сторону, а девушка вылетела в переднюю, где разом остановилась, упрямо скрестив руки и сердито сверкая глазами. Однако маэстро последовал за ней и, нисколько не считаясь с ее сопротивлением, стал добиваться поцелуя, в котором ему так упорно отказывали, как вдруг встретил совершенно неожиданное препятствие. Сильная рука схватила его за шиворот, и незнакомый голос многозначительно проговорил:

- Ну, уж это оставьте!

В первую минуту итальянец был сильно смущен вмешательством постороннего лица, присутствия которого он не заметил, но, взглянув на него и обнаружив, что перед ним простой матрос, он страшно возмутился, выпрямился и стал разыгрывать роль оскорбленного. " Какая дерзость! Напасть на солидного человека, да еще в квартире синьоры Бьянконы!.. Он будет жаловаться синьоре. Да что это за человек? Откуда он? И как он смеет?" - И на беднягу Иону полился поток нелестных эпитетов.

Матрос с невозмутимым спокойствием выслушал все оскорбления, не поняв, естественно, ни одного из них, но когда обманутый его спокойствием итальянец решил поддержать их угрожающим движением своей трости, спокойствие матроса, очень хорошо понявшего эту пантомиму, разом исчезло. Одним движением он вырвал у маэстро трость, другим схватил за шиворот и вышвырнул за дверь его и вслед за ним трость, запер дверь и, не говоря ни слова, как ни в чем не бывало, вернулся на свой подоконник.

Молодая девушка подошла к нему и в порыве благодарности с пылом южанки протянула обе руки.

- Не стоит! С большим удовольствием! - сухо сказал Иона, но только он хотел отмахнуться рукой, как на нее легла маленькая ручка девушки, и ее звонкий голосок произнес несколько слов, не понятых матросом, но несомненно выражавших благодарность. Иона с раздражением посмотрел на свою руку, затем на ручку, все еще лежавшую на ней, и, внимательно рассмотрев ту и другую, поднял свой взор на обладательницу последней.

Перед ним стояла девушка лет шестнадцати, маленькая и хрупкая фигурка которой представляла полный контраст с широкоплечей фигурой матроса. Копна великолепных иссиня-черных волос обрамляла личико, своей смуглой кожей и блестящими черными глазами свидетельствовавшее о несомненном южноитальянском происхождении девушки. Крошка бесспорно была красива, очень красива - этого нельзя было отрицать, а живость, с которой она пыталась выразить глубокую признательность своему защитнику, делала ее еще привлекательнее.

- Эх, если б я только понимал этот проклятый язык! - проворчал Иона, впервые почувствовав нечто вроде сожаления о том, что в течение лета не воспользовался представлявшейся ему возможностью научиться итальянскому языку.

Он тряс головой, пожимал плечами и мимикой старался дать понять, что не силен в итальянском. Девушка, как видно, нашла совершенно невозможным и неприятным подобное обстоятельство.

- Мне нужно видеть господина Рейнгольда, - пробормотал Иона.

Странно! Он почувствовал необходимость быть общительным, чего раньше никогда не испытывал по отношению к "женщинам". Однако он сделал открытие, что и это имя не было понято его маленькой приятельницей, так как она в свою очередь стала качать головой и пожимать плечами.

- Да, да, - сердито заворчал матрос, - ведь он не сохранил своего честного немецкого имени. Его зовут здесь Ринальдо... Господи, помилуй! У нас на родине так прозывают всяких разбойников и негодяев... Синьор Ринальдо, - пояснил он, протягивая конверт с запиской своего господина, на котором стояло то же имя.

Оно, естественно, было хорошо знакомо в доме синьоры Бьянконы; однако и без того не требовалось дальнейших объяснений, потому что как раз в ту минуту, когда головы матроса и девушки склонились над письмом, дверь отворилась, и в переднюю вошел сам Рейнгольд. Девушка первой заметила его. Она отскочила от матроса и, сделав изящный реверанс, исчезла по направлению к гостиной, чтобы доложить о нем своей хозяйке. Иона, не понимая, как можно так легко и быстро сбежать и совершенно исчезнуть, разинув рот, смотрел ей вслед. Рейнгольду не оставалось ничего более, как самому подойти к нему и спросить, зачем он явился. Смущенный и обескураженный, матрос протянул ему записку. Альмбах распечатал и быстро прочел ее, нисколько, по-видимому, не заинтересовавшись ее содержанием.

- Передайте моему брату, что я сегодня весь день занят и прошу, чтобы он один шел к маркизу. Если представится возможность, я приду туда вечером.

С этими словами он опустил письмо в карман, жестом отпустил матроса и с равнодушным видом направился в комнаты. Иона, исполнив поручение, мог бы спокойно отправиться домой, но он не сделал этого, а разыскал на дворе слугу, с которым перед тем говорил о своем поручении к Рейнгольду, и последний открыл, что неразговорчивый, угрюмый матрос стал вдруг чрезвычайно любопытным: он подробно расспрашивал о порядках в доме синьоры Бьянконы, о ее прислуге и терпеливо переносил поистине ужасный немецкий язык гордившегося своими познаниями итальянца.

Рейнгольд вошел в будуар Беатриче. Ему, конечно, не нужно было докладывать о себе, да и примадонна сама уже встретила его на пороге, но будь он не так поглощен своими мыслями, то сразу заметил бы ее необычный вид. Яркий румянец итальянки исчез, в лице ее не было ни кровинки, и глаза на этом бледном лице горели еще ярче обычного. Беатриче, в достаточной степени актриса, чтобы хотя короткое время владеть своим бурным темпераментом, когда хотела добиться своего, смотрела с мрачной решимостью - во что бы то ни стало выяснить положение.

- Я встретил Джанелли на улице, - заговорил Рейнгольд, поздоровавшись. - Видно, он вышел из твоего дома; он был у тебя?

- Конечно! Я знаю, что ты не расположен к нему, но не могу отказать в приеме капельмейстеру оперы, когда он приходит посоветоваться со мной относительно деталей постановки.

Рейнгольд пожал плечами.

- Это можно отлично сделать и на репетиции. Разве ты молодая дебютантка, нуждающаяся в протекции и опасающаяся наступить кому-нибудь на ногу? По-моему, в твоем положении можно держать себя по отношению к несимпатичным людям откровенно, как делаю я. Впрочем, не хочу ни к чему принуждать тебя. Принимай кого угодно, хотя бы и Джанелли.

Его холодный тон не понравился синьоре Бьянконе, и она произнесла слегка дрогнувшим голосом:

- Вот это ново! Прежде ты, бывало, деспотически следил за всеми, кто посещал меня, и никто из неприятных тебе людей не смел переступить порог моего дома.

Рейнгольд бросился в кресло.

- Ты видишь, я стал терпимее.

- Терпимее или... равнодушнее?

- Ты же сама довольно часто жаловалась на мой деспотизм, - заметил он с легкой усмешкой.

- И тем не менее легко смирялась с ним, так как знала, что он порожден любовью. Вполне естественно, что с концом любви кончается и деспотизм.

Рейнгольд сделал нетерпеливое движение.

- Беатриче, ты требуешь невозможного, желая, чтобы человеческое сердце на веки вечные оставалось вулканом страстей, который, по-твоему, называется любовью.

Она подошла к его креслу, оперлась рукой о спинку и, наклонившись, со странным выражением произнесла:

- Впрочем, я вижу, что нельзя требовать от холодного сердца северянина той любви, которую я даю и которой... жажду.

- Тебе следовало оставить его на севере, - мрачно отозвался Рейнгольд. - Для него, пожалуй, северный мороз был бы благодетельнее вечного южного зноя.

- Что же это - упрек? Разве я насильно оторвала тебя от родины?

- Нет, я ушел добровольно, но будь справедлива, Беатриче, - ты побудила меня к этому. Кто постоянно настаивал на отъезде? Кто напоминал мне о моем артистическом призвании? Кто называл меня трусом, когда я останавливался перед ответственностью, и кто предложил мне на выбор бегство или разлуку? Я полюбил тебя... ты заранее знала мое решение.

Темные глаза итальянки грозно сверкнули, но она сдержалась.

- Дело шло о нашей любви, о твоем артистическом поприще. Спасая тебя, я спасла для мира гения.

Рейнгольд молчал. Эта защита не нашла в его душе отклика. Беатриче наклонилась к нему еще ниже, и в ее голосе снова зазвучали нежные, пленительные нотки, но лицо не утратило неприятного выражения.

- Ты бредишь, Ринальдо, ты снова охвачен тем настроением, с которым мне так часто приходилось бороться. Разве это первое расторжение несчастного брака ради других, счастливых уз?

Рейнгольд оперся головой на руку:

- Нет, конечно, нет. Но твой пример ни к чему, так как мой брак расторгнут, а мы... и не думали о свадьбе.

Беатриче вздрогнула, и ее рука соскользнула со спинки кресла.

- Ты не был свободен, - пробормотала она.

- Мне стоило сказать слово, чтобы добыть свободу. Я знал, что меня не станут удерживать, а ты, хотя и католичка, могла свободно получить разрешение на этот брак. Но и ты, и я боялись неразрывных уз; мы хотели быть свободными от цепей, не знать преград ни в жизни, ни в любви... Ну что же, до сих пор так и было.

- Что ты хочешь сказать? - Беатриче, задыхаясь, схватилась за сердце. - Неужели ты считаешь, что твой брак сохранил свою силу?

- О, нет! А если бы я даже и думал так, мне скоро разъяснили бы мое заблуждение. Ведь тебе незнакома добродетельная гордость оскорбленной жены и матери. Грешнику нет помилования, даже если он захочет посвятить всю свою остальную жизнь раскаянию и искуплению!

Рейнгольд хотел придать своему голосу насмешливый тон и не почувствовал, какая скорбь прозвучала в нем вместо насмешки; но Беатриче отлично поняла это, и ее с трудом сдерживаемое самообладание разом рухнуло.

- Может быть, ты уже и сделал попытку относительно этой "оскорбленной жены"? - вспылила она. - Ведь она недалеко от тебя, я сама была свидетельницей вашей встречи. Так вот почему вы так загадочно смотрели друг на друга! Вот почему ты не мог оторвать свой взор от ребенка! Вот почему она с дрожью отпрянула от меня, как от прокаженной! Не разыграл ли ты уже сцены раскаяния, Ринальдо?

Рейнгольд вскочил; на его лице гнев сменился удивлением, удивление - снова гневом.

- Следовательно, ты уже знаешь, кто синьора Эрлау? А, да что тут спрашивать! Ведь от тебя только что вышел этот шпион Джанелли. Он уже и это выследил и донес тебе!

Лицо певицы на мгновение вспыхнуло ярким румянцем при мысли о поручении, данном ею шпиону, но сейчас в ее душе не было места стыду.

- Ты знал это уже в "Мирандо", - с бешенством продолжала она. - Она жила вблизи тебя, на вилле "Фиорина". Или, может быть, ты хочешь уверить меня в том, что вы там не виделись, не говорили?

- Я вообще ни в чем не хочу уверять тебя, - холодно возразил Рейнгольд. - Наша встреча, по-моему, достаточно ясно показала, в каких мы отношениях с Элеонорой. Успокойся, с этой стороны тебе ничего не грозит, а относительно того, что произошло между мной и моей женой, я не стану исповедоваться перед тобой.

В его последних словах прозвучало едва слышное презрение, но Беатриче почувствовала его.

- Кажется, ты ставишь меня ниже своей жены, - резко сказала она, - ниже женщины, единственная заслуга которой заключается в том, что она - мать твоего ребенка, и которая...

- Прошу тебя, оставь эту тему в покое! - решительно перебил ее Рейнгольд. - Ты знаешь, я всегда не переносил, когда ты затрагивала ее, а теперь тем более не потерплю. Если ты во что бы то ни стало хочешь сделать мне сцену, то делай, но о моих жене и ребенке - ни слова!

Это заявление вызвало настоящую бурю; услышав его, итальянка потеряла всякое самообладание, и ее страстная натура вступила в свои права.

- Твоих жене и ребенке? - вне себя повторила она. - О, я знаю, что означают эти слова, я довольно часто испытывала их влияние! С первой минуты нашей совместной жизни они легли между нами, им я обязана каждым своим горьким часом, каждым холодным побуждением в тебе. Своей тенью они омрачили расцвет твоей артистической славы, твои победы и триумфы; воспоминание о них приковало тебя к холодному северу - ты не мог освободиться от него. А было время, когда ты считал их гнетущими цепями, мешающими тебе наслаждаться жизнью и стремиться к славному будущему, и в конце концов ты все же разорвал их...

- Чтобы заменить другими, - добавил Рейнгольд, тоже уже не владея собой. - И еще большой вопрос, которые из них легче! Там только внешность стесняла меня, зато мои чувства и помыслы, мое творчество были свободны. Ты же хочешь обезличить и их, сложить к своим ногам, как и меня самого, и мне не раз приходилось искупать неприятными, тревожными минутами то, что тебе не удавалось это, или по крайней мере не всегда удавалось. Кого-нибудь другого твоя любовь обратила бы в раба, меня же она заставила вечно бороться с твоим властолюбием, стремлением овладеть каждой моей мыслью, каждым душевным движением. Но мне кажется, Беатриче, и ты нередко встречала во мне повелителя, умеющего постоять за себя и не допускающего цепей.

Буря разразилась. Теперь ей не было ни конца, ни края. Бешеный гнев Беатриче все разгорался.

- Так вот что мне приходится выслушивать из уст человека, звавшего меня когда-то своей музой? Неужели ты забыл, кто пробудил в тебе сознание таланта и самого себя, кто вознес тебя на вершину славы? Не будь меня, знаменитый Ринальдо погиб бы в цепях, которые не посмел бы сбросить.

Она не чувствовала, как оскорбительны были эти слова для мужской гордости Альмбаха. Он вскочил, но не с тем высокомерием, которое теперь так часто проявлялось в нем. Сейчас он обнаружил гордую энергию и сознание собственного достоинства.

- Нет, этого бы не случилось! Неужели ты такого низкого мнения о моем таланте, что, по-твоему, он не мог бы развиться помимо тебя? Неужели ты думаешь, что я самостоятельно не пробил бы себе дороги, не вознесся бы на настоящую высоту? Загляни в мои произведения - в них ты найдешь ответ. Рано или поздно я вышел бы на этот путь, а то обстоятельство, что я пошел с тобой, стало роковым для меня, из-за него порвана связь между мной и родиной. Я делал то, чего должен был избегать и как человек, и как художник. Ты целые годы держала меня в водовороте жизни, не дававшем мне ни отдыха, ни истинного счастья, ибо сознавала, что пробуждение положит конец твоим чарам. Оттянуть его ты могла, но помешать ему - никогда... Пробуждение пришло... может быть, поздно, но пришло.

Беатриче оперлась о мраморный камин, возле которого стояла; она вся дрожала, как в лихорадке; эта минута убедительно доказывала ей то, что она уже давно предчувствовала: ее власти пришел конец.

- И кто же, по-твоему, станет жертвой этого "пробуждения"? - глухо спросила она. - Берегись, Ринальдо! Ты покинул свою жену, и она терпеливо перенесла это... Я не перенесу! Беатриче Бьянкона не приносит себя в жертву.

- Нет, она предпочитает приносить в жертву других. - Рейнгольд подошел к артистке и пристально посмотрел ей в глаза. - Ты обнажишь кинжал... не правда ли, Беатриче? На меня ли он падет или на тебя, не все ли равно, кто утолит твою месть. И если я вырву из твоих рук оружие и с покаянием вернусь к тебе, ты снова откроешь мне свои объятия... Ты совершенно права: Элеонора перенесла разрыв терпеливее; она ни словом, ни упреком не удерживала меня, она подавила в глубине своей души мучительный стон. Я не слышал ни звука, но с той минуты, как я покинул ее, меня не стало для нее, и возврат был невозможен. И теперь, когда я пришел к ней во всем блеске своей славы и успеха, когда я мог положить к ее ногам и лавры, и золото, и почести, и самого себя, - все было напрасно: она не простила меня.

Он остановился, как бы испугавшись, что сказал слишком много. Беатриче не возразила ни слова, с ее губ не сорвалось ни звука, но ее мрачный, грозный взгляд был красноречивее всяких слов; однако на этот раз Рейнгольд не понял его или не хотел понять.

- Ты видишь, тот разрыв непоправим, - продолжал он уже более спокойно. - Повторяю, с этой стороны тебе нечего опасаться. Не я, а ты виновата в этой сцене. Не следует вызывать призраки прошлого, в особенности нам. Оставь их в покое!

С этими словами Рейнгольд прошел в соседнюю гостиную и углубился в ноты, лежавшие на рояле, или сделал вид, что углубился в них, желая избегнуть дальнейшего разговора.

"Оставь их в покое!" - слова были произнесены спокойным, мрачным тоном, и все-таки в них звучала насмешка. Если он сам был не в состоянии отогнать призраки прошлого; как он мог требовать этого от женщины, которой они угрожали, угрожали самому дорогому для нее - ее любви? Как мог он требовать этого от той, кто, несмотря на все, что произошло между ними в течение последнего года, была привязана к нему всеми силами своей души, от женщины, страстная натура которой не знала пределов ни в любви, ни в ненависти? Кто увидел бы в ту минуту Беатриче, кто заметил бы, как она медленно выпрямилась и посмотрела вслед Рейнгольду, тот понял бы, что она не оставит его в покое и не успокоится сама и что Рейнгольду следовало бы подумать о том, что, оскорбляя ее, он подвергал опасности ее мести не только себя. Он слишком ясно выдал, каким путем она может смертельно поразить его. Зловещий огонь во взоре Беатриче угрожал не ему, но тем, кого он не мог защитить, поскольку ему отказали в его правах, - его жене и его ребенку.

Глава 17

- Мне жаль, Элеонора, что мы не остались в вилле "Фиорина", а переселились сюда, - сказал консул Эрлау, стоя перед своей приемной дочерью, которую застал в слезах, неожиданно войдя в ее комнату. - Я вижу, что слишком многого требовал от тебя.

Быстро осушив слезы, молодая женщина улыбнулась так спокойно, что посторонний человек был бы введен в заблуждение.

- Пожалуйста, милый дядя, не мучь себя из-за меня! Мы приехали сюда ради твоего здоровья, для которого юг оказался таким благоприятным, и возблагодарим Бога, если твое выздоровление будет здесь доведено до конца.

- Но как бы я желал, чтобы доктор Конти находился на другом конце света, - сердито возразил консул, - где угодно, лишь бы не в том самом городе, которого мы во что бы то ни стало хотели избежать и в котором я вынужден лечиться у него. Бедное мое дитя! Я знал, что ты приносишь мне жертву; только теперь я могу оценить ее!

- Это вовсе не жертва, по крайней мере, теперь, - твердо сказала Элла. - Я боялась только возможности первой встречи. Сейчас все уже прошло.

Эрлау устремил на нее пытливый, недоверчивый взор.

- В самом деле? Тогда отчего же ты плакала?

- Мы не всегда властны в своем настроении. Мне было грустно.

- Элеонора! - сказал консул, садясь с нею рядом и беря ее за руку. - Ты знаешь, я никогда не мог простить себе, что то злополучное сближение началось в моем доме; меня утешало только то, что этот самый дом впоследствии сделался для тебя родным. Я надеялся, что, когда в тебе и вокруг тебя в последние несколько лет все изменилось, ты забыла нанесенное тебе оскорбление, и вместо того вижу, что обида все еще жива в твоей душе, что старые раны опять раскрылись, а ты сама...

- Ты ошибаешься, - поспешно перебила его молодая женщина. - Конечно, ошибаешься. Я... давно покончила с прошлым.

Эрлау недоверчиво покачал головой.

- Точно ты когда-нибудь покажешь, если будешь страдать! Я лучше всех вижу и знаю, какая твердая решимость и какое самообладание кроются в твоей головке. Ты не раз показывала мне это, когда тебе приходилось оправдываться передо мной, твоим вторым отцом; только я проницательнее и глубже вижу! Говорю тебе, Элеонора, тебя нельзя узнать с того дня, когда этот... Ринальдо, несмотря на все отказы, принудил тебя к разговору. Я до сих пор не знаю, что именно произошло между вами, немалого труда стоило добиться от тебя признания, что он вообще был у тебя. В подобных вопросах ты совершенно недоступна; но, можешь сколько угодно отрицать это, с того дня ты стала другой.

- Не произошло ровно ничего, - настаивала Элла, - ничего важного. Он требовал, чтобы я разрешила ему видеть ребенка, а я отказала ему в этом.

- А кто поручится тебе, что он не возобновит попытки?

- Рейнгольд? Ты его не знаешь! Я указала ему на дверь, и он во второй раз не переступит моего порога. Он всегда мог сделать все, только не унижаться.

- По крайней мере у него хватило такта как можно скорее покинуть "Мирандо", - сказал Эрлау. - Долго переносить такую близость было бы невозможно. Положим, от его удаления оказалось мало пользы, так как на сцену явился маркиз Тортони с нескончаемыми разговорами о своем друге; наконец, я нашел даже нужным намекнуть ему, что эта тема не пользуется у нас ни малейшей симпатией.

- Может быть, твой намек был чересчур ясен, - вставила Элла. - Он не имел ни малейшего понятия о том, что затрагивал в своих разговорах, и твое стремление резко переменить разговор, безусловно, должно было поразить его.

- Пожалуй! Ну, тогда он должен был спросить объяснений у своего знаменитого друга. Может быть, мне следовало терпеливо переносить, что ты целыми часами вынуждена выслушивать прославление синьора Ринальдо? Да, здесь мы не застрахованы от этого. Стоит взять в руки газету, принять чей-нибудь визит, участвовать в любом разговоре, чтобы немедленно наткнуться на это имя; что ни слово, то Ринальдо. Он, кажется, всех в городе свел с ума своей новой оперой, которую здесь, по-видимому, считают чем-то вроде всемирного события. Бедное дитя! И на твою долю выпало еще быть свидетельницей того, как этот человек буквально утопает в славе, как он достиг высшей ступени счастья и невозбранно царит там.

Элла оперлась головой на руку, так что лица ее не было видно, и спокойно произнесла:

- Я думаю, ты ошибаешься. Пусть он знаменит и прославлен, как никто другой, но счастья ему не дано.

- Это меня радует, - горячо произнес консул, - необыкновенно радует. На свете не было бы никакой справедливости, если бы Рейнгольд был счастлив. И то обстоятельство, что он увидел тебя такой, какой ты стала теперь, я надеюсь, не способствовало его счастью.

С этими словами он встал и с прежней живостью заходил по комнате. Наступило молчание, вскоре прерванное Эллой.

- У меня к тебе просьба, дорогой дядя, - промолвила она. - Ты исполнишь ее?

- Охотно, дитя мое, - ответил консул, останавливаясь. - Ты ведь знаешь, я не люблю тебе отказывать. Чего же ты желаешь?

- Дело в том, - начала Элла, упорно глядя в пол, - что послезавтра в театре идет новая опера Рейн... Ринальдо.

- Ну да, и тогда уже некуда будет деться от всеобщего поклонения ему, - заворчал Эрлау. - Тебе хочется избежать первых взрывов восторга? Вполне понимаю, и потому мы на недельку-другую можем уехать а горы. На столько-то времени доктор Конти отпустит меня.

- Совсем наоборот! Я хотела просить тебя... поехать со мной в оперу.

На лице консула выразилось величайшее изумление.

- Как, Элеонора! Не ослышался ли я? Ты в этот день хочешь быть в театре, которого так решительно избегала каждый раз, как с ним соединялось имя Ринальдо?

Несмотря на старания молодой женщины скрыть свое лицо, видно было, что она густо покраснела до корней волос.

- На родине я никогда не решилась бы поехать в оперу, когда там раздавалась бы его музыка, - чуть слышно ответила она. - Мне казалось бы, что все взоры устремлены на меня, хотя бы я сидела в самой глубине ложи. У тебя в доме и у наших близких знакомых я почти никогда не слышала его произведений. Их избегали ради меня, так как знали все и щадили меня. Сама я никогда не пыталась переступить границу этой дружеской заботливости, может быть, из трусости, может быть, от наполнявшей мою душу горечи. А теперь, - она быстро встала, и в ее голосе зазвучала неожиданная твердость, - теперь я снова увидела Рейнгольда и хочу узнать его по его творениям - его и... ее!

Эрлау все еще не мог опомниться от изумления, но он привык ни в чем не отказывать своей любимице, как бы странны ни казались ему ее желания. Его избавил от прямого ответа приход слуги, доложившего, что доктор Конти только что приехал, а в приемной дожидается капитан Альмбах.

- Капитан на редкость простодушен, - сказал Эрлау. - Несмотря на все, что произошло между тобой и его братом, он совершенно спокойно поддерживает прежние родственные отношения, как будто ровно ничего не случилось. В целом мире на это способен только Гуго Альмбах.

- Тебе неприятны его посещения? - спросила Элла.

- Мне? - улыбнулся Эрлау. - Ты ведь знаешь, дитя, что он покорил меня, как покоряет всех, кого хочет... за исключением, может быть, одной моей Элеоноры, к которой он, кажется, питает особенное почтение.

С этими словами консул взял свою приемную дочь под руку, и они вместе прошли в гостиную.

Докторский визит был непродолжителен. Гуго также вскоре покинул дом Эрлау, хотя приходил сюда очень охотно. Неизвестно, знал ли об этом Рейнгольд, во всяком случае, подозревал, но, по обоюдному молчаливому соглашению, братья никогда не касались этого вопроса. Капитан не привык добиваться откровенности, в которой ему отказывали, поэтому последовал примеру Рейнгольда, хранившего полное молчание по поводу встречи в деревенской гостинице и даже не упоминавшего о жене и сыне с тех пор, как узнал об их близком соседстве. Что скрывалось под этой непроницаемой замкнутостью, Гуго не допытывался, хотя был убежден, что причина ее - отнюдь не равнодушие.

Вернувшись домой, капитан нашел в своей комнате поджидавшего его Иону. Во всей фигуре матроса было что-то необычное, его всегдашняя невозмутимость сегодня исчезла, и он с видимой тревогой ждал, чтобы капитан снял шляпу и перчатки. Тогда он подошел к нему вплотную и вытянулся по стойке смирно.

- В чем дело, Иона? - спросил Гуго, невольно обратив на него внимание. - Ты как будто собираешься произнести речь?

- Так точно, - подтвердил Иона с некоторым смущением, принимая еще более торжественную позу.

- Вот как? Это новость. До сих пор я думал, что ты составил бы ценное приобретение для монастыря траппистов; если же в виду окружающих классических произведений на тебя снизошел дух ораторского искусства, то я очень рад. Итак, начинай! Я слушаю.

- Господин капитан...

На первый раз красноречие матроса ограничилось этими двумя словами. Вместо того чтобы продолжать, он уставился в пол, точно хотел сосчитать все кусочки мозаики.

- Слушай, Иона, ты мне крайне подозрителен, - внушительно сказал Гуго. - Уже больше недели ты не ворчишь, не бросаешь хозяйке и ее служанкам яростных взглядов! На твоем лице иногда появляются складки, которые при известной доле воображения можно принять за слабую попытку улыбнуться. Повторяю тебе, это в высшей степени подозрительные признаки, и я готовлюсь к самому худшему.

Иона, казалось, и сам понял, что надо объясниться определеннее, и, собравшись с духом, выговорил:

- Господин капитан, бывают люди...

- Это неоспоримый факт, подтверждение которого у меня перед глазами. Ну, бывают люди... что же дальше?

- Которые могут терпеть баб, - продолжал Иона.

- И другие, которые их не терпят, - добавил капитан, когда наступила вторая пауза. - Это тоже неопровержимый факт, и живыми примерами его служат капитан Гуго Альмбах и матрос Иона с "Эллиды".

- Я, собственно, не то хотел сказать, - возразил матрос, которого такое непрошенное продолжение его заученной речи совсем сбило с толку. - Я только думал, что есть люди, которые по отношению к женщинам представляются очень скверными, а на самом деле вовсе не такие.

- Я нахожу, что это служит в высшей степени лестной иллюстрацией к моей собственной персоне, - заметил Гуго. - А теперь, ради Бога, скажи мне, к чему ведут твои подготовительные речи?

Иона несколько раз глубоко вздохнул, следующая часть приготовленной речи, видимо, крайне затрудняла его.

- Господин капитан, - начал он, наконец, заикаясь. - Я ведь отлично знаю, какой вы на самом деле, и... и... узнал одну молодую женщину...

Губы капитана дрогнули, как будто от подавляемой улыбки, но он принудил себя остаться серьезным и хладнокровно произнес:

- В самом деле? Для тебя это замечательное событие.

- И я приведу ее к вам, - закончил Иона.

Теперь капитан уже не мог удержаться от смеха.

- Иона, ты, кажется, не в своем уме. На кой прах мне эта молодая женщина? Что мне с ней делать? Не жениться ли?

- Вам вовсе ничего не надо делать, - с огорченным видом пояснил матрос. - Вы просто посмотрите на нее.

- Очень скромное удовольствие, - пошутил Гуго. - Кто же, в конце концов, эта донна, и почему мне необходимо посмотреть на нее?

- Это - маленькая Аннунциата, горничная синьоры Бьянконы, - пояснил Иона, у которого наконец развязался язык. - Бедное, совсем молоденькое создание, без отца, без матери. Она всего несколько месяцев в услужении у синьоры, и до сих пор ей было там хорошо, а теперь у них завелся один человек, - матрос злобно сжал кулаки, - его зовут Джанелли, он капельмейстер; он бедной девчонке прохода не дает. Один раз она его порядком отделала, а он за это насплетничал на нее синьоре, и с той поры она так сердится на девочку, что той просто житья нет. В том доме она вообще ничего хорошего не видит, оттого ей лучше уйти. Ей надо уйти! Я не могу терпеть, чтобы она оставалась там.

- У тебя, кажется, очень точные сведения о молоденькой Аннунциате, - сухо сказал Гуго. - Но ведь она итальянка, как же ты узнал все эти подробности? Пантомимой?

- Иногда нам помогал слуга синьоры, когда мы уже никак не могли понять друг друга, - простодушно объяснил Иона. - Только он отчаянно плохо говорит по-немецки, да я и вовсе не хочу, чтобы он везде совал свой нос. Но все равно ее надо взять из этой компании, она непременно должна поступить в немецкий дом.

- Ради нравственности, - вставил Гуго.

- Ну да, а также для того, чтобы выучиться немецкому языку. Ведь она ни слова не говорит по-немецки, просто мученье, когда нельзя понять друг друга. Я подумал: вы так часто бываете у консула Эрлау, господин капитан, может быть, молодой госпоже понадобится горничная, да и в таких богатых домах ничего не значит одной девушкой больше или меньше... Если бы вы замолвили словечко за Аннунциату...

Он запнулся и бросил на капитана умоляющий взгляд.

- Я поговорю с молодой госпожой, - сказал капитан. - Но лучше будет, если ты представишь там свою сироту, когда я получу определенное обещание; тогда и я посмотрю на нее. Только слушай, Иона, - тут Гуго сделал торжественное лицо, - я полагаю, что в тебе говорит лишь сострадание к бедному, гонимому ребенку.

- Только чистое сострадание, господин капитан, - заверил матрос с такой простодушной откровенностью, что Гуго должен был снова сжать губы, чтобы не расхохотаться.

"Я серьезно думаю, что он сам в этом уверен", - проворчал он и прибавил вслух:

- Мне приятно это слышать. Я верю тебе, так как мы ведь никогда не женимся, Иона, не правда ли?

- Нет, господин капитан, - ответил матрос, но ответ звучал не с прежней твердостью.

- Ведь для нас бабы ничего не значат, - продолжал Гуго с невозмутимой серьезностью. - Дальше сострадания и благодарности дело не пойдет, а там мы уходим в море, и только нас и видели.

На сей раз матрос ничего не ответил, в остолбенении глядя на своего господина.

- И какое счастье, что это именно так! - многозначительно заключил капитан. - Бабы на нашей "Эллиде"! Да Боже упаси!

С этими словами он вышел из комнаты, а матрос продолжал смотреть ему вслед с таким лицом, по которому нельзя было решить, то ли он ошеломлен, то ли опечален. В конце концов последнее чувство взяло верх: он опустил голову и тяжело вздохнул.

- Ну, да, конечно, ведь она тоже баба... к сожалению!

Гуго прошел в рабочий кабинет брата. Рояль был открыт, а Рейнгольд лежал на диване, уткнувшись головой в подушки. Его лицо с полузакрытыми глазами и высокий лоб со свесившимися на него темными волосами поражали своей бледностью, вся поза говорила о безграничном утомлении и полном истощении. При виде брата он почти не переменил положения.

- С твоей стороны это просто непростительно, - заговорил Гуго, входя. - Своей оперой ты взбудоражил добрую половину города; в театре суматоха, в публике идет настоящий бой из-за билетов. Его превосходительство директор совсем потерял голову, а синьора Беатриче в невозможном нервном волнении. Ты же, главная причина всех этих бедствий, мечтаешь здесь, как будто на свете не существует ни оперы, ни публики, ровно ничего!

Рейнгольд устало повернул голову; по его лицу видно было, что мечты эти были далеко не сладки.

- Ты ходил на репетицию? - спросил он. - Видел там Чезарио?

- Маркиза? Разумеется, хотя до репетиции ему было столько же дела, сколько и мне. Сейчас он предпочел сам дать представление высшей школы верховой езды и привел меня в совершенное изумление своей храбростью.

- Чезарио? Каким образом?

- Ну, он по крайней мере три раза проехал взад и вперед по одной и той же улице, каждый раз заставляя лошадь выделывать перед одним балконом такие курбеты, что можно было ежеминутно опасаться катастрофы. Если он станет и дальше проделывать такие штуки, то кончит тем, что сломает шею и себе, и своему коню. К сожалению, у окна на этот раз он видел только одну мою физиономию, вероятно, не самую желательную для него.

Явно раздраженный тон последних слов заставил Рейнгольда прислушаться внимательнее; он приподнялся на кушетке и спросил:

- У какого окна?

Гуго прикусил язык; в раздражении он совсем упустил из вида, с кем говорил. Его смущение не укрылось от Рейнгольда.

- Ты, может быть, подразумеваешь дом Эрлау? - быстро спросил он. - Кажется, ты довольно часто посещаешь его.

- По крайней мере иногда, - последовал уже спокойный ответ капитана. - Ты ведь знаешь, что я всегда пользовался преимуществами нейтралитета, даже во время самых жарких ссор в дядином доме. Это старое преимущество я и здесь сохранил, и оно молчаливо признано обеими сторонами.

Рейнгольд совсем поднялся, но напряженное выражение совершенно исчезло с его лица, уступив место мрачной пытливости.

- Так Чезарио тоже открыт доступ в дом Эрлау? - спросил он. - Ах, да, ты сам представил его.

- Да, я был так... глуп, - сердито заговорил капитан, - и, кажется, содействовал этим прелестной истории. Как только мы покинули "Мирандо", синьор Чезарио, который никак не мог решиться пожертвовать своей свободой и спокойно проезжал мимо единственной дамы в окрестности, не обращая на нее никакого внимания, внезапно поспешил воспользоваться знакомством на вилле "Фиорина", основываясь на той мимолетной встрече. Консул сознался мне, что это было сделано в высшей степени скромно и мило, отказать ему было невозможно, тем более что с нашим отъездом отпадала единственная причина их замкнутости. Тут маркизу посчастливилось открыть доктора Конти, жившего на даче где-то по соседству, и привезти его к консулу. Успех докторского лечения превзошел все ожидания, еще немного - и в семье Эрлау на синьора Чезарио будут смотреть как на человека, спасшего консула от смерти. И он, конечно, сумеет надлежащим образом этим воспользоваться.

Верь после того женоненавистникам! Самые опасные люди! Мой Иона только что доказал мне это своим примером. Тот даже придумал в свое оправдание удивительную теорию сострадания, в которую сам верит, как в Евангелие, что не помешало ему безнадежно влюбиться; совершенно в таком же положении и маркиз Тортони.

От наблюдательного человека не укрылось бы, что под насмешливыми словами капитана скрывалась горечь, которую он никак не мог побороть, но Рейнгольду в ту минуту было не до наблюдений. Он слушал с напряженным вниманием, словно боясь пропустить хоть слово. При последнем намеке он гневно вскочил и воскликнул:

- В каком положении? Что ты хочешь этим сказать?

Пораженный Гуго сделал шаг назад.

- Боже мой! Зачем так горячиться, Рейнгольд? Я хотел лишь сказать...

- Это касается Эллы? - с той же горячностью перебил Рейнгольд. - К кому же иначе могли относиться ухаживания?

- Разумеется, к Элле, - ответил капитан. В первый раз после долгого времени ее имя было произнесено между ними. - Потому-то тебе они и должны быть совершенно безразличны.

Как ни просто было сделано это замечание, но оно, казалось, страшно тяжело отозвалось в душе Рейнгольда. Быстро пройдясь несколько раз по комнате, он остановился перед братом и глухо произнес:

- Чезарио не подозревает правды. Вначале он и со мной делился восторженными замечаниями; может быть, я невольно выдал, насколько они были неприятны мне, по крайней мере с тех пор он никогда не касается этого предмета.

- Эрлау, кажется, также сделал ему подобный намек, - сказал Гуго. - Маркиз старается выпытать у меня, какого рода отношения существовали между тобой и семьей Эрлау. Я, понятно, уклонился от объяснений, но он, видимо, предполагает только старую вражду между тобой и консулом Эрлау.

Рейнгольд мрачно потупился.

- Во всяком случае наши отношения недолго останутся тайной. Беатриче уже знает, и я боюсь, что она узнала о них из нечистого источника, от которого нельзя ожидать скромности. Судя по тому, что ты рассказал, Чезарио также рано или поздно все узнает. Он слишком ветрен, чтобы серьезно отнестись к этому и всей душой отдаться безнадежной страсти.

Скрестив на груди руки, капитан прислонился к роялю. Его лицо тоже побледнело, а голос слегка дрожал, когда он заговорил снова:

- Кто же тебе сказал, что она безнадежна?

- Гуго, это оскорбление! - вспылил Рейнгольд. - Ты забыл, что Элеонора - моя жена?

- Она была твоей женой, - с ударением произнес капитан. - Ты в настоящее время, конечно, так же мало думаешь о предъявлении своих прав на нее, как она о том, чтобы возвратить их тебе.

Рейнгольд замолчал, лучше всех зная, как решительно ему было отказано даже в намеке на претензию на эти права.

- Вы оба ограничились простым разрывом, - продолжал Гуго, - не прибегая к разводу по суду. Ты в нем не нуждался, и я прекрасно понимаю, что именно удержало и Эллу от такого шага: ведь неизбежно был бы поднят вопрос о ребенке. Она знала, что ты никогда не откажешься от прав отца, и дрожала при мысли, что ей хоть на некоторое время пришлось бы уступить тебе ребенка. Она удовольствовалась твоим молчаливым отказом от него и не потребовала никакого удовлетворения, лишь бы сохранить при себе свое дитя.

Рейнгольд стоял, как громом пораженный. Вся краска сбежала с его лица, за минуту перед тем ярко вспыхнувшего от душевного волнения.

- И это, - сдавленным голосом начал он, - это... ты считаешь... единственной причиной?

- Насколько я знаю Эллу, только это могло помешать ей докончить начатое тобой.

- И ты думаешь, что Чезарио может надеяться?

- Не знаю, - серьезно ответил Гуго. - Но мы с тобой оба знаем, что Элла не встретила бы препятствий, если бы захотела теперь получить свободу. Ты сам бросил ее, несколько лет не подавал ни малейших признаков своего существования, всему миру известно, почему это случилось и что так долго удерживало тебя вдали от семьи. Теперь на ее стороне окажется не только закон, но и общественное мнение, которое, боюсь, принудит тебя отдать ребенка матери. Страшным препятствием к восстановлению твоих отцовских прав является синьора Беатриче.

- Так ты думаешь, что Чезарио может надеяться? - повторил Рейнгольд, и теперь в его голосе звучала глухая угроза.

- Я думаю, что он любит ее, любит страстно, и рано или поздно станет домогаться ее руки. Тогда ему придется узнать, что предполагаемая вдова была женой его друга, имя которого она носит до сих пор. Но я сомневаюсь, чтобы это открытие имело для него значение, поскольку на Эллу не падает ни малейшей тени. Вашей дружбе будет нанесен непоправимый удар, но она и так закончится, лишь только заговорит страсть. Обдумай все это, Рейнгольд, и остерегайся опрометчивого поступка! Ты разорвал свои цепи, чтобы быть свободным, но тем самым ты освободил и Эллу, может быть, для кого-нибудь другого.

Произнеся последние слова упавшим голосом, капитан поспешил уйти, как будто боялся выдать свое волнение. Он видел возбужденное состояние Рейнгольда и догадывался, какую бурю подняли его слова в душе брата.

Хотя в последнее время окружающие видели Рейнгольда только усталым и равнодушным и хотя он сам часто думал, что с жизнью и любовью все счеты покончены, но разговор с братом показал ему, что в его душе еще могли бушевать пылкие страсти, когда-то оторвавшие молодого артиста от его родины, а условия, при которых разыгралась буря, открыли то, о чем он до сих пор не хотел знать, и что теперь предстало перед ним с беспощадной очевидностью.

Жгучая боль, внезапно вспыхнувшая в душе Рейнгольда, заставила его забыть упорную ненависть, служившую ему оружием против жены, осмелившейся заявить, что она никогда не простит нанесенного ей оскорбления. Его гордость требовала, чтобы на непреклонную холодность он ответил полным равнодушием, но стоило ему представить себе лицо сына, как рядом с ним неизменно воскресало лицо его матери. Конечно, это уже не та Элла, о которой еще так недавно он почти не вспоминал. Теперь гордая женщина с неожиданной твердостью и силой чувства заставила его в тот вечер впервые осознать, от чего он так легкомысленно отказался и что теперь безвозвратно утратил. Рядом с белокурой детской головкой Рейнгольд постоянно видел лучистые темно-голубые глаза, блеск которых поразил его. Он сам себе не решался признаться, как сильно его влекло к этому образу, с каким страстным увлечением целые часы мечтал о нем. В его душе таилось невысказанное убеждение, в котором он также не признавался самому себе, что женщина, до сих пор носившая его имя, мать его ребенка, несмотря ни на что, все-таки принадлежит ему и что если он по своей вине утратил право на обладание ею, то и никто другой не смеет к ней приблизиться.

И вдруг он слышит, что другой прилагает все усилия, чтобы завладеть его Эллой. Слова брата безжалостно указали ему то единственное побуждение, под влиянием которого его жена не ответила на разрыв требованием развода. Только ради ребенка называлась она еще его женой, в ее сердце, значит, не осталось и тени чувства к мужу. А если она теперь все-таки сделает тот шаг, от которого прежде уклонилась, если теперь, когда какой-нибудь Чезарио предложит ей руку, она со своей стороны также захочет сбросить прежние цепи, - кто осудит женщину, которая после многих лет стала бы искать в новой, лучшей, чистой любви вознаграждения за былую измену мужа и годы одиночества? Опасность была не в том, что маркиз Тортони, красивый, богатый, принадлежащий к одной из лучших фамилий Италии, мог доставить его жене блестящее положение, хотя в глазах Эрлау это обстоятельство имело большое значение, - Рейнгольд знал, что Чезарио со своим благородным, прямым характером и пылким стремлением ко всему высокому и прекрасному вполне мог покорить сердце Элеоноры, если оно было свободно.

Это сознание лишало Рейнгольда последнего самообладания. Было время, когда молодая жена в отчаянии стояла на коленях у колыбели своего ребенка, зная, что в эту минуту муж покидает ее, ребенка и родину ради другой женщины; теперь судьба отомстила тому, кто провинился перед ней, - в мозгу его огненными буквами горели слова: "Тем самым ты освободил и ее, может быть, для кого-нибудь другого".

Глава 18

Занавес оставался опущенным, а оперный театр уже гремел дружными, бурными аплодисментами: это чествовали увертюру, последние аккорды которой еще звучали в ушах слушателей. Зал был битком набит, за исключением одной только ложи близ авансцены; в ней сидел единственный зритель - пожилой господин, по-видимому, какой-то богатый чудак, которому доставляло удовольствие получить в такой вечер ложу, ценившуюся на вес золота, в единоличное пользование. Ослепительно освещенные ряды лож и партера, заполненные торжественно одетыми мужчинами и дамами в роскошных туалетах, представляли блестящее и разнообразное зрелище. Аристократы и люди искусства, известные красавицы, знаменитости в той или иной области, выдающиеся политические деятели - все собрались сегодня, чтобы принять участие в новом триумфе прославленного любимца общества. Здесь речь шла не о молодом художнике, представляющем свое произведение на суд публики, нет, гений выступал со своим новым созданием, чтобы присоединить к прежним победам еще одну.

Уверенность в предстоящем успехе композитора ясно выражалась на лице маэстро Джанелли, дирижировавшего оркестром, и надо признать, что ощущаемое им завистливое неудовольствие отнюдь не мешало ему относиться к своему делу с обычным вниманием: он слишком хорошо знал, что если здесь, где успех отчасти зависел и от него, он попробовал бы интриговать против всемогущего Ринальдо, то это не только повлекло бы за собой потерю места, но и стало бы катастрофой для всей его карьеры, так как в немилости публики нельзя было бы сомневаться. Поэтому он усердно исполнял свои обязанности, и увертюра была сыграна блестяще.

Занавес взвился, и в театре наступила полная ожидания тишина. В половине первого акта в зале уже не оставалось ни одного слушателя, который не простил бы Ринальдо тирании, с какой он распоряжался постановкой своих произведений, беспощадно подчиняя все своим требованиям. Исполнение было безукоризненным во всех отношениях, постановка мастерская. Видимо, всем руководил необыкновенный режиссер, здесь чувствовалось влияние руки, сумевшей обычные театральные эффекты возвысить до художественной красоты. Но эти внешние достоинства стушевывались перед той мощной силой, с какой новое произведение увлекало и подчиняло себе всех, слушающих его. Оно было, может быть, совершеннее всего, что до сих пор создал Ринальдо в том особенном, присущем только ему направлении, которому одни поклонялись и о котором другие сожалели. Во всяком случае он достиг кульминационной точки на том пути, по которому его увлекло влияние Беатриче.

Однако вопрос о том, способен ли автор вообще создать что-либо выше этого, в настоящую минуту даже не мог возникнуть среди триумфа и бурных выражений восхищения, которыми публика приветствовала новое произведение любимого композитора. Это был все тот же Ринальдо, со всем пылким одушевлением своего гения, о котором никогда нельзя было с уверенностью сказать, что ему более свойственно: оставаться ли на высоте идеала или погружаться в глубину страстей, и который пробуждал в сердце человека все чувства, составляющие переход от одного из этих двух полюсов к другому.

На северных равнинах шумела буря; у берегов раздавался грозный рев шторма. Подобно туманам, спускающимся на прибрежные высоты, на слушателей неслись в причудливых сочетаниях неясные звуки, и из их хаоса вдруг выделялась прекрасная мечтательная мелодия, легким облачком проносилась в воздухе, неопределенная, незаконченная, и вскоре заглушалась другими звуками, не такими чистыми и нежными, но пленяющими слушателя какой-то странной, необъяснимой прелестью. Из рассеявшегося тумана выступал демонически красивый образ, краеугольный камень всей оперы.

Громкие аплодисменты приветствовали появление на сцене синьоры Беатриче Бьянконы. Сегодня она доказала, что оставалась столь же красивой, как в самом начале своей артистической карьеры. Никто не думал о том, сколько в этом искусственного, перед глазами публики был во всех отношениях совершенный образ. Наружность артистки еще более выигрывала от полуфантастического, полуклассического костюма; темные волосы вились по плечам, глаза горели прежним огнем. Раздался чудный голос, приводивший в изумление и восторг всю Европу, звучный и сильный, доносящийся до самых отдаленных уголков театра. Певица находилась в зените своей красоты и таланта.

Зазвучали горячие, страстные мелодии, и перед слушателями развернулась целая картина звуков, напоминающая своими богатыми красками то яркий солнечный свет, то огнедышащий кратер вулкана. Это была кипящая ключом, дикая жизнь, как наполненный до краев кубок, который надо было осушить до дна. Бесконечное волнение, жар впечатлений и чувств, вся демоническая игра звуков уносила безропотного слушателя в бушующее море страстей, где он переходил от ужаса к восхищению, из неба в ад. Хотя по временам и слышались звуки ликующего торжества, но к ним тотчас же присоединялся резкий диссонанс, и снова выступала забытая первая мелодия, проходящая через всю оперу тихой, скорбной жалобой. Подобно тому как в сердце человеческом, никогда не осуществляясь, проносится мечта о любви и счастье, эта мелодия исчезала и таяла вдали, а на первом плане по-прежнему оставался образ, который Ринальдо обрисовал со свойственным ему драматизмом, окружив волшебством мелодий, и который своей чувственной, соблазнительной привлекательностью очаровывал сердца слушателей.

Беатриче казалась созданной для глубокого понимания и точного воспроизведения именно такой музыки; в основе ее собственной натуры лежала страсть, и в музыке Ринальдо она, как артистка, видела путь к триумфу. И не ошибалась. Страсть звучала в каждой ее ноте, сквозила в каждом движении; с поразительной верностью изображала она ненависть и любовь, самопожертвование и отчаяние, ярость и мстительность, и в этот вечер драматизм ее игры достиг небывалой высоты. Казалось, эта женщина была источником знойного вихря, захватывающего публику, с невольной тревогой следившую за развитием действие в блестящем исполнении артистки.

Никогда еще не исполняла Бьянкона своей задачи с таким совершенством. Никто не подозревал, за что она боролась, что побуждало ее собрать все силы для достижения намеченной цели. Она должна была вновь завоевать того, кто был уже наполовину потерян для нее! Поклоняясь актрисе, он уже не любил в ней женщину, и теперь артистка призвала на помощь всю силу своего таланта, чтобы поддержать власть женщины. Сегодня она в первый раз оставалась равнодушна к грому рукоплесканий, сопровождавших каждую сцену, в которой она появлялась; в первый раз преклонение толпы не имело для нее значения, она ждала лишь одного взгляда с выражением страстного восторга, взгляда, так часто служившего ей наградой после таких вечеров. Увы! Сегодня ожидание было тщетно.

- Синьора Бьянкона превзошла самое себя, - с восхищением обратился маркиз Тортони к сидевшему в его ложе капитану Альмбаху. - Она часто изумляла меня, но такой я еще никогда ее не видел.

- Я тоже, - коротко ответил Гуго.

Чезарио посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

- Как холодно звучат ваши слова, капитан! Неужели у вас не нашлось других для выражения восхищения женщиной, которая так близка вашему брату?

Тон, каким Гуго ответил ему, был так же холоден, как и выражение его лица:

- Это вкус моего брата, а мы иногда совершенно расходимся во мнениях. Впрочем, было бы несправедливо не восторгаться сегодня синьорой Бьянконой, и я, как и все, восхищаюсь ею из зрительного зала. Но мне стало бы жутко от близости такой страсти, превосходящей всякую меру, не знающей никаких границ. Я не могу отрешиться от мысли, что когда-нибудь синьора Беатриче перенесет в действительную жизнь свою мастерскую игру и явится своего рода Медеей, несущей с собой смерть и разрушение. Что она способна на это, видно по ее глазам, и хотя я не из трусливых, но не в состоянии был бы полюбить такую женщину.

- А между тем произведения Ринальдо требуют именно того горячего, страстного исполнения, - с упреком сказал маркиз, - на какое способна только такая женщина, как Бьянкона.

- Ну да, она уже давно стала его злым гением, - проворчал Гуго, - и он до тех пор не будет свободен, пока над ним тяготеет этот рок.

Молодые люди уже давно заметили консула Эрлау в его ложе и даже обменялись с ним поклоном; но они, как, впрочем, и никто другой, не подозревали, что, кроме него, в ложе находится дама, скрытая за складками занавеса, наполовину задернутого таким образом, что ей было прекрасно видно все происходящее на сцене. Обращаясь к ней, консул каждый раз из предосторожности вставал и отходил в глубину ложи. По-видимому, она хотела остаться незамеченной и избежать посещения обоих молодых людей.

Элла исполнила свое желание. До сих пор из сочинений мужа ей были известны только немногие небольшие вещи - несколько песен и фантазий. С настоящей ареной его деятельности и успеха - оперой - она была совершенно не знакома. Никогда не переставая ощущать полученное смертельное оскорбление, она не могла заставить себя быть свидетельницей успеха, которым пользовались оперы Рейнгольда даже в ее родном городе, - успеха, возникшего на обломках счастья всей ее жизни; а то, что она узнавала из газет или от посторонних, ничего не знавших об отношениях, существовавших между ней и прославленным композитором, заставляло ее еще сильнее страдать. Сегодня в первый раз перед ней предстал композитор Ринальдо в своем гениальном произведении; сегодня и она испытала на себе могущество его музыки, покорявшей своей властью и друзей, и врагов, потрясающей даже его противников. Она почувствовала себя побежденной. Наклонясь вперед и затаив дыхание, молодая женщина ловила каждый звук и, переживая восторг перед открывавшимися ей красотами, могла заглянуть в то же время в мрачные бездны... В первый раз в жизни поняла она характер своего мужа, поняла страстную натуру артиста со всеми ее противоречиями, порывами, волнениями; в первый раз поняла то, что не хотела понять глубоко оскорбленная женщина, - неудержимое, непобедимое внутреннее стремление разорвать оковы обыденной жизни и следовать призыву своего гения, - поняла то, что для Рейнгольда означало борьбу на жизнь и на смерть.

Вместе с этими оковами Рейнгольд разорвал и те узы, которые должны были при всех условиях остаться для него священными: следуя призванию, он нарушил свой долг как супруг и отец, и это нельзя было оправдать никакой гениальностью. Но из глубины души Эллы теперь всплыл предательский вопрос: чем была она в то время для своего мужа, чтобы иметь право требовать от него силы противостоять искушению, явившемуся в образе Беатриче Бьянконы? Что могла она дать ему взамен той страсти, пылкий романтизм которой увлек тогда не столько мужчину, сколько артиста? В то время она, его жена, связанная с ним только церковными узами, была слишком подчинена влиянию полученного воспитания и окружающей обстановки, чтобы хоть сколько-нибудь подняться и приблизиться к уровню Рейнгольда. А подле него оказалась другая, в полном блеске красоты и таланта, и эта другая указала молодому художнику путь к свободе и славе. Она победила... И Элла должна была сознаться себе, что Рейнгольд не был бы побежден, если бы тогда она узнала его так, как знала теперь.

Занавес поднялся в последний раз. Композитор до самой последней ноты оставался верен себе, и в финале потрясая слушателей своей гениальной музыкой. Но все-таки одного в его произведении не мог заменить весь блеск его гения - гармонии души, примирения с самим собой. В нем самом не было мира, и его опера не могла внести его и в сердца слушателей. Композитор перенес в свое творение собственный неразрешимый душевный разлад; в нем звучало отчаянное разочарование в жизни, в счастье, в самом себе. После бурной ночи не поднималась ясная заря, возвещающая новый, лучший день. Потерпевший крушение после бури в безграничной водной пустыне достиг наконец берега, но - увы! - слишком поздно. Смертельно раненный, падает он на родную землю, и тогда до его слуха из недоступной дали, из какого-то призрачного мира, еще раз доносится первоначальная божественная мелодия, теперь уже законченная, полная... Но с последними каплями крови отлетает жизнь, и вместе с ней умирает мелодия.

Успех оперы оставил далеко позади все прежние триумфы Ринальдо. Перед южной публикой успех такой музыки и такого исполнения был обеспечен. Каждая искра, вспыхивая и разгораясь, охватывала всех пламенем. Общий восторг не знал предела, бурные овации не стихали и в конце концов превратились в настоящий бунт - весь театр шумно требовал выхода композитора.

Ринальдо заставил себя ждать, прежде чем исполнил желание публики; несмотря на громкие вызовы, требовавшие его одного, он долго заставлял выходить одну Беатриче. Лишь по окончании оперы, когда вызовы перешли в бешеный рев, который ничем нельзя было остановить, он наконец вышел к публике. Его приветствовали с таким энтузиазмом, что даже самое безграничное честолюбие могло почувствовать себя удовлетворенным, однако он гордо и спокойно стоял на авансцене, почти не тронутый восторженными овациями. Он давно привык принимать триумф, как нечто само собой разумеющееся, и хотя сегодняшний успех превосходил все предыдущие, он ни на минуту не взволновал Рейнгольда. Взгляд его темных глаз спокойно скользил по рядам лож и вдруг остановился, прикованный к одному месту. Рейнгольд выпрямился, как будто по его телу пробежал электрический ток, и в его глазах сверкнул тот страстный восторг, ради которого сегодня Беатриче тщетно изощряла все свое искусство. Когда показавшаяся на мгновение белокурая головка снова исчезла, Рейнгольд знал, кто скрывается за занавесом ложи, кто был свидетелем его сегодняшнего триумфа.

- Это было неосторожно, Элеонора! - заметил Эрлау, также отходя в глубь ложи. - Тебя видели.

Молодая женщина ничего не ответила; она стояла, крепко держась руками за спинку стула, с которого встала, не сознавая, что делает. Ее полные слез глаза, не отрываясь, смотрели на сцену, куда только что снова вышел Ринальдо, чтобы поблагодарить взволнованную, ликующую толпу, для которой он в эту минуту был единственным притягательным центром. Все взоры были обращены на него одного, из тысячи уст неслась к нему хвала, тысячи поднятых рук возвещали его победу, и, в то время как к его ногам падали лавровые венки и просто ветви лавра, во всем зале звучало его имя, словно подхваченное волной и повторяемое тысячеголосым эхо.

Глава 19

У одного из иностранных послов был назначен большой вечер - первый в сезоне из целого ряда подобных вечеров. По обширным роскошным покоям посольства двигалось многочисленное общество. В салонах, залитых светом и полных благоухающих цветов, шуршали шлейфы, блестели мундиры; в толпе очаровательных дам и важных кавалеров различных орденов виднелось также немало людей просто во фраках. Среди массы давно всем знакомых лиц проскальзывало и множество чужих, возбуждавших, в зависимости от их известности или красоты, больше или меньше внимания и исчезавших затем в толпе приглашенных.

Рейнгольд и капитан Альмбах тоже находились в числе гостей. Первый уже давно стяжал себе в обществе славу знаменитости, а потому и здесь не мог избежать проявлений всеобщего поклонения, хотя, конечно, и не таких бурных, как в театре. Последняя опера, сделала его героем сезона, и, где бы он ни показался, его тотчас, приветствуя, окружали со всех сторон.

Всеобщее поклонение делила с ним и гениальная исполнительница его произведений, синьора Бьянкона. Только на этот раз приходилось выражать восхищение каждому из них в отдельности, потому что они, казалось, избегали друг друга. Внимательные наблюдатели были склонны предположить между ними что-то вроде разрыва, так как они приехали отдельно и почти не подходили друг к другу. Тем не менее артистка постоянно была окружена почитателями, в чем, может быть, играла не последнюю роль ее красота. Беатриче до тонкости владела искусством "драпироваться" как для сцены, так и для гостиных, и если ее туалеты обычно были немного экстравагантны, то это вполне соответствовало ее своеобразной красоте, много выигрывавшей от таких костюмов. Подобно большинству своих соотечественников, Беатриче охотнее всего одевалась в черное; в этот вечер на ней тоже было черное бархатное платье, отделанное атласом и кружевами и стоившее баснословных денег. На темном фоне сверкал убор из драгоценных камней, несколько ярко-красных цветков, размещенных без видимой системы, поддерживали легкий черный кружевной шарф на пышных волосах. Все это, вместе со смуглым цветом лица и сверкающими глазами, составляло одно гармоничное целое, и если имело целью произвести эффект, то цель была вполне достигнута.

- О господин Альмбах, вы здесь? - произнес лорд Эльтон, радуясь, что нашел человека, с которым мог говорить по-английски. - А я уже собирался в ближайшем будущем разыскивать вас. Последняя опера вашего брата...

- Ради Создателя, милорд, не начинайте говорить об этом! - перебил его Гуго с выражением ужаса на лице. - Меня до смерти замучили с оперой моего брата, каждый считает своим непременным долгом поздравить меня. Как часто я уже желал революции, землетрясения или по крайней мере небольшого извержения Везувия, чтобы в обществе стали говорить о чем-нибудь другом!

Лорд, смеясь, неодобрительно покачал головой:

- Господин Альмбах, вы не должны говорить так откровенно. Если бы вас услышал посторонний, то мог бы ложно истолковать ваши слова.

- О, я уже не раз доставлял себе удовольствие отвязаться от самых ярых его поклонников при помощи подобных выражений, - беззаботно воскликнул Гуго. - Я вовсе не чувствую себя обязанным отдаваться на заклание ради популярности моего брата. Как может Рейнгольд так долго выдерживать такое - я просто не понимаю. Должно быть, артисты в этом отношении устроены совсем особенно, мои нервы моряка уже давно спасовали бы!

Лорд Эльтон, казалось, находил большое удовольствие в настроении капитана, так как не покидал его ни на минуту, оставаясь молчаливым, но внимательным слушателем беспощадных замечаний, которыми Гуго, как всегда, щедро награждал знакомых и незнакомых.

- Смотрите, маркиз Тортони летит через зал со стремительностью кометы! - пошутил он. - У тех дверей, вероятно, есть какой-нибудь магнит, против которого он не может устоять... Ах, вот что! Теперь мне понятен этот неудержимый бег!

В последних словах звучала такая несомненная досада, что лорд Эльтон невольно повернулся лицом к входной двери, в которой показался консул Эрлау под руку с Эллой в сопровождении маркиза Тортони. На молодой женщине было белое, совсем простое платье, но нельзя было не заметить, что и в отношении своей приемной дочери Эрлау любил показать себя миллионером. Это кружевное платье, воздушными складками подчеркивающее тонкую талию Эллы, по своей стоимости намного превосходило бархатные и шелковые туалеты большей части находившихся в зале дам, а нитка жемчуга, обвивавшая ее шею, имела столь баснословную цену, что перед ней совершенно исчезали многие сверкающие драгоценности. На голове молодой женщины не было никаких украшений, ни одного цветка, но матовый блеск этих роскошных белокурых волос очаровательно гармонировал с нежно-розовым цветом кожи. Это лицо не нуждалось ни в каких расчетах туалетного искусства, оно и без того было прекрасно. Внимательные глаза дам довольно скоро определили стоимость на первый взгляд простого туалета, а мужчины не отрывали глаз от поэтического явления.

Когда Элла и ее приемный отец дошли до половины зала, одна из групп, в центре которой находился Рейнгольд, расступилась, и он оказался лицом к лицу с женой. Они уже не в первый раз встречались таким образом и на этом вечере могли ежеминутно ожидать встречи. Элла, по-видимому, была подготовлена к ней - только на мгновение дрогнула ее рука в руке Эрлау, а на щеках появилась и исчезла легкая краска; в следующую минуту взгляд темно-голубых глаз уже спокойно скользнул дальше, и она обернулась к маркизу, называвшему ей имена некоторых из присутствующих.

В противоположность жене, Рейнгольд стоял растерянный, как будто утратил представление обо всем окружающем. Хотя теперешний облик Эллы уже был знаком ему, она каждый раз казалась ему иной - при мягком свете горевшей под абажуром лампы в "Фиорине", при неясном освещении в бурный день на веранде, в полумраке аванложи оперного театра. Такой, как сегодня, он еще никогда не видел ее. Посреди ярко освещенного зала, в воздушном вечернем туалете, она, несмотря на совершенно несоответствующую обстановку, напомнила ему то чудное поэтическое утро в "Мирандо", когда синие волны тихо плескались о террасу замка, из садов несся аромат цветов, а на террасе, опершись на мраморную балюстраду, стояла стройная белая фигура... Тогда она тоже отвернулась от него, но теперь она обратилась к другому.

Вид Чезарио, не отходившего от нее ни на шаг, положил конец воспоминаниям; только слова брата, лишившие его покоя - "может быть, для другого", - звучали в его душе. Бросив угрожающий взгляд на Чезарио, Рейнгольд круто повернулся и снова присоединился к только что покинутому кружку, избежав, таким образом, поклона маркиза и лишив его возможности заговорить.

Маркиз был поражен. Он не мог понять причины поведения Рейнгольда, хотя давно догадывался, что здесь крылось нечто совсем иное, чем враждебные отношения между Ринальдо и Эрлау, как он считал раньше. От него не ускользнуло, что между его другом и Эллой существовала какая-то тайная связь, а сегодняшняя встреча лишь подтвердила это предположение. Чезарио был слишком горд, чтобы, подобно Беатриче, прибегать к шпионству, и стойко переносил неизвестность: обратиться за разъяснениями к Элле или консулу он еще не имел права, а Рейнгольд не желал дать ему ключ к разгадке.

Немецкий коммерсант был мало знаком обществу, среди которого находился, но его спутница уже успела обратить на себя внимание. При неожиданной встрече с Рейнгольдом консул сперва нахмурился, но, когда увидел, что Элла сохранила наружное спокойствие, эта встреча доставила ему даже некоторое удовлетворение. Эрлау гордился своей приемной дочерью и с удовольствием отмечал сопровождавшие ее восхищенные взгляды и лестные замечания. Находя, что ее бывшему мужу также не мешает быть свидетелем этого, старик, с трудом скрывая свое торжество, прошел с Эллой мимо группы, к которой присоединился Рейнгольд.

Благодаря массе приглашенных, двигавшихся в различных направлениях, и бесчисленному количеству комнат, открытых для гостей, лица, не желавшие встречаться с кем-нибудь, легко могли избежать этого. С приезда Эрлау прошло уже около четверти часа, пока капитану Альмбаху удалось наконец с ним поздороваться.

- Вы, кажется, вездесущи, капитан! - с удивлением произнес консул.

- Честь имею, - с легкой иронией ответил Гуго. - Неужели это вам так неприятно?

- Вовсе нет! Вы же знаете, что вас я всегда рад видеть, но, к сожалению, чаще вас приходится встречать в обществе вашего брата. Кажется, нельзя шагу ступить, не натолкнувшись на синьора Ринальдо.

- Он дружен с хозяином дома, - пояснил Гуго.

- Ну разумеется, - проворчал консул. - Хотелось бы мне найти такой кружок, где бы его не обожали и не подчинялись ему решительно во всем. Я не мог отказаться от приглашения нашего посланника, да и Элеоноре хотел показать что-нибудь другое, кроме комнаты больного. Вы уже говорили с ней?

- Конечно, - ответил капитан, глядя в противоположную сторону зала, где Элла разговаривала с маркизом, лордом Эльтоном и знакомыми дамами, - то есть насколько мог это сделать в присутствии маркиза Тортони. Он полностью завладел разговором, и мне пришлось скромно отступить.

- Да, к этому вам надо будет привыкать, дорогой капитан, - засмеялся Эрлау. - В обществе Элеонора редко может разговаривать с кем-нибудь одним. Я хотел бы, чтобы вы когда-нибудь посмотрели, как она принимает гостей у меня дома. Здесь нас почти никто не знает, не то, поверьте, вам пришлось бы сердиться не только на маркиза Тортони и лорда Эльтона.

Между тем Элла, закончив разговор, с легким поклоном покинула своих собеседников, чтобы присоединиться к приемному отцу. Так как маркиза, к его великому огорчению, задержали разговаривавшие с ним дамы, молодая женщина одна проходила через зал. Вдруг ее с такой силой задело темное бархатное платье, как будто это было сделано умышленно. Подняв взор, Элла увидела близко наклонившееся к ней красивое, но в данную минуту почти страшное лицо Беатриче Бьянконы. Не выказывая ни испуга, ни смущения, Элла медленно подобрала свое кружевное платье и немного посторонилась, выразив этим движением спокойный, но решительный протест против всякого соприкосновения с певицей. Последняя ясно поняла это, но тем не менее подошла еще ближе, так что Элла почувствовала на своей щеке горячее дыхание.

- Прошу вас, синьора, уделить мне несколько минут! - услышала она тихий шепот.

Взгляд Эллы выразил удивление и гнев.

- Вы просите меня? - спросила она также тихо, но с ударением, в значении которого нельзя было сомневаться.

- Я прошу лишь несколько минут, - повторила Беатриче, - и вы согласитесь на мою просьбу, синьора!

- Нет!

- Нет? - В голосе итальянки послышалась насмешка. - Значит, вы так боитесь меня, что не решаетесь оставаться со мной наедине?

Элизабет Вернер - Развеянные чары (Gesprengte Fesseln). 4 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :