Элизабет Вернер
«В добрый час (Gluck auf!). 4 часть.»

"В добрый час (Gluck auf!). 4 часть."

- Буду весьма признателен.

Разговор на этом должен был окончиться, если бы не тщеславие и неуемная аристократическая гордость барона, который решил во что бы то ни стало напомнить зятю недавнее прошлое.

- Позвольте, господин Берков, занять еще несколько минут, - обратился он к Артуру.

- К вашим услугам, барон. - Молодой Берков внимательно смотрел на тестя.

- Я, так сказать, все же хочу вернуть вас... несколько назад...

Он говорил коротко, четко, но несколько напряженно. Казалось, он не был вполне уверен в том, что молодой человек слышит обо всем впервые. Виндег как бы напоминал о том, как целенаправленно плелась вокруг его семьи плотная сеть долгов, взаимных обязательств, которые для одной из сторон оказывались невыполнимыми и как, наконец, гордое аристократическое семейство вынуждено было либо признать свое разорение, либо решиться на роковой шаг, согласившись на предлагаемый брак, а если называть вещи своими именами, на сделку.

В речи барона, несмотря на его видимые старания сохранить приличия, все же проскальзывала горькая ирония, а то и не слишком удачно завуалированная насмешка.

- Да зачем я все это повторяю вам, - не удержался он, наконец. - Вы и без меня достаточно хорошо осведомлены о делах и планах вашего отца. И напомнил я обо всем исключительно для того, чтобы избежать теперь лишних разговоров о необходимости развода. Для Евгении, вы, вероятно, понимаете, это благо. Полагаю, это справедливо и нисколько не огорчает и вас, тем более не повлияет на вашу дальнейшую жизнь. Безусловно, с соблюдением приличий...

- Это уже слишком.., - прервал Берков своего тестя. - Я слушал вас внимательно, у меня нет оснований относиться к вам без почтения, однако...

В это время Курт обернулся и взглянул на отца. В его взгляде барон прочел не то, чтобы неудовольствие, а будто огорчение, досаду, связанные, несомненно, с длинным отцовским монологом. Виндег решил закончить свой разговор с зятем в несколько смягченном тоне.

- Я не имел намерения оскорбить вас, но...

- Я в этом уверен. Итак, забудем об этом. Что же касается развода, то я уведомлю своего адвоката, чтобы он все согласовал с вашими желаниями. Если же понадоблюсь я лично, то, пожалуйста, располагайте мной. Я сделаю все, чтобы как можно скорее и деликатнее завершить дело.

Поклонившись им обоим, он вышел из комнаты. Через минуту Курт был рядом с отцом.

- Что все это значит, папа? Что сделалось с Артуром в эти три месяца? Уже вчера вечером он показался мне серьезнее и положительнее, чем прежде, ничего подобного я от него не ожидал.

Барон все еще не мог опомниться от изумления, и только восклицание сына немного привело его в себя.

- Он, кажется, действительно не знал, какую роль его отец играл в этом деле, - смущенно сказал барон. - Конечно, это меняет дело. Только бы он не требовал, чтобы я остался его должником.

- Он поступает совершенно правильно, - горячо воскликнул Курт, - если ему теперь известно, какими грабительскими процентами Берков довел нас до этого несчастья! Он и четверти той суммы, которая выросла потом до гигантских размеров, не ссудил нам и не заплатил за скупленные им наши векселя, и сын не должен брать ни гроша, если не хочет обесчестить себя. Видно было, что он сгорает от стыда за всю эту позорную историю, но все-таки разговор принял странный оборот. На его долю выпала самая ничтожная роль, а кончилось тем, что нам приходится почти стыдиться своего положения.

Барону, вероятно, не очень-то по душе пришлось последнее замечание сына, может быть, потому, что он ничего не мог возразить.

- Если мы не правы, я воздаю ему должное, - сказал он, - тем более что мы теперь действительно обязаны ему за его согласие на развод. Я не думал, что все так легко устроится, несмотря на равнодушие, с каким он с самого начала относился к этому браку.

Лицо Курта приняло столь несвойственное ему задумчивое выражение.

- Не знаю, папа, почему-то мне кажется, что это дело нельзя считать оконченным. Берков совсем не был так спокоен, как хотел казаться, Евгения тоже. То, что он так вздрогнул, когда ты сказал, что она требует поторопиться с разводом, не свидетельствует о равнодушии, а лицо, с каким Евгения ушла отсюда, еще меньше. В связи с этим мне пришла в голову одна мысль...

Барон снисходительно улыбнулся.

- Ты до сих пор еще ребенок, Курт, несмотря на свои двадцать лет и офицерские эполеты. Неужели ты думаешь, что решение, которое они оба, как оказалось, давно уже приняли, не является результатом всевозможных столкновений? Конечно, Евгения ужасно страдала от них, а, возможно, и Берков также. То, что ты так мудро заметил, - не больше как отголосок прежних бурь. Слава Богу, теперь положение обеих сторон выяснено, и все бури кончились.

- Или, вернее, еще только начинаются! - пробормотал себе под нос Курт, выходя вместе с отцом из комнаты.

Глава 13

Наступил вечер; в доме все бурлило от суеты и сборов. После обеда барон Виндег имел продолжительный разговор с дочерью, и вслед за тем горничная получила приказание укладываться.

Евгения сидела в своей комнате. В голове у нее все перемешалось, то сливаясь в единый вязкий ком, то расплываясь, рассыпаясь на какие-то части. Она не могла разобраться в себе. Не понимала, почему на душе такой камень, когда все, о чем еще совсем недавно никто не позволял себе думать, так удачно решается. Перед ее мысленным взором проходили картина за картиной, эпизод за эпизодом. Артур (вот и произнесла она, наедине с собой, именно это имя!), взволнованный ее внезапным отсутствием, спешит, разыскивает, наконец, спасает ее. И этот блеск в его глазах, удивительный, загадочный, что он должен означать? Равнодушие с его стороны... Единственно ли точное в данном случае это слово?

- Боже, да что же со мной? Нет, все правильно. Только прилично ли, даже в глазах света, оставлять законного супруга в сложившихся обстоятельствах? Да, но это если...

В дверь постучали. Пришла горничная с каким-то мелким вопросом, относящимся к сборам.

- Что такая спешка? - спросила ее хозяйка.

- Да ведь завтра-то ехать, как же...

Евгения хотела еще о чем-то спросить, но сдержалась. Выходит, срок изменен. Отец торопит? Или...

- Ваш супруг приказали после обеда, чтоб к отъезду как следует все собрать.

- Хорошо, иди, - отпустила Евгения прислугу и, когда та вышла, решила пройтись по дому. Ноги сами понесли ее на половину Беркова.

Она вошла в зал и, подойдя к дивану, присела. Вдруг за дверью послышались торопливые шаги, и на пороге появился хозяин дома. Увидев Евгению, он вздрогнул от неожиданности, да и во всех его движениях ощущалась какая-то нервозность.

- Ты здесь? Прости... Я так удивился, когда увидел тебя здесь. Я думал, что ты занята приготовлениями к отъезду.

Эти слова должны были объяснить причину его волнения и, казалось, достигли цели. Прошло несколько секунд, прежде чем молодая женщина ответила ему:

- Ты объявил сегодня после обеда об этом отъезде прислуге?

- Да, я думал предупредить твое желание и, кроме того, мне казалось лучше, чтобы приказание о приготовлениях к отъезду исходило от меня. Ты ведь знаешь, каким предлогом мы воспользовались. Может быть, ты желала иначе повести дело? В таком случае, сожалею, что не знал твоих намерений.

Это было сказано так равнодушно, что на Евгению повеяло ледяным холодом от этих слов; она невольно попятилась.

- Я ничего не имею против этого предлога. Меня только очень удивило то, что уже назначенный срок моего отъезда переносится. Вероятно, у тебя на то свои причины.

- У меня? Я исполнял только твое желание, твое требование. По крайней мере, так сказал мне барон Виндег.

Евгения выпрямилась. Казалось, что с глубоким вздохом облегчения, вырвавшимся из ее груди, вдруг исчезли вся ее робость и неуверенность, как будто этот ответ возвратил ей мужество.

- Я это предчувствовала! Мой отец зашел слишком далеко, Артур; он высказал от моего имени свое личное желание. Я пришла сюда, чтобы выяснить недоразумение и сказать, что не уеду отсюда, по крайней мере, до тех пор, пока не услышу из твоих уст, что ты этого желаешь.

Евгения устремила на Артура пристальный, но робкий, полный тревожного ожидания взгляд, как будто бы хотела что-то прочесть в его глазах; но его глаза оставались непроницаемыми, и вообще ее слова, по-видимому, не произвели никакого впечатления. По его лицу как будто прошла судорога, но, возможно, ей это только показалось или же было очень мимолетно: выражение оставалось тем же, что и прежде, и тон был так же холоден, когда после минутной паузы он спросил:

- Ты не хочешь уезжать? Почему же?

Молодая женщина решительно обратилась к своему мужу:

- Ты сам вчера сказал мне, что в предстоящей борьбе речь идет о твоем существовании; что борьба будет доведена до крайности, я знаю это наверное после встречи с Гартманом, и твое положение гораздо опаснее, чем ты уверяешь меня. Я не могу... я не покину тебя в такую минуту! Это было бы трусостью и...

- Ты очень великодушна, - прервал ее Артур, но теперь в тоне его сквозь холодность послышалась плохо скрытая горечь. - Но надо, чтобы великодушие кто-нибудь принял... Я же не принимаю.

От гнева рука Евгении так и впилась в бархатную обивку кресла.

- Не принимаешь?

- Нет! Это план твоего отца, - и будь по-его. Он, без сомнения, имеет право требовать, чтобы его дочь, которая в скором времени снова будет принадлежать ему, была бы вне всякой опасности и избавлена от грубых выходок и, пожалуй, даже насилий, которые не исключены здесь. Я вполне с ним согласен и безусловно подчинюсь необходимости завтра расстаться с тобой.

Молодая женщина энергично подняла свою белокурую головку.

- Я покорялась этой необходимости, пока думала, что ты сам желаешь этого, но вовсе не намерена подчиняться воле моего отца. Приняв на себя, по крайней мере, в глазах света, обязанности твоей жены, я должна и выполнять их, а они повелевают мне не покидать тебя трусливо из-за того, что здесь может произойти, и оставаться с тобой, пока минует опасность и настанет час разлуки, первоначально назначенный нами. Тогда я и уеду, но не раньше.

- Даже и в том случае, если я решительно потребую этого от тебя?

- Артур!

Молодой человек стоял к ней вполоборота, судорожно комкая правой рукой какую-то бумагу, которую машинально взял с письменного стола; так дорого стоившее ему самообладание, казалось, вот-вот покинет его, - он не мог выдержать взгляда и тона Евгении.

- Я уже просил тебя не играть со мной в великодушие, - сказал он с горечью. - Я не чувствителен к подобным сценам. Обязанности! Женщина, которая добровольно отдает свою руку и сердце человеку, обязана быть подле него во время опасности, разделять с ним его несчастье и, может быть, даже гибель, так же, как и счастье... Но ведь между нами не было ничего подобного. У нас нет взаимных обязательств, потому что мы не имели никаких прав друг на друга. Единственное, что я мог предложить тебе, это - расторгнуть навязанный нам брак. Он расторгнут с той минуты, как мы решили разойтись. Вот мой ответ на твое предложение.

Темные глаза Евгении все еще были пристально устремлены на его лицо, но предательского блеска его глаз, который всякий раз, подобно молнии, освещал неведомые глубины, сегодня не появлялось, а именно сегодня-то она и хотела во что бы то ни стало вызвать этот блеск. Но что бы ни видела она в этом взгляде, какое бы подозрение ни закралось в ее сердце, - гордая женщина, конечно, что-то подозревала, иначе разве решилась бы прийти сюда со своим предложением? - он не доставил ей торжества увидеть еще раз этот предательский блеск. Он сохранил полное самообладание и оставил ее в мучительном сомнении. Женский инстинкт громко и безошибочно заговорил в ней, когда там, в лесу, на горе, Ульрих Гартман бросал на нее пламенные взгляды, и, когда она поняла их значение, ее охватил ужас. Да, она сохранила тогда спокойствие, несмотря на угрожавшую ей опасность от безумной страсти рудокопа, но здесь, где ей нечего было бояться, она вся дрожала от лихорадочного волнения, и потому-то все ей казалось беспросветным, и ее внутренний голос молчал, между тем как она готова была отдать жизнь, только бы подтвердились ее предположения.

- Тебе не следовало бы так относиться к моему желанию остаться. Мне многое пришлось преодолеть и побороть в себе, прежде чем прийти сюда! Ты ведь знаешь это, Артур, и потому не будь так беспощаден.

В ее голосе слышалось терзавшее ее сомнение; она колебалась между гордостью и любовью. В ее тоне слышалась мольба, но Артур был в таком состоянии, что ничего не понимал. Горечь и страшное раздражение, охватившие его, заставили резко ответить ей:

- Я и не сомневаюсь в том, что баронесса Виндег приносит страшную жертву, решаясь еще три месяца носить ненавистное мещанское имя и оставаться еще некоторое время рядом с неприятным ей человеком, несмотря на то, что ей предлагают сейчас же быть свободной. Мне пришлось уже однажды слышать, как то и другое ужасно для тебя, и поэтому могу оценить, чего тебе стоило преодолеть себя.

- Ты намекаешь на разговор между нами в первый же вечер нашего приезда? - тихо сказала Евгения. - Я почти уже забыла о нем.

Теперь только блеснули глаза Артура; но это был не тот блеск, которого она так добивалась и желала; это был какой-то странный враждебный блеск.

- В самом деле? А забыл ли о нем я, ты не спрашиваешь. Я вынужден был тогда все выслушать, и услышанное было пределом того, что я мог вынести. Неужели ты думаешь, что мужчина позволит безнаказанно втоптать себя в грязь, как ты поступила со мной в тот вечер, и потом спокойно позволить поднять себя из этой грязи, когда вздумается переменить о нем мнение? Я вовсе не был таким жалким неженкой, каким ты считала меня - я перестал быть им с того самого часа; этот час решил мою участь, он же решил и нашу будущность. То, что постигло и, может быть, еще постигнет меня, я перенесу один. Я многому научился в последние недели; выдержу и это, но - тут он выпрямился с чувством гордости, - не хочу, чтобы в то время, когда я веду борьбу за свою будущность, рядом со мной находилась женщина, которая с высокомерным презрением оттолкнула меня на другой же день нашей свадьбы, не спросив даже, действительно ли человек, которому она отдала руку, так виноват, как она думала, которая, выслушав мое объяснение и подтвержденное честным словом уверение, что она заблуждается на этот счет, приняла все это за увертку лжеца, которая на мой вопрос, не считает ли она, по крайней мере, достойным труда попытаться исправить "погибшего", бросила мне в лицо презрительное "нет"!.. Нет, я хочу быть один.

Он порывисто отвернулся. Евгения, пораженная, молчала. Как ни сильно изменился ее муж в последнее время, она еще не видела его в таком страшном возбуждении и даже испугалась. По этой бурной вспышке она могла судить, что скрывалось тогда под его кажущимся равнодушием, так оскорбившим ее, что кипело в нем в продолжение целых месяцев, пока он не стряхнул с себя апатию, которая уже сделалась его второй натурой. Конечно, она как нельзя лучше знала, сколько несправедливости было в ее холодно-презрительном "нет", и теперь, когда видела, как глубоко это оскорбило его тогда, все можно было бы исправить, если бы ее муж не произнес последних слов. Слова эти задели гордость молодой женщины, - и куда деваются в таком случае благоразумие и рассудительность, пусть даже и сознаешь свою неправоту.

- Ты хочешь остаться один? - повторила она. - В таком случае, я не буду навязываться. Я пришла сюда, чтобы проверить, соответствует ли план моего отца твоему желанию. Теперь я убедилась в этом и потому уеду.

Она повернулась и направилась к двери, но на пороге остановилась - ей показалось, что в тот миг, когда она взялась за ручку, Артур сделал движение броситься за ней, но, должно быть, только показалось, потому что, когда обернулась, он стоял у письменного стола и, хотя был бледен как мертвец, вся его поза, каждая черточка лица как будто повторяли то суровое непреклонное "нет", которым она тогда оттолкнула его.

Евгения собрала все свое мужество, чтобы проститься с ним.

- Завтра мы увидимся только в присутствии моего отца и, может быть, никогда больше не встретимся, а потому... прощай, Артур!

- Прощай! - глухо ответил он.

Дверь за ней затворилась... Она ушла. Последнее свидание с глазу на глаз кончилось ничем, последний мост был разрушен; ни один не хотел сломить своего упрямства, ни один не хотел произнести слова, которое могло все изменить и спасти; одно это слово исправило бы положение, даже если случившееся было бы в десять раз хуже. Но здесь говорила только гордость.

Утро следующего дня было серым и пасмурным. Несмотря на ранний час, в доме Берковых все уже пришло в движение. Отъезд был назначен так рано, чтобы поспеть к поезду и сегодня же вечером приехать в резиденцию. В гостиной никого не было, кроме Курта фон Виндега; барон еще не выходил из своей комнаты. Евгения тоже пока не появлялась, и молодой офицер, не скрывая нетерпения, ожидал кого-нибудь. Он уже несколько раз прошелся по комнате, постоял на балконе, потом сел в кресло, с которого быстро вскочил, когда порог переступил Артур Берков.

- А, вы уже здесь? - сказал Артур, по обыкновению холодно и вежливо кланяясь своему шурину.

Курт поспешил ему навстречу.

- Мне хотелось бы сказать вам несколько слов наедине, - начал он, - но... Боже мой! Что с вами? Вы больны?

- Я? - спокойно спросил Артур. - Почему вы так решили? Я совершенно здоров.

- Здоровы? - повторил Курт, пристально глядя на бледное, изнуренное, с явными следами бессонной ночи лицо зятя. - Я скорее предположил бы противное.

Артур нетерпеливо передернул плечами.

- Я не привык рано вставать, при этом всегда кажется, как будто совсем не спал. Однако ваше сегодняшнее путешествие будет не из приятных - отвратительное туманное утро.

Он подошел к окну, как бы желая взглянуть на погоду, на самом же деле, чтобы избавиться от наблюдательного взгляда Курта, тяготившего его. Но от Курта Виндега не так-то легко было отделаться; он тоже подошел к окну и стал рядом с Артуром.

- Я пришел сюда раньше всех, - начал он, немного запинаясь, - потому что мне хотелось поговорить с вами наедине, Артур!

Берков быстро обернулся, удивленный как желанием, так и самим обращением молодого барона Виндега. За все время родства Курт едва ли один раз назвал его по имени. Обычно, следуя примеру отца, он называл его "господин Берков".

- О чем же? - спросил Артур приветливо, хотя с некоторым удивлением.

На открытом красивом лице молодого офицера ясно выражались неуверенность, смущение и еще какие-то другие ощущения, но вдруг он быстро поднял голову и доброжелательно взглянул на зятя.

- Мы были несправедливы к вам, а я, может быть, больше всех. Меня возмутила эта свадьба и все, что ей предшествовало, и - честно признаюсь - я возненавидел вас с той самой минуты, когда вы сделались моим зятем. Со вчерашнего дня я знаю, что мы ошиблись в вас, и вся моя ненависть исчезла вчера же. Я очень сожалею о нашей ошибке... Вот это-то я и хотел сказать вам. Забудете ли вы все это, Артур?

Он сердечно и ласково протянул ему руку, и Берков пожал ее.

- Благодарю вас, Курт! - просто сказал он.

- Слава Богу! Точно гора свалилась у меня с плеч! Я не мог заснуть всю ночь, - сказал Курт, облегченно вздыхая. - Поверьте, что и отец вполне отдает вам должное. Конечно, он не признается в этом, но я знаю, что это так.

Легкая улыбка скользнула по лицу Артура, хотя оно и не стало от этого веселее.

- Мне очень приятно. По крайней мере, мы расстанемся не врагами, - спокойно сказал он.

- Да, но относительно отъезда... - произнес быстро Курт. - Папа еще наверху в своей комнате... Евгения сейчас одна у себя... Не хотите ли вы еще раз поговорить с ней?

- Зачем? - спросил пораженный Артур. - Барон может явиться каждую минуту, да и Евгения едва ли...

- Я стану у двери и никого не пущу к вам! - горячо уверял его Курт. - Я сумею задержать отца здесь, пока вы переговорите.

Артур слегка покраснел, когда встретился с напряженно-пытливым взглядом Курта, но отрицательно покачал головой.

- Нет, Курт, это бесполезно. Я еще вчера вечером говорил с вашей сестрой.

- И об отъезде говорили?

- Да, и об отъезде.

Молодой офицер не мог скрыть своего разочарования, да и вынужден был прервать разговор, так как в это время послышались шаги барона, и тот появился в гостиной. Курт отошел в глубину комнаты, бормоча себе под нос "тут что-то есть!"

Все неизбежно должны были сойтись за завтраком. Строгий этикет, которого придерживался барон, и присутствие слуг значительно облегчили это совместное пребывание. Наконец, завтрак окончился; карета уже стояла у подъезда. Мужчины надели плащи; горничная подала Евгении шляпку и шаль. Артур предложил жене руку, чтобы провести ее по лестнице. Надо было до последней минуты, хотя бы для вида, поддерживать хорошие отношения.

Из окон видно было, как волновалось целое море тумана, а в комнаты проникал какой-то тусклый холодный свет, придававший покоям вид чего-то призрачного, нежилого; казалось, вся роскошь, украшавшая их, сразу потеряла блеск и краски. Да, эти роскошные покои должны были опустеть - молодая хозяйка покидала их навсегда.

Курт заметил, что и у его сестры был такой же странный вид, как и у Артура, но не мог подметить ничего особенного в их обращении друг с другом. Они сумели хорошо выполнить раз принятые на себя роли, хотя, судя по их лицам, это стоило им обоим бессонной ночи. После бури всегда наступает тишина, и это-то спокойствие часто помогает нам сравнительно легко переносить самое тяжелое и страшное в нашей жизни, потому что душа в это время окружена как бы непроницаемой оболочкой, которая в решительные минуты мешает ей сознавать что-либо ясно и отчетливо, потому что прежние страдания растворились в тупом чувстве боли, и только по временам появляется жгучее ощущение при мысли о том, что же именно заставляет так страдать.

Евгения спускалась с лестницы под руку с мужем, не сознавая, куда и зачем они идут. Как во сне, видела она покрытые ковром ступеньки, по которым шуршало ее платье, высокие олеандры, украшавшие холл, лица слуг, кланявшихся уезжавшей барыне, - все это промелькнуло перед ней, как сон... Вдруг что-то резкое, болезненное, коснулось ее лица - это был холодный утренний воздух, и по телу ее пробежала дрожь. Она увидела перед собой карету, которая должна была ее увезти; только одну ее она и видела, потому что терраса, цветники и фонтаны - все тонуло в сумраке туманного утра. Взгляды супругов еще раз встретились, но и только. Между ними стояла прочная, непреодолимая преграда. Молодая женщина почувствовала, как ее руку взяла чья-то влажная и холодная, как лед, рука, и услышала два-три вежливых холодных прощальных слова, произнесенных Артуром, которых она даже не разобрала... И вдруг среди этого полусна она ощутила жгучую боль... Потом раздался топот копыт и стук колес, и она понеслась вперед в этом море тумана, которое так же волновалось вокруг, как и в тот весенний день, когда на горе, среди леса, они решили расстаться. А ведь если кто разойдется в этот час, тот разойдется навсегда.

Глава 14

- Уж поверьте, что теперь дело принимает серьезный оборот, - убеждал главный инженер директора, возвращаясь вместе с ним домой, так как квартиры их были рядом. - Их вожак, кажется, уже отдал приказ к нападению, но они, видно, ожидают, чтобы мы дали им повод. Нас прямо вызывают на это, и всевозможные оскорбления стали теперь в порядке вещей. Они ведь подняли весь округ. Теперь всюду на рудниках творится то же, что и у нас, только мы имели честь сделать почин, а Гартману это на руку. Смотрите, как он заважничал!

- Господин Берков, вероятно, готов ко всему! - сказал директор. - Он поторопился даже супругу отправить в безопасное место - это лучшее доказательство, что он не уверен в своих рабочих.

- Что рабочие! - возразил инженер. - С ними мы бы давно справились, если бы не один из них. Пока он командует, и думать нечего о спокойствии и мире. Если бы удалить Гартмана хоть на одну неделю с рудников, я ручаюсь, что вся эта история прекратилась бы.

- Я уже думал об этом, - директор осторожно осмотрелся вокруг и понизил голос, - то есть о том, нельзя ли использовать против Гартмана то же подозрение, которое есть, вероятно, у каждого и которое, по моему мнению, небезосновательно. Что вы на это скажете?

- Это не годится! Подозрение-то есть у всех, да нет доказательств. Ведь от машины и веревок ничего нельзя узнать, кроме того, что веревки оборвались, судебные власти достаточно хорошо исследовали это. Как это случилось и что произошло там, в глубине шахты, об этом знает только Гартман, ну, а от него не очень-то дождешься правды. Его вынуждены были выпустить, не добившись результата.

- Но уголовное следствие сделало бы его, по крайней мере, на время, безвредным. Если бы был донос, его бы арестовали.

Инженер нахмурился.

- Вы примете на себя ответственность за все последствия ярости рабочих, если арестуют их главаря? Я отказываюсь. Они разнесут весь дом, когда догадаются, в чем дело. Поверьте, что так и будет.

- Ну, это еще вопрос! Он уже не пользуется среди них прежним авторитетом.

- Но они все равно боятся его, а он управляет ими еще деспотичнее, чем прежде, да и, кроме того, вы, очевидно, не знаете рудокопов, если предполагаете, что они покинут товарища по одному только подозрению. Они могут его бояться, со временем, пожалуй, и отступятся от него, но в ту минуту, когда мы посягнем на его свободу, они все поднимутся на его защиту. Нет, нет, это не годится. Кровавое столкновение, которое мы хотим предотвратить во что бы то ни стало, было бы неизбежным, и, кроме того, я убежден, что господин Берков не согласится на это.

- А он так еще ничего и не знает об этом подозрении? - спросил директор.

- Нет! Никто, конечно, и не решится намекнуть ему. Я даже думаю, что и впредь не следовало бы ему ничего говорить. У него и без того есть о чем думать.

- Конечно, даже слишком много. Печальные известия последних дней и письмо Шеффера из резиденции, очевидно, не остались без последствий. Мне кажется, он серьезно думает об уступке.

- Как бы не так! - горячо возразил инженер, - теперь слишком уж поздно отступать. Прежде чем он дал ответ рабочим, у него еще был выбор: либо рискнуть своими деньгами, либо подчиниться воле Гартмана, как бы он ни куражился над ним; но теперь, после сцены с Гартманом, нечего и думать об уступке, иначе он безвозвратно лишится и намека на авторитет. Нет, он должен не останавливаться, а идти вперед, что и дает преимущество в борьбе.

- Ну, а если речь идет о состоянии?

- Ну, а если о чести?

И между ними завязался горячий спор, который обычно заканчивался тем, что каждый оставался при своем мнении. Так случилось и теперь, тем более что они вскоре расстались.

- Нечего сказать, прекрасная вещь нейтралитет, - проворчал инженер вслед директору, входя в свой дом. - Постоянно бояться и остерегаться, как бы не поссориться с какой-нибудь из воюющих сторон, постоянно быть настороже, не зная, какая из них одержит верх. Я желал бы всех этих трусов... Вильберг, какого черта вы здесь? Что вам нужно от моей дочери?

Молодые люди, услышав это восклицание, в испуге отскочили друг от друга, как будто их поймали на месте преступления. На самом же деле это был самый невинный поцелуй, который Вильберг позволил себе запечатлеть на ручке фрейлейн Мелании, но сделал это с таким чувством, что девушка растаяла. Отец же, в настроении, испорченном разговором с директором, увидев их вместе, свирепо накинулся на них.

- Я прошу у вас извинения, господин инженер, - залепетал молодой человек, между тем как Мелания, не усматривая ничего дурного в том, что молодой человек поцеловал ее руку, смело глядела на отца.

- А я прошу у вас объяснения! - сердито возразил инженер. - Зачем вы здесь, внизу, в прихожей? Почему вы не в гостиной, как того требуют приличия?

Требуемое объяснение никак не укладывалось в несколько слов; что же касается встречи молодых людей в прихожей, их вины в этом не было: Вильберг пришел к своему начальнику с поручением от господина Беркова. Он очень страдал из-за отъезда госпожи Берков, о котором узнал еще накануне вечером, но самый отъезд преспокойно проспал. Он вообще не любил рано вставать и никогда не поступил бы легкомысленно, то есть не стал бы подвергать себя простуде, выходя из дому в холодное туманное утро, когда так легко схватить ревматизм. Это не он стоял на рассвете под ветвями ели там, где шоссе поворачивало в лес, ожидая, несмотря на туман и холод, той минуты, когда мимо него проедет карета, чтобы хоть на мгновение увидеть одно лицо, что, однако, так и не удалось, так как Евгения, откинувшись в глубину кареты, с закрытыми глазами прислонилась к подушкам экипажа... И когда этот другой, возвращаясь, прошел мимо его окна и вошел в дом шихтмейстера, он спокойно почивал, а проснувшись, почувствовал себя бесконечно несчастным и всю неделю ходил с таким печальным лицом, что фрейлейн Мелания, встретив его случайно в прихожей, не могла не спросить с участием, что же с ним случилось.

Молодой поэт пребывал именно в таком настроении, когда хочется поделиться своим горем с кемнибудь, кто бы посочувствовал; он повздыхал, потом сделал несколько намеков и, наконец, открыл ей всю свою душу, чтобы вызвать к себе как можно больше сострадания. Сначала девушка расспрашивала его из любопытства, но, выслушав, была растрогана до глубины души. Она нашла эту историю в высшей степени романтичной, а бедного Вильберга достойным глубочайшего участия, и потому нисколько не смутилась, когда он, после всех излияний и утешений, схватил ее руку, чтобы запечатлеть на ней благодарственный поцелуй, причем без малейшей для нее опасности, так как любил другую. Вот за эту-то сцену и обрушился на них инженер, со всей прозой отцовского авторитета, и пожелал узнать, почему эти сердечные излияния происходили внизу, а не в гостиной, где присутствие матери, само собой разумеется, держало бы их в определенных рамках.

Вильберг, зная, что инженер не прав, обращаясь с ним таким образом, собрался, наконец, с духом и произнес:

- Я с поручением от господина Беркова.

- Да? Ну, это другое дело! Мелания, ступай! Ты же слышишь, что мы будем заниматься делами.

Мелания повиновалась; между тем ее отец остановился у лестницы, не приглашая молодого человека в комнаты, так что тот вынужден был передать ему поручение хозяина в прихожей.

- Хорошо! - спокойно сказал инженер, - упомянутые вами чертежи будут сделаны, и я отнесу их господину Беркову. А теперь я должен кое-что сказать вам, Вильберг! Несмотря на некоторую антипатию, кажется, взаимную, я всегда отдавал вам должное...

Вильберг поклонился.

- Я считаю вас дельным человеком...

Вильберг поклонился вторично.

- Но несколько ненормальным...

Молодой человек, приготовившись поклониться в третий раз, подскочил и уставился на своего начальника, который продолжал с невозмутимым спокойствием:

- Относительно вашей страсти писать стихи. Вы, может быть, думаете, что меня это не касается? Я и сам желал бы, чтобы это было так. Вы воспевали поочередно Гартмана, госпожу и господина Беркова. Можете продолжать, если это доставляет вам удовольствие, но не вздумайте, пожалуйста, воспевать мою Меланию. Я вам запрещаю это, потому что не хочу, чтобы моему ребенку забивали голову такими пустяками. Если вам понадобится новый сюжет для ваших поэтических произведений, то возьмите меня или господина директора, - мы оба к вашим услугам.

- Нет, уж не возьму! - сказал Вильберг, похоже, обидевшись.

- Как вам угодно, но только помните, что о моей дочери не должно быть написано ни единой строчки. Если когда-нибудь мне в руки попадется произведение "К Мелании", то уж я доберусь до ваших ямбов или как там у вас называются стихи-то! Вот все, что я хотел сказать вам. Прощайте!

С этими словами бесцеремонный начальник оставил поэта, оскорбленного в своих самых лучших чувствах, и стал подниматься по лестнице.

Наверху Мелания встретила отца.

- О папа, как ты можешь быть так жесток и несправедлив к бедному Вильбергу! Он так несчастлив!

Инженер громко рассмеялся:

- Несчастлив? Он? Этот поэт-неудачник? Он пишет ужасные стихи, и чем больше стараешься его образумить, тем яростнее продолжает заниматься этим. Что же касается поцелуя руки...

- Боже мой! Папа, ты совершенно заблуждаешься относительно этого! - решительно прервала его Мелания. - Это было знаком благодарности. Он ведь любит госпожу Берков... полюбил ее с первой минуты, конечно, безнадежно, потому что она была уже замужем. Его печаль вполне понятна, тем более теперь, когда ее отъезд поверг его в совершенное отчаяние.

- Значит, он с горя и совершенного отчаяния поцеловал твою руку? Странно! А откуда же ты все это знаешь, Мелания? Ты, кажется, уж очень что-то сведуща по части сердечных дел этого пастушка.

Молодая девушка подняла голову с видом несомненного удовлетворения.

- Я его поверенная; он открыл мне свое сердце. Я хотела его утешить, но это невозможно - он слишком несчастлив.

- Премилая история! - гневно воскликнул инженер. - Итак, вы дошли уже до утешений и сердечных излияний. Я не считал Вильберга таким ловким. Тот, кто спекулирует состраданием женщины... Ну, да мы вовремя положим конец этой истории! Впредь ты не должна допускать такой неприличной откровенности, и я также запрещаю тебе раз и навсегда принимать на себя роль утешительницы. Прежде всего я позабочусь о том, чтобы впредь он не появлялся в моем доме. И на том делу конец.

Мелания, надув губки, отвернулась. Ее папаша не обнаруживал большого знания человеческого сердца, воображая, что повелительной фразой "и на том делу конец" он действительно покончил с этой историей и отделался от пугала, вдруг представшего перед ним в образе зятя, сочиняющего стихи и играющего на гитаре. Ему следовало бы знать, что теперь-то Мелания и примется при первой возможности утешать бедного, столь жестоко обиженного Вильберга и что сам Вильберг в тот же вечер напишет стихи "К Мелании". Подобные истории трудно закончить, лишь сказав "и на том делу конец".

День клонился к вечеру. Заходящее солнце проглянуло из-за туч и зажгло красным светом лес и горы, но это продолжалось недолго - солнце исчезло за горизонтом, и вместе с ним растаяли блеск и краски. Артур Берков, отворив решетчатую калитку в ограде парка, вышел из нее и остановился, невольно очарованный картиной солнечного заката. Долгим суровым взглядом следил он за исчезающим светилом. Его лицо выражало полное спокойствие, но это было не то самообладание, которым вооружается человек, победоносно стряхнувший с себя слабость и готовый начать новый путь. Когда остаешься один на погибающем корабле и видишь, как все дальше и дальше уносится лодка, нагруженная сокровищами, приближаясь к безопасному берегу, тогда как корабль неудержимо летит на скалу, о которую сейчас разобьется, - тогда еще находится мужество спокойно смотреть в лицо смерти, но не будет радости во взгляде. Когда исчезает последняя надежда, тогда появляется спокойствие, благодаря которому человек готов смело идти навстречу всякой опасности. Это-то спокойствие и отражалось теперь на лице Артура: грезы умчались, будущее требовало от него полного пробуждения.

Он пошел по лугу, направляясь к жилищам старших служащих. Широкая канава, наполненная водой и огибавшая верхний конец парка, пересекала также и луг. Около калитки парка через эту канаву был перекинут изящный мостик, здесь же просто лежала крепкая, надежная доска, но такая узкая, что двоим на ней невозможно было разойтись. Артур быстро ступил на доску, не заметив, что с противоположной стороны в то же время на нее стал другой человек. Сделав несколько шагов, Берков вдруг очутился лицом к лицу с Ульрихом Гартманом, который, очевидно, только сейчас узнал его. Хозяин остановился, ожидая, что рабочий вернется и пропустит его, но, должно быть, то, что говорил инженер о "вызове", было справедливо: искал ли Гартман в самом деле столкновения или просто из упрямства, только он стоял как вкопанный, не обнаруживая желания уступить.

- Что же, Гартман, мы так и будем стоять? - спокойно сказал Артур, напрасно прождав несколько секунд. - Доска слишком узка, чтоб разойтись. Одному придется вернуться.

- То есть мне? - резко спросил Ульрих.

- Думаю, что так! - ответил Артур.

Грубый ответ готов был сорваться с уст Гартмана, но он опомнился:

- Да, мы ведь на вашей земле... Я совсем забыл об этом!

Он вернулся назад и пропустил Беркова. Перейдя на другую сторону рва, Артур остановился.

- Гартман!

Ульрих, который только хотел ступить на доску, обернулся.

- Я хотел на этих днях позвать вас к себе, но боялся, что это подаст повод к ложным толкам. Но раз мы встретились, я желал бы поговорить с вами.

Луч торжества сверкнул в глазах Ульриха, но лицо хранило обычное холодное выражение.

- Здесь, на лугу?

- Все равно - где; мы здесь одни.

Ульрих медленно подошел к хозяину и стал против него. Берков же прислонился к иве, росшей на берегу канавы. Над лугом поднимался туман, а над лесом, в той стороне, где закатилось солнце, пылала вечерняя заря.

Странный контраст представляли собой эти два человека: стройная, почти нежная фигура Беркова с аристократическими манерами, с бледным, спокойным лицом и большими серьезными глазами, в эту минуту без того загадочного огня, который придавал им ту непостижимую привлекательность, и исполинская фигура Гартмана, с гордо поднятой белокурой головой, с неподвижным, как бы железным лицом, со сверкающими глазами, которые так и впились в бледное лицо стоящего перед ним противника, как бы стараясь проникнуть в его душу. Чувство ревности научило его видеть и понимать то, чего не видел никто, хотя все утверждали, что Артур Берков равнодушен и холоден к своей прелестной супруге и нисколько не заинтересован ею. Ульрих знал, что невозможно остаться равнодушным, называя своим такое существо, как Евгения Виндег, знал, что значит потерять ее, знал с того утра, когда, стоя под ветвями ели, смотрел вслед удаляющейся карете. Ощущая всю боль разлуки, он в то же время торжествовал... Жена, любящая своего мужа, не покинет его в такую минуту, когда все вокруг шатается и готово рухнуть, а она ушла от него под защиту отца и брата и оставила одного на произвол судьбы. И это сразило, наконец, гордеца, которого не могли сразить ни ненависть и угрозы, ни страх насилия и бунта, ни даже разорение. Но теперь удар попал в самое сердце, и он своим спокойствием мог обмануть всех, только не Ульриха, своего непримиримого врага.

- Мне, конечно, нечего говорить вам о том, что произошло в последние недели, - начал Артур, - вы это знаете лучше меня. На остальных рудниках последовали вашему примеру. Вероятно, эти распри затянутся надолго. Уверены ли вы в своих товарищах?

Ульриха ошарашил такой вопрос.

- Что вы хотите этим сказать, господин Берков?

- Я хочу спросить: сможем ли мы справиться одни, без постороннего вмешательства? На других рудниках не могут. С чугунных заводов уже обратились в город с просьбой о помощи. Вам, конечно, известно, до чего дошли там волнения, и потому вы можете понять, что такое обращение было необходимо. Я же прибегну к этому средству только в крайнем случае, что, конечно, и случится... Уже многие служащие были оскорблены, недавно в лесу чуть было не оскорбили меня... Но не рассчитывайте на мое терпение или слабость! Как я ни стараюсь избежать всего, что может довести до крайности, против грубой силы я употреблю также силу.

При первых же словах удивленный Ульрих устремил на него мрачный взгляд. Он ожидал чего угодно, но только не такого объяснения, а спокойный тон Беркова заставил его отказаться от дерзкого ответа и вообще быть сдержаннее. В его голосе слышалась только легкая насмешка, когда он возразил:

- Это для меня не новость! Против грубой силы - грубая сила! Я заранее знал, что мы дойдем до этого.

Артур поглядел на него в упор.

- Кто же будет виноват в этом: сопротивление толпы или упорство одного?

- Упорство одного, совершенно верно, господин Берков! Ведь вы знаете, что стоит вам сказать одно слово - и завтра же закипит работа на рудниках.

- И вы знаете также, что я не могу сказать этого слова, потому что в нем заключается невозможное; уступить должны вы, и я еще раз протягиваю вам руку.

- В самом деле? - вскричал молодой предводитель с явной насмешкой. - Не потому ли вы предлагаете это теперь, что всюду началась борьба, и мы можем рассчитывать на поддержку и помощь?

Берков быстро выпрямился, и глаза его тоже загорелись.

- Нет, я предлагаю это потому, что оружием могут водворить порядок, который вы попираете ногами, а я хотел бы избавить от этого своих людей. Оставьте этот насмешливый тон, Гартман, - вы сами видите, что он неуместен. Судя по тому, что произошло между нами и, может быть, еще произойдет, ни одного из нас нельзя упрекнуть в трусости.

Тон и взгляд Артура опять были такие же, как тогда, когда он в первый раз говорил с Гартманом в зале совещания. С чувством гнева, смешанного с удивлением, смотрел Ульрих на своего молодого хозяина, который решился говорить с ним таким образом, хотя должен был знать после той сцены в лесу, чего следовало ему опасаться при подобных встречах. Из его слов было ясно, что он это знал, и все-таки добровольно желал объясниться с ним наедине. Парк был совершенно пуст, на лугу - ни души, и жилье находилось на довольно большом расстоянии от этого места. Никто из служащих не рискнул бы заговорить с глазу на глаз со страшным Гартманом, даже сам инженер, самый смелый из всех, а молодой хозяин, этот "неженка", так недавно еще презираемый им, решился на это. Конечно, он уже доказал своему противнику, что о трусости с его стороны не могло быть и речи.

Артур, вероятно, заметил, какое впечатление произвела на Ульриха его манера держать себя, и приблизился к нему еще на несколько шагов.

- Неужели вы не понимаете, Гартман, что таким поведением вы делаете невозможным свое пребывание здесь в будущем? - серьезно спросил он. - Вы, может быть, думаете, что после примирения ваши друзья смогут повлиять на меня? Даю вам слово, что не позволю управлять собой; но я уважаю в вас мужество, хотя и дурно направленное. До сих пор вы действовали только во вред мне, но я увидел, как вы можете быть мне полезны, если перестанете враждовать со мной. Послушайтесь голоса рассудка, удовольствуйтесь достижением возможного, и я охотно предложу вам остаться на рудниках и открою вам путь к повышению. Я знаю, чем рискую, оставляя среди рабочих такого человека, как вы, но я это сделаю, если вы ответите мне доверием на доверие.

Такое предложение было крайне рискованным, тем более что относилось к человеку, привыкшему считать всякую умеренность признаком слабости; но Берков и тут не ошибся. Правда, Ульрих ничего не ответил и не выразил готовности согласиться, но достаточно было и того, что он сразу же с мрачной подозрительностью не отверг предложенного.

- Правда, я тщетно добивался вашего доверия, - продолжал Артур. - Вы до сих пор отказывали мне в нем. Я явился сюда чужим; для вас и для всех рудокопов я всегда был посторонним лицом. Вы сразу объявили мне войну, не зная даже, что я сам, добровольно хотел многое изменить и исправить; вы приняли меня как врага и так обошлись со мной, не спросив даже, хочу ли я быть вашим врагом.

- Между нами война, а на войне все допустимо! - возразил Ульрих.

Артур поднял голову, и его бледное лицо как будто запылало, озаренное отблеском вечерней зари, освещавшей их обоих.

- Но разве война между нами необходима? Я подразумеваю не теперешнюю борьбу, которая рано или поздно кончится, - я говорю о той скрытой вражде, которую всегда разжигают и будут разжигать, с одной стороны, жестокость и насилие, с другой - злоба и ненависть. Так было всегда и так будет, если вас подчинит только грубая сила. Нам следовало бы заключить мир, прежде чем та и другая сторона изойдет кровью. Пока еще есть возможность примириться. Еще не случилось ничего такого, что сделало бы пропасть между нами непреодолимой... Через несколько дней, возможно, уже будет поздно!

В голосе молодого хозяина, несмотря на спокойствие, было что-то необычное, и по лицу Гартмана видно было, что он потрясен этими словами. Упрямый рудокоп, привыкший властвовать над равными себе и чувствовать оскорбительное высокомерие или плохо скрываемый страх стоящих выше него, понял, что хозяин ставит его так высоко, как никогда еще никто не ставил. Он хорошо знал, что Артур не стал бы так разговаривать ни с одним из своих рабочих, а может быть, и служащих, и что таким обращением он, Гартман, обязан исключительно себе. Хозяин говорил с ним, как с равным, о серьезном деле, от которого зависит обоюдное благо или несчастье обоих, и, вероятно, победил бы его, если бы не был Артуром Берковым. Гартман, с необузданной и страстной натурой, не мог быть справедливым к человеку, которого ненавидел всей душой.

- Нам трудно быть доверчивыми, - сказал он с горечью. - Ваш отец в течение многих лет старался истребить в нас это чувство, так что для его сына в наших сердцах не осталось ничего. Я верю вам, господин Берков, и понимаю, что вы сделали мне это предложение не из страха. Другому бы я не поверил, но вам верю. Но мы уже решили помочь себе сами и потому будем бороться до конца. Так или иначе выяснится, наконец, на чьей стороне правда.

- А как же ваши друзья? Или, может быть, вы хотите взять на себя все заботы, нужду, все несчастья, которые обрушатся на их головы вследствие такой "борьбы до конца"?

- Я не могу этого изменить! Все делается ради них!

- Нет, это делается не ради них, - твердо сказал Артур, - а единственно ради удовлетворения честолюбия их вожака, которому хотелось бы захватить власть в свои руки, чтобы сделаться потом еще большим деспотом, чем столь ненавистные ему господа. Если вы, Гартман, еще верите в свою так называемую миссию, то меня-то вы больше не обманете после того, как я увидел, что все, на что я соглашаюсь ради улучшения положения рудокопов, вы отвергаете как нечто маловажное, стремясь к одной цели, которую я хорошо понимаю. Вы хотите сделать меня и моих служащих бессильными и покорными решениям, какие вам будет угодно предписывать. Вы хотите, говоря от имени слепо повинующейся вам толпы, присвоить себе все права хозяина, а мне оставить только его имя и обязанности. Вот почему вы все ставите на карту. Уверяю вас, вы проиграете!

Такая речь была слишком смела, и Гартман, действительно, пришел в бешенство.

- Ну, если вы все это так хорошо знаете, господин Берков, то пусть будет так! Вы совершенно правы: речь идет не только о повышении заработной платы и безопасности шахт, чем могут довольствоваться только те, кто имеет семью и мучается, глядя на жену и детей. Более мужественные из нас хотят большего. Мы хотим сами управлять, хотим быть такими же полноправными хозяевами. Конечно, это не может понравиться людям, привыкшим к неограниченной власти, но теперь наша очередь! Мы, наконец, поняли, что нашими руками добывается все, чем пользуетесь только вы! Вы долго пользовались трудами наших рук, теперь пора вам испытать это на себе.

Слова эти произносились с такой запальчивостью, как будто каждое из них было оружием, способным нанести смертельный удар. Снова прорвалась вся необузданность Ульриха и ярость, которую он питал к целому сословию, излилась в эту минуту на стоявшего перед ним одного из представителей этого сословия. Положение последнего было довольно опасно, тем более что его противник, с раздувшимися на лбу жилами и сжатыми кулаками, готов был перейти от слов к делу.

Но Артур и глазом не моргнул, оставаясь на месте, - он стоял совсем рядом с Гартманом так же холодно и спокойно и своими большими глазами смотрел в упор на противника, как будто пытаясь взглядом укротить его.

- Я думаю, Гартман, вам придется пока оставить власть в тех руках, которые привыкли и могут управлять. Ведь этому надо учиться. Грубая сила только порождает смуты и разрушает, но создать нового не может. Попробуйте один управлять всем на здешних рудниках без ненавистного вам элемента, который дает направление вашим рукам, приводит в движение машины и одушевляет все дело. Постарайтесь в этом отношении стать на один уровень с нами - и вам не откажут в равноправии. Сейчас же вы можете со своей стороны надавить только массой. Но ведь это не обеспечит вам господства.

Ульрих хотел ответить, но волнение душило его. Артур бросил взгляд на лес, который все больше и больше темнел, и повернулся, чтобы уйти.

- Если бы я знал, что все мои старания примириться будут напрасны, я не начал бы этого разговора. Я предлагал вам мир и пребывание на рудниках. На такую жертву едва ли кто согласился бы, да и мне нелегко было решиться на это. Вы с ненавистью и насмешкой отвергли то и другое. Вы хотите быть моим врагом, ну и будьте, тогда уже и возьмите на себя ответственность за все, что случится. Я тщетно пытался предотвратить это. До чего бы не дошла теперь эта борьба, между нами все кончено.

- В добрый час! - глухо крикнул вслед ему Гартман.

Едкая ирония заключалась в этом возгласе, да иначе и быть не могло. Молодой хозяин, казалось, не слыхал его. Он уже отошел на несколько шагов, направляясь к квартирам служащих.

Ульрих остался один. Над его головой под вечерним ветерком раскачивались ветви ивы. По лугу клубился туман, а над лесом еще догорала заря. Что-то зловещее и страшное было в этом красном, как кровь, цвете... Молодой рудокоп пристально смотрел на пылающее небо, и на его лице отражался тот же зловещий цвет.

- Между нами все кончено? Нет, господин Берков, мы только начинаем. Я не хотел сознаваться даже себе в трусости, которая меня все время удерживала... я не решался идти против него, пока она была с ним... Теперь путь свободен... Теперь-то мы и посчитаемся!

Глава 15

Было послеобеденное время, и на улицах столицы кипела жизнь; по главным улицам пестрой вереницей тянулись, сменяя друг друга, толпы гуляющих, чиновники, рабочие; раздавался стук колес, столбом поднималась пыль, и все освещалось жгучими лучами летнего полуденного солнца.

Из окон дома барона Виндег, находившегося на одной из главных улиц, смотрела на всю эту суматоху молодая дама, совсем отвыкшая от шума среди тишины и уединения в лесистых горах. Евгения вернулась в родительский дом, и вместе с этим, вероятно, все полностью забыли о ее кратковременном супружестве. В семье очень редко касались этой темы и только в том случае, если речь заходила о предстоящем разводе. Сыновья следовали примеру отца, который, по-видимому, решил искоренить всякое воспоминание об этом; по крайней мере, у себя в доме он никогда не говорил о прошлом, хотя потихоньку готовился к началу судебного процесса о разводе. Свет пока ничего не должен был знать об этом. Прислуге и немногим знакомым, оставшимся в резиденции, было объявлено, что молодая женщина приехала погостить к отцу, пока уладятся возникшие на заводах ее мужа недоразумения с рабочими.

Евгения опять занимала те же комнаты, в которых жила до замужества; обстановка их нисколько не изменилась за это время, и, подходя к угловому окну, она видела все те же знакомые ей предметы, как будто и не уезжала отсюда. Последние три месяца могли и должны были казаться ей сплошным тяжелым, страшным сном, от которого она теперь пробудилась, чтобы наслаждаться прежней девичьей свободой и наслаждаться полностью, потому что страшный призрак нужды не подкарауливал и не угрожал на каждом шагу ни ей, ни ее близким. Теперь каждый новый день не приносил с собой новых унижений и не требовал новых жертв; страх разорения со всеми его позорными последствиями не отравлял больше каждой минуты семейной жизни. Древний, благородный род Виндегов мог снова первенствовать в полном блеске могущества и богатства. Кто владел поместьями Рабенау, тот мог позволить себе погасить прежние долги и обеспечить своим близким блестящую будущность.

Но, несмотря на то, что солнце теперь так ярко светило для Виндегов, одно облачко еще бросало тень, и облачком этим было мещанское имя, столь ненавистное барону, а некогда и самой Евгении; но и это оставалось только вопросом времени. Красивая, умная Евгения еще до замужества имела много поклонников из своего круга, и, рано ли поздно, один из них попросил бы ее руки, несмотря на стесненные обстоятельства барона, что было известно всем. Евгении Виндег легко было заставить мужа забыть, что он ввел в дом дочь из бедной, обремененной долгами семьи, но старик Берков грубо разрушил все их планы и надежды, потребовав ее руки для своего сына. Он имел власть требовать, чего другие могли только просить, и сумел воспользоваться этой властью. Теперь же Евгения была опять свободна, и ее отец, владелец майората, мог дать за ней богатое приданое. Барон знал многих людей своего круга, богатых и знатных, готовых предложить Евгении свое имя, изгладив таким образом всякое воспоминание о первом браке, и поставить молодую баронессу так же высоко, а может быть, еще выше, чем она стояла до сих пор на сословной лестнице. Тогда всякий след злополучного пятна исчез бы с герба Виндегов, и он бы снова ярко засиял.

Но молодая женщина вовсе не выглядела так спокойно и радостно, как того можно было ожидать при таких радужных надеждах на счастье. Уже несколько недель прошло с тех пор, как Евгения вернулась в родительский дом, но румянец все еще не появился на ее щеках, а губы, кажется, совсем разучились улыбаться. И здесь, окруженная заботами и попечением родных, она была так же бледна и молчалива, как и рядом с навязанным ей мужем, и теперь она смотрела из окна на уличную суету совершенно безучастно, не остановив ни на миг на ком-нибудь своего внимания. Это был один из тех бесцельных, задумчивых взглядов, которые обычно не замечают ближайших предметов и витают где-то далеко. "В вашей резиденции отвыкаешь от всего, даже от воспоминаний о тишине и уединении леса!" Это, очевидно, была неправда. По лицу Евгении было видно, что она страстно рвалась в этот лес с его тишиной и уединением.

Барон обычно заходил к дочери каждый день на полчасика перед тем, как отправиться на прогулку верхом, и в этот день он зашел в свой обычный час, держа в руке какую-то бумагу.

- Сегодня я должен потревожить тебя одним делом, дитя мое! - ласково сказал он. - Я только что говорил с нашим поверенным, и результат этого разговора превзошел все мои ожидания. Поверенный противной стороны, в самом деле, уполномочен предупреждать все наши желания. Они уже обо всем переговорили между собой, и дело, вероятно, будет закончено гораздо скорее, чем можно было надеяться. Подпиши, пожалуйста, эту бумагу!

Он подал ей лист, который держал в руках. Молодая женщина быстро протянула было руку, чтобы взять его, но вдруг опустила ее.

- Я должна...

- Только подписать свое имя, больше ничего, - спокойно сказал барон и, положив бумагу на письменный стол, придвинул ей кресло.

Евгения медлила.

- Это деловая бумага... Может быть, мне нужно ее сначала прочитать?

Барон улыбнулся.

- Если бы это был важный документ, то мы, конечно же, предложили бы тебе сначала прочитать его, но это всего лишь прошение о разводе, которое советник юстиции подаст от твоего имени, для чего и нужна твоя подпись. Это простая формальность, без которой нельзя начать процесса о разводе. Что касается подробностей, то об этом после. Впрочем, если ты желаешь знать самый текст...

- Нет, нет! - прервала его молодая женщина. - Я не желаю этого. Я подпишу так, но разве это непременно надо сделать сейчас? Сейчас я совсем не расположена подписывать.

Барон с удивлением посмотрел на нее.

- Разве для этого нужно расположение? Ведь секунда нужна, чтобы подписать свое имя. Я обещал советнику прислать ему бумагу сегодня вечером, так как завтра он намерен ее подать.

- Хорошо, я сегодня же подпишу ее и принесу тебе вечером. Но сейчас я положительно не могу.

Молодая женщина произнесла эти слова каким-то сдавленным голосом и выглядела как будто испуганной. Отец с неудовольствием покачал головой.

- Странный каприз, Евгения, совсем непонятный для меня. Почему ты не хочешь сейчас же при мне взять перо и подписать бумагу? Но если ты так упорствуешь, пусть будет по-твоему; надеюсь, что за вечерним чаем ты возвратишь мне бумагу - еще не поздно отослать ее.

Подойдя к окну, он стал смотреть на улицу и потому не заметил, что при этих словах вздох облегчения вырвался из груди дочери.

- А Курт придет ко мне? - спросила Евгения после минутной паузы. - Я видела его сегодня только за столом.

- Он устал с дороги и, вероятно, еще отдыхает. А! Да вот и он сам! А мы только что о тебе говорили, Курт!

Молодой барон, вошедший в эту минуту, вероятно, рассчитывал застать сестру одну и потому, кажется, несколько смутился, встретив отца.

- Ты здесь, папа? А мне сказали, что ты в библиотеке беседуешь с поверенным.

- Мы уже закончили наш разговор, как видишь.

Курт, очевидно, надеялся, что эта беседа несколько затянется, но промолчал и весело подошел к сестре, сев рядом с ней. Он действительно только сегодня утром приехал в резиденцию. По странному и для барона в высшей степени неприятному случаю, полк, в котором служил его старший сын, был переведен недавно в ближайший к владениям Беркова городок. Надо же, чтобы это случилось именно теперь, когда все отношения с Берковым порваны. О продолжительном отпуске молодого офицера не могло быть и речи, так как начавшееся движение среди рабочих взволновало всю провинцию. Ожидали беспорядков, которые могут потребовать вмешательства военной силы, и потому Курт должен был находиться на месте.

Когда он уезжал, отец строго запретил ему пока говорить о предстоящем разводе сестры с мужем, так как в городке, где стоял его полк, все отлично знали Беркова. Барон строго придерживался правила ставить в известность свет об уже свершившемся факте и втайне питал надежду, что сын по возможности будет избегать всяческого личного общения с бывшим родственником.

Надежда эта, вероятно, оправдалась, так как в письмах никогда не упоминалось имя Артура и только мельком говорилось о положении дел на рудниках. Неожиданно Курт сам явился в резиденцию, командированный по делам службы. Поскольку он приехал всего несколько часов назад, барон еще не успел побеседовать с ним. За обедом разговор тоже не получился, потому что были гости. Теперь же, когда Евгении требовалось подписать прошение о разводе и неизбежно всплыл вопрос, которого постоянно старались избегать, барон осведомился о положении дел на рудниках Беркова таким равнодушным тоном, каким обычно спрашивают о совершенно постороннем человеке.

- Плохо, папа, очень плохо идут там дела! - сказал Курт, обернувшись к отцу, но не покидая своего места возле сестры. - Артур, как настоящий мужчина, борется с бедой, которая надвигается на него со всех сторон, но я боюсь, что ему не выдержать. Ему в десять раз хуже, чем другим владельцам рудников, - он вынужден расплачиваться за все грехи, допущенные его отцом в продолжение двадцатилетней тирании и эксплуатации рабочих, и за его безумные спекуляции в последнее время. Я даже не понимаю, как он вообще выдерживает. Всякий другой на его месте давно бы уже сложил оружие.

- Если ему так трудно, почему же он не призовет на помощь солдат? - довольно холодно заметил барон.

- Тут его никак нельзя вразумить! Я, - при этом вполне обнаружилась вся аристократическая нетерпимость молодого барона Виндега, - я давно бы приказал стрелять в этих молодцов и силой восстановил бы порядок. Они давно уже заслужили это своим поведением, а если предводитель будет их так же подстрекать, как делает это теперь каждый день, то они, пожалуй, и дом-то подожгут... Но Артур упорно стоит на своем: "не хочу и не хочу" или "пока я могу бороться один, я не допущу постороннего вмешательства в дела на моих рудниках!" Ни просьбы, ни убеждения - ничто не помогает! Откровенно говоря, папа, в полку очень довольны, что он не требует помощи, которую нам часто приходилось оказывать в последние недели на других рудниках; там и вполовину не было так плохо, как у Беркова, но владельцы, не задумываясь, призывали военную силу, причем происходили ужасные сцены, и нам приходилось плохо. Крайних мер приказано избегать, если есть хоть малейшая возможность, но ведь нельзя же ронять и свой авторитет, а ответственность за все, что случится, лежит на нас. Поэтому полковник и все наши ставят Артуру в большую заслугу, что он до сих пор один справляется со своими бунтовщиками, несмотря на то, что у него дела хуже всех.

Евгения, затаив дыхание, слушала брата, который, предполагая, что ей до всего этого нет дела, обращался исключительно к отцу. Барон, между тем, с большим неудовольствием отметил, что в рассказе сына слишком часто повторялось "Артур", и, когда тот умолк, сказал холодно и многозначительно:

- Тебе и твоим друзьям что-то уж слишком хорошо известно, что делается у Беркова.

- Весь город говорит об этом! - воскликнул, нисколько не смущаясь, Курт. - Да, кроме того, я довольно часто бывал там.

Барон чуть не вскочил с места, услышав это признание.

- Ты бывал там... в его доме? И даже довольно часто?

Заметил ли молодой офицер по лицу сестры ее волнение, только он вдруг крепко сжал ее руку в своей и продолжал так же простодушно:

- Ну, да, папа! Ведь ты велел мне пока молчать об известном нам деле; а если бы я стал игнорировать зятя, особенно в его теперешнем положении, это всем бы бросилось в глаза. Да ведь мне и не было запрещено ездить к нему в дом.

- Я думал, что у тебя хватит такта, чтобы понять это самому! - вскричал в высшей степени раздраженный барон. - Я предполагал, что ты постараешься избегать такого общения, а ты, наоборот, как видно, искал встречи с ним и ни словом не упомянул об этом в письмах. Право, Курт, это уж слишком!

Откровенно говоря, Курт, боясь прямого запрещения, благоразумно решил молчать об этом, по крайней мере, в письмах. Обычно, когда отец сердился, он тотчас же смирялся и подчинялся его воле, но на этот раз получилось иначе, возможно, благодаря присутствию Евгении. Его глаза встретились с ее глазами, и то, что он прочел в них, помогло ему легко перенести выговор отца; он даже улыбнулся, когда беспечно возразил ему:

- Разве я виноват, папа, что так полюбил Артура? Ты тоже полюбил бы его, если бы был на моем месте. Уверяю тебя, он мог бы быть восхитительнейшим и любезнейшим человеком, если бы не был постоянно так серьезен, что, впрочем, чрезвычайно ему идет. Вчера вечером, прощаясь, я сказал ему: "Артур, если бы я раньше знал, что ты такой..."

- "Ты!", - резко перебил его барон.

Молодой офицер упрямо тряхнул головой.

- Да, мы с ним теперь на "ты". Я сам просил его об этом и не вижу причины, почему нам не относиться так друг к другу: ведь мы родственники!

- С этим родством уже покончено, - холодно сказал барон, указывая на письменный стол, - вот лежит прошение о разводе!

Курт бросил не очень дружелюбный взгляд на бумагу.

- О разводе? А Евгения уже подписала?

- Подпишет.

Молодой человек взглянул на сестру, рука которой задрожала в его руке, а губы судорожно подергивались.

- А мне кажется, папа, что в этом отношении Артур вел себя так же безупречно, что всякая обида на него больше не имеет смысла; было бы чересчур мелочно не отдать ему должного. Я никогда не думал, чтобы человек так энергично, как он, мог сбросить с себя апатию и вялость. Надо собственными глазами видеть, чтобы поверить тому, что он сделал в эти последние недели. Как он всюду и всегда появлялся вовремя! Сколько ужасных сцен предупредил силой личного обаяния, оставаясь один на один с бунтовщиками. Он сделался героем!.. Это говорят все: полковник, мои товарищи, целый город! Служащие ведут себя отлично, потому что он руководит ими, - ни один не покинул своего места, хотя мне казалось при отъезде, что их терпение и так уже перешло все границы. Беда только в том, что Артур взял себе в голову, что между ним и рабочими не должно быть постороннего вмешательства, и неуклонно следует этому правилу. Мне кажется, что, если дело дойдет до крайности, он укрепится в доме со своими служащими и будет защищаться. Это на него похоже!

Евгения резко вырвала свою руку из руки брата и, встав с места, отошла к окну. Барон тоже поднялся, не скрывая неудовольствия.

- Не понимаю, Курт, как это ты ухитрился на простой вопрос о положении дел на рудниках Беркова ответить настоящим хвалебным гимном в честь этого господина. Я не ожидал от тебя такой беспощадности по отношению к сестре, ведь ты всегда уверял, будто нежно ее любишь. Как ты сумеешь потом, когда будет объявлено о разводе, перестать так открыто восхищаться этим человеком, как ты делаешь это сейчас, - уж твое дело. А теперь я попрошу тебя прекратить этот разговор, потому что он слишком мучительно действует на Евгению. Ты отправишься вместе со мной.

- Позволь Курту остаться еще на несколько минут у меня, папа, - чуть слышно сказала молодая женщина. - Мне хотелось бы спросить его кое о чем.

Барон пожал плечами.

- Пусть остается, только, надеюсь, не станет продолжать разговора, чтобы еще больше не волновать тебя. Через десять минут нам подадут лошадей; я буду ждать тебя, Курт! До свидания!

Едва затворилась дверь за бароном, как молодой офицер поспешил к окну и нежно обнял сестру.

- Ты сердишься на меня, Евгения! Неужели я в самом деле настолько беспощаден?

Молодая женщина со страстным ожиданием взглянула на брата.

- Ты был у Артура... ты часто говорил с ним... даже вчера перед отъездом... Он ничего не поручал тебе?..

Курт опустил глаза.

- Он просил засвидетельствовать тебе и папе его почтение, - сказал он чуть слышно.

- Каким образом? Что же именно он сказал?

- Когда я уже сидел в карете, он крикнул мне: "Засвидетельствуй мое почтение барону и твоей сестре"!

- И больше ничего?

- Ничего.

Евгения отвернулась; она хотела скрыть от брата горькое разочарование, отразившееся на ее лице, но Курт успел заметить его. У него были такие же красивые темные глаза, как у сестры, только взгляд их был смелее и веселее, но в эту минуту, когда он низко наклонился к ней, он смотрел необыкновенно серьезно.

- Ты, должно быть, когда-нибудь очень оскорбила его, Евгения, и оскорбила так, что он до сих пор не может этого забыть. С каким удовольствием я привез бы тебе несколько строк, написанных им, но добиться этого было решительно невозможно. Он тотчас же умолкал, как только я произносил твое имя, но всякий раз смертельно бледнел, отворачивался и тут же начинал другой разговор, чтобы только ничего больше не слышать об этом, точь-в-точь, как делаешь ты, когда я заговорю с тобой о нем. Боже мой! Неужели вы так ненавидите друг друга?

Евгения порывисто вырвалась из его объятий.

- Оставь меня, Курт! Ради Бога, оставь меня! Это свыше моих сил!

Выражение торжества мелькнуло на лице молодого офицера, и в голосе его слышалась подавленная радость.

- Хорошо, я вовсе не собираюсь вникать в ваши тайны! Теперь я должен удалиться, а то папа выйдет из терпения. Он и так уже сегодня в дурном расположении духа. Я вынужден оставить тебя одну, Евгения. Тебе ведь надо подписать прошение о разводе. Ты, вероятно, покончишь с этим еще до нашего возвращения... Прощай!

Он быстро вышел из комнаты. Лошади, действительно, были уже поданы, и барон с нетерпением поглядывал на окна. Предстоявшая прогулка не обещала быть особенно приятной как старшему, так и двум младшим сыновьям барона из-за его плохого настроения. Барон Виндег не выносил, чтобы в его присутствии хвалили Беркова, и предполагал такую же реакцию и у дочери, а потому считал и себя, и ее оскорбленными выходкой Курта, которому в связи с этим пришлось выслушать от отца многое по поводу своей "бестактности" по отношению к сестре. Но он отнесся к этому очень спокойно и даже проявлял живейший интерес к прогулке, всячески стараясь ее продлять. Он так долго не был в резиденции и сейчас с большим удовольствием проезжал по улицам среди толпы гуляющих!.. Ему удалось продлить прогулку настолько, что они вернулись домой, когда уже стемнело.

Оставшись одна, Евгения заперла дверь - она не могла и не хотела никого видеть. Стены ее комнаты и старые фамильные портреты на них, ставшие свидетелями частых горьких слез в то время, когда она принимала решение согласиться на этот брак, никогда еще не видели таких, как сегодня: ведь сегодня ей приходилось бороться со своим сердцем, а такого противника не легко победить.

На письменном столе лежал лист бумаги, содержавший прошение жены, которая требовала законного развода с мужем... На нем недоставало лишь ее подписи. Как только бумага будет подписана, развод тут же состоится, потому что препятствий со стороны мужа нет, а благодаря связям и влиянию барона дело не затянут. Евгения не хотела в присутствии отца подписывать бумагу, но ведь это придется сделать теперь... Не все ли равно, раньше или позже свершится то, чего не избежать. Надо же было Курту явиться именно в этот час и растравить рану, которая и так еще не зажила.

Брат не привез ей ни одного словечка, даже поклона от него! "Засвидетельствуй мое почтение барону и твоей сестре"!.. Вот и все. Уж лучше бы сказал прямо: "засвидетельствуй мое почтение баронессе"! Это было бы еще холоднее, еще приличнее...

Евгения подошла к письменному столу и пробежала глазами бумагу. И здесь холодные, казенные фразы, которые выносили смертный приговор будущему двоих. Но ведь Артур этого и хотел. Он первый произнес слово "развод", он же первый согласился ускорить дело, а когда она пришла к нему и выразила готовность остаться с ним, он отвернулся от нее и велел ей удалиться. При воспоминании об этом кровь ударила ей в голову, и она схватила перо. Будучи прежде всего женщиной, Евгения знала, что эта подпись очень оскорбит его, хоть он и готов к этому; она поняла значение тех взглядов, которые бросал на нее Артур, думая, что за ним не наблюдают. Но он должен поплатиться за то, что поддался слабости, отказался, понять ее намеки на возможность примирения, ответил гордостью на гордость, упрямством на упрямство, - и он поплатится, даже если при этом она сама будет страдать в десять раз больше его. Лучше сделать несчастными двоих, чем сознаться, что ошиблась однажды. Демон гордости со всей силой снова заговорил в ней. Как часто он уничтожал все добрые побуждения ее души, в основном во зло и ей, и другим! Но сегодня к его голосу примешивался еще какой-то другой. "Артур как настоящий мужчина борется с бедой, которая надвигается на него со всех сторон, и я боюсь, что ему не выдержать". И если он погибнет, то погибнет один, как и боролся все время один, - у него не было ни друга - никого, кому бы он мог довериться... Как ни преданы ему служащие, как ни преклонялись перед его стойкостью посторонние, рядом с ним не было никого, ничье сердце не билось для него, а жена, место которой теперь возле него, жена в это время намеревалась подписать прошение о скорейшем разводе с одиноким и покинутым мужем.

Евгения уронила перо и отошла от письменного стола.

В чем же, собственно, вина Артура? Он был равнодушен к женщине, которая, как он думал, вышла за него, прельстившись его богатством, а когда она вывела его из заблуждения, то отнеслась к нему с таким презрением, какого не перенесет ни один мужчина, если в нем есть хоть капля чести. И в этом случае ему пришлось расплачиваться за поступки своего отца, и как дорого поплатился он за них во время своего непродолжительного брака! С момента того памятного разговора с ней не случилось ничего - только муж, которого она оттолкнула, холодно отдалился от нее. Но что же было с ним? Она лучше всех знала, что испытал он за эти три месяца, когда все окружающие видели, как равнодушны они друг к другу; но под этим равнодушием скрывались такие шипы, которые могли любого вывести из себя, - ведь каждым взглядом, каждым движением можно оскорбить человека, что и происходило на самом деле. С высоты своего положения аристократки она высокомерно старалась подчеркнуть его ничтожество. Изо дня в день пускала в ход свое оружие и действовала тем беспощаднее, чем больше замечала, что попадает метко. Она добилась того, что жизнь стала для него пыткой, а брак - проклятием, и сделала это для того, чтобы отомстить ему за бессовестный поступок его отца. Она действовала целенаправленно и довела его до того, что он сам потребовал развода, не будучи в состоянии жить с ней под одной кровлей. Кто же виноват в том, что он, наконец, возмутился и оттолкнул руку, которая его так мучила и терзала?

Молодая женщина вскочила с кресла, в которое незадолго перед тем бросилась, и в страшном волнении зашагала взад и вперед по комнате, как бы желая убежать от собственных мыслей. Она отлично знала, чего они хотели, даже требовали от нее... Только одно могло помочь и спасти ее... Но это было невозможно... не должно случиться. Если бы она даже пожертвовала своей гордостью, было бы это понято так, как она желала? Разве она не могла ошибиться, неправильно истолковав то, что читала порой в глазах Артура, которые, сверкнув лишь на мгновение, и то против его воли, выдали затаенное чувство? А если он встретит ее таким же ледяным взглядом, как в тот раз, посчитав, что она, как и любая женщина, только исполняет свой долг? Если он ей снова скажет, что готов бороться и погибнуть в одиночестве, и снова велит ей удалиться... Нет, никогда! Лучше развод, лучше жизнь, полная муки и горя, чем такое унижение.

Лучи солнца, золотившие верхушки деревьев, давно уже погасли; сумерки спустились над шумными улицами резиденции, не дав им ни тишины, ни прохлады. Толпа по-прежнему шумела и двигалась в духоте; звуки голосов и стук экипажей, сливаясь в неясный гул, доносились до слуха Евгении. Но среди этого гула ей слышалось теперь что-то другое, сначала неясное, как бы долетавшее издалека, но постепенно приближавшееся, звучавшее явственнее и громче. Может быть, звуки эти прилетели сюда с лесистых гор и, заглушив столичный шум и гул, коснулись слуха молодой женщины? Она и сама не знала, что это за звуки, но они напоминали ей шелест ветвистой ели, лесной гул с его таинственными аккордами, и она как бы снова ощутила приближение весны и то болезненное сладкое чувство, какое испытала в те минуты... Перед ней снова клубился туман, гремела буря, шумели горные ручьи, а из тумана ярко выступал один образ, который с тех пор не покидал ее ни во сне, ни наяву... Большие темные глаза серьезно и с упреком смотрели на нее.

Кто хоть раз выдержал борьбу с напряжением всех душевных сил, тот знает, как вдруг без всяких видимых причин могут нахлынуть воспоминания, картины прошлого. Евгения находилась сейчас именно в таком состоянии, чувствовала, как выпадало оружие из ее рук, и чувство неприязни таяло в ее сердце; в нем осталось только воспоминание о том часе, когда она впервые ощутила, что ненависть исчезла, ее вытеснило что-то новое, против чего она боролась всеми силами - и все-таки была побеждена.

Это была последняя борьба между прежним демоном гордости, который не мог простить полученного отказа, и сердцем женщины, чувствовавшей, несмотря ни на что, что она любима. Лист бумаги, предназначавшийся для того, чтобы разлучить двух людей, поклявшихся перед алтарем вечно принадлежать друг другу, лежал разорванный на полу, а молодая женщина стояла на коленях, подняв кверху мокрое от слез лицо.

- Я не могу! Нет, не могу так поступить с ним и с собой! Это было бы несчастьем для нас обоих! Будь что будет! Артур, я остаюсь с тобой...

- Где Евгения? - спросил барон, через час после этого входя в освещенную столовую, где уже собрались его сыновья. - Разве госпоже не доложили, что мы ее ждем? - продолжал он, обращаясь к слуге, который, окончив сервировку чайного стола, намеревался выйти из комнаты.

- Евгении нет дома, папа! - сказал Курт, опередив слугу, которому сделал знак удалиться.

- Нет дома? - удивленно повторил барон. - Так поздно выехала? Куда же?

Курт пожал плечами.

- Я не знаю. Вернувшись с прогулки, я отправился прямо к ней, но ее уже не было в комнате... А это я нашел на полу.

И, вынув из кармана разорванный лист с прошением о разводе, он с серьезным лицом, между тем как губы его подрагивали от смеха, принялся как можно тщательнее складывать его перед отцом, который переводил взгляд с бумаги на сына и наоборот, ничего не понимая.

- Это бумага, написанная самим советником юстиции и данная мной Евгении для подписи, которой я не вижу.

- Бумага не только не подписана, - произнес Курт с самым невинным лицом, - но еще и разорвана пополам. Удивительно! Взгляни-ка, папа!

- Что это значит? - спросил барон, крайне изумленный. - Где может быть Евгения? Надо спросить у прислуги: если она, действительно, выехала, то должны же они знать, куда было приказано направляться кучеру.

Он хотел позвонить, но сын остановил его.

- Я думаю, папа, что она отправилась к мужу! - спокойно произнес он.

- Ты в своем уме, Курт? - воскликнул барон. - Евгения отправилась к мужу?!.

- Это только мое предположение, но сейчас мы все выясним: у нее на письменном столе лежала вот эта записка, адресованная тебе. Я захватил ее, вероятно, она все нам объяснит.

Барон разорвал конверт и второпях даже не заметил, что Курт, забыв о всяком приличии, позволил себе, став позади него, читать через его плечо записку Евгении. Лицо молодого офицера вдруг осветилось такой радостью, что его младшие братья, ничего не понимавшие во всем происходящем, робко и вопросительно поглядывали то на отца, то на брата.

В записке содержалось всего несколько строк:

"Я уезжаю к мужу! Прости, папа, что делаю это так внезапно и тайком, но я не хочу терять ни одной минуты и не хочу слышать твоих возражений, потому что все равно не послушала бы их, - решение мое неизменно. Не хлопочи больше о разводе и уничтожь то, что уже сделано! Я не согласна расстаться с Артуром и никогда не покину его. Евгения".

- Слыханное ли дело! - вскричал барон, бросив письмо. - Форменное бегство из моего дома... не согласна на развод... и это смела написать мне моя дочь! Она убегает из-под моей защиты, ломает все мои планы и надежды на будущее и возвращается к этому Беркову теперь, когда он почти разорен... идет к нему в такое время, когда рабочие бунтуют, когда в его имении и на заводах полная анархия... Да ведь это граничит с безумием! Что с ней случилось? Я должен знать, но прежде всего надо помешать ей выполнить это безумное решение, пока еще есть время. Я сейчас...

- Курьерский поезд в М. ушел полчаса тому назад, папа! - прервал его Курт. - Да вот, кажется, и карета вернулась с железнодорожной станции. Во всяком случае, теперь уже поздно.

Действительно, в эту минуту во дворе застучали колеса экипажа, в котором молодая женщина отправилась на вокзал. Барон и сам убедился, что слишком поздно, и весь его гнев обрушился на сына. Он упрекал Курта, обвиняя во всем его одного из-за его глупого восхищения Артуром и столь пространного повествования о его положении в Евгении заговорила совесть, и она из ложного чувства долга поспешила к своему мужу, потому что вообразила его несчастным. А раз она там, кто может поручиться, что в конце концов дело не дойдет до полного примирения, если Берков будет настолько эгоистичен, что примет такую жертву? Но барон Виндег все-таки решил продолжать дело о разводе, благо оно уже начато, да и Евгения, вероятно, опомнится. Он, барон, еще покажет, как надо уважать авторитет отца, хотя двое из его детей, - он бросил уничтожающий взгляд на бедного Курта, потому что в эту минуту из "двоих" налицо был он один, - по-видимому, совершенно не признают этот авторитет. Курт молча вытерпел всю бурю, не произнеся ни слова в свою защиту: он по опыту знал, что так лучше всего. Склонив голову и опустив глаза, он как будто искренне раскаивался в своем легкомыслии и сожалел о несчастье, которое причинил. Но, когда барон, все еще вне себя от гнева, вышел из столовой, молодой человек весело подпрыгнул, а смеющиеся глаза и веселое выражение лица доказывали, как мало подействовал на него гнев отца.

- Завтра утром Евгения будет у своего мужа! - сказал он братьям, набросившимся на него с расспросами. - И пусть папа тогда попробует стать между ними со своим родительским авторитетом и советником юстиции! Артур не выпустит ее из своих рук, когда будет знать, что она действительно его жена; до сих пор он этого не знал. Нам еще придется, - Курт бросил осторожный взгляд на дверь, за которой скрылся отец, - с недельку выдерживать бурю, и самая сильная разразится тогда, когда папа увидит, что тут дело не в простом чувстве долга и совести, а кое в чем другом. Зато для Артура теперь засияет солнце, и, согретый его лучами, рука об руку с Евгенией, он непременно победит все опасности. Слава Богу, конец теперь процессу о разводе и долой все суды с советниками юстиции в том числе... А кто посмеет сказать хоть слово против Артура, с тем я расправлюсь по-своему!

Глава 16

На другой день рано утром почтовая карета, направлявшаяся от М. к владениям Беркова, остановилась у входа в долину, где находились рудники, первые постройки которых уже четко просматривались.

- Право, послушайте меня, госпожа! - сказал кучер, обращаясь к сидевшей в карете даме. - Вернитесь лучше назад вместе со мной, о чем я вас уже просил на последней станции. Я еще там слышал об этом, да и крестьянин, только что встретившийся нам, подтверждает это. Сегодня там, на рудниках уже начались убийства; с самого утра рабочие отправились туда, и Бог знает, что там теперь делается. При всем желании я не могу довезти вас до дому, ведь это значит рисковать и лошадьми, и экипажем. Раз рабочие взбунтовались, они уж не щадят ни друга, ни недруга. Вам ни за что сегодня не пробраться туда; подождите лучше до завтра!

Молодая дама, сидевшая одна в карете, вместо ответа открыла дверцу экипажа и вышла из него.

- Я не могу ждать, - серьезно сказала она, - но и не хочу подвергать вас опасности. Отсюда я за четверть часа дойду до дома пешком, а вы поезжайте назад.

Кучер попытался еще уговорить и предостеречь ее; ему казалось странным, что какая-то незнакомая, по виду очень знатная дама, щедро заплатившая ему за то, чтобы он ехал как можно скорее, решилась одна отправиться туда, где взбунтовались рабочие; но слова его не подействовали, и ему ничего не оставалось, как, пожав плечами, повернуть назад.

Евгения отправилась по тропинке, которая, минуя рудники, шла лугом к выходу из парка и была, вероятно, вполне безопасна. В худшем случае она могла найти защиту и проводника в домах служащих, находившихся в этой же стороне, близ парка. Насколько понадобится ей это, она, конечно, не знала, когда под минутным влиянием решилась на поездку совершенно одна, да и теперь не представляла, какой опасности подвергалась, отправляясь дальше пешком. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели и сердце так сильно билось, что она вынуждена была время от времени останавливаться, чтобы перевести дух. Однако причиной был не страх перед подстерегающей ее опасностью, а волнение в ожидании, чем решится ее судьба.

Все время с тех пор, как покинула дом мужа, она как бы пребывала в тяжелом сне. Ни родной дом, ни любовь и ласки семьи, ни надежды на новую счастливую жизнь не могли пробудить ее от этого сна; она спала, чувствуя только какую-то тупую боль и страстное желание чего-то неизвестного. Теперь настало пробуждение, и все чувства и мысли молодой женщины сосредоточились в одном вопросе: "как-то он тебя примет"?

Едва Евгения поравнялась с первым, одиноко стоявшим домиком, как из него торопливо вышел человек, который, взглянув на нее, с ужасом отступил назад.

- Госпожа, как вы попали сюда и как раз сегодня? - вскричал старик Гартман.

- Ах, это вы, Гартман! - Евгения подошла к нему. - Слава Богу, что я встретила именно вас. На копях, говорят, начался настоящий бунт; я вышла из кареты, потому что извозчик не согласился ехать дальше, и хочу дойти до дому пешком.

Шихтмейстер отрицательно покачал головой.

- Невозможно, сударыня, никак невозможно! Может быть, завтра или сегодня к вечеру, только не теперь.

- Почему? - воскликнула, побледнев, Евгения. - Разве дому грозит опасность? - Мой муж...

- Нет, нет! Господину Беркову сегодня ничего не грозит. Он у себя дома со всеми служащими. На этот раз борьба идет между самими рабочими. Некоторые хотели сегодня приступить к работе, а мой сын, - лицо старика болезненно передернулось при этом, - ведь вам, конечно, известно, какое участие он принимает во всей этой истории, - ну, так вот он пришел в ярость от этого. Он со своими единомышленниками прогнал этих рабочих и занял шахты; те не хотят покориться ему, и теперь все рудники в волнении... товарищ пошел на товарища! О Боже милостивый! Что-то будет теперь!..

Старик шихтмейстер произнес это с отчаянием. В эту минуту Евгения услыхала какой-то дикий рев и шум, отчетливо долетевший издалека до ее слуха.

- Я и хотела миновать рудники, - сказала она, - и попробовать пробраться к парку лугом, а оттуда...

- Ради Бога, не ходите туда! - перебил ее старик, - там Ульрих со всей своей компанией; они совещаются на лугу, и я хотел пойти туда, чтобы попытаться уговорить его образумиться и, по крайней мере, освободить шахты. Теперь ведь уже речь идет о нашей собственной плоти и крови; но он в своей ярости ничего не видит и не слышит. Не ходите по этой дороге, госпожа, - она самая опасная.

Старик озабоченно покачал головой.

- Я ничем не могу вам помочь. Сегодня, когда они поднялись друг на друга, я не могу отвечать даже за собственную жизнь; если вас узнают, то вам вряд ли поможет, что я буду возле вас. Теперь единственный человек, который еще способен внушить им уважение к себе и кого они пока слушают, - это мой Ульрих, а он смертельно ненавидит господина Беркова, следовательно, и вас, потому что вы его жена. Праведный Боже! Вон он идет! - вдруг перебил он себя. - Опять случилось что-нибудь скверное, - я вижу это по его лицу. Не показывайтесь ему хоть теперь-то, умоляю вас!

Он втолкнул молодую женщину в приоткрытую дверь домика, и вскоре неподалеку послышались шаги и громкие сердитые голоса. Ульрих в сопровождении Лоренца и еще нескольких рудокопов приближался к домику, не замечая отца. Лицо его покраснело, жилы на лбу вздулись, а в голосе слышалось страшное раздражение.

- Пусть они наши товарищи и братья- долой их, если они изменники! Мы дали слово стоять друг за друга, а они, как трусы, отстают от нас и губят все дело. За это они должны поплатиться. Вы заняли шахты?

- Да, но...

- Никакого но! - повелительно прикрикнул Ульрих на рудокопа, осмелившегося было высказать свое мнение. Недоставало еще измены в наших рядах теперь, когда победа так близка. Говорю вам, их надо прогнать силой, если они опять вздумают явиться в шахты. Они должны знать свое место и обязанности, а если не знают, то пусть поплатятся за это головами.

- Но ведь их двести человек! - серьезно сказал Лоренц. - А завтра будет четыреста... Да если еще вмешается хозяин и заговорит с ними. Ведь тебе-то известно, как это действует. В последнее время мы сами часто испытывали это на себе.

- Пусть их будет четыреста, пусть будет даже половина, - мы все-таки усмирим их. Желал бы я видеть, как это они не послушают меня! А теперь к делу! Карл, ты отправишься на заводы и известишь меня, не совался ли туда Берков! Пожалуй, он и там отобьет у нас сотню людей своей проклятой манерой говорить. А вы все назад к шахтам! Смотрите, чтобы они были заперты, и не пускайте туда никого, кроме своих; сейчас я приду сам! Ступайте!

Приказание было тотчас исполнено. Рудокопы ушли по указанным направлениям, а Ульрих, только теперь увидавший отца, быстро подошел к нему.

- Ты здесь, отец? Ты бы лучше...

Он вдруг остановился; ноги его как будто приросли к земле; за минуту перед тем красное лицо его побледнело, точно в нем не осталось ни кровинки; широко открытые глаза были неподвижны, как будто бы он увидел перед собой привидение. Из домика вышла Евгения и стала против него.

В ее голове блеснула мысль, которую она тотчас же и привела в исполнение, не думая о рискованности и даже опасности подобного решения; она хотела во что бы то ни стало быть около мужа и потому победила ужас, внушаемый ей этим человеком с тех пор, как она узнала, на чем основана ее власть над ним; надо было воспользоваться этой властью, силу которой она уже испытала несколько раз.

- Это я, Гартман! - совершенно спокойно сказала она, преодолев невольную дрожь. - Ваш отец сейчас предостерегал меня, чтобы я не шла дальше, а мне необходимо идти.

Только при звуке ее голоса Ульрих понял, что перед ним действительно Евгения Беркова, а не ее образ, навеянный разгоряченной фантазией. Он порывисто сделал несколько шагов к ней, но голос и взгляд Евгении сохранили еще прежнюю силу над ним - выражение его лица как будто смягчилось.

- Что вам угодно здесь, госпожа? - с беспокойством спросил он, причем его тон, минуту тому назад столь повелительный, теперь совершенно изменился, в нем тоже слышалась мягкость. - У нас сегодня большие беспорядки, так что дамам, особенно вам, совсем здесь не место.

- Я хочу пройти к мужу! - быстро сказала Евгения.

- К мужу? - прервал Ульрих. - Вот как!

Молодая женщина впервые, говоря об Артуре, произнесла "муж". Прежде она всегда называла его "господин Берков", и Ульрих, вероятно, догадался, что это значило. В первую минуту он был так поражен, что не подумал о том, как и зачем она очутилась здесь. Теперь он бросил взгляд на ее дорожный костюм и оглянулся вокруг, ища экипаж или кого-то сопровождающего.

- Я одна! - объяснила Евгения, перехватив его взгляд, - и потому-то не могла продолжать путь. Меня пугают не опасности, не оскорбления, которым я могу подвергнуться. Однажды вы предлагали мне, Гартман, проводить и защитить меня, когда я в этом не нуждалась; теперь я согласна принять и то и другое. Проводите меня до дому. Вы можете это сделать.

До сих пор шихтмейстер робко стоял в стороне; он каждую минуту ожидал, что его сын кинется на супругу хозяина, которого так ненавидел, и приготовился в случае нужды броситься между ними. Он не мог понять спокойствия и самоуверенности молодой женщины перед человеком, которого она, как и все, знала как главного зачинщика беспорядков; когда же она потребовала его покровительства, старик пришел в отчаяние и с ужасом посмотрел на нее.

Но и Ульрих был страшно оскорблен этим требованием. Мимолетное выражение кротости и мягкости совершенно исчезло с его лица.

- Я должен проводить вас туда? - спросил он глухим голосом. - И вы требуете этого, госпожа, от меня?

- От вас!

Евгения не сводила глаз с его лица. Она знала, в чем заключалась ее сила, но на этот раз, очевидно, переоценила свои возможности.

- Нет, никогда! - как бешеный вскричал Ульрих. - Скорее я разрушу дом, не оставив там камня на камне, чем провожу вас туда. Еще бы у него не хватило мужества стоять до последнего, когда вы будете рядом! Как ему не торжествовать, зная, что вы приехали одна из столицы и пробрались через бунтующую толпу, чтобы не оставлять его одного в опасности. Ищите себе для этого другого проводника, да если бы и нашелся другой, - тут он искоса бросил грозный взгляд на отца, - он не далеко уйдет с вами, будьте уверены.

- Ульрих, уймись, ради Бога! Ведь перед тобой женщина! - воскликнул шихтмейстер, в смертельном страхе становясь между ними.

Он видел в этой сцене только взрыв беспощадной ненависти, которую его сын уже давно питал ко всей семье Беркова, а потому встал перед молодой женщиной, как бы защищая ее, но она легонько отстранила его.

- Итак, вы не хотите проводить меня, Гартман?

- Нет, и тысячу раз нет!

- Ну, так я пойду одна!

Она пошла по направлению к парку, но Ульрих в два прыжка догнал ее и преградил дорогу.

- Вернитесь, госпожа! Вы не пройдете, уверяю вас, по крайней мере там, где мои друзья. Женщина ли, еще ли кто - им теперь все равно. Вас зовут Берков, и этого для них достаточно. Как только вас узнают, все бросятся на вас. Вы не можете пройти, да и не должны. Вы останетесь здесь!

Его последние слова прозвучали как грозный приказ, но Евгения не привыкла, чтобы ей приказывали, а почти безумная горячность, с которой он старался не допустить ее к Артуру, пробудила в ней невыразимый страх, что его положение гораздо хуже, чем она предполагала.

- Я хочу идти к мужу! - настойчиво повторила она. - Посмотрю, кто посмеет не пустить меня к нему! Прикажите вашим товарищам напасть на женщину! Подайте сами знак к нападению, если хотите совершить этот геройский подвиг. Я иду!

Она, действительно, пошла. Проскользнув мимо него, она вступила на луговую тропинку. Гартман смотрел ей вслед сверкающими глазами, не слыша просьб и убеждений отца; он лучше его знал, на что рассчитана смелость молодой женщины и к чему она хотела его принудить, но решил не поддаваться на этот раз. Пусть лучше она погибнет на пороге своего дома, на глазах мужа, но сам он не отдаст ее в объятия ненавистного ему человека и...

Вдруг в эту минуту показалась толпа рудокопов, с шумом и гамом двигавшаяся к своему вожаку. Передние были на расстоянии нескольких сот шагов от нее, одинокая женская фигура уже бросилась им в глаза: еще минута - и ее узнают, а полчаса тому назад он сам подстрекал этих людей к слепой ненависти ко всему, что носит имя Беркова. Евгения шла вперед, прямо навстречу опасности, даже не опустив вуали... Ульрих вне себя топнул ногой, потом вдруг сорвался с места и через несколько минут был рядом с ней.

- Опустите вуаль! - повелительно сказал он, сжимая, точно тисками, ее руку.

Евгения повиновалась, вздохнув с облегчением, - теперь она была в безопасности. Она знала, что он не отнимет моей руки, даже если рабочие со всего завода накинулась бы теперь на нее. Она вошла навстречу опасности, вполне сознавая ее, но также твердо уверенная, что только очевидная опасность, которой она подвергала себя, заставит его оказать ей покровительство. Она победила и как раз вовремя.

Они уже подходили к толпе, которая намеревалась окружить своего вожака. Но он кратко и резко приказал им дать ему дорогу, а самим идти к шахтам. Они, как незадолго перед тем их товарищи, тотчас же повиновались, и Ульрих, не останавливаясь ни на миг, увлекал за собой свою спутницу, только теперь понявшую, что ей одной и даже с любым другим проводником здесь не пройти.

Обычно мирные, сегодня луга служили местом шумной сходки, хотя главный спор разгорелся у самых шахт. Рудокопы стояли небольшими кучками или собравшись толпой... Повсюду раздраженные, гневные лица, угрожающие жесты... Крик, гам и шум. Их раздражение искало, очевидно, только предмета, на котором можно было бы сорвать накопившуюся в них злобу. Тропинка, к счастью, шла по краю луга, где было меньше народа, но и здесь Ульрих, как только появлялся, привлекал к себе всеобщее внимание. Но к шумным возгласам, которыми его приветствовали, примешивалось на сей раз какое-то странное недоумение. Множество удивленных, недоверчивых и подозрительных глаз было устремлено на фигуру женщины в темном плаще и под густой вуалью, шедшей рядом с ним. Никто, конечно, не узнавал в ней супругу хозяина, а если бы кто и узнал по росту или походке, то такое предположение было бы встречено громкими насмешками. Ведь ее вел под своей защитой Гартман, а он-то уж не станет охранять никого из семьи Беркова.

С суровым, грубым сыном шихтмейстера шла дама, а он обычно мало обращал внимания на женщин, не исключая и Марты Эверс, на которую заглядывались все заводские холостяки. Ульрих, который в нынешних обстоятельствах считал даже жен своих друзей лишним бременем, от которого следовало скорее избавиться, провожал эту женщину с таким выражением лица, будто готов был убить каждого, кто вздумает приблизиться к ней. Кто это мог быть? И что все это значит?

Короткий, требовавший не более десяти минут переход был рискованным даже для проводника, но он доказал, по крайней мере, что этот человек был здесь неограниченным повелителем и умел пользоваться своей властью. То несколькими короткими фразами он разгонял группу, стоявшую на дороге, то отдавал приказания или распоряжения толпе, направляя ее в другую сторону; иных, приближавшихся к нему с вопросами или обращениями, он останавливал повелительным "после" или "я приду потом", при этом так быстро и безостановочно увлекая за собой молодую женщину, что узнать ее было положительно немыслимо. Наконец, они достигли парка, замыкавшегося здесь деревянной решетчатой калиткой. Ульрих толкнул ее и вошел с Евгенией под защиту деревьев.

- Достаточно! - сказал он, оставляя ее руку. - В парке безопасно, и через пять минут вы будете дома.

Евгения еще слегка дрожала от только что пережитого страха и почувствовала сильную боль в руке, за которую он держал ее. Она медленно подняла вуаль.

- Спешите, однако, госпожа! - продолжал молодой рудокоп с горькой насмешкой. - Я честно помог вам увидеться с вашим мужем. Вы ведь не заставите его долго ждать!

Евгения взглянула на него. По его лицу было видно, какую пытку она заставила его перенести, предоставив ему на выбор или напасть на нее, или самому отвести ее к мужу. У молодой женщины не хватило духу благодарить, и она безмолвно протянула ему руку, но Ульрих оттолкнул ее.

- Вы слишком многого потребовали от меня, госпожа! Еще бы чуть-чуть - и, пожалуй, сорвалось бы! Ваша воля исполнена, но не пытайтесь больше подвергать меня подобным испытаниям, особенно при нем... Тогда, клянусь вам Богом, не пожалею вас обоих!

На передней террасе стояли оба лакея - Франц и Антон, со страхом и вместе с тем с любопытством глядя в сторону завода. Они отскочили с не меньшим страхом, чем шихтмейстер, когда перед ними вдруг появилась их госпожа, которая должна была находиться в резиденции, причем они не слыхали ни стука экипажа, не видели ни горничной, никого, кто бы сопровождал ее. Через завод она не могла пройти ни в коем случае, через парк тоже, потому что на лугу, за парком, было еще хуже, чем на заводе, а между тем она здесь! Они были так поражены, что едва могли ответить на наскоро заданный им вопрос. Евгения узнала, что ее муж был в настоящую минуту дома, и быстро пошла по лестнице. Франц, последовавший за ней, удивлялся все больше и больше: в прихожей она едва дала снять с себя плащ и шляпу и, приказав остаться, когда он хотел войти во флигель, где жил Артур, и доложить ему о приезде, объявила, что сама отыщет мужа. Лакей стоял в недоумении с плащом в руках и смотрел на нее, разинув рот. Все произошло с быстротой молнии. Что же могло случиться в резиденции?

Евгения быстро прошла зал и первые две комнаты и вдруг остановилась: из кабинета Артура слышались голоса. Молодая женщина рассчитывала застать мужа одного; она хотела войти к нему неожиданно и без доклада - и вдруг услышала, что там кто-то еще. Нет, их свидание должно состояться без свидетелей! Евгения остановилась в нерешительности, уйти ей или остаться. Наконец, она неслышно подошла к портьере, складки которой почти совсем скрыли ее.

- Это невозможно, господин Берков! - говорил резким, звучным голосом главный инженер. - Если вы будете продолжать щадить их, то это обратится во зло для тех, кто возвращается к порядку. Сегодня они уступили, и это кончилось рукопашной схваткой, потому что их было меньше, но дальше будет все больше кровопролития. Гартман доказал, что не щадит своих же товарищей, если они ему не подчиняются. Он готов проливать кровь друга и недруга, только бы твердо отстаивать свои принципы.

Через открытую дверь Евгения могла рассмотреть внутренность кабинета. Артур стоял как раз против нее у открытого окна, и яркий свет падал на его лицо, которое стало еще суровее с тех пор, как она не видела его. Тень забот и тогда уже омрачившая его лицо ныне прорезалась на его лбу двумя глубокими складками, которые, возможно, уже ничто не в силах изгладить. Каждая линия обозначилась резче, строже; воля и энергичность, едва проявлявшиеся прежде, да и то лишь в моменты сильного волнения, теперь полностью вытеснили с его лица былую мечтательность и апатию. В манерах и голосе тоже ощущались твердость и энергия. Видно было, что молодой Берков за неделю научился тому, на что иным требуются годы.

- Я, конечно, всегда против постороннего вмешательства, - продолжал инженер. - Но мне кажется, что все мы, а главным образом вы сами сделали все, чтобы их образумить. Нас нельзя, да и никому в голову не придет, упрекать, что мы, наконец, обратились к тому, к чему давно уже прибегали на соседних заводах и даже без такой крайней необходимости, как у вас.

Артур мрачно покачал головой.

- Другие заводы не могут служить нам примером; там все ограничилось несколькими царапинами и арестами, там хватило пятидесяти человек и двух-трех выстрелов в воздух, чтобы подавить бунт. У нас же во главе бунтовщиков стоит Гартман, и все мы знаем, что это значит. Он, а вместе с ним и его приверженцы не отступят даже перед штыками. Они дойдут до крайности... К миру мы можем прийти только по трупам.

Инженер молчал, но многозначительно пожал плечами, показывая, что разделяет опасения хозяина.

- Но если иначе мир не может быть заключен... - начал он снова. - Если он вообще может быть заключен! Но это невозможно, и жертвы окажутся напрасными. Допустим, я подавлю сейчас бунт, а в следующем году, а может быть, даже и месяце, он вспыхнет снова, а вы знаете так же хорошо, как и я, что в таком случае я вынужден буду закрыть заводы. В других местах заметны, по крайней мере, проявления справедливости и доверия, там люди, кажется, начинают браться за ум, - у нас на это нечего надеяться: трудно побороть недоверие, посеянное годами. Ненависть и вражда были паролем рабочих, когда я принял в свои руки управление заводами, - это продолжается и до сих пор. Если же я допущу пролитие крови, все будет кончено. Гартман может принудить своих людей к сопротивлению в открытом поле, он силой заставит их повиноваться себе. Для них он еще до сих пор Мессия, от которого только и ждут спасения. Если я допущу хоть один выстрел по ним, если вооружусь для личной обороны, меня назовут тираном, который хладнокровно убивает всех, притеснителем, который радуется их гибели. Недаром мне сказал тогда старый шихтмейстер: "Если у нас разразится гроза, то помилуй нас Бог!".

В этих словах не было ни жалобы, ни отчаяния, а только глубокая скорбь человека, доведенного, наконец, до края бездны, для избежания чего он напрягал все силы. Может быть, молодой хозяин и не стал бы этого говорить никому из служащих, но в последнее время он как-то сблизился с главным инженером, который в моменты опасности был рядом и решительно поддерживал все его распоряжения. Он был единственным человеком среди всех служащих, кто иногда слышал из уст Артура не только приказы и ободрения.

- Однако часть рудокопов уже хотела приступить к работе, - сказал инженер.

- И это заставит меня объявить войну остальным. Нечего надеяться на примирение с Гартманом, - я тщетно попытался это еще раз.

- С кем? Что вы попытались, господин Берков? - спросил инженер с таким ужасом, что Артур удивленно взглянул на него.

- У меня было объяснение с Гартманом, разумеется, не официальное, чтобы это не расценили как слабость. Мы случайно встретились наедине, и я еще раз протянул ему руку.

- Вы не должны были этого делать! - горячо вскричал инженер. - Вы протянули руку этому человеку!.. Боже мой!.. Конечно, ведь вы ничего не знаете...

- Я не должен был? - резко повторил Артур. - Что вы хотите этим сказать? Будьте уверены, я хорошо знаю, как надо держать себя в таких случаях.

Инженер между тем несколько овладел собой.

- Простите, господин Берков! Я сказал это не с целью критиковать ваши действия. Это касалось только сына, который, конечно, ничего не подозревает о слухах, связанных со смертью его отца. Руководствуясь лучшими намерениями, мы дали друг другу слово не говорить вам об этом. Но теперь я вижу, что мы были неправы, скрыв это от вас. Вы протянули руку Гартману, а этого, повторяю, делать не следовало.

Артур пристально посмотрел на него. Он страшно побледнел и губы его дрожали.

- Вы говорите о Гартмане и о последнем часе моего отца? Разве здесь есть какая-то связь?

- Боюсь, что да: мы все боимся этого. Общее подозрение, даже у его товарищей, падает на штейгера.

Элизабет Вернер - В добрый час (Gluck auf!). 4 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :