Георг Эберс
«Император (Der Kaizer). 9 часть.»

"Император (Der Kaizer). 9 часть."

Сабина часто думала, что умрет, когда, украшенная большим головным убором повелительниц Нильской долины, изображавшим коршуна, в длинных одеждах и обремененная золотыми украшениями, она должна была шествовать рядом с супругом в процессии через все залы, на кровли, и, наконец, в святилище храмов. И каким бессмысленным обрядностям приходилось подчиняться при этих круговых обходах, при каком множестве жертвоприношений нужно было присутствовать!

Возвращаясь домой после посещения храмов, она чувствовала крайнее изнеможение. Да и в самом деле, это было нешуточным делом подвергнуться таким бесконечным окуриваниям и окроплениям, выслушать так много гимнов и литаний, проходить такие большие пространства и, сидя на троне божества, когда тебя возвели в сан небожительницы, позволять украшать себя разнообразными коронами, убирать разными повязками и символами.

Супруг подавал ей хороший пример.

При этих церемониях он выставлял напоказ все строгое величие своей натуры и между египтянами вел себя, как египтянин. Но находил удовольствие в том, чтобы углубляться в мистическую мудрость жрецов, с которыми беседовал часто и долго.

Как в Мемфисе, так и в других наиболее значительных городах, расположенных гораздо южнее, императорской чете оказывались во всех главных храмах почести со стороны жрецов и проводились церемонии обоготворения.

Там, где Адриан жертвовал средства для расширения какого-нибудь святилища, он должен был собственноручно положить камень при закладке здания.

При всем том он находил время охотиться в пустыне, заниматься государственными делами и обозревать памятники прошлых времен, на которые стоило посмотреть. В Мемфисе замечательнее всего был Город мертвых с пирамидами, большим сфинксом, Серапейоном и могилами аписов.

Перед отъездом оттуда Адриан и его спутники обратились с вопросами к оракулу священного быка.

Поэтессе Бальбилле была предсказана самая счастливая будущность. Бык, которому она должна была, отвернувшись от него лицом, подать лепешку, остался доволен даром и лизнул ее руку своим мокрым языком.

Адриан оставался еще в неизвестности относительно пророчества жрецов Аписа, потому что оно было подано ему в запечатанном свитке, так же как и объяснение содержавшихся в нем знаков, причем ему было торжественно запрещено открывать свиток ранее истечения полугода.

Император встречался со своей супругой только в более значительных городах, так как он путешествовал сухим путем, а она - водным.

Суда почти всегда приходили к месту назначения раньше сухопутных путешественников, и когда наконец эти последние добирались туда, то каждый раз давались празднества по случаю приезда императора, на которых Сабина, правда, редко присутствовала. Тем усерднее Бальбилла старалась обрадовать путников в момент их прибытия дружескими сюрпризами.

Она чтила императора, и красота его любимца производила неотразимое впечатление на ее артистическую душу.

Смотреть на него было для нее наслаждением, его отсутствие огорчало ее, и, когда он возвращался, она первая приветствовала его.

Но он интересовался веселой девушкой не больше и не меньше, чем другими женщинами в свите Сабины, да и Бальбилла не желала от него ничего другого, кроме удовольствия смотреть на него и наслаждаться созерцанием его красоты.

Если бы он осмелился принять ее поклонение за любовь и предложить ей свою, поэтесса с негодованием указала бы ему должные границы. Однако же она не скрывала своего восхищения красотой вифинца.

Когда путники после долгого отсутствия появлялись снова, Антиной находил в занимаемой им каюте корабля цветы и отборные плоды, присланные ею, а также стихи, в которых она воспевала его.

Он складывал все это к другим вещам и обращал мало внимания на поэтессу, а она ничего не знала об этом равнодушии своего прекрасного идола, да и не заботилась о его чувствах.

До сих пор ей постоянно удавалось без труда держаться в границах приличий. Теперь бывали часы, когда она говорила себе самой, что, может быть, она позволяет себе их переступать.

Но какое ей было дело до мнения окружавших ее людей, какое дело до внутренней жизни вифинца, в котором ей нравилась только его прекрасная внешность?

Возможность возбудить в нем надежды, которые она никогда не могла и не желала осуществить, не пугала ее, так как не приходила ей даже в голову. Однако же она была недовольна собою, потому что один человек не одобрял ее поступков. Этот человек в ясных словах порицал ее намерение почтить красоту юноши цветами, и приговор этого одного значил для нее больше, нежели мнение всех других мужчин и женщин, вместе взятых.

Этим человеком был архитектор Понтий, и, странно, именно воспоминание о нем заставляло ее совершать одно безумство за другим.

Она часто виделась с архитектором в Александрии и, прощаясь, взяла с него обещание последовать за императрицей и за нею и по крайней мере часть плавания по Нилу совершить в ее обществе.

Но он не являлся, не присылал даже никаких известий о себе, хотя был здоров и каждый гонец привозил от него свитки, подписанные его собственной рукой.

Итак, он, на верную преданность которого она полагалась, как на твердую скалу, был не менее других мужчин эгоистичен и непостоянен.

Она ежедневно и ежечасно думала о нем, как только какое-нибудь судно, приходившее с севера, бросало якорь возле ее судна; она смотрела на выходивших из него на берег путешественников, чтобы увидеть его между ними.

Она тосковала по Понтию подобно заблудившемуся страннику, который с нетерпением ждет возвращения своего скрывшегося проводника, и все же сердилась на него. Он тысячью признаков выдавал, что она ему дорога, что она обладает влиянием на его сильную волю, и вот теперь он оказывается неверным данному слову, и его все нет и нет!

А она?

Она не осталась нечувствительной к его поклонению и была благосклоннее к внуку отпущенника своего деда, чем к благороднейшим мужчинам из своего собственного круга.

И, несмотря на все это, именно Понтий портил ей удовольствие путешествия тем, что вместо того, чтобы следовать за нею, оставался в Александрии.

Как нетрудно было бы ему передать постройки другим архитекторам, которыми кишел большой мировой город!

Если ему нет до нее никакого дела, то, говоря по правде, у нее еще меньше основания заботиться о нем. К концу путешествия он, может быть, явится и пусть тогда увидит, как мало она обращает внимания на его наставления.

Она с нетерпением дожидалась его приезда, чтобы прочесть ему все свои стихи, написанные в честь Антиноя, и спросить его, как они ему нравятся. Она чувствовала какое-то детское удовольствие в том, чтобы умножать число этих маленьких стихотворений, тщательно отделывать их и блистать в них всей своей ученостью, всем своим умением. Она отдавала предпочтение искусственным и трудным размерам; некоторые стихи были написаны на латинском языке, другие то на аттическом наречии, то на эолийском, которым она уже научилась владеть, - и все это для того, чтобы наказать Понтия, чтобы его раздразнить, и для того, чтобы как можно ярче блеснуть перед ним своим талантом. Она воспевала Антиноя, но любимец императора не получил от нее ни одного цветка, при посылке которого она, капризно надув губки, не думала бы об архитекторе.

Но девушка не может воспевать красоту какого-нибудь юноши безнаказанно, и наступили часы, когда Бальбилла была склонна думать, что любит Антиноя. Тогда она стала называть себя его Сафо, а он, казалось, был предназначен для того, чтобы сделаться ее Фаоном.

Во время его продолжительных странствий с императором она могла пламенно, даже до слез, тосковать о нем; но как только он возвращался и она снова смотрела на его мало оживленные черты и томные глаза и слышала его вялое "да" или "нет", которыми он отвечал на ее вопросы, очарование совершенно исчезало, и она честно признавалась себе самой, что почти с таким же удовольствием смотрела бы на его статую, высеченную из мрамора, как и на него самого.

В подобные часы ее воспоминание об архитекторе было в особенности живо. И однажды, когда ее корабль проходил между цветами лотоса, над которыми возвышался один прекрасный и вполне развернувшийся цветок, она, быстро схватывавшая всякое замечательное явление, чтобы переработать его в поэтическую форму, набросала ряд стихов. В них она называла Антиноя цветком лотоса, который одной своей красотой выполняет свое назначение, а Понтия сравнивала с прочно построенным и хорошо управляемым кораблем, который зовет нас с собой в далекую даль.

Плавание вверх по Нилу окончилось у стовратных Фив.

Ничто, казавшееся римским путешественникам интересным, не осталось здесь неосмотренным. Могилы фараонов, вторгающиеся в самое сердце скалистых гор, и большие, но лишенные своего древнего блеска храмы на западной стороне Города мертвых возбудили восторженное удивление императора. Императорская чета и ее свита слышали также три раза ранним утром звук, издаваемый колоссом Мемнона*, верхняя часть которого была обрушена на землю землетрясением.

* Колосс Мемнона представлял собою сидячую статую в 20 м высоты, изображавшую Аменофиса III, разрушенную во время землетрясения в 27 г. до н.э. и начавшую после разрушения издавать на заре звук, походивший не то на надорванную струну, не то на человеческий голос.

Бальбилла описала это событие в нескольких длинных стихотворениях, которые Сабина приказала вырезать на камне колосса*. Поэтессе казалось, что она слышит голос Мемнона, который песнью отвечал своей матери Эос, между тем как ее слезы - свежая утренняя роса - орошают статую сына, павшего под стенами Трои**.

* В числе 72 надписей, выдолбленных по желанию путешественников на ногах колосса Мемнона, сохранились имена Адриана, его супруги и свиты, дата их посещения, а также стихи Бальбиллы.

** В "Эфиопиде", приписываемой Арктину Милетскому, легендарный герой Мемнон, сын богини зари Эос, выступает на помощь Приаму, убивает Антилоха, друга Ахилла, и сам падает убитый этим последним. Миф о Мемноне проник в Египет лишь в александрийское время. Когда именно связали имя Мемнона с упомянутой статуей Аменофиса, неизвестно. Впервые "колосс Мемнона" упоминается в "Естественной истории" Плиния Старшего (I в. н.э.).

Громадные храмы на обоих берегах Нила вполне соответствовали ожиданиям императора, хотя вследствие землетрясений и осад потерпели сильные повреждения, и обедневшее жреческое сословие Фив было уже не в состоянии заботиться не только о восстановлении, но даже о поддержании их.

Бальбилла сопровождала Адриана и в храм Аммона, находившийся на восточном берегу.

В обширнейшей и величайшей из всех колонных зал ее восприимчивая душа вознеслась ввысь, и когда император заметил, как она с пылающими щеками смотрит то вверх, то, прислонясь к одному из столбов, высоких, как башни, озирается кругом, он спросил ее, что она чувствует в этом истинном доме богов.

- Я чувствую, во-первых и прежде всего, что искусство зодчества возвышеннее всех других искусств! - вскричала поэтесса. - Этот храм кажется мне величественной эпопеей, а тот, кто вдохновенно создал эту эпопею, сложил ее не из бедных слов, а из тяжелых неповоротливых каменных глыб. Тысячи частей здесь соединены в одно целое, и каждая из них в прекрасной гармонии приспособлена к другой и помогает выразить мысль, которая наполняла душу творца этой залы. Какое другое искусство было бы способно создать такое вековечное, далеко превосходящее всякую обыкновенную меру произведение?

- Поэтесса подносит лавровый венок архитектору, - сказал император. - Но разве область поэта не беспредельна и разве зодчий переходит когда-нибудь за пределы конечного и ограниченного?

- А существо богов разве доступно измерению? - спросила Бальбилла. - Нет, однако мне кажется, что эта зала устроена так, что божество могло бы поместиться в ней.

- Это потому, что она обязана своим происхождением мастеру, душа которого, когда он создавал залу, касалась границ вечности. Но думаешь ли ты, что эти храмы переживут песни Гомера...

- Нет, однако же память о них сохранится в не меньшей степени, чем память о гневе Ахилла и странствованиях хитроумного Одиссея.

- Жаль, что тебя не слышит Понтий! - вскричал император. - Он окончил план одной постройки, которой суждено пережить и меня, и тебя, и всех нас. Я говорю о моем надгробном памятнике*. Сверх того, я хочу поручить ему постройку в Тибуре ворот, дворов и зал в египетском стиле, которые будут напоминать нам о нашем странствовании по этой удивительной стране. Я жду его завтра.

* Мавзолей Адриана в Риме на берегу Тибра строился с 132 по 139 г. Нижняя часть его представляла собой квадратное здание, каждая сторона которого была длиною в 104 м, верхняя цилиндрическая часть - диаметром в 75 м. Ее окружали коринфская колоннада и множество статуй. Все здание венчала колоссальная статуя Адриана.

- Завтра? - спросила Бальбилла, и все ее лицо залилось ярким румянцем.

XII

Вскоре после своего отъезда из Фив, состоявшегося второго ноября, Адриан пришел к важному решению.

Вер должен быть признан не только сыном, но и наследником императора.

Одних наставлений Сабины самих по себе было бы недостаточно для того, чтобы положить конец его колебанию, но как раз в это время они совпали с собственными желаниями императора.

Сердце его жены жаждало иметь дитя; но и его сердце тосковало по сыну, и он обладал им в лице Антиноя.

Его любимец был подобранный на дороге ребенок незнатного, хотя и свободного происхождения, но во власти императора было сделать его важным лицом, возложить на него высшие почетные должности Рима и наконец открыто признать его своим наследником.

Если кто-нибудь заслуживал этого, то именно Антиной, и только ему он мог без зависти передать все, чем обладал сам. Эти мысли, эти желания зародились в нем много месяцев тому назад, но осуществлению их все более и более препятствовали ум и характер вифинца.

Адриан серьезнее своих предшественников старался поднять понизившееся значение сената, но все же он мог быть вполне уверенным в его согласии на самые рискованные мероприятия. Руководящие правительственные учреждения республики, даже при самых необузданных из его предшественников, были официально признаны и продолжали свою деятельность. Правда, все они, какое бы ни носили название, должны были повиноваться императору, но все же они были налицо, и империя, даже с каким-нибудь слабым властителем во главе, могла продолжать свое существование без сужения ее границ, установленных Адрианом.

Однако же за несколько месяцев до этого времени император не осмелился бы думать об усыновлении своего любимца. Теперь он надеялся, что стоит ближе к исполнению своего желания.

Антиной, правда, оставался мечтателем по-прежнему, однако же его путешествия и охота в Египте сделали его бодрым и сильным, и со времени отъезда из Фив он иногда оказывался веселым и отважным до дерзости.

Этого Антиноя он мог вышколить под собственным руководством, и, когда он возвысится, переходя от одной почетной должности к другой, наступит время назначить его своим наследником. На первое время этот план должен был сохраняться в тайне.

Если он открыто усыновит Вера, то этим самым будет исключена всякая мысль о новом выборе сына. К тому же он смело мог решиться назначить любимца Сабины своим наследником, так как знаменитейшие римские врачи, к которым он обращался с вопросом, писали ему, что полуразрушенное здоровье претора не может быть восстановлено. В лучшем случае ему остается прожить еще очень небольшое число лет.

Итак, пусть он спокойно сойдет в могилу среди своих блистательнейших надежд. Только тогда, когда сомкнутся его глаза, наступит время поставить на его место мечтателя, достигшего возраста зрелого, деятельного мужа.

На обратном пути из Фив в Александрию Адриан встретился со своей супругой в Абидосе и открыл ей свое решение назначить избранного ею сына своим наследником.

Сабина поблагодарила его словом "наконец-то!", которое выражало ее удовольствие и в то же время досаду на долгое промедление.

Адриан позволил ей возвратиться из Александрии в Рим, и в тот же день были уже отправлены гонцы с посланиями в сенат и к префекту Египта.

Послание к Титиану заключало в себе приказ публично провозгласить усыновление претора, устроить по этому случаю радостное празднество и даровать народу, от имени императора, все милости, предписываемые египетскими обычаями властителю при рождении наследника престола.

Свита императорской четы отпраздновала это событие великолепными пирами, но Адриан не принимал в них участия. Он велел переправить себя через Нил и у Антеополя направился в пустыню, чтобы проникнуть оттуда в ущелье Аравийских гор и поохотиться за дикими зверями. Его не сопровождал никто, кроме Антиноя, Мастора, нескольких охотников и собак.

У Безы он думал встретить корабли. Посещение этого города он отложил до обратного пути, потому что находился теперь на западном берегу Нила, а переправа через реку отняла бы у него слишком много времени.

В один душный ноябрьский вечер шатры путников были раскинуты между Нилом и известковыми горами, в которых находился длинный ряд могил времен фараонов.

Адриан посетил их, потому что его забавляли достопримечательные изображения на их стенах; но Антиной остался в лагере, так как ему уже приходилось осматривать подобные гробницы в Верхнем Египте гораздо чаще, чем он желал. Он находил эти изображения однообразными и некрасивыми, и у него недоставало терпения углубляться в их смысл. Чтобы не оставлять Адриана одного, а вовсе не ради них, он сто раз входил с императором в эти старые пещеры, но сегодня едва сдерживался от нетерпения и досады, потому что знал, что несколько часов пути привели бы его в Безу, к Селене.

Император во всяком случае не должен был вернуться раньше чем через три часа, и если бы у него, Антиноя, хватило смелости, он мог бы до возвращения Адриана навестить девушку, по которой тосковало его сердце, и все-таки возвратиться раньше своего повелителя.

Но раздумье пришло раньше, чем действие!

Вон там император взбирается на гору и может его видеть. Ждут гонцов, и ему поручено принять их. В случае дурных известий император не должен оставаться один ни при каких условиях.

Антиной десять раз подходил к своему доброму охотничьему коню, чтобы вскочить ему на спину; однажды он уже схватил его за уздечку, чтобы взнуздать, но за то время, что он продевал жеребцу через зубы гибкую, составленную из множества звеньев узду, его энергия снова пропала.

Эти колебания заняли целые часы, и наконец стало уже слишком поздно. Император мог скоро вернуться, и теперь было бы безумием думать о выполнении прекрасного плана.

Ожидаемый посланец уже явился со множеством писем, но Адриан все еще не возвращался.

Смеркалось; большие капли дождя падали с неба, покрытого густыми тучами, а Антиной по-прежнему оставался один.

К его тоске присоединилось сожаление об упущенном случае снова увидеть Селену и беспокойство по поводу долгого отсутствия повелителя.

Несмотря на усиливавшийся дождь, он вышел на воздух, подавляющая удушливость которого прежде парализовала его слабую волю, и позвал собак, намереваясь с ними разыскивать императора, но в эту минуту послышался лай молосского пса, и скоро затем Адриан с Мастором выступили из тьмы в полосу света, окружавшую освещенные палатки.

Император наскоро поздоровался со своим любимцем и затем молча позволил Антиною высушить ему волосы и принести трапезу, между тем как Мастор вымыл ему ноги и одел его в сухое платье. Когда Адриан вместе с вифинцем лег перед столом с приготовленными яствами, он сказал:

- Странный вечер! Какой жаркий и душный воздух! Нам нужно беречься, потому что нам грозит беда.

- Что с тобою случилось, государь?

- Разные происшествия. У первой же двери гробницы, в которую я хотел войти, я нашел какую-то черную старуху, которая замахала на нас руками и прокричала какие-то отвратительно звучавшие слова.

- Ты понял ее?

- Нет. Разве кто-нибудь может научиться египетскому языку?

- Значит, ты не знаешь, что она сказала?

- Мне пришлось узнать. "Смерть!" - закричала старуха! В гробнице, которую она охраняла, лежало множество людей, заболевших чумой.

- И ты видел их?

- Да. До сих пор я только слыхал об этой болезни. Она ужасна и соответствует тем описаниям, которые я читал.

- Ах, государь! - вскричал испуганный Антиной с упреком.

- Когда мы отошли от могилы, - продолжал Адриан, не обращая внимания на замечание юноши, - мы встретили старика в белой одежде и какую-то странную девушку, хромую и необыкновенно красивую.

- Она тоже шла к больным?

- Да, она несла им лекарство и хлеб.

- Но она не вошла к ним?

- Вошла, несмотря на мое предостережение. В ее спутнике я узнал своего старого знакомого.

- В старике?

- Он во всяком случае старше меня. Мы с ним часто встречались в Афинах, когда были еще молоды. Он принадлежал тогда к числу последователей Платона. Он был прилежнее и, может быть, также и талантливее нас всех.

- Каким образом подобный человек очутился при больных в Безе? Он сделался врачом?

- Нет. Еще в Афинах он с пламенным рвением искал истину и теперь утверждает, что нашел ее.

- Здесь, среди египтян?

- В Александрии, у христиан.

- А хромая девушка, сопровождавшая философа, тоже верит в распятого бога?

- Да, она сиделка или что-то в этом роде. Однако есть что-то великое в мечтаниях этих людей.

- Правда ли, что они поклоняются ослу и голубю?

- Вздор.

- Я тоже не совсем этому верил. Но, во всяком случае, они добры и заботятся о всех страждущих, даже чужих, не принадлежащих к их числу.

- Откуда ты знаешь это?

- Да ведь в Александрии много говорят о них.

- К сожалению. Я не преследую призрачных врагов, а к ним я причисляю мысли и верования людей; но иногда я спрашиваю себя: полезно ли для государства то, что граждане перестают бороться с житейскими нуждами и утешают себя надеждой на фантастическое счастье в другом мире, который, может быть, существует только в воображении тех, кто верит в него?

- Я бы желал, чтобы жизнь совсем оканчивалась смертью, - сказал Антиной задумчиво. - Однако же...

- Ну?

- Если бы я знал наверное, что найду в том другом мире тех, которых мне хотелось бы увидеть снова, я пожелал бы второй жизни.

- Значит, ты желал бы снова и целую вечность толкаться и тесниться среди массы старых знакомых, которых от первого до последнего смерть посылает в другой мир?

- Нет, но я желал бы, чтобы мне было позволено вечно жить с некоторыми избранными.

- А я принадлежал бы к их числу?

- Да! - вскричал Антиной с жаром и прижал губы к руке Адриана.

- Я знал это. Но ни за какую цену, даже из-за тебя, моего любимца, я не пожелал бы отказаться от единственного права, которое составляет преимущество человека перед бессмертными богами.

- Какое право ты подразумеваешь?

- Право выйти из рядов живущих, как только небытие мне покажется сноснее существования.

- Боги, разумеется, не могут умереть.

- А христиане желают умереть только для того, чтобы присоединить к старой жизни новую.

- Более прекрасную, чем первая на земле.

- Они называют ее блаженною. Мать этой вечной жизни - неутомимая жажда существования - не умирает даже среди самых несчастных людей; ее отец - надежда. Они веруют в отсутствие страданий на том, другом, свете, потому что тот, кого они называют Искупителем, распятый Христос, якобы освободил их от будущей скорби своей смертью.

- Разве может кто-нибудь взять на себя страдание другого, как тяжесть или одежду?

- Они говорят это, и мой друг из Афин в этом убежден. В сочинениях по магии имеются указания, каким образом можно перенести несчастье не только с людей на животных, но и с одного человека на другого. Были даже произведены по этому поводу замечательные опыты над рабами, и в некоторых провинциях мне все еще приходится бороться против человеческих жертв для умилостивления или умиротворения богов. Вспомни только о невинной Ифигении, приведенной к алтарю*. Разве не сомкнулся треснувший форум после того, как Марк Курций бросился в трещину?** Если судьба пускает тебе вслед смертоносную стрелу и я принимаю ее своей грудью, то, может быть, судьба довольствуется этим ударом, не спрашивая, в кого попала стрела.

* Когда штиль, посланный разгневанной Артемидой, удержал в Авлиде греков, стремившихся в Трою, жрец Калхас объявил, что богиню можно умилостивить, принеся ей в жертву Ифигению, которую Артемида подменила оленьей самкой и затем унесла в облаке.

** По преданию, в 362 г. до н.э. на римском форуме во время землетрясения образовалась трещина. Гадатели предсказали, что она закроется, если только Рим пожертвует самым ценным, что у него есть. Тогда выступил мужественный юноша и объявил, что самое ценное в Риме это оружие и храбрость, после чего он в полном вооружении бросился на коне в пропасть, которая сейчас же за ним закрылась.

- Боги были бы слишком прихотливы, если бы они не захотели принять твоей крови вместо моей.

- Жизнь есть жизнь, - возразил император, - и жизнь юноши дороже жизни старика. Тебя ожидает еще много радостей.

- А ты нужен для всего мира.

- После меня явится другой. Ты честолюбив, мальчик.

- Нет, господин.

- Что же это значило в таком случае? Все поздравляли меня с сыном Вером, только ты не поздравил. Или тебе не нравится мой выбор?

Антиной покраснел и со смущением опустил глаза, а Адриан сказал:

- Говори откровенно то, что думаешь.

- Претор болен.

- Ему остается жить немного лет, а когда он умрет...

- Он может выздороветь.

- Когда он умрет, я должен буду искать себе другого сына. Как ты думаешь: от кого каждому, будь то раб или консул, в особенности приятно слышать слово "отец"?

- От того, кого он искренне любит.

- Совершенно верно, и в особенности, когда этот единственно любимый предан ему с непоколебимой верностью. Я такой же человек, как и другие, а ты, мой славный мальчик, стоишь теперь ближе всех к моему сердцу, и я благословлю тот день, когда сумею позволить тебе назвать меня "отцом" перед всем миром. Не прерывай меня. Когда ты крепко заберешь в руки всю свою волю, когда ты с неослабным вниманием, как на охоте, будешь всматриваться в деятельность окружающих тебя людей, когда ты постараешься изощрить свой ум и усвоить то, чему я буду учить тебя, тогда может случиться, что со временем вместо Вера Антиной...

- Только не это! - вскричал юноша, сильно побледнев и подняв руки с умоляющим видом.

- Величие, которое нам внезапно посылает судьба, кажется нам страшным только до тех пор, пока оно для нас ново, - возразил Адриан. - Моряк скоро привыкает к бурям, и в конце концов человек носит багряницу так же свободно, как ты свой хитон.

- О господин, прошу тебя, оставь эти мысли, - сказал Антиной тревожно, - я не гожусь для величия!..

- Из маленьких ростков вырастают пальмы.

- Но я только бедная маленькая былинка, прозябающая в твоей тени. Гордый Рим...

- Рим - мой слуга. Он уже не раз подчинялся управлению людей невысокого звания, и я желал бы ему показать, как идет пурпурная мантия к прекраснейшему из его сынов. Мир вправе ожидать такого выбора от императора, которого он уже давно знает как художника, то есть как жреца всего прекрасного. Если он не согласится, то я заставлю его сообразовать свой вкус с моим.

- Ты издеваешься надо мною, цезарь, - возразил встревоженный вифинец. - Не можешь же ты говорить это серьезно, и если ты в самом деле меня любишь...

- Ну, мальчик?

- То позволь мне тихо жить для тебя и заботиться о тебе и затем не требуй от меня ничего, кроме почтения, любви и верности.

- Которыми я обладаю уже давно; и я желал бы вознаградить моего Антиноя за эти богатые дары.

- Оставь только меня при себе, позволь мне, когда это будет нужно, умереть за тебя.

- Я думаю, мальчик, что ты был бы способен принести для меня ту жертву, о которой мы говорили.

- В любой час, не пошевельнув бровью.

- Благодарю за эти слова. Каким приятным сделался этот вечер, а я ожидал такого дурного.

- Потому что тебя испугала старуха у могилы?

- "Смерть" - отвратительное слово. Правда, смерть не может устрашить мудрого; но переход из света во тьму ужасен. Образ старухи и ее пронзительный крик не выходят у меня из головы. Затем пришел христианин и повел странные, тревожащие сердце речи. Еще до наступления темноты он направился домой вместе с хромой девушкой. Я поглядел им вслед и был ослеплен солнцем, склонявшимся к закату позади Ливийских гор. Горизонт был светел, только ниже дневного светила висели облака. Египтяне говорят, что на западе лежит царство смерти. Я невольно вспомнил об этом; и оракул, который вместе со звездами угрожает мне несчастьем в этом году, и крик женщины - все это разом пришло мне на ум. Когда я затем увидел, как солнце, борясь с облаками, все более и более приближается к цепи холмов по ту сторону Нила, я сказал себе: "Если оно зайдет с блеском, ты можешь спокойно смотреть в будущее; если же оно, заходя, покроется тучами, тогда судьба исполнится, тогда нужно будет убирать паруса и ожидать бури".

- Что же случилось?

- Огненный солнечный шар горел красным пламенем и был окружен миллионами лучей. Один луч отделялся от другого и светил ярко. Казалось, что в заходящем солнце собралось бесчисленное множество стрелков из лука и что они пускают золотые стрелы во всех направлениях в облака. Это было чудное зрелище, и мое сердце начало уже вздыматься от радостного волнения, но вдруг одна мрачная туча, точно рассерженная ранами, полученными ею от светящихся стрел, стремительно опустилась вниз, за нею быстро последовали вторая, третья и четвертая, и мрачные демоны набросили серый клочковатый покров на сияющее чело Гелиоса, как палач накладывает грубое черное сукно на голову приговоренного к смерти преступника, в которого затем упирается коленом, чтобы задушить его.

При этом рассказе Антиной закрыл лицо обеими руками и в страхе пробормотал:

- Ужасно, ужасно! Что предстоит нам? Послушай только, как гремит гром, как дождь ударяет в крышу палатки.

- Облака низвергают целые ручьи на землю. Вода уже течет к нам сюда. Пусть рабы выкопают канавки для стоков. Эй вы, ребята, что там снаружи, забейте колки покрепче, не то ветер сорвет легкую палатку.

- И какой душный воздух!

- Горячий ветер как будто согрел дождевые потоки. Здесь покамест сухо. Налей мне стакан вина с водою, Антиной. Пришли письма?

- Да, господин.

- Так подай мне их, Мастор.

Раб, усердно работавший, чтобы укрепить палатку землею и камнями и оградить от просачивавшихся в нее дождевых ручьев, вскочил, быстро вытер руки, взял одну сумку из сундука, предназначенного для корреспонденции императора, и подал ее повелителю.

Адриан открыл сумку, вынул оттуда один свиток, быстро распечатал его и, пробежав его содержание, спросил:

- Что это? Я распечатал изречение оракула Аписа. Каким образом оно очутилось между новыми письмами?

Антиной подошел к Адриану, посмотрел на сумку и сказал:

- Мастор ошибся. Эти бумаги из Мемфиса. Я сейчас принесу тебе ту сумку, которая нужна тебе.

- Подожди, - возразил император. - Игра ли это случая или воля судьбы? Почему эта ошибка произошла именно сегодня? Почему из двадцати бумаг, находящихся в этой сумке, я должен был схватить именно эту? Посмотри сюда! Я объясню тебе эти знаки. Вот здесь изображены три пары рук, вооруженных щитами и мечами, возле названия египетского месяца, который соответствует нашему ноябрю. Это три знака несчастья. Вот эти три лютни вверху - счастливое предзнаменование; вон те мачты показывают обыкновенное состояние вещей. Три из этих иероглифов стоят всегда вместе. Три лютни означают большое счастье, две лютни и одна мачта - счастье и среднее благосостояние, одна пара рук и две лютни - несчастье, за которым следуют хорошие часы, и так далее. Здесь, в ноябре, начинаются вооруженные руки; они соединены по три пары и предвещают исключительно угрожающее несчастье, которое не ослабляет ни одна благоприятная лютня. Видишь ты это, мальчик? Понимаешь ты теперь смысл этих знаков?..

- Да, да; но правильно ли ты истолковываешь их? Сражающиеся руки, может быть, ведут к победе.

- Нет. Египтянин изображает ими распрю, а распря и беспокойство для него то же самое, что мы называем дурным и злым.

- Как это странно!

- Нет, это правильная мысль. Египтяне говорят, что все первоначально было создано богами, хорошо, но сами по себе совершенные части мироздания изменились в своей природе благодаря беспокойным отклонениям. Это объяснение дал мне жрец Аписа; а вот здесь, возле имени ноября, стоят три пары сражающихся рук - ужасные знаки! Если одна из молний, которые беспрестанно освещают нашу палатку потоками света, убьет меня, и тебя, и всех нас, то в этом не будет ничего удивительного. Нам предстоит нечто тяжкое, страшное. Нужно иметь мужество, чтобы сохранить ясный взгляд и не пасть духом при подобных знамениях.

- Употреби против борющихся рук египетских богов свои собственные руки - они сильны, - возразил Антиной; но император опустил голову и сказал с унынием:

- В борьбе против судьбы даже боги должны потерпеть поражение.

Непогода продолжала бушевать. Буря не один раз вырывала из земли колышки, к которым были прикреплены веревки палатки, и заставляла рабов удерживать руками легкое жилище императора. Развернувшиеся тучи низвергали огромные массы воды на горы пустыни, на которые в продолжение нескольких лет не падала ни одна дождевая капля, и наполняли ручьями и потоками каждую сухую впадину на склонах.

Ни Адриан, ни Антиной не смыкали глаз в эту страшную ночь.

Император открыл еще только один свиток из всех, находившихся в новой сумке. Он содержал в себе известие, что префект Титиан жестоко страдает от припадков застарелой одышки, и просьбу этого почтенного человека о том, чтобы ему было позволено оставить государственную службу и удалиться в свои имения.

Для Адриана было далеко не малою потерею лишиться в будущем этого надежного помощника, человека, которого он имел в виду для успокоения и покорения Иудеи, где вспыхнули новые восстания. Уничтожить взбунтовавшуюся провинцию - это мог сделать и другой, но победить ее добротою и сохранить ее в целости могло удаться только кроткому и умному Титиану.

У императора не хватило мужества распечатать еще какое-нибудь письмо в эту ночь. Он молча лежал в постели до рассвета и думал о всех дурных часах своей жизни: об умерщвлении Нигрина, Титиана* и других сенаторов, благодаря чему он обезопасил свое владычество; он давал обеты богам принести им новые великие жертвы, если они охранят его от приближавшегося несчастья.

* Согласно другой версии, Атилий Руф Титиан подвергся опале лишь в царствование Антонина Пия.

Когда он утром встал, Антиной испугался, пораженный его видом: в лице и губах Адриана не было ни кровинки.

По прочтении полученных писем Адриан уже не пешком, а верхом на лошади отправился с Антиноем и Мастором в Безу, чтобы дожидаться там своей свиты.

XIII

Разъяренные стихии свирепствовали в эту ночь и в округе нильского города Безы.

Граждане этого старого города сделали все, что могли, для приличного приема путешествовавшего властителя. Главные улицы были убраны цветочными гирляндами, перекинутыми от мачты к мачте, от дома к дому, а в гавани у самого берега были поставлены статуи императора и его супруги. Но буря свалила гирлянды вместе с мачтами на землю, и возмущенные волны реки, ударяясь с неукротимой силой в берег, отрывали и уносили с собой один кусок земли за другим, вбивались, подобно водяным клиньям, в трещины засохшей почвы и подламывали высокий берег у пристани.

После полуночи буря разбушевалась с неслыханной силой, сорвала покрытые пальмовыми ветвями кровли с нескольких домов и так сильно хлестала нильский поток, что он стал похож на бушующее море.

Огромная масса волн всей своей сплошной силой устремлялась снова и снова на выступ берега, где стояли статуи императорской четы.

Незадолго до появления первого проблеска рассвета коса земли, не укрепленная никакими каменными сооружениями, не выдержала напора бешеных волн. Земляные глыбы скользили и падали с громким плеском в поток, за ними последовал, с громовым шумом, большой кусок берегового спуска.

Лежавшая позади площадь земли понизилась, статуя императора зашаталась и медленно наклонилась, готовая упасть. Когда рассвело, она лежала на земле пьедесталом вверх, ее голова зарылась в землю.

На рассвете граждане вышли из своих домов и узнали от моряков и рыболовов о случившемся в гавани ночью. Как только буря улеглась, сотни, тысячи мужчин, женщин и детей столпились на пристани, чтобы посмотреть на упавшую статую. Они увидели оползшие глыбы, узнали, что река оторвала часть земли от берега и причинила это несчастье.

Не прогневался ли на императора нильский бог Хапи!

В несчастье, постигшем статую императора, во всяком случае следовало видеть дурное предзнаменование.

Топарх*, глава народа, приказал вновь поставить статую повелителя, которая, впрочем, осталась неповрежденною, и сделать это немедленно, так как император мог прибыть через несколько часов.

* Топарх - начальник области.

Множество жителей этого города, свободные и рабы, усердно занялись этой работой, и вскоре статуя императора, изваянная в египетском стиле, снова стояла прямо и своим неподвижным лицом смотрела на гавань.

Статуя Сабины была придвинута к статуе Адриана, и топарх, довольный, вернулся домой.

Большая часть работников и ротозеев оставили пристань, но после них пришли другие любопытные, которые уже не видели статуи в лежачем положении на обрушившейся земле и теперь обменивались мнениями насчет того, каким образом она упала.

- Буря никоим образом не могла опрокинуть эту тяжелую известковую массу, - сказал один канатный мастер, - да и притом она так далеко стоит от оторвавшейся земли.

- Должно быть, она упала вслед за земляными глыбами, - возразил ему хлебопек.

- Да, так оно и было, - подтвердил матрос.

- Вздор! - вскричал канатный мастер. - Если бы статуя стояла на оторванной земле, она прежде всего упала бы в воду и потонула бы в реке; это ясно для каждого ребенка. Здесь действовали другие силы.

- Может быть, - заметил храмовый служитель, занимавшийся истолкованием знамений, - может быть, боги низвергли гордую статую, чтобы подать Адриану предостерегающий знак.

- В наше время небожители уже не вмешиваются в дела людей, - возразил сапожник, - но в эту ужасную ночь спокойные граждане оставались дома, и враги императора могли делать что хотели.

- Мы - верные подданные, - прервал его хлебопек с негодованием.

- Вы - строптивая сволочь, вот вы кто! - крикнул в лицо гражданам один римский солдат, который, как и вся когорта, которая квартировала здесь, служил под начальством свирепого Тинния Руфа в Иудее. - Между вами, поклонниками животных, ссоры никогда не прекращаются, а о христианах, что гнездятся там за рекой, по ту сторону лощины, можно сказать все самое дурное, и даже это не будет преувеличено.

- Храбрый Фуск прав! - вскричал нищий. - Эта проклятая нечисть принесла нам чуму в дома. Где только появлялась зараза, там всегда можно было видеть христиан и христианок. Они приходили также и к моему брату. Целые ночи они оставались при его больных детях, и оба ребенка, разумеется, умерли.

- Если бы только мой старый легат Тинний Руф был здесь, - проворчал солдат, - им всем пришлось бы не лучше, чем их распятому богу.

- Я, конечно, не имею с ними ничего общего, - возразил хлебопек. - Однако же что правда, то правда. Это тихие, ласковые люди, аккуратные плательщики, которые не делают ничего дурного и оказывают помощь многим бедным.

- Помощь? - прохрипел нищий, которому дьякон общины в Безе не дал никакой милостыни, советуя ему работать. - Все пятеро жрецов великой Сехмет* из грота Артемиды поддались их искушениям и бросили храм своей богини. И разве это хорошо, что они отравили детей моего брата?

* Сехмет - богиня, супруга Пта.

- Да почему бы им не убивать и детей? - спросил солдат. - Еще в Сирии слышал я о подобных вещах, а что касается этой старухи, то я готов отказаться от моего меча, если...

- Послушайте храброго Фуска, он многое видал на свете, - раздалось из толпы.

- Пусть мне больше не носить меча, если не они в темноте свалили статую.

- Нет, нет, - возразил моряк решительно. - Она упала вслед за подмытой землей; я видел, как она там лежала.

- Уж не христианин ли и ты? - спросил солдат. - Или ты думаешь, что я клянусь моим мечом попусту? Я, люди добрые, служил в Вифинии, в Сирии, в Иудее и знаю эту нечисть. Там можно было видеть сотни христиан, которые отбрасывали свою жизнь, как износившийся башмак, из-за того, что не хотели поклониться статуе императора и приносить жертвы нашим богам.

- Слышите вы? - прохрипел нищий. - И заметили ли вы хоть единственного из них в числе граждан, которые помогали поднять статую снова?

- Ни одного не было при этом, - сказал матрос, начинавший присоединяться к мнению солдата.

- Христиане сбросили статую императора на землю, - закричал нищий в толпу. - Это доказано, и им придется плохо. Кто любит божественного Адриана, тот пусть идет со мной выгонять их теперь из их домов!

- Не бунтовать! - прервал солдат рассвирепевшего нищего. - Вон идет трибун, он выслушает вас.

Трибуна, который проходил с отрядом солдат, чтобы встретить императора при въезде его в город, толпа приветствовала громкими криками. Он приказал замолчать и велел солдату рассказать, что так волнует граждан.

- Очень возможно, - сказал наконец этот, по-видимому, сильный и строгий человек, который тоже, подобно Фуску, служил под начальством Тинния Руфа и из погонщиков дослужился до трибуна. - Очень возможно, но где ваши доказательства?

- Большинство граждан бросилось, чтобы поднять статую, но христиане держались вдали от этой работы! - вскричал нищий. - Ни одного из них не было здесь видно. Спроси матроса, господин, он был тут и может засвидетельствовать это.

- Во всяком случае, это более чем подозрительно. Это дело должно быть строго расследовано. Тише вы, люди!

- Вот идет христианская девка! - вскричал канатчик.

- Хромая Марфа; я хорошо знаю ее, - прервал его нищий, - она шляется по всем зачумленным домам и отравляет людей. У моего брата она торчала три дня и четыре ночи и поворачивала детям подушки, пока не уморила их. Куда она приходит, там оказываются мертвые.

Селена, которая теперь называлась Марфой, со своим слепым братом Гелиосом, называвшимся теперь Иоанном, шла по дороге, которая вела от возвышенного берега к пристани, не обращая внимания на толпу.

Она хотела нанять там лодку, чтобы переправиться через реку. В одной деревне на острове, лежавшем против города, жили больные христиане, которым она несла лекарство, намереваясь ухаживать за ними. Уже несколько месяцев вся ее жизнь была посвящена страждущим. Она являлась с помощью и в языческие дома, не боясь ни чумы, ни лихорадки. Щеки ее сделались свежее, а в глазах сиял какой-то чистый, мягкий блеск, освещавший строгую красоту черт.

Когда девушка подошла ближе к трибуну, он увидал ее и крикнул:

- Эй ты, бледная девка! Ты христианка?

- Да, господин, - отвечала Селена и спокойно пошла с братом дальше.

Римлянин посмотрел ей вслед, и когда она проходила мимо статуи Адриана, причем опустила голову ниже, чем прежде, он повелительным тоном приказал ей остановиться и сказать ему, почему она отвернула лицо от статуи императора.

- Адриан - наш повелитель так же, как и ваш, - отвечала девушка. - Я спешу, потому что на острове есть больные.

- Она не принесет им ничего хорошего, - вскричал нищий. - Кто знает, что скрывается у нее в корзинке?

- Молчать! - прервал его трибун. - Говорят, девка, что твои единоверцы в эту ночь свалили статую императора.

- Как могло это быть? Мы чтим императора так же высоко, как и вы.

- Я хочу верить тебе, а ты должна доказать это. Вот стоит статуя божественного цезаря, иди за мной и помолись ей.

Селена с ужасом посмотрела на суровое лицо трибуна и не нашла ни одного слова для ответа.

- Ну! - сказал трибун. - Пойдешь ли ты за мною? Да или нет?

Селена постаралась собраться с духом и, когда трибун протянул руку, чтобы схватить ее, сказала дрожащим голосом:

- Мы почитаем императора, но не молимся статуям. Мы молимся только нашему отцу в небесах.

- Вот оно! - засмеялся нищий.

- Я спрашиваю еще раз, - вскричал трибун, - желаешь ли ты поклониться этой статуе или отказываешься?

В душе Селены поднялась жестокая борьба. Если она будет противиться римлянину, ее жизнь подвергнется опасности и ярость народа может обратиться против ее единоверцев; если же она исполнит его требование, то нанесет поругание Богу, нарушит верность Спасителю, согрешит против правды и совести.

Страшная тревога овладела ею и отняла у нее силу вознестись душой в молитве.

Она не могла, не смела сделать то, чего от нее требовали, но присущая каждому человеку сильная любовь к жизни толкала ее вперед и остановила перед каменным идолом.

- Подними руки и молись божественному цезарю! - вскричал трибун, который, как и все присутствовавшие, с напряженным вниманием следил за каждым ее движением.

Селена, дрожа, поставила корзинку на землю и попыталась высвободить свою руку из руки брата; но слепой мальчик не выпускал ее. Он понимал, чего требовали от его сестры; он знал из повествований разных мучеников, о которых ему рассказывали, что ожидало ее в случае сопротивления римлянину, однако же не испугался и прошептал ей:

- Мы не сделаем того, чего они хотят, Марфа, мы не поклонимся кумиру, мы останемся верными Спасителю. Отверни меня от статуи, а теперь прочтем "Отче наш".

Подняв свои тусклые глаза к небу, мальчик громким голосом проговорил молитву господню. Селена сперва повернула его, а потом и сама отвернулась от идола лицом к реке. Затем она последовала примеру брата.

Гелиос крепко прижался к ней, ее громкая молитва слилась с его молитвой, и оба они не видели, не слышали и не чувствовали более ничего, что сделано было с ними.

Слепому Гелиосу мерещился вдали яркий свет, Селене-блаженный мир, полный любви, когда возбужденная толпа кинулась на девушку и на ее верного брата и повалила их на землю перед статуей императора.

Напрасно трибун старался остановить толпу.

Когда наконец солдатам удалось оттолкнуть разъяренных граждан от их жертв, два юных существа уже лежали неподвижно, в надежде на блаженную и вечную жизнь.

Случившееся происшествие огорчало и беспокоило трибуна.

Эта девушка, этот прекрасный ребенок, трупы которых лежали перед ним, заслуживали лучшей участи, и он мог подвергнуться ответственности за их смерть, так как по закону ни один христианин не мог быть наказан за свою веру без судебного приговора*. Поэтому он велел отнести убитых в дом, в котором они жили, и пригрозил строгим наказанием каждому, кто войдет сегодня в христианский квартал.

* В 124 г. Адриан запретил привлекать христиан к суду за их вероучение. Христианин мог быть привлечен только по обвинению в уголовном преступлении, причем ложный донос карался законом.

Нищий с криками шел впереди носилок с покойниками и завернул в дом своего брата, чтобы сообщить его жене, что хромая христианка Марфа, которая уходила ее дочерей до смерти, убита. Однако же его плохо поблагодарили за эту весть. Бедная женщина оплакивала Селену, как собственное дитя, и прокляла убийц.

Перед заходом солнца Адриан приехал в Безу, где нашел великолепный шатер, устроенный для приема его со свитой.

Ему ничего не сказали о несчастье, случившемся с его статуей, однако же он чувствовал себя встревоженным и нездоровым.

Он желал остаться в полном одиночестве и велел Антиною посмотреть город, пока еще не наступили сумерки.

Вифинец обрадовался этому предложению, как дару богов, пошел по разукрашенной главной улице и попросил какого-то мальчика проводить его оттуда в квартал христиан.

Улицы этого квартала точно вымерли. Ни одна дверь не была отворена, ни один человек не показывался на улицу.

Антиной наградил мальчика подарком, отпустил его и с сильно бьющимся сердцем переходил от одного дома к другому. Все они имели опрятный вид; большею частью они были окружены деревьями и кустами. Но, хотя из нескольких крыш поднимался дым, все эти дома казались покинутыми. Наконец он услыхал вдали человеческие голоса. Он пошел на эти голоса по узкому переулку, который привел его к открытой площади, где собрались сотни людей - мужчин, женщин и детей - перед домиком, расположенным в хорошо содержавшемся пальмовом саду.

Антиной спросил какого-то старика, где живет вдова Анна, и тот молча указал на дом, привлекавший внимание его единоверцев.

Сердце юноши билось бурно, и он чувствовал беспокойство и смущение; у него возник даже вопрос: не лучше ли ему вернуться и прийти сюда опять завтра, когда он надеялся застать Селену одну?

Но нет!

Может быть, ему еще теперь удастся увидеть ее!

Он скромно пробрался через собравшуюся толпу, запевшую какую-то песнь, и не мог решить, выражает ли она веселые или печальные чувства.

Теперь он дошел до ворот сада и увидал горбатую Марию. Она стояла на коленях возле покрытых носилок и плакала.

Не умерла ли вдова Анна?

Нет, она жива.

Вот она выходит из дверей своего жилища, опираясь на руку какого-то старика, бледная, спокойная, без слез, оба и дут вперед. Старик произнес краткую молитву, затем наклонился и поднял лежавший на носилках покров.

Антиной сделал шаг вперед и отшатнулся, точно пораженный молнией. При этом он закрыл глаза рукой и остановился, словно врос в землю.

Не было слышно скорбных похоронных причитаний и воплей.

Старик обратился с речью к присутствовавшим.

Вокруг него слышались тихий плач, пение и шепот молитвы, но Антиной не видел и не слышал ничего.

Он опустил руку и не отрывал глаз от бледного лица умершей, пока Анна не покрыла носилки покрывалом. Но и после этого он все еще оставался безмолвным и неподвижным.

Только тогда, когда шесть девушек подняли на плечи простой гроб Селены и четыре женщины-матери взяли гробик Гелиоса и все собрание удалилось вместе с ними, Антиной повернулся и последовал за печальным шествием. Он издали видел, как оба гроба были отнесены в скалистую пещеру, как люди накрепко заперли дверь и затем похоронная процессия рассыпалась в разные стороны.

Наконец он один остался у дверей могилы.

Солнце зашло, и тьма быстро распространялась над долиною и холмами.

Так как кругом не видно было никого, кто мог бы наблюдать за ним, то Антиной обхватил руками столбы у дверей пещеры, прижал губы к ее грубым деревянным доскам и бился о них головою; припадок глубокой горести без слез потрясал все его тело.

Он стоял так несколько минут и не слышал приближавшихся к нему шагов.

Это пришла горбатая Мария, чтобы еще раз помолиться наедине у могилы своей дорогой подруги.

Она тотчас же узнала юношу и назвала его по имени.

- Мария, - сказал он, взволнованный, схватил ее руку, порывисто пожал и спросил: - Как она умерла?

- Убита, - отвечала Мария глухим голосом. - Она не хотела молиться статуе императора.

Антиной вздрогнул при этом и спросил:

- Почему она не сделала этого?

- Потому что осталась верною своей вере и надеялась на милость Спасителя. Теперь она - блаженный ангел.

- Ты уверена в этом?

- Так же уверена, как в том, что желаю увидеть снова на небе мученицу, которая покоится здесь.

- Мария!

- Выпусти мою руку!

- Не окажешь ли ты мне одну услугу, Мария?

- Охотно, Антиной; но прошу тебя, не прикасайся ко мне.

- Возьми вот эти деньги и накупи прекраснейших венков, какие только можно найти здесь. Положи их на ее гроб и воскликни при этом: "От Антиноя Селене!"

Мария приняла деньги и сказала:

- Я видела часто, как она молилась о тебе.

- Своему богу?

- Нашему Искупителю, чтобы он даровал блаженство и тебе. Она умерла за Иисуса Христа, теперь она при нем, и он исполнит ее молитву.

Антиной помолчал некоторое время, затем сказал:

- Протяни же мне еще раз свою руку, Мария! А теперь прощай. Будешь ли ты охотно вспоминать обо мне, а также молиться обо мне вашему Спасителю?

- Да, да! А ты тоже не совсем забудешь меня, бедную калеку?

- Разумеется, нет, добрая ты девушка! Мы, может быть, увидимся еще когда-нибудь.

С этими словами Антиной пошел вниз с холма и потом через город к Нилу.

Месяц взошел и отражался в успокоившейся реке. Так же отражались его лучи на поверхности моря и в ту ночь, когда Антиной спас Селену.

Юноша знал, что император ждет его, но не пошел к его шатру.

Глубокое волнение овладело им.

Он беспокойно ходил взад и вперед по берегу Нила и быстро вызывал в своей памяти воспоминания обо всех выдающихся событиях своей прошлой жизни.

Ему казалось, что он во второй раз слышит каждое слово своего вчерашнего разговора с Адрианом.

До осязания ясно он видел перед собой свой скромный родительский дом в Вифинии, свою мать, своих сестер и братьев, с которыми ему уже не суждено свидеться.

Он еще раз пережил тот ужасный час, в который он обманул своего доброго государя и сделался поджигателем. Им овладел великий страх, когда он вспомнил о желании Адриана поставить его на место человека, которого его мудрый повелитель назначил своим наследником, может быть, вследствие преступного деяния его, Антиноя.

Ему, который был не в состоянии думать о завтрашнем дне; ему, избегавшему всякого разговора с серьезными людьми потому, что ему было трудно следить за их речью; ему, который умел только повиноваться; ему, который чувствовал себя хорошо только тогда, когда был один со своим повелителем или со своими мечтами, далеко от суеты и шума жизни, - ему носить багряницу, обременить себя заботами и подавляющей ответственностью!

Нет, нет! Это была мысль неслыханная, ужасная, а между тем Адриан не отказывался ни от одного намерения, которое высказал однажды.

Будущность предстала перед умственным взором Антиноя в виде страшного и угрожающего врага.

Горе, беспокойство, несчастье смотрели на него отовсюду, куда бы он ни обращал свои взгляды.

В чем состоит то ужасное, что угрожает его господину?

Оно приближается, оно должно прийти, если не... да, если не найдется человека, который встал бы между ним и судьбой и в свою собственную грудь, в свое сердце, спокойно ожидающее ран, принял бы копье, брошенное разгневанным богом.

Да, он, только он, может быть этим человеком, только он и может быть им.

Эта мысль осветила его душу подобно внезапно вспыхнувшему свету. И если в нем хватит мужества для того, чтобы пожертвовать собою, обречь себя на смерть для спасения своего любимого государя, то всякая вина против Адриана будет им искуплена, тогда... тогда... о, как это чудно, как великолепно!.. Тогда, может быть, он найдет себе доступ к вратам того блаженного мира. Их отворят для него молитвы Селены, и он скоро увидит и свою мать, и своего отца, а впоследствии также сестер и братьев. Теперь же, через час, через несколько минут, он увидит ту, которую любил и которая ушла раньше его из жизни.

Его душу наполняло невыразимо сладостное чувство надежды, какого он еще ни разу не испытывал до сих пор.

Перед ним протекал Нил, и там, у берега, была лодка.

Он сильно толкнул ее в воду и большим прыжком, как на охоте, когда нужно было перескочить с одной скалы на другую, прыгнул в нее с берега.

Антиной уже схватил весла, когда Мастор, искавший его по приказанию императора, узнал его при лунном свете и попросил вместе с ним вернуться в палатку.

Но Антиной не последовал за Мастором, а крикнул, все дальше уплывая на середину реки:

- Поклонись государю, поклонись ему от меня тысячу и тысячу раз и скажи, что Антиной любил его более своей жизни. Судьба требует жертв. Мир не может обойтись без Адриана, а Антиной - бедное ничтожество, отсутствие которого не почувствует никто, кроме императора, и Антиной за него идет на смерть.

- Остановись, несчастный, вернись! - закричал раб и бросился в другую лодку. Но челнок вифинца, подталкиваемый сильными ударами весел, летел все быстрее и быстрее в речной простор.

Собрав все свои силы, Мастор работал веслами в другом челноке, но не мог приблизиться к лодке, которую преследовал. В этом состязании оба они достигли середины потока.

Тогда Мастор увидел, что весла вифинца взлетели в воздух. Через мгновение он услыхал громкий крик Антиноя: "Селена!" - и Мастору пришлось оставаться бездейственным, беспомощным свидетелем того, как юноша соскользнул в воду и Нил принял эту прекраснейшую из всех жертву в глубину своих волн.

XIV

Прошла одна ночь и половина дня после гибели Антиноя. Перед Безой собрались лодки и другие суда со всех частей округа для розысков трупа утонувшего юноши; берег кишел людьми; горшки с горячей смолой и факелы на реке и на берегу ночью омрачали блеск луны; но до сих пор усилия отыскать труп были напрасны.

Адриан знал, каким образом погиб Антиной.

Мастор несколько раз должен был повторять ему последние слова его любимца, и ни одного из них он не забыл, ничего к ним не прибавил. Память императора удержала их крепко в себе, и теперь он оставался один до утра и с утра до полудня, один, повторяя их про себя.

Не принимая пищи и питья, он предавался своим одиноким думам. Несчастье, угрожавшее ему, разразилось над ним, и какое несчастье! Если бы судьба вместо страдания, которое она предназначила для него, приняла ту горесть, которая наполняла теперь его душу, он мог бы рассчитывать на многие беспечальные годы; но ему казалось, что он согласился бы лучше прожить остаток жизни со своим Антиноем в горе и нищете, чем без него наслаждаться всем, что люди называют величием, великолепием, счастьем и благоденствием.

Сабина прибыла со своей и с его свитой; это было целое войско людей.

Но Адриан строго приказал не допускать к нему никого, даже супруги.

Облегчение, доставляемое слезами, было ему недоступно; но горесть сжимала сердце, омрачала ум и сделала Адриана таким впечатлительным, что голос какого-нибудь знакомого, услышанный даже издали, его беспокоил или сердил.

Прибывшие на корабле не смели располагаться в палатках, поставленных в соседстве с палаткой императора, потому что он желал оставаться один, совершенно наедине со своим душевным горем.

Мастор, в котором до сих пор он видел скорее полезную вещь, чем человека, теперь стал ему ближе - ведь он был свидетелем удивительной смерти его любимца.

Когда первые, самые горестные, ночи Адриана прошли, раб спросил его, не позвать ли с корабля врача, так как он очень бледен, но император запретил ему это и сказал:

- Если бы только я мог плакать, как женщина или как другие отцы, у которых смерть похитила сыновей, то это было бы для меня наилучшим лекарством. Вам, бедным, придется теперь плохо, потому что солнце моей жизни лишилось своего блеска, деревья на моем пути потеряли свои листья.

Когда Адриан опять остался один, он уставился неподвижными глазами в пустое пространство и пробормотал:

- Все человечество должно горевать вместе со мною, потому что если бы кто-нибудь спросил у него вчера, какая высокая красота дарована ему, то оно с гордостью могло бы указать на тебя, мой верный товарищ, и воскликнуть: "Красота богов!" Теперь пальма утратила свою крону, и искалеченное дерево должно стыдиться своего безобразия. Если бы все смертные составляли одно существо, они были бы сегодня похожи на человека, у которого вырван правый глаз. Я не хочу видеть оставшихся уродов, чтобы мне не опротивела моя собственная человеческая порода. О ты, добрый, верный, прекрасный юноша, каким ты был ослепленным, сумасшедшим безумцем! И все-таки я не могу порицать твое безумие. Ты нанес моей душе глубочайшую рану, и я не имею даже права сердиться на тебя за это. Сверхчеловеческой, божественной была твоя верность, и я постараюсь вознаградить ее по достоинству. - При этих словах он встал и сказал твердо и решительно: - Вот я простираю руку - и вы, боги, выслушайте меня! Каждый город империи воздвигает алтарь Антиною*. Друга, которого вы похитили у меня, я делаю теперь вашим товарищем. Примите его ласково, вы, правители мира! Кто из вас может похвалиться более высокой красотой, чем та, какой обладал он? Кто из вас оказал бы мне столько доброты и верности, как ваш новый товарищ?

* Адриан воздвиг Антиною роскошный храм в Мантинее в Аркадии, так как вифинцы, земляки погибшего любимца, были колонистами этого города. Там же было установлено ежегодное празднество в его честь и каждые пять лет устраивались игры. Бесчисленные статуи Антиноя, главным образом в виде бога Диониса, были поставлены во всех городах. Кроме того, чеканились монеты с его изображением.

Произнесение этого обета, по-видимому, произвело благотворное действие на Адриана.

Твердыми шагами он ходил взад и вперед по своей палатке. Затем он велел позвать секретаря Гелиодора.

Грек начал писать под диктовку своего господина.

Это было ни более ни менее как повеление, которое предполагалось объявить миру, - отныне почитать нового бога в лице Антиноя*.

* Обожествление Антиноя вполне соответствовало египетским представлениям об утонувших в Ниле, которые отождествлялись с богом Озирисом. Культ Антиноя продолжал существовать, во всяком случае, до III в.

В полдень запыхавшийся посланец принес известие, что тело вифинца извлечено из воды.

Тысячи людей поспешили к трупу, в том числе и Бальбилла, которая металась в отчаянии, когда ей сказали, какая кончина постигла ее кумира.

В черной траурной одежде, с распущенными волосами, она бегала взад и вперед по берегу среди граждан и рыбаков. Египтяне сравнивали ее с плачущей Изидой, ищущей труп своего возлюбленного супруга Озириса*.

* Согласно египетским верованиям, Озирис был убит своим братом Тифоном, который положил его тело в ларь и бросил в Нил. Сестра (она же и супруга Озириса) Изида разыскала ларь и спрятала его. Тифон нашел его, разрезал труп на 14 частей и разбросал их. Изида вновь собрала их и предала их погребению.

Она не могла утешиться, и ее компаньонка напрасно уговаривала ее сдержаться и вспомнить о своем звании и женском достоинстве. Бальбилла запальчиво отстранила ее, и когда пронеслась весть, что Нил возвратил свою добычу, она вместе с толпой поспешила к трупу.

Везде произносили ее имя; каждый знал, что она приближенная императрицы, и потому ей охотно повиновались, когда она приказала людям, которые несли носилки с утопленником, опустить их на землю и снять с трупа покрывало.

Бледная и дрожащая, подошла она к покойнику и посмотрела на него. Но она могла вынести это зрелище только одно мгновение, затем с содроганием отвернулась от безжизненного тела и велела носильщикам продолжать путь.

Когда печальное шествие исчезло из виду и пронзительные жалобные вопли египетских женщин уже не доносились до нее, когда она больше не могла видеть, как они обмазывали себе лоб и грудь мокрой землей и с дикими жестами размахивали руками в воздухе, она повернулась к своей спутнице и спокойно сказала ей:

- Пойдем домой, Клавдия.

Вечером она явилась к обеду в черном одеянии, как Сабина и вся ее свита, но спокойная и снова готовая отвечать на каждый вопрос.

Архитектор Понтий приехал из Фив в Безу вместе с нею.

Она воспользовалась всем, чем могла, чтоб наказать его за долгое отсутствие, и без всякой пощады заставила его выслушать ее стихи к Антиною.

Он остался при этом очень спокойным и отнесся к ее стихотворениям так, как будто они обращались не к живому человеку, а к какой-нибудь статуе или к кому-нибудь из богов. Одну эпиграмму он похвалил, в другой нашел недостатки, третью порицал. Признание Бальбиллы, что она с удовольствием дарила Антиною цветы и другие безделицы, он принял, пожимая плечами, и дружески заметил:

- Продолжай посылать ему подарки, я ведь знаю, что ты не требуешь ничего от своего божества в награду.

Эти слова изумили и обрадовали поэтессу.

Понтий всегда понимал ее и не заслуживал того, чтобы она его оскорбляла.

Поэтому она призналась ему также в том, что сильно любила Антиноя, пока этот юноша отсутствовал.

Затем она улыбнулась и сказала, что становилась к нему равнодушной, как только была с ним вместе.

Когда она после смерти вифинца предалась отчаянию, Понтий оставил ее в покое и просил ее спутницу сделать то же.

На другой день, после того как труп вытащили из воды, он был сожжен на костре из драгоценного дерева.

Адриан, узнав, что смерть жестоко обезобразила его любимца, не захотел смотреть на его труп.

Через несколько часов после того, как пепел Антиноя был собран в золотую урну и принесен Адриану, нильский флот, на котором находился теперь и император, поднял паруса, чтобы плыть безостановочно в Александрию.

Адриан оставался на корабле только со своим рабом и секретарем. Только по временам он посылал Понтию приказание оставить свое нильское судно и посетить его. Ему приятно было слышать густой голос Понтия, и он говорил с архитектором о планах, которые последний начертил для его мавзолея в Риме, а также о надгробном памятнике в честь его умершего любимца. Этот памятник, по собственному чертежу, он намеревался поставить в большом городе, который предполагал выстроить на месте маленького города Безы и который он теперь же назвал Антиноя.

Но эти переговоры занимали каждый раз только несколько часов, а после них архитектор мог возвращаться на корабль Сабины, на борту которого находилась и Бальбилла.

Однажды вечером, через несколько дней после отплытия из Безы, он сидел совсем один с поэтессой на палубе нильского судна. Увлекаемое быстрым течением и гонимое веслами сотни гребцов, оно быстро и безостановочно приближалось к своей цели.

Со времени смерти несчастного юноши Понтий тщательно избегал говорить с Бальбиллой об Антиное.

Теперь она снова сделалась такой же внимательной и разговорчивой, как была прежде, и даже по временам в ее глазах мелькали проблески прежней лучезарной веселости.

Архитектор думал, что понимает этот поворот в ее чувствах, и не допытывался о причине сильной, но скоро угасшей горячки.

- О чем ты сегодня совещался с императором? - спросила его Бальбилла.

Понтий опустил глаза в землю, соображая, можно ли упомянуть имя Антиноя в разговоре с поэтессой.

Бальбилла заметила его колебание и вскричала:

- Говори же! Я могу слышать все. Мое безумие прошло!

- Император работает над планом будущего города Антинои и над проектом памятника своему несчастному любимцу, - отвечал Понтий. - Он не позволяет помогать ему, но все-таки приходится учить его отличать невозможное от возможного и осуществимого.

- Да ведь он созерцает звезды, а твои глаза прикованы к дороге, по которой ты ходишь.

- Зодчий не может иметь дела с тем, что колеблется и не имеет надежного фундамента.

- Это жестокие слова, Понтий. Я вела себя совсем как безумная в последние недели.

- Однако пусть бы все колеблющееся так же скоро и хорошо приходило в равновесие. Антиной был полубог по красоте, и к тому же, что еще важнее в моих глазах, он был честный, верный юноша.

- Не говори мне больше о нем, - сказала Бальбилла и содрогнулась. - Его вид был ужасен. Можешь ли ты простить мне мое поведение?

- Я никогда не сердился на тебя.

- Но ты потерял уважение ко мне.

- Нет, Бальбилла. Красота, которая дорога каждому, кого лобзает муза, увлекла легкокрылую душу поэтессы, и она заблудилась в своем полете. Пусть она летает. Она стоит на твердой почве, это я знаю.

- Какие добрые, какие ласковые слова! Но они слишком добры, слишком ласковы. Я все-таки бедное, колеблемое ветром создание, тщеславная безумица, которая в этот час не знает, что сделает в следующий, избалованное дитя, которое охотнее всего предпринимает то, что ей следовало бы оставить, слабая девушка, которой доставляет удовольствие спорить с мужчинами. Словом...

- Словом, прекрасная любимица богов, которая сегодня твердым шагом всходит на скалу, а завтра порхает над цветами, окруженная солнечным сиянием, словом, существо, на которое не похоже никакое другое и которое, для того чтобы стать совершеннейшей женщиной, не имеет недостатка ни в чем, кроме...

- Я знаю, чего мне недостает, - вскричала Бальбилла. - Сильного мужа, который был бы моей опорой и советов которого я слушалась бы. Этот муж - ты, и никто другой, потому что, как только я знаю, что ты находишься со мною, то мне становится трудно делать что-нибудь другое, кроме того, что следует делать. Вот я, Понтий, перед тобою. Желаешь ли ты принять меня со всеми моими слабостями, капризами и недостатками?

- Бальбилла! - вскричал архитектор вне себя от потрясающего сердце изумления и надолго прижал губы к ее маленькой руке.

- Желаешь? Желаешь ты принять меня? Не оставлять меня никогда, предостерегать, поддерживать и лелеять?

- До конца дней моих, до моей смерти, как мое дитя, как мои глаза, как... смею я верить этому и сказать: как мою милую, как мое второе "я", как мою жену.

- О Понтий, Понтий! - отвечала она с горячим чувством и схватила его руку обеими своими. - Этот час возвращает сироте Бальбилле отца и мать и, сверх того, дарит ей мужа, которого она любит.

- Моя, моя! - вскричал Понтий. - Вечные боги! В течение всей моей жизни я среди работы и усилий не находил времени насладиться счастьем любви, и за сокровище, которого вы лишали меня так долго, вы платите мне теперь с лихвой, и с лихвой на лихву!

- Как можешь ты, рассудительный человек, так преувеличивать цену своего сокровища? Но ты все же найдешь в нем кое-что и хорошее. Оно уже не сможет представить себе жизнь без своего обладателя.

- А мне уже давно она казалась пустой и холодной без тебя, редкое, единственное, несравненное создание!

- Почему же ты не явился раньше?

- Потому, потому... - отвечал Понтий, - потому, что полет к солнцу мне казался слишком смелым, потому, что я помнил, что отец моего отца...

- Что он был благороднейший человек, который поднял предка моего рода до своего величия.

- Он был - вспомни хорошенько об этом в настоящий час - он был рабом твоего деда.

- Я знаю это, но знаю также и то, что я не видела на земле ни одного человека, который был бы более достойным свободы, чем ты, и которого я стала бы с таким смирением просить, как тебя: возьми меня, бедную, глупую Бальбиллу в жены, веди меня и сделай из меня все, что еще может из меня выйти к твоей и моей чести.

Быстрое плавание по Нилу доставляло Понтию и его милой дни и часы величайшего счастья. Прежде чем флот вошел в Мареотийскую гавань Александрии, архитектор открыл императору свою прекрасную тайну.

- Я неправильно истолковал пророчество, которое тогда изрекла тебе пифия, - сказал Адриан, вкладывая руку архитектора в руку Бальбиллы. - Хочешь ты, Понтий, знать слова оракула? Тебе нет надобности помогать мне, милое дитя. Что я прочел раз и два, того я никогда не забываю. Пифия сказала:

То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,

И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.

Но испытующий взор открывает под прахом лучистым

Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.

Ты сделала хороший выбор, девушка. Оракул обеспечивает тебе странствование в жизни по твердой почве. Что касается пыли, о которой он говорит, то она и действительно существует в известном смысле. Что же касается декрета о вашем браке, который вследствие различия вашего происхождения, пожалуй, противоречит закону, то об этом позабочусь я. Отпразднуйте в Александрии вашу свадьбу так скоро, как желаете, но затем отправляйтесь в Рим. Вот условие, которое я ставлю вам. Моим задушевным желанием всегда было ввести в сословие всадников новых, достойных членов, так как только этим способом может быть снова поднято его значение. Это кольцо делает тебя всадником, Понтий, и для человека, подобного тебе, для мужа Бальбиллы и друга императора, конечно, найдется впоследствии место в сенате. Что в наше время можно сделать из плит и мрамора - это ты покажи при постройке моей гробницы. Изменил ли ты план моста?

XV

Известие о назначении "поддельного Эрота" наследником императора было принято в Александрии с торжеством, и граждане снова воспользовались этим благоприятным случаем для того, чтобы устраивать празднество за празднеством.

Титиан позаботился о выполнении обычного в таких случаях милостивого манифеста, и таким образом, между прочим, отворилась и канопская тюрьма, и скульптор Поллукс был выпущен на свободу.

Несчастный художник побледнел в заключении, но не исхудал и не лишился физических сил; зато бодрость его души, его жизнерадостность, его веселое стремление к творчеству - все это было сломлено.

Когда он в разорванном и грязном хитоне шел из Канопа в Александрию, в его чертах не выражалось ни живой благодарности за неожиданно подаренную ему свободу, ни радости от надежды скоро снова увидать своих и Арсиною.

В городе он безучастно и бессознательно шагал из одной улицы в другую, но он хорошо знал свою родину, и его ноги нашли надлежащую дорогу к дому сестры.

Как обрадовалась Диотима, какие радостные крики подняли дети, с каким нетерпением каждый вызывался проводить его к старикам! Как высоко перед новым домиком Эвфориона прыгали грации, кинувшись с ласками к возвратившемуся Поллуксу!

А бедная Дорида чуть не лишилась чувств от радостного испуга; ее муж должен был подхватить ее на свои длинные руки, когда исчезнувший, но вернувшийся милый сын вдруг очутился перед нею и спокойно сказал: "Вот и я!" И с какою нежностью старуха прижимала к своему сердцу и целовала потом доброго, нехорошего, наконец возвратившегося беглеца.

Певец тоже высказал свою радость и в стихах и в прозе и достал из сундука самый красивый из своих театральных хитонов, чтобы заменить им изорванный хитон своего сына.

Сильная буря проклятий вырывалась из его губ, когда Поллукс рассказывал о своих приключениях.

Художнику было трудно довести свой рассказ до конца, потому что отец прерывал его на каждом слове, а мать беспрестанно заставляла его есть и пить даже и тогда, когда он уже был сыт по горло.

После его многократных уверений, что он уже не в состоянии есть больше, старуха все-таки поставила два новых горшка на огонь, говоря, что в тюрьме он, разумеется, изголодался, и если теперь он и насытился так скоро, то, может быть, вслед за тем настоящий аппетит тем сильнее даст себя знать.

Вечером Эвфорион сам повел Поллукса в баню и по возвращении оттуда не отходил от него.

Сознание, что сын находится возле него, доставляло ему какое-то физически приятное ощущение.

Певец обыкновенно не был любопытен, но сегодня не переставал расспрашивать, пока мать не повела сына к приготовленной для него постели.

Когда художник лег, старуха еще раз вошла в его комнату, поцеловала его в лоб и сказала:

- Сегодня ты еще много думаешь об этой ужасной тюрьме; но завтра ты снова будешь прежним Поллуксом? Не правда ли?

- Оставь меня, мама, мне уже и так лучше, - отвечал он с благодарностью. - Такая постель клонит ко сну, как усыпляющий напиток; вот жесткое дерево в тюрьме - это нечто совсем другое.

- Ты ничего не спросил о своей Арсиное, - заметила Дорида.

- Что мне до нее? Теперь дай мне спать.

На следующее утро Поллукс был таким же, как в прошлый вечер, и в течение нескольких дней он оставался неизменно в этом же состоянии духа.

Он ходил опустив голову, говорил только тогда, когда его спрашивали, и каждый раз, когда Дорида или Эвфорион пробовали заговорить о будущем, он спрашивал: "Я вам в тягость?" - или же просил не приставать к нему.

Но он был ласков, брал детей сестры на руки, играл с грациями и ел с большим аппетитом. Время от времени он спрашивал даже об Арсиное. Однажды он позволил проводить себя к ее жилищу, но не постучался в дверь Павлины и, по-видимому, испугался ее великолепного дома.

После того как он целую неделю провел в бездействии, причем был так вял и выказывал такое отвращение к работе, что это стало сильно тревожить сердце матери, его брат Тевкр набрел на счастливую мысль.

Молодой резчик по камню обыкновенно был редким гостем в доме своих родителей, но со времени возвращения бедного Поллукса он навещал их почти ежедневно.

Время его учения прошло, и ему, по-видимому, предстояло сделаться великим мастером в своем искусстве. Однако же талант брата он ставил гораздо выше своего собственного и придумал средство пробудить в нем уснувшее влечение к творчеству.

- Поллукс, - сказал Тевкр матери, - обыкновенно сидит вон у этого стола. Сегодня вечером я принесу глыбу глины и хороший кусок воска. Все это ты поставишь на стол и положишь возле него инструменты. Когда он увидит все это, то, может быть, ему придет охота работать. Если он решится слепить хоть какую-нибудь куколку для детей, то снова попадет в свою колею и от малого перейдет к большому.

Тевкр принес обещанные вещи. Дорида поставила их на стол, положила возле инструменты и на другое утро с сильно бьющимся сердцем дожидалась, что будет делать сын.

Он, как всегда со времени возвращения домой, проснулся поздно и долго сидел перед суповой чашкой, которую принесла мать ему на завтрак. Потом побрел к столу, остановился перед ним, взял в руку кусочек глины; помяв ее между пальцами, он сделал из нее несколько шариков и валиков, поднес один из них к глазам, чтобы поближе посмотреть на него, затем, бросив его на пол, оперся обеими руками на стол и сказал, наклонившись к матери:

- Вы хотите, чтобы я опять работал; но я не могу, у меня ничего не выходит.

У старухи выступили слезы на глазах, но она ничего не возразила.

Вечером Поллукс попросил ее унести все инструменты.

Она сделала это, когда он пошел спать, и, когда она осветила каморку, в которой складывали посуду с разным хламом, взгляд ее упал на начатую восковую модель, последнюю работу ее несчастного сына.

Тогда ей пришла в голову новая мысль.

Она позвала Эвфориона, велела ему выбросить глину на двор, а модель поставить на стол возле воска.

Сама она положила на стол те самые инструменты, которыми он работал в день их изгнания из Лохиадского дворца, возле прекрасно начатой модели и попросила своего мужа уйти с нею рано утром из дому и не возвращаться до полудня.

- Вот посмотри, - сказала она, - когда он будет стоять перед своим последним произведением и никто не будет мешать ему или смотреть на него, то он найдет опять концы порванных нитей; может быть, ему удастся соединить их и продолжить работу, от которой его оторвали.

Сердце матери не ошиблось.

Когда Поллукс покончил со своим супом, он точно так же, как накануне, подошел к столу, но вид его последней работы подействовал на него совсем иначе, нежели вчера вид глины и воска.

Глаза его засветились. Он ходил вокруг стола и так внимательно, так пристально всматривался в свое произведение, как будто в первый раз видит нечто особенно прекрасное.

В нем живо проснулись воспоминания. Он громко засмеялся, захлопал в ладоши и пробормотал про себя:

- Великолепно! Из этой вещи может кое-что выйти!

Вялость его исчезла, уверенная улыбка заиграла на губах, и на этот раз он твердой рукой схватился за воск.

Но он не тотчас же начал работу. Он только попробовал, сохранилась ли сила в его пальцах и будет ли слушаться его материал.

Воск оказался покорным, он гнулся и растягивался в его руках, как в прежние дни.

Значит, страх, отравлявший ему жизнь, страх, что он в тюрьме перестал быть художником и что он поплатился своим талантом, может быть, был безумной фантазией!

По крайней мере, он должен был попробовать, может ли еще работать.

Никого не было, чтобы наблюдать за ним, и он мог начать свой смелый опыт.

Пот выступил у него на лбу от страха, когда он, собрав всю силу воли, отбросил кудри назад и обеими руками схватил большой кусок воска.

Статуя Антиноя стояла с наполовину оконченной головой.

Удастся ли ему слепить эту прекрасную голову по памяти?

Дыхание его ускорилось, пальцы дрожали, когда он начал свою работу.

Но скоро его руки приобрели прежнее спокойствие, взгляд его глаз сделался пристальным и зорким, и дело начало подвигаться вперед.

Прекрасное лицо вифинца стояло у него перед глазами, и когда через четыре часа его мать заглянула в окно, чтобы посмотреть, что делает сын и удалась ли ее попытка, она громко вскрикнула от изумления. Возле начатой модели стояла голова императорского любимца, похожая во всех чертах.

Не успела она переступить порог, как сын бросился ей навстречу, приподнял ее, поцеловал в лоб и в губы и вскричал, сияя от счастья:

- Матушка! Матушка! Я еще могу творить, я не погиб!

После полудня пришел брат скульптора и увидал сделанное Поллуксом.

Только теперь Тевкр мог вполне радоваться возвращению брата.

В то время как оба художника сидели вместе и резчик, которому скульптор жаловался на плохой свет в доме родителей, предложил ему докончить свою статую в светлой мастерской своего учителя, Эвфорион потихоньку пробрался в самую глубину своей кладовой и принес оттуда амфору с благородным хиосским вином, подаренную ему когда-то одним богатым торговцем, для свадьбы которого он обучал хор юношей гимну в честь Гименея. Уже двадцать лет он хранил этот сосуд для какого-нибудь особенно счастливого события. Амфора и его лучшая лютня были единственными предметами, которые Эвфорион собственноручно принес с Лохиады к дочери и потом в свой новый домик.

С гордым достоинством певец поставил старую амфору перед своими сыновьями, но Дорида поспешно прикрыла ее руками и сказала:

- Я позволю вам воспользоваться этим действительно прекрасным даром и даже сама охотно выпью один стакан с вами, но умный военачальник не празднует победу прежде, чем выиграет сражение. Как только статуя прекрасного юноши будет готова, я сама обовью этот почтенный сосуд плющом и попрошу тебя, мой старик, подарить его нам. Но не прежде!

- Мать права! - вскричал Поллукс. - Итак, теперь амфора предназначена для меня, но, если вы позволите, мой отец снимет для вас ее черную смоляную покрышку только тогда, когда моя Арсиноя снова будет принадлежать мне.

- Именно так, мой мальчик! - прервала его Дорида. - Но тогда я увенчаю не только сосуд, но и всех нас душистыми розами!

В следующий день Поллукс отправился с начатой моделью в мастерскую хозяина своего брата.

Почтенный художник отвел для скульптора лучшее место, потому что высоко ценил его и желал вознаградить, насколько мог, бедного молодого человека за несправедливость, нанесенную ему негодным Папием.

Поллукс прилежно работал с восхода солнца до вечера.

Он с настоящей страстью отдался вновь пробудившейся в нем жажде творчества. Вместо воска он употребил в дело глину и вылепил высокую фигуру, изображавшую Антиноя в виде юного Вакха, каким он явился перед морскими разбойниками. Длинный плащ складками легко спускался с левого плеча до ступней ног и оставлял его круглую, красиво изогнутую грудь и правую руку совершенно свободными. Виноградные листья и гроздья украшали роскошные кудри, и шишка пинии, подобная пламени, венчала его макушку. Левая рука красивым изгибом была поднята вверх. Слегка согнутые пальцы играли длинным тирсом, который упирался в землю и поднимался выше головы нового бога. Возле этой несравненной фигуры юноши стояла великолепная амфора, наполовину скрытая под его плащом.

В течение целой недели, пока был дневной свет, Поллукс со всем жаром и рвением отдавался своей работе. Перед наступлением ночи он обыкновенно оставлял работу и ходил взад и вперед перед домом Павлины, но на время отложил попытку постучаться в дверь и спросить о своей милой. Он знал от матери, как заботливо оберегают от него и от его родных его невесту; но строгость христианки, говоря по правде, не помешала бы ему попытаться овладеть своим драгоценнейшим сокровищем. От желания даже приблизиться теперь к Арсиное его удерживал обет, который он дал самому себе: выманить ее из ее нового надежного убежища не прежде, чем он приобретет твердое убеждение в том, что остался художником, истинным художником, который может надеяться создать что-нибудь великое и будет вправе связать судьбу дорогого ему существа со своею жизнью.

Когда утром восьмого дня своей работы он отдыхал, хозяин его брата подошел к его произведению и после продолжительного рассматривания вскричал:

- Великолепно, превосходно! Мне кажется, наше время не создавало ничего равного этому!

Через час Поллукс остановился перед городским домом Павлины и сильно постучал молотком в дверь.

Ему ответил домоправитель и спросил, что ему нужно. Поллукс сказал, что ему нужно поговорить с госпожой Павлиной, и получил ответ, что ее нет дома. Тогда он спросил об Арсиное, дочери Керавна, которую приютила у себя вдова.

Старый слуга покачал головой и сказал:

- Госпожа велела разыскать ее. Девушка вчера вечером исчезла. Неблагодарное создание! Уж несколько раз она пыталась уйти.

Художник засмеялся, потрепал домоправителя по плечу и вскричал:

- Уж я-то найду ее!

С этими словами он бросился на улицу и поспешил к своим родителям.

В доме Павлины Арсиноя видела много хорошего, но вместе с тем прожила в нем много дурных часов.

Она давно была убеждена, что ее милого уже нет на свете. Понтий сообщил ей, что Поллукс исчез, а ее благодетельница обыкновенно говорила о нем, как об умершем.

Бедная девушка пролила много слез. Когда она уже была не в силах преодолеть страстное желание говорить о нем с кем-нибудь, кто любил его, она попросила Павлину позволить ей навестить его мать или пригласить Дориду к себе. Но вдова приказала ей выбросить из головы всякую мысль о ваятеле идолов и о его родных и говорила с презрением о жене привратника.

Как раз в это время Селена оставила город, и теперь тоска одинокой девушки по старым друзьям дошла до высшей степени.

Однажды она последовала влечению своего сердца и проскользнула на улицу, чтобы идти к Дориде, но привратник, которому Павлина приказала никогда не выпускать Арсиною за ворота без ее особого позволения, заметил ее и отвел обратно к названной матери. Так же он поступил и при нескольких других сделанных девушкою попытках к бегству.

Не только страстное желание поговорить о Поллуксе, но и разные другие причины делали для Арсинои пребывание в своем новом убежище невыносимым.

Она чувствовала себя узницей, да такой она и была в самом деле, потому что при каждой ее попытке к бегству свобода ее подвергалась все большему и большему ограничению.

Она скоро разучилась терпеливо повиноваться всему, чего от нее требовали, и часто сопротивлялась названной матери, прибегая даже к запальчивым словам, слезам и проклятиям. Но эти неприятные сцены, которые всегда оканчивались уверением Павлины, будто она прощает ее, постоянно имели своим последствием длинные перерывы между прогулками и разные мелкие огорчения.

Арсиноя начала ненавидеть свою благодетельницу и все исходившее от нее. Часы учения и молитвы, от которых девушка не могла уклониться, тоже сделались для нее часами настоящей пытки. Скоро она начала смешивать учение, к которому предполагалось ее склонить, с тем толкованием, которое навязывала ей Павлина, и упрямо закрывала для него свое сердце.

Епископ Евмен, избранный весной патриархом александрийских христиан, чаще обыкновенного посещал ее летом, в то время когда Павлина жила в своем загородном доме. Последняя думала, что может и должна обойтись без его помощи и одна довести свое дело до конца; однако же достойный старец выражал участие бедной девушке, находившейся под таким неискусным руководством. Он старался успокоить ее, показать ей во всей красоте цель, к которой желала привести ее Павлина.

После таких разговоров с ним Арсиноя смягчалась и чувствовала себя расположенною веровать, любить бога и Христа. Но как только Павлина звала ее в комнату для учения и преподавала ей те же вещи, но на свой лад, сердце девушки сжималось, и когда ей приходилось молиться, то, возведя руки, она назло ей молилась в душе только эллинским богам.

Иногда Павлину посещали языческие женщины в богатых нарядах, и вид их всегда напоминал Арсиное о прежних днях. Как ни бедна была она тогда, но все же имела какую-нибудь голубую или красную ленту, чтобы вплести ее в волосы или обшить ею края пеплума.

Теперь она могла носить только белые одежды, и даже какие-нибудь самые бедные яркие безделушки для украшения волос или платья были ей строго запрещены. "Подобная суетная дрянь, - говорила обыкновенно Павлина, - хороша только для язычников; Господь смотрит не на наружность, а на сердце".

Увы, бедное сердце несчастной девушки не могло обращать радостные взоры к небесному отцу; внутри его бушевали ненависть, тоска, горесть, нетерпение, богохульство.

Эта юная душа была создана для радости и любви, но у нее была только грусть. И Арсиноя не переставала тосковать по радости счастья.

Когда наступил ноябрь и ее новая попытка бежать при переезде в городской дом не удалась, Павлина наказала ее тем, что две недели не говорила с нею и запретила говорить с нею и рабыням.

В эти недели разговорчивая дочь Греции была близка к полному отчаянию; мало того, ей всерьез пришла в голову мысль: взбежать на крышу и оттуда броситься на двор. Но Арсиноя слишком любила жизнь, чтобы осуществить это ужасное намерение. Первого декабря Павлина снова заговорила с нею. Как всегда, в длинной ласковой речи она простила ей ее неблагодарность и сказала, сколько часов она провела в молитве об исправлении и просветлении ее души.

Павлина говорила правду, но только наполовину, потому что она никогда не чувствовала истинной любви к Арсиное и уже давно смотрела на все ее действия и движения с антипатией, но ей нужно было ее обращение на путь истинный, так как посредством этого обращения исполнилось бы желание ее сердца.

Не ради строптивой девушки, а ради вечного блаженства своей умершей дочери она молилась о просветлении Арсинои и была неутомима в своих усилиях открыть ее зачерствевшее сердце для веры.

В день, предшествовавший тому утру, когда Поллукс наконец постучался в дверь к христианке, солнце блестело особенно ярко и Павлина позволила Арсиное выехать с нею.

В доме одного христианского семейства, жившего на берегу Мареотийского озера, они пробыли долго, и случилось так, что им пришлось возвращаться домой вечером.

Арсиноя уже давно научилась, как бы смотря в землю, незаметно выглядывать из экипажа и видеть все вокруг. Когда колесница повернула на их улицу, она заметила вдали какого-то высокого мужчину, который показался ей похожим на ее так долго оплакиваемого Поллукса.

Тяжело дыша, она приковала к нему глаза и была принуждена сделать над собою усилие, чтобы не вскрикнуть громко, потому что он, а не кто другой, шел медленно по улице. Она не могла ошибиться, так как его ярко освещали факелы двух рабов, которые шли впереди каких-то носилок.

Значит, он не погиб, он жив, он ищет ее!

Ей хотелось вскрикнуть от восторга, но она не пошевелилась до тех пор, пока экипаж Павлины не остановился перед ее домом.

Привратник, как всегда, поспешил помочь своей госпоже выйти из высокой колесницы. Теперь Павлина повернулась к Арсиное спиной, и в то же мгновение Арсиноя выпрыгнула с противоположной стороны крытого экипажа и побежала вдоль улицы, на которой она видела своего милого.

Прежде чем ее названная мать могла заметить ее исчезновение, беглянка затерялась среди тысяч людей, которые, покончив свои работы, шли домой из мастерских.

Рабы Павлины, посланные тотчас же, чтобы преследовать и схватить беглянку, на этот раз должны были вернуться ни с чем; но и Арсиное не удалось найти Поллукса, которого она потеряла из виду.

Она целый час искала его понапрасну. Затем она поняла, что ее поиски будут безуспешны, и задала себе вопрос, каким образом ей попасть в дом его родителей. Вместо того чтобы возвратиться к своей благодетельнице, она охотней примкнула бы к бесприютным бродягам, проводившим ночи под портиками храмов на жестком мраморе.

Сначала она чувствовала себя счастливой сознанием новообретенной свободы, но когда на ее вопросы ни один из прохожих не смог сказать ей, где живет певец Эвфорион, а молодые люди стали преследовать и кричать ей вслед дерзкие слова, то страх загнал ее на улицу, которая вела в Брухейон.

Преследователи еще не оставляли ее, когда мимо пронесли какие-то носилки в сопровождении ликторов и множества факелоносцев.

В них сидела госпожа Юлия, жена наместника. Арсиноя с первого же взгляда узнала ее, последовала за нею и одновременно с носилками дошла до дверей префектуры.

Выходя из носилок, матрона заметила девушку, которая скромно, но подняв просительно руки, стояла на ее пути.

Юлия с сердечным участием поздоровалась с прелестным созданием, которому однажды уже оказала материнскую заботливость, знаком подозвала ее к себе, улыбнулась, услыхав просьбу дать ей приют на ночь, и весело повела ее к своему супругу.

Титиан был болен, но обрадовался, увидав снова прекрасную дочь несчастного Керавна, выслушал историю ее бегства с некоторыми знаками неодобрения, но ласково, и выразил живейшее удовольствие, когда узнал, что ваятель Поллукс еще жив.

Высокая, богато убранная постель в комнате для гостей принимала многих знатных посетителей, но ни один из них не видел в ней снов более прекрасных, чем бедная осиротевшая молодая беглянка, которая еще накануне заснула в слезах.

XVI

На следующее утро Арсиноя встала рано и затем, смущенная окружавшим ее великолепием, начала ходить взад и вперед по комнате, думая о Поллуксе. Она любовалась своим отражением в большом зеркале, стоявшем на туалетном столике, и по временам вытягивалась на ложах префектуры, сравнивая их с ложами в доме Павлины. Она чувствовала себя снова узницей, но на этот раз тюрьма ей нравилась, и, когда рабы проходили мимо ее комнаты, она подбегала к двери, чтобы прислушаться, в надежде, что Титиан, может быть, призовет к себе Поллукса и позволит ему повидаться с нею. Наконец вошла рабыня; она принесла Арсиное завтрак и от имени госпожи Юлии пригласила ее посмотреть на цветы и клетки с птицами в саду, пока не придет к ней супруга префекта.

Титиан рано утром получил известие, что Антиной искал смерти и нашел ее в Ниле. Он был сильно потрясен этим известием не столько из-за самого несчастного юноши, сколько из-за императора.

Отдав своим чиновникам приказание сообщить печальную весть народу и потребовать от граждан публичного выражения их участия к горю своего повелителя, он принял патриарха Евмена.

Префект заговорил с патриархом о вредных последствиях смерти молодого человека, которые угрожают императору, а вместе с тем и управлению империей.

- Когда Адриан, - сказал префект, - хотел дать какой-нибудь час отдыха своему беспрестанно работавшему мозгу или развлечься после разочарований и разных неприятностей, тяжкого труда или забот, которыми переполнена его жизнь, то он уезжал с сильным юношей на охоту или же находил в своей комнате этого красивого добросердечного товарища. Вид вифинца радовал художественный глаз императора, и как хорошо умел Антиной задумчиво, скромно и безмолвно слушать его! Адриан любил его как сына, зато и умерший был привязан к своему повелителю более чем сыновнею верностью. Это доказала его смерть. Однажды сам император сказал мне: "Когда среди неугомонной сутолоки кипучей жизни я смотрю на Антиноя, мне кажется, что я вижу перед глазами какой-то прекрасный воплощенный сон".

- Горесть императора по поводу этой утраты должна быть велика, - заметил патриарх.

- И эта утрата омрачит его задумчивый, угрюмый характер, сделает еще более непостоянными его беспокойные мысли и действия, усилит его недоверчивость и раздражительность.

- А обстоятельства, при которых умер Антиной, - прибавил патриарх, - дадут новую пищу его склонности к суеверию.

- Этого можно опасаться. Нам предстоят несчастные дни. Восстание, поднимающееся в Иудее, будет опять стоить тысяч человеческих жизней.

- Однако если бы тебе можно было принять управление этой провинцией!

- Но ты знаешь мое состояние, достойный муж. В свои дурные дни я не способен собраться с мыслями и шевелить губами. Когда моя одышка усиливается, я чувствую себя так, как будто меня душат. Много десятков лет я охотно отдавал и душу и тело в распоряжение государства, но теперь я чувствую себя вправе употребить остаток ослабевших сил на другие предметы. Мы с женой намерены удалиться в свое имение на Ларийском озере. Там мы хотим попробовать, не удастся ли нам сделаться достойными спасения и усвоить надлежащим образом истину, какую ты показал нам... А, вот и ты, Юлия! Когда в нас созрело решение удалиться от света, мы не раз вспоминали слова еврейского мудреца, которые ты недавно сообщил нам: "Когда ангел господень изгнал первых людей из рая, он сказал им: "Отныне да будет ваше сердце вашим раем"". Мы покидаем удовольствия больших городов...

- И делаем это без сожаления, - прибавила Юлия, - потому что мы носим в себе самих семена более невозмутимого, более чистого и прочного счастья.

- Аминь! - вскричал патриарх. - Где бывают вместе двое таких, как вы, там Господь участвует в качестве третьего в вашем союзе.

- Отпусти с нами в путь своего ученика - Маркиана, - попросил Титиан.

- Охотно, - ответил Евмен. - Может он прийти к вам после меня?

- Не сейчас, - возразила Юлия. - Сегодня утром мне нужно сделать одно важное, но вместе с тем веселое дело. Ты знаешь госпожу Павлину, вдову Пудента. Она приняла к себе одно прекрасное молодое существо.

- И Арсиноя ушла от нее.

- Мы приютили ее у себя, - прервал его Титиан. - Ее названной матери, по-видимому, не удалось привязать ее к себе и благотворно подействовать на ее душу.

- Да, - сказал патриарх. - Существовал только один ключ к ларцу ее горячего и веселого сердца - любовь, а Павлина пыталась взломать его насильно посредством неблагоразумной настойчивости. Он остался замкнутым, и замок был испорчен. Но могу я спросить, как попала девочка в ваш дом?

- Я расскажу после; мы знаем ее не со вчерашнего дня, - отвечал Титиан.

- А я сейчас отправлюсь и приведу ее к жениху! - вскричала супруга префекта.

- Павлина потребует ее у вас обратно, - заметил патриарх. - Она велела искать ее повсюду, но из этой девушки никогда ничего не выйдет под ее руководством.

- Разве вдова формально удочерила ее? - спросил Титиан.

- Нет, она намеревалась это сделать, как только ее питомица...

- Одно намерение ничего не значит в глазах закона, и поэтому я могу защитить от нее нашу прекрасную гостью.

- Я приведу ее! - вскричала матрона. - Не пойдешь ли ты со мною, Евмен?

- Охотно, - отвечал старик. - Мы с Арсиноей добрые друзья; примиряющие слова из моих уст хорошо на нее подействуют, а мое благословение не повредит и язычнице. Прощай, Титиан, меня ждут дьяконы.

Когда Юлия вернулась с Арсиноей в комнату мужчин, у девушки были слезы на глазах. Добрые слова почтенного старца тронули ее сердце, и она поняла, что от Павлины она получила не одно дурное, но и хорошее.

Матрона нашла своего мужа уже не одного. У него был богатый Плутарх со своими двумя живыми подарками; в черной одежде, украшенной вместо пестрых исключительно белыми цветами, он представлял собою какое-то особенно странное зрелище.

Старик говорил с большим жаром.

Однако, увидав Арсиною, он прервал свою речь, всплеснул руками и казался сильно взволнованным от удовольствия при виде Роксаны, ради которой однажды напрасно объехал всех золотых дел мастеров в городе.

- Но я устал, - вскричал Плутарх с юношеской живостью, - я устал беречь для тебя убор! Мне и так некуда деваться от ненужных вещей. Это украшение принадлежит тебе, и сегодня я пришлю его благородной госпоже Юлии, чтобы она надела его на тебя. Дай мне руку, милая девушка. Ты сделалась бледнее, но пополнела. Как ты думаешь, Титиан, - она даже сегодня годилась бы для роли Роксаны; только твоей супруге пришлось бы снова позаботиться о ее платьях. Вся в белом, ни одного бантика в волосах, точно христианка!

- Я знаю одного человека, который сумеет украсить эти мягкие локоны к лицу, - сказала Юлия. - Она невеста ваятеля Поллукса.

- Поллукса! - вскричал Плутарх в сильном волнении. - Подвиньте меня вперед, Антей и Атлас! Так ваятель Поллукс - твой милый? Великий, превосходный художник! Тот самый, о котором я тебе только что рассказывал, благородный Титиан?

- Ты знаешь его? - спросила супруга префекта.

- Нет. Но я только что был в мастерской резчика по камню, Периандра, и видел там одну модель для статуи Антиноя. Это единственная, чудная, несравненная вещь! Вифинец изображен в виде Диониса! Никакой Фидий, никакой Лисипп* не устыдился бы подобного произведения. Поллукса там не было, но я уже наложил свою руку на его работу. Молодой художник должен немедленно высечь эту статую из мрамора. Адриан будет в восторге от изображения своего удивительного, верного любимца. Вы, все знатоки, все и каждый должны удивляться ему! Я заплачу за статую, но вопрос еще в том, кто предложит ее императору: город или я сам. Твой супруг решит этот вопрос.

* Лисипп - известный греческий скульптор IV в. до н.э.

Арсиноя просияла от радости при этом известии и скромно отступила назад, потому что один из чиновников подал Титиану какую-то только что полученную бумагу.

Префект пробежал ее глазами и сказал, обращаясь к Плутарху и к жене:

- Адриан причисляет Антиноя к числу богов.

- Счастливый Поллукс! - вскричал Плутарх. - Ему выпало на долю создать первое изображение нового олимпийца. Я дарю его городу, и пусть Александрия поставит его в храме Антиноя, для которого мы должны заложить фундамент еще до возвращения императора. Прощайте, благородные супруги! Кланяйся своему жениху, дитя мое, его произведение принадлежит мне. Поллукс займет первое место между своими собратьями, и я имел счастье открыть эту новую яркую звезду. Восьмой художник, в котором я открыл талант, прежде чем он стал великим! Из твоего будущего деверя Тевкра также выйдет кое-что. Я заказал ему вырезать мне камень с изображением Антиноя. Еще раз прощайте, я должен отправиться в Совет. Дело идет о храме в честь нового бога. Вперед, вы оба!

Через час после того, как Плутарх оставил префектуру, колесница госпожи Юлии остановилась у переулка, который был слишком тесен для экипажа, запряженного двумя лошадьми. Он оканчивался у зеленой площади, где стоял домик Эвфориона.

Скороход Юлии скоро отыскал жилище родителей скульптора, провел матрону и Арсиною на площадь и показал им дверь, в которую они и постучались.

- Как ты раскраснелась, моя девочка! - сказала Юлия. - Я не буду мешать вашему свиданию, но мне очень хотелось бы передать тебя собственноручно твоей будущей свекрови. Иди вон в тот дом, Арктус, и попроси госпожу Дориду выйти. Скажи только, что с нею кое-кто хочет поговорить, но не называй моего имени.

Сердце Арсинои билось так сильно, что она была не в состоянии сказать своей ласковой покровительнице ни одного слова благодарности.

- Зайди за эту пальму, - сказала Юлия.

Арсиноя повиновалась, но ей чудилось, что не ее собственная, а чужая воля заставляет ее зайти за дерево и притаиться. Она не слышала ничего из начала разговора римлянки с Доридой. Она видела только милое лицо матери Поллукса, и, несмотря на воспаленные глаза и морщины, которыми избороздило его горе, девушка не могла насмотреться на него. Оно напоминало ей счастливейшие дни детства, и ей хотелось тотчас же броситься вперед и кинуться на грудь этой доброй и ласковой женщине.

Но вот она услыхала слова Юлии:

- И я привезла ее к тебе. Она так же мила и девственно-прекрасна, как была тогда, когда мы видели ее в театре в первый раз.

- Где она, где она? - спросила Дорида дрожащим голосом.

Юлия указала на пальму и хотела позвать Арсиною, но на этот раз девушка была не в силах преодолеть своего страстного желания кинуться на шею дорогого ей человека. В это время вышел за дверь Поллукс, чтобы посмотреть, кто вызвал его мать. Арсиноя увидела его и с радостным криком бросилась в его объятия.

Юлия посмотрела на обоих со слезами на глазах и после нескольких слов, обращенных к старикам и к молодым людям, сказала, прощаясь с этими счастливыми людьми:

- Мне придется позаботиться о твоем приданом, моя девочка; и на этот раз ты будешь им пользоваться не только несколько часов, но всю свою долгую счастливую жизнь.

Вечером этого дня в домике Эвфориона раздавались громкие песни. Дорида, ее муж, Поллукс, Арсиноя, Диотима и Тевкр в венках лежали около обвитой розами амфоры и пили во славу прекрасного настоящего, в котором со всеми его другими дарами соединились радость, веселье, искусство и любовь. Густые волосы счастливой невесты опять были перевиты голубыми лентами.

Три недели спустя Адриан прибыл в Александрию.

Он держался вдали от всех празднеств, устроенных в честь бога Антиноя, и недоверчиво улыбнулся, когда ему сказали, что на небе явилась новая звезда и что оракул возвестил, будто это душа его любимца*.

* Эту звезду назвали именем Антиноя.

Когда богач Плутарх подвел императора и его свиту к Вакху-Антиною, статую которого Поллукс вылепил из глины, Адриан был глубоко тронут и пожелал узнать имя творца этого прекрасного произведения искусства.

Ни у одного из его спутников не хватило мужества произнести имя Поллукса; только Понтий осмелился выступить в качестве ходатая за своего молодого друга. Он рассказал Адриану историю несчастного художника и попросил императора простить его.

Император кивнул головой в знак согласия и сказал:

- Я прощаю его ради умершего.

К нему привели Поллукса, и Адриан, пожав ему руку, сказал:

- Боги взяли у меня его любовь и верность, но твое искусство сохранило для меня и для мира его красоту.

Каждый город в империи спешил поставить храм или статую новому богу, и Поллуксу, счастливому мужу Арсинои, заказывали статуи и бюсты для сотни мест. Однако он отклонил большую часть заказов и не выпускал из своих рук ни одного произведения, которое не создал бы сам по новой идее. Копирование своих работ он предоставил другим художникам.

Его бывший хозяин Папий возвратился в Александрию, но там товарищи по искусству встретили его с таким оскорбительным презрением, что он не вынес этого и в одну злополучную минуту лишил себя жизни.

Молодой Тевкр сделался знаменитейшим резчиком своего времени.

Вдова Анна вскоре после мученической смерти Селены покинула нильский город Безу. Ей вверена была должность главной дьякониссы в Александрии, и на этом почетном посту она благотворно трудилась до глубокой старости.

Горбатая Мария осталась в нильском городе, который император велел расширить и превратить в великолепный город Антиною. Там у нее были две могилы, с которыми она не могла расстаться.

Через четыре года после того, как Арсиноя вышла замуж, Адриан вызвал ваятеля Поллукса в Рим. Он должен был сделать там статую императора на колеснице, которую везла четверка лошадей.

Этим произведением предназначалось увенчать мавзолей Адриана, выстроенный Понтием, и Поллукс выполнил его так прекрасно, что по окончании работы император сказал ему с улыбкой:

- Теперь ты приобрел право произносить приговор над произведениями других мастеров.

В почете и богатстве вырастили своих детей, сделавшихся дельными гражданами, Поллукс и его верная жена Арсиноя, которою и на берегах Тибра многие восхищались. Они остались язычниками, но христианская любовь, выказанная Евменом приемной дочери Павлины, навсегда сохранилась в ее памяти, и Арсиноя отвела ей хорошее место в своем сердце и доме.

Дорида умерла за несколько месяцев до отъезда молодой четы в Рим, а ее муж скончался вскоре после нее. Он умер от тоски по своей веселой подруге.

Архитектор Понтий остался и на Тибре другом ваятеля. Бальбилла и ее муж подавали своим безнравственным соотечественникам пример достойного супружества. Бюст поэтессы был окончен Поллуксом еще в Александрии и со всеми своими локонами и локончиками обрел милость в глазах Бальбиллы.

Веру было дано право при жизни императора носить титул цезаря, но он умер после продолжительной болезни раньше Адриана. Луцилла ухаживала за ним с верной преданностью и с глубокой горестью пользовалась счастьем, которого так горячо желала, - владеть им безраздельно. Их сыну впоследствии досталась императорская багряница.

Предсказание префекта Титиана исполнилось.

Недостатки характера императора и мелочные стороны его образа мыслей с годами росли и выступали с большею резкостью.

Титиан и его жена вели у Ларийского озера, вдали от света, уединенную жизнь, и оба перед смертью приняли крещение. Они никогда не жалели о волнениях света, гоняющегося за удовольствиями, и о его блеске, потому что им удалось посеять красоту жизни в своем собственном сердце.

Раб Мастор привез Титиану известие о смерти своего повелителя*. Адриан еще при жизни даровал ему свободу и щедро обеспечил в своем завещании. Префект отдал ему в аренду одно из своих имений и впоследствии находился в дружеских отношениях со своим соседом-христианином и его милой дочерью, выросшей среди единоверцев своего отца.

* В последние месяцы перед своей смертью, последовавшей в Байях 10 июля 138 г., Адриан испытывал такие мучения, что предлагал кучу золота и безнаказанность тому, кто его отравит или убьет кинжалом. Угрозами и обещаниями ему удалось уговорить сделать это своего раба Мастора.

Передав своей жене печальную весть, Титиан сказал серьезно:

- Умер великий государь. То мелочное, что искажало характер Адриана как человека, будет забыто потомством, потому что Адриан как властитель был одним из тех, которых судьба ставит на надлежащее место и которые, будучи верны своему долгу, борются без отдыха до конца.

Он с мудрой умеренностью умел обуздывать свое честолюбие и не боялся идти наперекор порицаниям и предрассудкам всех римлян. Отказ от провинций, содержание которых истощало бы силу государства, был несомненно самым тяжким и, может быть, самым мудрым решением его жизни*.

* Став императором, Адриан, не желая впутываться в новые войны и опасаясь, что не удержит завоеванные Траяном области, отказался в 117 г. от Армении, Месопотамии и Ассирии.

Империю в ее новых, назначенных им границах он прошел вдоль и поперек, не боясь ни морозов, ни зноя, и старался хорошенько ознакомиться со всеми ее частями с таким рвением, как будто государство было его вотчиной.

Обязанность властителя побуждала его к путешествиям, и его врожденная любовь к странствованиям облегчала для него эту задачу.

Он одержим был страстью понимать и изучать все. Даже непостижимое не ставило пределов его любознательности, и, постоянно стремясь проникнуть мыслью дальше и глубже, чем дано человеческому уму, он большую часть своих способностей отдавал на то, чтобы разорвать завесу, скрывающую будущую судьбу.

Георг Эберс - Император (Der Kaizer). 9 часть., читать текст

См. также Георг Эберс (Georg Ebers) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Клеопатра (Кleopatra). 1 часть.
Перевод Михаила Энгельгардта От автора Если бы автору этой книги замет...

Клеопатра (Кleopatra). 2 часть.
Накануне приезда девочек появились лошади, повозки, носилки, а на море...