Эдгар Аллан По
«Элеонора (Eleonora)»

"Элеонора (Eleonora)"

в переводе с английского К. Д. Бальмонта

Sub conservatione formae specificae salva anima " (*).

Raimundus Lallius.

(*) При соблюдении особой формы душа остается неприкосновенной.)

Я принадлежу к семье, отметившей себя силой фантазии и пламенностью страсти. Люди назвали меня безумным, но это еще вопрос, не составляет ли безумие высшей способности понимания, не обусловлено ли многое из того, что славно, и все то, что глубоко, болезненным состоянием мысли, особым настроением ума, возбужденного в ущерб строгому рассудку. Тем, которые видят сны днем, открыто многое, что ускользает от тех, кто спит и грезит только ночью. В своих туманных видениях они улавливают проблески вечности, и трепещут, пробуждаясь и чувствуя, что они стояли на краю великой тайны. Мгновеньями они постигают нечто из мудрости, которая есть добро, и еще более из знания, которое есть зло. Без руля и без компаса, проникают они в обширный океан "света неизреченнаго'', и опять, на подобие мореплавателей Нубийского географа, "agressi sunt maretenebrarum, quid in eo esaet exploraturi" (Вступают в море тьмы, чтобы изследовать, что в нем.).

Итак, пусть я безумен. Я должен, однако, сказать, что есть два вполне определегные качества мосго духовного существования: совершенная ясность ума относительно воспоминаний, составляющих первую эпоху моей жизни, и неопроделенные сомнения относительно настоящего и туманность воспоминаний, образующих вторую эру моего существования. Вследствие этого, всему, что я буду говорить о раннем периоде, верьте; что же касается рассказа о более позднем времени, отнеситесь к нему так, как это вам покажется необходимым; или усомнитесь в нем совершенно; или, если сомневаться вы не можете, будьте Эдипом этой загадки.

Та, которую я любил в моей юности, и воспоминания о которой я теперь спокойно и сознательно запечатлеваю здесь, была единственной дочерью единственной сестры моей давно умершей матери. Имя её было Элеонора. Мы всегда жили вместе, под тропическим солнцем, в Долине Многоцветных Трав. Ни один путник никогда не приходил без руководителя в эту долину, потому что она находилась далеко, за цепью гигантских холмов, тяжело нависших над ней отовсюду, и изгонявших солнечный свет из самых нежных её уголков. Ии дороги, ни тропинки не было вблизи; и, чтобы достичь нашего невозмутимого жилища, нужно было с силой прорваться через листву многих тысяч высоких деревьев, и умертвить, омрачить лучезарную славу миллионов душистых цветов. Там жили мы одни, я, моя двоюродная сестра, и её мать, не зная ничего о мире, лежавшем за пределами этой долины.

Из туманных сфер за горами, с верхней крайней точки нашей области, пробиралась узкая и глубокая река, светлая, светлее всего, исключая глаз Элеоноры; скользя украдкой и изгибаясь разнообразными излучинами, она уходила, наконец, по узкому руслу в тень, и пряталась среди холмов еще более туманных, чем высоты, откуда она брала свое начало. Мы назвали ее "Рекою Молчания", потому что в её течении было как-будто что-то умиротворяющее. От её ложа не исходили журчанья, и так спокойно, так кротко она ускользала вперед, что лежавшие глубоко на дне и подобные жемчужинам маленькие камешки, на которые мы любили смотреть, оставались совершенно недвижными, и всегда сохраняли свое прежнее положение, и каждый блистал неизменным сиянием.

Берега реки, и множества ослепительных ручейков, скользивших извилистыми лентами, и неслышно вливавшихся в ня тихия воды, а равно и все пространства, шедшие от берега в глубину источников вплоть до ложа жемчужных камней, были покрыты невысокой зеленой травой; пышный ковер из такой же короткой, густой, и совершенно ровной, травы, издававшей запах ванили, тянулся по всему пространству долины от реки до холмов, и всюду среди изумрудной зелени были рассыпаны желтые лютики, белые маргаритки, пурпурные фиалки, и рубиново-красные златоцветы, и вся эта роскошь чудесной красоты громко говорила нашим сердцам о любви и величии Бога.

Там и сям над травой, подобно вспышкам причудливых снов, возвышались группы сказочных деревьев; их тонкие, легкие стволы стояли не прямо, но делали мягкий уклон, тянулись к солнечному свету, который в час полудня устремлял свои потоки к средоточию долины. Древесная их кора была испещрена изменчивым ярким сияньем серебра и черни, и она была нежна, нежнее всего, исключая щек Элеоноры: и если бы не громадные листья изумрудного цвета, трепетно простиравшиеся от их вершин и игравшие с прихотливым ветерком, эти деревья можно было бы принять за исполинских Сирийских змей, воздающих почести своему владыке, солнцу.

Пятнадцать лет, рука с рукой, бродили мы по этой долине, Элеонора и я, прежде чем любовь вошла в наши сердца. Это случилось вечером, на исходе третьяго пятилетия её жизни, и четвертого пятилетия моей, когда мы сидели, обнявшись друг с другом, под ветвями деревьев, похожих на змей, и смотрели на отраженья наших лиц в водах Реки Молчания. Мы не говорили ни слова на исходе этого чудного дня, и когда вспыхнуло новое утро, мы говорили мало и дрожащим голосом. Из этих волн мы вызвали бога Эроса, и вот мы чувствовали, что он зажег в нас пламенные души наших предков. Страсти, отличавшие наш род в течении целых столетий, бурно примчались вместе с фантазиями, сделавшими его также знаменитым, и повеяли упоительным благословением над Долиной Многоцветных Трав. Все кругом переменилось. Странные блестящие цветы, имеющие форму звезд, вспыхнули на деревьях, где до тех пор никогда не виднелось никаких цветов. Глубже сделались оттенки зеленого ковра, и, когда одна за другою исчезли белые маргаритки, на их место десятками выросли рубиново-красные златоцветы. И жизнь задрожала повсюду, где мы ступали, потому что стройный фламинго, до тех пор никогда невиданный нами, появился, окруженный веселыми светлыми птицами, и развернул свои алые крылья. Золотые и серебряные рыбы стали плавать и мелькать в реке, от ложа которой, мало-по-малу, послышался ропот, и он таял и рос, и, наконец, это журчанье сложилось в колыбельную песню, нежней, чем Эолова арфа, гармоничнее всего, исключая голоса Элеоноры, и огромное облако, за которым мы долго следили в области Геспера, выплыло оттуда, все сияя червленым золотом, и, мирно встав над нами, день за днем оно опускалось все ниже и ниже, пока, наконец, его края не зацепились за вершины гор, превратив их туманы в блестящие покровы, и заключив нас как бы навсегда в магическую тюрьму величия и пышности.

Красота Элеоноры была красотой Серафима; но то была девушка безхитростная и невинная, как её недолговечная жизнь среди цветов. Никаким лукавством не таила она огня любви, который вспыхнул в её душе, и вместе со мною она раскрывала самые потаенные её уголки, межь тем как мы бродили по Долине Многоцветных Трав, и говорили о великих переменах, недавно происшедших здесь.

Но, однажды, вся в слезах, она сказала о грустной перемене, которая должна постигнуть человечество, и с тех пор она уже не разлучалась с этой скорбной мыслию, вводя ее во все наши беседы, подобно тому как в песнях Ширазского поэта одни и те же образы повторяются снова и снова в каждой трепетно чуткой фразе.

Она видела, что Смерть отметила ее своим перстом - что, подобно однодневке, она была создана неподражаемо-красивой лишь для того, чтоб умереть, но ужас могилы заключался для неё только в одной мысли, которую она открыла мне однажды, в вечерних сумерках, на берегах Реки Молчания. Она печалилась при мысли, что, схоронив ее в Долине Многоцветных Трав, я навсегда покину эти блаженные места, и отдам свою любовь, теперь так страстно посвящаемую ей, какой-нибудь девушке изь того чужого и будничного мира. И я стремительно бросался к ногам Элеоноры, и произносил обет перед ней и перед небесами, клялся, что никогда не соединюсь браком с какой-либо дочерью Земли - что я ничем не изменю её дорогой памяти, или воспоминанию о том благоговейном чувстве, которое она внушила мне. И я взывал к Великому Владыке Мира во свидетельство благочестивой торжественности моего обета. И проклятие, которое должно было истекать от Него и от нея, от святой, чье жилище будет в Эдеме, то страшное проклятие, которое должно было пасть на мою голову, если бы я оказался изменником, было сопряжено с такой ужасной карой, что я не решаюсь теперь говорить о ней. И светлые глаза Элеоноры еще более светлели при моих словах; и она вздохнула с облегчением, как-будто смертельная тяжесть спала с её груди; и она затрепетала и горько заплакала; но приняла мой обет (что была она, как не ребенок?), и легко ей было лечь на ложе смерти. И немноге дней спустя, она сказала мне, спокойно умирая, что в виду всего, что сделал я для умиротворения её души, она будет после смерти незримым духом бодрствовать надо мной, и, если это будет ей доступно, в видимой форме станет возвращаться ко мне в часы ночи; но, если это не во власти блаженных душ, она мне будет хотя давать частые указания на свою близость - обратившись ко мне, будет вздыхать в дуновении вечернего ветра, или наполнят воздух, которым я дышу, благоуханием из небесных кадильниц. И с этими словами на устах она рассталась с своею непорочной жизнью, кладя предел первой поре моего бытия. Вот, все, что я сказал, я говорил истинно. Но, когда. я прохожу по путям, которые расстилает Время, когда я переступаю через преграду, созданную смертью моей возлюбленной, и приближаюсь ко второй поре моего существования, я чувствую, что тени начинают окутывать мой мозгь, и я не вполне доверяю моей памяти. Но буду продолжать. Годы шли тяжело за годами, а я все еще жил в Долине Многоцветных Трав: но вторичною переменой было застигнуто все кругом. Цветы, похожие на звезды, спрятались в стволы деревьев, и больше не появлялись. Побледнели оттенки зеленого ковра; и, один за другим, рубиново-красные златоцветы увяли; и, вместо них, десятками, выросли темные фиалки, они глядели, как глаза, угрюмо хмурились и плакали, покрытые росой. И Жизнь отошла от тех мест, где мы ступали; потому что стройный фламинго уже не развертывал свои алые крылья, но вмес-те с веселыми светлыми птицами грустно покинул долину и скрылся в холмах. И золотые и серебряные рыбы уплыли сквозь ущелье в самый далекий конец нашей области и не мелькали больше в водах чистой реки. И колыбельная песня, которая была нежней, чем Эолова арфа, о мелодичнее всего, исключая голоса Элеоноры, утихла, замерла, и ропот волн становился все глуше и глуше, и наконец река опять окуталась своим прежним торжественным молчанием; и тогда огромное облако тронулось, и, оставляя вершинам гор сумрак прежних туманов, оно возвратилось в области Геспера, и унесло всю свою славу величия и пышности от Долины Многоцветных Трав.

Но обещания Элеоноры не были забыты; потому что я слышал бряцанье кадильниц, колебавшихся в руках ангелов; и священные благоуханья потоками плыли всегда над долиной; и в часы одиночества, когда тяжело билось мое сердце, ко мне прилетал легкий ветер и льнул к моему лицу дуновением, наполненным нежными вздохами; и часто воздух ночи был исполнен невнятного ропота: и раз - о, только раз! - я был пробужден ото сна, подобного сну смерти, почувствовав, что призрачные губы прильнули к моим.

Но, несмотря на все это, пустота моего сердца не могла быть наполнена. Я томился жаждой любви, которая прежде так всецело владела моей душой. Наконец, долина стала мучить меня воспоминаниями об Элеоноре, и я навсегда покинул ее для суеты и бурных ликований мира.

* * * * *

Я очутился в странном городе, где все клонилось к тому, чтобы изгнать из моих воспоминаний нежные сны, которые мне так долго снились в Долине Многоцветных Трав. Великолепие пышного двора, и упоительный звон оружия, и ослепительная красота женщин, все это смутило и опьянило меня. Но душа моя все еще оставалась верной своим обетам, и указания на близость Эдеоноры все еще продолжали являться в часы ночного безмолвия. Но вот эти откровения внезапно прекратились; и мир для меня окутался тьмою; и я был испуган жгучими мыслями, овладевшими мной - чрезвычайными искушениями, приступившими ко мне; ибо издалека, из далекой неизвестной страны, к веселому двору короля, где я служил, прибыла девушка, и пред её красотой мгновенно пало мое отступническое сердце - к её подножию склонился я без колебаний, с самым страстным, с самым низким обожанием. И правда, что могла значить моя страсть к юной девушке долины перед безумством пламенных чувств, перед изступленным восторгом обожания, с которыми я излил всю свою душу в слезах у ног воздушной Эрменгард? - о, прекрасна, как ангел прекрасна была Эрменгард! и ни о чем я больше не мог подумать. - О, чудесна, как ангел чудесна была Эрменгард! и когда я взглянул глубоко в её глаза, исполненные напоминаний, я думал только о них - и о ней.

Я обвенчался; - не страшился я проклятия, которое сам призывал; и горечь его не посетила меня. И раз - один лишь раз в ночном безмолвии, ко мне донеслись через оконную решетку нежные вздохи, когда-то посещавшие меня; и они слились вместе, образуя родной чарующий голос, который говорил: "Спи с миром! - надо всем царит, всем правит Дух Любви, и, отдав свое страстное сердце той, чье имя Эрменгард, ты получил отпущение от своих обетов пред Элеонорой, в силу решений, которые тебе откроются, когда ты будеш на Небесах.

Эдгар Аллан По - Элеонора (Eleonora), читать текст

См. также Эдгар Аллан По (Edgar Allan Poe) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :