Элизабет Вернер
«Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 2 часть.»

"Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 2 часть."

- А вы по-прежнему нелюдим? - спросил полковник, и в тоне его слышались и шутка, и серьезный упрек. - Вы - плохой гость на нашем празднике! Что вы делаете в этой пустынной оранжерее?

- Я только что вошел, - извинился Михаил. - Кроме того, я чувствую себя таким чужим в этом обществе...

- Лишнее основание, чтобы познакомиться со всеми. Берите пример со своего юного друга: он на всех парусах мчится в потоке общего веселья. Я уже давно ищу вас в зале, так как хотел представить вас графу Штейнрюку. Ведь вы еще не знакомы с ним?

- С командующим войсками? Нет.

- Он только что прибыл, и впоследствии вам все равно придется явиться к нему по долгу службы. Генерал пользуется колоссальным влиянием, и его чрезвычайно боятся за служебную строгость. По службе он никого не щадит, а себя - менее кого бы то ни было, хотя ему и под семьдесят. Но понятие о старости кажется созданным не для него!

Михаил молча слушал полковника. Он знал, что граф был в Штейнрюке, и должен был приготовиться к возможной встрече. До сих пор судьба щадила его, но в будущем встречи нельзя было избежать, поскольку ему, прикомандированному ныне к генеральному штабу, так или иначе все равно придется явиться к командующему войсками.

- Мы надеялись видеть у себя и молодого графа тоже, - продолжал Реваль, - но нам только что сообщили, что он приезжает лишь завтра. Жаль! Вы могли бы сделать интересное знакомство!

- Вы имеете в виду сына генерала, полковник?

- Нет, граф Альбрехт умер несколько лет тому назад, я говорю о внуке генерала, графе Рауле. Это - прекраснейший из мужчин, каких только мне приходилось видеть! Вечно впереди всех во всяких безумствах, голова постоянно набита гениальными идеями; к тому же он очаровательно любезен, так что сразу покоряет всех. Это в самом деле необыкновенно богато одаренная натура, но и безумец тоже, который еще наделает хлопот своему деду, если генерал вовремя не скрутит его!

- Ну, мне кажется, граф Штейнрюк - подходящий для этого человек! - заметил Михаил.

- Я тоже так думаю! Граф Рауль не боится ни смерти, ни черта, но к деду питает благоговейное почтение, и если его высокопревосходительство что-то приказывает, то молодому графу приходится покоряться!

Позади разговаривавших послышалось легкое шуршание шелковых платьев. Они обернулись, и в тот же момент молодой офицер так резко отошел в сторону, что полковник с удивлением взглянул на него.

Вошли две дамы. Старшая, очень нежная и бледная, в изысканном темном туалете, осматривалась по сторонам, отыскивая местечко, где можно было бы отдохнуть. Младшая продолжала стоять на ступенях лестницы, ярко озаряемая светом лампы, висевшей над ее головой.

Ганс Велау был прав, когда с таким энтузиазмом описывал эту девушку. Высокая и стройная, с лицом поразительной, редкой красоты, она действительно как будто сошла со страниц какой-то сказки. Глаза ее в самом деле блестели, словно звезды, а волосы казались тем самым золотом, о котором рассказывают старые предания о кладах.

- Ах, ваше сиятельство! - воскликнул полковник, подходя к старшей из дам и предлагая ей руку. - Наверное, в зале было слишком жарко? Боюсь, что, появившись у нас на вечере, вы принесли жертву...

- Это только усталость, больше ничего, - говорила графиня, в то время как Реваль вел ее к креслу. - О, лейтенант Роденберг!

Михаил поклонился.

Теперь и Герта подошла к матери и промолвила:

- Маме стало нехорошо, поэтому мы и покинули зал. Здесь, где так прохладно и тихо, она скоро оправится.

- Но в таком случае лучше всего будет... - и Михаил, взглянув на полковника, направился к двери.

Однако графиня с чарующей любезностью воскликнула:

- Да нет же! Мне просто стало немножко не по себе от жары и толчеи. Очень рада видеть вас, господин Роденберг!

Полковник был явно удивлен, что дамы знакомы с молодым офицером. Его замечание по этому поводу заставило графиню рассказать историю их знакомства. Она уверяла, что быстрая помощь, оказанная Михаилом, спасла жизнь ей и ее дочери, и напрасно Роденберг противоречил: графиня стояла на своем.

Графиня Герта не приняла участия в разговоре, а обратила все свое внимание на растения. Медленно скользила она по оранжерее: ее движения были полны грации, но это не была грация молоденькой, неуверенной в себе, девушки. Несмотря на свои девятнадцать лет, она производила впечатление вполне светской дамы, сознающей, что она богатая наследница и очень красива.

Остановившись перед группой чужеземных растений, она спросила равнодушным тоном:

- Не знаете ли вы, что это за цветы, господин Роденберг? Должна признаться, перед этим растением мои ботанические сведения изменяют мне!

Михаилу волей-неволей пришлось направиться в противоположный конец теплицы, что он и сделал, впрочем, ничуть не торопясь. Но лицо его слегка побледнело, когда он давал требуемые объяснения:

- По-видимому, это - дианея, одно из тех губительных растений, овальные листики которых одарены особой чувствительностью: стоит насекомому, привлеченному опьяняющим ароматом дианеи, коснуться этих листиков, как они сейчас же складываются и сдавливают насмерть случайного узника.

По лицу девушки скользнула полусострадательная, полупрезрительная усмешка.

- Бедные! И все-таки, должно быть, очень хорошо умереть в опьяняющем аромате! Разве нет?

- Нет! Смерть прекрасна лишь на свободе, а рабства не скрасит никакой опьяняющий аромат!

Ответ прозвучал так резко, почти грубо, что Герта на мгновение поджала губы, затем, оставляя в стороне предмет разногласия, заметила с легкой насмешкой:

- Я с удовольствием констатирую, что здесь служба не поглощает вашего времени так всецело, как там, на курорте. Здесь у вас все-таки остается свободное время, чтобы появляться в обществе!

- Там я был на маневрах, здесь - в отпуске.

- Может быть, в качестве гостя полковника Реваля?

- Нет.

- Я и не знала, что у вас есть дружеские связи в этой местности. Значит, вы здесь у...

- У родственников.

Герта нетерпеливо топнула атласной туфелькой о пол.

- Их имя, должно быть, составляет государственную тайну, потому вы так тщательно скрываете его! - воскликнула она.

- Вовсе нет, для этого у меня нет ни малейших оснований. Я гощу в Таннберге, у родственников профессора Велау.

Это сообщение, казалось, поразило Герту. Она с умышленной небрежностью играла только что сорванной розой, не отрывая взора от юного офицера.

- В Таннберге? А! Это маленький горный городок, расположенный совсем близко от Штейнрюка! Мы собираемся провести там несколько недель!

Что-то вспыхнуло, как будто засияло в лице Михаила. Но эта радостная, вспышка длилась одно только мгновение и сейчас же сменилась обычной холодной вежливостью, с которой он ответил:

- Осенние дни очень хороши в горах!

На этот раз молодая графиня не выказала ни малейшего неудовольствия в ответ на холодное замечание собеседника: как ни мимолетна была вспышка радости на его лице, от нее она не укрылась. Продолжая небрежно играть розой, Герта улыбнулась и насмешливо сказала:

- Несмотря на то, что вы живете по соседству, нам наверное опять не придется повидать вас. По всей вероятности, у вас и здесь окажется какой-нибудь "долг службы"!

- Вам угодно шутить, графиня!

- Я говорю совершенно серьезно. Ведь сегодня мы только от господина Велау узнали о вашем присутствии. Разумеется, вы первым делом поспешили стать невидимым. Должно быть, вы были погружены в какой-нибудь стратегический разговор с полковником, когда мы вошли? Очень жаль, что мы помешали вам, ведь сразу было видно, что вы были неприятно поражены.

- Вы глубоко ошибаетесь! Я был очень рад случаю еще раз встретить вашу матушку и вас.

- И все-таки вы испугались, завидев нас?

Михаил кинул мрачный, почти угрожающий взгляд на молодую девушку, которая так безжалостно загоняла его в тупик. Но его голос звучал полным самообладанием, когда он ответил:

- Я был только удивлен, потому что знал, что графиня рассчитывала вернуться с курорта прямо в Беркгейм.

- Мы изменили свой план по специальному желанию дяди Штейнрюка; кроме того, врач посоветовал маме воспользоваться еще несколько недель этим живительным горным воздухом. Неужели вы и в самом деле не побываете у нас в замке? Это очень обрадовало бы маму... и меня тоже...

Герта досказала последние слова вполголоса, но каким сладким очарованием дышали они! Она стояла совсем близко от Михаила, тихо шуршало ее платье, и кружевное облако отделки слегка касалось молодого человека. Он стал еще бледнее, чем прежде. В течение нескольких секунд он словно задыхался, а затем церемонно поклонился и сказал:

- Сочту это для себя великой честью!

В его тоне слышалась нотка, которая говорила графине Герте, что он все-таки не придет. Ее глаза сверкнули гневом, но она, словно соглашаясь, кивнула головой и отвернулась, чтобы присоединиться к матери. При этом - о, совершенно случайно, - роза выпала из ее руки.

Михаил остался на месте, но его пламенный, жаждущий взор устремился к цветку, который только что держала ее рука. Нежный, полураспустившийся бутон лежал у его ног, такой розовый и ароматный, а прямо над ним сверкали цветы дианеи, которая несет смерть своим пленникам опьяняющим ароматом.

Рука молодого офицера невольно потянулась к земле, а быстрый взгляд скользнул по группе разговаривавших: не смотрят ли на него? Да, на него смотрели... Взгляд пары сияющих глаз был устремлен на него с ожиданием, с торжеством - ведь он должен был нагнуться!

Но Михаил гордо выпрямился и твердо двинулся вперед, наступив на розу; нежный цветок умер под его ногой.

Графине Герте, должно быть, стало очень жарко в этот момент, по крайней мере она с пламенной энергией заработала веером. В то же время полковник Реваль, кончив разговор со старшей графиней, сказал:

- Однако дадим покой ее сиятельству, чтобы она могла вполне отдохнуть. Пойдемте, милый Роденберг!

Они простились с дамами и вернулись в зал из прохладного, напоенного ароматом цветов помещения с уютной полутьмой в душную атмосферу залитого светом зала, в сутолоку и толчею. И все-таки Михаил облегченно вздохнул, словно вышел на свежий воздух.

Ганс Велау, который и в самом деле мчался на всех парусах в потоке общего веселья, завидев друга, сейчас же подбежал к нему.

- Знаешь, здесь обе графини Штейнрюк, с которыми мы познакомились на курорте!

- Знаю, - коротко ответил Михаил, - я только что говорил с ними.

- В самом деле? Да куда же ты запропастился? Разумеется ты, как и всегда, отчаянно скучаешь в обществе? Ну, а я на славу забавляюсь и уже перезнакомился со всеми!

- Тоже "как и всегда"! Впрочем, сегодня тебе приходится заменять отца. Все хотят познакомиться хотя бы с сыном знаменитого ученого, раз он сам...

- И ты туда же? - раздраженно перебил его Ганс. - По крайней мере, уж двадцать раз меня представляли сегодня, как достопримечательность номер второй, ввиду отсутствия достопримечательности номер первый. Мне до такой степени тычут в нос знаменитостью отца, что я прихожу в полное отчаяние!

- Ганс! Что, если бы это услыхал твой отец! - с упреком сказал Михаил.

- Тут уж я ничего не могу поделать! Всякий другой человек представляет собой определенную личность, нечто индивидуальное, я же - только "сын нашего знаменитого" и так далее! И только, больше ничего! Меня представляют в качестве сына знаменитого отца, со мной обращаются с особым вниманием, отличают. Но ведь это просто ужас - вечно быть лишь чьим-то отражением!

Молодой офицер слабо улыбнулся.

- Что же, ты стоишь на дороге к перемене этого положения. Будем надеяться, что скоро станут говорить: "Знаменитый художник Ганс Велау, отец которого тоже прославился научными работами"!

- В этом случае я, конечно, прощу отцу его славу! Так, значит, ты уже виделся с графинями Штейнрюк? Я был поражен, когда увидел их, ведь мы предполагали, что они давно в Беркгейме! Графиня-мать очень любезно пригласила меня, или, вернее, нас обоих, в замок, и я, разумеется, принял приглашение. Мы, конечно, вместе отправимся в замок с визитом?

- Нет, я не поеду туда! - отрезал Михаил.

- Но почему же нет, Господи?

- Потому что я не имею ни повода, ни желания втираться в круг графини Штейнрюк. Тон, царящий там, достаточно известен. Если человек мещанского происхождения хочет занять положение в этом обществе, он должен быть постоянно вооружен и не выпускать оружия из рук!

- Так что же, ведь это - твоя специальность! - воскликнул с иронией Ганс. - Ну, а я нахожу крайне неудобным вечно быть с оружием и настороже, как ты и отец, который в обращении с аристократией вечно трясется за свои принципы. Я забавляюсь без всяких принципов, а что касается дам, то я охотно складываю оружие к их ножкам. Будь же благоразумен, Михаил, давай навестим графинь!

- Нет!

- Ну, так и Бог с тобой! Уж если ты что-нибудь вобьешь в свою упрямую голову, то с тобой ничего не поделаешь, это я давно знаю. Ну, а я не упущу удобного случая снова приблизиться к этой златокудрой сказочной фее, графине Герте! Ты-то, понятно, даже не заметил, какая она сегодня ослепительная, чарующая, в облаках шелка и кружев. Воплощенный идеал женской красоты!

- Я, пожалуй, согласен, что графиня красива, но...

- Как? Ты только "пожалуй, согласен" с этим? - возмущенно перебил его Ганс. - В самом деле? И ты еще собирался критиковать ее своим "но"? Слушай, Михаил, ты стал для меня достойной уважения персоной, и папа так часто выставляет мне тебя в качестве образца всяческого совершенства, что эти твои совершенства уже давно колют мне глаза. Но что касается женщин и женской красоты, то тут ты, пожалуйста, помолчи: в этом ты ровнешенько ничего не понимаешь и остаешься, как и прежде, просто "глупым Михелем".

С этой полушутливо, полусердито высказанной фразой Ганс покинул друга и опять подошел к одной из групп гостей, а Михаил один двинулся дальше, и на лице его отражалась бесконечная горечь.

В это время на другом конце зала полковник Реваль разговаривал с графом Штейнрюком. Они отошли в глубокую оконную нишу, отделенную от зала полузадернутой портьерой, и здесь Реваль сказал:

- Мне хотелось бы обратить внимание вашего высокопревосходительства на этого молодого офицера. Вы очень скоро убедитесь, насколько он заслуживает внимания!

- Раз вы так горячо рекомендуете его, я не сомневаюсь в этом, - ответил Штейнрюк, - обычно вы весьма скупы на похвалу. Он с самого начала служил в вашем полку?

- Да, и блестяще проявил себя в датской войне. Еще будучи младшим лейтенантом, он с горсткой людей овладел стратегическим пунктом, который до тех пор отражал все атаки, и способ, с помощью которого этот офицер достиг цели, доказал его необыкновенную энергию, присутствие духа и стратегический талант. В последнем походе он был моим адъютантом, а только что его прикомандировали к главному штабу на основании представленной им работы. Ее, вероятно, показывали вам, ваше высокопревосходительство: она касается одного из пунктов, за который вы еще недавно горячо ратовали, и была подписана полным именем.

- Я помню - лейтенант Роденберг! - сказал генерал.

Это имя по-прежнему вызывало в нем тяжелые воспоминания, но в данном случае оно не бросилось ему в глаза, поскольку неоднократно встречалось в армии. Был один полковник Роденберг, трое сыновей которого служили в армии, и граф не сомневался, что в данном случае речь идет об одном из них. Поэтому он и не стал расспрашивать Реваля относительно личности молодого офицера.

- Да, я хорошо ознакомился с его работой, - продолжал Штейнрюк. - Она доказывает незаурядные способности и могла бы обеспечить своему автору мое полное внимание и без специальной рекомендации. Но поскольку вы еще к тому же так блестяще аттестуете его служебную деятельность, то...

- Роденберг заслуживает внимания и полного доверия, хотя по отношению к своим сослуживцам он занял несколько обособленную позицию. Необщительность и холодная замкнутость доставили ему мало друзей, но уважают его решительно все.

- Этого вполне достаточно! - заявил Штейнрюк, слушавший полковника с явным интересом. - Кто обладает честолюбием и стремится к великой цели, тому некогда быть любезным. Я люблю подобные натуры, потому что и сам в юности был таким же!

- А вот и он! Его высокопревосходительство хочет познакомиться с вами, милейший Роденберг! - сказал полковник, делая знак проходившему мимо Михаилу, чтобы тот подошел поближе.

Полковник представил молодого офицера по всей форме и затем вернулся к гостям, предоставив своему любимцу самому поддержать впечатление, сложившееся у генерала в предшествующем разговоре.

Михаил стоял перед человеком, которого десять лет тому назад видел единственный раз и образ которого неугасимо горел в его воспоминаниях, как связанный с самым тяжелым моментом в жизни.

Граф Михаил Штейнрюк уже перешагнул за семьдесят лет, но он принадлежал к числу тех натур, над которыми старость не властна. Годы, столь непреклонно сгибающие других людей, никак не отразились на его горделивой и властной осанке. Лишь чуть-чуть глубже стали морщины на гордом, энергичном лице, волосы и усы поседели, но этим и ограничивались десятилетние перемены. Зоркие глаза по-прежнему были полны огня, и все так же от всей его фигуры веяло неукротимой мощью. Да, в старом генерале было столько силы, что ему мог позавидовать любой юноша!

Штейнрюк окинул испытующим взглядом молодого офицера и, видимо, остался доволен. Ему нравилась у военной молодежи внешность, которая дышала железным спокойствием, говорившим о силе духа и дисциплине. Поэтому он обратился к офицеру с более явным благоволением, чем обыкновенно это делал.

- Полковник Реваль очень горячо рекомендовал мне вас, лейтенант Роденберг, а я придаю большое значение его суждению. Вы были его адъютантом?

- Точно так, ваше высокопревосходительство!

Штейнрюк прислушался: что-то знакомое прозвучало в этом голосе; ему показалось, что он как будто уже слышал его когда-то, хотя этот офицер был совершенно не знаком ему. Генерал начал беседу о военных делах, умело вставляя в разговор разнообразные вопросы. Но Михаил успешно выдержал строгий экзамен, который был учинен ему в такой разговорной форме. Его ответы поражали краткостью, он не произносил ни одного лишнего слова кроме того, что требовалось. В то же время эти ответы отличались ясностью и меткостью суждений - совершенно во вкусе генерала, все более и более убеждавшегося, что полковник не преувеличивал. Графа Штейнрюка очень боялись из-за его непреклонной строгости, однако он был не только строг, но и справедлив, когда встречал заслуги и способности. Поэтому он снизошел даже до открытой похвалы.

- Перед вами открыт широкий жизненный путь, - сказал он в конце разговора. - Вы стоите на нижней ступени, но подняться наверх в ваших возможностях. Насколько я слышал, вы еще юношей отличились в походе, а ваша последняя работа доказывает, что вы владеете не только оружием. Я буду очень рад, если оправдаются надежды, возлагаемые на вас. Нам нужно сильное молодое поколение. Я буду помнить о вас, лейтенант Роденберг. Кстати, как ваше имя?

- Михаил, ваше высокопревосходительство!

Генерал вздрогнул при этом нечасто встречавшемся имени и снова пытливо впился взором в лицо молодого офицера.

- Вы - сын полковника Роденберга, который командует полком в В.?

- Нет, ваше высокопревосходительство.

- Но вы в родстве с ним?

- Тоже нет. Я не знаком ни с самим полковником, ни с кем-либо из его семьи.

Теперь по лицу графа стала разливаться легкая бледность, и он невольно отступил на шаг назад.

- Чем занимается ваш батюшка?

- Мой отец давно умер.

- А ваша матушка?

- Точно так же.

На секунду воцарилось мертвое молчание, граф положительно пронизывал взором лицо молодого офицера. Наконец он тихо спросил:

- А где... где вы провели детство?

- В лесничестве поблизости от Санкт-Михаэля.

Генерал вздрогнул; открытие, которое он уже предчувствовал, поразило его, словно громом.

- Михаил, это - ты? Не может быть! - вполголоса воскликнул он.

- Что угодно приказать вашему высокопревосходительству? - ледяным тоном спросил Михаил.

Он стоял неподвижно, в строго служебной позе, только глаза его метали пламя, и теперь Штейнрюк узнал эти глаза. Он видел их однажды, когда нанес мальчику незаслуженное оскорбление, и тогда их выражение было точно таким же.

Но граф Штейнрюк не потерялся даже в столь трудную для него минуту. Он сейчас же овладел собой и опять принял свою властную осанку.

- Пусть так! Пусть прошлого не существует, и я в первый раз в жизни вижу лейтенанта Роденберга. Я не возьму назад ни высказанной вам похвалы, ни надежд, которые возлагаю на вашу будущность. Вы можете и впредь рассчитывать на мое благоволение!

- Очень признателен вашему высокопревосходительству, - язвительно ответил Михаил. - Мне достаточно слышать из ваших уст, что я гожусь на что-нибудь в этом мире. Я один нашел свой путь и один пойду по нему и далее!

Лоб генерала грозно нахмурился. Он хотел великодушно забыть о прошлом, думал, что совершает неслыханный подвиг великодушия, не отказывая лейтенанту в своем благоволении, а тот самым резким образом отверг и то, и другое!

- Очень высокомерно! - сказал он почти с угрозой. - Вы сделали бы лучше, если бы держали в границах свою непомерную гордость. Когда-то вам была оказана несправедливость, и это может извинить грубость вашего ответа, я как бы не слыхал его. Но потрудитесь на досуге обдумать ответ получше!

- Вашему превосходительству угодно приказать мне еще что-нибудь? - холодно спросил Михаил.

- Нет!

Генерал смерил гневным взглядом молодого офицера, осмелившегося первым прощаться, не дожидаясь, пока его отпустят. Но, должно быть, Михаил счел генеральское "нет" за разрешение удалиться: он простился по-военному и ушел.

Молчаливо и мрачно смотрел граф ему вслед. Он все еще не мог освоиться с тем, что только что видел собственными глазами. Правда, ему в свое время доложили, что "парень-неудачник" сбежал от приемного отца и не вернулся обратно, должно быть, из боязни наказания. Граф не счел нужным разыскивать беглеца: если мальчишка исчез, тем лучше - тогда с ним кончено, а вместе с ним и с воспоминаниями о семейной трагедии, которая должна быть похоронена во что бы то ни стало. Правда, порой графом овладевали опасения, что беглец неожиданно вынырнет из позора и нищеты, чтобы использовать для шантажа родственную связь с ним лично, которую нельзя было отрицать. Но тогда он утешал себя следующим соображением: ведь когда отец этого Михаила попытался добиться чего-нибудь таким путем, с ним живо справились, значит, справятся и с сыном. Граф Михаил был не из тех людей, которые боятся призраков.

А теперь беглец и в самом деле вынырнул на поверхность, на ту же самую почву, где вращалась графская семья. Теперь это человек, самостоятельно, без чьей-либо помощи выбившийся наверх, и он осмелился отвергнуть протекцию, которую ему предложили - вынужденно и с отвращением, правда, но предложили. Теперь, похоже, он сам отрекается от родных своей матери!

Когда граф вернулся к обществу, на его челе все еще лежала грозовая туча. В этот момент в зале появилась также и графиня Герта с матерью, причем девушка сразу стала центральной фигурой общества. Все теснились к ней, все наперебой спешили осыпать ее комплиментами. Ганс Велау, словно комета, пронесся по залу, только чтобы приблизиться к ней, и даже мрачное лицо Штейнрюка прояснилось при виде красавицы-подопечной.

Только лейтенант Роденберг, казалось, не заметил появления девушки. Он остался стоять в стороне, терпеливо выслушивая какого-то старичка, державшего перед ним длинную речь о том, что лето было плохое, а осень великолепна. Но взор Михаила с той же пламенной жаждой тянулся к кружку, теснившемуся вокруг Герты, как незадолго перед тем - к розе на полу теплицы. Когда болтливый старичок наконец оставил его, Михаил вполголоса пробормотал:

- "Ты остаешься, как и прежде, глупым Михелем"... если бы я остался им!

Глава 8

Граф Михаил Штейнрюк пользовался в столице большим влиянием. В начале последнего похода он был назначен командующим войсками, доказал свои выдающиеся способности на этом поприще, и его голос стал решающим в военных делах.

Шесть лет тому назад генерал потерял единственного сына, который был причислен к посольству в Париже, и с тех пор сноха и внук жили у него в доме. Внук генерала по желанию, а вернее по приказанию деда, должен был поступить на военную службу, но, к великой радости родителей, дело до этого не дошло. Рауль, бывший и в самом деле хрупким мальчиком, стал прихварывать как раз в то время, когда решалась его жизненная карьера, и врачи единогласно объявили, что его организм не выдержит сурового режима военной службы. Они ссылались на слабую грудь отца, на признаки страшной болезни, которая могла унести единственный отпрыск древнего рода Штейнрюков. Перед этим соображением должен был склониться сам граф Михаил. Но он никогда не мог примириться с тем, что его пламенное желание не осуществилось, тем более, что, пережив критический возраст, граф Рауль стал красавцем и здоровяком. Но время было упущено, и Рауль, окончив курс в одном из германских университетов, вступил на государственную службу по министерству иностранных дел.

Генерал все десять лет, в течение которых он был хозяином замка Штейнрюк, оставался верен традициям покойного родственника. Каждую осень в охотничий сезон он проводил там несколько недель, так как служба редко позволяла ему отдыхать более продолжительное время. Обыкновенно сноха и внук сопровождали его в этих поездках; принимали гостей, устраивали охоты, и пустынный горный замок на короткое время наполнялся шумом и жизнью, а через несколько недель снова замирал в обычном запустении.

На следующее утро после своего приезда, иначе говоря, на второй день после вечера у полковника Реваля, молодой граф Рауль сидел в комнате матери, и оба были погружены в серьезный разговор, предмет которого, по-видимому, отнюдь не был веселым, так как и мать, и сын казались одинаково расстроенными.

Графиня Гортензия Штейнрюк, некогда ослепительная красавица, до сих пор сохранила следы былой красоты. Несмотря на то, что она была матерью взрослого сына, она умела не терять привлекательности, хотя ее очарование и было в значительной степени обязано искусству косметики и туалетам. Ее одухотворенное лицо с темными, живыми глазами обладало к тому же особым очарованием, способным в определенной мере восполнить недостаток юности, а фигура, несмотря на несколько излишнюю пышность, не потеряла грациозности движений.

Рауль, поразительно похожий на мать и вполне унаследовавший ее красоту, ни единой чертой не напоминал отца, деда или вообще род Штейнрюков. У него была чудная голова с густыми темными кудрями, высоким лбом и темными выразительными глазами. Огонь, тлевший в глубине этих глаз, по временам вспыхивал страстным пламенем, иногда даже среди совершенно спокойного разговора. Красота графа была бесспорна, а какая-то затаенная демоничность придавала ей еще большее очарование.

- Значит, вчера он все же вызвал тебя? - раздраженно спросила Гортензия. - Я так и знала, что опять собирается буря, и пыталась отвратить ее, но не думала, что она разразится в первый же вечер!

- Да, дедушка был в высшей степени немилостив! - ответил Рауль не менее раздраженным тоном. - Из-за пары глупостей он так строго потребовал меня к ответу, словно я повинен в государственном преступлении! Ведь я уже исповедался тебе во всем, мама, и надеялся на твое заступничество!

- На мое заступничество? - с горечью повторила графиня. - Да ведь ты знаешь, насколько я здесь бессильна, особенно если дело касается тебя. Что значат материнские права и материнская любовь в глазах человека, который привык, не считаясь ни с чем, все подчинять своей воле и ломать то, что не хочет гнуться! Прежде я немало страдала от зависимости, в которой находился твой отец и в которой теперь продолжаю находиться и я после его смерти. Но ведь у меня нет никакого состояния, и граф Штейнркж умеет удержать нас на цепи этой зависимости!

- Ты ошибаешься, мама! - сказал Рауль. - Меня заставляет подчиняться вовсе не власть дедушки, а его личность. Что-то есть в его взоре, в его голосе, чему я не могу пойти наперекор. Я готов вызвать на бой весь мир, но против деда я бессилен.

- Да, он на славу вышколил тебя! Все это - плоды воспитания, целиком рассчитанного на то, чтобы лишить меня какого-либо влияния и привязать тебя исключительно к нему одному. Тебе импонируют его повелительный тон, его властный взгляд, а я уже давно разглядела под всем этим одно только самодурство, с которым мне приходилось мириться с первых дней брака. Только не вечно же это продлится..

Гортензия тяжело перевела дух при последних словах. Рауль ничего не ответил; он опустил голову на руки и уткнулся взглядом в пол.

- Я уже писала тебе, что Герта с матерью гостит здесь, - снова начала графиня. - Я была поражена видом Герты: в течение года, который мы не видели ее, она стала безупречной красавицей. Разве ты не находишь этого?

- Да, она очень красива... и очень избалована, капризна! Мне уже вчера пришлось столкнуться с ее капризами!

Гортензия слегка повела плечами.

- Она держит себя, как богатая наследница и единственная дочь бесконечно слабовольной матери, никогда не осмеливавшейся воспротивиться ее воле. Но ты, Рауль, сам обладаешь сильной волей и сумеешь заставить свою будущую жену уважать ее. В этом я не сомневаюсь, и это - как раз тот исключительный случай, когда я совершенно согласна с твоим дедом, желающим впоследствии сосредоточить в одних руках все фамильные владения. Доходы с майората очень умеренны, дедушке завещан только этот охотничий замок, а Герта - единственная наследница всего аллода, и богатая вдовья часть ее матери тоже со временем отойдет к ней. Кроме того, вы оба являетесь последними отпрысками рода Штейнрюков, так что союз между вами понятен сам собой.

- Ну да, если принимать во внимание лишь одни семейные соображения, тогда конечно! Ведь уже поторопились предрешить этот союз, когда мы были еще детьми! - сказал Рауль с горечью, не ускользнувшей от матери.

Она удивленно взглянула на него и промолвила:

- Но мне казалось, что ты имеешь все основания быть довольным таким решением. Даже я довольна, а уж я-то предъявляю к своей будущей невестке наивысшие требования. И до сих пор ты был вполне согласен, что же означает твоя угрюмость теперь? Неужели тебя так расстроили капризы Герты? Я признаю, что вчера она встретила тебя не особенно любезно, но это еще не дает оснований отказываться от руки красавицы и ее состояния!

- Нет, но мне противно уже теперь жертвовать своей свободой.

- Свободой! - горько рассмеялась Гортензия. - Неужели ты и в самом деле решаешься произнести это слово в этом доме? Разве тебе не надоело, что с тобой в двадцать пять лет обращаются как с мальчиком, что тебе задают трепку, если твое поведение не нравится, что об исполнении самого пустячного желания надо сначала покорно просить и смиренно подчиняться, если из высоких сфер последует категорический отказ? Неужели ты можешь хоть на мгновение оттянуть момент наступления полной самостоятельности, которая предоставляется тебе путем этого брака? Уже в будущем году, на основании завещания, опека твоего деда над Гертой кончается, и тогда она, а вместе с нею и ее муж вступают в полные права. Освободись, Рауль, освободи и себя, и меня!

- Мама! - воскликнул молодой граф, боязливо кивая в сторону двери.

Но взволнованная женщина не обратила внимания на его предупреждение и продолжала с прежней страстностью:

- Да, освободи и меня тоже! Что за жизнь веду я здесь? Вечная борьба и вечное поражение! До сих пор у тебя не было достаточной власти, чтобы защитить меня от вечных оскорблений, но теперь ты будешь обладать ею, стоит тебе только захотеть. Я сбегу к тебе, как только ты станешь на твердую почву!

Рауль резко встал. Страстная, убедительная речь матери не осталась без влияния, было видно, что нарисованная ею картина свободы и самостоятельности произвела глубокое впечатление на молодого человека, только что испытавшего на себе всю тяжесть дедушкиной власти. И все-таки в его колебании ясно отражалась внутренняя борьба.

- Ты права, мама, - проговорил он наконец, - совершенно права, я и не противлюсь... Но если дело должно быть ускорено теперь, как на то похоже, то...

- То ты имеешь все основания радоваться этому! Я не понимаю тебя, Рауль! Уж не связал ли ты себя...

- Нет, нет! - горячо перебил молодой граф, - об этом не может быть никакой речи!

Однако похоже, что его уверения мало успокоили мать. Она хотела продолжить расспросы в этом направлении. Но дверь вдруг резко, хотя и бесшумно, распахнулась, и камеристка графини вбежала, объявив вполголоса:

- Его высокопревосходительство, генерал!

Она не успела отойти от двери, как появился сам Штейнрюк. Он на мгновение остановился на пороге и быстрым, пытливым взглядом окинул мать и сына.

- С каких это пор в нашей семье заведен такой строгий этикет? - спросил он. - Тебе докладывают обо мне, Гортензия?

- Я не понимаю, почему вздумалось Марион... Ведь она знает, что доклад излишен...

- Если только ей не были даны соответствующие инструкции, то, разумеется, излишен! Хотя ее доклад звучал скорее предупреждением!

С этими словами Штейнрюк уселся около Гортензии, ответив на поклон внука лишь небрежным кивком головы. До сих пор мать и сын говорили по-французски, но при появлении генерала перешли на немецкий язык, на котором граф обратился к ним при входе и теперь продолжал:

- Я хотел спросить тебя кое о чем, Гортензия. Мне только что сообщили, что по твоему приказанию приготовляются две комнаты для гостей. Я думал, что мы ограничимся родными и останемся исключительно в семейном кругу. Кого ты пригласила?

- Дело идет об очень кратком визите, папа, - сказала графиня. - Это знакомые, которые в данный момент находятся в Вильдбаде и на обратном пути хотят провести у нас два-три дня. Я получила известие об их прибытии только сегодня утром и сама сообщила бы тебе о гостях.

- Да, но я хотел бы знать, кого именно ты ждешь!

- Анри де Клермона и его сестру...

Ответ был дан не без замешательства, и лицо генерала омрачилось.

- В таком случае я очень сожалею, что ты не предупредила меня заранее об их визите, я не допустил бы его!

- Но приглашение было дано по желанию Рауля, по его особой просьбе!

- Пусть, я все-таки не желаю видеть Клермонов в нашем обществе.

Рауль подскочил при этом твердо выраженном заявлении, и его лицо залила густая краска.

- Прости, дедушка, но Анри и его сестра уже не раз бывали у нас прошлой зимой!

- У твоей матери! Я не вмешиваюсь в выбор тех гостей, которых она принимает лично у себя, но принять их в Штейнрюке, где мы находимся в тесном семейном кругу, значило бы допустить с ними интимность, которой я категорически не желаю.

- Но это невозможно! - возразила Гортензия, нервно комкая носовой платок. - Раз я пригласила гостей, не могу же я взять приглашение обратно!

- Почему нет? Ты просто напишешь, что заболела и не можешь исполнить в полной мере обязанности хозяйки!

- Но ведь это поставит нас в смешное положение! - воскликнул Рауль. - Никто не поверит такому предлогу, это будет оскорблением!

- Я тоже так думаю! - поддержала его Гортензия.

- Ну а я держусь другого мнения, чем вы оба! - с ударением на "я" сказал генерал. - А здесь важнее всего именно мое мнение. Ваше дело, как вы уладите вопрос с отказом, но это должно быть сделано во что бы то ни стало, так как я не приму Клермонов в своем замке!

Это было сказано тем самым повелительным тоном, который более всего возмущал страстную Гортензию. Она в бешенстве вскочила с места:

- Значит, я должна оскорбить друзей своего сына? Конечно, они - мои соотечественники, и это закрывает им доступ в замок! Ведь любовь к родине вечно была поводом для упреков по моему адресу, а симпатия Рауля к моим соотечественникам уже рассматривается как преступление! Со времени смерти отца он не смеет и ногой ступить во Францию, весь круг его знакомств определяется тобой, словно Рауль - маленький мальчик, и ему с трудом разрешают бывать у моих родственников. Но я устала от этого вечного рабства, я хочу наконец...

- Рауль, оставь нас! - перебил Штейнрюк.

Он продолжал спокойно сидеть на месте, и его лицо казалось невозмутимым, только на лбу вырисовалась грозная складка.

- Ты останешься здесь, Рауль! - крикнула Гортензия. - Ты останешься около своей матери!

Молодой граф был, по-видимому, склонен принять сторону матери, он стал рядом с нею и собирался явно воспротивиться деду. Но теперь последний встал с месте, и его взор сверкнул гневом.

- Ты слышал, что я приказал? - сказал он внуку. - Вон!

Тон его голоса был таким властным, что вся готовность Рауля оказать сопротивление сразу исчезла, он не мог противиться этому тону и взгляду; одно краткое время он еще колебался, потом повернулся и вышел из комнаты.

- Я не хотел, чтобы Рауль стал свидетелем ссоры, к сожалению, они слишком часто происходят между нами, - ледяным тоном произнес генерал, обращаясь к своей снохе. - Теперь мы одни, что ты хотела сказать мне?

Если что-нибудь могло еще более рассердить и без того взбешенную женщину, так это именно подобный холодный, спокойный тон.

- Я хочу защитить свои права! - крикнула она, окончательно теряя власть над собой. - Я хочу оказать сопротивление этому неслыханному самодурству, тяготеющему надо мной и над моим сыном. Для меня будет оскорблением, если мне придется отказать Клермонам, и этого не будет! Я скорее доведу дело до крайности!

- Я посоветовал бы тебе, Гортензия, не рисковать этой "крайностью", потому что ты сама будешь каяться потом! - сказал граф, тоже утративший прежнее спокойствие. - Если ты хочешь, чтобы я высказал тебе без обиняков всю правду, то вот она! Да, дело главным образом заключается в том, что я хочу освободить Рауля от такого общества и влияния, которые не могу терпеть для своего внука. Я положился на уверения Альбрехта, неоднократно торжественно заверявшего меня, что мальчик получит немецкое воспитание. Во время ваших редких и недолгих наездов у меня не было возможности убедиться, соблюдается ли это обещание, а ребенка вы, к сожалению, дрессировали специально к этим приездам. Только после смерти сына мне стало ясно, что он и в этом вопросе слепо подчинился тебе и умышленно обманул меня!

- Ты не хочешь оставить моего мужа в покое даже и в гробу, не прекращая своих упреков?

- Я не могу избавить его даже там от упреков, которые я делал ему в лицо при жизни. Он допустил то, что не имел права допускать. Рауль стал чужим родной стране, ее истории, ее задачам, словом, всему, что должно было быть для него священным и дорогим. Он всем своим существом принадлежит Франции. Когда по вашем возвращении в мой дом я убедился в этом, то был вынужден энергично вмешаться. Это было самое время, если только не слишком поздно!

- Уж я во всяком случае не вернулась бы добровольно в твой дом! - с горечью возразила графиня. - Я предпочла бы поселиться у брата, но ты предъявил в качестве опекуна права на Рауля, а я не хотела и не могла расстаться со своим ребенком. Если бы я могла удержать его у себя; я...

- Ты сделала бы из него настоящего Монтиньи! - договорил за нее граф. - Это было бы тебе совсем не трудно, потому что Рауль и без того слишком много унаследовал от тебя. Я напрасно стараюсь найти в нем следы моей крови... но, как бы там ни было, он не смеет отрекаться от этой крови. Ты знаешь меня в этом отношении, и Раулю тоже придется узнать меня. Горе ему, если он когда-нибудь забудет, что принадлежит к роду Штейнрюков и к немецкому народу!

Он сказал все это довольно тихим голосом, но в его тоне заключалась такая угроза, что Гортензия невольно вздрогнула. Она знала, что он грозит неспроста, и от сознания, что она опять потерпела поражение в старой борьбе, прибегла к испытанному средству - слезам. Но граф уже привык к этому, так что слезы Гортензии не оказали на него никакого воздействия. Он молча пожал плечами и вышел. В комнате рядом он встретил Рауля, который взволнованно расхаживал взад и вперед и сразу остановился при появлении деда.

- Ступай к своей матери! - с горечью сказал ему Штейнрюк. - Пусть она еще раз скажет тебе, что я - тиран, деспот, находящий удовольствие в ее и твоих мучениях. Ведь ты слышишь это ежедневно, тебя методически настраивают против меня, и эта тактика уже давно принесла свои плоды!

Хотя слова генерала звучали очень резко, но в его голосе чувствовалось такое страдание и такая боль отражалась на лице графа, что Рауль не мог вынести этого. Он потупился и тихо сказал;

- Ты несправедлив ко мне, дедушка!

- Так докажи мне это! Выкажи мне наконец полное доверие, и ты не раскаешься в этом! Мне только вчера пришлось сердиться на тебя, грозить тебе, в последнее время ты слишком часто вызываешь меня на это, и все-таки я люблю тебя, Рауль, очень люблю!

В голосе графа, в котором обыкновенно слышалась только властная строгость, неожиданно прозвучала нежность и доброта, что не осталось без влияния на молодого человека. В нем тоже вдруг мощно пробудилась любовь к деду, к которому до сих пор он чувствовал, казалось, только страх.

- Я тебя тоже очень люблю, дедушка! - воскликнул он.

- Тогда пойдем! - сказал Штейнрюк с теплотой, которую он проявлял очень редко. - Давай проведем хороший часок наедине друг с другом, в стороне от постороннего влияния. Пойдем, Рауль!

Он обнял внука за плечи и повлек его за собой. Вдруг дверь в комнату Гортензии резко распахнулась, и оттуда выбежала Марион:

- Бога ради, мой господин, идите к матушке! Графине очень плохо, она зовет вас!

Рауль сделал движение, как бы желая кинуться к матери, но вдруг остановился, встретив взгляд деда, серьезно, но почти с мольбой смотревшего на него.

- У твоей матери опять нервный припадок, - спокойно сказал он. - Ты ведь так же хорошо знаешь ее, как и я, и знаешь, что в таких случаях ничем помочь нельзя. Пойдем со мной, Рауль!

Штейнрюк сказал это, не выпуская внука из объятий. Несколько мгновений Рауль боролся с собой, а затем попытался высвободиться из рук деда.

- Прости, дедушка... мама нездорова... она зовет меня... я не могу оставить ее одну...

- Ну, так ступай к ней! - резко ответил Штейнрюк, почти отталкивая от себя внука. - Я не хочу отвлекать тебя от твоих сыновних обязанностей! Ступай к своей матери! - и, не оглядываясь более на Рауля, он повернулся и вышел из комнаты.

Глава 9

Санкт-Михаэль был расположен на самом высоком пункте всего горного округа. Маленькая тихая альпийская деревушка была бы совершенно отрезана от всего остального мира, если бы не имела некоторого значения в качестве места паломничества. Отдельные строения были разбросаны по лужайкам и горным склонам, среди них виднелись деревенская церковь и дом священника. Все это было очень миниатюрно, скудно и лишено украшения. Только церковь, служившая местом паломничества и расположенная на некотором отдалении от деревушки, выделялась возвышенным местоположением и нарядностью. Она была выстроена первым графом Штейнрюком на месте старой часовни архистратига Михаила и уже посерела от старости, но внутри была изукрашена довольно роскошно, так как потомки ее основателя постоянно посылали туда пожертвования. Ведь архистратиг Михаил был патроном рода графов Штейнрюк. Михаилом звали основателя рода, и с тех пор это имя передавалось из поколения в поколение. Даже протестантская линия, которая давно покинула родовой замок и переселилась на север Германии, придерживалась традиции, связывая с этим именем если не религиозное, то историческое значение. И теперешнего главу рода звали Михаилом. Его сын и внук тоже были крещены этим именем, если их и звали иначе (У протестантов, как и у католиков, дается несколько имен при крещении: одно, которым ребенок нарекается, другое - в честь крестного отца или матери, третье - в честь кого-нибудь из почитаемых родственников, и т. д. Молодого графа Штейнрюка нарекли при крещении Михаилом, но в честь родственников матери прибавили имя Рауль, которым его и звали в семье.).

Впрочем, говоря о роскоши внутреннего убранства чтимой паломниками церкви, надо сказать, что роскошным оно казалось лишь крестьянам-богомольцам. Правда, алтарь был дивной резной работы, и оба ангела, стоявшие по бокам алтарных ступеней и как бы охранявшие распростертыми крыльями и молитвенно воздетыми руками святое место, были чудом резьбы по дереву. Хороши были также три готических окна в алтарной нише, витражи которых являли пламенное богатство красок. Но иконы были стары, темны и плохо написаны. Запрестольный образ особенно поражал наивностью религиозных воззрений далекого прошлого. Святой Михаил в длинном голубом одеянии и развевающейся красной мантии с сиянием вокруг головы был охарактеризован в качестве воинствующего архангела лишь короткой панцирной рубашкой, более ни что в одежде и лице не говорило о его воинственности. С огненным мечом в правой руке и весами в левой восседал он на облаке, у его ног извивался сатана - рогатое чудовище со змеиным хвостом, которым оканчивалось его тело, и искаженным страданием лицом. Из глубины вздымались красные языки пламени, а вверху красовался сонм ангельских ликов. Во всем образе не было ничего художественного.

- И это должно обозначать борьбу и победу! - сказал Ганс Велау, стоявший перед иконой и рассматривавший ее. - Архистратиг Михаил с такой добродушной торжественностью восседает на облаке, словно ему нет никакого дела до нечистого, корчащегося внизу, и если черт достаточно ловок, он может попросту выхватить меч, который беззаботно болтается у самого его носа. Разве так держат оружие? Архангел должен, словно орел, низвергаться с небес и, как буря, хватать и уничтожать сатану. Но, разумеется, в таком неудобном одеянии нечего и думать летать, а уж на крылья и совсем положиться нельзя - они слишком слабы, это сразу видно!

- У тебя удивительно почтительная манера говорить об иконах! - заметил Михаил, стоявший рядом с ним. - В этом отношении ты вполне сын своего отца!

- Как бы не так! Знаешь, мне хочется самому написать такую икону! Архистратиг Михаил и сатана - борьба света и мрака! Из этой темы можно сделать кое-что путное, ну а модель для картины у меня есть совсем поблизости! - и с этими словами Ганс, повернувшись к Михаилу, посмотрел ему прямо в лицо.

- Что тебе пришло в голову? - с недоумением отозвался тот. - Ведь во мне нет решительно ничего...

- Ангелоподобного? Нет, этого в тебе действительно нет, и среди небесного воинства, реющего в эфире в белых одеяниях с пальмовыми ветвями, ты оказался бы очень комической фигурой. Но с огненным мечом бросаться на врага, ниспровергать его, как это делает твой патрон, вот что в твоем духе! Разумеется, тебя пришлось бы несколько идеализировать, потому что ты далеко не красив, Михаил. Но зато у тебя есть все, что нужно для фигуры архистратига, особенно когда ты взбешен. Во всяком случае ты вышел бы несравненно лучшим архистратигом, чем этот!

- Глупости! - сказал Михаил, поворачиваясь, чтобы уйти. - Между прочим, тебе пора, Ганс, если ты собираешься вернуться в Таннберг пешком. Туда добрых четыре часа пути!

- По скучному шоссе, которым я, разумеется, не воспользуюсь. Я пойду через горный лес, это гораздо ближе.

- И притом основательно заплутаешь! Ведь ты не знаешь местности так хорошо, как я!

- Я выберусь, - возразил Ганс, выходя с Михаилом из церкви. - По крайней мере меня уже не встретят в Таннберге с кислой гримасой. Я очень рад, что отец уехал, и думаю, все дома с облегчением перевели дух. Ведь над нами в последнее время непрестанно витало грозовое облако, и каждую минуту приходилось ждать грома и молнии.

- В конце концов он хорошо сделал, что сократил свой визит и вернулся домой! - сказал Михаил. - Его раздражение и озлобление только возрастало, и дело могло дойти до разрыва между нами. Я хотел во что бы то ни стало избежать этого и сам уговорил его уехать.

- Да, нужно признать, ты всеми силами защищал меня! Ты и тетя - вы словно два ангела мира стояли около меня и прикрывали своими крыльями. Только и это мало помогло: отец оставался в отчаянном настроении. Только ты и мог сладить с ним!

- И потому ты каждый раз посылал меня первым под обстрел, когда надо было добиться чего-либо?

- Разумеется! Ведь ты при этом ровно ничем не рисковал! Отец обращается с тобой в высшей степени почтительно, даже когда вы расходитесь во мнениях... Странное дело: ко мне он никогда не питал почтения!

- Ганс, образумься же наконец и не начинай опять своих дурачеств! - с упреком сказал Михаил. - Мне кажется, у тебя есть все основания стать серьезнее!

- Господи Боже, что же мне делать? У меня нет ни малейшего таланта для роли сокрушенного грешника! Ну, да ты всемилостивейше исходатайствовал мне разрешение оставаться в Таннберге до окончания твоего отпуска, а когда мы вернемся домой, буря до известной степени уляжется. Однако вот тропинка! Передай дяде Валентину привет от меня. Я опять "скомпрометировал" его своим посещением, как сын своего отца, но это случилось по его настоятельному желанию. До свиданья, Михаил!

Ганс кивнул приятелю и свернул на тропинку, которая вела вниз по горе. Михаил смотрел ему вслед, пока он не скрылся среди елей, и затем направился обратно в деревушку.

Он уже несколько дней гостил в Санкт-Михаэле, а вчера и Ганс на короткое время навестил своего дядю-священника. Отец Валентин давно жаждал повидать племянника, ему было очень тяжело подчиняться необходимости держаться в отдалении от брата и его семьи. Каждое общение с братом ставилось ему на вид, так как профессор Велау был открытым врагом религии. Они виделись с промежутками в несколько лет, когда профессор изредка попадал к родственникам в Таннберг. Но то обстоятельство, что эти свидания все-таки происходили и братья регулярно переписывались, легко объясняло, почему отец Валентин Велау был сослан и забыт в дальней альпийской деревушке.

Наоборот, Михаил в последнее время часто навещал своего старого друга и учителя, но лейтенант Роденберг был совершенно не знакомой фигурой для жителей Санкт-Михаэля, едва ли помнивших придурковатого мальчишку из горного лесничества, поскольку им вообще редко приходилось видеть его. В их глазах мальчишка был родственником лесника Вольфрама, а горное лесничество уже давно находилось в других руках. Граф Штейнрюк дал своему бывшему егерю лучшее место с более щедрым окладом в одном из имений Герты. Возможно, это было наградой за оказанные услуги, а, может быть, граф не хотел, чтобы в замке что бы то ни было напоминало ему о прошлом. Так или иначе, Вольфрам еще десять лет тому назад оставил эту местность и переселился на новое местожительство.

Когда Михаил вернулся в церковный дом, полчаса тому назад оставленный им в обычной тишине и покое, он застал там какое-то странное оживление. В кухне старая служанка энергично управлялась со сковородами и кастрюлями, словно ей был заказан целый пир; она даже вызвала себе на подмогу двух крестьянских девушек из ближних дворов, и эти помощницы то и дело носились по ее приказанию сверху вниз и снизу вверх. Комнаты верхнего этажа чистили, скребли и мыли, и весь дом был перевернут вверх дном.

В тот момент, когда Михаил входил в кабинет священника, оттуда вышел пономарь с таким выражением на лице, словно на него была возложена необычайно ответственная миссия.

Но в маленькой комнатушке все оставалось по-старому. Тут царила все та же монастырская простота, и казалось, что время бесследно пронеслось над обстановкой, хотя и не пощадило самого хозяина.

Священник сильно постарел. Теперь он производил впечатление глубокого старца. Его стан сгорбился, лицо бороздили глубокие морщины, волосы совершенно побелели, и только глаза по-прежнему кротко сияли.

- Что случилось, ваше высокопреподобие? - спросил Михаил. - Весь дом в волнении и беспокойстве, а старая Катрина настолько потеряла голову, что убежала, не ответив на мои вопросы!

- Нас только что известили о неожиданном визите, - ответил отец Валентин. - Это важные гости, и прием их требует некоторых хлопот. Не успел ты с Гансом выйти из дома, как прибыл посланец от графини Штейнрюк: она будет здесь через два часа.

При этих словах молодой офицер, только что собиравшийся присесть, вновь выпрямился.

- Графиня Штейнрюк? - недовольно спросил он. - Что ей здесь нужно?

- Она хочет побывать в церкви. Графиня - очень набожная женщина и каждый раз, когда бывает в замке, приезжает помолиться святому Михаилу. Кроме того, наша церковь построена предками Штейнрюков и обязана ей лично многими пожертвованиями. Она ежегодно навещает могилу своего супруга и всегда при этом заезжает сюда.

- Она приедет одна?

- Нет, с дочерью и необходимой прислугой. Тебе придется на сегодня освободить комнату, Михаил; поездка сюда и обратно по горам слишком утомительна для дам, и потому они охотно принимают скромное гостеприимство церковного домика. Я уже переговорил с псаломщиком: он приютит тебя на эту ночь.

Михаил молча подошел к окну и, скрестив руки на груди, стал смотреть на улицу. Наконец он вполголоса проговорил:

- Отчего я не ушел вместе с Гансом!

- Это почему? Потому что дамы носят фамилию Штейнрюк, а ты раз навсегда возненавидел все, что связано с этим именем? Сколько раз, Михаил, я просил тебя отделаться от этой нехристианской ненависти!

- От ненависти? - переспросил молодой человек странно дрогнувшим голосом.

- Ну, а что же это, если не ненависть? Когда ты недавно рассказывал мне о встрече со своим дедом, я заметил, как ты непримиримо настроен к прошлому. А теперь ты переносишь эту непримиримость даже на ни в чем не повинных родственниц графа, со стороны которых ты встречал только ласку. Ты ничего не сказал мне о своем знакомстве с ними, но Ганс очень подробно описал мне вашу встречу. Он, кажется, в восхищении от молодой графини!

- Да, он восхищается ею, пока она у него перед глазами! Но стоит нам вернуться домой, он сразу забудет ее... ему-то это не трудно.

Ответ звучал такой горечью и насмешкой, что отец Валентин недовольно покачал головой.

- В данном случае это счастье, - ответил он. - Было бы очень грустно, если бы Ганс серьезно полюбил ее, потому что, не говоря уже о разнице в общественном положении, рука графини Герты давно обещана.

- Обещана? Кому? - резко спросил Михаил, оборачиваясь.

- Графу Раулю Штейнрюку, ее родственнику. В ее кругу браки обыкновенно заключаются по семейным соображениям, а этот брак решен много лет тому назад. Правда, обручения еще не было, потому что графиня никак не может примириться с мыслью о разлуке с дочкой, но теперь недалеко и до этого.

Отец Валентин был давнишним духовником графини и пользовался ее полным доверием. Отлично зная все семейные дела графини, он стал подробно рассказывать о предстоящем обручении и не обратил внимания на странную молчаливость своего собеседника. Михаил по-прежнему стоял, отвернувшись к окну и прижавшись лбом к стеклу, когда рассказ был уже окончен.

- У вас будет в доме очень много хлопот, ваше высокопреподобие, - сказал он наконец, - а мне не хотелось бы причинять беспокойство псаломщику. Потому лучше всего будет, если я отправлюсь в лесничество и пробуду там до завтра.

- Что это тебе вздумалось? - недовольно воскликнул отец Валентин. - Я понимаю твою сдержанность, которая является в глазах Ганса пороком, но она действительно заходит уже слишком далеко!

- Графиня не знает, что я здесь, и если вы промолчите...

- Так она узнает об этом от Катрины или псаломщика. У нас гость - редкость, и если люди станут рассказывать о тебе, то чем я объясню графине твое бегство?

- Бегство? - невольно вскрикнул молодой человек.

- Конечно! Как иначе объяснит она себе твое поведение: ведь она не знает о твоем отношении к семье!

- Вы правы! - сказал Михаил, переводя дух. - Это было бы бегством и трусостью. Я остаюсь!

- Да, разумными доводами тебя ни за что не уговоришь, - заметил отец Валентин с мимолетной улыбкой, - но стоит заговорить о бегстве, как в тебе пробуждается солдат... Однако я должен наведаться к Катрине, мне тоже кажется, что она совсем растерялась, и придется помочь ей!

Михаил остался один в комнате. Ведь он хотел уйти и остался лишь вынужденно... И все-таки его глаза, не отрываясь, смотрели на проезжую дорогу, которая извивалась по долине. Бегство! Его возмутило это слово, а между тем вот уже несколько недель он был в бегах, стремясь убежать от какой-то силы, перед которой не желал склониться и которая все же повсюду настигала его. Словно заключив союз с дьяволом, она каждый раз оказывалась вблизи от него в тот момент, когда он считал, что она далеко. Теперь приходилось опять встретиться с нею лицом к лицу, а Михаил знал, что значило это для него. Но когда он выпрямился во весь рост, мрачный, решительный, готовый к борьбе, то вовсе не был похож на того, кто должен быть побежден.

Глава 10

Гости прибыли в назначенное время - графиня в маленьком шарабанчике, тогда как Герта предпочла ехать верхом. Дам сопровождали горничная, сидевшая рядом с графиней, и верховой лакей. Графиня Гортензия собиралась приехать вместе с ними, но должна была отказаться от поездки из-за сильной слабости, последовавшей за нервным припадком.

После обеда отец Валентин повел молодых гостей на прогулку. Графиня, уставшая от дороги, осталась дома, а Михаилу пришлось принять участие в прогулке, потому что графиня Герта, привыкшая самодержавно распоряжаться окружающими, пожелала этого в тоне, не допускающем отказа.

Была половина сентября, но день выдался на редкость жаркий. Даже на этих высотах было душно и трудно дышать.

Долину с разбросанными по ней строениями Санкт-Михаэля заливал яркий солнечный свет; небо еще было чистым, но у отвесов гор уже беспокойно клубились туманы, а вокруг вершин, которые то затуманивались, то прояснялись, начинали собираться темные облака.

- Боюсь, как бы не разыгралась непогода, - сказал отец Валентин. - Ведь и денек-то выдался, что твое лето!

- Да, нам пришлось испытать это на себе во время поездки, - согласилась Герта. - Как вы думаете, не следует ли нам подумать об обратном пути?

- Нет! - объявил Михаил, внимательно осматривая горные вершины. - Если облака скопляются у Орлиной скалы, как теперь, они часами продолжают висеть там, пока наконец не польет дождь. К тому же ненастье обычно разражается над долинами, минуя огненный меч архистратига Михаила!

- Огненный меч архистратига Михаила? - вопросительно повторила Герта.

- Ну да! Разве вы не знаете старого народного поверья, повсеместно распространенного в горах?

- Нет, ведь я бываю здесь самое короткое время, и мне не приходится общаться с народом.

- Так вот, по этому поверью, молния - меч гневающегося архангела, сверкающий из-за туч, а грозы, зачастую творящие много бед в долинах, - его кара.

- Святой Михаил любит бурю и пламя! - улыбаясь, сказала Герта. - Я всегда очень горжусь, что именно небесный архистратиг, могущественный воинствующий ангел, является патроном нашего рода. Кстати, вас ведь тоже, как и моего дядю Штейнрюка, зовут Михаилом?

Отец Валентин кинул быстрый озабоченный взгляд на своего бывшего питомца, но лицо последнего осталось совершенно спокойным, когда он равнодушно ответил:

- Да, случайно мы - тезки.

- Скоро храмовой праздник, - сказала молодая графиня, обращаясь к священнику. - Вероятно, паломники стекаются к этому дню большими толпами, ваше высокопреподобие?

- Да, жители соседних деревень обыкновенно собираются к этому празднику, но настоящее храмовое торжество бывает у нас в мае. Тогда к нам прибывает все горное население, так что церковь и деревушка не могут вместить всех. Старое предание говорит, что в этот день архангел Михаил невидимо сходит с Орлиной скалы, чтобы взбороздить землю огненным мечом!

При этих словах священника все подошли к распятию, высившемуся среди зеленой долины и обращенному лицом к Орлиной скале. Куст шиповника обвил дерево креста и почти перерос его. Зеленые ветви окружали священное изображение живой рамкой, роскошный расцвет которой теперь уже давно кончился. Хотя теплые солнечные дни все-таки выгнали несколько бутонов, однако эти бледные дикие горные розы не были похожи на своих благоухающих, ярких сестер из долин. Нет, распустившись вчера, они завтра уже растеряют лепестки в порывах бури, и все же розовый просвет в темной зелени казался последней улыбкой окончившегося лета.

Молодой крестьянин робко подошел с обнаженной головой и обратился к священнику, которого искал перед тем в деревушке. Мать крестьянина тяжко занемогла и нуждается в пастырском утешении. Их домик совсем близко отсюда, и двухсот шагов не будет, и если его высокопреподобие зайдет хоть на минуточку, это очень обрадует больную.

- Мне придется пойти! - сказал священник. - Оставляю графиню под твоим покровительством, Михаил, и если она пожелает вернуться...

- Нет, отец Валентин, мы подождем вас здесь! - сказала Герта. - Вид на Орлиную скалу так хорош!

- Да я к тому же скоро вернусь, - сказал священник, ласково кивая головой молодым людям и уходя в сопровождении крестьянина.

Неожиданно оставшись наедине друг с другом, молодые люди смутились и не знали, о чем им говорить.

Санкт-Михаэль казался одинокой горной альпийской площадкой - так зарылся он в зеленые горы, теснившие его со всех сторон. Только один вид и открывался отсюда - на Орлиную скалу, но зато этот вид стоил всякого другого. Величественный горный кряж мрачно вздымался вверху, заслоняя собой все остальные горные вершины. Он и сам представлял собой целую цепь гор с темными хвойными лесами, разверзшимися пропастями и низвергающимися в пропасти горными ручьями, рокот которых доносился до молодых людей. Сама скала, оголенная и очень крутая, казалась недоступной для человеческой ноги; ее вершины поднимались на головокружительную высоту, а самая высокая из них, напоминавшая голову орла, была украшена ослепительно сверкавшей ледяными искрами короной из глетчера. В обе стороны от вершины шли два скалистых отрога, которые, словно крылья, приникали к Санкт-Михаэлю. Скала по праву носила свое название - она и в самом деле удивительно напоминала орла с распростертыми крыльями.

Молчание продлилось довольно долго. Наконец Герта нарушила его, спросив:

- Вот о этой-то вершины и сходит, по преданию, архангел?

- С первым утренним лучом! - досказал Михаил. - Из-за Орлиной скалы восходит солнце. Народ крепко держится за старые предания и ни за что не хочет расстаться с весенними празднествами и культом солнца. Ведь это - извечное божество света, которое милостиво или враждебно обращает свое лицо к народу, грозит громом и молнией и взрывает землю огненным мечом, вызывая вместе с весной пробуждение всей природы. Церкви пришлось уступить народу и облечь старое языческое предание в светлую броню архангела!

- Это звучит ересью! - с упреком сказала молодая графиня. - Смотрите, чтобы ваши слова не услыхали моя мать или отец Валентин! Сразу видно, что вы выросли в доме профессора Велау! Ведь он был другом детства вашего отца?

Михаил утвердительно кивнул головой. Профессор издавна вменил ему в обязанность подтверждать такое предположение, которым устранялись всякие излишние догадки и которое казалось правдой даже в глазах Ганса.

- Вы рано потеряли отца? - спросила Герта.

- Да... очень рано.

- А мать?

- И мать тоже.

В словах Михаила звучала глубокая печаль, и, заметив, что она невольно причинила ему страдание, Герта поспешила смягчить впечатление:

- Я тоже ребенком потеряла отца, у меня осталось лишь самое смутное воспоминание о нем, о его безграничной любви и нежности, которыми он окружал и баловал меня. Где вы жили со своими родителями?

Губы молодого человека дрогнули. И у него тоже остались детские воспоминания, но в том, что окружало его, не было ни любви, ни нежности. Позор и нищета, которые лишь отчасти воспринимались сознанием ребенка, запечатлелись огненными знаками в его памяти и до сих пор еще не изгладились их следы, хотя более двух десятков лет отделяло его от того времени.

- Моя юность была не из веселых, - уклончиво ответил он. - В ней было мало достопримечательного, так мало, что я совершенно не могу посвятить вас в ее подробности, да они и не интересны для вас!

- Нет, мне очень интересно! - с живостью воскликнула графиня. - Но я не хотела бы показаться навязчивой, и если мое участие неприятно вам...

- Ваше участие... мне?.. - вспыхнул Михаил и сейчас же смолк.

Но, чего не выговорили его уста, то сказали взоры, неотрывно устремленные на графиню. Она была ослепительно хороша в шелках и кружевах, в цветах и драгоценностях, в блеске люстр и свечей, а сегодня, в простой темно-синей амазонке, плотно облегавшей ее стройное тело, казалась еще прекраснее. Из-под шляпы с голубой вуалью сверкали золотистые пряди волос, еще ярче был блеск ее глаз, и вся она казалась овеянной новыми, еще более опасными чарами.

- Ну? - улыбаясь, сказала она. - Я жду!

- Чего?

- Рассказа о вашей юности!

- Извините, но мне нечего рассказывать! Я не знал отчего дома, родительской ласки. Я вырос среди чужих людей, должен был все принимать из чужих рук, и хотя это "все" предлагалось мне с величайшей добротой и великодушием, оно ложилось на меня тяжелым долгом, который пригнул бы меня к земле, если бы я не дал себе слова оплатить его всей своей будущностью. Теперь я наконец сам держу, в своих руках руль своей судьбы и могу плыть в открытое море!

- А вы доверяете этому морю с его волнами и бурями?

- Да! Кто доверяет волнам, того они покорно несут! Но одно я знаю с полной уверенностью: никогда я не пристану к берегу на полуразрушенных остатках суденышка, довольный, что удалось хоть спасти жизнь! Или я введу корабль в гавань, или пойду ко дну вместе с ним!

Михаил гордо выпрямился при последних словах, звучавших особенно энергично. Герта с удивлением посмотрела на него и вдруг сказала:

- Странно, до чего вы похожи в этот момент на моего дядю Штейнрюка!

- Я... на генерала?

- Поразительно похожи!

- Это вам показалось, - холодно ответил Михаил. - Я очень сожалею, что должен отречься от сходства с его высокопревосходительством, но такого сходства и на самом деле не существует!

- Обычно - нет, потому что у вас нет ни одной схожей черты. Все дело в выражении, и теперь сходство опять исчезло. Но в тот момент у вас были глаза графа, его манера держать себя, даже его голос; я просто испугалась!

Графиня продолжала смотреть на него, как бы дожидаясь ответа. Но Михаил словно случайно отвернулся и спокойно заметил:

- Вид на Орлиную скалу все более затуманивается. Скоро мы окажемся среди облаков!

Погода и в самом деле принимала все более грозный характер. Солнце начинало садиться, и его лучи боролись с туманом, стекавшимся теперь со всех сторон, и вскоре плато, на котором лежал Санкт-Михаэль, стало казаться островом среди бесконечного моря, волны которого вздымались все выше и выше.

До сих пор воздух оставался совершенно неподвижным. Но вот сверкнула яркая молния, гулко прокатился гром, и налетел порыв ветра. Он подхватил концы голубого шарфа графини Герты и закинул их на колючие ветви шиповника, обрамлявшие распятие. Роденберг хотел отцепить их, но шипы крепко держали свою добычу; к тому же, должно быть, молодой офицер неловко приступил к делу, потому что в результате ленты шляпы развязались и сама шляпа упала. Михаил вздрогнул и отдернул руку: пышными прядями рассыпалось "сказочное золото" волос Герты.

- Вы поранили руку? - спросила графиня, заметив это движение.

- Нет! - и Михаил, сунув руку прямо в колючую гущу ветвей, с силой выдернул шляпу и шарф.

Шипы отомстили: шарф разорвался, а по руке офицера потекли струйки крови.

- Спасибо, - сказала Герта, взяв в руку шляпу. - Однако вы довольно неистовый помощник! Как неосторожно было сунуть руку прямо в шипы! Ведь у вас течет кровь!

В ее голосе слышалась искренняя озабоченность, но тем холоднее прозвучал ответ Михаила:

- Тут и говорить не о чем! Я - солдат, и не мне бояться каких-то царапин!

Михаил достал носовой платок и небрежно прижал его к маленьким ранкам. При этом его взор со страстным нетерпением скользнул в том направлении, куда скрылся священник. Он заговорился с больной, и Михаилу приходилось пройти через всю цепь пыток!

Вне всякого сомнения, молодая девушка имела представление об этой "цепи пыток", но она вовсе не была расположена сократить ее. Избалованная красавица считала оскорблением для себя, что Михаил осмеливался противиться власти, неоднократно испробованной ею на других. Он тоже испытал на себе эту власть - это она хорошо знала; он далеко не безнаказанно приблизился к ней и все-таки продолжал ограждать себя стеной ледяной сдержанности, которую трудно было пробить. Он не хотел покоряться и должен был за то поплатиться!

- Я хотела предложить вам один вопрос, - сказала графиня. - Моя мать, я слышала, только что упрекала вас в том, что вы все еще не воспользовались приглашением...

- Я уже просил прощения у графини. В последнее время нам приходилось возиться с семейными делами, из-за которых, между прочим, профессору пришлось, даже уехать. Но как только я вернусь из Санкт-Михаэля, так сейчас же...

- Изобретете новый предлог, - договорила Герта. - Вы не хотите приехать!

- Вы говорите об этом с удивительной уверенностью, графиня, и все-таки хотите, чтобы я приехал?

- Я хочу только выяснить, почему именно вы чуждаетесь нас. Вы спасли жизнь мне и моей матери и уклоняетесь от благодарности таким способом, который остается совершенно необъяснимым, если только мы не хотим признать его оскорбительным. С посторонним мы, разумеется, не стали бы терять слов, но своему спасителю мы можем поставить вопрос: "Что легло между нами? Что мы вам сделали?".

- Вы положительно смущаете меня, - сказал Михаил, пытаясь сохранить тон холодной вежливости. - Маленькая услуга, оказанная вам мною, вовсе не заслуживает такой благодарности.

- Вы опять уклонились в сторону, в этом вы мастер! - воскликнула девушка с жестом величайшего нетерпения. - Но я не избавлю вас от ответа, я хочу наконец узнать правду!

- А если я не подчинюсь приказанию - потому что ваш вопрос действительно звучит приказанием?

- Это - ваше дело, хотя тут нет никакого приказания, а только вопрос, и я вторично предлагаю его вам: "Что мы вам сделали? Почему вы избегаете нас?"

На ее лице опять заиграла улыбка, чарующая улыбка, перед которой никто не мог устоять. Но в данном случае она не произвела обычного действия. Роденберг поднял на Герту мрачный взгляд и сказал голосом, в котором слышалась бесконечная горечь:

- Вы это знаете, графиня, вы давно знали это!

- Я?

- Да, вы, Герта, потому что вы слишком уверены в своей власти, а теперь доводите меня до крайности и загоняете в тупик. Ну, что ж, вот я стою перед вами!

Герта смущенно взглянула на него. Она не ожидала такого оборота разговора и совершенно иначе представляла себе момент торжества.

- Я не понимаю вас, - сказала она. - Что должна означать эта странная манера выражаться, которая кажется столь близкой к ненависти?

- К ненависти? - с каким-то диким ожесточением воскликнул он. - Вы хотите присовокупить к забаве еще и издевательство? Да ведь для вас никогда не было тайной, что я люблю вас!

Это любовное признание прозвучало достаточно своеобразно. И действительно, судя по дрожащему голосу, в котором страсть боролась с гневом, по взгляду, в котором вспыхивала не нежность, а угроза, чувства, переживаемые Роденбергом, казались очень близкими к ненависти.

- И таким-то образом вы добиваетесь любви женщины? - возмущенно спросила Герта, чувствуя в то же время, как внутри нее всколыхнулся какой-то тайный, никогда еще не испытанный испуг.

- Добиваюсь? - с язвительной горечью повторил Михаил. - Нет, я и не думаю добиваться! Да разве вы допустили бы это, потерпели от меня, незначительного офицера мещанского происхождения, человека, у которого ничего нет, кроме надежды на будущее? Попробовал бы я добиться! Мне было бы без всяких церемоний объявлено, что не мне поднимать взоры к графине Штейнрюк, не говоря уже о том, что ее рука давно обещана другому, носящему, подобно ей, графскую корону!

Герта закусила губу - упрек попал в цель: это действительно было бы результатом домогательств. Графине Штейнрюк никогда не пришло бы в голову принимать всерьез кокетство с офицером мещанского происхождения, и все же смущение горячей волной обдало ее при открытии, что ее поняли с самого начала.

- Очевидно, вы сами не сознаете, как оскорбительны ваши слова, - заметила она, гордо вскидывая голову, - и как оскорбительно все это признание...

- Которое вы желали выслушать во что бы то ни стало! - перебил он. - Ну, так и выслушайте его! Я не хочу отрицать то, чего нельзя отрицать; я хочу смотреть судьбе прямо в глаза, потому что для меня все это было роковой судьбой... Да, я полюбил вас, полюбил с первого взгляда, и, если бы я мог рассчитывать на вашу взаимность, меня не испугал бы графский титул Штейнрюков. Если бы мое счастье было так же высоко и недостижимо, как вот эта Орлиная скала, я все-таки добрался бы до него, даже если бы каждый шаг грозил мне гибелью! Но я получил хорошее предостережение от ребенка, который однажды выпросил у меня ветку подснежных роз, чтобы потом ощипать их в бессмысленной забаве. Это - все те же золотые кудри, все те же прекрасные, злые глаза; я узнал их при первой встрече и не хочу вторично услышать из тех же уст язвительное, презрительное: "Убирайся! Ты мне надоел! Я устала играть!". Все равно, какими бы чарами ни обвивал меня звук этого голоса, я и без того вечно слышал бы эти слова. Мальчик предпочел, чтобы огонь уничтожил его цветы, лишь бы они не остались в ваших руках, а взрослый человек сумеет подавить и уничтожить свою страсть, хотя бы это стоило ему жизни, но игрушкой в ваших руках он не будет никогда!

Герта смертельно побледнела. Никто еще не осмеливался так оскорблять ее; так прямо и без стеснения бросать ей правду в лицо. Но какое дело было этому человеку, доведенному ею до крайности, оскорбляет он ее или нет! Буря, которую она вызвала, разыгралась и над ней самой, и она не в силах сдержать ее. Да, он побежден, но не покорен!

- Я надеюсь, вы избавите меня, лейтенант Роденберг, от выслушивания в дальнейшем ваших излияний! - сказала наконец графиня Герта, стараясь овладеть собой. - Я пойду искать отца Валентина!

- В этом нет никакой необходимости, уйду я, - сказал Михаил, и его голос звучал глухо, но твердо. - Я знаю, что с этой минуты нам не о чем больше говорить... Прощайте, графиня Штейнрюк!

Он поклонился и ушел.

Герта не смотрела, куда он направился, и не заметила, что к ней приближается отец Валентин. Она недвижимо стояла на месте.

Ветер стал еще резче, ветви шиповника качались и трепетали над ее головой, облачное море надвигалось все ближе, и все выше вздымалась туманная гряда, словно собираясь затопить горное плато. Сияние около Орлиной скалы погасло, исчезли златотканные тени, все ниже и ниже падали тяжелые серые массивы туч, уплотняясь в сплошную пелену, и вдруг она разорвалась, и зубчатым сверкающим мечом блеснул огненный меч архистратига Михаила!

Глава 11

Буря со всей силой обрушилась на долины. Гроза, которая в течение часа бушевала громом и молниями, сменилась проливным дождем.

Через мокрый лес пробирался путник, которого непогода застала в пути. Если бы Ганс Велау последовал совету друга и держался скучной проезжей дороги, то уже давно добрался бы до Таннберга, теперь же он заблудился в "романтическом" горном лесу и пошел по неверному направлению, которое завело его очень далеко от цели. Правда, нависшая скала дала ему надежный кров, но теперь, когда надвигались сумерки, а дождь продолжал лить как из ведра, ему оставалось на выбор или провести ночь в мокром лесу, или наудачу двинуться вперед в надежде добраться до какой-нибудь хижины.

Ганс решился на последнее. В конце концов густой лес поредел, и, выйдя на полянку, юноша увидел впереди пятно света. В сумерках и тумане невозможно было разглядеть, что это за строение, оно лежало на лесистом холме и только частью выступало из-за деревьев. Но во всяком случае там жили люди, и промокший путник поспешно направил туда свои шаги.

Дорога, которая вела к строению, была сильно запущена. Ганс не раз увязал в размокшей почве, затем ему пришлось перейти через шаткий мост, переброшенный через ручей, и наконец он оказался у ворот, от которых уцелели лишь каменные столбы. Перед молодым человеком было большое, но полуразвалившееся здание с крепостными стенами и башнями. Наступившая темнота еле-еле позволила Гансу добраться до дверцы, которая находилась как раз под освещенным окном.

Ганс постучался, сначала осторожно, потом сильнее. Через несколько минут окно распахнулось, и хриплый голос спросил сверху:

- Кто там?

- Посторонний, который заблудился и просит приюта на ночь!

- У меня нет приюта для всяких бродяг! Проваливайте!

- Вот так любезный прием! - с возмущением крикнул Ганс. - Я - вовсе не бродяга, а наоборот - очень приличный человек, готовый охотно заплатить за ночлег!

- Заплатить? В Эберсбурге! - голос сверху прозвучал с не меньшим возмущением. - Здесь вам не постоялый двор! Ступайте туда, откуда вы пришли!

- Ну уж нет, этого я не сделаю! Я промок от ливня и притом заблудился в лесу. Разве пристойно заставлять путника стоять в такую погоду перед дверью? Отоприте!

- Нет! - обладатель хриплого голоса был, видимо, не на шутку рассержен. - Вы останетесь снаружи!

- А, черт возьми, у меня лопнуло терпение! - с бешенством крикнул молодой человек, так как проливной дождь хлынул с новой силой и окончательно промочил его до костей. - Откройте сейчас же, или я вышибу дверь и штурмом возьму ваш старый сарай!

Он принялся барабанить в дверь обоими кулаками, и то, чего не удавалось достигнуть вежливой просьбой, удалось добиться грубостью. Очевидно, она больше импонировала невидимому стражу, потому что через несколько секунд голос заговорил уже значительно мягче:

- Кто вы и что вам, собственно, угодно?

- В данный момент я - просто насквозь промокший человек, который хочет обсушиться. Во всяком случае я могу дать вам, если угодно, самые удовлетворительные сведения по поводу своего положения, имени, возраста, происхождения, родины, семьи и так далее.

- А, так вы из семьи?

- Само собой разумеется! Ведь у каждого человека должна быть семья!

- Я имею в виду - дворянин ли вы?

- Разумеется! Но откройте же мне наконец!

- Погодите, я сейчас сойду! - послышалось сверху. Сейчас же вслед за этим окно захлопнулось, и свет в окне скрылся.

- Оказывается, здесь прежде чем впустить человека экзаменуют его насчет родословной! - пробормотал Ганс, прижимаясь к двери, чтобы хоть как-нибудь укрыться от дождя. - По мне - пожалуйста! В случае нужды я не задумаюсь приписать себе хотя бы графскую корону, лишь бы только раздобыть сухой ночлег. Слава Богу, наконец-то отворяют!

Действительно, послышались скрип ключа и шум отодвигаемого засова. Затем дверь открылась, и перед Гансом появился старик, опиравшийся правой рукой на палку, а в левой державший лампу.

Его худая, сгорбленная фигура прежде, должно быть, была высокой и стройной. Кожа цвета старого пергамента и множество морщин и складок придавали сходство с мумией лицу, с которого смотрели блеклые, выцветшие глаза, а из-под черной ермолки выбивались жидкие серые волосы. По-видимому, несколько шагов, сделанных стариком, утомили его, потому что он закашлялся и изо всех сил оперся на палку, освещая в то же время дорогу гостю.

- Прошу извинения за мою назойливость, но я и в самом деле боялся, что меня унесет дождевыми потоками, - сказал Ганс с поклоном, от которого с него во все стороны полетели брызги. - Я имею честь видеть перед собой хозяина дома?

- Удо, барон фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберсбург! - с величайшей торжественностью ответил тот. - А вы, сударь?

- Ганс Велау-Веленберг ауф Форшунгштейн! - было не менее торжественным ответом.

Имя, очевидно, понравилось старику, так как он поклонился и с достоинством сказал:

- Добро пожаловать, господин Ганс Велау-Веленберг! Следуйте за мной.

Он тщательно запер дверь и пошел вперед, указывая посетителю дорогу. Они прошли сначала через портик, крыша которого казалась не очень прочной, так как дождь оставил свои следы на полу. Затем, поднявшись по узкой, почти отвесной лестнице с вытертыми каменными ступенями попали в бесконечно длинный коридор, где каждый шаг гулко отдавался от каменных плит, а лампа в руках хозяина была единственным освещением. Наконец барон открыл какую-то дверь и впустил своего спутника.

- Располагайте этой комнатой! - сказал он, оставляя лампу. - Как видно, непогода на славу отделала вас! Не хочу мешать вам переодеваться, но ожидаю вас за столом. До свиданья, господин фон Велау-Веленберг! - и он простился с гостем движением руки, в котором было что-то действительно рыцарское, аристократическое, и ушел.

Ганс прежде всего обследовал отведенное ему помещение. Это была маленькая, мрачная и скудно обставленная комнатка. Только грандиозная кровать под балдахином казалась остатком былой роскоши, но художественная резьба ее была повреждена и поломана, шелк занавесей выцвел и посекся, а простыни и наволочки были из самого грубого мужицкого холста.

"Самое лучшее было бы поскорее отправиться в кровать, - сказал себе Ганс, устраивая около горячей печки сушилку. - Но поскольку Удо, барон фон Эберштейн-бртенау ауф Эберсбург пригласил меня к столу, ничего не поделаешь. Только вот откуда взять сухое платье? Не найдутся ли где-нибудь здесь рыцарские доспехи или какой-нибудь другой средневековый хлам? Воображаю, какое впечатление произвело бы, если бы я вошел в зал предков, бряцая железом! Итак, за поиски!"

Он и в самом деле принялся искать и скоро набрел на стенной шкаф, в котором заключался довольно скромный гардероб владельца замка. Ганс, не колеблясь, достал оттуда лучшее, что было, - меховую куртку, и едва только успел переодеться, как появилась старуха в платке и на горском наречии пригласила "господина барона" пожаловать к столу.

"Только барон? Я произвел бы себя по крайней мере в графы!" - небрежно подумал Ганс, следуя за служанкой по многочисленным ходам и переходам в помещение, очевидно, служившее тостиной, столовой и приемной.

С первого взгляда комната производила очень благоприятное впечатление, но, присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что в ней самым причудливым образом сочетаются былая роскошь и нынешняя нищета.

- Прошу извинить за самоуправство, - сказал Ганс, подходя к хозяину дома. - Мой туалет пришел в такое неприличное состояние от непогоды, что в расчете на вашу доброту я позволил себе вот эту покражу!

Правда, у Ганса был довольно странный вид в меховой куртке, но, несмотря ни на что, от него так веяло очарованием молодости, что старик улыбнулся и ласково ответил:

- Я рад, если вы нашли в моем гардеробе что-нибудь подходящее. Пожалуйста, присядьте, я хотел бы спросить вас кое о чем!

"Теперь начнется проверка предков!" - подумал Ганс и не ошибся, так как хозяин дома приступил именно к этому предмету.

- Ганс Велау-Веленберг - хорошо звучит! - продолжал старик. - Зато название вашего родового замка кажется несколько непривычным. Где собственно находится Форшунгштейн?

- В северной Германии, барон, - ответил Ганс, и глазом не моргнув.

- Я так и думал, потому что я его не знаю. Все южногерманские дворянские ветви и их родовые замки известны мне, ибо мой род - самый древний из всех. Он происходит из десятого столетия, это доказано исторически, но предание восходит еще далее. Наверное, в северной Германии нет такой древней семьи?

Было ясно, что старик сейчас приступит к оценке родословного дерева гостя, а потому Ганс поспешил отвести грозу ловким вопросом:

- Не позволите ли мне узнать, кого изображает этот портрет? Я обратил на него внимание еще при входе в комнату!

С этими словами Ганс указал на картину, висевшую против них на стене. Она представляла собой поясной портрет мужчины лет сорока с темными волосами, бойкими темными глазами и благородными, правильными чертами лица, не говорившего, впрочем, об особенном уме. Портрет был во всяком случае сравнительно недавнего происхождения.

Барон взглянул на портрет и сразу забыл про родословное древо и прошедшие столетия.

- Картина вам нравится? - спросил он.

- Необыкновенно! Что за прелестная голова! И как прекрасно нарисовано! Вероятно, тоже один из Эберштейнов?

Старик казался полупольщенным, полуобиженным, когда медленно ответил:

- Да, один из Эберштейнов! Значит, вы не узнаете его?

Ганс смутился. Он быстрым взглядом окинул картину еще раз и затем посмотрел на желтое, увядшее лицо старика.

- Не может быть!.. Неужели это - ваш собственный портрет, барон?

- Да, это - мой портрет, и тридцать лет тому назад я был очень похож... Я не обижаюсь, что вы не нашли теперь никакого сходства, ведь я - руина, как и мой Эберсбург!

В этих словах чувствовалась такая горечь, что Гансу захотелось утешить старика.

- Да нет же, - сказал он, - конечно, я ясно узнаю ваши черты! С самого начала мне бросилось в глаза сходство, но краски так свежи, что я принял картину за портрет вашего сына.

- У меня нет сыновей, - скорбно ответил Эберштейн. - Мой род сойдет в могилу вместе со мной, потому что первый мой брак остался бездетным, а от второго у меня родилась дочь... Просто не понимаю, куда это запропастилась Герлинда! Придется позвать ее, - и он, с трудом встав, пошел в соседнюю комнату.

"Герлинда фон Эберштейн! Бррр! - подумал Ганс. - От этого имени пахнет башенной комнаткой и замковой темницей. Во всяком случае, это средневекрвая дворяночка, потому что раз папаше под семьдесят, то дочке не менее сорока. Ну, этой даме можно представиться и в меховой куртке".

Он с умеренным любопытством посматривал на дверь, но вдруг вздрогнул и вскочил, потому что та, что появилась на пороге, отнюдь не соответствовала его предположениям.

Перед ним была очень молоденькая хрупкая девушка в сером домашнем платье, со скромно зачесанными назад волосами. Совсем еще детское личико казалось слишком бледным, и если оно и не было красивым в строгом значении этого слова, зато было необычайно миловидно, хотя опущенные веки не позволяли разглядеть глаза. Должно быть, барон женился во второй раз уже в старости, потому что его дочурке было не более шестнадцати лет.

- Ганс барон фон Велау-Веленберг ауф Форшунгштейн, моя дочь Герлинда! - торжественно познакомил их барон.

Ганс был так поражен, что поклонился два раза, на что девица ответила каким-то накрахмаленным движением, чем-то средним между книксеном и поклоном. Затем, не поднимая опущенных глаз, она заняла свое место у стола, где был подан довольно скромный холодный ужин.

Старый барон оказался очень словоохотливым и непрестанно говорил с гостем, окончательно пленившим его сердце похвалами по адресу портрета. Но тем молчаливее была Герлинда. Она внимательно относилась к своим обязанностям хозяйки за столом, но не изменяла при этом своей деревянной неподвижности и противопоставляла всем попыткам Ганса заговорить с нею упрямое молчание. Отец отвечал вместо нее, а лицо девушки оставалось настолько неподвижным, как будто она даже не слышала, о чем идет речь.

"Бедная девочка, по-видимому, глухонемая! - сочувственно подумал молодой человек. - Как жаль... такое прелестное лицо! Хоть бы она подняла глаза, по крайней мере!"

Он сделал последнюю попытку и обратился непосредственно к ней с вопросом, давно ли живет она в замке и не слишком ли здесь пустынно зимой. Герлинда и тут не нарушила молчания, и за нее ответил старый барон:

- Мы живем здесь из года в год, и моя дочь с самых юных лет приучена к одиночеству. Однако я позволил ей на будущей неделе съездить на несколько дней к графине Штейнрюк, которая приходится Герлинде крестной матерью и непременно хочет повидать ее. Вы знакомы с графом Штейнрюком?

- Да, я имею эту честь!

- Очень старый род, но все же на двести лет моложе нашего! - сказал, старик с выражением величайшего удовлетворения. - Родоначальник Штейнрюков появляется впервые лишь в эпоху крестовых походов; к тому же на их родословной имеется пятно - мезальянс самого ужасного свойства. Правда, это пятно появилось всего каких-нибудь тридцать лет тому назад, а до того их родословная была безукоризненна!

- Со времени крестовых походов? А в девятнадцатом столетии их должно было поразить такое несчастье! - воскликнул Ганс с таким отчаянием, что это стяжало ему милостивый кивок головы старика.

- Да, это было несчастье! Вы совершенно правы. Вообще у вас, кажется, очень развито сословное чувство, и это мне страшно нравится. Да, граф Михаил перенес этот удар, но я не смог бы этого - меня он поверг бы на землю, потому что моя родословная незапятнана по сию пору!

Эберштейн тотчас же пустился в исторические изыскания, причем просто швырялся столетиями, а род Штейнрюков, бывший на двести лет моложе его рода, третировал так, как если бы они были младенцами в пеленках.

Ганс плохо слушал его и продолжал ломать себе голову, действительно ли Герлинда глухонемая или нет. Рассказчик заметил рассеянность гостя и обидчиво спросил, следит ли он за рассказом.

- Но разумеется, я восхищен вашей родословной! - поспешил уверить юноша. - Значит, Эберштейн-Ортенау...

- Пользуются этим двойным именем с четырнадцатого столетия! - договорил барон. - Герлинда, дитя мое, расскажи нашему гостю, как это произошло!

Герлинда сложила руки на столе. Она так и не подняла взора, и ее лицо оставалось совершенно неподвижным, но теперь она, к отчаянию гостя, принялась говорить, или, вернее, лепетать, как лепечет ребенок, повторяя заученный урок:

- В лето от Рождества Христова тысяча триста семидесятое возникла распря между Кунрадом фон Эберштейном и Болдуином фон Ортенау, ибо рыцарю Кунраду фон Эберштейну было отказано в руке Гильдегунды фон Ортенау, во время каковой распри как Эберсбург, так и крепость Ортенау не раз бывали осаждаемы, пока в лето от Рождества Христова тысяча триста семьдесят первое рыцарь Болдуин не попал в плен к рыцарю Кунраду и был брошен в темницу замка, где он в конце концов согласился на бракосочетание Гильдегунды с Кунрадом, каковое бракосочетание было отпраздновано с большой пышностью в лето от Рождества Христова тысяча триста семьдесят второе, следствием чего было, что при смерти рыцаря Болдуина, последовавшей в лето от Рождества Христова тысяча триста восемьдесят шестое, крепость Ортенау и прочие владения отошли к Эберштейнам, которые отныне стали носить имя Эберштейн-Ортенау.

- О, это поразительно! - сказал Ганс.

Он действительно остолбенел от этой тирады, произнесенной единым духом мнимой глухонемой, и прямо-таки не мог понять, как у нее хватило дыхания выговорить все это, если у него захватило дух только от того, что он выслушал!

- Да, моя Герлинда знает толк в истории нашего рода! - с торжеством сказал барон. - У нее все держится в голове даже лучше, чем у меня, потому что моя память начинает страдать с годами. Только вчера она указала мне на ошибку в дате, когда я заговорил о пожаловании ленных владений Удо фон Эберштейну. Не правда ли, дитя мое?

Словно кто-то толкнул маятник часов, и они вдруг пошли - так девица Герлинда в ответ на этот вопрос снова заговорила, рассказав еще более длинную историю, теперь уже пятнадцатого столетия. Все трудно произносимые имена и даты девушка выговаривала с безукоризненной беглостью и легкостью, напоминавшей монотонностью пощелкивание мельничного привода. Она так же неожиданно смолкла, как и пустилась рассказывать.

Ганс Велау невольно подался со стулом назад, потому что ему серьезно становилось не по себе. Наоборот, хозяин замка был явно расположен дать ему возможность еще глубже заглянуть в хронику родословной его семьи, но в этот момент старинные стенные часы медленно пробили девять ударов.

- Уже девять часов! - сказал Эберштейн, вставая. - Мы живем очень регулярной жизнью, барон фон Велау, и обыкновенно в этот час отправляемся на покой. Вам после утомительной прогулки это будет только приятно. Желаю вам спокойной и приятной ночи в Эберсбурге!

"Фу! Какой ужас! - сказал себе Ганс, с облегчением переводя дух, когда очутился в отведенной ему комнате. - Этот, старик из десятого столетия и эта дворяночка, которую я счел глухонемой и которая тараторит старые хроники, словно ученый скворец, совершенно заморочили мне голову! Я целиком ушел в средние века и в самом деле кажусь себе каким-то необычным с тех пор, как стал Гансом Вёлау-Веленбёргом ауф Форшунгштейн!"

С этими словами он лег и сейчас же заснул.

Ему приснилось, что старый барон ходит с фонарем по всей северной Германии и старается отыскать Форшунгштейн, а девица Герлинда лепечет около него, словно ученый скворец, о Кунраде фон Эберштейне и Гильдегунде фон Ортенау. Когда же они нашли Форшунгштейн, то уселись на родословное дерево и стали подниматься все выше и выше, прямо в десятое столетие, и это имело очень и очень импонирующий вид.

Глава 12

Когда Ганс проснулся на следующее утро, солнце ярко светило в окно, и платье Ганса настолько обсохло, что он мог надеть его. Было еще очень рано, и в доме не слышалось ни малейшего движения. Поэтому Ганс решил осмотреть при свете дня старый замок.

Эберсбург был, несомненно, красивым и мощным горным замком, который не раз разрушали в течение столетий и каждый раз отстраивали сызнова. Но это было когда-то прежде, теперь же он представлял собой только развалины. Большая часть уже совершенно развалилась, а то, что уцелело, было близко к разрушению. Во дворе росла трава, щелями между каменными плитами завладели кусты и молодые деревца, образуя целые заросли. Кругом величественно красовались руины, да и уцелевший флигель, в котором жил теперешний владелец, имел очень жалкий вид.

Пробравшись сквозь заросли, Ганс обнаружил отверстие в стене, которое, наверное, было некогда калиткой на замковую террасу. Вдруг из сторожевой башни, служившей, очевидно, скотным двором, послышалось веселое блеяние, и сейчас же из открытой дверки выбежала коза, а за ней показалась девица Герлинда. Несмотря на ранний час, она была уже в полном туалете, а именно - во вчерашнем сером платье, а в обеих руках держала маленький деревянный сосуд, до краев наполненный молоком.

Неожиданная встреча поразила обе стороны: Герлинда остановилась, словно вкопанная; ведь гостю пришлось убедиться, что девица фон Эберштейн, происходившая из десятого столетия и обладавшая нескончаемой вереницей предков, собственноручно доила козу, чтобы добыть молоко к завтраку. Ее замешательство смутило и Ганса, так что он не нашелся, что сказать, а ограничился немым поклоном. К счастью, коза поняла затруднительность этой сцены и положила ей конец тем, что понеслась веселыми скачками к незнакомцу, а лотом круто повернула обратно и так неосторожно толкнула Герлинду, что сосуд закачался и часть молока расплескалась.

Это нарушило неловкое молчание. Ганс поспешил прийти на помощь Герлинде и взял из ее рук сосуд с молоком, при этом девушка тихо сказала:

- Мукерль всегда так радуется, когда ее выпускают на волю!

"Слава Богу! Наконец-то что-нибудь другое, кроме средневековой хроники!" - подумал Ганс, восхищенный словами девушки.

Он высказал свое удовольствие, что Мукерль такая резвая, попутно осведомился о возрасте и состоянии здоровья козы и, осторожно отнеся молоко в безопасное место, поставил сосуд на выступ стены, потому что Мукерль посматривала на него очень критически и, видимо, была расположена повторить нападение. Впрочем, в конце концов козочка задумалась и занялась сочной травой, покрывавшей террасу.

Молодая девушка была, видимо, очень смущена тем, что оказалась наедине с гостем. Вчерашняя накрахмаленность и смешные манеры исчезли, и Герлинда смотрела на Ганса с выражением испуганного ребенка. Теперь он мог рассмотреть ее глаза - прекрасные темные глаза, нежные и робкие, как у лани, и вполне соответствовавшие ее очаровательному личику.

Молчание продолжалось довольно долго. Ганс весь ушел в созерцание этих глаз и совсем забыл о разговоре. Когда же он сообразил, что надо заговорить о чем-нибудь, он механически коснулся вчерашней темы.

- Я осматривал Эберсбург, - сказал он. - Должно быть, в прежние времена это был гордый замок, который мог причинить немало хлопот врагам, и распри, разыгравшиеся из-за Кунрада фон Ортенау и Гильдегунды фон Эберштейн...

Это было просто несчастье, что он назвал эти имена. Как только Герлинда услышала о средних веках, она сразу стала по-вчерашнему накрахмаленной, ее длинные ресницы опустились, и совсем вчерашним монотонным лепетом она поспешила исправить свою ошибку:

- Кунрад фон Эберштейн и Гильдегунда фон Ортенау в лето от Рождества Христова...

- Да, да, баронесса, я уже знаю, я хорошо помню эту историю! - с отчаянием перебил ее Ганс - Благодаря вашей любезности я уже очень подробно посвящен в хронику вашей семьи. Я хотел в сущности только за-метить, что пребывание в старом замке должно быть очень скучным. Вы приносите своему батюшке большую жертву этим, потому что молодая девушка должна стремиться к свету и жизни!

Герлинда отрицательно покачала головой и сказала с непогрешимой уверенностью семидесятилетнего старца:

- Свет и жизнь никуда не годятся!

- Никуда? - удивленно переспросил юноша. - Да вы-то откуда можете знать это?

- Так говорит папа, - ответила Герлинда с торжественностью, которая свидетельствовала, что афоризмы старого Эберштейна принимаются ею вполне на веру. - Свет делается все хуже, и на теперешнем столетии сказываются все признаки упадка, так как знать не имеет более никакого значения.

Ганс улыбнулся и возразил ей:

- Да, знать! Но ведь и помимо знати существуют люди на свете!

Герлинда взглянула на него с некоторым удивлением - казалось, она сомневалась в этом. После глубокого раздумья она заявила:

- Ну да! Мужики!

- Верно! А потом существуют и другие классы, которым нельзя отказать в праве на существование. Например, ученые, художники, к которым принадлежу я...

Герлинда с выражением крайнего изумления открыла рот и заявила:

- К художникам!

"Да, ведь она принимает и меня тоже за субъекта, выскочившего из глубины средних веков!" - подумал Ганс и сказал вслух:

- Разумеется, баронесса! Я занимаюсь искусством и льщу себя надеждой, что мне кое-что удастся на этом поприще!

Видно было, что девушка считает такое занятие очень неподходящим. К счастью, ей вспомнилось, что кто-то из Эберштейнов занимался астрологией, и это до известной степени объяснило ей странный вкус барона Велау-Веленберга. Тем не менее, она сочла необходимым преподнести ему отцовский афоризм:

- Папа говорит, что представитель древнего аристократического рода не должен идти на компромиссы с современностью: это унижает его!

- Да, но это - личное, воззрение барона! - возразил Ганс, пожимая плечами. - Он настолько отошел, от всего мира, что потерял с ним всякую связь. Однако люди одного с ним происхождения думают уже совершенно иначе. Возьмите для примера Штейнрюков, семью, которая так же стара, как и ваша!

- На двести лет моложе! - возмущенно перебила его Герлинда.

- Совершенно верно, на целых двести лет! Я вспоминаю, их родоначальник упоминается впервые в эпоху крестовых походов, тогда как ваш встречается в восьмом столетии...

- В десятом!

- Совершенно верно, в десятом! Я просто оговорился, я имел в виду именно десятое... Однако вернемся к Штейнрюкам. Граф Михаил - командующий войсками. Его сын, насколько мне известно, был дипломатом, его внук - на государственной службе. Все они находятся в самой середине бурного потока современности и едва ли согласились бы со взглядами вашего батюшки. Впрочем, и вы тоже станете иначе думать обо всем этом, когда выйдете в мир и жизнь!

- Я хотела бы никогда не входить туда, - тихо и застенчиво сказала Герлинда, - я так боюсь!

Ганс улыбнулся. Он подошел поближе к девушке, и его голос зазвучал необыкновенно мягко и нежно, словно он говорил с ребенком:

- Это вполне понятно: ведь вы живете в стороне от жизни и погрузились в давно минувший волшебный мир, словно спящая красавица в сказке. Но когда-нибудь настанет день, когда живую изгородь, скрывающую вас от мира, сломают, день, когда вы проснетесь от волшебного сна, и, поверьте мне, баронесса, то, что вы тогда увидите, уже не будет пылью и тленом столетий!! Нет, вы увидите теплый золотистый солнечный свет и научитесь заглядывать в жизнь!

Герлинда молча выслушала эту тираду, но прелестная тихая улыбка, игравшая около ее уст, выдавала, что она знает сказку о спящей красавице. Она медленно подняла глаза, но только на один миг, и снова быстро опустила их. Должно быть, в выражении лица молодого человека ей блеснула частица того света, о котором он говорил, потому что она вдруг густо покраснела и резко отвернулась.

Мукерль была очень понятливой козой. До сих пор она мирно пощипывала траву и лишь по временам бросала серьезный взгляд на беседовавших, причем течение разговора ее, видимо, вполне удовлетворяло. Но теперь дело, очевидно, показалось ей подозрительным, потому что она вдруг оставила траву и, подбежав к своей госпоже, стала около нее в сторожкой позе.

- Мне пора в замок, кажется, - еле слышно вымолвила Герлинда.

- Уже? - спросил Ганс, который даже не заметил, что разговор длился добрых полчаса.

Они вместе направились домой, причем, Ганс нес молоко, баронесса Герлинда шла рядом с ним, а Мукерль следовала за ними, время от времени серьезно покачивая головой. Дело все-таки казалось ей подозрительным, она не могла понять, почему оба они вдруг стали так молчаливы!

Через час после этого юный художник стоял у подножия Эберсбурга. Он простился с бароном и его дочерью, не разоблачив своего инкогнито, так как хотел избавить старца от лишнего раздражения. Да и что из этого, если его будут считать здесь и впредь "субъектом из средневековья"? Приключение кончилось, и едва ли он когда-либо попадет опять в Эберсбург.

Его взгляд еще раз скользнул по серым стенам и залитой солнцем замковой террасе, и хваленая современность, к которой он теперь возвращался, показалась ему слишком прозаичной по сравнению со сказочной грезой, пережитой посреди зеленого леса, в старых развалинах, где все цвело и благоухало, около маленькой спящей царевны, которая опять замкнется в своем одиночестве и будет грезить о рыцаре, который пробьется сквозь живую изгородь и поцелуем разбудит ее от волшебного сна.

Ганс подавил вздох и вполголоса сказал:

- А все-таки жаль, что я и на самом деле не Ганс Велау-Веленберг ауф Форшунгштейн!

Глава 13

В Штейнрюке царило большое оживление, которому много способствовали охотничий сезон и прекрасные солнечные осенние дни. Правда, за исключением Герлинды фон Эберштейн, никто не был приглашен гостить в замок на продолжительное время, но каждый день приезжали гости из окрестных поместий. Центром всеобщего внимания были Герта и Рауль. Ведь уже давно было известно, что оба они предназначены друг для друга, что нынешнее совместное пребывание в замке должно дать им случай для объяснения, остававшегося одной проформой, и что генерал разослал приглашения на большое празднество, на котором должно быть объявлено о помолвке.

Наступил, наконец, день этого празднества, и к вечеру замок наполнился тем хлопотливым волнением, которое обыкновенно предшествует большим торжествам. Слуги бегали взад и вперед по лестницам, то тут, то там наспех заканчивали какие-нибудь приготовления, а парадные комнаты были уже залиты ярким светом.

Вся семья, кроме Герты и Герлинды, вышла в приемную гостиную. Граф Штейнрюк, который вел под руку графиню-вдову, казался необыкновенно веселым: ведь сегодняшний день приносил ему осуществление заветной мечты. Оба последних отпрыска рода обручатся, и это обеспечит блеск роду Штейнрюков, так как все владения объединятся в одних руках.

Гортензия, шедшая под руку с сыном, тоже сияла довольством. Она была одета богато и со вкусом и при вечернем освещении казалась все еще очень красивой, затмевая хрупкую и бледную кузину. И Рауль был весел и любезен. Только по временам легкие тучки набегали на его чело, но быстро исчезали, и он обращался с матерью с самым нежным вниманием.

- Мы, насколько возможно, ограничили число приглашений, - сказала Гортензия, окидывая критическим взглядом освещенные комнаты, - и все-таки лишь с большим трудом разместим наших гостей. Просто ужас с этими старыми горными замками, в которых нет ни достаточно больших залов, ни подходящих комнат для гостей! Даже празднества в них не устроишь, как следует!

- Их не ради этого и строили, - спокойно возразил граф. - Эти замки должны были давать приют семье и охранять от нападений. Современным требованиям они, разумеется, не могут удовлетворять, по крайней мере, твоим, Гортензия, потому что ты никогда не любила Штейнрюк!

- Ну, в этом отношении я совершенно разделяю мамин вкус! - вставил Рауль. - Меня прельщает здесь только охота в горном лесу. Сам по себе замок со своими тесными, мрачными комнатами, бесконечными коридорами, где гулко отдается эхо, и крутыми темными лестницами напоминает тюрьму. Я с облегчением перевожу дух, когда оставляю замок!

- По-видимому, ты совершенно забыл, что эти старые стены были колыбелью твоего рода, а потому должны быть священны и дороги тебе даже и в том случае, если бы лежали в развалинах! - не без резкости заметил генерал.

Рауль прикусил себе язык при этом справедливом замечании.

- Прости, дедушка, я, разумеется, питаю должное благоговение к нашему родовому замку, но при всем своем добром желании не могу находить его красивым. Да, если бы это был солнечный, веселый замок в Провансе с его райскими окрестностями, с прошлым, богатым преданиями и песнями, где я прежде...

- Ты имеешь в виду замок Монтиньи? - перебил его граф таким тоном, что Рауль сразу смолк.

Но за него ответила Гортензия:

- Конечно, папа, он говорит о моей прекрасной, солнечной родине. Ты должен понять, что нам она точно так же дорога, как тебе твоя!

- "Нам"? - холодно переспросил генерал. - Надеюсь, ты говоришь лишь о себе, Гортензия? Я нахожу вполне естественным, что ты всей душой привержена к своей родине, но Рауль - Штейнрюк, и ему нечего искать в Провансе. Его любовь принадлежит, разумеется, его родине!

Слова графа звучали почти угрозой, и у Гортензии на языке был резкий ответ. Но графиня, мать Герты, отлично знавшая яблоко раздора в семье, поспешила направить разговор в другую сторону.

- Наши девушки все еще не готовы! - заметила она. - Я просила Герту помочь немного Герлинде в туалетных делах, ведь бедная девочка сама ровно ничего в этом не понимает!

- Маленькая Эберштейн вообще кажется очень ограниченной, - сыронизировал Рауль. - Обыкновенно она молчалива, словно гробница ее предков, но стоит нажать на историческую пружину, и она начинает лепетать, словно попугай. Тогда она разражается рядом имен, от которых волосы становятся дыбом, и бездной исторических дат... Просто ужас, да и только!

- И тем не менее именно ты всегда вызываешь Герлинду на эти разговоры и заставляешь ее быть смешной! - с упреком сказала графиня. - Она чересчур неопытна, чтобы заметить насмешку под твоей вежливостью и мнимым интересом к ее познаниям. Неужели ты не можешь оставить ее в покое?

- Но она сама напрашивается на насмешки! - бросила Гортензия. - Боже мой, что за наряды и что за реверансы! А стоит ей раскрыть рот, и конец! Не сердись на меня, милая Марианна, но почти невозможное дело ввести твою крестницу в общество!

- Бедная девочка не виновата в этом! - сказала графиня Марианна. - Она имела несчастье потерять мать в самом раннем детстве, никогда не видела света, никогда не соприкасалась с людьми, за исключением отца, и старый чудак своим нелепым воспитанием сделал ее такой.

- Я поражаюсь твоему терпению, милая Марианна, тому, что ты вообще еще водишься с Эберштейном, - сказал Штейнрюк. - Как-то прежде я однажды навестил его, потому что мне было жаль, что он так одинок! Но мне прежде всего, пришлось выслушать от него, что его род на двести лет старше моего. Он повторил мне это, кажется, шесть раз подряд. От него было невозможно добиться ни единого разумного слова, а теперь он окончательно впал в детство!

- Он стар и болен, а это печальная судьба - оканчивать свои дни в бедности и одиночестве, - мягко возразила графиня. - С тех пор как подагра заставила его выйти в отставку, у него только и остались маленькая пенсия и развалины замка. Если бы удалось по крайней мере хоть уговорить его расстаться на некоторое время с Герлиндой! Я охотно взяла бы ее в Бернгейм или в город, потому что этой зимой мы пробудем там некоторое время. Только едва ли я смогу добиться этого!

- Старый эгоист! - сердито сказал генерал. - Что станется с бедным ребенком, когда он закроет глаза? Однако наши девицы и в самом деле заставляют ждать себя, пора бы им уже выйти!

Действительно, девицы несколько запоздали, но их задержали вовсе не туалетные дела. Герта была уже совершенно одета и, отпустив камеристку, стояла перед зеркалом. Можно было подумать, что она увлечена созерцанием своей красоты, но странно мечтательное выражение ее глаз свидетельствовало о том, что она даже не смотрит на свое отражение, а унеслась мыслями куда-то очень далеко.

Дверь соседней комнаты тихо отворилась, и вошла Герлинда. Обе девушки всегда были вместе, когда графское семейство приезжало в Штейнрюк, но тем не менее ни малейшей интимности между ними не было. Герлинда с боязливым восхищением смотрела на блестящую Герту, тогда как последняя относилась к ней лишь со снисходительным пренебрежением, а порой и дерзко высмеивала ее.

И сегодня тоже глаза Герлинды с восхищением остановились на юной графине, которая действительно была необыкновенно хороша в белом атласном платье, тяжелыми мягкими складками ниспадавшем до полу от тонкой талии. Волосы Герты украшала одна единственная белая роза, и букет ароматных полураспустившихся розовых бутонов лежал на столике около зеркала:

- Как ты красива! - невольно сказала Герлинда.

Молодая графиня обернулась и улыбнулась, но это не было улыбкой удовлетворенного тщеславия.

- Могу вернуть тебе этот комплимент, - ответила она. - Сегодня у тебя прелестный вид!

На молодой девушке сегодня уже не было серого золушкиного платья, потому что графиня позаботилась о подходящем туалете своей крестницы для предстоящего бала. Но Герлинда, видимо, была подавлена непривычной роскошью и не умела носить платья. Она чувствовала, насколько не подходит сама к окружающему блестящему обществу, и это еще более запугивало ее. Она стояла теперь в сильном смущении и не решалась поднять взор.

- Только ты должна отучиться от этой смешной чопорности, - критиковала Герта, - в своем Эберсбурге ты просто разучиваешься держать себя, как следует! Ведь ты никого не видишь там, кроме отца и мужиков из соседнего села, где ты бываешь у обедни!

Герлинда молча поникла головой. Никого! Она подумала о юном госте, который пришел в бурю и непогоду и ушел в яркий солнечный день. Она до сих пор ни звука не проронила о нем, хотя это было целым событием в ее одинокой жизни. Какая-то бессознательная стыдливость смыкала ее уста, а сегодня она уже ни в коем случае не могла бы говорить об этом. Воспоминания о солнечной утренней грезе на развалинах старого замка не годились для слуха гордой молодой дамы, с такой ледяной рассудительностью критиковавшей свою подругу детства.

Герта снова отвернулась и при этом смахнула со стола букет, Герлинда подняла его.

- Спасибо! - равнодушно сказала Герта, взяв цветы. Должно быть, букет был связан кое-как, потому что одна из роз отделилась от своих сестер и упала к ногам молодой графини. Последняя со странно суровым выражением смотрела на нее. Быть может, ей припомнился тот вечер, когда вот такой же ароматный бутон упал из ее рук, чтобы умереть под раздавившей ее железной ступней.

- Оставь! - бросила она, когда Герлинда снова хотела нагнуться. - Велик толк от одной розы! Ведь у меня их достаточно!

- Но ведь это - подарок твоего жениха! - заметила девушка.

- Ну да, и я возьму с собой букет на сегодняшний вечер, большего Рауль не может потребовать от меня. Только бы поскорее окончилась церемония поздравлений! До смерти скучно выслушивать от всех и каждого одно и то же и отвечать на все банальные приветствия! Я сегодня совершенно не в надлежащем расположении духа для этого!

Слова Герты звучали нетерпеливо, и Герлинда с удивлением посмотрела на невесту, которая в день обручения обреталась не в "надлежащем" настроении, чтобы принимать поздравления.

- Разве ты не любишь графа Рауля? - наивно спросила она.

Герта снова резко обернулась.

- Странный вопрос! Как это тебе пришло в голову? Разумеется, я люблю его: ведь мы воспитаны друг для друга, я еще с детства знала, что он предназначен мне в мужья. Он красив, храбр, любезен, равен мне по имени и роду, почему же мне не любить его? Ты, наверное, думаешь, что и в наши времена браки должны происходить при такой же романтической обстановке, как в старых хрониках, где невесту надо было добыть непременно мечом и борьбой? Только вчера ты рассказывала нам историю о какой-то Гертрудис...

- Гертрудис фон Эберштейн и Дитрих Фернбахен любили друг друга, - сейчас же подхватила Герлинда, словно это имя послужило для нее боевым кличем. - Но она не могла бракосочетаться с ним, ибо он был не рыцарского, а купеческого происхождения.

- Не могла? - спросила Герта, вскидывая голову. - Может быть, не хотела? Наверное, ей было противно менять старое, благородное имя на имя случайно разбогатевшей семьи. Ты этого не понимаешь, Герлинда? Ну, например, как бы ты поступила, если бы влюбилась в мещанина?

- Это было бы ужасно! - сказала маленькая дворяночка со всем ужасом отпрыска десятого столетия. - Но папа говорит, что этого не должно быть.

- Однако это случилось и даже в вашем собственном роду! Кстати, как, собственно говоря, кончилось дело: отказалась ли твоя прародительница от своего Дитриха?

Бедная Герлинда и в самом деле не замечала, что во все время своего пребывания у Штейнрюков она была козлом отпущения для насмешливых шуток Рауля и Герты, старавшихся при всяком удобном случае выставить ее в смешном свете. Но ей страстно хотелось выказать признательность за гостеприимство, и в своей невинности и безобидности она и в самом деле думала, будто все интересуются ее историями, казавшимися ей самой такими важными! Поэтому она снова серьезно сложила руки и в обычной манере принялась цитировать выдержку из семейной хроники, которая на этот раз оканчивалась не счастливой свадьбой, как между Кунрадом фон Эберштейном и Гильдегундой фон Ортенау, а разлукой любящих. История была очень длинна, и рыцарских имен и хронологических дат, от которых у Рауля волосы становились дыбом, здесь опять было очень много, но казалось, что у юной графини пропала охота насмешничать. Она подошла к окну и стояла там неподвижно до тех пор, пока Герлинда не закончила:

- Таким образом Гертрудис была обручена с благородным господином фон Рингштетеном, а Дитрих Фернбахер отправился в поход против неверных и никогда больше не возвратился!

- И никогда больше не возвратился... никогда!

Герта тихо, словно во сне, повторила эти слова, и при этом в ее глазах опять появилось то же самое выражение, как и перед тем.

Наступила долгая пауза. Наконец Герлинда тихо сказала:

- Герта, мне кажется, пора...

Герта посмотрела на нее, словно проснувшись.

- Пора! Куда?

- Но ведь нас ждут... празднество...

- Ах, да! Я совсем забыла! Ступай вперед, Герлинда, я сейчас же пойду следом, мне нужно только исправить кое-какие погрешности в туалете. Ступай, прошу тебя!

Просьба звучала приказанием, и Герлинда повиновалась. Но едва только она вышла на лестницу, как навстречу ей попался лакей, посланный генералом поторопить девушек.

Герлинда вернулась, чтобы самой передать Герте о желании генерала. Она тихо пошла в комнату Герты и в изумлении остановилась на пороге.

Герта сидела, или, вернее, лежала в кресле у окна, судорожно стиснув руки. Из-под закрытых век катились слезинки, а грудь девушки бурно вздымалась от страстных рыданий. Юная невеста плакала, плакала так пламенно и скорбно, как некогда плакал ребенок, у которого вырвали ветку подснежных роз и бросили в пламя камина.

- Герта, милая Герта, что с тобой? - воскликнула Герлинда, испуганно подбегая к ней.

Графиня вскочила, и в ее глазах сверкнула гневная молния.

- Что тебе нужно? Зачем ты вернулась? Неужели я ни на минуту не могу остаться одна?

Элизабет Вернер - Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 2 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :