Элизабет Вернер
«Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 5 часть.»

"Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 5 часть."

- О связи графа с Элоизой де Нерак!

Генерал вздрогнул. И с этой стороны он тоже всегда бессознательно боялся опасности!

- С Элоизой де Нерак? - растерянно переспросил он.

- С сестрой Анри де Клермона. Я не добивался этих сведений, даю честное слово! Я случайно напал на них! Таким образом, Герта требует от графа обратно слово, которое он со своей стороны давно нарушил, и я очень сомневаюсь, чтобы ему самому не было желательно разорвать эту помолвку. Если он сам не сделал никаких прямых шагов в этом направлении, то его, очевидно, сдерживал только страх перед дедом!

Последовала пауза. Удар был так суров и неожидан, что генералу требовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. По всему было видно, как тяжело отзывались на нем все эти разоблачения.

- Я потребую Рауля к ответу! - сказал он наконец. - Если он подтвердит указанный вами факт, то Герта, разумеется, имеет право нарушить помолвку. Но вам это не дает никаких надежд, потому что я не могу допустить и никогда не допущу, чтобы моя внучка...

- Последовала за Роденбергом! - холодно договорил за него Михаил. - Я знаю это, ваше высокопревосходительство! Но мне придется напомнить вам, что вашей власти опекуна через несколько месяцев наступает конец!

Штейнрюк вплотную подступил к нему. Его взор запылал прежним огнем, и голос звучал с прежней властностью, когда он твердо сказал:

- Власть опекуна - да! Но тогда в полную силу войдет власть главы семьи, и ей ты подчинишься!

- Нет!

- Михаил!

- Нет, граф Штейнрюк! Я не принадлежу к вашей семье, этому вы только что дали мне новое доказательство. Пусть Рауль оказался недостойным невесты, пусть он изменил ей, - в ваших глазах он все же остается озаренным графским титулом, как я остаюсь сыном авантюриста, не смеющим поднять взор на члена вашей семьи, даже если он любим! К счастью, Герта держится иного взгляда на вещи. Она знает все и все-таки с радостью готова принять мое имя!

- А я говорю тебе, что ты еще поплатишься за это имя у нее! Ты не знаешь этой гордой девушки! Откажись от нее!

- Я не настолько труслив! - с презрительной усмешкой ответил Михаил. - Я лучше знаю свою Герту! Ведь мы в течение долгих месяцев отчаянно боролись друг с другом, как самые ожесточенные враги, хотя и сознавали все время, что не можем отказаться друг от друга. Мне было достаточно трудно завоевать свое прекрасное, гордое счастье, но оно завоевано и теперь бесспорно мое! В неистовстве бури, из ущелий Орлиной скалы достал я свою невесту... Попробуйте вырвать ее у меня!

Холодный, серьезный офицер словно переродился; страстное счастье лучилось из его взгляда, звучало в его словах, а последний вызов он почти с торжеством швырнул в лицо графу.

Тот опять взглянул на него тем странным взглядом, где скорби было больше, чем гнева, и, овладевая собой, сказал:

- Довольно! Прежде всего я должен посчитаться с Раулем. Ты еще услышишь обо мне. Теперь ступай!

Михаил поклонился и вышел.

Генерал долго и мрачно смотрел ему вслед. Как странно, что они никогда не могли выдержать официальный тон, к которому оба так стремились!.. Вначале всегда начальник говорил с подчиненным так холодно, так бесстрастно, как будто они встретились в первый раз, но в заключение даже в пылу самой жестокой ссоры все же дед говорил с внуком! И теперь они расстались с формальным объявлением войны, а все же граф, оставшись один, мрачно прошептал:

- Чего бы я ни дал, чтобы тебя звали Раулем Штейнрюком!

* * *

Через полчаса молодой граф вернулся с утренней верховой прогулки. Принимая повод лошади, слуга доложил ему, что генерал приказал просить его к нему в кабинет сейчас же, как только он вернется.

- Ты звал меня, дедушка? - спросил Рауль, входя в кабинет к генералу. - Ты, наверное, получил известия из Штейнрюка?

Дед подал ему телеграмму.

- Прочти сам!

Рауль пробежал депешу и положил ее на стол.

- Очень печальное, но, к сожалению, вовсе не неожиданное известие! Судя по последним бюллетеням, этого надо было ожидать с часу на час. Вчера ты говорил, что тебе будет невозможно отправиться на похороны, значит, придется нам с мамой ехать одним.

- Если ты можешь ехать, то поезжай!

- Но ведь ты сам говорил, что с моим отпуском не будет ни малейших затруднений! Значит, я могу в любой момент отправиться, чтобы...

- Чтобы утешить свою невесту?

- Ну, конечно! Как ты это странно говоришь! Кажется, я имею право...

- Действительно ли ты еще имеешь его? Сейчас увидим!

Граф Рауль смутился при этих словах, но дед не дал ему времени догадаться, куда клонится разговор, и спросил кратко и резко:

- В каких отношениях находишься ты с Элоизой де Нерак?

Вопрос был так неожидан, что на мгновение Рауль растерялся. Но сейчас же овладел собой и ответил:

- Она - сестра моего друга Клермона.

- Это я знаю! Но, по-видимому, она для тебя нечто большее! Без уверток! Я требую полного, честного признания! Не идут ли эти отношения вразрез с обязанностями жениха? Да или нет?

Рауль промолчал. Он не был, несмотря ни на что, лгуном; да и мог ли он лгать перед этим грозным взглядом, который, казалось, проникал к нему в самую душу!

- Значит, все-таки!.. - глухо сказал старик Штейнрюж. - Я не мог и не хотел поверить этому!

- Дедушка!

- Довольно! Мне не нужно больше никакого ответа! Твое молчание было достаточно красноречиво. Неужели это возможно? Пожертвовать такой невестой, как Герта, да и кому пожертвовать! Что ты, лишился глаз или разума, что ли? Вся эта история настолько же непонятна, насколько постыдна!

Рауль мрачно стиснул губы. Он не выносил такого тона, который мог только вызвать отпор, и его ответ звучал не смущением, а вызовом:

- Ты взваливаешь всю вину на меня, а между тем больше всего виновата сама Герта. Она держала себя со мной слишком оскорбительно, слишком недоступно! Она никогда не любила меня и вообще не способна любить!

- В этом ты глубоко ошибаешься! - с глубокой горечью возразил генерал. - Ты-то, конечно, не сумел добиться ее любви, но зато другой сумел! По отношению к этому другому она отбросила всякую гордость, всякую холодность! Этому другому она охотно жертвует графской короной взамен запятнанного мещанского имени, которое осмелился предложить ей... Михаил Роденберг!

Рауль, словно оглушенный громом, в первый момент бессмысленно смотрел на деда. Но затем ярость хлынула ему в голову. Несмотря ни на что, когда-то он любил эту ледышку, красавицу-Герту, и только ее холодность толкнула его в объятия горячо любящей женщины. Мысль, что она должна принадлежать другому, да еще этому глубоко ненавистному Михаилу, показалась ему нестерпимой, и он в бешенстве закричал:

- Роденберг? Он осмеливается свататься за графиню Штейнрюк, тайно завлекает ее в то время, когда она обручена со мной? Этот бесчестный субъект...

- Молчи! - прикрикнул на него генерал. - Ты действовал бесчестно, а не Михаил! Он только что был у меня, чтобы честно открыть все и от имени Герты потребовать возврата данного слова. А ты промолчал и этим предал свою невесту!

- Разве я смел говорить? Ты раздавил бы меня своим гневом, если бы я признался тебе в любви к Элоизе де Нерак!

Лицо генерала скривила презрительная усмешка.

- Значит, из страха передо мной?!. Неужели ты воображаешь, что мне нужно послушание, основанное на лжи и измене? Право, я боюсь, что и без этого нарушения верности Герта была бы потеряна для тебя, как только она увидела бы Михаила рядом с тобой!

- Дедушка, ты заходишь слишком далеко! Уж не хочешь ли ты ставить меня, твоего наследника, последнего отпрыска нашего рода, позади какого-то проходимца, который живет с опозоренным именем?

- И который, несмотря ни на что, достигнет такой высоты, какой тебе никогда не видать! Он идет прямо к цели, пусть хоть весь мир обрушивается на него, ты же, несмотря на блеск титула, имени, происхождения, вечно будешь одним из тысячи, теряющимся в толпе... Оба вы - мои внуки, но только один из вас унаследовал мою кровь. Ты - портрет своей матери, от отца в тебе - лишь слабохарактерность. Михаил - мой отпрыск, и если бы даже его десять раз звали Роденбергом, все равно я признаю его истинным Штейнрюком!

Вот оно явилось, наконец, - это признание, в котором гордость деда так долго отказывала внуку и которого он никогда еще не делал ему с глазу на глаз. Теперь оно вырвалось у старика почти против его воли.

При последних словах генерала Рауль смертельно побледнел. Он не решился противоречить деду, но если что-нибудь могло усилить и без того безмерную ненависть его к Михаилу, так это именно такое признание.

Генерал прошелся несколько раз взад и вперед по комнате, словно желая немного успокоиться, и затем опять остановился против графа Рауля.

- Твоя помолвка уничтожена! После того, в чем ты сам мне признался, я не могу помешать Герте взять назад свое слово. Твоя мать объяснит тебе, что ты теряешь из-за этого. В этом случае мы, не в пример обыкновению, держимся с ней одного мнения. Должно быть, она тоже предчувствовала опасность, так как еще недавно сказала мне, что по ее настоятельной просьбе ты дал слово прекратить знакомство с Клермонами. Значит, ты и ее обманул, как меня, и все это из-за женщины, которая...

- Которую я люблю, люблю до сумасшествия! - пламенно воскликнул Рауль. - Не оскорбляй Элоизы, дедушка! Я не могу допустить это, потому что знаю - ты ненавидишь ее и Анри лишь за то, что они родом из той же страны, откуда и моя мать!

Штейнрюк пожал плечами.

- Мне кажется, твой дядя Монтиньи тоже родом оттуда, а ты знаешь, с какой симпатией и уважением я отношусь к нему! Но у этих господ чувствуется налет чего-то нечистого, подозрительного, хотя они и из хорошей семьи. Без всякой цели они втираются в здешнее общество и наверное в один прекрасный день исчезнут так же таинственно, как и появились однажды. И тогда наступит конец твоему роману, который, однако, стоит тебе блестящего будущего!

- Кто сказал, что этот роман кончится? Раз Герта осмеливается идти наперекор твоей воле и разрушать наши семейные расчеты, то наверное и я получаю этим право назвать своей женой женщину, имя которой может сделать больше чести нашему роду, чем имя какого-то Роденберга!

- Ты собираешься жениться на госпоже де Нерак? - с оскорбительной холодностью спросил генерал. - Может быть, ты рассчитываешь жить с женой на свое чиновничье жалованье? Ну, а мое отношение к этому вопросу едва ли нуждается в пояснении. Один раз я допустил чужой элемент втереться в нашу семью, во второй раз этого не будет - бед уже достаточно и без того!

- Дедушка, ты говоришь о моей матери! - вскипел Рауль.

- Да, о твоей матери, которой я обязан тем, что ты - чужой и мне, и своему отечеству, что ты с равнодушием, даже с отвращением отворачиваешься от таких вещей, которые должны были бы стать для тебя самыми священными на земле. Чего я только ни делал, чтобы вырвать тебя из-под вредного влияния! Но все было напрасно. Последний мужик больше привязан к своему клочку земли, чем ты - к своей родине. Ну, а около Элоизы де Нерак ты окончательно погибнешь. Если страх передо мной и сдерживает тебя теперь, то легко может случиться, что стоит мне закрыть глаза навеки, и ты сейчас же повернешься спиной к своему отечеству, став французом душой и телом.

Сквозь гневный тон, которым были произнесены эти слова, так ясно звучало мучительное страдание, что вызывающий ответ замер на устах графа Рауля. Впрочем, ему вообще не пришлось ничего ответить, так как в этот момент дверь открылась и в кабинет вошла его мать.

Гортензия не имела понятия о том, что здесь произошло. После ухода Михаила генерал заходил к ней на одну минутку, чтобы сообщить о смерти графини Марианны. О Рауле он не сказал ни слова, так как чувство справедливости запрещало ему открыто обвинять внука до того, как он даст ответ на обвинение.

- Ты здесь, Рауль? - сказала графиня. - Я ищу тебя, чтобы узнать, как мы с тобой устроимся: поедешь ли ты со мной или после меня. Я предполагаю отправиться сегодня же курьерским, чтобы как можно скорее быть около Герты.

Генерал наружно спокойно обратился к снохе:

- Рауль вообще не поедет. Появились обстоятельства, которые заставляют его остаться здесь.

Графиня испугалась, хотя и была далека от мысли об истинной природе этих "обстоятельств".

- Разве ему не дают отпуска? - поспешно спросила она. - И ты, папа, тоже не можешь уехать? Значит, Леон не ошибался вчера, намекая мне, что война неизбежна?

- Относительно этого я не могу ответить тебе с полной определенностью. Конечно, в воздухе усиленно пахнет войной, так что вполне возможно, что и Раулю придется встать под знамена.

- Что такое? - с ужасом воскликнула графиня. - Да ведь он никогда не служил! Даже в последний призыв его снова освободили из-за слабой груди от учебного сбора!

- Так по крайней мере было сказано! Врачи уж очень покровительственно отнеслись к Раулю, хотя я и не мог согласиться с ними, потому что, по-моему, он был совершенно здоров. А что он здоров теперь, это не можешь отрицать даже ты. Кто домогается чести слыть самым необузданным, до глупости смелым наездником, кто легко переносит все тяготы охоты в горах, кто не знает усталости в таких делах, о которых мне известно больше, чем я бы хотел, тот может выстоять и войну под ружьем!

- И ты доведешь свою жестокость до того, чтобы заставить его...

- Что такое? - ледяным тоном оборвал ее генерал. - А, так ты боишься, что ему придется вступить в армию простым рядовым? Тут уж ничего не поделаешь! Но он недолго останется нижним чином, и, кроме того, я позабочусь, чтобы он оставался в непосредственной близости от меня. В качестве моего внука он должен будет лишь исполнить свои воинские обязанности, как каждый другой.

- Против моих земляков? - страстно воскликнула Гортензия. - Если дело дойдет до этого, я не переживу!

- Можно пережить многое, Гортензия, что еще гораздо тяжелее. Я понимаю, что это будет стоить тебе слез, и не стану удерживать тебя в столице, когда война разразится. Само собой разумеется, ты не можешь разделять наши чувства. Но Рауль - сын немца и в качестве такового должен исполнить свой долг.

Слова генерала звучали ледяным спокойствием. Но Гортензия все еще не могла дойти до понимания свекра. Она снова обрушилась на эту скалу, хотя должна была бы уже знать, что ее не сдвинуть с места.

- Но ведь в твоей власти освободить его! - еще резче сказала она. - Тебе стоит только сказать врачам, что, по-твоему, болезнь внука еще не излечена, а если генерал Штейнркж скажет это, то никто не осмелится...

- Заподозрить его во лжи? Разумеется, нет; но зато, как я вижу, находятся люди, которые подозревают, что он способен на ложь! Я считаюсь с волнением, в которое привела тебя эта весть, иначе...

Его взор яснее слов докончил фразу.

До этого времени Рауль оставался в стороне, не принимая участия в разговоре, однако последний, судя по всему, сильно волновал его. Теперь и он выступил вперед.

- Дедушка, ты знаешь, что я - не трус, - мрачно сказал он. - Ты не раз называл меня смелым до глупости и каждый раз пытался обуздать в этом отношении, но ты должен понять, что я не могу принять участие в этой войне. Поднять руку против родного моей матери народа, против ее родины - нет, все мое существо восстает против одной этой мысли!

- А я не могу избавить тебя от этого, - непреклонно ответил Штейнрюк. - В таких случаях приходится насиловать свои личные симпатии во имя честного исполнения долга. Да и к чему так много слов! Это неизбежная необходимость, перед которой вы оба должны склониться. И довольно об этом!

- Но я не хочу и не могу склоняться перед ней! - в страстном возбуждении крикнул Рауль. - Я никогда не служил в армии, и теперь меня тоже не призовут, если ты сам не станешь настаивать на этом. Но ты во что бы то ни стало хочешь втравить меня в войну против моего второго отечества, я вижу это и...

Он вдруг запнулся, смущенный гневным взором, которым впился в него генерал, сказавший теперь:

- Я думал, у тебя только одно отечество! Неужели это и теперь не приходит тебе в голову? Ну, так да, ты должен принять участие в этой войне, должен проделать весь поход с начала и до конца, чтобы иметь возможность одуматься. В шуме войны, среди патриотического подъема всего народа ты, может быть, научишься понимать, где твое место; быть может, это вернет тебе утраченную любовь к родине! Это - моя единственная, моя последняя надежда!.. Как только война будет объявлена, ты завербуешься, завербуешься добровольно!

Последние слова были сказаны тем повелительным тоном, который всегда производил на Рауля свое действие. Но на этот раз юноша только еще более вспыхнул:

- Дедушка, не доводи меня до крайности! Ты всегда упрекал меня тем, что в моих жилах течет материнская кровь, и я боюсь, что ты прав. Все, что я познал светлого, радостного во времена моей дивной юности, все осталось во Франции, и только там, по-моему, есть смысл жизни! Здесь, в этой холодной, трезвой Германии, я никогда не чувствовал себя дома; здесь все мои радости отмериваются по каплям; здесь меня вечно пугают призраком долга. Не заставляй меня так непреклонно становиться перед выбором, потому что в результате может получиться совсем другое, чем ты рассчитываешь. Я не люблю твоей Германии, никогда не любил ее, и - будь, что будет! - не подниму оружия против своей милой Франции!

- О, мой Рауль! Я знала это! - с торжеством воскликнула Гортензия, простирая руки к сыну.

Штейнрюк неподвижно стоял и смотрел на обоих. Этого он никак не ожидал! До сих пор страх перед дедом сдерживал Рауля в известных границах, и он никогда не осмеливался давать волю своим чувствам. Теперь эти границы распались, и то, что выявилось из-за них, потрясло даже железную натуру графа.

Голос Штейнрюка звучал как-то странно, когда он снова заговорил:

- Рауль! Поди ко мне!

Молодой граф не двинулся с места. Он остался стоять около матери, которая обняла его, как бы желая удержать при себе. Так и стояли они, враждебные, вызывающие!

Но генерал был не такой человек, чтобы терпеть подобное сопротивление в собственном доме.

- Разве ты не слышал моего приказания? - спросил он. - В таком случае придется повторить его! Ты должен подойти ко мне!

И опять его голос и взгляд произвели прежнее насилие над волей Рауля: он почти механически, словно подчиняясь непреодолимой силе, оторвался от матери и подошел к деду.

- Ты не хочешь принять участие в войне? - спросил Штейнрюк, с такой силой стискивая руку внука, что тот с трудом подавил возглас боли. - Ну, мы это посмотрим! Я подам прошение от твоего имени, а когда тебя примут в армию, тогда ты поймешь, что значит дисциплина. Ты, конечно, знаешь, что грозит солдату, который отказывается повиноваться, или... дезертиру!

- Дедушка! - воскликнул Рауль, которого болезненно задело это оскорбительное слово.

- Несмотря на все твои угрозы, я все же поставлю тебя в необходимость выбора! А чтобы ты не очень уж восхищалась отвагой сына, Гортензия, узнай то, что все равно не осталось бы тайной для тебя: по вине Рауля между ним и Гертой все кончено. В объятиях госпожи де Нерак он забыл о своих обязанностях к невесте!

- Рауль! - с отчаянием воскликнула графиня.

На сей раз в ее возгласе не было той радости, которая прозвучала за минуту перед тем.

Генерал медленно выпустил руку внука и отступил назад.

- Из-за этого можешь посчитаться с ним, но от самого худшего я сумею уберечь его! Я хочу посмотреть, решится ли последний Штейнрюк запятнать свое имя позором и изменить родине так же, как он изменил невесте!

Сказав это, генерал повернулся к обоим спиной и вышел из комнаты.

Глава 28

Раскол в семье Штейнрюк тяжело сказался на всех ее членах. Гортензия уехала, так как генерал настоял на том, чтобы хоть один человек из их семьи проводил графиню Марианну до места последнего упокоения. Сам он действительно не мог уехать, а отсутствие Рауля можно было правдоподобно объяснить тревожностью политического момента. Но если бы и Гортензия не присутствовала на похоронах, всем стало бы ясно, что происходит что-то неладное. Графиня отнюдь не желала этого, а кроме того, тем охотнее подчинилась воле свекра, что очень рассчитывала на результат личного свидания с Гертой. В бурной сцене, которая произошла перед отъездом между ней и Раулем, имя Михаила не было названо, Гортензия вообще не была посвящена в тайну его отношения к семье. В ее глазах единственной причиной разрыва была Элоиза де Нерак, и потому она надеялась, что ей удастся уговорить оскорбленную невесту и, несмотря ни на что, удержать за Раулем, все тo, что он так легкомысленно терял с рукой Герты.

После памятного разговора Рауль виделся с генералом всего несколько минут, но и эти несколько минут оказались достаточно тяжелыми. А на другой день Рауль открыто отправился к Клермону, чтобы доказать матери и деду, что он не мальчик и в таких вещах он не позволит кому бы то ни было распоряжаться его судьбой.

Рауль застал Элоизу одну и сейчас же рассказал ей все, что случилось накануне. По страстному тону рассказа видно было, как это глубоко волновало его.

- Жребий брошен! - закончил он свое повествование. - Мое обручение с Гертой нарушено, я свободен теперь, как и ты, и нам незачем больше скрываться. Теперь скажи мне, Элоиза, в ясных, точных выражениях, согласна ли ты стать совсем моей, согласна ли принять моё имя? Ты еще ни разу не ответила мне с достаточной ясностью на этот вопрос!

Молодая женщина молча выслушала Рауля, и между ее бровями залегла недовольная складка. Можно было подумать, что такой исход ей вовсе не желателен.

- Не так бурно, Рауль! - сказала она. - Ты сам признался мне, что твой дед никогда не даст согласия на наш брак, а ведь ты всецело зависишь от него.

- В данный момент - да, но в будущем я все равно стану владельцем майората, и это у меня не может отнять никакое завещание. Таков закон в нашем роду, и ты это знаешь!

Элоиза очень хорошо знала это, но она знала также, насколько незначительны соразмерно с ее аппетитами доходы с майората. Она не забыла происшедшего несколько месяцев тому назад разговора с Анри, и картина, нарисованная ей тогда братом, жизнь в заброшенном провинциальном имении мало прельщала женщину, которой дышалось свободно только в шумном обществе, в жизни среди роскоши и наслаждений.

- Ну, так будем надеяться на будущее, - уклончиво сказала она. - Настоящее довольно неблагоприятно для нас. Не только семейный разлад, но и политические причины грозят разлучить нас.

- Разлучить? - воскликнул Рауль. - Но почему?

- Ну, ведь само собой понятно, что мы не останемся здесь, если война и в самом деле будет объявлена, а мой брат тоже считает войну неизбежной. Как только наше посольство уедет из города, мы последуем за ним. Анри уже предупредил меня, чтобы я была готова к быстрому, неожиданному отъезду.

- Так и пусть он уезжает, а ты оставайся! Тебя я не пущу. Я знаю, что требую от тебя жертвы, но подумай, чем я пожертвовал тебе! Потерять еще и тебя вдобавок - нет, этого я не перенесу! Ты должна остаться!

- К чему? - резко спросила молодая женщина. - Уж не для того ли, чтобы видеть, как генерал настоит на своем и заставит тебя пойти с оружием в руках против Франции?

Рауль судорожно стиснул руки.

- Элоиза, не приводи меня в отчаяние! Если бы ты только знала, что мне уже пришлось и что еще предстоит перенести! Дедушка... со вчерашнего дня он не сказал со мной и десяти слов, но его взгляды, тон, манеры - все заставляет вскипать всю кровь во мне! Он показывает, что глубоко презирает меня! Мать, со стороны которой я никогда не знал прежде ничего, кроме любви и ласки, осыпает меня теперь упреками. Анри хочет уехать... Теперь и ты говоришь о разлуке, и я должен остаться один, в то время как на меня наседают со всех сторон? Нет, я не перенесу этого!

Он кинулся в кресло, и весь его вид действительно свидетельствовал о полном отчаянии.

Элоиза смотрела на него с недовольством. Она чувствовала некоторое презрение к этому юноше, который был смел до безумия, в любой момент готов на самую сумасбродную выходку, и колебался, словно тростинка на ветру, каждый раз, когда следовало проявить моральную твердость.

- Но разве мы непременно должны расстаться? - тихо спросила она. - Ведь это зависит только от тебя, Рауль!

Он удивленно взглянул на нее.

- От меня?

- Конечно! Ни я, ни Анри не можем остаться здесь. Но мы знаем, что ты душой наш, что одно лишь насилие удерживает тебя. Ну, так вырвись из-под гнета этого насилия, поезжай с нами во Францию!

- Да понимаешь ли ты, что ты говоришь! - крикнул Рауль, вскакивая с места. - Теперь, накануне войны? Ведь это было бы изменой!

- Это было бы лишь мужественным, разумным решением, отважным признанием истины! Если ты останешься здесь, то будешь лгать самому себе и другим. Чем ты пожертвуешь, уезжая? Страной, где ты оставался чужим и останешься им вечно? Положением, которое стало для тебя невыносимым? Дедушкой, с которым ты находишься в открытой вражде? Единственный человек, с которым тебе приходится считаться, это твоя мать. Но если теперь она и осыпает тебя упреками из-за того, что все ее планы потерпели крушение, за решение уехать она не будет в обиде на тебя!

- Меня зовут Штейнрюк! - мрачно сказал Рауль. - Наверное, ты забыла об этом, Элоиза?

- Да, так зовут тебя по имени, но по существу ты - Монтиньи с головы до пят! Ты столько раз хвалился этим перед нами, почему же отказываешься теперь? Неужели весь твой образ мыслей и действий определяется одним только именем отца? Неужели кровь матери не имеет никаких прав? К ее стране, к ее народу страстно влечет тебя эта кровь, и тебе хотят вменить в преступление то, что проистекает из священнейшей власти законов природы... Тебя хотят заставить с оружием в руках ринуться на нас... Вот это предательство... Неужели ты сам не понимаешь этого?

Рауль отвернулся от соблазнительницы, как бы не желая слышать ее слов, но в то же время какой доступ к его сердцу находили ее доказательства! Ведь это были его собственные мысли, которые постоянно мучили его, от которых он никак не мог отделаться. Единственное, что могло парализовать ядовитое действие этих дум, было сознание своего долга, однако именно таким сознанием юный граф не обладал. Обязанность, долг - все это были для него лишь призраки, тяжелый гнет, и подобное восприятие долга должно было сдерживать его теперь.

- Перестань, Элоиза! Я не могу, не смею слышать то, что ты говоришь!.. - мрачно сказал он и, вдруг выпрямившись, с внезапным приливом энергии твердо заявил: - Да я и не хочу слушать это! Прощай!

Он повернулся, собираясь уйти, но молодая женщина подбежала к нему и схватила за руку. Ее голос зазвучал вкрадчивой лаской, и опять чаровал его так хорошо знакомый пленительный взгляд.

- Пойдем с нами, Рауль! Ведь ты погибнешь этой несчастной борьбе с самим собой! Да, ты погибнешь, а я... Неужели ты думаешь, что разлука будет легка для меня? Что я буду меньше страдать, чем твоя мать, зная, что ты находишься в рядах наших врагов? Бежим с нами во Францию!

- Элоиза! Оставь меня!

Рауль сделал еще попытку освободиться от нее, но напрасно. Словно змея-искусительница все теснее обвивала его своими кольцами.

- Ведь непреклонный старец сумеет заставить тебя подчиниться его воле, как это удавалось ему всегда! - продолжала она. - Вырвись из-под его власти, прежде чем он приведет в исполнение свою угрозу! Война еще не объявлена, у тебя есть еще полная свобода действий! Возьми отпуск в министерстве - все равно, под каким предлогом! Если ты будешь далеко, если приказ уже не сможет захватить тебя, то...

- Никогда! - крикнул Рауль, чувствуя, что готов пасть и что его сдерживают лишь жалкие остатки чувства чести. - Никогда! - повторил он, вырываясь из рук француженки. - Я буду не в силах жить с сознанием, что нарушил долг чести, даже около тебя, Элоиза, даже около тебя!

Он бросился к двери и на пороге столкнулся с Анри, возвратившимся домой.

- Куда так стремительно, Рауль? - спросил Клермон. - Неужели у тебя нет свободной минуты для меня?

- Нет! Мне нужно... Я тороплюсь... сейчас же... Прощайте!

Он убежал. Клермон удивленно посмотрел ему вслед и затем спросил сестру:

- Что случилось? Что означает это бегство?

- Это - ответ на мои уговоры уехать с нами во Францию! - раздраженно ответила молодая женщина. - Ведь ты слышал, он сказал нам не "до свиданья", а "прощайте!".

Анри пожал плечами.

- На сегодня! Завтра он опять придет. Я думаю, что именно теперь ты можешь быть вполне уверена в своей власти над ним. Ради тебя он пожертвовал Гертой Штейнрюк и княжеским состоянием, от тебя он никогда не откажется!

Глава 29

Буря разразилась, война была объявлена, и события понеслись с такой стремительностью, таким мощным потоком, что все личное, эгоистическое потонуло в нем.

В квартире маркиза де Монтиньи все было запаковано и готово для отъезда. Маркиз остался на некоторое время в городе для того только, чтобы в качестве заместителя посла урегулировать оставшиеся дела, но уже через несколько часов он собирался уехать. Теперь маркиз с лихорадочным нетерпением расхаживал по комнате, видимо, дожидаясь кого-то; по крайней мере он то и дело подбегал к окну и всматривался в уличное движение. Наконец лакей доложил о графе Штейнрюке, и сейчас же вслед за этим в комнату вошел Рауль.

Молодой граф был страшно бледен, и вся его фигура отражала внутреннее смятение; впрочем, это не бросилось в глаза маркизу, так как в эти дни все были сильно возбуждены.

- Ты получил мою записку? - спросил маркиз племянника, протягивая ему руку. - Я собираюсь уезжать, но мне непременно нужно было переговорить с тобой перед отъездом.

- Я обязательно зашел бы попрощаться с тобой, - ответил Рауль. - Мама будет безутешна, что ты не мог повидать ее перед разлукой.

- Что поделаешь!.. Мне нужно немедленно в Париж, - сказал Монтиньи, пожимая плечами. - Твоя мать прислала мне письмо из Штейнрюка, и именно это письмо заставляет меня поговорить с тобой.

Молодой граф с раздражением поднял голову - он знал, какой разговор ему предстоит. Гортензия, не успев перед отъездом на похороны лично излить душу брату, сделала это теперь письменно, и, следовательно, юноше предстояло выдержать бурю еще и со стороны дяди.

Действительно, маркиз не стал тратить время на предисловия, а прямо приступил к делу:

- Как я узнал, твое обручение с Гертой расстроилось. Я тоже не понимаю, как мог ты решиться отказаться от Герты, и боюсь, что скоро ты сам увидишь, от чего именно ты отказался. Но, в конце концов, это - твое дело. Только вот сестра пишет мне, что ты собираешься жениться на той самой женщине, из-за которой произошел этот разрыв. Твоя мать вне себя от мысли видеть твоей женой Элоизу де Нерак. Но я поспешил успокоить ее, что дело ни в коем случае не зайдет так далеко.

- А почему бы нет? - вспыхнул Рауль. - Неужели я - ребенок, которого надо опекать и водить на помочах? Я совершеннолетний, закон предоставляет мне полную свободу действий, и, хотя бы все ополчилось на меня, я все же не откажусь от Элоизы!

- Прежде всего, Рауль, обещай мне, что ты с большим спокойствием выслушаешь меня, - мягко сказал маркиз, взяв племянника за руку и привлекая его к себе. - Если ты вспыхиваешь раздражением при одном намеке, то что же будет с тобой, когда ты узнаешь всю правду? Если бы я подозревал, как глубоко ты увяз, я давно открыл бы тебе глаза. С объявлением войны отпадает известная часть обстоятельств, - заставляющих меня молчать, но все же ты должен дать мне честное слово, что никто не узнает о том, что я тебе сейчас сообщу!

Спокойная, серьезная речь произвела свое действие, хотя Рауль все-таки не ответил ни слова.

- Еще несколько месяцев тому назад, - продолжал маркиз, - я грозил Клермону открыть тебе глаза, если он не оставит тебя в покое, и он был достаточно осторожен, чтобы уговорить тебя держать ваши отношения в тайне. Мы с Гортензией дались в обман, но я не могу допустить, чтобы мой родной племянник стал жертвой таких тенет. Очевидно, ты не знаешь, что такое этот Клермон...

- Дядя Леон! - резко перебил его Рауль, голос которого звучал великой мукой. - Молчи, умоляю тебя! Я не хочу ничего слышать, не хочу ничего знать! Пощади меня!

Монтиньи посмотрел на него с изумлением.

- Ты не хочешь ничего знать? Значит, ты уже знаешь кое-что? И, несмотря на это...

- Нет, нет, я ничего не знаю, я только подозреваю, да и то со вчерашнего дня... Случайно... Не спрашивай меня!

- Неужели ты не можешь перенести то, что у тебя сорвут повязку с глаз? - строго спросил Монтиньи. - Пусть даже так, но это должно быть сделано. Ты знаешь Клермона и его сестру только как частных лиц, живущих жизнью путешественников из-за того, что им не по средствам вести большой дом в Париже. Однако на самом деле причина их пребывания здесь далеко не так безобидна. Они живут в этой стране, исполняя ту миссию, в которой нуждается и будет нуждаться каждое правительство, но за которую не возьмется ни один порядочный человек. Такие поручения дают разным темным личностям, для которых хорошо каждое средство, дающее им возможность жить, не стесняясь. То, что в данном случае речь идет о представителях древнего рода, нисколько не меняет дела, разве только ремесло Клермона тем самым становится еще постыднее... Надеюсь, ты понял меня?

Казалось, Рауль и на самом деле понял, но он сделал жест энергичного протеста.

- Ты говоришь об Анри, и, может быть, ты и прав. Но Элоиза тут ни при чем. Она не принимает участия в занятиях брата и даже ничего не знает о них. Не пытайся запятнать ее, я все равно не поверю тебе!

- Если ты не поверишь мне, то поверишь фактам. Говорю тебе и ручаюсь своей честью, что в миссии Анри де Клермона госпожа де Нерак играет первую роль, потому что как женщина она может действовать свободнее и успешнее, внушая меньше подозрений. Я могу представить тебе доказательства, назвать суммы, выплаченные ей...

- Нет, нет! - перебил его Рауль. - Молчи, Бога ради! Это сведет меня с ума!

- Как видно, она и в самом деле свела тебя с ума, иначе ты не пожертвовал бы Гертой ради нее! - с горечью возразил Монтиньи. - А ведь для Клермона и его сестры ты представлял собой не более чем игрушку, орудие, ключ, который должен был открыть им запертые двери. Они хотели через тебя добиться возможности проникнуть к генералу Штейнрюку, быть может, даже завязать сношения с министерством. Вот почему Клермон осаждал тебя проявлениями дружбы, вот почему его сестра завязала с тобой интрижку. Увы, ты слепо пошел в капкан... Но надеюсь, теперь ты излечен и прозрел и не будешь думать о том, чтобы сделать графиней Штейнрюк профессиональную шпионку!

Рауль содрогнулся при этом слове, но затем вдруг вскочил и бросился к двери.

Монтиньи преградил ему путь.

- Куда ты?

- За ними!

- Глупости! Неужели в самый последний момент дело кончится несчастьем? На подобные вещи отвечают только презрением!

Рауль ничего не ответил, но его смертельно бледное лицо приняло вдруг такое выражение, которое испугало дядю.

- Что с тобой? В тебе говорит не только боль оскорбленной любви! Да ведь ты в смертельном ужасе! В чем дело, объясни мне?

- Не могу! Не задерживай меня! - крикнул граф, с силой вырываясь из рук дяди, а затем, ничего не объясняя, не сказав последнего "прости" родственнику, которого, быть может, ему не суждено было увидеть вновь, он стремглав выбежал из комнаты.

- Не понимаю! - пробормотал Монтиньи. - Здесь кроется что-то другое! О, почему я не открыл ему правды раньше! - и, продолжая с внутренним трепетом думать, что означает поведение племянника, маркиз опять принялся за сборы в дорогу.

В доме Штейнрюка тоже шли деятельные сборы. Генерал собирался сегодня же выехать к месту расположения порученного ему корпуса, тогда как молодой граф временно должен был остаться дома. Накануне он и на самом деле получил приказ и должен был через несколько дней явиться в воинское присутствие. Как и всегда, дед настоял на своем!

В последние дни Штейнрюк был настолько занят, что ему почти не приходилось видеть внука. Накануне он до глубокой ночи задержался на заседании военного совета, где начальники военных частей обсуждали план действий. Он вернулся домой почти под утро, а через два часа к нему уже начали приходить ординарцы и вестовые с депешами, рапортами и приказами. В этих занятиях прошло все предобеденное время. Одно дело следовало за другим, а, кроме того, следовало распорядиться сборами в дорогу. Действительно, нужно было обладать железной натурой, чтобы выдержать такую напряженную работу.

Вскоре после полудня явился капитан Роденберг. Генерал ожидал от него какого-нибудь служебного рапорта, но каково же было его удивление, когда Михаил сказал:

- На этот раз я явился без всякого служебного поручения, однако дело, приведшее меня сюда, настолько важно, что я должен просить у вашего высокопревосходительства несколько минут внимания. Не разрешите ли мне запереть дверь, чтобы нам не помешали?

Штейнрюк с угрюмым удивлением выслушал это вступление, затем коротко спросил:

- Дело касается службы?

- Точно так.

- Тогда заприте дверь.

Михаил запер дверь и опять подошел к генералу. В нем чувствовалось глубокое волнение, сдерживаемое железным самообладанием, но прорывавшееся в тоне голоса, когда он заговорил далее:

- Вчера утром я принес вам документ величайшей важности. Мне был отдан строжайший приказ передать его вам лишь из рук в руки.

- Ну, да! Я получил его из ваших рук. Вам известно его содержание?

- Да, я сам снимал копию, так как был секретарем на заседании. Документ содержит указания относительно передвижения корпуса генерала Штейнрюка...

- Но я уже подтвердил вам факт получения от вас документа. Он спрятан у меня в письменном столе.

- Действительно ли он там еще?

- Что за вопрос? - крикнул генерал. - Ведь я только что сказал вам, что собственноручно спрятал документ!

- А я покорнейше прошу вас убедиться, там ли он еще. Пусть огромная важность этого дела оправдает мою смелость.

Штейнрюк нетерпеливо передёрнул плечами, но все таки достал ключи из кармана и подошел к столу. Очень прочный и замысловатый замок отпирался медленно и с трудом, но на сей раз уступил первому нажиму: едва только генерал вставил ключ - дверца открылась. Генерал побледнел и невольно отступил на шаг назад.

- Письменный стол взломан, - тихо сказал Михаил, указывая на замок, носивший явные следы прикосновения инструментов. - Я так и думал!

Штейнрюк ничего не ответил и поспешно нажал на определенное место стенки, где находилась искусно замаскированная пружина. От нажима пружины открылся потайной ящик, куда накануне генерал положил важный документ. Но теперь тайное хранилище было пусто...

- Это предательство! - крикнул граф. - Никто, кроме меня, не знал секрета тайника! Капитан Роденберг, что вам известно об этом деле? У вас есть подозрение, след?.. Говорите!

Как правило, Михаил отвечал на вопросы начальства очень кратко и сжато, ни на йоту не отступая от сухих фактов. Но на этот раз он изменил своей привычке и стал рассказывать очень подробно, как бы желая подготовить своего слушателя.

- Вам известно, что вчера, поздно вечером, я доставил на заседание совета, где присутствовали и вы, срочную депешу. На обратном пути мне пришлось проходить мимо вашего сада. Я как раз огибал угол - было около полуночи, - и вдруг мне показалось, что в маленькой садовой калитке мелькнула какая-то тень. Тут еще не было ничего особенного, потому что слуги легко могли пользоваться этим путем, но мне показалась знакомой скрывающаяся фигура, хотя я и видел ее всего один момент.

- Кто же это был, по-вашему?

- Брат госпожи де Нерак, Анри де Клермон.

- Клермон? Я всегда считал его авантюристом и потому не хотел принимать его! Вы правы: его появление в полночь у меня в парке более чем подозрительно. Разве вы не последовали за ним?

- Да, я так и сделал, но мне пришлось остановиться перед дверью, которая исключала возможность какого-либо подозрения...

Михаил особенно оттенил последние слова, но генерал не обратил на это внимания и только лихорадочно воскликнул:

- Дальше! Дальше!

- Сначала я пытался внушить себе, что все это мне просто показалось, но мысль о возможности покушения не давала мне покоя. Я снова повернул обратно и. обошел дом со всех сторон. Теперь я заметил в кабинете свет, исходивший, по-видимому, не от лампы, а от свечи. Конечно, это могло быть простой случайностью, но поскольку подозрение уже возникло, я решил во что бы то ни стало выяснить все. Я вошел, позвал лакея и сообщил ему, что, проходя мимо дома, заметил свет в кабинете, а так как вас нет дома, необходимо проверить, не начался ли там пожар. И я посоветовал лакею поскорее посмотреть, чтобы предупредить страшное бедствие. Лакей испугался и побежал в кабинет, но через несколько минут вернулся обратно и сообщил, что я введен в заблуждение: в кабинете горит свеча и там находится...

- Ну? Почему вы не продолжаете? Кто там был?

- Граф Рауль Штейнрюк!

С лица генерала сбежала вся краска и, задыхаясь, он повторил:

- Граф Рауль Штейнрюк? Мой внук... был... здесь?

- Да.

- В полночь?

- В полночь.

Наступила долгая, тяжелая пауза. Взор старого графа принял странное выражение; то бесформенное, злосчастное "нечто", которое уже не раз смутной угрозой всплывало перед внутренним взором генерала, теперь опять грозно встало из мрака той полуночи, облекаясь в реальные формы.

Наконец граф усилием воли поборол свое оцепенение и сказал:

- В таком случае Рауль лучше всего сумеет объяснить нам все это дело. Я прикажу позвать его.

- Графа нет дома! - заметил Михаил.

- Значит, он в министерстве. Я сейчас же пошлю за ним, дело должно быть немедленно разъяснено, нельзя терять ни минуты!

Генерал хотел взяться за звонок, но вдруг остановился, встретившись взором с Михаилом. Должно быть, что-нибудь очень страшное прочитал старик в этом взоре, по крайней мере его рука медленно опустилась, и он дрожащим голосом спросил:

- Ну, что там еще? Скорее!

Михаил вплотную подошел к нему и тихо произнес:

- Мне приходится сообщить вам очень тяжелую весть, очень тяжелую! Будьте готовы к самому худшему!

Генерал провел, рукой по лбу, на котором выступил холодный пот.

- К самому худшему? Где Рауль?

- Уехал... во Францию!

Штейнрюк не дрогнул, не крикнул. Он только судорожно схватился за сердце и потом беззвучно рухнул вниз, так что, не поддержи его Михаил, он свалился бы на пол.

Так прошло несколько минут. Молодой офицер отвел генерала к креслу, усадил его туда, а сам стал около него. Он молчал, сознавая, что тут бесполезны всякие слова, всякая помощь. Наконец он наклонился к старику.

- Ваше высокопревосходительство!

Ответа нет последовало. Казалось, Штейнрюк был без сознания.

- Граф Штейнрюк!

Опять то же жуткое молчание. Генерал неподвижно лежал в кресле, его взор бессмысленно впился в пространство, только тяжелое дыхание выдавало, что он еще жив.

- Дедушка!

Это слово сорвалось тихо, застенчиво с уст, которые когда-то дали зарок никогда не произносить его. Но теперь оно прозвучало и разрешило жуткую оцепенелость старика. Штейнрюк вздрогнул и схватился обеими руками за голову.

- Дедушка, ну, погляди на меня! - робко сказал Михаил. - Только не это страшное молчание! Скажи хоть слово!

Словно механически повинуясь, генерал опять опустил руки, взглянул на капитана и простонал:

- Сделать все это мне!.. Михаил, ты отмщен!

Это и в самом деле было местью судьбы. Здесь, на этом самом месте, человек, которому бросили в лицо обвинение в бесчестности его покойного отца, крикнул однажды безжалостному, суровому деду:

"Да, и ваш родовой герб стоит не так высоко, как солнце в небе; может настать день, когда этот герб будет запятнан, и вы не в силах будете стереть это пятно. Вот тогда вы почувствуете, каким безжалостным судьей были вы сами!"

Этот день настал, удар грянул и сразу свалил старый мощный дуб, гордо противившийся всем бурям...

- Дедушка, овладей собой! - ответил Михаил. - Ты не можешь поддаваться теперь слабости! Ты только подумай, что находится в руках этого субъекта, что поставлено тут на карту! Мы должны немедленно принять какое-нибудь решение!

Михаил употребил вернейшее средство. Мысль о грозившей отечеству опасности вырвала генерала из его тупого отчаяния. Он встал, еще покачиваясь, несмотря на слабость, выпрямился, и видно было, что он вполне овладел своим сознанием.

- О, если бы я мог догнать его! Собственными руками я... Но у меня нет времени. Я должен через час отправиться в главную квартиру!

- Тогда пошли меня! - решительно сказал Михаил. - Приказ моего генерала, ссылающийся на тайную важную миссию, избавляет меня от всяких других обязанностей. Железнодорожное сообщение теперь повсеместно стеснено из-за воинских поездов, так что частному лицу нужно двойное время, чтобы добраться куда-нибудь. Мой мундир и твой приказ позволят мне располагать любым поездом; я догоню Рауля и...

- Значит, тебе известно, каким путем он отправился?

- Да, и на всякий случай я разузнал также след Клермона. Я не имел права поделиться с кем-нибудь таким страшным подозрением, опиравшимся на одни лишь предчувствия, да и служба в эти дни отнимает слишком много времени. Только час тому назад мне удалось освободиться, и я понесся к квартире Клермона. Он уехал с сестрой, причем они направились по южногерманской линии, где движение все же регулярнее, хотя и там пропускают немало воинских поездов. Утренний поезд отошел по расписанию, да и дневной тоже стоял у платформы, готовясь к отходу. Я заговорил с одним из железнодорожников, чтобы узнать, с какой регулярностью следуют поезда далее, как вдруг на другой стороне увидел Рауля. Он был один и, видимо, страшно торопился. Он бежал вдоль поезда, разыскивая кого-то. Но тут подали сигнал к отходу, поезд двинулся, и Рауль вскочил в поезд. Я пошел к кассе и спросил у кассира, куда именно взял билет последний пассажир. Мне назвали... Страсбург (В ту эпоху (речь идет о франко-прусской войне) Страсбург принадлежал Франции)!

Генерал тяжело оперся на спинку кресла при этом названии. Но он сейчас же оправился и, гордо выпрямившись, сказал твердо, с присущей ему железной энергией:

- Ты прав! Еще есть возможность догнать его! - он уже не называл Рауля по имени. - Если что-нибудь можно спасти, то ты спасешь, Михаил! Я знаю это. Привези мне обратно бумаги - от живого или от мертвого!

- Дедушка! - вскрикнул Роденберг.

- На мою голову последствия! Тебе не придется отвечать за них! Когда-то я потребовал от вас обоих, чтобы вы щадили кровь, текущую в ваших жилах, но теперь говорю, что тебе нечего более щадить предателя! Вырви у него его добычу! Ты знаешь, что с этим связано! Вырви бумаги у живого или у мертвого!

Жутко звучали эти слова, и страшно было выражение лица старика. Казалось, с его лица исчезло малейшее человеческое чувство, с него смотрела только железная суровость судьи. Не дрогнув и глазом не моргнув, он обрек на гибель своего внука, наследника его имени, когда-то бывшего самым близким его сердцу!

- Я исполню свой долг! - вполголоса сказал Михаил, и в тоне, которым были сказаны эти слова, звучала та же самая жуткая нотка.

Генерал подошел к письменному столу и взялся за перо. Его рука дрожала и отказывалась служить, но он, подавив слабость, написал несколько строк и подал написанное капитану.

- Я все отдаю в твои руки, Михаил! Ступай! Быть может, тебе удастся избавить меня от самого худшего. Но если через сутки я не буду иметь от тебя известий, тогда мне самому придется громогласно объявить, что последний Штейнрюк...

Он не мог договорить до конца, его голос прервался, рука с силой отчаяния пожала руку Михаила. Непризнанный сын отверженной дочери должен был стать теперь спасителем родовой чести, единственной, последней надеждой старца.

- Доверься мне, дедушка! - сказал Михаил, отвечая на рукопожатие. - Ты сам сказал, что если можно еще спасти что-нибудь, то я спасу. Я извещу тебя прямо в главную квартиру. До свидания!..

Глава 30

На южногерманской железнодорожной станции Ц. дарила невероятная суматоха, потому что этот сравнительно незначительный городок представлял собой железнодорожный узел для трех линий и лежал прямо на пути к Рейну. День и ночь через него проносились воинские поезда, в которых войска доставлялись к западной границе, и сам Город был переполнен солдатами.

В каких-нибудь ста шагах от станции находилась гостиница низшего разряда, в которой обыкновенно останавливались только крестьяне и которая во всяком случае не подходила для путешественников, прибывших сюда час тому назад. Это была молодая, видимо, аристократического происхождения дама, путешествовавшая в сопровождении священника и лакея. Маленькая, низкая комната, которую им отвели, страшно неопрятная и крайне скудно обставленная, было единственной, что они могли найти.

Дама сидела у стола, положив голову на руки. Она была в глубоком трауре, казалась очень бледной и грустной, но это не могло скрыть необычайную красоту ее лица.

- Боюсь, что нам придется остаться здесь на довольно долгое время! - сказал священник, сидевший напротив дамы. - Слуга тщетно бегал по всему городу, все гостиницы переполнены и частные комнаты сданы. На одну ночь еще куда ни шло, но дольше вы ни в коем случае не сможете пробыть здесь, графиня Герта!

- А почему бы и нет? - небрежно спросила Герта. - Едва ли завтра нам представится что-нибудь лучшее, а в такое время, как теперь, приходится примириться с необходимостью.

Священник - это был уже знакомый нам отец Валентин - с удивлением взглянул на избалованную девушку, которая в другое время не нашла бы слов для выражения своего возмущения и негодования, если бы ей пришлось провести ночь в такой обстановке, а теперь легко мирилась со всеми неудобствами.

- Но в этом не было никакой необходимости, - возразил он. - Михаил совершенно определенно написал вам, что проследует со своим полком через этот город только послезавтра и предварительно пришлет еще телеграмму. До того времени мы могли бы спокойно оставаться в Беркгейме.

Герта отрицательно покачала головой.

- От Беркгейма сюда четыре часа пути, могли произойти какие-нибудь изменения в расписании движения войск, так что можно было бы опоздать. Только здесь я могу узнать наверное, когда действительно прибудет полк. Не ворчите, ваше высокопреосвященство, я должна попрощаться с Михаилом, зная, что он, быть может, идет на смерть... Страшно даже подумать, что я могла бы не застать его!

Отец Валентин вовсе и не собирался, ворчать, а лишь втайне дивился той власти, которую приобрел Михаил над гордой, своенравной молодой графиней.

- Я благодарю Небо и за то, что оказалось возможным сопровождать вас, - сказал он. - Таннгеймский священник прислал мне на замену своего капеллана, так что я смогу и доставить вас обратно в Беркгейм.

Графиня с сердечной признательностью пожала руку старика.

- Ведь у меня и нет никого, кроме вас! Опекун сердится на меня, как я и предполагала заранее, - он даже не ответил на мое письмо, а тетя Гортензия была вне себя, когда узнала о моем обручении с Михаилом. Она устроила мне такую сцену, что я уже не могла оставаться долее в Штейнрюке, как ни горько было мне так скоро покинуть могилу матери. Только мне, право, стыдно, что я причинила вам так много хлопот и затруднений. Бо-юсв, что вам отвели еще более ужасную комнату, чем мне!

- В данный момент у меня комнатушка в подвальном этаже, у нее не очень-то приветливый вид, - улыбаясь, ответил отец Валентин. - Но на ночь хозяин обещал перевести меня в чердачную комнату, так как проезжие, занимающие ее в данный момент, уедут с вечерним поездом. Наверное, теперь они уже уехали; впрочем, я пойду сейчас и справлюсь.

Отец Валентин встал и вышел из комнаты. Герта тоже встала и подошла к открытому окну.

День был чрезвычайно жаркий, и вечер тоже принес мало прохлады. Стояла страшная духота, все небо заволокли густые тучи, вспыхивавшие вдали порывистым мерцанием молний. Издали светились огни станции, а совсем у гостиницы протекала река, казавшаяся в этой тьме неизвестно откуда возникшей и неведомо куда исчезающей. Только шум быстро несшейся воды выдавал ее дальнейшее течение.

Герта прислонилась пылающим лбом к стеклу. Она хотела вооружиться твердостью. Михаил не должен видеть ее отчаяние, которое только утяжелило бы разлуку. Но теперь она была одна и могла немного поплакать. Смерть матери, борьба с семьей - все исчезало в тот момент, когда ее охватывал жуткий страх за жизнь возлюбленного, которого она обрела, быть может, лишь затем, чтобы вновь потерять!

Вдруг под окном послышались голоса. Перед выходной дверью стоял хозяин с каким-то человеком, и Герта сразу поняла, что дело идет о комнате. Хозяин вежливо осведомился, когда господа предполагают уехать, так как их комната уже предназначена для других постояльцев, человек ответил, что, наведя справки на станции, он узнал, что вечерний поезд отойдет на два часа позднее, и это время ему придется еще провести тут со своей спутницей. Голос незнакомца привлек внимание графини: ей показалось, что она уже слышала где-то этот мягкий голос, говоривший по-немецки с иностранным акцентом. Но тут незнакомец, сделав движение, попал в лучи фонаря, прикрепленного у дверей, и Герта сейчас же узнала Анри де Клермона. Он, очевидно, возвращался во Францию, вместе с сестрой должно быть, так как он говорил о своей спутнице.

Графиня отошла от окна, чтобы избежать встречи с Клермоном. Еще недавно и он, и его сестра были для графини совершенно безразличными людьми, но теперь, когда она знала, что ее бывший жених обманывал ее с сестрой этого господина, о чем Клермон, не мог, конечно, не знать, встреча была бы ей неприятна. Поэтому она решила не выходить из комнаты в течение этих двух часов.

Тем временем на станции, несмотря на поздний час, кипела шумная жизнь. Поезда то и дело прибывали и отходили, слышались сигналы, слова команды, а платформа была густо усеяна пассажирами, которые наводили справки, ожидали приезжающих или ждали поезда для дальнейшего следования.

Последняя судьба постигла также пассажиров скорого поезда, прибывшего полчаса тому назад с многочасовым опозданием. Им объявили, что поезд будет задержан на неопределенное время, так как ожидается прохождение нескольких воинских поездов, и скорый двинется далее только после того, как линия будет очищена. Все они покорно подчинились своей судьбе, кроме одного пассажира, который, по-видимому, особенно торопился. Он отыскал слабо освещенное место на платформе и нервно расхаживал там взад и вперед, ежеминутно вытаскивая часы. Вдруг он остановился и еще глубже отступил в тень, потому что офицер, только что прибывший с воинским поездом, шел, разговаривая с начальником станции, прямо на него.

- Значит, утренний поезд проследовал без особой задержки? - спросил он. - Но скорый, отошедший от станции отправления в двенадцать часов, задержан здесь? А пассажиры последнего поезда все еще здесь?

- Ну, конечно, капитан! - ответил начальник станции. - Они дожидаются, когда поезд пропустят дальше, но это будет еще не так-то скоро!

Должно быть, пассажиру, державшемуся в тени, голос военного был хорошо знаком: он резко повернулся и направился в другую сторону. Но как раз это движение обратило на себя внимание офицера, и он сейчас же уставился зоркими глазами в полутьму. Затем, поспешно поблагодарив начальника, он быстро догнал пассажира и остановил его тихим возгласом:

- Граф Рауль Штейнрюк!

Графу было очень неприятно, что его узнали, но он считал, что это произошло совершенно случайно и что офицер попал на станцию вместе со своим полком. Поэтому ой остановился и резко спросил:

- Что вам угодно, капитан Роденберг?

- Прежде всего мне угодно поговорить с вами наедине!

- Сожалею, но я тороплюсь.

- Я тоже, но, по-моему, мы можем очень быстро покончить с интересующим меня вопросом!

Рауль поколебался один момент, а затем обратился к проходившему мимо начальнику станции с вопросом:

- Сколько времени продержат здесь скорый поезд?

- По крайней мере еще час! - ответил тот.

- Хорошо, я к вашим услугам! - сказал Михаилу Рауль. - Но здесь, где посторонние могут слышать каждое слово, мы не можем объясняться!

- Нет, но невдалеке от станции есть гостиница, где нас никто не потревожит.

- Если ваше дело так неотложно - пожалуй! Только попрошу вас - как можно короче, потому что я тороплюсь! - ответил с обычной надменностью граф Рауль.

Они направились к гостинице. Михаил шел за графом, не спуская с него глаз, видимо, крайне пораженный покорностью юноши.

Они вошли в угрюмую, темную общую комнату гостиницы, где никого не было. Хозяин подбежал к ним, осведомился об их желаниях и сейчас же скрылся опять. Теперь враги остались одни.

Рауль стоял посредине комнаты. Он был смертельно бледен. Его глаза сверкали лихорадочным блеском, и, как он ни старался подавить свое волнение, оно сказывалось в каждом его движении.

- Мне кажется, время и место плохо выбраны для объяснений! - сказал он. - Но пусть так! Во всяком случае нам еще надо посчитаться за ваши разоблачения, сделанные моему дедушке от имени графини Герты. Рано или поздно, но я все равно призвал бы вас к ответу!

- Об этом мы сейчас говорить не будем, - холодно перебил его Михаил. - Мне нужно узнать у вас нечто другое. Вы едете в Страсбург? Что вам там нужно?

- Что это за тон? - крикнул Рауль. - Вы забываете, что говорите с графом Штейнрюком!

- Я говорю с вами от имени генерала Штейнрюка, который послал меня отобрать обратно бумаги, взятые вами!

Граф вздрогнул так, как если бы его поразила молния.

- Бумаги? Дедушка думает, что...

- И он, и я! И мне кажется, что мы имеем право на это. Пожалуйста, без уверток! Я не могу терять много времени и в крайнем случае прибегну к силе. Вы хотите, чтобы дело дошло до этого?

Рауль смотрел на него бессмысленным взглядом. Вдруг он всплеснул руками и простонал:

- Нет, это ужасно...

- Избавьте меня от комедии! - резко оборвал его Михаил. - Меня вам не ввести в обман! Письменный стол генерала взломан, бумаги украдены, и лакей, неожиданно вошедший в кабинет, застал там вора!

Громкий вопль Рауля перебил Михаила. Граф сделал движение, как бы собираясь броситься на Роденберга, но последний отступил на шаг и сказал, положив руку на эфес сабли:

- Сдержитесь, граф Штейнрюк! Вы потеряли право на другое имя!

- Но это ложь! - крикнул Рауль. - Не я, а Анри Клермон...

- Я никогда не сомневался, - сухо перебил его Михаил, - что подстрекателем был Клермон, тем более что я видел, как он крался по парку. Однако без чужой помощи этот француз не мог получить доступ к комнатам генерала!

- Но он имел доступ к моим комнатам! Дедушка всегда был настроен против Анри, в последнее время и мама была вооружена против него, так что я, по просьбе Клермона, дал ему ключ от моих апартаментов, чтобы избегнуть вечного контроля и упреков. Я не подозревал, для какой цели на самом деле ему нужен был ключ!

- Значит, внук графа Штейнрюка сам открыл дверь шпиону? Но как же Клермон добрался до тайника, секрет которого не был известен никому? Как он нашел пружину, без которой нельзя было открыть этот тайник?

- Он хорошо знал мой письменный стол, сделанный по заказу дедушки в виде точной копии с его собственного. В моем столе тайник открывается совершение так же!

- А, вот как? Ну, дальше!

Рауль судорожно стиснул кулаки.

- Роденберг, не перетягивайте струну! Перед вами отчаявшийся, которому теперь все безразлично. Вы должны поверить мне, вы должны снять с моего имени страшное подозрение, явившееся у дедушки, - иначе я не потерплю больше этого тона! Я пришел вчера поздно ночью домой и застал открытой дверь, соединяющую мои комнаты с дедушкиными. Эта дверь всегда заперта, ключи от нее имеются только у нас двоих, так что я не мог не заподозрить неладное. Я пошел в кабинет и застал там человека, называвшего себя до сих пор моим другом...

- За работой! - договорил Михаил. - Значит, вы не помешали его занятию, раз ему удалось довести свое дело до конца?

- Да, когда я вошел, все было уже кончено! В то время как я стоял, совершенно растерянный, подавленный этим потрясающим открытием, в передней послышались шаги. Анри в смертельном ужасе сжал мою руку и заклинал меня спасти его. И я бросился к дверям и помешал лакею войти, заявив, что тут я. Когда же я обернулся, Клермона уже не было, он исчез...

- И вы не бросились за ним, чтобы отнять у него его добычу? Вы не сообщили генералу того, что случилось?

Рауль потупился и еле слышно ответил:

- Он был моим лучшим, близким другом, братом женщины, которую я любил до безумия и в то же время еще считал непричастной к позорному делу Клермона. На следующее утро я отправился к ним, но их уже не было, а через час мне было сделано другое страшное разоблачение... Тогда я уже отбросил всякие посторонние соображения и погнался за ними.

Он замолчал и в полном изнеможении облокотился на стул. Михаил спокойно слушал его, но теперь на его губах сверкнула презрительная усмешка.

- Ну-с, вы кончили? Мое терпение на исходе, я не затем пришел сюда, чтобы слушать сказки. Сейчас же отдайте бумаги, или я употреблю силу!

- Вы не верите мне? - рассердился Рауль. - Все еще не верите?

- Нет, не верю ни единому слову из всех этих хитросплетений! В последний раз говорю - отдайте бумаги, или, клянусь Всемогущим, я оправдаю на деле слова, сказанные мне дедушкой на прощание: "Вырви бумаги у живого или... мертвого!"

Дрожь пробежала по телу графа - вот оно опять - это поразительное сходство! Он знал эти пылающие глаза, этот голос с металлическим оттенком, и ему казалось, будто сам дед произносит ему смертный приговор!

- Тогда исполняйте свое поручение, - глухо сказал он. - Вы убедитесь, по крайней мере, что мертвый не солгал!

Было что-то в тоне его голоса, что убеждало сильнее, чем самые пламенные заверения. И Михаил почувствовал это. Он знал, что у Рауля хватит храбрости и отваги бороться до конца. Поэтому, подойдя к юноше и положив ему на плечо руку, он сказал:

- Граф Рауль Штейнрюк, именем того человека, от которого происходим мы оба, я требую от вас правды: у вас нет бумаг, от которых зависит безопасность нашей армии?

- Нет! - беззвучно, но твердо ответил Рауль, и в первый раз его взор встретился со взором Михаила.

- Значит, они у Клермона?

- Без сомнения! Они должны быть в его руках!

- Тогда я бесполезно теряю здесь время, значит, я должен догнать Клермона и отобрать у него бумаги. Поезд, доставивший меня сюда, вскоре отходит, я должен идти на станцию!

Он повернулся, чтобы уйти, но граф удержал его:

- Возьмите меня с собой! Дайте мне место в воинском поезде! У нас одна дорога...

- Нет, у нас разные дороги! - отрезал Михаил. - Оставайтесь на месте, граф Штейнрюк! Наверное, мне придется пустить в ход револьвер, а вы можете в решительный момент вспомнить вдруг, что Клермон - ваш "лучший, самый близкий друг" и что вы "до безумия любите его сестру"!

- Роденберг! Даю вам честное слово...

- Ваше честное слово?

В этом вопросе было столько презрения, что Рауль скорбно поник головой.

Капитан продолжал в том же безжалостном тоне:

- Если вы и не сделали самого худшего, то допустили это худшее и прикрыли скверное дело своей особой. И то, и другое - одинаково государственная измена. Укрыватель не лучше вора - таково мое мнение!

Он ушел, не оборачиваясь.

Когда он проходил сенями, одна из дверей открылась, и на пороге показался отец Валентин. На мгновение он замер от неожиданности, словно не веря своим глазам, а затем поспешно кинулся вперед, крикнув:

- Михаил! Это ты?

- Ваше высокопреосвященство! Вы здесь?

- Отвечаю удивлением на удивление! Ведь ты собирался прибыть только послезавтра, и хорошо, что Герта, подчиняясь предчувствию, выехала раньше и приехала...

- Герта здесь? - перебил его Михаил. - С вами? Где она?

Священник указал ему на дверь верхнего этажа, выходившую как раз на лестницу, и через секунду Михаил уже держал Герту в своих объятиях.

Эта встреча была столь же страстной и нежной, насколько краткой. Роденберг еще обнимал свою невесту, но первое слово, с которым он обратился к ней, было словом прощания.

- Я не могу остаться! Я хотел только повидать тебя, на одно мгновение изведать счастье встречи... Я должен ехать!

- Ехать? - повторила Герта, прижимаясь к нему. - В самую минуту свидания? Это не может быть! Ты шутишь!

- Я должен! Быть может, послезавтра нам удастся свидеться...

- Только "быть может"? А если не удастся? Неужели у тебя нет на прощание даже четверти часа для меня?

- Герта, милая моя, ты не представляешь себе, чего стоит мне покинуть тебя в этот момент! Но долг зовет - я должен повиноваться!

Долг! Герта достаточно часто слышала это слово из уст генерала и знала, что это означает. Две горячие слезинки выкатились из ее глаз, но она не стала делать более попыток удержать любимого.

Михаил еще раз прижался к ее устам и сказал:

- Будь здорова! И вот еще что: Рауль здесь! Он, несмотря ни на что, может сделать попытку приблизиться к тебе, но обещай мне, что ты постараешься избегнуть встречи с ним.

Герта презрительно усмехнулась.

- Он не решится на это, этого не позволит ему уже ее близость!

- Чья близость?

- Элоизы де Нерак.

- Она здесь? А Клермон?

- Он тоже!

- Слава тебе, Господи! Где, где они?

- Здесь в гостинице, в чердачной комнате... Но объясни мне...

- Не могу! Не спрашивай меня ни о чем, не иди за мной! Все зависит от того, удастся ли мне застигнуть их здесь. Тогда я смогу остаться с тобой!

Он вихрем вылетел из комнаты и пронесся мимо отца Валентина. Священник с изумлением посмотрел ему вслед. Герта тоже ничего не поняла, но слова Михаила - "Тогда я смогу остаться с тобой" - сладкой надеждой грели ее сердце.

Чердачная комната, где горела одинокая свеча, была обставлена еще более убого, чем остальные комнаты, но проезжие, прибывшие около полудня, не имели выбора, да и не гнались за роскошью, так как предполагали остаться лишь до вечера. Теперь Анри де Клермон беспокойно ходил по комнате, тогда как Элоиза сидела в старом, потрепанном кресле.

- Опять отсрочка на два часа, - сказала она с выражением отчаяния. - Кажется, мы никогда не двинемся дальше! Мы рассчитывали завтра утром добраться уже до границы, но об этом теперь нечего и думать!

- И это произошло всецело по твоей вине! - раздраженно ответил Анри. - Что за бесконечная неосторожность заговорить по-французски, когда мы хотели пересесть в другой поезд! Ведь ты могла ожидать, что чернь увидит в этом вызов?

- Разве я могла предположить, что эта немецкая дрянь окажется такой чувствительной? Впрочем, все дело было в одном-единственном крикуне. Публика сейчас же вмешалась и вступилась за нас, так что заступничество чиновников оказалось ненужным.

- Совершенно верно, но пока все это происходило, поезд двинулся, а мы оказались настолько окруженными толпой "защитников", что не могли добраться до вагона. Мы потеряли полдня теперь, когда от каждой минуты зависит наша безопасность! Кроме того, происшествие обратило на нас общее внимание, и мы должны радоваться, что можем оставаться незамеченными в этой несчастной харчевне. Нам придется отправиться на вокзал перед самым отходом поезда, потому что, несмотря ни на что, возможно, что по нашим следам гонятся.

- Не думаю! Даже если пропажа обнаружена, Рауль будет молчать.

- Рауль вел себя, как дурак! - ворчливо заметил Клермон. - Не хватало еще, чтобы он поднял руку на меня. И он непременно сделал бы это, если бы я не шепнул ему: "Вместе со мной ты погубишь Элоизу!"

- А теперь вся буря обрушится на него, тогда как мы будем в безопасности!

Голос молодой женщины слегка дрожал при этих словах, но Клермон нетерпеливо передернул плечами.

- Тут уж ничего не поделаешь. Я или Рауль. Другого выбора не было, раз дело зашло так далеко... - Хотя разговор велся шепотом, но Клермон еще понизил голос, заговорив далее: - Тебе было нелегко отказаться от него, я знаю, но дело стоило этой жертвы. То, что спрятано у меня на груди, обеспечит все наше будущее. Мы можем ставить какие угодно условия, нам все...

Он вдруг остановился и обернулся к двери, которая открылась, и в то же время Элоиза вскрикнула с ужасом.

Едва увидев человека, очутившегося на пороге комнаты, она сразу поняла, что все их планы и расчеты провалились. Еще когда они встречались у Ревалей, Элоиза, по требованию брата, пыталась заворожить Михаила, но сразу же инстинктивно поняла, что этот человек нечувствителен к ее чарам и что от него можно ждать лишь худа!

Роденберг закрыл за собой дверь и, подойдя к Клермону, сурово произнес:

- Господин Клермон, мне едва ли нужно объяснять причину своего появления у вас. Надеюсь, вы избавите меня от всяких уверток, и тогда мы в несколько минут докончим со всеми делами.

Клермон побледнел как смерть, но все же сделал попытку прикинуться непонимающим.

- О чем вы говорите, капитан? - как ни в чем не бывало спросил он.

- Вы не понимаете? Ну, тогда мне придется говорить яснее! Я желаю получить от вас бумаги, украденные из письменного стола генерала Штейнрюка. Нет, уж, пожалуйста, выньте руку из-за пазухи! У меня тоже есть револьвер, стреляю я наверняка лучше вас, да и вам, думаю, слишком нежелательно, чтобы выстрелы вообще были произведены. Станция близко, наводнена войсками, и убежать будет невозможно. Вам остается только покориться!

Клермон опустил руку, но сделал еще попытку отвоевать столь важные для него документы.

- А если я не покорюсь? - спросил он.

- Тогда последствия всей тяжестью обрушатся на вас! Война объявлена, а по законам военного времени со шпионами управляются одним духом. Стоит мне сказать одно только слово, и вы погибнете!

- Но вы не скажете этого слова! Ведь тогда заговорю и я, а мои признания придутся очень не по вкусу одному из ваших военачальников!

Угроза попала в самое больное место, но Михаил с редким присутствием духа сумел отпарировать выпад.

- Ошибаетесь! - холодно отозвался он. - Граф Рауль Штейнрюк прибыл сюда со мной, преследуя вас по пятам, и ему легко простят минуту растерянности. Однако довольно бесполезных слов! Если вы сейчас же не подчинитесь добром, я выстрелю и созову этим весь дом!

Михаил стоял с револьвером в руке, не сводя взора с противника, и тот понял, что его игра проиграна. Клермон видел, что бессмысленно вступать в борьбу с Роденбергом, а последнее оружие шпиона - сообщничество Рауля - было выбито из его рук. Клермон и в самом деле поверил, что Рауль навел капитана на его след, и после минуты колебания медленно достал документы, спрятанные на груди, и подал их Михаилу. Роденберг взял пакет, не опуская револьвера, и затем сказал:

- Отойдите к окну! Я проверю, остался ли пакет нетронутым!

Клермон повиновался и отошел к окну, куда Элоиза скрылась с первого момента. Михаил вскрыл конверт, носивший следы распечатывания, достал оттуда несколько порознь запечатанных документов и тщательно осмотрел печати: они остались целыми, а следовательно, документы, о назначении которых свидетельствовали надписи на конвертах, не были прочитаны шпионом.

Тем временем Анри шепнул что-то сестре; вслед за этим она робко подошла к Михаилу и промолвила:

- Капитан Роденберг, мы - в ваших руках...

Эти слова прозвучали сдержанной тревогой и мольбой, но из глаз молодой женщины сверкнул тот самый завораживающий луч, который немало мужчин завлек в силки хитрой авантюристки. Однако здесь он не произвел ни малейшего действия.

- Дорога к вокзалу открыта вам и вашему брату! - с ледяной холодностью ответил Михаил. - Я не ставлю никаких препятствий вашему отъезду и надеюсь только, что в будущем вы осчастливите своей благородной деятельностью другую страну!

Элоиза вздрогнула, словно ее ударили хлыстом: ничто не могло быть оскорбительнее этого бесконечно презрительного тона.

Когда Роденберг спустился по лестнице, он увидел поджидавшего его отца Валентина.

- Михаил, ради Бога, что все это значит? Графиня Герта в ужасе, да и я тоже... Но мы не решились последовать за тобой!

- Успокойте Герту, скажите, что я сейчас вернусь! Теперь мне надо завершить еще одно маленькое дело, и через пять минут я буду у нее.

Михаил кинул эти слова на ходу и поспешил в общую комнату, где все еще сидел Рауль. Граф сидел у стола, тяжело опустив голову на руки, в позе полнейшего отчаяния. Он видел, что пришел капитан, но это не нарушило его безжизненного оцепенения.

- Опасность устранена! - сказал Михаил. - Клермон и его сестра каким-то чудом задержались в пути и оказались здесь же, в гостинице. Я добился выдачи похищенного, и мне кажется, за их молчание можно поручиться. Люди не рассказывают всему свету о несбывшихся планах, в которых сами они сыграли позорную роль, мы же со своей стороны тоже будем хранить молчание. К сожалению, у нас есть основание щадить вас, охраняя честь имени Штейнрюк. Честь этого имени спасена, и ничто не мешает вам вернуться домой, граф Рауль. Я сейчас же пошлю дедушке телеграмму, а завтра утром лично отвезу ему пропажу. Вот то, что я хотел сказать вам.

Рауль молча выслушал это сообщение, снимавшее огромную тяжесть с его совести, но зловещее, мертвенное оцепенение не оставило его. Казалось, он хотел сказать что-то, быть может, поблагодарить Михаила, но ледяное презрение во взоре последнего смыкало ему уста. Сказанное им слово "дедушка" звучало победным кличем... Ну, конечно! Граф Михаил Штейнрюк обрел наконец внука, бывшего плотью от плоти и кровью от крови его, и теперь, после этого подвига, наверное, широко откроет объятия внуку...

Когда Роденберг вышел, граф Рауль тоже покинул комнату. Остановившись у дверей, он в мучительном раздумье схватился за голову, но сейчас же пугливо отступил в тень, услышав шум шагов людей, выходивших из дома. Он узнал обе фигуры, проскользнувшие мимо него по направлению к вокзалу, но ни единым движением не выдал своего присутствия. Близость женщины, еще недавно зажигавшей пожар страсти во всем его существе, теперь не произвела на него никакого впечатления. Он знал, что она навсегда уходила от него, но не чувствовал при этом даже скорби. В нем все было мертво, пусто!

Вдруг из открытого окна над его головой послышался голос, который он слышал всего несколько минут тому назад. Только теперь этот голос был полон трепетной нежности.

- Герта, любимая моя, прости, что я так стремительно покинул тебя, но я должен был сначала отвоевать свое право на прощальный час! Теперь я могу остаться с тобой, не нарушая долга... Только не надо слез - ведь мы вместе!

В ответ послышался другой голос; он тоже был хорошо знаком графу Раулю, но ему никогда не приходилось слышать в нем ту бесконечную любовь, которой он был полон теперь.

- Нет, Михаил, ты не увидишь слез! Я буду думать теперь только о том, что ты со мной, а разве это - не счастье?

Неужели это была и в самом деле Герта? Да, она научилась любить, и человек, бывший когда-то ее женихом, понял теперь, чем он пожертвовал. Его мощно потянуло подальше от счастливцев. Бесцельно и бездумно двинулся он вперед, во тьму, следуя течению реки до тех пор, пока какая-то стена не преградила ему дороги. Это были устои моста, по которому бежал поезд. В этом месте река особенно бурлила и шумела, стесненная в своем течении.

Воздух был все еще очень душным, гроза надвинулась совсем близко. Все чаще и чаще вспыхивали молнии. Рауль подошел к старой иве, наклонившейся над рекой, оперся о ее ствол и уставился тусклым взором в темный, бурлящий поток.

Ну, а теперь что? Вернуться домой? Конечно, он мог бы завтра утром быть дома, и нетрудно было бы подыскать объяснение для такого краткого отсутствия. Никто не знал о случившемся, кроме двух человек, и эти двое будут молчать ради чести имени Штейнрюк. Но граф Рауль чувствовал, что никогда не сможет теперь смотреть в глаза деду. Приговор над ним уже был произнесен! Неужели же изо дня в день до самой смерти вечно и неизменно встречать взор, полный ледяного презрения?

С вокзала донеслись крики "ура!", возгласы ликования. Толпа приветствовала войска, отправлявшиеся в поход, а там, за слабо освещенными окнами, молодей воин прощался со своей невестой... Здесь же стоял человек, который все потерял - невесту и честь... и даже отечество...

Еще поезд пронесся по мосту, и как раз в тот момент, когда он был посредине, в небе сверкнула невыносимо яркая, долгая молния. Несколько мгновений все кругом было озарено этим ослепительным светом - нависшие облака, далекие темные горы, пенящаяся река. Но около ивы уже не было никого, а у берега высоко взметнулись пенные брызги...

Это продолжалось один момент, затем опять все погрузилось во тьму, поезд глухо гремел уже вдали... И снова на западе сверкающим лучом блеснул огненный меч архистратига Михаила.

Глава 31

Через два дня в приемной главной квартиры генерала Штейнрюка собрались офицеры, чтобы выслушать распоряжения относительно похода. Их лица поражали серьезностью, а говоря, они понижали голос. Все уже знали, какой тяжелый удар поразил их вождя: его внук, красавец, общий любимец Рауль, по несчастному случаю оступился в темноте упал в реку.

Было ужасно для старика на закате своих дней знать, что погиб последний отпрыск его древнего рода, и не иметь возможности даже проводить тело внука до родового склепа. Долг удерживал генерала во главе корпуса, но и в эти дни скорби, так же как и всегда, он отдавал все свое время этому долгу. И теперь он был занят разговором с капитаном Роденбергом, прибывшим в главную квартиру с важными депешами. Никто из офицеров, конечно, не подозревал, какого рода были эти депеши и эпилог какой страшной драмы развертывался в данный момент перед графом Штейнрюком.

- На заре, - закончил Михаил свой рассказ, - его нашли совсем близко от дома, где мы были. Я успел еще принять первые необходимые меры, но затем мне надо было ехать. Впрочем, я поручил сделать все нужное своему старому учителю, который взял на себя тяжелую обязанность сообщить матери страшную весть и отвезти тело в Штейнрюк.

Генерал, молча выслушавший весь рассказ, беззвучно спросил:

- И никто не знает?

- Никто, кроме нас двоих! Клермон с сестрой будут молчать, должны молчать, хотя бы ради самих себя. Да и стоит им только проронить хоть слово о случившемся, как им уже нигде на свете не будет места в обществе... Вот бумаги. Я возвращаю их своему генералу, честь имени Штейнрюк спасена!

Генерал взял бумаги и подал затем руку внуку.

- Благодарю тебя, Михаил!

Молодой офицер озабоченно взглянул на него: его не могло ввести в заблуждение это мрачное спокойствие, он знал, что крылось за ним.

- Дедушка! - тихо сказал он. - Теперь ты мог бы поплакать о нем!

Генерал резко покачал головой.

- У меня нет теперь времени для слез, да и плачут лишь по дорогим покойникам. Но он... Впрочем, да почиет он с миром!

Он отправился в сопровождении Михаила в приемную, где офицеры встретили его с той серьезной почтительностью, которую вызывает всякое серьезное горе. Один из офицеров выступил вперед и от имени всех выразил седовласому командующему сочувствие в постигшей его потере.

Штейнрюк в ответ поклонился и сказал:

- Благодарю вас, господа! Удар, который в ближайшем будущем постигнет тысячи семей, первым обрушился на меня. Но Небо все же послало мне утешение, потому что вот здесь... - сквозь зловещее спокойствие сверкнула прежняя мощь, и старческая фигура выпрямилась, - здесь, рядом со мной, стоит сын моей рано скончавшейся дочери, мой внук Михаил Роденберг!

Глава 32

Прошел год, год тяжелой борьбы и грандиозных успехов, полный победных кликов и смертельных стонов, а когда лето опять с ласковыми лобзаниями снизошло к земле, оно озарило нововозникшую империю (После победоносной для немецкого оружия франко-прусской войны 1870-1871 гг. прусский король Вильгельм I объявил себя германским императором и северогерманские государства объединились под гегемонией Пруссии.).

По горной дороге, ведущей из Таннберга в замок Штейнрюк, катил открытый экипаж, в котором ехали два офицера. В молодом человеке, сидевшем справа, можно было узнать военного, хотя он был без мундира. Наоборот, у его спутника, носившего знаки отличия лейтенанта запаса, был вид скорее художника, чем воина, хотя и его лицо тоже покрывал глубокий загар.

- Ты-то можешь похвастать счастьем! - сказал он с прежней шаловливостью. - Ты возвращаешься в объятия невесты в качестве прославленного героя. Мне же далеко не так хорошо - придется выдержать жестокое сражение! Правда, моя спящая царевна выказала большую храбрость и энергию, но стена разросшегося шиповника по-прежнему противится мне со всей надменностью десятого века. В сущности говоря, мундир ужасно стесняет меня, но я надеюсь произвести им впечатление на своего будущего тестя. Может быть, он все-таки оценит эффект, когда девятнадцатый век предстанет перед ним во всей своей воинственной красе!

- Как всегда, ты воспринимаешь все с комической стороны, - возразил Михаил. - Но тебе следовало бы помнить, что в согласии отказывает не только старый барон, но и твой отец!

- Да, ужасная беда с этими отцами, они совершенно отбились от рук! - согласился Ганс. - Мне удалось наконец доказать отцу с помощью писем Герлинды, которые я ему дал прочесть, что она в полном разуме. Но он упорно стоит на том, что в роду Эберштейнов имеется предрасположение к помешательству и что я должен считаться с будущими поколениями. А барон со своей стороны утверждает, что безбожие тоже передается по наследству! Между прочим, он должно быть, пронюхал, что я опять выплыл на поверхность, во всяком случае, он запретил Герлинде ехать в Штейнрюк. Точно это может помешать чему-нибудь! Я в качестве "рыцаря Форшунгштейна" обложу по всей форме Эберсбург и возьму его приступом. А пока что проберусь по стене на террасу, где меня уже поджидает оповещенная обо всем спящая царевна!

Михаил слушал монолог друга несколько рассеянно: все его внимание было устремлено на замок Штейнрюк, стены которого уже стали видны среди зелени. Поэтому он ограничился мимолетным замечанием:

- Значит, вы были в оживленной переписке, строго запрещенной вам!

- Еще бы, обоими отцами! Поэтому-то мы и писали друг другу так часто во время войны! В нашем будущем доме придется в первую очередь устроить архив для всех этих писем, в которых заключена вся история нашей любви и наших страданий. Но теперь эта история уже слишком затянулась, и если старик не образумится, мы посадим его в ту самую тайную темницу замка, где блаженной памяти Кунрад фон Эберштейн держал шестьсот лет тому назад Болдуина фон Ортенау, пока последний не согласился на брак первого с Гильдегундой фон Эберштейн. О, я отлично посвящен в семейную хронику моей невесты! Я даже не путаю больше имен!

Михаил ничего не ответил. Теперь, когда экипаж поднимался по замковой горе, его взор не отрывался от окон замка. Заметив это, Ганс спросил:

- Значит, твой дедушка тоже там?

- Уже целую неделю. Ему пришлось взять продолжительный отпуск, так как поход очень тяжело отразился на нем. Я возлагаю все надежды на живительный горный воздух.

Юный художник покачал головой и ответил, сразу став серьезным:

- Генерал страшно переменился. Я просто испугался, когда увидел его! Конечно, тяжелый поход в таком возрасте и ужасная смерть внука... Оно и понятно! Но все-таки мне кажется, что ты ближе его сердцу, чем когда-либо был граф Рауль.

- Может быть! Но в таком возрасте удары судьбы не так-то легко перенести, - уклончиво сказал Михаил.

Он знал, что именно было трудно перенести генералу, но это оставалось тайной между ними обоими.

Ганс продолжал говорить, но неизменно получал самый краткий и рассеянный ответ. В конце концов Михаил, по-видимому, совершенно перестал слушать его болтовню. Он неотрывно смотрел по направлению к замку и вдруг, выхватив из кармана носовой платок, принялся бурно махать им в воздухе.

- Что с тобой? - спросил Ганс. - Ах, да! Там в ответ реет в воздухе другой носовой платок, а вот и сама графиня Герта на террасе! Да, твоя сказочная златокудрая фея, бесспорно, очень красива! Моя спящая царевна не может соперничать с ней, и кроме упрямого папаши у нее нет ни малейшего следа приданого, не говоря уже о миллионах. Но зато ее род на двести лет старше штейнрюковского, не забывай этого, Михаил! В средние, века моя нареченная имела бы, безусловно, много преимуществ перед твоей!

Экипаж, наконец, подъехал к замку, что совершалось слишком медленно, по мнению Роденберга, который, не дожидаясь его остановки, распахнул дверцу, выскочил и бросился вверх по лестнице. Герта выбежала ему навстречу, и в присутствии слуг Михаил расцеловал свою невесту. Это было в первый раз, что они открыто встретились с объятиями.

- Вот пожалуйста! - ворчал Ганс, медленно поднимаясь вверх по лестнице. - Приходится смотреть на такие вещи и чувствовать, что сам не можешь сделать ничего подобного только потому, что обладаешь неразумным папашей и таким же будущим тестюшкой! Но погодите вы, господа отцы! Я сыграю с вами знатную шутку, так что вам придется сдаться на милость победителя!

Михаил прошел в обшитую деревом комнату, где со стен смотрели портреты предков, а над камином красовался герб семьи Штейнрюк. В ту самую комнату, где генерал впервые встретился с внуком и бросил ему в лицо позорное обвинение в воровстве. Сама судьба взялась отплатить за это графу Штейнрюку, и было видно, насколько тяжелым было ее возмездие.

В последнее время генерал сильно переменился и за двенадцать месяцев постарел на столько же лет. Пока продолжался поход, долг солдата поддерживал его на ногах, но с окончанием похода пошли на убыль и силы. Прежний огонь исчез из его взора, даже в осанке графа стали сказываться усталость и надломленность. Впрочем, в данный момент старик чувствовал себя лучше, чем когда-нибудь, и его взор был направлен на Михаила с выражением глубочайшего удовлетворения.

- Мне кажется, ты можешь быть доволен своими успехами, - сказал он. - Большая редкость, чтобы такого молодого офицера осыпали такими знаками отличия, как тебя, и я должен отдать тебе справедливость, эти отличия были вполне заслужены. То умение и мужество, которые ты проявил в походе, превзошли даже мои ожидания, а я многого ждал от своего Михаила!

- Быть может, эти знаки отличия не посыпались бы на меня с таким изобилием, если бы я не был внуком главнокомандующего! - возразил Михаил с легкой улыбкой. - С того момента, как ты открыто объявил о нашем кровном родстве, меня стали окружать особым вниманием, я это отлично почувствовал!

- Как бы там ни было, но все отличия добыты тобой в бою, а не просто получены, и Герта имеет полное основание гордиться своим героем. Кстати, столковались ли вы относительно срока свадьбы?

- Нет еще! Герта считается с такими вещами, с которыми, как ни тяжело, приходится считаться и мне. Для всего света ее обручение с графом Раулем не было уничтожено, а годовой срок траура только что истек. Мы хотели предоставить решение этого вопроса тебе, дедушка. Если ты находишь, что мы должны подождать еще несколько месяцев, то...

- Нет! - решительно перебил его Штейнрюк. - Ведь мы уже решили, что свадьба должна произойти в полной тишине, а мае хотелось бы самому соединить ваши руки. Через несколько месяцев это, пожалуй, окажется невозможным!

- Дедушка! - с упреком сказал Михаил.

- Неужели я не могу говорить об этом даже с тобой? Ведь ты мужчина и сумеешь взглянуть в лицо неизбежности!

- Но, тут еще нет никакой неизбежности. Стоит только тебе отогнать от себя уныние, подтачивающее тебя. Неужели Рауль унес с собой всю радость твоей жизни? Ведь мы с Гертой около тебя и поможем тебе преодолеть прошлое!

Генерал медленно покачал головой.

- Ты сам отлично знаешь, что представляешь собой для меня, Михаил, но мои силы надломлены, и ты знаешь час, когда они надломились. Удар топора пришелся старому дереву по главному корню, и оно не может уже оправиться!

Михаил промолчал; он не мог не сознавать правды этих слов. Пусть позднейшие разъяснения смягчили жестокость удара, все равно происшедшее нанесло слишком сильную рану самолюбию Штейнрюка. А ведь он был стариком, у него уже не было юношеских сил, помогающих выдерживать подобные удары.

- Значит, графиня Гортензия опять у своего брата и с твоего согласия? - спросил Роденберг, чтобы прервать томительное молчание.

- Да. До тех пор, пока продолжалась война, я не мог согласиться, чтобы вдова моего сына жила во Франции. Теперь подобные соображения отпали, и она вернулась к брату. Ведь здесь она всегда оставалась чужой, а со смертью Рауля порвалась последняя связывающая нас нить. Я обеспечил ей независимость, насколько это в моих силах. Ты ведь знаешь, в каком духе я изменил свое завещание. Майорат перейдет после моей смерти в другие руки, он составляет собственность старшего в роде по мужской линии. Зато замок Штейнрюк завещан тебе и вместе с приданым Герты объединит в твоих руках все владения нашего рода. Я хотел любой ценой объединить все владения в руках своего внука. Так и случилось, хотя и другим образом, чем я думал. Но это, пожалуй, и лучше: ты сбережешь и охранишь его, как сбережешь и охранишь своими сильными руками и Герту тоже, я знаю это. Да благословит Господь вас обоих!

Глава 33

Ганс Велау сопровождал своего друга совсем не случайно. С этим визитом он связывал коварное намерение привлечь в союзницы невесту Михаила ради последнего натиска на отцов. Этот натиск мог быть произведен только в Штейнрюке, ибо старый чудак Эберштейн больше нигде не бывал, и только здесь можно было свести его с профессором Велау, который в свою очередь гостил в данный момент у таннбергских родственников. Конечно, Герта с самого начала стала на сторону подруги своего детства и сделала все, чтобы переубедить старого барона. Но все было напрасно, как напрасно было сватовство, возобновленное Гансом сейчас же по возвращении из похода. Удо фон Эберштейн твердо намеревался сохранить во всей чистоте свое родословное древо и грозил скорее запереть дочь в монастырь, чем допустить ее брак с человеком без роду и имени. Он оставался непоколебим, и несмотря на настойчивость жениха и слезы Герлинды второе сватовство завершилось не менее решительным "нет", чем первое.

Вызвать профессора Велау в Штейнрюк было вовсе не трудно. Он с удовольствием последовал приглашению Михаила, а Герта "случайно" пригласила на тот же день обитателей Эберсбурга. Впрочем последнее приглашение было принято только наполовину. Сам барон приехал, чтобы повидать генерала после войны, но свою дочь он предусмотрительно оставил дома. К такой мере предосторожности его вынуждала возможность встретить в замке "субъекта", вбившего себе в голову желание стать его зятем и, к сожалению, поддерживаемого Герлиндой в этом святотатственном намерении. Тем не менее на первых порах визит обошелся без всяких осложнений. Враг, грозивший навязать роду Эберштейнов мещанское имя, не показывался нигде, и барон, вдосталь наговорившись с генералом о прежних временах, обретался в чудесном настроении.

В конце разговора графа Штейнрюка отозвали зачем-то на минутку, и барон остался один. Вдруг он услышал позади себя шум шагов и обернулся в полной уверенности, что это возвращается Штейнрюк. Но тут же в ужасе отступил назад: перед ним был собственной персоной сам профессор Велау!

Последний тоже был немало изумлен, так как и он не имел понятия о присутствии здесь барона. В первый момент Велау остановился в нерешительности, раздумывая, не следует ли ему обойтись со старым чудаком так же грубо, как и год тому назад. Но в конце концов более человеческие чувства взяли верх и профессор буркнул:

- Здравствуйте, господин фон Эберштейн!

- Господин профессор Велау! - воскликнул Эберштейн, кивая в ответ. - Надеюсь, вы не прихватили с собой сына?

- Нет, Ганс остался в Таннберге.

- Это меня радует. Моя дочь осталась в Эберсбурге.

Велау небрежно дернул плечом при этом заявлении.

- Тут совершенно нечему радоваться! Готов биться об заклад, что они торчат где-нибудь вместе с того самого момента, как мы отвернулись!

- Этого не может быть! - важено заявил барон. - Я строжайше запретил Герлинде видеться с господином Велау!

- Что же из того? Вы ей запретили также писать ему, а у моего Ганса целый вагон ее писем, да и у девицы наверное имеется тоже не меньшее количество писем Ганса!

- Но это возмутительно! - воскликнул старик, впервые узнавший об акте неповиновения. - Почему вы не употребите в дело своего отцовского авторитета? Почему вы вообще позволили сыну приехать сюда?

- Да потому, что ему двадцать шесть лет, и он - не дитя, - сухо ответил Велау. - В таком возрасте с замком и запором ничего не поделаешь. Вы вот держите свою дочь под замком, а я дорого бы дал, чтобы иметь возможность сделать то же самое со своим упрямым мальчишкой. Впрочем, с ним и это не помогло бы. Он способен вылезть через окно и очутиться в Эберсбурге, даже если бы для этого ему понадобилось пролезть через дымовые трубы. Нет, так не может продолжаться, необходимо принять какие-то меры!

- Да, совершенно необходимо! - подхватил Эберштейн, энергично постукивая палкой по полу. - Я отправлю Герлинду в монастырь, посмотрим, сумеет ли этот молодой человек пролезть туда через дымовую трубу!

- Это - удивительно разумная мысль! - воскликнул профессор, и чуть-чуть не впал в искушение дружески пожать руку своему врагу. - Держитесь крепче, барон! Я прямо-таки радуюсь, что вы способны проявить подобную энергию в вашем состоянии!

Старик, не подозревавший об оскорбительном предположении профессора и подумавший, что дело идет о его подагре, глубоко вздохнул:

- Да, мое состояние! К сожалению, оно день ото дня становится все хуже и хуже!

- Вы сами видите это? - спросил Велау, подвинув стул и мирно усаживаясь. - А от какой болезни, собственно говоря, умер ваш батюшка, барон?

- Мой отец, полковник Куно фон Эберштейн-Ортенау пал в сражении при Лейпциге во главе своего полка! - прозвучал ответ, данный с торжественным достоинством.

Велау взглянул на барона с некоторым удивлением.

Он ожидал совсем другого ответа и теперь взялся за форменный перекрестный допрос. Он осведомлялся о дедах и прадедах, о первой и второй супруге барона, о кузинах и кузенах, даже о родственниках по боковой линии. Другой рассердился бы на столь навязчивые расспросы, но Эберштейн подумал лишь, что в последнее время профессор значительно изменился к лучшему. Старику было приятно, что Велау теперь с трогательным участием осведомлялся обо всех этих Удо, Куно и Кунрадах, о которых в первое свидание отозвался с грубой непочтительностью.

- Удивительно! - сказал наконец Велау, тряхнув седой головой. - Значит, во всем вашем роду ни разу не было случая болезней мозга?

- Болезней мозга? - обиженно повторил Эберштейн. - Да что вам это в голову пришло? Должно быть, это ваша специальность, что вы везде видите болезни мозга? Нет, Эберштейны умирали от всевозможных болезней, но только не от мозговых!

- Кажется, и в самом деле так! - пробормотал профессор. - Неужели я в конце концов ошибся?

Он перевел разговор на семейную хронику, на происхождение Эберштейнов из десятого века, но напрасно: барон отвечал совершенно разумно и связно.

В конце концов Эберштейн сложил руки и сказал скорбно-взволнованным голосом:

- Да, мой старый, благородный род, уже девять столетий упоминаемый в истории, и упоминаемый с честью, сойдет вместе со мной в могилу! Останется ли Герлинда в девицах или выйдет замуж - все равно со мной вместе умрет и имя, которое скоро забудется, как и старый Эберсбург скоро обратится в развалины. Ведь нынешнее поколение ничего не знает, не хочет ничего знать о славе и блеске старых времен, а у меня нет сына, который мог бы поддержать воспоминания о них. Над моей могилой сломают герб моего рода и осколки бросят вслед за гробом с мрачным выкриком: "Барон фон Эберштейн-Ортенау сегодня еще, но более уже никогда!"

Он произнес эти слова с такой болью, что Велау сразу стал серьезным и взглянул с сочувствием на старика, по щекам которого катились крупные слезы. Человек науки, просвещенный и свободомыслящий, никогда не понимал гордости потомков аристократических предков, но ему было понятно страдание старика, оплакивающего гибель своего рода. В этот момент с Удо фон Эберштейна спало все смешное, изглаженное трагической серьезностью изреченного самому себе приговора: "Сегодня еще, но более уже никогда!".

Несколько секунд царило глубокое молчание, затем профессор неожиданно протянул своему недавнему противнику руку.

- Барон, я был неправ по отношению к вам! Наш брат тоже может ошибаться, а в вас и в самом деле чувствовалось много странного... Словом, довольно, прошу у вас прощения!

Старик был далек от мысли о том, в чем именно просит прощения профессор. Он подумал, что Велау раскаивается в недавнем пренебрежительном отношении к роду Эберштейнов, и у него стало тепло на сердце при мысли, что даже этот беззастенчивый ученый покорен величием родословного древа из десятого века. Поэтому он охотно протянул в ответ свою руку и сердечно пожал руку профессора.

В этот момент в комнату вбежал Михаил. Только теперь выяснилось, что оба старика, которых хотели свести вместе с величайшей осторожностью, случайно встретились в кабинете генерала. Капитан подумал, что они наверное опять сцепились, и поспешил к ним, чтобы предупредить несчастье. Каково же было его изумление, когда он застал обоих стариков в самой дружеской беседе, причем профессор даже пожимал руку барона, а тот, по-видимому, отвечал на рукопожатие!

- Извините, если помешал! - сказал Михаил, не веря своим глазам. - Герта просит вас, господа, пожаловать к ней, но если у вас серьезный разговор...

- Нет, нет, мы кончили, - заявил Велау, поддерживая под руку старого барона, с трудом приподнявшегося со стула.

Опираясь друг на друга, они вошли в гостиную. Тут навстречу им вышла Герта. Только она была не одна - около нее стоял человек, при виде которого элегическое настроение Эберштейна моментально превратилось в крайне раздраженное.

- Я думал, что вы в Таннберге, господин Велау! - сердито крикнул он.

- Да, когда я уезжал, он еще был там, - подтвердил профессор. - Откуда ты, паренек? Уж не по воздуху ли ты прилетел?

- Нет, отец, я просто быстро последовал за тобой, - ответил Ганс. - Мне было необходимо поговорить с бароном по очень важному делу...

- Я не желаю ничего слушать! - крикнул старик. - Я уже знаю, куда клонится дело! Но я только что столковался с вашим батюшкой, и мы решили принять самые энергичные меры против ваших брачных проектов, в высшей степени энергичные меры!

- Да, да! В высшей степени энергичные! - подтвердил профессор. - Мы все порешили, но... - обратился он к Эберштейну, - но почему, собственно говоря, вы не хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж за моего сына?

Эберштейн раскрыл рот и не знал, что ответить. Это был действительно в высшей степени странный вопрос после того, как они пришли к обоюдному признанию нежелательности такого союза. Впрочем, отвечать ему и не пришлось, потому что Герта сейчас же подошла к барону, чем воспользовался Велау, который, взяв сына под руку, отвел его в сторону и сказал:

- Я ошибся! На этот раз ты был прав. Старый барон вполне разумен, если не считать некоторых ненормальностей в мышлении. Но их надо отнести за счет десятого века, подобные родословные вообще ненормальны сами по себе. Однако этот род идиотизма нисколько не опасен и не передается по наследству. Поэтому, если иначе никак нельзя, женись на своей Герлинде!

- Слава Богу, что ты пришел к такому выводу, отец! - воскликнул Ганс со вздохом облегчения. - Ты доставил мне достаточно беспокойства своей заботой о поколениях, которых пока еще и в проекте не имеется!

- Это было моей обязанностью. Но, как сказано, теперь я успокоился за судьбу твоего потомства. Постарайся только как-нибудь справиться с родословным деревом старика.

- Я возьму их обоих штурмом и завоюю свою спящую красавицу! - пламенно воскликнул Ганс.

Тем временем Герта занялась подготовкой этого штурма. Она свела разговор на собственное обручение и дала понять барону, что и она тоже, как и Герлинда, является последним отпрыском старого рода и что она тоже должна будет сменить свое знатное имя на чисто мещанское.

- Это совсем другое дело! - крикнул в ответ барон. - Как бы то ни было, а ваш жених - внук графа, сын графини Штейнрюк. Кроме того, капитан Роденберг отличился на войне, а еще во времена наших достославных предков воинские подвиги считались равнозначными дворянству и доставляли рыцарское звание. Но иметь зятя, оружием которого служит кисть, а гербом - палитра... ну уж нет! Никогда!

- Однако он может кистью и палитрой увековечить воинские подвиги, - улыбаясь, отозвался Михаил. - Должно быть, вам еще неизвестно, что мой друг только что одержал победу на конкурсе. Его имя на устах всей прессы и единогласно...

- Отстаньте вы от меня с вашей прессой! - раздраженно ответил Эберштейн. - Это тоже изобретение новых времен и, пожалуй, худшее из всех! Эта нескромная, клеветническая печать, которая готова все затоптать в грязь, для которой нет ничего святого, - просто орудие сатаны!

- Вы совершенно правы, барон, пресса - ужасная вещь! - подтвердил Ганс, при последних словах подошедший поближе. - Но теперь позвольте мне все-таки изложить вам свое дело. Нет, пожалуйста, не зажимайте ушей, на этот раз дело не касается нас с Герлиндой, а исключительно того конкурса, о котором упомянул Михаил. Я принял в нем участие еще до войны, а во время похода получил известие, что мой эскиз получил первый приз и одобрен к исполнению. Но для этого мне нужно ваше разрешение.

- Мое разрешение? - удивленно переспросил Эберштейн. - Какое мне дело до вашей картины?

- Это станет вам ясно сейчас же, как только вы соблаговолите бросить на нее взгляд. Это - историческая картина, предназначенная для главного зала новой ратуши в Б. На таком видном месте она неминуемо будет обращать на себя всеобщее внимание, а потому мне и надо ваше согласие. Если его не последует, мне придется изменить картину. Благоволите решить - вот моя картина!

Ганс открыл дверь в соседнюю комнату. По счастью, старый барон оказался вовсе не таким упрямым, как профессор Велау, когда шло дело об осмотре "Архистратига Михаила". Недоверчиво и подозрительно он все-таки вошел в комнату, где находилась картина, а другие пошли за ним следом.

Здесь на стене висела картина, о которой говорил Ганс. Пока это был скорее эскиз на картоне, но он точно передавал будущую картину. Юный художник сумел представить сцену из жизни средневековья в полных движения фигурах. Справа можно было видеть императора, окруженного князьями и прелатами, слева теснился народ, тогда как центр картины занимали победоносные вожди, приносившие своему государю трофеи войны. Среди этой дышавшей жизнью группы особенно выделялась одна фигура, по-видимому, представлявшая главного вождя и героя. Эта фигура была так чудно выписана, дышала такой яркой жизнью, что невольно приковывала к себе первое внимание.

Старый барон тоже первым делом обратил внимание именно на эту фигуру и подошел поближе, чтобы разглядеть ее получше. Вдруг он вздрогнул, его померкшие глаза вспыхнули, согбенный стан выпрямился, и старик резким движением обернулся к стоявшему позади него художнику с вопросом:

- Что вы сделали? Да ведь это...

- Это - воспроизведение портрета, который бросился мне в глаза при первом посещении Эберсбурга, - подхватил Ганс. - Наверное, вы помните наш разговор об этом портрете и понимаете, почему я должен просить вашего разрешения.

Эберштейн ничего не ответил. Он пламенным взором впился в фигуру, представлявшую его собственный портрет, портрет тех времен, когда он еще был молод и счастлив. И при воспоминании о том времени у старика даже выступили слезы на глазах.

- В чем тут, собственно, дело? - спросил профессор, который хотя и видел ранее эскиз картины, но не знал ее тайного значения.

Старый барон обернулся к нему и сказал тоном, в котором чувствовались скорбь и гордость:

- Это - мой портрет! Таким был Удо фон Эберштейн более тридцати лет тому назад!

- В таком случае вы здорово изменились! - пробурчал Велау в своей обычной грубовато-прямолинейной манере.

Ганс поспешил вмешаться.

- Да нет же, папа! Ты только присмотрись повнимательнее к барону! Эта картина будет выполнена альфреско (стенная живопись по сырой штукатурке), барон, и наверное продержится столько же времени, сколько и сама ратуша - по крайней мере несколько сот лет!

- Несколько сот лет! - пробормотал Эберштейн. - Но ведь к тому времени никто не будет знать моего герба...

- Нет, это не так! - сказал Ганс, подступая совсем близко к барону. - Эта отвратительная пресса - я ведь вполне разделяю вашу антипатию к ней... ну, словом, пресса уже взялась за эту картину и назвала вещи своими именами. Вот, не угодно ли, я прочту вам статью, напечатанную в одной из самых распространенных столичных газет! - Ганс достал из кармана газету. - Вот тут, в конце: "После подробного обсуждения достоинств картины мы считаем нужным объяснить читателям, что главная фигура картины - рыцарь с чудной, характерной головой"... Здесь так и напечатано, барон, слово в слово: "с чудной, характерной головой"! - "является почти не идеализированным портретом барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберсбург, последнего отпрыска знаменитого рода, родословная которого восходит к десятому веку. Герб Эберштейнов тоже увековечен на картине"... Я, право, не виноват, барон, я только сообщил нескольким знакомым, которые интересовались, а тут и подхватили... Но, если вы не пожелаете, можно будет послать опровержение, а то эта статья обойдет всю прессу Германии!

- Нет, юный мой друг, - с достоинством сказал Эберштейн, - не надо опровержений! Я вообще нахожу, что в данном случае пресса нисколько не проявила обычных дурных качеств. Она только исполнила свою обязанность, обращая внимание читателей на ценность фактов, которым перестают придавать значение. Нет, в данном случае пресса поступила очень разумно. Так пусть статья обойдет все немецкие газеты!

- У мальчишки просто головокружительный талант к интриге! - пробормотал профессор Велау. - Теперь он подцепил старика на крючок!

Ганс с хорошо разыгранным смущением продолжал мять в руках газетный листок.

- Да, барон, но... но тут имеется еще прибавление, которое вы должны тоже узнать...

- Ну так читайте! - согласился барон. Ганс прочел:

"А в заключение - сообщение, которое заинтересует в особенности наших читательниц. Вполне понятно, почему молодой художник избрал для центральной фигуры образ барона фон Эберштейна: ведь он собирается жениться на единственной дочери..."

- Стойте! Это не позволяйте перепечатывать, это должно быть опровергнуто! - крикнул барон.

Но Ганс без дальнейших околичностей сунул ему в руки газету, сам же бросился к картине и вытащил из-за нее нечто, оказавшееся Герлиндой фон Эберштейн.

- О, папа! - сказала она со слезами на глазах. - Не будь так жесток! Ведь я так люблю моего Ганса, так люблю!

- Ну, не говорил ли я, что они обязательно торчат где-нибудь вместе! - крикнул профессор, пробираясь вперед. - Господин фон Эберштейн, нам с вами только и остается, что сказать "да". Мой Ганс умеет настоять на своем, вы это сами видите, а такое нежное существо, как ваша дочурка, способно затосковать до смерти, если вы не согласитесь. А если она умрет, то и будете вы сидеть наедине со своей незапятнанной родословной!

- Это было бы ужасно! - ответил Эберштейн, бросая испуганный взгляд на своего единственного ребенка.

- Ну, так и покончим со всей историей! - и с этими словами профессор Велау обнял девушку и запечатлел на ее щечке отеческий поцелуй: для него дело было и на самом деле покончено.

Старый барон и сам не знал, как это случилось, но неожиданно в его объятиях очутились дочь и будущий зять. Герлинда рыдала на его груди, а Ганс нежно обнимал "будущего тестюшку". Теперь сопротивление было уже немыслимым, и действительно не оставалось ничего другого, как прижать обоих к своей груди, что барон тут же и сделал. Удо фон Эберштейн дал свое согласие! Как бы там ни было, а будущий сын все же поддержал память старого рода, хотя бы даже с помощью кисти и палитры!

* * *

В последних числах июля в церкви архистратига Михаила было совершено скромное торжество: бракосочетание капитана Михаила Роденберга с графиней Гертой Штейнрюк. Поскольку Михаил был протестантом, бракосочетание по евангелическому обряду было совершено в часовне замка Штейнрюк. Теперь в присутствии тесного семейного круга старый отец Валентин должен был окончательно соединить руки жениха и невесты, как они сами того настоятельно пожелали.

Орлиная скала была еще окружена утренним туманом, который начинал светиться и ложился к ее ногам облачной фатой. Вот зазвенел колокол старой церкви, и на Михаила и его молодую жену, наконец-то соединившихся на всю жизнь, глянул запрестольный образ - могущественный воинствующий архангел с орлиными крыльями и пламенным взором, победоносный вождь небесных сил - архистратиг Михаил!

КОНЕЦ

Элизабет Вернер - Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 5 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

В добрый час (Gluck auf!). 1 часть.
Глава 1 Одна из лучших церквей резиденции, несмотря на позднее послеоб...

В добрый час (Gluck auf!). 2 часть.
- Послушай, парень, глаз, что ли, у тебя нет, или ты не хочешь видеть?...