Георг Эберс
«Император (Der Kaizer). 7 часть.»

"Император (Der Kaizer). 7 часть."

- Он пошел в домик привратника.

- Что он там делает?

- Кажется, он... он, может быть, там...

- Говори правду, раб!

- Он у ваятеля Поллукса.

- Уже давно?

- Не знаю наверное.

- Как давно, я спрашиваю!

- Он ушел после того, как ты заперся с Титианом.

- Три часа, целых три часа у этого хвастунишки, которого я выгнал!

При этом восклицании глаза Адриана гневно засверкали. Его досада на любимца, общество которого он не уступал никому другому, а тем более какому-то Поллуксу, подавила в нем всякие добрые мысли, и с неудовольствием, доходившим до гнева, он приказал Мастору тотчас же позвать Антиноя и затем очистить жилище привратника.

- Возьми в помощь дюжину рабов, пусть перенесут хлам этих людей в их новый дом; но я не желаю видеть вновь ни воющую старуху, ни ее слабоумного мужа. А ваятелю скажи, что император обладает твердой поступью и легко может раздавить невзначай змею, которая ползет через его дорогу.

Мастор печально удалился.

Адриан вернулся в свою рабочую комнату и крикнул там секретарю Флегону:

- Пиши: для этого дворца нужно назначить нового привратника. Эвфорион, старик, сохраняет свое жалованье, и в префектуре будет выдано ему полталанта! Так. Сообщи сейчас же мое распоряжение этому человеку. Чтобы через час на Лохиаде не было ни его, ни его семьи. Отныне никто не должен мне ни говорить о них, ни представлять прошений о них. Бросить эту падаль к другим мертвецам.

Флегон поклонился и сказал:

- Там дожидается продавец художественных редкостей Габиний.

- Он явился как раз кстати! - вскричал император. - После всех этих неприятностей хорошо послушать о прекрасных вещах.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Да, появление Сабины изгнало добрых духов из дворца на Лохиаде. Появление императора было подобно вихрю, взбудоражившему кучу сухих листьев, который налетел на мирный домик привратника. Его обитателям не было дано времени даже на то, чтобы осознать вполне свое несчастье; им некогда было оплакивать его, нужно было действовать с благоразумием.

Столы, стулья, ложа, лютни, корзины, цветочные горшки, клетки с птицами, кухонная посуда, сундуки с платьем - все это стояло в беспорядке на дворе, и Дорида так энергично и умело распоряжалась рабами, которых ей прислал Мастор, как будто дело шло только о переселении из одной квартиры в другую.

Луч веселости, составлявший основную черту ее характера, снова засверкал в ее глазах после того, как она сказала самой себе, что случившегося с нею и с ее близкими нельзя изменить и что вместо оплакивания прошлого теперь нужно думать о будущем.

Во время этой работы она сделалась прежнею Доридой и, увидав, что Эвфорион сидит на своем ложе точно разбитый, уставив неподвижно глаза на пол, крикнула ему:

- После дурных дней настанут и хорошие! Пусть они попробуют привести нас в уныние! Мы не сделали ничего дурного, и пока мы сами не считаем себя несчастными, мы и не будем ими. Нужно только не падать духом. Вставай, старик, пошевеливайся! Иди сейчас к Диотиме и скажи ей, что мы просим у нее на несколько дней помещение для нашего хлама и для нас самих.

- Что, если император не сдержит своего слова? - мрачно спросил Эвфорион. - Что за жизнь будет тогда!

- Скверная жизнь, собачья жизнь, и потому нужно покамест наслаждаться тем, что у нас есть. Стакан вина, Поллукс, для меня и для отца! Но сегодня его не следует разбавлять!

- Я не могу пить! - вздохнул певец.

- В таком случае я выпью и твою долю.

- Не надо, матушка, - попросил Поллукс.

- Разбавь его немножко, мальчик, но не строй такую плачевную рожу. Разве может смотреть так цветущий юноша, преданный своему искусству, имеющий силу в руке, ум в голове и свою милую в сердце?

- О себе я, разумеется, не беспокоюсь, матушка, - с живостью возразил ваятель. - Но каким образом теперь я снова проберусь к Арсиное во дворец, как полажу с этим злым Керавном?

- Спроси об этом у времени, - отвечала Дорида.

- Оно может дать и хороший, и дурной ответ.

- Лучший ответ дается всегда только тем, кто дожидается его в передней, называемой "терпением"!

- Плохое местопребывание для меня и мне подобных, - вздохнул Поллукс.

- Не сиди спокойно, а стучи в дверь, и сам не заметишь, как время крикнет тебе "войди!". А теперь покажи вон тем людям, как они должны обращаться со статуей Аполлона, и будь снова моим прежним веселым мальчиком!

Поллукс исполнил приказание матери, думая при этом: "Ей хорошо говорить; она не оставляет тут никакой Арсинои. Если бы я мог, по крайней мере, условиться с Антиноем насчет того, где я могу повидаться с ним снова!" Но после повеления императора малый был точно ошеломлен ударом по голове и вышел, шатаясь, из комнаты, как будто его вели на убой.

Надежда, по-видимому, не обманула Дориду, так как пришел личный секретарь императора Флегон и сообщил ей о повелении Адриана уплатить ее мужу половину таланта и на будущее время выдавать ему прежнее небольшое жалованье.

- Вот видишь, - вскричала старуха по удалении Флегона, - солнце хороших дней уже всходит снова! Полталанта! У таких богатых людей, как мы, нужде делать нечего. Как ты думаешь: не будет ли хорошо пожертвовать богам половину кубка вина, а другую половину выпить самим?

Дорида была так весела, как будто собиралась на свадьбу; ее веселость сообщилась и сыну, увидевшему себя освобожденным от части забот о своих родителях.

Его упавшая жизнерадостность нуждалась только в нескольких каплях благодатной росы, чтобы подняться снова. Он опять начал думать о своем искусстве и намеревался прежде всего постараться окончить так удачно начатую им статую Антиноя.

Он пошел в дом, чтобы предохранить свою работу от повреждения и дать рабу, которому он велел за собой следовать, указания, как нести изваяние, чтобы не попортить его. Во двор вошел его учитель Папий. Он пришел, чтобы лично дать последнюю отделку предпринятым им работам и сделать новую попытку приобрести благоволение человека, в котором узнал императора.

Папий был озабочен: мысль, что Поллукс может теперь выдать, какое малое участие сам он, Папий, принимал в своих последних работах, которые, однако же, доставили ему больше похвалы, чем все его прежние произведения, сильно его беспокоила. Правда, ему казалось благоразумным поступиться своей гордостью и посредством заманчивых обещаний побудить своего бывшего ученика вернуться в мастерскую; но вчера вечером он позволил себе слишком увлечься и в присутствии Адриана с таким негодованием говорил о дурных качествах молодого художника, выказал такую радость, что наконец избавился от него, что ради императора был принужден отказаться от этого плана.

Теперь ему оставалось либо удалить Поллукса из Александрии, что, вероятно, можно было сделать с помощью разгневанного императора, либо так или иначе обезвредить его.

Один раз ему даже пришло в голову нанять какого-нибудь египетского бродягу, чтобы он прикончил Поллукса. Но Папий был мирный гражданин, которому каждое нарушение закона внушало ужас, и потому он далеко отбросил от себя эту мысль как достойную отвращения.

Вообще говоря, Папий не стеснялся в выборе средств. К тому же он знал людей, умел прокладывать себе дорогу через задние двери и не затруднялся смело прибегать, в случае надобности, к клевете. Этим способом он уже не раз одерживал победу над своими уважаемыми собратьями по искусству. Его надежда, что ему удастся подставить ногу мало кем замеченному ученику и сделать его безвредным на все время пребывания императора в Александрии, была, конечно, не слишком смела. Он не столько ненавидел Поллукса, сколько боялся его, и не скрывал от себя, что если его козни против сына привратника не будут иметь успеха и молодому ваятелю посчастливится стать на ноги, то ничто не помешает юноше громко хвастаться тем, что он сделал для своего бывшего хозяина в последние годы.

У домика Эвфориона его внимание было привлечено рабами, выносившими на улицу вещи выселяемой семьи.

Он скоро узнал, что здесь происходило, и, обрадовавшись гневу императора в отношении родителей своего соперника, остановился и приказал одному из черных работников вызвать к нему Поллукса.

Учитель и ученик поклонились друг другу с подчеркнутой холодностью, и первый сказал:

- Ты забыл возвратить мне вещи, которые вчера, не спросившись у меня, взял из моей кладовой. Я требую, чтобы они были принесены сегодня же.

- Я взял их не для себя, а для того большого господина, что живет во дворце, и для его спутника. Если чего недостанет, то обратись к нему. Мне жаль, что я взял также и твой серебряный колчан. Спутник римского господина потерял его. Как только я кончу здесь дела, я принесу все, что мог сохранить из твоих вещей, и возьму свои. В твоей мастерской осталось довольно много такого, что принадлежит мне.

- Хорошо, - сказал Папий. - Я жду тебя за час до захода солнца, и тогда все должно быть приведено в порядок.

Не поклонившись своему ученику, он повернулся к нему спиной и пошел во дворец.

Поллукс сказал ему, что некоторые из принадлежавших ему вещей взяты им без спроса, и в том числе одна, очень ценная, пропала, - и это обстоятельство, быть может, давало ему в руки средство обезвредить молодого ваятеля.

Он оставался во дворце не более получаса и потом отправился к начальнику ночной стражи, то есть к начальнику александрийской полиции.

Папий находился в близких отношениях с этим важным чиновником, так как сделал за умеренную цену саркофаг для его умершей жены, украшенный барельефами, алтарь для его комнаты и другие работы, и потому мог рассчитывать на его благосклонность.

Выходя от начальника ночной стражи, он имел в своих руках приказ об аресте своего помощника Поллукса, который якобы завладел его собственностью и похитил колчан из массивного серебра. Начальник полиции обещал ему также прислать двух полицейских, чтобы отвести преступника в тюрьму.

Папий вернулся домой с облегченным сердцем. Его ученик, окончив несложные хлопоты по переселению своих родителей, еще раз пошел во дворец и там, к своей великой радости, нашел раба Мастора, а тот немедленно принес ему костюмы и маски, которыми он накануне снабдил Адриана и Антиноя. Мастор со слезами на глазах рассказал ему при этом одну печальную, очень печальную историю, которая взволновала молодого ваятеля до глубины души и заставила бы его, несмотря ни на какую опасность, вернуться во дворец, если бы его не удержала от этого необходимость отправиться в назначенный срок, до которого оставалось мало времени, к Папию и дать ему отчет в недостававших ценных предметах.

Наполненный только одним желанием и не думая ни о чем другом, как только о том, чтобы поскорее опять быть на Лохиаде, где в нем нуждались и куда влекло его сердце, он взял у раба узел с вещами и поспешил с ним к своему бывшему хозяину.

Папий удалил из дома всех своих подмастерьев и даже всех своих домашних. Он принял запыхавшегося Поллукса совершенно один и с ледяным спокойствием назвал вещи, которых недоставало в его гардеробной. Он требовал возвращения всех этих предметов.

- Я уже сказал тебе, - вскричал Поллукс, - что за серебряный колчан и за разорванный хитон должен отвечать не я, а знатный господин из Рима, ты ведь теперь знаешь, кто он такой!

И он начал рассказывать, как Антиной, от имени своего повелителя, потребовал для них обоих маски и другие принадлежности для их переодевания.

Но Папий прервал его при первых же словах и запальчиво потребовал, чтобы он возвратил колчан и лук, стоимость которых Поллукс не в состоянии отработать в два года.

Юноша, все чувства и мысли которого были прикованы к Лохиаде и который не желал быть задержанным больше, чем это было необходимо, сначала с самой изысканной вежливостью стал просить своего бывшего хозяина отпустить его теперь и покончить это дело с ним завтра, переговорив предварительно с римлянами, от которых он может потребовать какого угодно вознаграждения. Но так как Папий беспрестанно прерывал его и упорно настаивал на немедленном возвращении своей собственности, кровь бросилась в голову вспыльчивого художника, и он отвечал на выходки и вопросы старика запальчивыми возражениями.

Слово за слово, Папий стал говорить о людях, которые завладевают чужими серебряными вещами; и когда Поллукс возразил на это, что он, со своей стороны, знает других людей, которые выдают произведения более искусных художников за свои собственные, то его учитель ударил кулаком по столу, подошел к двери и, как только очутился в достаточном отдалении от сильных кулаков раздраженного юноши, закричал:

- Вор! Я покажу тебе, как в Александрии поступают с подобными тебе.

Поллукс побледнел от ярости и кинулся за убегавшим Папием, но, прежде чем он догнал его, тот успел уже скрыться за спинами сыщиков начальника ночной стражи, дожидавшихся в передней комнате.

- Хватайте вора! Держите мошенника, укравшего мое серебро и поднявшего руку против своего учителя! Свяжите его, наденьте на него цепи и отведите в тюрьму!

Поллукс был ошеломлен. Подобно медведю, который знает, что окружен охотниками, он остановился в нерешительности.

Кинуться ли ему на своих преследователей, чтобы повалить их на землю? Или же в бездействии дожидаться своей участи?

Он знал каждый камень в доме своего учителя. Передняя, где он находился, была, как и вся квартира Папия, в уровень с землей. В то время как полицейские подходили к нему, а его хозяин подавал ликтору приказ об аресте, Поллуксу бросилось в глаза окно, выходившее на улицу. Занятый только одной мыслью - обеспечить себе свободу и тотчас же поспешить на Лохиаду к Арсиное, он бросился к отверстию, обещавшему ему избавление, и выпрыгнул в переулок.

- Вор, вор! Держите вора! - кричали ему вслед. Огромными скачками он мчался вперед.

Подобно дождю, гонимому всеми четырьмя ветрами, его со всех сторон преследовал безумный, отвратительный, ужасный крик: "Вор! Держите вора!" - и сводил с ума.

Только страстный крик его сердца: "На Лохиаду, к Арсиное! Только остаться свободным, чтобы помочь на Лохиаде!" - пересиливал голоса преследователей и гнал его по улицам, которые вели к старому дворцу.

Большими скачками мчался он все дальше и дальше. Свежее дыхание моря уже обвевало его пылавшие щеки, он был уже близко от узкого безлюдного переулка, который, как ему было известно, вел к верфи в царской гавани, где склад высоко нагроможденного строевого леса мог скрыть его от преследователей.

Он побежал уже в сторону, чтобы скрыться там. Но тут один египтянин, погонщик быков, подставил ему палку под ноги. Поллукс споткнулся, упал и вслед за тем почувствовал, как одна из собак, пущенных за ним в погоню, сорвала с него хитон и множество людей набросились на него.

Через час после того он, израненный, разбитый, связанный по рукам и ногам, очутился в тюрьме между всякой сволочью и настоящими ворами.

Наступила ночь.

Его родители ждали его, а он не приходил. А на Лохиаде, до которой ему не удалось добраться, было довольно горя и печали, и единственного человека, который мог бы принести утешение впавшей в отчаяние Арсиное, там не было и его нельзя было найти.

II

Рассказ Мастора, так глубоко взволновавший Поллукса и побудивший его к безрассудному бегству, относился к событиям, происшедшим в квартире смотрителя дворца в то время, как молодой художник помогал своим родителям расставить вещи в тесном доме сестры.

Керавн, конечно, не принадлежал к числу веселых людей, однако же утром того дня, когда Сабина приезжала во дворец и выгнала привратника из домика, он имел вид человека, довольного своей судьбой.

Со времени вчерашнего посещения он уже не беспокоился о Селене. Она не была опасно больна, за нею ухаживали превосходно, и, по-видимому, дети не чувствовали ее отсутствия.

Да и сам он не желал бы, чтобы она вернулась домой в этот день. Конечно, он не признавался себе в этом, но вследствие отсутствия строгой наставницы он чувствовал себя легче и свободнее, чем прежде.

"Было бы, пожалуй, отлично, - думал он, - продолжать такую спокойную жизнь с одной Арсиноей и детьми".

Время от времени он с чувством удовольствия потирал руки и улыбался.

Когда старая рабыня принесла большое блюдо с печеньями, которые он велел ей купить, и поставила его возле утреннего супа детей, он так искренне захихикал, что его тучное тело все затряслось и зашаталось. И он имел основание чувствовать себя счастливым по-своему, так как богатый Плутарх ранним утром за его кубок из слоновой кости прислал ему тяжелый кошелек с золотыми монетами, а для Арсинои - букет из роз. Теперь он мог побаловать своих малюток, себе самому купить обруч из чистого золота и вырядить Арсиною так прекрасно, как будто она была родной дочерью префекта.

Его тщеславие было удовлетворено во всех отношениях.

Какой великолепный мужчина был раб, который как раз в это время с отменно почтительным поклоном подал ему жареную курочку и сегодня после полудня должен был сопровождать его в городской Совет! Высокий фессалиец, носивший за архидикастом бумаги в заседание суда, едва ли был величественнее, чем собственный слуга его, Керавна.

Он купил его еще вчера, и за какую дешевую цену! Этому рослому самосцу едва ли было тридцать лет от роду. Он умел читать и писать и, следовательно, мог обучать грамоте его малюток. Он умел даже играть на лютне. Правда, на его прошлом были темные пятна, потому его и продали так баснословно дешево. Он несколько раз попадался в воровстве, но клеймо и синие рубцы, которые носил он на своем теле, были скрыты под новым хитоном, и Керавн чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы выгнать из него дурные повадки.

Приказав Арсиное не оставлять ничего ценного незапертым, так как новый слуга, кажется, не совсем честен, он на высказанные дочерью опасения отвечал:

- Разумеется, было бы хорошо, если бы он был так же честен, как наш старый скелет, которого я отдал за него в придачу, но я думаю так: если мой слуга и стянет у нас несколько драхм, которые мы носим при себе, то мне все-таки нет причины раскаиваться в том, что я купил его, так как, вследствие его вороватости, он обошелся мне на несколько тысяч драхм дешевле настоящей цены, а учитель для детей в самом худшем случае стоил бы мне больше, чем он может украсть у нас. Наше золото я запру в сундук с папирусами. Он крепок, и, чтобы его отворить, пришлось бы прибегнуть к лому. Впрочем, парень, конечно, удержится на первое время от воровства, так как прежний его господин никоим образом не принадлежал к числу кротких и, я думаю, раз навсегда выгнал из него дурные намерения. Это хорошо, что при продаже подобного молодца продавец должен заявлять о его проступках. В противном случае можно требовать возмещения убытков за все, украденное рабом. Ликофрон, конечно, ни о чем не умолчал, и, за исключением некоторой наклонности к воровству, самосец, должно быть, превосходный малый во всех отношениях.

- Но, отец, - возразила Арсиноя, еще раз высказывая свое опасение, - все-таки нехорошо иметь в доме нечестного человека.

- Ты не понимаешь этого, дитя, - возразил Керавн. - Для нас жизнь и честность - понятия равнозначащие; но раб... Царь Антиох, говорят, сказал однажды, что, кто желает, чтобы ему хорошо служили, тот должен взять к себе в услужение мошенника.

Когда Арсиноя, привлеченная песней своего милого, вышла на балкон и отец прогнал ее оттуда назад в комнату, то он не сделал ей сурового выговора; напротив, он погладил ее по щеке и сказал, ухмыляясь:

- Мне кажется, что мальчишка привратника, которого я однажды уже выпроводил за дверь, ищет встречи с тобой с тех пор, как тебя выбрали для роли Роксаны. Бедняга! Мы имеем теперь в виду совсем другого жениха, моя девочка. Что, если бы богатый Плутарх прислал эти розы, чтобы приветствовать тебя не от своего собственного имени, а от имени своего сына? Я знаю, что ему очень хотелось бы женить его, но для этого разборчивого господина до сих пор ни одна из александрийских девушек не казалась достаточно красивою.

- Я не знаю его, да и он вовсе не думает обо мне, бедной девушке, - возразила Арсиноя.

- Ты думаешь? - спросил Керавн, улыбаясь. - Мы так же знатны, а может быть, даже и познатнее Плутарха, и самая красивая подходит для самого богатого. Что ты сказала бы, дитя, о длинной волнующейся пурпурной одежде, о колеснице с белыми конями и скороходами впереди?

За завтраком Керавн выпил два стакана крепкого вина, в которое позволил Арсиное влить только несколько капель воды.

В то время как Арсиноя завивала ему волосы, в комнату влетела ласточка. Это было счастливое предзнаменование, которое подняло дух смотрителя.

В великолепном наряде и с туго набитым кошельком, он только что собирался выйти, чтобы отправиться в заседание Совета в сопровождении своего нового раба, когда этот последний ввел в комнату портного Софилла с его помощницей.

Софилл просил позволения примерить его дочери костюм Роксаны, заказанный для нее супругой префекта.

Керавн принял его с величественным снисхождением и позволил ему ввести с собою и раба, который нес за ним большой узел с платьями.

Позвали Арсиною, находившуюся при детях.

Она почувствовала смущение и беспокойство и охотно предоставила бы свою роль какой-нибудь другой девушке, но все-таки ее привлекали новые наряды.

Портной попросил Арсиною, чтобы она приказала своей служанке одеть ее. Его помощница, говорил он, будет присутствовать при этом, так как платья, сметанные покамест наскоро, выкроены не по простому греческому, а по азиатскому образцу.

- Твоя горничная, - сказал он в заключение, обращаясь к Арсиное, - еще сегодня может научиться, как она должна одевать тебя, когда наступит великий день.

- Горничной моей дочери нет дома, - возразил Керавн, хитро подмигнув Арсиное.

- О, мне не нужно никакой помощи! - вскричала закройщица. - Я искусна также в причесывании волос и охотно помогу такой красивой девице.

- И работать на нее - наслаждение, - прибавил Софилл. - Другие становятся красивыми благодаря одеждам, которые они носят, а твоя дочь украсит сама все, что бы она ни надела.

- Ты вежливый человек, - заметил Керавн, между тем как Арсиноя удалилась с помощницей портного.

- В сношениях с большими господами научишься многому, - отвечал Софилл. - Знатные дамы, оказывающие честь своими заказами, желают не только видеть, но и слышать, что они нравятся. К сожалению, между ними есть и такие, которых боги скудно одарили прелестями, и они-то именно и желают слышать самые льстивые слова. Бедный радуется больше богатого, когда его считают человеком со средствами.

- Хорошо сказано! - вскричал Керавн. - Я сам не очень богат для моего происхождения и не тешусь тем, что живу по своим средствам, а все-таки моя дочь...

- Госпожа Юлия выбрала для нее самые дорогие материи, как и следовало, как подобает для такого случая, - сказал портной.

- Совершенно верно, однако же...

- Что, господин?

- Однако же празднество пройдет, а моя дочь, теперь уже взрослая девушка, должна являться и дома, и на улице в приличных, красивых, хотя бы и не очень дорогих платьях.

- Я уже сказал, что истинная прелесть не нуждается в пышных нарядах.

- Не согласишься ли ты работать для нее и за более умеренные цены?

- С радостью. Я и без того обязан тебе благодарностью, потому что все будут удивляться ей в роли Роксаны и будут спрашивать о ее портном.

- Ты человек, мыслящий правильно. Сколько ты потребовал бы за одно платье?

- Об этом мы можем поговорить после.

- Нет, нет, убедительно прошу тебя...

- Позволь мне сперва подумать о твоем предложении. Шить простые платья труднее, гораздо труднее, и они идут красавицам лучше, чем пышные парадные одеяния. Но пусть кто-нибудь попробует втолковать это женщинам! Многие из них ездят в своем экипаже, носят богатые платья и драгоценные каменья, чтобы прикрыть ими не только свое тело, но и растраченное благосостояние своего дома.

Такие разговоры вели между собой Керавн и портной. В это время помощница последнего обвивала волосы Арсинои нитками поддельного жемчуга, которые она принесла с собой, и прилаживала к ней, зашпиливая, дорогие желтые и голубые одежды азиатской царевны.

Арсиноя сначала держалась тихо и застенчиво. У нее не было уже особенной охоты наряжаться для других людей, кроме Поллукса. Но приготовленные для нее платья были так прекрасны, и закройщица так умела выделить все красоты ее фигуры!

Усердно занятая своим делом, ловкая мастерица бросала разные веселые шутки, с ее губ срывались по временам слова восторженного удивления; скоро увлеклась и Арсиноя и с удовольствием приняла участие в работе закройщицы.

Каждый куст, который весна украшает цветами, как будто радуется; так же и эта наивная девушка, разряженная так великолепно, радовалась теперь своей собственной красоте и прекрасным вещам, в которых она нравилась себе сверх всякой меры.

Арсиноя то хлопала в ладоши, то приказывала подать себе зеркало и с детской непринужденностью выражала свое удовольствие, любуясь не только своими дорогими нарядами, но и собственной, самое ее изумляющей красотой.

Портниха восхищалась, гордилась, радовалась вместе с нею и не могла удержаться, чтобы не запечатлеть поцелуй на белой, красиво округленной шейке прелестной девушки.

"Если бы Поллукс мог видеть меня такой! - думала Арсиноя. - Может быть, после представления мне удастся показаться и Селене в моем наряде, и тогда она, конечно, примирится с моим участием в этом зрелище. Иметь такой красивый вид - это все-таки большая радость!"

Во время ее одевания все дети окружили ее и громко кричали от восторга каждый раз, когда на сестру надевали какую-нибудь новую часть ее царственного убранства.

Слепой Гелиос попросил у нее позволения потрогать ее платье, и Арсиноя, убедившись, что его ручонки чисты, провела ими по глянцевитой шелковой материи.

Теперь она была настолько готова, что можно было позвать портного и отца.

Она чувствовала себя очень счастливой. Выпрямившись, как настоящая царская дочь, но с боязливо трепещущим сердцем, как бедная девушка, которой предстоит показать тысячам устремленных на нее глаз свою скрытую до сих пор красоту, выхоленную в родительском доме, она пошла в жилую комнату; но, протянув руку к ручке двери, она тотчас же отняла ее, так как услышала голоса нескольких мужчин, которые, должно быть, только что вошли к ее отцу.

- Подожди еще немножко, к нам кто-то пришел, - сказала она шедшей за нею помощнице портного и приложила ухо к двери, чтобы прислушаться к голосам.

Сначала она не поняла ничего из того, что слышала; но конец странного разговора в комнате был так ужасно понятен, что она не могла бы забыть его до конца дней.

Отец Арсинои заказал Софиллу два новых платья для нее, согласился на цены портного и обещал ему скорую уплату. В это время в квартиру смотрителя дворца вошел Мастор и объявил Керавну, что его господин и продавец художественных произведений Габиний из Никеи желает с ним говорить.

- Твой господин может войти, - отвечал гордо Керавн. - Я полагаю, что его мучит несправедливость, которую он совершил в отношении меня; но Габиний не переступит этого порога, так как он мошенник.

- Будет хорошо, если ты попросишь вон того человека оставить тебя теперь, - продолжал раб, указывая на портного.

- Кто приходит ко мне, - надменно отвечал Керавн, - тот должен примириться с тем, что он может встретить у меня каждого, кому я позволяю входить в мой дом.

- Нет, нет, - настойчиво убеждал раб, - мой господин - особа более важная, чем ты думаешь. Попроси этого человека уйти.

- Я уже знаю, знаю это, - возразил Керавн, улыбаясь. - Твой господин - знакомый императора. Вот мы и увидим, кому из нас двоих окажет Адриан предпочтение после представления, которое мы устраиваем. У этого превосходного портного есть дело, и он останется у меня. Сядь там в углу, друг мой.

- Портной! - вскричал Мастор в ужасе. - Говорю тебе, он должен удалиться.

- Должен? - спросил Керавн с гневом. - Раб осмеливается распоряжаться в моем доме? Мы еще посмотрим.

- Я ухожу, - прервал Керавна благоразумный ремесленник. - Здесь не должно происходить спора из-за меня. Через четверть часа я приду опять.

- Ты останешься, - приказал Керавн. - Дерзкий римлянин воображает, что Лохиада принадлежит ему, но я ему покажу, кто здесь господин.

Мастор, однако, не смутился от этих слов, высказанных повышенным голосом. Он схватил портного за руку, повел его за собой вон из комнаты и прошептал ему:

- Иди за мной, если хочешь избежать неприятностей.

Оба удалились, и Керавн не задерживал портного, так как ему пришло в голову, что присутствие ремесленника принесло бы ему мало чести.

Он вздумал показать себя надменному архитектору во всем своем достоинстве и сообразил, что было бы неблагоразумно без нужды раздражать этого страшного бородатого человека с большой собакой.

Взволнованный и не свободный от опасений, он начал ходить взад и вперед по комнате. Чтобы ободрить себя, он быстро наполнил стакан вином из стоявшей на столе кружки, осушил его, наполнил снова, выпил опять, не разбавляя вина водой, и затем, с раскрасневшимися щеками и скрестив руки, стал ожидать своего противника.

Император вошел в комнату вместе с Габинием.

Керавн ждал его приветствия, но Адриан не сказал ни слова, бросил на него полный презрения взгляд и прошел мимо, не обращая больше на него никакого внимания, как будто перед ним был столб или какая-нибудь бесполезная утварь.

Кровь ударила в голову смотрителя, и он целую минуту напрасно искал слов, чтобы выразить свое негодование.

Габиний обращал на Керавна так же мало внимания, как и Адриан. Он шел впереди императора и остановился перед мозаикой, за которую предлагал такую большую сумму и из-за которой он несколько дней тому назад был довольно грубо выпровожен смотрителем, и сказал:

- Прошу тебя посмотреть на это образцовое произведение.

Император посмотрел на пол, но едва он начал углубляться в созерцание картины, величие красоты которой умел оценить вполне, как позади него раздались произнесенные с усилием и хриплым голосом слова Керавна:

- В Александрии здороваются с людьми, к которым... к которым приходят в гости.

Адриан лишь наполовину повернул голову к говорившему и сказал как бы в пространство с глубоким обидным презрением:

- В Риме тоже здороваются с честными людьми. - Затем он опять начал рассматривать мозаику и сказал: - Великолепно, превосходно! Ценное, неоценимое произведение!

Глаза смотрителя выступили из своих впадин при ответе императора. Красный как вишня, с бледными губами, он подошел ближе к Адриану и, с трудом переведя дух, спросил:

- Что значит... что могут значить твои слова?

На этот раз Адриан быстро и окончательно повернулся к смотрителю дворца. В его глазах горело то уничтожающее пламя, выносить которое могли только немногие, и его густой голос загремел в комнате, когда он вскричал:

- Мои слова значат, что ты управитель нечестный; что я узнал, как ты обращаешься с порученным твоему попечению имуществом; что ты...

- Что я? - спросил Керавн, дрожа от бешенства и подступая к императору.

- Что ты... - вскричал последний ему в лицо, - что ты хотел продать вот этому человеку ту картину на полу; что ты - узнай уж все за один раз, - что ты дурак и к тому же еще мошенник!

- Я, я... - прохрипел Керавн и ударил пальцами по мускулам своей мясистой груди, - я мош... ты поплатишься мне за эти слова!

Адриан холодно и иронически засмеялся, а Керавн с неслыханной для его тучности быстротой кинулся к Габинию, вцепился рукой в ворот его хитона и начал трясти этого тщедушного, как тонкое деревцо, человека, хрипя:

- Я отомщу тебе за твою клевету, змея, злобная гадина!

- Безумный! - вскричал Адриан. - Оставь лигурийца в покое или, клянусь собакой, ты раскаешься.

- Раскаюсь? - проговорил Керавн. - Не мне, а тебе придется раскаяться, когда император будет здесь. Тогда произойдет расчет с клеветниками, с бессовестными нарушителями домашнего мира, с легковерными простаками...

- Человек, - прервал его Адриан, не горячась, но строго и грозно, - ты не знаешь, с кем говоришь.

- О, я знаю тебя, знаю слишком хорошо... Но я... я... Должен ли я тебе сказать, кто я?

- Ты дурак, - отвечал император, презрительно пожимая плечами. Затем он холодно, величаво и почти равнодушно прибавил: - Я - император.

При этом заявлении рука смотрителя выпустила хитон полузадушенного Габиния.

Несколько мгновений Керавн безмолвно, вытаращив глаза, смотрел Адриану в лицо. Затем он вдруг вздрогнул, отшатнулся назад, испустил громкий, задыхающийся, непередаваемый гортанный крик и, подобно тяжелому камню, обрушившемуся от землетрясения, навзничь повалился на каменный пол.

Адриан вздрогнул и, видя, что Керавн лежит у его ног неподвижно, наклонился над ним не столько из сострадания, сколько для того, чтобы посмотреть, нельзя ли еще чем-нибудь помочь. Ведь император занимался между прочим и врачебным искусством.

В то время как он поднял руку Керавна, чтобы пощупать его пульс, в комнату стремительно вбежала Арсиноя.

Она подслушала последние слова споривших и услыхала падение отца. Теперь она кинулась к несчастному и склонилась над ним.

Когда обезображенное посиневшее лицо отца выдало, что с ним произошло, она разразилась громким порывистым воплем.

Малыши следовали за нею по пятам и, услыхав, что их любимая сестра рыдает, тоже ударились в плач, сперва не зная причины ее рыданий, а затем от страха перед искаженным окоченевшим телом отца.

Императору, никогда не имевшему детей, было невыносимо присутствие плачущих детей. Однако же он переносил окружавшие его вопли и визг, пока не убедился, что лежавший перед ним человек мертв.

- Он умер, - сказал он через несколько минут, - накрой ему лицо платком, Мастор.

Арсиноя и дети громко завопили снова, и Адриан бросил на них нетерпеливый взгляд.

Его глаза встретились с глазами Арсинои, дорогие одежды которой были только сметаны; при ее порывистых движениях швы распустились и платье, подобно лоскутьям и тряпкам, болталось на ней в беспорядке. Возмущенный этим легкомысленным пестрым нарядом, находившимся в таком бьющем в глаза противоречии с горем его обладательницы, он отвернулся от прекрасной девушки и вышел из комнаты.

Габиний последовал за ним со своей противной улыбкой.

Он сам рассказал императору об имевшейся в жилище смотрителя дворца мозаике и при этом хотел похвастаться своей честностью, нагло обвиняя Керавна в том, что он предлагал ему эту картину, принадлежавшую дворцу.

Теперь оклеветанный был мертв, и правда не могла уже обнаружиться. Это должно было радовать негодяя, но еще большую радость доставляла ему мысль, что Арсиноя теперь уже не могла выступить в роли Роксаны и ему представлялась возможность устроить так, чтобы эта роль была передана его дочери.

Адриан шел впереди его молча и задумчиво.

Габиний вошел с ним в его рабочую комнату и там елейным тоном сказал:

- Да, великий цезарь, так боги строгой рукой карают преступников.

Император дал ему договорить, проницательно и пытливо посмотрел ему в лицо и затем сказал серьезным и спокойным тоном:

- Мне кажется, я сделаю хорошо, если прерву всякие сношения с тобой и передам другим продавцам художественных произведений поручения, которые я думал дать тебе.

- Государь, - пробормотал Габиний, - я, право, не знаю...

- Но я, как мне кажется, знаю, - прервал его император, - что ты пытался ввести меня в заблуждение и свалить свою собственную вину на чужие плечи.

- Великий цезарь, я... я мог бы... - говорил лигуриец; его худое лицо начало покрываться смертельною бледностью.

- Ты обвинил смотрителя в дурном поступке, - возразил Адриан, - но я знаю людей и знаю также, что еще ни один вор не умер от того, что его назвали мошенником. Только незаслуженный позор может причинить смерть.

- Керавн был полнокровен, и страх, когда он узнал, что ты император...

- Этот страх, может быть, ускорил его конец, - прервал его Адриан, - но мозаика в его квартире стоит миллион сестерций, и теперь, когда я смотрел тебе прямо в глаза, я знаю, что ты не такой человек, чтобы не соблазниться, когда тебе, все равно при каких обстоятельствах, предлагают для покупки такое произведение, как эта картина. Если я не ошибаюсь, то Керавн отверг твое предложение уступить тебе находящееся в его квартире сокровище. Наверное, так оно и было! Теперь оставь меня. Я хочу остаться один.

Габиний с множеством поклонов, пятясь задом, пошел к двери и затем, бормоча про себя бессильные проклятия, вышел из Лохиадского дворца.

Новый слуга смотрителя, старая негритянка, Мастор, портной и его раб помогали Арсиное уложить тело отца на ложе. Раб закрыл Керавну глаза.

Он был мертв. Все и каждый говорил это несчастной девушке, но она не могла поверить.

Когда она осталась одна со старой рабой и умершим, она подняла его тяжелую несгибавшуюся руку, и, как только выпустила ее, рука упала вниз подобно свинцовой гире.

Она приподняла платок с лица усопшего, но тотчас же набросила его опять, так как смерть ужасно исказила черты покойника.

Затем она поцеловала его холодную руку, подвела к нему детей, велела им сделать то же и сказала:

- Теперь у нас нет больше отца; мы его никогда уже не увидим, никогда!

Слепой Гелиос ощупал тело и спросил сестру:

- Разве он не проснется завтра утром, не даст тебе завить ему волосы и не будет поднимать Гелиоса высоко вверх?

- Никогда, никогда! Для него все миновало, все, все!

При этой жалобе в комнату вошел Мастор, присланный императором.

Вчера он из уст надсмотрщика над каменщиками услышал весть, что после страдания и скорби здесь, на земле, наступает для человека более прекрасная, блаженная и вечная жизнь.

Он подошел к Арсиное и сказал:

- Нет, нет, дети, после смерти мы сделаемся прекрасными ангелами с пестрыми крыльями, и все, которые любили друг друга на земле, снова соединяются у бога на небе.

Арсиноя с укором посмотрела на раба и возразила:

- К чему обманывать детей сказками? Отец умер, его нет, но мы постараемся никогда не забывать его.

- Есть ли какой-нибудь ангел с красными крыльями? - спросила самая младшая дочь умершего.

- Я хочу быть ангелом! - вскричал слепой Гелиос, всплеснув руками. - Могут ли ангелы видеть?

- Да, милый мальчик, - отвечал Мастор, - и их глаза особенно ясны, и то, что они увидят, будет чудно, прекрасно.

- Да оставь же эти христианские фантазии, - попросила Арсиноя. - Ах, дети, когда тело нашего отца будет сожжено, то у нас не останется ничего, кроме горсти серого пепла.

Мастор взял маленького слепца на руки и с уверенностью прошептал ему на ухо:

- Поверь мне, ты увидишь его снова на небе!

Затем он снова поставил малютку на ноги и подал Арсиное от имени императора кошелек с золотыми деньгами, прося ее - этого требовал его повелитель - искать себе новое убежище и после сожжения умершего, которое должно было произойти на другой день, оставить вместе с малютками Лохиаду.

Когда Мастор удалился, Арсиноя отворила сундук, где вместе с папирусами ее отца хранились деньги, уплаченные Плутархом за кубок из слоновой кости, положила туда тяжелый кошелек императора и, проливая слезы, подумала, что теперь она и дети обеспечены, по крайней мере, на первое время.

Но куда деваться с малютками? Где могла она рассчитывать тотчас же найти убежище для себя и для них? Что станется с ними, когда будет растрачено все, что у них есть?

Благодарение богам! Она не одинока. У нее есть друзья! Она может найти у Поллукса покровительство и любовь, у Дориды - материнский совет. Она не совсем покинута и скоро, скоро может выплакаться на груди у милого!

Она быстро осушила слезы и переменила свой наряд на темное платье, в котором обыкновенно ходила в папирусную мастерскую. Сняв с себя также и жемчужные нити, обвивавшие ее прекрасные волосы, она вышла на двор и направилась к домику привратника.

Она была уже в нескольких шагах от него. Почему же грации не бросаются к ней навстречу? Почему она не видит уже ни цветов, ни птиц на окнах? Не ошибается ли она, не грезит ли, не злые ли духи опрокинули все вверх дном?

Дверь милого, уютного домика была отворена настежь, жилая комната - совсем пуста. Ни одной вещи, ни одного листка, упавшего с цветочных подставок, не было на полу; Дорида по своей привычке к чистоте так тщательно вымела немногие комнаты, где она мирно прожила до седин, как будто завтра она должна была въехать туда снова.

Что же случилось здесь? Куда девались друзья Арсинои?

Ею овладел великий страх; она почувствовала всю горесть одиночества; и когда она опустилась на каменную скамью, стоявшую перед домом привратника, чтобы дождаться его обитателей, - ведь они должны же были вернуться! - то слезы вновь наполнили ее глаза.

Она все еще сидела там и с сильно бьющимся сердцем думала о Поллуксе и о блаженном утре прошлого дня, когда к оставленному домику подошла толпа каменщиков.

Десятник, шедший впереди них, потребовал, чтобы она оставила скамью, и на ее вопрос ответил, что маленькое строение будет снесено, что привратник и его жена выгнаны, уволены от должности и перебрались куда-то со всем имуществом.

Куда отправилась Дорида и ее сын - этого никто не знал.

При этом известии Арсиноя почувствовала себя в положении моряка, судно которого налетело на скалу и который с ужасом видит, как доски и балки ломаются и расходятся под ним.

Как всегда в тех случаях, когда она чувствовала себя слишком слабой для того, чтобы обойтись без чужой помощи, она прежде всего подумала о Селене и решила поспешить к ней, чтобы спросить, что ей теперь предпринять и что должно произойти с нею и с детьми.

Начало уже смеркаться.

Быстрыми шагами, время от времени утирая пеплумом слезы, она поспешила домой, чтобы взять покрывало, без которого никогда не отваживалась выходить так поздно на улицу.

На лестнице, с которой молосская собака сбросила ее сестру, она встретила какого-то поспешно идущего человека. В полутьме он показался ей похожим на раба, которого вчера купил ее отец, но она не обратила на него внимания, так как голова ее была наполнена совсем другими мыслями.

В кухне перед горящей лампой сидела старая негритянка, окруженная детьми. У очага расселись хлебопек и мясник, которым ее отец был должен изрядную сумму. Они явились с требованием уплаты, так как печальные вести летят быстрее веселых и они уже узнали о смерти смотрителя Лохиадского дворца.

Арсиноя велела подать лампу, попросила торговцев подождать, направилась в жилую комнату и вошла в нее с некоторым страхом перед трупом человека, которого она всего несколько часов тому назад гладила по щеке, ласково заглядывая ему в глаза.

Как была рада она возможности уплатить долги умершего и спасти его честное имя!

Она с уверенностью достала из кармана ключ и подошла к сундуку.

Но что же это такое? Она хорошо помнила, что заперла сундук на замок перед тем, как вышла из дому, а он стоял теперь открытый. Отброшенная верхняя доска висела вкось на одной петле; другая была сломана.

Кровь застыла в ней от страха и ужасного подозрения.

Лампа дрожала в ее руке, когда она склонилась над сундуком, предназначенным для хранения всего, что она имела. Там лежали старые папирусы, тщательно уложенные один возле другого, но оба кошелька с золотом Плутарха и императора исчезли.

Она подняла один за другим свитки папируса. Затем выбросила их все из сундука, так что дно ящика обнажилось совсем, но золота не было нигде.

Новый раб взломал крышку сундука и украл все имущество сирот человека, который взял его в дом для удовлетворения своего тщеславия.

Арсиноя громко вскрикнула, позвала к себе двух кредиторов, рассказала им о случившемся и умоляла их преследовать вора. Видя, что они недоверчиво пожимают плечами, она поклялась, что говорит правду, и обещала им, поймают ли они раба или нет, заплатить нарядами своими и своего покойного отца.

Она знала имя работорговца, у которого Керавн купил нового раба, и сообщила его встревоженным кредиторам. Они наконец оставили ее, чтобы немедленно распорядиться насчет преследования убежавшего вора.

Арсиноя снова осталась одна. Без слез, но дрожа от озноба, едва владея своими мыслями от беспокойства и волнения, она схватила покрывало, набросила его на голову и побежала через двор и по улицам к своей сестре.

Да, несомненно, добрые духи исчезли из дворца со времени появления Сабины на Лохиаде.

III

В совершенно темном месте у садовой стены стоял философ-киник, который так неласково встретил Антиноя, и тихим голосом горячо возражал на упреки другого человека, который, подобно ему, был покрыт разорванным плащом, носил нищенскую суму и, по-видимому, принадлежал тоже к числу киников.

- Не отрицай того, - говорил этот последний, - что ты приверженец христиан.

- Да выслушай же меня, - настойчиво упрашивал другой.

- Мне нет надобности ничего выслушивать, так как я вижу вот уже десятый раз, что ты прокрадываешься в их собрания.

- Да разве я отрицаю это? Разве я не признаюсь откровенно, что ищу истину везде, где вижу хоть слабое мерцание надежды найти ее?

- Как тот египтянин, который хотел поймать чудесную рыбу и наконец закинул свою удочку в песок?

- Человек поступил разумно.

- Вот тебе и на!

- Какая-нибудь чудесная вещь находится не там, где все ищут ее. Гоняясь за истиной, мы не должны бояться и болота.

- А христианское учение, вероятно, и есть такая трясина.

- Пожалуй, называй его так, если хочешь.

- В таком случае берегись, чтобы не увязнуть в ней.

- Я буду беречься.

- Ты недавно говорил, что между ними есть и хорошие люди.

- Да, некоторые. Но другие! Вечные боги!.. Простые рабы, нищие, обедневшие ремесленники, мелкий люд, неученые, нефилософские головы и, кроме того, множество женщин!

- Так избегай их!

- Именно тебе не следовало бы давать мне такой совет.

- Что ты хочешь этим сказать?

Первый подошел ближе к своему товарищу и шепотом спросил его:

- Откуда же, по твоему мнению, я беру деньги, которые плачу за нашу еду и за наше жилище?

- Пока ты не крадешь их, это для меня безразлично.

- Когда они выйдут у меня, ты же спросишь об этом?

- Конечно нет. Мы добиваемся добродетели и делаем все, чтобы сделаться независимыми от природы и ее требований. Но, разумеется, она нередко заявляет свои права. Ну, так развяжи язык. Откуда ты берешь деньги?

- Вон у тех, что там внутри, деньги не держатся в кошельке. Помогать бедным - это их обязанность и, несомненно, их удовольствие. Таким образом, они дают мне каждую неделю несколько драхм для моего нуждающегося брата.

- Тьфу! Да ведь ты единственный сын своего покойного отца.

- "Все люди - братья" - говорят христиане; следовательно, я имею право называть тебя моим братом, не прибегая ко лжи.

- Ну, так иди туда, если хочешь, - засмеялся другой, ударив своего товарища по плечу. - Не пойти ли и мне с тобою к христианам? Может быть, они и мне будут выплачивать недельный паек для моего голодающего брата, и тогда у нас будет двойной обед.

Киники громко засмеялись и разошлись в разные стороны. Один пошел обратно в город, а другой - в сад христианки-вдовы. Арсиноя вошла туда раньше нечестного философа, не будучи задержана привратником, и направилась в дом вдовы Анны.

Чем ближе приближалась она к своей цели, тем с большей озабоченностью старалась придумать, каким образом, не пугая больную сестру, сообщить ей о страшных событиях, о которых Селена все равно должна будет когда-нибудь узнать. Ее беспокойство было немногим меньше ее печали.

Когда она вспомнила о последних днях и о разных происшествиях, которые они принесли с собой, то ей показалось, что она была причиной несчастья своей семьи.

На пути к Селене она не могла пролить ни одной слезы, но часто тихо стонала. Одна женщина, которая несколько времени шла рядом с ней, подумала, что девушка, должно быть, чувствует какую-нибудь сильную боль, и, когда Арсиноя обогнала ее, она посмотрела ей вслед с искренним сожалением: стоны этого одинокого существа звучали так жалобно.

Один раз Арсиноя остановилась посреди дороги и подумала, вместо того чтобы обратиться за советом к Селене, попросить помощи у Поллукса. Мысль о возлюбленном настойчиво примешивалась к ее горю, заботам и к упрекам, которые она делала сама себе, и к ее висевшим в воздухе смутным планам, которые она, не привыкшая к серьезным размышлениям, пыталась начертать для будущего.

"Поллукс добр и, наверное, готов будет помочь", - думала она; но девическая робость удержала ее от посещения его в такое позднее время; да и как она могла найти его и его родителей?

Местопребывание сестры было ей известно, и никто не мог лучше умной Селены обсудить их положение и дать ей более разумный совет.

Поэтому она не повернула назад, а поспешила как можно скорее к цели и теперь стояла перед домиком в саду.

Не отворяя дверь, она еще раз подумала о том, как ей подготовить Селену к ужасным вестям и сообщить их ей. При этом все случившееся выступило в ее уме с полной ясностью, и она снова заплакала.

Впереди и позади нее шли в сад вдовы Пудента, поодиночке, по двое и более значительными группами, мужчины и закутанные женщины.

Они шли сюда из мастерских и канцелярий, из маленьких домиков в соседних переулках и из самых больших и великолепных домов на главной улице. Каждый из них - богатый купец или раб, который едва ли мог назвать своей собственностью грубый балахон или бедный передник, бывший на нем, - шел серьезно, с видом какого-то достоинства. Один, встречая за воротами другого, приветствовал его как друга. Господин со слугой, раб с хозяином обменивались братским поцелуем, так как община, к которой они принадлежали все, представляла собою как бы одно тело, оживленное духом Христа, тело, в котором каждый член должен был считаться равноценным другому, как бы ни были различны их духовные или телесные дарования и их имущественное положение. Перед богом и Спасителем богатый судовладелец и седобородый ученый мудрец стояли не выше беззащитной вдовы и невежественного, искалеченного побоями раба.

По воскресеньям все христиане без исключения собирались для божественной службы. Сегодня, в среду, каждый, кто мог и кто желал, явился в загородный дом Павлины для братской трапезы. Сама она жила в городе и предоставила в распоряжение единоверцев своего квартала огромную парадную залу, которая могла вместить несколько сот человек.

Божественная служба в узком смысле слова отправлялась утром.

По окончании дневной работы христиане собирались у одного стола, чтобы потрапезовать вместе, а в иные положенные сроки - чтобы причаститься.

После заката солнца приходили для совещаний старейшины, дьяконы и дьякониссы общины, большинство которых весь день было занято работами по своим различным мирским профессиям.

Павлина, вдова Пудента, сестра архитектора Понтия, была богатой женщиной и вместе с тем предусмотрительной хозяйкой, не считавшей себя вправе значительно уменьшить долю наследственного имущества, принадлежавшую ее сыну. Этот сын, участник в торговле своего дяди, жил в Смирне и избегал Александрии, потому что ему не нравились связи его матери с христианами. Павлина заботливо остерегалась трогать предназначенный для него капитал и не позволяла себе тратить на угощение своих единоверцев больше, чем это стоило другим богатым членам общины, собиравшейся в ее доме. Богатые приносили с собою больше, чем нужно было для них самих; бедные были всегда желанными гостями и не тяготились благодеянием, которым они пользовались, так как им часто говорили, что их хозяин не какой-нибудь человек, а Спаситель, который призывает к себе, как гостя, каждого, кто с верою следует за ним.

Приближался час, в который вдова Анна должна была идти на собрание своих единоверцев. Она не имела права отсутствовать, так как принадлежала к числу дьяконисс, которым вверены были раздача милостыни и уход за больными.

Без шума приготовилась она к выходу, осторожно поставила лампу позади кувшина с водой, чтобы она не светила Селене в глаза, и попросила Марию аккуратно давать больной лекарство.

Она знала, что Селена вчера пыталась лишить себя жизни, и подозревала причину этого поступка, но не расспрашивала ее, стараясь по возможности не беспокоить больную, которая много спала или грезила с открытыми глазами.

Старый врач дивился ее крепкой натуре, так как после падения в воду лихорадка исчезла, а состояние поврежденной ноги только немного ухудшилось.

Анна могла надеяться, что Селена скоро поправится, если какое-нибудь непредвиденное обстоятельство не задержит ее выздоровления. Для предотвращения подобной случайности несчастную никогда не следовало оставлять в одиночестве, и Мария охотно переселилась к приятельнице, чтобы заменять ее каждый раз, когда той нужно будет выйти из дому.

Собрание старейшин и попечителей о бедных уже началось, когда вдова Анна взяла табличку, на которой было записано, сколько она в последнюю неделю раздала нуждающимся из вверенной ей суммы.

Она простилась с больной и с Марией ласковым взглядом и шепнула последней:

- Я вспомню о тебе в своей молитве, верная душа. В шкафчике ты найдешь кое-что для утоления голода. Там лежит мало припасов, так как теперь нужно экономить; последнее лекарство стоило так дорого.

В маленькой прихожей горел светильник, который Мария зажгла, как только наступили сумерки. Вдова остановилась перед ним и подумала, не следует ли погасить его для сбережения масла.

Она уже схватила щипцы, висевшие на ручке светильника, чтобы потушить пламя, когда услыхала легкий стук в дверь своего домика. Прежде чем она успела спросить, кто так поздно является в дом, дверь отворилась и Арсиноя вошла в прихожую.

Ее глаза были все еще полны слез, и она с трудом нашла слова для ответа на приветствие Анны.

- Что с тобой случилось, дитя мое? - спросила встревоженная христианка, заметив при свете светильника печальное выражение лица и заплаканные глаза молодой девушки.

Арсиноя несколько мгновений не отвечала. Наконец она собралась с духом и воскликнула сквозь слезы:

- Ах, госпожа Анна, теперь все кончено; наш отец, наш бедный отец...

Вдова догадалась, какой удар постиг сестер, и, боясь за Селену, прервала жалобы Арсинои, говоря:

- Тише, тише, дитя мое! Селена не должна тебя слышать. Выйди со мною на двор, там ты расскажешь мне все.

Перед дверью дома Анна обняла Арсиною, привлекла ее к себе, поцеловала в лоб и сказала:

- Теперь говори и доверь мне все. Представь себе, что я твоя мать или сестра. Ведь бедная Селена еще слишком слаба для того, чтобы помочь тебе или дать какой-нибудь совет. Что случилось с вашим отцом?

- С ним сделался удар, он умер, умер! - зарыдала девушка.

- Бедная, милая сирота! - сказала Анна сдержанным голосом и крепко сжала Арсиною в объятиях.

Некоторое время она позволила девушке тихо выплакаться на ее груди, затем сказала:

- Дай мне руку, дочь моя, и расскажи, каким образом могло это случиться так неожиданно. Твой отец был вчера еще совсем здоров, и вдруг... Да, девушка, жизнь - серьезная вещь. И вам пришлось узнать это в юные годы. Я знаю, что у вас еще пять младших сестер и брат, и, может быть, вы скоро почувствуете недостаток в самом необходимом; это не порок. Я, конечно, еще беднее вас, однако же надеюсь с божьей помощью подать вам совет и, может быть, даже помочь вам. Я сделаю все, что могу, но прежде я должна знать, в каком положении находятся ваши дела и в чем вы нуждаетесь.

В голосе христианки было так много ласки, так много утешительного и обнадеживающего, что девушка охотно исполнила её требование и начала рассказывать.

Сначала гордость не позволяла ей признаться, что они бедны и лишены всяких средств к существованию; но вопросы Анны скоро обнаружили истину; и когда Арсиноя заметила, что вдова догадалась о несчастье, постигшем ее семью, и что было бы бесполезно скрывать от нее, в каком положении находится она с детьми, то отдалась все более возраставшему порыву облегчить свою душу признанием и рассказала своей внимательной слушательнице все.

Вдова осведомилась о каждом ребенке в отдельности и закончила вопросом: кто теперь присматривает за детьми в отсутствие Арсинои?

Узнав, что старая рабыня, которой вверено попечение о них, женщина болезненная и полуслепая, Анна задумчиво покачала головой и сказала решительно:

- Тут необходима быстрая помощь. Тебе нужно будет поскорее вернуться к малюткам. Твоя сестра еще не должна ничего знать о смерти вашего отца. Когда вы будете в некоторой степени обеспечены, мы постепенно подготовим ее к известию о случившемся. Теперь иди за мною; Господь привел тебя сюда как раз вовремя.

Вдова Анна повела Арсиною в загородный дом Павлины, и там прежде всего они вошли в небольшую, примыкавшую к передней комнату, где дьякониссы обыкновенно снимали свои покрывала, а в зимние вечера свои теплые накидки. Там девушка была одна и была избавлена от назойливых вопросов, которые были для нее тягостны.

Анна попросила Арсиною дождаться ее здесь и тотчас пошла к другим дьякониссам.

Она должна была при этом пройти через комнату, где происходило совещание старейшин и дьяконов.

Епископ, в качестве председателя, сидел на возвышавшемся над прочими стуле возле пресвитеров, во главе продолговатого стола; справа и слева от него помещалось несколько престарелых мужчин. Некоторые из них, по-видимому, были еврейского и египетского, но большинство эллинского происхождения. Отличительной особенностью последних, бросавшейся в глаза, был умный лоб, а первых - сверкающий вдохновенный взгляд.

Анна с почтительным поклоном прошла мимо мужчин и направилась в соседнюю комнату, где находились дьякониссы, так как женщинам не позволялось присутствовать в совете старейшин.

Как только дверь за Анной затворилась, епископ, красивый старик с белой густой бородой, встал, несколько мгновений смотрел кроткими глазами на кончики своих поднятых пальцев и затем на слова пресвитера, предлагавшего крещение нескольких лиц, посвященных в учение христианской веры, отвечал так:

- Большинство из предложенных тобою катехуменов*, несомненно, верные приверженцы Спасителя. Они веруют в него и любят его. Но достигли ли они той степени святости, того возрождения всего своего существа, которое одно дает нам право принять их посредством крещения в число агнцев доброго пастыря? Будем остерегаться шелудивых овец, которые губят целое стадо! В последние годы не было недостатка в людях, которых мы приняли в свою среду, но которые, однако же, принесли христианам дурную славу. Должен ли я указать вам на примеры? В Ракотиде был один египтянин. Казалось, немногие так искренно молились, так пламенно добивались прощения своих грехов, как он. Он мог поститься много дней кряду, но, получив крещение, он немедленно обокрал со взломом лавку золотых дел мастера. Его приговорили к смертной казни, и перед своей кончиной он прислал за мной и признался мне, что в прежние годы осквернил свою душу хищением и многократными убийствами. Он надеялся получить отпущение грехов посредством крещения, посредством погружения в воду, а не посредством глубокого раскаяния, не с помощью возрождения для чистой и святой жизни. Свое новое преступление он совершил со спокойным духом, так как был уверен, что и на этот раз сможет рассчитывать на не оскудевающее никогда милосердие нашего Спасителя. Другие, узнав об омовениях, которым подвергаются у нас люди, посвященные в глубокие тайны языческих мистерий, считали крещение актом очищения, мистическим действием, приносящим счастье и во всяком случае очищающим душу, и рвались к нему. Число таких заблуждающихся здесь, в Александрии, особенно велико, потому что где еще суеверие могло найти более благоприятную почву, как не в этой полуобразованной стране, где чрезмерно мудрствуют, поклоняются Серапису, астрологии и где столько всяких обществ, столько всяких духовидцев, заклинателей демонов и неверия, породнившегося с легковерием? Итак, берегитесь допускать к крещению тех, которые смотрят на него как на средство защиты. Вспомните, что та же самая вода, которая, орошая чистые сердца, возрождает их для святой жизни, приносит смерть нечистым душам. Ты можешь говорить, любезный Ириней.

* Катехумены - оглашенные, изучающие догматы веры и приготовляющиеся к принятию крещения.

- Я хотел только сказать, - начал молодой христианин, носивший это имя, - что в последнее время среди катехуменов я встречал и таких, которые примыкают к нам с самыми низкими целями. Я говорю о праздношатающихся, которым нравятся наши милостыни. Заметили вы философа-киника, голодающему брату которого мы оказываем помощь? Дьякон Климент узнал теперь, что он единственный сын своего отца...

- Мы расследуем это дело обстоятельнее, когда будем говорить о милостынях, - отвечал епископ. - Вот лежат просьбы многих женщин, желающих крещения своих детей. Мы не имеем права решать это здесь; решение принадлежит ближайшему собору. Этот вопрос слишком серьезен для того, чтобы мы могли разрешить его в нашем маленьком собрании. Что касается меня, то я полагал бы не отказывать этим матерям в их просьбе. Ведь в чем состоит последняя цель христианской жизни? По моему мнению, в том, чтобы она вполне согласовалась с примером жизни Спасителя. А он? Разве он не был между мужами мужем, между юношами юношей, между детьми дитятей? Разве его присутствие не освятило каждый возраст, в особенности возраст малюток? Он повелел привести к нему детей, обещая им царствие небесное. Зачем же мы будем исключать их и отказывать им в крещении?

- Я не могу разделить твое мнение, - возразил один пресвитер с высоким лбом и глубокими глазами. - Мы должны добросовестно следовать примеру Спасителя; но кто вступает на его путь, тот должен делать это только по свободному выбору, из любви к нему и освятив предварительно свою душу. Какой смысл имеет вторичное рождение после едва начавшейся жизни?

- Твоя речь, - отвечал епископ, - подтверждает только мою мысль, что этот вопрос подлежит решению более значительного собрания. Оставим теперь обсуждение этого пункта и перейдем к попечению о бедных. Позови сюда женщин, Юстин.

Дьякониссы вошли в комнату и сели у нижнего конца стола.

Павлина, вдова Пудента, заняла среди других женщин место против епископа. Она узнала от доброй Анны о бедственном положении детей умершего Керавна и обещала помочь им.

Сперва дьяконы дали отчет о своей деятельности в пользу бедных. После них дозволено было говорить женщинам.

Павлина, высокая, стройная женщина с черными, слегка поседевшими волосами, вынула из лишенного всяких украшений белого шерстяного платья табличку, положила ее перед собой, медленно подняла глаза и сказала, устремив их на председателя:

- Вдова Анна может рассказать нам одну печальную историю, к которой я прошу вашего участливого внимания. Будь так добр, предоставь ей слово.

Павлина, казалось, чувствовала себя хозяйкой среди братьев. Вид у нее был болезненный. Выражение грусти никогда не сходило с ее лица, под глазами постоянно были синеватые тени, но в голосе слышалось что-то решительное и строгое, и ее взгляд далеко не был кроток и привлекателен.

После ее речи рассказ Анны прозвучал как нежная песня. С такой любовью, как будто это были ее собственные дочери, она описала различные характеры двух сестер, из которых каждая в своем роде заслуживала большого участия. С трогательной жалобой говорила она о малолетних, оставленных без призора, обреченных на бедность сиротах, в числе которых находится красивый слепой мальчик. Затем она заключила свою речь словами:

- Теперь забота о прокормлении младших сестер и брата и об уходе за ними лежит на второй дочери умершего смотрителя дворца, которая так прекрасна, что ей со всех сторон могут угрожать искушения. Имеем ли мы право отказать им в нашей помощи? Нет, нет, мы не должны этого делать! Вы согласны со мною? В таком случае не будем медлить с этой помощью. Вторая дочь умершего Керавна находится теперь здесь, в этом доме. Завтра рано утром дети должны оставить дворец на Лохиаде, а в эту минуту они находятся под плохим надзором.

Добрые слова христианки нашли сочувственный отклик, и пресвитеры и дьяконы решили предложить за общей братской трапезой сделать общине предложение об оказании помощи сиротам.

Старейшинам нужно было посоветоваться еще о разных вещах, и поэтому Анне и Павлине было поручено обратиться к более богатым членам общины с просьбой позаботиться о детях умершего Керавна.

Бедная вдова прежде всего повела свою богатую хозяйку и подругу в комнату, где Арсиноя ждала с возраставшим нетерпением. Она была бледнее, чем обыкновенно, но, несмотря на заплаканные, опущенные в землю глаза, так прекрасна, так трогательно-прекрасна, что вид ее взволновал сердце Павлины.

Она имела двух детей: сына и дочь. Последняя умерла в ранней юности, и со времени ее кончины Павлина думала о ней каждый час. Ради нее она приняла крещение, и ее жизнь превратилась в целый ряд тяжелых жертв. Она всеми силами старалась сделаться доброй христианкой ради того, чтобы ей - самоотверженной, добровольно несшей свой крест, болезненной женщине, любившей тишину, но сделавшей свой загородный дом местом приюта, - не было отказано в царствии небесном, а там она надеялась вновь найти свою безгрешную дочь.

Арсиноя ей напоминала ее Елену. Ее умершая дочь, правда, не была так красива, как дочь Керавна, но ее образ приобрел новые, просветленные формы в материнском воображении Павлины.

С тех пор как сын ее покинул родной дом и отправился на чужбину, она часто спрашивала себя, не взять ли к себе в дом какую-нибудь молодую девушку, чтобы привязать ее к себе, воспитать как христианку и принести ее, как бы в дар, Спасителю.

Ее дочь умерла язычницей, и ничто так не беспокоило Павлину, как мысль, что душа Елены погибла и что ее собственные стремления и усилия для достижения благодати божией не приведут ее к цели, лежащей по ту сторону могилы.

Никакая жертва не казалась ей слишком великой для того, чтобы приобрести для своей дочери вечное блаженство, и, когда она теперь стояла перед Арсиноей и смотрела на нее с восторженным удивлением, ею овладела одна мысль, которая быстро созрела в окончательное решение.

Она захотела сохранить это прекрасное существо для Спасителя. Приняв твердое решение, она подошла к девушке и спросила ее:

- Ты совсем беспомощна, у вас нет никаких родственников?

Арсиноя утвердительно кивнула головой; Павлина продолжала:

- И ты переносишь свою потерю со смирением?

- Что значит смирение? - робко спросила девушка.

Анна положила руку на плечо вдовы и прошептала ей:

- Она язычница.

- Я знаю это, - возразила Павлина резко и затем ласково, но решительно сказала: - Вследствие смерти твоего отца ты и твои близкие потеряли родителей и приют. В моем доме, у меня, ты можешь найти новое убежище. За это я не требую от тебя ничего, кроме твоей любви.

Арсиноя с удивлением посмотрела на гордую женщину. Она еще не могла чувствовать к ней никакого влечения, и до ее сознания еще не дошло, что от нее требовали единственного дара, которого, даже при самом добром желании, не может дать по приказанию самое любвеобильное сердце.

Павлина не дожидалась ответа; она кивком головы дала Анне знак идти с нею назад к общине, собравшейся для братской трапезы.

Четверть часа спустя обе женщины снова оставили своих единоверцев.

Дети Керавна были пристроены. Несколько христианских семейств охотно взяли их на свое попечение. Слепого Гелиoca желали взять к себе многие матери, но напрасно, так как Анна заявила свое право, по крайней мере на первое время, воспитывать несчастного мальчика в своем доме. Она знала, как была привязана к нему Селена, и надеялась, что его присутствие подействует благотворно на впавшую в уныние девушку.

Арсиноя без спора покорилась распоряжениям женщин. Она даже поблагодарила их, так как теперь снова ощущала твердую почву под ногами; но вместе с тем она тотчас же почувствовала, что эта почва окажется устланной острыми каменьями.

Мысль о разлуке с маленькими сестрами и братом терзала ее и не оставляла ни на одно мгновение, когда Анна сама провожала ее на Лохиаду.

На следующее утро добрая вдова явилась туда и отвела ее с детьми в городской дом Павлины.

Все оставшееся после Керавна было разделено между кредиторами, только сундук с папирусами последовал за Арсиноей в ее новое убежище.

Час, когда крепко сплоченная семья распалась, был самым горестным из всех, какие только когда-нибудь испытывала Арсиноя.

IV

К Цезареуму - дворцу, где жила императрица Сабина, примыкал прекрасный сад. Бальбилла любила гулять в нем, и так как утром двадцать девятого декабря солнце сияло особенно ярко, небо и его безграничное зеркало - море отливало неописуемо глубокой синевой и запах цветущего кустарника веял ей в окно, как бы приглашая выйти из дому, то она вышла в сад и уселась на любимой скамье, слегка защищенной от солнца тенью акации.

Это место отдыха было отделено кустарником от наиболее посещаемых дорожек. Прогуливавшиеся в саду люди, которые не ожидали увидеть Бальбиллу, не могли ее заметить здесь; она же сквозь просветы в листве могла обозревать всю тропинку, усыпанную мелкими раковинами.

Но юная поэтесса в этот день нисколько не была расположена к зрелищам. Вместо того чтобы смотреть на зелень, оживленную резвыми птичками, на чистый воздух или на море, она смотрела в желтый свиток папируса и запечатлевала в своей памяти очень трезвые вещи. Она задала себе задачу сдержать свое обещание и научиться говорить, писать и сочинять на эолийском наречии греческого языка.

Своим учителем она выбрала великого грамматика Аполлония, которого ученики называли "темным". Сочинение, положенное ею в основу своих трудов, принадлежало знаменитой библиотеке при храме Сераписа, которая со времени осады Александрии Юлием Цезарем, когда сгорело в Брухейоне великое хранилище Музея, далеко превзошла полнотою это последнее.

Кто увидал бы Бальбиллу во время ее занятий, тот едва ли поверил бы, что она учится.

В выражении ее глаз и лба нельзя было заметить ни малейшего усилия, а между тем она внимательно читала строчку за строчкой, не пропуская ни одного слова. Но она делала это не как человек, который с напряжением взбирается на гору, а подобно прогуливающемуся путнику, который на главной улице города радуется всему, что находит там нового и особенного.

Каждый раз, когда она встречала в своей книге какую-нибудь новую, неизвестную ей прежде форму выражения, она чувствовала такое удовольствие, что хлопала в ладоши и тихо смеялась.

Ее глубокомысленный учитель еще никогда не встречал такого веселого способа учения, и это огорчало его, так как наука была для него делом серьезным, а Бальбилла, казалось, играла ею, как и всеми прочими вещами, и, следовательно, профанировала в его глазах.

Целый час она сидела на скамье, занимаясь таким образом; затем свернула свиток и встала, чтобы немножко отдохнуть.

Уверенная, что никто не видит ее, она потянулась с приятным чувством выполненной работы и подошла затем к просвету в кустарнике, чтобы посмотреть, что за человек ходит там по широкой, находившейся перед нею аллее.

Это был претор, и все же не он.

Этого Вера она, во всяком случае, видела впервые. Куда девалась улыбка, обычно сверкавшая в его глазах бриллиантовыми искрами и шаловливо игравшая на губах? Где неомраченная ясность гладкого лба и вызывающе задорная осанка его статной фигуры?

С мрачно сверкающим взглядом, нахмуренным лбом и поникшей головой он медленно ходил взад и вперед, однако же не печаль удручала его.

Если бы это была печаль, то разве он мог бы как раз в ту минуту, когда проходил возле Бальбиллы, щелкнуть пальцами с таким выражением, как будто хотел сказать: "Пусть будет что будет! Я сегодня жив и смеюсь в лицо будущему!"

Но эта вспышка прежнего необузданного легкомыслия кончилась в то же мгновение, когда разомкнулись щелкнувшие пальцы.

Когда Вер проходил мимо Бальбиллы во второй раз, он был еще мрачнее, чем прежде. Должно быть, что-нибудь очень неприятное испортило веселое настроение ветреного мужа ее приятельницы Луциллы.

Это огорчило поэтессу; ей часто приходилось выслушивать дерзкие замечания претора, но она всегда прощала ему их ради любезной формы, в какую он умел облекать каждую свою дерзость.

Бальбилла снова желала увидеть претора веселым и потому вышла из своего скрытого убежища.

Как только он увидел ее, выражение его лица изменилось и он крикнул ей весело, как всегда:

- Здравствуй, прекраснейшая из прекрасных!

Она сделала вид, будто не узнала его, и, проходя мимо с опущенной головой, отвечала торжественно, низким голосом:

- Приветствую тебя, Тимон.

- Тимон? - спросил он и схватил ее за руку.

- А, это ты, Вер! - воскликнула она как бы с удивлением. - Я думала, что это африканский мизантроп оставил мрачный Аид и пришел погулять здесь в саду.

- Ты не ошиблась, - отвечал претор, - но когда Орфей поет, то деревья пляшут, муза создает из тяжелого, неподвижного камня вакханку; а когда появляется Бальбилла, то Тимон в одно мгновение превращается в счастливого Вера.

- Это чудо не может меня изумить, - засмеялась девушка. - Но нельзя ли узнать, какой мрачный дух так успешно произвел обратное действие и из счастливого супруга прекрасной Луциллы создал Тимона?

- Я остерегусь показывать это чудовище, иначе веселая муза Бальбилла преобразится в мрачную Гекату*. Впрочем, этот злокозненный демон находится совсем близко от нас: он гнездится вот в этом маленьком свитке.

* Здесь имеется в виду Геката как злокозненная богиня, властвовавшая над демонами и пугавшая людей привидениями. Ее изображали трехликой, мрачной, с такими атрибутами, как змеи и псы, в отличие от Гекаты - богини луны.

- Это письмо императора?

- Нет, не более чем письмо одного еврея.

- Вероятно, отца прекрасной дочери?

- Не угадала, совсем не угадала!

- Ты подстрекаешь мое любопытство.

- А мое уже удовлетворено этим свитком. Гораций - мудрец, когда он говорит, что не следует помышлять о грядущем.

- Это оракул?

- По крайней мере, нечто в этом роде.

- И это портит тебе такое прекрасное утро? Видал ли ты меня когда-нибудь грустной? Однако же моим будущим дням угрожает одно предсказание, такое ужасное предсказание!

- Судьба мужчин - нечто иное, чем женская доля.

- Желаешь выслушать, что было предсказано мне?

- Какой вопрос!

- Так слушай внимательно. Изречение, которое ты услышишь сейчас, я получила ни более ни менее как от дельфийской пифии:

То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,

И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.

- Это все?

- Нет, за этим следуют еще два утешительных стиха.

- Именно?

Но испытующий взор открывает под прахом летучим

Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.

- И у тебя хватает духу жаловаться на это предсказание?

- Да разве это прекрасно - барахтаться в пыли? Здесь, в Египте, мы в достаточной степени знакомимся с этим бедствием! Уж не должна ли я радоваться перспективе натыкаться ногами на твердые камни?

- Что говорят истолкователи оракулов?

- Сущие глупости.

- Ты не нашла еще настоящего истолкователя; но я, я прозреваю смысл предсказания оракула.

- Ты?

- Да, я! Суровая Бальбилла сойдет наконец с высокого Олимпа недоступности и перестанет презирать непоколебимый грунт поклонения своего верного Вера.

- О, этот грунт, этот каменный грунт! - засмеялась девушка. - Ходить по поверхности вон того моря мне кажется более благоразумным, чем гулять по такому грунту.

- Попробуй только!

- Нет надобности. Луцилла за меня сделала уже эту пробу. Твое толкование никуда не годится. Толкование императора мне кажется гораздо лучшим.

- В чем оно состоит?

- В том, что я оставлю поэзию и предамся серьезным научным занятиям. Он советует мне заняться астрологией.

- Астрологией, - сказал Вер и сделался серьезнее. - Прощай, прекраснейшая, я должен идти к императору.

- Мы вчера были у него на Лохиаде. Как все изменилось там! Хорошенький домик привратника исчез, веселого движения строителей и художников уже не видно, пестрые мастерские преобразились в скучные обыкновенные залы. Перегородки в зале муз снесены, мой начатый бюст пропал восемь дней тому назад вместе с молодым ветреником, который вел против моих кудрей такую ожесточенную войну, что я уже была готова пожертвовать ими...

- Без них ты уже не была бы больше Бальбиллой! - с жаром вскричал Вер. - Художник отвергает то, что не остается вечно прекрасным, но мы охотно любуемся и теми изящными вещами, которые нравятся нам. Пусть ваятели одевают богинь согласно обычаям более строгих времен и законам своего искусства, но смертные женщины, если они умны, следуют предписаниям моды. Впрочем, мне сердечно жаль этого живого и искусного юношу. Он оскорбил императора, изгнан из дворца и пропал без вести.

- О! - вскричала Бальбилла с глубоким сожалением. - Бедный, славный человек! А мой бюст? Мы должны отыскать его. Как только представится случай, я попрошу императора.

- Адриан ничего не желает слышать о нем. Поллукс чувствительно оскорбил его.

- От кого ты знаешь это?

- От Антиноя.

- Мы видели вчера и его! - вскричала Бальбилла с живостью. - Если есть на свете человек, которому дано явиться в божественном образе, то это Антиной.

- Мечтательница!

- Я не знаю никого, кто мог бы смотреть на него равнодушно. Это прекрасный мечтатель, и страдальческое выражение его лица, которое мы заметили вчера, есть не что иное, как безмолвное горе всякого совершенства об утраченной радости возрастания и созревания для воплощения идеала, который он уже представляет сам в себе.

И очарованная, словно перед глазами ее возник образ некоего бога, поэтесса устремила взор в вышину.

Вер слушал ее с улыбкой.

Наконец он прервал ее, погрозил ей пальцем и сказал:

- Поэтесса-философка, прелестная девушка, остерегайся, как бы не сойти тебе с твоего Олимпа к этому мальчику. Когда фантазия соединяется с мечтательностью, то составляется чета, парящая в воздушных облаках и не способная подозревать даже в туманной дали присутствие надежной почвы, о которой говорит твой оракул.

- Глупости! - вскричала Бальбилла с негодованием. - Чтобы влюбиться в статую, для этого нужно, чтобы сперва Прометей одушевил ее огнем и духом.

- Эрот, - возразил претор, - иногда заступает место несчастного друга богов.

- Настоящий Эрот или поддельный? - спросила Бальбилла насмешливо.

- Разумеется, не поддельный, - отвечал Вер. - На этот раз поддельный Эрот играет только роль доброжелательного предостерегателя и заступает место архитектора Понтия, которого так боится достойная, охраняющая тебя матрона. Под веселый шум вакхического праздника вы с ним, как я слышал, вели такие же серьезные разговоры, как два седых философа, которые прогуливаются в стое* среди внимающих им учеников?

* Стоя - портик, где излагал свое учение философ Зенон (IV в. до н.э.), отчего его последователи назывались стоиками.

- С разумными людьми ведут разумные речи.

- А с неразумными - веселые. Как я рад, что принадлежу к числу неразумных! До свидания, прекрасная Бальбилла.

И претор быстро удалился.

У Цезареума он сел в колесницу и поехал на Лохиаду.

Его возница правил вместо него. Сам он задумчиво смотрел на свиток в своей руке. Этот свиток содержал в себе результат вычисления звездочета рабби Симеона Бен-Иохая, и результат этот был такого рода, что мог смутить веселое расположение духа даже этого легкомысленнейшего человека.

Когда в ночь, предшествующую дню рождения, претор будет наблюдать положение звезд на небе в связи с тем, какое было замечено при его рождении, то он, по уверению Бен-Иохая, должен найти, что до конца второго часа пополуночи все благоприятные планеты предвещают Веру прекрасный жребий, счастье и величие. Но при наступлении третьего часа несчастье и смерть должны завладеть домом его счастья. В четвертом часу его звезда исчезнет, а то, что произойдет на небе еще кроме этого, не будет иметь уже никакого отношения к претору и его судьбе. Звезда императора победит звезду Вера.

Из приложенной к письму еврея таблицы претор мог извлечь очень немногое, но это немногое подтверждало то, что было сказано в письме.

Кони претора бежали быстро. Он размышлял, что ему остается делать при этих неблагоприятных обстоятельствах для того, чтобы не быть вынужденным отказаться вполне от высочайшей цели своего честолюбия.

Если наблюдения рабби окажутся верными, в чем Вер не сомневался ни на одно мгновение, то его надежда на усыновление, несмотря на помощь Сабины, исчезнет навсегда.

Как может Адриан избрать своим сыном и наследником человека, которому суждено умереть прежде его самого? Как может он, Вер, ожидать, что император соединит свою счастливую звезду с звездой другого человека, предвещающей смерть?

Эти размышления не привели его ни к чему, и, однако же, он не мог избавиться от них, пока возница не остановил вдруг лошадей у самого края проезжей дороги, чтобы дать дорогу процессии выборных от египетских жрецов, направлявшейся на Лохиаду.

Ловкость и сила, с какой его слуга разом остановил горячих коней, вызвали его одобрение и возбудили в нем мысль отважной рукой остановить колесо Фортуны.

Когда процессия жрецов перестала его задерживать, он приказал вознице ехать медленно, так как желал выиграть время для размышлений.

"До третьего часа пополуночи, - думал он, - все идет наилучшим образом; после четвертого на небе происходят только такие вещи, которые совсем не касаются меня. Разумеется! Овцы играют вокруг мертвого льва, а осел даже лягает его копытом, когда он болен. В коротком промежутке между третьим и четвертым часом стекаются вместе все зловещие знаки. Они явятся, но..." И с этим "но" претор почувствовал как бы просветление в мыслях."... Но разве император непременно должен их увидеть?"

Взволнованное сердце Вера начало биться скорее, его мозг стал работать усиленнее; он велел вознице сделать крюк, так как желал иметь побольше времени для того, чтобы дать вырасти и созреть зарождавшимся в нем мыслям.

Вер не был интриганом. Легкою поступью, беззаботно шел он через главные двери, презирая вход с заднего крыльца. Только ради величайшей цели своей жизни он был готов пожертвовать своими склонностями, удобствами, гордостью и воспользоваться любым средством без разбора. Для этой цели он уже сделал многое, лежавшее у него на совести, а кто украл из овчарни одну овцу, тот сам не заметит, как украдет и другую. За первым недостойным поступком, который совершил человек, легко следует второй и третий.

То, на что решился Вер, он считал не более как обыкновенным действием необходимой обороны. Все дело было только в том, чтобы отвлечь императора на один час от праздного занятия, от наблюдения звезд!

Было только два человека, которые могли ему помочь в этом - Антиной и раб Мастор.

Сперва он подумал о последнем; но язиг был неизменно предан своему повелителю, и, конечно, его нельзя было подкупить. И притом - фи! - ему вовсе не пристало прибегать к сообществу какого-то раба!

Однако же на помощь Антиноя он мог рассчитывать еще менее. Сабина ненавидела любимца своего супруга, и ради нее Вер никогда не относился к вифинцу с особенным дружелюбием.

Ему казалось даже, что тихий, мечтательный юноша избегает встречаться с ним. Заставить Антиноя оказать ему услугу можно было разве только запугав его. Во всяком случае, нужно было прежде всего побывать на Лохиаде и там смотреть в оба.

Если император находится в благосклонном настроении, то, пожалуй, его можно будет уговорить явиться во второй половине ночи на устраиваемый Вером по случаю дня его рождения пир, на котором будет много прекрасного для зрения и слуха.

Может также появиться много других благоприятных обстоятельств.

Вычисление рабби помимо этого предсказывало ему счастье на наступивший год.

Веселый и беззаботный, как будто ему предстояла безоблачная, светлая будущность, он сошел со своей колесницы на вновь вымощенном дворе и велел провести себя в приемную императора.

Адриан жил теперь в обновленном дворце уже не под именем архитектора из Рима, а в качестве властителя мира. Он показался перед александрийцами и был принят с восторгом и с неслыханными почестями. Радость по случаю императорского посещения была видна всюду и проявлялась иногда в формах в высшей степени преувеличенных. Городской Совет постановил месяц декабрь, в который народ удостоился чести приветствовать императора, называть отныне адрианом.

Император должен был принимать депутацию за депутацией, давать одну аудиенцию за другой, а на следующий день должны были начаться зрелища, процессии и игры, которые должны продлиться много дней или, как выражался Адриан, грозили похитить у него сотню хороших часов.

Однако же император находил при этом время для решения государственных дел, а ночью спрашивал звезды, какая судьба предстоит ему и его империи в течение всего наступавшего нового года.

Дворец на Лохиаде совершенно изменил свой вид.

На месте веселого домика привратника стоял теперь высокий шатер из великолепной пурпурной материи, в котором помещался отряд императорских телохранителей. Против него находился другой шатер - для ликторов и гонцов.

Конюшни были наполнены лошадьми. Конь Адриана, кровный жеребец Борисфен, отдыхавший уже слишком долго, нетерпеливо бил копытами в пол особого стойла, возле которого в наскоро устроенных загородках и конурах помещались гончие собаки императора.

На обширном пространстве двора были расположены лагерем солдаты. У стен сидели на корточках мужчины и женщины - греки, египтяне, евреи - с челобитными к императору. Колесницы въезжали и выезжали; паланкины вносились и выносились, камерарии и другие придворные чины спешили туда и сюда. Передние были наполнены людьми из избранных кругов именитого гражданства, надеявшимися получить аудиенцию у императора. В каждой комнате рабы предлагали дожидавшимся прохладительные напитки или праздно стояли вокруг; должностные лица со свитками под мышкой входили во внутренние комнаты или выходили из дворца для выполнения распоряжений своих начальников.

Зала муз превратилась в роскошную парадную палату. Папий, находившийся теперь по поручению императора на пути в Италию, восстановил разбитое плечо Урании. Между статуями стояли мягкие диваны и стулья, а под балдахином, на заднем плане этой обширной залы, возвышался трон, на котором обыкновенно сидел Адриан, когда давал аудиенции. В таких случаях он всегда был облачен в багряницу; в рабочей же комнате он снимал свою пурпурную мантию и был одет так же просто, как архитектор Клавдий Венатор.

В квартире умершего Керавна жил теперь бездетный и неженатый египтянин, суровый и предусмотрительный человек, оказавший префекту Титиану ценные услуги в качестве домоправителя.

Жилая комната изгнанной семьи имела пустынный и неуютный вид. Мозаичная картина, бывшая причиной смерти Керавна, находилась уже на пути в Рим, и новый управитель не счел нужным заполнить или прикрыть пустое пыльное место, образовавшееся в каменном полу после удаления этого художественного произведения.

В заброшенном жилище умершего смотрителя не слышно было ни одного веселого звука, кроме щебетания птиц, которые каждое утро и каждый вечер все еще собирались на помосте, так как прежде Арсиноя и дети никогда не забывали усыпать его перила крошками хлеба после всякой трапезы.

Все веселое и привлекательное в старом дворце исчезло из него со времени посещения его Сабиной, и даже Адриан казался теперь совсем не таким, каким был несколько дней тому назад.

Истинно недоступным императором казался он, когда являлся перед подданными. Когда же он находился в своей жилой комнате с приближенными лицами, то был суров, мрачен и большею частью неразговорчив.

Оракул, планеты и другие предзнаменования предсказывали ему с неутомимой ясностью тяжкое бедствие в наступавшем году.

Даже те немногие беззаботные дни, которые удалось ему прожить на Лохиаде, окончились неприятными сценами. Его супруга - черствость которой в Александрии, где все носило более подвижные и привлекательные формы, чем в Риме, выступала во всей своей непривлекательности - смело потребовала от него, чтобы он не откладывал больше усыновления претора.

Он был недоволен и озабочен.

Заглядывая в свою душу, он видел там зиявшую безграничную сердечную пустоту, а при каждом взгляде в предстоящие дни своей жизни перед ним выступал целый ряд ничтожных мелочей, которые неизбежно явятся помехой на пути его никогда не ослабевавшей потребности в труде.

Даже не затронутая ни горестью, ни радостью существования растительная жизнь его прекрасного любимца Антиноя, которая прежде обыкновенно радовала и успокаивала его, теперь испытала перемену. Юноша часто казался теперь смущенным, встревоженным, растерянным.

По-видимому, на него действовали какие-то посторонние влияния, так как ему уже недостаточно было ходить неотступно, подобно тени, за императором. Нет, он стремился к свободе, несколько раз тайком уходил в город и, должно быть, искал там удовольствий своего возраста, которых избегал прежде.

Даже с веселым услужливым рабом Адриана произошла какая-то перемена. Только собака оставалась такой же, какой была в своей послушной верности. А сам он? Он был таким же, как и десять лет тому назад... то есть менялся каждый день и каждый час.

V

Император вернулся из города во дворец за несколько минут перед тем, как туда вошел претор. Вера провели через приемную во внутренние покои, и ему недолго пришлось здесь ждать, так как Адриан пожелал говорить с ним тотчас же.

Он застал императора в таком дурном настроении, что ему нечего было и думать пригласить его на свой праздник.

Адриан беспокойно ходил по своему кабинету взад и вперед, между тем как Вер отвечал на его вопросы о последних заседаниях римского сената. Несколько раз он прерывал свое хождение и заглядывал в соседнюю комнату.

Претор только что окончил свой доклад, как Аргус радостно завизжал и вслед за тем в комнату вошел Антиной.

Вер тотчас же отошел назад, к широкому окну, и сделал вид, как будто он смотрит на гавань.

- Где ты был? - спросил император любимца, не обращая внимания на присутствие претора.

- Немного прошелся по городу, - отвечал вифинец.

- Ты знаешь, что мне неприятно твое отсутствие, когда я возвращаюсь домой.

- Я думал, что ты вернешься позднее.

- Впредь устраивай так, чтобы я заставал тебя в какое бы время я ни пожелал. Не правда ли, тебе неприятно видеть меня недовольным?

- Да, государь, - отвечал юноша, подняв при этом руки и с умоляющим видом глядя на своего повелителя.

- Ну, так оставим это. Но теперь перейдем к другому. Каким образом эта скляночка попала в руки продавца художественных произведений Хирама?

При этом вопросе император взял со стола маленький флакончик, который юноша подарил Арсиное, а она продала финикиянину, и показал его любимцу.

Антиной побледнел и в сильном смущении пробормотал:

- Это непостижимо, я не могу припомнить...

- Так я помогу твоей памяти, - прервал его император решительно. - Финикиянин мне кажется более честным человеком, чем мошенник Габиний. В коллекции Хирама, у которого я сейчас был, я нашел эту драгоценность, которую подарила мне Плотина - слышишь, мальчик? - супруга Траяна, Плотина, незабвенный друг моего сердца, много лет назад. Она принадлежала к числу самых дорогих для меня вещей, и, однако же, она не показалась мне слишком дорогой для того, чтобы подарить ее тебе в день твоего рождения.

- О господин, милый господин мой! - тихо воскликнул Антиной и снова поднял руки и глаза с умоляющим видом.

- Итак, я спрашиваю тебя, - продолжал Адриан строго, не позволяя себе смягчиться от умоляющего взгляда своего любимца, - я спрашиваю тебя: как мог этот сосуд сделаться собственностью дочери жалкого дворцового смотрителя Керавна, у которой, как утверждает Хирам, он купил его?

Антиной напрасно искал слов для ответа, но Адриан помог ему, спросив его с прежним раздражением:

- Не украла ли его у тебя эта девка? Говори правду!

- Нет, нет, - отвечал Антиной быстро и решительно. - Конечно нет. Я могу припомнить... Да... подожди только; вот как было дело. Ты ведь знаешь, что я держал в этом флаконе хороший бальзам; и когда собака сбросила Селену - так называется дочь смотрителя - с лестницы и она, израненная, лежала на полу, я принес флакончик и отдал ей бальзам.

- Вместе с флакончиком? - спросил император и мрачно посмотрел на Антиноя.

- Да, у меня не было другого.

- И она удержала его у себя и тотчас же продала?

- Ты ведь знаешь, ее отец...

- Шайка мошенников, - заскрежетал Адриан. - Ты знаешь, куда пошла эта девка?

- Ах, государь! - вскричал Антиной, дрожа от страха.

- Я распоряжусь, чтобы ликторы схватили ее, - сказал разгневанный властитель.

- Нет, - вскричал юноша решительно, - нет, этого ты, конечно, не должен делать!

- Не должен? Это мы увидим.

- Нет, разумеется, нет, так как, чтобы ты знал это, Селена, дочь Керавна... она...

- Ну?

- Она с отчаяния бросилась в воду... да, в воду, ночью, в море.

- А! - воскликнул Адриан более мягким тоном. - Это, разумеется, изменяет дело. Посылать ликторов гоняться за тенью напрасно, и девка потерпела самое строгое из всех наказаний. Но ты? Что я должен сказать о твоем поступке? Ты знал ценность этого сокровища, знал, как высоко ценил его я, и отдал его в такие руки!

- Да ведь в нем было лекарство, - пробормотал юноша. - И как мог я думать...

Император прервал любимца и, ударив себя по лбу, сказал:

- Да, думать; мы, к сожалению, уже давно знаем, что думанье не по твоей части! Этот флакончик стоил мне изрядной суммы, но так как он однажды принадлежал тебе, то я отдаю его тебе снова; но только я требую, чтобы на будущее время ты дорожил им больше. Я скоро спрошу о нем! Ради всех богов, мальчик, что с тобою? Неужели я так страшен, что одного вопроса моего достаточно, чтобы сразу кровь отлила от твоего лица? Право, если бы эта вещь досталась мне не от Плотины, то я оставил бы ее у финикиянина и не поднимал бы из-за этого случая большого шума.

Антиной кинулся к императору, чтобы поцеловать ему руки, но тот с отеческой лаской прижал свои губы к его лбу и сказал:

- Глупый! Если ты желаешь, чтобы я был доволен тобой, то будь опять таким, каким ты был до нашего прибытия в Александрию! Предоставь другим огорчать меня; боги создали тебя для того, чтобы меня радовать.

При последних словах Адриана в комнату вошел один из придворных и доложил, что выборные от египетских жрецов пришли поклониться ему.

Император тотчас же велел облечь себя в багряницу и отправился в залу муз. Там, окруженный своими придворными, он принял пророков и жрецов из разных храмов Нильской долины, позволил им поклониться ему как сыну бога-солнца и уверил их в своем благоволении к охраняемой ими религии. Он выразил свое согласие на их просьбу почтить и осчастливить своим посещением храмы богов, которым они служат; вопрос же о месте, где должен быть воспитан недавно найденный Апис*, оставался пока нерешенным.

* Апис - священный бык, черный с белым пятном на лбу, олицетворял собой бога-солнца. После смерти каждого предыдущего быка жрецы по всему Египту разыскивали следующего.

Эта аудиенция продолжалась несколько часов кряду.

Вер уклонился от обязанности присутствовать при ней вместе с префектом Титианом и другими сановниками и оставался у окна, безмолвный и неподвижный. Он оживился снова лишь тогда, когда Адриан вышел из комнаты.

Претор был теперь совершенно один, так как Антиной ушел в соседнюю комнату.

Юноша заметил, что Вер остался, но старался избегать его, так как его отталкивал характер этого задорного насмешника. Сверх того, перенесенный им страх, а также сознание, что он провинился во лжи и нагло обманул своего милостивого господина, потрясли и лишили равновесия его душу, до сих пор не запятнанную ни одним нечестным поступком.

Ему хотелось остаться наедине. Ему было бы теперь очень тяжело говорить о каких-нибудь обыкновенных вещах или притворяться приветливым. Он сидел в своей комнатке, примыкавшей к покоям императора, у стола, закрыв руками влажное от слез лицо.

Вер последовал за ним не тотчас, так как понимал, что происходит с юношей, и знал, что теперь Антиной уже не может ускользнуть от него.

Несколько минут в большом покое и в маленькой комнате все было тихо. Затем претор услыхал, что дверь, которая вела в коридор, быстро отворилась и раздалось восклицание вифинца:

- Наконец-то, Мастор! Видел ты Селену?

Большими шагами тихо и осторожно Вер приблизился к двери соседней комнатки и стал прислушиваться к ответу раба, из которого, впрочем, и менее острый слух, чем был у претора, не упустил бы ни одного слова.

- Как мог я видеть ее? - возразил Мастор с досадой. - Ведь она все еще больна и лежит в постели. Твой букет я отдал горбатой девушке, которая ухаживает за нею. Но я не сделаю этого в другой раз, - конечно нет, если бы даже ты улещал меня лучше вчерашнего и обещал мне все сокровища императора. Да и чего ты хочешь от этого несчастного, бледного, невинного создания? Я не более как бедный раб, но могу сказать тебе вот что...

Здесь речь Мастора внезапно оборвалась, и Вер сделал справедливое предположение, что Антиной вспомнил о его присутствии в комнате императора и приказал язигу замолчать.

Но подслушивающий узнал уже достаточно. Любимец обманул своего царственного повелителя, и самоубийство дочери смотрителя было выдумкой.

Кто мог бы подозревать в этом тихом мечтателе такое присутствие духа и такой дар хитрой изобретательности?

Красивое лицо претора просияло от удовольствия, так как теперь он держал вифинца в руках. Он уже знал, каким образом ему подступить к Антиною со своей просьбой; сам Антиной указал ему настоящий путь, когда он с нежностью, теплота которой не допускала и мысли о лицемерии, кинулся к императору, чтобы поцеловать его руку.

Фаворит любил своего господина, и на этой любви Вер мог основать свое требование, не выдавая себя, и, в случае измены, мог не бояться карающей десницы императора.

Твердой рукой претор постучал в дверь соседней комнаты и затем решительно, твердо и самоуверенно вошел к вифинцу и объявил, что ему нужно поговорить с ним об одном важном деле, а потому он просит его пройти с ним к императору.

Как только они остались там наедине, Вер сказал:

- К сожалению, я не могу причислить тебя к моим близким друзьям, но мы все-таки разделяем друг с другом одно великое чувство: мы оба любим императора.

- Я, конечно, люблю его, - отвечал любимец.

- В таком случае и тебе, как мне, должно быть желательно охранять его от тяжких забот и не допускать, чтобы страшные опасения обессиливали крылатый полет его великого и свободного духа.

- Совершенно верно.

- Я знал, что найду в тебе союзника. Посмотри на этот свиток. Он содержит в себе вычисления и заметки величайшего астролога нашего времени, из которых видно, что в наступающую ночь, и именно с конца второго до начала четвертого часа утра, звезды будут предвещать нашему повелителю ужаснейшее бедствие. Ты понял меня?

- К сожалению, да.

- Позднее эти неблагоприятные знамения исчезнут. Итак, если бы удалось удержать Адриана во время третьего часа пополуночи от наблюдения небесного свода, то он был бы избавлен от мучительного, отравляющего жизнь опасения. Кто знает, может быть, звезды и лгут? Но если они говорят правду, то несчастье, если оно действительно настанет, во всяком случае явится раньше, чем нужно. Согласен ты со мною?

- Твое предложение очень ясно... Однако я думаю...

- Оно ясно и благоразумно, - прервал юношу претор твердо и решительно, - теперь от тебя будет зависеть помешать Адриану следить за движением звезд от конца второго до начала четвертого часа пополуночи.

- От меня? - вскричал Антиной в испуге.

- От тебя. Ибо ты - единственный, кто может это сделать.

- Я? - спросил вифинец с великим беспокойством. - Я должен помешать императору в его наблюдениях?

- Это твоя обязанность.

- Но он не позволяет беспокоить себя во время работ, и если бы я попытался это сделать, то мне, наверное, пришлось бы плохо. Нет, нет, ты требуешь невозможного.

- Это не только возможно, но и необходимо.

- Совсем нет, - возразил Антиной, хватаясь рукою за лоб. - Только выслушай. Вот уже несколько дней, как Адриану известно, что ему угрожает тяжкое несчастье. Я слышал это от него самого. Если ты знаешь его, то должен знать и то, что он созерцает звезды не только для того, чтобы радоваться своему будущему счастью, но также и для того, чтобы вооружаться против несчастья, угрожающего ему самому или империи. Что убило бы более слабого, то его острому уму служит оружием. Он может выдержать все, и обмануть его было бы нечестно.

- А допустить, чтобы ум и сердце его омрачились, еще более нечестно, - возразил решительно Вер. - Подумай о способе удалить его на один час от наблюдений.

- Не хочу, а если бы я и захотел, то это не привело бы ни к чему. Уж не думаешь ли ты, что мне стоит только позвать его, чтобы он пошел за мною?

- Ты знаешь его. Выдумай что-нибудь такое, что наверное должно заставить его спуститься с вышки.

- Я не могу ничего ни придумать, ни изобрести.

- Ничего? - спросил Вер, подступая ближе к вифинцу. - Ты сейчас разительно доказал противное.

Антиной побледнел; претор продолжал:

- Когда дело шло о том, чтобы спасти Селену от ликторов, тогда твоя проворная изобретательность довольно быстро бросила ее в море.

- Да она и в самом деле бросилась в море, это так же верно, как боги...

- Стой, стой, - прервал его претор, - не нужно никакой ложной клятвы! Селена жива, ты послал ей букет, и если бы я захотел привести Адриана в дом вдовы Пудента...

- О-о-о! - вскричал жалобно Антиной и схватил руку римлянина. - Ты не можешь, ты не сделаешь этого, о Вер!

- Глупец, - засмеялся претор и слегка хлопнул испуганного юношу по плечу. - Какая мне польза погубить тебя? У меня на уме только одно: оградить императора от горести и заботы. Займи его в продолжение всего третьего часа пополуночи, и тогда ты можешь рассчитывать на мою дружбу; если же ты из страха или нежелания откажешь мне в помощи, то ты не будешь заслуживать милости твоего повелителя и тогда, конечно, принудишь меня...

- Довольно, довольно! - прервал своего мучителя Антиной в великом страхе.

- Так ты обещаешь мне исполнить мое желание?

- Да, клянусь Геркулесом, да! То, чего ты требуешь, будет исполнено. Но, вечные боги! Как мне устроить, чтобы император...

- Придумать это я с полным доверием предоставляю тебе, мой молодой друг, и твоему уму.

- Я не умен, я ничего не могу выдумать, - простонал юноша.

- Что тебе удалось из страха перед твоим повелителем, то удастся тебе еще лучше из любви к нему, - возразил претор. - Твоя задача легка; если же ты не справишься с ней, то я сочту своей обязанностью показать Адриану, как хорошо умеет Антиной заботиться о себе самом и как плохо он заботится о счастье своего господина. До завтра, прекрасный друг! Если тебе на будущее время нужно будет посылать букеты, то мои рабы к твоим услугам.

С этими словами претор вышел из комнаты, а Антиной в отчаянии прижался лбом к холодной порфировой колонне у окна.

В том, чего требовал от него Вер, не было, по-видимому, ничего дурного; однако же он не мог одобрить это требование! Это была измена его благородному повелителю, которого он горячо любил как отца, как мудреца, как доброго друга и учителя и перед которым трепетал, как перед божеством.

Коварно скрывать от него то, что предопределено судьбой, как будто он не мужчина, а какое-то слабое, изнеженное существо, - это казалось Антиною бессмысленным, позорным и должно было, по его мнению, повести к какой-нибудь ошибке, чреватой непредвиденными последствиями в дальновидных предначертаниях и широких планах его повелителя.

По многим другим причинам он возмущался желаниями претора, и по каждому новому поводу, приходившему ему в голову, он проклинал свой медлительный ум, который постоянно заставлял его видеть и находить верный путь только тогда, когда было уже слишком поздно.

Его первый обман теперь повлек за собою второй. Антиной сердился на себя самого. Он ударял себя кулаком по лбу и горестно всхлипывал.

Но среди этих самообвинений ему слышались также льстивые звуки утешения: "Ведь дело идет только о том, чтобы оградить государя от горести; в том, чего от тебя требуют, нет никакого зла". Прислушиваясь к этому голосу, он начал размышлять, каким образом было бы возможно в указанное время заманить императора с башни во дворец. Но он не нашел ни одного подходящего плана.

- Нет, это не годится; нет, не годится, - бормотал он и затем спрашивал себя, не обязан ли он воспротивиться претору и откровенно признаться императору, что в это утро он его обманул.

Если бы только не этот флакон!

Разве мог он признаться, что легкомысленно подарил девушке подарок своего повелителя? Нет, это было бы для него слишком тяжело, это могло навсегда лишить его любви Адриана. Если бы он вздумал остановиться на половине правды и, чтобы предупредить обвинение претора, рассказал, что Селена еще жива, то дочери несчастного Керавна, в том числе и Селена, которую он любил со всей страстью первой сердечной любви, подверглись бы преследованию и позору. Нет, признаться в своей вине было для него невозможно, совсем невозможно.

Чем больше он думал и терзался, чтобы найти выход из положения, тем больше путались его мысли, тем больше ослабевала в нем сила сопротивления.

Претор связал его по рукам и ногам, и каждая новая попытка освободиться от уз только затягивала их крепче и нерасторжимее.

Его бедная голова начала болеть. И как бесконечно долго император находился в отсутствии! Юноша боялся его возвращения, а между тем ждал его с тоскливым нетерпением.

Когда наконец Адриан явился и знаком приказал Мастору снять с него облачение, Антиной отстранил раба и молча, с особенной тщательностью выполнил обязанность слуги.

Он чувствовал беспокойство и печаль, но все-таки принудил себя за обедом, во время которого он должен был сидеть против Адриана, казаться веселым.

Когда император незадолго до наступления полуночи собрался идти в обсерваторию, находившуюся на северном конце дворца, и Антиной попросил у него позволения нести его инструменты, то Адриан погладил его по голове и сказал:

- Ты все-таки мой милый, верный мальчик. Юность имеет право иногда заблуждаться, если только она не сбивается совершенно с пути, который для нее предназначен.

Сердце Антиноя растаяло от этих слов, и он украдкой прижал губы к складке тоги шедшего перед ним императора. Верный юноша, казалось, хотел заранее загладить преступление, которого еще не совершил.

До конца первого часа пополуночи он, закутавшись в плащ, молча присутствовал при работе своего господина. Свежий северный ветер, веявший в тишине ночи, облегчал боль в голове, и он неутомимо искал какой-нибудь предлог, чтобы отвлечь Адриана. Но напрасно. Его бедный ум был подобен высохшему колодцу. Он опускал в него ведро за ведром, но ни в одном из них не показывалась влага, в которой он нуждался. Ему в голову не приходило ничего, решительно ничего такого, что могло бы привести его к цели.

Вдруг он схватился за сердце, подошел ближе к императору и сказал ему с мольбою:

- Сойди вниз сегодня пораньше, государь, ты даешь себе слишком мало отдыха и повредишь своему здоровью.

Адриан дал ему договорить и заговорил ласково:

- Я посплю утром. Если ты устал, иди спать.

Но Антиной остался и смотрел, как и его господин, на звезды. Из этих лучезарных путников он немногих знал по именам, но некоторые были ему знакомы и милы, в особенности семизвездие, которое показал ему некогда отец и которое теперь напоминало ему о родине. Как было там тихо и мирно и как бурно билось теперь его встревоженное сердце!

- Иди спать, уже начинается второй час, - крикнул ему император.

- Уже? - спросил он, и когда подумал о том, как скоро ему придется выполнить то, чего требовал от него Вер, и затем снова посмотрел на небо, то ему показалось, будто все звезды над его головою сорвались с синего свода и в диком беспорядке, сталкиваясь одна с другою, кишат между небом и морем.

В волнении он закрыл глаза, затем пожелал спокойной ночи императору, зажег факел и при его колеблющемся свете спустился с обсерватории вниз.

Это легкое сооружение для ночных работ императора построил Понтий. Оно состояло из дерева и нильского ила и поднималось в виде высокой башни на фундаменте из каменных плит, принадлежавших прежней обсерватории; будучи расположено среди низких кладовых дворца, оно давало возможность свободно обозревать небо во всех направлениях.

Даже после того как Адриан открыл александрийцам свое инкогнито, он предпочел эту вышку большой обсерватории в Серапейоне, с которой открывался еще более обширный горизонт, так как он любил наблюдать небосвод один и без помех.

Спустившись из новой, узкой, в старую, более обширную башню, Антиной присел на одной из нижних ступеней лестницы, чтобы собраться с мыслями и успокоить свое громко бившееся сердце.

Он снова предался бесплодным размышлениям.

Время проходило, и между настоящим моментом и предстоявшим ему действием оставалось только половина или три четверти часа. Это он сказал самому себе, и его ленивый мозг начал работать энергичнее и внушил ему мысль притвориться больным и призвать императора к своей постели. Но ведь Адриан был врач и должен был узнать, что Антиной здоров; а если бы Адриан все-таки поддался обману, то он, Антиной, оказался бы обманщиком.

Эта мысль наполнила его отвращением к самому себе и страхом перед будущим. Однако же она была единственной мыслью, подававшей надежду на успех. Вскочив от тревожного волнения и бегая взад и вперед между амбарами, он не мог придумать никакого другого плана.

Как быстро летели минуты!

Третий час пополуночи был совсем близко, и Антиною едва оставалось еще время для того, чтобы поспешить во дворец, броситься в постель и позвать к себе Мастора.

Растерявшись от волнения, шатаясь, как пьяный, он побежал назад к старой башне, к стене которой прислонил свой факел, и посмотрел вверх на каменные ступени.

И вот в его уме пробежала мысль подняться по ним и затем броситься вниз.

Какое значение имеет он со своей ничтожной жизнью?

Его падение, его крик вызовут императора вниз с обсерватории, и что он не оставит своего окровавленного любимца без перевязки, без ухода - это Антиной знал, на это он положительно мог рассчитывать. Затем, находясь у его постели, Адриан окружил бы своими заботами, может быть, умирающего, но, во всяком случае, не обманщика.

Решившись на самое крайнее средство, Антиной крепче стянул пояс, обхватывавший его хитон над бедрами, и еще раз вышел на воздух, чтобы, взглянув на небо, определить час. Он увидел серп убывающей луны, той самой луны, полный круг которой отражался в море, когда он бросился в воду для спасения Селены. В его уме с осязательной ясностью выступил образ бледной девы. Ему казалось, будто он снова держит ее в своих объятиях, видит ее лежащею на постели и вторично прикасается губами к ее холодному лбу. Затем это видение внезапно исчезло, вместо него явилась страстная тоска по Селене, и он сказал себе, что не может расстаться с жизнью, не повидав ее еще раз.

В нерешимости он огляделся вокруг.

Перед ним стояла самая большая из прилегавших к обсерватории кладовых.

С факелом в руке он прошел мимо ее отворенной двери. В этом обширном помещении сложены были ящики и сундуки, пакля, льняное семя, солома, рогожи, служившие для упаковки мебели, посуды и художественных произведений, которые недавно были доставлены для украшения дворца. Это он знал, и когда он снова посмотрел на звезды и увидал, что второй час пополуночи совсем уже приближается к концу, то в его уме блеснула страшная мысль, и без раздумья, не задавая себе вопроса о последствиях, он бросил факел в открытое и до самой крыши наполненное горючим материалом строение.

Скрестив руки, неподвижный, Антиной наблюдал быстро разгоравшееся пламя, поднимающийся дым, борьбу и спокойное, неравномерное, кружащееся, подобно вихрю, смешение черного чада со светом пламени, победу огня и его языки, вырывавшиеся из всех отверстий сарая.

Запылала уже крыша из пальмовых стволов и камыша, когда Антиной с громким криком: "Пожар, пожар, горим!" - бросился в башню и вбежал по ступеням, которые вели в обсерваторию царственного астронома.

VI

Пир, который давал Вер в ознаменование дня своего рождения, затянулся далеко за полночь.

Кроме знатных и ученых римлян, сопровождавших императора в Александрию, в числе гостей претора были и знаменитейшие александрийцы.

Великолепный ужин давно уже кончился, но кувшин за кувшином все еще наполнялись и осушались.

Георг Эберс - Император (Der Kaizer). 7 часть., читать текст

См. также Георг Эберс (Georg Ebers) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Император (Der Kaizer). 8 часть.
Роль распорядителя пиршества гости единогласно предоставили самому Вер...

Император (Der Kaizer). 9 часть.
Сабина часто думала, что умрет, когда, украшенная большим головным убо...