Элизабет Вернер
«Мираж (Fata Morgana). 4 часть.»

"Мираж (Fata Morgana). 4 часть."

Она, как дитя, просила прощения, Зоннек печально улыбнулся.

- Обидеть? Тем, что вы испугались, когда седой старик заговорил с вами о любви? Мне следовало раньше подумать о ней, но в те годы, когда молодежь мечтает и влюбляется, я уехал из Европы и вел жизнь, не дававшую мне возможности подумать о семейном счастье. Половину человеческой жизни я рыскал по дальним странам, на это ушли мои весна и лето, и я остался без любви и счастья. Теперь, когда в моей жизни наступила осень, они, наконец, встают предо мной, но слишком поздно. Правда, поздно, Эльза? Это ты должна мне сказать. Я все-таки задаю этот вопрос тебе, моей судьбе! Хочешь ли ты быть моей женой, моей любимой, обожаемой женой? Скажи. Моя судьба в твоих руках.

Это не было бурное, страстное предложение, но каждое слово дышало безграничной нежностью и любовью. Эльза слушала с удивлением и недоверием; ей казалось невозможным, чтобы этот человек, который так высоко стоял в ее глазах и на которого она смотрела не иначе как с робким почтением, любил ее и желал сделать своей женой. Когда он замолчал, она все еще сидела, сложив руки на коленях, и не шевелилась.

- Тебе нечего сказать мне? - наконец спросил он с волнением. - Говори! Если ты скажешь "нет", я перенесу, только не оставляй меня в неизвестности.

Эльза подняла глаза и секунду смотрела на Зоннека, потом протянула руку и молча положила ее в его руку.

- Это значит "да"? - спросил он с пробуждающейся надеждой.

- Да, - сказала девушка спокойно и просто.

Лицо Лотаря просветлело; в нем сверкнул луч бесконечного счастья. Он привлек к себе свою молоденькую невесту и осыпал ее ласками, которые казались сном девушке, выросшей одиноко, без любви. Она в первый раз заметила, что эти глубокие серые глаза, казавшиеся ей такими мрачными, в сущности, очень красивы. Правда, они в первый раз так ярко блестели.

- Моя Эльза! - тихо, дрожащим от глубокого волнения голосом сказал Зоннек. - Благодарю тебя за это "да"! Ты не подозреваешь, какое это для меня счастье!

* * *

Профессор углубился в свою рукопись и забыл за работой обо всем на свете, когда в его кабинет вошел Зоннек под руку с невестой и подвел ее к деду.

- Вы только что говорили, профессор, что с полным доверием отдадите в мои руки судьбу Эльзы, - сказал он. - Я ловлю вас на слове и прошу благословить нас.

Гельмрейх вскочил и уставился на стоящую перед ним пару, не веря собственным глазам и ушам.

- Лотарь, мне кажется, вы с ума сошли! - бесцеремонно воскликнул он.

- Вы хотите сказать, что между нами большая разница в возрасте? - спокойно спросил Лотарь. - Я хорошо знаю это, но это касается только моей Эльзы, а она согласилась. Мы ждем теперь вашего согласия, в котором вы, вероятно, нам не откажете.

Профессор убедился, наконец, что это - не шутка, и удивительно быстро вошел в положение, сообразив, что для него такой оборот в высшей степени желателен.

- Вы хотите жениться на Эльзе? - спросил он. - Что же, в сущности, это не так уж нелепо, как может показаться с первого взгляда. Если вы собираетесь обзавестись собственным домом, то, конечно, вам нужна хозяйка. С экономками трудно ладить, я знаю это по опыту, а Эльза кое-что смыслит в хозяйстве. Вы совершенно правы, Лотарь, мне же очень кстати пристроить таким образом девочку. Я согласен.

Очевидно, старик смотрел на дело с практической точки зрения и был уверен, что и у Зоннека не было иных соображений. Эльза, казалось, не чувствовала невероятной бессердечности слов деда, но тем сильнее задели они Лотаря. Он нахмурился.

- Ваша внучка ожидает поздравлений от дедушки, - проговорил он тоном, заставившим Гельмрейха догадаться, что в таком экстраординарном случае от него требуется что-то особенное.

- Пойди сюда, Эльза, - сказал он. - Ты знаешь, я невысокого мнения о людях вообще, но этот человек, твой будущий муж - один из лучших, один из тех немногих, с которыми еще можно жить. Ты должна гордиться тем, что он выбрал тебя, и я надеюсь, что ты сумеешь отблагодарить его и строго исполнишь свой долг.

Если в его речи и был оттенок теплоты, то только в той части, которая касалась Зоннека; для внучки у профессора не нашлось ничего, кроме напоминания о ее будущих обязанностях. Она ни слова не сказала в ответ, подошла к деду и получила от него поцелуй в лоб, первый за все годы. Потом она обернулась к Зоннеку, и он обнял ее, точно хотел защитить от черствого старика, озлобленного жизнью до такой степени, что он не чувствовал любви даже к единственному ребенку своей дочери. Серые глаза Лотаря с бесконечной нежностью заглянули в ее глаза, но Эльза еще не научилась понимать этот язык.

19

Дом Бертрама стоял среди курорта. Это была красивая, просторная вилла, окруженная прекрасно распланированным садом и составлявшая полную противоположность мрачному Бурггейму. Здесь всюду были свет, воздух и солнце; белый дом с балконами, летом увитыми диким виноградом, имел такой вид, точно хотел сказать, что в нем царит счастье и довольство.

В настоящую минуту это счастье и довольство немножко шумно давали о себе знать. В столовой, двери которой выходили в сад, бесилось потомство доктора: трое здоровых, краснощеких мальчуганов с курчавыми головами и карими глазами. Старший запряг младших братьев и, натягивая длинные вожжи, погонял лошадок кнутом и громкими "но"!. Запряжка бешено носилась вокруг стола и стульев, а при случае и через стулья, и наполняла комнату гамом, смехом и радостными криками.

В самый разгар этого шума и суматохи появились родители; буйная ватага чуть не сшибла их с ног. Если Бертрам стал лишь несколько плотнее, но в общем оставался таким же, каким был десять лет назад, то его жена изменилась гораздо более заметно. Никто не узнал бы в этой маленькой цветущей женщине, буквально пышущей здоровьем, прежней бледной, болезненной Зельмы, едва решавшейся от робости поднять глаза и говорившей только с разрешения строгой золовки. Она была все еще очень миловидной, хотя ее фигура имела некоторую склонность к полноте; хорошенький кружевной чепчик на белокурых волосах и модное, со вкусом сшитое платье шли ей во всяком случае больше, чем прежнее траурное одеяние. От робости тоже не осталось и следа, судя по тому, с какой завидной энергией она приступила к усмирению своих чад.

- Не угодно ли вам будет успокоиться, сорванцы? Подняли такой гвалт, что собственного голоса не слышно!

- Смирно! - скомандовал в свою очередь отец. - Слушай! Руки по швам! Равняйсь!

Команда была выполнена в точности: мальчуганы выстроились в ряд, и старший отдал честь кнутом.

- Молодцы! - похвалил отец. - Умеют стоять смирно!

- Две минуты, - возразила Зельма, - а потом опять пойдет катавасия. Ты даешь им слишком много воли, скоро их невозможно будет унять.

- Ничего, ты уймешь; они чувствуют к тебе гораздо больше почтения, чем ко мне, - сказал доктор. - Бегите в конюшню, мальчишки, скажите Зеппу, чтобы запрягал и подъезжал к саду... Марш!

Поручение было принято с истинным энтузиазмом. Трое мальчуганов бросились в сад и взапуски помчались к конюшне.

Бертрам с женой остались одни.

- Ну, можно отдохнуть от шума, - сказал он. - Я еду к леди Марвуд, так как обещал быть у нее в двенадцать. Интересно посмотреть, что вышло из красивой девушки, которую мы видели в Луксоре. Ты помнишь ее, Зельма?

- Еще бы! Я уже видела ее вчера, когда она проезжала мимо нас; но она была под густой вуалью, я не могла рассмотреть ее лицо. Ты думаешь, она серьезно больна?

- Кажется, потому что она позвала меня в первый же день и устроилась в Кронсберге надолго; вилла нанята на все лето. Впрочем, знатные дамы часто только от скуки воображают себя больными. Посмотрим. Я могу сообщить ей приятную новость; она, вероятно, еще не знает, что здесь Зоннек. Он сам сказал мне, что отношения между ними прервались уже несколько лет тому назад.

Зельма села и задумчиво опустила голову на руки.

- Что ты скажешь о помолвке Зоннека?

- Я сказал: "Браво!" Жениться - это самое лучшее, что он может сделать теперь, когда решил остаться в Германии. А Эльза - тоже умница, что идет за него, потому что лучшего мужа ей не найти.

- Ты думаешь, что она добровольно согласилась? Наверно, дедушка приказал; этот эгоист ни на минуту не задумается отдать ее старику, потому что тот - его друг.

- Старику! - с недовольством повторил Бертрам. - По-моему, Зоннеку это название не подходит; он интереснее целой дюжины наших молодых людей, особенно для такой девушки как Эльза.

- Ей восемнадцать, а ему - пятьдесят четыре.

- Зато он - Лотарь Зоннек! Для него годы ничего не значат. Эльза будет носить имя, известное всему миру, и занимать положение, которому позавидует не одна девушка.

- В таком случае это - не больше чем брак по расчету. Любить его Эльза не может.

- Почему же? - воскликнул доктор. - Вероятно, ты хочешь сказать, что каждая помолвка должна происходить при таких романтических условиях, как было у нас с тобой? Это - другое дело; я был вынужден из-за тебя вести борьбу с твоей любезной золовкой и вступить в форменный заговор с Эрвальдом. Помнишь, как он целый час просидел с несчастной Ульрикой на горячем песке ради того, чтобы дать мне время объясниться тебе в любви в развалинах карнакского храма? Да, да, нелегко мне все это далось!

- Что? Объяснение в любви или борьба? - спросила Зельма.

- И то, и другое, потому что это объяснение было своего рода скачкой с препятствиями, - смеясь ответил ей муж. - Однако что тебе пишет Ульрика? Ты ведь получила письмо из Мартинсфельда. Продали его наконец? С железнодорожным обществом шутки плохи. Надеюсь, угроза пустить в ход принудительные меры подействовала?

- Да, Ульрика продала Мартинсфельд неделю тому назад. Она до последней минуты упиралась и никогда не согласилась бы добровольно. Она, кажется, совсем в отчаянии.

- Глупо! - с досадой сказал Бертрам. - Не возиться же ей с хозяйством до глубокой старости, а такой цены, какую ей дало общество, ей никто бы не дал. Каждый считал бы эту продажу особенной удачей, а она еще жалуется.

- Мне жаль ее, - сказала Зельма. - Пока она хозяйничала, у нее было хоть какое-нибудь дело, цель жизни; теперь же этого нет, а другое имение она едва ли купит; она ведь всеми фибрами своей души была привязана к Мартинсфельду, принадлежавшему еще ее отцу. По вине резкого характера у Ульрики нет друзей, она совершенно одинока, и ей предстоит холодная, безотрадная старость. От ее письма веет буквально отчаянием. Как ты думаешь, Адольф? Мне хотелось бы пригласить ее погостить. Ты ничего не имеешь против?

- Почему же не пригласить? - засмеялся Бертрам. - Я не боюсь твоей сердитой золовки, и, кажется, нечего уже опасаться, чтобы ты попала опять под ее начало. Если она уж слишком забуянит, я любезнейшим манером спроважу ее восвояси. Ты знаешь, я на это мастер.

Разговор оборвался, потому что подъехал экипаж, которым правили все трое мальчуганов. Началось веселое прощание с отцом, а потом вся банда повисла на матери, и компания с гвалтом и хохотом отправилась из столовой в соседнюю комнату. В доме Бертрама всегда было весело.

20

В этом году Кронсберг рано имел удовольствие принимать знатных гостей. Обычно в это время приезжали лишь небогатые люди, которых отпугивала дороговизна в разгаре лечебного сезона; то обстоятельство, что такая богачка, как леди Марвуд, приехала уже в мае, было исключительным случаем. Что она была очень богата - доказывало следующее. Она не только наняла самую красивую и дорогую виллу на курорте, но прислала вперед человека, который устроил все сообразно с ее привычками и вкусами; за ним прибыли экипажи и лошади, затем целый штат прислуги, и, наконец, явилась сама миледи. Весь дом был густо населен ради одной женщины, жизнь была устроена на широкую ногу, как бывает только у коронованных особ.

Было около полудня, когда Лотарь Зоннек вошел в дом и передал свою визитную карточку лакею. Не успели его ввести в приемную, как боковая дверь уже открылась, и появилась леди Марвуд.

- Господин Зоннек, какая неожиданная радость! - воскликнула она, протягивая ему обе руки. - Как удивительно, что вы тоже в Кронсберге, и судьба опять сводит нас в далеких германских горах!

- Через десять лет, - прибавил он, горячо пожимая ее руки. - Вы видите, я пользуюсь правами старого знакомого и врываюсь к вам в первый же день вашего приезда, миледи.

- Ради Бога, забудьте этот титул! - горячо возразила она. - Для вас я всегда буду Зинаидой, так же как вы для меня - старый, дорогой друг. Садитесь сюда, поговорим! Почему вы в Кронсберге? Лечитесь? Я читала, что болезнь вынудила вас вернуться в Европу. Это правда?

Она сыпала вопросы один за другим, не дожидаясь ответа. Усадив гостя рядом с собой на диван, она начала оживленный разговор, который Зоннек охотно поддерживал; но его глаза вопросительно и пытливо были устремлены на лицо красивой дамы, которой он не видел с тех пор, как простился с ней в Луксоре.

Из молоденькой девушки с кротким, мечтательным личиком вышла ослепительная, уверенная в себе красавица. Зинаида стала гораздо красивее, чем была прежде, но той своеобразной, немножко меланхолической прелести, которой веяло от нее, тогда молодой девушки, не было и следа теперь, когда она стала блестящей светской дамой. Ее речь искрилась остроумием и живостью, но в ней было что-то беспокойное, неровное; она перескакивала с одного предмета на другой, и все в ней говорило о крайнем нервном возбуждении.

- Я стала перелетной птицей, - говорила она смеясь. - Постоянно в пути, с места на место! Я побывала уже в Германии, Италии, Франции, Швейцарии, однажды случайно заглянула в Каир, а теперь врачи прислали меня лечить нервы в Кронсберг; ведь он вошел в моду и, говорят, будто всем помогает. Я ничего не имею против того, чтобы провести здесь сезон, но что за фантазия прислать меня сюда уже в мае, когда курорт точно вымер, а горы в снегу? Из Рима, где в настоящее время нестерпимо жарко, я хотела ехать в Париж, а потом уже сюда, но врачи - тираны; они напророчили мне таких ужасов, что я сдалась и отправилась в изгнание.

- Место вашего изгнания не так уж плохо, - с улыбкой возразил Зоннек. - Весна наконец установилась, хоть и запоздала немножко, а окрестности удивительно хороши; перед вами величественная панорама Альп.

- Но нет людей, нет жизни, движения, а мне это нужно.

- Неужели? Прежде вы, наоборот, любили уединение и искали его.

- Прежде, прежде! - нетерпеливо перебила Зинаида. - Теперь все иначе. Теперь я не выношу одиночества, а врачи осуждают меня на него. Только поэтому они не пустили меня в Париж. Спокойствие! Спокойствие! В этом вся их мудрость. Отвратительное слово! Мне стоит услышать его, чтобы заболеть!

Она вскочила и тревожно забегала по комнате. Только теперь Зоннек заметил, какой у нее больной вид. Он помнил ее совсем другой.

- Вы уже три года не были в Каире, - снова заговорил он. Я узнал это, когда был там проездом в Европу. Ваш дом стоял запертый, пустой.

- Пустой! - повторила она с горечью. - Он опустел для меня с тех пор, как умер отец, и был бы пустым, даже если бы я жила в нем. Я не люблю больше Каира; я чувствую себя в нем чужой. А нашу дачу на Ниле я продала. Я не хочу даже вспоминать о ней!

- О Луксоре, с которым связаны лучшие воспоминания вашего детства и молодости?

- И где было положено начало моему несчастью! Я ненавижу Луксор!

Она выкрикнула эти слова с дикой энергией.

Лотарь молчал. Он знал, что в Луксоре она обручилась с Марвудом, и знал день, когда это случилось. Зинаида вдруг остановилась и мрачно посмотрела на него.

- К чему это деликатное молчание? Ведь вы все знаете, отец потом отводил с вами душу. Бедный! Он горько упрекал себя за то, что желал этого брака, но он не принуждал меня, даже не уговаривал; я сама, по собственной воле, решилась на это. Вся вина на мне.

- Я знаю, что ваш брак был не из счастливых, - сказал Зоннек вполголоса.

Молодая женщина резко, саркастически засмеялась.

- Как осторожно вы выражаетесь! Да, он, действительно, был не из счастливых, теперь это не составляет тайны для света. Я не любила Марвуда и ни на минуту не обманывала себя относительно этого, когда отдавала ему руку; но я думала, что он меня любит, потому что он так настойчиво добивался моей руки, и ни моя холодность, ни даже неприязнь не могли оттолкнуть его. Но в первые же недели замужества я поняла, что это было с его стороны только тщеславием, упрямством, заставлявшим его стремиться именно к тому, в чем ему отказывали. Этот вялый, холодный человек вообще не способен любить, а я была прикована к нему и должна была всю жизнь влачить эту цепь, ставшую моим несчастьем, моим проклятием!

- Зинаида, эти воспоминания волнуют вас, - остановил ее Лотарь, желая успокоить ее. - Оставим их, по крайней мере, хоть на первые часы свидания.

- Нет, нет, - бурно перебила она, - мне необходимо наконец высказаться! Меня ведь окружают только слуги и чужие люди. Как мог мой отец допустить, чтобы Марвуд увез меня в Англию? Ведь он знал, что это за страна. Мне изображали ее в самых радужных красках, но когда я в первый раз ступила на ее берег в морозный, туманный день, меня насквозь пронизало холодом. Я, уроженка солнечного юга, должна была дышать холодом и туманом! Я, привыкшая к большому обществу и свободе в доме отца, должна была вести жизнь, исключающую все, что не принадлежит к высшей английской аристократии, потому что в этом отношении мой супруг необыкновенно консервативен! Вечно одна и та же смертельно скучная вереница охот и обедов в деревне, раутов и балов в городе! Люди вокруг - марионетки, оградившие себя китайской стеной смешных предрассудков, и ни шага без надзора, ни вздоха свободного! Я задыхалась в этой обстановке! - Зинаида прижала руки к груди, как будто и теперь еще чувствовала удушье, и с возрастающим возбуждением продолжала: - Пока был жив отец, я не хотела доводить дело до разрыва; он и без того страдал, видя внутренний разлад между нами; я ради него старалась, чтобы обо мне не сплетничали и не втаптывали меня в грязь. Но когда он умер, когда я лишилась этого прибежища, у меня не хватило больше сил терпеть, я разорвала цепи и вернула себе свободу! Впрочем, свобода дорого обошлась мне; она стоила мне веры в Бога, в людей, в себя самое! У меня нет больше ничего на свете!

Судорожные рыдания без слез почти заглушили последние слова. Молодая женщина бросилась в кресло и уткнулась лицом в его подушки. Зоннек подошел к ней и, тихо положив руку ей на плечо, сказал глубоко серьезным голосом:

- Не говорите так, Зинаида! Ведь вы - мать.

- Мать, у которой отняли ребенка! - воскликнула она, сверкнув глазами. - Я ведь должна была расстаться с моим Перси! Марвуд, конечно, предъявил свои права на сына и наследника, а между тем это мое дитя, в его жилах течет моя кровь! Посмотрите сами, на кого он похож, на отца или на меня?

Она указала на акварельный портрет, занимавший почетное место на письменном столе и изображавший мальчика в матросском костюме. Это был красивый ребенок с темными волосами и большими темными глазами матери.

- Да, у него ваши черты, - уверенно сказал Лотарь, - и, главное, ваши глаза.

- Правда? Я уже три года не видела его и должна мириться с тем, что он живет далеко от меня и что его воспитывают в ненависти ко мне!

- Вы преувеличиваете; восьмилетнего ребенка нельзя воспитывать в ненависти к кому-нибудь.

- Отчего же, если действовать систематически, а в систематичности у Марвуда нет недостатка. Вы не знаете его так, как я. Как часто я думаю о том, чтобы похитить моего ребенка и бежать с ним сначала в Каир, потом дальше, дальше, хоть в пустыню, чтобы нас не нашли, чтобы...

- Ради Бога, только не это! - с испугом перебил ее Зоннек. - Марвуд сумеет найти вас и силой отнимет ребенка; закон на его стороне.

Молодая женщина опять засмеялась, дико, с отчаянием.

- О да, я знаю, мне это втолковали! Сын принадлежит отцу. Прав матери закон не охраняет, их можно безнаказанно топтать ногами; это я знаю по опыту.

Легкий стук в дверь прервал эту сцену. Вошедший лакей доложил о приезде Бертрама.

Зинаида провела платком по пылающему лицу.

- Ах, это доктор! Я совсем забыла, что он назначил этот час. Вы уходите? Нет, нет, не уходите! Мы еще не говорили о вас, а мне о многом хочется расспросить.

- Доктору честь и место, - ответил Зоннек, действительно, собиравшийся уйти, хотя и ему надо было кое-что сказать ей.

- О, его визит будет непродолжителен, а затем я опять в вашем распоряжении. Хорошее не следует упускать, оно редко выпадает на нашу долю. Вы останетесь, правда?

Зинаида произнесла свою просьбу почти страстно, и Лотарь согласился. Он представил вошедшего доктора, подчеркнув, что это - его друг; поэтому леди Марвуд приняла Бертрама очень любезно.

- Я покину вас на четверть часа, извините, - обратилась она к Зоннеку, - а чтобы вы не скучали, пришлю вам кое-что такое, что напомнит вам Каир. Будьте как дома! Ведь вы всегда были у нас своим.

Она позвонила, тихо отдала какое-то приказание и пригласила доктора следовать за ней в соседнюю комнату.

Зоннек подошел к письменному столу, и его взгляд задумчиво остановился на портрете маленького Перси. Дверь отворилась, и в комнату вошел молодой араб, мальчик лет шестнадцати в богатом костюме. Он нес позолоченный кофейный сервиз тончайшей арабской работы и ящичек слоновой кости с папиросами и вытаращил блестящие черные глаза от изумления, когда незнакомый господин заговорил с ним на его родном языке.

- А, Гассан, и ты приехал в Европу?

- Ты знаешь меня, господин? - пробормотал ошеломленный Гассан.

- Я видел тебя шесть лет тому назад в Каире у твоего господина, а раньше в Луксоре. Ты помнишь, в Луксоре была хорошенькая беленькая девочка, которая жила у твоей госпожи и с которой ты играл? Она всегда носила белые платьица...

- И у нее были длинные золотые волосы! - перебил Гассан с просиявшими глазами. - Но она уехала далеко за море и не вернулась.

- Кто знает, может быть, ты увидишь ее здесь, - сказал Зоннек улыбнувшись; ему было приятно, что Эльза не забыта.

То обстоятельство, что незнакомый человек, по виду знатный европеец, говорил по-арабски, внушило Гассану доверие к нему, и он с большой готовностью стал отвечать на его вопросы. Его отец, садовник в имении Осмара, умер; по просьбе старшей сестры, еще ребенком взятой для услуг молодой госпоже, Гассана тоже взяли в Каир, а после смерти консула леди Марвуд увезла мальчика вместе с его сестрой в Европу.

Приход Бертрама прервал беседу. Лотарь поспешно пошел ему навстречу и спросил, понижая голос:

- Ну, что? Надеюсь, ничего серьезного?

Врач пожал плечами.

- Нервы! У леди Марвуд они в таком состоянии, что грозят серьезной опасностью, и надо принимать меры, не теряя времени. Но она, очевидно, не из послушных пациенток, и мне придется прибегать к вашему влиянию, потому что нам предстоит бороться с очень серьезным врагом: с морфием. Однако мы еще поговорим об этом, мне пора.

Он ушел.

Скоро явилась Зинаида; она знаком отпустила Гассана и села на диван напротив гостя.

- Расположимся уютнее. О, я не забыла ваших привычек, я хорошо их помню! - Она налила ему кофе и подставила папиросы.

Зоннек с удивлением увидел, что она тоже взяла папиросу. В Каире многие дамы курили, но Зинаида не курила и даже чувствовала к этому отвращение. Очевидно, и это стало "иначе".

- Понравился вам Бертрам? - спросил он. - Внушает он вам доверие?

- По крайней мере, больше чем мои римские врачи. У него замечательно спокойная, твердая манера говорить, это приятно действует. В общем, он тянет ту же песню, что и все его почтенные коллеги: спокойствие, тишина, уединение - мне уже надоело это слушать. Но мы собирались говорить о вас. Доктор сказал мне, что вы больше не вернетесь в Африку, что он поставил это вам непременным условием. Вынесете ли вы тихую частную жизнь?

- Что же делать! В конце концов, поневоле покоряешься необходимости. Кроме того, ведь плоды моей двадцатилетней работы, то, что я приобрел для моего отечества, - налицо. Правда, там осталось еще много дел, но я передал их в сильные, смелые руки; я приготовил себе преемника в лице Рейнгарда.

Глаза Зоннека невольно обратились на молодую женщину, когда он произнес это имя, но она спокойно стряхнула пепел с папиросы и холодно спросила:

- Рейнгард? Кто это?

- Вы его не помните? Это - мой молодой товарищ, ездивший со мной в экспедицию. С тех пор его имя частенько упоминалось в печати... Рейнгард Эрвальд.

- Ах, да! Действительно, это достаточно известное имя. Нет ни одной газеты со статьей об Африке, где бы не упоминалось имя господина Эрвальда. Его так выдвигают на передний план, что становится обидно за вас и ваши заслуги. Вы не завидуете?

- Я никогда не завидую своим друзьям, - спокойно возразил Лотарь, - а Рейнгард стал для меня таким другом, какого редко найдешь. Уже тогда, когда я брал его с собой в Каир, я знал, что мой ученик со временем превзойдет учителя, но это случилось скорее, чем я думал. Тогда я был еще его ментором, сдерживавшим пыл молодого сумасброда, но, когда дошло до серьезного дела, он показал себя мужчиной. Только его энергии и самоотверженности я обязан своим возвращением из экспедиции живым. Судьба еще была так милостива, что позволила мне добраться до цели и закрепить за Германией открытые земли, но затем пришлось возвращаться по пути, по которому до нас не проходил ни один европеец и на котором преграды словно вырастали из земли. Когда я принял решение идти по нему, я знал, что потребуются все мои силы и опыт, и вдруг меня свалила болезнь и в течение нескольких месяцев не выпускала из своих когтей. Я не был в состоянии не только руководить экспедицией, но не мог даже дать совет, потому что был большей частью без сознания. Все перешло в руки Рейнгарда. Тогда он, молодой человек всего-то двадцати шести лет, один повел экспедицию в обратный путь. Он железной рукой держал бразды правления, хотя наши люди, как дикие туземцы, как только увидели, что я больше не стою во главе отряда, тотчас попытались взбунтоваться. Эрвальд преодолел бесчисленные опасности и все препятствия и вдобавок еще вез меня, больного, умирающего. Сколько раз он рисковал потерять весь свой отряд, чтобы создать безопасность для меня, сколько раз совершал невозможное, чтобы доставить мне облегчение и подкрепить мои силы. Он благополучно довез меня до берега, и там я выздоровел. Что это значит при таких обстоятельствах - это знаю я один. И если теперь его выдвигают на первый план даже в ущерб мне - Бог свидетель - он это заслужил!

Зоннек преднамеренно так распространялся о товарище, которого некогда ввел в дом Осмара молодым, никому неизвестным человеком. Его глаза внимательно следили за лицом молодой женщины, но он не получил ответа на свой безмолвный вопрос. Зинаида сидела, откинувшись на подушки дивана, и медленно пускала в воздух облачка голубого дыма; она слушала, но с такой миной, точно ей рассказывали о вещах, совершенно для нее безразличных.

- Во всяком случае вы открыли ему дорогу к славе, - сказала она наконец, слегка пожав плечами. - Он сделал только то, к чему его обязывала благодарность. В какой части Африки обитает он в настоящее время?

- В настоящее время он в Европе и на пути сюда.

- Сюда? В Кронсберг?

- Да, Рейнгард едет в Берлин для личных переговоров с правительством, ему предлагают место в колониях, но так как мы уже год не виделись, то сначала он заедет ко мне. Я могу ожидать его не сегодня-завтра.

Наступила минутная пауза. Зинаида бросила папиросу и сказала прежним спокойным тоном:

- Вот как? Я очень рада за вас. Но перейдем к вопросу, который - простите - гораздо больше интересует меня. Когда-то в Кронсберг отправили маленькую Эльзу фон Бернрид. Я очень любила эту девочку и хотела оставить ее у себя, но дед решительно потребовал ее. Его звали, кажется, Гельмрейх?

- Да, - ответил Зоннек, пораженный такой памятью, которая только в одном изменила своей хозяйке: когда речь зашла об "этом господине Эрвальде", имя которого совсем выскочило у нее из головы.

- Старик, должно быть, давно умер, - продолжала она. - Не знаете ли вы, что сталось с его внучкой? Я собиралась на днях навести справки, но вы, вероятно, дадите мне самые точные сведения.

- О, да, я могу дать их вам, - улыбаясь ответил Лотарь. - Профессор Гельмрейх не умер; он живет на расстоянии получаса ходьбы отсюда, и внучка до сих пор у него.

- И я могу видеть мою маленькую Эльзу?

- Разумеется! Только это уже не маленькая Эльза, а красивая взрослая девушка. Вы едва ли узнаете ее. А неделю тому назад... она стала моей невестой.

Зинаида посмотрела на него с безграничным изумлением.

- Вашей невестой? Не может быть!.. Вы шутите!

Лицо Лотаря, только что сиявшее, омрачилось, и он спросил с легкой горечью:

- Это ваше мнение о моей помолвке?

- Нет, нет! Вы не поняли меня! Мое удивление относилось только к вашему решению вообще жениться.

- И вы находите, что это запоздалое решение - глупость и непростительный эгоизм ввиду того, что речь идет о восемнадцатилетней девушке? Может быть, вы правы.

- Я думаю, что ваша жена будет счастливее, чем была я с человеком, который вполне подходил мне по возрасту, - серьезно сказала Зинаида. - Примите мои самые сердечные, самые искренние пожелания вам и вашей невесте!

- Благодарю вас за эти слова, Зинаида! Поверьте, я очень нуждаюсь в том, чтобы меня ободрили.

- В самом деле? - шутливо спросила она. - Очевидно, моя прелестная маленькая упрямица околдовала вас и одержала над вами полную победу. Да, вам не так-то легко будет справиться с ней; и тогда уже у крошки Эльзы была сильно развитая воля и она умела поставить на своем. Берегитесь! Я боюсь, положительно боюсь, что великий африканский герой окажется под башмаком у молоденькой жены!

Она мило, дружески поддразнивала Зоннека, грозя ему пальцем, но он лишь слегка покачал головой.

- Вы ошибаетесь. Эльза - сдержанная, молчаливая девушка и понятия не имеет о том, что значит шалить или упрямиться. Дедушка своим чересчур строгим воспитанием изменил в ней многое, вернее сказать, все. Впрочем, вы сами увидите.

Он встал и простился, дав обещание прийти на днях с невестой. Леди Марвуд отнеслась к нему дружески и задушевно, как в былое время, но когда он выходил из ее дома, его лицо было печальным. Лотарь думал о предостережении, с которым когда-то обратился к Осмару и которое было оставлено без внимания: то, что он предсказывал, чего боялся - случилось.

21

Время близилось к полуночи, и кронсбергская долина тонула в ярком свете луны, когда на дороге, подымающейся к Бурггейму, появилась темная мужская фигура. Быстрые шаги незнакомца становились все медленнее по мере того, как он приближался к цели, а на некотором расстоянии от нее он и совсем остановился, глядя на остроконечную кровлю старого дома, подымавшуюся из-за елей и ярко освещенную луной. Несколько минут одинокий путник стоял не шевелясь, потом двинулся дальше и подошел к толстой липе, далеко раскинувшей во все стороны свои ветви. Только что распустившиеся нежные листочки еще не давали тени, и сквозь полуобнаженные ветви яркий лунный свет падал на человека, прислонившегося к стволу. Это был мужчина высокого роста, в темном дорожном костюме; из-под шляпы выбивались густые белокурые волосы, составлявшие странный контраст с поразительно темным цветом лица. Он медленно обводил взглядом окрестности, точно ища что-то.

Долина и горы покоились в мечтательном свете лунной ночи. В старинном городке внизу можно было отчетливо разглядеть высокие крыши домов, узкие улицы, мост, перекинутый через реку, а на другом берегу - белые дома и виллы курорта. Глубокий покой и мир царили вокруг.

Весенняя ночь была холодной, но незнакомец под липой с наслаждением вдыхал резкий воздух. Вдруг он отделился от ствола и, вытянув шею, стал прислушиваться. В воздухе стояла тишина, не чувствовалось ни малейшего ветра, но среди ночного безмолвия с далеких гор явственно доносились какой-то шорох и ропот, походившие на отдаленный глухой рокот морского прибоя.

- Ручьи! - с глубоким вздохом вполголоса проговорил ночной странник. - Снег тает, и вода бежит. Весна пришла.

Он опять повернулся к Бурггейму и попробовал разглядеть что-нибудь сквозь решетчатые ворота, но ничего не увидел; дом стоял безмолвный и темный, в тени высоких деревьев еле можно было различить его очертания.

- Стены и железные ворота! - прошептал он. - Прежде тут были живая изгородь и калитка. Дом как будто не изменился, только ели и старая липа сильно разрослись. Может, попробовать войти? 'Гам, кажется, все спит, и в худшем случае... Все равно, я не могу не войти!

Он нажал ручку железных ворот, но убедился, что они заперты. Он испытующе поглядел на стену. Высокая, гладкая, она не представляла ни малейшей опоры для ноги. Толстые ветви липы тянулись через нее в сад. Незнакомец посмотрел на них, и по его лицу пробежала улыбка.

- Выручай, старый друг! Твои ветви не раз держали меня на себе, пусть подержат еще раз!

Он ловко влез по узловатому стволу, сел верхом на толстый сук и перебрался через стену; смелый прыжок - и он очутился в саду. В доме отрывисто залаяла собака, но незваный гость несколько минут стоял неподвижно, и собака, очевидно, успокоилась; лай смолк.

Ночной посетитель медленно направился через одичавший сад к дому. Лунный свет только местами проникал сквозь ветви угрюмых черных елей, и его лучи, как призраки, ползли по земле. Безмолвный полуночный час, темный уединенный дом, голубоватый сумеречный свет придавали месту что-то нереальное, чуждое жизни и миру действительности.

- Настоящий немецкий волшебный час! - тихо проговорил незнакомец. - Стоит ступить на родную землю - и опять оказываешься во власти прежних чар. А я воображал, что отделался от них за эти долгие годы. Я, как настоящий сказочный герой, проникаю в заколдованный замок, погруженный в волшебный сон, рискую оказаться в самом нелепом положении, если меня поймают, и все-таки не в силах удержаться.

Он остановился перед домом с наглухо запертыми ставнями. Фронтон крыши был освещен, все остальное тонуло в непроглядном мраке; только на террасу и поросшие мхом ступени лестницы падала широкая полоса света, проникавшего между вершинами двух елей. Незнакомец молча смотрел на эти ступени, потом вдруг опустился на колени и прижался губами к выветрившемуся мшистому камню так горячо, как лобзает богомолец Святую землю, как блудный сын целует порог отчего дома.

В доме опять залаяла собака, на этот раз громче и настойчивее; очевидно, там кто-то не спал, потому что послышался сдержанный женский голос:

- Тише, Вотан! Это Бастиан.

Незнакомец вскочил и хотел скрыться, но стук отодвигаемого засова показал ему, что уже поздно; если бы он пошел через сад, его увидели бы, и в любом случае его заметила бы собака. Поэтому он быстро отошел в сторону, в густой мрак под елями, и прижался к стволу.

Засов отодвинулся, на каменную лестницу упал яркий свет, и в открытых дверях обрисовалась тонкая фигура девушки.

- Это ты, Бастиан? - раздалось среди ночной тишины. - Доктор приедет?

Ответа не было. Незнакомец стоял под елью не шевелясь и смотрел на видение, вполне подходившее к этому "волшебному часу". Лампа, которую девушка держала в руке, освещала ее лицо и толстые, отливающие золотом косы, обвивавшие ее голову. Но вот рядом с ней показалась огромная черно-серая собака; она подозрительно нюхала воздух, вытягивая голову. Удивленная тишиной, девушка поставила лампу на стол в коридоре и вышла на порог. Вотан, очевидно, почуял, что поблизости есть кто-то чужой; он глухо, грозно зарычал, протиснулся мимо своей хозяйки на террасу и вдруг с бешеным лаем устремился с лестницы к елям; он обнаружил непрошеного гостя.

Всякого другого громадный пес мигом сбил бы с ног, но тут он сам отлетел назад, оглушенный страшным ударом кулака, однако уже через минуту еще с большей яростью накинулся на незнакомца, и между ними завязалась ожесточенная борьба.

- Кто там? Что с тобой, Вотан? - крикнула девушка, напряженно прислушиваясь.

Ей ответил чужой голос:

- Отзовите собаку, иначе я задушу ее!

Это была не пустая похвальба, потому что лай Вотана звучал теперь глухо, сдавленно, как будто ему не хватало воздуха. Эльза не раздумывая бросилась вниз по лестнице к борющимся, которые в пылу схватки перешли из-под деревьев на открытую площадку. Исполин Вотан, поднявшись на задние лапы, упирался передними в плечи незнакомца; тот обеими руками стискивал горло собаки, напрасно силившейся вырваться; ее дикий лай перешел в судорожный визг и хрип.

- Пустите его! - крикнула девушка испуганно, но повелительно, и схватила собаку за ошейник. - Вотан, сюда! Куш!

Незнакомец разжал руки и отступил; Вотан также повиновался приказанию своей хозяйки и опустился возле нее на землю. Он глухо, угрожающе рычал, но не возобновлял нападения. Эльза, видимо, считая близость собаки достаточной охраной для себя, и не думала бежать в дом.

- Что вам нужно здесь? Кто вы? - спросила она голосом, выражавшим скорее недовольство, чем страх.

Незнакомец снял шляпу и поклонился так спокойно и вежливо, точно находился в гостиной и не выдержал только что опасного боя.

- Чужеземец, - ответил он, - чужеземец, который просит у вас прощения в том, что вторгся в ваш сад, не имея на то никакого права.

Звук его низкого голоса поразил Эльзу; ей показалось, что она не в первый раз слышит его. Она озадаченно посмотрела на человека, стоявшего в нескольких шагах от нее в ярком свете луны, увидела совершенно незнакомое лицо и большие огненные глаза, пристально устремленные на нее, и в ней шевельнулось ощущение, будто она видела когда-то эти глаза.

- Ворота заперты, - резко сказала она. - Как вы попали сюда?

- Через стену, - ответил незнакомец так спокойно, точно это был самый обычный путь. - И все-таки, уверяю вас, я не разбойник и не вор. Вам совершенно нечего меня бояться.

В речи и в манерах этого человека чувствовалась смелая гордость, не допускавшая никаких оскорбительных предположений. Вероятно, это произвело, впечатление на Эльзу, и она спросила уже более мягким тоном:

- Что же вам понадобилось здесь в такое время?

- Посмотреть вблизи на дом и сад. Вы не верите? Я вполне понимаю вас, но, к сожалению, не могу дать вам другого объяснения. Еще раз прошу извинить за беспокойство, которое я невольно доставил вам.

Он взглянул на собаку, которую молодая девушка все еще держала за ошейник. Вотан привык к строгой дисциплине; он сидел смирно, но следил горящими глазами за своим врагом, готовый броситься на него по первому знаку, и время от времени угрожающе рычал.

Эльза повернулась было к дому, как вдруг увидела на опущенной руке незнакомца красную полоску; это была струйка крови, сочившаяся из-под рукава.

- Он до крови укусил вас? - быстро спросила она.

Незнакомец коротко засмеялся, взглянув на свою руку.

- Кажется, да! Маленький знак любви от вашего Вотана! Пустяки, конечно, но все-таки я почувствовал, когда он запустил зубы мне в плечо.

- Вотан только исполнил свой долг. Он должен стеречь дом и не допускать, чтобы ночью в сад вторгались чужие люди. Счастье ваше, что я подоспела вовремя, чтобы удержать его, иначе он разорвал бы вас.

- Вы думаете? Боюсь, что исход был бы другим, потому что едва ли я позволил бы разорвать себя. Мне случалось меряться силами и с более серьезным врагом, чем разъяренная собака; по всей вероятности, это стоило бы вам вашего чудесного пса.

Рассердила ли Эльзу насмешка, слышавшаяся в этих словах, или же она подумала, что ее любимец, действительно, мог пострадать, только она вдруг выпрямилась, смерила взглядом дерзкого пришельца, который осмеливался еще и угрожать, и презрительным жестом указала ему, чтобы он уходил.

- Уходите! Дорога через стену всегда открыта для вас и вам подобных. Я буду держать собаку, пока вы не перелезете.

Незнакомец слегка вздрогнул от этого презрительного тона, его глаза сверкнули гневом, а в голосе послышалось раздражение.

- Вы весьма энергично пользуетесь своими правами хозяйки! Впрочем, я сам виноват, что со мной обращаются, как с каким-нибудь разбойником с большой дороги. Я могу только повторить, что не собирался ни грабить, ни воровать. Может быть, мне еще удастся когда-нибудь убедить вас в этом, а пока честь имею кланяться, фрейлейн фон Бернрид!

Он почти иронически подчеркнул последние слова, поклонился и исчез во мраке среди деревьев. Шум около липы подсказал Эльзе, что он выбрался из сада той же дорогой, какой вошел, а через несколько минут мимо решетчатых ворот прошла высокая темная фигура.

Девушка выпустила Вотана, который не понимал, как можно было дать безнаказанно уйти чужому человеку, вторгшемуся в их владения, и был этим очень недоволен. Он со всех ног бросился к воротам, а затем начал рыскать по саду, точно желая убедиться, что в нем уже никого нет.

Эльза не обращала на него внимания; она все стояла на том же месте, приложив руку ко лбу, как будто силясь вспомнить что-то. Где она слышала этот голос, видела эти глаза? Она не знала этого человека, и все-таки ей казалось, что она видела его когда-то давно-давно. И, словно его огненные глаза разрушили чары, державшие ее в своей власти, перед ней начали всплывать странные образы, давно исчезнувшие из ее памяти: ослепительно белый город, широкая, сверкающая река, высокие, необыкновенного вида деревья, уходящие вершинами в самое небо, и разливающийся над всем этим солнечный зной. Эти образы колебались и расплывались, то исчезали, то вновь появлялись, их невозможно было рассмотреть, но они не давали ей покоя. Девушка спала с открытыми глазами. В холодную северную весеннюю ночь она видела перед собой далекую страну солнца. Горные вершины неподвижно стояли вокруг, одетые льдом и снегом; с их склонов неслись таинственные голоса, глухой шорох и ропот. Таял снег и бежали ручьи. Наступала весна.

22

Как и в прошлом году, Зоннек жил на вилле Бертрама, верхний этаж которой отдавался летом внаймы. Эрвальд, которого ждали со дня на день, должен был также остановиться здесь, и трое детишек доктора придумывали всякие торжества для приема нового "африканского дяди". К сожалению, их прекрасная идея не могла быть осуществлена, потому что гость явился неожиданно, без всяких предупреждений; он пришел однажды утром пешком, без багажа, спросил Зоннека и отправился прямо к нему.

Приятели, не расстававшиеся почти десять лет и дружно делившие радости и горести, сидели в комнате Лотаря. У одного уже были седые волосы и силы, надломленные болезнью, другой находился в полном расцвете лет и жизненных сил; но отношения между ними стали другие; старший, которому годы и опыт раньше давали превосходство над юношей, теперь обращался с ним, как с равным, а младший давно отбросил почтительное "господин Зоннек" и по-братски говорил ему "ты".

И для Эрвальда время не прошло бесследно. Его высокая фигура стала мускулистее, черты - резче; жизнь, полная напряжения, трудов и лишений, оставила на нем следы, но это очень шло ему. Его манеры стали спокойнее, он производил впечатление зрелого, серьезного человека, но темные глаза горели прежним огнем; жизнь, горячим ключом бившая в юноше, не замерла и в мужчине; он был молод, несмотря на свои тридцать четыре года.

- Неужели ты не можешь отказаться от манеры появляться и исчезать, как метеор? - произнес Зоннек тоном, который должен был выражать упрек, но вместо этого выдавал его радость. - Я все поджидаю телеграммы, а ты вдруг сам появляешься на пороге. Ты всю ночь ехал?

- Нет, я приехал еще вчера вечером, но было уже поздно, я не хотел подымать весь дом своим появлением и потому остановился в гостинице, то есть я послал туда экипаж с багажом, а сам...

- А сам?

- Для разнообразия решил немножко посентиментальничать и побродить при лунном свете. Мне хотелось посмотреть на... старую родину.

Рейнгард говорил насмешливо, но Зоннек внимательно посмотрел на него.

- Ты был... в Бурггейме?

- Да, - ответил Эрвальд почти сердито.

- Я так и думал. Но тебе немногое пришлось увидеть; Гельмрейх обнес дом и сад стеной, и в ночное время туда не заглянешь.

Эрвальд промолчал. Весьма естественно было бы рассказать о своем ночном приключении другу, который, как ему было известно, ежедневно бывал в Бурггейме, но почему-то у него не поворачивался язык, и он быстро переменил тему разговора:

- Прежде всего скажи, как твое здоровье. Из твоих писем я мог заключить, что хорошо. Ты совсем поправился?

- По крайней мере, почти, и Бертрам обещает, что через несколько месяцев я буду совсем здоров; пока же - осторожность, спокойствие, терпенье! Мы с тобой никогда не знали этих слов, но теперь я поневоле научился им. Пусть это послужит предостережением для тебя; ты тоже не был в Европе целых десять лет. Под тропиками человек скоро изнашивается, и твое железное здоровье пошатнется, если ты не будешь давать себе отдых.

- Разве была какая-нибудь возможность отдыхать при нашей жизни? - спросил Рейнгард, пожимая плечами. - Впрочем, мои дальнейшие планы зависят от переговоров в Берлине. Опять это - жертва с твоей стороны, Лотарь! На это место прочили тебя, я точно знаю, а ты отказался и направил все свое влияние в мою пользу.

- Потому что я уже тогда знал, что это место будет мне не по силам; моя песенка спета. Находясь зимой в Берлине, я сделал все, что мог, чтобы проложить тебе дорогу; но поладишь ли ты с господами, заседающими за зеленым сукном, при твоей гордости и любви к самостоятельности, это - другой вопрос. Впрочем, это мы еще увидим, а пока что я очень рад, что ты погостишь у меня несколько недель. И Бертрам с женой рады видеть тебя. Кроме того, ты встретишь еще одну старую знакомую: леди Марвуд здесь.

- Зинаида фон Осмар? - с удивлением воскликнул Эрвальд. - Ты уже виделся с ней?

- Вчера. Она лечится водами и будет здесь все лето. Ты знаешь, что она разошлась с мужем?

- Да, в Каире об этом много болтают.

- И раньше болтали; имя и общественное положение Марвуда делают его заметным человеком, а Зинаида - прославленная великосветская красавица; такие люди всегда служат предметом для злоязычия.

Рейнгард ничего не ответил. Казалось, ему не хотелось говорить об этом.

Но Зоннек не оставлял интересующей его темы.

- Ты слышал какие-нибудь подробности? Когда я был в последний раз в Каире, то почти ни с кем не виделся; я был болен и спешил ехать дальше, но ты пробыл там несколько недель. Что, собственно, говорят?

- Чего только не говорят! В английском кругу в Каире всегда точно известно все, что делается в лондонском обществе, но... все становятся на сторону лорда Марвуда.

- Неужели? - воскликнул Зоннек.

- Почти без исключения. В местном обществе - тоже. Говорят, леди Марвуд держала себя крайне эксцентрично и пренебрегала всеми требованиями приличия, так что супругам оставалось только расстаться. Они не развелись ради ребенка, от которого ни мать, ни отец не желают отказываться, но ходят слухи, что Марвуд добивается развода. Леди Марвуд разъезжает по свету одна, появляется везде, как метеор, швыряет деньги пригоршнями и так же внезапно исчезает. Она окружает себя целым штатом поклонников, что не особенно хорошо для ее репутации. Я не хочу повторять все, что о ней сплетничают, но, вероятно, кое-что дошло и до тебя.

- Да, только я этому не верю. В этом браке с самого начала таилось начало несчастья; это было все равно, что сковать вместе огонь и лед. Возможно, что Зинаида вела себя неосторожно и стала еще неосторожнее, когда порвала свои оковы, но, чтобы она сделала что-нибудь, действительно, дурное, этому я не верю.

Эрвальд промолчал, но по его лицу видно было, что он иного мнения.

- Ты не можешь избежать встречи с ней, - продолжал Лотарь. - Я с ней в прежних дружеских отношениях, и, кроме того, в Кронсберге вообще трудно не встретиться.

- Зачем же избегать? - спокойно спросил Рейнгард. - Неужели из-за того, что мы когда-то увлекались друг другом? Юношеских увлечений не помнят всю жизнь. С тех пор леди Марвуд стала великосветской дамой, окруженной поклонением, а я - уже немолодой авантюрист, которому Осмар презрительно указал на дверь; у меня есть имя и положение. Мы встретимся как два совершенно новых человека, и если случайно проснутся старые воспоминания, мы только улыбнемся, как над ребяческой глупостью. Так называемая юношеская любовь - вообще ребячество и никогда долго не длится.

Рейнгард произнес это совершенно тем же равнодушным тоном, которым леди Марвуд говорила об "этом господине Эрвальде". Зоннек был очень удивлен этим, но такое равнодушие двух людей, бывших когда-то близкими друг другу, сняло с его души тайную заботу.

- Юношеская любовь! - повторил он. - Разве ты любил Зинаиду? В таком случае ты едва ли отказался бы от нее так легко и скоро. Я думаю, ты вообще не умеешь любить. Что толку тебе от баснословного успеха, которым ты пользуешься у женщин? Истинного счастья он тебе никогда не доставляет. Сколько раз юность, красота и любовь шли тебе навстречу; тебе стоило только протянуть руку, чтобы получить то, что другие считают высшим благом в жизни, но ты самым непростительным образом играл им. Ты всегда в глубине души оставался холоден. Правда, все это было близко и реально и потому не удовлетворяло тебя. Того великого, безграничного счастья, которое изобрела твоя фантазия, не существует на свете, и ты, вместо того, чтобы брать то, что тебе дается, гоняешься за недостижимой мечтой, за...

- Миражем! - смеясь договорил Рейнгард. - Опять ты принялся за старую проповедь. Но разве я могу изменить тут что-нибудь? Это - мой рок! Только раньше я верил, что могу достичь воплощения своей мечты в действительности; это время миновало, теперь я знаю, что моя прекрасная фата-моргана никогда не спускается на землю. Но все-таки я не могу отказаться от нее. Может быть, я заключу ее в свои объятья перед смертью. Только в одном ты ошибаешься; я умею любить, и притом то, что близко и реально, но только одного человека на свете я любил неизменно и без разочарования - это тебя, Лотарь! Ты один не обманывал меня и оставался всегда одним и тем же и в жизни, и в смерти... Да, да!.. Мы ведь с тобой часто смотрели в лицо смерти. Тем, кем ты был для меня и кем продолжаешь быть, не может быть ни одна женщина, никогда!

- Льстец! - проговорил Лотарь, но по его тону было слышно, как он тронут этим признанием.

- Бог свидетель, это не лесть! - горячо вырвалось у Рейнгарда. - Это сущая правда.

- Я знаю, мой мальчик! - тепло сказал Зоннек. - А что ты для меня - об этом я и говорить не стану. И все-таки нам надо приучаться обходиться друг без друга. Ты знаешь, какой ультиматум поставил мне Бертрам? Он тебе скажет...

- Да вот он и сам!

Действительно, дверь отворилась, и на пороге появился доктор.

- Извините, что я помешал вам, - произнес он, - но первые минуты свидания прошли, и мне тоже хочется приветствовать нашего африканца. Добро пожаловать, Эрвальд!

Рейнгард сердечно пожал его руку и спросил с некоторым удивлением:

- Откуда же вы узнали, что я здесь? Я ведь пробрался инкогнито.

- У нас никто не войдет и не выйдет инкогнито; этого не допустят мои мальчики. Цвет вашего лица выдал вас. Старший твердо заявил, что пришел африканский дядя, и его описание оказалось подходящим к вашей внешности. Еще раз добро пожаловать! Жена очень рада дорогому гостю, который некогда сыграл роль духа-покровителя в истории нашей любви и страданий.

- Не пощадив бедной Ульрики Мальнер, - засмеялся Эрвальд. - Я думаю, она так и не простила мне. Она еще жива?

- Здравствует и даже скоро явится сюда собственной персоной. Но как вы находите господина Зоннека? Не правда ли, очень поправился?

- Просто помолодел! Кронсбергские воды сделали чудо.

Губы Бертрама дрогнули от прежней веселой, насмешливой улыбки.

- Наши воды превосходны, это - установленный факт, но я сомневаюсь, чтобы они были повинны в этом "помолодении". На это найдутся другие причины... Ах, - перебил он сам себя, заметив, что Зоннек делает ему знаки, - он еще не знает? Так я не буду портить вам удовольствие.

- Чего я не знаю? - спросил ничего не подозревающий Рейнгард.

- Великой новости, которой от роду всего неделя. Вы были это время в дороге и еще не успели узнать ее. Однако я не стану забегать вперед. Да, господин Зоннек! Сегодня я еще до рассвета ездил в Бурггейм; за мной приходил Бастиан. У профессора опять был сильный припадок.

- Ему очень плохо? - озабоченно спросил Зоннек.

- Нет, в настоящую минуту опасность миновала. У Гельмрейха удивительно цепкая натура, и он всегда справляется с этими припадками. Что его положение безнадежно, я уже говорил вам, но он может протянуть до осени.

- Надо будет сходить в Бурггейм еще до полудня, - сказал Зоннек.

- Сходите, - поддержал его доктор, - вы единственный человек, который еще что-нибудь значит для него. Бедная Эльза, конечно, всю ночь не смыкала глаз. Вы помните ее, Эрвальд?

- Помню. Да вот она, моя маленькая неприятельница! - воскликнул Рейнгард, подходя к письменному столу и беря в руки стоявший на нем портрет. - Эта восьмилетняя барышня объявила мне войну не на жизнь, а на смерть из-за того, что я силой похитил у нее поцелуй, в котором она мне отказывала. Приближаться к маленькой капризнице, когда она бывала не в духе, было очень опасно.

Он говорил шутя, но в его голосе слышалась странная примесь раздражения. Зоннек подошел к нему и со счастливой улыбкой стал вместе с ним смотреть на портрет, который когда-то нарисовал карандашом в Каире, а позднее исполнил акварелью. Почти стыдливая робость, всегда овладевавшая этим пожилым человеком, когда речь заходила о его молоденькой невесте, и теперь заставила его умолчать о "великой новости". Присутствие Бертрама стесняло его; он хотел сообщить другу с глазу на глаз то, что было дорого его сердцу.

- Я писал тебе, что сделало воспитание Гельмрейха из живого, впечатлительного ребенка, - сказал он. - Несчастье, что девочка попала в руки озлобленному старику. У него не нашлось сочувствия к маленькому, светлому, как само солнце, существу, знавшему до тех пор лишь любовь и ласку и нуждавшемуся в свете и тепле для своего развития. Система воспитания деда была полна противоречий: с одной стороны, он сам учил внучку и дал ей образование, которое далеко превосходит обычный уровень, а с другой - буквально запряг ее в хозяйство.

- Из грубого эгоизма! - вмешался Бертрам. - Он думал о своих удобствах. Он видел, что от старухи Ценпы уже мало прока, и заставил ее приготовить себе преемницу из Эльзы; ему нужен был человек, который полдня читал бы ему вслух и писал под его диктовку, и ему было бы неудобно, если бы это делалось бессмысленно; поэтому-то он и напичкал девочку всякой премудростью. Знаю я этого старого эгоиста!

- Кажется, вы - не особенный поклонник профессора? - заметил Эрвальд.

- Не особенный, действительно, не особенный! Втайне мы с ним даже заклятые враги, и если я не отказываюсь лечить его, то единственно из-за Эльзы. Я не могу простить ему жестокости по отношению к девочке, к его собственной плоти и крови! Он не выносит ее как дочь ненавистного зятя. Когда я приехал сюда, женившись, девочка уже с полгода жила у деда, и борьба между ними была в полном разгаре; она отчаянно отбивалась от пресловутого "воспитания". Ее держали, как в тюрьме, она была лишена сверстников, ее наказывали самым безжалостным образом за малейшую шалость, за ребяческий каприз; когда же она заговаривала об отце или о Каире, старик приходил в неистовую ярость.

- Это было самое худшее, - заметил Лотарь.

- Скажите лучше, самое нелепое! Девочка страстно цеплялась за воспоминания об отце. Как она была счастлива, когда могла говорить о нем со мной или с моей женой! Она чахла от тоски. Наконец, Гельмрейх совершил геройский подвиг: сломил-таки упорство девятилетнего ребенка, но как он это сделал - надо было видеть. Это чуть не стоило жизни малютке.

Рейнгард вдруг поставил портрет и, отойдя к окну, повернулся спиной к комнате. Зоннек слушал с мрачным лицом.

- В одну зимнюю ночь Эльза в отчаянии убежала от "злого, злого дедушки" так далеко, как только могли унести ее ножки, и бежала, пока не свалилась в снег; ее нашли окоченелой, без признаков жизни. Следствием была тяжелая болезнь, и жалко было смотреть, как бедняжка в бреду плакала за отцом и протягивала к нему ручонки. Я думаю, тогда даже у профессора зашевелилась совесть. Я сказал ему прямо в лицо, что если мне не удастся спасти ребенка, то виноват в его смерти будет он, и этого он и до сегодня не может простить мне. Вы понимаете, что я не могу чувствовать особенного сострадания к старику, несмотря на то, что он болен. Девочка несколько недель была между жизнью и смертью, но наконец выздоровела. Ее сопротивление было сломлено, а память совершенно угасла; она едва помнила, что раньше жила в каком-то другом месте, в других условиях, даже воспоминание об отце изгладилось, и я остерегался будить его, потому что вместе с его исчезновением исчезла и болезненная тоска, а это было благо. В конце концов Эльза забыла все.

Наступило молчание. Зоннек был явно взволнован рассказом; Рейнгард продолжал стоять у окна, скрестив руки и не оборачиваясь. В это время в саду поднялся шум, по-видимому, веселого свойства: слышались радостные возгласы и громкие "ура".

Бертрам прислушался.

- Что там такое? Взбесились, что ли, мои мальчишки?

Он подошел к окну и тотчас выяснил причину шума; в саду стоял великан-негр с дорожными вещами в руках, сзади виднелся носильщик с чемоданом; мальчуганы обступили чернокожего и бурно выражали свое изумление и восторг.

- Это мой Ахмет с вещами, - сказал Эрвальд. - Будьте добры, покажите ему, куда идти; ведь я и сам еще не знаю, где мои комнаты.

- Здесь, рядом с комнатами господина Зоннека. Но я лучше сам спущусь вниз и наведу порядок.

Доктор ушел, и друзья остались одни. Зоннек был, очевидно, подавлен рассказом, Рейнгард тоже находился под тягостным впечатлением и, стараясь отвлечься от него, спросил:

- На какую это новость намекал Бертрам? Можно мне, наконец, узнать ее?

- Конечно! Я только хотел сказать тебе это наедине. Речь идет о моих планах на будущее. Из моих писем ты знаешь, что моя карьера в Африке закончена, даже если я выздоровею.

- Да, Лотарь. Какой это страшный удар для тебя! - сказал Рейнгард с участием. - Быть осужденным на праздность в лучшие годы жизни! Ты не вынесешь!

- Вынесу, пожалуй, легче, чем ты думаешь, - ответил Лотарь с многозначительной улыбкой. - Жизнь, которую я вел больше двадцати лет, даст мне пищу для деятельности; я собрал много ценного материала, много рисунков; все это надо привести в порядок, разработать; на это понадобятся целые годы. Кроме того... что ты скажешь, если я признаюсь тебе, что собираюсь устроить себе семейный очаг?

- Ты хочешь жениться? - воскликнул Эрвальд с радостным изумлением. - Ну, этому решению я от души рад, особенно теперь. У меня камнем лежала на душе мысль о том, как ты перенесешь такую радикальную перемену в образе жизни. Собственно говоря, ты всегда тосковал по родине и по любви, и то, что я считал оковами, в твоих глазах было высшим счастьем. Но ты никогда не связал бы себя без серьезной привязанности; неужели ты полюбил в таком возрасте?

- Да, в таком возрасте, - повторил Зоннек, - может быть, слишком поздно, потому что между моей невестой и мной очень значительная разница в возрасте, и при всем моем счастье меня тяготит как упрек, как сознание своей вины то, что я связываю с собой такое молодое, ничего не знающее о жизни существо. Я не могу уже принести в дар моей жене молодость, и если она когда-нибудь почувствует это, если она будет несчастна со мной...

- Женщина, которую ты полюбишь и приблизишь к себе, не будет несчастна, - горячо перебил его Рейнгард. - Чем бы она ни пожертвовала ради тебя, она не останется в проигрыше. Нет, Лотарь, отбрось сомнения; я знаю тебя лучше, чем кто другой, и могу сказать это. Расскажи же наконец все подробно! Я хочу знать, кто твоя невеста.

- Ты только что видел ее, - Лотарь с улыбкой указал на письменный стол, - вот ее портрет!

- Эльза? - Глаза Рейнгарда широко раскрылись и остановились на Зоннеке. - Эльза фон Бернрид... твоя невеста?

- Это так удивляет тебя? Правда, это немножко противоречит твоей мудрой теории о "так называемой юношеской любви, которая, в сущности, представляет собой ребячество". Ты видишь, У меня она продержалась, потому что я полюбил маленькую Эльзу еще тогда, в Каире, хотя не подозревал, кем она будет для меня впоследствии.

Эрвальд все еще стоял неподвижно и смотрел на него со странным выражением на лице, точно не мог взять в толк то, что слышал, но потом коротко, почти резко возразил:

- Ты любил в ребенке отца, который когда-то был тебе близок.

- Кажется, ты знаешь это лучше меня, - пошутил Зоннек. - Однако ты даже не поздравил меня.

- Дай тебе Бог счастья! - медленно сказал Эрвальд, протягивая ему руку. - Когда свадьба?

- Как только будет можно. Ты слышал, что Гельмрейх плох; ему осталось жить несколько месяцев, и, как он ни погрешил против ребенка, я не могу теперь отнять у него внучку. Я надеюсь устроить так, чтобы обвенчаться без всякого шума через шесть недель, и затем мы останемся здесь. Мне все равно приказано оставаться в Кронсберге до осени; мы не уедем, пока не закроем глаз профессору. Таким образом, он не лишится Эльзы, она может по-прежнему вести хозяйство и угождать деду; но я позабочусь, чтобы уход за больным был передан в другие руки. Как муж, я буду иметь на это право. Однако я слышу, Ахмет уже в твоих комнатах; пойдем, Рейнгард, они тут, рядом.

Он отворил дверь и вошел в смежную комнату.

Эрвальд не сразу последовал за ним; проходя мимо стола, он остановился и устремил на портрет маленькой Эльзы столь пристальный взор, точно старался отыскать в лице ребенка черты, которые видел сегодня ночью, при лунном свете.

- Невеста Лотаря! - пробормотал он. - Конечно, нам придется теперь заключить мир или, по крайней мере, перемирие. Или она опять презрительно выгонит меня, когда я приду с ним в Бурггейм?

Он коротко, саркастически усмехнулся, почти грубо отодвинул портрет в сторону, высоко поднял голову и пошел вслед за другом.

23

Кронсберг начинал заселяться; больные съезжались, и весенний сезон обещал быть оживленным. Первые три дня Эрвальд посвятил исключительно другу и виделся, кроме него, только с семьей Бертрама, которая всячески старалась сделать его пребывание в доме приятным; особенно хлопотали об этом младшие члены семьи, изображая из себя в честь Эрвальда и Зоннека "африканцев" под руководством знатока в этих делах - Ахмета. К счастью, он немножко говорил по-немецки, и маленькие европейцы, как репейники, липли к добродушному чернокожему.

Зоннек ежедневно проводил несколько часов у невесты, но до сих пор не представил ей товарища и не мог исполнить обещания, данного леди Марвуд. Профессору было лучше, но состояние его здоровья все-таки не позволяло внучке делать визиты или принимать их.

До полудня в доме Бертрама обычно царил покой; старшие мальчики уходили в школу. И сегодня их не было дома; младший, четырехлетний Ганс, забавлялся в детской новой игрушкой, дудкой, которую вырезал ему Ахмет и из которой юный виртуоз извлекал скорее странные, чем приятные для уха, звуки.

Зельма сидела в гостиной за работой, когда горничная открыла дверь, очевидно, собираясь доложить о ком-то, но не успела она еще открыть рот, как ее оттолкнули в сторону, и в комнате появилась пожилая, очень высокая дама с саквояжем в одной руке и большим зонтиком в другой; она весьма выразительно стукнула им о пол и коротко проговорила:

- Здравствуй, Зельма! Я приехала.

- Ульрика! - воскликнула докторша, с удивлением вскакивая. - Мы ждали тебя, судя по твоему письму, только вечером.

- Я ехала всю ночь и наняла на станции экипаж, - объяснила Ульрика. - Прикажи взять у извозчика вещи.

Она говорила прежним повелительным тоном; однако Зельма приветливо поздоровалась с золовкой, помогла ей снять пальто и шляпу и распорядилась, чтобы горничная отнесла вещи приезжей в назначенную ей комнату.

Тем временем Ульрика осматривала гостиную, убранную со вкусом и уютно, и сухо заметила:

- У вас очень по-барски; в Мартинсфельде было проще. И вы даже завели чернокожего лакея. Я воображала, что еду в немецкий христианский дом, а первое, что я увидела, был черный, как ворона, язычник, какие сотнями бегают на берегах Нила. Он оскалил зубы и хотел взять у меня саквояж, где у меня лежат деньги, но я пригрозила ему зонтиком так, что он отскочил, как ошпаренный.

- Это Ахмет Эрвальда, - засмеялась Зельма. - Я писала тебе, что у нас гостят два знаменитых путешественника - Зоннек и Эрвальд. Ахмет - предобродушный и преуслужливый человек; он хотел только понести твой саквояж.

- Все равно, я никому не позволю вырывать у меня вещи из рук, - заявила старая дева, - а этому вороватому африканскому сброду я и подавно не доверяю. Но дай же взглянуть на тебя, Зельма!.. Мы ведь не виделись десять лет.

Она окинула взглядом маленькую цветущую женщину, которая со своим розовым, улыбающимся лицом отличалась, как небо от земли, от бледной, запуганной вдовы покойного Мартина. Зельма тоже только теперь как следует рассмотрела золовку. Ульрика не похорошела за истекшие годы; она стала только еще костлявее и гораздо старше. Одинокая жизнь в Мартинсфельде неблагоприятно отразилась на ней, потому что если прежде она отличалась властолюбием и грубостью, то теперь в ней сквозили горечь и озлобление, которые тотчас же и проявились.

- Тебе хорошо жилось, это видно, - сказала она угрюмым тоном. - А мне - нет. У меня отняли мой Мартинсфельд; ты знаешь, меня вышвырнули из-под родного крова, и теперь я без приюта.

- Но тебе ведь не было надобности сейчас же расставаться с имением, - возразила Зельма. - Тебе хотели оставить его до осени и даже до весны.

- Ты думаешь, это было бы для меня удовольствием? - гневно воскликнула Ульрика. - Стану я работать еще целый год, когда знаю, что дом будет снесен, чтобы дать место этой проклятой железной дороге! Уж если я должна уйти, то лучше уйти сейчас же.

Зельму покоробило от этого грубого тона, и ей пришло в голову, что она поступила очень необдуманно, пригласив золовку. В эту минуту в соседней детской раздался крик; к нему присоединились голоса двух спорящих мальчиков и грохот опрокинутого стула.

Это привлекло внимание Ульрики.

- Что это? - спросила она. - Что-нибудь случилось?

- Нет, это мои мальчишки, - с полнейшим душевным спокойствием объяснила Зельма. - Подрались, как обычно.

- И ты это допускаешь? - спросила возмущенная золовка.

- Отчего же нет? Это в натуре у мальчиков, и Адольф говорит, что это - очень здоровая гимнастика. Только так шуметь им не полагается; сейчас я их усмирю.

С этими словами Зельма спокойно встала и открыла дверь в соседнюю комнату. Ее предположение оказалось точным. Старшие мальчики, только что вернувшиеся из школы, увидев новую игрушку младшего брата, тотчас захотели испробовать ее; брат, конечно, воспротивился и начал храбро отстаивать свою собственность, когда же сила взяла верх, поднял громкий вопль о помощи; другие же два, в свою очередь, перессорились из-за отнятой дудки, и из мальчиков мигом образовался клубок; все трое с увлечением тузили друг друга. Мать схватила старшее чадо правой рукой, второе - левой и каждому дала по звонкому шлепку; затем она подняла младшего сына, барахтавшегося на полу, и, наконец, отчитала всех троих.

- Неужели вы не можете и минуту вести себя тихо? Что подумает о вас чужая тетя, которая только что приехала? Вам не стыдно?

Новость подействовала; мальчики моментально успокоились и обратили все свое внимание на чужую тетю, которую ждали только к вечеру и которая вдруг уже приехала. "Тетя" стояла на пороге, неподвижная, чопорная, и следила за тем, как энергично молодая женщина наводила порядок.

- Нечего сказать, ты переменилась! - выговорила она, наконец.

- Да, с тремя такими сорванцами поневоле забудешь кротость, - сказала Зельма. - Ступайте, поздоровайтесь с тетей и будьте умниками.

Мальчики повиновались, и все трое - Адольф, Эрнст и Ганс - были представлены по всей форме. Ульрика зорко оглядела каждого, пожала плечами и с сожалением сказала:

- Все в отца, точка в точку! То-то и вышли буяны! Впрочем, Зельма, ты знаешь, я терпеть не могу детей, держи их от меня подальше.

Однако это было легче сказать, чем сделать; мальчики обсели новую тетю со всех сторон и стали пробовать завязать с ней знакомство. Они с необыкновенной серьезностью, как о чем-то весьма важном, сообщили ей, что у них в доме живут два дяди из Африки и еще Ахмет... он - не дядя, но тоже приехал из Африки.

Настойчивым напоминанием об этой ненавистной стране пустынь они привели Ульрику в самое отвратительное расположение духа; наконец, когда маленький Ганс наивно спросил: "Ты тоже из Африки?" - ее терпение лопнуло.

- Нет, я из Померании! - со злостью фыркнула она, делая самую свирепую физиономию, какую только умела.

Мальчик сначала посмотрел на нее с недоумением, но, должно быть, нашел ее тон и лицо чрезвычайно комичными, потому что громко, искренне рассмеялся; двое старших принялись вторить ему, и вокруг новой тети, умеющей так забавно шутить, поднялось настоящее ликование.

- Эта шайка еще и потешается надо мной! - рассердилась старая дева и хотела вскочить, но Ганс бесцеремонно вскарабкался к ней на колени и удобно уселся, а двое старших блокировали ее справа и слева.

Ульрика никогда не имела дела с детьми; они робко сторонились неласковой, бранчливой дамы; доверчивость мальчиков до такой степени ошеломила ее, что она даже не пыталась обороняться и встать. Так и застал ее вошедший Бертрам, уже узнавший о ее приезде. Он приветствовал ее с обычной веселостью:

- Здравствуйте, фрейлейн Мальнер! Сидите, пожалуйста! Это так мило с вашей стороны, что вы занялись моими мальчуганами.

- Это они занялись мной, - ответила Ульрика и сделала попытку стряхнуть с себя назойливых малышей, но это удалось ей лишь отчасти; Ганс удержал позицию и энергично заявил:

- Я хочу сидеть у тебя на коленях.

К удивлению, тетя не протестовала, но не в силах была заставить себя вежливо обойтись со своим старым врагом, хотя в настоящее время была гостьей в его доме; ее тон менее всего можно было назвать дружелюбным, когда она сказала:

- Ваша жена пригласила меня, но нравится ли это вам - я не знаю.

- То, что делает моя жена, мне всегда нравится, - учтиво ответил Бертрам. - Кроме того, вы знаете, как высоко я всегда ценил вас. Итак, вы продали Мартинсфельд?

- Его отобрали у меня самым подлым образом, - поправила его Ульрика с крайним раздражением.

- Вы говорите так, будто его у вас в самом деле отняли или украли, а между тем вы получили за него хорошую цену, почти вдвое против настоящей стоимости, и, собственно говоря, должны были бы радоваться.

- Радоваться? - сердито возразила старая дева. - Вы думаете, я продала бы за какую бы то ни было цену родовое имение, если бы мне не грозили принудительными мерами? Что я буду делать с этими деньгами?

- Завещайте их моим мальчикам, - посоветовал доктор. - Это будет очень полезное вложение.

Ульрика подозрительно посмотрела на него.

- Может быть, вы потому и пригласили меня?

- Единственно потому! Честь имею представить вам семейство Бертрамов, жаждущее наследства, - и доктор расхохотался так же неудержимо весело, как бывало раньше.

Зельма тоже засмеялась, а на мальчуганов смех всегда действовал заразительно.

Ульрика резким движением спустила с колен Ганса и, вскочив, с негодованием проговорила:

- Вам, кажется, очень весело! У вас всегда такой хохот?

- Почти всегда. Видите, я все так же "возмутительно весел", как был в Луксоре, а мои мальчики в этом отношении пошли в отца.

Зельма вмешалась в разговор, предложив проводить гостью в ее комнату. Мальчики поспешили принять участие в переселении тети; Адольф схватил саквояж, Эрнст - зонтик, а маленький Ганс вцепился в платье Ульрики и во все горло заорал:

- Я пойду с тобой!

- Не приставай к тете, - сказал доктор. - Ты оборвешь ей платье. Оставайся здесь!

Но Ульрике не понравилось это запрещение; она прикрикнула не на назойливого мальчика, а на отца:

- Будет вам вечно все запрещать! Велика важность, если он и оборвет старое платье! Идем, Ганзель!

Она крепко взяла мальчика за руку и увлекла за собой, к великому удовольствию Ганса, который даже вскрикнул от восторга.

Комната Ульрики находилась на верхнем этаже, и когда компания вышла в коридор, она встретилась с Зоннеком и Эрвальдом, спускавшимися с лестницы. Для Ульрики Зоннек продолжал оставаться "единственным человеком", и она дружески пожала ему руку, а потом обернулась к его спутнику с любезным замечанием:

- А вы успели стать крупным зверем, о котором говорит весь свет.

- Да, чем-то вроде льва пустыни, - ответил Рейнгард, еще не настолько отвыкший от ее манеры выражаться, чтобы обидеться. - А вы все по-прежнему ненавидите страну пустынь? Я часто с удовольствием вспоминаю о нашей экскурсии в Карнак, когда я имел честь целый час беседовать с вами, правда, при несколько повышенной температуре, сидя на горячем песке, в то время как этот плут, пользуясь представившимся случаем, объяснялся в любви и делал предложение.

- О чем вы, конечно, и не подозревали, - прибавила Ульрика тоном, показывавшим, что теперь ей вполне ясно совпадение этих двух событий.

- Решительно не подозревал! Но ведь, в сущности, он был прав; посмотрите только на этих трех великолепных мальчишек!

С этими словами он поднял маленького Ганса и подбросил его в воздухе.

- Оставьте эту опасную игру! - заворчала Ульрика. - Вы можете уронить ребенка.

- Не уроню! - смеясь возразил Эрвальд. - Впрочем, сыновьям Бертрама не повредит и добрый прыжок; они хорошей породы.

Он собирался еще раз подбросить Ганса, который очень любил это, но Ульрика буквально выхватила ребенка у него из рук.

- Должно быть, вы выучились этому у своих дикарей? - с гневом сказала она. - Маленьким чернокожим не будет вреда, если они треснутся о пол своим толстым черепом, но я не хочу, чтобы Ганзель у меня на глазах переломал себе руки и ноги. А родители преспокойно стоят себе и смотрят! В этом доме какие-то варварские порядки!

С Гансом на руках она торопливо направилась к лестнице, точно спеша спрятать его в надежном месте.

Пока Зельма показывала ей вид из окон, мальчики очень заинтересовались багажом, который уже внесли наверх, и Ганс наконец выразил общую мысль: он стал перед теткой и полным ожидания голосом спросил:

- Тетя Ульрика, что ты нам привезла?

Старая дева смутилась, вероятно, впервые в жизни. Конечно, ей и в голову не пришло привезти что-нибудь детям Зельмы, но, увидев перед собой три веселых, полных ожидания рожицы, она застыдилась; когда же Эрнст и Адольф принялись еще перечислять ей чудесные вещи, привезенные им дядей Эрвальдом, то она рассердилась.

"Несносный Эрвальд! - выбранилась она в душе. - Вечно ему надо играть первую роль, даже у детей! Погоди же, я тебе удружу!" - Что бы ты хотел получить, Ганзель?

- Лошадь на качалках! - закричал Ганзель с сияющими глазами и посмотрел на чемодан, чтобы убедиться, достаточно ли тот велик, чтобы в нем могла поместиться желанная лошадь.

- Хорошо, посмотрим! - сказала Ульрика многообещающим голосом и, обратившись к Зельме, тихо спросила: - Надеюсь, в вашем захолустье можно купить такую штуку?

Трое мужчин еще стояли внизу лестницы. Зоннек сказал, обращаясь к доктору:

- Мы идем в Бурггейм; профессору лучше, и я хочу, наконец, представить Рейнгарда моей невесте. Однако я боюсь, доктор, что вы с вашей супругой накликали беду на свою голову, пригласив фрейлейн Мальнер; она, кажется, еще нелюбезнее, чем была.

- Да, Бертрам, я удивляюсь вашей храбрости, - подхватил Эрвальд. - Пригласить к себе в дом дракона! Неужели вы надеетесь справиться с ней?

- Я предоставлю ее моим мальчикам, - сказал доктор. - Они с кем угодно справятся, даже с тетей Ульрикой, особенно Ганзель. Вот посмотрите, он сумеет приручить ее.

24

Работавший в саду Бастиан сердито и с удивлением взглянул на подъехавший к воротам экипаж. Зоннек приходил обычно пешком, и это не был экипаж Бертрама; остановившаяся карета, запряженная великолепными лошадьми, была совершенно незнакома Бастиану. С козел соскочил какой-то странный человек в пестрой одежде и с коричневым лицом; он подошел к дверцам, откуда выглядывала дама, и затем позвонил у ворот.

Очевидно, приезжие желали войти, что в глазах Бастиана было нахальством. Из уважения к больному хозяину он заставил молчать бросившегося с громким лаем Вотана, но ему и в голову не пришло открыть ворота; он только протянул руку сквозь решетку, взял визитную карточку, предназначавшуюся для Эльзы фон Бернрид, как объяснил на ломаном немецком языке коричневый малый, и пошел с ней к дому, оставив из предосторожности Вотана сторожить ворота.

Эльза выходила из спальни деда, когда старик подал ей визитную карточку, на которой она с удивлением прочла: "Зинаида Марвуд". Бастиан, к своему величайшему изумлению и недовольству, получил приказание открыть ворота и впустить даму. Через несколько минут леди Марвуд уже шла через сад и была встречена молодой девушкой на ступенях террасы.

- Моя Эльза, моя милая девочка! - заговорила Зинаида. - Ты не пришла ко мне, как обещала, и потому я приехала к тебе. Я не могла дождаться, когда увижу тебя, наконец.

Эльза поклонилась, явно смущенная таким обращением. Зоннек рассказывал ей о леди Марвуд, но красивая дама, с пылкой нежностью заключившая ее в объятия, все-таки была для нее совершенно чужой.

- У меня была причина, миледи, - ответила она, - дедушка заболел...

- Знаю, дитя мое, знаю! Зоннек написал мне, - перебила ее Зинаида. - Потому-то я и приехала. Однако до тебя нелегко добраться! Этот хмурый привратник совсем не желал пускать меня, а чудная собака так грозно поднялась на дыбы, точно собиралась до последнего издыхания защищать свою госпожу. Тебя берегут и сторожат, как заколдованную принцессу, а твое убежище - прямо сказочный замок в дремучем лесу. - И она с улыбкой посмотрела на запущенный сад и разросшиеся мрачные ели.

Эльза все еще смущенно стояла перед гостьей. Правда, теперь она знала, что жила когда-то в доме Осмара и что Зинаида страстно привязалась к ней (Зоннек подробно рассказал ей об этом, подготовляя к встрече с леди Марвуд), но сама она ничего этого не помнила; поэтому она ничего не ответила и только пригласила гостью войти.

С минуту Зинаида с изумлением осматривалась в мрачной гостиной с ее прозаической обстановкой.

- Вот где ты выросла! - сказала она с состраданием. - Бедная девочка! Здесь даже дышится, как в тюрьме! Теперь я понимаю, почему моя милая маленькая капризница стала совсем другой, такой серьезной, молчаливой, такой робкой и чужой. Но со мной ты не должна быть такой! Ты совершенно не помнишь меня?

Эльза молча, с нескрываемым восхищением смотрела в прекрасное лицо, с нежностью обращенное к ней, но и теперь память ничего не подсказывала ей. Она, очевидно, не знала, как держать себя, и ответила извиняющимся тоном:

- Я была тогда ребенком, миледи, и это было так давно...

- Миледи? - с недовольством перебила ее Зинаида. - Прежде ты звала меня тетей Зинаидой. Тетю мы, конечно, отбросим, то "ты" должно остаться. Скажи же мне "ты", Эльза! Я хочу слышать от тебя это слово.

Это было нежной просьбой и в то же время нетерпеливым приказанием, но молодая девушка оставалась застенчивой и сдержанной. Пылкая настойчивость Зинаиды, требовавшей от нее близости, как будто только усилила ее замкнутость. Она ответила уклончиво:

- Будьте снисходительны ко мне, миледи, я росла одиноко и не умею отвечать на ласку. Дайте мне время!

- Так научись, моя пугливая лань! - сказала Зинаида с улыбкой. - Я вижу, что тебе, действительно, надо дать время, но уж я завоюю опять твою любовь. Конечно, первое место мне придется уступить другому; ведь ты - невеста Зоннека. Как такой серьезный человек сумел заслужить твою любовь, несмотря на свои годы? Он, кажется, безгранично любит тебя.

Лицо Эльзы оживилось, и в ее голосе в первый раз появился оттенок теплоты.

- Лотарь бесконечно добр ко мне! Эти дни, когда дедушка был болен, он с удивительной любовью и самоотверженностью помогал мне ухаживать за ним. Я никогда не буду в состоянии отблагодарить его.

- Зоннек - редкий человек, - согласилась леди Марвуд. - Но что ты можешь понимать в этом, восемнадцатилетняя отшельница? Ты только и знаешь, что больного старика-дедушку да своего жениха. Но, конечно, если ты начнешь общаться с людьми, находясь рядом с Зоннеком, то они не обидят тебя.

- Мы не будем жить в свете, - спокойно возразила девушка. - Лотарь должен беречь свое здоровье и говорит, что хочет только тихого семейного счастья.

- Тихого семейного счастья! - повторила Зинаида не то с болью, не то насмешливо. - Что же, вам оно, может быть, и достанется. У Зоннека жизнь уже позади, а ты возле него даже не узнаешь ее. О, он прав, желая уберечь тебя от жизни, совершенно прав! Не рвись в этот свет, дитя! Он кажется издали ослепительным, опьяняющим, на самом же деле пошл, пусть... пошл до отвращения!

Эльза слушала с удивлением; она не понимала, как могла дойти до такого разочарования эта ослепительная красавица. Чувство деликатности не позволило Зоннеку подробно рассказать молоденькой невесте о тяжелом разладе между Марвудом и его женой. Поэтому Эльза осмелилась лишь заметить вполголоса:

- И все-таки вы живете в большом свете?

- Я? - Зинаида засмеялась жестким, саркастическим смехом. - Да, но что же мне иначе делать? Похоронить себя в одиночестве? Этого я не выдержу; ужасно оставаться одной со своими мыслями и мечтами. Я предпочитаю бешеную погоню за удовольствиями: от одного к другому. По крайней мере, в этом есть движение, разнообразие; меньше замечаешь, как тянутся дни и недели. Что ты так вопросительно смотришь на меня своими большими детскими глазами? Этого ты не можешь понимать. Будь благодарна твоему будущему мужу, если он спасет тебя от этого у своего мирного очага. Ты никогда не утратишь детского взгляда на жизнь, никогда не будешь знать дикую, полную отчаяния жажду любви и счастья и борьбы за них. Я искала их все эти годы и не нашла. Я знаю, что этот напиток - отрава, что он убивает, но человек, томящийся жаждой в пустыне, будет пить и из отравленного источника.

В этих словах слышалось такое беспредельное отчаяние, что они могли испугать любого слушателя; но здесь они произвели обратное действие. Страстная женщина, как всегда, поддалась своему настроению и совершенно забыла, с кем говорит, но Эльза, оказавшаяся недоступной для заискивающей нежности, теперь вдруг почувствовала к ней симпатию и тихо и мягко сказала:

- Зинаида!

- Ах, наконец-то! - вскрикнула та почти с восторгом. - Так тебе надо показать страдание и отчаяние, чтобы найти дорогу к твоему сердцу? Полюби меня, моя прелестная Эльза! Ты не знаешь, как мне нужна любовь, как я обделена ею, какая я нищая! - и леди Марвуд, притянув к себе девушку, начала ее страстно целовать.

В саду залаял Вотан, но лай был теперь радостный и чередовался с визгом.

- Это Лотарь, - сказала Эльза. - Он хотел привести сегодня своего друга.

- А, господина Эрвальда? - Леди Марвуд быстро выпустила девушку из объятий. - Значит, я сейчас возобновлю старое знакомство. Иди, дитя мое, встречай жениха! - И, видя, что Эльза колеблется, она с нетерпением повторила: - Иди же, не смотри на меня как на чужую! Пожалуйста, иди!

Ей хотелось остаться на несколько минут одной. Когда Эльза вышла, она бросилась к окну и остановилась около него неподвижно, глядя на подходивших мужчин.

Выйдя на террасу, Эльза слегка вздрогнула; необыкновенно высокий рост господина, подходившего вместе с ее женихом, его темное лицо и характерные черты - все это она уже видела, правда, ночью, при свете луны и всего в течение нескольких минут, но она узнала ночного посетителя, дерзко залезшего в сад через стену.

Зоннек, увидев невесту, ускорил шаги. Он поцеловал ее в лоб и, держа ее за руку, повернулся к товарищу.

- Вот тебе мой Рейнгард, Эльза! - сказал он взволнованным голосом. - Пусть он не будет для тебя чужим, хотя ты его и не помнишь.

Рейнгард поклонился с той рыцарской вежливостью, с которой всегда относился к дамам.

- Я не настолько наделен самомнением, чтобы ожидать, что вы помните меня, фрейлейн; это было уж слишком давно. Но я надеюсь, что, как друг Лотаря, буду не совсем чужим для вас. Позвольте мне принести вам мое поздравление.

Его блестящие глаза с вопросительным выражением скользнули по лицу девушки, точно он ожидал, что она чем-нибудь выдаст, что узнала его, скажет что-нибудь об их ночной встрече. Но губы Эльзы были сурово сжаты; когда же они раскрылись, он услышал лишь церемонную, равнодушную фразу, какой отвечают на поздравление незнакомого человека.

- Благодарю вас, господин Эрвальд! Само собой разумеется, что друг Лотаря будет для меня желанным гостем.

Лицо Зоннека выразило разочарование. Он знал молчаливость и сдержанность своей невесты, но в данном случае ожидал более теплого приема. Эльза ведь знала, кем был для него Рейнгард - он не раз говорил с ней об этом.

- У тебя леди Марвуд? - спросил он. - Мы видели ее экипаж и Гассана. Пойдем, Рейнгард, ты должен представиться ей.

Он предложил руку Эльзе и повел ее в дом. Рейнгард остановился перед лестницей, глядя на стертые ступени, теперь ярко освещенные солнцем; казалось, он боялся поставить на них ногу. Но потом в нем точно вспыхнуло упорство - он решительно вступил на старый, выветрившийся камень и быстрым, твердым шагом взошел на террасу.

Леди Марвуд с обычным дружелюбием встретила вошедших, то есть, вернее, Зоннека, потому что ее приветствие относилось только к нему.

- Видите, я нашла-таки дорогу к вашему сокровищу, хотя вы и прячете его за решетками и стенами. Смейтесь, смейтесь! Я пришла со злым умыслом похитить у вас частичку; будущий супруг и повелитель, конечно, захочет быть единодержавным в своем царстве, но я требую и себе маленького местечка. Правда, моя славная Эльза?

Она ласково притянула девушку на диван рядом с собой и, казалось, вовсе не замечала, что в комнату вошел еще кто-то. Зоннек в самом деле засмеялся.

- Право, у меня нет склонности к тирании, которую вы предполагаете во мне; я претендую только на первое место у моей Эльзы. Позвольте мне представить вам старого знакомого, Зинаида.

Он говорил непринужденным тоном, но его глаза озабоченно следили за этими двумя людьми, встретившимися в первый раз со времени разлуки в Луксоре. Впрочем, оба были подготовлены к встрече.

- А! Господин Эрвальд! - Зинаида с небрежной грацией протянула ему руку. - Как странно, что мы съехались с вами в Кронсберге! Мне кажется, мы уже очень давно не виделись.

Судя по ее лицу, она, действительно, не могла припомнить, как давно это было. Рейнгард пришел на помощь.

- Десять лет, миледи, - ответил он, поднося к губам ее руку. - Я довольно часто бывал в Каире, но ни разу не имел счастья встретиться с вами.

- Я уже три года не была там. А вы снизошли до поездки в Европу? Вероятно, вы нашли нужным показаться в цивилизованном мире для того, чтобы окончательно не стать мифом для публики, героем из "Тысяча и одной ночи".

- Вы шутите, миледи, - возразил Эрвальд.

- То, что пишут о вас в газетах, часто граничит со сказкой; например, ваш последний поход против восставших племен пустыни. Господин Зоннек был тогда уже в Германии.

- Тут он был совершенно в своей стихии, - вмешался Лотарь. - Никаких переговоров и уступок, как раньше, когда пробовали поладить с кочевниками добром, - идти напролом и смести все, что не сдается! Мы с ним всегда были противоположностью в этом отношении; я был только исследователем, открывавшим новые страны, и смотрел на борьбу и опасности, сопряженные с движением вперед, как на печальную необходимость; он же - завоеватель, все хочет взять силой, и большей частью это ему удается. Ему лишь бы бороться и побеждать. Сколько раз я должен был сдерживать его и как нетерпеливо сносил он мою опеку.

- Только вначале, - заметил Рейнгард. - Рядом с тобой я быстро научился вдумчивости и благоразумию.

- Неужели вам надо было учиться этому? Мне кажется, вы всегда были чрезвычайно... благоразумны, когда хотели.

- Когда был должен, миледи, - возразил Эрвальд. - Бывают случаи, когда благоразумие становится обязанностью.

Их глаза встретились, и несколько секунд они смотрели друг на друга. Оба думали о том моменте, когда виделись в последний раз в развалинах луксорского храма, залитых призрачным светом луны, и когда исполинские каменные изваяния смотрели на них - двух молодых людей, расходившихся в разные стороны: он - под тропики, в жаркую пустыню, она - на север, в холод и туман. Громадное пространство разделило их, и, тем не менее, они снова сидели друг против друга так близко и... такие чужие.

Зоннек понял скрытый смысл последних слов и быстро заговорил о другом. Разговор стал общим, хотя леди Марвуд играла в нем главную роль. Она опять была полна огня и жизни и заставила оживиться и мужчин. Она описывала жизнь в Риме, где провела зиму, смеялась над своей ссылкой в страну снега и льда и над простодушными кронсбергцами, которые при всяком удобном и неудобном случае хвастали своим мировым курортом, а сами оставались мещанами, дразнила Эльзу ее молчаливостью и со смехом уверяла, что непременно заставит Бурггейм отказаться от своего траппистского (Трапписты - монашеский орден, основанный в 1636г. и ведущий строго аскетический образ жизни) устава. Она без передышки перескакивала с одного предмета на другой, слегка касаясь каждого и ни на одном не останавливаясь; ее речь искрилась веселой насмешкой и остроумием.

Наконец она стала прощаться и протянула Зоннеку руку.

- Ну, уж теперь я не принимаю отговорок; профессор, насколько мне известно, вне опасности, и я жду теперь обещанного визита.

- Мы придем завтра, - ответил Лотарь.

Она улыбнулась и обернулась к Рейнгарду.

- А вы, господин Эрвальд? Буду ли я иметь удовольствие видеть вас у себя?

Он утонченно-любезно поклонился.

- Вам стоит только приказать, миледи. Я сочту за особую милость, если вы позволите мне засвидетельствовать вам свое почтение.

- Значит, до свидания, господа! - Леди Марвуд слегка кивнула и вышла в сопровождении Эльзы. В коридоре она остановилась и помутившимся взором посмотрела назад, на дверь гостиной. - Все такой же! - проговорила она вполголоса. - Так же рыцарски любезен и так же... холоден, несмотря на огонь, который как будто горит в нем. Как ты находишь этого Эрвальда, Эльза? Нравится он тебе?

- Нет!

Это слово слетело с губ молодой девушки без всякого колебания и так сурово, что Зинаида озадаченно посмотрела на нее.

- Скажите, как энергично! Наконец-то хоть проблеск чего-то, напоминающего мою крошку Эльзу! Однако берегись, дитя, ты поссоришься из-за этого с женихом; он обожает своего друга.

Эльза ничего не ответила. Она не сводила глаз с красивой дамы, с каждой минутой казавшейся ей загадочнее. Она почти не принимала участия в разговоре в гостиной, только слушала все с большим удивлением. Неужели это та самая женщина, у которой четверть часа назад вырвался из глубины души крик жестокой муки и отчаяния и которая теперь так весело смеялась и шутила? Она и теперь смеялась, но вдруг замолчала и схватилась руками за грудь, точно задыхаясь; ее лицо покрылось мертвенной бледностью, и она в полуобморочном состоянии прислонилась к стене.

- Господи! Что с вами? - вскрикнула испуганная Эльза, обвивая ее руками, чтобы поддержать.

- Ничего! Не бойся... Сейчас пройдет, - прошептала Зинаида.

Ее голова опустилась на плечо девушки, и из ее груди вырвалось страстное полуподавленное рыдание. Эльза больше не спрашивала и не стала звать на помощь; она инстинктивно чувствовала, что мужчины, оставшиеся в гостиной, не должны были знать об этом.

Впрочем, это продолжалось лишь несколько минут. Зинаида подняла голову и попыталась улыбнуться, хотя ее губы дрожали и голос прерывался.

- Нервный припадок... Я опять слишком много говорила, слишком горячилась. Доктор запретил мне это. Пожалуйста, не рассказывай тем двум. Ну, прощай, завтра увидимся.

Эльза почувствовала на своей щеке горячий поцелуй; потом леди Марвуд вырвалась из ее рук и быстро ушла, отказавшись от дальнейших проводов. Гассан уже открыл дверцу кареты, она еще раз махнула Эльзе, экипаж двинулся, и она исчезла так же быстро, как появилась.

Полчаса спустя Зоннек и Эрвальд тоже шли через сад. Они возбужденно говорили; между бровей Эрвальда образовалась глубокая складка, и он очень раздраженно произнес:

- Не трудись отрицать, Лотарь! Я никогда не буду в милости у твоей невесты. Я полагаю, ты сам видишь это не хуже меня.

Вероятно, его фраза имела основание, потому что Зоннек смущенно ответил:

- Дело в том, что Эльза - неподатливая, своеобразная натура, и ее расположения не скоро добьешься. К тому же она выросла без общества, и, в конце концов, вполне естественно, что она застенчива и сдержанна.

- Разве то, как ведет себя по отношению ко мне твоя невеста, можно назвать застенчивостью? Я считаю это антипатией, и, собственно говоря, это меня не удивляет; она еще ребенком не терпела меня и, преспокойно принимая ласки от тебя, карала меня за это как нельзя более решительно. И теперь я имею несчастье не нравиться ей, но согласись, что на этот раз вина не на моей стороне. Я истощил весь запас своей любезности, но все напрасно!

- И тебе, избалованному кавалеру, это, конечно, очень обидно, - пошутил Лотарь. - Я думаю, такой казус случился с тобой впервые. Нет, серьезно, Рейнгард, ты воображаешь, что перед тобой все еще капризный, своевольный ребенок того времени. Годы и воспитание сделали из Эльзы совсем другого человека, ты должен был бы заметить это.

- Неужели ты веришь, что такие врожденные качества могут быть уничтожены? - спросил Эрвальд с легкой насмешкой. - Их можно силой подавить на время, пожалуй, на несколько лет, и твоя Эльза находится под влиянием такой силы. Очень жутко видеть восемнадцатилетнюю девушку такой безжизненной, оцепеневшей. Неужели ты считаешь это ее настоящей натурой? Дай только солнцу осветить ее жизнь, дай ей немножко счастья и свободы, и она проснется.

- Сказался-таки старый фантазер! - засмеялся Зоннек. - Ты еще в Каире угощал нас с Зинаидой своими горными сагами о заколдованных принцессах, ожидающих избавления, причем в своих юношеских мечтах играл роль героя-избавителя. В то время ты мог осуществить свою мечту, но погнушался нагнуться за кладом, просившимся тебе в руки, и он ушел от тебя снова под землю. Если бы Зинаида стала твоей женой, она была бы теперь совсем другой. Относительно же моей Эльзы магическое слово мог бы произнести я, но она, слава Богу, вовсе не загадочное существо - в ней все ясно и светло.

Они остановились у ворот, собираясь тут проститься, потому что Зоннек хотел остаться в Бурггейме до вечера. У ворот лежал Вотан; он был не в духе, потому что его сегодня постоянно удерживали. Он знал, что нельзя лаять, когда домашние или Зоннек разговаривали с кем-нибудь, но при приближении Эрвальда все-таки встал, сердито заворчал и, видимо, собирался наброситься на него.

- Что с тобой, Вотан? - недовольно проговорил Лотарь. - Ты должен привыкать к этому господину; это друг. - И в подтверждение своих слов он похлопал Эрвальда по плечу.

Обычно этого бывало достаточно, чтобы внушить Вотану, что он должен терпимо относиться к указанному чужому человеку, но сегодня это не помогло; собака, несомненно, узнала ночного гостя, сдавившего ей горло как железными тисками; она продолжала ворчать, и, очевидно, только присутствие Зоннека удерживало ее от нападения.

Эрвальд усмехнулся и сказал почти резко:

- Не лишай собаки удовольствия поворчать! Она только следует примеру своей хозяйки; обе показывают мне, что мои визиты в Бурггейм нежелательны. Прощай, Лотарь!

Он протянул другу руку и, быстро повернувшись, пошел вниз, в долину.

25

В нескольких часах ходьбы выше Бурггейма, среди зеленого горного луга одиноко стояла усадьба - старое, вынесшее не одну бурю строение, с камнями на крыше для защиты от ветра. По красоте это место не имело соперников в окрестностях, но посетители редко забирались сюда; подъем был очень крут и утомителен, а помещение и пища, которые можно было получить в усадьбе, крайне просты; это было не по вкусу избалованному курортному обществу, которое совершало экскурсии в экипажах или верхом и не желало отказываться от комфорта.

Зоннек еще прошлым летом случайно открыл это место и теперь привел сюда невесту и друга. Они вышли из дома рано утром, с намерением вернуться к вечеру из-за Гельмрейха, очень неохотно отпустившего внучку. Но после полудня разразилась гроза; она продолжалась несколько часов и сделала спуск крайне опасным; возвращаться в темноте да еще с дамой было бы неблагоразумно. Поэтому они решили переночевать в усадьбе. Профессор знал, что его внучка под надежной охраной, и, конечно, уже не ждал ее домой вечером.

Утро чуть брезжило, и, когда Эльза вышла из дверей, в доме еще не слышно было ни одного шороха. Вокруг стоял густой туман, но она была достаточно знакома с приметами, чтобы знать, что именно такое туманное утро обещает солнечный день. Она пошла к старой ели, находившейся на краю обрыва в нескольких сотнях шагов от дома. Отсюда открывался обширный вид на долину и окрестные горы.

Эльза села на грубую деревянную скамью и, прислонившись головой к стволу, смотрела на волны густого тумана, окутывавшего ландшафт.

Уже целый месяц она была невестой Зоннека, но ее темно-голубые глаза смотрели по-прежнему холодно и серьезно, а губы были сурово сжаты. Правда, в ее жизни почти ничего не изменилось, только дедушка обращался с ней не так грубо и не так мучил ее своими капризами, как прежде, потому что ее защищал Лотарь. Но Зоннек приходил в Бурггейм лишь на несколько часов и поневоле должен был щадить раздражительного больного. Он давно убедился, что, пока не пользуется правами мужа, более серьезное вмешательство повлечет за собой лишь ряд неприятных и бесполезных стычек с профессором; но он добился, чтобы свадьба была назначена в начале июля.

Свадьба! Это слово, при котором сердце каждой невесты замирает от счастья, означало для Эльзы лишь переход к новому кругу обязанностей. Она с робким благоговением все еще взирала на своего будущего супруга и не постигала, каким образом человек, пользовавшийся мировой известностью, выбрал именно ее, совершенно не подходившую ему по своей молодости и полному незнанию жизни. Но он смотрел на будущее с радостной уверенностью; он искал тихого семейного счастья, вдали от света с его борьбой и кипучей деятельностью, в которых так долго принимал участие. Теперь он хотел отдохнуть от них возле молодой жены, у мирного домашнего очага, и для этой цели не мог найти подругу лучше, чем серьезная, молчаливая девушка, которая выросла в одиночестве и не должна была страдать от отсутствия общества и развлечений.

Еще несколько недель - и она станет женой Зоннека. Тогда же уедет и Рейнгард, который хотел дождаться свадьбы друга, а потом ехать в Берлин. Эльза невольно вздохнула с облегчением при этой мысли; ее тяготило присутствие этого человека. Правда, после первого визита, когда она отнеслась к нему крайне холодно, он уже не старался сблизиться с ней. Ни просьбы Лотаря, ни даже легкие упреки не могли заставить его невесту отказаться от странной, почти оскорбительной сдержанности, которую гордый, щепетильный Эрвальд хорошо чувствовал.

Впервые Эльза не исполнила желания жениха; но она бессознательно боролась с мучительным ощущением, всегда охватывавшим ее, когда она чувствовала взгляд и слышала голос Рейнгарда, и со смутными образами и картинами, встававшими перед ней в его присутствии и назойливо теснившимися в ее мозгу. Они не давали ей покоя и давили ее, как кошмар, когда человек чувствует, что спит, и никак не может проснуться.

- Доброе утро! - неожиданно раздалось рядом. - Уже встали? А я думал, что я первый.

Эльза слегка вздрогнула при звуке этого голоса, но потом обернулась и спокойно ответила:

- Я хотела посмотреть на восход солнца. Обычно туман рассеивается при его первых лучах. Лотарь еще спит?

- Он проснулся, когда я выходил, но я уговорил его еще не вставать; он должен беречься. Утренняя сырость может повредить ему.

- Я тоже боялась этого, а потому и не сказала ничего и пошла одна.

- Я встал с той же целью. Кажется, туман, действительно, рассеивается. Подождем!

Эльзе была неприятна эта встреча. Она ничего не ответила, но в ее лице опять появилось выражение сдержанной холодности, и именно это заставило Рейнгарда остаться. Он не пытался продолжать разговор, но и не ушел, а прислонился к стволу со скрещенными руками. Его напряженный, внимательный взгляд был устремлен на нее.

Как мог Лотарь считать эту девушку робкой и мягкой? Неужели он не замечал в ее лице выражения энергии и силы воли, присущих ей еще в детстве, а теперь, правда, скрытых, но не исчезнувших? Разве то, как она приняла незнакомого человека, забравшегося в полночь к ней в сад, и презрительно пригласила его убираться вон через стену, говорило о робости? Жениху, будущему мужу не удалось разрушить чары, как ледяное дыхание сковывавшие все существо его невесты, но из этого еще не следовало, что это невозможно. Можно было попытаться.

Эльза молчала, но чувствовала неподвижно устремленный на нее взгляд. Она повернула, наконец, голову и сказала:

- Я думаю, такое туманное утро для вас совсем непривычно.

- Непривычно - да, но не неприятно, - ответил Рейнгард, всей грудью вдыхая сырой, туманный воздух. - Как часто под жгучим африканским солнцем я вспоминал о грозе и тучах, о льде и снеге и томился, как человек, мучимый жаждой, томится по холодной воде. Бывали минуты, когда я готов был отдать все пальмовые леса со всей их тропической роскошью за одну-единственную осыпанную снегом ель с ее суровой красотой.

Услышав такое горячее проявление чувств, молодая девушка искоса посмотрела на него удивленным взглядом.

- Лотарь говорит, что вы никогда не испытывали тоски по родине.

- Да, Лотарь так думает. Я и сам это думал, хотя все время носил ее в душе. Это чувство у нас в крови, как скрытая лихорадка, только мы этого не знаем или не хотим знать, пока оно вдруг не прорвется наружу с дикой, отчаянной силой и не начнет терзать нас день и ночь и тянуть на старое место. Тоска по родине! Говорят, иногда от нее умирают; я это понимаю. Вы никогда не испытывали ее?

- Я? Ведь я родилась в Германии.

- Я знаю, но вы уехали отсюда в первые же годы жизни и провели все детство в Египте. Неужели вы не чувствовали тоски по стране солнца, когда вас так внезапно перевезли на холодный север?

- Может быть, и чувствовала, но не помню.

Элизабет Вернер - Мираж (Fata Morgana). 4 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Мираж (Fata Morgana). 5 часть.
Эльза сказала это по-прежнему холодно, но на ее лице появилось задумчи...

Мираж (Fata Morgana). 6 часть.
- Это еще вопрос, - холодно возразил Марвуд. - Добровольно покинув Анг...