Элизабет Вернер
«Гонцы весны (Fruhlingsboten). 2 часть.»

"Гонцы весны (Fruhlingsboten). 2 часть."

- До сих пор он всегда подчинялся твоей воле. Тебя он любит больше всех.

- До сих пор! - с горечью произнесла графиня. - Теперь, кроме своей матери, он любит еще одну женщину. Надо еще доказать, по-прежнему ли он ко мне относится?

- Оставь свою материнскую щепетильность, Констанция! - возразил брат. - Во всем виновата она одна. Ты всегда любила сына с такой исключительной ревностью, что для тебя была недопустима даже мысль о его женитьбе. Только поэтому ты отклонила мое предложение о приличном браке, которое я делал тебе в прошлом году и который тогда легко было осуществить. Ты видишь, что из этого вышло. Но теперь нам надо выяснить положение дел. Этот Рюстов очень богат?

- По крайней мере, считается таким во всей округе.

- В городе также! Он только недавно внес колоссальные средства в одно из наших промышленных предприятий. Кроме того, его признают все как очень компетентного в своем деле; даже в министерстве ценят его мнение по сельскохозяйственным вопросам. К этому еще надо прибавить его родство с семейством Эттерсбергов, которое, несмотря на все, - несомненный факт. Поэтому на этот брак нельзя смотреть как на мезальянс (Мезальянс - неравный в социальном или имущественном отношении брак. (Прим. ред.)).

- Нет, и я думаю, что Эдмунд именно на это и рассчитывает.

- Он рассчитывает только на твою безграничную любовь к нему, от которой надеется добиться всего и добился бы, если бы я не вмешался. Но ты обязана выступить от имени и в память твоего супруга, который никогда не допустил бы такого брака. Вспомни, как он резко осуждал тогда брак своей двоюродной сестры с этим Рюстовым! Ты непременно должна действовать в таком же духе.

- Да я так и поступала, - сказала графиня, - но если Эдмунд не хочет слышать...

- Тогда ты, все равно каким путем, должна суметь заставить его слушаться тебя. Мещанский побег не должен больше появляться на родословном древе Эттерсбергов, довольно одного раза.

Барон Гейдек говорил медленно, с ударением, и графиня побледнела под его почти угрожающим взглядом.

- Арман, что это такое? Я...

- Я говорил о женитьбе Рюстова на двоюродной сестре твоего мужа, - холодно перебил ее брат, - и, думаю, это напоминание было необходимо, чтобы предупредить тебя, что ты не должна быть слаба. Раньше ты не могла жаловаться на недостаток энергии, по отношению же к своему Эдмунду ты была всегда слишком нежной матерью.

- Может быть! - с едкой горечью промолвила графиня. - Он был единственным, кого я смела любить, с тех пор как ты вынудил меня выйти замуж за графа.

- Тебя вынудил не я, а обстоятельства. Я думаю, в молодости ты достаточно натерпелась от бедности и лишений, чтобы благословлять руку брата, вырвавшую тебя из нищеты и вознесшую на вершину достатка.

- Благословлять? - тихо, прерывающимся голосом повторила графиня. - Нет, Арман, я никогда не делала этого.

Барон нахмурил лоб.

- Тогда я действовал по долгу и совести. Отцу надо было обеспечить последнюю радость жизни, матери - беззаботную старость, тебе самой - блестящее, завидное положение. Если я заставил тебя, насильно оторвал от детской страсти, так это делалось с твердым убеждением, что для графини Эттерсберг прошлое не будет существовать. Я никоим образом не мог предвидеть, что эта ноша будет для моей сестры слишком тяжелой.

Последние слова заставили графиню вздрогнуть и отвернуться.

- Оставь эти воспоминания, Арман! Я не могу их выносить.

- Ты права - ответил Гейдек. - Оставим в покое прошлое; здесь речь идет о настоящем. Эдмунд не должен делать эту мальчишескую глупость. Я мимоходом поговорил с ним по дороге со станции, когда мы ехали сюда. Я нарочно избегал говорить подробнее, прежде чем не узнал всего от тебя. Но у меня сложилось такое впечатление, что здесь вовсе нет той глубокой и серьезной страсти, которая ниспровергает все на своем пути, чтобы добиться цели. Об этом нет и речи. Он просто влюблен в молодую и, как он говорит, прекрасную девушку и готов сегодня же жениться. Но мы позаботимся, чтобы этого не случилось. Против таких нелепых затей у нас еще имеется достаточно средств.

- Я также надеюсь на это, - промолвила графиня, явно принуждавшая себя говорить спокойно. - Поэтому-то я и просила тебя приехать. Ты опекун.

Гейдек покачал головой.

- Мое опекунство все время было только формальным, а через несколько месяцев оно и совсем закончится. Ему-то едва ли Эдмунд подчинится, но тебе он подчинится наверняка, потому что привык, чтобы ты им руководила. Поставь ему условие - или ты, или его избранница; пригрози, что уедешь из Эттерсберга, если он приведет сюда свою невесту! Он всей душой привязан к тебе и не захочет потерять свою мать.

- Да, этого он не захочет, - убежденно подтвердила графиня. - В его любви я еще уверена.

- Можешь быть уверена и впредь, если сумеешь использовать свою власть над ним, а я не сомневаюсь, что это случится именно так. Ты ведь знаешь, Констанция, что семейные традиции по отношению к твоему сыну во что бы то ни стало должны быть соблюдены, особенно по отношению к твоему сыну! Обдумай это!

- Я знаю это, - с тяжелым вздохом сказала графиня. - Не беспокойся, пожалуйста.

Наступила короткая пауза, и затем снова заговорил барон:

- А теперь перейдем к другим неприятным событиям. Может быть, ты позовешь Освальда? Мне хотелось бы поговорить с ним относительно его поразительных планов на будущее.

Графиня позвонила и приказала вошедшему слуге:

- Передайте господину фон Эттерсбергу, что барон Гейдек желает видеть его и ожидает здесь.

- Надо признаться, - насмешливо продолжал барон, - Эдмунд и Освальд друг перед другом всеми силами стараются опорочить ослепительный блеск имени Эттерсбергов. Один хочет жениться на дочери бывшего откупщика, другой - заняться адвокатурой! Не мог же Освальд прийти к этой идее неожиданно.

- Я думаю, он долгие годы вынашивал ее, но только молчал, - сказала графиня, - и лишь теперь, когда ему предстоят экзамены, раскрыл свои планы. Но я решительно объявила ему, что об этом не может быть и речи и что он поступит на государственную службу.

- А что он на это ответил?

- Как всегда, ничего! Ты ведь знаешь его упорное мрачное молчание, которое он выказывал еще мальчиком при каждом выговоре, при каждом наказании, знаешь этот взгляд невыносимого упрямства, который всегда у него наготове, когда его уста безмолвствуют. Я убеждена, что он тем упрямее будет настаивать на своем безумном плане.

- Это похоже на него, но в данном случае ему придется подчиниться. Кто совершенно не имеет средств, как Освальд, тот на всех жизненных перипетиях зависит от помощи своих родственников. Непослушание обошлось бы ему слишком дорого.

При обсуждении последних обстоятельств разговор принял совершенно другой тон. Раньше, когда речь шла об Эдмунде, графиня и брат говорили, правда, озабоченно и серьезно, но каждое слово было полно внимания к избалованному сыну и племяннику. Они только хотели его образумить, только отвлечь от безумной женитьбы, и единственной мерой принуждения была лишь любовь матери. Но с того момента, как было произнесено имя Освальда, разговор принял совершенно иную окраску. Здесь уже стали обсуждаться самые суровые меры принуждения. Барон Гейдек, по-видимому, в полной мере разделял отвращение сестры к молодому родственнику.

Появился Освальд и с обычным спокойным видом поздоровался с теткой и опекуном, которого он видел только мельком, но более внимательный наблюдатель мог бы заметить, что он подготовился к предстоящему объяснению.

- Ты приготовил нам своеобразный сюрприз, - обратился к нему барон Гейдек, - главным образом мне, так как я уже намеревался предпринять меры для твоей будущей карьеры. Что за нелепые идеи вдруг приходят тебе в голову! Военную карьеру ты отверг; теперь ты то же самое проделываешь с государственной службой. Как раз у тебя, в твоем зависимом положении, такое поведение недопустимо.

- Сам я никогда не колебался, потому что мне никогда не было предоставлено собственного выбора, - спокойно возразил Освальд. - Не спросив моего желания, меня определили на государственную службу, как раньше - в армию.

- Почему же ты не возражал и ни словом не обмолвился, что, в конце концов, тебе будет угодно отказаться и от этого предложения? - спросила графиня.

- Об этом нетрудно догадаться, - вмешался барон, - он опасался продолжительной борьбы с тобой и со мной, где все-таки боялся потерпеть поражение и неожиданным заявлением надеялся сломить наше сопротивление. Но ты ошибаешься, Освальд. Сестра уже заявила тебе, что имя и положение графов Эттерсбергов мы считаем несовместимыми с адвокатурой, и я повторяю тебе, что на это ты никогда не получишь нашего согласия.

- Очень жаль, - последовал твердый ответ. - В таком случае я вынужден буду идти избранным мной путем без согласия своих родственников.

Графиня хотела было подняться с кресла, но брат удержал ее.

- Оставь, Констанция! Время покажет, сможет ли он сделать это. Я, право, не понимаю тебя, Освальд, - с уничтожающей насмешкой продолжал барон, - ты довольно долго пробыл в университете, долго путешествовал, чтобы иметь представление об окружающем тебя мире. Неужели ты никогда не думал о том, что без средств ты не сможешь ни сдать экзамен, ни прожить несколько лет, пока тебе не удастся добыть себе какой-либо заработок, и что этих средств ты не будешь получать, если дойдешь до разрыва со своей семьей? Вероятно, ты рассчитываешь на щедрость Эдмунда и его симпатию к тебе, но в этом случае сестра позаботится, чтобы он не поддерживал твоего упрямства.

- Кроме как на самого себя, я ни на кого не рассчитываю, - ответил Освальд. - Эдмунд уже знает, что я никогда не воспользуюсь его помощью.

- В таком случае ты, может быть, разрешишь мне, как твоему бывшему опекуну, спросить тебя, как ты, собственно, представляешь себе свое ближайшее будущее? - тем же ироническим тоном спросил Гейдек.

- Во-первых, я отправлюсь в столицу к присяжному поверенному Брауну. Надеюсь, что это имя вам знакомо?

- Конечно. Он пользуется заслуженной известностью как прославленный цивилист (Цивилист - юр. специалист по гражданскому праву. (Прим. ред.)).

- Он был другом и поверенным моего покойного отца и часто бывал тогда в нашем доме. Всякий раз, когда я ездил с Эдмундом в город, я навещал его, и мы с ним продолжали дружить. Уже во время моего пребывания в университете он давал полезные советы как мне распределять силы для занятий по тогда уже избранной мной профессии, и с тех пор мы не прерывали своих отношений. В настоящее время Браун хочет иметь помощника, а впоследствии преемника в своей слишком большой практике и по окончании экзаменов предоставляет это место мне. На время экзаменов он сам предложил мне жить в его доме, и я с благодарностью принял это предложение.

Освальд рассказал все это совершенно спокойно, но крайне озадачил своих слушателей, для которых такие новости были полной неожиданностью. Одним словом они думали рассеять "нелепые идеи" непокорного племянника, всецело находившегося в их руках, ввиду своей материальной зависимости, и вдруг столкнулись с твердо и обдуманно разработанным планом, совершенно избавлявшим молодого человека от их власти. Неприятная неожиданность отчетливо выразилась во взглядах, которыми они обменялись между собой.

- Это замечательные новости, - вырвалось, наконец, у графини, которая не могла больше сдержать свое раздражение, - Следовательно, за нашей спиной ты с каким-то чужим человеком составлял против нас настоящий заговор? И этот заговор продолжался уже несколько лет.

- И для какой надобности! - добавил Гейдек. - В то время как в армии или на государственной службе твое древнее дворянское имя обеспечивает тебе карьеру, ты ради какой-то адвокатуры отказываешься от всего. Я все же думал, что ты более честолюбив. Неужели у тебя такое удивительное влечение к этой профессии?

- Нет, - холодно возразил Освальд, - ни малейшего! Но на всяком другом поприще я буду вынужден долгие годы пользоваться теми благодеяниями, которые принимал до сих пор, а я этого не хочу. Адвокатура - единственный путь, который приведет меня к независимости и свободе, и я жертвую всем исключительно для этой цели!

В этих словах слышались не только непоколебимое решение, но и горький упрек, и его прекрасно поняла графиня.

- Ты, во всяком случае, так долго принимал эти благодеяния, что очень легко можешь отказаться от них теперь, - проронила она.

Тон ее слов был еще оскорбительнее, чем содержание, и Освальд не выдержал. Короткое, прерывистое дыхание выдавало его волнение, когда он ответил в том же оскорбительном тоне:

- Если до сих пор меня держали в цепях зависимости, то в этом виноват, конечно, не я. Эттерсбергу не было дозволено самому избирать себе карьеру, как это делается в мещанских семьях. Я должен был подчиниться традиции своего рода и ждать того момента, когда, наконец, по собственному усмотрению буду в состоянии избрать себе будущее.

- И ты делаешь это слишком бесцеремонно, - с возрастающим раздражением промолвила графиня, - с полнейшим равнодушием к этим традициям, открыто выступая против семьи, которой ты обязан всем. Если бы мой муж мог предвидеть это, то никогда не дал бы своего согласия на то, чтобы ты воспитывался с его сыном и жил в доме как родной ребенок. И за это ты так отблагодарил! Правда, благодарность - такое слово, которого ты вообще, кажется, никогда не знал.

Глаза Освальда вспыхнули грозным недобрым огнем.

- Я знаю, тетушка, какое тяжелое бремя возложил на тебя дядя своим завещанием, но, поверь мне, я страдал от этого еще больше тебя! Если бы меня, сироту, выбросили на улицу, если бы меня воспитали чужие люди, мне было бы легче, чем жить в этих раззолоченных палатах, где мне ежедневно и ежечасно напоминали о моем ничтожестве, где гордая кровь Эттерсбергов не могла возмутиться во мне без того, чтобы ее тотчас же не охладили. Дядя взял меня в дом, но заступиться за меня никогда не пытался, а для тебя я всегда был лишь отпрыском ненавистного зятя. Я был принят с отвращением, терпим с недовольством, и это сознание слишком часто приводило меня в отчаяние. Если бы не было Эдмунда, единственного, кто относился ко мне с любовью и, несмотря на все ваши усилия отдалить его, был горячо привязан ко мне, я не выдержал бы этой жизни. Ты требуешь от меня благодарности? Я никогда не чувствовал ее к тебе и никогда не буду чувствовать, потому что в глубине души часто слышу голос, говорящий мне, что не благодарить я должен здесь, а обвинять.

Освальд резко и грозно бросил последнее слово; плотина была прорвана, и вся ненависть, вся горечь, которые он долгие годы скрывал в себе, в диком возмущении вылились против той, кто, по крайней, мере формально, заменял ему мать. Графиня тоже поднялась и также стала пристально смотреть ему в глаза. Как два смертельных врага перед началом боя, они меряли друг друга враждебными взглядами, и дальнейшие слова привели бы, может быть, к окончательному разрыву, если бы не поспешное вмешательство барона Гейдека.

- Освальд, ты забываешься, - воскликнул он. - Каким тоном ты осмеливаешься обращаться к тетке?

Холодный, резкий голос барона образумил одновременно обоих. Графиня медленно опустилась в кресло, а племянник отступил шаг назад. Несколько секунд длилось томительное молчание.

- Вы правы, я должен извиниться, - ледяным тоном начал Освальд, - но вместе с тем прошу также разрешить мне беспрепятственно идти своей дорогой. Она навсегда, должно быть, удалит меня от Эттерсберга и порвет все дальнейшие отношения между нами. Я думаю, что это наше взаимное желание и во всяком случае самое лучшее для нас! - Не дожидаясь ответа, он повернулся и вышел из комнаты.

- Что это такое? - упавшим голосом промолвила графиня, когда за Освальдом закрылась дверь.

- Угрозы! - ответил Гейдек. - Неужели ты не поняла этого, Констанция? По-моему, это было достаточно ясно! - Он вскочил с места и быстро и беспокойно заходил по комнате; даже его холодная натура не выдержала этой сцены. Наконец он остановился перед сестрой. - Нам придется уступить. Энергичное противодействие с нашей стороны было бы опасно - это показали мне последние минуты.

- Ты думаешь?

Слова почти машинально срывались с уст графини; она все еще неподвижным взглядом смотрела на дверь, за которой исчез Освальд.

- Безусловно! - уверенно подтвердил Гейдек. - Этот молодец догадывается о большем чем нужно; раздражать его опасно. Если он во что бы то ни стало хочет быть свободным, пусть идет на все четыре стороны. Да ведь мы и без того не вправе задерживать его; он стал неуязвимым. К этому я, правда, совершенно не был подготовлен, но теперь мы, по крайней мере, знаем, что скрывается за его кажущимся спокойствием и равнодушием.

- Я уже давно знала это, - сказала графиня, лишь теперь, по-видимому, начавшая приходить в себя. - Недаром я всегда боялась его холодных, испытующих взглядов. Когда он еще в первый раз ребенком взглянул на меня, я поняла, что когда-нибудь эти глаза принесут гибель мне и моему сыну.

- Глупости! - промолвил барон. - Что бы ни воображал себе Освальд, у него могут быть только подозрения, и он не посмеет выразить их словами. Лишь глубокое раздражение могло вырвать у него этот намек. Но все равно, такие сцены не должны повторяться. Во всяком случае, он прав, что самое лучшее, если он навсегда покинет Эттерсберг. Тогда, наконец, прервутся и его отношения с Эдмундом. В своих собственных интересах мы должны предоставить ему свободу.

Между тем Освальд поспешно прошел покои графини и уже собирался выйти из них, но встретил Эдмунда, шедшего к матери. Тот, как всегда, веселый, беззаботный и беспечный, остановил двоюродного брата и задержал его.

- Ну, Освальд, как прошла сцена суда? Теперь мы должны крепко держаться друг за друга; мы с тобой в одинаковых условиях и положении, только мое - романтическое, а твое - юридическое. Я уже в карете, едучи сюда со станции, подвергся предварительному следствию, а теперь мне предстоит и самое мучительное испытание. Что, дядя очень немилостив?

- По отношению к тебе едва ли он будет таким...

- О, да, я нисколько не боюсь! - воскликнул Эдмунд. - Одну маму я уже давно перетянул бы на свою сторону. К сожалению, она знает это и вызвала к себе на помощь дядю. С ним, конечно, справиться труднее, но и он не будет очень жесток ко мне. Но ты, Освальд, - он вплотную подошел к двоюродному брату и испытующе заглянул ему в лицо, - ты снова так мрачен и суров. Они, должно быть, очень помучили тебя?

- Ты знаешь, что в таких случаях не обходится без резких споров, - уклоняясь от прямого ответа, заметил Освальд, - однако, несмотря на это, я поставил на своем. Но еще одно, Эдмунд! Я, вероятно, покину Эттерсберг раньше, чем мы договорились; может быть, уже на этих днях.

- Почему? - воскликнул Эдмунд. - Что случилось? Ты же решил остаться до осени. Тебя, очевидно, оскорбил дядя, и оттого ты и хочешь уехать? Я этого не допущу; я немедленно заставлю...

- Я ведь сказал тебе, что все устроилось, все кончилось, - перебил его Освальд. - Ничего не случилось. Тетя и ее брат, понятно, сердиты на меня, но они не станут больше мешать мне идти своей дорогой.

- Серьезно? - удивленно спросил Эдмунд, очевидно, не в состоянии объяснить себе эту внезапную уступчивость.

- Совершенно серьезно; да ты сам услышишь это от них. А теперь иди на свой суд! Для тебя это не будет слишком трудно; тебе надо только обратиться к любви своей матери, тогда как я должен был призвать на помощь страх.

Эдмунд смотрел на него с изумлением.

- Страх? Перед кем? Иной раз ты прибегаешь к удивительно загадочным выражениям.

- Иди, иди! - настаивал Освальд. - После я расскажу тебе все, что было.

- Ну хорошо! - Эдмунд направился к двери, однако остановился ещё раз. - Но я должен сказать тебе, Освальд, что тебе не удастся скоро уехать отсюда. Ты обещал мне остаться до осени, и раньше я ни за что не отпущу тебя. Довольно скверно уже и то, что потом я на долгие месяцы буду лишен тебя, так как до окончания экзаменов тебе едва ли удастся приехать в Эттерсберг; я наперед знаю это.

Он ушел. Освальд мрачно посмотрел ему вслед.

- Долгие месяцы? Нет, нам придется расстаться навсегда, - произнес он, а затем упавшим голосом закончил: - Но я все же никогда не предполагал, что это будет так тяжело для меня!

Глава 6

Прошло более двух месяцев. Была уже половина лета, но Эттерсберг и Бруннек, как выражался Эдмунд, находились в состоянии войны как Монтекки и Капулетти. Ни графиня, ни Рюстов не давали своего согласия на брак своих детей, зато тем настойчивее стояли на своем молодые люди. Вопреки запретам, они виделись очень часто и еще чаще писали друг другу. Чтобы легче было осуществлять свои свидания, они включили в свой заговор старушку

Лину Рюстов, которая сочла более удобным взять эти встречи под свою защиту, понимая, что иначе они все равно будут происходить; она вообще была на стороне юной парочки, сравнительно легко переносившей свою участь. Ни Эдмунд, ни Гедвига не были склонны относиться к кратковременной разлуке сентиментально или даже трагически. Брак без каких-либо препятствий показался бы им, пожалуй, слишком банальным, родительское же противодействие только придавало ему в их глазах необходимую романтику. Они окунулись в нее со всем рвением своих восемнадцати и двадцати четырех лет и находили свою любовь в высшей степени интересной и поэтичной. Об эпилоге своего романа они не беспокоились, прекрасно зная, что как избалованные любимцы своих родителей они настоят в конце концов на своем.

Развязка наступила скорее, чем предполагали все действующие лица. Лина Рюстов уехала на несколько дней в город за покупками и, ничего не подозревая, возвратилась в Бруннек, который она оставила в самом разгаре вражды с Эттерсбергом. Несколько озадаченная тем, что ее встретил только Рюстов и что Гедвиги не было дома, она спросила о племяннице.

- Гедвига? - повторил Рюстов не то смущенно, не то с недовольством. - Ее сейчас нет дома, она, должно быть, скоро вернется.

Старушка не стала больше расспрашивать. Очевидно, у отца с дочерью снова произошел спор по поводу свадьбы, а это никогда не бывало приятно для окружающих, потому что советник имел обыкновение изливать свой гнев на ком угодно, только не на дочери. Но на этот раз у Лины была такая новость, которая могла прогнать всякое дурное настроение, и, как только они вошли в комнату, она принялась рассказывать ее советнику:

- Я привезла вам новость, Эрих. Ваш адвокат хотел послать вам телеграмму, но я упросила его предоставить мне возможность принести вам радостную весть. На первом этапе процесс выиграли вы. Дорнау присужден Гедвиге.

Странное дело: это столь желанное и неожиданное известие не оказало на Рюстова никакого особенного действия. Правда, его мрачное лицо немного просияло, но он произнес все-таки с нескрываемым раздражением:

- Это радует меня... радует, несмотря на все, что произошло. Ах, если бы эта весть пришла недели на две раньше! Теперь же испорчено все удовольствие. Значит, процесс выиграли мы?

- На первом этапе. Однако наш поверенный надеется выиграть его и дальше. Противники, конечно, подадут апелляцию.

- Нет, этого они не сделают! - проворчал Рюстов, и на его лице снова появилось прежнее странное выражение смущения.

- О, нет! В этом нельзя сомневаться. Наш поверенный уже приготовился к следующей инстанции.

- Он может успокоиться, - вырвалось у Рюстова. - Никто не станет апеллировать. Процесс решен окончательно, и в конце этой песни Дорнау все же перейдет к Эттерсбергу.

- К Эттерсбергу? Да ведь говорю же я вам... но, Господи, Эрих, что значит ваше мрачное лицо и почему я не вижу Гедвиги? Что случилось? Она больна или...

- Не волнуйтесь, пожалуйста! - прервал Рюстов тревожные вопросы, - Гедвига вполне веселая и здоровая и в настоящий момент в Эттерсберге у своей будущей свекрови. Да садитесь, Лина! Я нисколько, не сержусь на вас, что вы так удивились; то же самое было и со мной.

Старушка опустилась на стул и изумленно глядела на родственника.

Между тем он продолжал:

- Эта молодежь невероятно везучая. Мы все были на волоске от смерти, Лина. Графиня чуть не утонула, а мы чуть не сломали себе шеи.

- Господи, Боже мой! И это вы называете невероятным везением? - в ужасе воскликнула старушка.

- Я же сказал "чуть". В конце концов это завершилось помолвкой, и все пошло вверх ногами. Смертельная опасность, потрясение, объятья - мы в качестве тронутых и благословляющих родителей. О, эти проклятые эттерсбергские рысаки! Хотелось бы мне отучить их от безумной скачки! Почему мои лошади никогда так не несутся?

- Но что мне за дело до ваших лошадей? - в отчаянье перебила старушка. - Таким образом я никогда не узнаю, что собственно, случилось. Расскажите же все как следует.

- Да, правда, я должен рассказать вам все спокойно, - загремел Рюстов, принявшись очень быстро ходить по комнате, что обычно служило доказательством высшей степени его волнения. - Да, так вот... Третьего дня едем мы с Гедвигой в Нейенфельд. Вам ведь известно, что при этом надо перевалить через крутую гору Гиршберг, а на ее вершине дорога так узка, что два экипажа могут разъехаться только с большим трудом. Как раз на этом месте нам встречается эттерсбергский экипаж с графиней. Мы, конечно, игнорируем друг друга, но наши кучера относятся далеко не так, а словно сумасшедшие летят один на другого. Правда, по моему приказу Антон останавливает лошадей, но эттерсбержцы несутся на нас, и лошади сталкиваются. Дикие эттерсбергские рысаки становятся на дыбы, скачут мимо нас, так что почти ломают у нас колеса, и, пока кучер проделывает разные нелепости, начинают нестись словно бешеные. Я выскакиваю из коляски, но, к сожалению, поздно; лошади графини с безумной скоростью несутся под гору. Кучер летит с козел; лакей, вместо того чтобы схватить вожжи, цепляется за сидение; графиня кричит, призывает на помощь, и все это несется прямо к озеру, словно нарочно расположенному у подножия горы для того, чтобы в нем можно было захлебнуться.

Лина слушала, затаив дыхание.

- Ужасно! Неужели там не было никого, кто мог бы оказать помощь?

- Ну, там был я, - сухо возразил Рюстов. - При необходимости и я могу иной раз сыграть роль ангела-хранителя, хотя это вовсе не мое обычное занятие. Долго раздумывать было нечего, а бежать вслед не имело смысла. К счастью, мы находились около крутой тропинки, больше чем наполовину сокращающей дорогу. Как я оказался внизу, не знаю; как бы то ни было, я очутился внизу одновременно с экипажем и остановил его у самого озера.

- Слава Богу! - со вздохом облегчения воскликнула старушка.

- Да, то же самое сказал и я, только позже, но в то время я был страшно взбешен, потому что держал на руках графиню в глубоком обмороке, а лакей от страха и ужаса был почти в таком же состоянии, как и его барыня. Пару диких коней я еще могу усмирить, если потребуется, но что делать с дамами в обмороке, совсем не знаю. Но тут по тропинке прилетела Гедвига, затем пришел Антон, а за ним кучер, правда, хромая и с огромной шишкой на лбу, но так ему и надо - несчастье случилось из-за его безумной езды.

- А графиня?

- Ну, графиня, к счастью, не пострадала. Мы перенесли ее в близлежащий дом полевого сторожа, и там она понемногу пришла в себя. О дальнейшем путешествии нечего было и думать. Милые рысаки доставили себе еще одно лишнее удовольствие, сломав кузов экипажа и так повредив нашу колоску, что она не могла сдвинуться с места. Лакея я послал в Эттерсберг за другим экипажем, Антона и сторожа - на место происшествия, чтобы они как-нибудь стащили с дороги нашу коляску, а кучера - к его вороным чудовищам, которых он благополучно привел домой. Мы втроем остались. Это было на редкость приятное общество.

- Надеюсь, Эрих, что здесь вы не позволили себе грубости? - укоризненно промолвила старушка.

- Нет, к сожалению, этого не было, - с искренним огорчением ответил Рюстов. - Графиня все еще была бледна как смерть и почти без чувств. Я также получил отметину, простую царапину на руке, но из нее тем не менее лила кровь, и Гедвига, бедное дитя, бегала в испуге от одной к другому, не зная, кому помочь первому. В таких случаях вежливость приходит сама собой. Поэтому мы были страшно вежливы друг с другом, чрезвычайно беспокоились друг о друге, но я все же надеялся, что дело ограничится простой благодарностью, и с нетерпением ждал экипажа из Эттерсберга. Вместо него прискакал граф Эдмунд. По сбивчивому рассказу слуги он вообразил, что его мать ранена или убита, и, не дожидаясь, пока запрягут экипаж, вскочил на первую попавшуюся лошадь и прилетел сам, словно речь шла о его собственной жизни. Я никогда не предполагал, что этот легкомысленный сорванец такой сердобольный. Как сумасшедший ворвался он в дом, кинулся в объятия матери и в первую минуту вообще не видел и не слышал никого, кроме нее. Мне это понравилось, очень понравилось. Должно быть, он страстно любит мать.

Голос рассказчика вдруг стал необыкновенно мягок.

К несчастью, Лина вытащила платок и приложила его к глазам; у советника сразу же испортилось настроение.

- Мне кажется, вы собираетесь плакать? - возмутился он. - Эти нежности я категорически запрещаю; мы достаточно от них настрадались. Тут, конечно, пошли вопросы, рассказы, - продолжал он дальше, - в которых я, несмотря на сопротивление, оказался спасителем и героем. Графиня стала изливаться в благодарностях, а Эдмунд вдруг бросился мне на шею и стал утверждать, будто я спас жизнь его матери, и для него нет ничего приятнее, как быть обязанным за это отцу его Гедвиги. - Здесь лицо Рюстова снова стало мрачным, и он быстрее заходил по комнате. - Да, он сказал это без всякого стеснения: отцу его Гедвиги! Я хотел высвободиться из его объятий, но тут Гедвига схватила меня с другой стороны и стала лепетать ту же самую историю о матери ее Эдмунда; затем ко мне подошла графиня, протянула руку... ну, а остальное вы можете себе представить. Короче говоря, мы начали обниматься и опомнились лишь тогда, когда подъехал экипаж, посланный за графиней. Так как наш экипаж вышел из строя, то не оставалось ничего другого, как сесть всем вместе и ехать сначала в Эттерсберг. В конце концов Гедвига осталась там у графини, которая, действительно, была страшно потрясена, а я... я сижу в Бруннеке один как перст.

- Как так? Да ведь я-то - человек, - обиженно воскликнула Лина. - Или вы меня не считаете за человека?

Рюстов промычал что-то невнятное. В этот миг вошел слуга с докладом о приходе пастора из Бруннека.

- - Ну вот, уже начинается, - с отчаянием воскликнул советник. - Пастор, конечно, явился для того, чтобы поздравить невесту. История уже стала известна повсюду. С самого утра, стоит мне только выйти за дверь, как все начинают улыбаться и намекать на "радостное событие". Но я этого не выдержу. Мне еще надо привыкнуть к этому. Лина, сделайте мне великое одолжение - примите вы этого почтенного господина, потому что в теперешнем своем состоянии я всякие поздравления пошлю к черту.

Глава 7

День совершеннолетия Эдмунда был отмечен очень торжественно. Именно этот день графиня считала самым подходящим, чтобы показать всю пышность, на какую еще был способен Эттерсберг, и это удалось ей на славу. Просторные, залитые светом залы замка были наполнены многочисленной публикой, для которой это празднество имело особый интерес. Юная парочка, обручение которой недавно было отпраздновано в Бруннеке в тесном семейном кругу, впервые показалась в большом обществе.

Помолвка возбудила во всей окрестности много толков, и вместе с этим событием все одновременно узнали о его причине-

Оно объясняло многое, что в другом случае показалось бы совсем непонятным. В общем, выбору графа Эдмунда завидовали, в особенности его младшие сверстники. Наследница Бруннека и Дорнау была весьма подходящей партией даже для графа Эттерсберга.

Барон Гейдек на празднике не присутствовал, хотя его, несомненно, ждали как бывшего опекуна; он не так легко отказывался от своей точки зрения, как графиня, и остался при своем мнении. К счастью, Эдмунд позаботился о том, чтобы дядя узнал о помолвке лишь тогда, когда она была объявлена официально. Графиня же ни в коем случае не могла взять своих слов обратно, так как протест брата слишком запоздал. Несмотря на это, он в письме жестоко упрекал сестру за уступчивость и ни за что не хотел понять, как можно было из-за минутного потрясения пожертвовать своими принципами.

Поэтому он был чрезвычайно возмущен и отказался присутствовать на празднике. На письмо племянника, в котором тот по настоятельному желанию матери приглашал его на празднество, барон холодно и кратко ответил, что уехать из города ему не позволяет служба.

Эдмунд к его отказу отнесся очень спокойно, зато графиня сильно огорчилась. Она всегда находилась под влиянием брата и тем тяжелее переносила его недовольство, что, по существу, была одного с ним мнения. Несмотря на это, она понимала, что теперь, когда решительный шаг сделан, свою позицию необходимо защищать и делала это с таким тактом и непринужденностью, так убедительно, словно согласие, к которому ее только вынудили обстоятельства, было дано ею вполне добровольно.

Графиня встречала гостей вместе с сыном и его невестой. Она была поистине прекрасна, одетая в богатый и изысканный туалет, и нисколько не проигрывала рядом с очаровательной и цветущей красотой своей юной будущей невестки. Взгляд Эдмунда часто с восторгом останавливался на прекрасной, гордой матери, которая, казалось, почти так же восхищала его, как и невеста.

- Графиня сегодня великолепна, - сказал Рюстов, подходя к Лине, - поистине великолепна, и праздники она умеет устраивать, надо отдать ей должное. Все удивительно величественно. И притом у этой барыни замечательный талант быть в центре внимания, каждого обласкать, каждому сказать что-нибудь приятное; в этом отношении Гедвига может у нее многому научиться.

- Вы, кажется, очень любите крайности, - заметила Лина, усевшаяся в уголке на диване и внимательно наблюдавшая оттуда за всем происходящим. - От совершенно безосновательной ненависти, которую вы питали к графине, вы переходите к безграничному восхищению ею. Вы даже поцеловали ей руку.

- По-вашему, я опять поступил неправильно? По вашему требованию я дал вам торжественное обещание быть сегодня вечером любезным, и, хотя прилагаю к этому невероятные усилия, вы даже не замечаете.

Старушка насмешливо улыбнулась.

- О, как же! Я настолько же поражена вашими "невероятными усилиями", насколько и вашими светскими манерами, чего раньше даже и не предполагала. Вас все привыкли видеть окутанным грозовой тучей, и я никак не могу объяснить себе это внезапное солнечное сияние. Ах, вот еще один вопрос, Эрих! Что произошло между Гедвигой и Освальдом? Они избегают друг друга так демонстративно, что это прямо в глаза бросается.

- С двоюродным братом Эдмунда? Ничего, насколько я знаю. Гедвига его терпеть не может, и, мне кажется, она тоже не очень-то ему нравится.

Последние слова были произнесены очень грустно. Советник никак не мог себе представить, что его дочь могла кому-нибудь не нравиться,

- Но должна же иметь какую-нибудь причину эта взаимная антипатия. Впрочем, младший Эттерсберг не отличается особенной любезностью.

- Но зато как талантлив в области сельского хозяйства! - восторженно воскликнул Рюстов. - Если бы он владел майоратом, здесь все было бы иначе. Он насквозь видит все хозяйство и недавно, когда был у меня в Бруннеке, давал мне разные советы, которые заставят меня вмешаться, если Эдмунд ничего не предпримет. Мы очень подробно говорили об этом.

- Да, и очень долго, - заметила старушка. - У меня даже создалось впечатление, что Освальд фон Эттерсберг во что бы то ни стало хотел задержать вас разговором, чтобы не слушать нежностей, какими Эдмунд осыпал свою невесту.

- Боюсь, что у него аристократические манеры. Помолвка его не радует, я это заметил, когда он встречал нас здесь, в Эттерсберге, после катастрофы, а Эдмунд на руках вынес свою невесту из экипажа. Молодой человек сделал такое лицо, словно на нас вдруг обрушилось небо, и окинул обоих очень не понравившимся мне взглядом. Правда, он сейчас же спохватился и был очень вежлив, но его сожаления по поводу несчастья с теткой и поздравления брату были высказаны настолько холодно и лаконично, что ясно чувствовалась их неискренность. Мягкосердечным его не назовешь, но все-таки в сельском хозяйстве - он гений.

- Это лестное определение относится ко мне? - спросил Эдмунд, подходя с невестой и услышав последние слова.

- К тебе? - обернулся Рюстов. - Нет, мы говорили о твоем двоюродном брате. У тебя, к сожалению, нет никаких практических навыков.

- О, нет, ни малейших! - со смехом подтвердил Эдмунд. - Это мне стало совсем ясно только недавно в Бруннеке во время бесконечных дебатов по поводу лесонасаждений и свиноводства. Мы с Гедвигой лишь изредка улавливали отдельные слова, но это было чрезвычайно скучно!

- Нечего сказать, симпатичная черточка у помещика! - сердито промолвил советник. - Итак, ты нашел это скучным? Ты и Гедвига? Правда, вы не сказали ни одного разумного слова; у вас были лишь смех и шутки без конца. И все же тебе необходимо было прислушаться. Твои леса...

- Ради Бога, папа, избавь меня сегодня от этого! - перебил его Эдмунд. - Если ты во что бы то ни стало должен вести разговоры о сельском хозяйстве, то я приведу тебе твоего замечательного гения. Освальд в состоянии целый вечер беседовать с тобой о культуре лесов. Но где он? Я не вижу его. Эбергард, вы не видели господина Эттерсберга? Может быть, он в танцевальном зале?

- Нет, ваше сиятельство, я только что был там, - ответил проходивший мимо старик-лакей.

- Тогда мне придется самому поискать его. В таких случаях на Освальда никогда нельзя рассчитывать; все заботы по устройству праздника он возложил на меня. Пойдем, Гедвига! Скоро должны начаться танцы; посмотрим, все ли сделано что надо.

С этими словами молодой граф взял невесту под руку и повел в танцевальный зал, расположенный в противоположном конце замка.

Зал был еще совсем пуст, так же как и примыкавший к нему зимний сад, и, вероятно, поэтому-то Освальд уединился там. Против первоначального его намерения немедленно покинуть Эттерсберг восстали все. Во главе был Эдмунд, горячо настаивавший на том, чтобы брат остался, упрекая и уговаривая его одновременно. Но и графиня, и барон нашли очень неудобным, если их строптивый племянник не скроет от окружающих полного разрыва с ними, и воспротивились его отъезду. А так как его планам на будущее больше не чинили препятствий, то Освальд вынужден был согласиться остаться до осени, как и было решено раньше.

Он стоял перед цветущим кустом камелий и, казалось, с глубоким интересом рассматривал его. В действительности же он был неизмеримо далек от всего окружающего. Выражение его лица мало соответствовало блеску и торжественности дня, вводившего молодого собственника майората в полное и безраздельное владение своими поместьями, и он понимал, что с таким плохим настроением нельзя появляться среди веселого общества. И вот здесь, в уединении, снова наступил один из тех моментов, когда с него спала маска спокойного равнодушия, которую он надел на себя путем долголетних усилий и самообладания и которая чрезвычайно мало соответствовала его истинному характеру. По его учащенному дыханию и крепко стиснутым зубам было видно, что он не мог выдержать блеска раззолоченной толпы и вынужден был бежать сюда, в уединенный зимний сад, лишь бы избавиться от всех бушевавших в нем мыслей. Может, это была лишь черная зависть неблагодарного, с ненавистью отвергшего полученные блага, который не мог примириться с тем, что судьба сделала двоюродного брата богаче него? Поза Освальда выражала невысказанный, но грозный протест против блеска этого праздника, гордое упорство униженного и поверженного права.

- Так вот где ты обретаешься? - раздался голос Эдмунда.

Освальд вздрогнул и обернулся.

В дверях зимнего сада стоял молодой граф, который быстро приблизился к нему и с упреком продолжал:

- По-видимому, ты считаешь себя сегодня исключительно гостем. Ты удаляешься от общества и спокойно любуешься здесь камелиями, вместо того чтобы помогать мне поддерживать порядок в доме.

Освальду достаточно было лишь одного мгновения, чтобы овладеть собой, но тем не менее он ответил со скрытой горечью:

- Собственно, это - исключительно твое дело; ты ведь герой сегодняшнего дня.

- Да, герой вдвойне, - улыбнулся Эдмунд, - как признанный владелец майората и как жених. Впрочем, я должен сделать тебе выговор. Ты забыл попросить у Гедвиги хоть один танец, а между тем мог предвидеть, что ее станут осаждать со всех сторон. К счастью, я вступился за тебя и ангажировал на единственный вальс, который у нее еще остался. Надеюсь, ты достойно оценишь мое самопожертвование!

К сожалению, это было, по-видимому, не так; по крайней мере, Освальд ответил удивительно холодно:

- Ты очень любезен. Собственно, у меня было намерение не танцевать сегодня совсем.

- Нет, это черт знает что! - возмутился молодой граф. - Почему же? Раньше же ты танцевал.

- Потому что раньше тетушка не позволяла мне отказываться, но мне это всегда было в тягость. Ты ведь знаешь, что я не люблю танцевать.

- Все равно, вальс ты должен будешь танцевать во что бы то ни стало, так как я настойчиво требовал его для тебя.

- Если фрейлейн Рюстов согласна.

- Фрейлейн Рюстов! Совершенно тот же тон, которым Гедвига сказала мне: "Если господину фон Эттерсбергу угодно"! Сколько раз я просил вас бросить эту официальность и дать волю более родственным чувствам, но вы с каждой встречей все больше и больше чуждаетесь друг друга.

- Мне кажется, я ни разу не нарушил должного уважения к твоей невесте.

- Ах, нет, конечно, нет! Наоборот, вы так, невероятно вежливы друг с другом, что у посторонних мороз по коже продирает. Я не понимаю тебя, Освальд; как раз по отношению к Гедвиге ты так сдержан, что, действительно, не смеешь жаловаться, если она иной раз бывает недостаточно внимательна к тебе.

Освальд отнесся к этому упреку очень равнодушно.

- Оставь это, Эдмунд, - рассеянно ответил он, теребя цветущий куст, - и поверь, что своей сдержанностью я иду навстречу желаниям твоей невесты! Так как ты выпросил вальс от моего имени, то я, конечно, буду его танцевать, вообще же ты должен освободить меня от участия в бале; у меня, действительно, было намерение не танцевать сегодня.

- Ну, как хочешь! Если ты непременно желаешь лишить наших дам танцора, заставить я тебя не могу, а сердиться не хочу. Это было бы неблагодарно сегодня, когда исполняется каждое мое желание. Видишь, мы с Гедвигой были совершенно правы, когда не смотрели трагически на препятствия нашей любви. Правда, геройский поступок ее отца привел дело к развязке значительно скорее, чем мы могли рассчитывать. Враждебные дома примирились, и наш роман кончается веселой свадьбой. Я ведь знал это!

Беззаботный и победный задор, ярко выражавшийся во всем существе молодого графа, представлял собой полную противоположность мрачной серьезности Освальда.

- Ты - дитя счастья, - медленно промолвил он. - Судьба подарила тебе все.

- Все? - лукаво повторил Эдмунд. - Нет, ты ошибаешься. Например, безграничное восхищение моего тестя выпало на твою долю. Он прямо-таки считает тебя гением в сельском хозяйстве, бредит твоими практическими идеями и, конечно, сожалеет от всей души, что не ты стал его зятем.

Как ни беспечно была брошена эта шутка, на Освальда она произвела очень тяжелое впечатление. Он нахмурился и ответил раздраженным тоном:

- Сколько раз я просил тебя избавить меня от подобных поддразниваний! Неужели ты не можешь отказаться от этого?

Эдмунд громко расхохотался.

- Успокойся, пожалуйста! Против такой замены я стал бы протестовать изо всех сил, и едва ли Гедвига согласилась бы на это. Вообще я не намереваюсь раскрывать тебе свои права. Ну, а теперь пойдем, нам самое время возвратиться к обществу.

У Освальда не оставалось больше повода держаться в стороне, и молодые люди вместе вернулись в зал. Здесь отсутствие графа было замечено. Глаза графини искали сына с некоторым нетерпением, так как она хотела приказать начать танцы; но на лицо Гедвиги, стоявшей рядом с ней, набежало облачко, когда двоюродные братья вошли вместе. Девушка находила совершенно излишним, что Эдмунд отправился лично разыскивать своего необщительного брата, и совершенно непростительным, что ради этого он бросил ее одну. Не любила она этого нового родственника с его холодной сдержанностью, ни разу не снизошедшего до выражения восхищения ее красотой. Поэтому она почти не скрывала, что ее согласие на вальс было вынужденным.

Освальд волей-неволей должен был поблагодарить за это, но, казалось, он вообще был очень мало тронут оказанной ему милостью.

Тем временем бал действительно начался и вскоре увлек юную часть общества. Только Освальд был исключением. Он оставался верен своему слову и, к великому недовольству графини, не танцевал. Тем оживленнее наслаждались танцами Эдмунд и Гедвига. оба страстно любившие их. Трудно было найти более прекрасную пару, чем молодой граф и его невеста; они носились по залу, сияя молодостью, красотой и радостью, окруженные блеском богатства и счастья, удивительно щедро осыпавшего их своими дарами. Ни единая тень не омрачала безоблачного горизонта их будущего.

Протанцевали три или четыре танца; наступила очередь вальса, который Эдмунд выпросил у своей невесты для Освальда, и он, подойдя, к ней, с обычной холодной вежливостью предложил ей руку.

- Вы сегодня еще совсем не танцевали, господин фон Эттерсберг, - с легкой насмешкой заметила Гедвига. - Кажется, только мне в виде исключения выпала эта честь. Правда ли, как утверждает одна дама, что вы вообще презираете танцы? О, тогда я искренне сожалею, что ради меня вы принесете такую жертву. Вероятно, здесь было настойчивое желание Эдмунда, который хотел, чтобы этим вальсом вы отдали долг этикету?

Стрела пролетела мимо; Освальд остался совершенно спокоен, но не уклонился от ответа на предательский вопрос и многозначительно возразил:

- Я не знал, что мог без всяких рассуждений принять обещание Эдмунда и что сперва надо было заручиться вашим согласием.

Гедвига закусила губку. Ее предположение не подтвердилось, но этот невежливый родственник даже не сделал попытки отрицать, что здесь речь шла о некотором насилии со стороны жениха, а спокойно предоставил ей самой сделать вывод. Казалось, Эдмунду предстояло поплатиться за это, так как на лице Гедвиги появилось то выражение упрямства, с которым он уже давно успел познакомиться. Однако взять назад раз данное обещание было нельзя, тем более что вальс уже начался.

- Итак, разрешите, - промолвил Освальд, указывая на пронесшуюся мимо парочку.

Гедвига, ничего не ответив, положила свою руку на его плечо, и в следующий миг они уже неслись по залу.

Несмотря на всю принужденность, с какой эти молодые люди начали вальсировать только для того, чтобы соблюсти светские приличия, для них обоих он был удивителен. Гедвига решила проделать это как можно быстрее и официальнее, и все же, когда ее кавалер положил ей руку на талию, она почувствовала какое-то странное смущение. До сих пор они ни разу не подавали друг другу руки, ограничиваясь при встрече лишь официальным поклоном, и вдруг оказались так близко. До этого Освальд почти не обращал внимания на очаровательную красоту своей дамы; наоборот, он точно нарочно избегал смотреть на нее, и она считала это даже оскорблением для себя. Теперь же его глаза были словно прикованы к ее лицу, не могли от него оторваться и говорили совершенно другое, чем плотно сжатые губы; грудь Освальда вздымалась в коротком прерывистом дыхании, а рука, обвившая стройный стан девушки, дрожала.

Гедвига чувствовала это; она подняла удивленные глаза, и они встретили то же самое загадочное выражение, что и раньше, когда она и Освальд остались с глазу на глаз на горной вершине. Тогда она не поняла этого так внезапно и так жарко вспыхнувшего пламени, хотя довольно часто размышляла о том, что оно означало; теперь понимание случившегося тайком подкрадывалось к ней. Как тень, постепенно принимающая образ, выплывало оно перед ней, пугало ее еще издалека и, завораживая, медленно, но неуклонно манило к себе все сильнее и сильнее.

Девушка танцевала машинально, как будто в полусне. Ярко освещенный зал, опьяняющая музыка, вальсирующие пары - все это расплылось перед ней и отошло далеко назад. Гедвиге казалось, что она была тут совсем одна, с глазу на глаз с тем, кто держал ее в своих объятиях, одна под очарованием этих глаз, из-под власти которых стремилась освободиться и которые беспощадно не отпускали ее. Внезапно среди этого потока неясных и неосознанных чувств в ней мощно вспыхнуло как бы откровение доселе неизведанного, но безграничного счастья.

Вальс окончился. Он продолжался не более десяти минут, но для Освальда и Гедвиги этого было достаточно. Их взгляды встретились еще раз и на секунду остановились; Освальд низко поклонился и отступил на шаг назад, вполголоса проговорив:

- Благодарю вас, сударыня!

Гедвига ничего не ответила; она лишь слегка кивнула головой. Да ей и не оставалось времени для ответа, так как Эдмунд стоял уже рядом, торжествуя, что исполнилось его желание, и снова готовый дать волю своим шуткам. Однако на этот раз ему это не удалось; после окончания танцев парочки разделились, граф и его невеста были окружены со всех сторон и началась оживленная светская болтовня.

Эдмунд был в прекрасном настроении и сразу же стал центром внимания. Гедвига также смеялась, но ее ответы были как-то странно вялы, а смех натянут. Искрящееся веселье, не покидавшее ее в течение вечера, внезапно куда-то исчезло. До этого она всей душой отдавалась удовольствию находиться в этой оживленной и веселой толпе, как в родной стихии; теперь все это стало для нее чужим и далеким. Все шутки, все комплименты в ее адрес проносились мимо ее ушей, почти не производя никакого впечатления. Словно туман опустился на ее душу и словно туманом заволокло все великолепие празднества.

Освальд воспользовался приходом гостей, чтобы незаметно покинуть зал. Граф Эдмунд все-таки сделал бы лучше, если бы так задорно не приводил в исполнение своего желания. Он, конечно, не знал, что его брат нарочно хотел отказаться от танцев, чтобы избежать этого "долга приличия", от которого иначе никак не мог бы избавиться, и вот этот долг был ему навязан. Освальд чувствовал, что до известной степени выдал себя, и теперь ничто не могло больше помочь ему, хотя гнев бурно вскипал в нем против самого себя. Что он до сих пор все еще отрицал, в чем ни за что не хотел себе признаться, то, наконец, ясно показал этот несчастный вальс. Теперь он знал, что это за чувство.

Но ему не удалось побыть наедине со своими мыслями. В одной из соседних комнат он увидел советника Рюстова, отдыхавшего там от непривычной для него вежливости. Сегодня вечером он превзошел самого себя и оказывал графине истинно рыцарские услуги; но в конце концов ему стало все же не по себе, и он сразу уцепился за случай, предоставивший ему возможность "разумно" побеседовать. Он сразу же атаковал Освальда, и тот волей-неволей вынужден был поддерживать разговор.

- К сожалению, вы были правы! - заговорил Рюстов. - По вашему совету я тщательно осмотрел эттерсбергские поместья. Это прямо-таки возмутительная бесхозяйственность! Все служащие никуда не годятся, управляющий ни на что неспособен, а графиня целый год полагалась на него одного. Ну, от нее, конечно, нельзя и требовать серьезного подхода к делу, но своего затюшку я серьезно возьму в оборот. До сих пор, правда, с ним нельзя было сварить кашу; у него в голове не было ничего, кроме жениховских бредней, но теперь это должно прекратиться. Сегодняшний день делает его единственным настоящим владельцем Эттерсберга, но теперь он будет один и отвечать за все и должен все привести в порядок.

- Эдмунд ничего не станет делать, - заявил Освальд. - Он будет обещать все что угодно, будет ссылаться на что угодно, но из этого ничего не выйдет. Можете быть в этом уверены!

Рюстов остолбенел, услышав такую категоричную характеристику.

- Вы полагаете, что Эдмунд не созрел для решения такой задачи? - протяжно спросил он.

- Нет! Он очень милый, любезный, превосходный человек, но не деловой, безынициативный, а здесь необходима полная отдача. Вам придется взяться за дело самому, если вы захотите спасти ему имение.

- А почему вы раньше не сделали этого? - с упреком спросил Рюстов. - Ведь, возвратившись, вы видели, как здесь все запущено.

- Я не имею права вмешиваться в чужие дела.

- Чужие? Я думал, вы равноправный член этой семьи, фамилию которой носите.

Освальд промолчал; он ни за что не хотел объяснять тестю Эдмунда, какие отношения у него были с теткой и как мало полезным было бы вмешательство с его стороны. Поэтому он уклончиво возразил:

- Я еще весной открывал брату глаза на всякие недостатки в управлении и требовал, чтобы он энергично взялся за дело, но мои советы не увенчались успехом. На вашей стороне теперь отцовский авторитет; Эдмунд вообще охотно подчинится вам, как только вы подведете его к сознанию необходимости сделать что-либо самому.

Рюстов задумчиво смотрел перед собой. Казалось, он не был восхищен характеристикой своего будущего зятя, услышанной, быть может нечаянно, от Освальда.

- Эдмунд еще молод, - сказал он наконец, как бы оправдываясь, - и до сих пор ему еще мало приходилось бывать в своих поместьях. Вместе с властью у него появится и интерес к ним. Во всяком случае безалаберному хозяйничанию в лесах должен быть положен конец.

После этого знаменитый помещик стал развивать свои хозяйственные планы и так углубился в них, что совершенно не заметил, что говорил только он один. Лишь когда ответы Освальда стали односложными, а голос - уставшим, Рюстов стал внимательнее.

- Вам, верно, нездоровится, господин фон Эттерсберг? - спросил он. - Вы очень побледнели.

Освальд вынудил себя улыбнуться и провел рукой по лбу.

- Ах, пустяки!.. Это обычная головная боль; мучающая меня с самого утра. Самое лучшее для меня было бы вовсе не присутствовать на празднике.

- В таком случае вам не следовало, по крайней мере, танцевать, - заметил Рюстов. - Это только усиливает подобное страдание.

Губы молодого человека задрожали.

- Совершенно верно, мне не следовало танцевать. Это никогда больше не случится.

Его голос был такой подавленный и глухой, что Рюстов серьезно забеспокоился и посоветовал ему выйти на террасу, где на свежем воздухе головная боль пройдет скорее. Освальд ухватился за это предложение.

Вечер протекал как обычно на таких праздниках очень шумно и весело. Эттерсберг сегодня подтвердил свою былую славу, так как графиня была, действительно, мастерицей устраивать подобные праздники. Уже глубокой ночью гости покинули замок, и кареты с грохотом стали развозить их по домам. Члены семьи также вскоре разошлись. Эдмунд проводил до коляски будущего тестя, который возвращался со своей родственницей в Бруннек, между тем как Гедвига, которая должна была еще несколько дней остаться у графини, пожелала ей спокойной ночи и поспешно ушла к себе в комнату.

Еще так недавно шумные залы замка опустели, хотя были полностью освещены. Здесь оставалась только одна графиня. Погруженная в мысли она стояла перед портретом своего мужа, подаренным им перед свадьбой и украшавшим теперь большой приемный зал. Из огромной золотой рамы на нее смотрело добродушное, приветливое лицо, но это было лицо старика, а женщина, стоявшая перед ним, еще и теперь не утратила былой красоты. Ее гордая, царственная фигура в богатом атласном платье, с драгоценными украшениями на руках и на шее еще и сегодня не смотрелась бы рядом со стариком, за которого ее выдали замуж больше четверти века тому назад! В контрасте этих двух образов таилась целая история жизни, а может быть, и страсти.

То же самое пришло теперь в голову и графине. Ее взгляд, устремленный на портрет, становился все мрачнее, и когда она отвернулась и пробежала глазами по длинному ряду комнат, поражавших своей пышностью, вокруг ее рта образовалась горькая складка. Блеск и пышность этой обстановки ясно определяли занятое графиней Эттерсберг положение в свете, где она долгие годы была единственной повелительницей. Быть может, эта горечь относилась к мысли, что время полного владычества уйдет безвозвратно, когда сюда вступит новая, более молодая хозяйка, а может быть, и к другим воспоминаниям. Случались же моменты, когда эта обычно гордая женщина, полная сознания своей силы, несмотря на блестящую роль, выпавшую на ее долю, не могла простить, что была принесена в жертву.

Голос только что возвратившегося Эдмунда вернул графиню к действительности.

- Папа Рюстов еще раз шлет тебе свой привет, - весело промолвил он. - Ты просто покорила его. Он буквально рассыпался в любезностях в твой адрес и целый вечер был неслыханно вежлив, так что я даже не узнал его.

- С ним легче сойтись, чем я думала, - возразила графиня. - Это несколько грубоватая, но открытая и энергичная натура, и его надо принимать таким, каков он есть. Зато твоя невеста праздновала свой триумф. Ты сделал прекрасный выбор.

- Да, Гедвига сегодня вечером была очаровательна. И среди присутствующих находилась лишь одна-единственная дама, которая могла бы соперничать с ней, а именно ты, моя мать.

Графиня слегка улыбнулась. Она прекрасно знала, что была красивее и лучше девушек и женщин, бывших гораздо моложе ее, и не уступала по красоте даже своей будущей невестке. Но ее самодовольство исчезло перед более глубоким чувством, когда она спросила сына:

- Доволен ли ты теперь своей матерью?

Молодой граф страстно поцеловал протянутую руку матери.

- Ты спрашиваешь сегодня, когда исполняется каждое мое желание? Я знаю, что своим согласием ты принесла мне жертву, знаю, какую борьбу тебе придется выдержать из-за меня с дядей.

При упоминании имени брата графиня подавила свой вздох.

- Арман никогда не простит мне моей уступчивости. Может быть, он и прав. Моя обязанность, конечно, во что бы то ни стало блюсти традиции нашего дома, но вопреки всему я не могла устоять перед твоими просьбами. По крайней мере, я хотела видеть тебя счастливым.

Ее взгляд невольно скользнул по портрету мужа. Эдмунд поймал этот взгляд и понял смысл ее слов.

- Ты не была счастлива? - тихо спросил он.

- За всю мою супружескую жизнь у меня никогда не было повода к жалобе. Мой муж был постоянно добр и внимателен ко мне.

- Но он был стариком, - Эдмунд посмотрел на приятные и в то же время увядшие черты отца, - а ты была молода и прекрасна, как Гедвига, и, как она, имела такое же право требовать от жизни счастья. Бедная моя мамочка! - голос его задрожал от подавляемого волнения. - Лишь когда я сам стал таким счастливым, я понял, какой пустой, должно быть, была твоя жизнь рядом с отцом. Несмотря на свою доброту, он не мог дать тебе той любви, которая свойственна молодости. Правда, ты мужественно несла свой крест, но тем не менее это был жестокий жребий - вечно склоняться перед чувством долга и заставлять умолкать голос, зовущий к счастью и жизни...

Он замолчал, так как графиня быстрым движением вырвала у него свою руку и отвернулась от него и портрета.

- Оставь, Эдмунд! - резко оборвала она. - Ты мучаешь меня. Сын впервые позволил себе подобные рассуждения и никак не предполагал, что они могут оскорбить мать.

- Прости! - после небольшого молчания сказал он. - Ведь это не было упреком памяти моего отца. Конечно, не его вина, что рядом с ним тебе приходилось от многого отказываться.

- Я ни в чем себе не отказывала! - с рвением воскликнула графиня, - ни в чем! Ведь у меня был ты, мой Эдмунд. Ты был для меня всем, ты все заменил мне; с тех пор я не искала никакого другого счастья. Правда, - ее голос стал глуше, - я обладала этой любовью одна, а теперь должна разделить ее с другой, которая отныне будет занимать в твоем сердце первое место.

- Мама! - не то с мольбой, не то с упреком воскликнул Эдмунд. - Ты останешься для меня тем же, кем была всегда.

Графиня медленно покачала головой.

- Я ведь уже давно знала, что придет время, когда мать должна будет уступить место невесте; это время пришло, и она явилась. Как я ни готовилась к этому, для меня это тяжко, так тяжко, что иной раз я серьезно подумываю о том, чтобы после твоей свадьбы покинуть Эттерсберг и переселиться в Шенфельд, мое вдовье имение.

- Никогда! - порывисто воскликнул Эдмунд. - Ты не можешь, не имеешь права делать этого. Ты не должна уходить от меня, мама; ты знаешь, что я никем не могу заменить тебя, даже Гедвигой. Как ни горячо я ее люблю, она никогда не заменит мне того, что я потеряю с твоим уходом.

Графиня прислушивалась к словам сына со скрытым торжеством. Она знала, что Эдмунд говорил правду. Для невесты у него не было ничего другого, кроме шуток и ласковых комплиментов; Гедвига знала только приятную, привлекательную, но внешнюю сторону его характера, известную всем. Что в нем, действительно, было серьезного, глубокого и искреннего, то, как и прежде, принадлежало исключительно ей, матери. Она, конечно, знала это давно, и, может быть, в том, что графиня так хорошо приняла свою будущую невестку, Гедвига была обязана только этому ее ощущению. Горячо и страстно любимая невеста в материнской ревности могла бы иметь жестокого противника, но теперь ее терпели, потому что она не представляла опасности материнской власти.

- Тише, тише! Пусть этого никто не слышит! - шутя сказала графиня с нескрываемой нежностью. - Не годится жениху заявлять так открыто, что он не может жить без матери. Неужели ты думаешь, что мне было бы легко уйти от тебя?

- А ты думаешь, я отпустил бы тебя? Мое совершеннолетие нисколько не затрагивает наших взаимоотношений.

- О, нет, Эдмунд! - серьезно сказала графиня. - Сегодняшний день значит для тебя гораздо больше, чем простая формальность. До сих пор ты был только моим сыном, только наследником, опекой над которым я ведала. С сегодняшнего дня ты - глава дома, глава рода. Отныне ты должен представлять собой фамилию и род Эттерсбергов. Да будет это сопряжено со счастьем и блеском! Тогда никакая жертва для меня не будет большой, тогда я с радостью забуду о том, что перенесла ради тебя.

В ее словах слышалось глубокое внутреннее удовлетворение, и, быть может, в них скрывался и другой смысл, кроме того, который понимал Эдмунд. Он благодарил ее только за согласие на свою свадьбу. Когда он склонился, чтобы поцеловать мать, графиня ответила на его объятия, но вдруг вздрогнула, и ее руки крепко обхватили сына, словно она должна была защитить его от опасности.

- Что с тобой? - спросил удивленный Эдмунд, следуя по направлению ее взгляда. - Ведь это только Освальд.

- Освальд... конечно, - пробормотала графиня, в то же время мысленно заканчивая фразу: "Он, и всегда только он".

Это был, действительно, Освальд, открывший снаружи стеклянную дверь террасы и явно очень удивившийся при виде родственников.

- Я думал, что в залах никого уже нет, - сказал он, подходя ближе.

- А я думала, что ты давно уже у себя, - промолвила графиня. - Где ты был?

- В парке, - коротко ответил он, не обращая внимания на резкий тон вопроса.

- После полуночи? - вмешался Эдмунд. - Если бы не было оскорблением подозревать тебя в мечтаниях при луне, то я поверил бы, что на сегодняшнем празднике твое сердце пленила какая-нибудь дама. В таких случаях появляется неудержимое желание рассказать звездам о своем счастье или несчастье. Да что с тобой? Ты уже обижаешься и на это? Освальд, мама только что торжественно провозгласила меня главой дома, главой рода. И вот, имея такие чрезвычайные полномочия, я запрещаю тебе этот мрачный взгляд и со всей строгостью приказываю развеселиться. В Эттерсберге я хочу видеть только счастье.

Граф по-прежнему хотел доверчиво положить руку на плечо двоюродного брата, однако его мать внезапно встала между ними. Это был немой, но такой энергичный протест против близости молодых людей, что Эдмунд невольно отступил назад.

Освальд взглянул на тетку, и она ответила ему тем же; ни тот, ни другая не сказали ни слова, но достаточно говорило выражение непримиримой ненависти, пылавшей в их глазах.

- Только счастье! - холодно повторил Освальд. - Боюсь, что ты слишком далеко распространяешь свои полномочия. Приказывать не следовало бы ни главе дома, ни главе рода. Спокойной ночи, Эдмунд! Я больше не буду мешать ни тебе, ни тете.

Он поклонился графине и, не поцеловав ее руки, как это было всегда, вышел из зала.

Эдмунд, недовольно посмотрев ему вслед, произнес:

- Освальд с каждым днем становится все более резок и недоступен. Ты также находишь это, мама?

- Зачем ты заставил его остаться здесь? - с горечью проговорила графиня. - Ты видишь, как он платит тебе за твою любовь!

- Нет, это не то. Ко мне его странное поведение не относится. Освальда что-то гнетет. Я вижу это совершенно ясно, хотя он никогда ни слова не хочет сказать мне. Правда, по отношению к тебе он всегда был резок, но я знаю, каков он на самом деле, и потому так люблю его.

- А я ненавижу его, - вырвалось у графини. - Я знаю, что у него для нас всегда спрятан камень за пазухой. Сейчас, когда из моих уст так горячо вырывалось благословение счастья, он появился внезапно, как тень, и стал между нами, как вестник несчастья. Зачем ты удержал его, когда он хотел уехать отсюда? Пока он живет в Эттерсберге, я не могу свободно дышать.

Эдмунд испуганно взглянул на мать. Страстные порывы были так несвойственны ей, что в этот миг он совершенно не узнал ее. Для него ее неприязнь к Освальду не была новостью, но такую страшную раздражительность он все же не мог себе объяснить.

Приход Эбергарда и еще одного слуги положил конец разговору. Они тушили в танцевальном зале свечи и хотели сделать то же самое и здесь. Графиня, обычно привыкшая сдерживать себя в присутствии слуг, быстро овладела собой и теперь; она, по-видимому, уже раскаивалась, что зашла так далеко. И Эдмунду это было приятно. Они с матерью были разного мнения об Освальде.

В пышных покоях вскоре стало тихо и темно. Двери были закрыты, и прислуга удалилась спать. В комнатах графини и Эдмунда также вскоре погас свет, только два окна светились в целом замке - в боковом флигеле, где жил Освальд фон Эттерсберг, и в другой комнате в главном здании, рядом с покоями графини.

Гедвига также еще не ложилась. Она сидела в кресле, закинув назад голову и не обращая внимания на то, что мяла розы и кружева своего шелкового платья. Перед ней на столике лежал свадебный подарок жениха - дорогое жемчужное ожерелье, которое она надевала сегодня впервые; но она даже не взглянула на него, хотя несколько дней тому назад с огромной радостью приняла подарок.

Вообще сегодняшний вечер был богат событиями. Гедвига впервые вступила в свет в качестве невесты. На ее долю выпал завидный жребий стать хозяйкой гордого Эттерсберга, завидный даже для такой богатой наследницы, как Гедвига Рюстова. Никогда еще она не пользовалась таким успехом, никогда не видела такого поклонения, какое ей выпало сегодня. И тем не менее на лице молодой девушки не видно было улыбки счастья или удовлетворенного тщеславия. Сложив на груди руки, она отрешенно смотрела перед собой. Туман, окутывавший ее душу, не рассеивался; грезы все еще продолжали рисовать свои причудливые узоры. Они вели Гедвигу далеко от блестящих картин бала, к одинокой лесистой возвышенности, где на нее смотрело серое пасмурное небо, а ласточки носились во влажном воздухе, посылая свой привет земле. Тогда они и вправду принесли весну. Глубоко под замерзшей корой земли таилась скрытая, но могучая жизнь весны, а вокруг бесшумно и незаметно, словно нити таинственных сил, происходило какое-то движение. Конечно, весна обязательно наступит как в природе, так и в человеческой жизни, но иной раз она приходит слишком поздно.

Глава 8

Наступил сентябрь. Граф Эдмунд принял на себя управление своими имениями, но от этого ничего не изменилось, все осталось по-старому. Правда, по энергичному требованию Рюстова управляющему в работе было отказано, но до начала будущего года он еще оставался в своей должности, и ни он, ни прочие служащие не стали работать лучше.

Граф Эдмунд находил совершенно лишним и неудобным заботиться о таких пустяках. Он с любезной готовностью выслушивал предложения и планы своего тестя, во всем соглашался с ним и убедительно уверял, что завтра же возьмется за дело, но это "завтра" никогда не наступало. Предсказание Освальда подтвердилось; вскоре Рюстов увидел, что если он хочет, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки, то должен взяться за это сам.

Эдмунд был абсолютно согласен с таким оборотом дела, зато Рюстов наткнулся на неожиданное сопротивление со стороны графини, находившей совершенно лишним, чтобы руководили ее сыном, и никак не склонной вручать тестю всю полноту власти, которой до сих пор пользовалась сама. Кроме того, перемены, предложенные советником, были вовсе не по вкусу этой светской даме. Всякие меры, годившиеся для Бруннека, совершенно не подходили аристократическому Эттерсбергу. Пусть часть служащих была лишней, пусть способ хозяйничанья был слишком дорог - это велось уже с давних пор и соответствовало привычкам большого света, в котором они привыкли жить. Ограничение числа служащих, неприятный контроль над каждой мелочью управления, которых требовал Рюстов, казались графине чем-то мещанским, а так как решающий голос в Эттерсберге, по-прежнему, был за ней, то ее протест подействовал. Между ней и советником происходили горячие споры; хотя благодаря своевременному вмешательству Эдмунда они кончались мирно, но все же оставляли неприятный осадок.

Восхищение Рюстова графиней заметно поубавилось с тех пор, как он узнал, как твердо она умела защищать свои права, а графиня тоже поняла, что в характере советника имеются некоторые особенности, с которыми не очень легко можно мириться. Короче говоря, гармония отношений была нарушена, и на ясном до сих пор небе семейного мира стали собираться тучи.

Освальд держался в стороне от всех этих споров. По-видимому, он уже смотрел на себя как на чужого в доме, который в скором времени должен будет покинуть. Кроме того, подготовка к предстоящему юридическому экзамену занимала у него все время и давала повод отказываться от всяких приглашений, которыми были засыпаны жених и невеста с их семьями.

Наступил назначенный срок отъезда Освальда в столицу. Приготовления были сделаны, прощальные визиты нанесены, и отъезд назначен на послезавтра. Надо было съездить попрощаться в Бруннек; при существующих родственных отношениях избежать этого было нельзя, и Освальд отложил это посещение на последний день. Он намеревался съездить туда вместе с Эдмундом, но как раз на этот день граф принял приглашение на охоту, и, таким образом, Освальду не оставалось ничего иного, как отправиться одному. Несмотря на неоднократные дружеские приглашения Рюстова, Освальд не был у него в доме с того дня, как там праздновалось обручение, на котором он волей-неволей должен был присутствовать. Тем не менее он нередко видел невесту своего двоюродного брата, так как Гедвига очень часто приезжала с отцом в Эттерсберг. Там уже начали готовить одну часть замка для молодой супружеской четы.

Рюстов сидел на своем обычном месте и читал газету, между тем как его родственница стояла сбоку у стола и испытующим взглядом осматривала различные принадлежности туалета, разложенные на нем. Это были образцы, лишь недавно полученные из столицы и предназначенные Гедвиге, приданое для которой спешно готовили под руководством Лины множество мастериц.

Советник, видимо, не особенно интересовался газетой; наконец он отбросил ее в сторону и нетерпеливо спросил:

- Неужели вы еще не закончили с выбором, Лина? Почему вы не заставите Гедвигу помочь вам?

- Гедвига, как обычно, заявила, что все предоставляет мне. Придется, должно быть, выбрать все мне одной.

- Не понимаю, как это молодая девушка не интересуется подобными вещами! - сказал Рюстов. - Речь идет о ее собственном приданом, а ведь раньше туалеты были для нее делом чуть ли не государственной важности.

- Да, раньше! - с ударением сказала Лина.

Наступила пауза; у помещика, очевидно, было еще что-то на сердце; внезапно он встал и подошел к родственнице.

- Лина, мне надо поговорить с вами! Гедвига не нравится мне.

- Мне также, - сказала старушка вполголоса, стараясь при этом не смотреть на брата и внимательно разглядывая образцы кружев.

- Не нравится? - закончил Рюстов, в моменты раздражения всегда искавший причину для спора. - Ну, а я думал, что теперь-то она должна была бы вам очень нравиться. Гедвига всегда казалась вам слишком легкомысленной; теперь она стала так невероятно рассудительна, что разучилась из-за этого смеяться. Ни духа противоречия, ни шалостей, ничего в ней не осталось. Просто хоть беги вон из дома!

- Потому что прекратились противоречия и Шалости? Рюстов не обратил внимания на иронию, а, встав перед родственницей в угрожающей позе, продолжал:

- Что случилось с девочкой? Куда девалась моя жизнерадостная, задорная дочка, мой сорванец, не знавший конца выдумкам и шуткам? Я должен это знать.

- Не смотрите на меня так свирепо, Эрих! - спокойно сказала Лина. - Вашему ребенку я ничего не сделала.

- Но вы должны знать, что вызвало эти перемены, - с огорчением воскликнул озабоченный отец. - По крайней мере, вы должны разузнать это.

- И этого я не могу, потому что ваша дочь никогда не делала меня своей поверенной. Но не принимайте этого так близко к сердцу, Эрих! Правда, Гедвига стала очень серьезной, но ведь ей предстоит серьезный шаг - разлука с отчим домом, вступление в новую жизнь, совершенно новые отношения. Ей приходится еще кое с чем бороться, кое-что победить, но когда она выйдет замуж, чувство долга даст ей необходимое спокойствие.

- Чувство долга? - спросил Рюстов, остолбенев от изумления. - Да разве ее помолвке не предшествовал самый настоящий любовный роман? Разве она и Эдмунд не удовлетворили своего желания наперекор графине и мне? Разве Эдмунд - не самый нежный, внимательный жених? А вы толкуете о чувстве долга! Конечно, это весьма похвальное качество, но если молодая женщина в восемнадцать лет не приносит своему мужу ничего другого, то это будет совсем жалкий брак. В этом можете быть уверены.

- Вы не так меня поняли, - успокоила его старушка. - Я хотела сказать, что Гедвиге придется серьезно относиться к своим обязанностям, когда она будет жить в Эттерсберге. Дела там, кажется, далеко не так прекрасны, как мы предполагали вначале.

Рюстов не заметил намерения отвлечь его от обсуждаемой Темы и тотчас же ухватился за брошенное замечание.

- Нет, поистине нет! - с жаром воскликнул он. - Если так пойдет дальше, мне снова придется серьезно сразиться с графиней. О чем бы я ни начал говорить, что бы ни предложил, непременно натыкаюсь на эти проклятые аристократические нравы, которым все должно подчиняться. Графине ни за что не втолкуешь, что только энергичным вмешательством можно задержать разорение, грозящее всем имениям. Все предложения отвергаются, раз они не окружены так называемым ореолом старинного графского рода, и вообще там не годится все, что сопряжено с порядком и бережливостью. Настоящий владелец Эттерсберга вообще ничего не делает. Он считает, что, выслушав получасовой доклад своего управляющего, уже и так сделал много, а в общем преклоняется перед своей мамочкой, считая ее кладезем мудрости и совершенства. Гедвиге придется серьезно позаботиться о том, чтобы сохранить себе мужа, иначе она будет отодвинута на задний план.

Расходившийся помещик еще долго продолжал бы изливать душу, но его прервал стук подъехавшего экипажа. Лина, стоявшая у окна, выглянула во двор.

- Это господин фон Эттерсберг, - сказала она, отвечая на поклон гостя.

- Освальд? - спросил Рюстов. - Вероятно, он приехал проститься, на этих днях он хотел уехать. Велите позвать Гедвигу! Она в парке.

Старушка медлила.

- Я не знаю, мне кажется, Гедвига хотела куда-то пойти прогуляться... Ее не найти. А кроме того, и вы, и я здесь.

- Ну, было бы более чем невежливо, если бы Гедвига не захотела показаться при прощальном визите своего будущего родственника, - с недовольством промолвил Рюстов. - Пусть слуга, по крайней мере, посмотрит, нет ли ее в парке.

Он хотел позвонить, но Лина опередила его.

- Я пошлю за ней, а вы между тем примите господина фон Эттерсберга!

С этими словами она вышла из комнаты и вернулась назад лишь через нескольких минут. Она очень хорошо знала, что Гедвига находилась в парке, но, несмотря на это, никого за ней не послала.

Освальд, действительно, приехал проститься, но у него еще было несколько неотложных дел и приготовлений к отъезду, которые непременно необходимо было сделать сегодня, а потому он не мог задерживаться. Беседовали обо всем; Рюстов выразил сожаление, Что его дочь ушла на прогулку, сказал, что уже посылал за ней в парк, но слуга, должно быть, не нашел ее. Освальд также очень вежливо выразил свои сожаления и просил передать Гедвиге его поклон и прощальный привет и меньше чем через четверть часа ушел.

С тяжелым сердцем расставался Рюстов со своим любимцем; Лина же, напротив, только тогда вздохнула свободно, когда экипаж уехал со двора.

Освальд откинулся в угол коляски. Он был рад, что это прощанье состоялось; так, по крайней мере, он говорил себе. Он достаточно долго боялся этого момента или, может быть, ждал его.

Все равно, во всяком случае так было лучше всего. С последним "прости", в котором ему отказал случай, он избежал бесполезного мучения. Теперь борьба последних недель и дней была окончена, борьба, которой, правда, никто не видел, но которая все-таки грозила выбить молодого человека из колеи. Было самое время удалиться. Может быть, после отъезда он забудет обо всем, если же нет, то нужно будет заставить себя все забыть. Теперь следовало полностью окунуться в новую жизнь, работать, бороться и, если удастся, забыть. В то время как Освальд все повторял себе это, его сердце болезненно ныло, с отчаянием твердя, что этой муки он жаждал как последнего счастья. Он уходил, чтобы никогда не возвращаться.

Экипаж уже огибал парк; Освальд обернулся и еще раз взглянул назад. Вдруг в маленькой густо заросшей беседке он заметил стройную девичью фигурку, и в тот же миг все мудрые мысли и советы рассудка превратились в прах. Еще один-единственный раз! Перед этой мыслью все рассуждения и доводы разума отошли на задний план. В следующий миг Освальд крикнул кучеру остановиться и выскочил из экипажа.

Коляска была послана вперед, чтобы ждать его за деревней, Освальд же через калитку вошел в парк. Но чем ближе он подходил к беседке, тем все медленнее становились его шаги, и когда он наконец поднялся по ступенькам и Гедвига пошла ему навстречу, он снова уже владел собой, словно только исполнял долг вежливости, остановившись проездом, чтобы попрощаться с невестой своего двоюродного брата.

- Я только что нанес прощальный визит вашему батюшке, - начал он, - и не преминул, конечно, лично откланяться вам.

- Вы скоро уезжаете? - спросила Гедвига.

- Послезавтра.

- Эдмунд как-то говорил мне, что вскоре предстоит ваш отъезд. Ему очень будет недоставать вас.

- Мне также, но жизнь не спрашивает о наших чувствах, когда требует разлуки.

Эта фраза должна была быть шутливой, но была произнесена достаточно грустно; в то же время взгляд молодого человека скользнул по Гедвиге, слегка опиравшейся на деревянные перила. Озабоченность Рюстова была, пожалуй, слишком преувеличена: его дочь была такой же розовой и цветущей, такой же прелестной, как и раньше; в ее внешности ничто не изменилось, и все-таки она была совсем другая, чем та задорная, изменчивая фея, которая некогда, искрясь весельем и жизнерадостностью, появилась среди снежной бури. Выросший на солнце цветок, на который вдруг упала тень, также остается неизменным; у него те же формы и краски, тот же запах, но солнечный блеск пропал. Такая же тень лежала теперь на лице счастливой невесты графа Эттерсберга, а в глазах было какое-то особенное влажное сияние, словно они познакомились с чем-то, что доселе было чуждо им, - со слезами.

- Следовательно, разлука все-таки тяжела для вас? - продолжала разговор Гедвига.

- Конечно! В столице я очень часто буду вспоминать Эдмунда и... горы.

- А Эттерсберг нет?

- Нет!

Это было произнесено Освальдом так твердо и решительно, что Гедвига изумленно взглянула на него.

- Простите! - произнес он. - Я забыл, что Эттерсберг вскоре будет родным для вас. Мои слова касаются только отношений, делавших мое пребывание там мучительным и давно уже известных вам.

- Но ведь все уже уладилось. Семья уже больше не препятствует вашей юридической карьере.

- Да, после того как я потребовал себе свободу действий. А до тех пор сколько было борьбы! Ведь нелегко говорить с моей теткой. Вам это еще придется испытать.

- Мне? - удивленно спросила Гедвига. - Не думаю, чтобы у меня появился повод для разногласий со свекровью.

- Боюсь, что это вас не минует.

Гедвига выпрямилась и гордым и недовольным взглядом смерила своего собеседника, но тот мужественно его выдержал.

- Может быть, с моей стороны вообще неделикатно, что я затрагиваю этот вопрос, и, может быть, вы отвергнете мое вмешательство как непрошеное, но я не могу уехать, не предупредив вас. Тетушка очень часто говорит о том, что после свадьбы хочет покинуть Эттерсберг и поселиться в Шенфельде. Эдмунд постоянно протестует против этого плана, а вы поддерживаете его. Не делайте этого! Наоборот, заставьте его согласиться на уход матери. В Эттерсберге нет места для молодой госпожи, пока старая не уступит ей своего, ведь вместе со старой враждой появится и новое разногласие.

- Я не понимаю вас, - сказала взволнованная Гедвига. - Разногласия? Вражда? Не можете же вы подразумевать старый процесс о Дорнау.

- Не процесс, но то, что дало к нему повод. Вы, вероятно, не знаете, кто поддерживал вашего дедушку в его решении и заставил его наконец не признать гражданского брака его дочери. Но ваш батюшка знает и ошибается, полагая, что графиня отказалась от своих предубеждений против подобных брачных союзов. Правда, в первый момент от неожиданности в порыве благодарности своему спасителю и главным образом из чувства любви к своему сыну она согласилась. Чего она не сделает ради него! Но рано или поздно она пожалеет о своей уступчивости, если не делает этого уже теперь, и искупать это будет не Эдмунд, а вы.

Гедвига слушала с возрастающим волнением. То, что ей так ясно и безжалостно открывалось теперь, она в последнее время уже сама чувствовала в обращении к ней графини, правда, как-то смутно и безотчетно для себя.

До сих пор у меня не было причин жаловаться на будущую свекровь, - промолвила она. - Она всегда была со мной ласкова и любезна.

- И сердечна?

Молодая девушка промолчала.

- Не думайте, пожалуйста, что на мои суждения влияют мои личные отношения к тетке, - продолжал Освальд. - Я, несомненно, не стал бы сеять недоверие, если бы не знал, как может быть опасна безграничная вера. Земля в Эттерсберге горяча, и вам, по крайней мере, необходимо раньше узнать об этом. Ваша матушка также должна была сначала добыть Себе счастье борьбой, но зато, по крайней мере, в супруге она имела твердую опору и мужественного защитника. У вас эта борьба начнется только после Свадьбы, но она не пощадит вас, потому что вы входите в круг тех предрассудков, из которого вырвалась ваша мать; да, кроме того, найдете ли вы в лице Эдмунда необходимую опору, должно еще показать время. Во всяком случае лучше всего полагаться лишь на себя. Я прошу вас еще раз: ни в коем случае не соглашайтесь на совместную жизнь со свекровью. Эдмунд должен оставить эту мысль.

Гедвига тихонько покачала головой.

- Это будет трудно, если не невозможно. Он любит свою мать...

- Больше чем свою невесту?

- Господин фон Эттерсберг! - воскликнула Гедвига.

- Это вас оскорбляет? Конечно, это оскорбительно, но именно поэтому вы должны учиться смотреть правде в глаза. До сих пор Вы слишком беззаботно играли любовью Эдмунда и получали взамен только игру да шутки. Все более глубокие его переживания вы предоставляли матери, охотно поддерживавшей это. Эдмунд умеет больше чем только шутить. Под своей веселой внешностью он скрывает теплые, даже страстные чувства, но их Необходимо разбудить, а до сих пор это умела делать только Мать. Укрепите за собой то, что принадлежит вам! На вашей стороне еще власть невесты, власть первой юношеской любви; когда этот ореол исчезнет, может быть, будет слишком поздно.

Гедвига слушала молча, опустив голову. Несколько месяцев тому назад подобное предупреждение она сочла бы оскорблением или едко высмеяла бы его. Освальд был прав - она чувствовала это; но почему эти советы были сказаны именно его устами?

- Вы молчите? - спросил Освальд, тщетно ожидавший ответа. - Вы отвергаете мое непрошенное вмешательство?

- Нет, - ответила Гедвига с глубоким вздохом. - Благодарю вас, потому что знаю, что значит такое предупреждение из ваших уст.

- А чего оно мне стоит!.. - невольно вырвалось у Освальда, йо он не докончил фразы.

Ласточки перекликались наверху, собираясь стаями к отлету на юг. Они прощались с природой, с людьми, прощались с солнцем, с родиной, со счастьем.

Гедвига первая нарушила тягостное молчание, наступившее вслед за последними словами Освальда.

- Ласточки также хотят покинуть нас, - сказала она, указывая наверх. - Они отлетают.

- И я с ними, - закончил Освальд. - Лишь с той разницей, что я уезжаю навсегда.

- Навсегда? Вы же будете иногда приезжать в Эттерсберг?

- Не думаю, чтобы это было возможно. У меня будет мало времени, да и вообще тому, кто, как я, окончательно порывает со своим кругом, лучше всего держаться от него подальше и полностью окунуться в новую атмосферу. Эдмунд, конечно, не хочет понять этого. Он как раз не знает, что такое обязанности.

- И все-таки он больше думает о вас и вашем будущем, чем вы полагаете, - проронила Гедвига.

Освальд презрительно улыбнулся.

- Пусть он оставит эти заботы! Я не принадлежу к тем, кто берется за то, что им не по силам и затем на полпути малодушно опускает руки. То, что я начал, я обязательно закончу, и таким образом избавлюсь от оков зависимости.

- Неужели эти оковы так тяжко гнетут вас?

- Пригибают к самой земле!

- Вы несправедливы к своим родственникам!

- И неблагодарен, - с вырвавшейся горечью добавил Освальд. - Вы довольно часто слышали это от моей тетки, не правда ли? Со своей точки зрения она, может быть, и права. Мне следовало бы терпеливо играть роль, уготованную судьбой. Но я не могу. Вы не представляете себе, что значит постоянно подчиняться чужой воле, подчиняться в каждом своем чувстве, каждом движении, никогда не сметь прекословить. Я знаю, что мое будущее полно преград и терний, несомненно, что на него я должен положить все силы, но это - мое будущее, моя жизнь, которая принадлежит только мне и не будет больше зависеть от чужих благодеяний. И если я даже и погибну на избранном мной жизненном пути, то у меня все же останется право своего собственного выбора.

Освальд выпрямился и глубоко вздохнул. Казалось, что вместе с прошлым душа молодого человека освобождалась от так долго давившей его тяжести. Он смело смотрел в будущее, и по его лицу было видно, что он был в состоянии бороться со светом и победить в этой борьбе, как бы ни были все враждебно к нему настроены.

Гедвига впервые поняла, что должен был вытерпеть этот гордый, непреклонный характер в тех условиях, которые другим представлялись столь завидными, потому что были неразделимы с блеском эттерсбергского дома.

- А теперь я должен проститься с вами, - снова начал Освальд, и его голос сразу стал едва слышным. - Я ведь приехал проститься.

- Эдмунд ждет вас в декабре, хотя бы на несколько дней, - тихим, прерывающимся голосом сказала Гедвига. - Он надеется, что вы будете присутствовать на нашей свадьбе.

- Я знаю это, а также и то, что он сочтет неделикатным с моей стороны, если я не приеду. Пусть так, я должен примириться с этим.

- Значит, вы не приедете?

- Нет!

Освальд не прибавил ни слова, никакого предлога в оправдание своего отказа, да ему все равно не поверили бы. Только его взгляд остановился на глазах Гедвиги, давая объяснение этому кратко звучавшему "нет". И он был понят - это он видел по ответному взгляду. Как ни больно отзывалась в сердцах обоих горечь разлуки, словами они ее не выразили.

- Тогда прощайте! - Гедвига протянула Освальду руку.

Он нагнулся; горячие, трепещущие уста на миг прижались к судорожно вздрагивавшей руке. Почти сразу же он выпустил руку и отступил назад.

- Не забывайте меня совсем! Прощайте!

Он ушел, и Гедвига осталась одна. Ее руки невольно схватились за кусты, чтобы раздвинуть их и еще раз взглянуть на Освальда, но было слишком поздно - он уже исчез за деревьями. Когда ветви кустарника снова сомкнулись, первые блеклые листья упали на девушку, и она вздрогнула, точно от первого предостережения. Да, наступала осень, хотя все кругом еще было залито солнечным светом. Тот суровый, бурный весенний день был так богат обещаниями, со своей незримой могучей жизнью, со своими тысячами таинственных голосов, шептавших со всех сторон. Теперь все звуки затихли; жизнь отцвела и медленно приближалась к угасанию. Повсюду было пусто и тихо.

Гедвига стояла безмолвно, облокотившись о перила беседки; она не плакала, не двигалась; только ее взгляд с бесконечной грустью устремился на горную вершину, а затем поднялся к облакам, где стаями собирались перелетные птицы. Сегодня ласточки не спускались к земле с приветом и с обещанием счастья, как тогда; в недосягаемой вышине они летели в голубую даль, и внизу был слышен их прощальный привет, как последний отзвук с болью произнесенных здесь слов: "Прощайте, прощайте!".

Глава 9

Наступил следующий день, последний, который Освальду предстояло провести в Эттерсберге. Граф Эдмунд еще не вернулся с охоты, но его ждали с часу на час, зато из столицы около полудня прибыл барон Гейдек. Он нашел для себя удобным не присутствовать на праздновании совершеннолетия племянника, соединенном

С официальным объявлением его помолвки; лишь теперь, более нем через два месяца, он решился посетить Эттерсберг. Несмотря на то, что помолвка племянника состоялась и отменить ее уже было нельзя, у него с сестрой по этому поводу произошел, по-видимому, очень крупный разговор. Больше часа они оставались наедине, но упреки Гейдека не привели ни к какому результату, хотя графиня в глубине души уже и сама сожалела о своей "поспешности".

Наконец графиня, явно расстроенная, ушла к себе в комнату. Усевшись за письменным столом, она открыла сейф. Разговор с бароном, должно быть, разбередил или пробудил старые воспоминания, и то, что она вынула из сейфа, было связано с ними. Это был довольно большой, старинной работы медальон, по-видимому, с портретом внутри; он, вероятно, долгие годы лежал нетронутый, так как пожелтел от времени. Графиня открыла медальон и стала внимательно его рассматривать. На ее лице появилось какое-то странное выражение, не свойственное ей. Это были смутные, почти полубессознательные грезы, заставляющие человека забывать настоящее и уносящие в давно прошедшее, где снова просыпаются воспоминания, давно забытые радости и страдания и воскресают образы, долгие годы находившиеся в забвении.

Графиня не замечала времени и вздрогнула наполовину от испуга, наполовину от недовольства, когда вдруг неожиданно открылась дверь. Быстрым движением захлопнув медальон, она прикрыла его рукой и в то же время с недовольством взглянула на того, кто нарушил ее уединение. Это был старый слуга Эбергард. Он был очень взволнован и, не дожидаясь вопросов своей госпожи, прерывающимся голосом начал свой доклад:

- Его сиятельство господин граф только что возвратились.

- Ну так где же он? - спросила графиня, привыкшая, что по возвращении сын прежде всего являлся к ней.

- У себя в комнате, - доложил Эбергард. - Когда подъехал экипаж, господин фон Эттерсберг был случайно внизу на лестнице и проводил господина графа наверх.

Графиня побледнела.

- Проводил наверх? Что это значит? Разве что-нибудь случилось?

- Да, мне кажется, - запинаясь промолвил старый слуга. - Кучер говорит о несчастном случае на охоте. Ружье господина графа нечаянно разрядилось и ранило его...

Эбергарду не удалось закончить свой доклад, так как графиня с громким криком ужаса откинулась назад, а затем, ничего больше не спрашивая и не слушая, бросилась в покои сына. Старый слуга хотел было поспешить за ней, но в этот момент в салон с другой стороны вошел Освальд.

- Где тетя? - быстро спросил он.

- Вероятно, уже у господина графа, - ответил Эбергард, указывая на открытую дверь. - Графиня очень испугалась, когда я принес им известие о несчастье.

- Как можно быть таким неосторожным! - недовольно передернул плечами Освальд. - У графа небольшая рана на руке и больше ничего. Из-за этого вовсе не надо было так пугать графиню. Теперь ступайте и сообщите обо всем барону Гейдеку, чтобы и он не испугался этого известия!

Эбергард ушел исполнять приказание; Освальд намеревался также покинуть комнату, но вдруг его взгляд, рассеянно и равнодушно скользнувший по письменному столу, упал на лежавший медальон.

Любопытство не было пороком Освальда, и он счел бы нескромным рассматривать что-нибудь, хотя бы лежавшее и открыто в комнате его тетки; но в данный момент им управляло очень простительное заблуждение. Он еще вчера просил графиню отдать ему портрет покойного отца, находившийся некогда у его брата, и, вероятно, валявшийся где-нибудь в вещах. Графиня обещала посмотреть, и Освальд, решив, что она, вероятно, нашла то, что он просил, схватил медальон и открыл его.

В медальоне, действительно, находился портрет, писанный по слоновой кости, но не тот, который рассчитывал увидеть Освальд. Уже при первом взгляде на него молодой человек остолбенел и, казалось, чрезвычайно изумился.

- Портрет Эдмунда? - вполголоса промолвил он. - Странно, что я до сих пор никогда не видел его!.. Да ведь он никогда не носил формы.

С возрастающим изумлением смотрел он то на портрет молодого графа, то на старомодный потускневший медальон, в котором он, очевидно, находился давно. Дело было в высшей степени загадочным.

"Что это значит? - задумался Освальд. - Портрет старый, и все же на нем Эдмунд такой, какой теперь. Хотя сходство все же неполное: здесь есть какая-то совершенно чужая черточка и... Ах!"

Словно молния, молодого человека осенило сознание истины и разрешило загадку. Он порывисто подошел вплотную к большому портрету графа Эдмунда, написанному масляными красками и висевшему на стене, и с открытым медальоном в руках стал сличать оба. На обоих портретах были одни и те же черты, те же линии, даже темные волосы и глаза, только выражение лица на большом портрете было не таким, как на маленьком, так обманчиво похожем на Эдмунда, словно он сам позировал для него, и в то же время изображавшем другого, совершенно другого!

- Итак, значит, я был прав в своем подозрении! - глухо вырвалось у Освальда.

В этом восклицании не было ни торжества, ни злорадства; наоборот, в нем слышался непритворный ужас. Но когда его взгляд упал на письменный стол и все еще открытый сейф, всякое другое чувство уступило место прорвавшейся горечи.

- Совершенно верно! - пробормотал Освальд. - Она тщательно запрятала это, и посторонний глаз никогда не увидел бы его, если бы страх за Эдмунда не ослепил ее сознание. И нужно же было попасть этому как раз в мои руки... здесь более чем случай. Я все-таки думаю, - здесь Освальд гордо и грозно выпрямился, - что имею право спросить, кто изображен на этом портрете, и до тех пор не выпущу его из рук, пока мне не будет дан ответ. - Сунув медальон в боковой карман, он быстро вышел из комнаты.

Страшное известие, принесенное Эбергардом графине, оказалось в действительности более чем преувеличенным. Несчастный случай с Эдмундом не был столь серьезным. При неосторожном прыжке через кочку его ружье разрядилось, но выстрел задел, к счастью, только левую руку, причем это была скорее царапина, чем рана. Несмотря на это, все в замке заволновались; барон Гейдек тотчас же поспешил к племяннику, а графиня не успокоилась до тех пор, пока спешно вызванный доктор не заверил ее, что нет ни малейшей опасности и что от царапины через несколько дней не останется и следа.

Сам Эдмунд относился к происшествию с юмором. Он высмеивал и вышучивал все заботы матери, энергично протестовал против того, чтобы с ним обращались как с раненым, и едва подчинился предписанию доктора не вставать с дивана.

Наступил вечер. Освальд был один у себя в комнате, которой не покидал со времени своего открытия. Горевшая на столе лампа слабо освещала большую и мрачную комнату с темными обоями. На столе лежали различные письма и бумаги, которые Освальд перед отъездом хотел привести в порядок. Но теперь он больше не думал об этом, а неутомимо ходил по комнате, причем сильная бледность лица и высоко вздымавшаяся грудь выдавали его глубокое волнение. То, что смутным, мучительным подозрением долгие годы таилось в его душе, что он часто-часто всеми силами отгонял от себя, с полной очевидностью обнаружилось теперь. Хотя связь событий и история портрета оставались для него загадкой, но они превращали в уверенность долго тлевшее подозрение и вызывали в нем целую бурю противоречивых чувств.

Наконец Освальд остановился перед письменным столом и снова взял роковой портрет, лежавший там среди бумаг.

- В конце концов, что пользы из всего! - горько сказал он. - Мне не надо теперь никакого другого доказательства, но у меня не хватает подтверждения, а единственный человек во всем мире, кто может дать его, будет молчать. Она скорее умрет, чем выскажет признание, которое уничтожит одновременно и ее, и сына, а заставить сделать это признание я не могу. Я не смею отдать на поругание честь нашего рода, даже если бы речь шла о владении Эттерсбергом. И все-таки я должен иметь уверенность, да, во что бы то ни стало!

Он медленно закрыл медальон и снова положил его на стол, в мрачной задумчивости глядя перед собой.

- Есть, может быть, единственный путь. Что, если я покажу этот портрет Эдмунду и попрошу его выяснить это? Он добьется правды у матери, если очень захочет, а он захочет, когда я зароню в его душу подозрение; в этом отношении я знаю его. Конечно, удар жестоко поразит Эдмунда с его легко ранимым чувством чести, с его честным, открытым характером, никогда не знавшим никакой лжи. Он будет вырван из безмятежного спокойствия, из полноты счастья, заклеймен позорным убеждением, что был орудием обмана!.. Я думаю, поняв это, он погибнет.

Любовь к другу юности вспыхнула в душе Освальда с прежней силой, но вместе с ней проснулись и другие, враждебные чувства. Они грозно указывали на неслыханный обман и шептали молодому человеку лукавые речи:

"Неужели ты действительно смолчишь и откажешься от мести, которую тебе вручает сама судьба! Неужели ты молча уйдешь отсюда в темное, зыбкое будущее, подчинишься посторонним, будешь с трудом пробивать себе дорогу и, может быть, погибнешь в напрасной борьбе, между тем как можешь стать господином на той земле, которая по праву принадлежит тебе? Неужели эта женщина, бывшая всегда твоим лютым врагом, должна торжествовать, предоставляя сыну все блага жизни, в то время как тебя, униженного, изгоняют из земли твоих предков? Кто спрашивает тебя о твоих чувствах, о твоей борьбе? Употреби оружие, посланное тебе случаем! Ты знаешь место, где оно поразит наверняка".

Эти обвинительные голоса были правы и находили слишком громкий отклик в сердце Освальда. Все унижения, все обиды, испытанные им в течение многих лет, снова встали перед ним, терзая его душу. Все чувства превратились в ненависть. Графиня задрожала бы от ужаса, если бы увидела теперь лицо племянника. Он не мог выступить против нее с открытым обвинением, но знал, чем легко было ее уязвить.

- Другого пути у меня нет! - решительно проговорил он. - Мне она не уступит ни шага, будет бороться до последнего дыхания. Только Эдмунд способен вырвать у нее тайну. Так пусть же он узнает! Я не желаю больше быть жертвой предательства.

Легкие шаги в коридоре прервали ход его мыслей. Он быстро спрятал медальон под бумаги, лежавшие на столе, и бросил недовольный взгляд на дверь, но вздрогнул, увидев входившего, и воскликнул:

- Эдмунд, ты?

- Ну, не пугайся же так, словно ты видишь перед собой привидение! - промолвил молодой граф, тщательно закрывая за собой дверь. - Я еще пока живой и даже пришел собственной персоной показать тебе, что ты, вопреки моей так называемой ране, не имеешь никакой надежды на майорат.

Эдмунд не подозревал, как поразили двоюродного брата его появление и непринужденная шутка именно в этот момент. Освальду пришлось приложить невероятное усилие, чтобы овладеть собой, и он почти сурово ответил брату:

- Как можно быть таким неосторожным и идти по длинному холодному коридору! Тебе ведь нельзя сегодня покидать своей комнаты.

- Я очень мало обращаю внимания на мудрые предписания доктора, - легкомысленно заметил Эдмунд. - Неужели ты думаешь, что я позволю обращаться с собой как с тяжело раненым из-за того, что у меня оцарапана рука? Ради матери я выдержал несколько часов, а теперь довольно. Мой слуга получил строгий наказ говорить всем, что я сплю, а я пришел к тебе поболтать. Я не могу обойтись без тебя, Освальд; ведь сегодня ты проводишь в Эттерсберге последний вечер.

В последних словах было столько теплоты, что Освальд невольно отвернулся.

- Тогда пойдем, по крайней мере, к тебе в комнату, - поспешно предложил он.

- Нет, здесь безопаснее, - стоял на своем Эдмунд, - опускаясь в кресло. - Мне нужно много рассказать тебе... например, как я получил эту знаменитую рану, взволновавшую весь Эттерсберг, хотя о ней не стоило бы говорить.

Освальд беспокойно взглянул на бумаги, под которыми лежал спрятанный медальон.

- Как это случилось? - рассеянно спросил он. - Мне сказали, что когда ты прыгал через кочку, твое ружье разрядилось?

- Да, так мы рассказали прислуге, и мама с дядей также не узнают ничего другого. Но перед тобой мне нечего скрывать. Я дрался на дуэли с одним из приглашенных на охоту гостей, бароном Занденом.

- С Занденом? - насторожился Освальд. - Что же произошло между вами?

- Он позволил себе оскорбительное выражение в мой адрес, Я потребовал у него объяснений; слово за слово разгорелся спор, и в конце концов мы решили наутро свести наши счеты. Как видишь, обошлось довольно благополучно. Мне придется самое большее с неделю носить руку на повязке, а Занден отделался такой же царапиной на плече.

- Значит, из-за этого ты оставался там лишнюю ночь?! Почему же ты не вызвал Меня нарочным?

- Как секунданта? Это было лишнее, эту услугу мне оказал наш хозяин, а в качестве огорченного родственника ты все равно явился бы слишком поздно.

- Эдмунд, не говори так легкомысленно о серьезных вещах! - с недовольством промолвил Освальд. - Во время любой дуэли на карту приходится ставить жизнь.

- Боже мой! По-твоему, мне надо было бы сначала составить завещание, торжественно вызвать тебя для прощания и оставить трогательное "прости" Гедвиге. К таким вещам следует относиться как можно проще и полагаться на свое счастье.

- Как видно, слова противника были для тебя далеко не так безразличны. Чем он, собственно, так оскорбил тебя?

- Речь зашла о старом процессе из-за Дорнау. Меня дразнили тем, что я проникся практической идеей закончить процесс свадьбой. Я беспечно ответил на эту шутку. Тут Занден произнес такую фразу: "Так как Дорнау переходит к Эттерсбергу, то все предыдущие старания в этом отношении были совершенно напрасны".

- Ты ведь знаешь, что твоя невеста отказала барону, - пожимая плечами, сказал Освальд, - Естественно, что при каждом удобном и неудобном случае он готов уколоть тебя.

- Да, но его фраза была направлена против моей матери, - проворчал Эдмунд. - Ведь ни для кого не тайна, что она решительно восстала против брака своей двоюродной сестры с Рюстовым и всегда была на стороне разгневанного отца. Она очень высокого мнения о своем происхождении и своих сословных правах и считала своей обязанностью со всей энергией вступаться за них. Именно поэтому я так высоко ценю жертву, которую она приносит мне. Но свои слова барон Занден произнес так, будто завещание было внушено дяде Францу из корыстных целей, чтобы Дорнау досталось мне. Неужели я должен терпеть это?

- Ты заходишь слишком далеко. Не думаю, чтобы Занден думал именно так.

- Все равно, я понял это именно так. Почему же он не отрицал, когда я потребовал у него объяснения? Может быть, я и погорячился, но в этом отношении я очень щепетилен. Ты часто упрекаешь меня в легкомыслии, но есть границы, за которые оно не переходит, и тогда я смотрю на вещи серьезнее, чем ты.

- Я знаю это, - медленно сказал Освальд. - В двух случаях ты можешь чувствовать глубоко и серьезно: когда затрагиваются твое чувство чести и твоя мать!

- И они составляют одно целое! - почти грозно воскликнул Эдмунд, - и кто оскорбит их хоть тенью подозрения, тот будет иметь дело со мной!

Он вскочил и гордо выпрямился. Обычно веселое и беспечное выражение его лица сменилось глубокой серьезностью, а глаза горели страстным волнением.

Освальд замолчал; встав около письменного стола, он приготовился отбросить бумаги и вынуть портрет, но, услышав последние слова графа, невольно остановился. Почему в этот момент должен был состояться именно такой разговор?

- Я никогда не подозревал, что это завещание могло дать повод к такому толкованию, - снова начал Эдмунд, - В противном случае уже тогда, когда умер дядя, я отказался бы от наследства и никогда не допустил бы процесса. Если бы Гедвига осталась мне чужой и судьба присудила мне Дорнау, мне кажется, клеветники не побоялись бы сделать меня пособником обмана.

- Можно быть и жертвой обмана, - глухо проговорил Освальд.

- Жертвой? - повторил граф, быстро оборачиваясь к брату. - Что ты хочешь этим сказать?

Рука Освальда лежала на бумагах, скрывавших роковой медальон, но он холодно ответил:

- Ничего! Я не думал сейчас о Дорнау. Нам ведь известно лучше чем кому бы то ни было, что дядя Франц действовал по своей

воле. Но завещание составлено в твою пользу, в ущерб дочери; в таких случаях есть место клевете, и она толкует о постороннем влиянии. В данной ситуации, что вполне естественно, могли подумать, что мать требовала всего в интересах сына.

- Тогда это было бы мошенничеством, - снова вспыхнул Эдмунд. - Я не понимаю тебя, Освальд. Как ты можешь с таким равнодушием говорить о таком позоре? Или как т ы это назовешь, когда законного наследника отстраняют, а его место занимает другой, ему достается все имущество? Я называю это обманом, поступком бесчестным, и одна мысль о том, что нечто подобное можно связать с именем Эттерсбергов, заставляет закипать во мне кровь.

Рука Освальда медленно скользнула по столу, и он отошел в угол комнаты, куда не падал свет лампы.

- Подобное подозрение к тебе было бы жестокой несправедливостью, - сказал он с ударением. - Но свет всегда судит зло; правда, ему часто приходится делать неприятные открытия. Как раз в нашем кругу подчас разыгрываются темные семейные драмы, долгие годы скрывающиеся от всех. Но вдруг по воле случая они становятся известны, и кто-нибудь, занимающий блестящее положение, таит в себе сознание вины, которая, если бы открылась, уничтожила бы его.

- Ну, я не был бы способен на это, - ответил граф, поворачивая к брату свое прекрасное открытое лицо. - Я должен смотреть на свет и на себя честными глазами, должен свободно дышать и иметь возможность презирать всякое преступление, всякий обман, иначе для меня нет больше жизни. Темные семейные драмы! Конечно, их бывает больше, чем полагают, но я не потерпел бы такой тени на моем роде и сам вывел бы все на чистую воду.

- А если бы ты вынужден был молчать ради семейной чести?

- Тогда я, вероятно, умер бы, потому что не мог бы жить с сознанием, что на мне и на моем имени клеймо позора.

Освальд провел рукой по лбу, покрытому холодным потом, между тем как его взгляд напряженно следил за каждым движением брата. Быть может, теперь вовсе не требовалось помощи с его стороны, случай снимал с него тяжелую обязанность, которая все-таки должна быть выполнена. Эдмунд подошел к письменному столу и, продолжая возбужденно говорить, перебирал бумаги, не глядя на них. Еще немного, и он мог увидеть медальон, старомодная форма которого должна будет обратить на себя его внимание, и тогда катастрофа неминуема.

- По крайней мере, теперь знают, как я отношусь к такого рода намекам, - продолжал он, - а урок, полученный Занденом, послужит на пользу и другим. Для клеветы нет ничего святого; своим жалом она поражает и то, что для другого составляет высокий и чистый идеал.

- Идеалы падают в грязь, - проронил Освальд. - Ты, конечно, этого еще не испытал.

- Я говорил о моей матери, - с глубоким чувством промолвил молодой граф.

Освальд ничего не ответил, он, к счастью, стоял в тени, поэтому собеседник не видел, как мучил его этот серьезный разговор. Крайне редко случалось, чтобы Эдмунд был серьезен, и как раз сегодня он был в таком состоянии, как раз сегодня выказывал всю глубину своих чувств. При этом правой рукой он продолжал машинально перебирать бумаги, приближаясь к роковому месту. У Освальда дрожали руки, он хотел отвлечь от стола ничего не подозревавшего брата, но ничего не придумал, и молодой человек остался на своем месте.

- Ты понимаешь теперь, почему я не сказал маме об этой дуэли, несмотря на ее благоприятный исход, - снова начал Эдмунд. - Она спросила бы о причине, и это оскорбило бы ее. Пока я жив, ни малейшее оскорбление не должно ее коснуться. Я скорее лишусь жизни, чем допущу, чтобы ее оклеветали.

Лист за листом перекладывал он отдельные бумаги и взялся уже за последний, под которым лежал медальон; но в тот же миг Освальд схватил его за руку и помешал откинуть лист в сторону.

- Что это значит? - удивленно спросил Эдмунд. - Что с тобой?

Вместо ответа Освальд, обняв его, отвел в сторону.

- Пойдем, Эдмунд! Сядем лучше на диване.

- Почему ты насильно уводишь меня от своего письменного стола? У тебя такой вид, словно он сейчас взорвется. Не положил ли ты туда мины?

- Может быть! - со странной улыбкой ответил Освальд. - Оставь бумаги и пойди сюда!

- О, тебе нечего бояться нескромности с моей стороны, - с волнением заметил граф. - Для этого вовсе не надо было с таким строгим видом класть руку на бумаги. Я и не взглянул бы на них; я взял их в руки совершенно случайно. По-видимому, у тебя имеются там секреты, и я вообще мешаю тебе приводить в порядок твои бумаги. Тогда я лучше уйду.

Он сделал было движение, как бы желая уйти, но Освальд крепко схватил его за руку, воскликнув:

- Нет, Эдмунд, так ты не смеешь уйти от меня. Во всяком случае, не смеешь сегодня.

- Да, правда... ты ведь проводишь здесь последний вечер, - наполовину ворчливо, наполовину уже примирительно промолвил Эдмунд. - Ты делаешь все, что только возможно, чтобы показать мне, как ты равнодушен к этому.

- Ты неправ! Разлука для меня тяжелее, чем ты думаешь. Голос Освальда задрожал так заметно, что Эдмунд с изумлением взглянул на него, и всю его обидчивость как рукой сняло.

- Боже мой, что с тобой? Ты бледен как смерть. Вообще, ты был крайне странен весь вечер. Впрочем, я догадываюсь. В старых бумагах и письмах ты нашел что-нибудь такое, что вызвало воспоминания о твоих родителях, и эти воспоминания тяжелы.

- О да, очень тяжелы! - с глубоким вздохом промолвил Освальд. - Но теперь я справился с ними. Ты прав, меня расстроили старые воспоминания. Теперь я навсегда покончу с ними.

- В таком случае я уйду, - заявил Эдмунд. - Я забыл, что тебе еще многое необходимо привести в порядок, а рано утром мы еще увидимся. Спокойной ночи, Освальд!

- Спокойной ночи, Эдмунд! Часто я был резким и холодным по отношению к тебе, в то время когда ты так тепло относился ко мне. Но я все-таки очень любил тебя, и глубину этого чувства я понял только теперь, в этот час.

- В час разлуки! - упрекнул Эдмунд, сердечно отвечая на его объятие. - Иначе это признание никогда не сорвалось бы с твоих уст. Несмотря на это, я все-таки знал, что значу для тебя.

- И все же не совсем. Я сам узнал это только с сегодняшнего дня. Но теперь ступай! Тебе все-таки не следует долго оставаться на ногах с твоей раной. Иди и ложись в постель!

Положив руку на плечо двоюродного брата, он проводил его за дверь и по коридору. Там они расстались, но, прежде чем граф успел вернуться к себе в комнату, Освальд снова стоял у письменного стола с портретом в руках. Он еще раз глянул на него, а затем решительно закрыл медальон, проговорив вполголоса:

- Он умер бы из-за этого; такой ценой я не хотел бы стать владельцем майората.

Глава 10

На следующее утро за завтраком, так как отъезд Освальда был назначен до полудня, сошлись только трое мужчин. Граф Эдмунд и сегодня очень мало обращал внимания на предписания доктора, заставлявшие его оставаться в комнате. Он явился с перевязанной рукой, но бодрый и веселый, и смеялся над упреками барона Гейдека, советовавшего ему беречься. Зато графиня сегодня совсем не показалась. Она жестоко страдала от нервного припадка, вероятно, вследствие испуга от первой преувеличенной вести о несчастье с сыном.

Эдмунд, побывавший уже у матери, нашел ее в страшнейшем нервном возбуждении и на вопрос, может ли Освальд прийти проститься к ней, получил ответ, что она, слишком страдает, чтобы видеть кого-либо, за исключением сына. Молодой граф чувствовал себя крайне неловко, сообщая это двоюродному брату; он понимал, как неделикатно было отказать в прощании уезжавшему, и думал, что мать сможет все-таки побороть себя, чтобы хоть на несколько минут принять племянника.

К известию о том, что он больше не увидит тетки, Освальд отнесся очень спокойно и без всякого удивления. Он догадался, какая связь существовала между бесследным исчезновением медальона и нервным припадком. Графиня, конечно, узнала от

Эбергарда, что сразу же после ее ухода из своей комнаты туда пришел ее племянник и оставался там некоторое время один.

Разговор за завтраком не отличался оживлением. Барон Гейдек не выказывал особенной сердечности племяннику который сделал такой решительный поступок наперекор его воле. Эдмунд был расстроен разлукой, почувствовав всю ее тяжесть именно теперь, когда Она была так близко, и только Освальд сохранял серьезное спокойствие. Когда встали из-за стола, молодого графа вызвали к приехавшему доктору. Барон Гейдек хотел пойти за ним, чтобы уговорить доктора быть построже с легкомысленным пациентом, но его остановил тихий голос Освальда. Как только они остались вдвоем, последний вынул из бокового кармана небольшой тщательно сложенный и запечатанный сверток и произнес:

- Я надеялся перед отъездом еще переговорить с тетей, но так как это невозможно, то я прошу вас передать ей от меня последний привет. При этом я убедительно прошу вручить этот пакет в собственные руки графини и лишь тогда, когда она будет одна.

- Что это за таинственное поручение? - удивился Гейдек. - И почему ты выбрал меня, а не Эдмунда?

- Едва ли тетушка пожелала бы, чтобы Эдмунд узнал что-нибудь о передаче или содержании этого свертка. Повторяю мою просьбу: передать ей это наедине.

Ледяной холод этих слов и гордый, грозный взгляд, сопровождавший их, были единственной местью, которую позволил себе молодой человек. Гейдек не понял его, но ему стало ясно, что здесь речь шла о чем-то необычном, и он, взяв сверток, произнес:

- Хорошо, я выполню твое поручение.

- Благодарю! - сказал уходя Освальд.

Разговор дальше продолжаться не мог, так как в комнату в сопровождении доктора вошел Эдмунд, пожелавший, чтобы врач навестил его мать, состояние здоровья которой очень его беспокоило.

Мнение доктора относительно обоих пациентов было весьма успокоительным. Рана графа заживала, а графиня страдала обычным нервным расстройством, явившимся следствием вчерашнего испуга. Обоим был предписан покой, а Эдмунд даже выпросил позволение проводить брата до коляски.

Прощание Освальда с бароном Гей деком было очень коротким и холодным, зато при расставании до крайности был расстроен Эдмунд. Он очень просил Освальда во что бы то ни стало приехать на свадьбу в Эттерсберг, а сам обещал вскоре приехать в столицу. Освальд слушал его с печальной улыбкой; он знал, что ни того, ни другого не будет - графиня, несомненно, найдет средство удержать сына от обещанного посещения. Еще одно последнее объятие, и экипаж укатил, поднимая клубы пыли.

Возвратившись в замок, Эдмунд почувствовал пустоту от разлуки с другом детства.

Прошло более двух часов после отъезда Освальда, и лишь тогда барон Гейдек отправился к сестре исполнить принятое на себя поручение. Он не торопился, так как при существовавших натянутых отношениях между Освальдом и теткой едва ли можно было предположить, чтобы этот "последний привет" был приятен. Поэтому он сначала решил отложить его до следующего дня, но взгляд и тон Освальда при передаче пакета показались ему такими значительными, что он решил покончить с делом сегодня же. По его желанию графиня выслала камеристку с приказанием никого не пускать, и брат с сестрой долгое время оставались одни.

Бледная и взволнованная графиня сидела на кушетке. Было видно, сколько она выстрадала со вчерашнего вечера и страдала еще теперь, безмолвно выслушивая упреки брата, который с открытым пакетом стоял перед ней.

- Итак, ты действительно не могла расстаться с этим несчастным портретом! - произнес он, правда, пониженным, но очень возбужденным голосом. - Я думал, он уже давно уничтожен. Что за безумие хранить его!

- Не брани меня, Арман! - прерывающимся от слез голосом воскликнула графиня. - Это единственное воспоминание, которое я сохранила. Я получила его с последним приветом, когда он погиб.

- И ради этой сентиментальности ты не боялась навлечь на себя и сына такую страшную опасность? Разве черты лица недостаточно красноречивы? Когда Эдмунд был еще ребенком, сходство не было таким ярким; теперь же, когда он в том же возрасте, в каком был тот, оно прямо поразительно. Ты, знаешь, в чьих руках находился портрет?

- Я знала это со вчерашнего вечера. Боже мой, что после этого может произойти?

- Ничего! - холодно проговорил Гейдек. - Доказательством тому служит возвращение. Освальд слишком опытный юрист, чтобы не смог понять, что простой портрет еще не представляет собой доказательства и что на нем нельзя обосновать никакого обвинения. Несмотря на это, он все же поступил великодушно, возвратив его. Другой употребил бы его для шантажа. Этот портрет не должен больше существовать.

- Я уничтожу его, - тихо пролепетала графиня.

- Нет, это сделаю я, - возразил брат, тщательно пряча медальон в карман. - Ты опять поддашься романтическим мечтам. Однажды мне уже пришлось спасать тебя от опасности, Констанция, теперь я должен сделать то же самое. Прах погребен несколько лет назад, не дай ему воскреснуть снова, а то он легко может разрушить все счастье в Эттерсберге. Этот несчастный медальон должен исчезнуть сегодня же. Того, что находится в нем, Эдмунд совершенно не должен знать, так же как этого не подозревал твой муж...

Последние слова он произнес невольно повышенным тоном, но вдруг замолчал, так как в ту же минуту открылась дверь соседней комнаты, и на пороге появился Эдмунд.

- Что я не должен знать? - резко и быстро спросил он. Молодой граф не допускал и мысли, что приказ графини никого не принимать относился также и к нему. Чтобы не беспокоить матери, он тихонько прошел через соседнюю комнату. При закрытых дверях и пониженном тоне разговора ему трудно было услышать что-нибудь, кроме последних слов дяди. Об этом говорило и выражение его лица, на котором было написано изумление, но не ужас. Несмотря на это, графиня вздрогнула, и, для того, чтобы заставить ее овладеть собой, потребовалось безмолвное, но многозначительное предупреждение барона, с силой сжавшего ее руку.

- Что я не должен знать? - повторил Эдмунд, подойдя ближе и обращаясь к барону.

- Неужели ты подслушивал нас? - спросил тот, чувствуя, как у него захватывает дух при одной мысли о возможности подобного.

- Нет, дядя, - с недовольством возразил молодой граф, - я не способен на такую низость. Я слышал только твои последние слова, когда намеревался открыть дверь. Весьма понятно, что я хочу знать, что они означают и что именно скрывали до сих пор от меня так же, как от моего отца.

- Ты ведь слышал, что я просил сестру не говорить тебе об этом, - ответил барон, овладевший собой. - Дело касается одного печального обстоятельства из времен нашей юности, которое нам лучше оставить в покое. Ты ведь знаешь, что наша юность была суровее и гораздо тяжелее, чем твоя. Нам приходилось подчас бороться из-за того, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия.

Объяснение было очень правдоподобным, и Эдмунд, по-видимому, поверил ему, но в тоне его обращения к матери, несмотря на всю нежность, послышался горький упрек:

- До сих пор я никак не предполагал, мама, что от меня у тебя есть тайна.

- Не мучай маму! - заметил Гейдек. - Ты видишь, как она расстроена.

Элизабет Вернер - Гонцы весны (Fruhlingsboten). 2 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :